Под осенней звездой (Гамсун)/ДО

Под осенней звездой
авторъ Кнут Гамсун, пер. Кнут Гамсун

Оригинал: норвежскій, опубл.: 1906. — Источникъ: az.lib.ru • Under Høststjærnen. En Vandrers Fortælling .
Перевод Марии Благовещенской(1910).

КНУТЪ ГАМСУНЪ.

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ. ТОМЪ ОДИННАДЦАТЫЙ. ИЗДАНІЕ В. М. САБЛИНА. КНУТЪ ГАМСУНЪ. ПОДЪ ОСЕННЕЙ ЗВѢЗДОЙ. БОРЬБА СТРАСТЕЙ. НОВЕЛЛЫ. ИЗДАНІЕ ТРЕТЬЕ. МОСКВА. — 1910. http://az.lib.ru

ПОДЪ ОСЕННЕЙ ЗВѢЗДОЙ.

Пер. М. Благовѣщенской.

I.

Море было вчера тихо, какъ зеркало, и сегодня оно также неподвижно. Наступило бабье лѣто, и на островѣ тепло, — такъ необыкновенно тихо и тепло! Но солнца нѣтъ.

Прошло много лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ я испытывалъ такой покой, — можетъ быть двадцать или тридцать лѣтъ, а можетъ быть это было въ предыдущей жизни. Но когда-то раньше, думаю я, мнѣ навѣрное пришлось вкусить этого покоя, такъ какъ я брожу здѣсь и напѣваю и въ восторгѣ отъ каждаго камня, отъ каждой травинки, а эти послѣднія, повидимому, тоже обращаютъ на меня вниманіе. Мы — старые знакомые.

Когда я иду по заросшей тропинкѣ черезъ лѣсъ, то сердце мое переполняется неземной радостью. Я вспоминаю пустынное мѣсто на берегу Каспійскаго моря, гдѣ я однажды стоялъ. Тамъ было то же, что и здѣсь, и тяжелое свинцовое море было неподвижно, какъ и теперь. Я пошелъ лѣсомъ и вдругъ растрогался до слезъ, и въ восторгѣ я твердилъ все время: «о Боже, если бы мнѣ когда-нибудь снова пришлось возвратиться сюда!»

Словно я уже когда-нибудь раньше тамъ бывалъ.

Но, можетъ быть, я былъ перенесенъ давнымъ-давно изъ другой страны, гдѣ лѣсъ и звѣзды были такіе же; быть можетъ, я былъ цвѣткомъ въ лѣсу или жукомъ, который жилъ на акаціи.

А теперь я здѣсь. Я могъ быть птицей, которая пролетѣла весь длинный путь. Или же я могъ быть зернышкомъ въ какомъ-нибудь плодѣ, который былъ присланъ персидскимъ купцомъ.

И вотъ я вдали отъ городского шума, отъ сутолоки, отъ газета, отъ людей — я бѣжалъ отъ всего этого, потому что меня снова потянуло въ деревню, въ одиночество, — вѣдь я самъ изъ деревни. «Вотъ увидишь, какъ тебѣ будетъ хорошо!» — думаю я и преисполненъ самыми радужными надеждами. Ахъ, я уже бѣжалъ когда-то такимъ образомъ и снова возвратился въ городъ. И снова бѣжалъ.

Но теперь я принялъ самое твердое рѣшеніе добиться полнаго успокоенія, чего бы мнѣ это ни стоило. Я поселился пока въ одной избѣ, и старая Гунхильдъ — моя хозяйка.

Рябиновыя деревья со спѣлыми коралловыми ягодами разсѣяны но всему хвойному лѣсу. Ягоды падаютъ съ нихъ цѣлыми кистями и тяжело шлепаются о землю. Онѣ сѣютъ себя сами, и ихъ такое невѣроятное изобиліе: на одномъ только деревѣ я насчитываю болѣе трехсотъ кистей. А кругомъ на пригоркахъ стоятъ еще голые цвѣты, которые ни за что не хотятъ умирать, хотя время ихъ уже давно прошло. Но время старой Гунхильдъ также давно уже прошло, а развѣ похоже на то, что она собирается умирать? Она суетится и хлопочетъ, словно смерть не имѣетъ къ ней никакого отношенія. Когда рыбаки стоятъ въ заливѣ и смолятъ свои мережи или красятъ лодки, старая Гунхильдъ идетъ къ нимъ покупать рыбу; правда, глаза ея потухли, но зато у нея сохранились пріемы заправскаго купца.

— Что стоитъ сегодня макрель? — спрашиваетъ она.

— То же, что и вчера, — отвѣчаютъ ей рыбаки.

— Ну и оставайтесь съ вашей макрелью!

И Гунхильдъ направляется домой.

Но рыбаки отлично знаютъ, что Гунхильдъ вовсе не принадлежитъ къ числу тѣхъ, кто только притворяется, что идетъ домой. Она уже раньше не разъ уходила въ свою избу, не оглянувшись даже. А потому они кричатъ ей:

— Эй, послушайте! пусть сегодня будетъ семь макрелей въ полдюжинѣ, такъ какъ вы старая покупательница.

Тогда Гунхильдъ покупаетъ рыбу.

На веревкахъ развѣшаны красныя юбки и синія рубахи и бѣлье невѣроятной толщины; все это спрядено и соткано на островѣ старыми женщинами, которыя живутъ еще до сихъ поръ. Но вонъ тамъ висятъ также нижнія сорочки безъ рукавовъ; въ нихъ такъ легко посинѣть отъ холода. А вонъ тамъ маленькая шерстяная кофточка, которую можно вытянуть въ веревочку. Откуда взялись эти странныя вещи? Онѣ принадлежатъ дочерямъ, молодымъ модницамъ, которыя выслужили себѣ эти вещи въ городѣ. При осторожной и рѣдкой стиркѣ онѣ выдерживаютъ цѣлый мѣсяцъ. А когда онѣ покрываются дырами, то въ нихъ испытываешь пріятное ощущеніе наготы.

Зато не приходится шутить съ башмаками старой Гунхильдъ. Она обращается черезъ извѣстные промежутки времени къ одному рыбаку, своему ровеснику и единомышленнику, и онъ ставитъ ей новыя подметки и новые вещи и смазываетъ башмаки такъ щедро особенною мазью, что никакая вода не можетъ справиться съ ними. Я видѣлъ, какъ варится эта мазь: она состоитъ изъ сала, дегтя и смолы.

Вчера, когда я бродилъ по берегу залива и смотрѣлъ на плавающія дрова, на раковины и на камни, я нашелъ вдругъ маленькій осколокъ зеркала. Какъ онъ попалъ сюда, я не понимаю; но онъ производитъ впечатлѣніе какого-то недоразумѣнія и лжи. Не могъ же какой-нибудь рыбакъ привезти его въ лодкѣ сюда, выбросить на берегъ и опять уѣхать! Я оставилъ его лежать тамъ, гдѣ онъ лежалъ. Видно было, что это осколокъ отъ простого зеркала, можетъ быть, отъ коночнаго. Было когда-то время, когда стекло было грубое и зеленое и считалось рѣдкостью. Будь благословенно доброе старое время, когда хоть что-нибудь могло быть рѣдкостью.

Но вотъ на южной оконечности острова, надъ рыбацкими избушками началъ подниматься дымъ. Наступилъ вечеръ, варится каша. А по окончаніи ужина благоразумные люди пойдутъ спать, чтобы на слѣдующій день вставать съ ранней зарей. Это только легкомысленная молодежь перебѣгаетъ еще изъ избы въ избу и теряетъ драгоцѣнное время, не понимая своей собственной пользы.

II.

Сегодня къ берегу причалилъ человѣкъ; онъ будетъ красить домъ. Но старая Гунхильдъ такая дряхлая и такъ страдаетъ отъ ревматизма, что она попросила его сперва наколоть ея дровъ на нѣсколько дней. Я самъ часто предлагалъ ей наколоть дровъ, но она находитъ, что я слишкомъ хорошо одѣтъ, и она ни за что не хотѣла выдать мнѣ топоръ.

Новоприбывшій маляръ — маленькій, плотный человѣкъ съ рыжими волосами и безъ бороды. Въ то время какъ онъ колетъ дрова, я стою у окна и наблюдаю за нимъ. Когда я открываю, что онъ разговариваетъ самъ съ собой, я выхожу изъ дому и прислушиваюсь къ его голосу. Если онъ ударяетъ мимо, то онъ остается къ этому равнодушнымъ, но если онъ ударяетъ себя по колѣнамъ, то онъ сердится и говоритъ: «Чертъ! Дьявольщина!» послѣ чего онъ оглядывается и вдругъ начинаетъ напѣвать, чтобы скрыть то, что онъ сказалъ.

Однако я знаю этого маляра. Но какой же онъ къ чорту маляръ? Это Гриндхюсенъ, одинъ изъ моихъ товарищей по проведенію дороги въ Скрейѣ.

Я подхожу къ нему, онъ узнаетъ меня, и мы вступаемъ съ нимъ въ разговоръ.

Это было много, много лѣтъ тому назадъ, когда мы работали вмѣстѣ, Гриндхюсенъ и я, надъ проведеніемъ пороги; это было въ нашу раннюю молодость. Мы отплясывали по дорогѣ въ самыхъ плачевныхъ башмакахъ, ѣли что попало, и только тогда, когда у насъ бывали деньги. Но если у насъ еще сверхъ этого оставались деньги, то мы устраивали балъ, который продолжался всю ночь съ субботы на воскресенье, и къ намъ присоединялись наши товарищи по работѣ, а хозяйка дома такъ хорошо торговала кофе, что богатѣла. А затѣмъ мы работали бодро и весело всю недѣлю и ждали субботы. Надо сказать, что Гриндхюсенъ былъ большой охотникъ до дѣвушекъ и гонялся за ними, какъ рыжій волкъ.

Помнитъ ли онъ еще время, проведенное нами въ Скрейѣ?

Онъ смотритъ на меня и нѣкоторое время наблюдаетъ за мной. Мнѣ не сразу удается вовлечь его въ свои воспоминанія.

Да, онъ помнить Скрейю.

— А помнишь ты Андрея, Фила и Спираль? А помнишь ли ты Петру?

— Кого?

— Петру, которая была твоей возлюбленной?

— Ее-то я помню. Въ концѣ-концовъ она при мнѣ и осталась.

Гриндхюсенъ снова начинаетъ колоть дрова.

— Такъ она при тебѣ осталась?

— Ну, конечно. Ничего другого не оставалось… Но что я хотѣлъ сказать? Да, ты, я вижу, сталъ важнымъ бариномъ?

— Это почему ты думаешь? Платье? Но развѣ у тебя самого нѣтъ воскреснаго платья?

— Сколько ты заплатилъ за это платье?

— Я не помню, но не очень много, хотя я и не могу сказать навѣрное, сколько именно.

Гриндхюсенъ смотритъ на меня съ изумленіемъ и начинаетъ смѣяться.

— Такъ ты не помнишь, сколько ты заплатилъ за свое платье?

Но вдругъ онъ дѣлается серьезнымъ и прибавляетъ, качая головой:

— Нѣтъ, этого не можетъ быть. Вотъ что значить быть богатымъ!

Старая Гунхильдъ выходитъ изъ избы, и когда она замѣчаетъ, что мы теряемъ время за болтовней, она отдаетъ Гриндхюсену приказаніе приступить къ окраскѣ дома,

— Вотъ какъ, — ты, значитъ, превратился теперь въ маляра? — говорю я.

Гриндхюсенъ ничего не отвѣчаетъ на это, и я понимаю, что сказалъ нѣчто лишнее въ присутствіи постороннихъ.

III.

Онъ шпаклюетъ и краситъ въ продолженіе нѣсколькихъ часовъ, и вскорѣ маленькая избушка на сѣверномъ берегу острова принимаетъ нарядный видъ и издалека сіяетъ свѣжей красной краской. Во время послѣобѣденнаго отдыха я отправляюсь къ Гриндхюсену съ выпивкой. Мы ложимся на землю, болтаемъ и куримъ.

— Маляръ? Я вовсе не маляръ, — говоритъ онъ. — Но когда меня спрашиваютъ, сумѣю ли я выкрасить стѣну избы, то я, конечно, отвѣчаю, что сумѣю. А если меня кто-нибудь спроситъ, сумѣю ли я то и сё, то я такъ же отвѣчу, что умѣю. А у тебя отличная водка, скажу я тебѣ.

Его меня и двѣ дочери жили на разстояніи мили отъ острога; онъ ходилъ къ нимъ каждую субботу. Его дочери были уже взрослыя, а одна изъ нихъ была замужемъ, и Гриндхюсенъ былъ дѣдушкой. Онъ долженъ былъ два раза покрыть краской избу Гунхильдъ; а потомъ онъ намѣревался итти въ усадьбу священника, гдѣ онъ подрядился рыть колодецъ. Работы было всегда достаточно по деревнямъ — то тутъ, то тамъ. А когда наступала зима, онъ шелъ въ лѣсъ рубить деревья или же отдыхалъ нѣкоторое время, ожидая, не подвернется ли какая-нибудь работа. Семья его была не велика, и онъ всегда надѣялся какъ-нибудь пробиться.

— Если бы я только имѣлъ возможность, то я купилъ бы себѣ инструменты, необходимые для каменщика, — сказалъ однажды Гриндхюсенъ.

— А ты развѣ и каменщикъ также?

— Вовсе я не каменщикъ. Но когда колодецъ будетъ вырытъ, то придется выстилать его камнемъ.

Я брожу по острову и, по своему обыкновенію, думаю о томъ и о другомъ. Покой, покой! Мнѣ кажется, что каждое дерево въ лѣсу изливаетъ на меня небесный покой. Я замѣчаю, что маленькихъ птичекъ остaлось очень мало; только вороны молча перелетаютъ съ мѣста на мѣсто и тяжело опускаются на землю. Отъ времени до времени кисти рябины падаютъ съ деревьевъ и тонутъ въ густомъ мхѣ.

Быть можетъ, Гриндхюсенъ и правъ, что человѣкъ всегда можетъ какъ-нибудь пробиться и приспособиться. Я не читалъ газетъ двѣ недѣли, а я живу тѣмъ не менѣе, мнѣ даже хорошо, я совершенствуюсь въ смыслѣ пріобрѣтенія внутренняго мира, я пою, я стою съ непокрытой головой и любуюсь по вечерамъ на звѣздное небо.

Въ послѣднія восемь лѣтъ я сидѣлъ въ кафе и возвращалъ лакеямъ вилку, когда она не была достаточно чиста, но здѣсь у Гунхильдъ я вилки не возвращаю! «Замѣтилъ ли ты, — говорю я самъ себѣ, — что когда Гриндхюсенъ зажигалъ трубку, то онъ держалъ въ пальцахъ спичку, пока она не сгорѣла почти вся, и при этомъ онъ не обжегъ себѣ пальцевъ?» Я обратилъ вниманіе также и на то, что по его рукѣ ползла муха, но онъ ее не согналъ, а можетъ быть, онъ даже и не почувствовалъ ея. Вотъ какъ настоящій мужчина долженъ относиться къ мухамъ.

Вечеромъ Гриндхюсенъ садится въ лодку и отчаливаетъ отъ острова. Я брожу по берегу залива, напѣваю, бросаю въ воду камни и вытаскиваю на берегъ плавающія полѣнья. Небо усѣяно звѣздами, и луна ярко сіяетъ. Часа черезъ два Гриндхюсенъ возвращается, и въ лодкѣ у него цѣлая коллекція инструментовъ. «Онъ навѣрное гдѣ-нибудь стащилъ ихъ», — думаю я. Мы дѣлимъ между собою ношу, взваливаемъ ее себѣ на плечи и прячемъ инструменты въ лѣсу.

Между тѣмъ, наступила ночь, и мы расходимся по домамъ.

На слѣдующій день домъ окончательно выкрашенъ, но чтобы выработать полный день, Гриндхюсенъ идетъ рубить дрова до шести часовъ. Я беру лодку Гунхильдъ и отправляюсь на рыбную ловлю, чтобы не присутствовать при его уходѣ. Рыба не ловится, мнѣ холодно, и я часто смотрю на часы. «Ну, теперь его уже тамъ больше нѣтъ», — думаю я и около семи часовъ отправляюсь домой. Оказывается, Гриндхюсенъ уже переправился на материкъ; онъ окликаетъ меня съ берега и прощается со мной.

Мое сердце радостно забилось, словно раздался голосъ изъ далекой поры молодости, изъ Скрейи, звучавшій цѣлый вѣкъ тому назадъ.

Я переправляюсь къ нему на лодкѣ и говорю:

— Справишься ли ты одинъ съ рытьемъ колодца?

— Нѣтъ, мнѣ придется взять еще кого-нибудь съ собой.

— Такъ возьми меня! — сказалъ я. — Подожди здѣсь, я только пойду разсчитаюсь.

Но едва я отчалилъ отъ берега, какъ Гриндхюсенъ крикнулъ мнѣ:

— Нѣтъ, уже надвигается ночь. А кромѣ того, ты вѣрно болтаешь зря?

— Подожди нѣсколько минутъ. Мнѣ необходимо только съѣздить на островъ.

И Гриндхюсенъ усѣлся на берегу залива. Онъ вѣрно, вспомнилъ, что у меня оставалось еще немного отличной водки въ бутылкѣ.

IV.

Была суббота, когда мы пришли въ усадьбу священника. Послѣ долгихъ колебаній Гриндхюсенъ согласился взять меня въ помощники. Я закупилъ провизіи, купилъ себѣ рабочій костюмъ и стоялъ теперь въ блузѣ и высокихъ сапогахъ. Я былъ свободенъ, никто меня не зналъ. Я выучился ходитъ большими тяжелыми шагами, а что касается до пролетарской внѣшноcти, то какъ мое лицо, такъ и руки уже раньше этимъ отличались. Намъ разрѣшили жить въ усадьбѣ, а харчи мы могли себѣ готовить въ пивоварнѣ.

И вотъ мы начали рыть.

Я хорошо дѣлалъ свое дѣло, и Гриндхюсенъ былъ мною доволенъ.

— Вотъ увидишь, изъ тебя еще выйдетъ работникъ хоть куда, — сказалъ онъ.

Черезъ нѣсколько времени къ намъ вышелъ священникъ, и мы ему поклонились. Это былъ пожилой человѣкъ, говорившій медленно, какъ бы обдумывая свои слова. Его глаза были окружены цѣлой сѣтью морщинъ, которыя какъ будто образовались вслѣдствіе непрерывнаго добродушнаго смѣха. Онъ извинился передъ нами и сказалъ, что съ курами нѣтъ никакого сладу и что онѣ постоянно забираются въ садъ, а погому онъ попросилъ бы насъ сперва поправить немного заборъ въ нѣкоторыхъ мѣстахъ.

Гриндхюсенъ отвѣтилъ, что, конечно, этой бѣдѣ можно помочь.

Мы отправились въ садъ и начали чинить заборъ. Въ то время, какъ мы работали, къ намъ подошла молоденькая дѣвушка и стала смотрѣть на нашу работу. Мы поклонились ей, и она показалась мнѣ прекрасной. Потомъ къ намъ подошелъ также мальчикъ-подростокъ; онъ смотрѣлъ на насъ и задавалъ намъ множество вопросовъ. Это были навѣрное братъ и сестра, Работалось такъ легко, пока эти молодыя существа стояли и смотрѣли на насъ,

Но вотъ наступилъ вечеръ. Гриндхюсенъ ушелъ къ себѣ домой, а я остался въ усадьбѣ. Я ночевалъ на чердакѣ.

На другой день было воскресенье. Я не посмѣлъ надѣть свое городское платье, такъ какъ боялся показаться слишкомъ наряднымъ, но я вычистилъ свой рабочій костюмъ и пробродилъ по усадьбѣ все это тихое воскресное утро. Я болталъ съ работниками и, по ихъ примѣру, шутилъ съ работницами. Когда въ церкви зазвонили, я послалъ къ господамъ за молитвенникомъ, и сынъ священика вынесъ мнѣ его. Самый большой изъ работниковъ далъ мнѣ надѣть свою куртку, но она все-таки оказалась мала для меня. Однако, когда я снялъ блузу и жилетъ, она кое-какъ влѣзла на меня, и я отправился въ церковь .

Мой внутренній покой, который я вырабатывалъ на островѣ, не стоилъ многаго, какъ это оказалось. Когда загудѣлъ органъ, мое спокойствіе вдругъ исчезло, и я чуть не разрыдался. «Чего нюни распустилъ, вѣдь это только неврастенія!» — крикнулъ я на себя внутренно. Я усѣлся въ сторонкѣ и старался по возможности скрыть свое волненіе. Но я былъ радъ, когда наконецъ служба окончилась.

Послѣ того, какъ я сварилъ себѣ мясо и пообѣдалъ, я получилъ приглашеніе итти въ кухню пить кофе. Въ го время, какъ я сидѣлъ тамъ, пришла молодая барышня, которая наканунѣ смотрѣла на нашу работу въ саду. Я всталъ и поклонился ей, и она отвѣтила. Она была такая хорошенькая, потому что была очень молода, и у нея были прелестныя руки. Когда я уходилъ, я забылся и сказалъ:

— Благодарю васъ тысячу разъ за вашу любезность, прелестное созданіе!

Она въ изумленіи посмотрѣла на меня, сдвинула брови, и понемногу все ея лицо зардѣлось. Потомъ, пожавъ плечами, она вышла изъ кухни. Она была такая молоденькая.

Нечего сказать, хорошую я шутку выкинулъ!

Очень недовольный собой, я пробрался въ лѣсъ и скрылся тамъ отъ людскихъ глазъ. «Ахъ, ты, идіотъ, и помолчать, не умѣешь! Ихъ, ты дуралей этакій!» — ругалъ я себя.

Домъ священника стоялъ на пригоркѣ, а на самой вершинѣ горы находилось плоское мѣсто, поросшее расчищеннымъ лѣсомъ. Мнѣ вдругъ пришла въ голову мысль, что колодецъ слѣдовало бы вырыть на горѣ, а оттуда пронести воду въ домъ. Я осматриваю возвышенность и прихожу къ заключенію, что уклонъ достаточно великъ. На обратномъ пути я считаю шаги и насчитываю двѣсти пятьдесятъ футовъ.

А впрочемъ, что мнѣ за дѣло до колодца? Да и не стоитъ снова впадать въ ошибку и подвергаться униженіямъ!

V.

Въ понедѣльникъ утромъ Гриндхюсенъ возвратился въ усадьбу, и мы начали рыть. Старый священникъ опять вышелъ къ намъ и спросилъ, не можемъ ли мы сперва поставить столбъ на дорогѣ, которая вела въ церковь. Ему такъ не хватало этого столба; онъ раньше уже тамъ стоялъ, но его повалило вѣтромъ. Этотъ столбъ былъ ему необходимъ для того, чтобы вывѣшивать на немъ разныя объявленія и оповѣщенія.

Мы поставили новый столбъ и употребили всѣ старанія, чтобы онъ стоялъ прямо, какъ свѣчка. Вмѣсто крыши мы на него надѣли шапочку изъ цинка.

Въ то время, какъ я возился съ этой шапочкой, Гриндхюсенъ вдругъ предложилъ выкрасить столбъ въ красную краску; у него оставалось еще немного этой краски отъ дома Гунхильдъ. Однако, священникъ хотѣлъ выкрасить столбъ въ бѣлую краску. Такъ какъ Гриндхюсенъ безтолково спорилъ и настаивалъ на своемъ, то я вмѣшался и сказалъ, что объявленія лучше будутъ видны на красномъ фонѣ. Тогда священникъ улыбнулся, при чемъ вокругъ его глазъ образовалась новая сѣть морщинъ, и сказалъ: «Да, ты правъ».

Этого было достаточно: эта улыбка и это поощреніе польстили моему самолюбію, и я былъ гордъ и счастливъ.

Позже къ намъ подошла и молодая барышня. Она сказала нѣсколько словъ Гриндхюсену и спросила, что это за красный кардиналъ, котораго онъ поставилъ на дорогѣ? Мнѣ она не сказала ни слова и даже не взглянула на меня, когда я ей поклонился…

Обѣдъ былъ для меня тяжкимъ испытаніемъ. Не потому, что кушанье было плохое, нѣтъ! Но Гриндхюсенъ такъ отвратительно ѣлъ супъ, и губы его лоснились отъ свиного сала! «Хотѣлъ бы я видѣть, какъ онъ ѣстъ кашу?» — думалъ я истерично.

Когда Гриндхюсенъ растянулся на скамейкѣ, собираясь предаться послѣобѣденному отдыху въ томъ же жирномъ состояніи, я не вытерпѣлъ и закричалъ на него:

— Да вытри же себѣ ротъ, чтобъ тебя!

Онъ посмотрѣлъ на меня, вытерся и потомъ посмотрѣлъ на свою руку.

— Ротъ? — спросилъ онъ.

Я долженъ былъ обратить все въ шутку: — Хо-хо, ловко я тебя надулъ, Гриндхюсенъ! — Но я былъ недоволенъ самимъ собой и сейчасъ же вышелъ изъ пивоварни.

«Какъ бы тамъ ни было, — думалъ я, — а я заставлю-таки молодую барышню отвѣчать мнѣ на мои поклоны. Скоро она узнаетъ, что я человѣкъ недюжинный». Я вспомнилъ про колодецъ съ водопроводомъ. Что, если бы я составилъ цѣлый планъ? Однако, у меня не было нивелира, при помощи котораго я могъ бы опредѣлить уклонъ. И вотъ я началъ самъ изготовлять этотъ инструментъ. Мнѣ удалось устроить и нивеллиръ и ватерпасъ при помощи деревянной трубы и ламповаго стекла, которое я замазалъ съ двухъ сторонъ, наполнивъ предварительно водой.

Между тѣмъ въ усадьбѣ священника набиралось все больше работы: то надо было переложить плиту передъ крыльцомъ, то поправить стѣну, то принести въ порядокъ гумно. Священникъ любилъ, чтобы все было въ полномъ порядкѣ, а намъ было все равно, такъ какъ мы работали поденно. Однако, по мѣрѣ того, какъ дни шли, я чувствовалъ себя все хуже и хуже въ обществѣ моего товарища. То обстоятельство, что онъ прижималъ хлѣбъ къ груди и отрѣзывалъ отъ него ломоть складнымъ замасленнымъ ножемъ, который онъ предварительно тщательно вылизывалъ, могло причинить мнѣ настоящее страданіе. При этомъ надо еще имѣть въ виду, что онъ никогда не мылся всю недѣлю, отъ воскресенья до воскресенья. А утромъ, до восхода солнца, и вечеромъ, послѣ захода солнца, на кончикѣ его носа всегда висѣла прозрачная капля. А ногти его! Объ ушахъ лучше и не говорить!

Увы, я былъ выскочкой, который выучился хорошимъ манерамъ въ ресторанахъ. Такъ какъ я не могъ удерживаться отъ того, чтобы не выговаривать моему товарищу за его неопрятность, то между нами создались недружелюбныя отношенія, и я сталъ опасаться, что намъ придется вскорѣ разстаться. Мы обмѣнивались другъ съ другомъ только самыми необходимыми словами.

Колодецъ оставался такъ и невырытымъ. Настало воскресенье, и Гриндхюсенъ ушелъ домой.

Между тѣмъ, мой нивелиръ былъ готовъ, и я влѣзъ послѣ обѣда на крышу главнаго зданія и сталъ измѣрять уклонъ. Уровень крыши пришелся на нѣсколько метровъ ниже вершины горы. Отлично. Если изъ этого вычесть еще цѣлый метръ до уровня воды въ колодцѣ, то и тогда давленіе будетъ достаточно.

Въ то время, какъ я лежалъ на крышѣ и дѣлалъ измѣренія, я былъ открытъ сыномъ священника, Его звали Харольдъ Мельцеръ. Что я дѣлаю тамъ на крышѣ? Измѣряю гору? Зачѣмъ? Зачѣмъ мнѣ нужно знать вышину горы? Дай и мнѣ измѣрить!

Позже я досталъ веревку въ десять метровъ и могъ измѣрить гору сверху до-низу. Харольдъ помогалъ мнѣ. Когда мы спустились на дворъ, я пошелъ къ священнику и изложилъ ему свой планъ.

VI.

Священникъ выслушалъ меня и не забраковалъ тотчасъ же моего плана.

— Такъ вотъ что ты придумалъ? — сказалъ онъ и улыбнулся. — Что же, можетъ быть, это было бы и хорошо. Но вѣдь эта затѣя обойдется очень дорого. Да и къ чему намъ это?

— До того колодца, который мы начали рыть, семьдесятъ шаговъ. Зимой и лѣтомъ во всякую погоду служанки должны проходить эти семьдесятъ шаговъ.

— Правда. Но вѣдь это будетъ стоить страшныхъ денегъ.

— Если не считать колодца, который вы, во всякомъ случаѣ, хотите вырыть, то собственно водопроводъ съ трубами и работой обойдется приблизительно въ двѣсти кронъ.

Священникъ привскочилъ.

— Не болѣе?

— Нѣтъ.

Я давалъ отвѣты съ нѣкоторымъ раздумьемъ и неувѣренно, какъ если бы я отъ природы былъ нерѣшительнымъ. А между тѣмъ у меня уже давно все было обдумано и разсчитано.

— Конечно, это было бы большимъ облегченіемъ, — сказалъ священникъ задумчиво. — Да и водяной ушатъ въ кухнѣ не очень-то опрятенъ.

— А вся та вода, которую приходится таскать въ спальни!

— Ну, въ этомъ отношеніи облегченія не будетъ. Спальни во второмъ этажѣ.

— Но мы проведемъ воду и во второй этажъ.

— Да? Во второй этажъ? И для этого будетъ достаточно давленія?

Тутъ я еще дольше не отвѣчалъ и притворился, будто очень туго соображаю.

— Я думаю, что могу поручиться, что водяная струя хватитъ черезъ крышу дома, — сказалъ я наконецъ.

— Да что ты! — воскликнулъ священникъ. — Пойдемъ-ка, посмотримъ, гдѣ ты хочешь копать колодецъ.

Мы пошли на гору: священникъ, Харольдъ и я. Я далъ священнику нивелиръ и убѣдилъ его въ томъ, что давленія будетъ болѣе, чѣмъ достаточно.

— Я поговорю объ этомъ съ твоимъ товарищемъ, — сказалъ онъ.

На это я отвѣтилъ, умаляя достоинства Гриндхюсена:

— Онъ этого не понимаетъ.

Священникъ посмотрѣлъ на меня.

— Въ самомъ дѣлѣ? — сказалъ онъ.

Мы начали спускаться съ горы. Священникъ разсуждалъ какъ бы самъ съ собою:

— Ты правъ, зимой вѣчная возня съ ноской воды. Да и лѣтомъ не лучше. Я поговорю объ этомъ со своей семьей.

И онъ вошелъ въ домъ.

Прошло минутъ десять, послѣ чего меня позвали къ главному крыльцу, гдѣ была собрана вся семья.

— Это ты хочешь устроить у насъ водопроводъ? — спросила барыня ласково.

