Михаил Первухин
правитьПодруга
правитьТелеграмма, полученная Нюрочкой Соболевской от её бывшей подруги по курсам, Прасковьи Ивановны Чигирь, — повергает весь дом в недоумение. Судя по содержанию, — телеграмма эта служит ответом на какую-то просьбу со стороны Нюрочки и намекает на какие-то осложнения в семье Соболевских.
«Мужайся, Нюра. Разумеется, не могу отнестись равнодушно к твоей печальной участи. Не могла приехать раньше, потому что у самой были крупные неприятности. Наконец-то ликвидировала все, еду. Общими силами справимся. Ни единая обида твоя не останется без отмщения. Кому следует, обломаем рога. Лазарь Соломонович обещал свое полное содействие, если понадобится вести дело судом. Также Юрочка Гурьянов. Ни в коем случае не уступай, иначе испортишь все дело. Выйди встретить — еду крымским экспрессом. Никому ни слова. Еще раз — будь мужественною. Зло надо вырвать с корнем. Прасковья Чигирь».
— Что такое?! — волнуясь, говорит Всеволод Владимирович, муж Нюрочки. — Да ты, Нюра, не написала ли ей чего-нибудь?
Слезливо моргая, Нюра клянется и божится, что она не только не писала Прасковье Ивановне, но даже и не могла писать в течение последних двух лет по той простой причине, что даже адреса её не знала.
— По-видимому, — продолжает разбираться в загадочной телеграмме Всеволод Владимирович методически, как сие и подобает истинному естествоиспытателю, — речь идет о каком-то приглашении с твоей стороны! Не помнишь, — не приглашала?
Нюрочка морщит лоб, беспомощно сжимает виски, хрустит пальцами, убитым голосом бормочет:
— Н-нет… То есть, д-да… Н-не знаю! Убей Бог, не знаю, Воличка! Ра…разве, может быть, тогда, в Евпатории, когда я Пашеньку встретила на бульваре…
— Ну?
— Ну, жарко было ужасно. И я… я ей сказала: «Моя квартира — ближе, и самовар, должно быть, уже готов. Будем вместе пить чай, поболтаем о прошлом!».
— Ну? А она что?
— Ну, она, Пашенька, пообещала прийти. Ей только надо было какому-то знакомому харьковскому технологу не то книгу, не то мохнатую простыню занести!
— А дальше? — допытывается Всеволод Владимировича
— А дальше? — совсем теряется Нюрочка. — Дальше? Н-ну, я пришла домой. Действительно, самовар кипит, Буба малину со сливками кушает…
— Постой! Ну, а она, эта самая Чигирь, — пришла?
— Она? Да нет же! Так и не пришла!
— А потом ты с нею виделась?
Нюрочка напрягает память. По миловидному личику пробегают тени. Потом это личико светлеет.
— Виделась! — чуть не вскрикивает она. — Мы в лодке, и они в лодке… на море, конечно. Тогда еще пароход какой-то особенный пришел, ну, и все, решительно все, смотреть его на рейд ездили. А Буба…
— Постой! О Бубе — после! Так, вы встретились? Ну, и она говорила что-нибудь?
— Конечно, говорила!.. Столько, — говорит, — новостей, столько интересного! Я, — кричит, — непременно сегодня же к тебе забегу!
— А еще?
Нюра опять напрягает память.
— Ах, да! Удивило меня очень! Потому что еще она, Пашенька, крикнула: «Олег таки приехал! Порвал все путы, и приехал!».
— Какой Олег? — осведомляется Всеволод Владимировича
— А я почем знаю?! — уныло отвечает Нюрочка. — Должно быть, какой-нибудь знакомый Пашеньки. Ведь, у неё столько знакомых, столько знакомых…
Всеволод Владимирович пожимает плечами, хмурится.
