ПОДЪ НОЖОМЪ.
править— А что если я умру отъ этого? Эта мысль снова и снова возвращалась ко мнѣ, пока я шелъ домой отъ Геддона. Вопросъ касался только лично меня. Семьи у меня не было, а для друзей, даже для близкихъ, смерть моя могла явиться непріятностью развѣ потому только, что имъ придется выказывать притворное горе.
И какъ мало людей перейдутъ хоть на волосъ строгіе предѣлы сухого приличія!
Всѣ эти вещи приходили мнѣ въ голову, лишенныя покрова, въ какомъ-то сухомъ и ясномъ свѣтѣ, пока я шелъ отъ дома Геддона черезъ Примрозъ-Гилль.
Были у меня друзья юности; но теперь я сознавалъ, что дружба наша была просто привычкой, которую мы механически поддерживали. Были также соперники и дѣловые сотрудники…
Должно быть, ужъ я отъ природы такой холодный или замкнутый. Быть можетъ, я не способенъ къ дружбѣ почти органически, хотя и было въ моей жизни время, когда я оплакивалъ потерю пріятеля.
Но въ этотъ вечеръ мои сожалѣнія крѣпко спали. Я не печалился самъ о себѣ, не огорчался за друзей и не думалъ о томъ, будутъ ли они горевать обо мнѣ или нѣтъ.
На одну минуту меня заинтересовало это омертвѣніе собственной души, и я сталъ думать о его причинахъ.
Какъ-то давно, въ пору юности, я испыталъ внезапную потерю крови и былъ на волосокъ отъ смерти. Я вспомнилъ теперь, что мои привязанности и страсти какъ будто вытекли изъ меня вмѣстѣ съ кровью, и ничего не осталось, только тупая печаль и покорность судьбѣ. Прошли цѣлыя недѣли, раньше чѣмъ прежнее честолюбіе и страсти и вся сложность нравственной жизни человѣка снова проснулись во мнѣ. Мнѣ казалось, что сущность этой апатіи лежитъ въ постепенномъ замираніи страданій и наслажденій, яркихъ стимуловъ животной жизни человѣка.
Я считаю установленнымъ совершенно непреложно, что самыя возвышенныя душевныя движенія, нравственныя чувства, даже утонченная нѣжность любви развиваются изъ элементарныхъ желаній животнаго организма: они составляютъ ту оболочку, въ которую заключена духовная свобода человѣка. И возможно, что, когда насъ осѣняетъ тѣнь смерти, когда наша активность ослабѣваетъ, вмѣстѣ съ нею исчезаетъ сложный балансъ неустойчивыхъ стремленій, склонностей и отвращеній, борьба которыхъ опредѣляетъ наши поступки. Но что же тогда остается?
Занятый такими мыслями, я машинально шелъ впередъ, пока не наткнулся на телѣжку мясника. Оказалось, что я перехожу черезъ мостъ на каналѣ Риджентъ-Парка. Мальчикъ въ синей блузѣ смотрѣлъ черезъ плечо на черную баржу, которую тащила по каналу высокая бѣлая лошадь. Изъ Зоологическаго сада нянька всходила на мостъ съ тремя малютками. Деревья свѣжо зеленѣли. Ихъ весенняя яркость еще не покрылась пятнами лѣтней пыли. Небо въ водѣ отражалось свѣтло и ясно, и когда баржа шла впередъ, его пересѣкали длинныя волны, черныя полосы ряби. Поднялся вѣтерокъ, но онъ не освѣжилъ меня, какъ обыкновенно освѣжаетъ весенній вѣтеръ.
Въ этомъ онѣмѣніи чувства нѣтъ ли предчувствія? Быть можетъ, человѣкъ, близкій къ смерти, начинаетъ инстинктивно освобождаться изъ сѣтей матеріи и чувства, даже раньше, чѣмъ холодная рука ляжетъ на него? Я чувствовалъ себя странно оторваннымъ отъ жизни и отъ всего земного, и не жалѣлъ объ этомъ.
Дѣти, игравшія на солнцѣ, и садовый сторожъ, болтавшій съ нянькой, мать съ младенцемъ, юная чета, проходившая мимо и занятая другъ другомъ, деревья по краямъ дороги, съ трепетомъ въ вѣтвяхъ, посылавшія солнцу зеленый привѣтъ, — я былъ частью всего этого, но теперь я какъ будто покончилъ съ этимъ.
