Павел Николаевич Сурожский
правитьПод грозой
править
1.
правитьЗима стояла мокрая. То выпадет снег, то растает. На улицах грязь, а в квартирах сырость.
Щербаковы жили в одной комнате-- пятеро.
Было тесно и холодно. Дрова дорогие-- не по карману.
Щербаков работал железнодорожных мастерских. Денег не платили---пусто было в державной казне, и, возвращаясь домой Щербаков досадливо отвечал на немой вопрос жены:'
— Опять ничего. Завтраками кормят.
Андрейка смотрел на отца, на мать--лица их были хмурые--и думал:
«Опять, стало быть, воду хлебать. Хоть бы хлеба вволю».
Хлеба-то как раз и не хватало. Выдавали из лавок по талонам, да и то не каждый день. А сколько стоять приходилось в очередях. Вытянется хвост квартала на два и подвигается медленно-медленно. А на улице слякоть, мокрота. Ветер такой сердитый, из-за Днепра, бежит по улице, обдает холодом, забирается в каждую прореху. Руки синие, в сапогах хлюпает грязь.
Андрейке часто приходится торчать в очередях. Больше некому--отец на работе, у матери хозяйство, да и стоять она долго не может, ребеночек скоро должен родиться, бабушка еле моги волочит, а сестренка Таня малая еще--шестой год пошел.
Если бы сапоги были крепкие--наплевать бы на холод. В очередях даже весело. Сколько разговоров… Чего только не услышишь! Заведут спор, почему так трудно стало жить, и начинается перебранка. Одни говорят — революция виновата, другие на большевиков все сваливают.
— Да у нас-то кто сейчас--большевики?
— Нет, украинцы.
— Так почему же они тебе денег не дают, чтобы на все хватало?
— Почему… Да потому, что… чорт их разберет, почему…
— Стало быть, не большевики виноваты.
Старухи каркают, как вороны:
— Бога забыли, оттого и голод.
— А ты, бабка, бога помнишь?
— Руки б мои отсохли, коли б я его забыла.
— А почему-же бог тебе хлеба не дает?
Старуха плюет и крестится:
— Отвяжись, окаянный. Смутители проклятые.
Андрейке нравятся такие разговоры. Здорово поддевают один другого.
Придя домой, он рассказывает про слышанное отцу.
Отец только головой покачивал:
— Эх, граждане тоже…
А в последний раз сказал:
— Скоро по-иному заговорят.
— Почему? — спросил Андрейка.
Отец помолчал и вымолвил, понизив голос:
— Большевики наступают.
2.
правитьЖили Щербаковы на окраине, около вокзала.
Лепились по косогору маленькие домишки тесно-густо. Улицы кривые, грязные. Жила тут беднота.
А на бугре, нависая обрывами над синей лентой Днепра, стоял город. Тут были широкие улицы, красивые церкви, большие дома.
Когда Андрейка попадал в город, у него разбегались глаза, и город для него был, что ярмарка.
Сколько людей и какие нарядные, как быстро бегут трамваи, какие приманки в магазинах! Постоишь у окон — слюнки потекут.
Нарядные люди заходят в магазины, покупают разные лакомые товары и уносят, аккуратно завернутые в бумагу. А Андрейка не может купить даже бублика у торговки, что стоит с корзиной на улице, даже семечек на копейку.
Вот из одного магазина вышла молодая женщина в дорогой шубе и с ней девочка, пухлая и розовая, как кукла. У обоих в руках свертки, перевязанные голубыми ленточками.
— Мама, ты забыла купить бисквит, — говорит девочка.
— Ах да, спасибо, что напомнила, у нас к чаю ничего нет вкусного.
И они вернулись опять в магазин.
«Ишь, пухлые, бисквитов захотелось», подумал Андрейка, глядя им вслед.
Снует вдоль магазинов беззаботная толпа с веселым говором: видно, что этим хорошо одетым людям живется весело, сытно, вольготно, и они не думают ни об очередях, ни о хлебе, ни о мерзлой картошке.
Прошла группа гимназистов. Все они чистенькие, в серых шинельках, с серебряными веточками на фуражках. Они громко говорят и пересмеиваются.
Крайний, рассуждая о чем-то, развел руками и задел Андрейку.
— Чего пихаешься? — огрызнулся Андрейка.
Гимназисты посмотрели на него-- маленький, в рваном пальтишке, напыжился, как озябший воробей, — и громко заржали.
— Ишь ты… пролетарий, — сказал крайний гимназист.
И опять заржали.
У Андрейки закипела злость. Будь это один на один, Андрейка показал бы ему пролетария.
Заныло в животе от голода. Окна и магазины дразнили, оттуда пахло едой. Андрейка свернул в переулок и побежал домой, чавкая по мокроте дырявыми сапогами.
3.
правитьОтец вернулся поздно. Андрейка уже спал, но услышал стук и проснулся.
Мать открыла дверь. Отец вошел, и Андрейке бросилось в глаза что-то новое в его лице.
Андрейка видел уже однажды у отца такое лицо — в тот день, когда об’явили про революцию.
И Андрейка насторожился.
Отец бросил на стол шапку, сдернул с плеч пальто и сказал, обращаясь к матери:
— Ну, Даша, держись. Решили об’явить забастовку.
— Когда?
— Как только Красная армия подойдет к городу. Все фабрики и заводы, даже железная дорога, водопровод и электрическая станция. Будем бороться с Радой, пока не сковырнем ее.
Мать слушала молча. Ее как-будто испугали слова мужа. Спросила опасливо:
— Удержитесь-ли?
Отец сказал:
— Через два-три дня Красная армия будет под городом. Тут мы и начнем бой. Момент самый подходящий. Пора разделаться с гайдамаками.
Андрейка слушал, и у него бежали мурашки по спине. Он смотрел на отца горячими глазами, — вот так бы и бросился к нему, прижался бы к его колючей щеке и густым, черным, давно не чесанным волосам.
— Поесть бы чего, — сказал отец.
— Сейчас дам.
Мать поставила миску с похлебкой, соль, отрезала кусочек хлеба.
— Эти дни будут трудные, — говорил отец, глотая ложку за ложкой. — Может и хлеба не дадут.
Ну, да лучше потерпеть недельку, пока советская власть не выгонит эту сволочь.
Маленькими кусочками отец откусывал хлеб, доедая похлебку, и когда проглотил последний кусочек, бросил ложку на стол и стал вертеть папиросу.
Закурил, выпустил струйку дыма и сказал:
— На всякий случай, Даша. Теперь много наших забирают, могут взять и меня. Так ты не бойся. Посижу и вернусь. В случае чего — в комитет иди, там товарищи помогут. Главное не робей.
Андрейка заснул не скоро. Потушили свет, легли мать и отец, на дворе шумел ветер, что-то постукивало за окном.
А Андрейка пучил глаза в темноту, думая о том, как будет тогда, когда придут красные войска и вступят в бой с гайдамаками.
4.
правитьНикто не видел, но все чувствовали, что на город надвигается гроза.
Все как будто оставалось по-прежнему. Бегали трамваи, торговали магазины, звонили колокола в церквах, шлифовала камни главных улиц праздная толпа.
Но было что-то тревожное во всем этом. Чаще стали появляться конные раз’езды, и особенно много было их на окраинах. Гарцевали в серых шапках и синих казакинах гайдамаки на сытых конях. За спиной винтовка, в руках плеть, разбойничьи лица, волчьи глаза. Рыскали по городу, ища случая пустить в ход нагайку, и особенно были люты к рабочим и евреям. Где собиралась кучка в пять-шесть человек, гайдамаки налетали с руганью и криком:
— Р… разойди-ись!
И хлестали нагайками тех, кто не успевал уйти быстро.
А собирались на улицах часто. Роем роились по городу всякие слухи, их была тьма-тьмущая и чаще всего срывалось с губ вещее слово:
— Большевики.
На больших, нарядных улицах, где жили сытые и довольные, это слово произносилось с трепетом; на окраинах, где ютилась рабочая беднота, --с радостью, с надеждой на избавление.
Придут большевики, — а на окраинах верили, что они придут, --и изменится к лучшему каторжная жизнь и не будут роскошествовать одни и голодать другие.
Андрейке не сиделось дома. Сапоги худые, пальтишко драное, шапка сползает на уши и холодно под ветром, в мокроте. Но дома было скучно, хотелось на улицу, хотелось смотреть, слушать, калякать с товарищами о том, про что гудел, как улей, весь город.
Андрейке тринадцатый год. Он ходил в школу, но неисправно, в школе было холодно и не всегда приходили учителя. После рождественских святок дело совсем расклеилось, и Андрейка забросил школу.
Большинство его товарищей тоже отстали от школы. Какое уже там ученье, когда подводит животы от голодовки и одежонка худая — не высидишь. Дома хоть польза какая-нибудь — то полено, гляди, притащут, то воды принесут, то в очереди постоят. А от школы ни пользы, ни удовольствия, только потеря времени.
Но связь между собою ребята держали. Собирались часто целою гурьбой, гоняли по улицам, шлепая дырявыми сапогами по мокроте, бегали на станцию смотреть на паровозы, лазили по обрывам, круто спускавшимся к Днепру.
С обрыва хорошо было скатываться по скользкому, обледенелому снегу. Садились прямо на снег и летели вниз с криком, свистом, улюлюканьем, опрокидывая друг друга и загружая в снежных наметах. А потом взбирались наверх, и это было самое трудное: нужно было ползти, цепляясь за каждый кустик, за каждую кочку. А тут, гляди, нагонит товарищ, ухватит за ногу-- и пошел опять кувырком вниз, пока не плюхнется в рыхлый снег. Навозившись вволю, отдыхали на обрыве.
За Днепром синели леса, расстилалась на десятки верст серовато-белая даль, а за обрывом гудел город и гул этот был протяжный, глухой и ровный, словно кто водил смычком по басовой струне.
— Вон оттуда большевики придут, --сказал Гаврик, указывая скрюченным пальцем на лес.
— Чего им идти? Они по чугунке приедут, — возразил Андрейка.
— Как же они могут приехать, когда чугунка в гайдамацких руках?
— Дело большое! Отобьют и кончено. Ты думаешь, большевики шутки шутить будут? Они так попрут, что только держись. Их, ведь, сила!
— И гайдамаков не мало.
— Да что гайдамаки? Они только тут, в городе, храбрые, --вмешался Еремка, самый старший из ребят. — А напусти на них большевиков, сразу хвост подожмут.
— Ах, и будет бой, — захлебываясь, сказал Андрейка. — Когда большевики подойдут, наши в городе ударят и начнут чистить гайдамаков с двух концов. За гайдамаков только буржуи стоят, а все рабочие и солдаты за большевиков.
— А ты откуда знаешь? --спросил Гаврик.