— Н-да, история с географией! — говорит он. — Во всяком случае, — с этим всем придется разбираться, когда эта самая… Чигирь… будет здесь, на месте! Без неё, очевидно, ключа к этой задаче не найдешь! Ты, разумеется, должна пойти встретить ее на вокзале. А мне некогда: опоздаю на урок. Ну, прощай, Нюська! Да что ты голову повесила? Эх, ты, живая душа на костылях! Чего ты оробела? Разберемся, говорю!
Крымский экспресс, как всегда, запаздывает минут на двадцать. Нюрочка, боящаяся опоздать к приходу поезда, приходит за пол часа до законного момента прибытия. Таким образом, Нюрочке приходится провести на вокзале почти битый час. Она и сидит в зале, и ходит по платформе, и присутствует при отходе каких-то поездов. И чем дальше, тем сильнее становится её тревога, её смутное недовольство собою, Пашенькою Чигирь, таинственною телеграммою, всем миром. И ей так хочется убежать отсюда. Вот, сесть в вагон первого же отходящего поезда и… и убежать! И пускай сама Пашенька Чигирь распутывает тут всю эту странную историю, как знает!
Но, разумеется, Нюрочке убежать не удается. Она ждет, она дожидается, покуда, наконец, отдуваясь и фыркая, не подкатывает к перрону огромный американский паровоз, влекущий за собою ряд блестящих вагонов.
Из вагона-микст выходит Прасковья Ивановна Чигирь. Кричит кому-то, остающемуся там, в вагоне:
— Да, да! Надеюсь, в две, много в три недели все здесь переверну по-своему! Конечно, с такими негодяями, как её муж, церемониться нечего! Если бы мы жили в Европе, то, разумеется, такого вредного индивидуума в двадцать четыре часа…
По-видимому, тот, с кем беседует Пашенька, — говорит ей что-то, но что именно, — Нюре не слышно. Зато слышно то, что говорит сама Пашенька:
— Да, да! Ну, разумеется! Я этому сенатору уже с дороги закатила телеграмму! Чего мне с ними церемониться?! Если он взялся быть председателем отдела общества защиты женских прав, то уклониться от вмешательства в таком вопиющем случае… Да, да! Воспользуюсь, но при случае! «Новое Время»? Гм! Я бы, собственно говоря, предпочла вмешательство «Русских Ведомостей»… Пожалуй, протелеграфируйте этому вашему знакомому редактору… Красок не жалейте! Поймите: погибает культурная женщина, бывшая у нас на курсах, подававшая надежды! Myж не какой-нибудь невежественный мещанин, которому простительно, а…
В это время Прасковья Ивановна замечает возле себя Нюрочку Соболевскую, обрывает свою речь, машет невидимому собеседнику рукою, берет с полу чемодан желтой кожи и схватывает руку Нюрочки.
— Жива? — восклицает она. — Ну, вот, видишь?! Эх, ты?! И никто тебя не съел?! А теперь и я тут! Ого! И мы посмотрим! Ого! Мы посмотрим! Они у меня узнают, как схватываться с Чигирь! Я, Нюрка, из-за тебя небо и землю переверну! Ну, что? Ну, как? Но, пожалуйста, не болтай! Нет, нет! Терпеть не могу пустой женской болтовни! Я, Нюрка, — женщина деловитая! Я любому прокурору сорок очков вперед дам! Н-ну, судя по твоему розовому лицу, знаешь, едва ли кто поверит во все эти ужасы! Да, да! Не протестуй, пожалуйста! Лишних слов не надо! Я все, все понимаю! Конечно, наружность обманчива! Да, да! И твой этот… ну, как его? Ну, тот, который еще всегда носится со своими этими микрофонами, телефонами, граммофонами…
— Господи! Кто это?
— Ну, тот самый, который на этой рябой чухонской корове в пьяном виде женился! А, да какая же ты беспамятная?! Человек из-за тебя не то травился, не то стрелялся, а ты… Но потом, потом! Сейчас не до этого! Сядем на извозчика? Садись поудобнее, бедная моя страдалица! Куда везти? Это далеко, или близко? Ну, так как же? Твой-то зверь присмирел?
— Какой это — мой зверь? — испуганно осведомляется Нюрочка Соболевская.
