Поздно (Вербицкая)/ДО
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
См. также одноимённые страницы.
| Поздно : Разсказъ |
| Источникъ: Вербицкая А. А. Сны жизни. — М.: Товарищество А. А. Левенсонъ, 1904. — С. 149. |
I
правитьВъ это жаркое іюльское утро Павелъ Дмитріевичъ Звягинъ, доканчивая свой туалетъ, сопѣлъ и обливался по́томъ больше обыкновеннаго. Гроза собиралась три дня. Къ полудню всякій разъ небо покрывалось лилово-сѣрыми тучами, но вѣтеръ, поднявъ цѣлые вихри пыли и яростно потрепавъ верхушки деревьевъ, летѣлъ дальше, унося грозу. Чувствовалась тоскливая напряженность, удручавшая нервы. И даже флегматичному Павлу Дмитріевичу было не по себѣ, когда онъ вспоминалъ, какая томительная духота ждетъ его въ правленіи, гдѣ всѣ эти дни служащіе бродили какъ умирающія осеннія мухи. Захвативъ шляпу и крылатку, онъ подошелъ къ женѣ, которая проснулась, и поцѣловалъ ея темную голову.
— Какая дурацкая манера будить, когда я всю ночь не спала! — раздраженно крикнула Лизавета Николаевна, поворачиваясь къ мужу спиной.
— Извини, Лиля; я не зналъ, — пробормоталъ мужъ и на цыпочкахъ пошелъ внизъ, бережно притворяя за собой всѣ двери. На террасѣ дачи онъ сказалъ двумъ дѣвочкамъ, которыя кинулись ему на шею. — Не будите маму; она не спала всю ночь…
— Гроза будетъ, я тоже не спала, — нервнымъ голосомъ сказала блѣдная хорошенькая гувернантка, наливая Звягину кофе.
Только уходя, онъ вспомнилъ, что забылъ наверху портсигаръ.
— Я принесу, папа, хочешь? — вызвалась Маня, кумиръ Звягиныхъ, хорошенькая тринадцатилѣтняя дѣвочка, вылитая мать.
Онъ испуганно замахалъ на нее руками.
— Нѣтъ, не надо. Маму разбудишь… Я куплю на станціи.
Онъ терпѣть не могъ покупныхъ папиросъ, но ни за что не рѣшился бы потревожить бѣдную Лилю, не спавшую всю ночь. По дорогѣ онъ поцѣловалъ трехлѣтняго бутузика Мишу, игравшаго пескомъ на дорожкѣ, и робко сказалъ надутой нянькѣ: «Глядите, чтобъ онъ себѣ глазки не засыпалъ», на что нянька, по обыкновенію, сердито фыркнула и показала барину спину.
— Вы что же безъ зонтика? Вѣдь, гроза будетъ, — крикнула ему вслѣдъ гувернантка.
Она была немножко неравнодушна къ этому красивому сорокалѣтнему толстяку. Павелъ Дмитріевичъ крякнулъ, остановился, но, вспомнивъ, что зонтикъ остался въ спальнѣ, махнулъ рукой и зашагалъ къ станціи.
Уже дѣти позавтракали и ушли въ паркъ, и солнце бросало отвѣсные лучи, когда Лизавета Николаевна поднялась. Она, правда, не спала всю ночь, горя и тревожно мечась по подушкѣ, а когда мужъ ушелъ, она вынула изъ кармана блузы письмо, полученное ею наканунѣ.
«Возврата нѣтъ, — писалъ Маевскій. — Къ чему же бороться? Развѣ этотъ вечеръ не доказалъ тебѣ твое безсиліе? Цѣлый годъ отчаянной борьбы не спасъ тебя отъ минутнаго порыва, который отдалъ тебя въ мою власть… Вѣрь, Лиза: то, что захватило насъ, сильнѣе человѣческой воли…
О, какая ночь! Я все еще полонъ тобою, я не могу спать… Какъ прекрасенъ былъ твой порывъ! Но онъ прошелъ теперь, и ты спишь спокойно… Ясно ли для тебя теперь, почему я не воспользовался минутой твоей слабости?
Я слишкомъ люблю тебя, Лиза. Мнѣ не нужны ни эта слабость ни порывы твои, которые кончаются жгучими упреками и слезами раскаянія. И, наконецъ, Лиза, я самъ слишкомъ гордъ, чтобы довольствоваться ролью тайнаго любовника. Ты мнѣ нужна, но сознательно, добровольно, вся, безъ раздѣла и безъ раскаянія…
Ты плакала нынче. Тебѣ тяжело лгать. Но и я самъ не хочу лжи. Скажи это твоему мужу. Онъ, кажется, не отдѣляетъ меня отъ толпы пошляковъ, окружавшихъ тебя эти годы, и которыхъ онъ привыкъ презирать. Скажи ему, что въ моей любви нѣтъ для тебя оскорбленія, такъ какъ я отдаю тебѣ все мое будущее, которымъ дорожу. Не скрывай отъ него, что я зову тебя на новую жизнь. Или, лучше, позволь мнѣ объясниться съ нимъ, если ты согласна… Но неужели же ты передумаешь еще разъ, Лиза? Мнѣ страшно.
Когда мы прощались, въ твоемъ лицѣ было что-то трагическое. Я вспомнилъ это, и вотъ мнѣ жутко… Молю тебя, уѣзжай… Этотъ голосъ такъ и звенитъ въ ушахъ… Да, я былъ правъ, не повѣривъ твоему порыву. Твое послѣднее слово все-таки было уѣзжай… Это послѣ такихъ ласкъ и поцѣлуевъ! Какъ-будто я тебѣ врагъ! Ахъ! Какая горечь закипаетъ въ душѣ!.. Да, Лиза!.. Исходъ нуженъ, и скорѣе! Я не могу работать, я не могу жить въ такомъ страшномъ напряженіи, какъ весь этотъ годъ. Но неужели же нѣтъ другого выхода, кромѣ разлуки? Лиза, подумаемъ вмѣстѣ, еще разъ, въ послѣдній… Если ты велишь мнѣ уйти, я покорюсь. Переведусь въ Петербургъ или другой городъ, гдѣ могу работать; жизни себя не лишу. Зачѣмъ мнѣ насиловать твое рѣшеніе угрозами? Скажу даже больше: лѣтъ черезъ пять я, навѣрное, женюсь и буду, быть-можетъ, доволенъ судьбой. Вѣдь, нѣтъ утраты, съ которой нельзя было бы примириться. Но примиреніе не есть еще счастіе, Лиза. И я никогда тебя не забуду. Я хорошо предугадалъ роль, которую ты сыграешь въ моей жизни. Мы — дѣти вѣка — слишкомъ стары для своихъ лѣтъ, чтобы тѣшиться иллюзіями. Я убѣжденъ, что въ душу человѣка весна приходитъ только разъ. Кому въ юности, кому въ тридцать лѣтъ… а кому и позднѣе. Все остальное въ жизни — лишь жалкая попытка воскресить первое впечатлѣніе, разбудить весеннія грезы… Этой весной была ты.
Помнишь, я говорилъ тебѣ, что ты и сейчасъ моложе меня душой? Я слишкомъ скоро сгорю. И мнѣ обидно сгорѣть безъ тебя, моя милая Лиза!
Не поставь мнѣ въ вину, что я не даю клятвы любить тебя вѣчно. Быть-можетъ, я дѣлаю сейчасъ огромную ошибку. Но ложь мнѣ претитъ. Да и ты слишкомъ умна, чтобы не понять тщету всѣхъ подобныхъ обѣщаній. Но — въ этомъ я могу смѣло поклясться — никогда я не заставлю тебя раскаяться и пожалѣть о сдѣланномъ шагѣ.
Ты все твердишь, что разрывъ съ мужемъ убьетъ его, что тебѣ его жаль… А меня? Онъ отдалъ тебѣ жизнь и любилъ беззавѣтно. Да. Но развѣ это заслуга? Ты такъ хороша, и ты сама платила ему столько лѣтъ той же любовью и вѣрностью. Вы квиты. Пятнадцать лѣтъ безоблачнаго счастія! И тебѣ его жаль? Женская логика… Вѣдь, всѣ эти факты говорятъ только за меня. Виноватъ ли я, что родился десятью годами позже и не встрѣтилъ тебя свободной? Развѣ это мѣшаетъ мнѣ любить тебя глубоко и страстно? И почему ты знаешь, что я не буду тебѣ вѣренъ и преданъ, какъ и твой мужъ? Быть-можетъ, и я окажусь достойнымъ монтіоновской преміи за добродѣтель?
Лиза, прости эту желчную выходку! Но мнѣ слишкомъ больно. Я усталъ бороться съ твоими призраками. Вѣдь, жизнь такъ коротка, и счастія въ ней такъ мало!
Еще одинъ вопросъ — дѣти. Здѣсь я чувствую свое безсиліе. Ты — мать. Разлуки съ ними я не смѣю требовать и не хочу. Я убѣжденъ, что мужъ отдастъ тебѣ двухъ младшихъ дѣтей и не станетъ въ лицѣ ихъ мстить тебѣ. За что? Развѣ живое чувство можно втиснуть въ рамки мертваго учрежденія? Маню пусть оставитъ у себя! Она меня не терпитъ. А главное — черезъ три года она будетъ взрослой, и присутствіе ея будетъ насъ стѣснять.
Кончаю. Чувствую, что повторяюсь и что многое забываю сказать! Но я какъ въ горячкѣ. Завтра ты получишь это письмо. Что вызоветъ оно въ твоей измѣнчивой, сложной душѣ, которою я все-таки не сумѣлъ овладѣть? Пощадишь ты меня, или пожертвуешь мной, дорогой, жестокій метафизикъ? Не думай, что мнѣ легко, если я шучу. Въ моихъ глазахъ слезы… Мнѣ себя жаль, такъ мучительно жаль того жара души, что на долю каждаго отпущено такъ скупо судьбой, а на мою, быть-можетъ, всего меньше. Побѣда хороша, если она покупается дорогою цѣной. А если нѣтъ побѣды? Если я разбитъ на-голову?.. Лиза, мнѣ страшно!.. Пожалѣй меня!