— Чего знать? Кого хочешь спроси: кто из нас за гайдамаков?
— Я, — выступил вперед Петрик, самый маленький и самый бойкий из ребят.
Все вытаращились на него. Но у Петрика прыгали в глазах такие задорно-смеющиеся огоньки, что все поняли, что это он в шутку, и засмеялись.
— А-а, так ты за гайдамаков? С откоса его, — кинулись к нему ребята.
Ноги у Петрика быстрые. Он юркнул в сторону. И вся ватага с гамом и криком понеслась за ним.
5.
правитьПоздно ночью — Щербаковы уже спали, — кто-то забарабанил в дверь. Первой проснулась бабушка.
— Стучат, Василий, — стала будить она сына.
А сама дрожала, предвидя, что-то недоброе.
Щербаков вскочил и стал зажигать лампу. Стук продолжался, требовательный, резкий.
Андрейка казалось, что ломают двери и вот-вот ворвутся в дом.
— Не пугайтесь, — сказал отец. —Это, верно, с обыском.
И пошел открывать.
В комнату ввалились четверо. Были они в серых шапках, с ружьями и револьверами.
— Документы, — крикнул один из них, по-видимому, старший.
Щербаков вынул из кармана книжку и подал гайдамаку.
Тот долго рассматривал ее, силясь прочитать написанное, и потом рявкнул:
— Как зовут?
— Василий Щербаков.
— Якой губернии?
— Смоленской.
— Га, кацап! А где работаешь?
— В железнодорожных мастерских.
Глаза у гайдамака округлились.
— З большевицького гнизда?
Щербаков сказал спокойно:
— Это ни откуда не видно.
— По твоей морде бачу. Знаемо, чим вы дышите.
Легкая усмешка тронула у Щербакова усы и он сказал:
— Дышим, как и все, воздухом.
— Молча-ть! --заревел гайдамака, наливаясь кровью.
— Оружие есть?
— Нету.
— Пошукать!
Подручные бросились шарить по всем углам.
Рылись на кровати, в одежде, перевернули все в сундуке, искали в печке, под столом, под кроватью, ощупали всех, даже маленькую Таню, — и ничего не нашли.
Красные и злые, они остановились посреди комнаты, вытирая потные лица.
Старший смерил глазами Щербакова и сказал:
— Сам запамятуй и другим скажи; колы де що чи як инче — пощады не буде. Смерть!
И ушли, стуча, как лошади, подкованными сапогами, бросив настежь дверь.
— Гады, разбойники! --вырвалось у Щербакова, когда ушли гайдамаки. — Скорей бы расправиться с этой сволочью. Терпения нет!..
6.
правитьВ ту ночь по всему району были обыски, многих рабочих арестовали. На улицах чаще гарцевали конные раз’езды. На них смотрели с ненавистью, со страхом, и шептали вслед:
— Разбойники, каты!
Утром Андрейка вышел на улицу. Серый и туманный был день. Перекликались глухо гудки на вокзале, как будто что-то сжимало их медные глотки. Шли, торопясь, куда-то люди, с сумрачно-серыми лицами, затаив в себе обиду и гнев.
Андрейка вспомнил вчерашнюю ночь, свирепые лица гайдамаков, их ругань и окрики. Так и хотелось плюнуть в красную рожу, когда бесстыжие руки ощупывали у матери живот. Если бы кто-нибудь ударил отца, Андрейка бросился бы на защиту.
Пускай бы его избили, изувечили — все равно.
Из-за угла выбежала маленькая с’ежившаяся фигурка. Андрейка узнал товарища Володьку Семибратова.
— Куда ты? --крикнул Андрейка.
— За хлебом.
— Дают?
— Не знаю.
У Володьки было скучное лицо. Стоял, сгорбившись, словно тяжело было плечам от рваной шубенки.
— Брата Максима забрали, — сказал он.
— Когда?
— Этой ночью.
— За что?
— Листовку какую-то нашли в кармане. Так и накинулись, как увидели, с ног сбили. Руки связали и повели.
Володька оглянулся и сказал тихо, с затаенным блеском в глазах:
— Большевики уже за Днепром стоят, требуют сдачи города.
— Ну и что же?
— Рада не хочет сдавать. Силой будут брать.
— Большой будет бой.
— У-у, страшенный.
Весь этот день клубились слухи о том, что большевики подошли к городу.
Андрейка побежал на обрыв. Ему представлялась несметная рать, стоящая по ту сторону Днепра. Движутся обозы, скачет конница, стеной идет пехота.
Но над Днепром висела сизая мгла, и по ту сторону не видно было ничего. Только город шумел глухо, тревожно, пряча в тумане свои очертания.
Андрейка постоял, посмотрел и пошел домой, не зная-- верить, или не верить тому, что говорят.
Отец пришел поздно вечером. И опять, как и третьего дня, лицо у него было особенное.
Андрейка нетерпеливо уставился на него, ожидая, что он скажет.
Отец обвел глазами комнату, посмотрел на мать и сказал:
— Завтра начинаем забастовку. Требуем власти Советов. Не захотят — будем биться.
— А большевики уже пришли? — спросил Андрейка.
— За городом стоят. Целая армия--пехота, конница, артиллерия. Пусть-ка сунутся гайдамаки.
«Значит, правда», --подумал Андрейка, и опять ему представилось огромное воинство, обложившее со всех сторон город.
— Нужно запасти воды, Даша, — говорил отец, — мука у нас есть?
— Немножко.
— Ну и ладно. Хлеба, может, совсем не будет эти дни.
Мать смотрела на огонек лампы, лицо у нее было блеклое, печальное.
— И как мы обернемся, — вырвалось у нее.
— Ничего, — бодро сказал отец, — лучше потерпеть, да добиться своего. Правда, Андрей?
У Андрейки даже лицо покраснело оттого, что отец обратился к нему, как к большому, и он отозвался радостно и твердо:
--Правда.
7.
правитьУтром Андрейка выбежал на улицу и его поразила небывалая тишина.
Серая муть стояла над городом, заволакивая улицы, дома, и в этой мути как будто утонуло все живое. Не слышно было гуденья трамваев, не слышно было свистков, гудков, стука и лязга на вокзале. Город замер, точно задохнулся в тумане.
«Это забастовка», --подумал Андрейка.
Он пошел по улице. Редко попадались прохожие, шли они торопливо, появляясь и исчезая во мгле.
Вот и большая проезжая улица, подымающаяся от вокзала в город. Здесь всегда было много извозчиков, они гремели пролетками по обледенелой мостовой, а сегодня тихо, пусто не было даже прохожих.
И еще новость. Закрыты магазины, замки висят на дверях, только мелкие лавчонки торгуют, но и у них чуть приоткрыты двери, точно глаза у перепуганного человека.
Послышалось цоканье копыт по мостовой. Проскакал отряд гайдамаков, за спинами винтовки, лица свирепые, шапки надвинуты на глаза.
И не успел проводить их глазами Андрейка, как показались солдаты. Шли они безмолвно, тесными рядами, отбивая четко шаг, а лица были сумрачные, серые.
Куда они идут? --думал Андрейка. —Ловить забастовщиков? Но как их поймать, когда они бросили работу и разбежались кто куда…
Встретилась женщина с ведрами. Она несла воду, шла и бормотала:
— И что это делается? И когда этому конец будет? Ни воды, ни хлеба…
Из дверей лавченки выглянула старая еврейка и спросила у женщины:
— Где воду брала?
— А вон там, по бульвару, дом большой направо, колодезь во дворе…
— Всем дают?
— Всем за деньги. Да очередь такая, что и не переждешь. И что это делается?
Женщины заговорили тихо, а Андрейка свернул в переулок и, пройдя немного, увидел толпу.
Она стояла на улице и во дворе около большого дома с колоннами и стеклянным куполом. Тут были и солдаты, и гайдамаки, и студенты, и женщины.
На верхней ступеньке между колоннами стоял маленький старичок в очках, с длинной седой бородой, похожий на учителя, и что-то говорил по-украински, размахивая руками.
Андрейка плохо слышал и мало понимал, но по отдельным словам догадывался, что седенький человечек говорит о том, что нужно бороться с большевиками.
Временами толпа глухо гудела и слышались выкрики:
— К борьбе, к борьбе!
И когда раздавались эти выкрики, маленький человечек еще сильнее тряс бородой и размахивал руками.
Кончил он выкриком:
— К оружию!
И толпа долго повторяла его слова, грозя кому-то кулаками:
— К оружию! к оружию!
А потом стали расходиться с песнями.
Андрейка смотрел и думал:
— Неужто все эти люди, и даже женщины, пойдут воевать с большевиками? Да они, поди, и стрелять не умеют, а кричат--«до зброi!»
И ему стало весело, как бывает иногда, когда ожидаешь увидеть что-нибудь страшное, а видишь смешное.
Андрейка выбрался из толпы и побежал вприпрыжку по пустым улицам.
«Расскажу тятьке, — думал он дорогой, — тоже будет смеяться».
Дома его встретила мать, заплаканная, убитая.
— И где ты бегаешь, --с упреком сказала она. — Тут у нас…
И поперхнулась слезами.
— Что такое? — вымолвил, побледнев, Андрейка.
— Отца гайдамаки взяли.
Андрейка заморгал часто-часто глазами, как-будто не мог сразу понять того, что случилось.
Потом, как пришибленный, опустился на скамейку и заплакал.
8.
правитьГрозные наступили дни.
Об’явили осадное положение. Город замер. Позакрывались магазины, кавьярни, столовые. Не ходили трамваи. Нарядные улицы опустели. Двигались только отряды добровольцев и гайдамак, да пробирались торопливо женщины с ведрами и корзинами--за водой и хлебом.
По вечерам было жутко.
Электрическая станция бастовала и тьма была на улицах и в домах. Бродили в темноте шайки налетчиков, врывались в дома и под видом обысков грабили квартиры. Отряды гайдамак тоже рыскали по городу с обысками и тоже грабили.
И жители не знали, кого больше бояться — налетчиков или гайдамак.
У Щербаковых было сумрачно и тоскливо.
Плакала мать. Ей трудно было ходить, едва передвигала ноги. Вздыхала и причитала бабушка, не понимая, что делается вокруг нее и зачем все это — война, революция, гайдамаки и большевики.
Только Андрейка крепился. Больно было думать об отце. Где он теперь, жив ли? Может его уже убили гайдамаки.
Но когда мать говорила, глотая слезы:
— Не вернется. Убьют его там…
Андрейка упрямо твердил свое:
— Вернется. Большевики придут и освободят.
— Много ты знаешь, — качала головой мать.
— Да уж знаю. Говорили мне. Их в тюрьму сажают. Битком тюрьма набита… При случае и убечь можно.
Андрейке только сейчас пришло в голову, что можно убежать из тюрьмы, и он сразу поверил этому и даже повеселел.
