Сентября 2-го (14-го), в час пополудни, пройдя через большой лес, мы увидали вдали возвышенность, и через полчаса достигли её. Передовые солдаты, уже взобравшиеся на холм, делали знаки отставшим, крича им: «Москва! Москва!» Действительно впереди показался великий город; там мы рассчитывали отдохнуть от утомительного похода, так как мы, императорская гвардия, сделали более 1,200 лье, нигде не отдыхая.
Был прекрасный летний день; солнце играло на куполах, колокольнях, раззолоченных дворцах. Многие, виденные мною столицы, Париж, Берлин, Варшава, Вена и Мадрид, произвели на меня впечатление заурядное; здесь же другое дело: в этом зрелище, для меня, как и для всех других, заключалось что-то магическое.
В эту минуту было забыто всё — опасности, труды, усталость, лишения, и думалось только об удовольствии вступить в Москву, устроиться на удобных квартирах на зиму и заняться победами другого рода — таков уж характер французского воина: от сражения к любви, от любви к сражению.
В то время, как мы любовались городом, пришло распоряжение одеться в парадную форму.
В этот день я был в авангарде еще с пятнадцатью товарищами и мне поручили стеречь нескольких офицеров, оставшихся в плену после большого Бородинского сражения. Многие из них говорили по-французски. Между ними находился, между прочим, и православный поп, вероятно полковой священник, также очень хорошо говоривший по-французски; он казался более печальным и озабоченным, чем все его товарищи по несчастью. Я заметил, как и многие другие, что когда мы взобрались на холм, все пленные склонили головы и несколько раз набожно осенили себя крестным знамением. Я подошел к священнику и осведомился, что означает эта манифестация. «Сударь, отвечал он — гора, на которой мы находимся, называется „Поклонной“ и всякий добрый москвич, при виде святынь города, обязан перекреститься». Через минуту мы уже спускались с горы, а еще через четверть часа пути очутились у ворот города.
Император уже находился там со своим генеральным штабом. Мы сделали привал; тем временем я заметил, что под самым городом, по левой руке раскинулось обширное кладбище. Немного погодя, маршал Дюрок, незадолго перед тем вступивший в город, вернулся и представился императору вместе с несколькими жителями, говорившими по-французски. Император обратился к ним с вопросами; затем маршал доложил императору, что в Кремле собралось множество вооруженных людей — большею частью преступников, выпущенных из тюрем, и что они стреляют в кавалерию Мюрата, составлявшую авангард. Несмотря на многократные требования, они отказывались отпереть ворота: «Все эти негодяи — пьяны, добавил маршал — и не хотят слушать никаких резонов». — «Пусть же выбьют ворота пушками! отвечал император, и выгонят оттуда всё, что там засело».
Так и сделали; король Мюрат взял на себя эту обязанность: два пушечных выстрела — и весь сброд рассыпался по городу. После того король Мюрат двинулся дальше по городу, преследуя русский арьергард.
Послышались раскаты всех барабанов, затем раздалась команда: Garde à vous! То был сигнал вступления в город. В половине четвертого по-полудни мы вступили колонной, тесно сплоченной по взводам. Авангард, в состав которого входил и я, состоял из тридцати человек, командовал им Цезарис, поручик нашей роты. Только что вступили мы в предместье, как увидали идущих на нас тех самых негодяев, которых выгнали из Кремля: у всех были убийственные рожи и вооружены они были ружьями, пиками, вилами. Едва перешли мы через мост, отделявший предместье от города, как из-под моста выскочил какой-то субъект и направился на встречу войскам: он был в овчинном полушубке, стянутом ремнем, длинные седые волосы развевались у него по плечам, густая белая борода спускалась по пояс. Он был вооружен вилой о трех зубьях, точь в точь, как рисуют Нептуна, вышедшего из вод.
Он гордо двинулся на тамбур-мажора, собираясь первый нанести ему удар; видя, что тот в парадном мундире, в галунах, он вероятно принял его за генерала. Он нанес ему удар своей вилой, но тамбур-мажор успел уклониться и, вырвав у него смертоносное оружие, взял его за плечи и спустил с моста в воду, откуда он только что перед тем вылез; он скрылся в воде и уже не появлялся, его унесло течением: больше мы его и не видали.
Далее нам встретились и другие русские, стрелявшие в нас; но так как они никого не ранили, то у них просто вырывали ружья, разбивали, а их самих спроваживали, ударяя прикладами в зад. Часть оружия была взята ими из арсенала в Кремле; оттуда же были взяты ружья с трутом вместо кремней, трут кладут всегда, когда ружья новы и стоят в козлах. Мы узнали, между прочим, что эти несчастные покушались убить одного офицера из генерального штаба короля Мюрата.
Пройдя мост, мы продолжали путь по широкой прекрасной улице. Нас удивило, что не видно было ни души, даже ни одной женщины и некому было слушать нашу музыку, игравшую «Победа за нами!» Мы не знали, чему приписать такое полное безлюдье. Мы воображали, что жители, не смея показываться, смотрели на нас сквозь щелки оконных ставень. Кое-где попадались только лакеи в ливреях, да несколько русских солдат.
После перехода, длившегося около часу, мы очутились перед первой оградой Кремля. Но нас заставили круто повернуть налево и мы вступили в улицу еще лучше и шире первой; она привела нас на Губернаторскую площадь. В ту минуту, как остановилась колонна, мы увидали трех дам, выглядывавших из окна нижнего этажа.
Я очутился на тротуаре, вблизи одной из этих дам; она подала мне кусок хлеба, черного, как уголь, и перемешанного с мякиной. Я поблагодарил ее и в свою очередь подал ей кусок белого хлеба, полученный мной от тетки Дюбуа, маркитанки нашего полка. Дама покраснела, а я засмеялся; тогда она, не знаю зачем, тронула меня за рукав и я продолжал путь.
Наконец пришли мы на Губернаторскую площадь; мы сомкнулись в массу, против дворца Ростопчина, губернатора города, того самого, который распорядился поджечь его. Нам объявили, что весь наш полк назначен пикетом и что никто ни под каким видом не смеет отлучаться. Но, несмотря на это, через полчаса вся площадь была покрыта всякой всячиной, чего только душе угодно; тут были разных сортов вина, водка, варенье, громадное количество сахарных голов, немного муки, но хлеба не было. Солдаты входили в дома на площади, чтобы потребовать еды и питья, но, не находя ни души, сами брали, что им было нужно. Вот почему накопилось столько добра.
Мы расположили наш пост под главными воротами дворца, где направо находилась комната, довольно обширная для помещения караула и нескольких пленных русских офицеров, которых привели к нам, найдя их в городе. Что касается первых офицеров, приведенных нами вплоть до Москвы, то мы всех их, по приказанию начальства, оставили у входа в город.
Дворец губернатора был довольно велик и совершенно европейской конструкции. В глубине входа помещались справа две прекраснейших лестницы; они сходятся в бель-этаже, где имеется большой зал, с овальным столом посредине; в глубине висит большая картина, изображающая русского императора Александра на коне. Позади дворца обширный двор, окруженный зданиями, предназначенными для прислуги.
Час спустя после нашего прибытия начался пожар: на правой стороне показался густой дым, потом взвился вихрь пламени; никто однако не знал, откуда это происходит. Вскоре нам сообщили, что горит базар, квартал купцов. «Вероятно, объясняли некоторые — это мародеры армии по неосторожности заронили огонь, входя в лавки за продовольствием.»
Многие, не участвовавшие в этой кампании, говорят, что пожар Москвы был погибелью армии; что касается меня и многих других, то я думаю, наоборот, что русские могли бы и не поджигать города, а просто увезти с собой или побросать в Москву-реку всё продовольствие, опустошить край на десять лье в окружности — что было не трудно, так как часть края пустынна — и тогда нам, по прошествии двух недель, поневоле пришлось бы убраться.
После пожара всё еще оставалось достаточно жилищ, чтобы поместить всю армию, и даже если допустить, что все жилища сгорели — и тогда остались бы подвалы.
В семь часов загорелось за губернаторским домом: полковник сейчас же пришел к нам в караул и приказал немедленно выслать патруль в 15 человек; в том числе был и я. Цезарис отправился с нами, во главе патруля. Мы двинулись в ту сторону, где горело, но едва сделали мы шагов триста, как нас салютовали ружейными выстрелами справа и слева. В первую минуту мы не придали этому значения, всё еще думая, что это пьяные солдаты армии. Но пятьдесят шагов дальше из какого-то тупика опять раздаются выстрелы, направленные прямо в нас.
В ту же минуту возле меня послышался крик и я убедился, что один из солдат ранен. Действительно, пуля попала ему в ляжку, но рана была неопасна, так как не мешала ему идти. Решено было тотчас же вернуться к месту стоянки полка; но едва успели мы повернуть, как еще два выстрела из того же закоулка заставили нас изменить намерение. Решили поближе рассмотреть, в чём дело. Мы подошли к дому, откуда заметили выстрелы, выломали ворота и очутились лицом к лицу с девятью дюжими молодцами, вооруженными копьями и ружьями — они не пускали нас войти.
Тотчас же завязался во дворе бой, довольно неравный, так как нас было девятнадцать человек против девяти; но думая, что их там больше, мы первым делом уложили на месте троих, первых подвернувшихся нам под руку. В одного капрала попал удар пикой между кожаной амуницией и одеждой; не чувствуя себя раненым, он схватил пику своего противника, бывшего несравненно сильнее, так как у капрала только одна рука была свободна, в другой он принужден был держать ружье; поэтому он с силой был отброшен к двери подвала, не выпуская, однако, из руки древко пики. В эту же минуту русский упал, сраженный двумя ударами штыком. Офицер своей саблей отсек кисть руки у другого русского, чтобы заставить его выпустить пику, но так как тот всё еще угрожал, то его живо усмирили пулей в бок и отправили к Плутону.