Жду отвѣта. Скорѣй, скорѣй!..»
Лизавета Николаевна поднялась съ трудомъ. Все тѣло ея было разбито. Она, худощавая и стройная въ свои тридцать-шесть лѣтъ, отличавшаяся всегда граціей и затаенной силой во всѣхъ движеніяхъ, въ это утро чувствовала себя развалиной. У нея хватило силы ровно настолько, чтобы перейти комнату и сѣсть за туалетный столъ. Ея пушистые, прекрасные темно-каштановые волосы, блеснувшіе золотомъ на солнцѣ, упали густыми прядями по плечамъ. Она взяла ручное зеркальце и долго-долго глядѣлась въ него, изучая съ тревогой и грустью свое лицо. Письмо Маевскаго лежало передъ ней.
Онъ зоветъ на новую жизнь. Ахъ! Если бы вернуть теперь десять лѣтъ, какъ смѣло протянула бы она ему руку! Но ихъ не вернешь… Она глядѣла на себя, не отрываясь, какъ на чужую женщину, которую видѣла въ первый разъ. Да, она не даромъ боялась разницы лѣтъ между ними. Отъ безсонной ночи кожа пожелтѣла. Красивые глаза ввалились, синева окаймляла ихъ широкимъ кольцомъ. На низкомъ лбу, подъ безпощадно-откровенными лучами солнца, рѣзко отдѣлялись двѣ морщинки, появившіяся впервые лѣтъ пять назадъ, когда стало вдругъ ясно, что жизнь идетъ подъ гору. Вотъ и эта горькая складочка у яркихъ губъ… Она появилась тоже недавно… «Что онъ нашелъ въ этомъ измятомъ лицѣ?» — вдругъ спросила она себя почти вслухъ. Испугавшись такого вывода, она попробовала улыбнуться, но вышла жалкая гримаса.
А между тѣмъ, никогда, даже въ двадцать лѣтъ, красота Лизаветы Николаевны не достигала такого расцвѣта, какъ за послѣдніе годы. Это зависѣло отъ ея настроенія. Яркій блескъ глазъ, манящая и грустная улыбка, вздрагивающій нервно голосъ, порывистость движеній — все это какъ бы говорило: «Я хочу жить! Полною, жгучею жизнью, всѣми фибрами моего я!..» Вотъ какою увидалъ ее Маевскій, вотъ какою она была передъ нимъ весь этотъ годъ! Она ему казалась пламенѣющей зарей уходящаго жаркаго дня, той чудной минутой, полной захватывающей тоски и поэзіи, когда чувствуешь, что съ этими багряными лучами, пожаромъ охватившими небо, исчезнетъ день, померкнутъ краски, умрутъ мотыльки, и ночь безшумно пойдетъ, неся съ собой покой и смерть.
Лизавета Николаевна выпрямилась, и глаза ея блеснули. Вздоръ!.. Эта усталость смѣнится возбужденіемъ, и она опять будетъ молода и интересна. Съ приливомъ энергіи она схватила гребень, чтобы создать одну изъ тѣхъ оригинальныхъ причесокъ, какія Маевскій называлъ «поэмами»… И вдругъ ей представилась такая картина:
Утро, такое же яркое и жизнерадостное. Солнце льетъ такіе же ослѣпительные лучи. Маевскій и она спятъ вотъ въ этой спальнѣ, рядомъ, оба пресыщенные мѣсяцемъ-двумя безумной страсти… Онъ проснется раньше, облокотится на подушку и посмотритъ на нее критическимъ взглядомъ, какой она за этотъ годъ не разъ ловила на себѣ съ леденящимъ страхомъ. Онъ будетъ холодно и долго изучать это лицо спящей женщины, со всѣми природными недостатками и изъянами времени. Ахъ! Эти минуты сна, когда человѣкъ беззащитенъ отъ насмѣшки, когда онъ довѣрчиво даетъ читать въ своихъ чертахъ всю изнанку душевной жизни, которую, проснувшись, искусно прячетъ отъ посторонняго глаза! Кто знаетъ?.. Видя это помятое лицо женщины, измученное бурною жизнью — лицо, не озаренное духовной красотой и огнемъ чувства, такъ подкупившаго его, — не спроситъ ли онъ себя съ разочарованіемъ: «И когда она успѣла состариться? Вѣдь, она совсѣмъ стара»…
Потомъ… она проснется въ испугѣ, взглянетъ въ его глаза и прочтетъ въ его безстрастномъ лицѣ свой приговоръ…
Рука Лизаветы Николаевны такъ сильно дрогнула, что длинная прядь волосъ осталась на гребнѣ. Закусивъ губы, она стала нетерпѣливо развертывать папильотки.
Ахъ! Вотъ эта еще мелочь!.. Все мелочи, конечно, но изъ нихъ складывается жизнь… Ей вспомнилось, какъ долго еще послѣ замужества, влюбленная страстно въ худощаваго тогда и стройнаго Павла Дмитріевича, она ждала, когда онъ заснетъ, чтобы завить волосы, потому что завитки на лбу очень шли къ ней. Но въ папильоткахъ она боялась показаться смѣшной своему ненаглядному Полю. Ночи ея были тревожны; она боялась проснуться позже мужа, и часто во снѣ безсознательно срывала папильотки, чтобъ быть хорошенькой и кудрявой при его пробужденіи… Ахъ! Какъ далеко это время! По мѣрѣ того, какъ тускнѣло ея чувство къ мужу, изъ страстнаго любовника давно обратившагося въ усталаго и добраго супруга, Лизавета Николаевна распускалась, забывала кокетничать и стѣсняться, чувствуя, что она неизмѣнно дорога этому доброму толстяку, больная ли, въ домашней блузѣ, старившаяся и скучающая, безразлично… Въ новой жизни, которую ей предлагалъ Маевскій, для нея опять начнутся тревожныя ночи, заботы о красотѣ, о поддержаніи свѣжести, жизнь на-чеку, какъ на сторожевомъ посту, съ вѣчнымъ страхомъ, что нельзя дать себѣ покоя. А то не увидишь, какъ подкрадутся, въ предательской тьмѣ, уныніе, безсиліе, старость, разочарованіе…
Горькая складочка у губъ обозначилась рѣзче; между темныхъ бровей легла поперечная черточка, и въ ней, дѣйствительно, было что-то трагическое… Звягина расчесала пушистыя букли, взглянула въ зеркало и — вдругъ тихо крикнула, и гребень выпалъ изъ ея рукъ. На темномъ фонѣ кудрявыхъ завитковъ рѣзко бѣлѣла цѣлая прядь серебристыхъ волосъ.
Она сидѣла, широко открывъ глаза, какъ бы оцѣпенѣвъ. Сѣдые волосы… Первые сѣдые волосы… И если бъ еще одинъ! Что же это? Конецъ, что ли? И въ какую минуту? Когда письмо Маевскаго, облитое ея слезами и смятое безумными поцѣлуями, ждало отвѣта. О, какая иронія! Она заломила руки… И гдѣ же причина? Одна недѣля душевнаго разлада, одна безсонная ночь… А дальше-то что? Если разрывъ съ семьей, угрызенія совѣсти? А тамъ, въ этой загадочной и жуткой дали, куда она боялась заглядывать, и гдѣ ждутъ ее неизбѣжное охлажденіе Маевскаго, муки ревности, его новыя увлеченія, ея безсильныя слезы и позднее сознаніе непоправимой ошибки?.. Вѣдь, одинъ годъ такой жизни сдѣлаетъ ее старухой. Да, вотъ онъ, отвѣтъ!.. «Поздно!»
Лизавета Николаевна захватила лицо руками и съ отчаяніемъ зарыдала.
Какъ часто за эти шесть лѣтъ она глядѣлась въ зеркало и думала: «Вотъ состарюсь, будутъ сѣдые волосы… уже скоро, близко»… И ее охватывалъ ужасъ. Каждый новый годъ она встрѣчала съ горечью. Въ дни рожденія плакала втихомолку и радовалась, если мужъ забывалъ ее поздравить. Съ чѣмъ? Какъ это глупо! Человѣкъ разрушается, а все-таки дѣлаетъ веселое лицо, зоветъ гостей, и всѣ къ нему тянутся съ торжественными рѣчами, съ бокалами вина… Явилось новое и такое странное чувство мучительнаго недоумѣнія: на что ушла молодость? И почему она въ семнадцать лѣтъ казалась ей безконечной? А, вѣдь, жизнь такъ коротка!.. Оглядываясь назадъ, она поражалась однообразіемъ послѣднихъ восьми лѣтъ. Ни одного яркаго событія! Дни походили одинъ на другой, какъ мертвые, желтые листья, упавшіе на дорогу. И такъ прошли годы. Чѣмъ они были полны? Трудно сказать… Мелочи, мелочи, мелочи… И ни одного воспоминанія… Ярки только первыя впечатлѣнія, когда она, избалованная успѣхами дѣвушка, вышла, противъ воли всѣхъ родныхъ, за бѣднаго красавца Звягина, тогда еще тоненькаго и стройнаго. О, какъ помнитъ она эту жгучую прелесть первыхъ дней сближенія, міръ новыхъ ощущеній, подъемъ и поэзію чувства!.. Оно горѣло такъ ярко, что отблеска его хватило, чтобы согрѣть ихъ души долго-долго послѣ, цѣлыя пять лѣтъ!.. Была нужда, были горести и дрязги, да… Случалось, что кухарка, выпивъ и взбунтовавшись, убѣгала, не дорубивъ котлетъ и требуя немедленнаго расчета. И въ дни такого междуцарствія прекрасная Лизавета Николаевна надѣвала фартукъ и принималась стряпать, съ грѣхомъ пополамъ. Случалось, что няньки не было, и Лизавета Николаевна обмывала ребятишекъ и ползала съ ними на полу, забавляя ихъ, подлѣзала подъ рояль и столы. Ѣли на салѣ; на дачу никогда не ѣздили, довольствуясь бульваромъ; жили въ крохотной квартиркѣ… Лизавета Николаевна все выносила безропотно. Она говорила себѣ: «Пробьетъ четыре, вернется Поль, все будетъ опять ярко и хорошо!..» Въ его ласкахъ и страсти она видѣла свою законную награду за скуку и пошлость жизни. Десять лѣтъ она прожила отшельницей, между дѣтской и кухней, не тяготясь этимъ, не ища ничего, кромѣ общества Поля.
