Иван КАТАЕВ
ПОД ЧИСТЫМИ ЗВЕЗДАМИ
I
Горячий июль доцветал в Уймонской долине, но все той же первородной
свежестью дышал Алтай; высокая трава предгорий казалась голубоватой от
влажности, и речная вода хранила холодок поднебесных снегов.
Мы ехали верхами по правому берегу Катуни, пробираясь в мараловодческий
совхоз. Миновали Нижний Уймон, заречную его сторону, что звалась не так
давно кулацкой. Вывеска школы красуется над резным крыльцом тяжелодумного
владения Ошлаковых. Максим Ошлаков, говорят, вернулся из ссылки, одиноко
моет золото где-то под Катандой. Брат его Федор, командир отряда у
Кайгородова, еще в те лихие года словил партизанскую пулю, и серая полынь
дремуче разрослась над бесчестной бандитской могилой. А было время —
полтысячи коней, две сотни маралов держал в горах отец их Пилей,
глухонемой, да понятливый старец. Помнит, еще помнит их округа…
Млечно-голубая Катунь в отдалении просторно шла от того края неба,
утихшая на мягком лоне долины. Вчера я видел ее воды близко, когда на
закате насквозь пророзовела их льдистая толща, а гребни струй стали
темно-синие. Здесь, выше Уймона, река делилась на множество рукавов и лишь
узкими протоками подходила к дороге. Укромный, тенистый мир камышей и
сырого мелколесья недвижно стоял на низких островках, утиные выводки
возились в тростнике и кое-где выплывали, мелко чернея, на ясную стрежень,
золотую от предвечернего солнца.
По ту сторону дороги травянистая поверхность земли мягко взмывала
кверху. Горный вал, от самого подножья клубящийся густыми березовыми
рощами, подымался в синее небо.
Ближе к вершинам, над свежей, счастливой зеленью берез, сухо темнели
лиственничные леса.
За этой первой лесистой грядой, — мы видели вчера с того берега, на
выезде из ущелья Терехты, — таилась уединенная горная страна, из тех, что
всегда так властно манят в путешествие своей как бы вечно недостижимой
синевой. Ее увенчивали резкие ледяные вершины Катунских Альп.
Оставив позади строенья и поскотины колхозной фермы, мы стали забирать
в гору. Путь наш лежал к перевалу, а ночевка замышлялась где-нибудь в
лесу, на подъеме. Сразу объяло нас легкой мигающей тенью, запахами спелой
травы и черносмородинного листа. Промеж деревьев горели в косых лучах
солнца наклонные луговины; березы, толпясь, смело наступали вверх по
склону; тонкие стволы безошибочно сохраняли отвесную прямизну, хотя,
казалось, земля ускользала у них из-под ног.
Лошадь бодрым шажком привычно брала крутизну, успевая то и дело
перехватить сбоку сочный стебель. Яркая белизна бересты, несмятая трава,
синее небо, сверкавшее в просветах, — все тут было исполнено особой,
молодой и целебной чистоты.
Подступало странное, составное чувство родины и чужбины, — его не раз
уже испытал я на Алтае. Посмотришь, — березы, тихая суета теней и света,
жесткий иван-чай розовеет в траве, темный старый гриб торчит, — что может
быть ближе? — самое простое, северно-русское, известное с детства. И те же
запахи, та же скромная прохлада. А оглянуться шире — все это на горе и
куда-то летит с нее кувырком, и раскрывается бездна, и таинственно грозят
дальние хребты… То, что привык понимать как Юг, как самое далекое и
необычайное. Думаешь: куда ж это меня занесло!.. Азия, в двухстах
километрах монгольская граница…
Меж тем мы и в самом деле уже забрались высоко. Когда в просветах
открывалась Уймонская долина, взгляд падал, как с высоты полета, и
скользил далеко, через всю ее затуманенную ширь, катившую последние волны
закатного света. Неясно маячили над мглою горизонта Терехтинские белки.
«Они дымчато порозовели. Только воздух отделял их от нас, — гигантские
массивы чистого, сладкого воздуха, заполнившего эту впадину земли.
По мере подъема растительность на горе постепенно менялась. Лошади
продирались сквозь цепкие заросли малинника, усыпанные спелыми темными
ягодами. Прозрачно рдели повсюду кисти красной смородины. Мы уже давно
вступили в эту зону великого ягодного сада, опоясавшую все предгорья Алтая
Там и здесь между березами зачернели лиственницы, худые и будто вечно
обтрепанные ветром. И все чаще стали попадаться выкошенные поляны; важно
стояли на них высокие стога, их долгие тени стлались до самой опушки.
Волнующе смешанный запах опахивал нас: острый, домовитый от сена и
вольный, сырой — от свежей, вечерней травы.
II
Из зеленой глубины леса донеслись человеческие голоса. Мы поворотили в
ту сторону и скоро выехали на просторную поляну. Радостно открылась она
зрению, озаренная густым розовым светом, в пестром мелькании женских
платков и кофт, в веселой спешке предшабашной работы.
Здесь уймонские убирали сено, метали последние стога.
Кто-то из нас справился у проезжавшей верхом, с волоком сена, босоногой
девчонки: что за бригада.
— Полинарьи Лесных! — ответила та не без гордости, ударила лошаденку
пятками в широкие бока, качнулась и поехала дальше.
Про Лесных Аполлинарию мы уже кое-чего слыхали на Уймоне. Из кержачек,
девица, ведет бригаду второй год и всех обгоняет, была на краевом съезде…
Надо поглядеть. К тому же пора и на ночевку.
На том краю поляны из-под высоких лиственниц поднимался белый дымок
костра. Мы тронули туда.
Три недовершенных стога возвышались в центре общего движения работы.
Крайний сложен до половины, и там незаметно было особого оживления,
рыжебородый коренастый дядя неспешно управлялся наверху, принимая пласты.
Зато два других стога, выложенные на две трети, казалось, притянули к себе
всю горячую жизнь, все голоса, всю молодую силу нагорного вечера. На рысях
подносились к ним ребятишки-копновозы, огромные навилины взлетали со всех
сторон без передышки, смех раздавался, взвизги и задорные возгласы, — так
все и кипело там. На одном стогу, на среднем, принимала женщина, на другом
— парень в городской клетчатой кепке, козырьком назад.
Никто и не оглянулся на нас.
Мы спешились возле костра. Бригадный суп клокотал в широчайшем, как
свод небесный, чугунном ойротском казане. Низенькая плотная девица, глядя
на нас, застыла в изумлении, с черпаком в руке. Лицо ее пряталось под
головным платком, повязанным ниже бровей: только бойкий нос торчал.