Я снялъ фуражку неуклюжимъ движеніемъ, а священникъ отвѣтилъ за меня: — Да, молъ, — это онъ и есть.

Барышня бросила на меня любопытный взглядъ и сейчасъ же начала весело болтать съ Харольдомъ. Барыня продолжала меня выспрашивать: — И это дѣйствительно будетъ такой же водопроводъ, какіе бываютъ въ городѣ? Стоитъ только повернуть кранъ, и вода польется? И во второмъ этажѣ то же самое? Около двухъ сотъ кронъ? Знаешь, я думаю, стоило бы это устроить! — сказала она, обращаясь къ мужу.

— Ты совѣтуешь? Но пойдемъ на гору, тогда мы всѣ еще разъ посмотримъ!

Мы пошли опять на гору, я направилъ нивелиръ, и всѣ смотрѣли.

— Какъ это интересно! — сказала барыня. Барышня не проронила ни слова. Священникъ спросилъ:

— Но есть ли здѣсь вода?

Я отвѣтилъ очень разумно, что рискованно было бы утверждать это, но что здѣсь были хорошіе признаки.

— Какіе признаки? — спросила жена.

— Во-первыхъ, почва. А кромѣ того, здѣсь растетъ ива и буковое дерево. А ива любитъ воду.

Священникъ кивнулъ головой и сказалъ:

— Этотъ парень не дуракъ, Мари.

На обратномъ пути барыня вспомнила еще одно вѣское обстоятельство, говорившее въ пользу водопровода: она вспомнила, что могла бы отпустить одну лишнюю служанку. Чтобы поддержать ее, я замѣтилъ:

— Особенно лѣтомъ. Поливку сада можно производить посредствомъ кишки, которую можно просовывать въ подвальное окно.

— Да вѣдь это великолѣпно! — воскликнула она. Но я удержался и промолчалъ про скотный дворъ.

Между тѣмъ, я уже разсчиталъ, что если бы вырыть колодецъ вдвое больше и пронести отдѣльныя трубы на скотный дворъ, то скотница получила бы такое же облегченіе, какъ и кухарка. Но это потребовало бы двойныхъ расходовъ. Было бы неблагоразумно предлагать такой большой проектъ.

Какъ бы то ни было, но мнѣ пришлось ждать возвращенія Гриндхюсена. Священникъ сказалъ, что онъ пойдетъ отдохнуть.

VII.

Я рѣшилъ подготовить своего товарища къ тому, что колодецъ придется рыть на горѣ. Чтобы не возбудить въ немъ подозрѣнія, я свалилъ все на священника и сказалъ, что онъ первый придумалъ это, а я его только поддержалъ. Гриндхюсенъ на все согласился. Онъ сейчасъ же сообразилъ, что у насъ прибавится работы, такъ какъ намъ придется рыть канавы для проведенія трубъ.

Къ моей радости — на слѣдующее утро, въ понедѣльникъ, священникъ обратился къ Гриндхюсену съ полувопросомъ:

— Твой товарищъ и я рѣшили рыть колодецъ на горѣ и пронести отгуда воду въ домъ; что думаешь ты объ этомъ безуміи?

Гриндхюсенъ отвѣтилъ, что это великолѣпная мысль.

Но когда мы начали подробнѣе обсуждать это дѣло, и всѣ трое пошли осматривать мѣсто, гдѣ предполагалось рыть колодецъ, то у Гриндхюсена явилось подозрѣніе, что я игралъ во всей этой затѣѣ гораздо болѣе видную роль, нежели я это хотѣлъ показать. Онъ сказалъ, что канавы для трубъ должны быть очень глубоки въ виду промерзанія почвы.

— Метръ и три четверти глубины, — перебилъ я его.

— И это обойдется очень дорого, — продолжалъ Гриндхюсенъ.

— Твой товарищъ говоритъ, что не болѣе двухсотъ кронъ, — замѣтилъ священникъ.

Гриидхюсенъ не умѣлъ дѣлать никакихъ вычисленій, а потому онъ могъ только сказать на это:

— Да, да, двѣсти кронъ, но и это деньги.

Я сказалъ:

— За то священнику придется уплатить меньше, когда онъ покинетъ усадьбу.

Священникъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на меня.

— Но я не собираюсь покидать усадьбы, — сказалъ онъ.

— Ну, тогда надо надѣяться, что вы будете имѣть удовольствіе отъ водопровода во всю вашу долгую жизнь, — сказалъ я.

Священникъ опять посмотрѣлъ на меня и спросилъ:

— Какъ тебя зовутъ?

— Кнутъ Педерсенъ.

— Откуда ты?

— Изъ Нордланда.

Я отлично понялъ, почему подвергся этому допросу, я рѣшилъ никогда больше не говорить этимъ языкомъ, заимствованнымъ изъ романовъ.

Между тѣмъ, вопросъ о колодцѣ и водопроводѣ былъ рѣшенъ, и мы принялись за работу…

Наступили дни, полные интереса. Вначалѣ я находился въ напряженномъ состояніи, — въ ожиданіи, найдется ли вода на томъ мѣстѣ, гдѣ мы рыли, и я плохо спалъ нѣсколько ночей. Но вскорѣ это состояніе прошло, и намъ оставалось только усердно работать. Воды было достаточно; дня черезъ два мы должны были каждое утро вычерпывать воду лоханками. Почва была глинистая, и мы увязали въ топкомъ колодцѣ.

Спустя недѣлю мы начали выкладывать стѣны колодца камнемъ; къ этой работѣ мы привыкли въ Скрейѣ. Покопавъ еще недѣлю, мы дошли до необходимой глубины и принялись выводить стѣны колодца, такъ какъ земля была настолько топкая, что грозила обрушиться и засыпать насъ.

Такъ мы работали недѣлю за недѣлей. Колодецъ вышелъ очень большой, и работа наша шла счастливо. Священникъ былъ доволенъ. У насъ съ Гриндхюсеномъ отношенія улучшились, а когда онъ узналъ, что я не хочу за свою работу большого жалованья, нежели то, которое полагается хорошему чернорабочему, хотя я, по большей части, руководилъ работой, то и онъ пожелалъ сдѣлать для меня что-нибудь пріятное, и онъ началъ ѣсть аппетитнѣе. Мнѣ жилось такъ хорошо, что я рѣшилъ, что никогда больше никому не удастся заманить меня въ городъ.

По вечерамъ я бродилъ въ лѣсу или на кладбищѣ, читалъ надгробныя надписи и думалъ то о томъ, то о другомъ. Между прочимъ, я задался цѣлью отыскать ноготь отъ какого-нибудь покойника. Этотъ ноготь былъ мнѣ нуженъ для одной глупой выдумки. Я нашелъ хорошій кусокъ березоваго корня, изъ котораго я вырѣзалъ трубку въ видѣ кулака; большой палецъ долженъ былъ изображать крышку, и мнѣ хотѣлось вставить въ него ноготь, чтобы сдѣлать его естественнѣе. На четвертый палецъ я хотѣлъ надѣть кольцо.

Посредствомъ такихъ глупостей я добился того, что голова моя стала здравой. Жизнь моя текла спокойно, и я никуда не торопился, я могъ мечтать безъ помѣхи, вечера принадлежали мнѣ. Если бы это было возможно, то я постарался бы вызвать въ себѣ благоговѣйное чувство къ святости церкви и страхъ къ мертвецамъ. Какъ-то давно-давно я испытывалъ это мистическое чувство, въ которомъ было столько содержательнаго, и мнѣ хотѣлось снова возродить его въ своей душѣ. Быть можетъ, если я найду ноготь, то изъ какой-нибудь могилы раздастся: «это мой!» и я выроню ноготь и, пораженный страхомъ, убѣгу съ кладбища безъ оглядки.

— Какъ отвратительно скрипитъ этотъ флюгеръ на башнѣ, — говорилъ иногда Гриндхюсенъ.

— Ты боишься?

— Но то, чтобы я боялся, но мнѣ становится жутко ночью, когда я думаю, что мертвецы отъ насъ такъ близко.

Счастливый Грюндхюсенъ!

Однажды Харольдъ показалъ мнѣ, какъ надо сажать мелкія растенія и кустарникъ. Въ этомъ искусствѣ я ничего не смыслилъ, такъ какъ въ то время, когда я посѣщалъ начальную школу, этому дѣтей не обучали, но теперь я съ увлеченіемъ занимался садовымъ дѣломъ по воскресеньямъ. Въ благодарность я выучилъ Харольда многому, что можетъ быть полезно въ его возрастѣ. Мы стали съ нимъ большими друзьями.

VІІІ.

Все было бы прекрасно, если бы не было молодой барышни, въ которую я влюблялся съ каждымъ днемъ все больше и больше. Ее звали Элишеба (Елизавета). Ее нельзя было назвать красавицей, но у нея были алыя губки и голубые глаза съ яснымъ взоромъ очень молоденькой дѣвушки, — и это дѣлало ее прелестной. Элишеба, Елизавета, ты едва распускаешься для жизни, и твои глаза впервые увидали свѣтъ. Когда ты однажды разговаривала съ молодымъ Эрикомъ съ сосѣдняго двора, то въ глазахъ твоихъ появилось томное и нѣжное выраженіе……………………………….

Что касается до Гриндхюсена, то для него не было никакой опасности. Въ молодые годы онъ былъ большимъ охотникомъ до молодыхъ дѣвушекъ, да и теперь еще онъ ходилъ козыремъ по старой привычкѣ и шляпу носилъ набекрень. Но онъ притихъ и уходился, чего и слѣдовало ожидать; это былъ законъ природы. Однако, не всѣ слѣдовали закону природы и не притихали, — чѣмъ это могло кончится для нихъ? А тутъ еще, какъ на грѣхъ, появилась эта маленькая Елизавета! Впрочемъ, она вовсе не была маленькой, она была одного роста съ матерью. И у нея была высокая грудь матери.

Съ того перваго воскресенья меня больше не приглашали на кухню пить кофе, и я этого вовсе не хотѣлъ и самъ старался избѣгать этого. Мнѣ все еще было стыдно. Но вотъ однажды среди недѣли ко мнѣ пришла одна изъ служанокъ и сказала, чтобы я не уходилъ въ лѣсъ каждое воскресенье послѣ обѣда, а приходилъ бы пить кофе. Такъ хотѣла барыня.

Ладно.

Надѣть мнѣ мое городское платье? Быть можетъ, было бы не лишнее, если бы молодая дѣвушка составила обо мнѣ нѣсколько иное мнѣніе, если бы она догадалась, что я по собственному почину бросилъ городскую жизнь и переодѣлся въ работника, но что я на самомъ дѣлѣ талантливый техникъ, знающій водопроводное дѣло. Но когда я одѣлся въ городское платье, то я сейчасъ же почувствовалъ, что костюмъ работника мнѣ идетъ больше, и Я снова переодѣлся и спряталъ свое парадное платье въ мѣшокъ.

Однако, въ кухнѣ меня приняла вовсе не барышня, а барыня. Она долго разговаривала со мной и подложила мнѣ подъ чашку бѣлую салфеточку.

— А этотъ фокусъ съ яйцами намъ обходится довольно дорого. — сказала она съ добродушной улыбкой.

Фокусъ заключался въ томъ, что я выучилъ Харольда вводить очищенное крутое яйцо въ графинъ, въ которомъ предварительно разрядили воздухъ. Въ этомъ заключались мои единственныя познанія по физикѣ.

— Я ничего не понимаю во всѣхъ этихъ опытахъ, но это очень поучительно, — продолжала барыня. — А когда будетъ готовъ колодецъ?

— Колодецъ готовъ. Завтра мы начнемъ копать канавы.

— Сколько времени пойдетъ на это?

— Съ недѣлю. А потомъ можно будетъ начать прокладывать трубы.

— Въ самомъ дѣлѣ?

Я поблагодарилъ за кофе и ушелъ. У барыни была привычка, которую она, вѣроятно, сохранила съ молодыхъ лѣтъ: отъ времени до времени она бросала косой взглядъ, хотя она ничуть не косила.

Но вотъ въ лѣсу стали попадаться желтые листья, и запахло осенью. Зато наступила пора грибовъ, которые растутъ повсюду, — на пняхъ, на кочкахъ, вездѣ встрѣчаешь шампиньоны, рыжики и сыроѣшки. То тутъ, то тамъ ярко краснѣла шапка мухомора. Странный грибъ! Онъ растетъ на той же почвѣ, на которой растутъ съѣдобные грибы; онъ питается тѣми же соками и при тѣхъ же условіяхъ пользуется солнечными лучами и влагой, и по внѣшности онъ такой крѣпкій и, казалось бы, годный для ѣды, — но онъ ядовитъ. Я когда-то хотѣлъ выдумать прелестную сказку о мухоморѣ и сказать, что я ее вычиталъ въ какой-нибудь книгѣ.

Я всегда съ интересомъ наблюдалъ за борьбой за существованіе цвѣтовъ и насѣкомыхъ. Какъ только появлялось солнце и согрѣвало воздухъ, они снова оживали и на нѣсколько часовъ предавались радости существованія; большія мухи казались такими же сильными и живыми, какъ и среди лѣта. Здѣсь существовалъ особенный видъ земляныхъ блохъ, которыхъ я раньше не видалъ. Онѣ были маленькія и желтыя и величиной съ запятую въ мелкомъ печатномъ шрифтѣ; но онѣ прыгали на разстояніе въ нѣсколько тысячъ разъ болѣе длинное, нежели онѣ сами. Какой невѣроятной силой обладали эти маленькія созданія въ сравненіи съ величиной ихъ собственнаго тѣла! Вонъ ползетъ маленькій паукъ, у котораго задняя часть похожа на свѣтло-желтую бусину. Эта бусина такъ тяжела, что насѣкомое ползетъ по соломинкѣ, повернувъ спину книзу. Когда онъ встрѣчаетъ препятствіе, черезъ которое его бусина не пролѣзаетъ, онъ падаетъ прямо внизъ и снова ползетъ по другой соломинкѣ…

Но вотъ я слышу, что кто-то меня зоветъ. Это Харольдъ. Онъ устроилъ для меня воскресную школу. Онъ задалъ мнѣ урокъ изъ Понтоппидана и теперь хочетъ прослушать меня. Меня трогаетъ мысль, что мнѣ объясняютъ Законъ Божій такъ, какъ я хотѣлъ, чтобы мнѣ объясняли его, когда я самъ былъ ребенкомъ.

IX.

Колодецъ готовъ, канавы выкопаны, и водопроводчикъ, который долженъ прокладывать трубы, пріѣхалъ. Онъ выбралъ себѣ въ помощники Гриндхюсена, а мнѣ было поручено провести трубы изъ подвала во второй этажъ.

Въ то время, какъ я рылъ канаву въ подвалѣ, туда пришла однажды барыня. Я крикнулъ ей, чтобы она была осторожнѣе, но она отнеслась очень весело къ моему предупрежденію.

— Здѣсь нѣтъ ямы? — спросила она, указывая на одно мѣсто. — И здѣсь тоже нѣтъ?

Наконецъ она оступилась и упала ко мнѣ въ канаву. Въ канавѣ и безъ того не было свѣтло, но она навѣрное ничего не видѣла, такъ какъ пришла со свѣта. Она стала нащупывать стѣны ямы и спросила:

— Вѣроятно, можно выбраться наверхъ?

Я поднялъ ее, и она вышла изъ ямы. Это было нетрудно, такъ какъ она была очень тоненькая, несмотря на то, что была матерью взрослой дѣвушки.

— Надо было бы быть осторожнѣе! — сказала она, отряхивая съ платья землю. — Это былъ хорошій прыжокъ… Тебѣ придется какъ-нибудь притти во второй этажъ помочь мнѣ переставить кое-что, придешь? Но намъ придется подождать и воспользоваться тѣмъ временемъ, когда мой мужъ уѣдетъ въ приходъ; онъ не любитъ никакихъ перемѣнъ. Когда вы окончите здѣсь всю работу?

Я назначилъ приблизительный срокъ, — недѣлю или около того.

— А отсюда вы куда пойдете?

— На сосѣдній дворъ.

Гриндхюсенъ обѣщалъ тамъ копать картофель.

Черезъ нѣсколько времени мнѣ пришлось пойти въ кухню пропиливать въ полу отверстіе для трубы. Случилось такъ, что барышнѣ понадобилось въ кухнѣ что-то именно въ то время, когда я тамъ работалъ. Она побѣдила свою антипатію ко мнѣ и обратилась ко мнѣ съ нѣсколькими словами, и осталась посмотрѣть на работу.

— Подумай, Олина, вѣдь тебѣ придется только повернуть кранъ, и вода пойдетъ, — сказала она служанкѣ.

Но старая Олина, повидимому, вовсе не была отъ этого въ восторгѣ.

— Это прямо смѣшно, — увѣряла она, — проводить воду въ самую кухню. Двадцать лѣтъ таскала она всю воду, необходимую для дома, что же она теперь будетъ дѣлать?

— Отдыхать, — сказалъ я.

— Отдыхать?! Я думаю, что человѣкъ созданъ для того, чтобы работать.

— Ты можешь шить также свое приданое, — сказала барышня съ улыбкой.

Она болтала по-дѣтски, но я былъ ей благодаренъ за то, что она приняла участіе въ разговорѣ нашего брата, и за то, что она осталась на нѣсколько минутъ въ кухнѣ. И, Боже мой, какъ живо я работалъ, и какъ я удачно давалъ отвѣты, и какъ я былъ остроуменъ! Я помню это еще до сихъ поръ. Но вдругъ фрёкенъ Елизавета какъ будто вспомнила, что ей непристойно долго разговаривать съ нами, и она ушла.

Вечеромъ я пошелъ, по своему обыкновенію, на кладбище; но когда я увидалъ, что барышня пришла туда раньше меня, то я сейчасъ же оттуда убрался и пошелъ бродить по лѣсу. Потомъ я подумалъ: "Ее, конечно, тронетъ моя деликатность, и она скажетъ: «Бѣдный, какъ это мило съ его стороны!» Не хватало только, чтобы она пошла за мною въ лѣсъ. Тогда я всталъ бы, удивленный, со своего камня и поклонился бы ей. Она казалась бы немного смущенной и сказала бы: «А я хотѣла только пройтись немного, здѣсь такъ хорошо бываетъ вечеромъ, но что ты здѣсь дѣлаешь?» «Я просто сижу здѣсь», отвѣтилъ бы я ей, какъ бы отрываясь отъ своихъ думъ и глядя на нее невинными глазами. И когда она услышитъ, что я сижу позднимъ вечеромъ въ лѣсу, то она пойметъ, что у меня глубокая душа и что я мечтатель, и она влюбится въ меня…

На слѣдующій вечеръ она опять была на кладбищѣ, и меня вдругъ пронзила дерзкая мысль: «Это она приходитъ ради меня!» Но когда я посмотрѣлъ на нее внимательнѣе, то оказалось, что она была занята чѣмъ-то у одной могилы, — значитъ, она приходила не ради меня. Я пошелъ опять въ лѣсъ и наблюдалъ за животными до тѣхъ поръ, пока могъ видѣть; потомъ я прислушивался къ тому, какъ на землю падали еловыя шишки и кисти рябины. Я напѣвалъ, свистѣлъ и думалъ. Отъ времени до времени я вставалъ и ходилъ, чтобы согрѣться. Часы шли, наступила ночь. Я былъ такъ влюбленъ, я шелъ съ непокрытой головой и предоставлялъ звѣздамъ смотрѣть на меня.

— Который теперь часъ? — спрашивалъ иногда Гриндхюсенъ, когда я, наконецъ, приходилъ на чердакъ.

— Одиннадцать, — отвѣчалъ я, тогда какъ бывало и два, и три часа утра.

— И ты находишь, что это подходящее время для того, чтобы ложиться спать? Фу, чтобъ тебѣ пусто было!. Будить людей, когда они такъ хорошо заснули!

Гриндхюсенъ переворачивался на другой бокъ и черезъ мгновеніе засыпалъ. Счастливый Гриндхюсенъ!

Но, Боже, какого шута гороховаго представляетъ изъ себя пожилой человѣкъ, когда онъ влюбляется. А я-то долженъ былъ являться примѣромъ того, какъ человѣкъ находитъ душевный миръ и покой!

X.

Пришелъ какой-то человѣкъ за инструментами каменщика, которые ему принадлежали. Какъ, — Гриндхюсенъ, значитъ, не укралъ ихъ! Какъ все было жалко и мелочно, что касалось Гриндхюсена; ни въ чемъ онъ не проявлялъ ни ловкости, ни сообразительности.

Я сказалъ:

— Послушай, Гриндхюсенъ, ты только и годенъ на то, чтобы ѣсть, спать и работать. Вотъ пришелъ человѣкъ за инструментами. Оказывается, что ты ихъ только взялъ на подержаніе, жалкое ты созданье!

— Ты дуракъ, — сказалъ обиженный Гриндхюсенъ.

Но я сейчасъ же умилостивилъ его, какъ бывало и раньше, превративъ все въ шутку.

— Что мы теперь будемъ дѣлать? — сказалъ онъ.

— Бьюсь объ закладъ, что ты знаешь, что мы будемъ дѣлать, — сказалъ я.

— Ты думаешь?

— Да. Насколько я тебя знаю.

И Гриндхюсенъ былъ смягченъ.

Но во время послѣобѣденнаго отдыха, когда я стригъ ему волосы, я опять обидѣлъ его, посовѣтовавъ ему мыть свою голову.

— Какъ такой пожилой человѣкъ, какъ ты, можетъ говорить такія глупости, — сказалъ онъ.

Кто знаетъ, можетъ быть, Гриндхюсенъ былъ и правъ. Онъ сохранилъ въ цѣлости всѣ свои рыжіе волосы, хотя онъ былъ уже дѣдомъ.

Не появилось ли привидѣнія на чердакѣ? Кто приходилъ туда, чтобы прибралъ все и придать чердаку болѣе уютный видъ? У Гриндхюсена и у меня были отдѣльныя постели. Я купилъ себѣ два одѣяла, тогда какъ Гриндхюсенъ спалъ всегда въ платьѣ; онъ валился на сѣно, гдѣ попало, въ томъ видѣ, въ какомъ онъ ходилъ весь день. Теперь кто-то привелъ въ порядокъ то мѣсто, на которомъ я спалъ: одѣяла были разложены аккуратно, такъ что стало походить на кровать. Я ничего противъ этого не имѣлъ; это навѣрное одна изъ служанокъ захотѣла показать мнѣ, какъ живутъ порядочные люди. Не все ли равно.

Мнѣ пришлось пропиливать отверстіе въ полу во второмъ этажѣ, но барыня попросила меня подождать до слѣдующаго дня, когда священникъ уѣдетъ въ приходъ, чтобы его не безпокоить. Однако, на слѣдующее утро опять изъ этого ничего не вышло: барышня стояла одѣтая и собиралась итти въ лавку за большими покупками, а мнѣ пришлось сопровождать ее, чтобы нести покупки.

— Хорошо, — сказалъ я, — я пойду позади

Милая дѣвушка, такъ она рѣшилась покориться и перенести мое общество? Она сказала:

— Но развѣ ты найдешь дорогу одинъ?

— Конечно. Я уже раньше тамъ бывалъ, мы закупаемъ тамъ нашу провизію.

Такъ какъ мнѣ неловко было итти по всей деревнѣ въ моемъ рабочемъ платьѣ, вымазанномъ глиной, то я надѣлъ городскіе штаны, но блузу оставилъ. Въ такомъ видѣ я отправился слѣдомъ за барышней, До лавки было больше полумили; на послѣдней верстѣ я увидалъ впереди себя барышню, но я старался не слишкомъ приближаться къ ней. Разъ она обернулась; тогда я сдѣлался совсѣмъ маленькимъ и скрылся въ опушкѣ лѣса.

Барышня осталась въ деревнѣ у одной подруги, а я вернулся домой къ обѣду съ покупками. Меня позвали обѣдать въ кухню. Весь домъ точно вымеръ; Харольдъ куда-то ушелъ, служанки катали бѣлье, только Олина возилась въ кухнѣ.

Послѣ обѣда я пошелъ въ коридоръ, во второй этажъ, и началъ пилить.

— Иди же, помоги мнѣ немного, — сказала барыня и пошла впереди меня.

Мы прошли черезъ контору священника и вошли въ спальню.

— Я хочу переставить свою кровать, — сказала барыня. — Она стоитъ слишкомъ близко къ печкѣ, зимою здѣсь слишкомъ тепло.

Мы переставили кровать ближе къ окну.

— Ты не находишь, что такъ будетъ лучше, прохладнѣе? — спросила она.

Случайно я взглянулъ на нее; она смотрѣла на меня своимъ косымъ взоромъ. Ахъ! Кровь бросилась мнѣ въ голову, въ глазахъ у меня потемнѣло, я услышалъ, какъ она говорила:

— Ты съума сошелъ! Но, милый мой, — дверь. Потомъ я услыхалъ свое имя, произнесенное шопотомъ нѣсколько разъ…

Я пропилилъ отверстіе во второмъ этажѣ и привелъ все въ порядокъ. Барыня была все время тамъ же. Ей такъ хотѣлось говорить, объясниться, и она и смѣялась, и плакала въ одно и то же время.

Я сказалъ:

— А картина, которая виситъ на стѣнѣ, развѣ ее не надо перевѣсить?

— Да, конечно, — отвѣтила барыня. И мы опять пошли въ спальню.

XI.

Но вотъ водопроводъ былъ готовъ, краны привинчены; вода лила съ силой. Гриндхюсену удалось добыть необходимые инструменты въ другомъ мѣстѣ, такъ что мы могли закончить мелкую работу. А когда мы дня черезъ два засыпали всѣ канавы, то работа наша въ усадьбѣ священника была совершенно закончена. Священникъ остался нами доволенъ. Онъ предложилъ даже вывѣсить на красномъ столбѣ объявленіе о томъ, что мы мастера въ водопроводномъ дѣлѣ. Но такъ какъ была уже поздняя осень, и почва могла замерзнуть когда угодно, то это не могло намъ принести никакой пользы. Вмѣсто этого мы попросили его вспомнить о насъ весною.

Мы переселились въ сосѣдній дворъ, гдѣ нанялись копать картофель. Предварительно мы обѣщали, въ случаѣ надобности, снова возвратиться въ усадьбу священника.

На новомъ мѣстѣ было много народу, и намъ было тамъ хорошо и весело. Но работы едва было на одну недѣлю, а потомъ мы снова были свободны.

Однажды вечеромъ къ намъ пришелъ священникъ и предложилъ мнѣ мѣсто работника у себя въ усадьбѣ. Предложеніе было соблазнительное, и я задумался надъ нимъ немного, но кончилъ тѣмъ, что отказался. Я предпочиталъ бродить кругомъ и быть свободнымъ, исполнять случайную работу, спать подъ открытымъ небомъ и дѣлать, что мнѣ вздумается. Я встрѣтился на картофельномъ полѣ съ человѣкомъ, съ которымъ я хотѣлъ войти въ компанію, когда я разстанусь съ Гриндхюсеномъ. Этотъ новый человѣкъ былъ во многихъ отношеніяхъ моимъ единомышленникомъ и, судя по тому, что я видѣлъ и слышалъ, онъ долженъ былъ быть также хорошимъ работникомъ. Его звали Ларсъ Фалькбергетъ, но онъ назвалъ себя Фалькенбергомъ.

Молодой Эрикъ былъ нашимъ руководителемъ при уборкѣ картофеля, а кромѣ того, онъ объѣзжалъ молодыхъ лошадей. Это былъ красивый двадцатилѣтній юноша, стройный и хорошо развитой для своихъ лѣтъ и съ благородной внѣшностью помѣщичьяго сына. Навѣрное между нимъ и фрекенъ Елизаветой было что-нибудь, потому что она однажды пришла къ намъ въ поле и долго разговаривала съ нимъ. Уже уходя, она бросила и мнѣ нѣсколько словъ о томъ, что Олинъ начала понемногу свыкаться съ водопроводомъ.

— А вы сами? — спросилъ я.

Она изъ вѣжливости отвѣтила и на это, но я хорошо видѣлъ, что она не хотѣла разговаривать со мной.

Она была такъ прелестно одѣта. На ней было новое свѣтлое платье, которое такъ хорошо шло къ ея голубымъ глазамъ…

На слѣдующій день съ Эрикомъ случилось несчастье. Лошадь понесла, онъ упалъ, его потащило по землѣ и онъ сильно расшибся о заборъ. Онъ былъ очень помятъ и харкалъ кровью даже черезъ нѣсколько часовъ, когда уже пришелъ въ себя. Фалькенбергъ долженъ былъ замѣнить его.

Я притворился, что огорченъ этимъ несчастьемъ, и былъ мраченъ и молчаливъ, но я вовсе не былъ огорченъ. Конечно, я не питалъ никакихъ надеждъ относительно фрёкенъ Елизаветы; но тотъ, кто стоялъ мнѣ поперекъ дороги, теперь убрался.

Вечеромъ я пошелъ на кладбище и усѣлся тамъ. «Что, если бы теперь пришла фрёкенъ Елизавета!» — думалъ я. Прошло четверть часа, и она пришла. Я быстро поднялся и притворился, что хочу уходить, но потомъ, какъ бы опомнившись, я остался. Но тутъ самообладаніе покинуло меня, я почуствовалъ себя такимъ растеряннымъ, потому что она была такъ близко, и я сталъ говорить что-то:

— Эрикъ — подумайте, съ нимъ случилось такое несчастье вчера.

— Я это знаю, — отвѣтила она.

— Его понесла лошадь.

— Да. Но почему ты говоришь со мной о немъ?

— Я думалъ… Нѣтъ, я не то хотѣлъ сказать. Но онъ, конечно, поправится, и все будетъ хорошо.

— Да, да, конечно.

Пауза.

Мнѣ показалось, что она передразниваетъ меня. Вдругъ она сказала съ улыбкой:

— Какой ты странный. Зачѣмъ ты приходишь сюда и сидишь здѣсь по вечерамъ?

— Это обратилось у меня въ привычку. Я коротаю время передъ сномъ.

— Такъ ты не боишься?

Ея насмѣшка уколола меня, я снова почувствовалъ почву подъ ногами и отвѣтилъ ей:

— Я только того и хочу, чтобы снова выучиться содрогаться.

— Содрогаться? Ты это прочелъ въ какой-нибудь сказкѣ?

— Не знаю. Можетъ быть, мнѣ попалась въ руки какая-нибудь книжка.

Пауза.

— Почему ты не хочешь быть у насъ работникомъ?

— Я не годился бы для этого. Я теперь собираюсь вступить въ компанію съ однимъ человѣкомъ, мы пойдемъ съ нимъ бродить.

— Куда вы пойдете?

— Не знаю. Куда глаза глядятъ. Мы — странники.

Пауза.

— Жаль, — сказала она. — Я хочу сказать, что лучше бы ты этого не дѣлалъ… Ахъ, да, что ты говорилъ про Эрика? Я собственно для этого и пришла.

— Онъ боленъ, опасно боленъ, но…

— Что говорить докторъ, онъ поправится?

