Адриен-Жан-Батист Франсуа Бургонь, сын торговца полотном в Конде-на-Шельде (Северного департамента) родился в 1786 году, следовательно ему пошел двадцатый год в ту именно пору, когда единственной мечтой всей молодежи была военная слава. Для осуществления этой мечты отец его облегчил ему поступление в корпус велитов гвардии, для чего надо [было рас]полагать[1] некоторыми средствами. [В дре]вности велитами назывались, как из[вестно, л]егко вооруженные римские солдаты, пред[назначав]шиеся для авангардных стычек с [неприятел]ем (velitare). В конце революции, в [?] два полка велитов — по 800 чело[век в ка]ждом — были прикомандированы к [?] и к конным гренадерам стражи, со[стоявшей п]ри консулах.
[Закон]ом 15 апреля 1806 г. постановлено [было про]извести набор 2,000 новых велитов, и по два их батальона или по одному их эскадрону были причислены к разным родам оружия, входившим в состав старой гвардии; они были распределены по полкам гренадеров и пеших егерей, а также по полкам конных егерей, гренадеров и драгунов императрицы.
В мирное время каждый кавалерийский полк располагал эскадроном велитов, состоявшим из двух рот велитов, по 125 человек в каждой, а при каждом пехотном полку состоял батальон велитов в 160 человек. В военное время эти роты сливались с ротами старых солдат; в каждую роту включалось по 25 велитов, так что численность роты доходила до 125 человек. Каждая из них, отправляясь в поход, оставляла в Париже по 20 старых солдат и по 15 велитов. Форма велитов, конечно, была такая же, как и у тех частей войск, к которым они были причислены.
В 1809 году император отрядил от фузелеров-гренадер батальон велитов, чтобы служить охраной при великой герцогине Тосканской во Флоренции. Этот батальон продолжал числиться в императорской гвардии, совершил походы русский и саксонский и в 1814 году вошел в состав 14-го пехотного полка. Из полка фузелеров-егерей были также взяты велиты и прикомандированы к принцу Боргезе в Турин и к принцу Евгению в Милан.
В начале велиты сформированы были в Сен-Жермене-Ан-Лэ, потом в Экуане и в Фонтенбло, где Бургонь посещал классы арифметики, грамоты, рисования, гимнастики, учрежденные с целью довершить военное образование этих будущих офицеров, так как по истечении нескольких лет наиболее способные производились в подпоручики.
Через несколько месяцев Бургонь вместе с товарищами отправился в поход; началась кампания 1806 года. Сперва он попал в Польшу, где был произведен в капралы (1807 г.). Два года спустя он участвовал в кровопролитном деле при Эслинге, и там был ранен два раза[2]. С 1809 до 1811 г. он сражался в Австрии, в Испании, в Португалии; 1812 год застал его в Вильне, где император сосредоточил свою гвардию перед выступлением против русских. Бургонь был произведен в сержанты.
И так, он побывал во всех походах и всюду записывал то, что видел. Какой это был бы клад для интимной истории армии при империи, если б он действительно оставил где-нибудь полные свои воспоминания, как на это намекается в его книге! Часть его воспоминаний, издаваемая нами, дает высокое понятие об остальном.
Сегюру мы обязаны историей наполеоновского похода в Россию; хвалить это произведение было бы излишним — оно достаточно известно. Но надо заметить, что поход, так сказать, не пережит им самим, не мог быть пережит им. Состоя при генеральном штабе, Сегюр сам не испытывал тех страданий, которые выпадали на долю солдат и офицеров армии и которые между тем интересно узнать в мельчайших подробностях. В этих подробностях и заключается достоинство мемуаров Бургоня — этот человек умел наблюдать и передавать наблюдаемое живым, выразительным языком. В этом отношении он не уступает капитану Конье, записки которого изданы Лореданом Ларше. «Тетради» Конье, сделавшиеся классическими в своем роде, открыли собой новую серию военных мемуаров, принадлежащих скромным авторам, людям непосредственным, представителям народного элемента. Публика почувствовала, что хорошо и полезно получить точное понятие об их впечатлениях.
Было бы излишним останавливаться на достоинствах драматических картин, рисуемых Бургонем. Достаточно указать хотя бы только на описание оргии в церкви в Смоленске, кладбища устланного сверх могил множеством обледеневших трупов, через которые несчастный шагает, пробираясь к храму, привлекаемый звуками музыки, которую он принимает за небесную, между тем как ее производят пьяные солдаты, взобравшиеся на хоры, готовые рухнуть, потому что деревянные ступеньки ведущей к ним лестницы взяты на топливо. Всё это невозможно забыть.