Лошадей привязали на выстойку. Чувство степенного, мирного отдыха, как
всегда, вступило в свои права с той самой минуты, как тяжелые седла были
сложены на траве и горячие кошемные потники расправлены. Тишина летнего
вечера, сразу приблизившись, коснулась души. Близко, в подокном сумраке
чащи, среди корней и мхов, шумел несильный поток.
— Бригадирша-то где? — справились мы у стряпухи, хотя в этом вопросе и
не было особой надобности. Просто губы у этой толстенькой девицы оказались
что-то уж очень ярки и глянцевиты.
Четверо, хотя бы и с ружьями, — конечно, слишком много мужчин, чтобы
разговаривать с ними всерьез. Блеснули зубы первейшей белизны, вечная игра
началась.
— А вам на што?
— Значит, надо.
— Надо, так поищите.
— Ишь ты, какая быстрая.
— Побыстрей вашего!
— Вон что!.. А зовут тебя как?..
Большая грудь под голубой застиранной кофтенкой пошла ходуном,
— Зовуткой!..
Мы отошли. Девица крикнула вслед:
— Вон она, Полинарья, на среднем стогу. — И добавила другим тоном,
посуше: — Они с Тимкой Вершневглм на спор ставят. Значит, кто раньше
смечет.
Мы обернулись:
— Чья же берет?
— Ну, разве ей против Тимки выстоять! — в голосе ее прозвучала
жесткость раздражения. — Одна только слава, что бригадирша… Конечно,
подавальщиков она себе каких поздоровше набрала. Ну, да не угнаться, все
едино…
Терпкие краски заката погасли. Дохнуло холодком, примчавшимся с
каких-то нелюдимых высот. Но ясное небо над горой было еще до самых глубин
налито таким всемогущим сиянием, что, казалось, оно никогда не может
истощиться. Веселый гомон не стихал у стогов, кипение работы дошло там до
высшей точки.
— Давай, давай! — надрывался чей-то ликующий голос. — Стой, отвязывай
копну!.. Да куда ж ты, язви те, волокешь!..
Рассудительный бас громыхал на всю поляну:
— Вершину-то Тимофей, пообжимистей выводи, пообжимистей! Чо ж ты
разгоняешь ее не знаю как… Эдак мы никогда…
— То есть это как пообжимистей?! — негодующе визжали от другого стога.
— Что значит?.. Он и так у вас тощой!..
— Тощой, тощой! — передразнивали отсюда. — Сами больно пухлые!..
— Дядя Симеон! Ты там доглядывай за ними… А то они небось…
— А я доглядаю, — важно ответил тот рыжебородый, что недавно управлялся
на третьем стогу. Его, видно, призвали в арбитры. Он стоял теперь перед
стогами, опершись обеими руками на грабельник, как на посох, и наблюдал за
ходом соревнования.
— Все правильно у них, — прибавил он веско.- Тимке чуток и остался, еще
пласточков десятка полтора, и вывершит.
А мечет ладно, я доглядаю…
Тимка чертом вертелся на стогу, только грабли мелькали.
Видно, не просто это было — поворачиваться там, на верхушке,
сделавшейся не шире тележного колеса, и пружинило сухое легкое сено, но
Тимка, резко выделяясь плечистой своей фигурой на глади светлого неба,
будто приплясывал, не оскользаясь, не заплетаясь ногами; без промедления,
точно хватал он навилины, поспевал приладить и примять пласт, не нарушая
стройных, закругляющихся друг к другу навстречу очертании вершины.
Может быть, только излишняя щегольская подчеркнутость была во всех его
ловких поворотах и изгибах да и сама быстрота их казалась чрезмерной и
судорожной. И свое — „давай, давай, не задерживай!“ — выкрикивал он без
нужды часто и залихватски. Похоже, что его самого всего пружинило и
распирало там — от счастья работы, от уменья, от того, что всех выше он
под небом, всех ловчей.
Аполлинария, соревновалыцица его, действовала на своем стогу умело и
споро, стог ее тоже рос правильно, круто. Но уже заметно поотстала она, и
это видели в ее группе и уже поторапливали снизу, не выходя, впрочем, из
пределов почтительности.
— Чего ж ты, Полинарья, ты бы, однако, повеселей укладала. Вон уж у
них…
Кстати стряпуха-то давеча возвела на Аполлинарию явный поклеп — будто
она набрала себе каких покрепче. Ей подавали все больше девицы да совсем
малорослые пареньки. Взрослые мужики, которых вообще было немного, как раз
собрались вокруг Тимки. Может, оттого он и брал верх.
Бригадирша, наверное, видела, что отстает. Однако в движеньях ее не
прибавлялось торопливости. Она двигалась по-прежнему спокойно, и с
какой-то особенной плавной грацией творилась у нее эта работа, похожая на
одинокий танец, высоко над головами людей, в светлом куполе неба.
А уже загалдели у Тимкиного стога: „Вывершил, вывершил!“ — и кто-то
жиденько затянул: „Ура-а!..“
И рыжебородый Симеон, гордясь своим значеньем, громко подтвердил:
— Вывершил. Будя!
И тотчас же Тимка, как-то по-особому выгнувшись и едва скользнув рукой
по веревке, перекинутой подавальщиками через вершину стога, слетел на
землю с высоко поднятыми граблями, притопнул, хотел, видно, крикнуть да
сдержался, сказал тихо, хрипловато, с едва приметной улыбкой, витающей
вокруг запекшихся губ:
— А ничего сработали… Складно…
Но насквозь сияло и пело изнутри скуластое его лицо с дорожками пота на
грязных крепких щеках, с раскисшим и прилипшим ко лбу сивым вихром.
Приставив грабли к стогу, он повернул свою явно франтовскую кепку
козырьком вперед и, пока кругом голосили с преувеличенным восторгом, чтоб
только погорше было тому стогу, Тимка стоял неподвижно, невысокий, ладный,
сдерживая дыхание расходившейся просторной груди, и поглядывал на всех
узкими смелыми глазами, из которых так и било хитрое его счастье.
Казалось, на вид ему побольше двадцати, и то ли гладко брился он, то ли
бежала в нем какая-то залетная алтайская кровь, — но был мальчишески гол
его острый подбородок. Ситцевая выгоревшая рубаха, выбившаяся из-под
ремня, была у него сильно разорвана возле плеча.