Тем временем я с пятью солдатами держал остальных четверых, еще остававшихся у нас противников (трое улизнули) до того тесно прижатыми к стене, что они не в состоянии были пустить в дело своих пик: при малейшем движении мы могли проткнуть их нашими штыками, скрещенными у их груди, по которой они били себя кулаками, как бы для того, чтобы бравировать нас. Надо прибавить, что эти несчастные были пьяны, — напившись водки, которую предоставили им вволю, так что они были точно бешеные. Наконец, чтобы покончить скорее, мы принуждены были поставить их в невозможность сражаться.
Мы поспешили осмотреть дом; в одной из комнат мы застали двоих из бежавших людей: увидав нас, они были так поражены, что не успели схватить свое оружие, которое мы забрали себе; тем временем они спрыгнули с балкона.
Так как мы отыскали всего двоих людей, а ружей было на лицо три, то мы стали искать третьего и нашли его под кроватью; он вышел к нам, не заставляя себя просить и крича: «Боже! Боже!» Мы не сделали ему никакого вреда, но удержали при себе, чтобы он мог служить нам проводником. Он быль, как и другие, отвратителен и безобразен, — каторжник, как и прочие; на нём был овчинный тулуп, подпоясанный ремнем. Мы вышли из дома. На улице мы увидали тех двух колодников, что выскочили из окна: один был мертв, разбив себе голову о мостовую; у другого были сломаны обе ноги.
Мы оставили их, а сами расположились вернуться на Губернаторскую площадь. Но каково было наше изумление, когда мы увидали, что это невыполнимо, настолько распространился пожар: пламя справа и слева образовало сплошной свод, под которым нам приходилось идти, а это было невозможно, при сильно дувшем ветре и в виду того, что некоторые крыши стали проваливаться. Мы принуждены были избрать иную дорогу и направиться в ту сторону, откуда раздались другие ружейные выстрелы; к несчастью, мы не умели ничего втолковать нашему проводнику.
Пройдя шагов двести, мы увидали по правую руку какую-то улицу; но прежде чем войти в нее, мы, ради любопытства, пожелали осмотреть дом, откуда раздавались ружейные выстрелы, — с виду он показался нам очень красивым. Мы пропустили вперед нашего пленного и сами шли за ним; но вдруг раздались тревожные крики и выскочило несколько человек с зажженными факелами в руках; пройдя через большой двор, мы убедились, что место, где мы находимся, не простой дом, а великолепный дворец. Раньше чем войти в него, мы оставили у ворот двух часовых, с распоряжением предупредить нас в случае нападения врасплох. У нас были свечи, мы зажгли их несколько и вошли: от роду я не видывал жилища с такой роскошной меблировкой, как то, что представилось нашим глазам; в особенности поражала коллекция картин голландской и итальянской школы. Между прочими богатствами особенно привлек наше внимание большой сундук, наполненный оружием замечательной красоты, которое мы и растащили. Я взял себе пару пистолетов в оправе, украшенной жемчугом; да еще взял себе также снаряд, употребляемый для испытания силы пороха (пробная мортирка).
Уже около часу мы бродили по обширным, роскошным хоромам, в стиле для нас совершенно новом, как вдруг раздался страшный взрыв: он шел откуда-то снизу из-под того места, где мы находились. Сотрясение было страшно сильное: мы думали, что будем погребены под развалинами дворца. Мы проворно спустились вниз, со всякой осторожностью, но были поражены, не застав наших двух солдат, поставленных на часах у дверей. Довольно долго проискали мы их, наконец, нашли на улице: они сказали нам, что в момент взрыва они поскорее убежали, думая, что весь дом обрушится на нас. Перед уходом мы хотели узнать причину напугавшей нас катастрофы; оказывается, в обширной столовой обрушился потолок, хрустальная люстра разлетелась вдребезги и всё это произошло от того, что нарочно были положены ядра в большую изразцовую печь. Русские рассудили, что для того, чтобы истреблять нас, всякое средство годится.
Пока мы были в доме, размышляя о многих вещах, которых еще не понимали, мы услыхали крики: «Горим! горим!» Это наши часовые заметили, что дворец загорелся. Действительно, из многих мест повалили клубы густого дыма, сперва черного, потом багрового, и в один миг всё здание очутилось в огне. По прошествии четверти часа, крыша из крашеного глянцовитого толя рухнула с страшным треском и увлекла за собой три четверти всего здания.
Сделав несколько крюков, мы попали в довольно широкую и длинную улицу, где направо и налево возвышались великолепные дворцы. Она должна была привести нас в ту сторону, откуда мы пришли, но каторжник, служивший нам проводником, ничего не мог сообщить нам; он был полезен нам лишь на то, чтобы по временам тащить нашего раненого: ему стало трудно идти. Во время нашего странствия мы встречали проходивших мимо людей с длинными бородами и зловещими лицами; при свете факелов, которые они несли в руках, они казались еще страшнее; не подозревая их намерений, мы пропускали их.
Дальше мы встретили гвардейских егерей и от них узнали, что это сами русские поджигают город и что встреченным нами людям поручено выполнять этот замысел. Действительно, минуту спустя, мы увидали троих русских, поджигавших православную церковь. Заметив нас, двое побросали свои факелы и убежали; мы подошли к третьему — тот не бросил факела, а, напротив, старался привести в исполнение свое намерение; но удар прикладом в затылок сломил его упрямство. В ту же минуту мы встретили патруль егерей, заблудившихся точно также, как и мы. Командовавший ими сержант рассказал мне, что они видели каторжников, поджигавших несколько домов, и что одному из них он принужден был отсечь кисть руки саблей, чтобы заставить его бросить факел, но когда факел выпал у него из правой руки, он поднял его левой, с намерением продолжать поджоги; они принуждены были убить его.
Немного дальше мы услыхали голоса женщин, звавших на помощь по-французски; мы вошли в дом, откуда слышались крики, думая, что это маркитантки армии в драке с русскими. Войдя, мы увидали разбросанные в беспорядке разнообразные костюмы, показавшиеся нам очень богатыми, и навстречу нам вышли две дамы, взволнованные и растрепанные. При них был мальчик лет 12—15; они умоляли нас, оказать им покровительство против солдат русской полиции, которые хотели поджечь их жилище, не дав им времени унести свои пожитки, между коими была одежда Цезаря, шлем Брута, латы Иоанны д’Арк; дамы объяснили нам, что они актрисы, что мужья их поневоле должны были уйти в поход вместе с русскими. Мы воспрепятствовали пока поджогу дома, забрав с собой русских полицейских; их было четверо; мы увели их к своему полку, всё еще стоявшему на Губернаторской площади; прибыли мы туда с немалыми затруднениями, не раньше двух часов ночи и со стороны противоположной той, откуда вышли.
Полковник узнав о нашем возвращении, явился к нам, чтобы выразить свое неудовольствие и допросить нас, где это мы пропадали с 7-ми часов вчерашнего дня. Но когда он увидал наших пленников и нашего раненого товарища и когда мы рассказали ему про испытанные нами опасности, он объявил, что рад нашему возвращению и что мы доставили ему сильное беспокойство.
Бросив взгляд на площадь, где расположился на бивуаках наш полк, мне представилось, что я вижу перед собой сборище разноплеменных народов мира, — наши солдаты были одеты, кто калмыком, кто казаком, кто татарином, персианином или турком, а другие щеголяли в богатых мехах. Некоторые нарядились в придворные костюмы во французском вкусе, со шпагами при бедре, с блестящими, как алмазы, стальными рукоятками. Вдобавок, вся площадь была усеяна лакомствами, каких только душе угодно — винами, ликерами, в большом количестве; был небольшой запас свежего мяса, много окороков и крупной рыбы, немного муки, — а хлеба не было.
На другой день после нашего прибытия, 3 (15-го) сентября, в 9 часов утра, полк покинул Губернаторскую площадь, чтобы перенестись в окрестности Кремля, где поместился император, а так как еще не прошло двадцати четырех часов моего дежурства, то я с 15-тью товарищами был оставлен во дворце губернатора.
Около десяти часов я увидал генерала, подъехавшего верхом; кажется, это был генерал Пернетти: он привел с собой человека, еще молодого, в овчинном тулупе, подпоясанном красным шерстяным кушаком. Генерал спросил меня, не я ли начальник поста, и на мой утвердительный ответ сказал: «Хорошо, заберите этого человека и убейте его штыками, — я застал его с факелом в руках поджигающим дворец, где я квартирую.»
Я тотчас же отрядил четырех солдат для выполнения приказа генерала. Но французский солдат мало склонен к подобным хладнокровным экзекуциям: удары, которые они наносили ему, не проникали сквозь овчину; мы вероятно пощадили бы его жизнь, если б не генерал, который, желая удостовериться, исполнят ли его приказание, не уезжал до тех пор, пока несчастный не упал замертво, сраженный выстрелом, который один солдат нанес ему в бок, чтобы не заставлять его страдать от штыков. Мы так и оставили его на площади.