— Да, докторъ думаетъ, что онъ поправится, такъ я слышалъ.

— Ну, спокойной ночи.

Счастливъ, кто богатъ и молодъ, и красивъ, и знаменитъ, и ученъ… Вонъ она идетъ…

Прежде чѣмъ я ушелъ съ кладбища, я нашелъ, наконецъ, довольно хорошій ноготь съ большого пальца, и я сунулъ его себѣ въ карманъ. Я подождалъ немного, стоялъ, осматривался по сторонамъ и прислушивался, — все было тихо. Никто не крикнулъ — «это мой!»

XII.

Фалькенбергъ и я отправились въ путь. Вечеръ, холодный вѣтеръ и высокое, ясное небо, на которомъ загораются звѣзды. Мнѣ удается уговорить моего товарища пойти мимо кладбища: какъ это ни смѣшно, но мнѣ захотѣлось посмотрѣть, нѣтъ ли свѣта въ одномъ маленькомъ окошкѣ въ домѣ священника. Счастливъ, кто богатъ и молодъ и…

Мы шли нѣсколько часовъ; у насъ не было тяжелой ноши, къ тому же оба мы были чужіе другъ для друга, и у насъ было, о чемъ поговорить. Мы прошли первое торговое село и подходили ко второму, и передъ нами уже вырисовывалась колокольня приходской церкви на ясномъ вечернемъ небѣ.

По старой привычкѣ, меня потянуло и здѣсь на кладбище. Я сказалъ:

— Что, если бы мы переночевали гдѣ-нибудь здѣсь на кладбище?

— Вотъ еще выдумалъ! — отвѣтилъ Фалькенбергъ. — Теперь вездѣ есть сѣно на сѣновалахъ, а если даже насъ прогонятъ съ сѣновала, то въ лѣсу во всякомъ случаѣ теплѣе.

И Фалькенбергъ повелъ меня дальше. Это былъ человѣкъ лѣтъ тридцати съ небольшимъ, высокій и хорошо сложенный, но съ нѣсколько согнутой спиной. У него были длинные усы, которые спускались внизъ и закруглялись. Онъ предпочиталъ говорить коротко и былъ сообразителенъ и ловокъ, кромѣ того, онъ пѣлъ пѣсни прекраснѣйшимъ голосомъ и во всѣхъ отношеніяхъ былъ совершенно другимъ человѣкомъ, нежели Гриндхюсенъ. Онъ говорилъ, смѣшивая два нарѣчія и употребляя также и шведскія слова, такъ что невозможно было по его говору узнать, откуда онъ.

Мы пришли на одинъ дворъ, гдѣ лаяли собаки, и гдѣ еще не спали. Фалькенбергъ попросилъ вызвать кого-нибудь для переговоровъ. Вышелъ молодой парень.

— Нѣтъ ли для насъ работы?

— Нѣтъ.

— Но заборъ вдоль дороги въ скверномъ состояніи, быть можетъ, мы могли бы поправить его?

— Нѣтъ. Намъ самимъ теперь въ осеннее время дѣлать нечего.

— Нельзя ли намъ здѣсь переночевать?

— Къ сожалѣнію…

— На сѣновалѣ?

— Нѣтъ, тамъ еще спятъ работницы.

— Лѣшій! — пробормоталъ Фалькенбергъ, когда мы уходили со двора.

Мы пошли наугадъ черезъ маленькій лѣсокъ и старались присмотрѣть себѣ удобное мѣсто для ночлега.

— Что, если намъ возвратиться на тотъ дворъ? — предложилъ я. — Можетъ быть, работницы насъ не прогонятъ?

Фалькенбергъ задумался надъ этимъ.

— Собаки залаютъ, — отвѣтилъ онъ.

Мы вышли на одно поле, на которомъ паслись двѣ лошади. У одной былъ колокольчикъ.

— Нечего сказать, хорошъ хозяинъ! Лошади у него въ полѣ, а работницы спятъ на сѣновалѣ, — сказалъ Фалькенбергъ. — Мы принесемъ пользу этимъ животнымъ и покатаемся на нихъ немного.

Онъ поймалъ лошадь съ колокольчикомъ, засунулъ въ колокольчикъ травы и мху и вскочилъ на лошадь. Моя лошадь была пугливѣе, и я съ трудомъ ее поймалъ.

Мы поскакали черезъ поле, нашли калитку и выбрались на дорогу. У каждаго изъ насъ было по одному изъ моихъ одѣялъ, на которыхъ мы и сидѣли, но уздечекъ у насъ не было.

Дѣло шло хорошо, прямо великолѣпно, мы проѣхали добрую милю и подъѣхали къ новой деревнѣ. Вдругъ мы услыхали на дорогѣ людскіе голоса.

— Теперь намъ надо скакать во весь опоръ, — сказалъ Фалькенбергъ, оборачиваясь ко мнѣ.

Но длинный Фалькенбергъ былъ не очень-то хорошимъ наѣздникомъ. Онъ ухватился за ремень, на которомъ висѣлъ колокольчикъ, а потомъ онъ припалъ къ шеѣ лошади и обхватилъ ее руками. Разъ передо иной промелькнула высоко въ воздухѣ его нога, — это было, когда онъ свалился.

Съ счастью, намъ не угрожала никакая опасность. По дорогѣ шла молодая пара, они мечтали и говорили.

Мы проскакали еще съ полчаса, послѣ чего оба почувствовали себя разбитыми и усталыми. Тогда мы слѣзли съ лошадей и погнали ихъ домой. И мы опять пошли пѣшкомъ.

Гакгакъ, гакгакъ! послышалось откуда-то издалека. Я узналъ этотъ крикъ, — это были дикіе гуси. Въ дѣтствѣ меня выучили стоять тихо, со сложенными руками, чтобы не испугать дикихъ гусей, когда они совершаютъ свой перелетъ, — и теперь я сдѣлалъ то же самое. Меня охватило мягкое мистическое настроеніе, я удерживалъ дыханіе и смотрѣлъ вверхъ. Вонъ они, они разрѣзаютъ воздухъ, и мнѣ кажется, что позади ихъ остается полоса, какъ послѣ корабля на морѣ. Гакгакъ! раздается надъ нашими головами, и великолѣпный треугольникъ несется дальше подъ звѣзднымъ небомъ…

Наконецъ мы нашли сѣновалъ на одномъ тихомъ дворѣ, и мы проспали тамъ нѣсколько часовъ. Люди со двора застали насъ тамъ утромъ, такъ крѣпко мы спали.

Фалькенбергъ обратился сейчасъ же къ одному изъ хозяевъ и предложилъ заплатить за ночлегъ. Онъ сказалъ, что мы такъ поздно пришли наканунѣ, что не хотѣли никого будить, но что мы вовсе не бродяги. Человѣкъ отказался отъ платы, а сверхъ того онъ еще угостилъ насъ въ кухнѣ кофе. Но работы для насъ не было. Осеннія работы были всѣ закончены, и у него съ работникомъ не было никакого дѣла, кромѣ починки заборовъ.

XIII.

Мы пробродили три дня и не нашли работы. Къ довершенію всего, намъ пришлось платить за харчи, и мы становились все бѣднѣе и бѣднѣе.

— Много ли осталось у тебя и что осталось у меня? Такъ дольше продолжаться не можетъ, — сказалъ Фалькенбергъ и предложилъ начать воровать понемногу.

Мы обдумали наше положеніе и рѣшили принять мѣры. О пропитаніи намъ особенно заботиться было нечего, мы всегда могли стянуть гдѣ нибудь одну, другую курицу; но существенную помощь намъ могли оказать только шиллинги, и ихъ-то мы и должны были добытъ. Такъ или иначе, но мы должны были достать денегъ, вѣдь мы были не ангелы.

— Я не ангелъ небесныя, — сказалъ Фалькенбергъ. — Вотъ я сижу здѣсь въ своемъ лучшемъ платьѣ, которое для другого служило бы будничнымъ. Я мою его въ ручьѣ и жду, пока оно высохнетъ; если оно разорвется, я его латаю, а когда я заработаю лишній шиллингъ, я покупаю себѣ другое платье. Иначе и быть не можетъ.

— Но молодой Эрикъ говорилъ, что ты страшно пьешь?

— Ишь, молокососъ! Ну, конечно, я пью. Было бы слишкомъ скучно всегда только ѣсть… Давай-ка поищемъ лучше дворъ съ фортепіано.

Я подумалъ: фортепіано въ усадьбѣ указываетъ на нѣкоторое благосостояніе, — тамъ мы, вѣрно, и начнемъ воровать.

Подъ вечеръ мы нашли, наконецъ, такой дворъ. Фалькенбергъ заранѣе надѣлъ на себя мое городское платье, а свой мѣшокъ далъ нести мнѣ, такъ что самъ онъ шелъ налегкѣ. Нимало не смущаясь, онъ вошелъ на главное крыльцо дома и нѣкоторое время оставался тамъ. Когда онъ вышелъ, то объявилъ мнѣ, что будетъ настраивать фортепіано.

— Что такое?

— Молчи, — сказалъ Фалькенбергъ. — Я это и раньше дѣлалъ, но я не имѣю обыкновенія хвастать.

И когда онъ вытащилъ изъ своего мѣшка ключъ для настраиванія, я понялъ, что онъ говорилъ серьезно.

Мнѣ онъ велѣлъ находиться гдѣ-нибудь поблизости, пока онъ настраиваетъ.

Я бродилъ кругомъ и старался коротать время. Иногда, когда я подходилъ къ южной сторонѣ дома, я слышалъ, какъ Фалькенбергъ обработывалъ фортепіано и какъ онъ колотилъ по немъ. Онъ не могъ взять ни одной ноты, но у него былъ хорошій слухъ; если онъ натягивалъ какую-нибудь струну, то онъ слѣдилъ за тѣмъ, чтобы потомъ привести ее въ прежнее состояніе, такимъ образомъ, инструментъ не дѣлался хуже, чѣмъ былъ раньше.

Между тѣмъ, я разговорился съ однимъ работникомъ на дворѣ, съ молодымъ парнемъ. Онъ получалъ двѣсти кронъ въ годъ, — да, а кромѣ того на харчи, — говорилъ онъ. Вставать надо въ половинѣ седьмого, чтобы кормить лошадей, а въ рабочую пору — въ половинѣ шестого, работать весь день до восьми часовъ вечера. Но онъ былъ здоровъ и казался довольнымъ этой спокойной жизнью въ своемъ маленькомъ свѣтѣ. Я помню его великолѣпные зубы и помню его красивую улыбку, когда онъ заговорилъ о своей дѣвушкѣ. Онъ подарилъ ей серебряное кольцо съ золотымъ сердечкомъ.

— Что она сказала, когда получила его?

— Она, конечно, удивилась, ты самъ знаешь.

— А ты что сказалъ?

— Что я сказалъ? Не знаю. Я сказалъ: на здоровье. Я хотѣлъ также подарить ей матеріи на платье, но…

— Она молодая?

— Ну, конечно. Она болтаетъ, точно на губной гармоникѣ играетъ, такая она молоденькая.

— Гдѣ она живетъ?

— Этого я не скажу. А то это разболтаютъ по деревнѣ.

Я стоялъ передъ нимъ на подобіе Александра Македонскаго и былъ такъ мудръ и презиралъ немножко его бѣдную жизнь. Когда мы разставались, а отдалъ ему одно изъ своихъ одѣялъ, такъ какъ мнѣ было тяжело таскать оба; онъ сейчасъ же объявилъ, что подаритъ это одѣяло своей дѣвушкѣ, чтобы ей было теплѣе спать.

А Александръ сказалъ: — Если бы я не былъ мною, то я хотѣлъ бы быть тобою…

Когда Фалькенбергъ окончилъ свою работу и вышелъ на дворъ, то онъ такъ важничалъ и говорилъ такія удивительныя слова, что я съ трудомъ его понималъ. Его провожала дочь помѣщика. — Теперь мы направимъ наши стопы на сосѣдній дворъ, — сказалъ онъ, — тамъ тоже есть фортепіано, которое требуетъ нашей помощи. До свиданья, до свиданья, фрёкенъ!

— Шесть кронъ, парень! — шепнулъ онъ мнѣ. — На сосѣднемъ дворѣ тоже шесть, итого двѣнадцать

И вотъ мы пошли дальше, я потащилъ оба мѣшка.

XIV.

Фалькенбергъ разсчиталъ вѣрно: въ сосѣдней усадьбѣ не хотѣли отставать отъ другихъ, фортепіано необходимо было настроить. Барышни не было дома, но фортепіано можно было настроить во время ея отсутствія — это будетъ для нея пріятнымъ сюрпризомъ. Она такъ давно жаловалась на разстроенное фортепіано, на которомъ стало невозможно играть.

Я опять былъ предоставленъ самому себѣ, а Фалькенбергъ вошелъ въ домъ. Когда стемнѣло, ему дали свѣчи, и онъ продолжалъ настраивать. Онъ ужиналъ въ комнатахъ, а послѣ ужина онъ вышелъ ко мнѣ и потребовалъ трубку.

— Какую трубку?

— Дуракъ. Кулакъ!

Я не совсѣмъ охотно передалъ ему мою необыкновенную трубку, которую я недавно окончилъ: ноготь былъ вдѣланъ, кольцо надѣто, и длинный стержень прикрѣпленъ.

— Не давай слишкомъ нагрѣваться ногтю. — шепнулъ я ему, — а то онъ, пожалуй, отвалится.

Фалькенбергъ закурилъ трубку, затянулся и вошелъ въ домъ. Но онъ позаботился и обо мнѣ и потребовалъ, чтобы меня въ кухнѣ накормили и дали мнѣ кофе

Я улегся спать на сѣновалѣ.

Ночью меня разбудилъ Фалькенбергъ, который звалъ меня, стоя посреди сѣновала. Была полная луна, и небо было ясно, и я хорошо видѣлъ лицо своего товарища.

— Что случилось?

— Бери свою трубку!

— Трубку?

— Я ее больше ни за какіе деньги не возьму. Посмотри-ка, вѣдь ноготь-то отваливается!

Я взялъ трубку и увидалъ, что ноготь покоробился. Фалькенбергъ сказалъ:

— Онъ точно грозилъ мнѣ при лунномъ свѣтѣ. А тутъ я еще вспомнилъ, откуда этотъ ноготь.

Счастливый Фалькенбергъ…

На слѣдующее утро, когда мы собирались уходить, возвратилась домой барышня. Вскорѣ мы услыхали, какъ она бренчала какой-то вальсъ на фортепіано. Немного спустя она вышла къ намъ и сказала:

— Да, теперь совсѣмъ, другое дѣло! Большое вамъ спасибо!

— Вы довольны, фрёкенъ? — спросилъ настройщикъ.

— Еще бы! Теперь у фортепіано совсѣмъ другой тонъ.

— Не укажите ли вы, фрёкенъ, куда мнѣ теперь итти?

— Идите въ Эвербё къ Фалькенбергамъ.

— Къ кому?

— Къ Фалькенбергамъ. Туда ведетъ прямая дорога. Когда вы дойдете до столба, то сверните направо. Васъ тамъ примутъ.

Тутъ Фалькенбергъ усѣлся преспокойно на ступенькѣ крыльца и сталъ выспрашивать у барышни всю подоготную о Фалькенбергахъ изъ Эвербё. — Вотъ такъ штука. Онъ никакъ не ожидалъ, что встрѣтить здѣсь своихъ родственниковъ и какъ бы попадетъ домой! Безконечно вамъ благодаренъ, фрёкенъ. Вы оказали мнѣ великую услугу!

И вотъ мы опять отправились въ путь, я потащилъ мѣшки.

Когда мы вошли въ лѣсъ, то мы сѣли, чтобы обдумать положеніе дѣлъ. Благоразумно ли Фалькенбергу, состоящему въ чинѣ настройщика, итти къ капитану въ Эвербё и рекомендоваться родственникомъ? Я сильно сомнѣвался въ этомъ и заразилъ своимъ сомнѣніемъ и Фалькенберга.

— Нѣтъ ли у тебя съ собой какихъ-нибудь бумагъ съ твоимъ именемъ? Какого нибудь свидѣтельства?

— Да, но какого черта мнѣ въ этихъ бумагахъ! Вѣдь тамъ только стоитъ, что я порядочный рабочій.

Мы стали обсуждать, нельзя ли немного поддѣлать свидѣтельство; или, можетъ быть, лучше написать новое? Можно было бы написать что-нибудь въ родѣ того, что такой-то настройщикъ, Божьей милостью… а имя могло быть Леопольдъ вмѣсто Ларса. Кто могъ намъ помѣшалъ написать это?

— Ты можешь взять на себя написать это свидѣтельство? — спросилъ Фалькенбергъ.

— Да, это я могу.

Но тутъ мое несчастное куцое воображеніе сыграло со мной скверную штуку и испортило все дѣло. Настройщикъ ничего изъ себя не представлялъ, я предпочиталъ техника, генія, который совершилъ великія дѣла… у него была фабрика.

— Фабриканту не надо никакихъ свидѣтельствъ, — прервалъ меня Фалькенбергъ и не хотѣлъ меня больше слушать. — Нѣтъ, изъ этого ничего не выйдетъ.

Печальные и удрученные, мы пошли дальше и дошли до столба.

— Такъ ты не пойдешь туда? — спросилъ я.

— Иди самъ, — отвѣтилъ Фалькенбергъ съ раздраженіемъ. — Вотъ, бери свое тряпье!

Но едва мы прошли мимо столба, какъ Фалькеибергъ замедлилъ шаги и пробормоталъ:

— Досадно все-таки, что изъ этого ничего не выйдетъ. Такой хорошій случай.

— Мнѣ кажется, что ты просто могъ бы зайти къ нимъ въ гости. Ничего нѣтъ невозможнаго, что ты дѣйствительно приходишься имъ родственникомъ.

— Жалко, что я не узналъ, нѣтъ ли у него племянника въ Америкѣ.

— А ты, въ случаѣ надобности, развѣ сумѣлъ бы поговорить по-англійски?

— Молчи! — сказалъ Фалькенбергъ. — Заткни свою глотку! Не понимаю, чего ты тутъ ходишь и хвастаешь.

Онъ былъ очень нервенъ и золъ и снова зашагалъ впередъ. Но вдругъ онъ остановился и сказалъ:

— Рѣшено. Дай мнѣ твою трубку. Я ее не буду закуривать.

И мы повернули и пошли въ гору. Фалькенбергъ опять заважничалъ, размахивалъ трубкой и разсуждалъ относительно положенія усадьбы. Мнѣ стало немного досадно, что онъ шелъ такимъ бариномъ, а я тащилъ мѣшки, и я сказалъ:

— Такъ ты опять настройщикъ, что ли?

— Мнѣ кажется, что я доказалъ, что могу настраивать фортепіано, — отвѣтилъ онъ коротко. — Чего же тутъ спрашивать?

— Но представь себѣ, что барыня понимаетъ въ этомъ кое-что? И что она потомъ попробуетъ фортепіано?

Фалькенбергъ молчалъ, я видѣлъ, что онъ задумался. Мало-по-малу его спина согнулась и голова опустилась.

— Пожалуй, что это опасно. На, бери свою трубку, — сказалъ онъ. — Мы пойдемъ и спросимъ просто-напросто работы.

XV.

Случилось такъ, что мы могли быть полезны сейчасъ же, какъ только вошли во дворъ: ставили новый флагштокъ, людей было мало; мы взялись за дѣло и исполнили его съ блескомъ. Въ окошкахъ видно было много женскихъ лицъ.

— Капитанъ дома?

— Нѣтъ.

— А барыня?

Барыня вышла къ намъ. Она была бѣлокурая, высокая и ласковая, какъ молодой жеребенокъ. Она такъ мило отвѣтила намъ на нашъ поклонъ.

Есть ли какая-нибудь работа для насъ?

— Не знаю. Нѣтъ, кажется, что нѣтъ. Дѣло въ томъ, что моего мужа нѣтъ дома.

Мнѣ показалось, что ей было тяжело отказывать намъ, и я уже взялся за фуражку, чтобы не безпокоить ея. Но, повидимому, Фалькенбергъ показался ей нѣсколько страннымъ, такъ какъ онъ былъ хорошо одѣтъ, и у него былъ носильщикъ. Она посмотрѣла на него съ любопытствомъ и спросила.

— Какой работы вы ищите?

— Всякой работы, — отвѣтилъ Фалькенбергъ. — Мы можемъ строить заборы, рыть канавы, штукатурить.

— Теперь немного поздновато для такихъ работъ, — сказалъ одинъ изъ работниковъ, стоявшихъ у флагштока.

— Да, это правда, — подтвердила барыня. — Право, не знаю, но теперь обѣденное время, не хотите ли вы войти и пообѣдать? Чѣмъ Богъ послалъ?

— Спасибо за предложеніе! — отвѣтилъ Фалькенбергъ.

Меня глубоко огорчило, что онъ отвѣтилъ такимъ неизящнымъ образомъ, и что онъ осрамилъ насъ. Тутъ я могъ бы отличиться.

— Mille grâces, madame, vous êtes trop aimable! — сказалъ я на благородномъ языкѣ и снялъ фуражку.

Она обернулась и посмотрѣла на меня во всѣ глаза. Ея удивленіе было комично.

Насъ посадили въ кухнѣ и дали намъ отличный обѣдъ. Барыня ушла въ комнаты. Когда мы поѣли и собрались уже уходить, она снова вышла въ кухню. Фалькенбергъ опять подбодрился и рѣшилъ злоупотребить ея любезностью: онъ предложилъ ей настроить фортепіано.

— Вы и это умѣете? — спросила она и посмотрѣла на него съ удивленіемъ.

— Да, я умѣю. Я настраивалъ въ сосѣдней усадьбѣ.

— У меня рояль. Мнѣ очень хотѣлось бы…

— Вы можете быть спокойны.

— Есть у васъ…?

— У меня нѣтъ свидѣтельства. Я никогда не просилъ свидѣтельства. Но вы сами услышите.

— Ну да, ну да, пожалуйста.

Она пошла впередъ, а онъ послѣдовалъ за ней. Когда растворилась дверь, то я увидалъ комнату, увѣшанную картинами.

Служанки бѣгали взадъ и впередъ по кухнѣ и поглядывали на меня, чужого человѣка; одна изъ нихъ была очень хорошенькая. Я сидѣлъ и радовался, что выбрился какъ разъ въ этотъ день.

Прошло минутъ десять, и Фалькенбергъ началъ настраивать. Барыня опять вышла въ кухню и сказала

— А вы умѣете говорить по-французски? Это болѣе, нежели я умѣю.

Слава Богу, на этомъ дѣло и кончилось. А то и мнѣ пришлось бы главнымъ образомъ вертѣться вокругъ, «яичницы», и «ищите женщину», и «государство, это — я»…

— Вашъ товарищъ показалъ мнѣ свой аттестатъ, — сказала барыня. — Вы, оказывается, хорошіе рабочіе. Я не знаю — я могла бы телеграфировать мужу и спросить, нѣтъ ли у насъ какой-нибудь работы для васъ.

Я хотѣлъ благодаритъ ее, но не могъ произнести ни слова, — я глоталъ слезы.

Неврастенія.

Потомъ я бродилъ по двору и по полямъ; все было въ порядкѣ, все было убрано. Я не видѣлъ для насъ нигдѣ никакой работы. Это были, навѣрное, богатые люди.

Такъ какъ день клонился къ вечеру, а Фалькенбергъ все еще настраивалъ рояль, то я ушелъ со двора, чтобы меня опять не пригласили на ужинъ. Луна сіяла и звѣзды ярко горѣли на небѣ, но я предпочиталъ пробираться по темному лѣсу и забрался въ самую гущу, гдѣ было совсѣмъ темно. Да, тамъ было и пріятнѣе всего. Какъ воздухъ тихъ и какой покой царитъ на землѣ! Стало холодно, земля покрылась инеемъ. То тутъ, то тамъ раздается легкій трескъ, пискнула полевая мышь, ворона пролетѣла надъ верхушками деревьевъ, — и опять наступила мертвая тишина. Видѣлъ ли ты когда-нибудь во всю свою жизнь такіе свѣтлые волосы? Конечно, нѣтъ! Она великолѣпна съ головы до ногъ! Ротъ у нея прелестный, а волосы отливаютъ золотомъ. Счастливъ, кто могъ бы вытащитъ изъ своего мѣшка діадему и подарить ее ей! Я отыщу блѣднорозовую раковину, вырѣжу изъ нея ноготь, и тогда я подарю ей трубку, чтобъ она дала ее мужу. Это я сдѣлаю…

На дворѣ я встрѣтилъ Фалькенберга, который прошепталъ мнѣ однимъ духомъ:

— Она получила отвѣть отъ мужа: мы можемъ рубить деревья въ лѣсу. Привыкъ ли ты къ этой работѣ?

— Да.

— Такъ иди въ кухню. Она тебя спрашивала.

Я вошелъ въ кухню, и барыня сказала мнѣ:

— Куда вы пропали? пожалуйста, идите ужинать. Вы уже поужинали? Гдѣ?

— У насъ есть съ собой провизія.

— Это совсѣмъ лишнее. Можетъ быть, вы выпьете чаю? И чаю не хотите?… Я получила отвѣтъ отъ моего мужа. Вы умѣете рубить деревья? Вотъ это хорошо. Вотъ посмотрите: «Нужны два дровосѣка». Петръ покажетъ отмѣченный лѣсъ…

Боже! — она стояла совсѣмъ рядомъ со мной и показывала на телеграмму. Ея дыханіе благоухало, какъ у молодой дѣвушки.

XVI.

Мы въ лѣсу. Петръ, одинъ изъ работниковъ, показалъ намъ сюда дорогу.

Когда мы поговорили съ Фалькенбергомъ, то оказалось, что онъ вовсе не считалъ себя особенно обязаннымъ барынѣ за то, что она достала намъ работу. — Есть чего благодарить, — говорилъ онъ, — теперь дорогое рабочее время. — Оказалось также, что Фалькенбергъ былъ довольно посредственнымъ дровосѣкомъ. Въ этомъ отношеніи у меня было больше опыта, и я, въ случаѣ необходимости, могъ руководить работой. Фалькенбергъ на это согласился.

Но тутъ я сталъ возиться съ однимъ изобрѣтеніемъ.

Тотъ способъ, который примѣняли къ рубкѣ деревьевъ, былъ очень несовершененъ; и я рѣшилъ придумать такой аппаратъ, который облегчилъ бы работу дровосѣкамъ и далъ бы возможность перепиливать стволъ ближе къ корню. Я началъ набрасывать отдѣльныя части такой машины. «Вотъ видишь, тебѣ удастся изобрѣсти аппаратъ!» думалъ я. Это сдѣлаетъ мое имя извѣстнымъ.

Одинъ день шелъ за другимъ. Мы рубили деревья въ девять дюймовъ, обрубали у стволовъ вѣтви и очищали кору. Намъ жилось хорошо и спокойно. Мы брали съ собой въ лѣсъ холодной провизіи и кофе, а вечеромъ намъ давали дома горячій ужинъ. По вечерамъ мы мылись и прихорашивались, чтобы отличаться отъ дворовыхъ работниковъ, и сидѣли въ кухнѣ, гдѣ была большая заженная лампа и три служанки. Фалькенбергъ влюбился въ Эмму.

Отъ времени до времени до васъ доносились звуки рояля изъ комнатъ; отъ времени до времени барыня выходила къ намъ, все такая же дѣвственно-юная, все такая же ласковая. — Какъ сегодня было въ лѣсу? — спрашивала она. — Не видѣли ли вы медвѣдя? — А разъ вечеромъ она поблагодарила Фалькенберга за то, что онъ такъ хорошо настроилъ рояль. Что, въ самомъ дѣлѣ? Загорѣлое лицо Фалькенберга стало красивымъ отъ радости, а я готовъ былъ гордиться своимъ товарищемъ, когда онъ скромно отвѣтилъ: Да, мнѣ самому показалось, что рояль сталъ немного лучше.

Одно изъ двухъ: или, вслѣдствіе нѣкотораго навыка, онъ сталъ настраивать лучше, или же барыня была ему благодарна за то, что онъ не испортилъ ей рояля.

Каждый вечеръ Фалькенбергъ надѣвалъ мое городское платье. Не могло быть и рѣчи о томъ, чтобы я взялъ его обратно и носилъ его самъ; всякій подумалъ бы, что я взялъ платье на подержаніе у своего товарища.

— Ты можешь взять себѣ мое платье, — сказалъ я въ шутку Фалькенбергу, — если уступишь мнѣ Эмму.

— Ладно, бери Эмму, — отвѣчалъ Фалькенбергъ.

Я сдѣлалъ открытіе, что между Фалькенбергомъ и его Эммой наступило охлажденіе. Ахъ, Фалькенбергъ влюбился, какъ и я. Нѣтъ, что за дураки мы оба были!

— Какъ ты думаешь, выйдетъ она сегодня къ намъ? — спрашивалъ Фалькенбергъ въ лѣсу.

А я отвѣчалъ:

— Я только радуюсь, что капитанъ еще не возвратился домой.

— Да, — подтверждалъ Фалькенбергъ. — Послушай, если я узнаю, что онъ съ ней дурно обращается, то ему придется плохо.

Однажды вечеромъ Фалькенбергъ спѣлъ въ кухнѣ пѣсню. И я очень гордился имъ. Барыня вышла къ намъ и заставила его повторить пѣсню. Его прекрасный голосъ наполнилъ всю кухню, и барыня воскликнула въ восторгѣ: Нѣтъ, я никогда не слыхала ничего подобнаго!

Тутъ я началъ завидовать.

— Вы когда-нибудь учились пѣть? — спрашивала барыня. — Вы знаете ноты?

— Да, — отвѣтилъ Фалькенбергъ, — я былъ членомъ въ одномъ обществѣ.

Я нашелъ, что онъ долженъ былъ отвѣтить: нѣтъ, къ сожалѣнію, я ничему не учился.

— Вы пѣли когда-нибудь кому-нибудь? Васъ слышалъ кто-нибудь?

— Да, я пѣлъ иногда на вечеринкахъ. И на свадьбахъ также.

— Но слышалъ ли васъ кто-нибудь, кто знаетъ толкъ въ пѣніи?

— Нѣтъ, не знаю, право. А впрочемъ, кажется, что да.

— Ахъ, спойте еще что-нибудь.

Фалькенбергъ запѣлъ.

«Дѣло дойдетъ до того, что онъ въ одинъ прекрасный вечеръ попадетъ въ комнаты, и барыня будетъ ему аккомпанировать», подумалъ я. Я сказалъ:

— Извините, когда возвратится капитанъ?

— А что? — отвѣтила барыня вопросительно. — Почему вы спрашиваете?

— Мнѣ надо было бы поговорить относительно работы.

— А вы уже срубили все, что было отмѣчено?

— Нѣтъ, не потому. Нѣтъ, мы далеко не все кончили, но…

— Ну! — сказала барыня, какъ бы догадываясь. — Что же это быть можетъ, вамъ нужны деньги? Въ такомъ случаѣ…

Я увидалъ спасеніе и отвѣтилъ:

— Да, былъ бы вамъ очень благодаренъ.

