Петр Краснов
правитьПоездка на Ай-Петри
правитьI
править— Марья Васильевна! Вы ли? Какими судьбами! Вот уже не думала увидеть вас в Ялте! И Григорий Николаевич с вами. Совсем лишнее. Это знаете, как говорится, в Тулу да со своим самоваром. Тут никто так не ездит. Давно? Надолго? Да, постойте, — пойдите с нами, я вас представлю: Monsieur Перепелицын… Кажется, не напутала, Володя Зубарев, Саша Грюнфельдт, Варвара Михайловна, Усковская, мой генерал и премилый… Вы ужинали? Нет? Да садитесь с нами. Я в Ялте как дома. Тут у меня все свои. А увидишь Петербургское лицо и обрадуешься. Вы Львова видали, а Карпова? Боже мой, что они на конфетти со мной творили. Садитесь, душечка, да подальше от мужа. Володя займите Марью Васильевну. Вот вам карточка. Григорий Николаевич, — чур — жене свобода, а вам — madame Усковская…
Гул и шум стояли в ушах Марьи Васильевны от этой речи, от сети вопросов и готовых ответов. Ей всего девятнадцать лет, но она второй год замужем. Она такая хорошенькая, что прямо со школьной скамьи попала под венец. Григорию Николаевичу под сорок. Он мешковат немного, носит очки, нерасторопен, но он такой добрый. Не любить его нельзя, а изменить преступление. Да она и не думала об измене никогда. Что это говорит Вера Федоровна? «В Тулу со своим самоваром». Что это значит? Такая болтушка, право! Володя… А как его по отчеству, так и не знаешь, как же называть его? Как это глупо! А какие неприятные глаза у Перепелицына. Борода какая черная и усы нависшие. Она бы боялась его… Что это играют? Ах это из «Гейши» — чонг-кина, чонг-кина, чонг-кина… хорошенький мотив!..
— Володя! Вы плохо занимаете вверенную вам даму. Смотрите, она молчит и о чем-то мечтает. Марья Васильевна, душечка, о чем вы мечтаете? Ну, расскажите мне, как вы время проводите. Бессовестная я. Закидала вас вопросами и ни на один не дала вам ответить. Давно вы в Ялте?
— Скоро неделя.
— Неделя! И первый раз в городском саду. Да что это вы, милушка?! Тут вся Ялта бывает — все, все…
— Да как-то сюда не тянет. Мы сидим с мужем на балконе и не знаем, куда смотреть. Впереди море, такое красивое, светлое, сзади горы чудные и веселые. Кипарисы, солнце, небо…
— Марья Васильевна, все это при вас и останется, но ведь надо общество! В Гурзуфе были?
— Да, ездили на пароходе.
— А в Алупке, на Учан-Су, на Ай-Петри? Надо все видеть, все узнать, разве так можно?..
— Да видите ли, Григорию Николаевичу трудно ездить долго в экипаже. Это его утомляет. Верхом я не езжу.
— Но причем тут Григорий Николаевич! Ах, душечка, так нельзя! Володя, вы мне опять жмете ногу… Этакий шалун мальчишка… Нет, Марья Васильевна, так нельзя! Так в Ялте не живут. Надо ездить, знакомиться, тем более, что это так легко здесь делается. Неужели вы не были на Ай-Петри?
— Нет, не была.
— Но раз вы любите природу, вы должны быть на Ай-Петри. Это так грандиозно, красиво. Вы знаете, увидеть восход солнца на Ай-Петри и умереть — больше и лучше ничего, никогда не увидите.
— Да, я хотела бы поехать… — робко проговорила Марья Васильевна. Положительно у нее кружилась голова. Мотив «Гейши» застрял в мозгу. «Чонг-кина, чонг-кина, чонгь, чонг-кина, чонг». А ведь она вина не пила. Она просто отвыкла от общества. Ведь всегда вдвоем. У Володи красивые глаза… А какая хорошенькая собака у madame Усковской.
— Вера Федоровна, это шпиц?
