Подлинная история маленького оборвыша (Гринвуд)/ДО

Подлинная история маленького оборвыша
авторъ Джеймс Гринвуд, пер. Марко Вовчок

Оригинал: англ. The True History of a Little Ragamuffin, опубл.: 1866. — Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: журнал «Отечественныя Записки», тт. 176—180, 1868>.

ПОДЛИННАЯ ИСТОРІЯ МАЛЕНЬКАГО ОБОРВЫША.

РОМАНЪ ДЖЕМСА ГРИНВУДА.

ГЛАВА I,
ВЪ КОТОРОЙ СООБЩАЮТСЯ НѢКОТОРЫЯ ОСОБЕННОСТИ О МОЕМЪ МѢСТОРОЖДЕНІИ И РОДСТВѢ.

Я родился въ домѣ № 19, въ проулкѣ Фрайингпенъ, близь улицы Тёрнмилль, въ Клеркенуальскомъ приходѣ.

Сомнительно, чтобы читатель былъ знакомъ съ этою мѣстностью, и еще менѣе правдоподобно, чтобы его труды увѣнчалась сколько-нибудь значительнымъ успѣхомъ, еслибы онъ предпринялъ путешествіе для ея открытія. Въ особенности были бы неудачны его поиски, еслибы онъ обратился за справками къ личности, всего болѣе компетентной въ свѣдѣніяхъ такого рода. Такою компетентною личностью былъ бы клеркенуэльскій мелочной лавочникъ. Онъ, быть можетъ, въ теченіе всей своей жизни слышалъ у себя надъ самымъ ухомъ звонъ колоколовъ клеркенуэльской церкви; онъ, быть можетъ, жилъ даже въ проулкѣ Турецкой Головы, отъ котораго всего двадцать шаговъ до моего проулка и, однакоже, онъ, въ отвѣтъ на вашъ вопросъ, выразитъ свое незнаніе покачиваніемъ головы. Проулокъ Фрайингпенъ, улица Тёрнмилль! Онъ никогда не слыхалъ объ нихъ. Онъ знаетъ всѣ дворы и переулки кругомъ. Есть тутъ переулокъ Розы и дворъ Ягненка и Косатика, и переулокъ Крозье и проулокъ Френгпонъ. Послѣдній всего ближе подходятъ къ тому, о которомъ вы спрашиваете; но это навѣрно не то, потому что онъ выходитъ въ улицу Томмель. Еслибы лавочникъ даже подозрѣвалъ, что вашъ «Фрайингпенъ» соотвѣтствуетъ его «Френгпону», а его «Томмель» вашему «Тёрнмиллю», то все-таки очень сомнительно, чтобы это доставило вамъ какую-нибудь выгоду; то, что вы употребляете настоящія и полныя имена, покажется ему легкомысленною вычурностью, а противъ подобныхъ людей лавочникъ считаетъ себя обязаннымъ принимать мѣры предосторожности.

Тѣмъ не менѣе, проулокъ Фрайингпенъ есть фактъ; фактъ, быть можетъ, не привлекательный, но не подлежащій сомнѣнію. Если вы минуете клеркенуэльскую судебную палату, идя отъ Кустарной улицы, то онъ будетъ вторымъ проулкомъ налѣво, а если вы пойдете внизъ по улицѣ Тёрнмилль, съ Смитфильдскаго конца, такъ онъ придется направо, за мѣдникомъ и большимъ водочнымъ заводомъ, рядомъ съ переулкомъ Турецкой Головы. Наружный видъ проулка точно такой же, какой онъ былъ лѣтъ двадцать тому назадъ, когда я тамъ жилъ; только каменная ступенька, при входѣ въ проулокъ, стерлась вплоть до самыхъ кирпичей, да обновлена дощечка съ именемъ Фрайингпенъ; входъ такой же грязный, съ такимъ же низкимъ сводомъ, такимъ низкимъ, что мусорщикъ, съ своею корзинкою на плечахъ, принужденъ проползать подъ нимъ на колѣняхъ; а узокъ этотъ входъ до такой степени, что лавочный ставень, или даже крышка съ гроба, могли бы служить ему воротами.

Въ дѣтствѣ я не былъ особенно веселымъ и беззаботно-счастливымъ ребенкомъ; гроба и похороны поглощали значительную часть моего вниманія. Черезъ нашъ проулокъ всегда проходило много похоронъ, особенно въ лѣтнее время; еслибъ даже этого и не было, то и тогда было бы не мудрено, что въ моемъ умѣ установилась тѣсная связь между проулкомъ Фрайингпенъ и гробами; похороны самаго горестнаго рода составили переходъ отъ моего дѣтства въ отрочеству и принудили меня въ первый разъ серьезно задуматься о свѣтѣ и о человѣческой жизни. Впрочемъ, я успѣю сообщить подробности этого печальнаго событія, когда исполню обѣщаніе, данное въ началѣ этой главы.

Ширина гробовъ и тѣснота нашего проулка въ значительной степени сосредоточивали на себѣ мои размышленія; мало было у насъ сосѣдей, которыхъ я бы мысленно не измѣрилъ вдоль и поперекъ, соображая и рѣшая про себя, какъ трудно или какъ легко будетъ вынести то или другое тѣло.

Двѣ особы преимущественно причиняли мнѣ въ этомъ отношеніи жестокое безпокойство: вопервыхъ, владѣлецъ трактира «Собака и заборъ» на улицѣ Тёрнмилль; вовторыхъ, пожилая леди, жившая у самаго входа въ проулокъ. Трактирщикъ не жилъ въ проулкѣ, но проводилъ тамъ не мало времени, главнымъ образомъ по причинѣ тѣхъ многихъ затрудненій, съ которыми было связано обратное полученіе горшковъ и кружекъ, взятыхъ его потребителями; и если мистеръ Пиготъ, преслѣдуя свою собственность, иногда терялъ спокойствіе духа, то тутъ въ съ онъ дѣлѣ не было ничего удивительнаго. Ему вовсе не въ диковину было находить, что блестящій чайникъ, взятый у него наканунѣ, стоить на очагѣ, наполненный кофейною гущею, остатками свареннаго въ немъ завтрака, и до такой степени закопченый, что мистеру Пиготу надо было усиленно тереть его своимъ широкимъ жирнымъ пальцемъ при содѣйствіи слюней и золы, прежде чѣмъ онъ могъ убѣдиться въ томъ, что на посудѣ стоить его имя и значокъ. Случалось, что онъ входилъ въ комнату (онъ не имѣлъ привычки стучаться въ дверь), бралъ съ огня блюдо ирландской душеной говядины или обѣдъ, состоявшій изъ капусты съ садомъ, и выбросивъ это все въ каминъ, торжественно удалялся съ кружкою, въ которой варились эти снадобья. При этихъ и тому подобныхъ случаяхъ онъ воспламенялся самыми ужасными страстями, топалъ ногами и бранился, съ такимъ жаромъ, что глаза его бѣгали и угри его носа раздувалось до ужасающихъ размѣровъ. «Вы никогда не получите изъ моего дома ни горшка, ни кружки, — умри я на этомъ мѣстѣ, если получите!» Такова была его неизмѣнная угроза и при этомъ его сверкающіе глаза грозно обращались къ потолку. Но онъ никогда не держалъ своего обѣта. Самымъ неисправимымъ нарушителямъ его спокойствія не было отказа, когда они повторяли свою просьбу два, или въ крайнемъ случаѣ, три раза; и съ мистеромъ Пиготъ случилось бы только то, что онъ всегда самъ накликалъ на свою голову, еслибы въ одно прекрасное утро смерть схватила его за пятки и повалила плашмя на мостовую нашего проулка.

Я часто объ этомъ думалъ. Что еслибы случилось такое ужасное дѣло! Какъ бы его подняли и перенесли въ его харчевню? Даже теперь, когда онъ выходилъ изъ проулка съ своею ношею, хотя онъ и протискивался плечомъ впередъ и бокомъ, его кружки съ грохотомъ и звономъ задѣвали за стѣну. Конечно, мистеръ Пиготъ былъ не Богъ-знаетъ какой великанъ, а въ нашемъ проулкѣ водились такіе ребята, которые въ дѣлѣ перенесенія тяжестей съумѣли бы за себя постоять, но еслибы разъ плечи мистера Пигота завязли въ проходѣ, то несомнѣнно, что чѣмъ сильнѣе бы они на него напирали, тѣмъ тѣснѣе бы ему становилось и разумѣется имъ пришлось бы не мало съ нимъ повозиться.

Но если бѣдный мистеръ Пиготъ доставлялъ м заботы, то каковы же были мои ощущенія, когда я взвѣшивалъ шансы кончины мистрисъ Уинкшипъ и созерцалъ неизбѣжныя послѣдствія этого событія? Мистрисъ Уинкшипъ была старая дама, жившая при входѣ въ проулокъ. Она была покрайней мѣрѣ стоновъ на пять тяжеле мистера Пигота, не говоря уже о томъ, что она была значительно короче и толще. Но не одно только превосходство ея объема заставляло меня интересоваться ею сильнѣе, чѣмъ трактирщикомъ. Касательно мистера Пигота лишь бы только имъ удалось протащить его тѣло, меня нисколько не безпокоило то, какъ они за это примутся; въ самомъ дѣлѣ, меня нисколько не огорчила бы его смерть, и еслибы я узналъ, что кончина постигла его въ его собственныхъ владѣніяхъ, то меня даже обрадовало бы то, что теперь уже конецъ всѣмъ осаждавшимъ меня опасеніямъ по поводу затруднительнаго перенесенія; но въ дѣлѣ мистрисъ Уинкшипъ почтеніе — не говоря о любви и благодарности — имѣло значительное вліяніе за постановку вопроса. Она была женщина дѣловая. Я не знаю въ точности, какъ она себя величала, но она продолжала промыселъ, оставленный ей мужемъ, то-есть ссужала тележками и деньгами многочисленныхъ фруктовыхъ торговцевъ, жившихъ въ нашемъ проулкѣ. Мистрисъ Уинкшипъ гордилась тѣмъ, что со времени смерти мистера Уинкшипъ, случившейся тринадцать лѣтъ тому назадъ, она никуда не ходила дальше улицы Тёрнмилль, кромѣ одного раза, когда она во время представленій, отважилась добраться до королевскаго кобургскаго театра въ Ламбетѣ и когда она, поскользнувшись за лѣстницѣ, свихнула себѣ ногу. Ея обыкновеннымъ мѣстопребываніемъ былъ порогъ ея собственнаго дома; тамъ она сидѣла на опрокинутой коксовой мѣркѣ, на которую, вмѣсто подушки, былъ положенъ мѣшокъ, набитый мякиной; тутъ она сторожила цѣлый божій день. Того требовали особенности ея промысла, или вѣрнѣе, ея кліентовъ. Если ей не удавалось захватить этихъ людей, когда они шли домой, распродавъ свой товаръ, и если она по заставляла ихъ сводить счеты, прежде чѣмъ они попадали во свояси, то она навѣрное оставалась въ убыткѣ.

Трудности ея ремесла однако не лишали ея возможности пользоваться наслажденіями пищи и питія. Въ дождливую погоду, она сидѣла въ сѣняхъ, но пока небо было ясно, ни завтракъ, ни обѣдъ, ни чай не могли согнать ее съ мѣшка. Съ нею жила только ея племянница, тощая, рябая молодая женщина, у которой всѣ волосы были зачесаны назадъ и собраны на затылкѣ въ большой пучокъ. Ужасная болѣзнь, избороздившая ея лицо, отняла у нея также одинъ глазъ, такъ что вообще ее нельзя было назвать пригожею; но, подобно своей тёткѣ, она была добрая душа и много-много разъ давала мнѣ случай попользоваться обѣдомъ. Она держала ключъ отъ сарая, въ которомъ стояла тележки, прибирала комнаты у тётки и готовила ей кушанье.

И что это были за кушанья! Съ того достопамятнаго времена мнѣ посчастливилось принимать участіе во многихъ обѣдахъ, которые имѣютъ полное право называться превосходными; но ни одинъ изъ нихъ не могъ сравняться съ обѣдами мистрисъ Уинкшипъ. За завтракомъ или за чаемъ она не поражала особеннымъ величіемъ, но за обѣдомъ она была великолѣпна. Коксовая мѣрка, величиною въ полчетверика, была какъ разъ достаточно высока, чтобы можно было сидѣть на ней передъ опрокинутымъ яблочнымъ ящикомъ. Яблочный ящикъ игралъ роль обѣденнаго стола; и какъ разъ въ часъ пополудни, мистрисъ Уинкшипъ передвигала свою коксовую мѣрку отъ дверей къ окну гостиной и звала племянницу: «все ли готово, Марта? Подавайте!» Марта поднимала окно и разставляла на подоконникѣ соль и уксусъ, и перецъ и горчицу; потомъ выносила яблочный ящикъ, уже покрытый бѣлою, какъ самый новый коленкоръ, скатертью; потомъ суетливо вбѣгала обратно въ комнату и подавала тёткѣ обѣдъ въ окно.

Этотъ обѣдъ всегда отличался обиліемъ мясной обливки, на него пріятно было смотрѣть какъ онъ заманчиво дымился; но самымъ удивительнымъ качествомъ въ обѣдахъ мистрисъ Уинкшипь былъ ихъ ароматъ. Есть блюда восхитительно душистыя по своей природѣ — напримѣръ, жареная свинина; я до сихъ поръ не могу себѣ представить, какъ Марта ухитрялась это устроивать: она повидимому обладала способностью сообщать запахъ роскошнаго печенья самымъ скромнымъ блюдамъ; она вызывала изъ нихъ благоуханіе, кричавшее такимъ громкимъ голосомъ, который можно было слышать съ одного конца проулка до другого. Конечно, фантазія могла участвовать здѣсь до нѣкоторой степени; такъ-какъ ароматы приходились на нашу долю, то мы извлекали изъ нихъ какъ можно больше наслажденій; ли, такъ-какъ обѣдъ мистрисъ Уинкшипъ и его ароматъ оставались совершенно безъ конкурентовъ, то его достоинства представлялись въ усиленномъ видѣ. Не могу сказать, которое изъ вышеприведенныхъ предположеній объясняетъ фактъ; знаю только, что я никогда не видалъ такихъ обѣдовъ и даже никогда не нюхалъ нечего подобнаго. У насъ, мальчишекъ и дѣвчонокъ, вошло-въ поговорку, что у мистрисъ Уинкшипъ кажется всякій день воскресенье. Послѣ обѣда она пила ромъ съ водою; этотъ напитокъ всегда былъ горячій. Среди зимы, когда снѣгъ покрывалъ землю, когда она сидѣла на коксовой мѣркѣ въ мѣховой шапочкѣ съ наушниками, закутавшись въ кучерской плащъ, она пила его охотно; въ лѣтнее время, когда мостовая проулка жгла босую ногу и вода въ канавахъ такъ нагрѣвалась, что не было никакого удовольствія полоскаться въ ней, она пила свой грогъ такой же горячій и крѣпкій, какъ и всегда.

Уменьшалось ли наше уваженіе къ мистрисъ Уинкшипъ вслѣдствіе этой ея слабости? Пробуждалось ли въ насъ презрѣніе къ ней, смѣялись ли мы надъ ней, издѣвались ли мы? Ничего этого не было. И не могло этого быть, когда мы видѣли, какъ выгодна была для насъ эта слабость и въ какое хорошее расположеніе духа она ее приводила. Мы обыкновенно бѣгали для нея за ромомъ и брали за разъ на три пенса. Мы обыкновенно притаивались въ подворотняхъ и выглядывали изъ-за рѣшетокъ, не спуская съ нея зоркихъ глазъ, пока наступала минута дѣйствовать — минута, когда она переправлялась съ своимъ сѣдалищемъ обратно отъ окна гостиной къ дверямъ, и садилась на свое обыкновенное мѣсто, самодовольно складывая жирныя руки на колѣняхъ. Мы обыкновенно принимались за дѣло не безъ уловокъ. Мы выходили изъ засады и приближались къ ней, зѣвая по сторонамъ, съ невиннѣйшимъ видомъ, и когда мы были достаточно близко, такъ что могли заговорить съ нею не возбуждая подозрѣній, то мы спрашивали, не нужно ли ей чего-нибудь купить, какъ будто бы эта мысль въ ту же самую минуту родилась въ нашей головѣ. Ея манера состояла, въ томъ, что она взглядывала съ изумленіемъ, какъ бы полагая что вы сдѣлали ошибку и приняли ее вѣроятно за кого нибудь другого.

— Это вы мнѣ сказали, мальчикъ?

— Точно такъ, мамъ. Я иду въ улицу Томмель, за патокой для матери; я думалъ не надо ли вамъ чаю, или другаго чего, мамъ.

— Нѣтъ, спасибо, мальчикъ. Чаю я уже купила, а молоко мнѣ сейчасъ принесутъ. Кажется, мнѣ ничего не нужно.

Когда дѣло доходило до этого отвѣта, тактика мальчика состояла въ томъ, чтобы раскланяться съ нею очень вѣжливо и. прикинуться совершенно довольнымъ, какъ будто бы онъ былъ увѣренъ, что такъ какъ мистрисъ Уинкшипъ устроила свои дѣла касательно чаю и молока, ей уже нѣтъ физической возможности нуждаться въ чемъ либо другомъ. Если же, напротивъ того, мальчикъ поступалъ иначе, если онъ кивалъ головою, или только обнаруживалъ подозрѣніе и ухмылялся такъ, какъ будто хотѣлъ сказать: ну что, кидая надобность выѣзжать со всей этой безсмыслицей? Вы знаете, что у васъ всегда бываетъ и чего вамъ надо, и я знаю, что у васъ всегда бываетъ и чего вамъ надо; дайте мнѣ полпенни и нечего объ этомъ больше толковать. Еслибы онъ сказалъ, или даже выразилъ взглядомъ что нибудь подобное, его въ одно мгновеніе ока отправили бы ни съ чѣмъ и вычеркнули бы на вѣчныя времена изъ списковъ добропорядочныхъ людей; но если онъ велъ дѣло прилично и, получивши отвѣтъ мистрисъ Уинкшипъ, отходилъ прочь быстро и почтительно, онъ могъ быть увѣренъ, что она тотчасъ крикнетъ ему въ слѣдъ.

— Эй, эй! вамъ все равно, мальчикъ, сбѣгайте ужь кстати къ мистеру Пиготу. Знаете Пигота?

— Пигота! Пигота! О, знаю, знаю. Это «Собака и Заборъ», такъ вѣдь, мамъ?

— Онъ и есть. Идите туда, спросите на три пенса лучшаго рому, горячаго, и кусокъ лимона. А вотъ вотъ за труды.

Когда ледъ балъ такимъ образомъ сломанъ, работа во всю остальную часть послѣобѣденнаго времени была сравнительно легка; надо было слѣдить бдительнымъ окомъ за ея напиткомъ и появиться по близости въ ту минуту, когда она еще переводила духъ послѣ послѣдняго глотка, который обыкновенно былъ очень великъ. Я такимъ образомъ собралъ въ одинъ вечеръ больше двухъ съ половиною пенсовъ.

Это, конечно, было больше средняго ежедневнаго заработка гонцовъ мистрисъ Уинкшипъ, даже больше, чѣмъ сколько мнѣ случалось получать отъ нея въ цѣлую надѣлю, потому что у меня почти всегда былъ ребёнокъ на рукахъ. Впрочемъ, я всегда былъ ея любимцемъ; а тотъ хорошій вечеръ, о которомъ я говорю, случился тогда, когда я былъ совершенно свободенъ, потому что мать моя ушла куда-то на чай, и унесла съ собою маленькую Полли.

Но я могу объявить, и притомъ по чистой совѣсти, что не корыстныя соображенія о пустотѣ моихъ карманомъ заставляли меня тревожиться мыслью о будущей смерти мистрисъ Уинкшипъ. Меня занималъ вопросъ о томъ, что съ нею будутъ дѣлать когда она умретъ? Я представлялъ себѣ только два возможные исхода: вопервыхъ, похоронить ее въ самомъ проулкѣ, возлѣ желоба, тамъ гдѣ жилъ сборщикъ податей, то-есть въ самомъ покойномъ, опрятномъ мѣстѣ; а вовторыхъ поставить высокій журавль, который поднялъ и перебросилъ бы ее черезъ крыши домовъ въ улицу Тёрнмилль; эта мысль, безъ сомнѣнія, вобралась ко маѣ въ голову, вслѣдствіе моихъ наблюденій надъ журавлемъ и его дѣйствіемъ на верфяхъ и пакгаузахь въ улицѣ Темзы и въ другихъ мѣстахъ по близости Биллингсгета.

Мнѣ пріятно сказать, что мнѣ не пришлось быть свидѣтелемъ удаленія мистрисъ Уинкшипъ изъ проулка Фрайингпенъ, какимъ бы способомъ оно ни совершилось. Въ достопамятное утро моего бѣгства изъ роднаго дома, когда я бѣжалъ изъ проулка въ неописанномъ ужасѣ, я промчался мимо нея; она сидѣла на коксовой мѣркѣ, напѣвая по своему обыкновенію, и была такъ здорова, и весела, какъ бы могъ того пожелать ея душѣ другъ. Когда я выскочилъ изъ-подъ арки, я чуть не сбилъ съ ногъ мальчика, несшаго въ рукахъ трехпенсовую порцію горячаго рома. Однако теперь ея нѣтъ. Нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ, надѣясь встрѣтить хоть кого-нибудь изъ очень ограниченнаго числа моихъ давнишнихъ друзей, я пришелъ взглянуть на старое мѣсто, и первый взглядъ мой вверхъ по проулку остановился тамъ, гдѣ воздвигалась знакомая коксовая мѣрка; ея тамъ не было. Мои распросы ни къ чему не повели. Никто не могъ мнѣ сказать, что сдѣлалось съ доброю старою владѣтельницею тележекъ; оказалось даже, на сколько я могъ понять, что никто изъ теперешнихъ жителей никогда не видалъ такой, особы и не слыхалъ о ней. Она относилась къ далекому прошлому. Собственно говоря, тутъ даже нѣтъ ничего удивительнаго. Смерть никогда не заставляла долго ждать себя въ нашемъ проулкѣ. Ея сѣмена были разсыпаны щедрою рукою на этой плодородной нивѣ и свирѣпый жнецъ часто приходилъ сюда сбирать созрѣвшую жатву. Много воды утекаетъ въ девятнадцать лѣтъ.

Но на каждой нивѣ всегда бываютъ такіе маленькіе странные уголки, которые коса какъ-то минуетъ, оставляя тамъ на корнѣ по нѣскольку колосьевъ. Въ одномъ изъ такихъ уголковъ, возлѣ проулка Фрайингпенъ, до сихъ поръ стояла и процвѣтала лавка цирульника, любителя птицъ, у котораго мой отецъ брился сотни разъ. У меня самого тоже бывали съ нимъ дѣла, хотя и не такого рода, чтобы тутъ требовалось участіе его спеціальныхъ инструментовъ. Наши сношенія съ нимъ имѣли часто комерческій характеръ. Разъ я купилъ у него морскую свинку за пять пенсовъ; а въ другой разъ его голубь залетѣлъ въ наше окно; я его поймалъ и возвратилъ хозяину за четыре пенса, выкупную цѣну голубя, назначенную парламентскимъ актомъ.

Впрочемъ, мистеръ Слени не помнилъ меня. Мое смуглое лицо, больше чѣмъ до половины заросшее австралійскою бородою, показалось ему совершенно незнакомымъ. Когда я спросилъ у него, что случилось съ мистрисъ Уинкшипъ, онъ отвѣтилъ, что такого имени не знаютъ въ околодкѣ. Я продолжалъ разспросы и старался разшевелить его память, замѣтивъ ему, что меня понуждаетъ не одно праздное любопытство (какъ оно и было на самомъ дѣлѣ) и намекнувъ ему, что я готовъ оцѣнить въ полкроны малѣйшую тѣнь свѣдѣнія; тутъ мистера Слени вдругъ озаряло воспоминаніе, что онъ зналъ мистрисъ Уинкшипъ и ея судьбу. Тринадцать лѣтъ тому назадъ, увѣрялъ меня мой собесѣдникъ — а старый Уэгстафъ, корзинщикъ на той сторонѣ улицы, могъ бы подтвердитъ его показанія, еслибъ не умеръ въ прошломъ августѣ — мистрисъ Уингшипъ была арестована за грабежъ лавки, и такъ-какъ всѣ улики были на лицо, ее осудили и отправяли за морѣ на пятнадцать лѣтъ. Я уплатилъ отважному импровизатору, но ни тогда, ни теперь я не могъ повѣрить ни одному слову во всемъ его разсказѣ. Одна мысль о томъ, что это большое, жирное, мягкосердечное существо грабитъ или похищаетъ что нибудь изъ лавки, была такъ смѣшна, что на ней невозможно было серьёзно остановиться ни на одну минуту. Эта добрая женщина могла причинить купцу только одинъ убытокъ: именно продавить своею тяжестью полъ въ его лавкѣ.

Впрочемъ, въ другихъ отношеніяхъ, какъ я уже сказалъ выше, проулокъ былъ точно такой же, какимъ я его оставилъ. Съ одного окна спускалась гирланда нанизанныхъ луковицъ, съ другаго полосы сухой трески, на третьемъ виднѣлись свѣжія сельди. Какъ въ былыя времена, у нѣкоторыхъ обитателей былъ день стирки; и такъ же какъ встарь изодранные занавѣски и куски оранжевыхъ одѣялъ, и заштопанныя рубашки и фланелевыя фуфайки, сушились на веревкахъ, укрѣпленныхъ гвоздями на верхнихъ подоконникахъ или привязанныхъ въ половымъ щеткамъ.

Какъ въ былое время, на верхнемъ концѣ проулка стояла большая дырявая водяная бочка, и такъ-какъ это было въ девять часовъ утра, вода текла въ нее широкою струею, и обычная толкотня, и суета и перебранки изъ-за воды была также въ полномъ разгарѣ. Девятнадцать лѣтъ не улучшили системы водоснабженія, господствующей въ проулкѣ Фрайингпенъ. Въ теченіе трехъ четвертей часа драгоцѣнная влага бѣжала въ бочку изъ резервуара, и чтобы воспользоваться этимъ временемъ какъ можно лучше, пробка изъ дна бочка была совсѣмъ вынута вонъ, такъ что вода била изъ нея съ ужасающею силою.