Потомъ… все какъ-то потускнѣло вокругъ, и прежде всего самъ Звягинъ. Жена съ удивленіемъ замѣчала, что ей словно подмѣнили мужа. Онъ началъ спать послѣ обѣда, сталъ жирѣть, потомъ страдать одышкой, по ночамъ храпѣлъ. Работалъ онъ черезъ силу, стараясь выбиться скорѣе на дорогу. Къ вечеру уставалъ и засыпалъ быстро. А она лежала безъ сна рядомъ, закинувъ за голову ослѣпительно-прекрасныя руки, глядѣла въ тьму и все старалась понять: почему исчезла поэзія изъ ихъ отношеній, гдѣ пылъ его ласкъ? Почему на его добромъ лицѣ, въ усталыхъ глазахъ, въ отвѣтъ на ея раздражительныя реплики или крѣпкія объятія, она читаетъ нѣмой протестъ измученнаго батрака, который молитъ только о покоѣ? Ея характеръ быстро портился, а Поль былъ все такъ же кротокъ и добръ. Онъ лишалъ себя хорошаго табаку и партіи винта, чтобы съэкономить ей на билетъ въ театръ, на обновку.
Ея горячая, гордая натура оскорблялась такой привязанностью, смѣнившей страсть. Соперница… Навѣрно такъ. Но кто же? Давно ли?.. Она стала слѣдить за мужемъ и почувствовала, что ей стыдно. Павелъ Дмитріевичъ даже на улицахъ не глядѣлъ на другихъ женщинъ и всѣ вечера сидѣлъ дома.
Наконецъ, Лизавета Николаевна поняла… Для нея уже отзвучали пѣсни и сказки жизни, прошло лѣто, на смѣну шла унылая осень, предвѣстница суровой зимы… Все было кончено: поэзія, страсть, красота… Оставались будни, жизнь для дѣтей.
Такъ старался ей объяснить Павелъ Дмитріевичъ, мягко, осторожно, гладя ея чудные, пушистые волосы, когда она лежала головой на его груди и плакала страстными, неудержимыми слезами… Пора смириться! На все свое время. Жизнь идетъ подъ гору. Они взяли у судьбы все, и надо сказать ей спасибо!
Она поднялась блѣдная, съ искрящимися глазами, съ вызовомъ на лицѣ… О, нѣтъ!.. Если онъ доволенъ судьбой и сытъ своею долей, то пусть говоритъ за одного себя! Она не пресытилась, она не устала. Она чувствуетъ въ себѣ слишкомъ много силъ. Убить ихъ въ себѣ? За что? Во имя чего? Да развѣ это не преступленіе? Не самоубійство?
— Мы не пара, — грустно сказалъ Звягинъ. — Я для тебя слишкомъ ничтоженъ, или старъ.
Эти слова кольнули ее. Въ порывѣ жгучаго раскаянія она обняла его красивую голову, и еще разъ, послѣ долгаго перерыва, растерявшійся и счастливый Павелъ Дмитріевичъ нашелъ свою прежнюю вакханку, безумно влюбленную, съ горѣвшими глазами, изъ которыхъ лились слезы восторга, съ поблѣднѣвшимъ лицомъ, полнымъ экстаза, глядя въ которое ему почему-то всегда хотѣлось плакать… Словно онъ чувствовалъ свое безсиліе слиться въ одно съ ея душой въ этомъ чудномъ порывѣ, словно онъ предвидѣлъ, что этотъ порывъ не для него.
Но это была послѣдняя вспышка. Лизавета Николаевна уходила отъ мужа все дальше. Она даже не пробовала, какъ въ прежніе годы, согрѣвать его душу огнемъ собственныхъ желаній.
Она дѣлала ему жестокія сцены. Почему бы имъ не разъѣхаться? — говорила она. Какая гадость такое сожительство безъ страсти! Чѣмъ оправдаться?
— Побойся Бога, Лизочка!.. У насъ дѣти, — возражалъ ей Звягинъ, убитый и печальный.
Онъ былъ увѣренъ, что у Лили начинается психозъ.
Ахъ! Дѣти… Она о нихъ забыла въ эти печальные дни.
Она стала жить отдѣльно и запретила Звягину входъ въ свою комнату. Она не прощала мужу его сопѣнія и храпа, дѣтямъ — ихъ крика и капризовъ. Она хандрила. Въ домѣ она стала всѣмъ чужая. Испуганный Звягинъ привозилъ ей докторовъ. Они ухаживали за прелестной паціенткой, цѣловали у нея ручки, а мужу говорили, пожимая плечами: «Это нервы… Знаете ли… Такой возрастъ… Тридцать лѣтъ… Похоже на истерію. Нужны развлеченія, перемѣна обстановки»…
Они трепали по плечу бѣднаго Павла Дмитріевича и утѣшали его. Зачѣмъ унывать? Рѣдкая женщина не переживаетъ такого кризиса. И чѣмъ ярче ея индивидуальность, чѣмъ сильнѣе темпераментъ, тѣмъ бурнѣе проходятъ эти годы. Тутъ-то и случаются увлеченія, разрывы съ прошлымъ, новыя связи, начинается новая жизнь, всевозможныя ошибки и паденія… Надо быть снисходительнымъ. Потомъ смиряются, и жизнь идетъ подъ гору.
«Утѣшили! Нечего сказать!..» Павелъ Дмитріевичъ былъ совсѣмъ убитъ и приготовился ко всему.
Но Лизавета Николаевна не смирилась. Въ ней совершался какой-то переломъ. Ни внѣшностью, ни характеромъ, ни вкусами не походила она на прежнюю кроткую, бережливую и скромную семьянинку. Она полюбила выѣзды, гостей, толпу, она задыхалась дома. У мужа было теперь прекрасное мѣсто; она наняла красивую квартиру, назначила у себя дни, потребовала дачи, веселья. Дѣти были сданы на-руки гувернанткѣ, хозяйство передано прислугѣ. Дрязги жизни не должны были ея касаться. Довольно! О! Слишкомъ довольно съ нея!.. Пора вздохнуть всей грудью и пожить для себя!
И она жила съ такою жадностью на все — новыя лица, новыя впечатлѣнія, — что пугала добряка-мужа, который молча страдалъ отъ ея странностей. Казалось, что она обречена умереть черезъ два года, и, зная объ этомъ, жжетъ свѣчу съ двухъ концовъ. Что-то больное было въ ея лицѣ, въ ея улыбкѣ, что-то лихорадочное и ненормальное въ ея весельѣ, въ ея запросахъ и привычкахъ. То она казалась вакханкой, то институткой, которой чудны и «новы всѣ впечатлѣнья бытія»[1]!.. Музыка вызывала у нея слезы. Лѣсъ, закатъ солнца, поле въ дымкѣ вечерняго тумана — все это восторгало ее, дѣлало созерцателемъ. Она уходила одна въ лѣсъ на цѣлые часы, глядѣла, слушала, дышала смолистымъ запахомъ, съ выраженіемъ экстаза въ поблѣднѣвшемъ лицѣ. Когда грудь ея уже не вмѣщала всей полноты ея ощущеній, она рыдала на мшистой травѣ, въ чуткой тишинѣ сосноваго бора. О чемъ? О томъ ли, что ушло и не вернется? О томъ ли, что придетъ неизбѣжно?.. Кто скажетъ? Но въ эти часы она чувствовала, что у жизни есть еще чудныя тайны, и, быть-можетъ, въ ея собственной судьбѣ послѣдняя страница еще не вписана.
По ночамъ, когда луна серебрила все кругомъ, а окрестности спали, она выходила на балконъ и опять глядѣла и слушала, не отрываясь. Это были часы жуткаго, невыразимаго блаженства, предчувствіе того, что должно было прійти. И опять въ ея лицѣ появлялось дивное выраженіе наивной дѣвушки. «Какая красота!.. — думала она. — И какъ я могла жить десять лѣтъ безъ этой красоты? Гдѣ я была, что не замѣчала ея и не жаждала? Какими дрязгами, какимъ соромъ занесена была моя бѣдная душа?»
Но у этой души были моменты паденія и позорной слабости. У Звягиной явился штатъ поклонниковъ. Они игнорировали мужа этой блестящей женщины, въ домѣ которой можно было подурачиться и вкусно поѣсть. А Лизавета Николаевна, съ новымъ выраженіемъ вызова въ лицѣ, сама шла навстрѣчу этому обожанію. «Заработалась, бѣдняжка, засидѣлась: вотъ теперь наверстать хочетъ», — думалъ о ней Звягинъ, слѣдя слипавшимися отъ усталости глазами, въ третьемъ часу ночи, какъ вальсируетъ его жена на кругу, въ Богородскомъ, восхищая всѣхъ своей граціей. Павелъ Дмитріевичъ все-таки дивился про себя, какъ можетъ его умная Лиля находить забавными плоскія шутки этой молодежи, дышать этой пылью, которая скрипитъ на зубахъ и першитъ въ горлѣ? А въ самомъ тайникѣ его всепрощающаго сердца кто-то назойливо твердилъ: «а, вѣдь, было время, когда эта самая Лиля вставала въ семь, чтобы сварить кофе мужу, пока онъ спалъ, и, если это надо было, сама ложилась съ пѣтухами, чтобы не помѣшать ему выспаться. Теперь, танцуя до трехъ на кругу, она забываетъ, что онъ долженъ подняться въ семь». И ему дѣлалось такъ горько, что даже сонъ у него пропадалъ.