— Шпиц… Это знаменитость Ялты. Не правда ли, какая роскошь! Варвара Михайловна, покажите вашу «Тюнечку».
Варвара Михайловна оторвалась от беседы с Грюнфельдтом, посмотрела в черепаховый лорнет на Марью Васильевну, улыбнулась веселой открытой улыбкой, чмокнула собачку и, взяв ее на руки, передала Марье Васильевне.
— Не шпиц, а прелесть, — с чуть заметным кавказским акцентом проговорил Перепелицын.
— Чудная собака, другой такой собаки нет.
Марья Васильевна погрузила свою маленькую ручку в шелковистую шерсть шпица. Шпиц смотрел на нее умными черными глазами и настораживал большие белые уши. И Марье Васильевне было легче с собакой. Не так страшно. Чего страшно? Этих людей, этих взглядов, этой музыки, этого «чонг-кина-чонг», что немолчно стоит в ушах. Григорий Николаевич занялся с генералом политикой. Она слышит его милый, добрый голос — вот он говорит — «позвольте-с, разве может Россия ввязаться в это дело. Политическое равновесие требует, чтобы она держалась того мощного, властного тона, который ею взят. Англия может пускаться на авантюры, но для России это неприлично». Генерал сердито возражает и горячится, Григорий Николаевич спокоен — вот он выслушал мнение генерала и опять заговорил. Марья Васильевна любуется мужем, собачка лежит у нее на коленях и ей спокойно.
— Вы долго думаете пробыть в Ялте? — спрашивает ее Володя.
— А! — как со сна вскрикивает Марья Васильевна. Она забылась, она не слыхала вопроса. Володя повторяет. Он красив, этот мальчик… Мальчик… Он старше ее и «Володя»! Как это все странно!
— Недели две. … Не знаю… Как муж. … У него отпуск на два месяца.
— Какого вина хотите, белого или красного? — тянется к ней с двумя бутылками Перепелицын. У него страшные, но красивые глаза.
— Я? Ой, нет! я никакого. Я не пью вина, — испуганно говорит Марья Васильевна и прикрывает рюмки своими маленькими розовыми ладонями. — Я, правда, не пью.
— Душечка, пустяки! Это крымское, слабое, совсем, совсем слабое. Налейте ей, monsieur Перепелицын «Пино флери».
— Есть, — отзывается Володя и наливает Марье Васильевне в рюмку розоватую жидкость.
Марья Васильевна воспитана в строгом доме, она вина никогда не пила. На свадьбе выпила бокал, да и то опьянела. И потом на маминой серебряной свадьбе ее кузен, драгунский корнет, напоил ее ликером. Но ликер был сладкий, как конфета.
— Попробуйте, душечка, — говорит ей madame Озерова, — это сладкое… Григорий Николаевич, чокнитесь с вашей женою, а то она пить не хочет. Вы заказали что-нибудь?
Григорий Николаевич оборачивается, смотрит тупыми близорукими глазами на Веру Федоровну и говорит: «Я ничего еще не заказал, Вера Федоровна, я думал… готовый, не знал, что по карте. Выпей, Маша. Это ничего, натуральное, здешнее, не повредит».
— Ах, какой он у вас, байбак, — простите Марья Васильевна, но, право же, он у вас совсем тюфяк… Володечка, распорядитесь для всех нас: кефаль вареную, баклажаны под бешамелью и мороженое. Вы где обедаете?
— Во «Франции», у себя.
— Ах, дружок, надо все попробовать. Ну, «Россию» я не рекомендую, там очень долго не подают: лакеев мало. Но отчего бы вам иногда не пойти в городской сад, или, если хотите, дешевый стол — в Московскую гостиницу, там прекрасно кормят. Варвара Михайловна, вам цыпленка? Чтобы «Тюнечке» кости были.
— Ах, и мне тогда цыпленка, — говорит Марья Васильевна и ласково гладит «Тюньку» по голове.
— Есть, — на ходу кричит Володя и исчезает в толпе.