Восторженные голоса стихали. Под конец самый дюжий мужик в древней
поярковой, грибом, шляпенке, кажется, тот, что недавно гудел:
„Пообжимистей!“ — заключил столь же густо:
— Сам-от он Вершнев, — выходит, завсегда и вершить ему!
Тут все звено обрадованно засмеялось, а Тимка, поняв минуту, нагнулся,
стал отряхивать со штанов приставшее сено.
Потом он подтянул голенища высоких конашин, подвязал их сыромятными
ремешками и, прихватив грабли, пошел к стану, на ходу перепоясываясь и
оправляя рубаху. Все двинулись за ним.
Проходя мимо Аполлинарьиного стога, Тимка остановился, посмотрел
наверх, где бригадирша укладывала последние мелкие пласты, но почему-то
ничего не сказал, пошел дальше.
Только уж позади его крикнул кто-то:
— Эй вы, ползуны неповоротные, подсобить не надо?..
Аполлинария, выпрямившись, утерла лоб рукавом, ответила с усмешкой, без
обиды:
— Спасибо на добром слове. Сейчас сами управимся.
Голос у нее был низкий и умный, из тех, что идут со дна груди и,
свидетельствуя о полной душевной силе, так обогащают самый неказистый
женский облик. Мы еще не сумели разглядеть, какова она собой.
Только под лиственницами, у костра, возле его живого пламени, заметили
мы, как смерклось на поляне. Еще один солнечный огромный день ушел совсем.
Но в этой пустынной высокой стране, откровенно кажущей небу свои провалы,
трещины и обледенелые складки, всякая подвижка времени ощущалась телесней,
чем где-либо, лишь как новый поворот этого бока планеты с его хребтами и
впадинами. Она давала в остатке не грусть, но чувство свободы полета. День
прошел, — летим дальше, дыша этими запахами теплого сена и близких снегов.
Я поднял голову. Первая звезда водянисто дрожала в померкшей, еще
бесцветной вышине.
III
Стреножив лошадей, мы отпустили их к бригадному табуну.
Подошла Аполлинария, работавшие с ней мальцы и девчата, толкаясь и
хохоча, побежали к ручью умываться. Мы поговорили с Аполлинарией о
бригадных порядках, об урожае. К третьему августа, досрочно, они кончат
сеноуборку, бригада переключится на жнитво. Весь-то колхоз запаздывает с
сеном, а пшеница желтая уже, к тем горам так и вовсе погорела, лето
знойное. Бригадирша отвечала просто, смело; видно, привыкла говорить с
приезжими, с городскими, с кем угодно. Но разговор наш не вязался, шел по
верхам; устала она, и, похоже, чем-то другим были заняты мысли. Несколько
раз она оборачивалась к костру, ярко распылавшемуся неподалеку, высоко
озарившему стволы и мрачную хвою лиственниц. Что-то ее тревожило.
Может быть, ужин запаздывает?
Там, возле костра, сидел Тимка, до пояса голый. Он уже успел умыться, и
теперь толстенькая стряпка, стоя рядом с ним на коленях, чинила его
порванную рубаху. Время от времени он подбрасывал в огонь сухого лапнику.
Столбом взвивались искры, вдогонку вымахивало длинное пламя. Беспокоиный,
дышащий круг света мгновенно раздвигался, виднелись обутки и спины
бригадников, прикорнувших между толстыми корнями; по другую сторону наши
седла в траве посверкивали металлическими частями и отполированной кожей.
Тимкина голая грудь и плечи сияли, как начищенная красная медь;
переливались при движении резкие валики мышц. Совсем не скучный разговор
шел там у шгх, стряпка то и дело, откинувшись, тряслась от смеха, розово
блестели ее зубы. Потом она перекусила нитку, заколола иголку себе в кофту
и встала, чтобы помешать в казане. Тимка тоже поднялся, стал надевать
рубаху, но, видно, запутался головой в вороте. Стряпка, оглянувшись, ловко
щелкнула его горячим черпаком по твердому втянутому животу и с визгом
отбежала на ту сторону костра. Тимка справился с рубахой, схватил свой
ремень, погнался за девицей.
Сперва она увернулась, но он все же достал ее ремешком — легонько
вытянул вдоль гладкой спины и, поймав в охапку, принялся не то щипать, не
то щекотать ее.
— Ой, не буду! Ой, мамоньки, не буду! — верещала она, плача от смеха.
Аполлинария, с минуту молча и неподвижно смотревшая на эту возню, вдруг
решительно двинулась к стану. Мы последовали за ней, посмеиваясь про себя,
— сейчас проборка…
Увидав бригадиршу, Тимка отпустил девицу, та вперевалочку отбежала к
казану, принялась деловито помешивать в нем; по выражению спины, по всей
ее напряженной полусогнутой фигурке видно было, что она с неловкостью
ожидает, что будет.
Ждал и Тимка, глядя на подходившую Аполлинарию, но он стоял прямо и,
по-красноармейски стянув рубаху борами назад, неторопливо опоясывался.
Бригадирша молча постояла перед ним, как-то неуверенно, по-девичьи,
сложив на животе руки, потом произнесла обычным своим, упругим и ясным
голосом:
— Ну, что ж тебе сказать, Тимофей… Скажу: молодец.
Работу аккуратно исполнил. — В голосе у нее дрогнула улыбка. — И меня
обставил… Ну, я на то не в обиде. На жнитве сосчитаемся.
Тимка молчал, глядел на нее прямо, зорко.
— Всегда б, как ноне, работал, — продолжала она наставительно, — коли б
не отлынивал, так ладно было бы. Ухватка, смелость у тебя есть во всем. А
будешь стараться, по осени от правления тебе премия выйдет, это я твердо
тебе говорю.
Тимкины губы чуть покривились.
— Не больно, чтой-то, я страдаю об премии этой, — сказал он отчетливо.
Стряпка, с интересом слушавшая этот разговор, тут радостно захохотала.
Аполлинария медленно повела на нее глазами и снова обратилась к Тимке:
— Значит, совсем лишняя она тебе, премия?
— Это две десятки-то или там будильник со звоном? — усмехнулся Тимка. —
Так я в Ойрот-Туре, на стройке, за один день две таких премии отшибу, чем
тут за нее цельное лета париться. Ты уж кому другому ее выхлопатывай. Вон
хоть Панька, братишка твой, почитай што без порток гуляет и старается во
всю силу, ему сгодится. А уж я обойдусь как ни то…
— Во-он ты как смотришь! — спокойно удивилась Аполлинария. — Только на
рубь меряешь. А как весь колхоз твою работу ценит, страм ли от него, почет
ли, это тебе без интересу?..