Пройдя еще немного по Широкой Аллеѣ, я замѣтилъ, что усталъ, и ноги мои отяжелѣли. Было жарко; я повернулъ въ сторону и сѣлъ на одинъ изъ зеленыхъ стульевъ, стоявшихъ по краямъ дороги. Въ ту же минуту я погрузился въ сонъ, и потокъ моихъ мыслей принесъ мнѣ видѣніе Страшнаго Суда.
Я все еще сидѣлъ на стулѣ, но мнѣ казалось, что я въ дѣйствительности умеръ, уничтожился, высохъ, превратился въ прахъ, и одинъ глазъ мой былъ выклеванъ птицами.
— Вставайте! — крикнулъ голосъ, и тотчасъ же дорожная пыль и земля подъ травой зашевелились. Я никогда раньше не думалъ, что Риджентъ-Паркъ — кладбище, но теперь между деревьями, насколько хваталъ глазъ, вездѣ во множествѣ зіяли изрытыя могилы и лежали упавшія гробницы.
Было смятеніе: воскресшіе покойники, казалось, задыхались, усиливаясь встать, они обливались кровью отъ этихъ усилій, и красное мясо висѣло лохмотьями на бѣлыхъ костяхъ.
— Вставайте! — крикнулъ голосъ, но я рѣшилъ, что я не встану для такихъ ужасовъ.
— Вставайте!..
Они не хотятъ оставить меня въ покоѣ.
— Проснитесь! — сказалъ сердитый голосъ. Вотъ назойливый ангелъ! Человѣкъ, продающій билеты на стулья, трясъ меня за плечо, требуя плату.
Я заплатилъ пенни, сунулъ въ карманъ билетъ, зѣвнулъ, расправивъ ноги и чувствуя себя бодрѣе, всталъ и пошелъ къ Ленгемской площади. Скоро я снова потерялся въ запутанномъ лабиринтѣ мыслей о смерти. Пересѣкая Мерилебонскую дорогу, тамъ, гдѣ она поднимается къ Ленгемской площади, я едва увернулся отъ оглобли экипажа, и пошелъ дальше съ бьющимся сердцемъ и ушибленнымъ плечомъ.
Я думалъ о томъ, какъ было бы странно, если бы мои мысли о смерти завтра, привели меня къ ней еще сегодня.
Но я не буду больше утруждать васъ разсказомъ о моихъ чувствахъ и мысляхъ въ этотъ и въ слѣдующій день. Я все тверже и тверже вѣрилъ, что умру подъ ножомъ; по временамъ я какъ будто рисовался передъ самимъ собой.
Доктора должны были придти въ одиннадцать, но я не всталъ. Казалось излишнимъ заботиться о томъ, чтобы умыться и одѣться; и хотя я прочиталъ газеты и письма, пришедшія съ утренней почтой, я не нашелъ въ нихъ никакого интереса. Тутъ была дружеская записка отъ Аддисона, моего стараго школьнаго товарища, обращавшая мое вниманіе на два противорѣчія и одну опечатку въ моей новой книгѣ, и письмо отъ Лонгриджа, и двѣ или три дѣловыя бумаги.
Я позавтракалъ въ постели.
Въ боку сверлило и жгло сильнѣе, чѣмъ прежде. Но эта боль, не знаю почему, безпокоила меня меньше. Ночью я не спалъ, и горѣлъ и мучился жаждой, но утромъ въ постели мнѣ стало удобнѣе. Ночью я лежалъ и думалъ о минувшемъ, утромъ я грезилъ о безсмертіи.
Геддонъ пришелъ аккуратно, минута въ минуту, съ изящнымъ чернымъ мѣшкомъ въ рукахъ. Потомъ явился Моубрэй. Ихъ приходъ немного расшевелилъ меня. Я началъ ощущать больше интереса къ происходившему. Геддонъ придвинулъ небольшой восьмиугольный столикъ плотно къ кровати и, повернувъ ко мнѣ широкую черную спину, сталъ вынимать изъ мѣшка какіе-то предметы. Я слышалъ легкій звонъ стали о сталь. Мое воображеніе проснулось.