— Милый мальчик, — говорит с легким вздохом Вера Федоровна, — я его еще вот этаким знала. И Саша славный молодой человек. Влюблен в Варвару Михайловну без ума…
— Так вы не видали Учан-Су, и не были на Ай-Петри? — подвигаясь к Марье Васильевне говорит Перепелицын.
Марья Васильевна теперь так близко сидит от него, что чувствует его дыханье. Он красив, но не в ее вкусе. Он страшен. Темные глаза прикрыты длинными пушистыми ресницами и черные брови изогнуты красивой дугой. Кто он такой? Богат, беден? Служит где-нибудь или нет? Серая шляпа красиво сидит на его голове. Манеры его изящны.
— Вы знаете, — говорит он, — вам нужно поехать на Ай-Петри ночью, чтобы захватить там рассвет. Это картина бесподобная, Удивительная картина. Жалко, вот муж не может поехать. Хотя это так покойно. Тут чудные коляски.
— Мой муж не выносит долгой езды. И ночью он ни за что не поедет.
— А если вы его попросите?
— Я… Зачем я буду просить его делать то, что ему неприятно и вредно.
— Но, чтобы сделать вам удовольствие.
— Я могу отказать себе.
— Я бы лишил себя жизни скорее, чем в чем-либо вам отказать.
Марья Васильевна с удивлением смотрит на Перепелицына. Что это такое? Дерзость? Ей никто никогда так не говорил. Не смел говорить. Перепелицын глядит на нее своими ясными черными глазами.
— Кушайте ваше вино. Муж позволил.
Марья Васильевна покорно берет рюмку и пьет. Вино сладкое, но крепкое. Если много такого вина выпить, можно опьянеть. А быть пьяной нехорошо… стыдно…
— Кушайте до дна. Вам жарко. Оно освежит, — говорит Перепелицын.
Марья Васильевна пьет. Вино приятное на вкус и должно быть хорошо. Вон какие гербы нарисованы и надпись сделана — «Императорский Никитский Сад»… Вот и в Никитском Саду она не была. Правда Гриша байбак. С ним ничего не увидишь. А должно быть хорошо на Ай-Петри? Все хвалят.
Лакей подает большое блюдо с рыбой и картофелем. Два красные рака уставились в рыбу. Варвара Михайловна всем раскладывает куски.
Это здешняя рыба? — спрашивает Марья Васильевна.
— Здешняя, морская, — говорит генерал.
— Дайте мне попробовать, — робко произносит Марья Васильевна и не знает, хорошо ли она сказала. Она смотрит на мужа. Он держит обеими руками у рта раковую шейку и громко высасывает ее, сок течет по его всклокоченной русой бороде, в глазах видно удовольствие.
— А все-таки, генерал, — говорит он в перерывах между посасыванием шейки — политика мира приведет Россию к неслыханному могуществу, какого нельзя достигнуть никакими самыми успешными завоеваниями.
Володя дает Марье Васильевне рыбу и наливает ей бледный Рислинг в большой бокал. Марья Васильевна смотрит на Володю и улыбается ему. Он такой молодой, красивый. Такой же как она… Точно брат ее. С ним не страшно.
— А votre santИ, — говорит, протягивая ей свою рюмку, Перепелицын.
Волна веселости находит на Марью Васильевну.
— А la votre, — говорит она и чокается. — Гриша, твое здоровье! — весело кричит она мужу.
Вино слабое, как вода… Его не страшно пить. И рыба такая вкусная…
Григорий Николаевич машет ей руками, облитыми соком от раков, и хочет что-то сказать, но рот у него полон рыбой, картофелем и он только одобрительно мычит. Смешной ее Гриша! Но какой добрый.
— Славная вы барыня, — говорит ей Перепелицын. — И муж такой умница у вас!..
— О, вы не знаете его у меня, — хочет гордо сказать Марья Васильевна, но вино попадает не в то горло и она закашливается.
— Клин клином вышибай! — кричит Володя и наливает еще вина. Марья Васильевна пьет.