— Проживем и без почету, — пробормотал Тимка, глядя куда-то вкось. —
Уймонский почет недорого стоит, языком да по собраниям крутясь, еще и
легше его найти, чем на поле.
Аполлинария подступила к нему почти вплотную.
— Ну и Тимка! — протянула она с изумлением, и впервые горячая, грозная
даже нота зазвучала в ее голосе, еще более низком. — Красив же ты стал,
Тимка!.. Будто кто подменил тебя, право. Эдакого не слыхала я от тебя
раньше… Однако, видно, новые учителя у тебя завелися. И учат они тебя,
учат, и впрок идет ученье!..
Она стояла перед ним в тревожных, струящихся к небу отсветах костра,
чуть отклонив голову в сторону, стараясь перехватить потупленный Тимкин
взгляд. Была она одного роста с парнем, а то и повыше.
Я смотрел на нее во все глаза. Молода она — вот что больше всего
удивляло. До чего же молода!.. Хоть мы и слыхали, что девушка она, но
как-то не соединялось это совсем, совсем юное лицо ни с званием увесистым
бригадирши, ни с краевой ее известностью, — и с голосом, со всей повадкой
ее не вязалось.
Конечно, не было ей и двадцати. Даже белый платок, низко, по-скитски
скорбно, с прямым перегибом на висках повязанный, ее не старил.
Продолговатое, может, слишком длинное между носом и ртом, с темными
строгими бровями — северной славянки лицо. Иконописное — сказали бы
раньше, — рублевского века. Но куда там! В нем столько движенья было,
горячности, а сухости никакой. Свежи и нежны щеки, несмотря на загар или
природную смуглоту; и вовсе не скаредные губы приоткрыты в напряженном
внимании. И не шло в голову сужденье, красива ли, — так важно и ново, как
всегда, было явленье из вечернего сумрака этого, полного своей жизни,
лица, с тем особенным и страстном наклоном, ей, только ей одной
свойственным, как вот вглядывалась она в ту минуту в потупленные глаза
парня.
— А что еще, какие учителя? — вдруг будто очнулся он и резко поднял
голову.- — Ты про кого это?.. — И, не дожидаясь ответа, сказал твердо, с
силой, глядя прямо в глаза ей: — Знаешь чего, Полинарья, лучше в мой
палисад не лазай, ты в нем не хозяйка. И не время нам тут с тобой счеты
сводить. А это запомни: мне учителей не надо. Ни новых, ни старых. Не
нуждаюся. — Он усмехнулся дерзко: — Слава богу, сам ноне грамотный.
И, повернувшись, пошел от нее, легко перескочил через суковатую сушину,
положенную одним концом в костер, уселся невдалеке среди молодых парней и
девчат. Лежа в траве звездой, головами друг к другу, они разговаривали
между собой и пересмеивались.
Аполлинария постояла, глядя ему вслед, потом обернулась к стряпке.
— Таисья, ужин-от готов у тебя?.. Раздавай, — сказала она строго и
пошла к ручью. Темная коса тяжко лежала на ее спине, прямой и по-женски
зрелой.
Через несколько минут стряпка застучала черпаком по краю казана и
звонко, на всю поляну, позвала ужинать.
Мгновенно все вокруг пришло в движение, со всех сторон из уплотнившейся
дочерна темноты потянулись бригадники с мисками, котелками, столпились у
костра. Сначала все шло там чинно и мирно, и уже усевшиеся поблизости
истово, над ломтем хлеба, понесли ко рту дымящиеся ложки. Потом вдруг у
казана зашумели, заговорили вперебой, донеслись голоса, и негодующие и
жалостные.
— Это что ж такое!..
— Права не имеешь!..
— Всем давай!..
Шумели больше всего ребятишки, обступившие Таисью со своими чашками и
мисками. А Таисья, не слушая их, весело и начальственно провозглашала:
— Маленьким без мяса!.. Без мяса маленьким!.. Отходи, давай, кто
следующий!..
Но ребята пе отходили, шум разрастался, две или три бабы решительно
вступились за ребячьи права. В эту минуту подошла Аполлинария.
— Из-за чего спор? — спросила она.
Все сразу загалдели, обратившись к ней. Таисья на прямой вопрос
бригадирши ответила не без вызова, что ей сам Федор Климентьич наказывал,
как заезжал поутру, чтобы с этого дня мясо в ужин выдавать только
взрослым. Как ей председателем велено, так она и делает.
— Глупости это, — быстро сказала Аполлинария. — Трудодень ребятишки по
своей работе получают, а есть всем надо ровно. Выдавай с мясом, как и
раньше.
— Верные твои слова, деушка, — поддержал дядя Симеон, до того, впрочем,
молчавший. — Им ведь, однако, рости надо, маненьким-то, рости…
— Так председатель же! — закричала Таисья. — Оглохли вы, чо ли? Я
говорю, председатель велел, Федор Клпментьич…
Вон и Тимка слышал, он тут был. Тимка! Да скажи ты им!..
Тимка сидел цоблизости на какой-то колоде, хлебал из-своей чашки. Не
поднимая головы, сказал отрывисто:
— А не знаю я. Меня это не касаемо.
Таисья всплеснула руками:
— Дак как же ты, Тимочка… Ведь при теое же! Слышал ведь!
— Отвяжись ты от меня! — глухо, со злобой ответил Тимка. — Чего
пристала? Говорю: не слыхал ничего.
— Ладно! — вмешалась Аполлинария. — Это я сама разберуся с
председателем, говорил он, нет ли. А вот я тебе, Таисья, говорю: выдавай
по-прежнему. И кончено дело.
— А не буду по-прежнему! — крикнула та. — Ты что, главней председателя
стала нонче? Не могу я его приказ нарушать. Я тут, у котла, отвечаю!
— Да ты что? — тихо изумилась Аполлинария, подступая к ней. — Ты что
это в голову забрала? В чьей ты бригаде состоишь?.. Думаешь, ежели… —
Она осеклась и, переменив тон, закончила сухо и властно: — Делай, как я
велю. А не хочешь, — сей момент от котла отставлю и другого назначу!
Неизвестно, чем бы разрешилась эта история, — похоже, Таисья не
собиралась сдаваться. Но в это время из темноты раздались радостные
возгласы:
— Передвижка!.. Передвижка приехала!..