— Очень вы будете меня мучить? — спросилъ я небрежнымъ тономъ.
— Нисколько, — отвѣтилъ Геддонъ черезъ плечо. — Мы васъ захлороформируемъ. Сердце у васъ совсѣмъ здоровое.
И когда онъ говорилъ, на меня пахнуло ѣдкой сладостью наркотика.
Они уложили меня, устроивъ, какъ нужно, мой бокъ, и раньше чѣмъ я успѣлъ опомниться, мнѣ дали хлороформъ У меня защипало въ носу; потомъ я на минуту почувствовалъ, что задыхаюсь. Я зналъ, что долженъ умереть, — что сознаніе мое исчезаетъ на вѣки. И вдругъ я ощутилъ, что не готовъ къ смерти; у меня было смутное сознаніе какой-то не исполненной обязанности — я только не зналъ, какой?..
Что же такое я не успѣлъ исполнить? Въ жизни за мной не осталось ничего привлекательнаго. Но нежеланіе смерти было сильно во мнѣ. Мнѣ было тяжело, мучительно. Доктора, разумѣется, не знали, что они сейчасъ убьютъ меня. Возможно, что я боролся. Потомъ я впалъ въ неподвижность, и настало глухое молчаніе и непроницаемая тьма.
Былъ, должно быть, промежутокъ полнаго отсутствія сознанія, нѣсколько секундъ или, быть можетъ, минутъ. Потомъ, съ холодной ясностью я вдругъ замѣтилъ, что я все-таки не умеръ. Я былъ еще связанъ съ своимъ тѣломъ; но все множество ощущеній, исходящихъ изъ него и составляющихъ задній фонъ сознанія, исчезло и оставило меня свободнымъ. Нѣтъ, не свободнымъ, — что-то еще связывало меня съ жалкимъ тѣломъ, лежавшимъ на кровати, — хотя не вполнѣ неразрывно, такъ что я могъ чувствовать себя внѣ его, независимымъ отъ него, стремящимся прочь отъ него. Я не могъ видѣть и не могъ слышать, но я постигалъ все, что происходитъ, и было такъ, точно я видѣлъ и слышалъ.
Геддонъ наклонился надо мной, Моубрэй стоялъ позади, скальпель — рѣзалъ мое мясо въ боку, подъ ложными ребрами. Я видѣлъ свою обнаженную печень. Было интересно наблюдать, какъ рѣжутъ мое тѣло, какъ будто сыръ, безъ всякой боли, безъ малѣйшаго непріятнаго ощущенія. Интересъ былъ въ такомъ родѣ, съ какимъ человѣкъ слѣдитъ за игрой въ шахматы между двумя посторонними игроками.
Лицо у Геддона смотрѣло увѣренно и рука двигалась твердо; но я съ удивленіемъ замѣтилъ (не знаю, какъ), что онъ въ душѣ сомнѣвается, такъ ли онъ ведетъ операцію, какъ надо.
Мысли Моубрэя я тоже видѣлъ. Онъ думалъ, что пріемы Геддона черезчуръ педантичны, но невольно любовался его быстротой и ловкостью и въ то же время завидовалъ и подстерегалъ возможную ошибку.
Я снова заглянулъ въ сознаніе Геддона и увидѣлъ, что онъ боится перерѣзать вѣтку воротной вены.
Мое вниманіе было отвлечено отъ подробностей любопытными измѣненіями, происходившими въ его мозгу. Его сознаніе походило на маленькое мигающее пятнышко свѣта, какое иногда падаетъ отъ ручного зеркала на стѣну. Его мысли текли снизу, точно потокъ, нѣкоторыя проходили черезъ самый фокусъ свѣта, а другія протекали сбоку въ смутной тѣни.
Вотъ теперь это маленькое свѣтлое пятно сіяетъ ровно, но первое движеніе Моубрэя, слабый звукъ снаружи, мгновенный трепетъ живого тѣла подъ рѣжущей сталью, и это свѣтлое пятно дрожитъ и прыгаетъ. Вотъ новое впечатлѣніе ворвалось извнѣ въ потокъ мыслей; тотчасъ же свѣтлое пятно метнулось къ нему навстрѣчу, быстрѣе испуганной рыбки. Удивительно было думать, что отъ этого неустойчиваго мигающаго пятнышка въ ближайшія пять минутъ зависитъ моя жизнь.