Вскоре явился другой субъект, житель Москвы, француз по происхождению, парижанин, выдававший себя за владельца бань. Он пришел просить у нас защиты, так как его дом собираются поджечь. Я дал ему четырех солдат, но они вскоре вернулись говоря, что уже поздно — обширное здание бань всё объято пламенем. Несколько часов спустя после нашей злополучной экзекуции солдаты поста пришли доложить им, что какая-то женщина, проходившая по площади, бросилась на безжизненное тело несчастного молодого человека. Я пошел посмотреть; она старалась дать понять нам, что это её муж или родственник. Она сидела на земле, держа на коленях голову убитого, проводила рукой по его лицу, по временам целовала его, но не проливая ни одной слезы. Наконец, утомившись смотреть на сцену, раздиравшую мне душу, я заставил ее войти в караульню; я подал ей рюмку водки, которую она выпила с удовольствием; за этой рюмкой последовала вторая, третья и еще другие, — сколько бы ей ни предлагали. Она старалась объяснить нам, что не уйдет отсюда три дня, дожидаясь, пока мертвый не воскреснет; очевидно, она думала, как всё русское простонародье, что по прошествии трех дней покойник является своим близким; в конце концов она заснула на диване.
В пять часов наша рота вернулась на площадь; она снова была отряжена пикетом, так что моя надежда отдохнуть не осуществилась — я опять был назначен в дежурство на сутки. Остальная часть полка, точно также, как часть гвардии, были заняты тушением пожаров, приближавшихся к Кремлю; временно удалось остановить распространение огня, но вслед затем он опять вспыхнул сильнее прежнего.
После того как рота вернулась на площадь капитан разослал патрули в разные кварталы: между прочим, один был отправлен в квартал бань, но он тотчас же вернулся и командовавший им капрал рассказал нам, что в ту минуту, как они подходили, крыша бань обрушилась с страшным треском, и искры, разлетевшиеся кругом, подожгли другие здания во многих местах.
Весь вечер и всю ночь наши патрули только и делали, что приводили нам русских солдат, которых находили в разных частях города — пожар заставлял их вылезать из своих сокровенных убежищ. Между ними было два офицера, один из армии, другой из ополчения; первый беспрекословно позволил себя обезоружить, т. е. отдал свою саблю без возражений и попросил только, чтобы ему оставили золотую медальку, висевшую у него на груди; но второй, человек совсем еще молодой и имевший на себе кроме сабли пояс с патронами, ни за что не соглашался дать себя обезоружить, и так как он очень хорошо говорил по-французски, то объяснил нам, в виде довода, что принадлежит к ополчению; но в конце концов мы убедили его повиноваться.
В полночь опять вспыхнул пожар поблизости от Кремля; удалось ограничить его распространение. Но в 3 часа утра, он возобновился с новой силой и уже не прекращался.
В эту ночь, с 3-го (15-го) на 4-е (16-е), мне пришла охота, и еще двоим моим товарищам, пройтись по городу и посетить Кремль, о котором мы так много наслушались. И вот мы отправились; для освещения пути нам не понадобилось факелов, но собираясь посетить жилища и подвалы русских бояр, мы захватили себе в провожатые каждый по человеку из роты, снабженных свечами.
Мои товарищи уже немного знали дорогу, так как ходили по ней два раза, но кругом всё ежеминутно менялось вследствие обрушившихся зданий, и мы скоро заблудились. Пробродив несколько времени без всякого толка, смотря по тому, как позволял нам огонь, мы к счастью встретили еврея, который рвал на себе волосы и бороду, глядя, как горела его синагога, где он состоял раввином. Он говорил по-немецки и мог поведать нам свое горе: оказывается, он и его соплеменники сложили в синагогу всё, что у них было самого драгоценного, и вот теперь всё погибло. Мы пытались утешить сына Израиля, взяли его за руку и велели вести нас в Кремль.
Не могу без смеха вспомнить, что еврей, среди такой-то суматохи, стал спрашивать нас, не имеем ли мы что продать или выменять. Я полагаю, он задавал нам эти вопросы просто по привычке — разве в подобный момент мыслима была какая-нибудь торговля? Пройдя по нескольким кварталам, в большинстве объятым пламенем, и заметив много прекрасных улиц, еще не тронутых, мы прибыли на маленькую площадь, слегка возвышенную, неподалеку от Москвы-реки, и оттуда еврей указал нам на башни Кремля, ясно видневшиеся, как среди бела дня, при свете окрестных пожаров; на минуту мы остановились в квартале, чтобы осмотреть подвал, откуда выходило несколько уланов гвардии. Мы забрали оттуда вина, сахару и много варенья; всё это мы нагрузили на еврея, состоявшего под нашим покровительством. Уже рассвело, когда мы прибыли к первой ограде Кремля; мы прошли под воротами из серого камня, увенчанными маленькой колокольней с колоколом в честь св. Николая; под воротами, в углублении, находилось изображение этого святого в богатых ризах, и, проходя мимо, каждый русский набожно кланялся ему, даже каторжники — то был святой, покровитель России.
Очутившись за первой оградой, мы повернули вправо и, пройдя вдоль улицы, где нам очень трудно было пробираться из-за суматохи, царившей там вследствие пожаров, вспыхнувших в разных домах, занятых маркитантками гвардии, мы не без усилий добрались до стены, увенчанной высокими башнями. Местами на верхушках башен виднелись большие золоченые орлы. Пройдя еще под одни ворота, мы очутились на площади, против самого дворца. Со вчерашнего дня там поселился император; ночь со 2-го (14-го) на 3-го (15-е) сентября он провел в предместье.
По прибытии в Кремль мы застали там товарищей из 1-го полка егерей, которые были назначены пикетом, и они пригласили нас завтракать. Нас угостили хорошим мясом, чего давно с нами не бывало, и превосходными винами. Еврей, которого мы всё держали при себе, принужден был, несмотря на свое отвращение, есть с нами и отведать ветчины. Правда, егеря, у которых оказалось много слитков серебра из казначейства, обещались ему купить у него что-нибудь: этих слитков, величиной с кирпич и такой же формы, было много.
Около полудни мы всё еще сидели за столом с нашими друзьями, прислонившись спинами к исполинским пушкам, стоявшим по обе стороны оружейной палаты, насупротив от дворца, как вдруг раздался крик: «к оружию!» Загорелось в Кремле. Не прошло минуты, как горящие головни полетели во двор, где находились артиллерийские части гвардии; тут же лежало большое количество пакли, оставленной русскими, и часть её уже загорелась. Опасение взрыва вызвало некоторую суматоху, в особенности в виду присутствия там императора, и его, так сказать, насильно заставили покинуть Кремль.
Тем временем мы распрощались с нашими друзьями и отправились к своему полку. Нашему проводнику мы объяснили, где стоит полк, и он заставил нас взять такое направление, которое, по его словам, будет короче. Но не было возможности идти этой дорогой: пламя мешало нам подвигаться. Пришлось выждать, чтобы очистился проход — в эту минуту вокруг Кремля всё пылало, и силой ветра, неистово дувшего с некоторых пор, нам кидало в ноги горящие головни; пришлось приютиться в подвале, где уже засело много людей. Там мы оставались довольно долго, и когда оттуда вышли, то повстречали полки гвардии, идущие на стоянку в загородный Петровский дворец, куда уже перенес свое пребывание император. Один только батальон, первый 2-го полка, остался в Кремле: он охранял дворец от поджога, и 6 (18-го) сентября поутру император снова туда вернулся. Я забыл рассказать, что принц Невшательский, желая взглянуть на пожар, свирепствовавший вокруг Кремля, поднялся вместе с одним офицером на одну из террас дворца, но их обоих чуть не снесло оттуда порывом ветра.
Ветер и пламя продолжали бушевать, но один проход оставался свободным, тот, откуда прошел император. Мы пошли за ним следом, и через минуту очутились на берегу Москвы-реки. Мы держались вдоль набережной до тех пор, пока не увидели улицу, не так сильно объятую пламенем, или же другую, уже совершенно погоревшую, так как по той улице, где только что прошел император, многие дома обрушились после его прохождения и мешали нам туда проникнуть.
Наконец мы очутились в квартале, совершенно обращенном в пепел, и наш еврей старался узнать в нём улицу, которая должна была привести нас на Губернаторскую площадь; но ему очень трудно было отыскать какие-либо следы.
В этом новом направлении, какое мы приняли, Кремль остался у нас по левую руку. Пока мы шли, ветер гнал на нас горячий пепел, залеплявший нам глаза; мы углублялись в улицы, не встречая никаких приключений, только слегка обжигали себе ноги, — приходилось ступать на листы, упавшие с крыш, и на горячую золу, засыпавшую все улицы.
Мы уже прошли порядочное расстояние, как вдруг увидали по правую руку совершенно оголенное пространство: то был еврейский квартал; маленькие домишки, выстроенные из дерева, сгорели дотла: при таком зрелище наш проводник пронзительно закричал и упал без чувств. Мы поспешили освободить его от ноши, вынули бутылку с водкой, заставили его проглотить несколько капель и плеснули ему в лицо той же водкой. Он открыл глаза. Мы стали спрашивать, что с ним такое? Он объяснил нам, что его дом сделался жертвой пламени и что, вероятно, его семейство всё погибло. С этими словами он снова лишился чувств, так что нам поневоле пришлось оставить его, хотя мы не знали, как выпутаться из такого лабиринта. Надо было однако на что-нибудь решиться: мы навьючили нашу ношу на одного из солдат и продолжали путь; но, по прошествии нескольких минут, принуждены были остановиться, встретив препятствия на пути.