— Теперь по ночам темь, — вслух рассуждал он, — выскользнул, и айда. Ищи потом… Вот так, гляди, будем сидеть, а в окошечко тут-тук. И входит тятенька.
— Ты выдумаешь, — сказала мать. И стала спокойнее. Как будто и она поверила, что это может случиться.
Второй уже день шла забастовка. В лавках не давали хлеба. Воду приходилось носить издалека.
Мать не могла стоять в очередях, и Андрейка носил воду, пригибаясь под тяжестью ведер, наведывался в хлебные лавки, где перед закрытыми дверями стояли длинные хвосты. Никто не знал, когда будут давать хлеб и будут ли давать, но стояли, боясь потерять очередь.
Ветер свистел вдоль улицы, было холодно и пустынно, хмурость лежала на озябших лицах, бранчливы были разговоры.
Андрейка слушал, о чем гудит очередь, и видно было, что все ждут какого-нибудь конца.
Часто, простояв пять-шесть часов, уходили ни с чем, --лавки так и не отпирались, — и слышались слова, в которых таилось отчаяние:
— Мука, а не жизнь. Голодом морят. Когда же будет конец?
9.
правитьС наступлением темноты в разных частях города затрещали выстрелы.
Сначала они щелкали в одиночку--здесь, там, ближе, дальше, --казалось, будто кто хлопал длинным кнутом. Потом застрекотали чаще, гуще, щелканье перешло в залпы, и эти залпы с зловещей четкостью прорезывали темноту, сверлили воздух.
Андрейка выскользнул на улицу, остановился у ворот и стал слушать.
Стреляли внизу, за вокзалом, и выше, на горе. Среди ружейной трескотни Андрейка уловил новые звуки — быстрое-быстрое цоканье. Казалось, будто кто-то озябший и голодный щелкает зубами, и жутко было слушать это щелканье…
У Андерйки побежала дрожь по телу--не от страха, а от ожиданья чего-то большого и важного. Он высунулся за ворота.
По пустынной улице бежал человек, прижимаясь к стенкам.
Пробегая мимо, он бросил на ходу:
— Началось.
И в голосе его слышался страх.
Темнота скрыла его, и долго не видно было никого. Потом из-за угла вылетел конный отряд и проскакал во весь опор по улице. Вслед за ним показалась кучка вооруженных людей. Они шли быстро, почти бежали.
Андрейка спрятался за ворота и с злорадством подумал:
«Ага, закопошились… Дадут вам большевики чесу».
По двору шел кто-то. Андрейка узнал соседа,
старого токаря Антонова. Он поравнялся с Андрейкой, посмотрел на него и сказал:
— Ты что тут?
— Смотрю.
— Гляди, чтобы не задело.
— Нет, они далеко.
Антонов постоял, послушал и сказал.:
— Восстание по всему городу. Требуют, чтобы Рада ушла.
— А она не хочет? — спросил Андрейка.
— Не хочет, --усмехнулся Антонов и, помолчав, добавил:
— Да мало ли что? Царь тоже не хотел уходить, а однако сковырнули. Так и Рада.
Где-то уже ближе раздалось дробное цоканье.
— Пулемет работает, — сказал Антонов. — Это уже как на войне. Дело, стало быть, разгорается… Вот будь я помоложе, а ты постарше, пошли бы мы с тобой гайдамаков бить? А?
— Я бы и сейчас пошел, --сказал Андрейка, и снова дрожь пробежала у него по спине.
— Ну, сейчас от тебя какая польза.
— А вот я вчерась видел немного больше меня ребята, а с ружьями.
— Это за Раду которые? Ну, там всех под гребень стригут, лишь бы побольше.
Андрейка вспомнил про отца, — царапнула острая боль-- и сказал:
— Кабы отца не взяли, он бы тоже пошел.
— Василий-то, --подхватил Антонов. —Беспременно пошел бы. Горячий парень.
Андрейка прижался к рукаву Антонова и спросил звенящим от тайной боли голосом:
— А скажи, по правде, Петрович, его не забьют там гайдамаки?
Антонов положил руку на плечо Андрейки и сказал:
— Зачем забьют? Посадили в тюрьму и сидит. Придут большевики и ослобонят.
— А если гайдамаки одолеют?
— Куда им… —махнул рукой Антонов. —Кто за Раду стоит? Рабочие --против них, гарнизон--держит нейтралитет, селянство — не сдвинется с места.
Стало быть, и воевать не с кем. Постреляют два-три дня и сдадут город.
Слова Петровича успокоили Андрейку. Он сказал, как бы спрашивая:
— И чего тогда лезут?
— Без драки нельзя, — усмехнулся Антонов. — За лгав о е идет бой. Так уж жизнь устроена, что все должно меняться. А это не всякому по вкусу, оттого и бой и мука. Все новое, как и человек, в муках рождается. Стало быть, это вроде закона. Хочь — не хочешь, а надо…
Один за другим раздались два залпа. И вслед за ними зацокал пулемет.
Из темноты вынырнула какая-то фигура. Остановилась и, задыхаясь, вымолвила:
— Будь ласка, скажите, где тут Канатная улица?
— Держи вверх, а потом направо, — сказал Антонов.
— Откуда идешь?
— С вокзала.
— Как там?
— Стреляют. Пули так и свистят. Ползком пришлось квартала два…
Фигура скрылась в темноте.
— Заплутался сердяга, --сказал Антонов. — Ну, пойдем, хлопче, по домам. Успеем еще насмотреться и наслушаться. Это еще только цветики…
10.
правитьЧто-то грохотало за городом так, что стены дрожали.
Андрейка проснулся и долго ничего не мог понять. Что это? Гроза? Но почему не видно молнии? И какая может быть гроза зимой?
Заворочалась мать. Андрейка спросил:
— Слышишь, мамка?
— Слышу, --отозвалась мать. —Это пушки стреляют.
Страх дрожал в ее голосе. Она поднялась, села.
И не знала, по-видимому, что делать — встать ли и зажечь огонь или сидеть впотьмах.
Андрейка, с’ежившись, вслушивался в громыханье. Удары падали за ударами и отдавались то ближе, то дальше. Что-то как-будто рвалось в вышине и рассыпалось по земле грохочущими осколками.
Кто это стреляет? Большевики или гайдамаки? Или же те и другие вместе?
Слезла с кровати бабушка и зашаркала босыми ногами по полу, что-то шепча. Проснулась Таня и заплакала, услышав громыханье.
Жутко было сидеть в темноте.
Мать встала и зажгла, огонь. Маленький глазок света немного рассеял жуть. Все сидели молча, подавленные, растерянные. Хотелось не слушать и не думать о том, что делалось там, среди ночи, в темноте, но при каждом ударе дрожали стены, звенела жалобно посуда на полке, вздрагивал язычок света в лампочке--и обрывалось дыханье в груди.
Хотелось спрятаться куда-нибудь, только бы не слышать этих громовых ударов, потрясавших землю.
— Что это будет? --который уже раз спрашивала мать и не находила ответа.
Андрейке казалось, что он проваливается куда-то, нет у него ни рук, ни ног, весь превратился в комочек и этот комочек вздрагивает при каждом ударе.
От грохота дрожат стены и кажется — вот-вот развалится дом. Бухают пушки, летят снаряды и каждый несет кому-то смерть. Что, если снаряд попадет в их дом? Снесет до основания, останутся только щепки.
Страшно было думать об этом. Встать бы и убежать куда-нибудь. Но куда бежать? Гремит над городом страшными раскатами боевая гроза, и неизвестно, где упадет удар и кого настигнет.
Долго-долго тянулась эта ночь. Хотелось поскорее рассвета, а он не приходил, тьма лежала на окнах и только временами пробегали по стеклам, как судороги боли по лицу, зловещие вспышки.
Сидели все кучкой на кровати. Трудно было двинуться, шевельнуть рукой. Лица застыли, не шли на язык слова и только глаза были широко открыты и глядел оттуда темный, как ночь, страх.
Грохнул удар, зазвенела посуда и что-то круглое скользнуло по стене.
Мать вскрикнула, заплакала опять Таня, холод побежал по спине у Андрейки.
Сорвалось с гвоздя сито. Упало на пол и покатилось к дверям. Смотрели на него со страхом, и никто не двинулся, чтобы поднять его, так и осталось оно темным кружком у порога.
Проходили длинные, жуткие, наполненные громыханьем, часы и казалось несколько ночей прошло в одну эту ночь.
Только на рассвете стала затихать канонада. Вместе с темнотой уходил страх и на смену ему пришло утомление.
Как сидели на кровати, так и легли кучкой и заснули. И казалось, что это дышит и вздрагивает во сне одно измученное бессонной ночью тело.
11.
правитьУтром Андрейка проснулся и опять услышал тяжелое, сотрясавшее стены, буханье. Поднял голову, и посмотрел на окно--мутный свет сочился оттуда, и трудно было разобрать--дым ли это или туман.
Рядом, уткнувшись лицом в подушку, лежала Таня, а за ней бабушка--видна была только согнутая спина и вытянутые ноги.
Вошла мать с поленцами дров в руках. Лицо у нее было желтое, с темными пятнами под глазами.
— Опять стреляют? — спросил Андрейка.
— Стреляют, — сказала мать, бросая дрова на пол, --говорят, много домов разбили.
— И на нашей улице?
— Нет, они по большим улицам бьют.
Андрейка встал, потянулся. Ноги вялые, мутно в голове, но страха, вчерашнего ночного страха — уже нет. Да и стреляют сегодня как будто тише.
— Мать.
— Чего тебе?
— Вода у нас есть?
— Есть немного.
— Я сбегаю.
— Ну да, чтоб еще накрыло там.
— А как же без воды?
— Обойдемся.
Андрейка пошел к двери.
— Куда ты? — остановила его мать.
— На двор.
— Не бегай попусту.
И добавила тихо, как бы про себя:
— Одного нет, так еще и другого…
Андрейка вышел и остановился у входа.
Мутно и туманно на дворе. Туман как будто смешался с дымом и повис над городом, холодный и серый.
Тихо. Все словно вымерло.
Гукнула и рассыпалась грохочущими перекатами пушка. У Андрейки екнуло сердце. И вскоре с другой стороны отозвалась другая. Андрейке послышалось, как будто бы пронеслось что то с шипеньем вверху. Он поднял голову и ничего не увидел.
Хотелось выйти на улицу, но ноги были тяжелые и что то подкатывалось к груди, мешая дышать. Он набрал в рот воздуха и с шумом выпустил его.
Медленно, выжидая каждое мгновенье удара, он пошел к воротам. Глянул вдоль улицы и увидел, что у стены соседнего дома стоит с ведром Гаврюшка и смотрит туда, где в серой мути прятался вокзал.
— Эй, эй, --крикнул Андрейка.