Такъ прошло три года, и Лизавета Николаевна стала уставать. «Не то, не то!» — говорила она себѣ съ отвращеніемъ. За это время она съ болью сердца похоронила нѣсколько иллюзій, находя самые элементарные разсчеты тамъ, гдѣ думала найти искреннюю страсть. Она была горда, и ей скоро опротивѣли и эта молодежь и эта поддѣлка подъ любовь, весь этотъ образъ жизни. Съ краской стыда вспоминала она, что сама, какъ безразсудная бабочка, летѣла навстрѣчу этому огню грубыхъ желаній, рискуя потерять репутацію порядочной и честной женщины, какою она все-таки осталась, и, что всего хуже, потерять ее безъ вины…
Усталая, разбитая, она вернулась къ мужу. На груди его она оплакала свои разочарованія, она отдыхала отъ грязи и пошлости, благодарная за это неизмѣнное, великое чувство.
«Слава-Богу, — думалъ Павелъ Дмитріевичъ. — Кризисъ миновалъ»…
Но онъ ошибался.
Дѣло было лѣтомъ, при переѣздѣ на дачу.
— Лиля, дѣтямъ тѣсно… Я имъ отдалъ двѣ комнаты, а намъ устроилъ наверху общую спальню. Ты… ты ничего не имѣешь противъ?
Его голосъ замиралъ. Онъ такъ робко глядѣлъ въ ея лицо. Она блѣдно улыбнулась ему. Ей стало его жаль.
— Я согласна, — уронила она чуть слышно и отвернулась, когда, затрепетавъ, онъ приникъ къ ея рукѣ.
Все-таки она увидѣла въ его глазахъ слезы.
«Бѣдный, бѣдный Поль»…
Но счастіе его было недолговѣчно… Скоро Лизавета Николаевна впала въ другую крайность. Она запиралась уже на цѣлые дни, или уходила въ паркъ одна. Возвращалась она съ заплаканными глазами. Гостямъ всѣмъ было отказано, разъ навсегда; Звягина не выходила изъ блузъ и не занималась собой… Это казалось ея мужу самымъ страшнымъ. И онъ былъ правъ. Скука сковывала ея душу.
Тогда Павелъ Дмитріевичъ, несмотря на свой тактъ и умъ, сдѣлалъ крупный промахъ. Ободренный ея разочарованіемъ въ этой дерзкой молодежи и ревнуя ее къ ея мечтамъ, онъ попытался опять стать страстнымъ любовникомъ. Она уклонилась отъ этихъ запоздалыхъ ласкъ съ обидной усмѣшкой, на этотъ разъ безъ сожалѣнія. «Даже Росси въ пятьдесятъ лѣтъ былъ смѣшонъ въ роли Ромео», — говорила она. А Павелъ Дмитричъ (она уже иначе не называла его) совсѣмъ не годился на это амплуа, съ его одышкой, округлымъ брюшкомъ и волосами цвѣта sel et poivre[2]. Обаяніе этого отставного красавца давно исчезло. Когда именно, она не могла припомнить; но это было непоправимо. Зато она опять окружила его комфортомъ и заботой, словно платя ему этимъ за утрату прежняго чувства, бывшаго цѣлью всей ея жизни. Цѣпляясь безсознательно и судорожно за эту неизмѣнную привязанность и изрѣдка даря его снисходительными ласками, она чувствовала себя въ положеніи человѣка, который фальшивой монетой расплачивается за предлагаемыя ему сокровища. Иногда, въ эти дни унынія и холода, она инстинктивно шла въ дѣтскую или палисадникъ и, мрачная, молчаливая, глядѣла въ эти ясныя личики, слушала этотъ звонкій смѣхъ, тщетно пробуя смириться и согрѣть дѣтской близостью свою цѣпенѣвшую душу.
Всѣ эти душевныя бури состарили ее. Она со страхомъ видѣла, какъ ложатся морщинки около глазъ, какъ меркнетъ блескъ ея взора… Жизнь уходила, а съ ней душевный жаръ. О, какъ обидно было стариться, съ этой неутолимой жаждой счастія въ душѣ!.. Неужели ее никто уже не полюбитъ беззавѣтно, пылко и безумно? Какъ любятъ только въ двадцать лѣтъ? О, какъ благодарна была бы она за это чувство! Она не измѣнила бы мужу, нѣтъ!.. Не это было ей нужно! Ни адюльтера, ни чувственныхъ ласкъ… Ея душа была голодна, утомленная дрязгами жизни… Забвенія надо было ей, страсти великой и чистой… Красоты… Она вѣрила, что, упившись этой радостью, она нашла бы въ себѣ силы сказать въ критическую, нужную минуту: «Довольно!.. Уходите!..» И пусть тогда приходитъ смерть! Все равно… Умирать тогда не будетъ обидно.
Но дни уходили…
На жизнь ея какъ бы упала тѣнь. Она кралась за Лизаветой Николаевной, подстерегая ее въ часы раздумья, въ часы веселья, въ тоскѣ неудовлетворенныхъ желаній, въ страстныхъ порываніяхъ къ невозвратному… И гдѣ бы она ни была — въ бальной ли залѣ, среди толпы, или въ одиночествѣ, на балконѣ, въ бѣлыя майскія ночи, — она чувствовала на себѣ холодное вѣяніе этой тѣни. Она стояла за ней, какъ бы говоря: «Я здѣсь, неизбѣжная, неумолимая… Живи! Мечтай… Но помни, что часъ мой близокъ… Я жду»…
Ей минуло тридцать-пять лѣтъ, когда она встрѣтилась съ Маевскимъ.
II
правитьСъ перваго вечера этого знакомства, увидавъ блестящаго и самонадѣяннаго приватъ-доцента въ своемъ домѣ, слыша его смѣлыя и красивыя рѣчи, а главное — взглянувъ въ лицо жены, Звягинъ понялъ, чѣмъ будетъ этотъ человѣкъ для нея. Онъ понялъ это даже раньше, чѣмъ Маевскій и Лизавета Николаевна сознались себѣ, что встрѣча эта будетъ роковой.
Это было на дачѣ, въ разгаръ лѣта. Маевскій какъ-то проговорился Звягиной о своемъ старомъ увлеченіи одной миленькой богатой женщиной. Оказалось, что Лизавета Николаевна ее встрѣчала.
— Вы? Вы ею были увлечены? Но… простите… Вѣдь, она… такъ недалека… чтобы не сказать болѣе…
— О да, — разсмѣялся Маевскій. — Но я былъ влюбленъ даже не въ нее, а въ ея обстановку. Поставьте эту женщину въ другую рамку, и она потеряетъ все.
— Такъ вамъ для любви нужна рамка? — съ горечью спросила Лизавета Николаевна. (Она уже чувствовала, тогда, что увлечена талантливымъ человѣкомъ. Такихъ за эти десять лѣтъ она не встрѣчала.)
Маевскій серіозно посмотрѣлъ ей въ глаза.
— Это потому, что я — эстетикъ. Красота нужна всегда и вездѣ, мой другъ. (Онъ черезъ мѣсяцъ уже увѣрялъ ее въ дружбѣ…) Почему, когда мы идемъ молиться въ храмъ, мы жаждемъ хорошаго пѣнія, органа, торжественнаго ритуала? И чѣмъ лучше пѣніе, тѣмъ сильнѣе подъемъ религіознаго чувства. Любовь, какъ и молитва, требуетъ культа и утонченности. Я могу любить только среди роскошной обстановки, въ мягкомъ полусвѣтѣ китайскаго фонарика, когда изъ жардиньерокъ доносится опьяняющій запахъ живыхъ цвѣтовъ, когда женщина одѣта вся въ бѣломъ и похожа на грезу… Отъ каждаго движенія ея шелеститъ шелкъ одежды… Когда у меня голова кружится отъ тонкихъ духовъ… Любовь должна быть окутана какъ бы въ дымку неуловимо-тонкихъ настроеній. Все низменное, будничное, все мѣщанское оскорбляетъ меня и расхолаживаетъ. Анна Павловна это знала, и вотъ тайна моего увлеченія ею.
— Но, вѣдь, эту обстановку создала не она, а ея мужъ! — крикнула Елизавета Николаевна… «Такой же батракъ, какъ и твой», — докончилъ за нее внутренній голосъ.
Маевскій какъ-то брезгливо сморщился.
— О, это меня не касается… И странно, если бъ это было не такъ.
— А почему же вы разлюбили ее? — тихо спросила Звягина.
— Я какъ-то пріѣхалъ на дачу поѣздомъ раньше, когда меня не ждали, и слышалъ, какъ моя поэтичная Анна Павловна бранилась съ кухаркой изъ-за лишняго фунта рыбы. Она взвизгивала и топала ногой…
Глаза Лизаветы Николаевны жадно устремились въ красивое лицо приватъ-доцента.
— У меня было такое чувство, какъ-будто меня ударили по щекѣ. Я сгоралъ отъ стыда и боли… Какъ воръ, я прокрался изъ сада и, никѣмъ незамѣченный, убѣжалъ на поѣздъ… Съ тѣхъ поръ я не бывалъ у нея.
Долго послѣ этого разговора Лизавета Николаевна чувствовала жуткій холодъ. Такая требовательная любовь ее пугала. Богъ съ нимъ, съ такимъ чувствомъ! Это все равно, что безпечно прогуливаться надъ кратеромъ.