Ей немного совестно, что она поперхнулась: была ли она интересна в этот момент?.. Но все-таки ей весело. Перепелицын не так страшен и в нем столько благородства!
Подают цыплят. Но ей не хочется есть — и «Тюнечка» получает целые куски. Она красиво ест и просит беленькой лапкой, царапая ею рукав. Марья Васильевна целует «Тюнечку» в лоб.
— Как я бы желал быть «Тюнечкой», — говорит Перепелицын.
— Почему? — наивно спрашивает Марья Васильевна.
Вера Федоровна хохочет и страстно целует зарумянившуюся Марью Васильевну.
— Потому, что вы сама прелесть и лучше всякой «Тюнечки»! — восклицает она.
— Потому что ее все ласкают и любят, — говорит уклончиво Перепелицын.
Марья Васильевна молчит. Ей немного стыдно. Она украдкой смотрит на мужа, но тот занят накладыванием себе баклажанов и ничего не видит.
— Знаете что, — говорит Перепелицын. — Попросим вашего мужа, чтобы он отпустил вас сегодня на Ай-Петри. Мы поедем большой компанией, в двух колясках.
— Чудная идея! — кричит под ухом Вера Федоровна. — Конечно, душечка, поедем. Не видеть Ай-Петри — не видеть Крыма. Сашечка, распорядитесь экипажами. Monsieur Перепелицын — вы дадите ваши пледы. К вам по дороге заехать. Григорий Николаевич, вы слышите, мы везем вашу жену смотреть восход солнца с Ай-Петри. Вы слышите, Григорий Николаевич?
Григорий Николаевич рассеянно смотрит на Веру Федоровну, потом на жену. Золотистые волосы ее растрепались, глаза сверкают восторгом. Ей так хочется ехать; она так любит природу!
— Ну, поезжай, милуша, — говорит он, — только, смотри, не простудись…
— Не беспокойтесь, — говорит Перепелицын и дерзко смотрит на Григория Николаевича, — мы доставим вам вашу жену в полной целости и сохранности. Я дам ей свои пледы.
— Благодарю вас, — спокойно отвечает Григорий Николаевич, — а мы с вами, генерал пойдем домой.
— Домой, домой, конечно. Спать! Куда нам, старым людям, по горам скакать!
Марья Васильевна смотрит благодарными блестящими глазами на мужа и подымает бокал, с темным красным — А la santИ, de mon mari, — кричит она, и встает. И какая она хорошенькая в эту минуту! Все ее девятнадцать лет рвутся из нее и просят счастья, любви, жизни… Шляпка чуть съехала на бок, волосы растрепались, но так она еще лучше. Она «пьяненькая» и сознает это, и весела и счастлива. … И все ею любуются. Перепелицын бледен от охватившей его безумной страсти, Володя юлит и даже влюбленный Саша поражен ее красотою, красотою весны…
— А la votre! — отвечает Григорий Николаевич, — и, смотри, не шали, не простудись и поскорей возвращайся. Он жмет руки Вере Федоровне, Варваре Михайловне, Саше, целует ее горячую руку, потом говорит Перепелицыну.
— Поберегите ее.
— Будьте благонадежны, — с сухим корректным поклоном отвечает тот и Григорий Николаевич уходит с генералом.
II
правитьЛошади поданы. Две тройки, запряженные в белые соломенные коляски. В одну садятся: Перепелицын, Марья Васильевна, Вера Федоровна, и Володя, в другую Варвара Михайловна и Саша с «Тюнькой». Ночь чудная, удивительная, даже не верится, что в горах будет холодно и будут нужны пледы. Полная луна глядит с безоблачного неба, море искрится и млеет под ее лучами, море спокойное и тихое. На моле и на набережной горят электрические фонари и толпа еще ходит вдоль домов. Тихо. В воздухе пахнет морской водой, кипарисами и лавром. Лошади побрякивают бубенцами.
— Готовы? — спрашивают спереди.