Гаврюшка увидел товарища и бросился к нему.
Оба как то особенно обрадовались друг другу.
— Ты куда? — спросил Андрейка.
— По воду.
— Нам тоже нужно.
— Так пойдем вместе, --живо отозвался Гаврюшка.
— Ладно, сейчас ведро возьму.
12.
правитьПошли по улице, звеня ручками ведер.
Грохот пушечных выстрелов сотрясал воздух, но вдвоем не было страшно, и нарочно хотелось говорить громко, как будто ничего не было.
— Мы не спали всю ночь, — рассказывал Гаврюшка. — Как ахнет, ахнет, аж стены дрожат. Тетка моя страстную свечку зажгла и всю ночь поклоны бухала. А у соседей бабка, знаешь, что семечками торгует, — залезла в погреб и сидела там всю ночь.
— Это зачем же? --засмеялся Андрюшка.
— А чтоб снарядом не попало.
— И теперь сидит?
— Нет, вылезла. Днем, говорит, не так страшно.
— Да оно, знаешь…
Андрюшка не договорил.
Что-то с шипеньем и свистом пронеслось вдоль улицы и шлепнулось на мерзлую землю.
Ребята остановились, посмотрели друг на друга, как бы спрашивая: итти дальше или вернуться?
Из двора вышел пожилой человек, низенький, коренастый, с ведеркой в руке, --ребята узнали в нем сцепщика поездов Мухина. Он посмотрел на ребят, на их оторопелые лица и сказал, подмигивая:
— Видели жучка? Вжикнул и носом в землю.
Да вы не бойтесь, это шальная. Вы по воду? Идем вместе.
Двинулись дальше. Втроем стало веселее. Мухин говорил, поглядывая в ту сторону, откуда доносилось громыхание:
— Нам бояться нечего. Они через нас по горке бьют. На горке батарея гайдамацкая стоит. А в бою-- самое главное--орудия подбить.
— А кто лучше бьет: большевики или гайдамаки? — спросил Андрейка.
— Большевики лучше. У них артиллерия сильней. Туман мешает, верного прицела нельзя взять, а то они живо бы расправились с гайдамаками.
— Говорят, много народа побило, --сказал Гаврюшка.
— Бабьи сказки, --махнул рукой Мухин. — От снаряда легче спастись, чем от пули. Снаряд издали слышно.
— А если в дом попадет?
— Ну, тогда хуже. Осколками убить может.
Навстречу шла женщина с полными ведрами.
— Не боишься, тетка? --спросил Мухин.
Женщина поставила на землю ведра и сказала:
— Бойся, не бойся, а воды нужно. Долго еще стрелять будете?
— А кто стреляет?
— Да все вы, мужики. Баба не стала бы стрелять.
— За то бабе и дорога — от печи до порога.
— Вы то широкие. Развели катавасию --житья нет. Ишь бухают, ни дня, ни ночи, чтоб им в животе так бухало.
--Ничего, потерпи, мать, скоро полегчает.
— Жди-и.
Женщина взяла ведра и пошла дальше.
— Беда с бабами, --покрутил головой Мухин. — Не понимают рабочего интереса1 . Чего стреляете? Да как же не стрелять за рабочее дело? В Москве — власть Советов, а у нас--власть буржуев. Там рабочие все взяли в свои руки, а у нас по тюрьмам сидят. Да, что же мы не такие, как там? Нужно одну линию держать.
У колодезя было пусто. Набрали воды и пошли обратно под несмолкаемый грохот пушек.
13
правитьВсю ночь грохотали над городом пушки, сотрясая воздух, землю, дома. Ночью как будто удваивался их грохот, слышались новые оттенки ударов.
То загремят громовые раскаты, то, кажется, будто кто разбивает гигантским молотом каленую сталь, то как будто рвут на части куски крепкой ткани. А иные удары падают мягко, звучно и не пугают, а радуют слух.
Отблески молний вспыхивают там и сям, как при настоящей грозе. Иногда подымаются зарева и лижут мутно-красными языками небо.
Это горят дома, зажженные снарядами. Бегут из них люди, спасая второпях вещи и детей. Бегут, куда попало, лишь бы спрятать свой страх перед грозой.
Ночью опять наплывала жуть, и не было сна, мерещились всякие страхи.
Иногда в промежутки между пушечными выстрелами слышались ружейные залпы, треск пулеметов, взрывы ручных гранат.
Это в темноте сталкивались два враждебных отряда и вступали в бой.
Жирное щелканье, уханье, как будто от удара в пустое ведро, и глухой шум. Кажется, будто кто-то чудовищно жестокий токмачит о мостовую чьи то головы, бросает их в пустую бочку и посыпает песком.
Жутко было слышать это жирное, глухое токмаченье, и громыханье пушек, похожее на раскаты грома, казалось менее страшным.
Раз поздно вечером, Щербаковы собирались уже спать, кто-то постучался тихонько в двери.
Мать и Андрейка переглянулись, насторожились.
«Обыск», мелькнула у обоих одна и та же мысль.
И стало страшно, холодом опахнуло тело.
Стук повторился.
Мать встала и пошла к дверям. Андрейка пошел следом.
— Кто там?
Слабый голос отозвался:
— Раненый. Пустите перевязать рану.
Открыли дверь. Вошел, пошатываясь, молодой рабочий, весь в крови, в грязи. Правая рука висела, как плеть, рукав был разорван и сочилась оттуда кровь.
Рабочий сел на скамейку и, едва переводя дух, сказал:
— Осколком задело. Стычка тут была с гайдамаками. Товарищи прогнали их, а я отстал… Дайте, если есть, тряпку какую-нибудь, перевязать.
Он снял куртку, спустил с плеча рубаху. Рана была глубокая. Текла кровь.
— Промыть надо, --сказала мать.
Андрейка принес воды. Обмыли рану, перевязали чистой тряпкой.
— Вот… теперь легче, — сказал раненый.
— Может, ты есть хочешь? --спросила мать.
— Да что? У вас самих, небось, пусто.
— Ничего. Хоть хлеба кусочек… Садись сюда.
Раненый сел к столу. Мать отрезала хлеба, посыпала солью. Он взял левой рукой и стал есть.
— Правду сказать, с утра ничего не ел. Спасибо… А где же хозяин ваш?
— Гайдамаки забрали, --тихо сказала мать.
— Та-ак, --протяжно вымолвил раненый.
— Не знаем, жив ли, — еще тише добавила она.
И отвернулась, чтобы скрыть слезы.
— Ничего, — сказал раненый, --скоро освободим. Еще два-три дня, и Рады не будет.
Бухнула пушка раскатисто, резко. Точно стопудовый молот ударил по железу.
— Это наши из-за Днепра бьют, — сказал раненый. — Мы уже много ихних орудий подбили. Скоро им стрелять нечем будет.
Он дожевал кусок, запил водой и сказал разморенным голосом:
— Спасибо вам, товарищи, за хлеб, за ласку. А теперь надо итти.
Он поднялся, морщась от боли.
— Куда же ты в такую ночь, — забеспокоилась мать. — Оставайся… Отдохнешь.
По лицу раненого проплыла волна смертельной усталости. Упасть бы на лавку, закрыть глаза и заснуть. Но он встряхнулся, выпрямился и сказал:
— Нет, нужно итти. Если налетят гайдамаки и найдут меня тут, то не будет пощады ни вам, ни мне.
— Мы тебя спрячем, --обозвался Андрейка.
Раненый улыбнулся, покачал головой и сказал:
— Нет, нельзя. Прощайте… Спасибо вам.
Он вышел, пошатываясь, и исчез в темноте.
Пушки продолжали гукать, бросая в темноту отблески, похожие на зарницы. Зловещие зарева освещали город.
14.
правитьС наибольшей силой гремела канонада в полдень. Удары падали за ударами, небо как будто раскалывалось, стонала от грохота земля.
Дни были мутные, серые, .ни разу не выглянуло солнце. Тучи висели низко над городом, туман застилал окрестности и расплывались в нем очертания домов, деревьев.
Но как ни гремела канонада, а прежней жути уже не было, привыкли к грохоту, и Андрейка смело, без всякого страха, выходил теперь на улицу, бегал за водой, собирал бурьян и хворост для топлива.
Вот и сегодня он вышел на раздобытки и увидел на улице своих товарищей — Гаврика, Петьку и Еремку.
Они стояли на углу, слушали канонаду и подсвистывали пролетавшим шрапнелям.
Был полдень. Пушки ревели, как голодные звери, и слушать этот рев было и жутко, и приятно.
— Что вы тут делаете? --спросил Андрейка.
— Чижиков ловим, — сказал Еремка, посмеиваясь. — Де летят высоко, не поймаешь. Хоть бы одна жвакнула.
— Тут не упадет, надо в город…
— А что, ребята, — подхватил Гаврик, всегда быстрый в решениях. —Махнем-ка в город. Там, говорят, дом один на Подвальной, как решето стоит, весь в дырках.
— Да ну?
— Право слово.
— Вали, ребята.
Побежали.
За спиной бухали пушки, высоко над головой вжикали шрапнели, но страха не было, — было больше весело, чем страшно.
Вот и бульвар. Высокие тополя стоят в два ряда, черные, щетинистые. Верхушка у одного сбита, лежит на земле.
— Это снарядом, --сказал Петька. —Здорово ахнуло.
— Вот и дров можно набрать, --обрадовался Андрейка.
— Ладно, это потом. Айда дальше.
Свернули в переулок. Пусто, точно вымер город. Высокие дома тускло блестят окнами и ни в одном не видно человеческого лица. Гул от пальбы идет по переулку, как по трубе. Громче и чаще вжикают шрапнели.
В одном месте ребята увидели мальчика, который пригнувшись, бегал глазами по земле.
Ребята подскочили к нему:
— Что ты тут делаешь?
Мальчик выпрямился и сказал:
— Пульки собираю.
— Зачем?
— А так.
— А если жвакнет?
Мальчик усмехнулся и сказал:
— Я маленький, увернусь.
И опять нагнулся, упершись руками в коленки.
Ребята также стали шарить глазами по мостовой.
— Есть, --Крикнул Андрейка и выковырнул из мерзлого снега маленькую, заостренную пульку.
— А ну, покажь.
Пулька пошла по рукам. Ощупали ее со всех сторон, Гаврик даже на зуб попробовал — мягкая.
— Махонькая, — сказал Петька, --а если жиганет-- на смерть.
Мальчик приподнялся и сказал:
— Там на площади лошадь убитая лежит.
Брюхо так и развернуло.
— Снарядом?
— Ну, да.
Ребята переглянулись и побежали "а площадь.
15.
правитьПереулок вывел на большую широкую улицу. Прежде на ней было тесно, сплошным потоком катились вдоль домов прохожие, сновали извозчики и автомобили. А теперь пусто, двери и окна закрыты, ворота и калитки наглухо захлопнуты.