Эти воспоминания не менее драгоценны в отношении психологии солдата, удрученного невзгодами; это поистине ужасающая драма голода. Бургоня далеко нельзя упрекнуть в бессердечности: проявления эгоизма так противны его натуре, что вслед за ними немедленно следуют угрызения совести. По мере сил он помогает своим товарищам, спасает погибающих. Ужасы, совершающиеся на его глазах, трогают его до глубины души: он видел, как солдаты обирают падающих, но еще живых товарищей, как другие (хорваты) вытаскивают из пламени человеческие трупы и пожирают их. Он видел, как, за недостатком перевозочных средств, войска покидали раненых, простиравших с мольбою руки, волочась по снегу, обагренному их кровью, между тем как их товарищи безмолвно проходили мимо, размышляя о том, что их ожидает такая же участь. На берегах Немана Бургонь, провалившийся в яму, затянутую льдом, тщетно умоляет о помощи проходивших мимо солдат. Один только старый гренадер подходит к нему.
— Мне нечего вам протянуть! говорит он, показывая кисти рук, лишенные пальцев.
Когда войска подходят к городам, где они рассчитывают найти конец своим страданиям, в их сердцах, под влиянием надежды, разгорается чувство милосердия. Языки развязываются, люди начинают осведомляться о товарищах, самых слабых тащут на скрещенных ружьях. Бургонь видал солдат, много верст тащивших на плечах своих раненых офицеров. Не забудем и тех гессенцев, которые охраняли своего молодого принца от 28-градусного мороза, простояв целую ночь сплотившись вокруг его тела.
Между тем утомление, лихорадка, морозы, раны плохо защищенные какими попало тряпками — всё это до того обессилило нашего сержанта, что он отстает от полка и теряет его следы.
Один-одинешенек, он с трудом бредет по снегу, местами увязая по самые плечи. Он уже считает за великое счастье, когда ему удается ускользнуть от казаков, забиться в лес, узнавать, по встреченным на дороге трупам, путь своей колонны! В темную ночь он попадает на место, где происходила стычка. Он спотыкается на груду трупов, откуда раздается жалобный голос: «Помогите!» Пошарив и падая в свою очередь, он узнает одного приятеля, живого и здорового, гренадера Пикара, типичного развеселого солдатика и доброго малого; беспечальный нрав заставляет его позабыть все невзгоды. Но вот один русский офицер объявляет обоим, что император и вся гвардия в плену — тогда с весельчаком Пикаром делается припадок безумия, он проделывает артикулы и кричит: «Да здравствует император!» — как на параде.
В самом деле, это черта, достойная удивления: несмотря на все свои беды, [сол]дат никогда не обвиняет того, кто является причиной его злоключений; душой и телом он остается преданным императору в убеждении, что Наполеон сумеет выручить его из беды и в конце концов отплатит за всё. Это какой-то культ. «Пикар думал, как и все старые солдаты, обожавшие императора, что раз он с ними, то они ни в чём не будут терпеть недостатка, всё им будет удаваться, словом, что с императором ничего нет невозможного». Не будучи до такой степени оптимистом, Бургонь в известной мере разделял эти взгляды. А между тем, ко времени возвращения во Францию, его полк сократился до 26 человек.
Их кумир всегда приводит их в умиление: увидав его перед переправой через Березину «закутанным в длинный плащ, подбитый мехом, имея на голове шапку малинового бархата, опушенную кругом чернобурой лисицей, а в руках палку», Пикар прослезился и воскликнул: «Наш император идет пешком, опираясь на палку, он — этот великий человек, которым все мы так гордимся!»
Наконец в марте 1813 года Бургонь вернулся к себе на родину, получил эполету подпоручика 145-го пехотного полка и вместе с полком отправился в Пруссию. Раненый в сражении при Дессау (12 окт. 1813 г.) он попал в плен.
Свои досуги во время плена он посвящал приведению в порядок своих воспоминаний, еще столь недавних, и делал заметки. Вместе с письмами, которые он писал матери, эти заметки послужили потом материалом для его мемуаров. Впоследствии он задавался вопросом — он ли писал всё это, до такой степени его заново поразило всё им пережитое. Ему казалось — уж не был ли он игрушкой своего воображения? Но его воспоминания оживают с новой силой и он пополняет их, беседуя со старыми товарищами. Все их свидетельства согласуются и Бургонь убеждается, что это не сон.
Первое возвращение Бурбонов на престол заставило Бургоня немедленно подать в отставку[3] под тем предлогом, что он «обязан разделить со своими стариками-родителями бремя их трудов для прокормления многочисленной семьи». Он подумывал о женитьбе, и действительно женился вскоре после подачи прошения об отставке.