Но, вернувшись въ Москву, она всю квартиру передѣлала заново и постаралась устроить красивую рамку. Замирая, ждала она перваго городского визита Маевскаго. Зато какъ хорошо ей было, когда въ лицѣ его она прочла удовольствіе! Вся ея жизнь превратилась въ какой-то сторожевой постъ, съ котораго она тревожно слѣдила за малѣйшимъ измѣненіемъ на горизонтѣ. Она теперь всегда почти была въ бѣломъ, въ желтоватыхъ кружевахъ… Новое платье она надѣвала съ волненіемъ. Онъ такъ тонко понималъ въ туалетахъ женщины! Сердце ея сжималось, когда его холодный, насмѣшливый взглядъ скользилъ по фигурѣ, по лицу ея, по сервировкѣ или по лицамъ дѣтей, которыхъ онъ не терпѣлъ. (Это была тоже проза жизни, ея будничная сторона. Она догадывалась объ его антипатіи и страдала).
— Какъ это вы миритесь съ такой некрасивой горничной? — спросилъ онъ разъ, словно вскользь.
— Ахъ! Она такой хорошій человѣкъ! Она живетъ у меня пятый годъ. Такая прислуга рѣдкость…
Онъ пожалъ плечами.
— Зато моя гувернантка недурна, — подхватила Звягина, не разъ съ болью ловившая его хищный взглядъ на молодомъ лицѣ Лидіи Аркадьевны.
— Да. Она очень пикантна, — спокойно согласился Маевскій. — Типъ «русской парижанки»… Рѣдкость у насъ.
Звягинъ только кряхтѣлъ, расплачиваясь по счетамъ, но ни одного слова упрека не сорвалось съ его устъ. Онъ понималъ, что одно неосторожное слово, неловкое вмѣшательство погубитъ все.
Онъ сумѣлъ стушеваться и на этотъ разъ. Впрочемъ, Лизавета Николаевна и сама была безпощадна ко всему, что стояло на ея дорогѣ. Съ геніальной изворотливостью она придумывала планы свиданій дома, съ-глазу-на-глазъ. Только наединѣ Маевскій умѣлъ быть нѣжнымъ, обаятельно-ласковымъ, безъ насмѣшки и критики, отъ которыхъ она страдала. И такихъ минутъ она не желала терять. Иногда, если, по ея мнѣнію, мужъ засиживался дома, она, лихорадочно пометавшись по комнатамъ, подходила къ нему и говорила безцеремонно, въ-упоръ глядя ему въ глаза жестокимъ, воспаленнымъ взглядомъ: «Ну, чего ты сидишь? Ты мнѣ на нервы дѣйствуешь! Ступай, пожалуйста, въ клубъ… Вѣдь ты любишь винтить!»
Не разъ Звягинъ хотѣлъ возмутиться противъ этого насилія. Вѣдь она выгоняла его изъ дома! И въ такой грубой формѣ!.. Но стоило ему взглянуть въ это больное лицо, въ жестокіе глаза, гдѣ притаились тоска и страданіе, какъ злоба его таяла. Онъ молча уходилъ. Бѣдная Лиля! Вѣдь она невмѣняема. Чѣмъ это кончится, Боже мой?
Наконецъ-то!.. Чувство, о которомъ она мечтала, котораго ждала тоскливо и страстно, оно пришло… Онъ любилъ ее… Онъ это самъ сказалъ ей въ одну незабвенную ночь… Любилъ чистымъ, великимъ чувствомъ, рѣдкимъ въ нашей жизни, какъ черный жемчугъ, которому нѣтъ цѣны…
Она расцвѣла и помолодѣла. Цѣлый годъ она прожила какъ въ экстазѣ, какъ напоенная гашишемъ, отъ встрѣчи до встрѣчи, считая дни и часы до слѣдующаго свиданія, чуждая всему, кромѣ ея чувства… Она не задавалась вопросами, что выйдетъ изъ этого упоительнаго флирта, затѣмъ изъ этого оригинальнаго чувства ихъ «дружбы-любви», какъ увѣрялъ ее Маевскій, которому было выгодно усыпить ея подозрѣнія.
— Зачѣмъ мнѣ не семнадцать лѣтъ! — часто говорила она. — Мы были бы пара…
Онъ бралъ ея портретъ, снятый передъ ея замужествомъ, вглядывался въ эти неопредѣлившіяся черты, въ округлый еще овалъ, въ эти неглубокіе, наивные глаза.
— Какое сравненіе! — горячо говорилъ онъ. — Здѣсь художникъ-жизнь только набросалъ эскизъ… И лишь годы работы дали картинѣ ту силу экспрессіи и законченности, которая дѣлаетъ ее цѣнной и прекрасной. А когда налетѣло вдохновеніе-любовь, жизнь бросила на это чудное лицо послѣдніе недостававшіе штрихи… И получился chef d’oeuvre[3]
Онъ наклонялся и цѣловалъ ея прекрасные глаза. Въ качествѣ друга, онъ позволялъ себѣ эти осторожныя ласки. Онъ исподволь пріучалъ ее къ себѣ.
— Дѣвушка, — говорилъ онъ часто, — ея несложная душа, ея элементарная любовь… Это напоминаетъ мнѣ майскую природу. Все сверкаетъ, все зелено и ярко. Но, Боже мой, какъ однотонно! А взгляните на осенній лѣсъ, съ его богатствомъ и разнообразіемъ тоновъ, съ его трогательной красотой чахоточной женщины, въ которой есть уже вѣяніе смерти, на-ряду со страстной, безумной жаждой жизни… Вдохните въ себя этотъ воздухъ, въ которомъ какъ бы разлита печаль! Вглядитесь въ это блѣдное небо! Вотъ вамъ душа… любовь женщины за тридцать лѣтъ! Скажите, другъ мой, какой идіотъ промѣняетъ это на банальное чувство дѣвушки?
Лизавета Николаевна не замѣчала страданій мужа, негодованія гувернантки, которая, искренно привязавшись къ Павлу Дмитріевичу, не могла простить ей Маевскаго. Не замѣчала она и горести Мани, которая, въ свои тринадцать лѣтъ, понимала многое, жалѣла отца и ненавидѣла «друга» своей матери… Но оживала Лизавета Николаевна только въ присутствіи Маевскаго. Безъ него она какъ-то вся угасала, глаза теряли блескъ, даже голосъ — звучность. И для семьи оставалась только скучающая и равнодушная женщина, съ помятымъ лицомъ, вялая и разбитая.
Когда, наконецъ, она очнулась и поняла, чего добивался упорно и страстно ея мнимый другъ, бороться было уже не подъ силу. Страсть Маевскаго гипнотизировала ее. Она не могла жить безъ этого наркоза. Да и онъ самъ никогда не думалъ, что способенъ на такое чувство. Знакомясь съ Лизаветой Николаевной, онъ, избалованный успѣхами, и здѣсь разсчитывалъ на легкую связь, не обязывающую ни къ чему. Онъ натолкнулся неожиданно на такіе строгіе принципы, на такую волю, что цѣлый почти годъ, нерѣдко впадая въ отчаяніе, убилъ на то, чтобъ подкопаться подо все, во что вѣрила и чѣмъ жила эта женщина. Онъ былъ сильнѣе ея только рядомъ съ ней, но не вдали. Какъ только онъ уходилъ, онъ зналъ, власть семьи, власть старыхъ привязанностей отымала у него эту сложную, нервную душу. Онъ догадывался, что, даже бросивъ мужа, она была способна вернуться назадъ, съ полнымъ раскаяніемъ, или покончить съ собой… Ему надо было измѣнить ея міросозерцаніе, чтобы считать себя побѣдителемъ.
У Лизаветы Николаевны была подруга, Ольга Дубровина. Года три назадъ, полюбивъ человѣка моложе ея лѣтъ на десять, она бросила, послѣ страшнаго скандала, мужа и пять человѣкъ дѣтей. Всѣ отъ нея отвернулись. Одна Лизавета Николаевна осталась вѣрна старой дружбѣ, хотя осуждала въ глаза и за глаза Дубровину. Разлюбить мужа — это еще не преступленіе. Это — несчастіе. Но дѣтей за что она бросила? Она дурная мать… Постепенно, благодаря этой горькой откровенности, онѣ разошлись, и Звягины потеряли Ольгу изъ виду.
Теперь Лизавета Николаевна, въ мучительномъ раздумьѣ, стояла передъ тою же жизненною дилеммой. И ей было страшно вспомнить, какъ она осуждала Ольгу. Отрезвленіе настало. Мечты кончились. Надо было жить, надо было выбирать. Маевскій не соглашался ждать… И страсть Лизаветы Николаевны, потерявъ всѣ свѣтлые, жизнерадостные тоны, была такъ мрачна и глубока теперь, что походила на отчаяніе.
Звягинъ каждый день ждалъ перелома въ ихъ судьбѣ. Для счастія Лили онъ былъ готовъ на разводъ, готовъ былъ взять вину на себя… Но онъ такъ настрадался втихомолку за этотъ годъ, что иногда самъ жаждалъ рѣшенія, что бы оно ни принесло. Лишь бы не разлука съ дѣтьми. Но, вѣдь, и Лиля ихъ страстно любитъ!.. Боже! За что такой ужасъ?
Часто, просыпаясь ночью, Лизавета Николаевна замѣчала, что Звягинъ не спитъ. Лежа на спинѣ, онъ глядѣлъ въ темноту и думалъ… О чемъ? Она догадывалась. Одинъ разъ она не выдержала и разрыдалась, уткнувшись лицомъ въ подушку. Онъ испуганно началъ гладить ее по головѣ.