Кое-где видны одинокие фигуры. И странно смотреть на них. Жмутся вдоль стен, прячутся за выступами от шрапнелей, которые то и дело проносятся, злобно шипя, вдоль улицы.
Иной, вытянув шею, пробежит шагов двадцать и вдруг прилипнет к стене — вжикнула над головой шрапнель, — постоит и опять делает новый перебег.
Здесь, в верхней части города, громче отдается буханье пушек, чаще падают снаряды, как будто сюда направлены удары орудий, стоящих где-то за Днепром.
Ребята притихли. Жуть плыла от домов, израненных снарядами, от одиноких прохожих с мутными от страха лицами.
Вернуться бы… Но вернуться нельзя, стыдно было обнаруживать свой страх, никто не хотел первый сознаться. И они шли гуськом вдоль стен — Гаврик и Андрейка впереди, Петька и Еремка сзади, прислушиваясь к гулу канонады, опасливо поглядывая по сторонам.
До площади оставалось немного.
Вдруг, не доходя до угла, раздался где-то близко сухой, колючий треск, что-то зашлепало по стенам, зазвенели стекла.
— Та-та-та, --неслась частая дробь, отдаваясь гулко в пустоте улиц.
Из-за угла выскочили навстречу ребятам двое.
— Куда вы? --крикнул один. — Там пулеметы.
Другой только махнул рукой. И оба, точно по уговору, юркнули в калитку "ближайшего двора.
Ребята бросились за ними, вскочили во двор и забились, как воробьи, в уголок пугливой стайкой.
Еще два-три раза хлопнула калитка. Вбегали во двор люди, мужчины и женщины, с бледными лицами, с мутным страхом в глазах.
А сухое щелканье продолжалось, притаившиеся за углом люди поливали улицу свинцовым дождем.
— По ком стреляют? — спросил низенький толстый человек с обвисшими усами.
— По забастовщикам, --ответил другой, хмурый и тощий. Во дворе напротив засели.
— Спаси нас сила небесная, — пролепетала женщина трясущимися губами.
В гул канонады врезывалась трескотня пулемета, с шипящим свистом проносились шрапнели.
И вдруг одна из них шлепнулась в стену наполнила грохотом весь двор. Посыпалась штукатурка, зазвенели осколки стекол. Все заметались во дворе, как стадо под ударом грома, не зная, куда бежать, где искать спасения.
В углу под навесом приоткрылась подвальная дверь, оттуда выглянуло бледное от страха лицо и сейчас же исчезло.
Точно молния прорезала тьму.
— В подвал, --крикнул кто-то.
И все торопливо-послушно бросились к подвальным дверям, натыкаясь друг на друга.
Два узких, заплетенных решетками оконца мутно освещали подземелье. И когда глаза привыкли к темноте, стало видно, что подвал загроможден всякой рухлядью --ящиками, бочонками, сломанными столами и стульями.
На этой рухляди сидели люди. Были тут молодые и старые, мужчины и женщины, и много детей. Сидели молча, подавленные страхом, прислушиваясь к гулким раскатам орудий, гремевших над городом.
— Глянь, генерал, — шепнул Андрейка товарищам.
— Где?
— А вон в уголку прячется. И еще с ним двое.
Ребята с удивлением увидели в дальнем углу, среди рухляди, трех военных.
Один из них, старый, толстый, с отвислыми щеками, сидел на опрокинутом бочонке, тупо уставившись себе под ноги.
Другой, помоложе, в русой бородке, приткнулся к спинке сломанной железной кровати.
А третий, совсем молоденький, в новенькой шинели, стоял возле них, опершись на груду ящиков, лежавших в углу. Он беспокойно бегал глазами по подвалу и пощипывал маленькие черные усики.
— Чего они тут? — спросил Петька.
— Спасаются, — с усмешкой сказал Еремка.
Андрейка сморщил презрительно губы и промолвил:
— Вот так вояки.
Опять бабахнул где-то близко снаряд. Дрожь пробежала по подвалу. У генерала задвигались скулы. Молоденький офицерик еще плотнее прижался к ящикам.
Ребятам стало скучно в темноте среди безмолвных, перепуганных людей. Андрейка обернулся к товарищам и сказал:
— Пойдем. Чего тут?
И ребята двинулись дружной стайкой к дверям.
— Куда вы? — остановил их какой-то мужчина.
— На улицу, — сказал Гаврик.
— Обалдели вы, что ли? Там стреляют.
— А что ж нам до утра тут сидеть?
Вылезли со смехом из подвала. Грохали пушки, но пулеметной трескотни уже не было. На улице по-прежнему было пустынно. Редкие прохожие влипались в стены, прячась от снарядов.
Ребята побежали вдоль домов, пригибаясь к земле, когда над головами вжикали шрапнели.
И выбрались глухими переулками к спуску.
16.
правитьДни и ночи сплетались в один грохочущий круг, и таких кругов проплыло уже восемь.
А борьба все продолжалась. Заднепровье громило город, осыпая его снарядами; город откликался гайдамацкими гарматами на заднепровский рев, и все слабее были его удары.
По ночам на улицах все чаще вспыхивали летучие бои. Трещали ружья, цокали пулеметы, лопались ручные гранаты. И все казалось, что кто-то хрякает человечьи головы о мостовую и токмачет их в пустой бадье.
У Щербаковых кончилась мука, не было хлеба.
Лавки на окраинах были закрыты. И только в центре кое-где выдавали хлеб.
Целый день Щербаковы просидели без хлеба. В обед похлебали горячей воды, жиденько заправленной отрубями.
К вечеру стало подводить животы. Танька скулила, уткнувшись в угол.
Андрейка сидел скучный. Что-то перекатывалось в пустом животе, подступая тошнотой к горлу.
Наконец, он не выдержал.
— Мать.
— Чего тебе?
— Я пойду за хлебом.
— Куда?
— На Крещатик, там, говорят, дают.
— Ну да, чтоб голову оторвало.
— А что ж, голодным сидеть?
— Потерпим.
— Вон Танька ревет.
Мать ничего не сказала, только отвернулась и вытерла слезы.
«Пойду», упрямо подумал Андрейка.
Возле кровати, на полочке, лежали талоны. Андрейка тихонько сунул их в карман и незаметно выскользнул во двор.
Было под вечер. Серая муть лежала над городом и только на западе проступал блеклый простуженный румянец. Улицы были сумрачно-пустынны, низкими казались дома. Как будто прижимались они к земле, спасаясь от грохота, от ударов.
Андрейка бежит. Жутко на пустых улицах. Люди или тени жмутся кое-где у стен? Гукают пушки. Небо покраснело там, где спряталось в мутно-серой мгле солнце, и еще в двух-трех местах от пожаров.
Вот и Крещатик. Высокие, мертвые дома. Смотрят слепыми окнами, и нигде ни огонька, ни лица человеческого.
По одну сторону длинная вереница людей жмется к стенам. Андрейка подбежал и спросил у крайнего:
— За хлебом?
— Да, — шевельнулись губы. А лицо неподвижное и куда-то провалились глаза.
Стал в очередь, прижался к соседу и замер.
А улица жила грозной и жуткой жизнью.
Сгущались сумерки, мутно-серое небо побагровело. Заря ли это или зарева пожаров — трудно было сказать. Кругом грохот, треск, громыханье. Кажется, будто валятся дома, падают на мостовую камни, гремит железо крыш, подобно грому…
Где-то совсем близко рвется шрапнель.
— Взжжж… бах.
И эхо мертвых домов откликается гулко:
— Ба- бах.
Невдалеке — перестрелка. Слышно, как цокает пулемет, посвистывают и бьются о стены пули.
И люди, стоящие у стен, слыша это посвистывание, теснее прижимаются к дверям и окнам. Каким большим и тяжелым кажется сам себе каждый. Эти руки, ноги, плечи, голова… Вытянуться бы в ниточку, прилипнуть паутиной к стене--и стоять…
— Взжж… бах.
Совсем близко. Зыбь бежит по очереди, теснее прижимаются друг к другу, и каждый думает с тоской:
— Скоро ли откроют?
Андрейка оглянулся. За ним вытянулся длинный, черный хвост. Мужчины, женщины, дети. Голодные, испуганные стянулись сюда за хлебом.
Вот пробежала по рядам волна:
— Открыли.
Сгрудились еще теснее. Продвинулись немного вперед. И стало как будто легче.
А улица, как и прежде, в грохоте, в пальбе, в зареве пожаров, в клубах дыма, подымающегося из за домов.
Бежит, сломя голову, автомобиль.
— Стой! — кричит на углу охрана.
Автомобиль мчится дальше. Вслед ему гремят выстрелы. Шаг за шагом все ближе к дверям, все теснее жмутся друг к другу. Из лавки уже несут горячий хлеб. Запах его щекочет ноздри. Смотрят на счастливчиков и думают:
— Хватит ли всем?
Грохот по мостовой. Бегут, рявкая, броневики. Один, другой, третий. Слепые, серые, в стальных чехлах, с выпяченными дулами.
Опять где-то близко затрещали пулеметы. Заныли, защелкали пули. И опять зыбь бежит по очереди. Страшно.
И вот Андрейка уже в лавке. Смотрит на полки — хлеб еще есть. Отлегло от сердца.
Дает талоны и получает круглый двухфунтовый хлебец. Радость заливает его с головы до ног.
Выбрался из толпы и пустился бегом по улицам. Кругом все громыхает, жужжит, посвистывает, дымные зарева лижут небо. Но все это осталось как будто позади, и Андрейка не думает об этом. В руках у него хлебец, доставшийся ему так дорого, он прячет его под полой пальтишка и бежит дальше.
Вот и дом. Вбежал в комнату, красный, взбудораженный.
Мать так и кинулась к нему.
— Где ты был? '
Андрейка молча достал из-под полы хлебец и протянул его матери.
— Это ты за хлебом бегал?
— Да.
Хотела побранить, но как бранить, если в доме ни крошки.
Посмотрела на хлебец, потом на Андрейку и с затуманенными глазами взяла в руки Андрейкину голову и поцеловала.
17.
правитьХлеба хватило только на вечер и на утро. Сели и стали думать, что делать дальше? Еще не один день, может быть, будет война, а в доме ни муки, ни денег, ни картошки, ни даже отрубей.
— Что будем делать? — говорила мать и смотрела на Андрейку так, словно он и в самом деле мог чем-нибудь помочь.
Андрейка сидел, сморщив лоб, --хотелось продумать что-нибудь.
И вдруг он вспомнил.
— Мать, а если в комитет пойти?
— В комитет? — отозвалась мать. —Отец говорил про комитет.
— Да кто пойдет?
— Я пойду, --твердо сказал Андрейка.
— Что же ты можешь там сказать?