Фалькенбергъ молчалъ.

— Ахъ, голубчикъ, вы сказали бы прямо. Пожалуйста! — сказала она, протягивая мнѣ бумажку, которую я попросилъ. — А вы?

— Мнѣ не надо. Благодарю васъ, — отвѣтилъ Фалькенбергъ.

Боже, какъ я опозорился, какъ я унизился! А Фалькенбергъ, этотъ негодяй, онъ сидѣлъ и изображалъ изъ себя богача и не просилъ впередъ! Я готовъ былъ сорвать съ него платье въ этотъ вечеръ и оставить его голымъ!

Чего, конечно, не случилось.

XVIІ.

И дни шли.

— Если она выйдетъ къ намъ сегодня вечеромъ, то я спою ей про макъ, — говорилъ Фалькенбергъ въ лѣсу. — Я совсѣмъ забылъ про эту пѣсню.

— Не забылъ ли ты также и Эмму? — спросилъ я.

— Эмму? Я скажу тебѣ только одно, что ты остался, какъ двѣ капли воды, такимъ же, какимъ и былъ.

— Правда?

— Какъ двѣ капли воды. Ты навѣрное съ удовольствіемъ любезничалъ бы съ Эммой на глазахъ у барыни, но я этого не могъ.

— Ты лжешь, — отвѣчалъ я съ раздраженіемъ. — Никто не посмѣетъ сказать про меня, что я любезничаю со служанками, пока я живу на этомъ мѣстѣ.

— Нѣтъ, и у меня душа не лежитъ ни къ чему такому, пока я здѣсь. А какъ ты думаешь, она выйдетъ сегодня вечеромъ? Я совсѣмъ забылъ про пѣсню о макѣ. Послушай.

Фалькенбергъ спѣлъ про макъ.

— Ты такъ кичишься своимъ пѣніемъ, — сказалъ я, — а она все-таки не достанется никому изъ насъ.

— Она? Что за чепуху ты несешь!

— О, если бы я былъ молодъ и богатъ и красивъ то она была бы моею, — сказалъ я.

— Да, такъ? Тогда и мнѣ посчастливилось бы. А капитанъ?

— Да, а капитанъ, а ты, а я, а она сама и весь свѣтъ! А потомъ мы оба могли бы заткнуть наши негодныя глотки и не говорить про нее! — сказалъ я, взбѣшенный на самого себя за свою глупую болтовню-- Виданное ли это дѣло, чтобы два старыхъ дровосѣка несли такую чепуху?

Мы оба поблѣднѣли и похудѣли, а страдальческое лицо Фалькенберга покрылось морщинами; ни онъ, ни я не ѣли, какъ прежде. Мы старались скрыть другъ отъ друга наше состояніе; я шутилъ и балагурилъ, а Фалькенбергъ увѣрялъ, что онъ ѣстъ слишкомъ много, и что онъ отъ этого тяжелѣетъ и дѣлается неповоротливымъ.

— Да вы вѣдь ничего не ѣдите, — говорила иногда барыня, когда мы приносили изъ лѣсу слишкомъ много провизіи обратно. — Хороши дровосѣки!

— Это Фалькенбергъ, — говорилъ я.

— Нѣтъ, нѣтъ, это онъ, — говорилъ Фалькенбергъ, — онъ совсѣмъ пересталъ ѣсть.

Если случалось иногда, что барыня просила насъ о какой-нибудь маленькой услугѣ, то мы оба бросались исполнять ея желаніе; въ концѣ-концовъ, мы сами стали таскать въ кухню воду и наполнять ящикъ для дровъ. Разъ какъ-то Фалькенбергъ поймалъ меня на томъ, что я принесъ домой хлыстикъ отъ орѣшника: барыня просила настоятельно именно меня вырѣзать этотъ хлыстикъ для выколачиванія ковровъ, — и никого другого.

И Фалькенбергъ не пѣлъ въ этотъ вечеръ.

Но вдругъ у меня явилась мысль заставить барыню ревновать меня. Ахъ ты, бѣдняга, ты или глупъ, или ты сошелъ съума, — барыня даже и не замѣтитъ твоей попытки!

Ну такъ что же? А я все-таки заставлю ее ревновать себя.

Изъ трехъ служанокъ одна только Эмма могла итти въ разсчетъ и годиться для эксперимента. И я началъ шутить съ ней.

— Эмма, а я знаю кого-то, кто вздыхаетъ по тебѣ.

— Откуда ты это знаешь?

— Отъ звѣздъ.

— Было бы лучше, если бы ты зналъ это отъ кого нибудь на землѣ.

— Я это и знаю. И изъ первыхъ рукъ.

— Это онъ намекаетъ на себя, — сказалъ Фалькенбергъ изъ страха, что я вмѣшаю его въ эту исторію.

— Ну, конечно, я намекаю на себя. Paratum cor meum.

Но Эмма была неприступна и не захотѣла разговаривать со мной, хотя я былъ поинтереснѣе Фалькенберга. Что же это? Неужто же мнѣ не справиться даже съ Эммой? И вотъ я сталъ гордымъ и молчаливымъ до крайности. Я держался вдали отъ всѣхъ, рисовалъ свою машину и дѣлалъ маленькія модели. А когда Фалькенбергъ пѣлъ по вечерамъ, и барыня его слушала, я уходилъ въ людскую къ работникамъ и сидѣлъ тамъ. Въ такомъ поведеніи было гораздо больше достоинства. Неудобно было только то, что Петръ заболѣлъ и слегъ, и онъ не переносилъ стука топора или молотка; а потому я долженъ былъ выходить на дворъ каждый разъ, когда мнѣ нужно было что-нибудь колотить.

Иногда я утѣшалъ себя мыслью, что, быть можетъ, барыня все-таки жалѣетъ, что я исчезъ изъ кухни. Такъ мнѣ казалось. Разъ вечеромъ, когда мы ужинали, она сказала мнѣ:

— Я слышала отъ работниковъ, что вы строите какую-то машину?

— Онъ выдумываетъ новую пилу, — сказалъ Фалькенбергъ, — но она будетъ слишкомъ тяжела.

На это я ничего не сказалъ, я былъ удрученъ и предпочиталъ страдать молча. Участь всѣхъ изобрѣтеній одна и та же — терпѣть гоненія. Между тѣмъ я сгоралъ отъ желанія открыться служанкамъ, у меня вертѣлось на языкѣ признаніе, что я собственно сынъ благородныхъ родителей, но что любовь увлекла меня на ложный путь; а теперь я ищу утѣшенія въ бутылкѣ. Ну да, что же тутъ такого? Человѣкъ предполагаетъ, а Богъ располагаетъ… Это еще, можетъ быть, дойдетъ до барыни.

— Пожалуй, что и я начну теперь проводить вечера въ людской, — сказалъ однажды Фалькенбергъ.

А я отлично понялъ, почему Фалькенбергъ тоже собирается перейти въ людскую: его не просили больше такъ часто пѣть — почему?

XVIII.

Капитанъ пріѣхалъ.

Однажды къ намъ въ лѣсу подошелъ высокій человѣкъ съ окладистой бородой и сказалъ:

— Я капитанъ Фалькенбергъ. Какъ идутъ дѣла, ребята?

Мы почтительно поклонились и отвѣтили, что дѣла идутъ хорошо, спасибо.

Мы поговорили немного насчетъ того, гдѣ мы рубили и что намъ еще осталось. Капитанъ похвалилъ насъ за то, что мы оставляли короткіе и ровные пни. Потомъ онъ высчиталъ, сколько мы наработали въ день и сказалъ, что это не больше обыкновеннаго.

— Вы забыли, капитанъ, высчитать воскресенья, — замѣтилъ я.

— Это правда, — сказалъ онъ. — Въ такомъ случаѣ вы наработали болѣе обыкновеннаго. Ничего не сломалось? Пилы подерживаютъ?

— Да.

— Ни съ кѣмъ не было несчастья?

— Нѣтъ.

Пауза.

— Собственно говоря, вы не должны были бы получать харчи у насъ, — сказалъ онъ; — но такъ какъ вы сами этого хотѣли, то мы высчитаемъ это при разсчетѣ.

— Мы будемъ довольны тѣмъ, что вы назначите, капитанъ.

— Да, конечно, — подтвердилъ Фалькенбергъ.

Капитанъ прошелся по лѣсу и потомъ опять вернулся къ намъ.

— Вамъ повезло съ погодой, — сказалъ онъ. — нѣтъ снѣга, который пришлось бы разгребать.

— Да, снѣга нѣтъ. Но было бы лучше, если бы морозъ былъ посильнѣе.

— Почему? Вамъ жарко?

— Пожалуй, отчасти и это. Но главное, легче пилить промерзшее дерево.

— А вы привыкли къ этой работѣ?

— Да.

— Это вы поете?

— Къ сожалѣнію, нѣтъ. Это онъ.

— Ахъ, такъ это вы поете? Вѣдь мы, кажется, однофамильцы?

— Да, въ нѣкоторомъ родѣ, — отвѣтилъ Фалькенбергъ, немного смущаясь. — Меня зовутъ Ларсъ Фалькенбергъ, какъ стоитъ въ моемъ свидѣтельствѣ.

— Вы откуда?

— Изъ Трёнделагена.

Капитанъ ушелъ домой. Онъ былъ вѣжливъ, лакониченъ, опредѣлененъ, безъ улыбки, безъ шутки. У него было доброе, нѣсколько простоватое лицо.

Съ этихъ поръ Фалькенбергъ пѣлъ только въ людской или на воздухѣ; пѣніе въ кухнѣ совершенно прекратилось изъ-за капитана. Фалькенбергъ горевалъ и говорилъ жалкія слова насчетъ того, что вся жизнь отвратительна, чортъ возьми, и что лучше всего было бы повѣситься. Но его отчаяніе продолжалось недолго. Разъ, въ воскресенье, онъ отправился въ тѣ двѣ усадьбы, гдѣ онъ настраивалъ фортепіано и попросилъ тамъ свидѣтельства. Когда онъ возвратился, то онъ показалъ мнѣ бумаги и сказалъ:

— Въ случаѣ, если мнѣ придется плохо, это можно будетъ пустить въ ходъ для того, чтобы пробиться какъ-нибудь.

— Такъ, значитъ, ты не повѣсишься?

— Для этого у тебя есть гораздо больше основанія, — отвѣтилъ Фалькенбергъ.

Однако, и я не находился больше въ такомъ удрученномъ состояніи. Когда капитанъ услыхалъ про мою машину, то онъ пожелалъ подробнѣе узнать про мою затѣю. При первомъ же взглядѣ на мои рисунки онъ увидалъ, что они неудовлетворительны, такъ какъ они были набросаны на маленькихъ клочкахъ бумаги, и у меня даже не было циркуля. Онъ далъ мнѣ цѣлую готовальню и показалъ мнѣ нѣкоторые пріемы черченія. Капитанъ также сомнѣвался въ томъ, что моя пила будетъ удобна для употребленія. — Но продолжайте работать, — сказалъ онъ, — сдѣлайте планъ по извѣстному масштабу, и тогда мы посмотримъ.

Между тѣмъ я понималъ, что чисто выполненная модель дастъ болѣе полное понятіе о машинѣ, и, когда я кончилъ чертить, я принялся вырѣзывать модель изъ дерева. У меня не было токарнаго станка, и я долженъ былъ вырѣзывать руками два вала, нѣсколько колесъ и винты. Я былъ такъ увлеченъ этой работой, что прозѣвалъ обѣденный колоколъ въ воскресенье. Капитанъ вышелъ на дворъ и крикнулъ: — Обѣдать! Когда онъ увидалъ, чѣмъ я былъ занять, то онъ сейчасъ же предложилъ съѣздить на слѣдующій день къ кузнецу и дать выточить ему все, что мнѣ было нужно. — Дайте мнѣ только всѣ эти части, — сказалъ онъ. Не надо ли вамъ еще какихъ-нибудь инструментовъ? Ладно, нѣсколько буравчиковъ. Винты. Тонкую стамеску. Больше ничего?

Онъ записалъ все. Это былъ дѣловой человѣкъ, какихъ я видывалъ мало.

Вечеромъ, послѣ ужина, когда я переходилъ чрезъ дворъ въ людскую, меня окликнула барыня. Она стояла въ тѣни подъ окномъ кухни, но потомъ вышла оттуда.

— Мой мужъ замѣтилъ, что вы — что вы слишкомъ легко одѣты, — сказала она. — Не знаю, какъ вы, — вотъ возмите это!

И она свалила мнѣ на руки полный костюмъ.

Я пробормоталъ что-то и поблагодарилъ заикаясь:

— Я самъ мотъ купить себѣ платье… спѣха не было… мнѣ не надо…

— Да, я знаю, что вы могли купить себѣ сами платье, но… У вашего товарища такое хорошее платье, а вы… Но берите же это.

И она убѣжала въ домъ, совсѣмъ точно молоденькая дѣвушка, которая боится, что ее найдутъ слишкомъ доброй. Я долженъ былъ крикнуть ей вслѣдъ свою благодарность.

Когда капитанъ возвратился на слѣдующій вечеръ съ валами и колесами, я воспользовался случаемъ, чтобы поблагодарить его за платье.

— Да, да, — отвѣтилъ онъ. — Это моя жена, — она думала… Оно вамъ впору?

— Да, оно впору.

— Очень радъ. Да, это моя жена… Ну, вотъ ваши колеса. А вотъ инструменты. Спокойной ночи.

Повидимому, и мужъ, и жена любили дѣлать добро. А потомъ они сваливали другъ на друга. Итакъ, это было то супружество, о которомъ мечтаетъ мечтатель…

XIX.

Лѣсъ становится голымъ и молчаливымъ. Въ немъ не раздается больше птичьихъ голосовъ, однѣ лишь вороны хрипло каркаютъ около пяти часовъ утра и летаютъ надъ полями. Мы видимъ ихъ, когда идемъ съ Фалькенбергомъ въ лѣсъ на работу; молодые воронята, которые еще не выучились бояться людей, прыгаютъ по тропинкѣ передъ самыми нашими носами.

Намъ встрѣчается также и зябликъ, этотъ лѣсной воробей. Онъ побывалъ въ лѣсу, а теперь опять возвращается къ людямъ, среди которыхъ онъ любитъ жить и которыхъ ему хочется узнать всесторонне. Славный, маленькій зябликъ! Собственно, это — перелетная птица, но его родители выучили его зимовать на сѣверѣ. А онъ внушитъ своимъ дѣтямъ, что только на сѣверѣ и можно зимовать. Но въ его жилахъ еще течетъ кровь кочевниковъ, и онъ остается странникомъ. Въ одинъ прекрасный день онъ собирается со всѣми своими сородичами и улетаетъ за много миль, къ совершенно чужимъ людямъ, которыхъ, быть можетъ, ему тоже хочется узнать, — тогда осиновая роща сиротѣетъ. Проходитъ иногда больше недѣли, пока новая стая этихъ непосѣдливыхъ жильцовъ поселится въ осиновой рощѣ. Боже, какъ часто я наблюдалъ за зябликами, и какъ они забавляли меня!

Однажды Фалькенбергъ объявилъ мнѣ, что онъ совершенно пришелъ въ себя. Зимою онъ сбережетъ около ста кронъ изъ того, что онъ заработаетъ рубкой деревьевъ и настройкой фортепіано, и онъ снова помирится съ Эммой. Онъ посовѣтовалъ и мнѣ перестать вздыхать по дамскому полу высшаго разряда и опуститься къ равнымъ мнѣ.

Онъ былъ правъ.

Въ субботу мы кончили работать немного ранѣе обыкновеннаго, такъ какъ рѣшили итти въ лавку. Намъ нужны были рубашки, табакъ и вино.

Въ то время, какъ я стоялъ въ мелочной лавкѣ, мнѣ вдругъ попалась на глаза маленькая швейная шкатулочка, отдѣланная раковинами, одна изъ тѣхъ шкатулокъ, которыя, бывало, прежде моряки покупали въ приморскихъ городахъ и отвозили домой своимъ возлюбленнымъ. Теперь нѣмцы изготовляютъ ихъ тысячами. Я купилъ шкатулку, чтобы сдѣлать изъ одной изъ раковинъ ноготь для моей трубки.

— На что тебѣ шкатулка? — спросилъ Фалькенбергъ, — ужъ не для Эммы ли это?

Ревность проснулась въ немъ и, чтобы не отставать отъ меня, онъ купилъ для Эммы шелковый платокъ. ,

На обратномъ пути мы начали пить вино и болтать; ревность Фалькенберга еще не прошла. Тогда я выбралъ себѣ подходящую раковину, выломалъ ее и отдалъ ему шкатулку. И мы съ нимъ снова стали друзьями.

Стало смеркаться, и луны не было. Вдругъ мы услыхали музыку, которая доносилась изъ дома на пригоркѣ. Мы сейчасъ же сообразили, что тамъ танцуютъ, — свѣтъ то скрывался, то снова появлялся, какъ въ маякѣ.

— Зайдемъ туда, — сказалъ Фалькенбергъ.

Мы были въ веселомъ настроеніи духа.

Когда мы подошли къ дому, то мы натолкнулись на нѣсколькихъ парней я дѣвушекъ, которые вышли на воздухъ, чтобы прохладиться. Эмма тоже была тамъ.

— Посмотрите-ка, и Эмма тоже здѣсь! — крикнулъ Фалькенбергъ добродушно; онъ вовсе не былъ недоволенъ тѣмъ, что Эмма пришла сюда безъ него. Эмма, иди-ка сюда, я тебѣ что-то дамъ.

Онъ думалъ, что ему достаточно сказать доброе слово; но Эмма повернула ему спину и ушла въ домъ. Когда Фалькенбергъ хотѣлъ итти за ней, то ему загородили и объявили, что ему тамъ нечего дѣлать.

— Но вѣдь тамъ Эмма. Попросите же ее выйти ко мнѣ.

— Эмма не выйдетъ. Эмма съ Маркомъ, съ сапожникомъ.

Фалькенбергъ былъ пораженъ. Онъ такъ долго былъ холоденъ къ Эммѣ, что она, наконецъ, бросила его. Такъ какъ онъ продолжалъ стоять на одномъ мѣстѣ и глазѣть на звѣзды, то нѣсколько дѣвушекъ стали смѣяться надъ нимъ:

— Что, остался на бобахъ, бѣдняга?

Фалькенбергъ вынулъ у всѣхъ на глазахъ бутылку и поднесъ ее къ губамъ; выпивъ нѣсколько глотковъ, онъ вытеръ горлышко ладонью и передалъ бутылку сосѣду. Отношеніе къ намъ сразу улучшилось, — мы были славные ребята, у насъ были бутылки въ карманахъ, и мы пустили ихъ въ круговую; а кромѣ того, мы были чужіе и внесли нѣкоторое разнообразіе. Фалькенбергъ, балагурилъ и несъ всякую чепуху о сапожникѣ Маркѣ, котораго онъ все время называлъ Лукой.

Танцы въ домѣ шли своимъ чередомъ, но вы одна изъ дѣвушекъ не покидала насъ. — Бьюсь Съ закладъ, что и Эмма хотѣла бы быть съ нами, — хвасталъ Фалькенбергъ. Здѣсь была Елена, Рённаугъ и Сара; послѣ угощенія изъ бутылки онѣ благодарили Фалькенберга пожатіемъ руки, какъ и полагалось по обычаю. Но другія дѣвушки, которыя уже обучились хорошимъ манерамъ, говорили только: — Спасибо за угощеніе! Фалькенбергъ присмотрѣлъ себѣ Елену, онъ обнялъ ее за талію и объявилъ, что она въ его вкусѣ. Когда они стали удаляться отъ насъ, то никто не окликнулъ ихъ и не остановилъ. Понемногу всѣ разошлись попарно и исчезли въ лѣсу. Мнѣ досталась Сара.

Когда мы возвратились изъ лѣсу, то оказалось, что Рённаугъ все время стояла на томъ же мѣстѣ и прохлаждалась. Что за странная дѣвушка, такъ она и простояла здѣсь все время! Я взялъ ее за руку и сталъ болтать съ ней, а она только улыбалась на все и ничего не отвѣчала. Когда мы пошли съ ней къ лѣсу, то мы услыхали въ темнотѣ голосъ Сары, которая кричала намъ вслѣдъ:

— Рённаугъ, пойдемъ-ка лучше домой!

Но Рённаугъ ничего не отвѣтила, она была такая молчаливая. У нея была кожа молочной бѣлизны, и она была высокая и тихая.

XX.

Выпалъ первый снѣгъ. Онъ сейчасъ же таетъ, но зима уже не за горами. И наша работа въ лѣсу у капитана тоже клонится къ концу, намъ осталось поработать еще, можетъ быть, недѣли двѣ. Куда мы потомъ дѣнемся? Въ горахъ прокладывали полотно желѣзной дороги, а кромѣ того, можно было бы надѣяться на рубку деревьевъ въ томъ или другомъ имѣніи. Фалькенбергъ склонялся къ желѣзнодорожной работѣ.

Но моя машина не могла быть окончена въ такой короткій срокъ. У каждаго изъ насъ были свои заботы. Кромѣ машины, я еще возился со своей трубкой, въ которую хотѣлъ вдѣлать ноготь изъ раковины, а вечера были коротки, и мнѣ не хватало времени. А Фалькенбергъ обдумывалъ, какъ бы снова сойтись съ Эммой. Какая это была скучная и длинная исторія. Она гуляла съ сапожникомъ Маркомъ, — ну, хорошо; а Фалькенбергъ въ отместку ей, преподнесъ въ минуту увлеченія дѣвушкѣ Еленѣ шелковый платокъ и шкатулку изъ раковинъ…

Фалькенбергъ былъ золъ и сказалъ мнѣ однажды:

— Повсюду, куда ни глянешь, только однѣ непріятности, неудачи и глупость!

— Развѣ?

— Да, въ этомъ я убѣдился, если хочешь знать. Она со мной не пойдетъ въ горы.

— Ее, вѣроятно, удерживаетъ сапожникъ Маркъ?

Фалькенбергъ мрачно молчитъ.

— Не пришлось мнѣ также и пѣть больше, — говоритъ онъ черезъ минуту.

Разговоръ перешелъ на капитана и его жену. У Фалькенберга были нехорошія предчувствія: между ними дурныя отношенія.

Этакій сплетникъ! Я сказалъ:

— Извини, въ этомъ ты не смыслишь ни аза.

— Вотъ, какъ? — отвѣтилъ онъ съ раздраженіемъ. И онъ раздражался все больше и больше и сказалъ:

— А ты, быть можетъ, видѣлъ, что они никогда другъ съ другомъ не разлучаются? И другъ безъ друга не могутъ жить? Я, по крайней мѣрѣ, никогда не слыхалъ чтобы они обмѣнялись хоть единымъ словомъ

Этакій идіотъ, этакій дуралей!

— Не понимаю, какъ ты сегодня пилишь! — говорю я недовольнымъ тономъ. — Вотъ, посмотри, куда ты заѣхалъ!

— Я? Да вѣдь мы вдвоемъ пилимъ.

— Ладно, значитъ, дерево слишкомъ оттаяло. Перейдемъ, въ такомъ случаѣ, опять къ топорамъ.

Мы долго рубили, каждый отдѣльно, злые и недовольные. Какъ смѣлъ онъ наклеветать на нихъ, что они никогда не говорятъ другъ другу ни слова? Но, Боже, а вдругъ онъ правъ! Фалькенбергъ не дуракъ, онъ въ людяхъ знаетъ толкъ.

— Какъ бы тамъ ни было, но когда они говорили съ нами другъ о другѣ, то они говорили очень хорошо, — сказалъ я.

Фалькенбергъ продолжалъ рубить.

Я продолжалъ мысленно обсуждать этотъ вопросъ.

— Пожалуй ты и правъ, что это не то супружество, О которомъ мечталъ мечтатель, но…

Для Фалькенберга эти слова пропали даромъ, онъ ничего не понялъ.

Во время обѣденнаго отдыха я возобновилъ этотъ разговоръ:

— Вѣдь ты говорилъ, что если онъ съ ней не хорошъ, то ему попадетъ?

— Да, я это говорилъ.

— А ему все-таки не попало?

— А развѣ я говорилъ, что онъ съ ней нехорошъ? — спросилъ Фалькенбергъ съ досадой. — Они просто надоѣли другъ другу, вотъ въ чемъ дѣло. Если одинъ входитъ, то другой уходитъ. Если случается, что онъ заговоритъ о чемъ-нибудь въ кухнѣ, то она блѣднѣетъ, и видно, что ей противно, и она не слушаетъ его.

Мы долго рубимъ молча, и каждый думаетъ о своемъ.

— Пожалуй, мнѣ-таки придется задать ему встрепку.

— Кому?

— Лукѣ…

Я окончилъ трубку и послалъ ее капитану черезъ Эмму. Ноготь былъ очень натураленъ. При помощи хорошихъ инструментовъ, которые у меня были, мнѣ удалось вдѣлать ноготь въ палецъ и прикрѣпить его съ внутренней стороны мѣдными гвоздиками совершенно незамѣтно. Я былъ доволенъ своей работой.

Вечеромъ, когда мы ужинали, въ кухню вышелъ капитанъ съ трубкой въ рукахъ и поблагодарилъ меня за нее; при этомъ я могъ убѣдиться въ прозорливости Фалькенберга: не успѣлъ капитанъ выйти въ кухню, какъ барыня вошла въ комнаты.

Капитанъ очень хвалилъ за трубку и спросилъ, какимъ образомъ я прикрѣпилъ ноготь. Онъ назвалъ меня артистомъ и мастеромъ своего дѣла. Вся кухня слушала это; я думаю, что въ то мгновеніе Эмма согласилась бы быть моею.

Ночью случилось такъ, что я выучился, наконецъ, дрожать.

Ко мнѣ на чердакъ пришла покойница и протянула мнѣ свою лѣвую руку, какъ бы показывая ее мнѣ: ногтя за большомъ пальцѣ не было. Я закачалъ головой въ знакъ того, что у меня былъ когда-то ноготь, но что я его выбросилъ и на мѣсто него взялъ раковину. Но покойница стояла передо мной и не уходила, а я лежалъ и весь дрожалъ отъ страха. Наконецъ, мнѣ удалось произнести, что я, къ сожалѣнію, ничего не могу больше сдѣлать, и что она должна уйти во имя Божіе… Отче нашъ, иже еси на небесѣхъ… Покойница пошла прямо на меня, я протянулъ впередъ два кулака и испустилъ раздирающій крикъ, и въ то же время я сильно прижалъ Фалькеиберга къ стѣнѣ.

— Что случилось? — закричалъ Фалькенбергъ. — Господи, Іисусе Христе!

Я проснулся весь въ холодномъ поту и открылъ глаза. Но хотя я лежалъ съ открытыми глазами, видѣлъ все-таки, какъ покойница тихо удалялась въ темный уголъ чердака.

— Это покойница, — простоналъ я. — Она требуетъ свой ноготь.

Фалькенбергъ вскочилъ съ кровати и сразу пришелъ въ себя.

— И я видѣлъ ее, — сказалъ онъ.

— И ты тоже? А ты видѣлъ палецъ? Уфъ!

— Не хотѣлъ бы я быть въ твоей шкурѣ.

— Дай мнѣ лечь у стѣны! — просилъ я.

— А я куда лягу?

— Тебѣ неопасно, ты отлично можешь лечь здѣсь впереди.

— Чтобы она взяла меня перваго? Нѣтъ, спасибо!

И съ этими словами Фалькенбергъ улегся снова и натянулъ одѣяло на глаза.

Одно мгновеніе я хотѣлъ спуститься и лечь у Петра; ему было уже лучше, и я не могъ больше заразиться отъ него. Но я побоялся спуститься съ лѣстницы.

Я провелъ скверную ночь.

Утромъ я началъ повсюду искать ноготь, и я нашелъ его, наконецъ, среди опилокъ и стружекъ на полу. Я похоронилъ его по дорогѣ въ лѣсъ.

— Чего добраго, тебѣ придется, пожалуй, отнести ноготь туда, откуда ты его взялъ, — сказалъ Фалькенбергъ.

— Туда такъ далеко, это цѣлое путешествіе…

— Но можетъ случиться, что ты будешь принужденъ сдѣлать это. Неизвѣстно, понравится ли ей, что палецъ валяется тамъ, а ноготь здѣсь.

Но я уже оправился отъ страха, а дневной свѣтъ сдѣлалъ изъ меня храбреца. Я сталъ смѣяться надъ суевѣріемъ Фалькенберга и сказалъ ему, что его взглядъ на вещи уже давно осужденъ наукой.

XXI.

Разъ вечеромъ въ усадьбу пріѣхала гостья. Такъ какъ Петръ все еще былъ боленъ, а второй работникъ былъ молодой мальчикъ, то пришлось принять лошадей мнѣ. Изъ коляски вышла дама.

— Господа дома? — спросила она.

Когда послышался шумъ подъѣзжавшей коляски, то въ окнахъ показались лица, въ коридорѣ и комнатахъ зажглись лампы, на крыльцо вышла барыня и крикнула:

— Это ты, Еливавета? Какъ я тебя ждала. Добро пожаловать!

Это была фрёкенъ Елизавета изъ усадьбы священника.

— Такъ онъ здѣсь? — спросила она удивленно.

— Кто?

Это она спрашивала про меня. Она меня узнала.

На слѣдующій день обѣ дамы пришли къ намъ въ лѣсъ. Сперва я очень боялся, что слухъ о прогулкѣ на чужихъ лошадяхъ дошелъ до усадьбы священника, но я успокоился, такъ какъ никто объ этомъ не упоминалъ.

— Водопроводъ дѣйствуетъ хорошо, — сказала фрёкенъ Елизавета.

— Очень пріятно это слышать.

— Водопроводъ? — спросила барыня.

— Онъ у насъ устроилъ водопроводъ. Провелъ воду въ кухню и во второй этажъ. Намъ стоитъ только повернуть кранъ. Вамъ тоже слѣдовало бы устроить водопроводъ.

— Правда? А развѣ у насъ можно устроить водопроводъ?

Я отвѣтилъ, что да, это возможно.

— Отчего же вы не поговорили объ этомъ съ моимъ мужемъ?

— Я говорилъ съ нимъ объ этомъ. Онъ хотѣлъ посовѣтоваться объ этомъ съ вами.

Неловкая пауза. Даже насчетъ того, что такъ близко касалось его жены, онъ не нашелъ нужнымъ поговорить съ нею.

Я прибавилъ, чтобы прервать неловкое молчаніе:

— Во всякомъ случаѣ, теперь уже слишкомъ поздно начинать это. Зима наступитъ прежде, чѣмъ мы успѣемъ окончить нашу работу. Но весной — другое дѣло.

Барыня какъ будто оторвалась отъ какихъ-то мыслей.

— Теперь я припоминаю, что онъ говорилъ какъ-то объ этомъ, — сказала она. — Мы совѣтовались относительно этого. И рѣшили, что въ этомъ году уже слишкомъ поздно… Послушай, Елизавета, ты не находишь, что это очень интересно смотрѣть, какъ рубятъ лѣсъ.