Многие, и скорее всех — ребятишки, кинулись в ту сторону, откуда
закричали. Следом за ними пошла и Аполлинария. Таисья, видимо, решила
подчиниться распоряжению бригадирши, просто ей, наверное, не захотелось
затягивать раздачу. На стану все снова пришло в чинный порядок,
выстроилась очередь.
И чей-то мальчишеский голос удовлетворенно произнес:
— Ты побольше, побольше накладай, Таська. А то знаешь;..
IV
Механик кинопередвижки, длинноногий парень в кожаной куртке, неподалеку
от костра уже устраивал все необходимое для зрелища. Ловко подрубил метра
на полтора от земли высокую лиственницу и повалил ее так, что она,
переломившись, осталась комлем на пне. Пообчистив середину ствола от
сучьев, снял с вьючной лошади динамку и прикрепил к стволу, потом приладил
проекционный аппарат. Видно, все это для него было дело привычное.
Полотняный экран он натянул, с помощью бригадных мальчишек, опять-таки
между двумя стволами лиственниц, точно по заказу, удобно и прямо стоявших
поблизости.
Ручей шумел теперь где-то за экраном, заменяя отсутствующий оркестр,
небольшой пригорок полого снижался к воде, — он и должен был стать
партером, в подлинном смысле этого слова.
Оказывается, все тут, на горе, издавна было приготовлено для этого
электрического колдовства.
Бригада, отужинав, тесно расселась на пригорке. Кино видали хоть и не
часто, но не в первый раз, все понимали, в чем дело, все ждали с горячим
любопытством и тем особым уютным волнением, какое предшествует ночному,
вполне безопасному и поразительному зрелищу.
Смутно белел экран в великолепной раме мохнатых веток и звездного неба.
Звезды, совсем близкие и ясные, будто вымытые, роились над темными
верхушками деревьев в немыслимой и стройной тесноте, во всем торжественном
разнообразии величин, крупные, важно переливающиеся, и те, едва намеченные
в черных прогалах неба, и вся драгоценная пыль. Поток шумел неумолчно,
ровно, все одним широким и мирным звуком.
Потом экран вспыхнул, звезды отступили и померкли. И, вовсе погасив шум
воды, резко в лесной тишине застрекотал аппарат.
Мы, городские, видали этот фильм лет десять тому назад, он уже почти
выветрился из памяти. Но, вспомнив его по первым кадрам, мы сразу
обрадовались ему, как старому приятелю.
То была простодушная и жизненная картина,, с молодыми, очень
увлеченными и старательными актерами, полная движения и летнего солнца.
Многие, наверное, припомнят ее. Там, в центре всего, монастырь,
расположенный в красивой горной местности, а главный герой — монастырский
звонарь Иона, здоровенный парень, хитрец и силач, с крупным и веселым
лицом. В село, что возле монастыря, приходят белые, арестовывают
большевиков из ревкома, запирают их в монастырском подвале. Героиня,
деревенская девушка, пытается освободить своего брата, большевика; звонарь
Иона ей помогает. Тут же, рядом, — корысть, жадность и всякие блудни
монахов.
Экран дождил и мерцал, лента была старенькая, однако еще вполне
разборчивая. Механик громко прочитывал надписи, нещадно перевирая слова.
Но его мало кто слушал, все и так понимали суть дела. Когда на экране в
деревню ворвались белые, сверкнули погоны, — снизу, с земли, погруженной
во мрак, сразу тревожно воскликнули:
— Кайгородов!..
Насторожившись, вытянули шеи, кто-то привстал на коленки, но его,
видимо, сердито дернули снизу, и высунувшаяся голова пропала. На экране
белогвардейцы творили расправу, металась скотина, бегали ополоумевшие
бабы, плакали дети. И все это было очень знакомо и понятно здесь, на
Уймоне, где всего тринадцать лет тому назад кипела кровавая мешанина,
жесточайшая за всю историю сибирской гражданской войны, где при
Кайгородове рубили и пороли каждого десятого, — и память о тех годах была
жива. Да и местность в картине очень походила на алтайские предгорья.
Кончались части, треск аппарата смолкал, обрывалась вторая жизнь,
ловкая и стремительная. Снова победно выступали звезды, еще вольней шумел
поток, прохлада живой, все углубляющейся ночи становилась ощутимой.
— Давай кого другого вертеть! — крикнул механик, доставая ленту из
третьей коробки, — Тебе, брат, телячий хвост крутить, а не динаму, — мирно
сказал он какому-то малому, выполнявшему эту почетную обязанность.
Действительно, тот крутил неумело, рывками, то слишком усердствовал, а то
вдруг замедлял, видно зазевавшись на картину, и свет слабел, почти угасая.
— Становись другой кто-нибудь, — повторил механик.
Тут многие повернули головы к Тимке Вершневу.
— Вот Тимка сумеет… Эй, Тимка!.. Вылезай, чо ли!..
Вершнев сидел с краю, впереди меня, рядом с Таисьей. Перед началом
картины он устроился удобно, положив соседке голову на грудь, та крепко
обняла его. Так и полулежал он примерно до середины первой части, потом
приподнял голову, неотрывно уставившись на экран, а к началу второй и
вовсе выпрямился и даже, когда Таисья стала опять клонить его к себе,
нетерпеливо снял с своего плеча ее руку.
Теперь она зашептала ему:
— Не ходи, Тимочка, чего тебе там, сиди тута…
Но он вскочил и направился к аппарату.
Дело у него пошло отлично, свет сиял ровно, не мигая.
Разгорались бои, в лесистых горах сходились партизаны.
Красиг.ая девушка, верная, храбрая и предприимчивая, пробиралась в
монастырь, заглядывала в подвальное оконце, видела своего брата,
измученного, заросшего диким волосом. Пленники томились смертной мукой,
назавтра их ожидал расстрел. Зрители, вполне захваченные ходом действия,
то замирали в чуткой тишине, то ахали и бурно волновались.
Тимка, открутив три части, вдруг отошел от динамо.
— Ты куда? — удивился механик. — Устал, что ли?
— Уставать тут не с чего, — мрачно сказал Тимка. — А вертеть больше не
буду. Смотреть хочу.
— А отсюда разве не видно?
— Мешает.
Не возвращаясь на старое место, он уселся впереди всех и, не взирая на
уговоры и просьбы, наотрез отказался крутить.
Тогда вызвался тот дюжий колхозник в поярковой шляпе, и динамо снова
заработало исправно.