— Все скажу — как живем, бедствуем… Я пойду.
Пушки сегодня стреляли редко, и мать согласилась:
— Иди.
Долго искал комитет Андрейка. В прежней квартире его не было. Тогда Андрейка сбегал к товарищу отца, Степанову, и там рассказали ему, как найти комитет и кого спросить.
На станции, в маленькой сторожке, Андрейка увидел человек пять рабочих. Синел табачный дым, гудели в дыму разговоры.
— Кого тебе? — спросил молодой рабочий.
— Ивана Петровича.
— Товарищ Федотов, к тебе.
Низенький, средних лет, человек обернулся к Андрейке, посмотрел на него быстрыми глазами и спросил:
— Что скажешь?
Андрейка рассказал про отца и про то, что у них хлеба нет.
— Щербаков? Знаю, — живо отозвался Иван Петрович. — Кой-чем помочь можно. Товарищ Васильев,, выдай семье Щербакова пособие.
— А про отца ничего не знаете? — спросил Андрейка.
— Знаем. Он в центральной сидит.
Иван Петрович посмотрел внимательно на Андрейку, тронул рукой русую бородку и спросил:
— А ты хотел бы отца повидать?
Андрейка даже онемел от этого вопроса.
— Так ведь он же в тюрьме…
— Ну что же? Для смелости и ума не страшна и тюрьма. Ты маленький, а если при том еще ловкий, то и в тюрьму можно пролезть.
Иван Петрович подумал и сказал:
— Вот что. Ты, я вижу, парнишка смышленый. Давай-ка попробуем. Дам я тебе записку, припрячь ее, да так, чтобы при случае, если отнимать будут, можно было в рот и проглотить. Эту записочку сунь незаметно отцу или другому кому из наших товарищей. В обед арестованных выпускают во двор. Стало быть, самое главное — попасть в это время во двор. Это уж от твоей ловкости зависит. Идет?
— Попробую, --сказал Андрейка.
— Не боишься?
— Нет.
— Ну, я сейчас.
Иван Петрович присел к столу, написал несколько слов на клочке бумаги и отдал Андрейке.
— Спрячь. Напролом не суйся, ничего не выйдет, ищи случая. Удастся хорошо, — большую сослужишь нам службу, а нет--записочку в клочки. Иди к Васильеву, он тебе пособие выдаст.
Андрейка получил деньги и побежал домой, довольный и радостный.
— Вот тебе, мать, деньги из комитета, а я побегу.
— Куда?
— Записку из комитета нужно отнести.
— Куда отнести?
Андрейка только рукой махнул и побежал.
18.
правитьТюрьма на пригорке, кругом каменные стены, у ворот часовые. Калитка иногда открывается, входят и выходят люди, и каждого входящего опрашивают долго часовые.
Андрейка стал бродить вокруг да около.
Стены высокие, за стенами длинные корпуса, на окнах решетки.
Как проникнуть, как попасть туда?
Задача.
Андрейка поглядывает на окна. Там где-то за решетками отец. Может, он смотрит сейчас в окно и видит его, Андрейку. А Андрейка бродит около стен, боится подойти близко--солдаты с ружьями охраняют калитку.
Сегодня в городе тихий день, стреляют редко, и больше людей на улице.
Вон, на пригорке, двое ребят возятся с салазками.
Андрейка подошел к ним.
Мальчики в чистеньких тулупчиках, в меховых рукавичках, лица пухленькие, розовые, — видно, что не из простых.
— Что вы тут делаете? — спросил Андрейка.
— Да вот салазки поломались, --говорит старший, лет десяти.
Андрейка посмотрел. Полозья раскарячились, вихляются.
— Пустое дело, — сказал Андрейка. — Сани прочные, только полозья нужно прикрепить.
— А ты умеешь?
— Чего тут уметь? Молоток, да пара гвоздей, вот и вся музыка.
— У нас есть молоток. Пойдем.
— Куда?
— В замок. Мы там живем.
У Андрейки так и екнуло сердце.
— Да меня, чай, не пропустят туда, --вымолвил он.
— Пустят, — сказал старший. —Наш папаша помощник смотрителя. Скажу солдатам-- и пустят.
— Ну, коли так, пойдем. Я вам салазки в момент починю.
Двинулись втроем к воротам.
Солдат открыл мальчикам калитку, но Андрейку остановил.
— А ты куда?
— Он с нами, — сказал старший мальчик. —Это наш товарищ.
Солдат подумал и пропустил.
Андрейка, как во сне, вошел в страшные ворота.
Огромный двор, длинный корпус тюрьмы посредине и ряд домиков в стороне.
Старший мальчик побежал к одному из этих домиков за молотком и гвоздями. Андрейка остался с младшим во дворе.
— Много тут сидит арестантов? — спросил Андрейка.
— Десять тысяч, --сказал мальчик.
«Врешь», подумал Андрейка и спросил:
— А их выпускают во двор?
— Выпускают. Как только в колокол ударят, так и выпускают.
— А уже били в колокол?
— Нет, скоро будут бить.
У Андрейки стало тесно в груди.
«Нужно проваландаться с салазками, пока не зазвонят», думает он.
Старший уже бежал к ним, крича на ходу:
— Ну, вот тебе молоток и -гвозди. Начинай.
Андрейка осмотрел со всех сторон салазки. Починить--плевое дело, в два счета можно, но торопиться не следует, пока колокол не зазвонит.
— Здорово вы их развернули, — качает головой Андрейка.
— Это Вовка все, --надул губы маленький. — Я говорил ему--потише, а он как рванет…
— Врешь, ты сам навалился.
— Сам ты врешь.
Лица у мальчиков покраснели, оба напетушились.
«Как бы драки не было», подумал Андрейка и сказал:
— Ножик бы нужно, подстругать немного.
— Я принесу, --сказал старший и побежал опять.
Андрейка продолжал возиться около салазок, пригоняя полозья, а сам все думал : удастся ли его затея?
И вдруг-- динь, динь, динь. Зазвонил колокол на вышке.
Андрейка вздрогнул и насторожился.
Из казармы вышла рота солдат со штыками и рассыпалась цепью по двору. И вслед затем из дверей главного корпуса стали выходить гуськом арестанты.
Андрейка впивался глазами в лица арестованных--не отец ли? Все они как будто были похожи один на другого--желтые, измятые, обросшие волосами лица, и на каждом сумрачный валет.
Старший мальчик бежал вприпрыжку, жуя на ходу белый калач.
У Андрейки заныло в животе, когда он увидел хлеб в руке мальчика, но он сейчас же забыл об этом.
— Вот тебе нож, — сказал мальчик и добавил досадливо:
— Эх теперь нас не скоро выпустят.
— Почему? --спросил Андрейка.
— Пока арестанты во дворе, никого не выпускают.
«Тем лучше», подумал Андрейка и стал прилаживать полозья. Строгает ножом дерево, а сам все поглядывает на двери тюрьмы, откуда все шли, да шли арестованные. Выйдя из дверей, они сворачивали направо и шли по одиночке вдоль стены, мимо солдат соштыками.
Отца, однако, не видно.
«Может, он не в этой тюрьме», подумал Андрейка и руки у "его задрожали.
Бросив строгать, он приладил полозья и стал приколачивать их гвоздями. Прибил один, потом другой, потрогал руками--крепко, и сказал:
— Ну, вот и готово. Теперь, как новенькие, на сто лет хватит.
Мальчики наклонились над салазками, потрогали полозья.
— Крепко, — сказал старший. — Ну, я отнесу молоток, да нож, а потом пойдем спускаться.
Андрейка остался с маленьким возле салазок.
Головка длинного арестантского хвоста обогнула тюрьму и потянулась ко входу. Первые ряды поднялись по ступенькам, и тюремные двери опять стали глотать их.
Андрейку все больше охватывала тревога.
«Может, я проглядел отца», --подумал он, продолжая вглядываться в лица. — «Как тогда передать записку? Кому? Как подойти?»
Он в стенах тюрьмы, перед ним арестованные, и он не видит отца, не знает, кто здесь друг и кто враг.
«Если бы пройти вдоль рядов, то можно бы увидеть», думает Андрейка. Но как пройти? Кругом солдаты с ружьями.
И вдруг его осенило.
— Садись, я покатаю тебя, — сказал он мальчику, который стоял, скучая, около салазок.
Тот прыгнул на салазки, и Андрейка, запрокинув голову, как заправский конь, помчал салазки мимо арестантских рядов.
Бежит, остро вглядываясь в лица, а в руке крепко зажата записка.
И вдруг, впереди, среди других лиц, мелькнуло знакомое лицо.
Отец…
Сердце забилось шибко-шибко. Андрейка не сводит глаз с дорогого лица. И видит, что отец тоже узнал его, глаза у отца округлились, но лицо спокойное, ни одна черточка не шевельнулась на нем.
Андрейка поравнялся и, как бы невзначай, шлепнулся у самых ног отца.
— Легче, паренек, — чужим голосом вымолвил отец и, наклонившись, взял Андрейку за руку.
В этот момент Андрейка сунул в руку отца записку и, как ни в чем не бывало, поднялся и стал отряхиваться. А когда оглянулся, серые ряды арестованных уже скрыли отца.
— Что же ты, конь, спотыкаешься? — сказал мальчик.
— Ногу ушиб, — пробормотал Андрейка, прихрамывая, и повернул назад.
Как во сне, промелькнуло для него все это, он едва сдерживал свою радость, и хотелось вылететь стрелою за стены тюрьмы.
Когда двор опустел, Андрейка вместе с мальчиками выбежал за ворота.
— Ну, я домой, — сказал Андрейка.
— А спускаться? --хотели удержать его мальчики.
— Я завтра приду.
— Приходи.
«Ждите», подумал Андрейка и пустился во всю .прыть с пригорка.
Он забежал сперва в комитет и рассказал там, как он обработал дело.
— Молодец, --похвалил его Иван Петрович. — Ты нам здорово подмогнул.
Как на крыльях, летел Андрейка домой.
Вбежал и прямо к матери.
— А я тятьку видел.
— Где?
— В тюрьме.
Мать, широко раскрыв глаза, смотрела на Андрейку, не веря его словам. А он быстро-быстро залопотал о том, как он попал в тюрьму, как увидел отца и передал ему записку.
20.
правитьПрошло еще два дня в грохоте пушек, в ожидании больших перемен.
С утра занездоровилось матери. Встанет, походит и опять ляжет. День проковыляла, а к вечеру совсем слегла. И все хваталась за живот и громко стонала.
Бабушка слезла с печи, заохала, затрясла головой.
— Пришло, видно, твое время, Даша. Охо-хо.
Еле двигая больными ногами, взялась за работу. Затопила печь, поставила воду греть.
Позже, когда у матери боли стали сильнее, бабушка сказала Андрейке:
— Сходи, детка, к Егоровне, скажи — матери худо, пускай придет.