Бѣготня вокругъ бочки была прежняя, или такъ похожа на прежнюю, какъ двѣ горошики изъ одного стручка. Тутъ были большія, костлявая, неопрятныя женщины, въ башмакахъ на босу ногу, съ растрепанными волосами и каждая держала ручку своего ведра, какъ-бы готовясь превратитъ эту посуду въ наступательное оружіе, лишь только кто нибудь осмѣлится выразить сомнѣніе на счетъ того, что теперь наступила ея очередь. Тутъ былъ здоровенный, неуклюжій ирландскій парень съ соусникомъ въ рукахъ; онъ расталкивалъ локтями и всѣмъ тѣломъ маленькихъ дѣвочекъ, собравшихся съ горшками и котелками и, чтобы протѣсниться впередъ, топталъ жестокими гвоздями своихъ тяжелыхъ сапоговъ ихъ бѣдные босые пальцы; а вотъ идетъ сюда большой буянъ, яблочникъ, съ примасленными волосами, въ желтомъ шелковомъ галстухѣ, толщиною съ подушку, съ короткою трубкою къ зубахъ и съ большимъ мѣшкомъ устрицъ на спинѣ. Онъ нисколько не торопится, онъ подходить размѣреннымъ шагомъ прямо къ бочкѣ; и при его приближеніи, заслышавъ звукъ его тяжелыхъ шаговъ, неуклюжій ирландскій парень и маленькія босоногія горемыки и даже костлявыя вѣдьмы съ ведрами отскакиваютъ назадъ прочь отъ водяной струи; или если самая смѣлая изъ нихъ рѣшается дотянуться за другимъ горшкомъ воды, она наклоняется съ заискивающею улыбкою, обращенною къ подходящему звѣрю съ мѣшкомъ устрицъ. Да и какъ имъ быть иначе? Подходящій звѣрь — «Лихой Джекъ». Онъ силенъ какъ лошадь и свирѣпъ какъ бульдогъ. Чтобы отвести Джека въ полицію требуется не меньше трехъ полисменовъ; нѣтъ въ проулкѣ ни одного человѣка, котораго «Лихой Джекъ» не могъ бы схватить за воротъ и взбросить къ себѣ на плечи такъ же легко, какъ онъ можетъ сломать трубку. Если вамъ не нравятся его ухватки, попробуйте переучить его, выходите на него вдвоемъ, кто угодно! Извѣстное дѣло, что онъ обратилъ въ бѣгство четверыхъ мужчинъ средней силы, но тогда онъ дрался ногами и жестоко кусался. Кто же теперь посмѣетъ оспаривать у «Лихаго Джека» право монополизировать по собственному благоусмотрѣнію водяную струю? Кому охота рисковать ведромъ или котломъ, оставляя его на дорогѣ Джека? Никому. Всѣ притихли, какъ мыши. Подождите, мой другъ. Если вы проживете достаточно долго, вы понемногу состаритесь, а въ проулкѣ подрастутъ другіе лихіе Джеки, которые въ одинъ прекрасный день бросятся на васъ и зададутъ вамъ такую же ужасную трепку, какую вы по всей вѣроятности задали «Лихому Джеку» моихъ временъ; и послѣ этого вы начнете вилять и нагибаться въ проулкѣ и за его предѣлами, и побоитесь даже утверждать, что ваша жизнь составляетъ вашу собственность. И вы рады будете стоять въ сторонкѣ съ своими раковинами въ маленькой корзинкѣ и ждать, пока всѣ удовлетворятся, всѣ, даже до неуклюжаго ирландскаго парня. И подѣломъ, Джекъ. Я-бъ далъ шесть пенсовъ, чтобы быть тамъ и видѣть это.

Точь въ точь, какъ все это бывало по самымъ давнишнымъ моихъ воспоминаніямъ. Это ли самыя давнишныя? Вдоль всего проулка я искалъ глазами что нибудь, что возбудило бы во мнѣ еще болѣе давнія воспоминанія, но поиски мои оставались безуспѣшны, пока я не началъ осматривать дома сверху до низу; тутъ мои глаза упали на окна третьяго этажа дома № 19 и мнѣ показалось, какъ будто я воротился къ той гавани, откуда я пустился въ первое свое плаваніе. Окна совершенно тѣ же. Быть можетъ, теперь не доставала какой нибудь заплаты изъ сахарной бумаги, быть можетъ, прибавилась одна или двѣ тряпичныя затычки; но сахарная бумага и старое тряпье совершенно одинаковы во всемъ мірѣ; глядя вверхъ, я узнаю тѣ же самыя окна; до такой степени тѣ же, что еслибы въ эту минуту поднялись оконница и высунулась оттуда всклокоченная рыжая голова и послышался бы пронзительный, рѣзкій голосъ, восклицающій: «Джимми! Джимми! потрѣленокъ! я васъ^[1] исколочу до крови, если вы сію минуту не сойдете съ этой ступеньки и не уймете ея вытья!» я бы не слишкомъ удивился. Меня ласкали, мнѣ давали совѣты, меня бранили изъ этихъ оконъ сотни разъ. Въ той комнатѣ, къ которой они принадлежать, родилась моя сестра Полли, когда мнѣ было немного больше пяти лѣтъ. Въ этой комнатѣ съ заплатанными окнами, умерла моя мать, закрывшая глаза на міръ и всю его суету, минутъ черезъ пятнадцать послѣ тою, какъ сестра моя Полли вступила въ жизнь.

Спѣшу однако разувѣрить читателя, который, быть можетъ, вообразилъ себѣ, что рыжая женщина съ пронзительнымъ голосомъ была моя мать. То была моя мачеха. Какого рода женщина была моя мать, объ этомъ сохранялись у меня самыя смутныя и отрывочныя воспоминанія. Когда я гляжу на убогія окна, и за ненавистнымъ лицомъ, о которомъ я только-что упомянулъ, появляется другой образъ; неясно впрочемъ, какъ будто я смотрю на него сквозь дымку. Это — лицо женщины, конечно, съ темными волосами и глазами, блѣдное лицо; но хороша ли она тобою, или дурна, какъ смертный грѣхъ, этого я не могу сказать. Это я и хотѣлъ выразить, когда я говорилъ, что не помню, какого рода женщина она была. А какого рода матерью она была для меня, это, если мы примемъ въ разсчетъ, какъ недолго я ее зналъ, это достаточно опредѣляется тѣмъ чувствомъ любви, которое до сихъ поръ удержалось во мнѣ. Одного только я никакъ не могъ отобразятъ. Если она была такою доброю и достойною женщиною, какой я бы желалъ то знать, то почему мой отецъ такъ постоянно ссорился съ нею и бранилъ ее дурными словами? Зачѣмъ онъ билъ ее? И заставлялъ ее такъ громко кричать? Однимъ именемъ, въ особенности онъ часто называлъ ее за нѣсколько мѣсяцевъ до рожденія Полли — именемъ «Іуды». Онъ подносилъ свой большой кулакъ къ самому ея лицу, и скрежеталъ зубами и называлъ ее «Іуда!» «Іуда!» какъ будто она была гнусная тварь, которую ему хотѣлось растоптать ногами. Онъ ругалъ и проклиналъ ее, и бросалъ ей въ голову сапоги, горшки и кастрюли, билъ ее такъ, что ея длинные чорные волосы разсыпались въ безпорядкѣ по ея плечамъ, и ревѣлъ:

— Анаѳема вы, христопродавецъ Іуда! кабы не мальчикъ, я бы васъ задушилъ своими руками!

Въ этомъ намекѣ на христопродавство заключалась какая-то большая тайна. Готовый бросить ей въ лицо этотъ укоръ при малѣйшемъ поводѣ или даже безо всякаго повода, отецъ мой однако никогда не пускался въ подробности этого дѣла и, что еще гораздо болѣе удивительно, она, повидимому, никогда не ожидала отъ него болѣе подробныхъ разъясненій. Она никогда не возражала: «это ложь» и не спрашивала о томъ, что онъ хочетъ этимъ сказать. Такъ было по крайней-мѣрѣ на сколько мнѣ извѣстно. Очень можетъ быть, что она прежде защищалась отъ этого упрека, но что потомъ, утомленная и измученная, она признала болѣе удобнымъ молча переносить его оскорбленія.

Далѣе, каково бы ни было преступленіе моей матери, у отца моего были свои причины не разглашать его. Довольно часто ссорясь съ нею, онъ вопилъ объ этомъ на весь проулокъ; но если кто-нибудь, даже изъ самыхъ закадычныхъ друзей, встрѣчался съ нимъ на другой день и намекалъ ему на то, что желательно было бы услышать дальнѣйшія подробности, отецъ никогда не удовлетворялъ его желанія. Я самъ въ этомъ убѣдился; около этого времени мнѣ только-что сшили первые панталоны, и отецъ очень гордился мною и любилъ брать меня всюду съ собой. Я обыкновенно ходилъ вмѣстѣ съ нихъ по воскреснымъ утрамъ въ цирульнику, гдѣ онъ брился за всю недѣлю; тамъ я сидѣлъ съ нимъ рядомъ, на скамейкѣ, пока онъ ждалъ своей очереди.

— Каковъ соколъ! говорилъ одинъ изъ товарищей отца другому, кивая на меня. — Онъ всегда смотритъ такъ, васъ будто его только что вычистили кирпичемъ, такъ вѣдь, Бобъ?

— Такъ, такъ. Я никогда не видалъ такого пострѣла; дѣлаетъ честь вашей хозяйкѣ, Джимъ, какъ бы то ни было.

— Да, она хорошая мать, это вѣрно, отвѣтилъ мой отецъ коротко.

— И очень хорошая жена, Джимъ?

— Какъ разъ такая, слова нѣтъ, отвѣтилъ Джимъ.

— Можетъ, вы ужь очень въ обрѣзъ кладете, Джимъ?

— А! это кто говоритъ?

— Никто, никто этого не говоритъ. Только вы ей иной разъ задаете горячую баню, Джимъ — развѣ неправда?

— Значитъ, стоитъ того, возражаетъ мой отецъ, раздражаясь и круто поворачиваясь къ своему собесѣднику: — развѣ вы можете мнѣ сказать въ глаза, или пусть другой кто мнѣ скажетъ, что я обращаюсь съ ней не такъ, какъ она того стоятъ!

— Хорошо, должно быть, стоитъ, а то бы вы ее не называли…

— Что такое? прерываетъ мой отецъ.

— Такъ, слова такія. Само собой, никто не можетъ сказать, зачѣмъ вы ей такія слова говорите, потому никто не знаетъ…

— И никому нѣтъ надобности знать, возражаетъ отецъ такимъ тономъ, какимъ человѣкъ даетъ почувствовать, что далыѣйшій разговоръ неумѣстенъ. — Никому тутъ нечего знать и не о чемъ распрашивать. Она знаетъ, и этого довольно. Если она придетъ къ вамъ хныкать и жаловаться вамъ на обиды, вы приходите ко мнѣ и скажите; тогда мы увидимъ!

ГЛАВА II,
ВЪ КОТОРОЙ РАЗСКАЗЪ О НАПАСТИ МОЕГО ДЯДИ БЕНДЖЕМИНА ПРОЛИВАЕТЪ НѢКОТОРЫЙ СВѢТЪ НА ТАЙНУ «ХРИСТОПРОДАВСТВА».

Я вовсе не обѣщаю читателю, что его вполнѣ удовлетворитъ тотъ скудный свѣтъ, который я могу бросить на обвиненіе въ христопродавствѣ, тяготѣвшее видъ моею матерью. Я просто сдѣлаю только въ этомъ отношеніи, что могу. Какъ это дошло до моего свѣдѣнія, былъ ли я самъ очевидцемъ, или я узналъ эти подробности изъ ея устъ — я не умѣю вамъ этого сказать. По всей вѣроятности, я черпалъ изъ обоихъ источниковъ.

Все дѣло относится къ моему дядѣ Бенджемину, брату моего отца. Онъ былъ на нѣсколько лѣтъ моложе моего отца и стройнѣе его, и лучше сложенъ. Онъ и лицомъ былъ красивѣе, и весь онъ былъ представительнѣе; во вѣкъ онъ жилъ на свѣтѣ — это было дѣло темное: отецъ работалъ съ утра до ночи, а дядя Бенджеминъ, кажется, совсѣмъ никогда не работалъ. Онъ былъ юноша веселый и разгульный, и курилъ сигары. Онъ рѣдко приходилъ къ намъ въ гости, и я очень былъ этому радъ; потому что хотя онъ и давалъ мнѣ акуратно каждый разъ по шести пенсовъ и посылалъ за какимъ нибудь угощеніемъ для матери и для отца, но навѣрное всякій разъ послѣ его ухода начиналась жесточайше перепалка, и начиналась она совсѣмъ изъ-за ничего. Такъ, напримѣръ, мать говорила:

— Вы, Джимъ, не трогайте того джину, что тамъ остался — это мнѣ на завтракъ. Такъ Бенъ и сказалъ.

— О! когда это Бенъ сказалъ? Я не слыхалъ.

— Онъ сказалъ это, когда вы были внизу, Джимъ.

— Провались вы съ вашимъ Беномъ! Вы всегда съ нимъ шушукаете и перешептываетесь, и хихикаете, когда я внизу, или вообще когда меня нѣтъ. Околѣй я на этомъ мѣстѣ, коли не такъ! Онъ и то меня со свѣту сживетъ! И вы съ нимъ заодно, вы…

Такимъ или подобнымъ образомъ брань неизмѣнно начиналась и росла. Это было тогда, когда дядя Бенъ не былъ еще женатъ.

Онъ женился на дѣвушкѣ, которую звали Элизою; она работала гдѣ-то въ городѣ у портного. Послѣ свадьбы дядя Бенджеминъ сталъ рѣже бывать въ нашемъ домѣ. Кажется, мать моя не одобряла этого брака, потому что она обыкновенно выражалась о немъ очень рѣзко, и говорила: «Годится ли эта кукла кому нибудь въ жоны!»

Тогда мой отецъ взглядывалъ на нее съ злобною усмѣшкою и восклицалъ:

— Я думаю! Очень вамъ жаль бѣднаго Бена — правда, Полли?

— Жаль? Разумѣется, жаль. Вамъ бы тоже слѣдовало жалѣть его — онъ вамъ братъ! отвѣчала моя мать.

— Ба-а! Вы думаете, я совсѣмъ жалкій, безмозглый чурбанъ! отвѣчалъ обыкновенно мой отецъ: — вы думаете, я васъ не знаю! Развѣ я не замѣчалъ за вами, да еще сколько разъ? Для васъ настоящее мѣсто въ Турціи!

Въ этомъ язвительномъ намекѣ на «Турцію» заключалась, по всей вѣроятности, другая грозная тайна; потому что когда мой отецъ въ первый разъ осмѣлился произвести это слово, мать бросилась на него, какъ тигрица, схватила его за воротъ куртки и прокричала ему какія-то слова, которыхъ я не понялъ, но которыя для него, очевидно, были понятны; эти слова, вмѣстѣ съ ея дикимъ нападеніемъ, повидимому, совершенно ошеломили и сбили его съ толку; онъ поблѣднѣлъ и смутился, такъ что ссора прекратилась; отецъ мой надѣлъ шапку и вышелъ вонъ.

Но если моя бѣдная мать воображала себѣ, что она въ самомъ дѣлѣ отучила его отъ язвительныхъ выходокъ насчетъ «Турціи», она жестоко ошибалась. Отецъ мой, безъ сомнѣнія, пораздумалъ про себя объ этою дѣлѣ и возмутился тѣмъ, что оказался такимъ трусомъ и мямлей. Въ слѣдующій же вечеръ произошла новая схватка, и въ самомъ началѣ отецъ назвалъ ее какимъ-то обиднымъ именемъ и сказалъ ей: «отправляйтесь въ Турцію»! Ободрившись по всей вѣроятности своимъ недавнимъ успѣхомъ, мать снова налетѣла на него; но на этотъ разъ онъ былъ хладнокровенъ и принялъ свои мѣры. Онъ встрѣтилъ ее такимъ ударомъ въ лицо, который отбросилъ ее къ каминной рѣшоткѣ.

— Въ другой разъ не пробуйте, моя красавица! сказалъ мой отецъ.

И она больше не пробовала. Когда онъ отводилъ ей резиденцію въ вышеупомянутой восточной странѣ (а это случалось акуратно всякій разъ, когда онъ бранился съ нею), она отвѣчала ему только презрительнымъ взглядомъ и легкимъ смѣхомъ, который доводилъ отца почти до пѣны у рта.

Дядя Бенджеминъ и тетка Элиза жили въ меблированныхъ комнатахъ, въ какой-то улицѣ, возлѣ переулка св. Мартина, въ Уистминстерѣ. Они ѣли и пили отлично и носили такое дорогое платье, что въ проулкѣ Фрайингпенъ всѣ на нихъ таращили глаза, когда они изрѣдка являлись къ намъ въ гости. То дѣло, которымъ занимался Бенъ Баллизетъ (меня зовутъ Джемсъ Баллизетъ, къ услугамъ читателя), процвѣтало. При каждомъ слѣдующемъ визитѣ онъ былъ богаче, чѣмъ въ прошлый разъ; и наконецъ онъ появился въ лайковыхъ перчаткахъ и въ сапогахъ изъ патентованнаго товару, а тетка Элиза была въ шелковомъ платьѣ персиковаго цвѣта и въ шляпкѣ, возбудившей въ нашемъ проулкѣ единодушный взрывъ изумленія и восхищенія.

Разъ какъ-то моя мать отправилась къ теткѣ Элизѣ. Моя мать повидимому никогда не старалась увидаться съ дядей Беномъ, и ей легко было избѣгнуть этихъ свиданій, выбирая извѣстные часы, потому что дядя постоянно выходилъ изъ дому часа въ три пополудни и оставался въ отлучкѣ до поздней ночи. Онъ сказалъ теткѣ Элизѣ, что у него было мѣсто въ западной часта города, въ одной модной тавернѣ, гдѣ было нѣсколько бильярдовъ.

Однажды въ понедѣльникъ, послѣ обѣда, моя мать, не видавшаяся съ теткой около мѣсяца, вздумала пойти къ ней выпить чашку чаю, и взяла меня съ собой, чтобы и меня тамъ угостили. Мы пришли въ четвертомъ часу, но когда тетка Элиза отворила дверь (на ней было зеленое шелковое платье и большія золотыя серьги, но она была очень блѣдна и казалась очень огорченною), она подняла палецъ кверху и указала назадъ на лѣстницу, съ которой она спустилась намъ на встрѣчу.

— Бена вѣдь дома нѣтъ? спросила моя мать.

— Шш! нѣтъ, онъ такъ наверху, отвѣчала тетка.

— Какъ! такъ онъ отошелъ отъ мѣста; или онъ боленъ?

— Нѣтъ, онъ до сихъ поръ на мѣстѣ и здоровъ, сказала тетка Элиза: — только онъ опять пьянствуетъ. Я просто не знаю, что съ нимъ будетъ; я изъ-за него просиживаю безъ сна ночь за ночью; домой онъ приходитъ только къ завтраку. Нынче въ десять часовъ утра онъ пріѣхалъ домой въ кебѣ такъ пьянъ, что на ногахъ не стоитъ. Онъ теперь лежитъ, спитъ, такъ не раздѣваясь, какъ пріѣхалъ.

Мы взошли наверхъ и мать отправилась въ спальню съ теткой Элизой снять шляпку; я вошелъ вслѣдъ за ними. Тамъ я увидалъ дядю Бенджемина; онъ лежалъ поперекъ бѣлой постели, подъ бѣлыми занавѣсками, въ грязныхъ сапогахъ и въ такомъ платьѣ, въ которомъ онъ какъ будто окунулся въ канаву.

— Вотъ такъ онъ и лежитъ съ тѣхъ поръ, какъ пріѣхалъ, сказала тетка Элиза.

— И онъ ничего не ѣлъ? спросила моя мать.

— Онъ все время спалъ и мнѣ не хочется его будить. Онъ ужасно сердится, когда его будятъ.

— Кабы онъ былъ моимъ мужемъ, я бы его разбудила и дала бы ему чашку хорошаго крѣпкаго чаю.

— Но, милая моя, я не могу этого сдѣлать. Въ буфетѣ все пусто, Полли. Мнѣ бы хотѣлось, чтобы онъ всталъ; самимъ придется сидѣть безъ чаю пока онъ не встанетъ; у меня совсѣмъ нѣтъ денегъ.

— Можетъ, у него тоже ничего нѣтъ; почему вы знаете, что у васъ будутъ деньги, когда онъ проснется? Можно пари держать, что у моего Джима нѣтъ ни одного пенни, когда онъ приходитъ домой пьяный, замѣтила моя мать.

Ей, какъ я теперь соображаю, было даже пріятно видѣть, что утонченный джентльменъ Бенъ, въ концѣ концовъ, бываетъ въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ не лучше ея Джима.

— Этого не бойтесь! возразила тетка Элиза съ гордостью: — у Бена всегда полный карманъ денегъ, это одно удобство. Я знаю, что у него въ жилетномъ карманѣ насыпано мелкое серебро; я слышала, какъ оно звякнуло, когда онъ ложился. Вы сами увидите. Глядите, Полли, лѣвый карманъ совсѣмъ оттопырился.

— Ну, конечно. У каждаго своя манера, сказала моя мать (мы въ это время вернулись въ пріемную): — и вы также, Лизъ, живете своимъ умомъ. Я знаю одно: кабы у меня мужъ спалъ пьяный съ полныхъ карманомъ денегъ, а я сидѣла бы безъ гроша и безъ чашки чаю, а бы не осталась, какъ деревяшка, до тѣхъ поръ, пока его благородію угодно будетъ проснуться.

Однако, эти слова были со стороны моей матери просто безумною похвальбою. Ей взять хоть пенни изъ денегъ отца, во время его сна) Она не смѣла подойти къ нему развязать его галстухъ, когда онъ приходилъ домой безпомощно, безсловесно пьяный, бросался навзничь на кресло, свѣшивалъ голову на сторону, фыркалъ и задыхался ежеминутно.

Я знаю, что мой отецъ приходилъ иногда домой мертвецки-пьяный и приносилъ съ собою кусокъ рыбы на ужинъ; онъ бросалъ его на столъ, не говоря ни слова и ложился спать, а мать сидѣла въ тоскѣ и тревогѣ, зная навѣрное, что ее ждетъ градъ побоевъ въ ту минуту, когда онъ проснется. Если она сваритъ рыбу, ее прибьютъ за то, зачѣмъ не изжарила, и на оборотъ, а если она оставитъ ее сырую, ей достанется точно также. «Она бы не стала сидѣть, какъ деревяшка!» Въ самомъ дѣлѣ! Да она просидѣла бы такъ съ вечера до разсвѣта, еслибы ему такъ было угодно.

— Что-жь бы вы тогда сдѣлали, Полли? спросила тетка Элиза.

— Что бы сдѣлала? распорядилась бы сама.

— Это бы ему подѣломъ. Еслибы я только знала, что онъ не подыметъ изъ-за этого шуму…

— Господи, что за пустяки! перебила моя мать. — Что же тутъ за бѣда? Что его, то ваше, какъ же иначе? Впрочемъ, дѣлайте, изъ знаете. Я своими совѣтами не хочу вводить васъ въ непріятности; вамъ, разумѣется, лучше знать Беновъ характеръ. Я думаю, онъ такой же, какъ и всѣ они: поскребите ere немножко, такъ и выглянутъ чортовы рога.

— О, я этого не боюсь, Полли; этого я не думаю. Если въ немъ и сидитъ чортъ, такъ мнѣ не показывается.

— Я вамъ скажу, Лизъ, какую надъ нимъ штуку съиграть, сказала моя мать. — Кто-нибудь изъ насъ подкрадется къ нему и вынетъ изъ кармана денегъ; мы купимъ что-нибудь получше жъ чаю, такого чего-нибудь, что онъ увидитъ, какъ вы къ нему добры и внимательны; а потомъ, когда онъ поѣстъ и похвалитъ, мы надъ нимъ посмѣемся, что онъ поставилъ угощеніе и самъ того не знаетъ. Что онъ такое любитъ, Лизъ?

— Да вотъ соленую семгу, отвѣтила тетка Элиза, смѣясь и охотно соглашаясь устроить эту шутку: — онъ это очень любитъ съ похмѣлья, или морскіе раки, это онъ еще больше любитъ. Да вѣдь раки такъ дороги.

— Не бѣда, сказала моя мать: — купимъ рака; коли вы боитесь, Лизъ, я выну деньги изъ его кармана, а вы пойдете и закупите что надо.

Прокравшись на цыпочкахъ въ спальню, гдѣ дядя Бенъ оставался въ прежнемъ положеніи, мать моя скоро вернулась съ полкроною и шиллингомъ въ рукахъ.

— Вотъ деньги, Лизъ, сказала моя мать: — теперь бѣгите, покупайте рака, да смотрите большаго и что еще потребуется, а я пока вскипячу воду.

Рака купили, и когда чай былъ совсѣмъ готовъ, дядю Бена разбудили. Тетка ходила будить его и мы слышали такіе возгласы, которые убѣдили насъ, что дадя Бенъ въ самомъ дѣлѣ бываетъ не въ духѣ, когда его будетъ. Онъ бранился самымъ отчаяннымъ образомъ, пока тетка не внушила, что мы сидимъ въ пріемной; тогда онъ понизилъ голосъ и наконецъ появился безъ сюртука и въ туфляхъ. Сначала онъ какъ будто былъ пристыженъ тѣмъ, что мать моя застала его въ такомъ непривлекательномъ видѣ, и угрюмо отвѣчалъ теткѣ, но потомъ понемногу развеселился, подсѣвъ къ раку, сталъ смѣяться и разсказывать намъ разныя забавныя исторіи, которыя мать и тетка слушали повидимому съ большимъ удовольствіемъ. Вообще, чай и все угощеніе были такъ хороши, какъ только можно было того пожелать. Когда мы кончили и дядя отодвинулся отъ стола, тетка Лиза, собираясь принимать чайную посуду, спросила:

— Ну, теперь мы отпили чай, Бенъ, такъ вы скажите же намъ, какъ вамъ онъ понравился?

— Ничего, понравился, отвѣтилъ дядя Бенджеминъ.

— Но вѣдь все было очень мило, Бенъ, особенно мало?

— Подите вы! сказалъ дядя Бенъ, смѣясь: — закинули удочку, да ничего не поймаете, моя милая. Вы хотите, чтобы я началъ васъ расхваливать передъ Полли, а я и не подумаю.

— А развѣ ракъ не былъ хорошъ, Бенъ? спросила моя мать.

— Вамъ я готовъ признаться, Полли, что ракъ былъ чудесный, отвѣтилъ дядя Бенъ: — но Лизѣ не могу. Вы не знаете, какая она лукавая. Еслибы я ей сказалъ, что этотъ ракъ мнѣ понравился, она бы нетолько взыскала съ меня деньги, но еще я за то бы потребовала, что трудилась, ходила его покупать.

Затѣмъ, обратившись къ своей женѣ, онъ продолжалъ:

— Спасибо вамъ за вашего рака, сударыня сумасбродница! Мнѣ пріятно видѣть, что вы можете позволять себѣ такую роскошь. Я не могу.

Говоря такимъ образомъ, онъ вынулъ красивую сигарочницу и закурилъ сигару, какъ человѣкъ, находящійся въ превосходныхъ отношеніяхъ съ самимъ собою. Это распотѣшило мою мать и тетку Лизу и онѣ расхохоталось отъ всей души.

— Пріятно видѣть, какъ хитрые люди попадаются въ просакъ! сказала тетка Лиза. — Да еще какъ пріятно!

— Что такое? какъ попадаются? спросилъ дядя Бенъ, отнимая сигару отъ рта. — Вѣдь это же былъ морской ракъ, развѣ неправда?

