(Речь на интернациональном нью-йоркском «митинге встречи» 25 января 1917 г.)
Товарищи! Прежде всего позвольте выразить благодарность и устроителям этого собрания, и ораторам, и всем собравшимся за радушную встречу на американской почве. Теперь, когда дверь Европы временно захлопнулась за моей спиной, я надеюсь работать рука об руку с вами в семье американского революционного социализма.
Ваш Нью-Йорк произвел огромное впечатление на меня.
Нужно прибавить, что я прибыл сюда непосредственно из Испании нз страны прекрасного неба, яркого солнца, но вместе с тем из страны застоя, беспечности и живописной нищеты, из страны, которая в значительной своей части живет почти той же жизнью какую описал Сервантес более 300 лет тому назад. Трудно представить себе больший контраст, чем города Андалузии и — Нью-Йорк.
Но и Париж, где я прожил два года войны, сейчас дает совсем иную картину, чем Нью-Йорк. Это не старый Париж город-Светоч, как его называли с гордостью французы — ни в духовном, ни в физическом смысле. Сейчас это город… тьмы. Газ тушат в 6 часов вечера из-за недостатка угля. Окна занавешены — из-за страха перед цеппелинами. Темно и грязно на улицах. Смутно в квартирах. Тревожно в душах. Нехватка во всем. Почти невозможно достать сахару. Некому починить сапоги. Нитки расползаются под руками. Вся экономическая ткань страны расползается под руками… И Нью-Йорк поражает в первый же момент своим расточительным светом, обилием средств передвижения, напряженной сутолокой улиц и возможностью достать что нужно, хоть и по чудовищным ценам. Поистине, страна чудес, — страна, где можно сразу купить целый фунт сахару!… Вы видите из этого, кстати, что наша европейская программа-минимум стала очень скромной.
Величайший по значению экономический факт, товарищи состоит в том, что Европа разоряется в самых основах своего хозяйства, тогда как Америка обогащается. И, глядя с завистью на Нью-Йорк, я, еще не переставший чувствовать себя европейцем, с тревогой спрашиваю себя: выдержит ли Европа? Не превратится ли она в кладбище? И не перенесется ли центр экономической и культурной тяжести мира сюда, в Америку? Эта мысль может возникнуть тем естественнее, если от экономического состояния Европы перейти к ее политическому состоянию. Война за «демократию» и «право» все больше приводит к распространению на всю Европу порядков и нравов царизма.
Мне вспоминается, как во время Штуттгартского конгресса — 10 лет тому назад — старый английский социалист Квелч назвал на митинге конференцию европейских дипломатов сборищем лгунов и разбойников. Этого чувствительное вюртембергское правительство не выдержало и выслало Квелча за пределы Германии. Я помню, товарищи, какими негодующими восклицаниями и каким сарказмом встретил известие о высылке Квелча конгресс и, в частности, как возмущалась французская делегация, привыкшая к «демократическим» нравам республики… За эти десять лет я-мог только убеждаться, что характеристика, данная Квелчем буржуазным дипломатам, как разбойникам с большой дороги, вполне и целиком отвечает действительности. Я был на Балканах во время балканской войны и снова проверил на этом малом примере, на этой репетиции великой бойни: да, руководители нынешних государств — разбойники с большой дороги. С этим твердым убеждением я вошел в войну и здесь еще менее находил основания менять наш социалистический взгляд на буржуазное общество и его руководителей. И именно за исповедывание этого взгляда в печати и на небольших собраниях — больших не разрешают — меня и выслали не из монархического Вюртемберга, нет а из республиканской Франции. И кто выслал? Не королевское или велико-герцогское правительство, а правительство республиканской обороны, следовательно, и входящие в его состав участники Штуттгартского Интернационального Конгресса: Жюль Гэд Марсель Самба, Альбер Тома… троица социалистических министров и сотня социалистических депутатов, голосующих кредиты на войну и на полицию г-на Мальви.
Таков политический прогресс!
Вы спросите: а как же реагирует на это разорение и опустошение, причиняемое войной, на это политическое одичание рабочий класс? Что делают социалистические партии?
Я не стану вводить вас в заблуждение и рисовать вам потемкинские деревни. Мы, интернационалисты, в Европе в меньшинстве. Мы имеем против себя, прежде всего, государственную власть, вооруженную до зубов, буржуазное общественное мнение со всеми его учреждениями, — парламентом, прессой, университетами, учеными обществами, церковью, театрами и кафэ-шантанами, ибо нужно сказать, что каждый кафэ-шантан теперь превращен в патриотический кратер, извергающий лаву шовинизма. Мы имеем против себя самые могущественные партии Второго Интернационала, являющиеся ныне главной опорой своих воюющих правительств. Если взглянуть на нас со стороны нашей численности или со стороны нашего проявления на официальной политической арене — в парламентах, в легальной прессе — мы незначительное меньшинство. Более того: мы имеем против себя — и это немаловажно — крупнейшие личные авторитеты социализма опирающиеся на могущественные рабочие организации.