Андрейка шапку в руки, пальтишко на плечи и побежал.
Было темно. Бухали пушки. Небо вздрагивало от пламенных вспышек.
Вот и маленький домик, где живет Егоровна, в окнах темно.
Андрейка постучал. Долго не открывали. Потом блеснул свет, за дверью--голос.
— Кто там?
— От Щербаковых.
— Чего надо?
— Матери худо, зовут вас, бабушка.
— Ах ты, господи, в такое-то время. Погоди там, сейчас выйду.
Андрейка остался у двери. Темно и безлюдно было. Только пушки буравили тишину.
Андрейка думал:
«Сегодня девятый день, а пальба идет. Скоро ли будет конец? И кто возьмет верх?»
Вышла Егоровна. Была она низенькая, круглая, с широким лицом.
— Ну, пойдем, сынок.
Медленно пошли по темной улице, натыкаясь на рытвины. Пушки ревели голодным ревом, огненные змеи лизали небо. Темнота вздрагивала и как-будто сгущалась еще больше. Егоровна бормотала как бы про себя:
— И все бухают, все бухают… Совсем закружились люди. То с чужими война была, а теперь свои воюют. А к чему это? Кому от этого лучше?
— Всем нам будет лучше, — сказал Андрейка, вспоминая, что слышал про войну от отца.
— А сколько людей поляжет? Жить-то, ведь, каждому хочется.
— Да как жить? За лучшую жизнь и бой идет. Каждому хочется лучше жить.
— Да разве без драки нельзя?
— Нельзя, --твердо сказал Андрейка. —На то и кулаки, чтоб ими отбиваться.
Вошли в домик. Металась на кровати в муках болей мать. Бабушка топталась около нее. Горел в печке огонь.
Егоровна разделась, подошла к матери и спросила:
— Ну, что, милая?
— О-ох, --ответила стоном мать.
Егоровна засучила рукава, как бы собираясь приступить к работе, потом: посмотрела на Андрейку и сказала:
— Парнишку нужно бы куда-нибудь.
Бабушка подошла к Андрейке и сказала:
— Иди, детка, к соседям, пока мы тут не управимся.
Андрейка посмотрел на бабушку, на мать, на Егоровну, понял, что нужно уйти, и вышел.
21.
правитьНочь провел Андрейка у соседей. Спал — не спал, вскочил чуть свет, выбежал на улицу и остановился в недоумении.
Почему так тихо? Почему не стреляют пушки?
Так стало привычно слушать их буханье — и утром, и днем, и среди ночи. А сейчас тихо. Как будто умерло что-то.
Андрейка оглянулся. Восток был багровый. Румянец утра проступал зябко сквозь синеву туч. Падал снег. Ложился тихо на мерзлую землю. И земля как будто отдыхала под белым пухом.
Шел мимо человек быстрым, размашистым шагом.
Андрейка спросил:
— Почему не стреляют?
Человек бросил отрывисто, на ходу:
— Кончено. Большевики взяли город. Теперь власть советов.
Земля ли зашаталась под ногами или ноги запрыгали по земле, Андрейка не мог бы сказать.
Было только радостно, и ударила в голову мысль:
«Теперь вернется отец».
Андрейка сорвался и побежал домой. И только ткнувшись в двери, вспомнил, что дома, может быть, еще не все ладно.
Он постучал. Открыла Егоровна. Глянула на Андрейку смеющимися глазами и сказала:
— Иди, иди, там тебя братишка дожидается.
Андрейка вошел тихо. И первое, что толкнулось в уши, было куваканье, --звонкое, требовательное, голосистое.
«Братишка», — подумал Андрейка, и с любопытством, смешанным с радостью, подошел к кровати.
Мать лежала, укрытая одеялом, а рядом с ней, завернутое в одеяльце, кричало, морщась и требуя чего-то, маленькое, красное существо.
Андрейка наклонился над ним. Маленькая мордочка куксилась, кривилась, суживая щелочки глаз, и все тянула свое «уа-уа».
Андрейка посмотрел, усмехнулся и сказал:
— Маленький, а кричит здорово.
— Крепкий мужик будет, --вымолвила Егоровна. --Под пушку родился.
Андрейка перевел глаза на мать и сказал:
— А большевики взяли город.
— Кто тебе сказал?
— Человек один. Теперь уже не будут стрелять.
Егоровна вздохнула и сказала:
— Лучше ли, хуже, а хоть конец пришел.
Андрейка опять посмотрел на мать и понял, о чем она думает, и сказал:
— Теперь и отец наш вернется.
Мать ничего не сказала, только кивнула головой.
Дома не сиделось.
Андрейка то и дело выбегал на улицу. Но там как будто не было никаких перемен. Только пушечной стрельбы не было, да на вокзале звонко перекликались гудки.
Андрейке хотелось побежать на большие улицы, посмотреть, что там делается, но он боялся — как бы не прозевать отца. Он вглядывался в каждую фигуру, появлявшуюся на улице: не отец ли?
Но шли все чужие, незнакомые.
Выглянул на улицу Петька Сердюков. Лицо у него было веселое. Подбежал к Андрейке и выпалил скороговоркой:
— А наш Володька вернулся.
— Из тюрьмы?
— Да.
— Ну, и что же?
— Голодом, говорит, морили. Стал худой, да черный, прямо с ног валится.
— А отца моего не видел там?
— Не сказывал. Да, может, он в другой тюрьме, их, ведь, без счету сажали.
Андрейке стало скучно. Полдня прошло, а отца нет. Не случилось ли чего?
Смотрел вдоль улицы выжидающими глазами и видел все чужие лица. Пошел домой опечаленный. Там покрикивал братишка, забавно морща красную рожицу, и наклонялась к нему слабая, измученная болями мать.
Бабушка окликнула Андрейку.
— Ты бы дровец собрал.
— Ладно.
Надел шапку, пальтишко и вышел. И столкнулся у выхода с отцом.
— Папка, — вскрикнул Андрейка — и повис у него на шее.
Колючая черная борода колола щеки. Показался Андрейке отец худым, бледным, но глаза смотрели весело и голос звучал твердо.
— Здравствуй, сынок. Как ты в тюрьму попал?
— Меня комитет послал, — с гордостью сказал Андрейка.
— А ловко у нас с запиской вышло. Кто тебя научил?
— Сам придумал.
— Молодец. Скажу прямо --мой сын.
И крепко обнял Андрейку.
— А у нас радость, --сказал Андрейка.
— Какая?
— Братишка есть.
— А-а, — вымолвил отец и, выпрямившись, шагнул к дверям.
Вошел, и прямо к кровати. Наклонился над одеяльцем. Там куксилось и покрикивало маленькое, красное существо.
Отец взял сверточек в руки, долго смотрел на сморщенную рожицу и вымолвил с теплой усмешкой:
— Большевик будет. Под грозой родился. Ишь ты какой.
Положил бережно большевика в одеяльце около матери и сказал:
— Ну, здравствуй, Даша. Вот и вернулся…
В городе радость и у нас радость. Теперь заживем…
22.
правитьРадостный был этот день.
Земля как будто тоже разделяла радость победителей. Уползли куда-то туманы, прорвалась дымная муть, стоявшая десять дней над городом, и заиграло солнце.
Отец вскоре ушел — были большие митинги в разных частях города. Побежал и Андрейка с товарищами.
Не узнать было города в этот день. Те самые улицы, по которым еще вчера, крадучись, пробирались одинокие прохожие, ожили, зазвенели голосами, запрудились народом. Плыли, колыхаясь под ветром, как паруса, красные знамена. Музыка будила в домах звонкое эхо. Длинными вереницами тянулись красные войска. Гул голосов несся им навстречу — рабочие встречали своих избавителей.
На углу большой улицы, выходившей на площадь, ребят затерло. Перед ними было людское море. Оно двигалось, волновалось, шумело. Лица были обращены к площади. Оттуда доносилась музыка, слышались все ближе и громче крики «ура».
Вот пронеслось, как вихрь, над толпой одно слово:
— Комендант. Комендант.
Андрейка уцепился за карниз, приподнялся и увидел посредине площади автомобиль, а на нем крепкого, коренастого матроса. Лицо у него молодое, возбужденное. Он говорил что-то, подкрепляя свою речь четкими движениями рук. Долетали только обрывки речи, но все же можно было разобрать, что говорил он о пролетарской революции, о власти Советов, о том, что царству рабочих и крестьян не будет конца.
И тысячи голосов, сливаясь в один мощный раскат, подтверждали это.
Площадь волновалась, как море под весенним ветром. Волны людские плыли и плыли по руслу улицы, и над ними вздымались алыми парусами знамена.
Автомобиль двинулся дальше, увозя коренастого человека в синей матроске. Казалось, он плыл в толпе, и неслись вслед многотысячные голоса:
— Да здравствует Власть Советов! Да здравствует пролетарская революция во всем мире!
Ребята двинулись вслед за автомобилем. Как маленькие рыбки, плыли они в толпе. Порой их захлестывало, бросало то к стенам домов, то на мостовую. Но они пробирались все дальше и дальше.
На площади водоворот людской кружился с страшной силой. Андрейка оглянулся и не нашел товарищей. Их унесло куда-то. Стало досадно. Но жалеть и раздумывать было некогда. Течение уносило его все дальше и дальше.
Опять площадь. И на ней кто-то говорит. Голос как будто знакомый. Андрейка вытянулся, насколько мог, и все-таки ничего не увидел, кроме стен и голов.
Впереди стоял молодой рослый парень в овчинной куртке. Андрейка уцепился за его рукав и вытянулся в ниточку.
Парень оглянулся, посмотрел дружески на
Андрейку и сказал:
— Лезай ко мне на плечи.
Андрейка легко, как котенок, взобрался на плечо парня, глянул на площадь, и сердце его заколотилось.
Среди людского моря Андрейка увидел отца… Он стоял выше других, лицом к Андрейке, и говорил. Голова была открыта, черный клок волос свалился на лоб. В одной руке была шапка, а другой делал такие движения, словно собирал в пригоршню свои слова и разбрасывал их по площади.
Гордой радостью залилось лицо Андрейки. Отец говорит и слушают его тысячи людей.
До Андрейки ясно долетали слова отца. Говорил он о том, как сидел с товарищами в тюрьме, каждую минуту ожидая, что гайдамаки выведут их в поле и расстреляют.
— Нас морили голодом и холодом, душили теснотой, били прикладами, и вот пришли наши товарищи и освободили нас. Конец гайдамацкому гнету, и власть теперь в наших рабочих руках! Будем же, товарищи, стоять крепко за нашу пролетарскую власть Советов! Лучше ее нет, и не может быть для трудового народа…
Площадь загудела, взметнулись кверху тысячи рук, заплескали ладони, загрохотало «ура». Музыка рванула медными глотками, и все смешалось в ее реве.