Чтобы добраться до другой, нетронутой улицы, надо было пройти расстояние шагов в триста; мы не решались пройти этого расстояния, опасаясь горячей золы, которая могла ослепить нас. Пока мы совещались, один из моих приятелей предложил пробежать это расстояние бегом. Я советовал подождать еще, остальные разделяли мое мнение. Но тот, который внес первое предложение, видя, что мы в нерешимости и, не дав нам времени одуматься, крикнул:
— Кто меня любит, тот за мной!
И бросился бежать. Трое из нас пустились за ним следом, а я остался с тем солдатом, что нес нашу поклажу, всё еще состоявшую из трех бутылок вина, пяти бутылок водки и варенья.
Не успели они сделать и тридцати шагов, как исчезли с наших глаз: первый упал врастяжку; следовавший за ним кое-как помог ему встать. Остальные двое закрыли себе лица руками и таким образом избегли опасности быть ослепленными, как первый, который ничего не видел — они попали в вихрь горячей золы. Первый, лишившись зрения, кричал и ругался напропалую, другие принуждены были поддерживать его, но не могли ни привести его назад, ни сами вернуться туда, где находился я и солдат с ношей. Я тоже не решался пойти к ним, так как проход становился с каждой минутой всё опаснее. Более часу пришлось мне ждать, прежде чем я мог присоединиться к товарищам. Тем временем тот, что почти ослеп, для того, чтобы промыть себе глаза, принужден был смочить платок уриной, пока не удалось промыть глаза вином, которое было со мной, а покуда я с солдатом, оставшимся при мне, осушили одну из бутылок.
Сойдясь опять, мы убедились, что дальше нет никакой возможности подвигаться, не подвергаясь опасности. И вот мы решили вернуться назад, но перед тем как повернуть, мы вздумали взять каждый по большому листу железа, покрыть ими себе головы, придерживая их с той стороны, откуда летела зола и головни; согнув лист в виде щита, каждый из нас приложил его к левому плечу, держа обеими руками, чтобы защитить голову и левый бок. Прижавшись тесно друг к другу и принимая все предосторожности, чтобы не быть раздавленными, мы двинулись в путь. Впереди шел один солдат, потом я, держа за руку почти ослепшего товарища, а остальные следовали сзади. Наконец, мы с трудом перешли через опасное место, хотя несколько раз рисковали быть сбитыми с ног. Мы очутились в новой улице, где застали несколько еврейских семейств. Они казались удивленными при виде нас: вероятно, они еще не видывали французов в этом квартале.
Мы подошли к одному еврею и постарались ему втолковать, чтобы нас проводили на Губернаторскую площадь. Вызвался один отец с сыном и так как в этом огненном лабиринте путь местами заграждался развалинами обрушившихся или горящих домов, то лишь после многих обходов, затруднений и неоднократных остановок для отдыха мы вернулись в 11 часов вечера на то место, откуда вышли накануне.
С тех пор, как мы прибыли в Москву, я собственно еще ни разу не отдыхал; зато теперь я улегся на прекрасных мехах, принесенных нашими солдатами во множестве, и проспал до семи часов утра.
Рота еще не была освобождена от дежурства в виду того, что все полки, фузелеры и даже молодая гвардия, состоявшие в распоряжении маршала Мортье, назначенного губернатором города, были заняты за последние 36 часов тушением пожаров, — потушат огонь с одной стороны, а он вспыхивает с другой. Однако всё-таки удалось спасти достаточно жилищ, даже сверх того, что нужно было для расквартирования войск; но это стоило не мало труда — Ростопчин приказал увезти все пожарные трубы. Немногие оставшиеся трубы оказались негодными к употреблению.
4 (16-го) числа был отдан приказ расстреливать всех тех, кто будет уличен в поджогах. Этот приказ начали немедленно приводит в исполнение. Неподалеку от Губернаторской площади находилась другая небольшая площадь, где было расстреляно несколько поджигателей и потом повешено на деревьях; это место навсегда сохранило прозвище: «площади повешенных».
В самый день нашего вступления император отдал маршалу Мортье распоряжение запретить разграбление города. Этот приказ был сообщен в каждом полку, но когда узнали, что сами русские поджигают город, то уже не было возможности более удерживать нашего солдата: всякий тащил, что ему требовалось, и даже то, чего ему вовсе не было нужно.
В ночь на 5 (17-е) число капитан разрешил мне взять десятерых солдат, вооруженных саблями, и отправиться на добыванье продовольствия. Еще двадцать человек он отрядил в другую сторону, потому, что мародерство или разграбление — как угодно — были разрешены, но приказано было производить как можно меньше беспорядка. И вот я отправился в третью ночную экспедицию.
Мы прошли по большой улице, прилегавшей к площади, где мы стояли. Хотя там два раза производились поджоги, но удавалось ограничить распространение огня и в конце концов посчастливилось эту улицу отстоять совсем. Поэтому там поселились многие из высших офицеров и чиновников армии. Мы проходили еще по нескольким другим улицам, где от домов оставались только пустые места, намеченные железными листами с крыш; ветер предыдущих дней развеял самый пепел с пожарищ.
Наконец мы добрались до квартала, где всё было еще цело; между прочим, мы увидали несколько экипажей, но без лошадей. Кругом царила глубокая тишина. Мы осмотрели экипажи и ничего в них не нашли. Но едва успели мы отойти, как раздался позади яростный крик и повторился вслед затем еще в нескольких местах. Мы стали прислушиваться, но более уже ничего не слышали. Тогда мы решились зайти в два дома: в один — я с пятерыми солдатами, а в другой — капрал с остальными пятью. Мы зажгли фонари, принесенные с собой, и с саблями в руках собрались войти в дома, надеясь найти там что-нибудь для себя полезное.
Дом, куда я хотел войти, был заперт и ворота забиты железными болтами. Это сильно меня раздосадовало, нам не хотелось нашуметь, выбивая ворота. Но заметив, что открыт подвал, выходивший на улицу, двое людей спустились туда. Там находилась лестница, сообщавшаяся с внутренностью дома, и нашим людям ничего не стоило отпереть нам ворота. Мы вошли и очутились в бакалейной лавке; всё было в целости, только в одной комнате — в столовой, замечался некоторый беспорядок. На столе виднелись остатки вареного мяса, на сундуке лежало несколько мешков с крупной медной монетой; может быть, ими пренебрегли или просто не могли забрать их с собой.
Осмотрев весь дом, мы расположились унести провизию, — там оказалось большое количество муки, масла, сахару, кофе, а также большая бочка, полная яиц, уложенных слоями на овсяной соломе. Пока мы выбирали предметы продовольствия, не торгуясь, считая себя в праве захватить всё, раз это добро оставлено владельцами и с минуты на минуту может сделаться добычей огня, капрал, вошедший в дом с другой стороны, прислал мне сказать, что это дом каретника, где находится до тридцати маленьких элегантных экипажей, называемых дрожками. Он также велел сообщить мне, что в одной из комнат несколько русских солдат лежат на соломенных тюфяках и что, удивленные появлением французов, они бросились на колени, скрестив руки на груди, моля о пощаде; наши, увидав, что они ранены, оказали им помощь и подали воды; сами они были не в силах принести себе напиться, так тяжки были их раны; по той же причине они лишены были возможности вредить нам.
Я тотчас же отправился к каретнику выбрать два хорошеньких экипажика, очень удобных, чтобы сложить туда все запасы, какие мы найдем, и с большей легкостью перевезти их на место стоянки. Я увидал и раненых: между ними находилось пять канониров гвардии с раздробленными ногами. Всех их было семнадцать человек, многие были азиаты, — их легко было отличить по манере кланяться.
Выезжая из дому со своими экипажами, я увидал троих каких-то людей, вооруженных один пикой, другой — саблей; третий с зажженным факелом собирался поджечь дом бакалейщика, причем оставленные там мною люди этого не подозревали, усердно занятые выбором и упаковкой съестных припасов, найденных в лавке. Увидав это, мы пронзительно вскрикнули, чтобы испугать троих негодяев, но, к нашему удивлению, ни один не двинулся с места; они спокойно смотрели, как мы подходили, и тот, что был вооружен пикой, встал в горделивую позу с намерением защищаться. Но подойти нам было довольно трудно; с нами не было сабель. Капрал подоспел, однако, с двумя пистолетами, найденными в комнате у раненых. Он дал мне один из пистолетов, а другим собирался уложить человека с пикой. Но я покуда остановил его, избегая поднимать шум, из опасения, чтобы нам не пришлось навязать себе на шею еще большее число противников.
Тогда один бретонец из числа наших людей схватил небольшое дышло от экипажа и, вертя его в руке, как тросточку, пошел на противника; тот, не умея сражаться таким способом, скоро свалился с перешибленными ногами. Падая, он испустил пронзительный крик; расходившийся бретонец не дал ему времени вскрикнуть еще раз и нанес ему в голову удар до того сильный, что пушечное ядро не могло бы оказать большего действия. То же самое он собирался сделать с двумя другими, но мы остановили его. Человек, державший в руках зажженный факел, ни за что не хотел его выпускать: он побежал со своей горевшей головней во внутрь дома, двое наших людей бросились за ним. Потребовалось не меньше двух ударов саблей, чтобы вразумить его. Что касается третьего поджигателя, то он покорился охотно и немедленно был впряжен в нагруженную повозку, вместе с другим русским, схваченным на улице.