Красивая девушка скакала, скакала по лесам и долам, пригнувшись к шее
коня, тяжелая коса ее билась за плечами. Не лицом, но смелостью движений,
зрелым и легким станом, еще чем-то походила она на Аполлинарию… И вот
они, партизанские костры в долине. А молодец Иона в переполненном народом
храме разоблачил придуманное монахами чудо, и разгневанная толпа повалила
выручать большевиков, которые — вот уже — стоят перед дулами. Тут так лихо
принялся Иона крушить оглоблей белогвардейцев, — где ни махнет, там улица,
— что никак уж невозможно стало усидеть смирно. Чуть не вся бригада
повскакала на ноги; загалдели, восторженно хохоча:
— А, давай, давай!..
— От, язви!..
— А вон энтого еще, ишь спрятался!..
И чей-то совсем уж восхищенный голос крикнул:
— Эх, братцы!.. Вот бы к нам его, стога-то метать!..
Так, под громовый хохот, рукоплескания и крики, Иона отхватил
офицерской шашкой полы своего подрясника, так он поцеловался с красавицей,
так он ехал на зрителей во главе партизанского отряда с красным знаменем в
руках, молодецки поглядывая на девушку, а она ехала рядом и смотрела на
него с нежной насмешливостью.
И погас экран. Снова полным разгаром своим выступили звезды, снова
свежо зашумел поток. Но что-то переменилось в ночи. Стала она будто
откровенней и доступней. В неподвижной тьме ясно угадывались пространства,
высоко взлетевшие под небо, но не страшные, а братски близкие телу. Все
прежде разъятое, раздельное — черная, горящая высь, травянистая земля,
нагретая за день, и горстка людей, закинутых работой на гору, высоко над
долиной, и шумно несущаяся вода, и безмолвная сухая хвоя — все это сошлось
воедино, как бы проникло друг в друга, породнилось. И прохладный ветер,
волной пробегавший по поляне, казался теперь приязненным, свойским, — он
был дыханьем все той же простой и единой жизни.
Мне было давно знакомо и дорого это переживание. Его и сейчас породила
властная работа искусства, — а оно присутствовало в этой незамысловатой,
но верной и доброй картине.
И хотелось мне знать, что же чувствуют другие зрители, что творится в
глубине их душ. Расспросить?.. Пожалуй, никто не скажет. Бригадники
расходились в темноте, возбужденные и веселые, похваливая картину, а
больше всего одобряя богатыря Иону.
— Вот бы к нам-то эдакого! — все повторяли они.
— Да уж этот бы наработал!..
Скоро все стихло на поляне, люди разбрелись спать по стогам, улеглись
вокруг угасавшего костра. Спутники мои тоже разошлись кто куда. В ровном,
бестелесном сумраке поляны, среди нелепых, размытых теней стогов и
деревьев только венец раскаленных углей вокруг черного котла виделся
издали единственным цветовым пятном; этот цвет был горяч и груб в
сравнении с тонким, игольчатым мерцанием звезд, но и он не дерзил, не
нарушал глубокого спокойствия ночи, — он даже был, пожалуй, главным
средоточием ее древней сдержанной силы.
V
Захватив свой кошемный потник, я отправился на тот край поляны, к
самому дальнему стогу. В тон стороне земля уж заметно убегала из-под ног,
страшновато круглилась книзу. Там я с вечера приметил широкий просвет в
стене леса, открывавший даль Уймонской долины. Мне и хотелось улечься
здесь, чувствуя высоту, и чтобы утром встать и сразу увидеть Алтай.
Сейчас ничего нельзя было разглядеть, кроме смутного лесного моря под
ногами, да горящее звездное небо впереди в огромной размахе выгибалось к
горизонту, падая в черную тучу земли.
Было новолунье, и молодой месяц, наверное, прятался где-нибудь за нашей
горой.
Я обошел стог, подсунул с краю свою кошму и улегся, коекак вкопавшись в
тугой, колючий бок стога; как сумел, завалил себя сверху. Едкие, мирные
запахи сепа и конского пота, пропитавшего кошму, мгновенно заволокли
быструю чреду дневных лиц, имен, солнечных искр; все слилось, исчезло.
Проснулся я, верно, от холода, очень неуютно зябла спина — видно,
сползло с меня сено. Хотел было устроиться получше; повернулся захватить
рукой сползавший ворох и — тут же замер. Совсем близко, рядом, за округлым
боком стога, говорил мужской, молодой и хрипловатый голос. И столько было
в нем встревоженной страстной силы, даже когда понижался он до глухого
шепота, — столько страстности, неловкой, но побеждающей всякое
стеснение… Я замер, не шевелясь, и сон слетел с меня, не мог я не
слушать. Ведь это же Тимка Вершнев… Ну, конечно, он!
— Не понимаешь ты!.. Эх, не понимаешь! — громко, прерывисто шептал он.
— А ты пойми, на вот, хоть влезь в меня, я тебе всю душу вывернул!.. Пойми
же ты, однако, не город этот мне нужен, не одежа, не деньги легкие… Ну,
что она, ОйротТура, с виду деревня та же, только что дома повыше… В
Новосибирском был, в Омском, знаю. И опять не про то я… Не в улицах
сласть, что людей там много, трамваи… Это мальчонке лестно, поглядел — и
надоело на третий день, ходишь, как по Уймону. А мне ведь из себя
вырваться надо… Из себя, понимаешь?..
Он передохнул тяжело и зашептал еще горячей, быстрее:
— Тут я чисто в шкуре какой хожу, и скрозь меня она до нутра проросла,
как зверь все равно. Грузно мне, тошно, глаза застилает, к земле гнет. И
все уймонское меня облепило, и самто я дурак дураком. Не вижу ничего, не
знаю, тыкаюсь все равно, что щенок слепой…
— Нет, постой, погоди, однако, — заторопился он. — Знаю, ты и раньше
все напевала, дескать, и тут можно… Это знаю я, что и тут все к лучшему
идет, и самому можно… Да ведь тугото как!.. Еле-еле… Пластом
переползаем. За годом год… А я быстрей могу жить! Я очень даже скоро все
взять могу. Я все понимаю, все мне открыто…
— Не хвалюся я, нет! — воскликнул он и тут же, испугавшись, что громко,
понизил голос. — Я тебе говорю, а смотрюсь в себя, как в воду, и все до
донышка вижу. Слепой я, дурак нетесаный, а ведь вглубь-то я все понимаю,
всю землю чувствую, всех людей. Вот — как усмехнулся человек или там
поежился, или говорит что, а сам про другое думает, — завсегда мне все
открыто — к чему это он и чего ему надо. И не только свои мужики али
ребята… Вот намедни который инструктор приезжал, из Усть-Коксы, — начал
он тут речь говорить…
— Да это все зря я! — вдруг прервал он себя с досадой. — Не об этом я
хочу… Я про то, однако, что мне учиться Только побыстрей бы, спешно,
да-погуще бы как… Про все, чему только ни учат. Я с места бы взял,
разом… И. уж не отце-, пился бы до конца, пока все не превзойду! Как
клещ бы впился…
Он вздохнул, видно улыбнувшись.