— Да, и вы за него заплатили! Эхъ вы гусь! засмѣялась моя мать.

Онъ тоже засмѣялся, но было замѣтно, что онъ не видѣлъ ясно, въ чемъ тутъ быта штука.

— Понимаю, сказалъ онъ: — вы говорите, что я заплачу за него впослѣдствіи. Само собою разумѣется.

— Нѣтъ, совсѣмъ не въ томъ дѣло, возразила моя мать, продолжая смѣяться. — Мы говоримъ, что за рака уже уплачено чистыми деньгами, вашими чистыми деньгами, Бенъ.

— Моими чистыми деньгами!

— И получасу не прошло съ тѣхъ поръ, сказали обѣ женщины, хлопая въ ладоши отъ избытка удовольствія, при видѣ его недоумѣнія.

— Что за вздоръ! сказалъ дядя Бенъ. — Я ne платилъ ни одного пенни съ тѣхъ поръ, какъ пришелъ домой. Готовъ побожиться. О какихъ чистыхъ деньгахъ вы тамъ толкуете?

— А вотъ что лежали у васъ въ жилетномъ карманѣ, Бенъ, мои милый, отвѣчала его жена. — Полли вынула, а я потратила.

Если онъ теперь не могъ оцѣнить шутки, то шутка была для него навсегда потеряна. Очевидно, что-то такое пришло ему въ голову съ потрясающею неожиданностью, но въ этой мысли не было ничего веселаго. Лицо его побѣлѣло, какъ будто онъ готовъ былъ упасть въ обморокъ; сигара, о которой онъ совсѣмъ забылъ, вывалилась изъ его губъ и, дымясь, лежала на новомъ коврикѣ.

— Изъ моего кармана… изъ моего жилетнаго кармана… пока я спалъ! бормоталъ онъ. — Изъ какого кармана? Изъ какого? Изъ какого?

— Изъ лѣваго кармана… да, изъ этого… (онъ прихлопнулъ его рукою). Немного, милый, совсѣмъ пустое, Бенъ… шиллингъ и полъ-кроны. Я бы и не подумала, да Полли…

— Повѣсить бы васъ вмѣстѣ съ Полли! перебилъ дядя, въ бѣшенствѣ кружась по комнатѣ въ ужасной тревогѣ и надѣвая сюртукъ и шляпу. — Что мнѣ слушать ваши проклятыя извиненія! Вы мнѣ скажите, куда вы спустили… кому отдали полъ-кроны и шиллингъ.

— Въ рыбную лавку на Замковой улицѣ я отдала полъ-кроны, а шиллингъ въ мелочную, рядомъ съ распивочной, отвѣчала тетка Элиза, начиная плакать. — Вы не сердитесь, Бенъ. Я никогда больше не буду.

— Какая вы простушка, Лизъ, сказала моя мать, выведенная изъ себя дикими ухватками дяди Бена. — Никогда не плачьте о пустякахъ, душа моя. Ну, какая тутъ бѣда?

— Какая бѣда! повторилъ яростно дядя Бенджеминъ.

— Да, какая бѣда? повторила моя мать холодно. — Я бы на вашемъ мѣстѣ стыдилась, Бенъ; у васъ полонъ карманъ денегъ и вы поднимаете всю эту бурю изъ-за такой бездѣлицы! Послушать васъ, такъ подумаешь, что ваши деньги были фальшивыя; точно вы боитесь, что вамъ принесутъ назадъ тѣ, кто ихъ взялъ!

Безъ сомнѣнія, мать моя хотѣла выстрѣлить на воздухъ, но выстрѣлъ попалъ въ цѣль самымъ жестокимъ образомъ. Дядя Бенджеминъ бѣгалъ по комнатѣ взадъ и впередъ въ дикой тревогѣ, когда мать моя начала говорить, но ея слова вдругъ заставили его оцѣпенѣть на мѣстѣ. Онъ повернулся къ ней еще блѣднѣе прежняго, слезы бѣшенства выступили у него на глазахъ и, положивъ руку ей на плечо, онъ поднесъ кулакъ къ самому ея лицу.

— Злая вы гадина! закричалъ онъ: — мерзкая гадина! Вы все это знали давно! И вы сюда нарочно пришли продать меня!

И какъ будто бы она въ самомъ дѣлѣ была виновата въ такомъ низкомъ предательствѣ, и какъ будто бы тѣ люди, которые купило его, торопились покончить сдѣлку, послышался ударъ въ наружную дверь, въ то время, когда онъ еще говорилъ. Услышавъ стукъ, дядя Бенджеминъ сдѣлалъ нѣсколько поспѣшныхъ шаговъ къ выходу, но прежде, чѣмъ онъ дошелъ до конца комнаты, хозяйка дома отворила дверь; вошли рыбакъ, лавочипкъ и полисменъ.

— Прошу извиненія, сэръ; извините леди, сказалъ полисменъ, входя въ комнату вслѣдъ за другими двумя людьми, затворяя за собою дверь и прислоняясь къ ней спиной: — надѣюсь мы не потревожили васъ. Мы пришли только справиться, нѣтъ ли у васъ еще такого товару. Коли есть, такъ я его возьму безъ дальнѣйшихъ хлопотъ.

Говоря такимъ образомъ, онъ показывалъ на ладони блестящій новый, шиллингъ и полъ-кроны.

Дядя Бенъ очевидно ожидалъ чего нибудь въ этомъ родѣ.

— О, да! сказалъ онъ такимъ тономъ, что молъ, чортъ мнѣ не братъ. — Все какъ слѣдуетъ; вы пришли въ настоящую лавку за этимъ сортомъ монеты, мой почтенный. Я вамъ пожалуй размѣняю билетъ въ двадцать фунтовъ, коли вамъ все равно что золото, что серебро. Глядите!

Говора такимъ образомъ, онъ вынулъ изъ своего жилетнаго кармана, и изъ другаго кармана, на внутренней сторонѣ жилета, нѣсколько маленькихъ свертковъ монеты, завернутой въ мягкую бѣлую бумагу, и всѣ такія новыя монеты и блестящія, какъ шиллингъ и полъ-кроны, лежавшія на ладони полисмена. Онъ небрежно бросилъ на столъ всѣ эти свертки, бумага разорвалась и монеты со звономъ покатились между чашками и блюдечками чайнаго прибора.

— Такова судьба, мой другъ! сказалъ дядя Бенджеминъ, обращаясь къ полицейскому и въ то же время хлопнувши рука объ руку. — А теперь, если вы захватили съ собою парочку браслетъ, я вамъ буду благодаренъ, коли вы поскорѣе ихъ на меня надѣнете. А если вы не поспѣшите съ этимъ, такъ вамъ придется взводить на меня обвиненіе хуже чѣмъ въ смертоубійствѣ.

Къ счастію, полисменъ не оставилъ безъ вниманія того многозначительнаго взгляда, которымъ дядя Бенджеминъ посматривалъ на мою мать, произнося свои послѣднія слова; замѣтилъ онъ и то, что его глаза, выражая подозрительное намѣреніе, перебѣгали отъ нея къ большому ножу, лежавшему у него подъ руками. Въ одно мгновеніе ручные кандалы были вынуты изъ кармана полицейскаго и руки дяди Бена надежнымъ обратомъ скованы.

Улики противъ распространителя фальшивой монеты были совершенно ясны, и дядю Бена осудили на ссылку за моря, на всю жизнь. Мать моя вынуждена была явиться въ его дѣлѣ въ качествѣ свидѣтеля, и какъ она ни старалась смягчать свои показанія, они достаточно сильно говорили противъ него, такъ что онъ, стоя въ судѣ и слушая ея слова, скрежеталъ зубами и все лицо его передергивалось, выражая глубочайшую ненависть и отвращеніе. Онъ забралъ себѣ въ свою упрямую голову, что она продала его и ничто не могло поколебать этой увѣренности.

— Это моего роднаго брата жена — она и есть! сказалъ онъ, когда моя мать дала свое показаніе. — Это моего роднаго брата жена, сказалъ онъ, указывая на нее пальцемъ всему народу, собравшемуся въ залѣ суда. — Она приходитъ ко мнѣ въ домъ, и ѣстъ мой хлѣбъ, и сидитъ, и смѣется, и болтаетъ съ нами, и все это уже послѣ того, какъ поставила мнѣ западню. Она уличаетъ меня и мою невинную жену, а жена у меня, какъ богъ святъ, такъ же мало знала о моемъ промыслѣ, какъ ея неродившійся ребенокъ! А эта проходитъ къ намъ, и ѣстъ, и пьетъ, и смѣется, и болтаетъ, до тѣхъ поръ, пока приходятъ и берутъ меня тѣ, кому она продала меня. Будьте вы прокляты, Полли! Берегитесь ее, Джимъ! (Мой отецъ также присутствовалъ въ залѣ суда.)Это низкая тварь!

ГЛАВА III,
ВЪ КОТОРОЙ ЧИТАТЕЛЬ УЗНАЕТЪ, ЧТО СЛУЧИЛОСЬ ВЪ ОДНУ ДОСТОПАМЯТНУЮ ПЯТНИЦУ.

Я твердо увѣренъ въ томъ, что мать моя не больше самаго почтеннаго читателя была достойна позорнаго имени Іуды, за ту роль, которую она играла въ бѣдственной катастрофѣ дяди Бена; въ то же время я принужденъ думать, что мой отецъ повидимому думалъ иначе, и я съ своей стороны даже желалъ бы, чтобы онъ дѣйствительно держался такого убѣжденія. Оно все-таки до нѣкоторой степени извиняло бы его звѣрское обращеніе съ женою. Конечно, только до нѣкоторой степени; ее все-таки далеко нельзя было оправдать въ томъ, что имъ забилъ, замучилъ, испилилъ ее до смерти оскорбленіями. А именно такъ оно и случилось.

Въ то же время, я долженъ отдать отцу моему справедливость въ томъ отношеніи, что когда онъ тиранилъ и билъ ее, онъ не думалъ, что убиваетъ ее. Я охотно готовъ приписать ему ту увѣренность, что она была такая же прочная и выносливая, какъ большинство женщинъ, живущихъ къ нашемъ проулкѣ. Я разсуждаю такъ по многими причинамъ; одну изъ этихъ причинъ, самую важную, я сообщу теперь читателю.

Однажды въ пятницу послѣ обѣда, въ лѣтнее время, поигравши на улицѣ, я возвращался домой; взойдя на лѣстницу, я хотѣлъ войти, но къ величавшему моему изумленію, меня рѣшительно не впустила одна женщина, по имени Дженкинсъ, жившая вмѣстѣ съ мужемъ этажемъ ниже насъ, но находившаяся въ это время въ нашей комнатѣ. Когда я повернулъ ручку, я услыхалъ какъ она кинулась къ двери; высунувъ голову на лѣстницу, она очень рѣзко приказала мнѣ идти играть, потому что здѣсь маленькихъ мальчиковъ не требуется. Я съ прискорбіемь припоминаю тотъ фактъ, что возмущенный оскорбительными для моей чести словами мистриссъ Дженкинсъ, и еще болѣе раздраженный щелканьемъ замка, въ которомъ она повернула ключъ, я началъ ревѣть во все горло, ломиться и стучать въ дверь, приглашая мать немедленно выгнать вонъ мистриссъ Дженкинсъ и отрѣзать мнѣ толстый ломоть хлѣба съ патокой. Скоро однако меня успокоили. Мать подошла къ двери.

— Не шумите, Джимми, у мамы голова болитъ, сказала она ласково. — Мама больна, милый. Не кричите. Купите пирожокъ, Джимъ.

Услышавъ у моихъ ногъ металлическій звукъ, я взглянулъ на полъ и увидѣлъ, что она продвинула фартингъ сквозь щель подъ дверью; такъ я ушелъ, и купилъ себѣ сладкій пирожокъ съ ромомъ.

Я воротился домой незадолго передъ тѣмъ, какъ отцу пора было придти съ базара. Но не успѣлъ я добраться до перваго этажа, какъ услышалъ за собою торопливый скрипъ сапоговъ и въ одну минуту меня догналъ и обогналъ высокій джентльменъ въ черномъ; онъ ступалъ разомъ черезъ двѣ ступеньки, какъ будто очень спѣшилъ и, дойдя до нашей двери, постучался, вошелъ и заперъ за собою дверь; все это я разслышалъ очень явственно. Должно быть, этого ждали вмѣсто меня. Я присѣлъ въ уголокъ на лѣстницѣ и сталъ дожидаться, пока скрипучіе сапоги опять сойдутъ внизъ.

Но они не сходили. Я ждалъ и ждалъ, до тѣхъ поръ, пока заснулъ, и такъ мой отецъ (воротившійся въ этотъ вечеръ позднѣе обыкновеннаго) засталъ меня. Онъ былъ немножко хмѣленъ повидимому; онъ сталъ шумѣть и громко говорить, спрашивалъ: гдѣ моя, такая-сякая, мать, и зачѣмъ она, такая и этакая, такъ мало обо мнѣ заботится.

— Мать наверху, отецъ, сказалъ я.

— Наверху! А васъ оставляетъ валяться на лѣстницѣ, чтобъ раздавили. Мы сію секунду увидимъ, что это за знакъ!

Свирѣпый какъ буйволъ, имъ ринулся вверхъ по лѣстницѣ; а крикнулъ ему вслѣдъ:

— Тамъ у нея кто-то есть, отецъ…

— Кто-то есть? Кто?

— Джентльменъ съ…

— Кто такой? Джентльменъ?

— Джентльменъ съ такой бѣлой штукой на шеѣ, и сапоги у него скрипятъ. Мистриссъ Дженкинсъ гоже тамъ наверху, отецъ.

Услышавъ это объясненіе, отецъ медленно поворотилъ назадъ, слегка усмѣхаясь и кивая головою.

— Пойдемъ, Джимми, сказалъ онъ кротко, поднимая меня на руки. — Намъ не о чемъ разсуждать съ мистеромъ джентльменомъ. Я знаю, кто онъ такой, Джимъ. Пойдемъ внизъ къ старому Дженксу и увидимъ, что онъ намъ поразскажетъ.

Такъ мы сошли внизъ и постучались въ дверь, къ старому Дженкинсу. Сначала казалось, что никого не было въ комнатѣ; но когда отецъ постучалъ еще разъ, погромче, мистеръ Дженкинсъ появился, протирая глаза, какъ будто бы онъ только что проснулся. Онъ взялъ моего отца за рукавъ куртки и втянулъ его въ комнату.

— Вы не были наверху, Джимъ? Не были? спросилъ онъ тревожно.

— Нѣтъ, я только что шелъ туда, отвѣчалъ отецъ. — Что тамъ наверху? случилось что-нибудь? Что-нибудь особенное, что ли?

— Дѣло дрянь! Каково бы это, еслибы вы прошли мимо двери, и я бы васъ не услыхалъ! отвѣтилъ мистеръ Дженкинсъ уклончиво.

— Прошелъ бы мимо дверей? Отчего жь не пройдти? спросилъ мой отецъ, становясь серьёзнымъ.

— Войдите. Онъ мальчикъ хорошій, и я разскажу вамъ все, какъ слѣдуетъ. Надо вамъ знать, Джимъ, я обѣщалъ моей старухѣ, что буду караулить васъ на площадкѣ, чтобы предупредить васъ; но видите, Джимъ, я встаю такъ ужасно рано, а вы сегодня такъ запоздали, что я…

— О чемъ предупредить? перебилъ мой отецъ.

— Вздремнулъ, должно быть, продолжалъ мистеръ Дженкинсъ съ волненіемъ. — Я бы на вашемъ мѣстѣ, Джимъ, не пошелъ наверхъ. Вотъ это самое я и хотѣлъ вамъ сказать, какъ ждалъ васъ; но крайней-мѣрѣ я долженъ былъ такъ сдѣлать. Моя старуха тамъ наверху, знаете. Она сказала, что будетъ тамъ, когда это случится. Слава-богу, тамъ была полна комната женщинъ, когда пришелъ докторъ; онъ и сказалъ: кто жъ изъ васъ будетъ сидѣлкой у этой бѣдной женщины! Позвольте, я это на себя возьму, сэръ, сказала моя старуха. Хороши, сказалъ докторъ: — ну, а всѣ остальныя только мѣшаютъ, потому что, къ сожалѣнію, я долженъ сказать, этотъ случай требуетъ величайшаго спокойствія и тишины. Можетъ, онъ и не совсѣмъ такъ сказалъ; моя старуха вамъ все это пожалуй передастъ точнѣе. Какъ бы то ни было, онъ всѣхъ ихъ выслалъ вонъ.

— Что жъ, такъ всегда бываетъ, отвѣчалъ мой отецъ. Подите вы, не на того напали. Дошили вы до старости, а до сихъ поръ не знаете, что они ихъ всегда гонятъ вонъ, когда водятъ, что ихъ цѣлая толпа собралась болтать и судачить?

— Который часъ, Джимъ?

— Половина седьмого, отвѣчалъ отецъ, и началъ насвистывать, какъ-бы желая показать, что онъ стоитъ выше неосновательныхъ опасеній мистера Дженкинса.

— Половина четвертаго… половина пятаго… А! онъ пробылъ тамъ наверху, если вычесть то время, когда онъ бѣгалъ домой зачѣмъ-то, онъ пробылъ тамъ четыре часа. Битыхъ четыре часа, Джимъ. Это вѣдь много времени, вы развѣ не знаете? замѣтилъ мистеръ Дженкинсъ, серьёзно покачивая головою.

— Ничего тутъ нѣтъ удивительнаго, я вамъ говорю, настаивалъ мои отецъ. — Они всегда остаются долго. Когда этотъ озорникъ рождался на свѣтъ…

— О! я въ жизнь мою не встрѣчалъ такого человѣка! Какъ тутъ съ нимъ столкуешь! воскликнулъ мистеръ Дженкинсъ, отвертываясь въ совершенномъ уныніи и дѣлая видъ, что мѣшаетъ въ каминѣ. — Подите, объясняйте вы ему постепенно! Тутъ любой законникъ станетъ въ тупикъ!

Затѣмъ, снова повернувшись къ моему отцу съ отчаянной рѣшимостью и съ кочергою въ рукѣ, онъ сказалъ:

— Такъ надо жь вамъ знать, Джимъ Баллизетъ, что тамъ наверху что-то плохо.

И онъ сунулъ пальцемъ въ потолокъ.

— Какъ плохо?

— Совсѣмъ плохо, Джимъ. Со-ов-сѣмъ плохо.

На моего отца подѣйствовали не столько слова мистера Дженкинса, сколько тонъ, которымъ они были произнесены. У него не хватило духу на дальнѣйшія разсужденія. Онъ снялъ свою мѣховую шапку и присѣлъ на стулъ возлѣ окна, держа меня на колѣняхъ.

— Когда ее схватило? спросилъ онъ.

— Незадолго передъ чаемъ — такъ мнѣ сказали, отвѣчалъ мистеръ Дженкинсъ.

— Будь это воскресенье, я бы дома былъ, замѣтилъ мой отецъ. — Впрочемъ, оно, можетъ быть, еще лучше такъ вышло. Ей меня не надо было. Я пари держу, Дженксъ.

— А вотъ нѣтъ же, Джимъ, отвѣчалъ Дженкинсъ. — Ей васъ надо. Въ эти три часа она то и дѣло о васъ спрашивала. Видитъ Богъ такъ. Чуть только стукнетъ наружная дверь, она сейчасъ: «вотъ! это мой Джимъ! это его походка! Я знаю!» И все такъ, увѣряю васъ.

— Спрашиваетъ обо мнѣ! хочетъ видѣть меня! отвѣтилъ мой отецъ глухимъ голосомъ послѣ продолжительнаго молчанія. — Гм! это странно! Какъ вы думаете, Дженксъ, вѣдь это странно?

— Да я же вамъ все время толкую, до чего это все странно, отвѣтилъ мистеръ Дженкинсъ.

— Да, но это всего страннѣе. Ждетъ меня и спрашиваетъ обо мнѣ въ эти три часа! Вѣдь она же знаетъ, что я никогда не прихожу домой раньше пяти. И дивлюсь я, чего она такъ торопится! Страннѣе этого я отроду ничего не слыхивалъ.

— А кабы вы еще слышали, какія она чудныя вещи говорила, отвѣтилъ мистеръ Дженкинсъ. — О, я вамъ и половины не съумѣю пересказать, да мнѣ теперь и не до того. Она, можетъ быть, бредитъ.

— Не бредитъ! отвѣтилъ мой отецъ съ особеннымъ выраженіемъ. — Какія она чудныя вещи говорила? Вы можете сказать это пріятелю, Дженксъ.

— О, вы никогда не слыхали! «Я хочу поцаловать его, — говоритъ она, — я хочу, чтобы онъ держалъ меня за руку и поцаловалъ меня. Я хочу, чтобы мы съ нимъ были добрыми друзьями, прежде чѣмъ я умру», разсказывалъ мистеръ Дженкинсъ.

Такъ-какъ теперь ледъ былъ сломанъ, и старикъ собрался съ духомъ, то онъ, по всей вѣроятности, угостилъ бы отца повтореніемъ другихъ чуднымъ вещей, которыя высказывала моя мать. Но отцу моему достаточно было и того, что онъ слышалъ. Онъ быстро всталъ со стула и, пройдясь раза два или три по комнатѣ (такъ тихо, что едва можно было слышать, какъ его кованые сапоги прикасались къ голому полу), остановился, обернувшись спиной къ мистеру Дженкинсу, а лицомъ — въ картинѣ, висѣвшей на стѣнѣ и изображавшей пожаръ въ палатахъ парламента. Нѣсколько разъ мнѣ казалось, что онъ хочетъ надѣть шапку, но рука его поднималась только вровень съ глазами.

— Дженксъ, сказалъ онъ, наконецъ, продолжая внимательно разсматривать пожаръ въ палатахъ парламента: — Дженксъ, мнѣ, быть можетъ, не совсѣмъ будетъ прилично идти туда наверхъ, но такой старый хрѣнъ, какъ вы, я думаю, вы ихъ не стѣсните? А вы какъ думаете, Дженксъ?

— Онѣ меня вѣдь не звали — на что я имъ нуженъ? отвѣтилъ мистеръ Дженкинсъ, очевидно, увертываясь отъ вопроса моею отца.

— Вамъ нетрудно будетъ итти наверхъ и сказать вашей старухѣ, что мнѣ хотѣлось бы перемолвить съ нею слово, если возможно.

Мистеръ Дженкинсъ отвѣчалъ не съ разу.

— Разумѣется, Джимъ, я пойду, если… если и находите это полезнымъ, замѣтилъ онъ, наконецъ, нерѣшительнымъ тономъ.

— Разумѣется, это будетъ хорошо, сказалъ мой отецъ. — Она вѣдь придетъ, если вы ее позовете? Не такъ ли?

Мистеръ Дженкинсъ какъ будто не совсѣмъ былъ увѣренъ въ этомъ. Съ деликатностью и участіемъ, которыя дѣлали ему честь, онъ не сталъ смущать моего отца своими приватными резонами, заставіявшими его подозрѣвать, что жена не послушается быстро и охотно его приглашенія; дѣло въ томъ, что онъ уже ризъ, въ теченіе этого дня, пробовалъ сдѣлать то, о чемъ теперь просилъ его мой отецъ. Онъ ходилъ наверхъ справляться, когда приблизительно она сойдетъ внизъ напоить его чаемъ, и я, сидя на лѣстницѣ, слышалъ, какъ его спровадили быстрѣйшимъ образомъ. Впрочемъ, добродушный старикъ не отступилъ передъ вторичною попыткою.

Все время, какъ Дженкинсъ крался вверхъ по лѣстницѣ, мой отецъ продолжалъ пристально смотрѣть на горящія палаты парламента, и при этомъ грудь его вздымалась (я это чувствовалъ по мучительному давленію выпуклыхъ перламутровыхъ пуговицъ его жилета на мои ноги) такъ, какъ будто бы онъ дѣлалъ ужасно тяжелую работу. Мы слышали, какъ дверь наверху отворилась, и мистрисъ Дженкинсъ сказала:

— Я слышала, какъ онъ пришелъ, я сама шла внизъ, и затѣмъ она спустилась съ верху вмѣстѣ съ своимъ мужемъ.

Она закрывала фартукомъ глаза, входя въ комнату; и какъ только увидала насъ, она всплеснула обѣими руками и начала причитать и мотать головою, какъ будто оставленная ею сцена была сама по себѣ достаточно ужасна, а въ соединеніи съ тѣмъ зрѣлищемъ, которое представилось ей теперь, оказалась уже совсѣмъ невыносимою для человѣческихъ силъ, и окончательно разбила все ея мужество. Она повалилась ла стулъ и, закрывъ голову фартукомъ, стала качаться изъ стороны въ сторону и захлебываться, и рыдать, такъ что совсѣмъ меня перепугала.

— Что же мать теперь встала, мамъ? спросилъ я у нея.

Но мои слова, повидимому, повергли ее въ еще болѣе жестокіе припадки агоніи; по крайней-мѣрѣ, такъ можно было заключить по всѣмъ ея пріемамъ.

— Встала ли она? Нѣтъ, бѣдный мой ягненочекъ! сказала она, задыхаясь. — нѣтъ, бѣдный сиротка, безъ матери! Она никогда уже больше не встанетъ!

На минуту отецъ мой отвелъ глаза отъ палатъ парламента и взглянулъ на мистрисъ Дженкинсъ, какъ будто хотѣлъ что-то сказать, но не сказалъ ничего. Онъ съ величайшей торопливостью поспѣшилъ обратно къ пожару, жестоко надавливая мои икры перламутровыми пуговицами.

— Она быстро угасаетъ, Джимъ! продолжала мистрисъ Дженкинсъ. — Докторъ сказалъ, что ея жизнь поддерживается только ея страданіями, а когда они пройдутъ, чего онъ ожидаетъ съ минуты на минуту, тогда все пройдетъ!

Освободившись такимъ образомъ, послѣ многихъ перерывовъ и захлебываній, отъ своей роковой вѣсти, мистрисъ Дженкинсъ возобновила свои покачиванья и причитанья, а старый супругъ ея ходилъ въ это время вокругъ нея и ласкалъ ее, стараясь утѣшить. Хотя я былъ еще слишкомъ малъ, чтобы вполнѣ схватить значеніе того, что говорила намъ мистрисъ Дженкинсъ, я все-таки понялъ достаточно и перепугался; и, выскользнувъ изъ рукъ отца, я побѣжалъ къ мистрисъ Дженкинсъ и спряталъ голову въ ея колѣна.

Но ни мои движенія, ни вопли мистрисъ Дженкинсъ, ни хлопоты ея смущеннаго супруга не могли отвлечь вниманія моего отца отъ картины, прилѣпленной къ стѣнѣ. Его участіе къ ней, повидимому, становилось сильнѣе съ каждою минутой, такъ что, наконецъ, его лобъ прильнулъ къ пей; и въ то время, когда затихали на минуту соболѣзнованія и стоны мистрисъ Дженкинсъ, явственно слышался странный звукъ: «пить! пить! пить!» Картина пожара въ палатахъ парламента — была дешевая, плохая штука, и такъ-какъ она была приклеена къ стѣнѣ только верхнею частью, низъ ея отъ теплоты комнаты загнулся и заворотился кверху. Отецъ мой прислонился головой къ стѣнѣ, и я думаю, что его слезы, падая на заворотившійся край картины, производили звукъ: «питъ! патъ!» Вдругъ ужаснымъ усиліемъ онъ какъ будто стиснулъ свое горе; и, вынувъ носовой платокъ изъ кармана куртки, вытеръ себѣ глаза.