— Ну, какой же?! Конечно, твой благоверный! Погоди, я все, все на свежую воду выведу! Раз я за дело принялась, то, знаешь, он у нас не вывернется! Нет, шалишь! Я ему живо рога обломаю! Говори: он с этой… ну, как ее? Ну, с англичанкой этой… или она не англичанка, а просто крашенная немка… продолжает тайком встречаться?
У Нюрочки рябит в глазах. Англичанка? Немка? Ах, да! Пашенька, вероятно, думает о жене инспектора, об Амалии Карловне! Но… но зачем же Всеволоду нужно встречаться со старухою Амалиею Карловною, полуразбитою параличом, — тайком?
— С Амалиею Карловною? — заикается Нюрочка.
— Так ее, значит, Амалиею зовут? И имя то какое пошлое?! И, поди, конечно, она вдвое старше тебя? Да? Ага! Вот они, мужчины! Но подожди, подожди! Постой! Не перебивай! Надо все по порядку! К попечителю учебного округа ты обращалась? Нет? Ну, напрасно! Впрочем, это еще успеется! А у губернатора была?
— Да я…
— Молчи, молчи! Я тебя знаю! Ты, ведь, как моя бабушка покойная говорила, — «неподвижно госпиталь». Ты все ждешь, чтобы к тебе пришли, вынули, положили, а готовенькое ты и сама скушаешь! Но в наш век так нельзя! Не возражай! Не смей возражать! Иначе я брошу все, и уеду! Ты думаешь, — мне легко было — бросить, как говорится, и печеное, и вареное, лететь сломя голову за тридевять земель, тормошить встречного и поперечного?! Я, брат, из-за твоего дела даже одного товарища министра расшевелила! Вот как надо действовать! Положим, он, этот товарищ министра, — по морскому ведомству, а твое дело отчасти по юстиции, отчасти по министерству внутренних… Стой! А к архиерею — как? Нашла ход? Эх, ты! Этого даже сделать не могла?! Ну, Нюрка! Били тебя, да мало, видно! Твое счастье, что я тут! Держись за меня! Я, брат, не выдам! На меня можешь положиться, как на каменную гору! Я все, все распутаю по ниточкам! И этого… как его? Ну, инженера, архитектора…
Опять в голове у Нюрочки проносится ряд образов. О ком это говорит Пашенька? Разве об электротехнике Васильеве?
— Электротехник? — высказывает она робко догадку.
— Физик, химик! Ну, мы ему такую динамо-машину закатаем!
— Да за что?! — изумляется Нюрочка.
— Ах, ты, дурочка, дурочка! Ха-ха-ха! Она еще спрашивает, — за что?! Да если он-то и есть корень всего зла! Он, да еще эта его… ну, мнимая племянница…
— Кузина? — теряется Нюрочка. — Грушенька?
— Ха-ха-ха! Кузина?! Такая она ему кузина, как мне этот извозчик — троюродный дядя! Распутная уличная тварь…
— Грушенька?!
— Да, да! Что, поди, небось, — тихоней прикидывается? Святошу из себя разыгрывает? Х-ха! Знаем мы эти штуки! Н-ну, нас на этом не проведешь! Старый я воробей, Нюрка! Тебя, конечно, как малого ребенка… Эх, ты, размазня! А зачем ты, спрашивается, замуж выходила?! Тебе бы еще в куклы играть, а ты себе на шею дело такое серьезное навязываешь! Конечно, где же тебе справиться с целою шайкой дельцов, выжиг, проходимцев, Передоновых?! Но, Нюрка, — не робей! Печать — за нас! «Новое Время», «Русские Ведомости»… Стой, стой! Эх, и я дура! Ведь, ехал же в одном вагоне со мною друг и приятель Максима Горького, и он в тебе такое горячее участие принял…
— Максим Горький? — ахает ошеломленная Нюрочка. — Во мне?