Мы употребляли веревку, чтобы направлять дерево при его паденіи, и Фалькенбергъ какъ разъ прикрѣплялъ веревку на самой вершинѣ одного дерева.

— Зачѣмъ вы это дѣлаете?

— Чтобы дерево падало, куда слѣдуетъ… — началъ было я объяснять.

Но барыня не пожелала меня дальше слушать, она обратилась прямо къ Фалькенбергу и сказала:

— Развѣ не все равно, куда падаетъ дерево?

Тогда Фалькенбергъ началъ объяснять:

— О, нѣтъ, необходимо управлять этимъ. Надо смотрѣть, чтобы дерево при паденіи не поломало слишкомъ много молодого лѣса.

— Ты слышала? — обратилась барыня къ своей подругѣ. — Ты слышала, что у него за голосъ? Это онъ-то и поетъ.

Какъ мнѣ было досадно, что я говорилъ слишкомъ много, и что я не понялъ ея желанія! Я рѣшилъ показать ей, что понялъ ея урокъ. Да къ тому же я вѣдь былъ влюбленъ во фрёкенъ Елизавету, ни въ кого другого, а фрёкенъ Елизавета не капризничала и была такъ же красива, какъ и та, другая, — нѣтъ, въ тысячу разъ красивѣе! Я рѣшилъ поступить въ работники къ ея отцу. А пока я принялъ за правило, когда барыня обращалась ко мнѣ смотрѣть сперва на Фалькенберга, а потомъ на нее, и не отвѣчать, какъ если бы я боялся, что не мой чередъ говорить. Мнѣ кажется, что мое поведеніе задѣло ее немножко, и она даже сказала разъ со смущенной улыбкой:

— Да, голубчикъ, это я васъ спрашиваю.

О, эта улыбка и эти слова… Мое сердце радостно забилось, я началъ рубить со всей силой, которая развилась у меня отъ упражненія, и мой топоръ глубоко впивался въ дерево. Работа кипѣла. До меня отъ времени до времени доносились обрывки разговора.

— Я буду имъ пѣть сегодня вечеромъ, — сказалъ Фалькенбергъ, когда мы остались одни.

Насталъ вечеръ.

Я стоялъ на дворѣ и разговаривалъ съ капитаномъ. Намъ оставалось работы въ лѣсу дня на три, на четыре.

— Куда вы потомъ отправляетесь?

— На полотно желѣзной дороги.

— Быть можетъ, вы понадобитесь мнѣ еще здѣсь, — сказалъ капитанъ. — Я хочу улучшить дорогу, которая ведетъ къ шоссе, она слишкомъ круто спускается. Пойдемте, я вамъ покажу.

Онъ повелъ меня на южную сторону отъ главнаго строенія и сталъ показывать мѣсто рукой, хотя стало уже смеркаться.

— А когда будетъ готова дорога, да еще кое-что другое, то наступитъ и весна. А тамъ надо приняться и за водопроводъ. А кромѣ того, вѣдь Петръ все еще боленъ; такъ продолжаться не можетъ, мнѣ необходимо еще одного работника.

Вдругъ до насъ донеслось пѣніе Фалькенберга. Въ комнатахъ былъ огонь, Фалькенбергъ былъ тамъ и пѣлъ подъ аккомпаниментъ рояля. Весь воздухъ наполнился прекрасными звуками этого удивительнаго голоса, и невольно по мнѣ пробѣжала дрожь.

Капитанъ вздрогнулъ и посмотрѣлъ на окна.

— А впрочемъ, — сказалъ онъ вдругъ, — пожалуй, лучше и съ дорогой подождать до весны. На сколько дней осталось вамъ еще работы въ лѣсу, сказали вы?

— Три-четыре дня.

— Хорошо, на томъ мы и порѣшимъ: дня три-четыре и затѣмъ конецъ на этотъ разъ.

Какое быстрое и странное рѣшеніе, — подумалъ я. Я сказалъ:

— Собственно, проведенію дороги зима не помѣшаетъ; напротивъ, зимой во многихъ отношеніяхъ даже лучше прокладывать дорогу. Надо взрывать камни, возить щебень.

— Я это отлично знаю, но… Да, а теперь я пойду послушать пѣніе.

И капитанъ ушелъ въ домъ.

Я подумалъ: Это онъ, конечно, сдѣлалъ изъ вѣжливости, онъ хотѣлъ сдѣлать видъ, что причастенъ къ приглашенію Фалькенберга къ комнаты. Но онъ, конечно, охотнѣе остался бы поболтать со мной.

Какъ я былъ глупъ, и какъ я ошибался!

XXII.

Моя пила была почти окончена, и я могъ составить ее и произнести пробу. На дворѣ у мостика еще торчалъ высокій пень поваленной вѣтромъ осины. Я прикрѣпилъ свой аппаратъ къ этому пню и сейчасъ же убѣдился, что пила пилитъ хорошо. Помалкивай, помалкивай! Скоро на твоей улицѣ будетъ праздникъ!

Къ сожалѣнію, я плохо зналъ теорію, я долженъ былъ все время провѣрять себя опытами, и это значительно замедляло мою работу. Вообще, я былъ принужденъ упроститъ систему моего аппарата, насколько это было возможно.

Это было какъ разъ въ воскресенье, когда я прикрѣпилъ свою машину къ осиновому пню. Новыя деревянныя части машины и свѣтлая сталь пилы такъ и сверкали на солнцѣ. Вскорѣ въ окошкахъ появились лица. а капитанъ вышелъ на дворъ. Онъ не отвѣтилъ мнѣ на мой поклонъ, а шелъ впередъ, не отводя глазъ отъ машины.

— Ну, какъ она идетъ?

Я привелъ пилу въ движеніе.

— Посмотрите-ка, и вправду дѣло идетъ на ладъ.

Барыня и фрёкенъ Елизавета вышли на дворъ, всѣ служанки вышли, Фалькенбергъ вышелъ. Я пустилъ въ ходъ пилу. Помалкивай, помалкивай!

Капитанъ сказалъ:

— Не пойдетъ ли слишкомъ много времени на прикрѣпленіе пилы къ дереву?

— Часть времени выигрывается тѣмъ, что пилить значительно легче. При этой работѣ не приходится потѣть.

— Почему

— Потому что давленіе вбокъ производится пружиной. Вотъ это-то давленіе и утомляетъ главнымъ образомъ работниковъ.

— А остальное время?

— Я хочу совершенно уничтожить винтъ и на мѣсто него примѣнить тиски, которые требуютъ только одного нажатія. У тисковъ будетъ рядъ нарѣзокъ, такъ что ихъ можно будетъ накладывать на стволы различной толщины.

Я показалъ капитану рисунки этихъ тисковъ, которые я еще не успѣлъ сдѣлать.

Капитанъ самъ пустилъ въ ходъ пилу, чтобы испытать, какое напряженіе силъ она требуетъ. Онъ сказалъ:

— Еще вопросъ, — не будетъ ли слишкомъ тяжело таскать по лѣсу пилу, которая вдвое больше обыкновенной лѣсной пилы.

— Конечно, — подтвердилъ Фалькенбергъ. — Это надо еще посмотрѣть.

Всѣ посмотрѣли сперва на Фалькенберга, а потомъ на меня. Тогда я заговорилъ.

— Одинъ человѣкъ можетъ сдвинуть нагруженную телѣгу на колесахъ. А тутъ будутъ передвигать двое людей пилу, которая двигается на колесикахъ, вертящихся на хорошо смазанной стальной оси. Эту пилу будетъ гораздо легче передвигать съ мѣста на мѣсто, нежели старую; въ крайности даже одинъ человѣкъ справится съ ней.

— Мнѣ кажется, что это почти невозможно.

— Увидимъ.

Фрёкенъ Елизавета спросила полушутя: — Но скажите мнѣ, я вѣдь ничего не смыслю въ этомъ, почему не проще перепиливать дерево по старому способу, какъ это всегда дѣлалось прежде?

— Онъ хочетъ сберечь силу, которую тратятъ тѣ, кто пилитъ, на давленіе вбокъ, — объяснилъ капитанъ. — При помощи этой пилы можно сдѣлать горизонтальный разрѣзъ при давленіи сверху внизъ, для вертикальнаго разрѣза. Представьте себѣ: вы давите внизъ, а пила дѣйствуетъ вбокъ. Скажите пожалуйста, — обратился онъ ко мнѣ, — вы не думаете, что вслѣдствіе давленія на концы пилы — разрѣзъ будетъ дугообразный?

— Съ этой пилой невозможно сдѣлать дугообразнаго разрѣза при всемъ желаніи, такъ какъ она имѣетъ форму Т, что дѣлаетъ ее несгибаемой.

Я думаю, что капитанъ дѣлалъ свои замѣчанія, безъ особенной надобности. При своихъ познаніяхъ онъ могъ бы лучше меня дать отвѣты на свои вопросы. Но зато было многое другое, на что капитанъ не обратилъ вниманія, и что очень озабочивало меня. Машина, которую предстояло таскать во всему лѣсу, должна была быть крѣпкой конструкціи, а я боялся, что двѣ пружины могли сломаться или согнуться отъ толчка. Во всякомъ случаѣ, моя машина была еще далеко не окончена.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Капитанъ подошелъ къ Фалькенбергу и сказалъ:

— Я надѣюсь, что вы ничего не имѣете противъ того, чтобы отправиться завтра съ нашими дамами въ далекое путешествіе? Петръ еще слишкомъ слабъ.

— Помилуйте, что я могу имѣть противъ этого?

— Фрёкенъ Елизавета уѣзжаетъ завтра домой, — прибавилъ капитанъ, уходя. — Вамъ надо быть готовымъ къ шести часамъ утра.

Фалькенбергъ былъ на седьмомъ небѣ отъ радости, что ему оказали такое довѣріе, и онъ поддразнивалъ меня и спрашивалъ, не завидую ли я ему. Нa самомъ дѣлѣ я вовсе не завидовалъ ему. Одно мгновеніе, быть можетъ, мнѣ было обидно, что моему товарищу отдали предпочтеніе, но вмѣстѣ съ тѣмъ меня несравненно больше прельщала перспектива остаться одному съ самимъ собой среди величавой тишины лѣса, нежели сидѣть на козлахъ и дрожать отъ холода,

Фалькенбергъ, который былъ въ самомъ радужномъ настроеніи, сказалъ мнѣ:

— Ты совсѣмъ позеленѣлъ отъ зависти. Тебѣ хорошо было бы принять что-нибудь отъ этого, немного американскаго масла.

Весь день онъ возился съ приготовленіемъ къ путешествію. Онъ мылъ карету, смазывалъ колеса и осматривалъ сбрую. А я помогалъ ему.

— Ты, чего добраго, и не умѣешь даже править парой — сказалъ я, чтобы позлить его. — Но я, такъ и быть, научу тебя главному завтра утромъ, прежде чѣмъ ты отправишься въ путь.

— Мнѣ, право, жалко смотрѣть на твои страданія, — отвѣтилъ Фалькенбергъ. — И все это только изъ-за твоей скаредности, изъ-за того, что тебѣ жалко истратить десять эрэ на американское масло.

Весь день мы только и дѣлали, что острили и смѣялись другъ надъ другомъ.

Вечеромъ ко мнѣ подошелъ капитанъ и сказалъ:

— Я не хотѣлъ васъ безпокоить, а потому предложилъ вашему товарищу поѣхать съ дамами, но фрёкенъ Елизавета требуетъ васъ.

— Меня?

— Такъ какъ вы старый знакомый.

— Ну, мой товарищъ тоже человѣкъ надежный.

— Вы имѣете что-нибудь противъ того, чтобы ѣхать?

— Нѣтъ.

— Хорошо. Такъ, значитъ, поѣдете вы.

У меня сейчасъ же промелькнула мысль: Хо-хо, повидимому, дамы предпочитаютъ меня, потому что я изобрѣтатель и обладатель замѣчательный пилы. А когда я пріодѣнусь, то у меня недурная внѣшность, блестящая внѣшность!

Однако, капитанъ далъ Фалькенбергу совсѣмъ иное объясненіе, которое разомъ положило конецъ моимъ тщеславнымъ мыслямъ: фрёкенъ Елизавета хочетъ, чтобы я еще разъ побывалъ въ усадьбѣ священника и чтобы отецъ сдѣлалъ новую попытку нанять меня въ работники. Объ этомъ она уже заранѣе уговорилась съ отцомъ.

Я думалъ и ломалъ себѣ голову надъ этимъ объясненіемъ.

— Но вѣдь, если ты останешься въ усадьбѣ священника, то ничего не выйдетъ изъ нашей работы на желѣзной дорогѣ, — сказалъ Фалькенбергъ.

Я отвѣтилъ:

— Я не останусь тамъ.

XXIII.

Рано утромъ я повезъ обѣихъ дамъ въ закрытой каретѣ. Сперва было очень холодно, и мое шерстяное одѣяло сослужило мнѣ хорошую службу: я поочередно то обертывалъ имъ свои ноги, то надѣвалъ его на плечи въ видѣ шали.

Мы ѣхали по той дорогѣ, по которой незадолго передъ тѣмъ шли съ Фалькенбергомъ. Я узнавалъ одно мѣсто за другимъ: вонъ тамъ Фалькенбергъ настраивалъ фортепіано, а тамъ мы услыхали крики дикихъ гусей… Взошло солнце, стало тепло, время шло: на одномъ перекресткѣ дамы постучали мнѣ въ окно кареты и сказали, что пора обѣдать.

Я посмотрѣлъ на солнце и рѣшилъ, что дамамъ обѣдать еще рано, тогда какъ для меня это было какъ разъ обѣденное время, такъ какъ мы обѣдали съ Фалькенбергомъ всегда въ двѣнадцать часовъ. А потому я продолжалъ ѣхать дальше.

— Почему вы не останавливаетесь? — крикнули мнѣ дамы.

— Но, вѣдь, вы обыкновенно обѣдаете въ три часа… Я думалъ…

— Но мы голодны.

Я свернулъ въ сторону и остановился. Затѣмъ я выпрягъ лошадей, напоилъ ихъ и задалъ имъ корму.

— Ужъ не подогнали ли эти чудачки свое обѣденное время къ моему? — думалъ я.

— Пожалуйста! — услышалъ я приглашеніе.

Я не нашелъ удобнымъ присоединяться къ этой трапезѣ и остался у лошадей.

— Что же вы? — спросила барыня.

— Будьте такъ любезны, дайте мнѣ чего-нибудь, — сказалъ я.

Онѣ дали мнѣ всего очень много, но имъ все казалось, что я еще не получилъ достаточно. Я откупоривалъ бутылки съ пивомъ, и меня щедро угостили и этимъ напиткомъ. Это былъ цѣлый пиръ на большой дорогѣ, а для меня это было маленькое приключеніе въ моей жизни. Но я старался какъ можно меньше смотрѣть на барыню, чтобы она не чувствовала себя униженной.

Дамы весело болтали другъ съ другомъ и изъ любезности обращались изрѣдка и ко мнѣ съ нѣсколькими словами. Фрёкенъ Елизавета сказала:

— Какъ весело обѣдать подъ открытымъ небомъ! Вы не находите этого?

Теперь она не говорила мнѣ больше ты, какъ раньше у себя дома.

— Для него-то это не ново, — сказала барыня. — Вѣдь онъ каждый день обѣдаетъ въ лѣсу.

Ахъ, этотъ голосъ, глаза, этотъ нѣжный, женственный изгибъ руки, которая протягивала мнѣ стаканъ… И я могъ бы разсказать кое-что о широкомъ свѣтѣ и развеселить ихъ; я могъ бы поправить ихъ, когда онѣ болтали о томъ, чего не знали, какъ, напримѣръ, о ѣздѣ на верблюдахъ и о сборѣ винограда…

Я поспѣшилъ окончить свой обѣдъ и отошелъ отъ нихъ. Я взялъ ведро и пошелъ за водой для лошадей, хотя это было лишнее, и сѣлъ у ручья.

Черезъ нѣсколько времени барыня крикнула меня:

— Идите къ лошадямъ. Мы пойдемъ прогуляться и поискать хмелевыхъ листьевъ, или чего-нибудь въ этомъ родѣ.

Однако, когда я подошелъ къ каретѣ, то онѣ уже рѣшили, что никуда итти не стоитъ, такъ какъ у хмеля уже опали листья, а рябины здѣсь нигдѣ не видно, да и пестрыхъ листьевъ нигдѣ нѣтъ.

— Въ лѣсу теперь ничего нѣтъ, — сказала барышня. — Не пора ли намъ отправляться, Лависа?

— Скажите, а здѣсь у васъ больше нѣтъ кладбища для прогулокъ?

— Нѣтъ.

— Какъ же вы обходитесь безъ кладбища? — И она сказала барынѣ, что я очень странный человѣкъ, который бродитъ по ночамъ по кладбищу и устраиваетъ свиданія съ мертвецами. Тамъ-то я и придумываю свои машины.

Чтобы сказать что-нибудь, я спросилъ ее про молодого Эрика. — Съ нимъ случилось несчастье, онъ харкалъ кровью?…

— Да, онъ поправляется, — отвѣтила коротко барышня. — Не пора ли намъ отправляться, Лависа?

— Да, конечно. Вы готовы?

— Когда вамъ угодно, — отвѣтилъ я.

Мы поѣхали дальше.

Время шло, солнце склонялось къ западу, стало опять холодно, воздухъ сталъ рѣзкимъ; потомъ поднялся вѣтеръ, и пошелъ дождь вперемежку со снѣгомъ. Мы проѣхали мимо приходской церкви, мимо двухъ-трехъ лавокъ, мимо нѣсколькихъ усадебъ.

Вдругъ въ окно кареты снова раздался стукъ.

— Не здѣсь ли вы однажды ночью катались на чужихъ лошадяхъ? — спросила барышня, улыбаясь. — И до насъ дошли объ этомъ слухи.

И обѣ дамы засмѣялись. Я нашелся и отвѣтилъ:

— И все-таки, вашъ отецъ хочетъ взять меня въ работники, не правда ли?

— Да — Разъ мы начали говорить объ этомъ, фрёкенъ, то позвольте васъ спросить, какъ вашъ отецъ узналъ, что я работаю у капитана Фалькенберга? Вѣдь вы сами удивились, увидя меня тамъ?

Послѣ мгновеннаго размышленія она отвѣтила, бросивъ взглядъ на барыню.

— Я написала объ этомъ домой.

Барыня опустила глаза.

Мнѣ показалось, что молодая дѣвушка говоритъ неправду. Но она отвѣчала впопадъ, и я былъ обезоруженъ. Не было ничего невозможнаго въ томъ, что въ своемъ письмѣ къ родителямъ она написала нѣчто въ родѣ: «И знаете, кого я здѣсь встрѣтила? Того, который устраивалъ у насъ въ усадьбѣ водопроводъ, — теперь онъ рубитъ лѣсъ у капитана»…

Между тѣмъ, когда мы, наконецъ пріѣхали въ усадьбу священника, то оказалось, что работникъ былъ уже нанятъ и находился тамъ въ услуженіи три недѣли. Онъ вышелъ къ намъ и принялъ лошадей.

А я опять началъ ломать себѣ голову: почему меня выбрали въ кучера? Не изъ-за желанія ли вознаградить меня за то, что Фалькенбергъ пѣлъ въ комнатахъ? Но неужели же эти люди не понимаютъ, что я человѣкъ, который скоро прославится своимъ изобрѣтеніемъ, и что я не нуждаюсь въ благодѣяніяхъ!

Я бродилъ кругомъ, мрачный и недовольный самимъ собой; потомъ поужиналъ въ кухнѣ, получилъ благословеніе Олины за водопроводъ — и устроилъ на ночь лошадей. Когда стемнѣло, я отправился на чердакъ со своимъ одѣяломъ…

Я проснулся отъ того, что кто-то водилъ по мнѣ руками въ темнотѣ.

— Нельзя же тебѣ спать здѣсь, вѣдь ты замерзнешь, — сказала жена священника. — Пойдемъ, я покажу тебѣ другое мѣсто.

Съ минуту мы поговорили объ этомъ. Я не хотѣлъ никуда уходить и добился того, что и она сѣла вовлѣ меня. Эта женщина была огонь, нѣтъ, она была дитя природы. Кровь еще горѣла въ ней, и она увлекала и заставляла забываться.

XXIV.

Утромъ я проснулся въ лучшемъ настроенія духа. Я успокоился и сталъ благоразумнымъ, я могъ разсуждать. Если бы я желалъ добра самому себѣ, то я никогда не долженъ былъ бы покидать этого мѣста; я могъ бы сдѣлаться работникомъ и сталъ бы первымъ среди равныхъ себѣ. Да и я свыкся бы съ тихой деревенской жизнью.

На дворѣ стояла фру Фалькенбёргъ. Ея высокая и свѣтлая фигура выдѣлялась на большомъ пустынномъ дворѣ и походила на стройную колонну. Она была безъ шляпы.

Я поклонился и пожелалъ добраго утра.

— Здравствуйте! — отвѣтила она и подошла ко мнѣ своей плавной походкой. Потомъ она спросила меня очень тихо: — Я хотѣла посмотрѣть вчера вечеромъ, куда васъ помѣстили, но мнѣ не удалось уйти. Впрочемъ, конечно, я могла уйти, но… Вѣдь, вы не на чердакѣ спали?

Послѣднія слова я слушалъ, какъ во снѣ, и не былъ въ состояніи отвѣчать.

— Почему вы молчите?

— Вы спросили, спалъ ли я на чердакѣ? Да.

— Въ самомъ дѣлѣ? И вамъ не было тамъ очень дурно спать?

— Нѣтъ.

— Ну да, да, да… Мы отправимся домой попозже, днемъ.

Она повернулась и ушла, и при этомъ лицо ея пылало до самыхъ корней волосъ…

Ко мнѣ подошелъ Харольдъ и попросилъ сдѣлать ему змѣя.

— Хорошо, я сдѣлаю тебѣ змѣя, — отвѣтилъ я, не выходя изъ своего растеряннаго состоянія, — я сдѣлаю тебѣ громаднаго змѣя, который будетъ взлетать до самыхъ облаковъ. Вотъ увидишь, что я сдѣлаю тебѣ такого змѣя.

Мы проработали съ Харольдомъ часа два надъ змѣемъ. Харольдъ былъ славный мальчикъ и искренно увлекся сооруженіемъ змѣя, а что касается до меня, то я думалъ о чемъ угодно, только не о змѣѣ. Мы устроили хвостъ въ нѣсколько метровъ длины, клеили и крутили бечевки; раза два къ намъ приходила фрёкенъ Елизавета и смотрѣла на нашу работу. Она была такая же милая и живая, какъ всегда, но она для меня больше не существовала, и мысли мои были заняты не ею.

Черезъ нѣсколько времени за мной прислали и велѣли закладывать лошадей. Я долженъ былъ бы послушаться этого приказанія, потому что путь предстоялъ длинный, но я послалъ Харольда попросить полчаса отсрочки. И мы продолжали работать до тѣхъ поръ, пока змѣй не былъ готовъ, на слѣдующій день, когда клей высохнетъ, думалъ я, Харольдъ пуститъ его по вѣтру и будетъ слѣдить за его полетомъ, устремивъ взоръ въ безпредѣльное пространство, и будетъ чувствовать въ своей душѣ то же смутное волненіе, какимъ теперь переполнена моя душа.

Лошади поданы.

Барыня выходитъ на крыльцо; ее провожаетъ вся семья священника.

Священникъ и его жена узнаютъ меня, отвѣчаютъ на мой поклонъ и говорятъ мнѣ нѣсколько словъ, но я не услыхалъ отъ нихъ ничего такого, изъ чего я бы могъ заключить, что они хотятъ нанять меня въ работники. Голубоглазая жена священника стояла и смотрѣла на меня своимъ косымъ взглядомъ.

Фрёкенъ Елизавета принесла корзинку съ провизіей и усадила свою подругу въ карету.

— Ты такъ и не хочешь ничего больше надѣть на себя? — спросила она на прощаніе.

— Нѣтъ, спасибо, я достаточно тепло одѣта. Прощай, прощай!

— Будьте сегодня такимъ же хорошимъ кучеромъ, какимъ вы были вчера, — сказала барышня, кивая мнѣ головой.

Мы отправились въ путь.

Было холодно и сыро, и я сейчасъ же увидалъ, что барыня была недостаточно тепло укутана, и что ей было холодно въ ея одѣялѣ.

Мы ѣдемъ часъ за часомъ. У меня нѣтъ варежекъ, и мои руки коченѣютъ и не чувствуютъ возжей, но лошади, которыя понимаютъ, что скоро будутъ дома, бѣгутъ бодро безъ всякаго поощренія.

Когда мы поравнялись съ одной избушкой, стоявшей немного въ сторонѣ отъ дороги, барыня постучала мнѣ въ окно кареты и сказала, что пора обѣдать. Она вышла изъ кареты совсѣмъ блѣдная отъ холода.

— Мы войдемъ въ эту избу и закусимъ, — сказала она. — Идите также туда, когда вы устроите лошадей, и возьмите съ собой корзинку.

И она стала подниматься на пригорокъ, гдѣ находилась изба.

— Она, вѣроятно, хочетъ закусывать въ избѣ, потому что на дворѣ холодно, — подумалъ я. — Вѣдь не можетъ же быть, чтобы она боялась меня…

Я привязалъ лошадей и задалъ имъ корму. Такъ какъ погода хмурилась и можно было ожидать дождя, то я покрылъ ихъ клеенкой. Потомъ я похлопалъ ихъ и пошелъ съ корзинкой въ избу.

Въ избѣ стояла старая женщина, которая сказала:

— Милости просимъ, входите, входите!

И затѣмъ спокойно продолжала варить свой кофе. Барыня выложила изъ корзины провизію и сказала, не глядя на меня:

— Можно вамъ предложить и сегодня чего-нибудь?

— Да. Очень вамъ благодаренъ.

Мы ѣдимъ въ глубокомъ молчаніи. Я сижу на маленькой скамейкѣ возлѣ двери, а тарелка стоитъ рядомъ со мной на самомъ кончикѣ скамейки. Барыня сидитъ у стола и почти все время смотритъ на дворъ; она, повидимому, не въ состояніи проглотить ни одного куска. Отъ времени до времени она перекидывается съ женщиной нѣсколькими словами, отъ времени до времени она бросаетъ взглядъ на мою тарелку, чтобы убѣдиться, что она не пуста. Избушка такъ мала, что между окномъ и мною не болѣе двухъ шаговъ, такъ что мы съ ней сидимъ все равно какъ бы рядомъ.

Когда кофе былъ готовъ, то оказалось, что на скамейкѣ не нашлось больше мѣста для моей чашки, а потому мнѣ пришлось держать ее въ рукахъ. Тогда барыня повернулась ко мнѣ всѣмъ лицомъ и сказала съ опущенными глазами:

— Здѣсь есть мѣсто.

Мое сердце сильно забилось, и я пробормоталъ:

— Благодарю васъ, мнѣ здѣсь отлично… Я предпочитаю…

Было ясно, что она волновалась, что она боялась меня, боялась, что я скажу что-нибудь, сдѣлаю что-нибудь. Она снова отвернула свое лицо, но я видѣлъ, какъ тяжело дышала ея грудь. — Успокойся же! — говорилъ я мысленно; — съ моихъ несчастныхъ губъ не сорвется ни единаго слова!

Я хотѣлъ было поставить пустую тарелку и чашку на столъ, но я боялся испугать ее. Я пошумѣлъ сперва чашкой, чтобы обратить на себя ея вниманіе, потомъ поставилъ на столъ посуду и поблагодарилъ.

Она сдѣлала попытку принять хозяйскій тонъ:

— Не хотите ли еще? Почему же…

— Нѣтъ, очень вамъ благодаренъ… Уложить все обратно? Но я боюсь, что мнѣ не удастся это сдѣлать.

Я случайно взглянулъ на свои руки: въ теплѣ онѣ отогрѣлись и страшно распухли и были безформенны и неповоротливы. Съ такими руками трудно было что-нибудь дѣлать. Она посмотрѣла сперва на мои руки, потомъ на полъ и сказала, сдерживая улыбку:

— Развѣ у васъ нѣтъ варежекъ?

— Нѣтъ, но онѣ мнѣ и не нужны.

Я сѣлъ на свое мѣсто у двери и сталъ ждать, пока она уложитъ все въ корзину, чтобы захватить корзину съ собой. Вдругъ она повернула ко мнѣ лицо и спросила, не поднимая глазъ:

— Вы откуда?

— Изъ Нордланда.

Пауза.

— А вы бывали тамъ?

— Да, въ дѣтствѣ.

При этихъ словахъ она посмотрѣла на свои часы, какъ бы для того, чтобы прекратить разговоръ и вмѣстѣ съ тѣмъ напомнить мнѣ, что пора ѣхать.

Я сейчасъ же всталъ и пошелъ къ лошадямъ.

Стало смеркаться, небо потемнѣло, пошелъ мокрый снѣгъ. Я стащилъ незамѣтно съ козелъ свое одѣяло и сунулъ его подъ переднее сидѣнье кареты. Сдѣлавъ это, я напоилъ лошадей и запрягъ ихъ. Немного спустя изъ избы вышла барыня. Я пошелъ къ ней навстрѣчу, чтобы взять корзинку.

— Куда вы?

— За корзинкой.

— Благодарю васъ, это лишнее. Тамъ нечего брать съ собой.

Мы пошли къ каретѣ. Она сѣла въ карету, и я сталъ помогать ей укутывать ноги. При этомъ я сдѣлалъ видъ, что случайно нашелъ одѣяло подъ переднимъ сидѣніемъ. Я старался скрыть кайму. чтобы она не узнала его.

— Ахъ, какъ это великолѣпно! — сказала она.. — Гдѣ оно лежало?

— Здѣсь.

— Мнѣ дали бы нѣсколько одѣялъ у священника, но вѣдь несчастные люди никогда не получили бы ихъ обратно… Благодарю васъ, я сала… Нѣтъ, благодарю васъ, право же, я могу сама… Приготовляйтесь сами.

Я затворилъ дверцу кареты и вскочилъ на козлы.

Если она теперь постучитъ въ окошко, то это изъ-за одѣяла, и я не остановлюсь, — рѣшилъ я мысленно.

Время шло часъ за часомъ. Стало темно, какъ въ мѣшкѣ, снѣгъ пополамъ съ дождемъ шелъ съ усиливающимся ожесточеніемъ, дорога становилась все грязнѣе и грязнѣе. Отъ времени до времени я спрыгивалъ съ козелъ и бѣжалъ рядомъ съ каретой, чтобы согрѣться; съ моего платья вода лила ручьями.

До дома уже оставалось недалеко.

Если бы только у крыльца не было слишкомъ много свѣта, чтобы она не узнала одѣяла! — думалъ я.

Къ несчастью все было освѣщено. Барыню ждали. Не зная, что дѣлать, я остановилъ лошадей за нѣсколько шаговъ до крыльца и открылъ дверцу кареты.

— Зачѣмъ? что это такое?