— Докторъ еще тамъ наверху? спросилъ онъ.

— Богъ съ вами! да, конечно! Господи! Джемсъ Боллизетъ, неужели же вы думаете, что я такая безчувственная тварь?…

— Есть тамъ кто-нибудь, кромѣ доктора? перебилъ мой отецъ.

— Никого, кромѣ доктора, Джимъ. А что?

— А то, что я пойду туда, сказалъ мой отецъ рѣшительно.

— Вы? Что вы, съ ума сходите? воскликнула перепуганная мистрисъ Дженкинсъ, вставая и заступая дорогу къ двери.

— Говорю вамъ, я иду. Бѣдняжка! Она хочетъ держать ту руку, которая такъ часто ее бола! Она проситъ меня, чтобы мы были друзьями! Вы, мистрисъ Дженкинсъ, съ минутку подождите, не идите наверхъ. Можетъ, ей хочется сказать мнѣ что-нибудь — что-нибудь по секрету, чтобъ никто не слыхалъ.

Онъ такъ твердо рѣшился идти, что мистрисъ Дженкинсъ и не пробовала помѣшать ему. Онъ быстро вышелъ изъ комнаты; но чуть только онъ ступилъ на лѣстницу, дверь нашей квартиры распахнулась и послышался нетерпѣливый голосъ доктора:

— Мистрисъ, какъ васъ тамъ! идите сюда, мамъ! Что за народъ! Нужно же ей было уйти какъ разъ теперь!

При этомъ воззваніи мистрисъ Дженкинсь вскочила и, быстро оправившись, бросилась наверхъ. Мой отецъ пошель за нею.

— Ну, сэръ? Какого чорта вамъ тутъ нужно? спросилъ докторъ.

— Позвольте, сэръ. Я ея мужъ.

— Васъ здѣсь не требуется, кто бы ни вы были, отвѣчалъ докторъ отрывисто; и затѣмъ послышался стукъ двери, захлопнутой рѣзко и рѣшительно.

Отецъ мой опять сошелъ внизъ, взялъ меня на колѣни, облокотился на конецъ стола и закрылъ лицо руками, не говоря ни слова.

Дѣло было въ половинѣ сентября, и вечера становились коротки и холодны. Такъ мы сидѣли. Старый Дженкинсъ былъ тутъ же; но видя положеніе моего отца, онъ старался не замѣчать его, ходилъ неслышными шагами по комнатѣ и мастерилъ новую клѣтку для канареекъ — онъ держалъ птицъ. Мало-по-малу стемнѣло до того, что когда ему надо было провернуть дырку чтобы продернуть проволоку, онъ принужденъ былъ подходить къ окну.

Вдругъ мой отецъ, встрепенувшись, заговорилъ такъ неожиданно, что старикъ чуть было не ввернулъ себѣ буравчикъ въ большой палецъ.

— Боже ты мой! Мнѣ совсѣмъ не въ терпѣжъ, Гарри Дженкинсъ! Меня просто задушитъ!

И съ этими словами онъ развязалъ свой толстой желтый шелковый платокъ.

— Я не могу больше выносить ни минуты! Убей Богъ мою душу, я не могу! Что жь тутъ дѣлать?

— Я бы на вашемъ мѣстѣ, Джимъ, прошелся по улицѣ; недолго, конечно; ровно десять минутъ. Пойдемте. Я съ вами пойду, Джимъ.

— А мальчикъ? сказалъ мой отецъ.

— Можетъ, ему тоже съ нами пойдти?

— По моему лучше оставить его. Какъ вы думаете, можно?

— Разумѣется, отвѣтилъ мистеръ Дженкинсъ. — Ему ничего посидѣть минутку одному; правда, Джимъ? Онъ посидитъ тутъ, посмотритъ какъ бѣлка бѣгаетъ въ колесѣ.

Я сказалъ, что посижу и что это ничего, но на самомъ дѣлѣ я думалъ совсѣмъ другое; и они ушли, а я остался одинъ въ комнатѣ. Въ это время становилось все темнѣй, и наконецъ сдѣлалось почти совсѣмъ темно. Я не очень любилъ мистрисъ Дженкинсъ о рѣдко бывалъ, или даже совсѣмъ никогда не бывалъ въ ея комнатѣ. Эта комната мнѣ была совсѣмъ незнакома; хотя я пробылъ въ ней больше часу, но такое множество другихъ вещей поглощали мое вниманіе, что я почти совсѣмъ не успѣлъ оглядѣться. Но теперь оставалось только смотрѣть по сторонамъ. Было нѣсколько птичьихъ клѣтокъ, разставленныхъ вдоль стѣны; въ нихъ сидѣли птицы, но всѣ онѣ, за исключеніемъ дрозда, уже спали, спрятавъ голову подъ крылья; онѣ были похожи на комки перьевъ. Дроздъ сидѣлъ смирно и только его глаза мигали и сверкали всякій разъ, какъ я взглядывалъ въ его сторону. Кромѣ дрозда и бѣлки, въ комнатѣ на поставцѣ лежалъ китовый зубъ и стоялъ пузатый кувшинъ съ человѣческою головою, широко разинувшею ротъ, готовый выбросить струю воды. Чѣмъ темнѣе становилось, тѣмъ чуднѣе казались мнѣ всѣ окружающіе предметы; мигающіе глаза дрозда какъ будто росли и дѣлались ярче, такъ что наконецъ мнѣ стало страшно смотрѣть по сторонамъ, и я уставилъ глаза на клѣтку бѣлки, находившуюся на столѣ, и сталъ слѣдить за маленькимъ звѣркомъ, быстро бѣгавшимъ въ своемъ проволочномъ колесѣ.

Голландскіе часы въ углу комнаты отсчитали гораздо больше десяти минутъ; но мой отецъ и мистеръ Дженкинсъ не возвращались. Теперь было уже совсѣмъ темно; и я видѣлъ изо всей бѣлки только бѣлое пятно на ея груди; оно постоянно мелькало передъ моими глазами, то поднимаясь, то падая за блестящею проволокою ея клѣтки, по мѣрѣ того какъ бѣлка быстро вертѣла свое колесо. Когда я говорю, что я ничего больше не видѣлъ, то я хочу выразить, что я ничего больше не разсматривалъ. Еслибы я оглянулся, то я безъ сомнѣнія увидѣлъ бы, что глаза дрозда сдѣлались еще больше и мигаютъ мнѣ еще страннѣе; и быть можетъ человѣческая голова на большомъ пузатомъ кувшинѣ оскалила бы на меня зубы. За то было много чего послушать. Колесо бѣлки поскрипывало и когти ея пощелкивали по колесу; голландскіе часы отсчитывали секунды и надъ всѣмъ этимъ тиканьемъ, поскрипываніемъ и пощелкиваніемъ господствовалъ глухой шумъ шаговъ, доносившійся сверху, изъ той комнаты, гдѣ была моя мать. То было не суетливое бѣганье то туда, то сюда, а медленная ходьба по пространству отъ стѣны къ окну; кто-то ходилъ, какъ-бы дожидаясь кого-то другого, который можетъ опоздать, но придетъ навѣрное.

Наконецъ меня бросило въ такой жаръ и мнѣ сдѣлалось такъ страшно, что я не могъ дольше выдержать; я соскользнулъ со стула на полъ, закрылъ глаза, чтобы не видѣть ужаснаго дрозда, проходя мимо него выбрался ощупію изъ комнаты Дженкинса, и вскарабкавшись на лѣстницу до половины дороги, присѣлъ на ступеньку. Еслибы съ моей матерью не было никого кромѣ мистрисъ Дженкинсъ, я бы конечно пошелъ до самаго верху; но я ежеминутно слышалъ скрипучіе сапоги, дававшіе мнѣ внушительное предостереженіе. Куда же мнѣ было встрѣчаться лицомъ къ лицу съ такимъ человѣкомъ, который не испугался даже моего большаго, сильнаго отца, сказалъ ему что его тутъ не требуется, и захлопнулъ ему дверь передъ носомъ? Не очень было удобно сидѣть въ совершенной темнотѣ, на жесткой лѣстницѣ, но все-таки это было во сто разъ лучше, чѣмъ ждать тамъ внизу, въ ужасной комнатѣ. Кромѣ того на лѣстницѣ нашелся кусочекъ истиннаго комфорта, столь же пріятный сколько и неожиданный. Сквозь замочную скважину нашей двери пробивалась яркая полоска свѣта, длинная и узкая, какъ разъ достаточная для того, чтобы освѣтить одну балясину перилъ. Я сѣлъ на лѣстницу васъ можно ближе-къ этому свѣтлому мѣстечку и ухватился за перилы обѣими руками. Мнѣ давно уже было пора спать, и обнявъ рукою балясину, и прислонившись къ ней лицомъ, я крѣпко заснулъ.

ГЛАВА IV,
ВЪ КОТОРОЙ ПОДГОТОВЛЯЕТСЯ РАБОТА ГРОБОВЩИКУ И МОЙ ОТЕЦЪ ОТКАЗЫВАЕТСЯ ОТЪ УТѢШЕНІЯ.

Я проснулся въ великомъ страхѣ. Сколько времени я спалъ — не знаю. Свѣтъ, падавшій на перилы, исчезъ, такъ что я былъ въ совершенной темнотѣ, и до моихъ ушей доносились звуки, окончательно сбивавшіе меня съ толку. Эти непонятные звуки и то, что я находился еще въ полуснѣ, при чемъ мнѣ грезились, быть можетъ, мигающій дроздъ и пузатый кувшинъ съ человѣческой головой и другіе ужасы дженкинсовой комнаты — все это вмѣстѣ навело меня на ту мысль, что, такъ или иначе, я попалъ въ чужой домъ. Чѣмъ дольше я размышлялъ объ этомъ, тѣмъ несомнѣннѣе это мнѣ казалось. Въ этомъ домѣ былъ маленькій ребенокъ; въ нашемъ домѣ маленькаго ребенка не было. Я сбѣжалъ съ лѣстницы какъ можно скорѣе и кинулся къ уличной двери.

Въ ту минуту, какъ я отворилъ ее, вошли мои отецъ и мистеръ Дженкинсъ. Отецъ чуть не споткнулся на меня.

— Вотъ тебѣ разъ! Это вы, Джимми? Надоѣло сидѣть одному, а?

— Ахъ, господи! сказалъ мистеръ Дженкинсъ. — Видите, въ чемъ дѣло, Джимъ, онъ сидѣлъ у окна, высматривалъ насъ, и вотъ сейчасъ сбѣжалъ отворить намъ дверь.

— Нѣтъ, нѣтъ! сказалъ я, ухватившись за отца и очень обрадованный счастливымъ случаемъ: — какъ вы можете себѣ представить. Мы не здѣсь живемъ, вы зашли въ чужой домъ, отецъ.

— Въ чужой домъ? Вы бредите, Джимми. Все какъ слѣдуетъ, восковая кукла! Пойдемъ наверхъ.

— Это, право, чужой домъ, настаивалъ я. — Въ этомъ домѣ маленькій ребёнокъ есть. Я слышалъ, онъ кричалъ.

— Ребёнокъ кричалъ? воскликнулъ мой отецъ съ волненіемъ. — Вы увѣрены, Джимми?

Таинственный ребёнокъ отвѣчалъ самъ за себя въ эту самую минуту достаточно громкими и явственными криками.

— Слышите, Дженкинсъ? спросилъ мой отецъ. — Хорошее дѣло, не правда ли? Я начинаю думать, что въ концѣ концовъ все благополучно уладилось, старина!

— Коли такъ, мы это живо узнаемъ, отвѣтилъ старый Дженкинсъ. — Пойдемъ наверхъ.

Мы взошли; и прежде, чѣмъ зажгли свѣчу, я убѣдился по прыганью бѣлки въ колесѣ, что мы, дѣйствительно, въ нашемъ домѣ.

— Не знаю, ушелъ что ли этотъ несносный бездѣльникъ, сказалъ мой отецъ, стоя въ дверяхъ дженкинсовой комнаты и, очевидно, собираясь пойдти наверхъ и рѣшить этотъ вопросъ личнымъ изслѣдованіемъ.

Но въ эту самую минуту, несносный бездѣльникъ, какъ мой отецъ называлъ доктора, далъ знать (или вѣрнѣе, сапоги объявили за него), что онъ еще былъ наверху. Скрипъ! скрипъ! послышалось надъ нашею головою. Скрипъ! скрипъ! къ дверямъ комнаты; ручка повернулась. Скрипъ! скрипъ! скрипъ! внизъ по лѣстницѣ, при чемъ мой отецъ, заслышавъ шаги, мгновенно отступилъ большими, воровскими шагами на самый дальній конецъ дженкинсовой комнаты, гдѣ онъ и присѣлъ.

— Ушелъ наконецъ, Дженксъ! сказалъ онъ, съ удовольствіемъ потирая руки. — Посвѣтите ему, старина. Я думаю, это хорошій знакъ, что онъ уходитъ. Кабы ей было очень плохо, онъ бы, знаете, не ушелъ.

Но несносный бездѣльникъ не ушелъ — по крайней-мѣрѣ, не сразу ушелъ. Ему надо было передъ уходомъ что-то сказать моему отцу; дойдя до дженкинсовой площадки, онъ остановился, кашлянулъ и постучалъ тростью въ полуотворенную дверь.

Мистеръ Дженкинсъ, шедшій свѣтить ему, встрѣтился съ нимъ лицомъ къ лицу.

— Ваше имя Баллизетъ, если не ошибаюсь? сказалъ ему докторъ. — Вы мужъ…

— Нѣтъ, сэръ, извините, это не я. Сюда, Джимъ!

— Я тотъ, кого вы спрашиваете, сэръ, сказалъ мой отецъ, смѣло выступая впередъ и держа меня на рукахъ: — я ея мужъ. Къ вашимъ услугамъ, мистеръ. А какъ она себя теперь чувствуетъ, мистеръ?

То былъ нашъ приходскій докторъ — высокій, полный, сутуловатый джентльменъ, сѣдой и въ очкахъ.

— А, это вы мистеръ Баллизетъ! сказалъ онъ, совсѣмъ другимъ голосомъ, чѣмъ въ тотъ разъ, когда онъ спровадилъ его отъ дверей. — А это тотъ мальчуганъ, о которомъ она говорила?

— Должно быть такъ, сэръ, отвѣчалъ мой отецъ. — Она, я слышалъ, говорила о многихъ вещахъ. Можно намъ будетъ взойдти наверхъ перемолвить съ нею слово теперь, сэръ? Не то, чтобъ я хотѣлъ тревожить ее — разумѣется нѣтъ, только еслибы такъ…

— Ну, дружокъ, перебилъ докторъ, взявъ меня за руку своею большою рукою въ чорной перчаткѣ. — Теперь, какъ бѣдная мать ваша скончалась, вы должны быть добрымъ мальчикомъ, и тогда вы современемъ съ всю увидитесь. Вы должны любить свою маленькую сестру, должны быть добры къ ней, въ воспоминаніе о нашей матери. Покойной ночи, мой милый. Покойной ночи, мистеръ Баллизегъ. Терпите и несите вашу потерю, какъ подобаетъ мужчинѣ. Еслибы мы съ вами, другъ мой, могли только жить въ томъ духѣ кротости и прощенія, въ какомъ она умерла, мы были бы счастливыми людьми. Покойной ночи. Завтра утромъ пришлите ко мнѣ, я дамъ вамъ свидѣтельство о ея смерти.

Кромѣ наклоненія головы, отецъ мой не показалъ ни однимъ знакомъ, что онъ разслышалъ хоть одно слово изъ того, что говорилъ докторъ. Онъ былъ пораженъ; его глаза переходили отъ доктора къ лѣстницѣ, съ которой онъ только-что спустился, какъ будто бы онъ все понималъ до самой этой минуты, а дальше уже не понимаетъ. Когда докторъ пожелалъ ему спокойной ночи, онъ отвѣтилъ ему только наклоненіемъ головы; и только когда старый Дженкинсъ пошелъ со свѣчою вслѣдъ за докторомъ внизъ по лѣстницѣ, къ отцу моему воротилась способность соображать и говорить.

— О, Господи! О, Іисусе Христе! Умерла! умерла! проговорилъ онъ глухимъ голосомъ, съ подавленными рыданіями.

И затѣмъ, пробравшись назадъ въ темнотѣ, въ комнату Дженкинса, онъ посадилъ меня къ себѣ на кольни, обнялъ меня, припавъ ко мнѣ головою и началъ рыдать, дрожа всѣмъ тѣломъ, какъ въ лихорадкѣ.

Такъ насталъ его старый Дженкинсъ, когда воротился со свѣчою; такъ застали его мистрисъ Дженкинсъ и священникъ, котораго я не видалъ, когда онъ всходилъ (онъ, должно быть, прошелъ мимо меня, когда я спалъ на лѣстницѣ, держась за перила). Священникъ, очень молодой человѣкъ, мрачнаго вида, попробовалъ утѣшать отца. Онъ доказалъ ему, какъ безплодны сожалѣнія, и какъ, напротивъ того, онъ долженъ радоваться, что его жена восхищена изъ этого міра, полнаго всякой скверны. Глаза моего отца, переполненные горькими слезами, никакъ не могли смотрѣть на вещи съ этой точки зрѣнія; вмѣсто того, чтобы доставить ему утѣшеніе, слова священника только привели его въ ярость, и онъ напрямикъ сказалъ утѣшителю, что коли онъ такъ думаетъ, такъ пусть убирается по добру по здорову какъ можно скорѣе; священникъ исполнилъ его желаніе, и повидимому, очень радъ былъ удалиться.

Мистрисъ Дженкинсъ пробовала дѣйствовать какъ разъ наоборотъ, но и ей было мало удачи. Она стала припоминать моему отцу о достоинствахъ утраченной жены, и принялась высчитывать тѣ многія-многія ласковыя слова, которыя она поручила ей, мистрисъ Дженкинсъ, ему передать.

— Кабы вы, Джимъ, были для нея самымъ лучшимъ мужемъ на свѣтѣ, она и то не могла бы простить вамъ передъ смертью съ большей охотой, давала чистрисъ Дженкинсъ.

А мой отецъ наклонилъ голову еще ниже, и задрожалъ еще сильнѣе.

— Господи! не убивайтесь такъ, Джимъ, продолжала она. — Подумайте же о двухъ покинутыхъ, бѣдныхъ сироткахъ! Подумайте объ этой бѣдной, несчастной крошкѣ… лучше бъ ей. горемычной, и на свѣтъ божій не рождатьсяі Вотъ, Джимъ. Смотрите! Вы не видали малютки.

Я никакъ не думалъ, чтобы она принесла ее съ собою. Я только видѣлъ, что у нея былъ какой-то свертокъ, и больше ничего.

— Подержите ее минутку, Джимъ, сказала мистрисъ Дженкинсъ. — Вамъ легче будетъ, Джимъ, право легче. Вѣдь вылитая бѣдняжка покойница; тѣ же глаза, тѣ же волосы — точь въ точь.

И тутъ она ласково положила ребёнка на колѣни къ моему отцу.

— Ангелочекъ невинный! замѣтила одна сосѣдка (ихъ въ это время набралось въ комнатѣ уже довольно много). Малютка безгрѣшная! И какое у нея красное пятнышко на щекѣ!

— Какъ у матери было, помните, мамъ? затараторила другая. — И теперь видно на ея бѣдномъ мертвомъ лицѣ; а лицо-то бѣлое, точно восковое.

При этихъ словахъ сосѣдки, отецъ вдругъ поднялъ голову и сдѣлалъ такое рѣзкое движеніе, что надо было дивиться, какъ ребёнокъ съ своими пеленками не скатился съ его колѣнъ и не упалъ на полъ. Едва обративъ на это вниманіе, онъ сунулъ его на руки мистрисъ Дженкинсъ и обратился къ сосѣдкѣ; глаза его сверкали изъ-подъ опухшихъ вѣкъ.

— Отстаньте отъ меня! сказалъ онъ. — Чего вы съ этимъ лѣзете? Мало у меня что ли муки на душѣ безъ вашей трескотни и болтовни? Вы думаете, я не знаю этой раны у нея на лицѣ, чего вы мнѣ ее въ глаза тычете? Смотрите сюда! Кабы я могъ смыть этотъ знакъ кровью изъ моей руки — вотъ изъ этой руки — я бы ее тутъ же отрубилъ, на вашихъ глазахъ! Но знакъ тамъ есть, тамъ и останется; и здѣсь онъ есть (указывая на ребёнка), и здѣсь тоже останется, и будетъ смотрѣть мнѣ въ лицо всю мою жизнь. Этого наказанья, по вашему, мало, что ли? Коли по вашему мало, такъ вы на себѣ попробуйте. Дай вамъ Богъ, чтобы вы хоть одну минуту-то почувствовали, что я всю эту благополучную ночку чувствую! Вы бы тогда знали, повѣрьте!

И сказавши все это очень быстро и очень громко, мой отецъ снова упалъ на стулъ и закрылъ лицо руками, облокотившись ими на столъ; больше онъ, повидимому, ни съ кѣмъ не хотѣлъ разговаривать. Компанія не торопилась, повидимому, принять къ свѣдѣнію это указаніе; но послѣ неловкаго молчанія, продолжавшагося около пяти минутъ, настроеніе моего отца сдѣлалось на столько очевиднымъ, что всякія недоразумѣнія перестали быть возможными; итакъ, но одиночкѣ и попарно, онѣ мало-помалу разошлись; мистрисъ Дженкинсъ потребовали наверхъ; старый Дженкинсъ заперъ дверь, и мы еще разъ остались съ нимъ одни.

— Теперь примите вы мой совѣтъ, Джимъ, сказалъ онъ, обращаясь къ моему отцу. — Ложитесь вы вмѣстѣ съ мальчикомъ. Тамъ, въ задней комнатѣ, стоитъ постель моего сына Джо, а Джо, вы знаете, до утра не будетъ дома. Ложитесь. Джимъ; коли не заснете, до крайней-мѣрѣ успокоитесь.

ГЛАВА V,
ВЪ КОТОРОЙ МОЙ ОТЕЦЪ СТАРАЕТСЯ ОБЪЯСНИТЬ МНѢ ЗНАЧЕНІЕ СЛОВЪ «СМЕРТЬ» И «НИКОГДА».

Комната молодаго Джо Дженкинса, въ которой послѣ нѣкоторыхъ увѣщаній отецъ и я согласилось переночевать, не была совершенно въ томъ родѣ, чтобы разборчивый человѣкъ охотно сдѣлалъ ее своею спальнею. Джо Дженкинсъ работалъ по ночамъ на графитовомъ заводѣ на Серрейскомъ берегу Темзы; онъ былъ малый изобрѣтательный и смышленый, и такъ какъ въ его распоряженіи находилась значительная часть дня, то онъ превратилъ свою спальню въ мастерскую. Отецъ его обнаруживалъ сильное влеченіе къ «фантазіи» и Джо тоже. Я говорю «фантазія», потому что они употребляли это названіе. Это значило, что они промышляли птицами, и собаками, и кроликами, и крысами для крысьихъ боевъ, и хорьками. Кромѣ «фантазіи» къ этимъ различнымъ птицамъ и звѣрямъ, Джо «фантазировалъ» по части дѣланія птичьихъ клѣтокъ, и набиванія птичьихъ чучелъ, и воспитыванія всевозможныхъ пѣвчихъ птицъ. Промышлялъ онъ также собачьими лекарствами, и птичьимъ клеемъ, и «соляными пилюлями» для голубей. Единственный шкафъ въ комнатѣ былъ заваленъ всѣми этими сокровищами, а также и очагъ; и изъ-подъ постели со всѣхъ сторонъ выглядывали странныя деревянныя и проволочныя сооруженія. Не видно было ни кистей, ни стклянокъ, но что въ комнатѣ производилось малеванье, въ этомъ господствующій запахъ не оставлялъ никакого сомнѣнія.

Но отецъ мой не былъ черезчуръ разборчивъ. Еслибы кровать была образцовымъ произведеніемъ изъ краснаго дерева, а не сколочена кое-какъ на скорую руку; еслибы постель была пуховая, а не хлопковая, и одѣяло изъ стеганаго атласа, а не изъ полинялыхъ лохмотьевъ; еслибы комната была просторная и высокая, а не маленькая и рѣшительно пропитанная какимъ-то шкафнымъ запахомъ, то все-таки мой отецъ не отдохнулъ бы тамъ ни на волосъ лучше; онъ не сомкнулъ глазъ ни на минуту.

Предсказаніе стараго Дженкинса, что мой отецъ если и не заснетъ, то по крайней-мѣрѣ освѣжится нѣсколькими часами покоя, не оправдалось на дѣлѣ. Пока еще люди въ домѣ были на ногахъ, пока слышались шаги вверхъ и внизъ по лѣстницѣ и пока доносились уличные крики изъ Тёрнмилль, онъ лежалъ довольно спокойно; и еслибы онъ не ворочался и не раскидывалъ рукъ, и еслибы изъ губъ его не вылетали повременимъ странные звуки, то я бы подумалъ, что онъ заснулъ. Я, впрочемъ, вовсе не желалъ, чтобы онъ заснулъ. Я тоже лежалъ смирно, но мнѣ мучительно не спалось и я отчетливо распознавалъ скрипѣніе бѣличьяго колеса въ другой комнатѣ и пощелкиванье ея когтей о проволоку. У меня на душѣ было далеко неспокойно. Я не зналъ въ точности, что такое произошло, но что дѣло идетъ о чемъ-то страшномъ, я не сомнѣвался.

Мало-по-малу звуки на улицѣ и въ проулкѣ затихли и все кругомъ успокоилось. Внутри дома тоже вге было тихо, только въ комнатѣ надъ нами слышалось мягкое шарканье ногъ и неясное шушуканье, какъ будто двое людей говорили шопотомъ. Когда другіе звуки замерли, эти послѣдніе сдѣлались явственнѣе. Хорошо зная комнату, я легко могъ слѣдить за направленіемъ шаговъ и зналъ точно, гдѣ находились шепчущіе люди. Прошло около часу. Тогда эти люди подошли вмѣстѣ къ двери, затворили ее, замкнули снаружи и быстро пошли внизъ по лѣстницѣ. Дойдя до дверей той комнаты, гдѣ мы лежали, одна особа сказала другой:

— Куда мы дѣнемъ свѣчу?

— Задуть ее и поставить за дверьми, вотъ тутъ.

— А! вотъ оно что! Онъ съ мальчикомъ спитъ здѣсь, вы знаете. Я тутъ же положу спички.

— Спички, я думаю, не понадобятся.