— Не он! Говорят же тебе русским языком: один его друг! Они вместе где-то по шпалам путешествовали… Ну, и мне надо было сейчас же телеграфировать Горькому! Что? Ну, да! Писать он всегда успеет! А тут, ведь, о живом человеке речь идет! Стой! Разве приехали? Ну, выходи! Конечно, ты извергу своему покуда — ни гу-гу!
— Да я…
— Ни в коем случае! Я, брат, уже выработала план действий! Мы с тобою разыграем маленькую комедию. Как будто я просто-напросто на правах твоей старой гимназической подруги заехала к тебе в гости, совсем не подозревая совершающегося в недрах вашей семьи… Не перебивай! А в зависимости от того, как он будет держать себя со мною, — мы и будем действовать в дальнейшем! Но, разумеется, эту вашу ехидную горняшку…
— Дунюшку?!
— И ты еще, младенец, эту тварь, эту гадюку, ласкательным именем называешь?! Стыдись, — Нюрка! Тварь эту, говорю тебе, первым же делом из дому надо выкинуть! Не протестуй! Да, да! Пригрозить ей! Напугать ее! Ошарашить ее! Она сразу повинится! Это она идет сюда? Ага! Сразу видно птицу по полету! Ну, посмотрим!
Нюрочка сходит с коляски. У неё голова идет кругом, сердце замирает. Все кругом кажется выкрашенным в черный цвет. И все как будто колышется, зыблется!
«Господи! — думает Нюрочка. — Хоть бы Сева, милый, поскорее из гимназии возвратился, да попытался с Пашенькой объясниться! Он такой умный, такой опытный… Господи! И откуда это все? И за что, за что, Господи?!»
И, все же, еще до прихода мужа Нюрочка пытается объясниться с Пашенькой Чигирь. Но едва она заикается, как Пашенька обрушивается на нее:
— Замолчи, замолчи, кисляйка! Он уже успел, испугавшись, разжалобить тебя? А ты и распустила слюни? Да? А ты уже и готова ему, негодяю, все простить и позабыть? Ну, знаешь ли, в таком случае — зачем я здесь? Зачем я полторы тысячи верст проскакала, сломя голову?! И слушать не хочу!
Нюра, испуганная до последней степени, совершенно сбитая с толку, — запирается в своей спальне, и объясняться с Пашенькою предоставляет Всеволоду Владимировичу. Тот несколько смущается выпавшею на его долю миссией, но, все же, не теряет бодрости духа и приступает к переговорам.
— Видите, — говорит он, — по всем признакам, тут происходит какое-то недоразумение!
— Хорошо недоразумение?! — саркастически смеется Пашенька. — Лазарь Соломонович прямо говорит…
— Какой Лазарь Соломонович? — осведомляется Соболевский.
— Что? Вы Лазаря Вейнтрауба не знаете? Знаменитого цивилиста? Ну, хорошо! Он говорит, что тут — все признаки уголовщины, и что если вы станете упираться, не согласитесь принять вину на себя…
— Вину на себя? — изумляется Всеволод Владимировича — Какую это?
— Да что вы дурака валяете?! Младенец вы, что ли? Так теперь, после процесса Арцыбашева, и гимназисты приготовительного класса отлично в вопросах о прелюбодеянии разбираются!
— Стойте, ради Бога! Какое прелюбодеяние? Причем прелюбодеяние?
— А при том! Ведь, без этой комедии бедной Нюрке развода не получить! И она не сможет легализировать свою связь с любимым человеком!
Всеволод Владимирович чувствует, что у него из-под ног куда-то выплывает пол и стены начинают коситься. Перед глазами пляшут красные и зеленые огоньки. Тошнит. И почему-то хочется зевать, зевать.
— Нюрке нужен от меня развод? — не своим голосом выговаривает он. — Чтобы легализировать свою связь с…
— Да, да! — горячо отзывается Пашенька. — Чего вы на меня глаза таращите? И, наконец, — вам же лучше! Ну, вы прогуляете год-два холостяком, а потом сможете жениться хотя бы на этой вашей сообщнице, Дуняшке… Или хоть на этой, как ее… ну, на вашей любовнице, Грушеньке… Ведь, не женитесь же вы на старом крашенном чучеле, на Амалии Карловне?