Наконец мы собрались в путь. В наши два экипажа было свалено всё, что только нашлось в лавке: на первый, самый нагруженный, куда мы запрягли двоих русских, мы взвалили бочку с яйцами, а чтобы наши кони не вздумали убежать, мы предусмотрительно прикрутили их поперек тела крепкой веревкой и двойными узлами; второй экипаж принуждены были везти четверо наших людей, пока не найдется упряжи такой же, как первая.
Но в самый момент отъезда мы вдруг увидели, что огонь охватил дом каретника. Мысль, что несчастные раненые должны погибнуть в мучительных страданиях, заставила нас остановиться и поспешить к ним на помощь. Немедленно мы отправились туда, оставив всего троих людей стеречь экипажи. Мы перетащили бедных раненых в сарай, стоявший отдельно от главного здания. Вот всё, что мы могли для них сделать. Исполнив это дело человеколюбия, мы как можно скорее уехали, чтобы нам не помешал на пути пожар, ибо огонь занялся во многих местах и как раз в той стороне, куда мы должны были направиться.
Не успели мы сделать и двадцати пяти шагов, как несчастные раненые, которых мы только что перетащили на новое место, завопили благим матом. Опять пришлось остановиться и узнать, в чём дело. Капрал отправился с четырьмя людьми. Оказывается, загорелась солома, сваленная кучами во дворе; огонь уже добирался до того места, где лежали несчастные. Капрал со своими людьми сделал всё возможное, чтобы предохранить их, но, по всей вероятности, они так и погибли.
Мы двинулись дальше и, боясь, чтобы нас не застиг огонь, погоняли свою упряжь ударами саблей пляшмя; однако пожара так и не избегли. Очутившись в квартале Губернаторской площади, мы увидали, что главная улица, где разместились многие из начальствующих офицеров армии, вся объята пламенем. Это был третий поджог в этой улице, но уже последний.
Когда мы очутились у входа в улицу, мы заметили, что подожжено было в нескольких местах на известном расстоянии, и что если пуститься бегом, то можно было миновать места, где свирепствовал огонь. Первые дома улицы не горели. Приблизившись к горевшим зданиям, мы остановились, чтобы убедиться, можно ли пройти. Уже многие здания рухнули; те, под которыми или мимо которых нам надо было пройти, также грозили обрушиться на нас и поглотить нас в пламени. Между тем, долго оставаться в этом положении не было возможности, так как те дома, которые мы уже миновали, в конце улицы, также занялись.
Таким образом, мы были захвачены огнем не только впереди и позади, но справа и слева, и в одну минуту всюду кругом образовался огненный свод, сквозь который мы должны были пробираться. Решено было провезти экипажи вперед. Нам хотелось экипаж, запряженный русскими, пустить первым, но несмотря на удары саблей плашмя, наша упряжь заупрямилась. Тогда другой экипаж, запряженный нашими солдатами, выехал вперед и наиудачнейшим образом проскочил сквозь самое опасное место. Увидав это, мы еще пуще стали колотить по плечам наших пленных, а те, боясь, не было бы хуже, ринулись вперед с криками «ура!» и быстро промчались, слегка опалив себя и подвергаясь большой опасности, так как на дороге валялись разные предметы меблировки, выброшенные из домов.
Вслед за проехавшим первым экипажем, мы сами бегом пробежали опасное расстояние и очутились на месте, где здания образовали четыре угла и откуда шли четыре больших широких улицы, сплошь объятых пламенем. И хотя в ту пору лил дождь, но пожар продолжался своим чередом; всё новые и новые дома и даже целые улицы исчезали в дыму и в развалинах.
Однако надо было подвигаться вперед и как можно скорее достигнуть места стоянки нашего полка, но мы с прискорбием убедились, что это вещь невыполнимая, и что надо было ждать, покуда вся улица обратится в пепел, чтобы иметь свободный проход. Решено было вернуться назад, что мы тотчас же и сделали. Добравшись до опасного места, через которое мы только что перед тем прошли, русские, на этот раз из боязни побоев, не колеблясь пустились вперед, но не успели они сделать половины пути, чтобы достигнуть безопасного места, и в ту минуту, когда мы собирались следовать за ними в опасном переходе, как раздался страшнейший шум: затрещали своды, пылающие стропила и железные крыши обрушились прямо на экипаж. В один миг всё было уничтожено, не исключая и возниц; мы не пробовали даже и разыскивать их но очень сожалели о своих запасах, в особенности о яйцах.
Невозможно описать то критическое положение, в каком мы очутились. Мы были блокированы огнем и не имели никаких средств к отступлению. К счастью для нас, на перекрестке было пространство, достаточно просторное, чтобы мы могли там стоять в защите от пламени и ждать, пока одна из улиц совершенно выгорит и освободится проход.
Дожидаясь удобной минуты, чтобы выскользнуть, мы заметили, что в доме на углу одной из горевших улиц, помещалась лавка итальянского кондитера, и хотя нам угрожала опасность быть изжаренными живьем, но мы сообразили, что недурно было бы, если возможно, спасти несколько банок тех вкусных вещей, какие там должны находиться. Двери были заперты, только во втором этаже одно окно оставалось отворенным. Тут же нашлась подставная лестница, но она была чересчур коротка. Ее взгромоздили на бочку, стоявшую у дома; тогда лестница оказалась достаточно длинной, чтобы наши солдаты могли влезть по ней и проникнуть в дом.
Часть его была уже охвачена пламенем, но ничто их не останавливало. Они отперли двери и убедились, к величайшему нашему удивлению и удовольствию, что в лавке ничего не было убрано. Мы нашли там разного сорта засахаренные фрукты, ликеры, большое количество сахару; но что особенно обрадовало и удивило нас — это найденные три мешка с мукой. Наше удивление удвоилось, когда нам попались банки с горчицей, снабженные ярлыками: «Улица Сент-Андре-дез-Ар, № 13, Париж».
Мы поспешили опустошить всю лавку и сделали склад из всех запасов посреди перекрестка, пока не явится возможность перевезти всё это на место стоянки нашей роты.
Так как дождь продолжал лить, то мы соорудили себе род шалаша из дверей дома и расположились на бивуаках; так мы прождали больше четырех часов, пока не освободился проход.
Тем временем мы пекли оладьи с вареньем, и когда получилась возможность уйти, мы забрали с собой на плечах всё, что только можно было унести. Другой свой экипаж и мешки с мукой мы оставили пока под охраною пятерых людей, с тем чтобы потом прийти за ними.
Что касается экипажа, то не было возможности воспользовоться им — середина улицы была завалена множеством прекрасной мебели, поломанной и полуобгоревшей, фортепианами, разбитыми хрустальными люстрами и бездной других роскошнейших предметов.
Наконец, пройдя по «площади повешенных», мы прибыли в 10 ч. утра на место стоянки нашей роты, а вышли мы оттуда накануне, в 10 ч. вечера. Тотчас по прибытии, мы, не теряя времени, послали забрать оставленное нами добро. Отправилось десять человек; вернулись они час спустя каждый с грузом и, несмотря на встреченные препятствия, привезли с собой оставленный нами экипаж. Они рассказали нам, что им пришлось расчищать то место, где был раздавлен первый экипаж, вместе с русскими пленными везшими его, и что все они оказались обгорелыми, обугленными, скорченными.
В тот же день, 6-го (18-го) сентября, мы были освобождены от караула на площади и отправились на отведенные нам квартиры, неподалеку от первой ограды Кремля, на прекрасной улице, большая часть которой спаслась от пожаров. Для нашей роты отведена была обширная кофейня; в одной из зал помещались два бильярда, а для нас, унтер-офицеров, назначен был дом одного боярина, прилегавший к кофейне. Наши солдаты разобрали бильярды на части, чтобы было просторнее; из сукна некоторые пошили себе шинели.
В подвалах дома, отведенного под роту, мы нашли много вина, ямайского рому, а также целый погреб, полный бочек с превосходным пивом, покрытым слоем льда, чтобы оно сохранялось прохладным. У нашего же боярина нашлось пятнадцать больших ящиков с шипучим шампанским и испанским вином.
В тот же день наши солдаты отыскали большую лавку с сахаром и мы сделали большой запас его, послуживший нам для приготовления пунша за всё время нашего пребывания в Москве; мы занимались этим аккуратно каждый день, и это было для нас большим развлечением. Каждый вечер, в большой серебряной миске, которую русский боярин забыл увезти с собой и в которой помещалось не меньше 6-ти бутылок, мы раза три-четыре принимались варить пунш; прибавьте к этому прекрасную коллекцию трубок, из которых мы курили чудесный табак.
На следующий день 7-го (19-го) сентября нам был произведен смотр самим императором в Кремле, напротив дворца. В тот же день, вечером, я снова был командирован в состав отряда, состоявшего из фюзелеров, егерей и гренадеров и из эскадрона польских уланов — всего навсего 200 человек; нам поручено было охранять от поджога летний дворец императрицы, лежащий на одной из окраин Москвы. Этим отрядом командовал, если не ошибаюсь, генерал Келлерман.
Выступили мы в восемь часов вечера, а прибыли туда в половине десятого. Мы увидели обширное здание, показавшееся мне не меньше Тюльерийского дворца, но выстроенное из дерева и только покрытое штукатуркой, что делало его похожим на мраморное. Тотчас же поставили часовых снаружи и установили пост напротив дворца, где помещалась большая гауптвахта. Для пущей безопасности разослали патрули. Мне поручили с несколькими солдатами осмотреть внутренность здания, чтобы удостовериться, не спрятан ли там кто-нибудь. Это поручение доставило мне случай обойти это обширное здание, меблированное со всей роскошью, со всем блеском, какие могли доставить Европа и Азия. Казалось, ничего не пожалели, чтобы разукрасить его, а между тем в какой-нибудь час времени оно было совершенно истреблено; не прошло и четверти часа после того, как приняты были меры для устранения поджога, как дворец всё-таки был подожжен спереди, сзади, справа, слева, и притом так, что не видно было, кто поджигал. Огонь показался сразу в 12—15 местах. Видно было, как он вылетал из окон чердаков.