— Почемъ знать? Можетъ, ему вздумается пойдти туда взглянуть на нее… а я полагаю въ потемкахъ ему вовсе непріятно будетъ туда идти…

— Полагаю, что непріятно, возразила другая женщина съ подавленнымъ хихиканьемъ. — Коли я его вѣрно понимаю, такъ онъ не поторопится явиться къ ней въ гости, все равно днемъ или ночью. Я бы по крайней-мѣрѣ на его мѣстѣ не торопилась.

— А что?

Отвѣта не было, по крайней мѣрѣ словеснаго отвѣта. Впрочемъ, было ясно, что спрошенная сторона отвѣтила какимъ нибудь знакомъ, или другимъ способомъ, потому что другая собесѣдница подхватила:

— О, я не знаю. Не такъ страшенъ чортъ, какъ его малюютъ. Вы сами не знаете, что бы вы сдѣлали на его мѣстѣ. Правду говоритъ старая пословица: чѣмъ ушибся, тѣмъ и лечись.

— Надѣвайте поскорѣе галоши, а то мы не успѣемъ забѣжать выпить въ «Заборъ», сейчасъ запрутъ.

— Я готова.

— А съ ключомъ какъ быть?

— Коли оставляемъ свѣчу и спички, такъ надо же и ключъ оставить. Положите тутъ рядомъ.

— А вотъ такъ будетъ вѣрнѣе. Вотъ мы его куда пристроимъ.

И съ этими словами она продвинула ключъ подъ дверь въ комнату, о чемъ я могъ догадаться по тому, какъ ключъ звякнулъ.

Затѣмъ обоняніе увѣдомило меня, что онѣ задули свѣчку; однако онѣ не стали спускаться съ лѣстницы въ потьмахъ; онѣ чиркнули спичкой объ стѣну, къ которой мы лежали головами. Спичка однако сгорѣла, прежде чѣмъ онѣ дошли по половины лѣстницы, потому что одна изъ нихъ воскликнула:

— Проклятая спичка! погасла, а другой я не захватила! Ничего, пойдемъ.

Затѣмъ я слышалъ, какъ онѣ пробѣжали по корридору къ наружной двери; эту дверь онѣ захлопнули за собою со всего размаху, очевидно было, что онѣ уходятъ съ большимъ удовольствіемъ изъ дома, гдѣ лежитъ покойникъ.

Мой отецъ не шевелился, пока онѣ шептались на лѣстницѣ, и безъ сомнѣнія слышалъ все такъ же ясно, какъ и я, понимая смыслъ рѣчи гораздо лучше. Вскорѣ однако, когда все утихло, онъ приподнялся на локоть, и перегнувшись черезъ край постели, сталъ щупать рукою по полу, очевидно стараясь найдти ключъ, который женщина просунула подъ дверь.

На что онъ ему былъ нуженъ? Хотѣлъ ли онъ, какъ предполагала женщина, пойдти на верхъ «взглянуть»? Хотѣлось ли ему «полечиться тѣмъ, чѣмъ онъ ушибся», каково бы ни было это леченіе? Врядъ-ли это могло быть такъ; еслибы онъ собирался идти съ намъ въ комнату, всего проще было бы тогда ему встать и зажечь свѣчу, чтобы видно было, какъ пройдти и чтобы легче отыскать ключъ. Нѣтъ, онъ не собирался наверхъ. Пошаривъ по полу минуты двѣ, онъ нащупалъ ключъ и положилъ его къ себѣ подъ подушку.

— Отличный знакъ памяти! прошепталъ онъ; и затѣмъ положилъ голову на подушку, какъ будто теперь рѣшительно собрался спать.

Но это ему никакъ не удавалось. Ни въ какомъ положеніи онъ не могъ пробыть больше пяти минутъ. Онъ повертывался съ боку на бокъ, ложился то лицомъ къ стѣнѣ, то лицомъ къ окну, то крѣпко сжималъ руки на груди, то закрывалъ ими глаза, какъ-бы желая чтобы они было сомкнуты во что бы то ни стало. Но онъ не могъ оставаться спокойнымъ. Одно обстоятельство, впрочемъ, обратило на себя мое вниманіе. Какъ онъ ни ворочался, онъ тщательно старался не потревожить меня. Всякій разъ, какъ онъ дѣлалъ неловкое движеніе, онъ нѣжно гладилъ меня по плечу и шепталъ «ш-ш-ш», какъ-бы боясь, что я проснусь.

Но ему нечего было безпокоиться на этотъ счотъ. Мнѣ совсѣмъ не спалось, хотя я притихъ какъ мышенокъ. Мой умъ былъ совершенно потрясенъ быстрою смѣною чудесныхъ событій, совершившихся въ теченіе дня. Что же наконецъ такое дѣлалось съ матерью? Это было для моего ума главною задачею. Мистрисъ Дженкинсъ сказала, что «ея нѣтъ», а между тѣмъ, тѣ двѣ женщины что-то дѣлали наверху нѣсколько часовъ спустя, дѣлали въ нашей комнатѣ и безъ всякаго сомнѣнія были тамъ вмѣстѣ съ моею матерью; вѣдь онѣ же сказали, когда разсуждали о ключѣ и о свѣчкѣ: «можетъ, онъ пойдетъ наверхъ взглянуть на нее». Опять, если ея нѣтъ, зачѣмъ же онѣ заперли дверь?

А коли она тамъ просто лежитъ въ постели, то опять-таки зачѣмъ же онѣ заперли дверь? Развѣ потому онѣ оставили ее одну и въ потьмахъ, что она больна? Но если вѣрить словамъ мистрисъ Дженкинсъ, то мать въ самомъ дѣлѣ ушла. Одна женщина ей сказала: «ахъ, она голубушка горемычная! Вы тамъ при ней были, мамъ, когда она отправилась?» а мистрисъ Дженкинсъ отвѣтила: «да, я была при ней до послѣдней минуты.» Это совсѣмъ ставило меня въ тупикъ, и чѣмъ упорнѣе я старался проникнуть въ эту тайну, тѣмъ болѣе я терялся.

Если мать ушла, то куда она ушла, и скоро ли она вернется? Она никогда не вернется. Это другое замѣчаніе также сдѣлала мистрисъ Дженкинсъ. «Долго мать не вернется домой, мамъ?» спросилъ я у нея, а она отвѣчала: «она никогда не вернется, мой бѣдный мальчикъ; она ушла туда, куда идутъ всѣ добрые люди, и она больше никогда не придетъ назадъ.»

Долго ли это «никогда?»

Что это — день, недѣля, мѣсяцъ? Что, это дольше, чѣмъ до моего дня рожденія, или до будущихъ святокъ! Что, бываетъ нѣсколько сортовъ этого «никогда»? Я часто слышалъ это слово въ разговорахъ между отцомъ и матерью; но по моимъ наблюденіямъ, значеніе этого слова было совершенно неопредѣленно. Я слыхалъ, что отецъ говорилъ матери: «прокляты вы, знать я васъ не хочу! я никогда съ вами куска хлѣба не съѣмъ! Коли съѣмъ, тутъ же мнѣ и подавиться!» Это онъ говорилъ, напримѣръ, по утру; а къ ночи онъ приходилъ домой и ужиналъ вмѣстѣ съ матерью по обыкновенію, и ѣлъ хлѣбъ, и не давился имъ. «Я никогда не прощу вамъ, Джимъ, сказала моя мать, когда онъ уязвилъ ее тѣмъ, что ей будто бы настоящее мѣсто „въ Турціи“ и потомъ сбилъ ее съ ногъ возлѣ каминной рѣшетка: — я никогда-никогда не прощу вамъ, Джимъ, покуда у меня душа въ тѣлѣ»; а между тѣмъ, по словамъ мистрисъ Дженкинсъ, она охотно простила ему. Она цѣлый день ждала его домой, чтобы сказать ему это, чтобы взять его за руку и поцаловать его, и сказать ему, что они разстаются добрыми друзьями. Дѣло ясное, что «никогда» означаетъ всякія времена. Но какъ велико «никогда» въ дѣлѣ моей матери? Разумѣется, я положилъ задать этотъ вопросъ мистрисъ Дженкинсъ на другой день утромъ, какъ только увижу ее. Постой! Можетъ, отецъ знаетъ. Покрайней мѣрѣ не бѣда будетъ спросить.

— Отецъ, вы спите?

— Нѣтъ, Джими, не сплю. А что?

— Что это такое «никогда», отецъ?

Этотъ вопросъ заставалъ его быстро приподняться на локоть. Онъ конечно никакъ не ожидалъ его.

— Ш-шш! Лежите, Джимъ. Вамъ снится что нибудь? сказалъ онъ.

— Я еще не спалъ, отецъ. Мнѣ это спать мѣшаетъ. Можете вы мнѣ сказать, что такое «никогда»? Материно «никогда» я спрашиваю?

— Материно «никогда», повторилъ онъ. — Ну, это чудной вопросъ для такого мальчугана, какъ вы. Я васъ не понимаю, Джимми. Почему тутъ замѣшалась мать вмѣстѣ съ «никогда»?

— Вотъ этого я и не пойму никакъ, возразилъ я: — я думалъ, вы мнѣ скажете.

— Вы теперь спите; теперь умныя дѣти спятъ, сказалъ отецъ, приклоняя мою голову къ подушкѣ и втискивая меня въ постель, чтобъ мнѣ было поспокойнѣе. — Надо спать, Джимми, нечего вамъ ломать голову надъ этимъ «никогда»; «никогда» — долгій день!

— Только день? Только одинъ длинный день? Я этому радъ. Я радъ, что не больше; а вы рады, отецъ?

— Не особенно радъ, Джимми. Что жь мнѣ за дѣло? Длинный день, или короткій день, по моему все равно.

— А вѣдь для матери не все равно? Правда, вѣдь не все равно, отецъ?

— Опять вы за свое, отвѣчалъ отецъ, еще разъ приподнимаясь на локтяхъ и взглядывая на меня. — Къ чему вы тутъ мать припутываете?

— «Некогда» вѣдь это одинъ длинный день, значитъ, черезъ день мать воротится къ намъ. Вы будете рады, что она воротится, правда, отецъ?

Онъ еще выше приподнялся за локтяхъ, когда я сказалъ это и посмотрѣлъ на меня съ немалымъ огорченіемъ, какъ я могъ это увидать при тускломъ свѣтѣ мѣсяца, глядѣвшаго въ окно.

— И кто ему набилъ это въ дѣтскую голову? сказалъ онъ.

— Мистрисъ Дженкинсъ, отецъ, быстро отвѣчать я.

— Мистрисъ Дженкинсъ — отпѣтая дура, коли такъ! сказалъ мой отецъ съ яростью. — Не слушайте, что она говоритъ, Джимми. Совсѣмъ не зачѣмъ тѣшить васъ всякимъ враньемъ! Матери нѣтъ, Джимъ. Она не придетъ назадъ. Она не можетъ придти назадъ. Цѣлыми четвериками, цѣлыми мѣшками золота не воротишь ее. Какъ она можетъ придти, Джимми, когда она умерла? Вы знаете, что мать умерла? Знаете?

— Умерла!

— Умерла! повторилъ мой отецъ шопотомъ. — Видите, вонъ птица на полкѣ (то была одна изъ птицъ, отданныхъ молодому Джо Дженкинсу на выдѣлку и приготовленныхъ для набиванья. При тускломъ свѣтѣ мѣсяца, я могъ разглядѣть ее очень хорошо; она представляла ужасное зрѣлище, безъ глазъ, клювъ широко раскрытъ и блестящія желѣзныя проволоки продернуты черезъ всѣ части тѣла). Видите, Джимми; ну, вотъ это смерть. Мать не можетъ ожить, и встать, и ходить, такъ точно, какъ этотъ снигирь не можетъ спрыгнуть съ полки, и клевать хлѣбныя крошки, и пѣть, и летать по комнатѣ.

— И это, значитъ «никогда», отецъ? спросилъ я, уставившись на ушастаго снигиря. — Смерть это то же самое, что никогда?

— Похоже на то, я полагаю, отвѣтилъ осъ. — Какъ бы то ни было, вотъ это значитъ быть мертвымъ, дружокъ мой. И такъ вы видите, въ чемъ дѣло.

— Я думалъ «умерла» значитъ — «ушла», отецъ. Снигирь не ушелъ. Значитъ, и мать не ушла? Стало быть, она на верху, и въ нее во всю воткнуты такія острыя штуки?

— Нѣтъ, нѣтъ! Создатель, привязался же ребёнокъ къ этому! Экая сволочь эта Дженкинсъ! Смотрите сюда, слушайте! Вы знаете, почему вы можете ходить? Знаете?

— Почему я могу ходить, отецъ?

Я не зналъ. Какъ мнѣ было знать это?

— Почему вы ходите, и дышете, и все такое; и можете, ну, какъ я ему все это втолкую! можете узнавать вещи, когда смотрите на нихъ?

— Знаю, отвѣтилъ я. — У меня на то глаза.

— Нѣтъ, этого мало. Глаза сами по себѣ все равно, что руки, не могутъ видѣть, а есть такая сила, почему они видятъ. Эта сила, Джимми, это ваша душа. Оттого вы и ходить можете, что въ васъ есть душа. Кабы она вышла изъ васъ, мальчикъ мой, и были бы вы такіе, какъ этотъ снигирь — только этого Богъ не допуститъ, коли вы будете умницей, какъ говорилъ вамъ докторъ, и будете читать молитвы. Такъ, когда душа выйдетъ изъ васъ, тутъ вамъ и конецъ; не можете ни крикнуть, ни двинуться, ни слышать, ни дышать, ни видѣть, и ничего, совсѣмъ ничего вы чувствовать не будете. Проколи васъ вдоль и поперекъ, вотъ какъ этого снигиря, вамъ это все равно, какъ будто васъ и не трогали. И тутъ все равно, кто бы ни попался, Джимми: всѣмъ одинаково. Смерть не разбираетъ ни лордовъ меровъ, ни чиновниковъ, ни благородныхъ, ни знати, что разъѣзжаютъ въ каретахъ; ей это все равно, что мусорщики. И ваша мать умерла; и вотъ скоро принесутъ гробъ, и положатъ ее туда, и отнесутъ ее на плечахъ, и спустятъ ее въ яму. Моя бѣдная Полли! Бѣдная моя, милая… И такъ, сдѣлаютъ, продолжалъ мой отецъ, выбиваясь изъ силъ своими серьёзными (хотя я долженъ признаться не совсѣмъ успѣшными) старапьями растолковать мнѣ, что такое смерть: — такъ и сдѣлаютъ съ моею бѣдною Полли; а я-то лежу здѣсь и не поцаловалъ васъ передъ смертью, какъ вамъ хотѣлось, и даже не простился съ вами!

Тутъ голосъ его вдругъ оборвался и, уткнувшись лицомъ въ подушку, онъ сильно покачнулъ шаткую постель порывомъ своего горя. Та печаль, которую онъ обнаруживалъ въ началѣ вечера, была ничто въ сравненіи съ этою; и я вижу счастливое обстоятельство въ томъ, что испуганный мрачнымъ оборотомъ дѣлъ, я съ своей стороны также началъ кричать, и выть, и визжать, напрягая сильнѣйшимъ образомъ всѣ свои голосовые инструменты. Это было хорошо въ томъ отношеніи, что предвидя въ домѣ всеобщее пробужденіе и переполохъ всѣхъ жильцовъ, которыхъ должны были поднять на ноги мои ужасные вопли, отецъ постарался всѣми силами подавить свое горе, чтобы свободно посвятить себя моему успокоенію.

Но успокоить меня было нелегко. Ужасная картина смерти, нарисованная моимъ отцомъ, поразила меня ужасомъ. Истина была достаточно мрачна даже тогда, когда я смотрѣлъ на нее сквозь дымку недоумѣнія и незнанія; но теперь, когда онъ своею жестокою рукою отдернулъ занавѣсъ и открылъ передъ моими глазами суровую леденящую дѣйствительность, все это вмѣстѣ превысило мѣру моихъ силъ. Напрасно онъ старался меня успокоить. Онъ пробовалъ употреблять по очереди угрозы, ласки, льстивыя обѣщанія. Онъ вызвался разсказать мнѣ сказку и вдругъ пустился, напрягая всѣ свои повѣствовательные таланты, въ исторію объ ужасномъ людоѣдѣ о семи головахъ, который акуратно каждый день ѣлъ за завтракомъ вареныхъ дѣтей. Какъ вы можете себѣ представить, такой разсказъ не доставилъ мнѣ ни малѣйшаго успокоенія. Онъ ощупью отыскалъ возлѣ постели свои панталоны и, вынувъ изъ кармана свой кошель, отдалъ его мнѣ вмѣстѣ съ содержаніемъ. Онъ обѣщалъ на другой день утромъ прокатить меня въ своей тележкѣ до Ковентгарденскаго базара. Зная, какъ я любилъ ярмутскія сельди, онъ завѣрилъ меня своимъ честнымъ словомъ, что если я только перестану кричать, то получу утромъ на завтракъ цѣлаго сельдя въ полное мое распоряженіе. Въ улицѣ Эйлесбери былъ игрушечный мастеръ, и я часто выражалъ желаніе получить одну изъ роскошныхъ, осѣдланныхъ и взнузданныхъ лошадокъ, выставленныхъ въ его лавкѣ, но желаніе это всегда встрѣчало себѣ рѣшительный и безнадежный отказъ: теперь прекраснѣйшая лошадка, какую только можно купать за деньги, должна была сдѣлаться завтра моею собственностью, если только я улягусь и буду умнымъ мальчикомъ.

Нѣтъ! нѣтъ! нѣтъ! Я требовалъ мать и ничѣмъ другимъ не хотѣлъ удовлетворяться. По собственнымъ словакъ моего отца она лежала на верху одна, вся истыканная желѣзными прутьями, какъ снигирь Джо Дженкинса (или, если и не истыканная, она все-таки была доведена до того плачевнаго положенія, что для нея не составляло никакой разницы, будутъ ли въ нее вбивать желѣзные прутья или нѣтъ — а это было все равно); я настаивалъ на томъ, чтобы пойдти съ отцомъ на верхъ и выпустить мать на волю; только на этихъ условіяхъ я и соглашался прекратить завыванія. У него ключъ отъ двери: лежалъ подъ подушкой, я ему это напомнилъ; и просилъ, и молилъ его, чтобы онъ пошелъ на верхъ и посмотрѣлъ, что можно сдѣлать для бѣдной матери.

— Нѣтъ, этого я не сдѣлаю. Этого нельзя. На это я не соглашусь за сто фунтовъ чистыми деньгами, отвѣтилъ онъ рѣшительно: — я такъ-какъ вы не хотите быть добрымъ мальчикомъ, ни за что на свѣтѣ, то вы будете кричать, покуда не устанете, а потомъ сами замолчите.

Въ чемъ мой отецъ былъ въ самомъ дѣлѣ убѣжденъ, то онъ говорилъ такимъ тономъ, что всякія недоразумѣнія становились невозможными. Послѣдній отвѣтъ его былъ въ такомъ родѣ и поэтому скоро привелъ насъ къ соглашенію. На томъ условіи, что онъ немедленно встанетъ и зажжетъ свѣчу, и далѣе, что я увижу мать завтра утромъ, какъ можно раньше, я согласился поцаловать его и быть умницей.

Я не сомнѣваюсь въ томъ, что мой отецъ былъ радъ побѣдѣ, купленной цѣною такихъ удобоисполнимыхъ условій; но когда пришлось приводить въ исполненіе нашъ трактатъ, тогда встрѣтилось такія затрудненія, которыя ему и во снѣ не грезились. Онъ всталъ съ постели и тутъ сдѣлалъ открытіе, что старый Дженкинсъ не оставилъ намъ свѣчи. Спотыкаясь за проволочныя и деревянныя сооруженія юнаго Джо, и щупая рукою на полкѣ и на шкафѣ, отецъ мой убѣдился въ этой печальной истинѣ; это заставило его ворчать съ большимъ неудовольствіемъ. Подъ руками была только та свѣча, которую женщина принесла изъ комнаты моей матери и поставила за дверью.

— Славная штука, Джимъ, сказалъ отецъ, стараясь обратить дѣло въ шутку, и надѣясь побудить и меня къ такому же взгляду на вещи. — Будь я проклятъ, коли этотъ старый Дженкинсъ не унесъ отсюда свѣчу! Вотъ мы ему зададимъ завтра! Правда?

— Тамъ за дверью есть свѣча, и спички есть, отвѣчалъ я. — Я слышалъ, женщина пришла съ верху и поставила тамъ.

— О, вамъ вѣдь не надо свѣчи. Джимми! сказалъ мой отецъ ласкающимъ голосомъ. — Вы посмотрите, какой вы завтра большой человѣкъ будете — получите сельдя на завтракъ — цѣлаго сельдя! Глядите сюда, я отодвину немного занавѣску и впущу побольше мѣсячнаго свѣта, такъ вѣдь? Вотъ такъ! Теперь почти совсѣмъ свѣтло, какъ подъ вечеръ бываетъ, правда?

Но вмѣсто того, чтобы отвѣчать ему, я снова принялся кричать и началъ громко призывать мать. Онъ увидѣлъ ясно, что остается только держаться въ точности условій нашего договора; поэтому поворчавъ немного, онъ тихонько отворилъ дверь, взялъ сппчки и подсвѣчникъ, зажегъ свѣчу и поставилъ ее на полку.

Я былъ, конечно, слишкомъ малъ, чтобы думать въ то время о такихъ вещахъ, но впослѣдствіи мнѣ часто приходилъ въ голову вопросъ о томъ, что долженъ былъ чувствовать мой отецъ и какія мысли рождались въ его умѣ, когда она лежа смотрѣлъ на эту горящую свѣчу? Въ моихъ глазахъ то былъ просто кусокъ сальной свѣчи; и онъ возбуждалъ во мнѣ только ту мысль, что было бы гораздо лучше, еслибъ онъ былъ немного подлиннѣе; въ немъ было не больше двухъ вершковъ, онъ уже покривился и оплылъ. Но когда мой отецъ лежалъ, пристально глядя на эту свѣчу, она, быть можетъ, наводила его на мысли гораздо болѣе серьёзныя. Ему, быть можетъ, приходило въ голову, что эта свѣча горѣла всю ночь въ комнатѣ моей матери, и что, быть можетъ, ея слабѣющіе глаза измѣнили ей въ то время, когда она смотрѣла на пламя этой свѣчи. Быть можетъ, она сказала, какъ говорятъ умирающіе при такихъ условіяхъ: «принесите свѣчу, я не вижу, мнѣ темно». Быть можетъ, ему пришлось задуматься надъ непрочностью и невѣрностью жизни, и надъ тѣмъ, какъ безполезно и вы на что негодно бездушное тѣло. Безполезнѣе сальнаго огарка, потому что пламя свѣчи можно потушить, а свѣчу сохранить и потомъ зажечь снова; а съ тѣломъ этого не будетъ.

Если ему пришлось напасть на такой рядъ мыслей, Богъ знаетъ, что еще онъ могъ бы тугъ передумать. Быть можетъ, онъ думалъ о томъ дѣятельномъ участіи, которое онъ принималъ въ сокращеніи жизни моей матери, и какъ ему надо будетъ отвѣтить за это. Меня бы не удивило, еслибы онъ поразмыслилъ объ этомъ. Безъ сомнѣнія, когда онъ лежалъ на постели, такъ пристально глядя на пламя свѣчи, въ немъ рылись мысли необыденныя и торжественныя, и я искренно убѣжденъ въ томъ, что сдѣланная мною догадка основательна, сотому что никогда, ни прежде, ни послѣ этого времена я не запомню его такимъ подавленнымъ и смиреннымъ.

Что касается до меня, снигирь задалъ моей мысли достаточно работы. При тускломъ свѣтѣ, мѣсяца я едва могъ различить его общія очертанія. Теперь же я видѣлъ его вполнѣ, отъ головы до хвоста. Съ этого времени сердце мсе было возстановлено противъ снигирей; и даже даромъ и не взялъ бы лучшаго «свистуна» во всемъ Лондонѣ. Я думаю, что я такъ же охотно пріютилъ у себя въ домѣ птицу этого вида, какъ большинство людей дали бы у себя мѣсто человѣческому скелету; и тутъ въ самомъ дѣлѣ не было бы даже ничего особенно страннаго, потому что снигирь на мои глаза составляетъ превосходнѣйшую эмблему смерти, какую только можно себѣ представить. То была сама смерть; такъ я и смотрѣлъ на него. Мои глаза были прикованы къ нему и не могли отъ него оторваться. Его черная, безглазая, шарообразная голова, его широко раскрытый клювъ, его окоченелыя ноги, багровые брызги и пятна, испещрявшіе его тѣло, блестящія острыя проволоки, пронизывавшія его по всѣмъ направленіямъ, поглотили все мое вниманіе. Догорѣвшая свѣча начала трещать и вспыхивать, и пламя ея, какъ-бы задыхаясь, искало воздуха, поднималось кверху и опускалось на дно, такъ утопающій человѣкъ; вмѣстѣ съ тѣмъ истерзанная птица поднималась и падала, какъ будто боролась и рвалась, чтобы освободиться отъ вбитыхъ въ нее спицъ. Тутъ, сдѣлавъ надъ собою усиліе, я повернулся лицомъ къ стѣнѣ, заснулъ и проспалъ до тѣхъ поръ, пока въ дженкинсовой комнатѣ послышалось звяканье чайной посуды.

ГЛАВА VI,
ВЪ КОТОРОЙ ВТ ПЕРВЫЙ РАЗЪ ВЪ ЖИЗНИ Я ВИЖУ ВНУТРЕННОСТЬ ЦЕРКВИ, А ТАКЖЕ И ЯМУ НА ДВОРѢ РЯДОМЪ СЪ НЕЮ.

Я не нашелъ особыхъ причинъ оплакивать смерть моей матери долгое время послѣ того, какъ она случилась. Напротивъ того, это печальное событіе рѣшительно доставило мнѣ выгоды; какъ только сдѣлалось всѣмъ извѣстно, что я сирота, всѣ женскія сердца въ проулкѣ Фрайингпенъ переполнились состраданіемъ и нѣжностью ко мнѣ. Въ первые два-три дня, это всеобщее сочувствіе и соболѣзнованіе, совершенно для меня непривычное, приводило меня даже въ смущеніе. Мое появленіе у воротъ было сигналомъ цѣлому хору жалобныхъ воплей: «Вотъ идетъ бѣдный крошка Джимми», и не успѣвалъ я даже дойти до водяной бочки, какъ голова моя уже выдерживала съ полдюжины поглаживаній, и въ рукахъ у меня набиралось больше хлѣба съ патокой кусковъ пуддинга, чѣмъ сколько я могъ одолѣть въ цѣлый день.