Всеволод Владимирович бежит, хватает графин с водою, не заметив стоящего возле стакана, — припадает прямо к горлышку графина, жадно пьет. Шатаясь, возвращается в кабинет. Садится. Отдувается. Пашенька победоносно смотрит на него и говорит:
— Что? Вы думали — со мною вам будет так же легко справиться, как с этою гусыней, Нюркой? Жестоко ошибаетесь, милостивый государь! Вы думаете, я вам все наши карты показала? Ага! Нет, ошибаетесь! Я была бы плохим игроком, если бы тузов не приберегла! Если вы только осмелитесь упираться, — я тогда вам таких тузов покажу, что… Нюрка знала, к кому за помощью обратиться! Нюрка отлично сделала, что мне это письмо покаянное прислала!
— Нюра? Вам? Письмо?
— Чему вы удивляетесь? Может быть, не верите? Думаете, что вы до того несчастного ребенка терроризировали, что она и пикнуть не осмеливается?! Но, ведь, про существование Романа Семеновича вы не должны были забывать!
— Ккак-кого Ро-романа Васильевича? — пугается Соболевский.
— Агронома! Что? Это вам не нравится? Ага! Я так и знала! Но вы еще подождите! Я вам таких сюрпризов приготовила! Вы у меня попляшете!
— Письмо! Ради Бога, — покажите письмо! — стонет в изнеможении Всеволод Владимирович.
— Если вам так угодно… Не вздумайте, что я боюсь вам показать это письмо!
Прасковья Ивановна Чигирь роется в своем желтом чемодане, извлекает из него старый корсет с поломанными планшетками, третий том какого-то романа, пустую коробочку от пудры. Сама пудра рассыпана по дну чемодана. И, наконец, торжественно показывает Всеволоду Владимировичу измятое, засаленное письмо. Штук десять листков, исписанных разгонистым, совершенно незнакомым почерком.
— Что, видите? — торжествуете Чигирь, помахивая письмом перед самым лицом Соболевского.
— Да это… это письмо…
— Ну?
— Да это письмо не от Нюры! — восклицает он.
— Врите больше! Не от Нюры! Нюра! Иди сюда!
Вечером Пашенька Чигирь сухим голосом говорит ходящей как во сне Нюре Соболевской:
— Странно! От кого же это письмо, если не от тебя, Нюрка?
— Ей-Богу — не знаю! — откровенно признается Нюрочка.
— Гм, странно! Главное — я собиралась на публичную лекцию, а тут это письмо. Я начала читать вижу, — долгая и неприятная история. Суть-то я ухватила сразу! Ну, сунула в карман. Где-то посеяла последний листок но ведь, суть-то я ухватила! Ну, и вот… Но ты уверена, что это не ты писала?
— Ей-Богу, не я! И почерк даже не мой!
— Странно! Очень странно! Но я была почему-то вполне уверена, что это ты волком воешь, испытав все прелести семейной жизни! Да, да! Теперь вспоминаю — только начала читать, прочла обращение ко мне, и сразу решила: «Это — несчастная Нюрка Астахова! Это только с нею, белорыбицею, беспомощною, беззащитною, бестолковою такие чудеса в решете могут происходить! Надо спасать погибающую! Что делать?!». Я, видишь ли, человек общественный! У меня слово с делом не расходятся! Я там же, на этом концерте… Да, да! Припомнила! Это был концерт вундеркинда одного! Такой талантливый сопляк! Конечно, еврей! Ну, и там же, конечно, был Лазарь Соломонович. И я, недолго думая, подцепила его под жабры!
Пашенька хмурит брови, потирает лоб.
— …Да! — говорит она. — Последний листок, с подписью, он исчез. Но я была так уверена… Постой! Где-то должен быть конверт! Я его, торопясь, сунула в… куда я его сунула? Ах, вот он!