— Готовы, — отвечает Перепелицын. Лошади трогают. Маленький серый пристяжной со стриженной гривой и коротким хвостом косится большим красивым глазом и пускается мерной рысью. Марья Васильевна любуется на хорошенькую мордочку серого и чувствует, что она любит этого серого, что в ней все сильнее и сильнее говорит потребность любить, прижаться к кому-нибудь, пригреться, отдать ему, вверить ему и душу свою полную восторга и молодое, пышущее здоровьем и молодостью тело!.. И первый раз она жалеет, что ее муж такой скучный… такой идеальный муж.
Дорога подымается выше, вьется мимо садов и виноградников Ливадии и входит в лес. Вправо, у ног лежит Ялта. Ялта, горящая огнями, Ялта со стройными кипарисами, освещенными луной и с морем, в котором играют луна и звезды. Над Ялтой высятся горы. Эти горы с посеребренными луной вершинами, с темными лесами внизу таинственно прекрасны. Юг дышит и нежит, юг чарует и шепчет слова любви. Думала ли она когда-нибудь попасть сюда, думала ли увидать когда-либо эту чудную красоту природы, ласкающей и любящей друг друга, знала ли она, что есть эти ночи, когда земля и море отдаются месяцу и месяц ласкает и холит их в молочных лучах. Думала ли она, что воздух может быть недвижен и тепел, что он весь может быть пропитан ароматами трав и деревьев? … Нет, она этого не знала! И потому она не знала любви. Это спокойное чувство, которое она испытывала, опираясь, на руку Григория Николаевича, она ошибочно называла любовью… Любовью… Смешно дать имя того, чего не знаешь…
Дорога вилась выше. Крутые спуски поросли крымской сосной. Высокие стволы поднимали гордо свои кроны, усеянные длинными мягкими иглами и простирали ветви далеко вокруг. Холодно и жутко было в их чаще. Между ними буки и тополи, кусты ежевики, прицепившиеся к каменным откосам дороги, густая темная зелень плюща, обвившего стволы столетних дерев. Чуть отступит лес, сейчас видны скалы безобразные, страшные, величественные, грозные. Они нависли над дорогой и готовы рухнуть на нее, они поднялись отвесно далеко вверх и только корявая изогнутая сосна смело лепится вдоль них, обвивая их серым стволом.
Марья Васильевна застыла в восторге и поворачивала свою голову, переводя восхищенный взор с одного вида на другой. Вверху над головой сверкал Ай-Петри. Тонкие ажурные зубцы, посеребренные месяцем лезли под самое небо. Небо синее, темное, сверкающее, будто живое, недвижное, висело над ними кроткое и спокойное.
Марья Васильевна не чувствовала, как крепко обвила ее чья-то рука и горячо прижимала ее талью к своей груди. Она сама доверчиво прижималась к этой груди и пожатьями отвечала на пожатья чужой сильной, мужской руки.
Это был сон. Наяву не может быть таких красот, наяву не могут сверкать серебряные горы и трепетать небо! И во сне ей снились эти черные лучистые глаза, и во сне грезились ей эти тихие слова любви, ласки, участья…
При свете догоравшей луны открылся пустынный хребет Яйлы. Холодный ветер дул порывами над желтой степью и крутил пыль на белой дороге. Кругом хаос. Серые камни, обрывы, пропасти, округлые холмы и пики и вдали буковая роща, черным пятном взбегающая на площадку горы.
Варвара Михайловна объявила, что она и «Тюнька» прозябли и ни за что не пойдут карабкаться на горы.
— Помилуйте, туда целых три версты!
Она останется в балагане и будет пить чай, Вера Федоровна объявила, что у нее болят ноги, и что она будет ожидать восхода у решетки первой скалы.
— А мы?! Марья Васильевна! — протягивая Марье Васильевне обе руки, воскликнул Перепелицын.
— Пойдем! Непременно пойдем наверх. Я хочу видеть эти пики вблизи. А какой должен быть вид оттуда! — отвечала, захлебываясь от восторга, Марья Васильевна.
— Смотрите, не упадите, — с громким деланным хохотом закричала Варвара Михайловна.