Добродушіе сосѣдей выражалось не въ однихъ подаркахъ съѣстными припасами. Люди, которыхъ я едва зналъ въ глаза, останавливали меня, и послѣ многихъ нѣжныхъ разспросовъ, направленныхъ на то, чтобы довести меня до слезъ, ублажали и утѣшали меня, давая мнѣ полупенсы и фартинги. Карманъ моихъ маленькихъ панталонъ едва могъ вмѣщать въ себѣ мои богатства, и цѣнность звонкой монеты до такой степени упала въ моихъ глазахъ, что я вовлекся въ безумную расточительность всякаго рода. Въ кандитерской за угломъ съ верхней полки до нижней не было ни одного лакомства, съ достоинствами котораго я бы не познакомился. Юные пріятели мои въ моихъ интересахъ изощряли свои способности, стараясь придумать новыя и занимательныя помѣщенія для моихъ капиталовъ. По ихъ внушеніямъ я разъ купилъ на базарѣ пучокъ молодой и сочной моркови. На третій день послѣ смерти моей матери я такъ заболѣлъ, что ко мнѣ привели сѣдаго доктора. Всѣ говорили, что я отправляюсь вслѣдъ за матерью, и участіе ко мнѣ, начинавшее понемногу ослабѣвать, вспыхнуло съ новою силою.

Я былъ предметомъ зависти для всякаго мальчика въ проулкѣ. Былъ въ особенности одинъ юноша, по имени Пепъ; его отецъ, мѣдникъ, ѣздилъ съ тележкою, чинилъ кострюли и точилъ ножницы. Онъ-то и посовѣтовалъ мнѣ купить морковь и вообще въ это время онъ обнаруживалъ большую привязанность ко мнѣ. Онъ былъ старше меня, но только чуть-чуть побольше, и я ясно помню нашъ разговоръ съ нимъ о матеряхъ, мертвыхъ и живыхъ. Ему недосталось на долю доброй матери. По его разсказамъ (а я полагаю, что въ это время я пользовался всею его довѣренностью), его мать была способна, не сваливаясь съ ногъ, истреблять значительное количество крѣпкихъ напитковъ. По словамъ Джерри Пепъ, мистрисъ Пепъ была до такой степени коварна, что она умышленно вводила въ грѣхъ Джерри и его братьевъ, разставляя имъ разныя ловушки, для того, чтобы оставить ихъ въ наказаніе безъ обѣда и истратить на джинъ въ трактирѣ «Собаки и забора» тѣ деньги, которыя должны были бы пойдти на ихъ дневное пропитаніе.

— Мнѣ бы хотѣлось, чтобъ не было матерей, говорилъ Джерри. — Какое отъ нихъ добро? Онѣ только бьютъ васъ и потомъ еще подводятъ васъ подъ непріятность, когда отецъ приходитъ домой. Еслибы кому хотѣлось достать себѣ мать, я бы отдалъ ему свою, да еще съ какимъ удовольствіемъ! Я бы хотѣлъ, чтобы она умерла.

— Можетъ, она и то скоро умретъ, Джерри, отвѣчалъ а, желая утѣшить бѣднаго малаго.

— Да и лучше бы, еслибы она поторопилась, сказалъ Джерри, нахмуривая брови.

— Почему лучше, Джерри?

— Ужь это все равно почему. Вы узнаете почему — на этихъ дняхъ, да и вся наша компанія въ проулкѣ Фрайингпенъ тоже узнаетъ. Знаете вы Гая Фокса? Того, что приходится пятаго ноября?

— Да, да, Джерри, знаю.

— Ну и ладно. Больше и не спрашивайте, потому это секретъ.

— Скажите, Джерри! Скажите намъ! Я вамъ дамъ другой кусокъ, вотъ по сихъ поръ, смотрите.

И я показалъ пальцами на яблокѣ, до какихъ поръ я дамъ откусить Джерри.

— Нѣтъ, не по сихъ поръ, даже цѣлаго яблока я не хочу, возразилъ Джерри, глядя съ презрѣніемъ на маленькое яблоко. — Вѣдь это какой секретъ! Онъ вамъ такого страху нагонитъ, что вы побоитесь глаза закрыть, какъ спать ляжете! Я вамъ, пожалуй, скажу, если вы поставите печенаго картофелю, да и то это совсѣмъ за даромъ.

Пять минутъ спустя мы съ Джерри сидѣли на порогѣ темной подворотни пакгауза (дѣло было вечеромъ), въ улицѣ Краснаго льва, и пока онъ расправлялся съ печенымъ картофелемъ, онъ разоблачалъ мнѣ подробности своей ужасной тайны.

— Я коплю деньги. шепталъ онъ: — я набралъ до пяти пенсовъ. По крайней мѣрѣ, коли не пять пенсовъ, такъ вещей на пять пенсовъ, а вѣдь это же все равно.

— Чего-жъ у васъ на пять пенсовъ, Джерри?

— Фейерверкъ, отвѣтилъ Джерри, самымъ тихимъ шепотомъ, приложивъ губы плотно къ моему навостренному уху. — Я досталъ римскую свѣчу, девять бураковъ и шутиху. Ракетъ бы мнѣ надо, да больно онѣ дороги.

— Гдѣ-жь онѣ, Джерри? Гдѣ же римская свѣча и бураки? Что же вы съ ними хотите сдѣлать, Джерри?

— Они забиты въ постель, въ постель къ нашей старухѣ, отвѣчалъ Джерри, убирая въ ротъ послѣдній кусокъ горячаго картофелю, причемъ лицо его приняло очень злобное выраженіе. — Я буду копить деньги до тѣхъ поръ, пока набью фейерверкомъ старый ящикъ до верху. Потомъ я пойду куплю пороху. Потомъ я встану утромъ рано, возьму порохъ, насыплю дорожку подъ постелью, по комнатѣ, по лѣстницѣ и на улицѣ. Потомъ я веду дорожку дальше, просыпаю понемногу порохъ, понимаете, все время, какъ иду, а какъ дойду до Некгема, тутъ я и запалю свою дорожку, и взлетитъ моя старуха выше домовъ и разорветъ ее на мелкіе кусочки!

Я, конечно, не могу сказать навѣрное, серьёзно ли замышлялъ Джерри Пепъ это дьявольское убійство или же онъ просто потѣшался надо мной. Послѣднее, конечно, вѣроятнѣе. Въ то время, однако, я твердо вѣрилъ ему, и нѣсколько ночей подрядъ я лежалъ на постелѣ дрожа всѣмъ тѣломъ, въ потьмахъ, ожидая съ минуты на минуту ужаснаго взрыва и того, что изъ крупнѣйшихъ «кусковъ» мистрисъ Пепъ свалится къ намъ въ комнату, чрезъ каменную трубу.

Возвращаюсь, однако, къ моей исторіи.

Магь умерла въ пятницу и похороны ея были назначены въ слѣдующій вторникъ, такъ-какъ это былъ не базарный день и отецъ въ этотъ день былъ свободенъ.

Со времени смерти моей матери я такъ мало бывалъ дома, что совсѣмъ не видалъ приготовленій къ этой печальной церемоніи. Я даже не ночевалъ дома, такъ-какъ мистрисъ Уинкшипъ великодушно предоставила у себя въ мое распоряженіе уютную, маленькую люльку, въ которой спала ея племянница Марта, когда была ребенкомъ. Мнѣ бы даже не пришлось видѣть, какъ внесли материнъ гробъ въ домъ № 19, еслибы леди, жившая противъ насъ, у которой я въ это время пилъ чай, не замѣтила его во время; быстро подхвативъ меня на руки, она поставила меня на столъ, передъ окномъ, чтобы мнѣ было видео. «Смотрите, Джимми, смотрите! сказала она: — непокрытый, съ черными гвоздями! Ужь подлинно можно сказать гробъ!»

На похоронахъ въ проулкѣ Фрайингпенъ немного водилось затѣй и церемоній. Людей закапывали дѣловымъ образомъ, по дѣловой цѣнѣ, не позволяя себѣ въ этомъ случаѣ никакой сантиментальной безсмыслицы. Я, кажется, сказалъ, что я ничего не зналъ о приготовленіяхъ къ похоронамъ; но это не совсѣмъ точно. Мнѣ случилось быть въ комнатѣ Дженкинса, когда одинъ изъ жильцовъ перваго этажа крикнулъ на лѣстницѣ, что отъ мистера Кроуля пришелъ человѣкъ снять мѣрку, и услышавъ чужіе шаги я выглянулъ за дверь, чтобы узнать, на что былъ похожъ человѣкъ отъ мистера Кроуля. Я увидалъ человѣка съ грязнымъ лицомъ, съ волосатыми руками; рукава его рубашки были засучены выше локтей, а на головѣ у него былъ надѣтъ колпакъ изъ темной бумаги. Онъ курилъ грязную трубку, пока шелъ по лѣстницѣ къ дверямъ Дженкинса; но когда мистрисъ Дженкинсъ дала ему ключъ отъ нашей квартиры, онъ сунулъ конецъ ключа въ головку трубки и погасилъ огонь, а трубку положилъ въ жилетный карманъ. На плечѣ онъ несъ складныя носилки и замѣтилъ, что ему лучше было захватить ихъ теперь, чѣмъ приходить съ ними завтра нарочно. Онъ самъ пошелъ наверхъ и потомъ сошолъ внизъ съ четвероугольнымъ карандашомъ въ зубахъ и съ тесемочнымъ аршиномъ на шеѣ, соображая «размѣры», какъ онъ ихъ называлъ, отмѣченные на грязномъ клочкѣ толстой бумаги.

Въ проулкѣ Фрайингпенъ и во всѣхъ другихъ дворахъ и проулкахъ господствовалъ старый обычай, что когда кто нибудь умиралъ, то женская родня покойника носила обычный трауръ — черныя шляпки и черныя шали и т. д., но мужчины его семейства не носили ничего подобнаго. Они шли за гробомъ въ своихъ обыкновенныхъ фланелевыхъ и бумазейныхъ курткахъ, и единственнымъ символомъ понесенной утраты былъ клочокъ чернаго крепа, обвязанный вокругъ верхней части руки, совершенно въ томъ же родѣ, какъ солдаты носятъ трауръ по умершимъ членамъ королевской фамиліи. Иногда, кромѣ креповой повязки на рукѣ, кусокъ той же матеріи обвязывался вокругъ шляпы; но это не считалось необходимымъ, и на это смотрѣли даже до нѣкоторой степени, какъ на предосудительную «затѣю», которая едва заслуживаетъ терпимости. Еслибы какой-нибудь мужчина, живущій въ нашемъ проулкѣ, осмѣлился вырядиться въ черный сюртукъ и черные панталоны, и увѣнчать этотъ костюмъ высокою черною шляпою, онъ навлекъ бы на себя ядовитую злобу всѣхъ туземцевъ, и высокую черную шляпу, конечно, сшибли бы съ его головы, прежде чѣмъ бы онъ дошелъ до улицы Тёрнмилль.

И однакоже не слѣдуетъ воображать, чтобы это предубѣжденіе противъ строгаго соблюденія траурныхъ законовъ обусловливалось звѣрскою зачерствѣлостью и презрѣніемъ къ смерти. Это было просто дѣло «моды». Указыванье связи между щеголеватымъ божествомъ моды и бытомъ мелкихъ разнощиковъ можетъ показаться страннымъ, но тѣсная связь существуетъ несомнѣнно. Нѣтъ человѣка, который бы сильнѣе зажиточнаго разнощика хлопоталъ о томъ, чтобы въ выборѣ одежды «дѣлать все, какъ заведено». Въ то время, о которомъ я говорю, Спитальфильдскій кварталъ управлялъ модою, и всѣ лондонскіе разнощики самымъ добросовѣстнымъ образомъ подчинялись его приговорамъ во всемъ, начиная отъ тюленьей шапки на головѣ и кончая расположеніемъ пряжекъ на башмакахъ. Спитальфильдская мода была такъ же капризна, какъ и та богиня, которой скипетръ господствуетъ надъ Реджентстритъ. Разнощикъ, какою бы отраслью промышленности онъ ни занимался, долженъ былъ носить на шеѣ очень большой яркаго цвѣта платокъ, съ большимъ бантомъ, повязанный слабо и съ изящною небрежностью. Это называется у разнощика «королевскій бантъ». Въ одинъ сезонъ ему слѣдовало быть желтымъ съ зелеными «птичьими глазками»; въ слѣдующій сезонъ его носили красный съ голубыми крапинками; такъ-какъ «королевскій бантъ» стоилъ около семи шиллинговъ шести пенсовъ и такъ-какъ съ галстухомъ, вышедшимъ изъ моды, нечего было дѣлать и оставалось только предоставить его ростовщику за какую угодно ссуду, то ежегодная денежная затрата на одну эту статью была немаловажна. Что касается до жилетовъ, то спитальфильдская мода, если память не обманываетъ меня, была къ нимъ менѣе неумолима. Достаточно было, чтобы жилетъ былъ просторенъ и въ изобиліи усыпанъ мелкими веселенькими цвѣточками. Куртка дѣлалась изъ фланели или плису, или бумазеи, все равно, лишь бы только форма пуговицъ соотвѣтствовала господствующей модѣ. Пуговицы накладывали печать на одежду. Если, но послѣднему указу моды, полагались большія перламутровыя «бляхи», то носить стеклянные синіе «шары» или мѣдныя пуговицы охотничьяго фасона, съ изображеніемъ лошадей, собакъ или лисьей головы, или какой нибудь другой подобной эмблемы, значило по меньшей мѣрѣ заявлять себя отсталымъ человѣкомъ. Панталоны до колѣнъ только что начали выходить изъ моды, Когда я былъ маленькимъ мальчикомъ, и панталоны въ обтяжку, обхватывавшіе икру плотно, какъ шерстяныя чулки, входили въ употребленіе. Даже волосы и бакенбарды разнощика, подобно тѣмъ же атрибутамъ болѣе цивилизованныхъ людей, находились подъ управленіемъ моды. Однажды были въ большомъ ходу «кувшинныя ручки» (волосы, зачесанные къ вискамъ и подвернутые внутрь); въ другое время господствовала «таксовая головка». Для бакенбардовъ существовали во время моего дѣтства три моды: «синяя щека» (бакенбарда сбривалась и оставляла синюю щеку), «табачная трубка» (бакенбарды закручивались мелкими колечками) и «взъерошенные» (бакенбарды носились въ растрепанномъ видѣ), «Таксовая головка» и «синяя щека», сколько я помню, держались долго.

Разнощикъ не зналъ, что такое воскресное или лучшее платье. Лучшимъ считалось у него то, въ которомъ ему было удобнѣе дѣлать свое дѣло. Въ этомъ платьѣ онъ ухаживалъ за избранною имъ молодою леди, въ немъ онъ вѣнчался съ нею, работалъ для нея, и когда она умирала, шелъ за ея гробомъ. Такъ было и съ моимъ отцомъ. Красный шейный платокъ съ голубыми крапинками и бумазейная куртка мышинаго цвѣта, съ больншими бѣлыми перламутровыми пуговицами, были въ модѣ въ то время, когда умерла моя мать; и въ это платье нарядился мой отецъ, блѣдный и разстроенный, передъ бритвеннымъ зеркальцемъ юнаго Джо Дженкинса въ то время, когда гробовщикъ и его люди хлопотали наверху. Спеціально для церемоніи отецъ купилъ себѣ только пару новыхъ штиблетовъ, а мнѣ черную суконную фуражку съ козырькомъ (той формы, что называется корабликомъ). Узнавши, что я пойду за гробомъ, мистеръ Кроуль гробовщикъ взялъ мою фуражку и прикололъ вокругъ нея длинный черный флагъ, спускавшійся до самыхъ моихъ пятокъ; но черезъ нѣсколько минутъ, проходя мимо меня подъ воротами — я сидѣлъ въ подворотнѣ и дѣлилъ сладкое печенье съ нѣсколькими симпатизирующими пріятелями — онъ увидалъ, что одинъ мальчикъ наступилъ ногами на мой длинный траурный флагъ; угрюмое лицо гробовщика ощетинилось, онъ закатилъ мальчику яростную затрещину по головѣ, отчистилъ грязь съ флага и подкололъ его до приличныхъ размѣровъ.

За гробомъ должны были идти мой отецъ, я, мистрисъ Дженкинсъ съ ребенкомъ на рукахъ (замѣчу мимоходомъ, что я совсѣмъ не видалъ моей сестры съ того вечера, когда мистрисъ Джеикинсъ предохранила ее отъ паденія съ колѣнъ отца) и четверо пріятелей моего отца, пришедшихъ заблаговременно и собравшихся въ первой комнатѣ Дженкинса. Изъ этихъ четверыхъ двое жили въ проулкѣ, но остальныхъ двоихъ я видѣлъ въ первый разъ. Судя по запаху, однако, можно было заключить, что они промышляютъ рыбой. Рукава ихъ фланелевыхъ куртокъ были обвязаны крепомъ, и хотя они какъ будто стѣснялись и чувствовали себя не въ своей тарелкѣ, ихъ манеры и поведеніе были совершенно удовлетворительны и приличны. Они сидѣли кружкомъ возлѣ моего отца, курили трубки и говорили мало, да и то все торжественнымъ шепотомъ. Ихъ разговоръ, на сколько я его припоминаю (я въ это утро постоянно то входилъ, то выходилъ изъ комнаты Дженкинса), былъ только печальнаго направленія и я полагаю, что они поддерживали его въ такомъ духѣ изъ вниманія къ моему отцу. Разъ, когда я вошелъ, они были глубоко погружены въ разговоръ о чудесахъ; и одинъ изъ незнакомыхъ мнѣ людей распространялся о вѣроятныхъ ощущеніяхъ Іоны, когда онъ находился въ кишечномъ каналѣ кита. Въ другой разъ я засталъ разсужденіе о великой лондонский язвѣ, при чемъ они въ особенности останавливались на томъ обстоятельствѣ, какъ по ночамъ ѣздили по городу люди съ телегами и съ колоколами, выкрикивая передъ каждымъ домомъ: «выносите вашихъ мертвецовъ! выносите вашихъ мертвецовъ! это точь въ точь наши мусорщики, только безъ вѣниковъ и безъ корзинъ; „да и нагружали они гораздо больше и чаще“, пояснилъ одинъ изъ собесѣдниковъ. У собесѣдниковъ стояло пиво въ большой кружкѣ; но чтобы оно не бросалось въ глаза, оно было поставлено въ уголъ за коксовый ящикъ; и кому приходила очередь, тотъ отправлялся въ уголъ, поворачивался спиною къ остальному обществу, скромно прикладывался къ кружкѣ и затѣмъ возвращался на свое мѣсто съ еще болѣе торжественнымъ выраженіемъ лица.

Я занимался съ своими товарищами въ сосѣдней подворотнѣ, когда женщина, посланная за мною, внезапно высмотрѣла меня, подхватила и унесла меня поспѣшно и съ волненіемъ.

— Идемъ, Джимми, сказала она. — Они ужь совсѣмъ собрались и только ждутъ васъ.

На ходу она добродушно помочила кончивъ своего фартука и вытерла мнѣ лицо и руки.

Дѣло было такъ, какъ она говорила; похоронная процесія уже вышла изъ дому № 19 и ждала только, чтобы меня поставили рядомъ съ отцомъ и чтобы все было приведено въ должный и приличный видъ.

Кладбище старой приходской церкви находилось всего на разстояніи трехсотъ ярдовъ, но хозяинъ гробовщикъ съ своими блестящими сапогами, намасленными волосами и черными лайковыми перчатками имѣлъ такой видъ, какъ будто бы онъ пускался въ путь по меньшей мѣрѣ на цѣлый день. Онъ шелъ впереди медленно, а за нимъ ползли покрытыя носилки. Я думаю, что я для своихъ лѣтъ былъ довольно тупымъ мальчикомъ, но истина заставляетъ меня признаться, что присматриваясь къ этимъ носилкамъ, а никакъ не могъ себѣ представить, что такое на нихъ лежало. Я видѣлъ въ нихъ только одну изъ самыхъ странныхъ вещей, съ какою мнѣ когда либо приходилось встрѣчаться: какая-то длинная черная штука, очень блестящая и красивая, и кругомъ обвѣшанная бахрамой, подвигалась впередъ на восьми ногахъ, тощихъ и толстыхъ; у одной изъ этихъ ногъ на сапогѣ была прорѣха, сквозь которую виднѣлся чулокъ.

— Что это такое, отецъ? шепнулъ я ему.

— Ты о чемъ спрашиваешь, мой милый?

— Вотъ эта штука съ ногами, отецъ?

— Шш! это мать, Джимми. Это, что я вамъ говорилъ, помните? Они несутъ ее въ яму.

Съ этими словами онъ опустилъ руку въ карманъ куртки и, вынувъ носовой платокъ, поднялъ руку къ глазамъ, какъ будто бы вдругъ ему запорошило глаза мелкимъ пескомъ и онъ почувствовалъ въ нихъ внезапную боль.

Въ это время вѣтеръ распахнулъ роскошное черное покрывало, я заглянулъ подъ него и немедленно узналъ конецъ большаго деревяннаго ящика, изъ-за котораго женщина, живущая противъ насъ, приподнимала меня къ окну. Съ этой минуты въ моемъ умѣ воцарился хаосъ, изъ котораго вскорѣ должна была появиться ужасающая дѣйствительность.

Былъ ясный и солнечный день; на Клеркенуэль-Гринѣ показывались въ балаганѣ „индѣйскій начальникъ“ и „великанша“; балаганщикъ стучалъ въ свою чугунную доску и множество моихъ знакомыхъ мальчиковъ и дѣвочекъ бѣжали смотрѣть. Мы повернули изъ проулка, пошли вверхъ по улицѣ Тёрнмилль, обогнули уголъ судебныхъ мѣстъ и прошли между тумбами (на этихъ дняхъ у меня мурашки пробѣжали по кожѣ, какъ говорится, когда я увидѣлъ, что совершенно забывшись, выбивалъ золу изъ трубки на одной изъ этихъ тумбъ); мы подвигались впередъ очень медленно. Было очень жарко и тѣсно; черныя носилки загромождали дорогу впереди, провожающіе сзади, а толпа тѣснила насъ съ обоихъ боковъ. Все это было бы еще сносно, но моя фуражка была мнѣ слишкомъ велика (отецъ купилъ ее на удачу) и покрывала мнѣ голову такъ, что край козырька былъ на одномъ уровнѣ съ моей переносицей; я могъ видѣтъ только уголками глазъ, тамъ гдѣ линія козырька поднималась кверху и гдѣ его ширина была всего меньше. Разъ или два я попробовалъ улучшить мое положеніе, подвинувъ фуражку на затылокъ; но при этомъ мой траурный флагъ начиналъ волочиться но землѣ, такъ что мистрисъ Дженкинсъ, шедшая тотчасъ за много, съ ребёнкомъ на рукахъ, наступала на него; поэтому она тотчасъ же нахлобучила мнѣ фуражку на лобъ и поставила меня еще въ худшее положеніе. Послѣ нѣсколькихъ минутъ глубокаго унынія, я осмѣлился еще разъ подвинуть фуражку назадъ, но она нахлобучила ее немедленно съ такимъ сердитымъ возгласомъ: „создатель мой! что за ребенокъ!“ что мнѣ оставалось только покориться. Какъ читатель долженъ уже былъ замѣтить раньше, я никогда не имѣлъ особеннаго пристрастія къ мистрисъ Дженкинсъ. Она шла за много, разговаривая съ ребёнкомъ, лежавшимъ у нея на рукахъ (у ребёнка также вокругъ головы былъ обвязанъ траурный флагъ, въ родѣ того, который украшалъ мою отвратительную фуражку) и называя его „бѣдною покинутою овечкою“, какъ будто бы весь свѣтъ обязанъ былъ понимать весь смыслъ совершающейся церемоніи. Я любилъ мистера Дженкинса гораздо больше, чѣмъ его жену; она была такая сварливая и безпокойная женщина.

Мы проходимъ улицу, минуемъ выставку великана и карлика (изъ-подъ застрѣхи моей фуражки мнѣ удалось только увидѣть, какъ балаганщикъ показывалъ руку карлика изъ окна того маленькаго домика, въ которомъ онъ жилъ), минуемъ лавку, куда я разъ приходилъ съ матерью покупать пару подержанныхъ сапоговъ, переходимъ черезъ дорогу, и вотъ мы наконецъ у воротъ кладбища. Ворота отворены и церковный сторожъ, въ своей ливреѣ съ галунами, и съ палкою, ждалъ при входѣ. Мы вошли, при чемъ восемь ногъ ползли еще медленнѣе прежняго. За нами тянулась цѣлая толпа народа; но когда всѣ люди съ креповыми повязками на рукахъ переступали за ограду, сторожъ затворилъ ворота и заперъ ихъ на ключъ.

Мистеръ Кроуль, гробовщикъ, попрежнему ведетъ процессію. Отъ воротъ къ церковнымъ дверямъ идетъ длинная гладкая дорога. окаймленная съ обѣихъ сторонъ большими могильными камнями; отецъ мой ступаетъ по нимъ ногами, и новые гвозди его сапоговъ производятъ стукъ, отъ котораго мистера Кроуля морозъ подираетъ ни кожѣ, если судить по выраженію его лица и его негодующихъ взоровъ.

Дойдя до отворенныхъ церковныхъ дверей, мистеръ Кроуль останавливается и повертывается назадъ, поднимая кверху свой указательный палецъ и приказывая такимъ образомъ носильщикамъ тоже остановиться. Затѣмъ мистеръ Кроуль снимаетъ свою блестящую шляпу и прикладываетъ ея поля къ своей груди; при этомъ онъ принимаетъ болѣе изможденный горемъ видъ, чѣмъ когда либо, какъ будто бы его сердце терзается теперь до крайнихъ предѣловъ терпѣнія, и какъ будто бы ничто кромѣ прижиманія блестящей шляпы не можетъ помѣшать его сердцу разорваться. Склоняя голову на бокъ, чтобы не упускать изъ виду людей, провожающихъ тѣло, онъ дѣлаетъ имъ знакъ снять шапки прежде, чѣмъ они войдутъ въ священное зданіе.

Это приглашеніе, впрочемъ, подаетъ поводъ къ минутному замѣшательству. Четверо пріятелей моего отца какъ будто озадачены требованіемъ мистера Кроуля, и бросаютъ другъ на друга бараньи взгляды, не зная повидимому на что рѣшиться. Быть можетъ, они помышляютъ о короткихъ трубкахъ, лежащихъ въ карманахъ ихъ фланелевыхъ куртокъ. Какъ бы то ни было, они шопотомъ совѣщаются между собою, и но прошествіи нѣсколькихъ секундъ, одинъ изъ нихъ киваетъ мистеру Кроулю.

— Мы вѣдь, мастеръ, не должны входить въ зданіе? Не правда ли?

— Разумѣется должны, отвѣчаетъ мы: теръ Кроуль съ неудовольствіемъ.

— Какъ! прямо туда? Прямо туда, гдѣ каѳедра и все это…

— Пойдемте, пойдемте, не говорите пустяковъ, почтенный. Ужь вы бы лучше совсѣмъ не приходили, чѣмъ теперь затѣвать такія глупости!

— Да мы обязаны ли входить, мистеръ?

