Александр Рославлев
правитьПод черемухой
правитьПрофессор судебной медицины Александр Анисимович Вечерян, человек пожилой и уставший, решил провести лето в деревне. Надоели ему дачные места и курорты, пестрые и шумные, где никуда не уйти от велосипедистов, любителей фотографии или тихих кретинов, на всяком месте запечатлевающих свои имена, поэтому, когда Александр Анисимович вошел, следом за несшей его чемодан расторопной, дебелой бабой, в просторную, полную солнца, недавно отстроенную избу — он почувствовал себя легко и спокойно. Хотелось ни о чем не думать, полежать на траве, отдохнуть и первые дни привольно празднуя свое уединение, он даже не посылал на почту, чтобы газеты и письма не напоминали о городе.
Ободворок, на котором стояла изба, был последним к лесу, и, когда Александр Анисимович раскрывал по утрам окно, его обвевало устоявшимся, взбадривающим запахом хвои.
За огородом, на зеленом пригорке росла черемуха. Под ее низко нависшей листвой весь день было прохладно от тени и близости мелкой речки, прозванной Песчихой.
При достаточной тучности и привычке к извозчикам, какие-либо прогулки казались Александру Анисимовичу мало занимательными, и он предпочитал им тихое созерцание облаков и воды — для чего брал плед, подушку, коробку с папиросами и шел под черемуху.
Порхали по ивовым листьям искряницы-стрекозы, какие-то долгоногие жучки очень проворно скользили, чуть рябя воду, черные узкорылые бабочки садились на плауны и кувшинки, выползали на отмель и неизвестно на что глазели лягушки, прилетала пить серенькая, скромно чивикавшая птичка. Чтобы все это видеть близко, надо было лежать не шевелясь, и чем внимательнее Александр Анисимович всматривался в жизнь песчихинского мирка, тем больше примечал в ней значительного, а его собственная тускнела. Лекции, экспертизы, семьи товарищей профессоров, почти все одинаково скучные и по-чиновничьи замкнутые, и еще многое, что было ему ненужно и с чем он не порывал по неряшливости и нерешительности своего характера, теперь просто оказывалось сплошным недоразумением. То, что он наблюдал на пространстве каких-нибудь трех, четырех саженей на этой речонке, было неопровержимо и дельно, а в его жизни даже самое основное знание не исключало сомнений. Для настоящей радости и красоты, которые так ясны, когда вникаешь в природу, у него все как-то не представлялось случая, вернее, он забывал об этом среди городской путаницы дел и встреч, в шуме ресторанов и театров, а здесь с тревогой ощутил свои сорок восемь лет и тоскливое томление неудовлетворенности.
Невдалеке за кустами орали и бултыхались ребятишки, бегали нагишом по берегу и обсыпали друг друга песком. Это называлось у них солить. Солили того, кто хотел одеться, и посоленный, бранясь, а иногда и плача, снимал, вытряхивал штаны и опять лез в воду.
За местом купанья ребятишек Песчиха круто загибала и была запружена плотиной — там падала вода, ворчала мельница, ржали лошади и виднелась сквозь кудерь седоватых ветел серая щепная крыша.
Александр Анисимович еще в первый день своего приезда от кого-то слышал, что на мельнице есть дачники, но никто из них не показывался и не мешал ему лежать в небрежном виде. Так это продолжалось до тех пор, пока не пришел оттуда бутуз-кадетик с удочкой. Он выбрал в тени место, раскрыл жестянку из-под ваксы, — взял из нее червяка, и, насадив на крючок, поплевал на него, как заправский рыболов.
Несколько минут Александр Анисимович следил за поплавком с некоторым интересом, но рыба не клевала.
— Едва ли вы что-нибудь здесь поймаете, — сказал он, потому что новехонькая кадетская фуражка вдруг стала лишней.
Но кадетик повел удочкой и ничего не ответил.
— Что, Павлик, ловится?
Александр Анисимович выгнуто обернулся и стал торопливо застегивать ворот сорочки.
К речке подходила мило улыбавшаяся девушка в белой матроске и синей юбке.
— Мы вам помешали? — спросила она просто.
— Нет, ничего, пожалуйста! — И хотя Александр Анисимович еще больше смутился, что он в ночных туфлях и даже без жилета, но решил, что уже все равно — уходить поздно.
По сходству лиц не трудно было догадаться, что Павлик — ее брат, к тому же ее очень омальчишивали подстриженные в кружок волосы.