— Ах ты, мать честна! Дотянуться бы только поскорей!
Сила есть войне, не занимать, знаю… Есть сила!.. И
самостоятельность… Уж я не закружуся, запить там, загулять или еще какие
пустяки… Все дальше пойду, весь мир каковой брат мне будет… Как
старики наши поют, — вся тайная… Вся тайная отверзится… Я ведь как
сделать-то хочу… Да ты слушаешь; Линка, аль спишь?..
— Нет, слушаю я, — невесело ответил низкий женский голос, и с
изумлением узнал я В нем голос Аполлинарии.
— А все не веришь, не веришь? — зашептал Тимка. — Опять скажешь:
накатило… Нет, Линушка, теперь уж крепко, это, навечно. Что про картину
я сказал, это так и есть. Но от нее мне…
ну, только толчок будто сделался. Ведь все это и раньше во мне было, и
цельное лето промаялся я, то есть прямо скрутился от тоски, хоть в петлю.
И уж надумал было, совсем решился… ну — сказаться тебе, чего
надумал-то… Да все как-то не вязалось одно с другим. И в город уйти
надо… Надо мне, понимаешь!»
Вот уж до коих подступило, не могу… И от тебя уйти духу нет.:.
Нельзя ведь мне без тебя, Лина, я это каждый день, каждый час вижу. А
опять же знаю, строгая ты, свой план у тебя во всем, и с Уймона не
торопишься… Что ж теперь делать?.. Измытарился я вконец… А тут вдруг
как свет! Ты говоришь, чудно тебе это, чудно, сам знаю. Ведь не доказал
мне никто, не скомандовал: дескать, вот так и так надо. Ну, что-там?
Монахи, борьба… И ведь не то чтобы пример какой… А только вдруг свет,
свет в меня пошел, в горле сдавило… Кончилось представление, — тут и
увидел я свою силу. Эх, да все я смогу, что ни лежит предо мной! Все
одолею!.. Вот что со мной стало. И сошлось одно с другим, что раньше
вразброд шло…
Он помолчал, потом заговорил умиротворенней, тише:
— Так и завсегда со мной, от картин от этих, от постановок… То есть,
ясно, какая понравится. Другая, так тошно с нее, после три дня совестно на
всех людей глядеть, и руки и ноги вянут. Ну, а уж понравится, — так ведь в
городе, бывало, как птица летишь оттуда и кругом будто праздник Первое
мая. Так и обнял бы всех… аль бы подрался не сходя с места. С гадом с
каким, с фашистом бы, чо ли… Нет, не то, что во хмелю, подругому.
Смелей, красивше… У всех так бывает?.. Не знаю я…
Нет, ребята есть, — глядишь, только на. улицу вышел — и уж он орешки
себе лузгает, и разговор про то, про се, и не вспомнит.
А я дан цельный год могу помнить… Вот, однако, и книжка тоже… Где
про разное. Не те, что в школе учили, другие…
И чтобы по-правдашнему было написано… Опять же смотришь, нет в ней
никакого наставления. А что только и сделается с нее!.. Летось вот прочел
я книжечку… "Не помню, кто сочинял, Пушкин будто. Ну, просто там живут
старичок со старушкой.
Ели они ужасно много, только и знали что ели. И ничего не случилось у
них, и будто ничего не написано такого… Вот, ведь, не знаю, как и
передать… Ну, двери у них шибко скрипели… А после, в конце, померла
старушка. И старичок сильно заскучал по ней. Заскучал он, значит,
затомился и помер тоже.
И все тут… Так веришь ли, нет ли, а прочитавши, чуть-чуть не взревел
я с этой книжки. Так меня взяло… С чего, и сам не пойму… Ну что там?
Старички какие-то, помещики, это даже надо осудить, ежели по-серьезному…
А меня опять как на крыльях подняло, чтой-то мне тут опять приоткрылось. И
ночьто я мало спал, все думал… А на другой день в больнице по настилке
потолочных балок две нормы сделал, вот как… И всю жизнь буду помнить ту
книжечку…
Тимкин голос замолк. Самая тайная, самая черная тишина ночи в эти
минуты доспевала на горе. И ветер стих. Не шелестела ни одна былинка.
Только ручей вдалеке шипел нескончаемо, осторожно, одним ровным звуком, и
от него было еще тише.
Звезды в зените, прямо над моим лицом, горели светло, упоенно, их будто
стало еще больше, и мелкие, слабые явственно отступали в свои пустые
глубины, нарушая цельность и гладкость черного свода, а крупные вышли
наперед, дрожа и пуская в глаза мне сияющие паутины. Я лежал, не шевелясь,
не зная, что делать мне… Встать, уйти, — они услышат, спугну их и, может
быть, все разрушу… Да ведь пока и говорит-то он такое, что не грех
слушать… Нет уж, лежать, лежать, по-прежнему затаив дыхание!
Там у них зашуршало, Тимка неуверенно окликнул:
— Лин, а Лин!..
— Что тебе?
— Так как же мы с тобой, а?
— А все так же, — тихо сказала Аполлинария. — Вот ночь переспишь, а
утром Таисья тебя поприветит, все и слетит с тебя, и всем болестям твоим
конец, посмеешься только, все равно как сну несуразному…
— Ну вот, — горько усмехнулся Тимка. — Опять сначала.
Будто и не говорили… Да что же я душу тут всю перекопал перед тобой,
— зря, выходит?.. Ты слушала меня аль нет? Разве для обману я говорил
тебе? Ведь не так обманывают-то, эх, Линка!
— Слушала я все, — заговорила она медленно и печально. — Слушала, и
вижу, что правду говорил, вот как она этот час у тебя на сердце лежит, да
и нету тебе никакой корысти теперь обманывать меня… Ну, а толк-то какой
в твоих словах? И по весне говорил ты мне много, — заслушаешься, бывало. И
про картины поминал, и про книжки, и какой от них переворот в тебе… А
потом что было?.. Помнишь, как у реки, у парома позвала я тебя?.. Как нож
в меня тогда (и на низкой ноте дрогнул, оборвался ее голос)… Как нож!..