Парень, на плече которого сидел Андрейка, так захлопал руками, что Андрейка чуть не свалился.
— Это мой батько говорил, --крикнул Андрейка парню в самое ухо.
— Да ну? --удивился парень.
— Не сойти с этого места, — заверил Андрейка.
Парень качнул головой и сказал:
— Молодец. В самую точку ударил… Слышь, — обратился он к соседям, --это его батько говорил.
Соседи посмотрели на Андрsйку так, словно и он что-нибудь значил.
Андрейка хотел пробраться к отцу. Но как пробраться, если стеной стоит народ? Он только видел, как сошел с возвышения отец и исчез в толпе.
На его месте поднялся другой---в шинели, высокий, с худым бритым лицом, и стал говорить.
23.
правитьБыл еще один день, когда всколыхнулся весь город и улицы снова превратились в людские потоки.
Хоронили товарищей, павших при взятии города.
Длинная вереница обтянутых красным гробов поплыла вдоль улиц на руках товарищей.
Шли медленно. Музыка играла похоронный марш. Красные и черные ленты на гробах тихо колыхались. И колыхались знамена, плывшие алыми парусами навстречу теплому ветру, срывавшемуся с Днепровских гор.
День был облачный, с проблесками солнца, таял на улицах снег. Шли мимо сада, стоявшего за железной решеткой на днепровском обрыве. Черные деревья шушукались между собой, покачивая ветвями, и видно было, что им хочется тепла.
Андрейка шел с ребятами городских школ. Ребята старательно выравнивали шаг, идя густыми колоннами, по восьми в ряд.
Музыка играла торжественно, а когда она смолкала, то раздавалось пение, такое же торжественное и величавое.
Андрейка в первый раз видел такие похороны. Не было ни попов, ни икон, ни заунывного звона. В пении и музыке слышалось больше бодрости, чем печали, как будто провожали не мертвых, а живых товарищей, уходивших куда-то на боевую работу.
Андрейка переглянулся с товарищем, шустрым пареньком, которому хотелось не итти, а бежать, — так и рвался вперед-- и сказал:
— А без попов лучше.
— Куда-а, — даже подпрыгнул тот. —Тут музыка, как на параде, а там как заведут, как замурмонят, аж сумно станет.
Когда поднялись на бугор и остановились на минуту, чтобы выравняться, Андрейка оглянулся и увидел бесконечный людской поток, тянувшийся по улице вдоль сада. Начало было там, где покачивались красные гробы, а конец терялся далеко внизу, за домами.
— Народу-то… страсть, --заговорили ребята.
— Прежде генералов так не хоронили. А тут — простые солдаты.
Двинулись дальше, по высокому берегу Днепра.
Подкрадывался вечер, небо расчистилось, стало розовато-синим. Солнце спряталось за буграми, но Заднепровье еще было залито светом, и ярко, как костры, горели окна в пригородных домах.
…Настанет пора и восстанет народ
Великий, могучий, свободный…
раздавались в вечерней тишине звучные голоса.
Потом и костры погасли. Густо-синяя мгла легла на леса, на равнину. А небо порозовело, стало прозрачным, легким, и засветил месяц, тонким завитком, прорезавший синеву.
Уже в сумерки пришли к тому месту, где были вырыты братские могилы. На краю их поставили гробы и стали прощаться с товарищами.
Много было речей, и каждая была, как обещание--бороться до конца за рабоче-крестьянскую власть. Тысячи глаз были устремлены на красные гробы, тысячи сердец бились в одно с говорившими. И казалось, что это смотрит, дышит, говорит и слушает единое многоликое существо, готовое и жить, и умереть во славу пролетарской революции.
Последние минуты. Красные гробы сдвинулись и поплыли в темную пасть могил. Загремели выстрелы где-то в стороне. Под звуки музыки весь берег запел прощальную песнь, трогательны и величавы были ее слова:
«Прощайте же, братья, вы честно прошли свой доблестный путь»…
Земля застучала о крышки гробов, легла на них влажными комьями. Пение то затихло, то снова раздавалось Месяц спустился ниже, стал светить ярче, и тени от деревьев, оголенных, но жаждущих тепла, легли на землю тонким переплетом.
Долго не расходились. Пели революционные песни, а когда пение затихало, кто-нибудь, невидимый в сумерках, подходил к могилам и говорил.
И опять, как тогда на площади, Андрейка, среди других голосов, услышал знакомый голос — голос отца.
— Не забудем, товарищи, этот день. Он всех нас спаял воедино. Мы теперь, как клятвой, связаны друг с другом. Пусть спят наши товарищи, а мы пойдем строить новую жизнь, и пусть не дрогнет у нас рука, если ее придется поднять на врагов. Пообещаем, товарищи, стоять твердо за наше рабочее дело, всегда помнить о том, что власть трудящихся — это наша власть, и ею мы завоюем весь мир!
Когда вслед затем запели «Вихри мятежные», Андрейка пробрался к отцу и взял его за руку.
Василий обернулся, увидел сына и сказал:
— И ты здесь.
— Здесь, — вымолвил Андрейка.
И прижался крепко к теплой руке отца.
24.
правитьПохоронили товарищей и еще с большим жаром взялись за работу. Все надо было заводить на новый пролетарский лад, от маленького до большого. И не хватало времени, не хватало людей.
В городе было много тайных врагов. Они позаползали в щели и шипели оттуда на советскую власть. И нужен был всюду зоркий глаз, строгое пролетарское око.
Андрейка почти не видел отца. Забежит отец домой на минутку, --ни поговорить, ни рассказать, — и опять бежит куда-то. Ночью приходил поздно, а иногда совсем не приходил.
— Некогда, — торопливо говорил он. — Дела много, рук мало, да и враги наши не дремлют.
Надо быть на чеку.
Первые дни Андрейка с жадностью смотрел, как преображалась жизнь города. Но смотреть было мало — хотелось самому что-нибудь делать. А что делать, как подойти к этому — Андрейка не знал.
Раз вышло так, что Андрейке нужно было повидать отца — работал он в Совете. Андрейка пошел в Совет.
Дом большой, красивый, много комнат. Тьма народу в нем — каждая комната гудит, как улей.
Андрейка долго заглядывал то в одну комнату, то в другую, высматривал отца. И вдруг столкнулся с Иваном Петровичем. Бежал он куда-то озабоченный, с бумажками в руке, но Андрейку узнал, остановился и сказал весело:
— А-а, товарищ Щербаков, за какими делами?
— Отца ищу.
— В мастерские уехал на собрание. А ты дома, что делаешь?
Андрейка потупился и сказал:
— Ничего.
— Э-э, так не годится, — покачал головой Иван Петрович. — При Советской власти все должны работать. Много вас таких ничевошников?
— Да, наберется.
— Надо вас взять в оборот.
Иван Петрович подумал, почесал бородку и спросил:
— Хочешь работать?
— Хочу. Скучно так… — Ну, так вот что: собери ребят и веди их завтра в 12 сюда. Мы из вас отряд летучей связи организуем.
— Идет, — весело отозвался Андрейка.
— Ну, действуй.
Иван Петрович дружески шлепнул Андрейку по плечу и побежал дальше.
Андрейка вышел из Совета взбудораженный.
— Вот человек, --думал он про Ивана Петровича, --все у него так и горит. Два-три слова и готово, --летучий отряд придумал.
В тот же день Андрейка оповестил ребят, чтобы утречком все были в сборе по очень важному делу.
25.
правитьСобрались на пригорке у рощицы, запорошенной снегом. Не мало, не много, а человек 40. Всех заинтересовало собрание. Шуму и крику было много. Кое-кто и подраться успел.
— Ну, говори, что-ли, — приступили к Андрейке.
Андрейка стал у всех на виду и звонким голосом начал:
— Товарищи, был я вчера в Совете. И там меня спросили, что мы, ребята, делаем теперь, при советской власти. Стыдно было, а пришлось сказать, что ворон гоняем. И тогда мне сказали, что так не годится при советской власти, чтобы я собрал вас, и всем вместе притти в Совет, там нам работу дадут.
— Какую работу? Какую? --посыпались вопросы.
— Там скажут. А теперь, кто хочет итти в Совет?
— Все пойдем, — загудели голоса.
— Ну, тогда двинем, ребята.
Покатились, как стояли, гурьбой, с шумом и гамом.
— Стой, товарищи, --крикнул Андрейка. —Что же мы табуном, как лошади. Становись в ряды…
Вот так. В ногу… Эх, знамя бы красное… Нет ли у кого платка?
Красный платок нашелся. Степка Бычков сорвал его с шеи и отдал Андрейке. Выломили палку в роще, привязали платок, и вышло знамя хоть куда.
Двинулись колонной, соблюдая шаг, как солдаты. Завели песню. И стройно, молодцевато пошли к Совету.
Андрейка побежал вверх по лестнице, и немного погодя вернулся и махнул рукой:
— Сыпь сюда, ребята.
— Прямо в Совет? --опешили ребята.
— В Совет.
— Все?
— Все валите.
Вошли по лестнице в одну комнату, в другую.
Народу везде тьма, гул от разговоров, шаркотня от ног.
Остановились в большой комнате. Андрейка опять исчез и вернулся с Иваном Петровичем, и с ним еще один молодой товарищ.
Иван Петрович пробежал глазами по рядам, тронул рукой бородку и сказал:
— Ну, молодые товарищи, давайте потолкуем.
Мы думаем организовать летучий отряд для связи.
Нам нужно десятка два-три шустрых ребят, чтобы выполнять наши поручения. Кто пойдет в этот отряд?
— Все пойдем, — гаркнули дружно ребята.
— Молодцы ребята, — похвалил Иван Петрович. —Ну, долго толковать не будем. Товарищ инструктор расскажет вам, в чем дело, и сразу к работе… Товарищ Щербаков, спасибо за то, что постарался.
Повернулся и ушел так же быстро, как и вошел.
Ребятам показалось, что в комнате разорвалась ракета и осыпала их своими блестками.
Они обступили молодого инструктора и стали слушать его об’яснения.
А на другой день уже приступили к работе.
Летучий отряд носился по городу, выполняя всякие устные и письменные поручения.
Работа была живая, веселая и очень понравилась ребятам. Где пешком, где на трамвае, а иногда и на автомобиле случалось прокатиться. И значок для себя придумали — красную ленточку на шапке.
Через два-три дня ребята знали уже все отделы в Совете, все учреждения, всех главных товарищей, и многому научились.
А когда собрался Совет на заседание, летучники тоже были в зале, слушали речи товарищей и по окончании пели вместе с другими «Интернационал».
Источник текста: П. Сурожский. Под грозой. Повести и рассказы для юношества. — Москва: Моск. т-во писателей, 1928. С. 3—71.