— Вы не обязаны, отвѣчаетъ мистеръ Кроуль: — но такъ-какъ вы пришли сюда, какъ надо полагать, съ извѣстною цѣлью и какъ друзья покойницы, то кажется врядъ-ли…

— Очень хорошо; коли мы не обязаны, такъ ужь мы попросимъ, чтобы насъ извинили, если это вамъ все равно, отецъ-командиръ. Мы къ этому дѣлу совсѣмъ непривычны. Это мы не въ обиду вамъ, Джимъ или покойницѣ; это вы знаете, старина. Мы покуда пройдемся немножко, подождемъ васъ тамъ… возлѣ того… возлѣ мѣста… Гдѣ бишь это будетъ, мистеръ?

— Могила No тысяча-сто-двадцать-девятый, возлѣ стѣны сапожника, отвѣчалъ мистеръ Кроуль, отвертываясь съ отвращеніемъ, и подавая знакъ носильщикамъ, чтобы они входили.

Мы вошли въ церковь и потомъ опять вышли вонъ; и вотъ все, что я знаю касательно этой фазы въ погребеніи моей матери; какъ только мы вошли, насъ помѣстили на лавку, огороженную высокими стѣнками, съ которой (хотя мистрисъ Дженкинсъ сняла съ меня фуражку) я могъ видѣть только потолокъ. Правда, я слышалъ, что кто-то говорилъ громкимъ голосомъ и что иногда кто-то перебивалъ перваго совсѣмъ другимъ голосомъ, но что такое говорили эти два человѣка, объ этомъ я не имѣлъ ни малѣйшаго понятія. Я все время раздумывалъ о числѣ „тысяча-сто-двадцать-девать“, старался досчитаться до него по пальцамъ, и все дивился, къ чему оно тугъ припутано. Я очень обрадовался, когда оба голоса замолчали, когда пришелъ старый церковный сторожъ, отворилъ дверцу и выпустилъ насъ на волю.

Мы вышли не черезъ тѣ двери, черезъ которыя вошли, а черезъ маленькую дверку на противоположномъ концѣ церкви; такъ-какъ я еще ни разу не видалъ внутренности церкви, то зрѣлище, представившееся мнѣ во время этого перехода, поразило меня чрезвычайно. Я полагаю, что на меня всего сильнѣе подѣйствовало огромное количество постилокъ, лежавшихъ на полу, и странная форма подсвѣчниковъ, въ которые были вставлены прекрасныя бѣлыя свѣчи. Мы пошли въ прежнемъ порядкѣ, мистеръ Кроуль впереди носильщиковъ, за нимъ черныя носилки, потомъ отецъ и я, потомъ мистрисъ Дженкинсъ съ ребёнкомъ. По ту сторону церкви шла другая дорога, мощеная камнемъ, поуже первой. Но вотъ мы свернули съ нея и пошли по очень холмистому пути, который навѣрное сильно далъ себя знать восьми ногамъ, шедшимъ подъ черными носилками. Моимъ ногамъ эти холмы представляли такія серьёзныя препятствія, что отцу приходилось переносить меня черезъ тѣ, которые были покрупнѣе, а наконецъ онъ призналъ болѣе удобнымъ взять меня на руки и нести на рукахъ.

Взобравшись къ нему на руки, я первый высмотрѣлъ нашихъ четверыхъ траурныхъ гостей, несогласившихся идти въ церковь. Они пріютились за большимъ каменнымъ монументомъ а возлѣ нихъ лежала куча развороченной глины и находилась большая чорная яма. У самой чорной ямы стоялъ человѣкъ весь въ бѣломъ, безъ шляпы и съ книгою въ рукахъ.

Мы подошли къ чорной ямѣ и носильщики остановились. Тутъ, совершенно неожиданно, появились изъ-за большихъ надгробныхъ камней четверо мужчинъ въ балахонахъ; шапки у нихъ были всѣ забрызганы грязью, сапоги запачканы глиной и руки въ землѣ, какъ будто они только что кончили землекопную работу. Они прямо подошли къ носильщикамъ, снявъ свои грязныя шапки и положивъ ихъ за пазухи балахоновъ, взялись руками за черный грузъ, подняли его съ ихъ плечей и поставили на траву. Въ одну минуту носильщики сдернули великолѣпное бархатное покрывало, и встряхнули его, и сложили его очень тщательно, и ушло съ нимъ прочь, потягиваясь и распрямляясь на ходу. Потомъ тѣ четверо, которые только что кончили землекопную работу, взяли большой-большой деревянный ящикъ въ свои грязныя руки, окрутили его веревками и спустили его въ яму, прежде чѣмъ вы бы успѣли сосчитать до десяти.

Теперь въ самомъ дѣлѣ я все зналъ — что такое смерть, и могила, и никогда. Сниманье чернаго покрывала съ гроба, какъ будто разсѣяло передъ моими глазами тотъ туманъ, котораго не удалило вполнѣ даже живое объясненіе моего отца; теперь я могъ видѣть вещи, и слышать, и понимать ихъ точь въ точь такъ, какъ онѣ были на самомъ дѣлѣ. Мнѣ показалось, что моя мать умерла только что теперь, и что именно эти люди съ грязными руками ее убили. Если кому нибудь изъ нашего общества было въ эту минуту тяжело чѣмъ мнѣ, то безъ сомнѣнія, онъ заслуживалъ глубокаго состраданія; но я думаю, что никому не было тяжеле. Одному моему отцу могло быть очень горько, но онъ уже зналъ все на счетъ смерти моей матери съ прошлой пятницы и поэтому долженъ былъ уже немного попривыкнуть. Онъ зналъ, когда мы выходили изъ дому, что мы несемъ мать хоронить, и стало быть его нисколько не могло удивить, что ее при немъ опускаютъ въ землю; но для меня дѣло шло совсѣмъ иначе: мнѣ какъ будто привелось присутствовать при ея смерти — видѣть, какъ ее внезапно исключаютъ изъ жизни и изъ міра, при радостномъ свѣтѣ солнца и при дюжинѣ зрителей. Меня не утѣшало то, что всѣ присутствущіе смотрѣли печально. Я видѣлъ, что по крайней мѣрѣ двое изъ пріятелей моего отца были также разстроены и находились даже въ болѣе сильномъ уныніи, когда торговля шла вяло; а что касается до мистрисъ Дженкинсъ, то я слыхалъ, что она стонала также громко и ломала себѣ руки (чего она не могла дѣлать теперь держа на рукахъ ребёнка), когда мистеръ Дженкинсъ приходилъ домой пьяный. У тѣхъ людей, которые имѣли всего болѣе основанія плакать, глаза были сухи. Отецъ мой не плакалъ. Онъ казался достаточно сокрушеннымъ, чтобы плакать, но слезъ не было; онъ только стоялъ, потупивъ глаза въ землю, покусывая козырекъ своей фуражки и слушая пастора точно такъ, какъ впослѣдствіи при мнѣ одинъ заключенный выслушивалъ на скамьѣ обвиненныхъ очень легкій приговоръ, произносимый судьею. Я не плакалъ. Я чувствовалъ потребность плакать очень сильно, но мои глаза только горѣли и болѣли, а слезы не текли. Я, кажется, былъ слишкомъ переполненъ мыслями, кидавшимися изъ стороны въ сторону и разгонявшими мои слезы, такъ какъ иногда противоположные вѣтры разбрасываютъ дождевыя тучи, не давая имъ возможности сгуститься и пролиться дождемъ. Новорожденная тоже не кричала; она крѣпко спала; но я полагаю, что въ этомъ нельзя обвинять мистрисъ Дженкинсъ.

Пасторъ кончилъ свои молитвы, закрылъ книгу и ушелъ; все общество собралось въ обратный путь. Мистеръ Кроуль вовсе не былъ уже такъ гордъ, какъ это можно было подумать съ перваго взгляда; онъ шелъ теперь рядомъ съ моимъ отцомъ, бесѣдуя очень фамильярно. Онъ показалъ намъ ближайшую дорогу съ кладбища въ переулокъ, въ которомъ была распивочная; у самыхъ дверей этого заведенія ждали тѣ четверо мужчинъ, которые несли гробъ.

— Что, намъ домой пойдти, или…

Мистеръ Кроуль окончилъ свою рѣчь, вѣжливо указавъ большимъ пальцемъ на распивочную.

— По мнѣ, пожалуй, о сюда зайдти можно, сказалъ мой отецъ, съ независимымъ видомъ похлопывая по карману панталонъ.

Такъ все общество, вмѣстѣ съ четырьмя носильщиками вошло въ распивочную, и я, держась за руку отца, также вошелъ. Когда мы проходили мимо прилавка, мистеръ Кроуль кивнулъ и пошепталъ что-то хозяйкѣ; и не успѣли мы пробыть въ комнатѣ двѣ минуты, какъ служитель внесъ пиво, джинъ и табакъ.

— Сколько? спросилъ мой отецъ, вынимая кошель.

— Эти мое дѣло, замѣтилъ мистеръ Кроуль, махнувъ рукой по направленію въ прилавку, и желая, какъ я думаю, выразить этомъ жестомъ, что хозяйкѣ уже все это извѣстно.

— Если теперь я приглашаю человѣка выпить, началъ мой отецъ.

— Мой любезный другъ, я всегда такъ дѣлаю, это ужь у меня заведено; дѣло чести, повѣрьте, перебилъ гробовщикъ, останавливая слишкомъ щедрую руку моего отца прикосновеніемъ лучины, которою онъ собирался закурить трубку.

— Очень хорошо, сказалъ мой огецъ. — Это все равно. Въ слѣдующій разъ моя очередь.

Такимъ образомъ всѣ принялись курить и пить, и въ очень короткое время комната до такой степени переполнилась дымомъ, что я едва могъ дышать; послѣ напрасныхъ усилій растолковать моему отцу, что я желаю уйдти (онъ вступилъ въ преніе съ однимъ изъ носильщиковь насчетъ того, какъ, слѣдуетъ произносить слово „asparagus“ — спаржа), я откололъ свой траурный флагъ, оставилъ его за столѣ, выскользнулъ изъ комнаты и побѣжалъ домой.

ГЛАВА VII,
ПОВѢСТВУЮЩАЯ ПРЕИМУЩЕСТВЕННО О ТОЙ ЖЕНЩИНѢ, КОТОРУЮ ЖЕСТОКАЯ СУДЬБА НАЗНАЧИЛА МНѢ ВЪ МАЧИХИ.

Дома въ проулкѣ Фрайингпенъ отдавались въ наемъ этажами и отдѣльными комнатами. Въ одномъ этажѣ съ нами жила ирландка, по имени Бёркъ. Она была вдова; ея мужъ, работавшій у кровельщика, черезъ нѣсколько мѣсяцевъ послѣ брака, свалился съ черепичной крыши и такъ повредилъ себѣ спинной хребетъ, что умеръ вечеромъ того же дня, когда его отнесли въ госпиталь Гюи. Мистрисъ Бёркъ не была моею любимицей — не то, чтобы она была стара или безобразна, напротивъ она была гораздо моложе моей матери, и такая веселая, что постоянно или напѣвала или пѣла во весь голосъ, и на видъ такая пріятная и презентабельная, что по сосѣдству не было никогда ни вечеринки, ни другаго какого либо собранія, на которое мистрисъ Бёркъ не получила бы приглашенія. Моя непріязнь къ ней происходила не отъ того факта, что у нея были волосы морковнаго цвѣта. Я не былъ слишкомъ пристрастенъ къ волосамъ такого цвѣта и вкусъ мой въ этомъ отношеніи не измѣнился до настоящаго времени; но у многихъ обитателей проулка волосы были такіе же рыжіе, какъ у мистрисъ Бёркъ, а между тѣмъ, я уживался съ ними очень хорошо.

Мнѣ преимущественно не нравился ея цвѣтъ лица, какой-то песочный. Лицо и шея, руки и плечи были у нея такъ густо усѣяны розовато-желтыми пятнышками, что между ними едва можно было воткнуть иголку; въ моемъ невѣдѣніи я твердо вѣрилъ, что эти пятна можно было смыть, еслибы мистрисъ Бёркъ употребила достаточное количество мыла и энергіи. Такъ-какъ она ихъ не истребляла, такъ-какъ она позволяла имъ оставаться и размножаться (я полагаю, что они не размножались, но мнѣ въ то время рѣшительно казалось, что число ихъ увеличивается), то это служило для меня совершенно убѣдительнымъ доказательствомъ ея нечистоплотности, и я старался имѣть съ нею какъ можно меньше всякаго рода сношеній.

При такихъ условіяхъ неудивительно, что мнѣ никакимъ образомъ не могли нравиться съѣстныя снадобья отъ мистрисъ Бёркъ. Никакія ея предложенія не могли побѣдить моего отвращенія, а она, подобно всѣмъ ирландцамъ, была очень великодушна и щедра, въ особенности относительно запасовъ своего буфета. Я отказался отъ ея маслянаго пуддинга (испеченнаго съ приправою свинины, и только что вынутаго изъ печки) подъ тѣмъ предлогомъ, что я совсѣмъ не голоденъ, а двѣ минуты спустя, она увидѣла, какъ я съ величайшимъ наслажденіемъ ѣмъ ломоть хлѣба, отрѣзанный мнѣ матерью. Если она давала мнѣ яблоко, я прежде чѣмъ начиналъ ѣсть его, снималъ съ него разорительно толстый слой кожи. Принявъ отъ нея печеный картофель, я искусно пронесъ его внизъ и сунулъ въ кучу мусора.

— Понравились картошки, Джимми?

— Да, благодарю, мамъ. Очень вкусныя.

А въ эту самую минуту вошла въ комнату кошка мистрисъ Бёркъ съ одною изъ тѣхъ самыхъ картофелинъ въ зубахъ, положила ее, всю запачканную золою, на чистый очагъ мистрисъ Бёркъ и стала разрывать ее подъ носомъ своей хозяйки.

Съ этого времени не было потрачено много любви между мною и мистрисъ Бёркъ. При каждой встрѣчѣ она взглядывала на меня нехорошимъ взглядомъ и разъ назвала меня „маленькимъ мошенникомъ“; я сказалъ объ этомъ матери и мать при первомъ же удобномъ случаѣ спросила у нея, что она хотѣла этимъ выразить. Она засмѣялась.

— Вѣдь вотъ, мистрисъ Баллизетъ, вѣдь вотъ какъ эти маленькіе озорники, не разобравши дѣла, могутъ перессорить добрыхъ пріятелей! Чтобъ я стала называть милаго ребенка мошенникомъ! Вѣдь вотъ что выдумалъ! Сохрани меня пресвятая Богородица! Я точно называла его въ шутку „голосистымъ музыкантомъ“. потому что у него такой сильный и прекрасный голосъ, и всегда его слышно въ цѣломъ домѣ. Ладно же, мистеръ Джимъ! черта съ два! долго вы теперь отъ меня не услышите комплимента!

Она всегда была чрезвычайно вѣжлива съ моими родителями, и немудрено: отецъ обыкновенно давалъ ей много овощей, принимая во вниманіе, что она одинокая женщина.

Прибѣжавъ домой изъ той распивочной, въ которой остался мой отецъ, я увидѣлъ въ нашей комнатѣ мистрисъ Бёркъ. Уже смеркалось и никто меня не замѣтилъ, какъ я прошелъ черезъ проулокъ, пошелъ въ домъ и поднялся вверхъ по лѣстницѣ. Я не спѣшилъ, какъ этого можно бы было ожидать отъ маленькаго мальчика, неѣвшаго ничего съ самаго завтрака. Я смутно предчувствовалъ, что теперь все приведено въ порядокъ въ нашей комнатѣ, но я далеко не былъ въ этомъ увѣренъ. Я пробрался вдоль по стѣнкѣ и безъ шуму прокрался до первой площадки нашего этажа и глянулъ изъ-за угла. До сихъ поръ все было какъ слѣдуетъ; дверь, остававшаяся запертою на ключъ въ теченіе нѣсколькихъ дней, когда ключъ хранился въ комнатѣ Дженкинса, была теперь полуотворена. Въ полуотворенную дверь я видѣлъ часть стѣны противъ камина и, къ великому моему изумленію, на этой стѣнѣ отражался свѣтъ огня. Никогда въ жизни я не забуду тѣхъ странныхъ ощущеній, которыя на минуту овладѣли мною. Кто могъ зажечь огонь въ вашей комнатѣ? Кто одинъ имѣлъ право зажигать его? Моя мать, и никто другой. Я обыкновенно возвращался домой въ сумерки, наигравшись досыта на улицѣ; это было время вечерняго чаю. Безчисленное множество разъ я приходилъ домой точь въ точь въ это самое время и заставалъ мою мать въ хлопотахъ около камина; она подкладывала лучину въ огонь, чтобы котелокъ кипѣлъ и было все готово какъ разъ къ приходу моего отца, такъ чтобы ему не ждать ни одной минуты. Свѣтъ на стѣнѣ былъ точно такой, какой происходитъ отъ отраженія горящей лучины. Ужь не причудилось ли мнѣ все это? Быть можетъ, черныя носилки и могильная яма — это все непонятая мною загадка, которая разъяснится самымъ счастливымъ образомъ? Вдругъ я увижу мать въ комнатѣ, какъ видѣлъ ее пять дней тому назадъ, когда въ послѣдній разъ входилъ сюда вечеромъ? Я не скажу, чтобы всѣ эти мысли прошли черезъ мою голову съ тою отчетливостью, съ которою я передаю ихъ здѣсь, но онѣ всѣ слились и спутались въ какое-то радостное волненіе, которое вдругъ овладѣло мною. Въ этомъ волненія я бросился прямо къ двери и встрѣтился тутъ съ нѣкоторыми жестокими фактами, которые вдругъ заставили меня опомниться и подѣйствовали на меня такъ, какъ дѣйствуютъ брызги холодной воды, падая на лицо человѣка, которому дѣлается дурно.

Сквозь полуотворенную дверь я видѣлъ небольшое пространство пола въ нашей комнатѣ; по этому пространству, какъ оно ни было мало, я увидѣлъ, что полъ былъ очень недавно вымытъ. Изъ комнаты слышался скрипъ качающагося стула и женское пѣніе. Это былъ тонкій дребезжащій голосъ и несомнѣнно голосъ ирландскій. Я сразу узналъ въ немъ голосъ мистрисъ Бёркъ.

Я осмѣлился чуть-чуть пріотворить дверь и заглянулъ въ комнату.

То была мистрисъ Бёркъ. Она сидѣла у камина, въ чистомъ ситцевомъ платьѣ, въ своемъ праздничномъ чепчикѣ, качала на колѣняхъ мою маленькую сестру и пѣла ей колыбельную пѣсню. Чайный приборъ былъ привлекательно разставленъ на столѣ и комната была наполнена пріятнымъ запахомъ поджаренаго хлѣба.

Всѣ въ этотъ день такъ захлопотались съ похоронами моей матери, что я остался безъ обѣда (я кажется мимоходомъ уже упомянулъ объ этомъ) и былъ очень голоденъ. Искушеніе было сильное, но моя брезгливость тотчасъ вмѣшалась въ дѣло и нарисовала мнѣ картину весноватыхъ рукъ мистрисъ Бёркъ. Если я войду, думалъ я, она непремѣнно предложитъ мнѣ тѣ тартинки, что она приготовила, а мнѣ бы ихъ ѣсть не хотѣлось. Ужь лучше жъ я уйду. Я подожду на дворѣ, пока отецъ придетъ домой.

Но въ эту несчастную минуту кошка мистрисъ Бёркъ вышла изъ задней комнаты, и почуявъ свою хозяйку, мяукнула, широко растворила дверь и вошла. Мистрисъ Бёркъ пріостановилась въ своемъ пѣніи, оглянулась кругомъ чтобы узнать, кто отворилъ дверь, и замѣтила меня, прежде чѣмъ мнѣ удалось отскочить назадъ.

— А, вотъ! Это вы Джимми, мое сокровище! сказала она такомъ добрымъ голосомъ, какого я отъ нея никогда не слыхивалъ. — Войдите же, голубчикъ, садитесь на свое креслице къ камину.

— Нѣтъ, не надо… мнѣ тутъ тепло за дверями.

— Ну будьте же умницей, идите сюда! Садитесь, пейте чай какъ маленькій джентльменъ, настаивала мистрисъ Бёркъ, маня меня къ себѣ указательнымъ пальцемъ.

Отказываться было безполезно, и я вошелъ съ достаточно угрюмымъ видомъ.

Безтолковый я былъ мальчикъ! Не успѣлъ я сдѣлать шести шаговъ отъ дверей, какъ моя неблагодарность уже возбудила во мнѣ раскаяніе. Добрая ирландка вычистила нашу комнату такъ, что она блестѣла какъ новая иголка. Тутъ всякій могъ бы пить чай, какъ джентльменъ. Никогда въ жизни наша комната не представлялась мнѣ въ такомъ великолѣпномъ видѣ. Каминъ былъ такой черный и почти такой же блестящій, какъ шляпа мистера Кроуля, а очагъ — даже та часть, на которую падала зола — былъ бѣлый, какъ только что разрѣзанная бѣлая рѣпа. Нашъ каминный приборъ не отличался особымъ изяществомъ: у насъ были только согнутая кочерга и лопатка для выгребанья золы, но теперь каминъ былъ украшенъ великолѣпнымъ приборомъ, блестящимъ какъ серебро. То были вещи мистрисъ Бёркъ, я тотчасъ узналъ ихъ по ихъ изогнутымъ формамъ и по фасону ихъ ручекъ. Украшенія каминной доски были отчищены, полъ былъ вымытъ до бѣла и посыпанъ мелкимъ пескомъ, а передъ каминомъ былъ разостланъ чистый коврикъ. На чайномъ подносѣ мистрисъ Бёркъ стояла наша глиняная посуда, и чайныя ложечки, красиво разложенныя по чашкамъ, также принадлежали мистрисъ Бёркъ. Я обыкновенно пилъ чай изъ жестяной кружки, но теперь на старомъ мѣстѣ, рядомъ съ чашкою и блюдечкомъ моего отца, стоялъ фарфоровый горшечекъ съ золотою надписью „подарокъ изъ Тёнбриджа“. Въ горшечкѣ лежала ложечка, какъ и въ чашкахъ. И это еще не все. Не имѣя дѣтей и любя разнаго рода бездѣлки, мистрисъ Бёркъ устроила въ своей комнатѣ полку, на которой были разставлены всякія фарфоровыя и стеклянныя вещицы самой странной формы. Центральнымъ орнаментомъ, имѣвшимъ въ ея глазахъ наибольшую цѣну (эта вещь стояла даже на особой, причудливо выкроенной подстилкѣ изъ желтаго атласа), была фарфоровая масляница очень стариннаго фасона, съ великолѣпными узорами, раскрашенная зеленою, и голубою, и пунцовою красками; металическій обручъ, стягивавшій ея надтреснутый край, блестѣлъ, какъ золото. На каминной рѣшеткѣ стояла эта самая фарфоровая масляница съ кашкою для ребенка, и очень она была красива, когда пламя играло на ея красномъ и зеленомъ узорѣ.

— Гдѣ папа, Джимми? спросила мистрисъ Бёркъ, снимая съ меня фуражку и бережно вѣшая ее на гвоздь за дверью. — Вы его оставили на кладбищѣ, Джимми?

— Недалеко отъ кладбища, мамъ.

— Гдѣ-жъ это недалеко, дитя мое?

— Въ распивочной, мамъ.

— Подошелъ, значитъ, къ прилавку выпить капельку, чтобъ собраться съ силами. Бѣдный человѣкъ! замѣтила мистрисъ Бёркъ, поднося къ глазамъ край своего чистаго фартука. — Ну, что-жъ! Не плачьте, Джимми (я не плакалъ и не думалъ плакать); онъ сейчасъ домой придетъ, увѣряю васъ.

— Онъ не подходилъ къ прилавку, мамъ, онъ тамъ въ комнатѣ, сидитъ съ могильщиками.

— Такъ онъ тамъ сидитъ, сказала она, принимаясь ласкать ребенка и ласково потрогивая его маленькую, пухленькую шечку. — Онъ плакалъ, Джимми?

— Онъ курилъ трубку и пилъ джинъ, мамъ.

— О, какая миленькая крошечка! вскрикнула мистрисъ Бёркъ съ внезапнымъ приливомъ нѣжности къ моей сестрѣ. — Онъ васъ отослалъ домой, Джимъ? Что онъ говорилъ?

— Я слышалъ, онъ говорилъ одному человѣку, что, кто роститъ спаржу и торгуетъ ею, тотъ лучше долженъ знать, какъ называть ее, чѣмъ тотъ, кто изрѣдка нюхнетъ ее, проходя мимо кухмистерской. Я думаю, отецъ хотѣлъ подраться съ этимъ человѣкомъ; онъ говорилъ ему, что ему всегда хочется разбить человѣку носъ, если онъ называетъ вещи нивѣсть какими именами.

— Такъ этотъ человѣкъ называлъ его обидными именами? Можетъ, онъ говорилъ вашему папѣ „серъ“ и „мистеръ Баллизетъ“, а папѣ это не нравилось? Разумѣется, не нравилось. Это похоже на Джима. Я его знаю.

— О, нѣтъ, мамъ. Онъ не называлъ отца никакими именами; онъ только хотѣлъ называть спаржу какъ-то иначе, въ этомъ былъ весь разговоръ.

Мистрисъ Бёркъ ничего не отвѣчала, но принялась еще нѣжнѣе прежняго смѣяться и ластиться къ ребенку. Потомъ она уложила ребенка въ постель, принесла изъ своей комнаты половую щетку, подмела съ полу просыпавшуюся золу и снова привела въ порядокъ каминный приборъ. Потомъ она сняла съ камина фарфоровую масляницу, потерла ее фартукомъ и снова поставила на прежнее мѣсто. Почистивъ такимъ же образомъ нѣкоторыя другія вещи, она вышла за дверь, высунула голову изъ-за двери, какъ-бы сдѣлалъ это посѣтитель, и быстрымъ взглядомъ окинула всю комнату; потомъ она прошла къ камину и немножко передвинула масляницу, такъ, чтобы вновь пришедшій человѣкъ у самой двери, съ перваго взгляда, замѣтилъ поневолѣ все ея великолѣпіе. Убѣдившись, при второмъ осмотрѣ, что ея распоряженія безукоризненны, она взяла ребенка опять на руки, подошла съ нимъ къ окну и осталась у окна, глядя въ улицу Тёрнмилль, пока, не стемнѣло совсѣмъ; затѣмъ, она бережно опустила занавѣски и поставила свѣчу въ мѣдный подсвѣчникъ, такой блестящій, что въ него можно было смотрѣться, какъ въ зеркало. Я полагаю, она замѣтила тотъ изумленный взглядъ, которымъ я смотрѣлъ на сіяющій подсвѣчникъ; она сказала:

— Надо будетъ почистить эту грязную штуку, Джимъ; она не такъ чиста, какъ вы привыкли ее видѣть, дружокъ мой.

— Подсвѣчникъ вдесятеро чище, мамъ, возразилъ я ей чистосердечно: — онъ безподобный.

— Ну такъ и быть, сойдетъ! Но вашъ папа вѣдь такой переборчивый, вы знаете; онъ будетъ недоволенъ этою грязною старою масляницею, какъ вы думаете, Джимми?