Немедленно генерал потребовал саперов, чтобы постараться изолировать огонь, но это оказалось невозможным: у нас не было ни пожарных труб, ни даже воды. Минуту спустя, мы увидали выходящих из под больших лестниц и преспокойно удаляющихся каких-то людей, у которых еще были в руках горящие факелы. За ними бросились и задержали их.
Это они и подожгли дворец; их оказалось двадцать один человек. Еще одиннадцать было схвачено с другой стороны, но, очевидно, они не были во дворце. Да на них ничего и не было найдено такого, что доказывало бы их участие в новом поджоге; тем не менее, большинство их были признаны каторжниками.
Всё, что мы могли сделать, это — спасти несколько картин и драгоценных вещей; между прочим, императорские одежды и регалии, как, например, бархатные мантии, отороченные горностаевым мехом, и еще много других предметов, которые потом пришлось оставить.
Полчаса после того, как вспыхнул пожар, поднялся неистовый ветер и через десять минут мы очутились блокированными со всех сторон огнем, не имея возможности ни идти вперед, ни повернуть назад. Несколько человек были ранены пылающими бревнами, которые ветер гнал со страшнейшим шумом. Нам удалось выбраться из этого ада только в два часа ночи, и к тому времени пламя охватило пространство около полу-лье; весь квартал был деревянный и заключал в себе необыкновенно изящные постройки.
Мы пустились в путь, чтобы вернуться к Кремлю мы вели с собой наших пленных, их было тридцать два человека, и так как мне поручена была полицейская охрана ночью, то на моей же обязанности был арьергард и эскортирование пленных; мне дан был приказ пронзать штыками всякого, кто попытается бежать или не согласится следовать за нами.
По крайней мере две трети этих несчастных были каторжники, все с отчаянными лицами; остальные были мещане среднего класса и русские полицейские, которых легко было узнать по их мундирам.
По дороге я заметил в числе пленных человека, одетого довольно опрятно в зеленую шинель и плакавшего, как ребенок, повторяя ежеминутно на чистом французском языке: «Боже мой, во время пожара я потерял жену и сына!» Я заметил, что он больше жалеет о сыне, чем о жене. Я спросил его, кто он такой? Он отвечал, что он швейцарец, из окрестностей Цюриха, и 17 лет состоит преподавателем немецкого и французского языков в Москве. Потом он опять принялся плакать и горевать, твердя: «Милый сын мой, бедняжка!»
Я сжалился над несчастным, стал утешать его, говоря, что может быть он найдет пропавших, и зная, что ему суждено умереть вместе с остальными, я решился спасти его. Возле него шли два человека, крепко державшихся за руки — один старый, другой молодой; я спросил у швейцарца, кто они такие? Он отвечал, что это отец с сыном, оба портные. «Этот отец счастливее меня, добавил учитель — он не разлучен с сыном — они могут умереть вместе!» Он знал, какая его ожидает участь, так как понимая по-французски, слышал приказ, касавшийся пленных.
Разговаривая со мной, он вдруг остановился и стал растерянно озираться. Я спросил, что с ним, но он не отвечал. Вслед затем из груди его вылетел тяжелый вздох; он опять принялся плакать, приговаривая, что ищет того места, где помещалась его квартира — что это именно тут: он узнает большую печь, еще уцелевшую. Надо прибавить, что кругом было светло как днем, не только в самом городе, но и на далеком расстоянии от него.
В эту минуту голова колонны, имея впереди отряд польских уланов, остановилась и не могла двигаться дальше, так как узкая улица была вся загромождена обвалившимися зданиями. Я воспользовался моментом, чтобы удовлетворить желанию несчастного попытаться розыскать трупы сына и жены в развалинах его жилья. Я предложил сопровождать его; мы свернули в сторону на пожарище его дома: сперва мы не увидали ничего, что могло бы подтвердить его догадку, и уже я начал обнадеживать его, что авось его близкие спаслись. Как вдруг у входа в подвал я увидал что-то черное, бесформенное, скорченное. Я подошел, и убедился, что это труп; только сразу невозможно было разобрать — мужчина это или женщина; я и не успел этого сделать; человек, заинтересованный в этом деле и стоявший возле меня как безумный, страшно вскрикнул и упал наземь. При помощи солдата мы подняли его. Придя в себя, он в отчаянии стал бегать по пожарищу, звать своего сына по имени и наконец бросился в подвал, где, я слышал, он упал, как безжизненная масса.
Я не нашел возможности следовать за ним и поспешил присоединиться к отряду, предаваясь грустным размышлениям насчет всего случившегося. Один из моих товарищей спросил меня, куда я девал человека, так хорошо говорившего по-французски; я рассказал ему о трагической сцене, разыгравшейся на моих глазах, и так как мы всё еще стояли на месте, то я предложил ему взглянуть на пожарище. Мы подошли к дверям подвала; оттуда раздавались стоны. Мой товарищ предложил мне спуститься вниз, чтобы оказать ему помощь, но я знал, что извлечь его из этого погреба значит обречь на верную смерть — всех пленных предполагалось расстрелять — поэтому заметил, что было бы большой неосторожностью отважиться идти без свету в такое темное место.
К счастью раздалась команда: «к оружию!» — это призывали нас продолжать путь. Только что собрались мы идти дальше, как услыхали шаги. Судите о моем удивлении, когда я увидел возле себя моего несчастного знакомца; он был похож на призрак и тащил на руках меха, в которых, по его словам, он хотел похоронить свою жену и своего сына — последнего он нашел в погребе мертвым, но не обгоревшим. Труп, лежавший у дверей, принадлежал его жене; я посоветовал ему спуститься в подвал и спрятаться до нашего ухода, и затем уже он может исполнить свой печальный долг. Не знаю, понял ли он меня, но мы ушли.
Добрались мы до Кремля в пять часов утра и всех пленных заключили в надежное место; но предварительно я позаботился отделить обоих портных, отца с сыном, с особым расчётом; как видно будет дальше, они оказались очень полезны нам за всё время нашего пребывания в Москве.
8-го (20-го) числа пожар немного затих; маршал Мортье, губернатор города, с генералом Мильо, назначенным плац-комендантом, деятельно занялись организацией полицейского надзора. Выбрали для этой цели итальянцев, немцев и французов, обитателей Москвы, которые спрятались, уклонившись от строгих мероприятий Ростопчина, до нашего прихода насильно заставлявшего жителей покидать город.
В полдень, выглянув в окно квартиры, я увидал, как расстреливали каторжника; он не захотел встать на колени и принял смерть мужественно, колотя себя в грудь, как бы в виде вызова нам. Несколько часов спустя, та же участь постигла приведенных нами пленников.
Остаток дня я провел довольно спокойно, то есть до семи часов, когда майор Делэтр приказал мне отправиться под арест за то, что я, по его словам, позволил бежать трем пленным, порученным моей охране. Я старался оправдаться, как мог, однако отправился в назначенное мне место. Там я застал еще других унтер-офицеров. Поразмыслив обо всём, я был рад, что спас жизнь троим пленным, будучи убежден в их невинности.
Комната, где я находился, сообщалась с длинной узкой галереей — вроде коридора, служившего сообщением с другим корпусом здания, часть которого сгорела, так что никто туда не ходил. Я заметил, что уцелевшая часть еще не была исследована. От нечего делать и ради любопытства я пошел бродить по галерее. Когда я дошел до конца её, мне показалось, что я слышу голоса в комнате, куда дверь была заперта. Прислушавшись, я уловил звук непонятного мне языка. Желая знать, что там такое, я постучался. Мне не отвечали — и после моего стука водворилось глубочайшее молчание. Тогда, заглянув в щелку, я увидал какого-то человека, лежавшего на диване; две женщины стояли возле и по-видимому уговаривали его замолчать; я понимал немного по-польски, а польский язык имеет много общего с русским; я постучался еще раз и потребовал воды — ответа не последовало. Но на второе требование, которое я сопровождал толчком ноги в дверь, мне наконец отперли.
Я вошел; обе женщины, увидав меня, убежали в соседнюю комнату. Я начал с того, что затворил за собой дверь; субъект, лежавший на диване, не трогался с места; я узнал в нём тотчас же каторжника с самым гнусным, отвратительным лицом, таким же грязным, как его борода и весь его наряд, состоявший из овчинного тулупа, подпоясанного ремнем. Он имел при себе пику и два факела для поджогов, а также два пистолета за поясом; предметы эти я первым делом отобрал у него. Затем, одним из факелов, толщиною в руку, я ударил его в бок, что заставило его открыть глаза. Увидав меня, человек сделал такое движение, как будто собирался броситься на меня, но упал врастяжку. Я поднес к его лицу дуло одного из отобранных мною пистолетов; он опять тупо уставился на меня, хотел подняться, но снова упал. Наконец кое-как ему удалось встать на ноги. Видя, что он пьян, я взял его под руку и, выведя из комнаты, повел в конец галереи, разделявшей флигеля, и когда он очутился на краю лестницы, совершенно прямой, я толкнул его; он покатился вниз, как бочонок, и почти ударился в дверь полицейского караула, находившегося напротив лестницы. Люди стащили его в каморку, предназначенную для заточения всех подобных ему личностей, которых арестовывали ежеминутно; больше я о нём не слыхал.