А Геддонъ становился все болѣе и болѣе нервнымъ въ своей работѣ. Было такъ, точно маленькій образъ разрѣзанной вены становится яснѣе и стремится прогнать изъ его мозга образъ другого разрѣза: ближе, чѣмъ нужно. Онъ сталъ трусить, боялся прорѣзать слишкомъ глубоко и въ то же самое время боялся недорѣзать.
Потомъ вдругъ, точно потокъ воды изъ прорванной плотины, сознаніе непоправимой бѣды нахлынуло и закружило всѣ его мысли. Онъ вскрикнулъ и отскочилъ назадъ. Вѣтка воротной вены была перерѣзана. Я увидѣлъ, какъ темнокрасная кровь выступаетъ наружу и быстро сбѣгаетъ внизъ.
Онъ бросилъ на столъ окровавленный скальпель, и оба врача тотчасъ же засуетились, стараясь наскоро исправить несчастіе.
— Льду! — крикнулъ испуганно Моубрэй. Но я зналъ что былъ убитъ, хотя мое тѣло все еще цѣплялось за меня.
Я не буду описывать ихъ запоздалыхъ попытокъ спасти мою жизнь, хотя я замѣчалъ каждую подробность. Мои воспріятія были рѣзки и отчетливы, какъ никогда при жизни, мысли неслись черезъ мозгъ съ неслыханной быстротой. Черезъ минуту все будетъ кончено, и я буду свободенъ. Я зналъ, что я безсмертенъ, но что именно должно произойти сейчасъ?…
Унесусь ли я сразу, какъ клубъ дыма изъ пушки, какъ облако эфира, новая тонкая форма моей прежней тѣлесной природы? Окажусь ли я вдругъ среди безчисленной толпы загробныхъ призраковъ и узнаю, что эта жизнь земли и тѣла была только бѣглымъ сномъ, фантасмагоріей? Долженъ ли я буду мчаться на спиритическій сеансъ и тамъ, неизвѣстно зачѣмъ, продѣлывать разныя глупости черезъ посредство жалкаго медіума?
Это было состояніе холоднаго любопытства, безцвѣтнаго ожиданія. Потомъ я ощутилъ растущій напоръ, такое чувство, какъ будто огромный магнитъ тащитъ меня вонъ изъ моего тѣла. Напоръ все усиливался. Я былъ, какъ атомъ, за который боролись противоположныя силы.
На одинъ короткій ужасный мигъ чувство вернулось ко мнѣ. Ощущеніе стремительнаго паденія, какое бываетъ во время кошмаровъ, только въ тысячу разъ сильнѣе, и черный ужасъ, промчались потокомъ черезъ мое сознаніе. Потомъ оба врача, обнаженное тѣло съ разрѣзаннымъ бокомъ, маленькая комнатка, — поплыли внизъ и исчезли изъ вида.
Я былъ въ воздухѣ надъ Лондономъ. Подо мной былъ Вестъ-Эндъ. Онъ быстро опускался, а я казалось, летѣлъ вверхъ и въ то же самое время онъ подвигался на западъ, какъ будто панорама. Я могъ видѣть сквозь пелену дыма крыши и трубы, улицы, полныя людьми и экипажами, пятна скверовъ, колокольни церквей, торчащія, какъ иглы изъ полотна. Но все это плыло назадъ, вмѣстѣ съ вращеніемъ земли и черезъ нѣсколько секундъ я уже переносился надъ группами деревьевъ у Илинга, а Темза тянулась на югѣ, какъ узкая лента, и Чильтернскіе холмы вставали на сѣверѣ, какъ края у чаши.
Я все стремился вверхъ. Вначалѣ я не имѣлъ ни малѣйшаго представленія, что означаетъ этотъ головокружительный подъемъ. Съ каждой секундой поле моего зрѣнія становилось все шире, а отдѣльныя части: — города и равнины, и рѣки и холмы, блѣднѣли и сливались, и вялый туманъ мѣшался съ синею далью холмовъ и зеленью луговъ.
