Въ средней полосѣ Россіи къ концу августа большая часть полевыхъ работъ бываетъ окончена.
Рожь и яровыя свезены съ поля, и частью даже — для первой надобности — обмолочены. Въ землѣ остаются овощи да картофель; но это уже сравнительно дѣло не трудное.
Конецъ лѣта, начало осени — въ теченіе всего года самое свободное время для женской половины деревенскаго населенія. Недаромъ оно называется «бабьимъ лѣтомъ». Зимой, когда отдыхаютъ мужики, у бабъ идетъ усиленная работа — пряжа шерсти и льва. Весною снуютъ красна. Бабьимъ лѣтомъ постлавши выбранный ленъ и остригши осеннюю шерсть, деревенскія работницы переживаютъ короткій промежутокъ сравнительнаго отдыха, проводя его по своему усмотрѣнію.
Это время далекихъ лѣсныхъ прогулокъ, собиранья запасовъ на зиму: ягодъ, орѣховъ, грибовъ. Въ эту же пору совершаются нерѣдко бабьи путешествія «по обѣщанію» на поклоненіе угодникамъ и безъ обѣщанія.
Только-что пережита лѣтняя страда; впереди — зима съ холодами и мятелями, съ темнотой и тѣснотой убогаго жилья: дѣти, телята, а въ полъ-избы станутъ чудовищныя красна. Лампа, замѣнявшая лучину, плохо слажена, съ плохимъ керосиномъ, коптитъ, свѣтить скупо. Тѣсно, смрадно, темно… А кругомъ — хорошъ вольный міръ Божій. На просторѣ есть гдѣ разойтись и вздохнуть полной грудью. И не бываетъ онъ, можетъ быть, краше, то въ эту пору, въ расцвѣтѣ осеннихъ цвѣтовъ и красокъ наканунѣ ихъ увяданія.
Кому не знакомы вереницы бабьихъ фигуръ по колѣно подобранныя, обутыя и разутыя, съ палками и котомками за плечами, ровнымъ шагомъ пробирающіяся по всѣмъ направленіямъ, гдѣ найдутся какіе-нибудь пути сообщенія. Идутъ онѣ по Россіи проѣзжими дорогами, вдоль шоссе протоптанными тропинками, вдоль полотна желѣзныхъ дорогъ. Случается на ходу летящаго поѣзда поднимется окошко вагона, протянется шаловливая ребячья ручонка и броситъ богомолкамъ въ бумагѣ остатки зачерствѣвшихъ дорожныхъ припасовъ. Какъ птицы налетаютъ онѣ на добычу. Въ котомкѣ у нихъ — кромѣ запасной рубахи да снятыхъ изъ предосторожности башмаковъ — остатки искрошившагося хлѣба и лепешки, взятой на дорогу. Въ сумочкѣ у креста полтинникъ, много — гривенъ шесть, и въ видѣ исключенія рублевая бумажка. Идутъ онѣ бодро и весело, пересмѣиваясь, а случается и перебраниваясь на ходу. До серьезнаго дѣло, впрочемъ, не доходить. У всѣхъ въ виду конечная цѣль — угодникъ, обитель святая, молитва. У большей части радостное и тихое настроеніе. На привалахъ и ночлегахъ завязываются общіе разговоры, разсказы безъ конца. Ночуютъ въ повалку, подъ кровомъ, на соломѣ, коли пустятъ, и на волѣ подъ открытымъ небомъ, если не пускаютъ или во-время не добредутъ до ночлега.
Въ каждой мѣстности и навѣрное въ каждой губерніи есть своя святыня, угодникъ, монастырь, куда по обычаю стекаются богомольцы. Подъ стѣнами монастыря, также по исконному обычаю, устроивается — если есть она — и мѣстная ярмарка.
Въ Рязани годовая ярмарка 29-го августа.
Тихій городъ, въ лѣтнее время пустынный и пыльный, на недѣлю замѣтно оживляется. За всенощной, наканунѣ праздника подъ «Ивана Постнаго», городской соборъ переполненъ молящимися. Огромный и старинный соборъ; онъ построенъ въ княженіе Олега Рязанскаго и поражаетъ размѣрами, но все-таки мѣста не хватило и для половины желающихъ. Шляпокъ, мужскихъ, непокрытыхъ и стриженыхъ головъ — почти не видно. Все платки, платки, бѣлые, красные, пестрые платки. Все въ рамкахъ темныхъ и свѣтлыхъ платковъ, безусыя, молодыя и старыя, красивыя и дурныя бабьи лица. Глаза изъ-подъ платковъ устремленные вверхъ, или низко къ землѣ припадающія женскія головы, сотни свѣчей у иконъ, къ которымъ все еще тянутся бабьи руки, и шопотъ, раздающійся въ разныхъ мѣстахъ церкви, съ придыханіями, съ вбираніемъ воздуха и произнесеніемъ словъ какъ бы внутри себя, особый шопотъ бабій, которымъ шепчутъ русскія бабы — и никто больше.