Она извлекает из какой-то сумочки, кажется, предназначенной для сапожных щеток, измятый конверт. Смотрит на него. На её лице появляется выражение недоумения.
— Странно! — цедит она сквозь зубы. — Очень странно! Почему на этом конверте — адрес этого… как его? Кандидата на судебный должности, Тихона Постояльцева?? Ну, положим, он, действительно, жил в тех же меблирашках «Эксельзиор», где и я, но… Разве эта растеряха, эта идиотка, эта кретинка деревенская, Матрена, принесла его, Постояльцева, письмо по ошибке в мою… в мою комнату? Гм! Действительно, очень странно! А я была так уверена, что это письмо адресовано мне, и что пишешь именно ты… Гм, гм! Ага! Теперь припоминаю: он, Постояльцев что-то говорил о своей сестре… Гм, гм! Но ее звали, насколько помню, не Нюрою, а Мурою… Да, да! Теперь все разъяснилось! Неприятно: я даром проехалась! Но… но, думаю, мое присутствие здесь не будет бесполезным! Не возражай, пожалуйста, Нюрка! И ты, и твой муженек, вы оба проговорились мне кое о чем! Я чувствую, чувствую, что и у вас тут далеко не все идет, как следует! Но ты не падай духом!
На что я здесь? Я, Нюрка, все расследую! Я его, твоего благоверного, насквозь вижу! Мы с тобою должны только действовать осторожно! Положись на меня! Прежде всего, — кто такая эта Грушенька, к которой твой супруг питает такие нежные чувства? Постой, постой! Я его выведу на свежую воду! Ты мне дай только оглядеться, принюхаться, уцепиться за ниточку!.. И эта ваша фарисейка, Дунька, — она мне тоже ох как не нравится!
Дня через два, утром, Всеволод Владимирович говорит Прасковье Ивановне Чигирь:
— Нюра, знаете, очень извиняется! Ей так совестно, так совестно… Но телеграмма пришла ночью… Мы вас не хотели тревожить… Я сам проводил Нюру на вокзал. Во всяком случае, — она у своей тетки пробудет до нового года!
— Нюрка уехала? — изумляется Прасковья Ивановна.
— Да. И я… я тоже сегодня вечером уезжаю! Нельзя, знаете: служба! Командировка! Но вы, конечно, можете располагаться у нас, как дома! Правда, Дуняша тоже уезжает к себе в деревню! Но какую-нибудь женщину на это время можно найти…
Прасковья Ивановна соображает что-то. Потом поднимается и решительно говорит:
— Ну, так и я уеду! Жалко, что все так вышло! Нюрка была так довольна, что я приехала к ней! Но, ведь, я человек деловой! У меня слово с делом не расходятся! Я из-за Нюрки и то потеряла столько драгоценного времени! Воображаю, как у Муратовых досадуют, что я не приезжаю?! У них это нелепое дело со сватовством к Манечке этого, как его… Да вы его, наверное, знаете! Ну, он еще такой высокий, костлявый, выдает себя за отставного ротмистра… Боюсь, если я опоздаю, они, Муратовы, — они, ведь, такие растери!.. — они могут погубить дуру Манечку, выдав ее замуж за этого проходимца!
…Всеволод Владимирович в этот день пропускает все уроки в гимназии. Но зато он провожает Пашеньку Чигирь на вокзал, собственноручно добывает ей билет, усаживает ее в вагон, тычет подачки кондуктору, умоляя того — предоставить Пашеньке возможно большие удобства.
И когда поезд трогается, он снимает фуражку, отирает лоб платком и облегченно вздыхает. А Пашенька, высунувшись из окна вагона, — деловито говорит ему:
— Адрес мой записали? А то, ведь, вы такой растеря… Чуть что, — непременно дайте знать мне! Я, знаете, привыкла, что ко мне все обращаются в затруднительных случаях! От личной жизни я давно отказалась! Что такое — личная жизнь?! Я презираю людей, способных жить только личною жизнью! Ну, прощайте!
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.