Семейная жизнь также не лишена испытаний: Бургонь это живо почувствовал после смерти жены, оставившей на его руках двух дочерей. Он вступил во второй брак и от него имел еще двоих детей[4].
Занявшись сперва торговлей мануфактурными товарами, как и отец, он однако скоро бросил свой магазин и принялся за промышленные предприятия, в которых потерял часть своего состояния. Его скромный образ жизни, его счастливый характер помогли ему вынести эти невзгоды, не помешавшие ему дать приличное воспитание своим дочерям. Он боготворил их и сумел привить им любовь к искусству, которым сам страстно увлекался: одна посвятила себя музыки, другая — живописи. Обладая сам приятным голосом, он часто пел в конце семейных трапез, по тогдашнему обычаю, теперь совершенно исчезнувшему. В своей квартире он собрал довольно замечательную коллекцию картин, редкостей, сувениров и многие приходили на нее смотреть.
В Париже, куда он иногда ездил, он никогда не забывал навещать своих старых товарищей по оружию в доме инвалидов. В родном городе он ежедневно видался с несколькими из них в кофейне, и там они беседовали о своих походах. Ежегодно они праздновали обедом годовщину вступления французов в Москву и по-очереди пили из кубка, привезенного из Кремля: солдаты старой гвардии возводили прошлое в какой-то культ.
С наступлением событий 1830 года и возвратом трехцветного знамени[5] он решился опять поступить на службу. Семья его пользовалась некоторым влиянием в Конде, где брат его был врачом. Депутат от Балансьена, Ватимениль, бывший министр Людовика XVIII и Карла X, не преминул поддержать храброго служаку, участвовавшего в 9-ти походах, три раза раненого и не пользовавшегося никакими милостями от предыдущего правительства. Как законную награду он просил назначения Бургоня на должность плац-коменданта, в то время вакантную в Конде. Письмо к маршалу Сульту, тогдашнему военному министру, было скреплено двумя другими депутатами Северного департамента, Бригодом и Морелем. Ответа всё не получалось, и две недели спустя г. Ватимениль возобновил свое ходатайство. «Это назначение — писал он — было бы весьма полезным не только в военном отношении, но и в политическом. В версте от Конде находится замок Эрмитаж, принадлежащий герцогу де-Круа, и там собирается кружок недовольных. Я далек от подозрений, что они замышляют что-либо дурное! Но всё-таки осторожность требует, чтобы укрепленный пост, так близко лежащий от этого замка и на самой границе, был вверен офицеру вполне надежному. Я отвечаю за энергичность г. Бургоня…» Если же нельзя доставить ему этой должности, то он во всяком случае требовал для своего протеже ордена Почетного Легиона.
Между тем о Бургоне совсем забыли в министерстве и не признавали за ним никаких заслуг. Ватимениль принужден был составить послужной список, который он и послал туда 24-го сентября. Два месяца спустя, 10-го ноября, бывший велит наконец был назначен плац-комендантом, но не в Конде, а в Бресте. Для него это было неудобно, слишком далеко, но пришлось принять место, чтобы так сказать вдеть ногу в стремя; вслед затем крест, полученный им 21 марта 1831 года, утешил его и дал силу потерпеть еще, если и не забыть свою родину. Вскоре опять было предпринято ходатайство о получении места плац-коменданта в Валансьене. Бургонь не забыл упомянуть при этом о своем звании избирателя, в то время очень важном. Наконец мечта его осуществилась 25 июля 1832 года, и до сих пор в Валансьене не забыли оказанных им услуг, в особенности во время смут 1848 года. В отставку он вышел в 1853 г. с пенсией в 1,200 франков.
Бургонь умер восьмидесятилетним старцем, 15-го апреля 1867 года. Как видно, суровая военная карьера не повлияла на его здоровье. Правда, надо было обладать исключительно сильной натурой, чтобы после стольких походов дожить до такой глубокой старости. Вот заимствованный из его мемуаров список больших сражений, в которых участвовал Бургонь: Иена, Пултусск, Эйлау, Эйльсберг, Фридланд, Эслинг, Ваграм, Сомо-Сиерра, Беневент, Смоленск, Москва, Бородино, Красное, Березина, Люцен и Бауцен. «Прибавьте к этому, говорит он, еще более 20-ти более мелких битв и тому подобных дивертисементов».
К несчастью, физические страдания отравили его последние дни. Но они не отняли у него ни бодрости духа, ни философского взгляда, составлявших основу его характера. Одна из его племянниц, г-жа Бюссьер, вдова эскадронного командира, приехала к нему после смерти его жены, погибшей от холеры, свирепствовавшей в Валансьене в 1866 году, и своей нежной заботливостью старалась облегчить горечь его страданий.