Августовскій день замѣтно уменьшился. Къ концу всенощной уже темно.
Народъ медленной волной выливаетъ изъ церкви. Лѣстница необыкновенной вышины, ступеней во сто, слабо освѣщена снизу фонаремъ у начала ея, и слабѣющимъ съ каждой минутой свѣтомъ храма вверху. Въ мерцающемъ, фантастическомъ освѣщеніи выступаетъ бѣлая колонка на лѣстницѣ, бѣлое въ шушпанѣ плечо осторожно спускающейся женщины. Народъ толпится на ступеняхъ — какъ бы въ ожиданіи и нерѣшительности. Посреди сливающагося гула человѣческихъ голосовъ раздаются отдѣльныя восклицанія.
— Авдотья! А, Авдотья? Ты гдѣ? Не видать. Ишь, поди, притча-то какая! Отбилась знать! — слышенъ женскій, озабоченный голосъ.
— Бабочку мы тутъ свою потеряли.
— Не серебро, найдется. Въ соборѣ, знать, осталась. А ты сядь да посиди. Можетъ — и подойдетъ. Ишь народу-то сила какая. Все валитъ, все валитъ.
Двѣ бабы — старая въ понявѣ и шушпанѣ, и молодая въ темной модной «корсеткѣ»[1], садятся съ краю послѣдней ступеньки лѣстницы подъ самымъ фонаремъ, оглядывая проходящихъ.
Я въ первый разъ въ Рязани, попала случайно, — и все тутъ для меня неожиданно. Вдвоемъ съ сестрой, мы присаживаемся къ бабамъ тутъ же на ступеньку и заводимъ разговоръ, сожалѣя о тотъ, что надѣли шляпки и не вздумали для удобства повязаться платкомъ. Но пришлось убѣдиться, что шляпки не причемъ, и въ сущности не мѣшаютъ ничему.
Я часто думала о томъ, чѣмъ объяснить дѣтскую откровенность, съ которою отвѣчаютъ на всевозможные разспросы простые люди — наши бабы и мужики, добродушно вводя постороннее лицо въ кругъ своихъ интересовъ, открывая иногда задушевныя интимныя стороны своей жизни?
Что это? Простодушіе или потребность въ изліяніи, въ откровенности, хотя бы и съ чужимъ человѣкомъ, которому довѣрчиво открываешь душу хотя бы только за живой интересъ, который чуешь въ немъ, и котораго, можетъ быть, недостаетъ тамъ у себя, въ своемъ деревенскомъ углу?
Черезъ нѣсколько минутъ мы оживленно бесѣдуемъ съ окружающими женщинами. Говорятъ больше онѣ. Мы спрашиваемъ.
— Что же, здѣсь развѣ ночевать будете?
— А то гдѣ же? Знамо, здѣсь. Квартиръ-то про насъ не припасено. Ишь бабы-то, бабы! Полегли, что твои овцы бѣлыя. Гляди, тысячи двѣ будетъ.
Сказать съ точностью, разумѣется, трудно, но что-то много головъ, рукъ и ногъ шевелится тамъ внизу въ темнотѣ, въ сплошной массѣ человѣческихъ тѣлъ, сплошнымъ слоемъ покрывшихъ собою землю по обѣ стороны лѣстницы на площади, подъ стѣнами собора.
Народъ все подходить.
Прежде чѣмъ улечься, каждая становится на колѣни. Въ темнотѣ на разстояніи чуть видны припадающія въ землѣ бѣлыя фигуры, слышны вздохи и опять тотъ же шопотъ.
— Коли постлать, укрыться нечѣмъ, а укроешься — постлать нечего, — объясняетъ въ отвѣтъ на вопросы пожилая, въ понявѣ и лаптяхъ, крестьянская женщина. — А въ головы, обыкновенное дѣло, кулакъ. Съ устатку заснешь и не охнешь. Эки ночи, ночи-то темныя!