Вверху, по мѣрѣ того какъ слой атмосферы становился тоньше, свѣтло-голубое небо дѣлалось глубже и гуще и, перейдя постепенно черезъ всѣ промежуточные оттѣнки, оно стало черно-синимъ, какъ въ ясную полночь, потомъ чернымъ, какъ въ остромъ свѣтѣ зимнихъ звѣздъ, и, наконецъ, сгустилось въ такую черноту, какой я никогда не видѣлъ раньше. И сначала одна звѣзда, и тотчасъ же другая и, наконецъ, несмѣтное множество звѣздъ пронизали ее, — больше звѣздъ, чѣмъ кто-либо могъ видѣть съ земли.
Солнце стало прекрасное и странное. Оно было, какъ дискъ ослѣпительно бѣлаго свѣта; не того желтоватаго, какимъ оно кажется съ земли, а бѣлаго, какъ снѣгъ.
На бѣломъ дискѣ были багряныя полосы и по краямъ зигзаги живыхъ языковъ краснаго огня. И, покрывая полъ-неба съ каждой стороны солнца, шире, чѣмъ Млечный Путь, простирались два серебряно-бѣлыя крыла. Они дѣлали его странно похожимъ на тѣ крылатыя сферы, какія я видѣлъ на Египетскихъ гробницахъ. Я зналъ, что это солнечная корона, хотя при жизни видѣлъ ее только на рисункѣ.
Когда мое вниманіе снова вернулось къ землѣ, я увидѣлъ, что она ушла очень далеко вглубь. Холмовъ и городовъ уже не было видно, и всѣ многоцвѣтныя краски земли слились въ одинъ сѣрый цвѣтъ. Его прерывали только блестящія бѣлыя пятна облаковъ, которыя клубились волнистой массой надъ Ирландіей и западной Англіей. Я видѣлъ теперь береговую линію сѣверной Франціи и весь Британскій островъ, кромѣ сѣверной Шотландіи, которая скрывалась за горизонтомъ. Море было густого, сѣраго цвѣта, темнѣе, чѣмъ земля, и вся панорама медленно поворачивалась къ западу.
Все это произошло такъ быстро, что хотя я уже былъ на тысячи верстъ отъ земли, я еще не подумалъ о самомъ себѣ. Но теперь я замѣтилъ, что у меня нѣтъ ни рукъ, ни ногъ, никакихъ членовъ и органовъ, и я не чувствую ни тревоги, ни боли. Я сознавалъ, что пустота вокругъ меня (такъ какъ я уже давно оставилъ воздухъ внизу) была холоднѣе, чѣмъ можетъ себѣ представить человѣческая мысль, но это не смущало меня. Солнечные лучи пронизывали пустоту, не освѣщая и не нагрѣвая, ибо они не встрѣчали матеріи на своемъ пути.
Я воспринималъ вещи съ яснымъ самозабвеніемъ, точно я былъ богъ. И далеко внизу, быстро удаляясь отъ меня, — тамъ, гдѣ маленькое темное пятнышко на сѣромъ фонѣ обозначало Лондонъ, два врача старались вернуть жизнь жалкой, изрѣзанной и изношенной оболочкѣ, которую я покинулъ. Я испыталъ такую ясность, такое чувство освобожденія, съ которымъ никакая земная радость не можетъ сравниться.
Тутъ только я созналъ причину моего полета. Между тѣмъ это было такъ просто, такъ очевидно, что я изумился, какъ не подумалъ объ этомъ ранѣе. Я былъ внезапно оторванъ отъ тѣла: все, что было во мнѣ тѣлеснаго, осталось на землѣ, вращаясь въ пространствѣ вмѣстѣ съ нею, подчиняясь земному притяженію, раздѣляя земную инерцію, участвуя въ обращеніи земли по ея орбитѣ вокругъ солнца, — и вмѣстѣ съ солнцемъ и планетами въ ихъ безграничномъ движеніи впередъ, черезъ пространство.