— Прости меня, прости! — истерически закричала она. — Вѣдь я тебя измучила… О, приласкай меня… обними… Скажи, что ты въ меня вѣришь…
— Успокойся, Лиличка, — сказалъ Звягинъ. — Не думай обо мнѣ! О себѣ думай, голубка… А я въ тебя вѣрю…
Онъ убивалъ ее этой добротой. О, если бы сцены ревности, проклятія, упреки!.. Третьяго-дня, когда она вернулась изъ парка, вся разбитая, послѣ рѣшительнаго разговора съ Маевскимъ, ей показалось, что мужъ плакалъ… Когда она вошла, онъ притворился спящимъ, избѣгая объясненія.
«Поздно, поздно… Теперь не помогутъ слезы, — подумала она. — Я уже безсильна остановиться».
И въ эту ночь она не могла заснуть. Она страшилась будущаго. Она жалѣла прошлое. Двадцать разъ она мысленно говорила нѣтъ… А утро все-таки застало ее готовою уйти.
III
правитьНа дворѣ разразилась, наконецъ, давно ожидаемая гроза… Небо потемнѣло, буря грохотала, торжествуя побѣду, пригибая къ землѣ верхушки деревьевъ, вырывая вѣтки, топча цвѣты, бросая мутные, крутящіеся потоки, неистово колотя въ желѣзныя крыши и нагоняя страхъ на все живое… Дѣти примчались изъ парка мокрыя, испуганныя, и теперь, переодѣтыя во все сухое, жались къ гувернанткѣ, каждый разъ вздрагивая и пряча лицо при блескѣ молніи. Маня бѣгала отъ окна къ окну, всплескивая руками. «Ахъ, бѣдный папа! Онъ безъ зонтика!..» Гувернантка, тревожно поглядывая на часы, соображала вслухъ, что если даже буря застанетъ хозяина въ поѣздѣ, въ дорогѣ, то отъ станціи все-таки четверть часа ходьбы. Вѣдь это нитки живой не останется… А извозчиковъ, навѣрное, тамъ не будетъ. Ихъ, вѣдь, никогда нѣтъ, когда они нужны.
Въ шестомъ часу гроза кончилась. Тучи унесло, солнце засверкало, запѣли птицы, закричали разносчики. Деревья, сверкая умытыми листочками, отряхивали брызги дождя. Всѣ окна открылись, и жизнь, притаившаяся, было, снова вступила въ свои права. Дѣтскіе голоса радостно звенѣли на террасѣ. Горничная гремѣла посудой, накрывая на столъ. Блѣднолицая гувернантка упорно глядѣла на дорогу и нетерпѣливо вздергивала худенькими плечами, когда Маня шептала: «Что же онъ не ѣдетъ? А вдругъ его убило?..»
Вотъ по щебню загрохоталъ экипажъ. Дѣти, взвизгнувъ, бросились по мокрымъ дорожкамъ.
— Назадъ! Назадъ! — вопила Лидія Аркадьевна, вспыхивая густымъ румянцемъ.
Кряхтя и чихая, Павелъ Дмитріевичъ вылѣзъ изъ-подъ закрытаго верха и направился къ террасѣ, навьюченный, какъ носильщикъ, всевозможными картонками и свертками.
— Игрушки!.. Игрушки! — восторженно пищала шестилѣтняя Надя.
— Дидиски… дидиски! — лепеталъ Миша, называвшій такъ леденцы на своемъ собственномъ мудреномъ жаргонѣ.
— Побойтесь Бога! На кого вы похожи? — крикнула гувернантка, вырывая изъ рукъ хозяина картонки и силой таща съ него всю мокрую крылатку. — Ступайте сейчасъ переодѣться!.. Долго ли до грѣха? — командовала она.
Вмѣстѣ съ Маней онѣ поворачивали во всѣ стороны большое тучное тѣло Павла Дмитріевича, который покорно отдался въ ихъ власть, снимали съ него шляпу и стаскивали весь промокшій чесучевый сюртукъ.
— Да что вы обнялись съ картономъ-то? — расхохоталась гувернантка.
— А Лиля встала? — тревожно освѣдомился Звягинъ.
— Я здѣсь! — звонко отвѣтила Лизавета Николаевна, незамѣтно вышедшая на террасу.
Словно струйка холода пронеслась надъ головами и разомъ сковала веселье и открытый смѣхъ… Она стояла красивая, несмотря на блѣдность и тѣнь подъ глазами, въ восхитительной прическѣ, въ безукоризненномъ туалетѣ женщины, живущей въ сытой праздности, явно безучастная къ этому интимному молодому кружку, тѣсно связанному глубокою симпатіей. Ея темные глаза сверкали, какъ бы съ вызовомъ, какъ бы говоря: «Глядите на меня, любуйтесь! Я все-таки хороша на-зло времени, на-зло жизни и ея ударамъ, на-зло всѣмъ вамъ. Да!.. Я никому не хочу уступить мѣста, не хочу признать себя побѣжденной»…
Гувернантка глядѣла на нее съ затаенной враждебностью, мужъ и Маня — съ удивленіемъ и восторгомъ. Трагическая черточка, появившаяся въ ея лицѣ за эти два дня душевнаго разлада, придавала красотѣ ея столько блеска, что даже флегматичному Павлу Дмитріевичу она бросилась въ голову, какъ вино.
— Лиличка, а, вѣдь, я совсѣмъ, было, забылъ… Только въ правленіи вспомнилъ. Нынче годовщина нашей свадьбы Поздравляю тебя. Вотъ возьми… Ты давно этого хотѣла…
Дрожащими руками, неловко онъ сталъ развязывать картонку; но не могъ развязать, рванулъ нетерпѣливо тесемку и поднялъ крышку. На бѣлой тонкой бумагѣ желтѣли чудесныя, настоящія испанскія блонды.
Лицо Лизаветы Николаевны дрогнуло… Задохнувшись, она глядѣла то на эти дивныя кружева, то на сконфуженное лицо мужа. Прибавь онъ хоть одно слово сейчасъ, она истерически закричала бы на весь садъ… Она стояла, прижмуривъ вѣки, не чувствуя, какъ мужъ, сопя отъ волненія, цѣлуетъ ея руки, а дѣти виснутъ на ея таліи, бурно выражая свои радости и безжалостно обминая воланы ея восхитительнаго matinée[4].
Наверху, переодѣваясь, Звягинъ что-то разсказывалъ женѣ; но она не слушала. Лицо ея пылало. Ей было больно и стыдно до слезъ. Вѣдь эти кружева стоятъ, по меньшей мѣрѣ, сотню рублей, и онъ копилъ ихъ, лишая себя винта и бильярда, пока она собиралась нанести ему ударъ, отъ котораго онъ не поднимется никогда… И, въ то же время, глухое раздраженіе росло въ ея груди противъ этой безконечной доброты и преданности, передъ которыми даже время и привычка оказывались безсильными. Ни разу не измѣнилъ, не обманулъ… Какъ часто за этотъ годъ она желала, чтобъ онъ увлекся, чтобъ они сквитались, и она не чувствовала бы этого давящаго ее благородства его натуры! Нѣтъ, онъ даже къ этой хорошенькой гувернанткѣ, на которую Маевскій заглядывался такъ часто, изъ-за которой она уже страдала, ревнуя, относился съ отеческой добротой, такъ же сопѣлъ въ ея присутствіи и выходилъ въ халатѣ и туфляхъ. А она («Подлая!..» — выругала она сама себя) долго надѣялась, что онъ увлечется этой дѣвушкой, а она дастъ супругу carte blanche[5] на дальнѣйшія похожденія… «Какая гадость! Низость!.. До чего дошла я?..» — съ отвращеніемъ и тоской думала она, не дотрагиваясь до кружевъ, словно они жгли ей пальцы.
Обѣдъ прошелъ шумно. Всѣ получили подарки и были довольны. Кухарка сокрушалась, что для такого торжественнаго дня забыли поставить пироги, и на кухнѣ говорила горничной, что отродясь не видала такой непутевой хозяйки. Павелъ Дмитріевичъ пилъ вино, подливалъ дѣтямъ, объявилъ, что спать послѣ обѣда глупо; велѣлъ ставить самоваръ; даже заигрывалъ съ гувернанткой, которая опьянѣла и поминутно хохотала, запрокидывая хорошенькую головку… Лизавета Николаевна сидѣла блѣдная, молчаливая, стиснувъ губы, раздражаясь всѣмъ этимъ шумомъ, дѣтскими разспросами, этимъ молодымъ, глупымъ хохотомъ, а больше всего — этою непривычною удалью супруга, въ недалекомъ будущемъ угрожавшею ей непріятными осложненіями.
Къ чаю она вышла съ кружевами на головѣ и подозрительно посмотрѣла въ зеркало. Отъ сѣдой букли не осталось и слѣда.
— Какая же это годовщина? — вдругъ спросила гувернантка.
Спросила она невинно, но Лизаветѣ Николаевнѣ почудилось въ этомъ желаніе унизить ее.
— Десятая, кажется, — отозвался Звягинъ, растерянно поднимая глаза на жену.
Въ ея душѣ закипѣло… О, какой идіотъ! Онъ даже считать не умѣетъ.
— Что за вздоръ! — вспыхнула Маня. — Мнѣ, что ли, десять лѣтъ? Мнѣ въ августѣ четырнадцать минетъ…
Глаза у Звягина стали совсѣмъ круглые.
— Неужели пятнадцатая? Вотъ время-то идетъ!.. Да сколько же тебѣ лѣтъ, Лиля?
Она колебалась одно только мгновеніе.
— Тридцать-пять…
Почему она солгала? Никогда она не скрывала своихъ лѣтъ раньше. Недѣлю назадъ ей минуло тридцать-шесть. Она радовалась, что всѣ забыли объ этомъ. И она не могла на этотъ разъ побѣдить своего малодушія и сказать правду. Она почувствовала, что краснѣетъ подъ насмѣшливымъ взглядомъ гувернантки.