На этот счет не может быть спора. И кто хочет руководиться только этими признаками: признанными авторитетами числом депутатов и редакторов, числом официальных членов организации, тот должен сегодня повернуться к строящемуся революционному Интернационалу спиной. И такого мы не станем удерживать… Нам нужны только верные.
Но Карл Либкнехт не руководится этими внешними признаками, Либкнехт не остановился перед авторитетами и официальной волей верхов четырехмиллионной партии; он поднял свой голос и вначале он был один. Но я спрашиваю вас, товарищи, где немецкий социализм: там, где Шейдеман, или там, где Либкнехт? Разве не ясен ответ! Кто спас честь германской социал-демократии и обеспечил ее будущее? Либкнехт. Оттого сердца сознательных рабочих бьются гордостью, когда произносится имя Либкнехта.
Либкнехт ныне не один! В самой Германии уже много жертв уже сотни и тысячи героев нового Интернационала — революционного действия и непримиримой борьбы. И смотрите, такие старые патентованные авторитеты, как Каутский, как Бернштейн, как Гаазе, оказываются вынуждены хоть слегка передвигаться справа налево, то-есть в том направлении, какое указал Либкнехт.
Если сила в числе, то почему же официальное большинство партии распадается, а меньшинство крепнет и растет?
Ползание на коленях перед силою числа и весом авторитета есть жалкая и позорная слепота в эту эпоху, когда обрушиваются старые устои жизни, старые авторитеты, старые методы, и новые силы, новые тенденции поднимаются из-под спуда.
В Германии — Либкнехт, в Австрии — Фридрих Адлер. В эпоху шовинистической подлости и личной трусости вождей и руководящих организаций Адлер показал пример личного мужества и готовности принести себя в жертву во имя нашего, а не ихнего дела, под нашим, а не под ихним знаменем. Мы видим в Швеции мужественную борьбу Хеглунда, в Англии — Маклина, в Румынии — Раковского. Хеглунд и Раковский ведут революционными методами борьбу против вмешательства их стран в войну, и американским товарищам, которым грозит та же опасность, нужно повнимательнее присмотреться к этим европейским примерам. Мы имеем, наконец, группу революционных депутатов русской Думы, которые противопоставили подлинный голос революционного пролетариата вою буржуазно-царистского патриотизма и подвыванию социал-патриотов; за свой революционный подвиг они расплачиваются ныне в Сибири… Мы имеем мужественных борцов в Италии, в Сербии, в Болгарии. Они в меньшинстве, но они везде указывают завтрашний день и подготовляют торжество социализма.
Таковы герои. Но не в них, товарищи, основа наших ожиданий и надежд. Мы строим наши исторические расчеты на революционном перерождении масс, на том процессе, который совершается в глубинах и который завтра проявится с необычайной силой.
Товарищи! Можно бы стать не только пессимистом, но и мизантропом, ненавистником человеческого рода, если поверить, что все, что теперь происходит, пройдет бесследно для правящих; что люди — все то, что останется от них — вернутся после последнего пушечного выстрела покорно на свои места, в свои капиталистические стойла, к своим разбитым корытам. Как? Какой же еще урок нужен человечеству? Какие еще страдания и унижения? Какие новые кровавые испытания? Какой набат может пробудить его, если не набат этой войны? Но нет, этого не будет; война не может пройти и не пройдет безнаказанно для капиталистического мира. Все силы истории — и слепые, и сознательные — соединились вместе для того чтобы подвинуть наконец человечество, — слишком косное, слишком терпеливое, слишком робкое! — из колеи выжидательного прозябания на путь революционной борьбы.
Вглядитесь, на самом деле, в те катастрофические изменения, какие производит война. Низкий, но все же сравнительна устойчивый экономический уровень, на котором держались широкие народные слои — мелкая буржуазия и рабочие, — исчез, провалился под ногами. Не осталось ничего устойчивого. Никто не знает, что готовит завтрашний день.
Кто был богат — стал богаче. Кто был беден — стал беднее. Все противоречия стали глубже, все контрасты — разительнее, все несчастия — острее, все язвы — болезненнее. Грозный факт! Люди могут привыкнуть к бедности и тянуть ее лямку. Но внезапное обеднение всегда ощущается, как болезненный удар. Средние и мелко-буржуазные классы были опорой порядка. Теперь они потрясены более всего. Скачок в пропасть нищеты не раз вызывал восстания.