После этой экспедиции я вернулся в комнату, заперся и, осмотревшись кругом, нет ли чего-нибудь такого, что могло бы повредить мне, я отворил дверь во вторую комнату: там обе Дульцинеи сидели на диване. Увидав меня, они, казалось, совсем не удивились и заговорили обе разом, но я ничего не понял. Мне хотелось узнать, нет ли у них чего-нибудь съестного. Они прекрасно поняли меня и подали огурцов, луку, большой кусок соленой рыбы, немного пива, но без хлеба. Немного погодя, та, что была, помоложе, принесла мне бутылку какого-то напитка, который она называла «козалки»; отведав его, я убедился, что это просто данцигская можжевеловая водка, и в какие-нибудь полчаса мы осушили всю бутылку; я заметил, что обе мои москвички насчет выпивки способны перещеголять меня. Я остался еще немного с сестрами — они дали мне понять, что они сестры, потом вернулся в свою комнату.
Войдя, я застал у себя унтер-офицера Роша, пришедшего навестить меня и давно уже поджидавшего меня. Он спросил, где я пропадал, и когда я рассказал ему о своем приключении, он перестал удивляться моему отсутствию, но очень обрадовался, потому что, по его словам, никого нельзя было найти для стирки белья. Теперь случай посылал нам двух московских дам, которые вероятно сочтут за честь стирать и чинить белье французских военных. В десять часов, когда все улеглись спать, не желая, чтобы знали, что с нами женщины, унтер-офицер с сержантом отправились за нашими красавицами. Сперва они немножко поломались, не зная куда их поведут; но дав понять, что они желают, чтобы я сам проводил их, они пошли за нами довольно охотно и смеясь. В нашем распоряжении оказалась лишняя каморка; там мы поместили их, обставив комнату всем, что нашли красивого и изящного из пожитков, оставленных московскими дамами, так что из грубых баб, какими они были в действительности, они сразу превратились в каких-то баронесс, которым однако поручено было стирать и чинить наше белье.
На другой день утром, 9-го (21-го) числа, я услыхал сильный ружейный залп; это опять расстреляли несколько каторжников и полицейских, уличенных в поджогах Воспитательного дома и госпиталя, где лежали наши раненые; через несколько минут прибежал фельдфебель объявить мне, что я свободен.
Вернувшись на свою квартиру, я застал наших портных, тех самых, что я спас, уже за работой; они кроили большие плащи из сукна с бильярдов, стоявших в большой зале кофейни, где расположилась наша рота. Я заглянул в комнату, куда поместили наших женщин; они были заняты стиркой и исполняли свою обязанность довольно неумело. И немудрено — они были наряжены в шелковые платья баронесс! Но приходилось терпеть и таких прачек, за неимением лучших. Остаток дня был посвящен устройству нашей квартиры и заготовке провизии, потому что мы собирались долго остаться в городе. У нас было запасено на зиму 7 больших ящиков шипучего шампанского, много испанского вина и портвейна, кроме того пятьсот бутылок рому, и слишком сотня больших голов сахару — и всё это на шестерых унтер-офицеров, двух женщин и одного повара!
Говядину случалось есть редко; в этот вечер мы добыли корову; не знаю, откуда она явилась, но вероятно из такого места, откуда не дозволено было брать ее; мы закололи ее ночью, чтобы никто не видал.
Ветчины было у нас вдоволь: мы отыскали целый склад окороков; прибавьте к этому соленой рыбы в изобилии, несколько мешков муки, две больших бочки сала, которое мы приняли за масло. Не было недостатка и в пиве. Вот каковы были пока наши запасы на случай, если б нам пришлось зимовать в Москве.
Вечером, в 10 часов, нам приказано было сделать перекличку; оказалось, что не хватает 18-ти человек. Остальные люди роты спокойно спали в бильярдной зале, растянувшись на богатых собольих мехах, на шкурах львов, лисиц и медведей. У многих головы были закутаны в богатые шали в виде чалмы, и в этом наряде они походили больше на султанов, чем на гренадеров гвардии; им не хватало только гурий.
Я затянул перекличку до 11 часов, из-за товарищей, чтобы не отметить их отсутствующими; действительно, они вернулись немного погодя, сгибаясь под тяжестью своих нош. В числе замечательных вещей, принесенных ими, было несколько серебряных подносов с выпуклыми рисунками и много слитков того же металла, в форме кирпичей. Остальная добыча состояла из мехов, индейских шалей, шелковых материй, затканных золотом и серебром. Они попросили у меня разрешения сходить еще раза два за вином и вареньем, оставленными ими в одном подвале; я позволил и дал им в провожатые капрала. Надо заметить, что со всех вещей, спасенных от пожаров, мы, унтер-офицеры, всегда взимали в свою пользу по крайней мере двадцать процентов.
10-го (22-го) числа весь день был посвящен отдыху, умножению наших запасов: мы пели, курили, пили и гуляли. В тот же день я посетил одного итальянца, торговца эстампами; он жил в нашем квартале и дом его уцелел от пожара.
11-го (23-го) утром один каторжник был расстрелян во дворе кофейни. В тот же день последовал приказ готовиться к императорскому смотру на другое утро.
12-го (24-го) сентября, в восемь часов утра, мы двинулись в Кремль. Когда мы туда прибыли, там уже собралось для той же цели несколько полков армии; в этот день последовало много повышений по службе и выдано было много орденов. Действительно, получившие награды на этом смотру оказали большие услуги отечеству и не раз проливали кровь свою на поле брани.
Я воспользовался случаем, чтобы подробно осмотреть достопримечательности Кремля. Пока несколько полков были заняты на смотру, я посетил собор св. архангела Михаила, усыпальницу русских царей. В эту самую церковь, в первые дни по прибытии нашем в Москву, забрались солдаты гвардии 1-го егерского полка, поставленные пикетом в Кремле, думая найти там несметные сокровища, но, обойдя обширные склепы, никаких сокровищ не нашли, а видели только каменные гробы, накрытые бархатными покровами с надписями на серебряных дощечках. Там они застали также несколько городских жителей, приютившихся под покровительство мертвецовь, надеясь найти здесь безопасность. Между ними находилась молодая красивая девушка, принадлежавшая к одной из самых знатных семей Москвы; она имела безумие привязаться к одному высшему офицеру армии и еще большее безумие последовать за ним в это убежище. Как и многие другие, она погибла от холода, голода и нужды.
Неподалеку оттуда, напротив дворца, помещается арсенал, где по обе стороны от входа стояли гигантские пушки; немного далее вправо возвышается собор с девятью куполами и колокольней, крытыми позолоченной медью. На самой высокой колокольне виднелся крест Ивана Великого, господствовавший над всем; он имел тридцать футов вышины, был сделан из дерева, окованного массивными серебряными вызолоченными полосами; несколько цепей, также золоченых, поддерживали его со всех сторон.
Несколько дней спустя рабочая команда, плотники и другие были отряжены снять этот крест для перевезения его в Париж, в виде трофея. Но когда его стали снимать, он покачнулся, увлекаемый собственной тяжестью, и, падая, чуть не убил и не потянул за собой людей, державших его за цепи; то же самое случилось и с большими орлами на верхушках высоких башен вокруг ограды Кремля.
В полдень смотр окончился; уходя, мы прошли мимо ниши, где стоит изображение св. Николая. Там мы увидали множество молящихся русских крепостных людей; они клали земные поклоны и крестились перед великим угодником; по всей вероятности, они молили его защитить их против нас.
13-го (25-го) числа мы с несколькими приятелями отправились делать обход по развалинам города. Забирались мы и в такие кварталы, которых прежде не видали: всюду можно было встретить среди развалин русских крестьян и женщин, грязных и отвратительных; еврейки и другие женщины вперемежку с солдатами армии шарили по подвалам, отыскивая разные спрятанные вещи, уцелевшие от пожара. Кроме вина и сахару, которого находили в изобилии, они нагружались шалями, кашемирами, великолепнейшими сибирскими мехами, материями, затканными серебром и золотом, а другие тащили серебряные блюда и разные драгоценности. Зачастую жиды с их женами и дочерьми входили в сделки с нашими солдатами, выменивая у них разные предметы, которые другие солдаты армии у них тотчас же опять отнимали.
В тот день вечером подожгли русскую церковь, лежавшую напротив нашей квартиры и прилегавшую к дворцу, где поместился маршал Мортье. Несмотря на помощь, оказанную нашими солдатами, не удалось потушить огня. Храм, уцелевший и нетронутый до тех пор, в короткое время превратился в груду пепла. Случай этот был тем более прискорбен, что много несчастных приютились там вместе со скудными, оставшимися у них пожитками и за последние дни там даже совершалось богослужение.
14-го (26-го) числа я был дежурным при экипажах императора, помещенных в сараях, находящихся на одной из окраин города, напротив большой казармы, уцелевшей от огня, и где расквартирована была часть первого корпуса армии. Чтобы добраться до своего поста, мне надо было пройти более мили через погорелую местность, лежавшую на левом берегу Москвы-реки, где лишь кое-где торчали колокольни церквей; остальное всё было обращено в пепел. На правом берегу еще виднелось несколько красивых уединенных дач; часть их также сгорела.