Постояла, увидела, что не ловится, и прошла дальше, а Павлик упорно сидел и ждал.
Александр Анисимович поправил подушку и лег на спину. Сквозь ветки черемухи голубыми кусочками просвечивало небо. Когда он глядел на них, трудно было на чем-либо сосредоточиться. Влекла, обезволивала глубина и мешало трепетание листьев, — и теперь не возникало ясных, законченных мыслей, словно бы случившееся не стоило внимания.
Прошло несколько дней. Александр Анисимович незаметно познакомился с Павликом и его сестрой. Он все так же ходил лежать под черемуху, но уже в чесучовой рубашке и ночные туфли сменил на парусиновые для гулянья.
Павлик нашел место подальше, где удачно тягал окуньков, и, возвращаясь очень довольный, показывал Александру Анисимовичу юлившую в жестянке рыбешку.
— А что Валя делает?
Валя шила, гуляла, или купалась, или чистила ягоды, что для Александра Анисимовича было безразлично. Ему лишь хотелось повидать ее, потому он и спрашивал. Сначала она приходила, когда ей зачем-либо нужен был Павлик, а потом просто оттого, что дома было скучно, в чем она огорченно сознавалась. Отец — отставной полковник — или читал «Новое Время», или, закрыв им лицо от мух, спал, а мать то и дело куда-то уезжала и была очень занята пуделем, который все как-то ухитрялся снять намордник и, озорно лая, гонялся по деревне за цыплятами, за что ему немало влетало от баб.
Александру Анисимовичу нравилось говорить о разных приходивших в голову пустяках, смеяться самым незатейливым вещам и верить милой молодой откровенности.
— Ну, какая я Валентина Алексеевна! Зовите Валей — меня все так зовут.
Она сказала это с веселой естественностью и вообще держалась так, словно они были уже давно и хорошо знакомы.
Лицо ее Александр Анисимович не находил красивым, но с каждой встречей все привлекательнее запоминались чуть прищуренные, с ребяческим лукавством глаза и грубовато очерченные влажные губы.
Опустившись рядом с ним на траву, она срывала с черемухи листик и, покусывая его, показывала кончики четких зубов. От нее пахло чем-то девичьим, напоминавшим жасмин.
Раз она пришла в гимназическом платье и соломенной шляпке.
— Куда собираетесь, Валя? — спросил Александр Анисимович.
— На станцию.
— Встречать?
— Да, — двоюродный брат приезжает.
В тот день он больше не видел ни ее, ни Павлика, а на следующее утро проснулся с желанием сейчас же пойти под черемуху, причем определенно почувствовал, что будет смотреть на плотину и ждать, когда там мелькнет знакомым белым пятном Валина матроска.
Небо было ярко до боли в глазах. Ждал уверенно и лениво дымил папироской, но, когда тень от черемухи, покосившись, поползла к речке, ожидание стало более решительным и внимательным, а через час-полтора уже ходил по берегу, удивляясь своему беспокойству и убеждая себя, что это все его неврастения.
Вечером, после некоторых колебаний, пошел гулять по дороге к мельнице и, лишь поднялся на горку, за которой начинался мельничный пруд, услышал голос и смех Вали. Навстречу, березовой просадью шла она, Павлик и какой-то студент, показавшийся самодовольным и хлыщеватым.
— Боже мой, вы гуляете? — и, не успел Александр Анисимович ей ответить, познакомила со студентом, который и оказался приехавшим двоюродным братом, пишет стихи, и как Павлик, — франт!..
— Козья ножка, — подсказал Павлик.
— Франт — козья ножка! — и она звонко хлопнула в ладоши.
Определение, действительно, было меткое.
Студент снисходительно промолчал.
— А вас знаете, как на деревне зовут?
— Нет, — улыбнулся Александр Анисимович.
— Коровий бог.
— Это почему же?
— Коровий бог, без рук, без ног, на боку лежит, теля сторожит… Поняли?
— Понял, — а дальше?
— Все.
— Нет, Федор еще говорил, — довольно серьезно заметил Павлик.
— Что за Федор? — почти пренебрежительно спросил студент.
— Рабочий на мельнице.
Валя все время ребячилась, но Александр Анисимович и студент оставались такими же сдержанными.
— Ох, батюшки, да как же с вами скучно, — наконец, не выдержала она. — Смотрите, он уже еле ползет.