Въ самомъ дѣлѣ темно.
Кругомъ то-и-дѣло раздаются вопросы, оклики. Въ тѣснотѣ въ соборѣ разбились и растеряли своихъ.
Въ небѣ какой-то хаосъ. Облака быстро бѣгутъ. Звѣзды то показываются, то исчезаютъ на ними. На горизонтѣ вспыхиваютъ далекія, рѣдкія молніи.
— Авдоть! Ты что-ль? Обозналась, гляди!
— Работа теперь какая! Съ работой управились. Да мнѣ что! У меня свекры! Пустили! — оживленно и радостно говорить молодая женщина, поворачивая миловидное, по-рязанскому повязанное высоко, съ рожками какъ въ рамкѣ, въ красномъ платкѣ, улыбающееся лицо.
— А хозяинъ есть?
— Есть.
— Давно за мужемъ?
— Седьмой годъ.
— И дѣти есть?
— Нѣту. Дѣтокъ нѣту.
— Что же, пожалуй ужъ и не будутъ? — необдуманно говорю я.
— Н… нѣ, будутъ… Богъ дастъ, будутъ! — съ убѣжденіемъ повторяетъ она и продолжаетъ еще оживленнѣе:
— Я вѣдь и допрежь рожала, да не жили у меня дѣти-то. Мальчикъ первенькій все хворалъ, съ тѣмъ и померъ; а дѣвочку-то я въ себѣ попортила.
— Какъ попортила?
— Да такъ. Ватолъ[2] ткала. Сама знаешь, какое тканье. А хотѣлось мнѣ такъ, чтобы кончить. Красна-то тяжелыя. Ну, знать, и замяла. Такъ за краснами и родила.
— Богъ съ тобой! Какъ же ты такъ! Надо быть осторожнѣе въ другой разъ.
— Теперь-то я обѣщалась! Мужъ, пожалуй, не пускалъ. Говоритъ: «не дойдешь! какъ бы опять не случилось чего». А я говорю: коли обѣщалась, такъ пойду. Завтра обѣдню отстоимъ… Авдотьи-то не видать! — неожиданно спохватившись, словно вспомнивъ что, прибавила она. — Тетка Матрена, а, тетка Матрена! Пойдемъ коли… Она найдетъ. У насъ фатера у дворника.
Обѣ поднялись, поправили котомки и, кивнувъ головой, ушли въ темноту.
На ступенькѣ произошло движеніе.
— Что же, и ты пойдешь на квартиру? — спрашиваю я высокую, худую женщину въ темномъ. Она поднялась-было вслѣдъ за уходившими и остановилась въ раздумьѣ.
— Оно пойти бы ничего. Надо бы пойти. Достатковъ не хватаетъ. Мнѣ на волѣ-то негоже ночевать, — прибавляетъ она послѣ минутнаго молчанія. — Порченая я.
— Какъ порченая?
— Да какъ порченыя бываютъ. Слыхали, которыя въ церкви кричатъ? Испортили меня.
Кликуша! Боязливое чувство, страхъ припадка, судорогъ, падучей, можетъ быть, на минуту останавливаетъ меня. Я пересиливаю себя и уговариваю ее остаться. Мы вдвоемъ. Народу много — опасности не можетъ быть.
Нѣсколько шушпановъ, привлеченныя, вѣроятно, интереснымъ сюжетомъ, придвигаются ближе къ намъ.
— Испортили меня, — повторяетъ на мой повторенный вопросъ высокая женщина, тяжело длиннымъ и костлявымъ тѣломъ опускаясь на прежнее мѣсто на ступенькѣ. — Двадцать лѣтъ вотъ каюсь.
— Эво дѣло! Грѣхи! Долго ли до грѣха! — раздаются восклицанія.
— Да какъ же тебя испортили? Кто?
— Знамо, люди. Свой человѣкъ. На селѣ у насъ человѣкъ, Микитой звать. Намъ онъ сродни доводится. Вотъ ей, золовкѣ моей (она указала на сидѣвшую рядомъ женщину), мужу моему двоюродный брать.
Осторожно, боясь задѣть за больное мѣсто и желая во что бы то ни стало услышать объясненіе, мы наводимъ на него вопросами.
Больная подняла голову.