Возле того места, где я расположил свой пост, находился один дом, уцелевший от пожара. Из любопытства я пошел посмотреть его. Случайно я встретил там человека, прекрасно говорившего по-французски; он объяснил мне, что он из Страсбурга и что на беду свою попал в Москву за несколько дней до нашего прибытия. Оказывается, он занимался торговлей шампанским и рейнским вином и в силу несчастных обстоятельств потерпел миллионные убытки, отчасти потому, что ему задолжали, частью же вследствие сгоревшего товара, а также и благодаря тому, что мы выпили много вина и пьем его ежедневно. У него не осталось ни куска хлеба. Я предложил ему прийти ко мне поесть рисового супа и он принял мое приглашение с благодарностью.
В ожидании мира, который считали близким, император приказывал принимать меры к устройству нашей жизни в Москве, как будто мы собирались зимовать там. Начали с госпиталей для раненых армии; с русскими ранеными обходились наравне с нашими.
Позаботились также о том, чтобы по возможности сосредоточить в один центр все предметы продовольствия, рассеянные в различных частях города. Несколько храмов, уцелевших от пожара, были открыты и в них начали совершать богослужение. Неподалеку от нашей квартиры, в той же улице находилась церковь для католиков, и в ней служил священник из французских эмигрантов. Церковь была во имя св. Людовика. Удалось даже возобновить театр и меня уверяли, что там давались представления французскими и итальянскими актерами. Играли там или нет, в этом я не уверен, но знаю, что актерам было уплачено жалованье за шесть месяцев, нарочно, чтобы убедить русских, что мы расположились провести зиму в Москве.
15-го(27-го) числа, вернувшись с караула при экипажах, я был приятно удивлен, застав двух моих земляков, которые пришли проведать меня. То были Фламан, родом из Перувельца, служивший в драгунах гвардии, и Меле, драгун того же полка; последний был родом из Конде. Они попали удачно, потому что в этот день мы были расположены повеселиться. И вот мы пригласили драгунов отобедать и провести с нами вечер.
Предпринимая различные экспедиции для мародерства, наши солдаты приносили с собой много костюмов, мужских и женских, принадлежавших разным национальностям, даже французские костюмы в стиле Людовика XVI — все эти одежды отличались необыкновенной роскошью. Вечером, пообедав, мы предложили задать бал и для этого всем нам одеться в костюмы, имевшиеся в нашем распоряжении. Я забыл рассказать, что тотчас по приходе Фламан сообщил нам грустную новость. Он рассказал о несчастьи, постигшем храброго полковника Мартода, командира драгунского полка, где служили Фламан и Меле. Отправившись на разведки, 13-го (25-го) сентября в окрестности Москвы с двумястами драгунов, они попали в засаду; на них напали три тысячи неприятеля с кавалерией и артиллерией. В стычке полковник Мартод был смертельно ранен, так же как еще один капитан и один майор и все были захвачены в плен после отчаянного сопротивления. На другой день полковник велел потребовать свои вещи, а еще день спустя мы узнали о его смерти.
Возвращаюсь к нашему балу: это был настоящий карнавал — все мы были переодеты.
Начали с того, что переодели наших русских женщин во французских дам, т. е. в маркиз, а так как они не умели взяться за дело, то Фламану и мне было поручено руководить их туалетом. Наши два русских портных нарядились в китайцев; я переоделся в костюм русского боярина, Фламан превратился в маркиза; словом, все очутились в разных костюмах; даже наша маркитантка, тетка Дюбуа, зашедшая к нам в эту минуту, нарядилась в богатый национальный костюм русской боярыни. У нас не было париков для наших маркиз, и цирюльник роты причесал их. Вместо помады он намазал им волосы салом, а вместо пудры — насыпал муки; словом, прифрантили их, как нельзя лучше. Когда всё было готово, начались танцы. Я забыл сказать, что всё это время мы пили вволю пунш, который заботливо приготовлял нам старый драгун Меле, и наши маркизы, так же как и маркитантка, хотя прекрасно выносили спиртные напитки, но порядком-таки захмелели благодаря большим стаканам пунша, который они то и дело потягивали с наслаждением.
По части музыки у нас была флейта фельдфебеля; ей в такт акомпанировал барабанщик роты. Но только что заиграла музыка и тетка Дюбуа пустилась выделывать па визави с фурьером роты, как наши маркизы, которым, вероятно, пришлась по вкусу наша дикая музыка, принялись скакать, как ошалелые: вправо, влево, махая руками, дрыгая ногами, то и дело шлепаясь на пол и опять вскакивая. Точно бес в них вселился. Нас бы это не удивило, будь они одеты в простое русское платье, но видеть французских маркиз, обыкновенно таких чопорных, скачущими как полоумные — такое зрелище заставляло нас покатываться со смеху, так-что музыкант не в силах был продолжать играть на флейте; но барабан подоспевал ему на помощь, жарил во всю. Наши маркизы еще пуще запрыгали, пока не повалились, как снопы, от усталости. Мы подняли их, аплодировали им, и снова принялись пить и плясать до четырех часов утра.
Тетка Дюбуа, как истая маркитантка, знавшая цену богатой одежде, надетой на ней — она была из золотой и серебряной парчи — ушла не сказавшись. На улице сержант полицейской стражи, увидав в такой ранний час чужую даму и приняв ее за добычу, подошел и хотел схватить ее, чтобы увести к себе. Но тетка Дюбуа, женщина замужняя, да и вдобавок хватившая пуншу, отвесила ему такую здоровенную пощечину, что он свалился наземь. На его крики: «A la garde!» караульные схватились за оружие, а так как мы еще не успели улечься, то отправились ей на выручку. Но сержант так расходился, что нам стоило большого труда убедить его, что он напрасно задирал такую женщину, как тетка Дюбуа.
10-е (28-е) и 17-е (29-е) были опять посвящены заготовке продовольствия; для этого мы предпринимали рекогносцировки днем, а ночью, чтобы не встречать конкуренции, отправлялись за тем добром, какое раньше наметили.
18-го (30-го) сентября у нас происходил инспекторский смотр на улице, против наших квартир. По окончании смотра, полковнику вздумалось показать инспектору помещения полка. Когда дошла очередь до нашей роты, полковник приказал сопровождать себя капитану, дежурным офицеру и сержанту; майор Рустан, знавший квартиры, шел впереди и отворял комнаты, где помещалась рота. Почти всё осмотрев, полковник спросил: «А унтер-офицеры, хорошо им?» — «Отлично», отвечает майор Рустан и принимается отворять двери в наши комнаты. К несчастью, мы не вынули ключа из дверей в каморку, где жили наши Дульцинеи — каморку, которую мы всегда выдавали за шкаф. Майор отворяет дверь и видит наших пташек. Не говоря ни слова, он запирает дверь и кладет ключ в карман.
Выйдя на улицу и увидав меня издали, он показал мне ключ и, смеясь, подошел ко мне: — «Ага! сказал он — у вас водится дичь в клетке, а вы, как эгоисты, и не думаете делиться с друзьями? Откуда вы раздобыли этих баб? Женщин что-то нигде не видать!» Тогда я рассказал, как и где я их нашел, и что они служат нам для стирки нашего белья. «В таком случае, обратился он к фельдфебелю и ко мне — вы будете так любезны одолжить их нам на несколько дней, чтобы выстирать наше белье, которое очень загрязнилось; надеюсь, что вы, как добрые товарищи, не откажите нам». В тот же вечер он увел их; по всей вероятности, они перестирали всё офицерское белье, потому что вернулись только через неделю.
19-го сентября (1-го октября) сильный отряд полка был командирован для фуражировки в нескольких лье от Москвы, в один большой замок, выстроенный из дерева. Но поживиться там было нечем. Воз сена — вот и вся наша добыча. На возвратном пути мы встретили русскую кавалерию, гарцовавшую вокруг нас, не осмеливаясь, однако, серьезно нападать. Правда, мы шли таким образом, что они могли видеть, что преимущество окажется не на их стороне, — хотя они были несравненно многочисленнее нас, но мы уже выбили из строя нескольких их всадников. Они отстали от нас только на расстоянии ¼ лье от Москвы.
20-го сентября (2-го октября) мы узнали, что император отдал приказание вооружить Кремль; тридцать пушек и гаубиц разного калибра предполагалось установить на всех башнях стены, образующей ограду Кремля.
21-го сентября (3-го октября) рабочие команды из каждого полка гвардии были отряжены копать землю и переносить материал, получившийся от старых стен, которые саперы сносили вокруг Кремля, и фундаментов, взрываемых порохом.
22-го сентября (4-го октября) я в свою очередь сопровождал рабочую команду нашей роты. На другое утро один инженерный полковник был убит рядом со мной кирпичем, упавшим ему на голову при взрыве. В тот же день я видел около одной церкви несколько трупов с руками и ногами, объеденными, вероятно, волками и собаками; собаки бродили по городу целыми стаями.
В дни, свободные от дежурства, мы пили, курили, занимались веселыми разговорами, беседовали о Франции, о том расстоянии, которое нас от неё отделяет, и о возможности удалиться еще больше. Вечером мы допускали в свою компанию наших двух московских женщин, или, вернее, наших маркиз — со времени бала у них не было другой клички, и они вместе с нами распивали пунш с ямайским ромом.
Остальное время нашего пребывания в городе прошло в смотрах и парадах, до тех пор, пока гонец не доложил императору, в ту минуту, когда он производил смотр нескольким полкам, что русские нарушили перемирие и атаковали врасплох кавалерию Мюрата.
По окончании смотра был отдан приказ к выступлению; в одну минуту вся армия пришла в движение, но часть полка только вечером узнала о распоряжении готовиться к походу на другой же день.