— Я думалъ, что вы будете такъ добры и выйдете здѣсь. Дорогу такъ размыло… Колеса…

Она, вѣроятно, подумала, что я замышляю что-нибудь недоброе. Богъ знаетъ, что ей показалось, но она сказала:

— Господи, да поѣзжайте

Лошади тронули и остановились въ самомъ яркомъ свѣтѣ.

На крыльцо вышла Эмма и приняла барыню. Барыня отдала ей одѣяла, которыя она уже заранѣе сложила.

— Благодарю васъ! — сказала она мнѣ. — Боже, какъ съ васъ течетъ!

XXV.

Меня ожидало удивительное извѣстіе: Фалькенбергъ нанялся къ капитану въ работники. Это рѣшеніе моего товарища разрушило всѣ наши планы, и я оставался одинъ. Я ничего не понималъ во всемъ этомъ. Но вѣдь я могъ обдумать положеніе вещей на слѣдующій день.

Было уже два часа ночи, а я все еще лежалъ съ открытыми глазами, дрожалъ и думалъ, — и во всѣ эти долгіе часы я никакъ не могъ согрѣться. Но вотъ, наконецъ, я почувствовалъ, что по моимъ жиламъ разливается тепло, и черезъ нѣсколько времени я лежалъ въ сильнѣйшемъ жару… Какъ она боялась вчера, она не рѣшилась даже остановиться на дорогѣ, чтобы поѣсть, а зашла въ избу… и во весь долгій путь она ни разу не подняла на меня глазъ…

Вдругъ я прихожу на мгновеніе въ полное сознаніе и соображаю, что могу сказать что-нибудь въ бреду и разбудить Фалькенберга. Я судорожно сжимаю зубы и вскакиваю съ постели. Снова натянувъ на себя свое мокрое платье, я ощупью спускаюсь съ лѣстницы и бросаюсь опрометью бѣжать черезъ поля. Черезъ нѣсколько времени мое платье начинаетъ согрѣвать меня. Я бѣгу по направленію къ лѣсу, гдѣ мы работали. Съ моего лица катятся капли пота и дождя, лишь бы мнѣ достать пилу, тогда я изгоню изъ своего тѣла лихорадку работой, — это старое, хорошо испытанное мною средство. Пилы нѣтъ, но зато я нахожу мой топоръ, который я самъ спряталъ въ субботу вечеромъ, — и я начинаю рубить. Тьма такая, что я почти ничего не вижу; но я изрѣдка ощупываю рукой зарубленное мѣсто на стволѣ, и мнѣ удается срубить нѣсколько деревьевъ. Потъ льется съ меня градомъ.

Когда я почувствовалъ себя достаточно утомленнымъ, я спряталъ топоръ на старое мѣсто. Начало свѣтать, и я побѣжалъ домой.

— Гдѣ ты былъ? — спросилъ Фалькенбергъ.

Я не хотѣлъ, чтобъ онъ узналъ о моей простудѣ, такъ какъ онъ могъ бы проговориться объ этомъ въ кухнѣ, а потому я пробормоталъ, что и самъ не знаю, куда ходилъ.

— Ты, вѣрно, былъ у Рённаугъ, — сказалъ Фалькенбергъ.

Я отвѣтилъ, что дѣйствительно былъ у Рённаугъ, разъ онъ отгадалъ.

— Отгадать это вовсе не трудно, — замѣтилъ онъ. — Но что касается до меня, то я уже ни къ кому больше не пойду.

— Такъ ты, значитъ, женишься на Эммѣ!

— Да, это дѣло налаживается. Досадно, что и тебѣ нельзя здѣсь остаться. Тогда и ты, пожалуй, могъ бы жениться на одной изъ остальныхъ.

И онъ продолжалъ дальше говорить на эту тему и сказалъ, что я, можетъ быть, и могъ бы жениться на одной изъ другихъ дѣвушекъ, но что у капитана не было больше никакой работы для меня. Мнѣ не надо даже на слѣдующій день итти въ лѣсъ… Я слушалъ Фалькенберга, но слова его доносились до меня откуда-то издалека, изъ-за цѣлаго моря сна, которое надвигалось на меня.

Когда я проснулся наслѣдующее утро, то лихорадки у меня уже больше не было, я чувствовалъ только нѣкоторую истому; тѣмъ не менѣе, я приготовился идти въ лѣсъ.

— Тебѣ незачѣмъ надѣвать на себя больше платье, въ которомъ ты ходишь на работу въ лѣсъ. Вѣдь я уже сказалъ тебѣ это.

— И то правда! Но я все таки надѣну рабочее платье, такъ какъ другое совсѣмъ мокрое.

Фалькенбергъ чувствуетъ себя немного смущеннымъ вслѣдствіе своей измѣны; но онъ извиняется тѣмъ, будто бы думалъ, что я наймусь къ священнику.

— Такъ ты, значитъ, не пойдешь на работу въ горы? — спросилъ. я.

— Гм… Нѣтъ изъ этого ничего не выйдетъ. О, нѣтъ! Ты и самъ понимаешь, что я усталъ, наконецъ, таскаться съ одного мѣста на другое. А лучше, чѣмъ здѣсь, мнѣ нигдѣ не будетъ.

Я дѣлаю видъ, что это меня совсѣмъ не трогаетъ, и выказываю вдругъ большой интересъ къ Петру: — самое ужасное это то, что бѣднягу выбрасываютъ на улицу.

— Выбрасываютъ, нечего сказать! — воскликнулъ Фалькенбергъ. — Когда онъ пролежитъ здѣсь больнымъ ровно столько недѣль, сколько полагается по закону, то онъ отправится домой. Вѣдь у его отца есть свой дворъ съ землей.

Потомъ Фалькенбергъ объявилъ мнѣ совсѣмъ чистосердечно, что чувствуетъ себя не въ своей тарелкѣ съ тѣхъ поръ, какъ рѣшилъ покинуть меня. Если бы но Эмма, то онъ наплевалъ бы на капитана.

— Вотъ, посмотри-ка, это я отдаю тебѣ.

— Что это такое?

— Это свидѣтельства. Они мнѣ больше не нужны, но тебѣ они могутъ пригодиться въ трудную минуту. можетъ быть, когда-нибудь вздумаешь настраивать фортепіано.

При этихъ словахъ онъ протянулъ мнѣ бумаги и ключъ для настраиванія.

Но такъ какъ я не обладаю хорошимъ слухомъ Фалькенберга, то эти вещи для меня безполезны, и я объявляю, что чувствую себя болѣе способнымъ настроить точильный камень, нежели фортепіано.

Фалькенбергъ расхохотался и, повидимому, почувствовалъ нѣкоторое облегченіе, видя меня такимъ веселымъ до самаго конца.

Фалькенбергъ ушелъ. Мнѣ нечего было дѣлать, а потому я легъ одѣтый на кровать и сталъ думать. Какъ бы то ни было, но работа наша была окончена, и мы ушли бы отсюда во всякомъ случаѣ. Не могъ же я разсчитывать остаться здѣсь на вѣчные времена. Одно не входило въ наши разсчеты, — это то, что Фалькенбергъ остался. Если бы на мою долю выпало получить его мѣсто, то я работалъ бы за двоихъ! Нельзя ли подкупить Фалькенберга, чтобы онъ отказался отъ мѣста? Ужъ если говорить всю правду, то мнѣ казалось, что я подмѣчалъ у капитана нѣкоторое недовольство по поводу того, что у него на дворѣ есть работникъ, который носитъ одну съ нимъ фамилію. Очевидно, я ошибался.

Я думалъ и ломалъ себѣ голову. А вѣдь я былъ хорошимъ работникомъ, насколько я знаю. И я никогда не воровалъ у капитана ни одной минуты для работы надъ моимъ изобрѣтеніемъ.

Я снова погрузился въ дремоту. Меня разбудили шаги на лѣстницѣ. Прежде чѣмъ я какъ слѣдуетъ успѣлъ встать съ кровати, въ дверяхъ очутился капитанъ.

— Лежите, лежите, — сказалъ онъ ласково и хотѣлъ уже уходить. — А впрочемъ, разъ я уже васъ разбудилъ, то мы можемъ, пожалуй, свести наши счеты?

— Благодарю васъ. Какъ вамъ угодно.

— Вотъ видите ли, мы оба, какъ вашъ товарищъ, такъ и я, думали, что вы найметесь къ священнику, а потому… А теперь и хорошей погодѣ насталъ конецъ, такъ что въ лѣсу работать невозможно, да тамъ и немного осталось несрубленныхъ деревьевъ. Да, что я хотѣлъ сказать? Вотъ видите ли, я разсчитался съ вашимъ товарищемъ, а что касается до васъ, то я не знаю?…

— Я удовлетворюсь той же платой, конечно.

— Мы рѣшили съ вашимъ товарищемъ, что ваша поденная плата должна быть немного больше.

Объ этомъ Фалькенбергъ не упомянулъ мнѣ ни единымъ словомъ; по всей вѣроятности, самъ капитанъ придумалъ это.

— У насъ съ товарищемъ было уговорено, что мы будемъ получать поровну, — замѣтилъ я.

— Но вѣдь вы руководили работой. Конечно, вы должны получить по пятидесяти эрэ лишнихъ въ день.

Такъ какъ я убѣдился, что мои возраженія не послужатъ ни къ чему, то я предоставилъ капитану произнести разсчетъ, какъ онъ хотѣлъ, и принялъ деньги. При этомъ я замѣтилъ, что получилъ больше, чѣмъ ожидалъ.

Капитанъ отвѣтилъ:

— Очень радъ. Я просилъ бы васъ принять также и вотъ это свидѣтельство о вашей работѣ.

И онъ протянулъ мнѣ бумагу.

Онъ былъ справедливый и честный человѣкъ. Если онъ не упоминалъ о водопроводной работѣ весною, то онъ, конечно, имѣлъ на то свои причины, и я не хотѣлъ надоѣдать ему вопросами.

Онъ спросилъ:

— Такъ вы отправляетесь на желѣзнодорожные работы?

— Нѣтъ, я еще не рѣшилъ.

— Ну, да, конечно.. Благодарю васъ за пріятную компанію.

И онъ направился къ двери. А я, оселъ этакій, не могъ дольше сдерживать себя и спросилъ:

— Не найдется ли у васъ работы для меня попозже, весною?

— Право, не знаю, мы посмотримъ. Я… Это будетъ зависѣть… Но если вы будете въ этихъ краяхъ… Я что вы собираетесь дѣлать съ вашей машиной?

— Если бы вы разрѣшили оставить ее пока здѣсь…

— Само собою разумѣется.

Когда капитанъ ушелъ, я опустился на кровать. Итакъ, все кончено! И слава Богу! Теперь девять часовъ, она встала, она ходитъ въ томъ домѣ, который я вижу изъ этого окна. Надо будетъ поскорѣе убраться отсюда.

Я вытащилъ свой мѣшокъ и началъ укладывать въ него свои вещи. Потомъ я натянулъ поверхъ блузы свою мокрую куртку и былъ готовъ. Однако, я снова опустился на кровать.

Вошла Эмма и сказала:

— Милости просимъ завтракать!

Къ моему ужасу она держала на рукѣ мое одѣяло.

— Барыня просила узнать, не твое ли это одѣяло.

— Мое? Нѣтъ. Я уложилъ свое одѣяло въ мѣшокъ.

Эмма ушла съ одѣяломъ.

Конечно, я не могъ признать одѣяла. Чтобы ему провалиться, этому одѣялу!… Не пойти ли мнѣ завтракать? Я могъ бы заодно поблагодарить и проститься. Въ этомъ не было бы ничего страннаго.

Снова вошла Эмма съ аккуратно сложеннымъ одѣяломъ въ рукахъ. Она положила его на перекладину и сказала:

— Если ты не придешь сейчасъ, то кофе остынетъ.

— Зачѣмъ принесла ты сюда это одѣяло?

— Барыня велѣла мнѣ оставить его здѣсь.

— Можетъ быть, это одѣяло Фалькенберга. — пробормоталъ я.

Эмма спросила:

— Такъ ты уходишь теперь?

— Да. Разъ ты не хочешь меня знать, то…

— Ишь ты? — сказала Эмма, сверкнувъ глазами.

Я пошелъ за Эммой на кухню. Въ то время, какъ я сидѣлъ за столомъ, я увидѣлъ въ окно капитана, который шелъ въ лѣсъ. Я обрадовался, что онъ ушелъ; быть можетъ, барыня выйдетъ теперь на кухню.

Я поѣлъ и всталъ изъ-за стола. Уйти мнѣ, не попрощавшись съ ней? Конечно! Я прощаюсь со служанками и говорю нѣсколько словъ каждой изъ нихъ.

— Я хотѣлъ бы также попрощаться и съ барыней, но…

— Барыня у себя, я пойду…

Эмма пошла въ комнаты и черезъ мгновеніе возвратилась.

— У барыни болитъ голова, и она легла на диванъ. Но она просила кланяться.

— Добро пожаловать опять! — сказали всѣ дѣвушки, когда я уходилъ.

Я взялъ подъ мышку мѣшокъ и ушелъ со двора. Но вдругъ я вспомнилъ, что Фалькенбергъ, быть можетъ, будетъ искать топоръ, который я спряталъ въ лѣсу, и не найдетъ его. Я возвратился на дворъ, постучалъ въ окно кухни и сказалъ про топоръ.

Шагая по дорогѣ, я обернулся раза два и посмотрѣлъ на окна дома. Вскорѣ дома скрылись изъ виду.

XXVI.

Я пробродилъ вокругъ Эвербё весь день, заходилъ въ нѣсколько дворовъ и спрашивалъ работы. Я бродилъ, какъ неспокойный духъ, безъ цѣли, безъ смысла. Погода была холодная и сырая, и только безостановочная ходьба согрѣвала меня нѣсколько.

Подъ вечеръ я пробрался въ лѣсъ капитана, гдѣ я работалъ. Я не слышалъ ударовъ топора, значитъ, Фалькенбергъ уже ушелъ домой. Я нашелъ деревья, которыя я срубилъ ночью, и расхохотился надъ безобразными пнями которыми я украсилъ лѣсъ. Фалькенбергъ, конечно, замѣтилъ эту варварскую работу и поломалъ себѣ голову надъ тѣмъ, кто произвелъ это опустошеніе въ лѣсу. Чего добраго, Фалькенбергъ подумалъ, что это дѣло лѣшаго, а потому онъ и удралъ домой, пока еще было свѣтло. Ха-ха-ха!

Моя веселость была не особенно хорошаго свойства; она была послѣдствіемъ лихорадки и слабости, которая осталась послѣ лихорадки. Да и веселость моя вскорѣ перешла въ грусть. Здѣсь, въ этомъ мѣстѣ, она стояла однажды со своей подругой; онѣ пришли къ намъ въ лѣсъ и разговаривали съ нами.

Когда стало довольно темно, я направился къ усадьбѣ. Не переночевать ли мнѣ еще сегодня на чердакѣ? Завтра, когда у нея пройдетъ головная боль, она, быть можетъ, выйдетъ ко мнѣ. Я шелъ до тѣхъ поръ, пока не увидалъ свѣтъ въ окнахъ; потомъ я повернулъ назадъ. Пожалуй, еще слишкомъ рано.

Проходитъ нѣкоторое время, мнѣ кажется, что прошло два часа; я почередно хожу и сижу, потомъ я снова направляюсь къ усадьбѣ. Собственно говоря, я отлично могъ бы пойти на чердакъ и переночевать тамъ, посмѣлъ бы только этотъ несчастный Фалькенбергъ хоть пикнутъ! Нѣтъ, теперь я знаю, что я сдѣлаю: я спрячу свой мѣшокъ въ лѣсу, а потомъ пойду на чердакъ и притворюсь, какъ если бы я тамъ забылъ что-нибудь.

Я снова возвращаюсь въ лѣсъ.

Но едва я успѣваю спрятать мѣшокъ, какъ для меня становится яснымъ, что мнѣ нѣтъ никакого дѣла ни до Фалькенберга, ни до чердака, ни до постели. Я оселъ и дуракъ, и меня ничуть не занимаетъ вопросъ о ночлегѣ, я хочу видѣть только одного человѣка и затѣмъ покинуть дворъ и всѣ эти мѣста и деревню. — Милостивый государь, — обращаюсь я къ самому себѣ, — не вы ли искали тихой жизни и здравыхъ людей, чтобы обрѣсти душевный миръ?

Я снова вытаскиваю свой мѣшокъ, взваливаю его себѣ на спину и въ третій разъ направляюсь къ усадьбѣ. Я дѣлаю крюкъ, чтобы обойти людскую, и подхожу къ главному зданію съ южной стороны. Въ комнатахъ свѣтъ.

Хотя и темно, но я снимаю со спины мѣшокъ, чтобы не походить на нищаго, и беру его подъ мышку и затѣмъ осторожно подхожу къ дому. Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него я останавливаюсь, снимаю фуражку и стою передъ окномъ навытяжку. Внутри никого не видно, не промелькнетъ ни одной тѣни; въ столовой темно, время ужина уже прошло. Должно быть, уже поздно, — думаю я.

Вдругъ въ комнатахъ гаснетъ огонь, и весь домъ кажется покинутымъ и вымороченнымъ. Я все еще жду чего-то. Но вотъ появляется свѣтъ во второмъ этажѣ. Это ея комната, думаю я. Свѣтъ горитъ съ полчаса и затѣмъ гаснетъ. Теперь она легла. Спокойной мни!

Спокойной ночи навсегда!

Конечно, я не возвращусь сюда весною. Этого еще недоставало!

Выйдя на шоссе, я снова взваливаю себѣ мѣшокъ на спину и отправляюсь въ путь.

Утромъ я иду дальше. Ночь я провелъ на одномъ сѣновалѣ, и мнѣ было очень холодно, такъ какъ у меня не было одѣяла. Къ тому же я долженъ былъ отправиться въ путь на разсвѣтѣ, въ самое холодное время, чтобы не быть застигнутымъ на чужомъ сѣновалѣ.

Я иду и иду.

Хвойный лѣсъ чередуется съ березовымъ. По дорогѣ мнѣ попадается можжевеловый кустъ съ прямымъ стволомъ; я срѣзаю его себѣ на палку. Потомъ я сажусь у опушки лѣса и начинаю стругать и отдѣлывать свою палку. Кое-гдѣ еще на деревьяхъ остались желтые листья, а березы усыпаны сережками, на которыхъ дрожатъ дождевыя капли. Отъ времени до времени на такую березу опускается съ полдюжины маленькихъ птичекъ, и онѣ клюютъ сережки, а потомъ онѣ летятъ или къ камню, или къ какому-нибудь твердому стволу и очищаютъ свои клювики отъ клейкаго вещества. Онѣ ничего другъ другу не уступаютъ, онѣ преслѣдуютъ другъ друга, гоняются другъ за другомъ, несмотря на то, что въ ихъ распоряженіи цѣлые милліоны такихъ сережекъ. Та птица, которую преслѣдуютъ, и не думаетъ защищаться, а старается только спастись. Если маленькая птичка съ азартомъ нападаетъ на большую, то эта послѣдняя сейчасъ же уступаетъ ей; даже большой дроздъ и не думаетъ сопротивляться воробью, а бросается скорѣе въ сторону. Это, вѣроятно, происходитъ оттого, что энергія нападающаго наводитъ страхъ, думаю я.

Непріятное чувство хюлода и тоскливое состояніе которыя овладѣвали мною съ утра, мало-по-малу проходятъ; меня занимаетъ все, что встрѣчается мнѣ по дорогѣ, и мысли мои перебѣгаютъ съ одного предмета на другой. Больше всего забавляютъ меня птицы. Кромѣ того, немало радовало меня также и то, что карманъ у меня полонъ денегъ.

Фалькенбергъ случайно упомянулъ мнѣ наканунѣ, гдѣ находится домъ Петра, и я направился туда. Получитъ какую-нибудь работу на этомъ маленькомъ дворѣ я не разсчитывалъ, но такъ какъ я былъ богатъ, то работа не очень-то занимала мои мысли. Петръ долженъ былъ на этихъ же дняхъ возвратиться домой, и онъ, быть можетъ, могъ поразсказать что-нибудь.

Я подогналъ такъ, что пришелъ къ дому Петра вечеромъ. Я передалъ хозяевамъ поклоны отъ сына и сообщилъ, что ему гораздо лучше, и что онъ скоро возвратится домой. А потомъ я попросилъ разрѣшенія переночевать.

XXVII.

Я прожилъ здѣсь дня два. Петръ возвратился домой, но новостей съ собой не принесъ никакихъ.

— Хорошо ли всѣ поживаютъ въ Эвербё?

— Да. По крайней мѣрѣ, я ничего не слыхалъ.

— Ты видѣлъ всѣхъ передъ тѣмъ, какъ уйти? Капитана, барыню?

— Да.

— Никто не былъ боленъ?

— Нѣтъ. А кому же болѣть-то?

— Я думалъ, не боленъ ли Фалькенбергъ, — сказалъ я. — Онъ жаловался, что у него руки ломитъ; но, вѣроятно, это прошло…

Въ этомъ домѣ не было уюта, хотя видно было, что въ немъ царило полное довольство. Хозяинъ былъ членомъ стортинга и съ нѣкоторыхъ поръ началъ читать по вечерамъ газету. Ахъ, это ужасное чтеніе! Весь домъ томился во время него, а дочери помирали со скуки. Когда Петръ возвратился домой, то вся семья усѣлась считать, все ли ему выплатили, и пролежалъ ли онъ больнымъ у капитана все дозволенное время, — все установленное закономъ время сполна, — сказалъ членъ стортинга. Наканунѣ я нечаянно сломалъ одно стекло въ чердачномъ окнѣ; и всѣ въ домѣ начали перешептываться насчетъ этого и косо смотрѣли на меня, хотя стекло ничего не стоило. Тогда я отправился въ лавку, купилъ стекло и самъ вставилъ его въ окно. Увидя это, членъ стортинга сказалъ мнѣ: — напрасно ты безпокоился изъ-за такихъ пустяковъ.

Однако, я ходилъ въ лавку не изъ-за одного стекла. Я купилъ еще нѣсколько бутылокъ вина, чтобы показать, что я не довольствуюсь покупкой однихъ только стеколъ для маленькаго окна. Кромѣ того, я купилъ еще швейную машину, которую я собирался преподнести дочерямъ хозяина при прощаньи. Была суббота, и я хотѣлъ вечеромъ угостить всѣхъ виномъ. На другой день, въ воскресенье, можно было выспаться, а въ понедѣльникъ утромъ я собирался итти дальше.

Однако, все вышло совсѣмъ не такъ, какъ я предполагалъ. Обѣ дѣвушки побывали на чердакѣ и обнюхали мой мѣшокъ. Швейная машина и бутылки заставили работать ихъ воображеніе. Онѣ строили разныя предположенія относительно этихъ вещей и гадали. Успокойтесь, думалъ я, ждите, пока я захочу удовлетворить ваше любопытство!

Вечеромъ я сидѣлъ со всей семьей въ избѣ, и мы разговаривали. Мы только что поужинали, и хозяинъ надѣлъ на носъ очки и взялъ газету. Снаружи кто-то постучалъ въ дверь. — На дворѣ стучатъ, сказалъ я. Дѣвушки переглянулись и вышли. Немного спустя дверь растворилась, и онѣ вошли, ведя за собой двухъ парней. — Садитесь, пожалуйста! — сказала хозяйка.

У меня сейчасъ же промелькнула мысль, что этихъ деревенскихъ парней заранѣе увѣдомили о винѣ, и что это были женихи дѣвушекъ. Эти дѣвушки восемнадцати, девятнадцати лѣтъ подавали большія надежды, — такія онѣ были ловкія и догадливыя! Но дѣло въ томъ, что вина вовсе не будетъ, ни капельки…

Говорили о погодѣ, о томъ, что въ такое позднее время года хорошей погоды ждать больше нечего, что осеннюю пахоту придется остановить изъ-за дождя. Разговоръ шелъ вяло, и одна изъ дѣвушекъ, обратясь ко мнѣ, спросила, почему я такъ тихъ и молчаливъ.

— Это, вѣроятно, потому, что мнѣ надо отправляться въ путь, — отвѣтилъ я. — Въ понедѣльникъ утромъ я уже буду за двѣ мили отсюда.

— Въ такомъ случаѣ мы, можемъ быть, выпьемъ за ваше здоровье сегодня вечеромъ?

Этотъ вопросъ сопровождался фырканьемъ. Смѣялись надъ тѣмъ, что я сидѣлъ и скаредничалъ и заставлялъ ждать вина. Но я не зналъ этихъ дѣвушекъ, и мнѣ не было никакого дѣла до нихъ, а то было совсѣмъ другое дѣло.

— Что такое? — спросилъ я. — Я купилъ три бутылки вина, чтобы взять ихъ съ собой.

— Такъ ты хочешь тащить съ собой вино двѣ мили? — спросила дѣвушка съ хохотомъ. — Да вѣдь по дорогѣ сколько угодно лавокъ.

— Вы забываете, барышня, что завтра воскресенье, и что всѣ лавки заперты, — отвѣтилъ я.

Смѣхъ затихъ, но я чувствовалъ недоброжелательное отношеніе къ себѣ за мой рѣзкій отвѣтъ. Я обратился къ хозяйкѣ и спросилъ ее коротко, сколько я ей долженъ.

— Зачѣмъ торопиться? До завтра еще времени достаточно.

— Нѣтъ, я тороплюсь. Я пробылъ у васъ двое сутокъ, скажите, сколько я вамъ долженъ.

Хозяйка долго думала и, наконецъ, вышла изъ комнаты и позвала съ собой мужа, чтобы вмѣстѣ рѣшить этотъ вопросъ.

Они такъ долго не возвращались, что я пошелъ на чердакъ, привелъ въ порядокъ свой мѣшокъ и спустился съ нимъ внизъ. Я притворился обиженнымъ и рѣшилъ уйти въ тотъ же вечеръ. Это былъ хорошій способъ уйти отъ этихъ людей.

Когда я вошелъ въ избу, Петръ спросилъ:

— Вѣдь не собираешься же ты уходить, глядя на ночь?

— Да, я собираюсь уходить.

— Мнѣ кажется, что не стоитъ быть дуракомъ и обращать вниманіе на то, что сказали эти дѣвчонки.

— Господи, дай этому старику уйти! — сказала одна сестра.

Наконецъ, хозяинъ съ хозяйкой возвратились въ избу. Но они были осторожны и упорно молчали.

— Ну, сколько же я вамъ долженъ?

— Гм… Рѣшайте это сами.

Всѣ эти люди были мнѣ противны до глубины души, мнѣ становилось невыносимо въ этомъ домѣ, и я бросилъ хозяйкѣ первую попавшуюся мнѣ подъ руки ассигнацію.

— Довольно?

— Гм…Конечно, и это деньги, но… — и этого могло бы быть достаточно, но…

— Сколько я вамъ далъ?

— Пятерку.

— Ну, можетъ быть, это и маловато.

И я хотѣлъ достать еще денегъ.

— Нѣтъ, мать, это была десятка, — сказалъ Петръ.

Старуха разжала ладонь, посмотрѣла на бумажку и стала удивляться:

— Посмотрите-ка! Да вѣдь и вправду это десятка! Я не посмотрѣла, какъ слѣдуетъ. Большое тебѣ спасибо.

Хозяинъ, чтобы скрыть свое смущеніе, заговорилъ съ парнями о томъ, что онъ прочелъ въ газетѣ: — ужасное несчастье, руку совсѣмъ раздробило въ молотильной машинѣ! Дочери дѣлали видъ, что не обращаютъ на меня вниманія, но онѣ сидѣли несолоно хлебавши и злились. Въ этомъ домѣ мнѣ нечего было больше дѣлать.

— Прощайте!

Хозяйка вышла за мной въ садъ и старалась умилостивить меня:

— Будь же добрымъ и дай намъ въ долгъ одну бутылку. Надо же угостить этихъ парней.

— Прощайте! — сказалъ я ей только на это, съ такимъ видомъ, что лучше было ко мнѣ не подходить.

Мѣшокъ я взвалилъ себѣ на спину, а швейную машину взялъ въ руки. Было очень тяжело тащить все это, и дорогу къ тому же размыло, но я все-таки шелъ съ легкимъ сердцемъ. Я пребывалъ въ скверной исторіи, и мнѣ даже казалось немного, что поведеніе мое было неблагородно. Неблагородно? Ничуть не бывало! Я разыгралъ изъ себя въ нѣкоторомъ родѣ судью и вывелъ на чистую воду этихъ дрянныхъ дѣвчонокъ, которыя хотѣли устроитъ пиръ для своихъ возлюбленныхъ на мой счетъ. Положимъ такъ. Но развѣ мое негодованіе не было простой выходкой обиженнаго мужчины? Если бы на мѣсто двухъ парней въ избу были приглашены двѣ дѣвушки, то развѣ не полилось бы вино? А она еще сказала — старикъ. Но развѣ она не была права? Я, вѣроятно, очень состарился, разъ я не могъ перенести, что меня оттолкнули ради простого мужика…

Однако, обида моя понемногу теряла свою остроту отъ утомительной ходьбы; я тащился часъ за часомъ со своей дурацкой ношей — съ тремя бутылками вина и швейной машиной. Погода была теплая и туманная; я различалъ свѣтъ въ домахъ только на очень близкомъ разстояніи. Тогда на меня набрасывались собаки и не давали мнѣ прокрасться на чердакъ. Наступила глубокая ночь; я чувствовалъ себя утомленнымъ и грустнымъ, будущее также заботило меня. И къ чему я выбросилъ столько денегъ совсѣмъ зря! Я рѣшилъ продать машину и снова превратить ее въ деньги.

Въ концѣ-концовъ я подошелъ къ одной избушкѣ безъ собаки. Въ окнѣ былъ еще виденъ свѣгъ, и я, недолго думая, вошелъ въ избу и попросилъ ночлега.

XXVIII.

Въ избѣ за столомъ сидѣла и шила молоденькая дѣвушка конфирмаціоннаго возраста. Больше въ избѣ никого не было. На мою просьбу пронести здѣсь ночь она отвѣтила съ величайшимъ довѣріемъ, что, конечно, я могу остаться у нихъ, но что она спроситъ; и она ушла за перегородку въ маленькую каморку. Я крикнулъ ей вслѣдъ, что удовольствуюсь разрѣшеніемъ только посидѣть у печки въ ожиданіи разсвѣта.

Черезъ минуту дѣвушка возвратилась въ сопровожденіи своей матери, которая на ходу застегивала пуговицы и крючки на своемъ платьѣ.

— Добрый вечеръ. Онѣ не могутъ, — сказала она, — предложить мнѣ хорошаго помѣщенія для ночлега, но она охотно уступаетъ мнѣ каморку.

— А гдѣ же вы сами будете спать?

— О, скоро утро наступитъ. А дѣвочка должна еще сидѣть и шитъ.

— Что она шьетъ? платье?

— Нѣтъ, только лифъ къ юбкѣ. Она хочетъ надѣть его завтра въ церковь, но она ни за что не хотѣла, чтобы я помогала ей.