— Со мной-то! — обернувшись проговорил Перепелицын.
— Именно с вами, — смеясь сказала Варвара Михайловна.
Перепелицын не отвечал.
— Вашу руку! — скомандовал он Марье Васильевне, и они пошли.
Как это было страшно! Справа и слева лежали серые громадные камни, весь путь был усеян мелкими острыми камушками, под ногами зияли обрывы и пропасти. Какие-то тени, казалось, бродили по крутым скатам и таинственный шепот слышался под навесом скал.
Они шли рука с рукой, хрустя по мелким камешкам, скользя и поддерживая друг друга. Перепелицын говорил, и его слова дикие и страстные, были в полной гармонии с этим таинственным нелюдимым пейзажем. Он говорил, что он первый раз видит такую неиспорченную, чистую душу, что он не знает, что с ним такое, что он чувствует, что теряет рассудок, что он готов на все. Он предлагал ей бежать с ним на яхте на юг, туда, где вечное солнце блестит над водой, где небо пламенеет от жгучих лучей… Он страстным баритоном пропел ей «Миньону» Монюшки и вдруг опустился перед ней на колени и стал умолять, подарить ему на память об этой чудной волшебной ночи один поцелуй.
Ей было страшно и хорошо. Они находились теперь среди кустов бука, в маленькой роще, круто взбегавшей на верх, к вершине Ай-Петри.
Луна догорала. Бледные тени бежали по небу. Шляпа с широкими полями Перепелицына сползла на затылок и черные глаза его были устремлены с мольбой. Плед плащом свисал с его плеча и весь он, озаренный загорающейся зарей, на фоне громадного дупла старого, давно сломанного дуба, был прекрасен…
Один поцелуй!
Но это был долгий поцелуй, поцелуй кипучей страсти, поцелуй, который опьянил ее и поколебал почву под ее ногами. И она упала на протянутые сильные руки и она отвечала на его страстные лобзанья, давала целовать свои руки, давала обнимать… И эти поцелуи жгли ее и лишали силы, и она не могла сопротивляться. О! если бы это были только поцелуи! Если бы это были только объятия?! Она еще могла бы оправдаться…
Мир, казалось, перевернулся и изменился, когда, измученная страстными ласками, она выскользнула из его объятий и бросилась бежать вверх, по крутой тропинке.
III
правитьВсе пропало, все погибло! Она изменила…
Она сделала подлость. Весь мир это знает, и ей нет цели жить.
Самые ужасные мысли бежали и роились в ее мозгу и ей было страшно самой себя. В опустевшей голове нестерпимо глупо звенел и переливался дурацкий мотив «чонг-кина, чонг-кина, чонг-чонг, кина-кина»…
Умереть, убиться, разбиться на этой чудной скале, броситься вниз в бездну. И она взбежала с нечеловеческой энергией на верхнюю покатую площадку и по тропинке добежала к самому краю скалы…
И вдруг застыла, уцепившись судорожно руками за острые выступы камней…
Прямо перед нею, как угроза неба, высился громадный серый утес. Внизу этой громады, поднявшейся с острого хребта, еще лежала сырость ночи и белая тучка дремала у его основания. Но верх утеса отливал золотом и сверкал на бледном зеленовато-синем небе. Желтый шар солнца, громадный, чуть сдавленный выходил из далекого белого моря, такого спокойного, чистого и ровного. Словно чайки белели паруса лодок, позлащенные первыми лучами. Солнце радостно озирало из воды землю и земля смеялась ему в ответ. Как чудная игрушка, или художественно сделанный рельефный план выдавался берег резными прихотливыми очертаниями в бледное сонное море. И вдруг оно зазолотилось и заиграло перламутром, это чистое, глубокое, безбрежное море. И отразились в нем: скала «Дива» в Симеизе, «Медведь гора» Гурзуфа, мыс Ай-Тодор, убежавший в море, со своей дачей игрушкой. Крошечные кипарисы торчали из зелени садов Ливадии и Алупки, между ними белели и краснели крыши домов и кровли дворцов. Белой точкой далеко видна была крошечная Ялта и набегал на нее мохнатый лесистый Пендикюльский хребет. Это была улыбка земли, улыбка утра, улыбка жизни, и с ужасом отшатнулась молодая женщина от мрачного обрыва.