Но безтѣлесное не знаетъ инерціи, не подчиняется притяженію. Гдѣ оно отдѣлилось отъ своей тѣлесной оболочки, — тамъ оно и остается неподвижнымъ въ пространствѣ (поскольку пространство имѣетъ къ нему отношеніе). Не я оставилъ землю: земля оставила меня, и не только земля, но и вся солнечная система протекала мимо. А вокругъ меня въ пространствѣ, незримо для меня, разсѣянныя землей во время ея странствія, должны были быть несмѣтныя толпы душъ, оторванныя, какъ и я, отъ матеріи, оторванныя, какъ и я, отъ личныхъ страстей и благородныхъ чувствъ общественности, такіе же обнаженные умы, удивляемые собственной свободой и новой легкостью безплотнаго существованія.
И пока я удалялся все дальше и дальше отъ страннаго бѣлаго солнца въ черномъ небѣ, и отъ большой блестящей земли, на которой началось мое бытіе, я, казалось, все росъ и расширялся, росъ сравнительно съ тѣмъ міромъ, который я оставилъ, и сравнительно съ длиной человѣческой жизни.
Скоро я увидѣлъ весь кругъ земли, слегка выпуклый, какъ луна, когда она достигнетъ полнолунія, но очень большой; и серебристыя грани Америки сіяли теперь въ полуденномъ свѣтѣ, въ которомъ за нѣсколько минутъ передъ этимъ грѣлась маленькая Англія.
Сначала земля была большая и сіяла, занимая значительную часть неба; но съ каждой минутой она становилась меньше и уходила дальше. Когда она стала меньше, луна въ третьей четверти стала замѣтна надъ краемъ ея диска.
Я сталъ искать знакомыхъ созвѣздій. Только часть Окна, прямо за солнцемъ, и Левъ, заслоненный землею, не были видны. Я видѣлъ извилистую, разорванную ленту Млечнаго Пути съ ярко свѣтящейся Вегой между солнцемъ и землей; Сиріусъ и Оріонъ ярко горѣли въ противоположной четверти небеснаго свода. Полярная звѣзда была въ зенитѣ, а Большая Медвѣдица висѣла надъ дискомъ земли.
Дальше, выше и ниже солнечной короны были странныя группы звѣздъ, которыхъ я никогда въ жизни не видѣлъ. Одну изъ нихъ, похожую по формѣ на кинжалъ, я призналъ за Южный Крестъ.
Эти звѣзды и здѣсь казались не больше, чѣмъ кажутся съ земли, но мелкія звѣзды, которыя тамъ едва замѣтны, сіяли теперь среди черной пустоты такъ же ясно, какъ звѣзды первой величины; крупныя звѣзды сверкали неописуемымъ блескомъ, яркимъ и острымъ. Глазъ Тельца горѣлъ кровавымъ огнемъ. Сиріусъ блисталъ, какъ океанъ сапфировъ. Всѣ звѣзды сіяли ровнымъ свѣтомъ. И ни одна не мерцала и ни одна не измѣнялась.
Когда я посмотрѣлъ опять на землю, она показалась мнѣ не больше солнца и, пока я смотрѣлъ, она еще сжалась, почти вполовину, и продолжала уменьшаться, быстро вращаясь безъ устали. Вдали, въ противоположномъ направленіи, сверкала красная точка Марса. Я неподвижно парилъ въ пространствѣ и безъ малѣйшаго страха или удивленія наблюдалъ, какъ струя космической пыли, которую мы называемъ Вселенной, несется мимо меня.
Теперь я замѣтилъ, что мое ощушеніе времени совершенно измѣнилось; сознаніе мое работало не быстро, а безконечно медленно, и каждое воспріятіе отдѣлялось отъ другого промежуткомъ во много дней. Луна успѣла обойти вокругъ земли, пока я замѣтилъ это; и я ясно различалъ движеніе Марса по его орбитѣ. Мнѣ казалось, что промежутки между мыслями становятся все больше, такъ что, наконецъ, тысяча лѣтъ равнялись въ моемъ представленіи одной минутѣ.
Вдругъ изъ темноты вырвался каскадъ летящихъ камней, сверкающихъ, точно пылинки въ солнечномъ лучѣ и окруженныхъ прозрачнымъ свѣтящимся облакомъ. Они кружились, какъ вихрь, и въ одно мгновеніе исчезали далеко позади.