Она сидитъ какъ разъ подъ фонаремъ. Намъ хорошо видны мелкія, тонкія, когда-то навѣрное красивыя черты. Лицо и теперь еще пріятное и привлекательное. Разсказывая, она часто закрываетъ глаза. Это придаетъ лицу выраженіе чего-то таинственнаго и загадочнаго.
— Давно дѣло было, — говоритъ она. — Я по семнадцатому году замужъ шла. Послѣ свадьбы, значитъ, на третій ли, на четвертый ли день, иду это я холстъ мыть, — свадебный, значитъ. И прохожу мимо него, мимо Микиты. А онъ срубъ рубилъ; плотникъ онъ, и сейчасъ плотничаетъ. Иду мимо, а онъ мнѣ: — Ты куда? — На рѣчку, молъ. — Зачѣмъ? — Да какъ взглянулъ!.. Вижу я — негоже онъ на меня взглянулъ, нехорошо такъ. Пошла скорѣй. Гляжу — онъ за мной. Я бѣжать — онъ за мной. Господа, батюшка! Поджилки всѣ затряслись. Бѣгу — не знаю куда. Народу не видать, ухорониться негдѣ. Я къ рѣкѣ — онъ за мной. Я на мостъ — за мной. Какъ ухватитъ меня… Я съ моста, и въ рѣку… Тутъ ужъ ничего не помню. Прохожіе, баютъ, вытащили. А дѣло-то по осени было, ужъ заморозки. Какъ тащили, какъ домой вели — ничего не помню. Два мѣсяца головы не поднимала. Съ того времени и вступило.
— Да что же онъ, Никита-то, — можетъ быть, самъ любилъ прежде тебя? Самъ жениться хотѣлъ? — допрашиваю я, стараясь найти какую-нибудь нить, какое-нибудь романическое объясненіе возмутительнаго поступка.
Дѣйствительность оказывается, какъ всегда, жестокой и грубой, безжалостно разбивающей романическія фантазіи.
— Чего любилъ! Разожгло его въ ту пору на меня, а ему тутъ все одно, дѣвка ли, баба, ребенокъ малый, — ничего не разбираетъ. Онъ у насъ въ деревнѣ по этимъ дѣламъ… — Она махнула рукой. — Такъ вотъ съ того время двадцатый годъ все и мучаюсь, все маюсь.
— Что же ты чувствуешь?
— А чувствую — смерть моя, тоска. Душа съ тѣломъ разстается — тоска. Перво оно на-перво, бывало, его увижу — это самый, который испортилъ-то, Микита — затрясусь вся, кричать стану. А тамъ дальше-больше, дальше да больше, стала и вовсе кричать. Людямъ праздникъ, а я кричу. Люди въ церковь, я кричу. Подойду подъ страхъ[3], да въ источный голосъ. А слеза-то слеза неустанно такъ и льетъ, сама-то вся какъ въ водѣ стою…
Мои литературныя соображенія отступаютъ на задній планъ. Не продолжая разспросовъ, мы стараемся объяснить причину болѣзни, какъ она представляется намъ самимъ, уговариваемъ ее лечиться, обратиться къ доктору, толкуемъ и даемъ адресъ знакомой женщины-врача.
Безполезно. Больная качаетъ головой и недовѣрчиво усмѣхается.
— Не вѣрите! Какъ же вы не вѣрите, когда ходила я къ Лизаветѣ Ивановнѣ!
— Кто это Лизавета Ивановна?
— А это дѣвка, пользуетъ — значитъ, лекарка, попова дочь. Такая ли дѣвушка, такая ли раскрасавица. А народу-то народу на дворѣ — не плоше что твоя ярмонка. Выйдетъ она это сейчасъ во дворъ, чайникъ съ водой у ей, уголь въ рукѣ. «Ты, говоритъ мнѣ, бабочка, какая въ тебѣ боль? У тебя, говорить, не болѣсть, у тебя порчь». Не вѣрите! Какъ же это она узнала-могла? Я напередъ ей не сказывала.
— Одобряютъ ее. Очень слышно, одобряютъ! — слышатся заданія съ разныхъ сторонъ.
Вокругъ разсказчицы собралось цѣлое общество. Бабьи фигуры сидятъ согнувшись, охвативъ руками колѣна, или полу-лежатъ опершись на котомки на землѣ. Вечеръ свѣжій. Всѣ жмутся другъ къ другу. Женщина съ усталымъ лицомъ — золовка разсказчицы — оперлась обѣими руками на мои колѣни. Сестру чуть-было не тѣснили отъ меня. Очевидно, шляпки не смущаютъ уже никого и никому не приходитъ въ голову вопросъ: зачѣмъ мы собственно здѣсь въ темный вечеръ однѣ, послѣ того какъ отошла всенощная и городскіе жители разошлись по домамъ.