Солнце поднималось выше, легкий пар стлался за ним над морем и молодые и радостный лучи играли с зеленью дерев, виноградных садов и с синевой глубокого моря.
И умирать в этой природе!
Ветер стих. Первые лучи робко коснулись лица Марьи Васильевны. Оно еще пылало от пережитой страсти, стыда и возмущения, но оно было покойно и счастливо.
Сзади нее, убитый и покойный, стоял Перепелицын и глаза его еще горели. И он был красив на фоне еще не освещенных солнцем серых скал, мрачных и диких он, правда, был красив.
И она простила. Она примирилась!.. Любовь бывает только раз в жизни. А это была любовь!..
IV
правитьНо к обществу, ожидавшему их у балагана она вернулась тихая и робкая. Они молчали и весь обратный путь. Ей было стыдно и страшно. Она боялась мужа. Она ему все скажет. Он умный, добрый, он поймет ее и простит… Она заслужит это прощение вечной лаской, вечной покорностью и любовью. Это была ошибка. Она загладит ее…
С этим чувством она вошла в номер, занятый мужем. Она вошла, не простившись с Перепелицыным, решившись во всем покаяться, все рассказать, излить свою душу в страстной исповеди. Она решила признаться, как страсть обуяла ее и, как этой страстью нагло воспользовались и, как она хотела от муки стыда покончить с собою и броситься со скалы и, как Бог удержал ее. Она решила на коленях умолить своего мужа простить ей ее падение…
Она тихо затворила за собой дверь и остановилась. Было восемь часов утра. Солнце золотило белые шторы окон и во всей комнате был разлит свет утра, ясного и солнечного. В номере было душно и жарко, и воздух был утренний, тяжелый. Григорий Николаевич крепко спал сладким утренним сном. Его рот был широко раскрыт и мощный храп вырывался из него, где из-за темных испорченных зубов виднелся белесоватый язык, покрытый налетом сна. Лицо вспотело и раскраснелось, потные, редкие волосы сбились в кучу и обнажили мокрую просторную лысину. У постели аккуратно стояли его ботинки и висели серые чулки с красными полосами.
Она кинула взгляд в зеркало. Зеркало отразило ее свежую молодую фигуру, ее лицо, залитое румянцем стыда, голубые глаза, подернутые синевой усталости и страсти, ее свежие губы и перламутровые зубы и она поняла, что ему нельзя сказать, что он не поймет и не простит. Она решила молчать. Молчать и никогда не говорить про это, похоронить этот случай, эту вспышку глубоко в своем сердце — и даже если бы весь мир узнал про ее измену — муж не узнает никогда. Он не узнает ради своего спокойствия. Если он услышит, что кто-либо говорит про его жену и спросит ее, — она будет клясться всем святым и он никогда, никогда не узнает…
И кроткая, как всегда, она брезгливо прикоснулась своими свежими губами, хранившими следы поцелуев другого мужчины, к его мокрому лбу, и, когда он, пожевав губами и помычав открыл глаза, — она спросила его:
— Ты хорошо выспался, мой милый?
И он радостно улыбнулся ей в глупом восторге сознания, что его любит и ему принадлежит женщина, прекрасная, как майское утро, и свежая, как утренняя роса. И чувство собственности разлилось радостью по его телу, как будто можно владеть женщиной, как владеют картиной, как будто можно обладать любовью как обладают процентной бумагой, время от времени отстригая от нее купоны.
И, в глупой нежности, он покрыл ее поцелуями, заботливо спрашивая, хорошо ли она провела ночь.
И она сказала, отвечая на его поцелуи.
— О, да, мой милый, чудно хорошо. Я никогда, никогда не забуду Ай-Петри…
И это было так просто!!!
Ялта
1900 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.