Потомъ я увидѣлъ, что свѣтлый кружокъ, сіявшій немного въ сторонѣ, сталъ вдругъ расти, и я понялъ, что на меня мчится планета Сатурнъ. Она становилась все больше и больше, поглощая небо позади себя и съ каждой минутой закрывая все новыя звѣзды. Я видѣлъ ея сплюснутое вращающееся тѣло, поясъ и всѣ семь спутниковъ.
Тотчасъ же я погрузился въ потокъ несущихся камней и пляшущихъ пылинокъ и крутящихся вихрей газа и на мгновеніе увидѣлъ надъ собой громадное тройное кольцо, какъ три концентрическія арки луннаго свѣта, и подъ собою ихъ черную тѣнь на водоворотѣ пыли.
Планета промчалась, какъ молнія, на нѣсколько секундъ она заслонила полнеба, и тутъ же опять уменьшилась и стала чернымъ пятномъ, удаляясь и кружась, и какъ будто падая на солнце. Землю, колыбель моего бытія, я уже больше не видѣлъ.
Такъ, съ величавой быстротой солнечная система спадала съ меня, какъ платье, пока солнце стало простой звѣздой среди массы звѣздъ, и вмѣстѣ съ семьею своихъ планетъ потерялось въ смутномъ мерцаньѣ удаляющагося свѣта. Я уже не былъ больше гражданиномъ солнечной системы: я переселился во Внѣшнюю Вселенную и какъ будто охватилъ мыслью весь міръ матеріи.
Сначала созвѣздія сіяли неподвижно на черномъ фонѣ безконечнаго пространства; но теперь мнѣ казалось, какъ будто группа звѣздъ около Геркулеса и Скорпіона сближается, между тѣмъ какъ Оріонъ, Глазъ Тельца и ихъ сосѣди раздвигаются въ разныя стороны.
Звѣзды все быстрѣе приближались къ тому мѣсту, гдѣ Вега и Сердце Скорпіона претворялись въ свѣтящуюся пыль, пока эта часть неба стала походить на свѣтлую туманность, — а предо мной отверзалась гигантская бездна тьмы.
Казалось, что я лечу въ пространствѣ между Поясомъ и Мечомъ Оріона, и пустота вокругъ раздвигается шире съ каждой секундой; это была непостижимая бездна небытія, и я устремлялся въ нее.
Яркія звѣзды, блѣдныя кометы, метеориты, сгустки матеріи, мигающія искры проносились мимо съ невѣроятной быстротой, иные, быть можетъ, за много милліоновъ миль, другіе ближе, — и терялись во мракѣ.
Все шире, глубже и необъятнѣе простиралась беззвѣздная пропасть, пустое ничто, въ которое я падалъ. Наконецъ, четверть неба стала пустой и черной. И весь этотъ неудержимый потокъ звѣзднаго Міра смыкался за мной, точно задергивалась завѣса свѣта. Онъ уносился прочь отъ меня, какъ будто гигантскій блуждающій огонь, гонимый вѣтромъ. Я очутился въ пустынѣ пространства. И эта пустынная тьма все росла, пока безчисленныя звѣзды стали казаться роемъ огненныхъ точекъ, несущихся вдаль и уже неизмѣримо далекихъ, а тьма и пустота со всѣхъ сторонъ сомкнулись надо мной; узкій міръ матеріи, струйка атомовъ, въ которой я началъ бытіе, сжались въ кружащійся дискъ, а потомъ въ малое пятно туманнаго свѣта. Скоро оно превратится въ точку, а потомъ исчезнетъ.
И вдругъ чувство вернулось ко мнѣ, подавляющій ужасъ передъ этой черной бездной, — неописуемый словами, и страстная жажда симпатіи и общества. Есть ли здѣсь вокругъ меня, среди густого мрака, другія души, такъ же невидимыя мнѣ, какъ и я имъ, — или я дѣйствительно одинъ, какъ чувствую? Неужели я перешелъ изъ состоянія жизни въ такое состояніе, которое нельзя назвать ни бытіемъ, ни небытіемъ? Тѣлесный покровъ былъ сорванъ съ меня, а вмѣстѣ съ тѣмъ исчезла всякая увѣренность, всякое общеніе. Кругомъ было молчаніе и тьма. Я пересталъ существовать. Я былъ ничто. И не было ничего, кромѣ единой точки свѣта, еще мерцавшей въ безднѣ. Я силился слышать и видѣть, но со мною было только тяжелое молчаніе, глухая тьма, ужасъ и отчаяніе.