Вначалѣ изъ предосторожности мы пробовали-было сочинить разсказъ, будто въ толпѣ потеряли своихъ и рѣшились посидѣть, подождать ихъ; но затѣмъ не поддерживали своей выдумки. Ясно было, что она ни для кого не нужна. Никому нѣтъ надобности ни въ какихъ объясненіяхъ. Всѣ мирятся съ фактомъ нашего присутствія. Остается пользоваться случаемъ, смотрѣть и слушать.
Больная продолжаетъ съ одушевленіемъ разсказъ о лекаркѣ, дѣвкѣ-красавицѣ, поповой дочери.
— И говоритъ это она мнѣ, Лизавета Ивановна: «Поди ты, говоритъ, къ Василію Рязанскому и купи масла, и поди въ женскій монастырь, купи составу». Составъ такой пользительный, монашки пользуютъ, — поясняетъ она. — "И будешь масломъ тѣмъ мазаться и составъ тотъ пить двадцать-три зори. И подавай о здравіи просвиры девятичастныя «…
— Что-жъ, полегшало ли? — участливо, съ тревогой въ голосѣ спрашиваетъ кто-то изъ слушательницъ.
— Достатковъ не хватаетъ. Оно, можетъ быть, и полегшало бы, да, сама знаешь, просвиры-то — дороги онѣ. Опять же составъ…
— А ты бы къ старцу, къ Макарію бы сходила! — раздается соболѣзнующій голосъ съ другой стороны.
— Была, матушка. Пытала и къ Макарію, — отзывается больная. — Вступило это разъ въ меня, да таково тяжко, ровно бы останный конецъ пришелъ. Стала кричать не своимъ голосомъ. Дѣти это вокругъ меня: „матушка, что ты? матушка, что ты?“
— А ты и дѣтей рожала въ этой скорби, въ порчѣ-то?
— Рожала, родимая ты моя. Дѣти-то у меня хорошія.
— И ничего, не больныя они? — спрашиваю я.
— И-и что ты! Здоровенькія. Чего имъ? Не въ нихъ всажено, въ часъ сказать, въ меня. И жалко-то имъ меня, и боятся. А я кричу! ой, боюсь, ой, боюсь! Вижу это сама — быки на меня идутъ, да рыжіе этакіе, рогатые, косматые. Рогами-то въ меня такъ и прутъ, все тѣло ровно макъ синій сдѣлали.
— Ну, а мужъ твой гдѣ? Живъ? — спрашиваю я, желая во всѣхъ подробностяхъ уяснить себѣ положеніе.
Женщина отворачивается быстро и молчитъ съ минуту,
— Живъ. Что ему дѣется. Съ рыжимъ съ Микиткой останное доброе прогуливаетъ, которое послѣ родителевъ осталося. Дѣтей по міру пустить хочетъ…
Наступаетъ молчаніе.
Всѣ, видимо, подавлены тяжелымъ впечатлѣніемъ. Разговоръ обрывается на нѣсколько минутъ. Не хочется спрашивать. Снизу доносится слитный гулъ тихихъ голосовъ.
— Грѣхи! Спаси, Владычица Царица Небесная! — раздается старушечій шопотъ, прерываемый зѣвотой, откуда-то изъ темноты.
— Ну, а старецъ то что же тебѣ, Макарій-то что же сказалъ? Отъ его, батюшки, слышно, много тоже помоги бываетъ, — говоритъ одна изъ женщинъ.
— Ходила къ Макарію, сказывала ему все какъ есть, какъ на духу. „Ты, говорить мнѣ, женщина, который, значитъ, человѣкъ тебя испортилъ, и пойди ты къ этому человѣку, и поклонись ему въ ноги“…
— Этакъ, этакъ! — радостно перебивая, довольная тѣмъ, что можетъ тоже вступить въ разговоръ, говоритъ съ шустрымъ лицомъ, быстроглазая, еще совсѣмъ молодая бабенка. — У насъ, милыя, этакъ же было, молодайку испортили. И испортила-то женщина, прямо сказать — колдунья. Какъ билась тоже сердешная, и-и страсть! И пошла это она этакъ же къ Макарію, и говоритъ онъ ей: „поди, говоритъ, ты, раба, поклонись той женщинѣ“ — это, знаетъ, самой вѣдьмѣ-то — „и проси ее: прости ты меня, молъ, Христа ради, какая есть на мнѣ моя вина. И коли скажетъ она тебѣ, богъ простить“, полегчаетъ тебѣ. А не скажетъ — ну, на смерть, значитъ, тогда, съ тѣмъ и помирать будешь». И что же бы вы думали: вѣдь сказала: «Богъ проститъ», говоритъ ей. Какъ же, какъ же! Выздоровѣла молодуха. Съ той поры рукой сняло.