Я вытащилъ свою машину и сказалъ, смѣясь, что для такой штуки сшить однимъ лифомъ меньше или больше ровно ничего не стоитъ. Вотъ я вамъ покажу!

— Ужъ не портной ли вы?

— Нѣтъ. Я просто продаю швейныя машины.

Я вынимаю руководство и читаю, какъ надо обращаться съ машиной. Дѣвочка внимательно слушаетъ. Она еще совсѣмъ дитя; ея тонкіе пальчики совсѣмъ посинѣли отъ матеріи, которая краситъ. Эти синіе пальчики кажутся такими жалкими, что я вынимаю вино, и мы всѣ пьемъ его. Потомъ мы беремся за шитье: Я читаю руководство, а дѣвочка вертитъ колесо машины. Она находитъ, что дѣло идетъ великолѣпно, и глаза ея сверкаютъ отъ радости.

— Сколько ей лѣтъ?

— Шестнадцать, Она недавно конфирмовалась.

— Какъ ее зовутъ?

— Ольга.

Матъ стоитъ и смотритъ на работу, и у нея тоже является желаніе повертѣть колесо, но каждый разъ, когда она дотрогивается до колеса, Ольга говоритъ: — Осторожнѣе, мама, а то испортишь! — Когда мы стали наматывать нитки, мать взяла на мгновеніе въ руки челнокъ, и Ольга опять испугалась, что она его испортитъ.

Мать беретъ кофейникъ и завариваетъ кофе, въ избѣ становится тепло и уютно; эти одинокія женщины спокойны и довѣрчивы. Ольга смѣется, котда я говорю что-нибудь забавное по поводу машины. Я обратилъ вниманіе на то, что ни мать, ни дочь не спрашиваютъ, сколько стоитъ машина, хотя она и продавалась, — она такъ недоступна для нихъ. Но онѣ обѣ наслаждаются, глядя на работу машины!

— Ольгѣ стоило бы завести машину, — говорю я; — она умѣетъ обращаться съ нею.

Мать отвѣчаетъ, что этого еще придется подождать, сперва Ольга должна послужить нѣкоторое время.

— Такъ она пойдетъ въ услуженіе?

Мать говоритъ, что она надѣется на это. Ея другія двѣ дочери уже служатъ, и имъ живется хорошо, слава Богу. Завтра Ольга увидитъ ихъ въ церкви.

На одной стѣнѣ виситъ маленькое зеркальце съ надтреснутымъ стекломъ, на другой стѣнѣ прибиты гвоздиками грошевыя картинки, изображающія солдатъ верхомъ на лошадяхъ и принцевъ въ парадномъ платьѣ. Я замѣчаю, что одна картинка старая и измятая, и изображаетъ императрицу Евгенію; я догадываюсь, что она пріобрѣтена уже давно, и спрашиваю, откуда она?

— Не помню. Да, мужъ ее принесъ когда-то.

— Откуда, изъ деревни?

— Право, не знаю. Не изъ помѣстья ли, гдѣ мужъ служилъ въ молодости. Это было лѣтъ тридцать тому назадъ.

Я составилъ въ головѣ маленькій планъ, а потому я говорю:

— Эта картинка стоитъ большихъ денегъ.

Такъ какъ женщина думаетъ, что я смѣюсь надъ ней, то я начинаю подробно осматривать картинку и объявляю ей еще разъ очень увѣренно, что эта картинка не изъ дешевыхъ.

Женщина вовсе ужъ не такъ глупа, она только говоритъ: — Вотъ какъ, вы это находите? Эта картинка виситъ съ тѣхъ поръ, какъ выстроили избу. Она собственно принадлежитъ Ольгѣ, — Ольга съ малыхъ лѣтъ называла картинку своею.

Я принимаю таинственный видъ и разспрашиваю подробнѣе:

— А гдѣ же это помѣстье?

— Помѣстье въ сосѣдней деревнѣ. Въ двухъ миляхъ отсюда. Тамъ живетъ ленеманъ…

Кофе готово, и мы съ Ольгой дѣлаемъ маленькій перерывъ въ работѣ, — намъ осталось только пришить крючки. Я прошу показать мнѣ блузу, съ которой она надѣнетъ лифъ, но оказывается, что настоящей блузы нѣтъ, а ее долженъ замѣнить простой вязанный платокъ. Однако, меня успокаиваютъ тѣмъ, что поверхъ всего Ольга надѣнетъ старую кофту, которую ей дала сестра, и эта кофта скроетъ всѣ недочеты.

— Ольга такъ растетъ за послѣднее время, — замѣчаетъ мать, — что нѣтъ никакого смысла дѣлать для нея настоящее платье раньше, какъ черезъ годъ.

Ольга садится и пришиваетъ крючки, и вскорѣ это дѣло сдѣлано. Но теперь я замѣчаю, что она совсѣмъ засыпаетъ и не въ состояніи больше бороться со сномъ, и я принимаю начальническій тонъ и приказываю ей немедленно ложиться спать. Мать считаетъ своей обязанностью сидѣть со мной для компаніи, хотя я усердно прошу ее также пойти отдохнуть.

— Ты должна хорошенько поблагодарить этого незнакомаго человѣка за помощь, — говорить мать.

И Ольга подходитъ ко мнѣ, благодаритъ и протягиваетъ руку. Я пользуюсь этимъ и толкаю ее въ каморку.

— А теперь и вы также уходите, — говорю я матери. — Я все равно съ вами разговаривать больше не буду, я очень усталъ.

Видя, что я устраиваюсь возлѣ печки и подкладываю себѣ подъ голову мѣшокъ, она съ улыбкой качаетъ головой и уходить.

XXIX.

Мнѣ здѣсь хорошо и весело. Утро. Солнце ярко сіяетъ сквозь окна. Ольга съ матерью такъ усердно намочили свои волосы и такъ тщательно причесали ихъ, что отъ ихъ головъ тоже распространяется сіяніе.

Послѣ общаго завтрака, за которымъ я получаю громадную порцію кофе, Ольга надѣваетъ на себя новый лифъ, вязаный платокъ, замѣняющій блузу, и сестрину кофту. Ахъ эта ужасная кофта! Она была вся обшита аграмантомъ, два ряда пуговицъ были также изъ аграманта вокругъ ворота и на рукавахъ была отдѣлка изъ шнурка. Но маленькая Ольга совсѣмъ терялась въ этой кофтѣ — такъ она ей была велика. А Ольга была худа и костлява, какъ новорожденный теленокъ.

— А знаете что? — предлагаю я. — Не передѣлать ли намъ сейчасъ эту кофту и не ушить ли ее въ бокахъ? Время у насъ еще есть.

Но мать съ дочерью переглядываются, что сегодня молъ, воскресенье, когда нельзя употреблять ни иголки, ни ножа. Я хорошо понимаю ихъ, потому что я самъ такъ думалъ въ дѣтствѣ. Но я все-таки дѣлаю попытку выйти изъ затрудненія, прибѣгнувъ къ маленькому вольнодумству:

— Это совсѣмъ другое дѣло, когда шьетъ машина. Вѣдь не считается же за грѣхъ, когда по дорогѣ въ воскресенье проѣдетъ телѣга.

Но онѣ этого не понимаютъ. Кромѣ того, оказывается, что кофта разсчитана на ростъ: черезъ два-три года она будетъ въ пору.

Когда Ольга собралась уходить, я сталъ придумывать, что бы ей дать на прощанье, но я ничего не нашелъ и сунулъ ей въ руку только одну крону. Она пожала мнѣ руку въ благодарность, показала матери монету и спросила шопотомъ, вся сіяя, нельзя ли ей отдать деньги сестрѣ въ церкви. И мать отвѣтила ей почти съ такимъ же сіяющимъ лицомъ, что, конечно, пусть она это сдѣлаетъ.

Ольга отправилась въ церковь въ своей кофтѣ. Она спускается съ пригорка, и при этомъ ноги ея ступаютъ го носками внутрь, то врозь, какъ придется. Господи, какая она была милая и смѣшная…

— А какъ зовутъ помѣстье, въ которомъ живетъ ленеманъ? — спрашиваю я у матери.

— Херсетъ.

— Это большое помѣстье?

— Да, большое.

Я сижу нѣкоторое время молча, моргаю сонными глазами и занимаюсь этимологіей: Херсетъ — могло означать господское имѣнье. Или, быть можетъ, какой-нибудь Херсе владѣлъ имъ когда-то. А дочь Херсе была прекраснѣйшей дѣвушкой въ странѣ, и самъ Ярлъ попросилъ ея руки. Черезъ годъ она родитъ ему сына, который сдѣлается королемъ….

Однимъ словомъ, я рѣшилъ отправиться въ Херсетъ. Не все ли равно, куда итти? Можетъ быть, у ленемана найдется работа, и во всякомъ случаѣ, тамъ чужіе люди, которые меня не знали. Принявъ рѣшеніе итти въ Херсетъ, я создавалъ себѣ ближайшую цѣль.

Я хочу спать, голова моя тяжела, и мысли путаются, и я получаю разрѣшеніе отъ хозяйки лечь на ея постель. Великолѣпный голубой паукъ медленно ползетъ по стѣнѣ, и я лежу и слѣжу за нимъ глазами, пока сонъ наконецъ не овладѣваетъ мною.

Я проспалъ часа два и просыпаюсь бодрый и здоровый. Хозяйка готовитъ обѣдъ. Я укладываю свой мѣшокъ, плачу хозяйкѣ за свое содержаніе и говорю подъ конецъ, что хочу вымѣнять у Ольги ея картинку на швейную машину.

Хозяйка и на этотъ разъ не вѣритъ мнѣ.

Но я сказалъ, что это все равно. Разъ она довольна, то и я доволенъ. Картина имѣетъ свою цѣну, и я знаю, что дѣлаю.

Я снялъ со стѣны картинку, сдунулъ съ нея пыль и осторожно свернулъ ее. На бревенчатой стѣнѣ осталось свѣтлое четырехугольное пятно. Потомъ я попрощался съ хозяйкой.

Она проводила меня во дворъ и спросила, не могу ли подождать, пока Ольга возвратится домой, тогда она сама поблагодарила бы меня. Ахъ, голубчикъ, пожалуйста!

Но у меня не было времени. Я попросилъ кланяться Ольгѣ и сказать, что если у нея встрѣтится какое-нибудь затрудненіе въ обращеніи съ машиной, то пусть она прочтетъ руководство.

Хозяйка долго стояла и смотрѣла мнѣ вслѣдъ. Я весело шелъ по дорогѣ и былъ очень доволенъ собой и своимъ поступкомъ. Теперь мнѣ надо было тащить только одинъ мѣшокъ, утомленіе мое прошло, солнце сіяло, и дорога немного просохла. Я запѣлъ, такъ я былъ доволенъ своимъ поступкомъ.

Неврастенія…

До Херсета я добрался только на слѣдующій день. Такъ какъ усадьба была очень большая и богатая, то я хотѣлъ было уже пройти мимо; но потомъ, поговоривъ съ однимъ изъ работниковъ, я рѣшилъ пойти къ ленеману. Я вѣдь и раньше работалъ у богатыхъ людей, напримѣръ, у капитана изъ Эвербё…

Ленеманъ былъ широкоплечій, приземистый человѣкъ съ длинной сѣдой бородой и темными бровями. Объ говорилъ сердито, но глаза у него были добродушные; позже оказалось, что онъ былъ веселый человѣкъ, который умѣлъ шутить и смѣялся отъ души. Но отъ времени до времени на него нападала важность, и онъ кичился своимъ положеніемъ и своимъ богатствомъ и былъ тщеславенъ.

— Нѣтъ, у меня нѣтъ работы, — встрѣтилъ онъ меня. Откуда вы пришли?

Я назвалъ нѣсколько мѣстъ, мимо которыхъ я проходилъ.

— У васъ, конечно, нѣтъ денегъ, и вы ходите и просите?

— Нѣтъ, я ничего не прошу. У меня есть деньги.

— Такъ идите дальше. У меня нѣтъ для васъ работы, осенняя пахота окончилась. Вы умѣете рубить жерди для изгороди?

— Да.

— Вотъ какъ. Но я не дѣлаю больше деревянныхъ изгородей, у меня проволочныя изгороди. А штукатурить вы умѣете?

— Да.

— Жаль. У меня какъ разъ всю осень работали штукатуры, такъ что и вамъ была бы работа.

Онъ стоялъ передо мной и тыкалъ своей палкой въ землю.

— Какъ вамъ пришло въ голову прійти ко мнѣ?

— Люди говорили, что стоитъ мнѣ только пойти къ лесману, и я достану работу.

— Да? У меня дѣйствительно всегда много всякаго народу въ домѣ. Вотъ недавно были штукатуры. Умѣете ли вы дѣлать изгороди для куръ? ужъ это всякій сумѣетъ, ха-ха-ха. Вы сказали, что были у капитана Фалькенберга въ Эвербё?

— Да.

— Что вы тамъ дѣлали?

— Рубилъ лѣсъ.

— Я не знаю этого человѣка, онъ живетъ такъ далеко отсюда, но я слышалъ о немъ. Есть у васъ отъ него какія-нибудь бумаги?

Я передалъ ему свидѣтельство.

— Ладно, оставайся у меня, — сказалъ вдругъ ленеманъ.

Онъ повелъ меня вокругъ дома и привелъ въ кухню.

— Дайте этому человѣку хорошенько поѣсть, онъ пришелъ издалека, — сказалъ онъ.

Я сижу въ большой свѣтлой кухнѣ и ѣмъ такъ хорошо, какъ уже давно не ѣлъ. Едва я успѣлъ окончить ѣсть, какъ въ кухню снова вошелъ ленеманъ.

— Эй, вы, послушайте, — сказалъ онъ.

Я сейчасъ же всталъ и стоялъ передъ нимъ, какъ свѣчка. Повидимому, это маленькое проявленіе почтительности пришлось ему по душѣ.

— Нѣтъ, ѣшьте, кончайте. Вы уже поѣли? Я вотъ что придумалъ… Пойдемте со мной.

Онъ повелъ меня на дворъ.

— Вы пойдете въ лѣсъ за дровами, что вы на это скажете? У меня два работника, но одинъ у меня служитъ понятымъ, такъ что вамъ придется итти въ лѣсъ съ другимъ. Вы видите, что у меня дровъ запасено достаточно, но можно принести еще, это никогда не лишнее. Вы говорили, что у васъ есть деньги? Покажите мнѣ.

Я показалъ ему свои деньги.

— Хорошо. Вотъ видите ли, я должностное лицо и долженъ знать своихъ людей. Но само собою разумѣется, что у васъ ничего нѣтъ на совѣсти, разъ вы пришли къ ленеману, ха-ха-ха! Итакъ, сегодня вы отдохнете, а завтра отправитесь въ лѣсъ.

Я началъ приготовляться съ слѣдующему дню, осмотрѣлъ свое платье и отточилъ пилу и топоръ. У меня не было варежекъ, но погода была такая, что можно было еще обойтись безъ варежекъ, въ остальномъ я ни въ чемъ не нуждался.

Ленеманъ нѣсколько разъ приходилъ ко мнѣ и болталъ со мной весело и свободно, — его, вѣроятно, занималъ разговоръ съ чужимъ человѣкомъ, пришедшимъ издалека. — Иди сюда, Маргарита! — крикнулъ онъ своей женѣ, когда та шла по двору. — Вотъ здѣсь этотъ новый человѣкъ, я его посылаю въ лѣсъ за дровами.

XXX.

Мы не получили никакихъ опредѣленныхъ указаній, но мы начали по собственному разумѣнію рубить исключительно сухой лѣсъ. Вечеромъ ленеманъ сказалъ, что мы поступили правильно. На слѣдующій день онъ все-таки рѣшилъ самъ прійти въ лѣсъ и дать намъ необходимыя указанія.

Скоро я увидалъ, что работы въ лѣсу не хватитъ и до Рождества. Дорога была хорошая, такъ какъ морозило, но снѣгу не было. А потому мы нарубили массу дровъ, и ничто не задерживало нашей работы. Самъ ленеманъ нашелъ, что мы рубимъ лѣсъ, какъ сумасшедшіе, ха-ха-ха. У старика было пріятно работать, онъ часто приходилъ къ намъ въ лѣсъ и всегда былъ въ хорошемъ настроеній духа. Такъ какъ я никогда не поддерживалъ его остротъ, то онъ, вѣроятно, рѣшилъ, что я скучный, но надежный человѣкъ. Онъ поручилъ мнѣ ходить за почтой.

Въ усадьбѣ не было ни дѣтей, ни молодежи, за исключеніемъ служанокъ и одного работника. а потому по вечерамъ время шло медленно. Чтобы разсѣяться немного, я досталъ кислоты и олова и вылудилъ въ кухнѣ нѣсколько старыхъ кастрюль. Но и это дѣло вскорѣ было кончено. Но вотъ однажды вечеромъ я написалъ слѣдующее письмо:

«Если бы я былъ тамъ, гдѣ вы, то я работалъ бы за двоихъ!»

На слѣдующій день я долженъ былъ итти за почтой для ленемана: я захватилъ съ собой мое письмо и отослалъ его. Я очень волновался, — письмо вышло такое не изящное. Я получилъ бумагу отъ ленемана, а конвертъ я долженъ былъ обклеить цѣлой лентой почтовыхъ марокъ, чтобы скрыть штемпель ленемана. Что-то она скажетъ, когда получитъ это письмо! На немъ не было ни подписи, ни числа, ни мѣста, откуда оно послано.

Мы работаемъ въ лѣсу съ парнемъ, болтаемъ о разныхъ пустякахъ и хорошо ладимъ другъ съ другомъ. Дни шли; къ своему огорченію я увидѣлъ, что работа будетъ скоро окончена, но я питалъ маленькую надежду на то, что ленеманъ, быть можетъ, найдетъ для меня какую-нибудь другую работу, когда мы покончимъ съ дровами въ лѣсу. Мнѣ очень не хотѣлось отправляться странствовать передъ Рождествомъ.

Но вотъ я опять однажды стою на почтѣ и вдругъ получаю письмо. Я никакъ не могу взять въ толкъ, что это письмо адресовано мнѣ, и я верчу его нерѣшительно въ рукахъ. Но почтовый чиновникъ знаетъ меня, онъ читаетъ адресъ и говоритъ, что на конвертѣ стоитъ мое имя, а кромѣ того, адресъ ленемана. Вдругъ меня пронзаетъ одна мысль, и я хватаю письмо. Да, это ко мнѣ, я забылъ… конечно…

Въ ушахъ моихъ раздается звонъ, я быстро выхожу на дорогу, разрываю конвертъ и читаю:

"Не пишите мнѣ — ".

Безъ подписи, безъ обозначенія мѣста, но такъ ясно и такъ прелестно! Первыя два слова были подчеркнуты.

Не помню, какъ я дошелъ домой. Я помню только, что я сидѣлъ на кучѣ камней и читалъ письмо, потомъ я засунулъ его въ карманъ; потомъ я дошелъ до слѣдующей кучи камней и продѣлалъ тоже самое. Не пишите. Но быть можетъ, я могу пойти къ ней и поговорить. Какая прелестная маленькая бумажка, какой изящный почеркъ! Ея руки дотрогивались до этого письма, ея глаза были устремлены на эту бумагу, она дышала на нее! А въ концѣ была черта, — она могла означать безконечно много.

Возвратясь домой, я отдалъ почту и пошолъ въ лѣсъ. Я былъ погруженъ въ глубокія думы и, вѣроятно, казался очень страннымъ моему товарищу, который съ удивленіемъ смотрѣлъ, какъ я то и дѣло перечитывалъ какое-то письмо, пряталъ его вмѣстѣ съ деньгами, потомъ опять вынималъ и читалъ…

Какая она догадливая, что нашла меня! Навѣрное она держала конвертъ на свѣтъ и прочла подъ марками имя ленемана. Потомъ она на мгновеніе склонила свою прелестную головку, прищурила глаза и подумала: — онъ теперь работаетъ у ленемана въ Херсетѣ…

Вечеромъ, когда я возвратился домой, ко мнѣ пришелъ ленеманъ и началъ со мной разговаривать о томъ и о другомъ, а потомъ онъ спросилъ:

— Вѣдь вы, кажется, говорили, что работали у капитана Фалькенберга въ Эвербё.

— Да.

— Оказывается, что онъ изобрѣлъ машину.

— Машину?

— Лѣсную пилу. Такъ стоитъ въ газетѣ.

Я вздрогнулъ. Ужъ не изобрѣлъ ли капитанъ мою пилу?

— Это ошибка, — говорю я; — пилу изобрѣлъ вовсе не капитанъ.

— Не онъ?

— Нѣтъ, не онъ. Но пила стоитъ у него.

И я разсказываю ленеману все. Онъ идетъ за газетой, и мы читаемъ съ нимъ вмѣстѣ: "Новое изобрѣтеніе… Нашъ сотрудникъ отправился на мѣсто… Пила особенной конструкціи, она можетъ имѣть громадное значеніе для лѣсопромышленниковъ… Эта машина заключается къ слѣдующемъ….

— Вѣдь не хотите же вы сказать, что вы изобрѣли пилу?

— Да, я изобрѣлъ ее.

— И капитанъ хочетъ украсть ее? Нѣтъ, это великолѣпно! это восхитительно! Но положитесь на меня. Видѣлъ ли кто-нибудь, что вы работали надъ вашимъ изобрѣтеніемъ?

— Да, всѣ люди капитана.

— Клянусь, я никогда ничего подобнаго не видалъ! Украсть ваше изобрѣтеніе! А деньги-то, вѣдь это пахнетъ милліономъ!

Я долженъ былъ признаться, что не понимаю капитана.

— Но я-то его хорошо понимаю! Не даромъ я ленеманъ. Признаться, я уже давно подозрѣвалъ этого человѣка. Онъ вовсе ужъ не такъ богатъ, какимъ онъ представлялся. А теперь я ему пошлю письмо, маленькое коротенькое письмецо отъ меня. Что вы на это скажете? Ха-ха-ха! Положитесь ка меня!

Но я сталъ обдумывать это дѣло. Ленеманъ слишкомъ горячился; могло случиться, что капитанъ не виноватъ, что перепуталъ корреспондентъ. Я попросилъ ленемана позволить написать мнѣ самому.

— И вступать въ переговоры съ этимъ обманщикомъ? Никогда! Предоставьте мнѣ все это дѣло. А кромѣ того, если вы сами напишите, то слогъ у васъ будетъ не такъ хорошъ, какъ у меня.

Однако я добился того, что онъ уступилъ мнѣ, и было рѣшено, что первое письмо напишу я, а ужъ потомъ онъ вмѣшается въ это дѣло. Я опять получилъ почтовую бумагу отъ ленемана.

Изъ моего писанья въ этотъ вечеръ ничего не вышло. Этотъ день былъ такъ полонъ впечатлѣній, и я былъ все еще очень взволнованъ. Я думалъ, думалъ и рѣшилъ: ради жены я не хочу писать самому капитану, но я напишу моему товарищу Фалькенбергу нѣсколько словъ и попрошу его присматривать за машиной.

Ночью ко мнѣ опять приходила покойница, — эта ужасная женщина, которая не давала мнѣ покоя изъ-за своего ногтя съ большого пальца. Весь день я провелъ въ волненіи, и она, какъ нарочно, явилась ко мнѣ ночью. Поледенѣвъ отъ ужаса, я вижу, какъ она входить ко мнѣ, останавливается посреди комнаты и протягиваетъ мнѣ руку. У противоположной стѣны спалъ мой товарищъ по рубкѣ дровъ, и для меня было большимъ утѣшеніемъ, когда я услыхалъ, что и онъ стонетъ и безпокоится во снѣ, что и онъ въ опасности. Я качаю головой, желая дать понять покойницѣ, что я уже похоронилъ ноготь на покойномъ мѣстѣ, и что больше я ничего не могу сдѣлать. Но покойница продолжаетъ стоятъ. Я попросилъ прощенья; но вдругъ меня охватываетъ злоба, я выхожу изъ себя и объявляю, что я не хочу больше съ ней возиться. Я взялъ ея ноготь не надолго, но уже нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ я сдѣлалъ самъ другой ноготь, а ея похоронилъ… Тогда она бокомъ пробирается къ моему изголовью и хочетъ подойти ко мнѣ сзади. Я вскакиваю съ постели и испускаю крикъ.

— Что случилось? — спрашиваетъ мой товарищъ со своей постели.

Я тру себѣ глаза и отвѣчаю, что видѣлъ сонъ.

— А кто сюда приходилъ? — спрашиваетъ парень.

— Не знаю. Развѣ здѣсь кто-нибудь былъ?

— Я видѣлъ, какъ кто-то прошелъ…

XXXI.

Прошло два дня и я сѣлъ наконецъ, писать Фалькенбергу. Я былъ снова спокоенъ и разсудителенъ: «Я оставилъ въ Эвербё свою милу, — писалъ я: — быть можетъ, впослѣдствіи она будетъ имѣть нѣкоторое значеніе для лѣсопромышленниковъ, и я при первой возможности приду за ней. Пожалуйста, посмотри, чтобы она не испортилась».

Воръ какъ я былъ деликатенъ. Въ этомъ письмѣ было много достоинства. Конечно, Фалькенбергъ разскажетъ о немъ въ кухнѣ и, быть можетъ, покажетъ его, и всѣ найдутъ, что письмо очень благородно. Но въ письмѣ моемъ была не одна только краткость; я назначилъ опредѣленный срокъ, чтобы придать больше дѣловитости своему посланію: — въ понедѣльникъ, 11-го декабря, я приду за машиной.

Я подумалъ: этотъ срокъ вѣрный и опредѣленный, — если машины въ понедѣльникъ тамъ не будетъ, то что-нибудь да придется предпринять.

Я самъ отнесъ письмо на почту и снова наклеилъ на конвертѣ цѣлую полосу марокъ…

Мое сладкое опьяненіе все еще продолжалось: я получилъ самое очаровательное письмо на свѣтѣ, я носилъ его на груди, оно было написано ко мнѣ. Не пишите. Отлично, но я могъ прійти. А подъ конецъ стояла черта.

Вѣдь не могъ же я ошибаться относительно подчеркнутыхъ словъ? Выть можетъ, они означали запрещеніе вообще? Дамы такъ любятъ подчеркивать всевозможныя слова и ставить тире и тутъ, и тамъ. Но не она, нѣтъ, не она!

Черезъ нѣсколько дней работа у ленемана должна была быть окончена. Это было хорошо, все было разсчитано, — одиннадцатаго я буду въ Эвербё! Это будетъ какъ разъ во-время. Если капитанъ дѣйствительно имѣлъ какіе-нибудь виды на мою машину, то надо было дѣйствовалъ скорѣе. Неужто же позволить совершенно чужому человѣку украсть у меня изъ-подъ носа милліонъ, пріобрѣтенный мною собственнымъ трудомъ? Развѣ я не трудился надъ машиной? Я началъ сожалѣть, что написалъ Фалькенбергу такое деликатное письмо; оно могло бы быть написано гораздо рѣзче. А теперь, чего добраго, онъ не повѣрить, что я человѣкъ съ характеромъ. Можно ожидать, что онъ, пожалуй, будетъ еще свидѣтельствовать противъ меня, скажетъ, что я не изобрѣлъ машину. Ха-ха, дружище Фалькенбергъ, этого еще недоставало! Во первыхъ, ты лишишься царствія небеснаго; но если это для тебя ничего не значитъ, то я донесу о твоемъ лжесвидѣтельствѣ моему другу и покровителю ленеману. А ты знаешь, къ чему это поведетъ?

— Конечно, вамъ надо итти туда, — сказалъ ленеманъ, когда я разсказалъ ему о своихъ планахъ. — И, пожалуйста, возвращайтесь ко мнѣ съ машиной. Вы должны заботиться о своихъ интересахъ; тутъ, можетъ быть, дѣло идетъ о цѣломъ состояніи.

На другой день почта принесла извѣстіе, которое сразу измѣняло положеніе дѣла: капитанъ Фалькенбергъ писалъ самъ въ газетѣ, что, — вслѣдствіе недоразумѣнія, ему приписали изобрѣтеніе новой пилы, тогда какъ изобрѣлъ эту машину одинъ работникъ, который одно время служилъ у него въ имѣніи. Что касается до самой машины, то онъ воздерживается отъ какого-либо сужденія о ней. Капитанъ Фалькенбергъ.

Мы съ ленеманомъ стоимъ и смотримъ другъ на друга.

— Что вы теперь скажете? — спросилъ онъ.

— Капитанъ, во всякомъ случаѣ, не виновенъ.

— Вотъ какъ. А знаете ли, что я думаю?

Пауза. Ленеманъ остается ленеманомъ съ головы до ногъ и вездѣ видитъ интриги.

— Онъ виновенъ.

— Въ самомъ дѣлѣ?

— Къ такимъ штукамъ мнѣ не привыкать стать. Теперь онъ заметаетъ слѣды; ваше письмо его испугало. Ха-ха-ха!

Я долженъ былъ сознаться ленеману, что я вовсе не писалъ капитану, а послалъ только маленькую записочку работнику въ Эвербё, и что даже и эта записочка не успѣла дойти по назначенію, такъ какъ я отослалъ ее только вчера вечеромъ.

Тогда ленеманъ замолкъ и не старался больше найти интриги. Напротивъ, съ этой минуты онъ какъ будто усумнился въ значеніи всего изобрѣтенія.

— Весьма возможно, что вся эта машина просто дрянь какая-нибудь, — сказалъ онъ. Но потомъ онъ прибавилъ добродушно: — я хотѣлъ сказать, что, быть можетъ, она требуетъ передѣлки и усовершенствованія. Вы сами знаете, какъ приходится постоянпо передѣлывать военныя суда и летательныя машины… Вы все-таки рѣшили итти туда?

— Да.

На этотъ разъ я ничего не слыхалъ относительно того, чтобы я возвращался обратно съ машиной; по ленеманъ далъ мнѣ хорошее свидѣтельство. Онъ охотно оставилъ бы меня у себя дольше, — написалъ онъ, — но я долженъ былъ прервать у него работу вслѣдствіи того, что у меня были свои дѣла въ другомъ мѣстѣ…

На другое утро, когда я вышелъ на дворъ, чтобы отправляться въ путь, я увидалъ маленькую дѣвушку, которая стояла на дворѣ. Это была Ольга. Что за глупое дитя! Она навѣрное съ самой полночи была на ногахъ, чтобы поспѣть сюда къ утру. Она стояла передо мной въ своей синей юбкѣ, сестриной кофтѣ.

— Это ты, Ольга? Куда ты идешь?

Оказалось, что она пришла ко мнѣ.

— Откуда ты узнала, что я здѣсь?

Она отвѣтила, что разспрашивала людей. Потомъ она спросила, правда ли, что машина принадлежитъ ей.

— Конечно, машина твоя, я промѣнялъ ее на картинку. Хорошо ли она шьетъ?

— Да, она шьетъ хорошо.

Намъ не о чемъ было съ ней разговаривать, и я хотѣлъ, чтобы она ушла, прежде чѣмъ ее увидитъ ленеманъ, а то онъ началъ бы разспрашивать.