— Представьте, Лидія Аркадьевна, я всегда думалъ, что ей только двадцать-восемь…
— Для вашихъ лѣтъ вы удивительно сохранились, — любезно улыбнулась гувернантка. — Вамъ никакъ нельзя дать больше тридцати лѣтъ…
Лизавета Николаевна взглянула на нее съ ненавистью. Стрѣла, мѣтко пущенная безпощадною женскою рукой, попала въ цѣль.
— Наша мама такая красавица! — съ восторгомъ сказала Маня и, поймавъ руку матери, поцѣловала ея холодные пальцы. — Въ этихъ кружевахъ она совсѣмъ Карменъ…
«О, милая дѣвочка!..» Горло Звягиной сжалось нервнымъ спазмомъ, когда она вспомнила жестокую фразу Маевскаго: «Маню мы оставимъ отцу; она стѣснитъ насъ»… Странный человѣкъ! Какъ-будто матери не всѣ дѣти одинаково дороги и жалки! А съ другой стороны — отнять у отца дѣтей? Все отнять разомъ? Дать ему новую жизнь, безъ старыхъ привязанностей…
Чай тянулся для Лизаветы Николаевны такъ же безконечно долго, какъ и обѣдъ.
— Совсѣмъ, было, забылъ, Лиличка, — вдругъ заговорилъ Звягинъ. — Съѣзди завтра въ Москву, навѣсти Ольгу Дубровину. Она умираетъ въ Екатерининской больницѣ. Отравилась…
— Когда? — беззвучно спросила Звягина, внутренно холодѣя.
— Дубровина? Это та старушка, которая три года назадъ бросила мужа и дѣтей для какого-то мальчишки? — удивилась Лидія Аркадьевна.
Лизавета Николаевна выпрямилась, высокомѣрно поднявъ голову.
— Она мнѣ ровесница… и подруга…
— Ахъ!.. Извините, я не знала…
— И такія выраженія при дѣтяхъ? Вы забываетесь, Лидія Аркадьевна…
Она уже чувствовала почву у себя подъ ногами.
— Я всегда ждалъ такого конца, — быстро вмѣшался Павелъ Дмитріевичъ, мягко беря руку жены и пожимая ее. — Онъ прожилъ ея деньги и бросилъ ее… Въ ея годы начинать жить сызнова было рискованно…
— По-твоему, она понесла должную кару? — усмѣхнулась Звягина, рѣзко выдергивая свою руку, какъ бы затѣмъ, чтобъ взять конфету изъ вазы.
— Ахъ, Лиличка! Зачѣмъ кара… Я развѣ бросалъ въ нее камнемъ? Ну, разлюбила мужа… А дѣти-то чѣмъ виноваты? Она сама себѣ этого не простила, если она порядочный человѣкъ. И хорошо сдѣлаетъ, если умретъ… Старость безъ угла, безъ семьи и друзей, безъ уваженія…
Всѣ замолчали. Но въ этой тишинѣ чуялась глухо надвигавшаяся буря.
IV
править— Лиля, не пройтись ли намъ въ паркъ? — предложилъ Звягинъ, и голосъ его звучалъ какъ-то странно.
Она колебалась только секунду, мрачно глядя ему въ глаза… Что жъ! Пора рѣшаться. Пора объясниться… Далеко отъ дома, это даже лучше…
Они шли подъ-руку. Она, молчаливая и сумрачная, съ загадочно-стиснутыми губами, — настоящее олицетвореніе угрозы.
Они сѣли въ цвѣтникѣ. Гуляющихъ почти не было. Отдышавшись и выкуривъ двѣ папиросы, Звягинъ скрылся. Онъ засталъ черезъ полчаса свою жену на томъ же мѣстѣ, въ той же позѣ, съ низко опущенной головой. Когда она подняла лицо, онъ увидалъ въ ея чертахъ странное выраженіе жестокости и страданія… И онъ вдругъ понялъ все безповоротно…
— Лиля, ты любишь розы… Возьми…
Онъ подалъ ей спрятанный подъ крылаткой букетъ, и самъ удивился, какъ спокойно звучалъ его голосъ, хотя колѣни гнулись подъ нимъ.
Она молча наклонила голову и спрятала лицо въ свѣжихъ лепесткахъ. Какъ молнія, пронизало ее воспоминаніе и ожгло… Въ первый годъ ихъ свадьбы они пріѣхали сюда изъ Москвы подышать чистымъ воздухомъ. Они были очень бѣдны, и имъ не на что было нанять дачу. Они сидѣли здѣсь… Это былъ день ея рожденія… Она ждала его на этой же скамьѣ… И онъ принесъ ей розы…
Забылъ онъ объ этомъ сейчасъ, или, вспомнивъ, сдѣлалъ нарочно?.. Потомъ они пошли въ ресторанъ надъ прудомъ. Боже мой! Какъ она любила его! Ей казалось, что она умретъ за его счастіе, если это надо… Гдѣ же это чувство? Гдѣ?
Звягинъ ждалъ, что жена его заговоритъ. Но она молчала, и только короткое, прерывистое дыханіе выдавало ея волненіе.
Тогда заговорилъ онъ… Наканунѣ краха ихъ общаго счастія, какъ банкротъ, ликвидирующій свои дѣла, онъ захотѣлъ оглянуться съ ней вмѣстѣ назадъ и показать ей всю цѣнность его утраты… И онъ заговорилъ о прошломъ, о чудномъ прошломъ, которое принадлежало ему безраздѣльно… Онъ припомнилъ ихъ первую встрѣчу, ихъ робкую и горячую любовь, потомъ безумно-счастливые дни, ночи безъ сна… Ахъ! Какъ крѣпко они держались другъ-за-друга, среди этого повальнаго крушенія всѣхъ устоевъ, среди общей разнузданности страстей! Какъ завидуютъ ему и сейчасъ товарищи его, въ бракѣ нашедшіе только несчастіе или позоръ… Еще бы! Были черные дни и черные годы, и все они вынесли, опираясь другъ-на-друга въ слѣпомъ, прекрасномъ довѣріи. А теперь?
Онъ почувствовалъ, что она вздрогнула, и, взявъ ея инертную руку въ свои, онъ заговорилъ о будущемъ… Мечты ихъ далекой юности сбылись. Онъ вышелъ на дорогу… Помнитъ ли она, какъ часто плакала, страшась его смерти, нужды, одиночества, съ дѣтьми на рукахъ? Теперь ей нечего бояться. Пенсія есть, нужда ея не коснется. Будущее дѣтей обезпечено… Маня черезъ два года кончитъ курсъ.
— Жаль жизни!
Этотъ стонъ вырвался у нея безсознательно.
— А мнѣ не жаль, — подхватилъ Павелъ Дмитріевичъ, и голосъ его окрѣпъ. — На все свое время. Жить бурнымъ чувствомъ устаешь… Нѣтъ! Съ закатомъ молодости не всему еще конецъ. И кто знаетъ? На склонѣ дней есть радости, быть-можетъ, самыя высокія…
— Какія? — прошептала она.
— Маня года черезъ три выйдетъ замужъ.
«За Маевскаго, — словно пронзила ее мысль. — Они будутъ пара»…
Точно угадавъ, Звягинъ продолжалъ:
— Дай Богъ ей встрѣтить человѣка съ сердцемъ!.. Нѣтъ! Я не желалъ бы для нея этихъ нынѣшнихъ карьеристовъ, самонадѣянныхъ и безсердечныхъ. Они тѣшатся женщиной, какъ красивой игрушкой…
«Я люблю только среди роскоши, въ мягкомъ полусвѣтѣ китайскаго фонарика, среди цвѣтовъ»… — вспомнилось ей.
— Въ бракѣ, Лиля, сердце всего важнѣе, — докончилъ Звягинъ.
Она прижмурила вѣки.
— Умереть бы!
Она сказала это совсѣмъ беззвучно, но онъ разслыхалъ и вздрогнулъ.
— Ахъ, Лиля!.. Да смѣемъ ли мы умереть? Это, конечно, легче, чѣмъ жить. Я никогда не боялся смерти. Но ты забыла о Мишѣ? Подумай только, такая крошка… безъ матери?
— Женился бы, — чуть слышно подсказала Лизавета Николаевна.
— Нѣтъ, — отвѣтилъ онъ просто, и она знала, что онъ не лжетъ.
Она знала: въ свою любовь къ ней онъ вложилъ всю душу, безъ остатка, и пронесъ черезъ всю жизнь это чувство, не запятнавъ его даже мысленно. И она почувствовала, что, будь Звягинъ въ десять разъ умнѣе, онъ не нашелъ бы лучшей защитительной рѣчи въ эту роковую минуту, когда жена готовилась вынести ему обвинительный вердиктъ.
— Не бойся старости, Лиля, — тихо докончилъ Звягинъ, задумчиво глядя передъ собой въ душистый мракъ цвѣтника. — У насъ дѣти! Мы состаримся незамѣтно, рука-въ-руку, среди общаго уваженія, съ сознаніемъ честно прожитой жизни. Не увидимъ, какъ подойдетъ серебряная свадьба. Какихъ-нибудь десять лѣтъ… Потомъ будемъ внучатъ няньчить. Оба сѣдые, какъ Филемонъ и Бавкида… Помнишь, Лиля? Ты мнѣ давно какъ-то разсказала этотъ трогательный миѳъ… и заплакала… Ты сказала тогда: «Только такъ я понимаю любовь… Только съ этой иллюзіей стоитъ жить»…
Онъ видѣлъ, что лицо ея залито слезами, и что она тщетно прячетъ его въ лепесткахъ розъ.
Изъ парка двинулись они молча, потрясенные. Онъ ждалъ ея слова. И странно!.. Онъ былъ спокоенъ. Въ минуту опасности онъ вдругъ нашелъ силу для смиренія, силу вынести правду, какова бы она ни была.