Потомъ я увидѣлъ, что надъ той свѣтлой точкой, въ которую превратился весь міръ матеріи, появился слабый отблескъ. И по обѣимъ сторонамъ полоска мрака стала какъ будто рѣже. Я наблюдалъ за нею цѣлые вѣка, и въ безконечномъ ожиданіи туманъ постепенно яснѣлъ. Потомъ около этой полоски появилось блѣдное облачко неправильной формы. Я ощущалъ страстное нетерпѣніе; но облако свѣтлѣло медленно, почти не измѣняясь. Что тамъ откроется? Что это за странный просвѣтъ среди безконечной ночи пространства?
Облако это имѣло странную форму. Въ нижней части оно раздѣлялось на четыре полоски, а вверху замыкалось прямой поперечной чертой. Что это за призракъ? Я былъ увѣренъ, что видѣлъ когда-то раньше такую фигуру; но я не могъ вспомнить, когда, гдѣ и что это было. Потомъ, вдругъ меня осѣнило прозрѣніе. Это была сжатая рука. Я былъ одинъ въ пространствѣ, одинъ съ этой огромной туманной Рукой, на которой весь міръ матеріи лежалъ, словно крупинка пыли. Казалось, что я глядѣлъ на нее вѣка за вѣками.
На указательномъ пальцѣ блестѣло кольцо; и міръ, изъ котораго я вышелъ, былъ одной блестящей точкой на сгибѣ кольца. А вещь, которую сжимала эта рука, походила на черный стержень. Цѣлую долгую вѣчность я наблюдалъ эту руку съ кольцомъ и стержнемъ, наблюдалъ съ удивленіемъ, со страхомъ, безпомощно ожидая, что будетъ дальше. Было такъ, какъ будто ничего не будетъ, какъ будто я буду вѣчно глядѣть, видя только Руку и вещь, которую она держитъ, и не понимая, что это значитъ.
Неужели вся вселенная только точка свѣта, преломляющаяся на тѣлѣ какого-то Высшаго Существа? Неужели наши міры только атомы другого міра, и другіе міры — атомы высшаго міра и такъ далѣе до безконечности? И что такое я? Развѣ я дѣйствительно не имѣю тѣла? Смутное представленіе о какомъ-то тѣлѣ, связанномъ со мной, примѣшалось къ моему недоумѣнію. Бездонный мракъ вокругъ Руки наполнился неосязаемыми видѣніями, неопредѣленными, колеблющимися образами.
Потомъ вдругъ явился звукъ, какъ звонъ колокола, слабый и безконечно далекій, и заглушенный, какъ будто долетавшій сквозь толстую завѣсу, глубокій, медлительный звукъ, съ огромными провалами безмолвія послѣ каждаго удара. И Рука, казалось, сжимала стержень крѣпче. И я увидѣлъ высоко надъ Рукой на вершинѣ тьмы, свѣтящійся кругъ, призрачный дискъ, изъ котораго выходили дрожащіе звуки, и при послѣднемъ звукѣ Рука исчезла, и я услышалъ шумъ падающихъ водъ. Но черный стержень остался, какъ огромная полоса, пересѣкающая небо. И голосъ, который, казалось, доносился изъ бездны пространства, сказалъ: — Теперь больше не будетъ боли.
Все это хлынуло на меня невыносимымъ потокомъ блеска и радости, и я увидѣлъ кругъ блестящій и бѣлый, и стержень блестящій и черный, и еще много вещей, ясно и отчетливо. И кругъ былъ циферблатомъ часовъ, а стержень перекладиной кровати. Геддонъ стоялъ у моихъ ногъ за спинкой кровати и вытиралъ ножницы, и на пальцѣ у него блестѣло золотое кольцо, и стрѣлки моихъ часовъ на каминѣ надъ его плечомъ сошлись вмѣстѣ на двѣнадцати. Моубрэй мылъ что-то въ тазу на восьмиугольномъ столикѣ, а въ боку у меня было замирающее ощущеніе, которое трудно было даже назвать болью.
Операція не убила меня. И я сразу почувствовалъ, что тупая меланхолія, давившая меня послѣдніе полгода, исчезла.