При послѣднихъ словахъ больная задрожала всѣмъ худымъ, длиннымъ тѣломъ. Глаза ея, все время полузакрытые, раскрылись широко, не отходя отъ лица молодайки. Странный звукъ — не то хрипъ, не то всхлипываніе — вылетѣлъ изъ губъ. Съ минуту она какъ будто не въ силахъ была говорить. Мы начинали опасаться припадка, но она вздохнула, опустила голову и, помолчавъ, продолжала по прежнему, не поднимая глазъ:
— Пытала этакъ-то и я, да не на то вышло. Не велѣлъ Господь. Три разъ ходила, въ ноги кланялась: — Батюшка, Микитушка, прости ты меня, какая моя есть передъ тобою вина! А онъ замѣсто: «Богъ проститъ» — зубы скалить: «Чего мнѣ тебя прощать. Я не попъ». Только и всего. На смерть, значить, теперь. На смерть. Съ тѣмъ и въ землю пойду.
Она замолчала и еще ниже уронила голову, подавшись впередъ, опершись щекой на дорожную палку.
Нѣсколько минутъ никто не прерывалъ молчанія.
Тысячи мыслей, вопросовъ, горькихъ и необдуманныхъ словъ шевелились въ умѣ. Хотѣлось говорить, найти нужныя, убѣдительныя слова, объяснить… «На смерть. На смерть теперь»… безнадежно-покорнымъ тономъ раздавалось въ ушахъ.
Я готова была уже заговорить, когда вдругъ откуда-то близко темноты и неожиданно для всѣхъ въ полосу свѣта выставилась мужская, бородатая, приземистая фигура и, обращаясь явно къ намъ, барынямъ, вступила въ разговоръ.
— Это собственно она вѣрно говоритъ. Ихней сестрѣ — это, къ примѣру, бабамъ то-есть… самая ихъ плохая жисть. Хуже чего бываетъ. У меня этакимъ же манеромъ жена…
У этого существа была жена!
Сѣдой, съ однимъ глазомъ, съ изуродованнымъ подтеками, какими-то пятнами, какими-то рубцами, одутловатымъ лицомъ, старикъ производилъ почти фантастически-ужасное впечатлѣніе. Одѣтъ онъ былъ въ лохмотья, въ какую-то темную рвань, рѣзко выдѣлявшуюся посреди благообразныхъ костюмовъ богомолокъ (женскій рязанскій нарядъ необыкновенно красивъ, затѣйливъ и живописенъ). Черезъ плечо привязанная за два угла на покромкѣ, болталась холщевая сума. Обращаясь къ намъ, онъ снялъ шапку въ видѣ вороньяго гнѣзда и заправилъ назадъ длинныя, въ войлокъ сбившіяся космы. Шапка и произношеніе пѣвучее на а — обличали страннаго, по всему вѣроятію московскаго человѣка, изъ породы вѣчныхъ странниковъ, отбившихся отъ дому, перекочевывающихъ съ мѣста на мѣсто, изъ одного монастыря въ другой, поспѣвая къ ярмаркамъ, къ храмовымъ праздникамъ.
Несмотря на безобразіе и коренастую, еще сильную фигуру, въ наружности старика не было ничего внушавшаго опасеніе, ничего такого, съ чѣмъ страшно было бы повстрѣчаться одинъ-на-одинъ въ лѣсу, ночью, въ глухомъ, безлюдномъ мѣстѣ.
Было что-то, напротивъ, робкое въ немъ самомъ, отвратительное и въ то же время жалкое. Въ первую минуту пришло на мысль, что онъ пьянъ; но можетъ быть и пьянства не было, а было что-нибудь другое, чего съ перваго раза нельзя было себѣ уяснить.
Во все продолженіе нашей бесѣды онъ находился, очевидно, гдѣ-нибудь неподалеку, слышалъ все — и самъ, наконецъ, пожелалъ вступить въ разговоръ.