А Лизавета Николаевна съ удивленіемъ и испугомъ замѣчала, что ей не только мучительно жаль этого человѣка, но что потерять уваженіе его — ей прямо-таки страшно.
V
правитьУ плотины Звягинъ спросилъ жену:
— Домой, Лиля?
— Нѣтъ! Нѣтъ! — сказала она съ отчаяніемъ.
Онъ поколебался съ минуту и двинулся къ ресторану. Она шла за нимъ какъ автоматъ.
— Дайте фруктовой воды и карточку винъ, — сказалъ онъ лакею.
Они сидѣли въ отдѣльномъ кабинетѣ, наверху. Съ балкона и оконъ открывался видъ на огромный прудъ. Сейчасъ онъ весь серебрился въ лучахъ луны.
Лизавета Николаевна подошла къ окну. Она глядѣла на воду, туда, гдѣ въ таинственной мглѣ островковъ какъ бы мелькала тѣнь Маевскаго. Все говорило ей здѣсь о немъ… Объ ихъ катаніи на лодкѣ, о незабвенныхъ минутахъ, пережитыхъ еще недавно… Неужели же вырвать навсегда изъ книги ея жизни эти чудныя странички и оставить только скучныя повседневныя замѣтки и счета изъ лавокъ? Нѣтъ!.. Нѣтъ!.. Все ея внутреннее я кричитъ отъ этого насилія, требуетъ жизни… Пора объясниться… Смѣлѣе!
Она повернулась и подошла къ столу. Звягинъ сидѣлъ, задумавшись. Эта комната, этотъ прудъ и ему напомнили многое забытое, казалось, заглохшее подъ мусоромъ и пылью жизни… Они были здѣсь оба еще чужими… Здѣсь, да… Вотъ на этомъ пруду они катались въ компаніи. Потомъ, сговорившись, убѣжали въ темную аллею. Какъ ласково обняла ихъ тогда мгла лѣтней ночи! Какъ они радовались, что темно! «Ау!.. Гдѣ вы? Ау!..» — звучало по всему парку; а они обнялись въ первый разъ, безумно счастливые, и цѣловались пылко, жадно… И безсвязно лепетали что-то… О! Конечно, клятвы въ вѣрности и вѣчной любви!
Горькая усмѣшка задрожала въ лицѣ Звягина. Онъ поднялъ голову и встрѣтилъ взглядъ жены.
— А помнишь, Лиля? — началъ онъ; но она вдругъ подняла руку, какъ бы защищаясь…
И у нея, по странному совпаденію, мелькнула та же мысль, жгучая, болѣзненная… Какъ ракета въ темную ночь, сверкнула и угасла цѣлая картина въ ея мозгу… И этотъ поцѣлуй Поля и это объясненіе… Она слышала даже свой собственный голосъ, клятвы свои… И потомъ зазвучали страстныя рѣчи Маевскаго… Она обманула… Ее обманутъ, въ свою очередь… И это будетъ только справедливо… Вѣрность! Какая иронія!.. Вѣчная любовь! Гдѣ она? Какая насмѣшка!
Она почувствовала, что дрожитъ, и сѣла у стола, подъ яркимъ свѣтомъ лампы. Пышныя розы букета алѣли рядомъ, на скатерти.
— Твое здоровье, Лиля! — сказалъ Звягинъ, подымая бокалъ.
Онъ самъ пожелалъ приколоть нѣсколько розъ къ ея темнымъ волосамъ. Онъ подошелъ и снялъ косынку съ ея головы.
— Лиличка… знаешь… У тебя сѣдые волосы…
Вся побѣлѣвъ, она смотрѣла на него снизу вверхъ, и у нея было въ лицѣ выраженіе испуганное и молящее, какъ у животнаго, надъ которымъ занесена рука.
— И много, матушка моя, — говорилъ онъ съ грустной усмѣшкой, — вся маковка сѣдая. Тебѣ-то самой не видать… Э-эхъ! — вдругъ глубоко вздохнулъ онъ, нѣжно цѣлуя жену въ темя. — Красавица ты моя… Старички мы съ тобой…
Все было кончено… Тѣнь, кравшаяся за ней эти пять лѣтъ, подстерегавшая ее въ минуты забвенія, въ часы раздумья, въ солнечные дни и темныя ночи, — она теперь вышла изъ мрака, гдѣ притаилась, и властно пригнула къ груди эту гордую голову… Ея часъ насталъ.
— Ты плачешь… Лиля?
Она не отвѣчала, только плечи ея судорожно затрепетали въ отвѣтъ.
— Не бойся старости, Лиля, — тихо повторилъ Звягинъ, съ тоской глядя на эту бившуюся въ конвульсіяхъ дорогую ему головку. — Она неизбѣжна, какъ смерть. Найди въ себѣ силы смириться… У жизни, голубушка, есть свои сказки и сны… Предательскіе эти сны, Лиличка… Имъ страшно вѣрить… Жизнь такъ страшно проста… такъ груба и жестока!.. Одна старость безъ иллюзій… Но она — надежный другъ, Лиличка… Ты такъ настрадалась! Она дастъ тебѣ покой.
Онъ вышелъ на балконъ, оставивъ ее одну. Сердце его разрывалось отъ этихъ глухихъ рыданій. Она плакала… И съ этими слезами, казалось, изъ души ея уходила вся сила, весь жаръ… Она оплакивала свои сны, волшебные миражи, которыми жизнь манила ее… Да, сказки обманываютъ… Сны исчезаютъ… Пора проснуться!
VI
правитьИзъ ресторана Звягина вышла, еле волоча ноги. Ночь, одуряющая, таинственная, манящая, встрѣтила ее на порогѣ. Пройдя полосу яркаго свѣта, падавшаго изъ оконъ ресторана, они окунулись въ жаркую тьму. Даже отъ пруда не вѣяло прохладой. Вода сонно плескалась вдали. Должно-быть, плыла лодка, но голосовъ не было слышно… На плотинѣ они наткнулись на влюбленную обнявшуюся парочку, которая, при видѣ ихъ, испуганно шарахнулась въ сторону… Лизавета Николаевна только крѣпче закуталась въ накидку. Въ эту жаркую ночь ее всю знобило. «Домой, скорѣе домой!..» — было ея единственное желаніе. Путь къ дачѣ казался ей безконечнымъ.
У дверей дѣтской, когда она хотѣла пройти мимо, мужъ задержалъ ее.
— Развѣ ты не войдешь къ нимъ, Лиля?
За всѣ эти годы она никогда не забывала перекрестить сонныхъ дѣтей, ложась сама спать, хотя бы и въ четыре часа утра. Теперь она о нихъ забыла.
Она молча вошла за мужемъ въ дѣтскую. Онъ нагнулся надъ постелью Миши и тревожно пощупалъ его лобикъ.
— Слава-Богу! Нѣтъ жара… Мнѣ показалось давеча…
— Что? Что тебѣ показалось? — такъ и вскинулась она.
— Только боялся тебя напугать… Теперь, слышно, дизентерія появилась въ окрестностяхъ. И у Миши вчера былъ жарокъ… И животикъ болѣлъ.
— Я ничего не знала… Боже мой! Что же ты молчалъ?
— Безпокоить не хотѣлъ, прежде чѣмъ убѣдился… Сейчасъ, кажется, ничего… Видишь, ручка влажная… Не бойся, иди спать… Слава-Богу, я ошибся…
Лизавета Николаевна страстно прижалась губами къ головкѣ спавшаго малютки.
Какіе мѣткіе удары въ борьбѣ за свое счастіе наносилъ этотъ съ виду безобидный человѣкъ своему блестящему сопернику!.. Но этотъ послѣдній и рѣшающій ударъ онъ приберегъ до конца.
Въ полночь Павелъ Дмитріевичъ уже спалъ, убаюканный надеждой. Тогда Лизавета Николаевна безшумно сползла съ постели, накинула блузу и вышла на балконъ.
Ночь, полная чаръ и предательства, опять глядѣла на нее, дразня, маня и обѣщая… А она, уронивъ голову на руки, билась въ отчаянныхъ рыданіяхъ, твердя невидимому искусителю одно только слово: «Нѣтъ!.. Нѣтъ!.. Нѣтъ!»
Уже свѣтало, когда, дрожа отъ внутренняго озноба, полумертвая отъ горя, она нацарапала Маевскому отвѣтъ тутъ же, на балконѣ:
«Прощайте! Не надо ничего. Для новой жизни нѣтъ ни вѣры ни силы. Я люблю васъ безумно… но счастія не будетъ. Воспоминанія отравятъ все. Уѣзжайте, и какъ можно скорѣе и дальше… Я не могу желать вамъ счастія съ другой, не могу просить забыть меня… Нѣтъ!.. Нѣтъ!.. Не забывайте меня никогда-никогда!.. Только это дастъ мнѣ силу жить… Ахъ! Если бъ умереть теперь!»
Она запечатала письмо и взглянула на него, какъ глядитъ преступникъ на бумагу, обрекающую его на пожизненное заключеніе. Беззвучно скользнула она въ постель и посмотрѣла на мужа. Какъ онъ сладко спалъ! Еще бы!.. Онъ выигралъ свое дѣло.
Она не сказала одного Маевскому въ своемъ прощальномъ письмѣ, и эта невысказанная фраза съ странной настойчивостью повторялась въ ея мозгу:
«Я, считавшая себя доброй и честной женщиной, весь день обдумывала, какъ нанести ударъ этому довѣрчиво спящему подлѣ меня человѣку, этимъ дѣтскимъ головкамъ, которыя я крестила, какъ любящая мать… И рука моя опустилась въ безсиліи…
Но удержали меня не долгъ и не любовь къ нимъ, а только сознаніе, что я для васъ — стара»…