— Ничего подобного, иду, и очень бодро, — возразил Александр Анисимович, отшучиваясь, но она схватила его за руку и потащила за собой.
— Позвольте, позвольте!.. Валя!..
— Догоняйте.
— Вот, лучше Павлик за меня.
— Догоните, я вам что-то скажу, — и метнулась вниз по белопесчаному скату к речке.
Боясь, как бы не упасть, Александр Анисимович неуклюже заспешил.
Павлик и студент остались наверху. Валя добежала с разгона до самой воды и остановилась часто дыша, возбужденная, улыбающаяся.
— Ну, — подошел к ней Александр Анисимович. — Что вы хотели сказать?..
— Вы же не догнали.
— Где же мне вас догнать…
— Подставьте ухо.
Александр Анисимович нагнул набок голову и увидел в темном зеркале воды свое отражение: соломенный картуз, обрюзглое, старообразное лицо и грузную фигуру, с заметно выдавшимся животом. От того, что стоял рядом с тонкой, легкой и жизнерадостной Валей — он показался себе безобразным.
— Коровий бог! — громко хохоча, крикнула Валя и побежала обратно на гору.
От крика, влетевшего в самое ухо, он даже вздрогнул; нашел шутку эту слишком грубой, приподняв картуз, показал, что прощается, и направился берегом.
— Господин профессор! — позвала Валя. — Куда же вы? Рассердились?
Не ответил; хотя и сознавал, что это делает его положение еще более смешным — и что не в обиде суть, а в чем-то другом, гораздо более сложном и важном, но перерешать было уже поздно. К тому же наверху громко смеялись.
Почти целую неделю было пасмурно и стекла окон слезились.
Александр Анисимович доказал себе, что Валя глупая, невоспитанная девчонка, что вообще все это вздор, и решил позаняться приведением в порядок собранных им материалов для книги о малолетних преступниках, но несколько раз садился за стол и вместо пера брал коробку с папиросами, набивал, одну выкуривал, за ней следовала другая, третья, и вставал, раздосадованный, испуганный незаметно подкравшимися мыслями о том, что в сорок восемь лет жизнь можно считать почти конченной, что профессорство для него обременительно, потому что ученым он себя не чувствует, что чем дальше, тем будет хуже с его ожиревшим сердцем, и еще многое, в эти медленные, похожие на осенние, дни, представлялось ему до безнадежности скучным.
Солнце пробилось сквозь избуро-серое месиво облаков не сразу, то осторожно выглядывало, то быстро пряталось и лишь под вечер, осмелев, выйдя на чистое место, залучилось спокойно и благодушно.
Александру Анисимовичу захотелось на воздух. Трава была еще мокрая, но песчаная дорога уже подвысохла. Когда он вышел из избы, дымок от папиросы показался ласковым и последождевая свежесть приятно овеяла лицо.
Обошел вокруг деревни, поглядел с бугра на тихие, склоненные, как бы благодарные вспомнившему о них солнцу, поля ржи, на поновевшую зелень лужайки и деревьев, на весело снующих стрижей, и сумрачное настроение его несколько рассеялось.
Возвращался домой вившейся между кустами орешника тропкой. Проходя в нескольких шагах от черемухи, увидел Валю и студента. Они шли медленно. Валя — склонив голову и смущенно покусывая какой-то листик, а студент, взяв ее под руку, — что-то убедительно говоря и заглядывая в лицо.
Александр Анисимович остановился, — за кустом и двумя елочками его не было видно, что он сейчас же сообразил, — упрекнул себя в том, что подсматривает, и хотел пройти дальше, но Валя вдруг чему-то засмеялась, и студент поцеловал ее в губы. По тому, как она лишь слегка его отстранила и потом улыбнулась, Александр Анисимович заключил, что это у них не в первый раз, усмехнулся, кинул в траву переломившуюся между пальцами папироску, сказал «идиоты» и быстро зашагал к избе.
Ранним утром, когда забелесовело небо, Александр Анисимович стоял на крыльце, одетый по дорожному, в парусиновое пальто, с кожаной сумкой через плечо и деловитый. Хмурый бородач привязывал к задку нескладной, тесной таратайки не поместившуюся в ней корзину.
Вскорости таратайка затряслась, задребезжала и покатила по дороге к станции.
Источник текста: журнал «Пробуждение» № 22, 1914 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.