Въ первую минуту всѣ были поражены неожиданностью, и никто изъ присутствовавшихъ не возражалъ ему, не дѣлалъ замѣчаній или вопросовъ.
Онъ говорилъ самъ, не смущаясь молчаніемъ.
Родомъ онъ оказался, точно, подгородній, московскій, изъ деревни недалеко отъ Сергіева посада, гдѣ у него остался домъ, старики-родители и двое ребятъ. Отбился онъ отъ дому и началъ странствовать сравнительно недавно, не больше десяти лѣтъ, и годами не былъ, вѣроятно, такъ старъ, какъ казался, хотя съ точностью не могъ сказать, сколько ему лѣтъ. Женатъ онъ былъ второй разъ. Первая жена умерла, не доживъ года; вторую онъ взялъ также «по согласію».
— И во второй разъ, — говорилъ онъ, — опять же таки дѣвку бралъ. Хозяйствомъ мы въ тѣ поры маленько по исправились, избу постановили, задумали невѣсту искать. Что-жъ, дѣтей нѣтъ, все равно я какъ и не вдовый. Всю округу сваты изъѣздили, найти не могли. Та курносая, эта волосомъ не вышла, али шепелявая какая. Ѣздили, ѣздили, на конецъ тому дѣлу — нашли. Всѣмъ взяла. Дѣвка, что и говоритъ, красовитая дѣвка, изъ себя видная. И пѣсельница же была! Ну, а между прочимъ приданаго за ей сто рублей, окромя сряды, потому у отца двѣ кузницы въ деревнѣ и въ посадѣ тоже ковалъ.
— Ну и что же? — спрашиваю я заинтересованная разсказомъ, видя, что онъ вдругъ замолчалъ и сидѣлъ молча, понурившись, съ такимъ видомъ, какъ будто и не собирался продолжать.
— Дѣдушка, что же ты? А! Гдѣ же теперь твоя жена?
— Ась? Жена гдѣ?
Старикъ поправилъ свое воронье гнѣздо на головѣ и поднялъ слезящійся единственный глазъ, въ которомъ я не съумѣла прочесть слѣдовъ душевнаго волненія. Ничего особеннаго не слышно было и въ голосѣ его въ то время, какъ онъ сталъ продолжать съ моего послѣдняго слова, пропустивъ, про себя продумавъ, вѣроятно, предшествовавшее.
— Жена гдѣ? Жена больна, затылокъ пролежала и на спинѣ тоже пролежни. Свекоръ ее убилъ, т.-е. это мой отецъ. Зимой дѣло было. Поѣхалъ я ледъ рубить, а онъ мнѣ: «ты, Филька, ледъ руби, а я твою жену въ гости въ матери свезу». Ну, я рублю, я онъ, значитъ, повезъ. Гладкій былъ, высокій… ну, дорогой-то… Нехорошо вамъ сказать… А мать-то моя — чѣмъ бы за нее, а она на нее же поворотилась. Стали они ее вдвоемъ бить. Вотъ били, вотъ били, по ладони лоскуты кожи висѣли.
— И ты это стерпѣлъ! Ты не могъ сказать, заступиться за нее! — говорить моя сестра голосомъ, въ которомъ слышатся слезы.
Мужикъ дѣлаетъ комическое движеніе, какія бываютъ у людей, привыкшихъ потѣшать слушателей, служить посмѣшищемъ окружающихъ, и лицо его принимаетъ еще болѣе слабое, жалкое выраженіе.
— Заступиться! Какъ было заступиться-то! Когда онъ насъ и то на четыре дня хлѣба лишилъ. Такъ безъ хлѣба и сидѣли. Позвали его на сходку: «ты, Кузьма Антонычъ, учить-то учи, а безъ хлѣба не мори; безъ хлѣба какъ же можно!» Спрашиваютъ меня: «ты чего хочешь, чего себѣ желаешь?» А на мнѣ такъ одна клатушка бабья была. — Ничего, говорю я, не хочу, а прошу себѣ одного родительскаго благословенія. А мать — она тутъ на сходкѣ была — схватила палку, да на меня. «Вотъ тебѣ, вотъ тебѣ, говоритъ, мое благословеніе!» А староста ей: «Ты что же, говоритъ, старая чертовка, не знаешь!? Нешто палкой можно благословлять?!» Ну, и отпихнули меня, не дали ни двора, ни куринаго пера, да и бабу испортили. А баба-то какая была! Баба легкая была, заботливая. Холстину, бывало, выткетъ бѣлую, ровно грамота. Прежде-то жили, бывало, — животъ радовался. Ну, теперь лежитъ десятый годъ. «Какъ хотите теперь, говоритъ, какъ знаете! Я вамъ теперь болѣ не помогательница».