— Ну, а теперь иди домой, мое дитя. Тебѣ далеко итти.

Ольга протянула мнѣ свою ручку, которая утонула въ моей и оставалась въ ней, пока я самъ ее не выпустилъ. Она поблагодарила меня и весело отправилась къ обратный путь. Ноги ея при ходьбѣ опять становятся то пятками врозь, то пятками внутрь, какъ придется.

XXXII.

Я почти у цѣли.

Въ воскресенье вечеромъ я остановился на ночь въ одной избѣ невдалекѣ отъ Эвербе, чтобы утромъ быть въ усадьбѣ. Въ девять часовъ всѣ уже будутъ на ногахъ, и я разсчиталъ увидать того, кого мнѣ было нужно.

Нервы мои были возбуждены до крайности, и я представлялъ себѣ всякія неудачи; правда, я написалъ Фалькенбергу совсѣмъ невинное письмо, но капитанъ могъ все-таки обидѣться, что я назначилъ такой опредѣленный срокъ, это проклятое число. Ахъ, если-бы я никогда не отсылалъ письма!

По мѣрѣ того, какъ я приближался къ усадьбѣ, я опускалъ голову все ниже и ниже и съеживался все больше и больше, хотя я и не совершилъ никакого преступленія. Я свернулъ съ дороги и сдѣлалъ крюкъ, чтобы подойти сперва къ службамъ. Тамъ я встрѣтилъ Фалькенберга. Онъ стоялъ возлѣ сарая и мылъ карету. Мы поздоровались другъ съ другомъ и разговорились, какъ старые товарищи.

— Ты ѣдешь куда-нибудь?

— Нѣтъ, я возвратился только вчера вечеромъ. Я ѣздилъ на желѣзную дорогу.

— Кто уѣхалъ?

— Барыня.

— Барыня?

— Да, барыня.

Пауза.

— Вотъ какъ? А куда она уѣхала?

— Въ городъ, не надолго.

Пауза.

— Сюда пріѣзжалъ какой-то человѣкъ и написалъ въ газетахъ о твоей машинѣ, — сказалъ Фалькенбергъ.

— Капитанъ также уѣхалъ?

— Нѣтъ, капитанъ дома. Онъ немножко поморщился, когда пришло твое письмо.

Мнѣ удалось залучить Фалькенберга на нашъ старый чердакъ. У меня въ мѣшкѣ лежали еще двѣ бутылки вина, которыя я и подарилъ ему. Ахъ, эти бутылки, которыя я столько времени таскалъ взадъ и впередъ милю за милей, да еще со всякими предосторожностями, наконецъ-то онѣ мнѣ пригодились. Если бы не онѣ, то Фалькенбергъ никогда не разсказалъ бы такъ много.

— Почему капитанъ поморщился, когда пришло мое письмо? Развѣ онъ видѣлъ его?

— Дѣло было такъ, — сказалъ Фадькенбергъ, — барыня была въ кухнѣ, когда пришла почта. «Что это за письмо съ такимъ множествомъ марокъ?» спросила она. Я распечаталъ его и сказалъ, что это письмо отъ тебя и что ты будешь здѣсь одиннадцатаго.

— Что же она тогда сказала?

— Она больше ничего не сказала. «Такъ онъ будетъ здѣсь одиннадцатаго?» спросила она только еще разъ. Да, отвѣтилъ я, такъ онъ пишетъ.

— И дня два спустя тебѣ велѣли везти ее на желѣзную дорогу?

— Да, дня два спустя. Тогда я подумалъ: разъ барыня знаетъ про письмо, то и капитану надо сказать объ этомъ. Знаешь, что онъ сказалъ, когда я пришелъ къ нему съ письмомъ?

Я ничего не отвѣтилъ, я углубился въ мысли. Тутъ что-то есть. Неужели она бѣжала отъ меня? Нѣтъ, я сошелъ съ ума? Не будетъ жена капитана изъ Эвербе бѣжатъ отъ одного изъ своихъ работниковъ. Все представлялось мнѣ такимъ страннымъ, непонятнымъ. Я надѣялся, что мнѣ можно будетъ говорить съ ней, разъ мнѣ запретили писать.

Фалькенбергъ былъ немного смущенъ.

— Я показалъ письмо капитану, хотя ты и не упоминалъ объ этомъ. Мнѣ не надо было этого дѣлать?

— Мнѣ, все равно. Что же онъ сказалъ?

— Да, присмотри за машиной, — сказалъ онъ и поморщился. — Чтобы кто-нибудь не стащилъ ее, — сказалъ онъ еще.

— Такъ капитанъ золъ на меня теперь?

— Нѣтъ! Нѣтъ, этого я не думаю. Съ тѣхъ поръ онъ мнѣ больше ничего не говорилъ про это.

Но мнѣ дѣла нѣтъ до капитана. Когда Фалькенбергъ выпилъ достаточно вина, то я спросилъ его, не знаетъ ли онъ городского адреса барыни.

— Нѣтъ, но Эмма, вѣроятно, знаетъ.

Я позвалъ Эмму, угостилъ ее виномъ, сталъ болтать съ ней о томъ и семъ и, наконецъ, незамѣтно подойдя къ интересующему меня предмету, спросилъ адресъ барыни. Оказалось, что и она не знаетъ адреса. Но барыня поѣхала дѣлать рождественскія закупки вмѣстѣ съ фрекенъ Елизаветой, такъ что у священника навѣрное знаютъ адресъ.

— А для чего тебѣ нуженъ адресъ?

— Я случайно пріобрѣлъ одну старинную брошь. И я хотѣлъ предложить барынѣ купить ее.

— Покажи.

Я былъ такъ радъ, что могъ показать Эммѣ красивую старинную брошь, которую я купилъ у одной изъ служанокъ въ Херсетѣ.

— Барыня ее не купитъ, — сказала Эмма. — Да и я не взяла бы ее.

— Если бы я тебѣ ее подарилъ, то ты, конечно, взяла бы ее, Эмма, — говорю я и стараюсь шутить.

Эмма ушла. Я пытаюсь еще кое-что вывѣдать у Фалькенберга. У него было хорошее чутье, и онъ иногда понималъ людей.

— Поешь ли ты еще барынѣ?

— Нѣтъ. — И Фалькенбергъ пожалѣлъ, что остался въ усадьбѣ: здѣсь теперь все больше и больше слезъ и горя.

— Слезъ и горя? Развѣ капитанъ съ женой не въ хорошихъ отношеніяхъ?

— Нечего сказать, хорошія отношенія! Какъ раньше было, такъ и теперь. Прошлую субботу она проплакала весь день.

— Какъ это все странно. Но, вѣроятно, они деликатны другъ съ другомъ, — сказалъ я и насторожилъ уши въ ожиданіи отвѣта.

— Но они опротивѣли другъ другу, — отвѣтилъ Фалькенбергъ. — Да и она такъ измѣнилась только за то время, что тебя здѣсь не было; она исхудала и поблѣднѣла.

Я сидѣлъ часа два на чердакѣ и смотрѣлъ въ окно, не спуская глазъ съ главнаго зданія, но капитанъ не появился. Почему онъ не выходилъ? Я потерялъ терпѣніе и рѣшилъ уйти, не извинившись передъ капитаномъ. А у меня было хорошее извиненіе; я хотѣлъ свалить все на статью въ газетѣ и сказать, что на меня нашла манія величія, или что-нибудь въ этомъ родѣ. Теперь мнѣ не оставалось ничего другого, какъ разобрать и сложить машину такъ, чтобы ее можно было нести, покрыть ее, насколько возможно, мѣшкомъ, и отправиться въ путь.

Эмма была въ кухнѣ, когда я уходилъ, и она украла для меня кое-что изъ съѣдобнаго.

Мнѣ опять предстоялъ длинный путь. Сперва я направлялся въ усадьбу священника, что, впрочемъ, было мнѣ по дорогѣ, а оттуда я хотѣлъ итти на желѣзную дорогу. Выпалъ снѣгъ и ходьба стала затруднительнѣе, а кромѣ того я долженъ былъ спѣшить: вѣдь она поѣхала въ городъ только за рождественскими покупками и была уже впереди.

На слѣдующій день подъ вечеръ я былъ въ усадьбѣ священника. Я заранѣе рѣшилъ, что лучше всего будетъ поговорить съ самой барыней.

— Я зашелъ сюда по дорогѣ въ городъ, — сказалъ я ей. — Я тащу тяжелую машину, не позволите ли вы мнѣ оставить здѣсь пока самыя тяжелыя деревянныя части?

— Ты идешь въ городъ? — спросила барыня. — Но ты, вѣроятно, переночуешь здѣсь?

— Нѣтъ, благодарю васъ. Я долженъ бытъ въ городѣ уже утромъ.

Барыня задумалась и сказала:

— Елизавета въ городѣ. Ты могъ бы захватить съ собой одинъ пакетъ, она кое-что забыла.

«Вотъ и адресъ!» подумалъ я.

— Но я должна сперва приготовить посылку.

— Но фрекенъ Елизавета, пожалуй, успѣетъ уѣхать изъ города, прежде чѣмъ я пріѣду?

— Нѣтъ, она тамъ вмѣстѣ съ фру Фалькенбергъ, онѣ останутся въ городѣ цѣлую недѣлю.

Это было пріятное извѣстіе. Теперь у меня были и адресъ и время.

Барыня стояла и смотрѣла на меня бокомъ.

— Такъ ты остаешься? — спросила она. — Я, дѣйствительно, должна кое-что приготовить…

Мнѣ отвели комнату въ главномъ зданіи, такъ какъ на чердакѣ стало слишкомъ холодно. Вечеромъ, когда всѣ улеглись и въ домѣ стало тихо, ко мнѣ въ комнату вошла барыня съ пакетомъ и сказала:

— Извини, что я пришла такъ поздно. Но ты, вѣроятно, уйдешь завтра утромъ такъ рано, что я еще буду спать.

XXXIII.

И вотъ я снова среди городского шума, толкотни, газетъ, людей; такъ какъ я былъ вдали отъ всего этого нѣсколько мѣсяцевъ, то я не испытываю непріятнаго чувства. Въ одинъ день я надѣваю на себя городское платье и отправляюсь къ фрёкенъ Елизаветѣ. Она остановилась у своихъ родственниковъ.

Не посчастливится ли мнѣ увидать другую? Я волнуюсь, какъ мальчишка. Я чувствую себя такъ неловко въ перчаткахъ, что снимаю ихъ; но, поднявшись на лѣстницу, я вижу, что мои руки не подходятъ къ моему платью, и я снова натягиваю перчатки. Я звоню.

— Фрёкенъ Елизавета? Да, подождите немного, пожалуйста.

Выходить фрёкенъ Елизавета.

— Здравствуйте. Вамъ меня надо? Ахъ, да вѣдь это вы!

— У меня посылка отъ вашей матери. Пожалуйста.

Она разрываетъ немного пакетъ и смотритъ.

— Нѣтъ, какова мама! Бинокль! А мы уже побывали въ театрѣ… А я не узнала васъ сперва.

— Вотъ какъ. Но вѣдь мы видѣлись въ послѣдній разъ не такъ давно.

— Правда, но… Послушайте, вамъ навѣрное хочется спросить про другую особу? Ха-ха-ха!

— Да, — сказалъ я.

— Ея здѣсь нѣтъ. Я одна остановилась у своихъ родственниковъ. А она остановилась въ «Викторіи».

— Да? Но собственно, порученіе у меня было къ вамъ, — сказалъ я, стараясь овладѣть собой.

— Подождите немного. Мнѣ какъ разъ надо въ городъ, и мы пойдемъ вмѣстѣ.

Фрёкенъ Елизавета надѣваетъ пальто и шляпу, кричитъ въ одну дверь: «прощайте пока!» и уходитъ со мной. Мы беремъ коляску и ѣдемъ въ одно скромное кафе. Фрёкенъ Елизавета находитъ, что въ кафе вообще очень весело, но это кафе не веселое.

— Быть можетъ, вы хотите куда-нибудь въ другое мѣсто?

— Да, въ «Грандъ».

Я немножко боюсь, что тамъ мнѣ будетъ не совсѣмъ-то спокойно. Меня долго не было въ городѣ, и мнѣ прійдется здороваться со знакомыми. Но барышня требуетъ «Грандъ». Она имѣла практику въ продолженіе только нѣсколькихъ дней и стала очень увѣренной. Однако раньше она мнѣ больше нравилась.

Мы ѣдемъ въ «Грандъ». Дѣло идетъ къ вечеру. Фрёкенъ Елизавета садится въ самомъ яркомъ свѣтѣ и сама сіяетъ отъ удовольствія. Подаютъ вино.

— Однако, какимъ вы стали наряднымъ, — говоритъ она и смѣется.

— Не могъ же я здѣсь ходитъ въ блузѣ.

— Конечно. Но по правдѣ сказать, та блуза… Сказать то, что я думаю?

— Пожалуйста.

— Блуза вамъ шла больше.

Чтобы провалиться этому городскому платью! Я сидѣлъ, какъ на угольяхъ, и всѣ мои мысли были заняты совсѣмъ другимъ, а не этой болтовней.

— Вы долго останетесь въ городѣ? — спрашиваю я.

— Пока Лависа останется, мы должны справиться съ нашими покупками. Къ сожалѣнію, это будетъ недолго…

Потомъ она опять смѣется и спрашиваетъ:

— Понравилось ли вамъ у насъ въ деревнѣ?

— Да, это было хорошее время.

— Вы скоро опять пріѣдете? Ха-ха-ха!

Она сидѣла и смѣялась надо мной. Она хотѣла показать, что видѣла меня насквозь, что сейчасъ же угадала, что я только игралъ роль у нихъ въ деревнѣ.

— Не попросить ли папу, чтобы онъ вывѣсилъ весною объявленіе на столбѣ, что вы исполняете всевозможныя водопроводныя работы?

Она зажмурила глаза и звонко захохотала.

Я внѣ себя отъ волненія и страдаю отъ этихъ шутокъ, хотя онѣ такъ добродушны. Я осматриваюсь по сторонамъ, чтобы немного овладѣть собой. То тутъ, то тамь приподнимается шляпа, и я отвѣчаю; все кажется мнѣ такимъ далекимъ и страннымъ. Моя хорошенькая дама привлекаетъ вниманіе публики на насъ.

— Такъ, значитъ, вы знаете всѣхъ этихъ людей, разъ вы съ ними раскланиваетесь?

— Да, нѣкоторыхъ… Вы весело проводите время въ городѣ?

— Великолѣпно! У меня есть два двоюродныхъ брата, а у нихъ есть товарищи.

— Бѣдный молодой Эрикъ тамъ въ деревнѣ! — говорю я въ шутку.

— Ахъ, бросьте вы вашего молодого Эрика! Нѣтъ, тутъ есть одинъ — его зовутъ Веверъ. Но теперь мы съ нимъ въ ссорѣ.

— Ну, это обойдется.

— Вы думаете? Это однако довольно серьезно. Вы знаете, я немножко разсчитываю, что онъ придетъ сюда.

— Тогда покажите его мнѣ.

— Мнѣ пришло въ голову, когда мы съ вами ѣхали сюда, что мы могли бы заставить его ревновать.

— Что же, попробуемъ.

— Да, но… Вы должны были бы быть немного помоложе. Я хотѣла сказать…

Я стараюсь улыбнуться:

— О, мы это отлично устроимъ. Не презирайте насъ, стариковъ, мы можемъ быть прямо великолѣпны! Дайте мнѣ только сѣсть къ вамъ на диванъ, чтобы онъ не увидалъ моей лысины.

Ахъ, какъ трудно перешагнуть черту, раздѣляющую молодость отъ старости, съ достоинствомъ и красиво. Появляется неувѣренность, суетливость, вражда къ молодежи, зависть…

— Послушайте, фрёкенъ, — умоляю я ее исцѣлить мое сердце, — не пойдете ли вы къ телефону и не вызовите ли вы сюда фру Фалькенбергь?

Она на минуту задумывается.

— Хорошо, сдѣлаемъ это, — говоритъ она, сжалясь надо мной.

Мы идемъ къ телефону, звонимъ въ гостинницу «Викторія» и вызываемъ фру Фалькенбергъ.

— Это ты, Лависа? Если бы ты знала съ кѣмъ я здѣсь… ты можешь притти сюда? Вотъ хорошо! Мы въ «Грандѣ»… Этого я не могу сказать… Конечно, это мужчина, но теперь онъ господинъ, больше я ничего не скажу… Такъ ты придешь?… Ну, вотъ ужъ ты и раздумала? Къ роднымъ? Конечно, дѣлай, какъ хочешь, но… Да, да, онъ стоитъ возлѣ меня… Что это ты вдругъ заторопилась? Ну, ну, прощай въ такомъ случаѣ.

Фрёкенъ Елизавета дала отбой и сказала коротко:

— Она идетъ къ роднымъ.

Мы возвращаемся въ залъ и садимся. Намъ подаютъ еще вина, я стараюсь быть веселымъ и предлагаю шампанскаго. Да, благодарю. Вдругъ фрёкенъ Елизавета говоритъ мнѣ:

— Вотъ Беверъ. Какъ это кстати, что у насъ шампанское.

Всѣ мои мысли заняты другимъ. Я долженъ ухаживать за барышней ради другого, но я говорю одно, а думаю совсѣмъ о другомъ. Я не въ состояніи выброситъ изъ головы разговоръ по телефону: она, конечно, догадалась, что я ждалъ ее. Но въ чемъ я провинился? Почему мнѣ такъ внезапно отказали въ Эвербё и взяли на мѣсто меня Фалькенберга? Капитанъ, конечно, не всегда былъ со своей женой въ идеально-прекрасныхъ отношеніяхъ, но, быть можетъ, онъ увидалъ во мнѣ опаснаго человѣка и хотѣлъ спасти свою жену отъ такого смѣшного паденія. А она стыдилась меня, стыдилась, что я служилъ у нихъ въ усадьбѣ, что я былъ ея кучеромъ и два раза ѣлъ вмѣстѣ съ ней. И она стыдилась моего почтеннаго возраста…

— Нѣтъ, изъ этого ничего не выходитъ, — говоритъ фрёкенъ Елизавета.

Я прилагаю всѣ старанія къ тому, чтобы заставить себя говорить всякія глупости, и она начинаетъ улыбаться. Я пью много и становлюсь остроумнѣе. Наконецъ, барышня, повидимому, проникается увѣренностью, что я стараюсь ухаживать за ней ради самого себя. Она начинаетъ поглядывать на меня.

— Послушайте, будьте такъ добры, я хочу поговоритъ о фру Фалькенбергъ.

— Тише, — говоритъ фрёкенъ Елизавета. — Конечно, васъ интересуетъ фру Фалькенбергъ, я это хорошо знала все время, но вы не должны были этого говорить… Мнѣ кажется, что на него начинаетъ дѣйствовать… Будемъ продолжать и будемъ казаться такими же заинтересованными другъ другомъ.

Значить, она не думала, что я ухаживаю за ней ради самого себя. Въ концѣ-концовъ я слишкомъ старъ, слишкомъ неинтересенъ.

— Но вѣдь фру Фалькенбергъ для васъ недоступна, — возобновляетъ она разговоръ. — Это безнадежно.

— Да, она для меня недоступна. И вы также для меня недоступны.

— Это вы говорите также ради фру Фалькенбергъ?

— Нѣтъ, ради васъ самихъ.

Пауза.

— Знаете, вѣдь я была влюблена въ васъ? Да, да тамъ дома.

— Это становится интересно, — говорю я и передвигаюсь на диванѣ. — Теперь мы доканаемъ Бевера.

— Да, вы подумайте только: я ходила по вечерамъ на кладбище, чтобы встрѣчаться тамъ съ вами. Но вы, глупый человѣкъ, ничего не понимали.

— Теперь вы говорите, навѣрное, ради Бевера, — говорю я.

— Нѣтъ, увѣряю васъ, что это истинная правда. А разъ я пришла къ вамъ въ поле. А вовсе не къ вашему молодому Эрику, какъ вы думали.

— Такъ это было ко мнѣ! — говорю я и дѣлаюсь грустнымъ.

— Вамъ это кажется страннымъ? Но вы должны же понимать, что и въ деревнѣ надо въ кого-нибудь влюбляться.

— Фру Фалькенбергъ говоритъ то же самое?

— Фру Фалькенбергъ — нѣтъ, она говоритъ, что ни въ кого не хочетъ влюбляться, она хочетъ только играть на фортепіано или что-то въ этомъ родѣ. Я говорила только про себя. Нѣтъ, но знаете ли вы, что я разъ сдѣлала? Ужъ не знаю, право, говорить ли? сказать?…

— Пожалуйста.

— Вѣдь я собственно въ сравненіи съ вами маленькая дѣвочка, такъ что это ничего… Это было у насъ, вы спали на чердакѣ, — и вотъ однажды я пробралась туда и привела въ порядокъ вашу постель.

— Такъ это вы сдѣлали! — удивляюсь я искренно и выхожу изъ своей роли.

— Если бы вы только видѣли, какъ я туда пробиралась… Ха-ха-ха!..

Но молодая дѣвушка была еще очень неопытна, она покраснѣла, дѣлая свое маленькое признаніе, и старалась смѣяться, чтобы скрыть свое смущеніе.

Я хочу вывести ее изъ затрудненія и говорю:

— Вы все-таки удивительный человѣкъ! Фру Фалькенбергъ никогда не сдѣлала бы ничего подобнаго.

— Нѣтъ. Но вѣдь она и старше меня. Ужъ не думаете ли вы, что мы ровесницы?

— Фру Фалькенбергъ говорила вамъ, что она не хочетъ ни въ кого влюбляться?

— Да. А впрочемъ, я не знаю. Вѣдь фру Фалькенбергъ замужемъ, она ничего не говорила. Поговорите лучше со мной… А помните вы, какъ мы разъ пошли вмѣстѣ въ лавку? Я шла все тише и тише, чтобы вы догнали меня…

— Какъ это было мило съ вашей стороны. А теперь я доставлю вамъ удовольствіе въ знакъ благодарности.

Я встаю, подхожу къ молодому Беверу и предлагаю ему выпить стаканъ вина за нашимъ столомъ. Онъ идетъ за мной; фрёкенъ Елизавета густо краснѣетъ. Затѣмъ я завязываю разговоръ, и когда я вижу, что молодые люди разговорились, я вдругъ вспоминаю, что у меня есть неотложное дѣло и что я къ своему искреннему сожалѣнію долженъ ихъ покинуть. Вы, фрёкенъ Елизавета, совсѣмъ очаровали меня, но я знаю, что вы для меня недоступны…

XXXIV.

Я иду на улицу Ратуши и сижу нѣкоторое время возлѣ извозчиковъ и смотрю на дверь гостинницы «Викторія». Потомъ я вспоминаю, что она ушла къ роднымъ. Я иду въ гостинницу и вступаю со швейцаромъ въ разговоръ.

— Да, барыня дома. Комната номеръ 12, во второмъ этажѣ.

— Такъ, значитъ, барыня не уходила никуда?

— Нѣтъ.

— Она скоро уѣзжаетъ?

— Она ничего не говорила.

Я снова выхожу на улицу, и извозчики откидываютъ фартуки у своихъ экипажей и приглашаютъ меня садиться. Я выбираю коляску и сажусь.

— Куда ѣхать?

— Мы будемъ стоять здѣсь. Я беру васъ на часы.

Извозчики подходятъ другъ къ другу и шепчутся: одинъ думаетъ одно, другой — другое. Онъ навѣрное подстерегаетъ свою жену, говорятъ они; она назначила свиданіе съ кѣмъ-нибудь въ гостинницѣ.

Да, я стерегу у гостинницы. Въ нѣкоторыхъ окнахъ виденъ свѣтъ, и мнѣ вдругъ приходитъ въ голову мысль, что она видитъ меня въ окно. Подождите немного, говорю я извозчику и опять иду въ гостинницу.

— Гдѣ номеръ 12?

— Во второмъ этажѣ.

— А окна выходятъ на улицу?

— Да.

— Такъ это, значитъ, моя сестра махала мнѣ, — лгу я швейцару, проходя мимо него.

Я поднимаюсь по лѣстницѣ и, чтобы не повернуть обратно, я сейчасъ же стучу въ дверь, какъ только нахожу номеръ 12. Отвѣта нѣтъ. Я стучу еще разъ.

— Это горничная? — спрашиваютъ изнутри.

Я не могъ отвѣтить «да», — мой голосъ выдалъ бы меня. Я взялся за ручку двери, но дверь была заперта. Она, вѣроятно, боялась, что я приду, — быть можетъ, она видѣла меня въ окно.

— Нѣтъ, это не горничная, — отвѣчаю я, и самъ удивляюсь чужому звуку своего дрожащаго голоса.

Послѣ этого я долго стою и слушаю; я слышу, что кто-то возится внутри, но мнѣ не отпираютъ. Но вотъ внизу раздается два короткихъ звонка изъ какой-то комнаты. Это она, думаю я. Она зоветъ горничную, она волнуется. Я отхожу отъ ея двери, чтобы не компрометировать ея. и встрѣчаю горничную на лѣстницѣ. Въ ту минуту, когда дѣлаю видъ, что собираюсь спускаться, я слышу, какъ горничная говорить: — Да, это горничная, — послѣ чего дверь отворяется.

— Нѣтъ, — говоритъ горничная, войдя въ комнату, тамъ только господинъ, который сейчасъ спустился съ лѣстницы.

Я почти уже рѣшаюсь взять комнату въ гостинницѣ. но потомъ я отказываюсь отъ этой мысли: она не принадлежитъ къ числу тѣхъ женщинъ. которыя назначаютъ свиданія въ гостинницѣ. Проходя мимо швейцара, я замѣчаю мимоходомъ, что барыня, вѣроятно, уже легла спать.

Я опять выхожу на улицу и сажусь въ коляску. Время идетъ, часы бѣгутъ, извозчикъ спрашиваетъ, не холодно ни мнѣ? Да, немного. Я кого-нибудь жду? Да… Онъ даетъ мнѣ свое одѣяло съ козелъ. Я плачу ему за его любезность папироской.

Время идетъ, часы бѣгутъ. Извозчики не стѣсняются больше и говорятъ другъ другу, что изъ-за меня замерзнетъ лошадь.

Нѣтъ, это ни къ чему не поведетъ! Я плачу извозчику, иду домой и пишу слѣдующее письмо:

«Вы запретили мнѣ писать вамъ, но позвольте мнѣ только увидать васъ. Я приду завтра въ гостинницу въ пять часовъ послѣ обѣда».

Не назначить ли болѣе ранній часъ? Но раньше мнѣ пришлось бы появиться при дневномъ свѣтѣ. А когда я волнуюсь, то у меня подергиваются губы, я я буду страшенъ при дневномъ свѣтѣ.

Я самъ снесъ письмо въ гостинницу «Викторія» и потомъ вернулся домой.

Мучительная ночь съ безконечными, долгими часами! Я хотѣлъ выспаться и подкрѣпиться, но объ этомъ не могло бытъ и рѣчи. Стало свѣтать и я всталъ. Пробродивъ довольно долго по улицамъ, я возвращаюсь домой, ложусь и засыпаю.

Проходитъ нѣсколько часовъ. Когда я просыпаюсь и прихожу въ себя, я сейчасъ же въ тревогѣ бросаюсь къ телефону и спрашиваю, уѣхала ли барыня.

Нѣтъ, она не уѣхала.

Слава Богу! Она, значитъ, не собирается бѣжать отъ меня; она, конечно, уже давно получила мое письмо. Вчера былъ просто неудачный день, вотъ и все.

Я завтракаю и снова ложусь. Я просыпаюсь черезъ нѣсколько часовъ и снова бросаюсь къ телефону.

Нѣтъ, барыня не уѣхала. Но уже уложила вещи. Теперь она въ городѣ.

Я одѣваюсь и сейчасъ же бѣгу на улицу Ратуши. Въ продолженіе получаса въ гостинницу входитъ много людей и выходитъ также, но ея не видно. Но вотъ бьетъ пять часовъ и я иду къ швейцару.

— Барыня уѣхала.

— Уѣхала?

— Это вы спрашивали по телефону? Она въ ту же минуту пришла изъ города и взяла свои вещи. Но у меня есть къ вамъ письмо.

Я беру письмо, и, не распечатывая его, спрашиваю про поѣздъ.

— Поѣздъ отошелъ въ четыре часа сорокъ пять минутъ, — говоритъ швейцаръ, глядя на свои часы. — Теперь пять.

Я поерялъ полчаса, карауля на улицѣ.

Я опускаюсь на одну изъ ступенекъ и смотрю въ землю. Швейцаръ продолжаетъ болтать. Онъ, конечно, понялъ, что въ гостинницѣ останавливалась не моя сестра.

— Я сказалъ барынѣ, что одинъ господинъ только что говорилъ по телефону. Но она сказала, что ей некогда, и она велѣла передать вамъ это письмо.

— Съ ней была еще какая-нибудь дама, когда она уѣзжала?

— Нѣтъ.

Я встаю и ухожу. На улицѣ я разрываю конвертъ и читаю письмо: … «Вы не должны меня больше преслѣдовать». —

Я вялымъ движеніемъ сую бумажку въ карманъ. Я не удивился, письмо не произвело на меня никакого впечатлѣнія. Это было такъ по-женски: нѣсколько торопливыхъ, первыхъ попавшихся на умъ словъ, одно подчеркнутое слово и тире…

Мнѣ приходить въ голову итти къ фрёкенъ Елизаветѣ, и черезъ нѣсколько минутъ я звоню у ея дверей; у меня оставалась еще эта послѣдняя надежда. Я слышу, какъ звонитъ колокольчикъ послѣ того, какъ я нажалъ пуговку, мнѣ кажется, что я стою и прислушиваюсь къ завыванью вѣтра въ пустынѣ.

Фрекенъ Елизавета уѣхала часъ тому назадъ.

И вотъ полилось вино, а потомъ насталъ чередъ виски. Потомъ полилось множество виски… Кутежъ продолжался двадцать одинъ день, и въ продолженіе этого времени сознаніе мое было погружено въ непроницаемую мглу.

Въ такомъ состояніи мнѣ однажды пришла въ голову мысль послать въ одну избушку въ деревнѣ зеркало въ хорошенькой золоченной рамкѣ. Зеркало предназначалось маленькой дѣвушкѣ по имени Ольга, которая была, какъ двѣ капли воды, такая же милая и смѣшная, какъ теленокъ.

Дѣло въ томъ, что неврастенія моя еще не прошла.

Въ моей комнатѣ лежитъ машина. Я не могу со составить, такъ какъ большая часть деревянныхъ частей осталась въ усадьбѣ священника въ деревнѣ. Но я къ этому равнодушенъ: моя любовь къ этому изобрѣтенію прошла.

Господа неврастеники, мы скверные люди, а въ животныя мы также не годимся.

Вѣроятно, въ одинъ прекрасный день мнѣ надоѣстъ находиться въ безсознательномъ состояніи, и я снова отправлюсь на какой-нибудь островъ.