За последние десятилетия капиталистические государства наклеивали на свои язвы пластырь социальных реформ. Конец! Для социальных реформ, как и для войны, нужны три вещи: деньги, деньги, деньги. Но война пожрала деньги. Государственные кассы опустошены. Новых реформ не будет. Старые будут сведены на-нет. Никаким иллюзиям не будет места. Люди станут беднее — не только достоянием, но и иллюзиями. А горе капиталистическому обществу без иллюзий! Наконец, и в психическом смысле война совершает грозную для правящих классов работу перевоспитания.
Война разрушает принижающую силу привычки. Не даром же рабская мудрость говорит: «Привычка — вторая натура». Привычка к рабству есть необходимая смазка в машине рабства.
Поэтому для классового общества всякие крупные потрясения опасны. Нельзя раба безнаказанно вырывать из привычных условий рабства — ни для того, чтобы поднимать его вверх, ни для того, чтобы сразу опускать его вниз, А война сделала и то, и другое. Она вырвала раба из условий рабства, опустила его в траншею, где он покрывается собственными отбросами и вшами, — и в то же время сказала ему, что он — спаситель страны, что он герой, и имеет все права на благодарность и заботу отечества.
Война убивает вечно озирающуюся по сторонам осторожность, — эту мещанскую карикатуру инстинкта самосохранения. Люди приучаются ныне видеть смерть и смотреть ей в глаза. Люди удостоверяются, что на миру и смерть красна. Их нервы становятся способны к небывалым напряжениям и недолго могут мириться с пошлым ритмом приниженной и придушенной обывательской жизни. Создается новый человеческий тип. Люди, у которых между словом и делом путь короче, люди, которые способны к дерзанию. Это необходимая предпосылка революции.
Теперь взгляните на все происшедшее и происходящее обобщающим взглядом. Два поколения социалистов пробуждали: рабочие массы к борьбе, повышали их требовательность, открывали перед ними новые перспективы, новые миры. Надежды передовых рабочих Первого и Второго Интернационалов на близкое осуществление социалистического идеала не сбылись. Надежды от этого не исчезли, но перешли в упорную подготовительную работу. Строили организации, привлекали отсталых, воспитывали их, умножали прессу, — таким образом накопляли и консервировали революционную энергию рабочего класса в течение годов и десятилетий. И вот, прежде чем революционная партия отважилась двинуть рабочие массы на прямую борьбу за осуществление их надежд и идеалов, буржуазия осмелилась прибегнуть к самым жестоким, кровавым методам разрешения своих исторических задач. Мало того, ей удалось использовать авторитет социализма в массах для целей капиталистической войны. Официальные социалистические вожди стали загонщиками империализма. Таким путем капиталу удалось мобилизовать отсталость, темноту, рабские инстинкты, суеверия, предрассудки не только отсталых, но и передовых элементов рабочего класса, и все это облечь — через посредство социал-патриотической организации — в ореол служения высшим задачам, высшим целям. Этот опыт, то-есть самая возможность его осуществления, свидетельствует о могуществе буржуазии и о ее великом политическом искусстве. Но все говорит за то, что этот исторический эксперимент станет для буржуазии роковым. Он ускоряет политическое воспитание масс, он заставляет их кровью смыть рабское наследие своего прошлого, он вынуждает их в условиях, где жизнь непрерывно борется со смертью, проверить действием правду и ложь буржуазного государства, церкви, социал-патриотизма и революционного социализма. И из этой проверки мы, революционеры, неизбежно выйдем победителями.
Сейчас еще не видно, как и когда закончится война, но она закончится! Рабочие выползут из своих траншей, встанут во весь рост, оглянутся вокруг и оценят наследство войны: разрушение экономического фундамента, рост противоречий, обострение нищеты. Вернувшись к себе, они найдут голод у своего порога. Их объявили героями, им обещали в результате войны чудеса, а на деле им не смогут дать хлеба. Эти вышедшие из траншей рабочие-бойцы не будут больше так терпеливы, как были до войны. Они научились владеть оружием. Неужели можно допустить, что у них не явится мысль о том, что это оружие может служить их собственным целям? Одновременно, всюду и везде поднимаются, крепнут и приобретают авторитет вожди, которые в непримиримой борьбе с социал-патриотами указывают массам действительный путь спасения.
Грядущая эпоха будет эпохой социальной революции. Это убеждение я вывез из разоряемой, сжигаемой, окровавленной Европы, — и здесь, в Америке, я вас приветствую под знаменем прядущей социальной революции!