— Гдѣ-жъ она сейчасъ у тебя? — спрашиваетъ больная женщина, все такъ же припавъ щекой къ посоху и не поднимая глазъ.
— А у матери у своей. Отецъ-то у ей удавился. Три съ половиною тысячи получилъ семейскія; у нихъ пять кузнецовъ было. Ну сталъ загуливать, сталъ загуливать. Мать-то, теща моя, слѣпая была. Ей и говорятъ: «Мавра, ты чего смотришь! Вези его въ исправнику». Привезла. Стегали, стегали его — курицѣ клюнуть негдѣ. Поутихъ, а тамъ опять зачалъ. Опять, говорятъ, вези. Дѣти, девять человѣкъ, домъ — жалко. Но везла, а она-то слѣпая, а онъ-то убёгъ. Возчикъ ей и говорить: «Мавра, а, Мавра! Осипъ-то убёгъ». А она: «ахъ онъ такой, этакой!» Четыре дня пропадалъ, на пятый нашли. Глядь, а ужъ онъ на березѣ виситъ…
Мы не слушали больше.
Старикъ говорилъ еще съ тѣми же развинченными движеніями, представляя чуть не въ лицахъ, перескакивая отъ одной подробности къ другой.
Вѣроятно по той же причинѣ, что и мы, утомленныя слушательницы расходились по сторонамъ. Въ разныхъ мѣстахъ слышалась зѣвота. Кто-то охалъ — во снѣ или наяву. Кто-то читалъ вслухъ молитву.
— Эхма! Всего, видно, не переслушаешь. Кума, что-жъ! Иди что-ли? Спать пора.
— Родимы, фартука не видали-ль? Фартука не найду, обронила! — жаловался чей-то голосъ и умолкъ, заглушенный смѣхомъ.
— Эко хватилась! Фартукъ! Мало-ль народу! На ногахъ выволокли. А ты спи, спи знай! Чай, спать время. Господи Іисусе Христе! Владычица Небесная, покрой въ темную ночь!..
Мы простились съ оставшимися женщинами и пошли.
По всей площади у колокольни, вдоль стѣнъ стараго собора, слышались голоса, бѣлѣли одѣянія, лежали люди.
Слѣдующія улицы были пусты и въ рѣдкихъ домахъ горѣла еще огни.
Въ сторонѣ большихъ зданій, надъ тучами, тусклый печальный, словно обломанный, выплылъ мѣсяцъ.
Мы шли молча. Не говорилось.
Какой-то французскій писатель находилъ, что между женщинами вообще, какъ между духовенствомъ различныхъ націй, существуетъ лига, безмолвный женскій союзъ, котораго сами онѣ не сознаютъ иногда.
Въ эту минуту мы соглашались съ этимъ французскимъ писателемъ и сознавали его. Чувство кровной обиды, личнаго оскорбленія горѣло въ сердцѣ, жгло щеки, волновало умъ.
Идти къ смертельно оскорбившему человѣку, кланяться въ ноги, просить прощенія въ томъ, что на вѣки изуродована, исковеркана жизнь — имъ же!..
Быть женой, вещью (не даромъ же слово характерное: хозяинъ) человѣка, неспособнаго сказать слова, двинуть пальцемъ въ защиту отъ ужасающаго, чудовищнаго надругательства. Родить за краснами, работать, нести тяготу кропотливаго женскаго труда и кончать жизнь калѣкой въ темномъ углу… Ахъ, эти углы, углы темные! Эта темная дѣятельность въ вѣчной темнотѣ, эта «власть тьмы»!
Упрекаютъ нашего великаго художника въ преувеличеніи, въ томъ, что онъ сгустилъ тѣни, усилилъ краски.
Мы невольно остановились и обернулись назадъ.
Сколько осталось еще этихъ разсказовъ, печальныхъ новостей, скорбныхъ листовъ, загадочныхъ болѣзней — тамъ, въ этомъ женскомъ лагерѣ, расположившемся у соборныхъ стѣнъ подъ покровомъ темноты?
Гдѣ же свѣтъ?..