Она поборола себя, встрепенулась:
— Я про чувства свои, про слезы не мастерица рассказывать. Не люблю.
Только все поняла давно уж. Все едино тебе, перед кем ни проповедывать и
кому руку жать и в чьи глаза глядеть. Везде ты только себя, себя одного
видишь и сам собой весь мир застишь. И всем-то ты чистую правду говоришь,
и мне, и Таське, и третьей, и десятой… Таське-то, небось…
За стогом сильно зашумело, и Тимким голос, смелый и счастливый, громко
произнес:
— Линушка, знаешь чего?
— А что? — быстро откликнулась она, — А то, что я тебе последний раз
говорю: брось про Таську.
Смешно мне, как ты ее с собой равняешь. Смешно, и все тут.
Да ты что, сама не понимаешь, чо ли? Как костыль она мне нужна была,
подпереться, да от тебя отхромать. Поближе было, только руку протянуть,
вот и взял, не глядя. И напоказ перед тобой с ней крутил, и через силу
старался во всем поперек тебе ставить, чтоб только на тебя осерчать,
расколоться с тобой напрочь. Умная ты, однако, сама должна была видеть, да
и понимаешь все, не поверю я… Таська!.. Да ежели бы по-серьезному, что ж
я, лучше бы не мог сыскать! Совсем ведь бессмысленная девка, ну,
нестоящая…
— Бессмысленная, а тебя вон как спутала.
— Как это спутала?
— А ты знаешь, у кого она ума набирается. Я сказала тебе, к кому она в
заречье бегает да кто ей родные.
Тимка засмеялся.
— Ну эта твоя история из газетки вычитана. dTo ты от святости своей,
как, значит, активистка… Да мне-то что! Хоть бы и бегала. У нас с тобой
об ней кончен разговор. У нас своих делов до утра не переговорить. И все
сообразить надо. Ты подь сюда ближе… Да чего ж ты!
Что-то резко рванулось, зашуршало и смолкло. Потом зазвучал Тимкин
тяжкий шепот:
— Так что ж тебе, Полинарья… богом-господом, чо ли, божиться?.. Да не
молишься ты, и я поотвык. Ты мне так поверь.
Сказал: без тебя — никуда. Так и будет. До зимы — скажешь, буду зимы
ждать. Еще набавишь, опять потерплю. Говорю тебе: теперь на все хватит у
меня силы. Веришь теперь, ну?..
Ну?.. — -повторил он властно.
Стихло. Потом зашептались едва слышно:
— Линушка, ты на каком ходишь-то?..
— А сам не сосчитаешь?
— Не сбиться бы…
Засмеялась тихонько.
— На четвертом, — шепнула она. — Скоро прознают уж.
— Теперь пускай все прознают.
Зашумело сено. Не дыша, осторожно, я приподнялся, чтобы встать и уйти.
И уж когда, крадучись, сделал я занемевшими ногами два-три шага по
скользкой, росистой, скошенной траве, раздался Аполлинарьин голос,
звучный, горестно-веселый:
— Ох, тяжко мне, Тимочка, с тобой будет, ох, чую, тяжко!
Горя не оберешься… Да что уж!
Скользя по траве и спотыкаясь, я спускался по крутому склону в темноте,
едва-едва потускневшей, шаги невольно ускорялись, ноги побежали сами, и,
разлетевшись, выставив вперед руки, я ткнулся ладонями в толстый, шершавый
ствол лиственницы. Обхватил его и замер на месте. Что там было, подо мной?
Обрыв ли, пологий ли скат?.. Смутно чернела внизу щетина нагорных
лесов, холодным духом сырости, древесной гнили, кислинкой березового листа
тянуло оттуда. Уже долинная тьма была чуть разбавлена белесыми полосами
катунских туманов.
Начинал светлеть безмерно далекий край неба, и там робкой,
воздушно-серебряной чертой наметились зубцы и купола Терехтинских белков.
Звезды в той стороне неба проредились, поблекли, но выше и над головой они
еще горели торжественно, лучисто. Я подумал, что люди, которые вышли в эту
минуту на воздух из аилов, крытых лиственничной корой, из войлочных юрт
Кош-Агачского плато, из пошатнувшихся избенок Уймона — все они видят
вместе со мной те же созвездия, и шепчут что-нибудь, и хвалят свой
желтр-зоревой Алтай.
А в Москве, пожалуй, и спать еще не ложились.
1937
КАТАЕВ Иван Иванович (1902—1939). Под чистыми звездами.
Впервые опубликован в литературно-художественном сборнике московских
писателей «Литературная Москва», сб. 2. М., 1956. Печатается по изданию:
Катаев Иван. Избранное. Повести и рассказы. Очерки. М.:
Художественная литература, 1957.
Под чистыми звездами: Советский рассказ тридцатых П44 годов / Сост. и
примеч. Д. Г. Терентьевой; Предисл. Ю, Лукина. — М.: Моск. рабочий, 1983.
— 511 с. — (Однотомники классической л-ры).
Scan, OCR, SpellCheck: Pirat,
В сборник включены рассказы М. Горького, В. Вересаева, К, Федина, А.
Фадеева, Ив. Катаева, В. Катаева, Б. Горбатова, М. Зощенко, А. Платонова и
других писателей, созданные в тридцатые годы.
4702010200 — 205
П ---------------- 178-83
М172(03)-83
Составление, предисловие, оформление издательства «Московский рабочий»,
1983 г.
ИБ N 2371
ПОД ЧИСТЫМИ ЗВЕЗДАМИ
Советский рассказ тридцатых годов
Составитель
ДИНА ГРИГОРЬЕВНА ТЕРЕНТЬЕВА
Заведующая редакцией Л. Сурова
Редактор Н. Рылькикова
Художественный редактор Э. Розен
Технические редакторы Н. Привезенцева, Г. Бессонова
Корректоры Т. Семочкина, Н. Кузнецова, В. Чеснокова
Сдано в набор 24.11.82. Подписано к печати 30.03.83.
Формат 60x84 1/16. Бумага типографская № 3. Гарнитура «Обыкновенная
новая». Печать высокая. Усл. печ. л. 29,88.
Усл. кр.-отт. 30,52. Уч.-изд. л. 30,08. Тираж 100 000.
Заказ 2916. Цена 2 р. 50 к.
Ордена Трудового Красного Знамени издательство «Московский рабочий».
101854, ГСП, Москва, Центр, Чистопрудный бульвар, 8, Ордена Ленина
типография «Красный пролетарий».
103473, Москва, И-473, Краснопролетарская, 16.