— Какою грязною масляницею, мамъ?

— А вотъ что на каминѣ съ дѣтской кашкой, Джимми.

— Грязною! Она не грязная. Тутъ нѣтъ ничего грязнаго, только…

— Только что? говорите скорѣе! Только что, ну?

Мистрисъ Бёркъ вспыхнула при этихъ словахъ и выговорила ихъ очень быстро и рѣзко. И это, быть можетъ, было мое счастье, потому что для моихъ невѣжественныхъ глазъ единственнымъ исключеніемъ среди преобладающей чистоты были ея весноватыя лицо и руки; я такъ и хотѣлъ ей сказать. Но видя, какъ горячо она приняла къ сердцу мое замѣчаніе, я покривилъ душою и отвѣтилъ ей на ея нетерпѣливые запросы:

— Только я, мамъ. Вотъ у меня грязныя руки.

Мой грѣхъ несъ въ себѣ свою кару. Она вскрикнула такъ, какъ будто никогда въ жизни ей не случалось видѣть такихъ безобразно грязныхъ рукъ (по правдѣ сказать, мои руки были чище обыкновеннаго), положила ребенка, взяла меня къ себѣ въ комнату и тамъ задала моему лицу и моимъ рукамъ такую стирку желтымъ мыломъ и кончикомъ жесткаго полотенца, что у меня выступили слезы на глазахъ. Затѣмъ, она причесала мнѣ волосья собственнымъ своимъ гребнемъ и намазала ихъ собственнымъ масломъ, и приложивъ къ дѣлу всевозможныя старанія, устроила мнѣ на каждомъ вискѣ по завитку.

Потомъ она оправила мой передникъ, передвинула мѣдную пряжку моего пояса напередъ и потерла ее чтобы придать ей побольше блеску.

— Хотите теперь пить чай, Джимми, или вы подождете немного, пока папа придетъ домой? спросила она, посадивъ меня на мой стулъ къ камину.

Я уже давно созерцалъ кучу поджареныхъ тартинокъ, лежавшихъ на каминной рѣшеткѣ, и мой возрастающій голодъ выдерживалъ упорную борьбу съ моимъ глубоко-укоренившимся предубѣжденіемъ противъ веснушекъ мистрисъ Бёркъ. Послѣднее быстро теряло поле сраженія. Конечно, она брала хлѣбъ въ руки, чтобы нарѣзать ломти; по процессъ поджариванія долженъ былъ удалить отъ хлѣба все, что могло бы вызвать противъ себя основательное возраженіе. Но потомъ ей надо было намазывать масло! Правда и это; но за это время масло съ верхняго ломтя почти все стекло внизъ. Вотъ я и думалъ: если она предложитъ мнѣ тартинку, я соглашусь и возьму этотъ верхній ломоть. Но, къ несчастію, въ ту самую минуту, какъ она спросила меня, хочу ли я пить чай теперь, или дождусь пока воротится отецъ, она встала чтобы смахнуть какую-то порошинку съ масляницы и ея весноватая рука прикоснулась къ коркѣ верхняго ломтя.

— Я подожду немного, мамъ — благодарю васъ. Я не очень голоденъ.

Мистрисъ Бёркъ работала, шила мѣшки для картофеля; когда я сказалъ ей, что подожду пить чай, она отправилась въ свою комнату и черезъ минуту воротилась съ тремя готовыми мѣшками и съ матеріалами для четвертаго. Готовые мѣшки она положила на стулъ, возлѣ себя, скромно надѣла фартукъ изъ толстой парусины, чтобы не замаралось ея чистое ситцевое платье, и усѣлась за работу.

Чтобы сшить мѣшокъ для картофелю, надо много времени. Я не знаю въ точности, сколько именно; но пока мистрисъ Бёркъ дошила тотъ мѣшокъ, который она держала въ рукахъ, свѣча сгорѣла вершка на дна. Мистрисъ Бёркъ, по крайней-мѣрѣ, въ теченіе послѣдняго получаса, дѣлалась все неспокойнѣе и неспокойнѣе. Повременамъ она вставала изъ-за работы и смотрѣла въ окно, и прислушивалась у двери, и при этомъ бормотала и ворчала себѣ подъ носъ. Мнѣ захотѣлось спать, и, упустивъ изъ виду труды, потраченные ею на устройство моей прически, я началъ обѣими руками ерошить себѣ волосы. Она накинулась на меня за это самымъ враждебнымъ образомъ, и назвала меня такимъ именемъ, котораго я не заслуживалъ, благодаря заботливому нонеченію и рачитеіьности моей матери. Одинъ конецъ ея мѣшка былъ прикрѣпленъ къ столу огромною булавкою.

— Подите сюда вы (такой-сякой) поросенокъ! сказала она. — Ужь вы лучше держите свѣчку, чѣмъ храпѣть и рыться въ головѣ!

Я подошелъ и сталъ держать свѣчу, пока она дошила мѣшокъ; въ это время уголья уже перегорѣли и, обрушившись, произвели жестокій безпорядокъ на бѣломъ очагѣ. Поджареный хлѣбъ совершенно пригорѣлъ; какой-то ничтожный уголекъ вдругъ вспыхнулъ яркимъ пламенемъ, которое хватило вверхъ до фарфоровой масляницы, и закоптило ее такъ, что всѣ ея красные и голубые разводы покрылись однообразнымъ слоемъ сажи.

— Чортъ ихъ побери всѣ эти чаи! крикнула мистрисъ Бёркъ, бросая кругомъ яростные взоры при видѣ всѣхъ этихъ бѣдствій; въ то же самое время она подхватила масляницу, рискуя обжечь себѣ пальцы. — Вотъ я здѣсь, а онъ — тамъ, и ввалится онъ сюда пьяный, хуже всякой свиньи. Вотъ ужь именно бросать бисеръ передъ свиньями, могу сказать!

И съ минуту она брюзжала про себя, и сердилась на меня въ особенности, какъ будто бы я съ умысломъ и съ особеннымъ злорадствомъ подложилъ уголекъ подъ ея масляницу. Но тутъ же она немедленно опомнилась и, перекладывая свою ярость на пріятныя ноты, начала напѣвать послѣдній куплетъ какой-то пѣсни.

— Не бѣда, Джимми, сказала она. — Бываютъ и хуже несчастія.

Потомъ она тотчасъ принялась за дѣло, быстро поправила огонь, и опять стала чистить и полировать. Она стерла сажу съ масленицы и возвратила ей прежній блескъ своимъ парусинымъ фартукомъ; она переложила въ обратномъ порядкѣ всю кучу поджаренаго хлѣба, и принесла изъ своей комнаты головную щетку и пригладила мнѣ волосы. Потомъ она сложила оконченный мѣшокъ и положила его къ тремъ остальнымъ. Потомъ она принесла матеріалъ для новаго мѣшка, и съ видомъ совершеннаго спокойствія усѣлась снова за работу.

Я задремалъ сидя на своемъ стулѣ, и меня разбудили шаги отца, тяжелые и невѣрные, послышавшіеся на лѣстницѣ. Онъ распахнулъ дверь и вошелъ.

ГЛАВА VIII,
ВЪ КОТОРОЙ МИСТРИСЪ БЁРКЪ УХАЖИВАЕТЪ ЗА МОИМЪ ОТЦОМЪ.

— Пожалуйте, мистеръ Баллизетъ! сказала мистрисъ Бёркъ добродушнымъ и ласковымъ голосомъ, какъ будто бы мой отецъ постучался у дверей.

Отецъ вошелъ. Онъ сдѣлалъ по комнатѣ шага три или четыре, въ изумленіи глядя вокругъ себя. Онъ выпилъ больше чѣмъ слѣдовало; это было видно изъ того обстоятельства, что козырекъ его фуражки былъ у него надъ ухомъ, вмѣсто того чтобы закрывать лобъ. Въ одной рукѣ онъ держалъ большую камбалу, а въ другой вязанку дровъ.

— Вы пришли домой раньше, чѣмъ васъ ожидали, мистеръ Баллизетъ и застали меня за работой, сэръ, сказала мистрисъ Бёркъ въ видѣ извиненія. — Вы меня извините за то, что я себѣ позволила посидѣть у васъ въ комнатѣ. Я сію минуту убѣгу.

Съ етныа словами она встала со стула и начала суетиться; отодвинула къ стѣнѣ тотъ стулъ, на которомъ лежали четыре готовые мѣшка и тотъ, на которомъ она сама сидѣла за работою, и остановилась такая привѣтливая и добрая, держа на одной рукѣ начатый мѣшокъ и опираясь другою рукою на остальные четыре.

Было ясно, что мой бѣдный отецъ совершенно ошеломленъ. Какъ-бы колеблясь между рыбой и дровами, онъ стоялъ посреди комнаты и смотрѣлъ съ серьёзнымъ удивленіемъ сначала на масляницу, стоявшую на каминѣ, потомъ на ребёнка, такъ опрятно и уютно уложеннаго въ постель. Затѣмъ онъ, со слезами на глазахъ, посмотрѣлъ на меня, на поджареный хлѣбъ и на чайный приборъ, покачивая головою самимъ торжественнымъ образомъ; наконецъ онъ опустился на стулъ и уставился глазами въ отвороты своей куртки; дрова, на которыя онъ пересталъ обращать вниманіе, раскатились по комнатѣ и камбала выскользнула изъ его рукъ на полъ, усыпанный пескомъ.

— Вы вѣрно нехорошо себя чувствуете, Джемсъ Балдизетъ, сказала мистрисъ Бёркъ съ нѣжною заботливостью. — Волненія нынѣшняго дня были для васъ черезчуръ сильны, бѣдный вы человѣкъ.

— Нѣтъ, нѣтъ; это не то черезчуръ. Это… это…

— Извините, это оно и есть, и больше ничего, сказала мистрисъ Бёркъ. — Вы передо мною не стѣсняйтесь, бѣдняжка! Я говорю по собственному опыту. Я знаю въ точности, что вы теперь чувствуете, Джимъ.

— Нѣтъ, это все не то, настаивалъ мой отецъ. — Это картина… картина… что вотъ я вхожу и вижу. Я объ этомъ думалъ какъ шелъ сюда, и что же я себѣ воображалъ? Теперь, думаю я, все кончено; не будетъ больше уютнаго уголка у камина, не будетъ готоваго кипятку въ котлѣ. Коли нужно какое съѣстное, вари себѣ самъ; хочешь съѣсть кусокъ камбалы, вмѣстѣ съ нею покупай и дрова и всякую приправу къ ней, въ чемъ ее изжарить. Вотъ смотрите, мамъ!

Говоря такимъ образомъ, отецъ вынулъ изъ кармана куртки какую-то приправу изъ пряностей, завернутую въ лоскутокъ бумаги, и съ рыданьемъ тихонько положилъ ее на столъ.

— Да вѣдь навѣрное же, Джимъ Баллизетъ, вы мнѣ позвольте это сказать, вѣдь я же знаю, какой вы уживчивый человѣкъ и какъ вы мало требуете — такъ навѣрное вамъ пришло же въ голову, что тутъ же въ домѣ есть другое существо такое же одинокое и несчастное, какъ и вы сами, и что не оставитъ она такъ двухъ безпомощныхъ сиротокъ…

— Вотъ я все это думаю, продолжалъ мой отецъ, не выпуская нити начатой жалобы: — и прихожу я домой, и что же вижу? Вижу, все такъ, какъ будто бы ничего не случилось… даже лучше можно сказать, чѣмъ еслибы ничего не случилось.

И тутъ онъ принялся плакать еще сильнѣе.

— Вотъ ужь именно, замѣтила мистрисъ Бёркъ, отвертываясь и поднося фартукъ къ глазамъ: — ужь именно не думала я васъ такъ разстроить, мистеръ Баллизетъ. Истинно вамъ говорю, не думала!

— Нѣтъ, Китти, нѣтъ! рыдалъ мой отецъ: — мнѣ и въ голову не приходило, чтобы вы хотѣли оскорбить мои чувства; у васъ слишкомъ доброе сердце. Я всегда полагалъ, что сердце у васъ золотое, а теперь я въ этомъ увѣренъ.

— Потребуется вамъ еще что нибудь, мистеръ Баллизетъ? спросила мистрисъ Бёркъ почтительно и какъ будто бы она не слыхала ни одного слова изъ послѣдняго замѣчанія моего отца; она была его покорною служанкою, дожидалась его приказаній, и больше ничего. Прикажете налить вамъ чашку чаю? А потомъ, угодно вамъ, я побѣгу къ себѣ въ комнату и изжарю рыбу, пока вы тутъ займетесь чаемъ?

— Нѣтъ, благодарю, мамъ, отвѣтилъ мой отецъ, немного оправившись, но все еще въ глубокомъ уныніи. — Мое сердце слишкомъ полно, я не могу ее ѣсть.

— Можетъ, кусочекъ изъ спины, окунутый въ масло и поджареный? сказала мистрисъ Бёркъ убѣдительно.

— Право, не могу. Ваша доброта ко мнѣ, несчастному человѣку, ваша неожиданная доброта, отняла у меня всякое желаніе ѣсть камбалу. Пожалуйста, не говорите вы мнѣ ничего, а то я не въ состояніи буду притронуться и къ тартинкамъ.

— Ну, коли вамъ что потребуется, такъ вы только кликните, сказала мистрисъ Бёркъ, направляясь къ своей комнатѣ.

— Вы по своимъ дѣламъ уходите, мистрисъ?

— Я иду чтобы вамъ угодить, мистеръ Баллизеть.

— Такъ вы, напротивъ, сядьте здѣсь и выпейте съ нами чашку чаю, вотъ будете добрая душа. Этимъ вы мнѣ сдѣлаете другое одолженіе, коли милость ваша будетъ.

Мистрисъ Бёркъ выразительно кивнула головой, и выразивъ такимъ образомъ, что она вполнѣ понимаетъ и цѣнитъ чувства моего отца, уступила его желанію и придвинула себѣ стулъ къ чайному столу. Отецъ также придвинулъ свой стулъ къ столу.

— Вы любите сладко, Джимъ? Этого не много будетъ?

— Не безпокойтесь обо мнѣ, мистрисъ; вы объ себѣ позаботьтесь, отвѣчалъ мой отецъ вѣжливо.

— Вотъ удивительное безпокойство! сказала мистрисъ Бёркъ, положила въ чашку ложку сахару, потомъ отвѣдала чай съ ложечки, прибавила еще сахару, тщательно размѣшала. — Я думаю, такъ будетъ вамъ по вкусу. Попробуйте.

Отецъ бросилъ на нее взглядъ признательности и со вздохомъ потянулся за тартинками.

— Ай, что вы! вскрикнула мистрисъ Бёркъ, испуганнымъ голосомъ, отбивая у отца взятую имъ тартинку. — Я не могу допустить, чтобы вы кушали верхній ломоть, — онъ жарился больше часу и весь высохъ, — это ужь я себѣ возьму съ вашего позволенія, а вамъ выберу ломоть помягче и чтобы на немъ масла было побольше.

— Мы совсѣмъ избалуемся, Джимми, коли насъ будутъ такъ угощать, замѣтилъ мой отецъ, взявъ предложенный ломоть и обращаясь ко мнѣ.

— Я рада, что вы такъ шутите, Джимъ, сказала мистрисъ Бёркъ съ пріятнымъ, легкимъ смѣхомъ: — но вѣдь вы долго были женатымъ человѣкомъ, стало быть сами знаете, что въ этихъ мелкихъ бездѣлицахъ и состоитъ домашнее счастье.

— Я не шутилъ, вы не думайте, отвѣтилъ мой отецъ, откусилъ тартинку до самой корки и сталъ медленно жевать, задумчиво глядя на огонь. — Это дѣло не шуточное; совсѣмъ напротивъ. Совсѣмъ не шуточное, Китти. — Вы меня извините, мистрисъ Бёркъ, но такъ вы здѣсь сидите такъ подружески, вы вотъ тутъ, а я вотъ здѣсь, такъ натурально хочется назвать васъ дружескимъ именемъ (ахъ, Боже мой! сказала мистрисъ Бёркъ, поправляя банты своего чепца); такъ вотъ я говорилъ, что вы не думайте, что тутъ шутки, — тутъ ничего и похожаго нѣтъ на шутки. И совсѣмъ я не могу такъ шутить.

— Отодвиньте вашъ стулъ подальше въ уголъ, Джимми, папѣ будетъ теплѣе, сказала мистрисъ Бёркъ. — Не заслоняйте такъ огня.

— Мнѣ очень хорошо, благодарю васъ, сказалъ мой отецъ. — Вы не безпокойтесь. По правдѣ сказать, мнѣ даже лучше, чтобы огонь не такъ подогрѣвалъ мнѣ ноги. Эти новые штиблеты такъ жмутъ, что вы представить себѣ не можете, а отъ тепла они еще хуже жать будутъ. Я бы ихъ сбросилъ съ превеликимъ удовольствіемъ.

— Такъ отчего не сбросить сейчасъ же? Развѣ вы не знаете, Джимми, какъ вы должны прислуживать отцу? Сію минуту разшнуруйте ему ботинки и принесите ему туфли.

— Подите вы! возразилъ мой отецъ со смѣхомъ. — Какія вы туфли выдумали? Кто васъ послушаетъ, подумаетъ, вы меня не знаете и приняли за джентльмена?

— Вы не носите туфель, Джимъ?

Мистрисъ Бёркъ не могла бы выразить болѣе сильнаго удивленія, еслибы мой отецъ внезапно открылъ ей тотъ фактъ, что у него нѣтъ ногъ и что тѣ предметы, которые она привыкла принимать за его ноги, на самомъ дѣлѣ простыя деревяшки.

— Никогда во всю мою жизнь не имѣлъ пары туфель, отвѣтилъ мой отецъ. — Гдѣ же такому неотесанному и грубому малому возиться съ туфлями?

— Да какъ же можно безъ туфель! Что это вы говорите! Вы, право, удивляете меня, Джемсъ! сказала скандализованная мистрисъ Бёркъ. — Вы, конечно, занимаетесь простою и грубою работою, чтобы добывать честнымъ образомъ пропитаніе, но вѣдь дома должно быть совсѣмъ другое. Вы совсѣмъ не имѣете понятія о преданности жены, Джимъ, если вы думаете, что она не смотритъ на своего хозяина какъ на джентльмена, когда онъ сидитъ у своего домашняго очага; коли она настоящая добрая жена, она и обращаться съ нимъ должна, какъ съ джентльменомъ. Такъ сдѣлайте жъ, какъ я васъ просила, Джимми, разшнуруйте папѣ ботинки; и коли папа намъ позволитъ, мы въ одну минуту устроимъ его бѣдныя ноги самымъ удобнымъ и наилучшимъ образомъ.

Я не въ первый разъ разшнуровывалъ отцу ботпико, и пока я теперь возился надъ ними, мистрисъ Бёркъ скользнула въ свою комнату; мы очень ясно слышали, какъ она тамъ суетилась и рылась, черезъ нѣсколько минутъ она вернулась къ намъ съ парою туфель въ рукѣ. То были отличныя туфли, изъ тонкой кожи, на теплой подкладкѣ; когда онѣ были новыя, за нихъ, должно быть, была заплачена такая сумма, которая была по карману только состоятельному человѣку. Вѣроятно мистрисъ Бёркъ пріобрѣла ихъ когда ходила на поденную работу или убирала оставленныя квартиры.

— Это туфли моего добраго покойнаго мужа, дай ему Господи царство небесное! сказала мистрисъ Бёркъ. — Это, конечно, съ моей стороны не совсѣмъ вѣжливо и вамъ можетъ не понравиться, что я вамъ предлагаю такое старье, да ужь очень мнѣ жалко, что у васъ такъ ноги болятъ, бѣдный мой Джимъ. Такъ ужь вы не взыщите за мою смѣлость. Можетъ, онѣ немножко отсырѣли — вотъ мы ихъ немножко погрѣемъ.

Такъ она и сдѣлала. Она опустилась на колѣни и держала туфли у огня до тѣхъ поръ, пока онѣ нагрѣлись наравнѣ съ тартинками, лежавшими рядомъ съ ними; въ это время я съ великимъ трудомъ стаскивалъ тяжелые штиблеты. Затѣмъ она повернулась, продолжая стоять на колѣняхъ, надѣла теплыя туфли на ноги моего отца, убѣдилась въ томъ, что онѣ ему въ пору и, хлопнувъ въ ладоши, обнаружила такое восхищеніе, какъ будто ея собственныя ноги обрѣли себѣ желанный покой.

— Что, вашимъ ногамъ лучше теперь, Джимъ? спросила она.

— Имъ такъ хорошо, какъ будто онѣ въ бархатъ обернуты отвѣтилъ мой отецъ, приподнимая ногу и глядя на нее одобрительно. — А хорошая, должно быть, цѣна за нихъ дана. Неужто это вы изъ Тимовыхъ заработковъ скопили на нихъ деньги?

— Ну нѣтъ, это мудрено было! засмѣялась мистрисъ Бёркъ. — Нѣтъ, Джемъ, я сама копила, чтобы купить ихъ, копила изъ моихъ собственныхъ заработковъ по пенни въ день или около того.

— Можетъ ли это быть! воскликнулъ мой отецъ, откидываясь на стулъ и съ изумленіемъ глядя на мистрисъ Бёркъ своими полупьяными глазами.

— А что жь тутъ особеннаго? Онъ для меня работалъ и трудился съ ранняго утра до поздней ночи, такъ я обязана была для него это сдѣлать. Кабы я не могла этого дѣлать, кабы я не могла всячески покоить хозяина моего любимаго и друга моего сердечнаго, кабы я не порѣшила заранѣе такъ всегда поступать, такъ я бы и не переступила съ нимъ церковнаго порога.

Послѣ этого отецъ мой присѣлъ къ своему чаю, не говоря больше ни слова и только повременамъ пристально взглядывая на мистрисъ Бёркъ; при этомъ онъ покачивалъ головой, какъ будто его умъ былъ еще весь занятъ ея изумительными доктринами на счетъ обязанностей жены.

— Мы должны быть очень благодарны, Джимми, сказалъ онъ, давая мнѣ хлебнуть чаю съ своего блюдечка: — мы должны быть благодарны даже когда намъ кажется совсѣмъ плохо пришлось; мы никогда, Джимми, не знаемъ, какъ повернется дѣло. Какъ поется въ хорошенькой пѣсенкѣ „сѣла на крышку пѣвчая пташка“, знаете?

— „Скрасила жизнь бѣдному Джеку“, мягко пропѣла мистрисъ Бёркъ своимъ звучнымъ голосомъ.

— Ахъ! и нетолько Джеку, но и Джиму, и всякому другому горемыкѣ, кому это нужно, сказалъ мой отецъ, внушительно покачивая головою. — Я надѣюсь, вамъ некогда не нужно будетъ этого, Джимми; вамъ всегда будетъ хорошо, коли вы будете помнить, что сказалъ вамъ докторъ въ ту ночь. Будьте только добрымъ мальчикомъ и слушайте, что вамъ скажетъ мистрисъ Бёркъ.

— Онъ не говорилъ мнѣ слушаться, что скажетъ мистрисъ Бёркъ, онъ говорилъ мнѣ…

— Не въ томъ дѣло, что онъ вамъ говорилъ; вы должны такъ дѣлать, какъ я вамъ говорю, и никакихъ вашихъ разсужденій тутъ не нужно, перебилъ мой отецъ нахмурившись.

— Господь съ нимъ! Онъ такой послушный! сказала мистрисъ Бёркъ, передавая мнѣ въ это самое время ломоть поджареннаго хлѣба. — Кушайте, мой дружокъ.

Я былъ принужденъ ѣсть, потому что она во все это время не спускала съ меня глазъ.

— А вамъ, должно быть, круто приходилось, мамъ, замѣтилъ мой отецъ: — вы тугъ и съ ребятишками хлопотали, и комнату вычистили такъ прекрасно.

— Объ этомъ и говорить не стоитъ! Какіе съ ними хлопоты, съ этими малютками! Это скорѣе удовольствіе, чѣмъ трудъ, возразила мистрисъ Бёркъ весело.

— Ну, странная вы женщина! сказалъ мой отецъ шутливо. — Гдѣ есть ребёнокъ, тамъ нѣтъ возможности держать комнату опрятно, по крайней-мѣрѣ мнѣ всегда такъ говорили.

— О, это все смотря какъ возьмешься за дѣло, возразила мистрисъ Бёркъ. — Кто ужь привыкъ держать комнату въ чистотѣ, тому эта работа легка, какъ игра какая-нибудь. Да вотъ, мистеръ Баллизетъ, вы посудите сами, много ли мнѣ было съ ними хлопотъ; вотъ какіе я за это время мѣшки сшила, по четыре пенса съ половиною за штуку.

— Какъ! Вы все тутъ вычистили и еще всѣ эти мѣшки сработали? воскликнулъ мой отецъ, кладя руку на мѣшки и пересчитывая ихъ. — Добыли восемнадцать пенсовъ, присмотрѣли за двумя дѣтьми и вычистили комнату! Все въ одинъ вечерь! Чортъ знаетъ! Вы совсѣмъ особеннаго сорта!

— И нисколько не торопилась, подхватила мистрисъ Бёркъ со смѣхомъ. — Какой-нибудь работишкой не запугаете Китти Бёркъ, повѣрьте!

Все это было далеко неправда, какъ это уже извѣстно читателю. Не всѣ мѣшки были ею сшиты, съ тѣхъ поръ какъ она сѣла за работу: она принесла съ собою три готовые мѣшка и у насъ въ комнатѣ докончила только одинъ мѣшокъ, да начала другой. Думая, что она просто ошиблась, я хотѣлъ ее поправить, по въ ту минуту какъ я открылъ ротъ, ея глаза встрѣтились съ моими и, очевидно отгадывая мое намѣреніе, она покачала головой и нахмурилась такъ выразительно, что невозможно было ошибиться на счетъ ея желанія. Но я ее не боялся. Мнѣ надо было отмстить ей за то, что она заставила меня держать свѣчу, не говоря уже о томъ имени, которымъ она меня назвала. Кромѣ того, отецъ мой былъ здѣсь и она не смѣла ко мнѣ притронуться. Поэтому я сказалъ, придвинувшись ближе къ отцу:

— Какая вы ужасная выдумщица, мистрисъ Бёркъ!…

Ярость ея была безпредѣльна. Она впилась въ меня глазами такъ злобно, что даже скосила ихъ.

— Это что такое? спросилъ мой отецъ, круто повертываясь ко мнѣ.

— Это она такая, отвѣтилъ я мужественно.

— Какая она такая? Кого вы называете она, неотесанная вы маленькая козявка? Она — кошка, знаеге вы это? Ну, такъ почему же вы назвали мистрисъ Бёркъ выдумщицею?

Я замѣтилъ, что его рука подбирается къ ременному поясу. Я побоялся сказать слово.

— Господи его благослови! не гнѣвайтесь на него, Джимъ, онъ это безо всякаго злого умысла. Онъ хотѣлъ вамъ только сказать, какія я ему сказки разсказывала, чтобы онъ не заснулъ, покуда его папа придетъ домой. Вотъ почему онъ и назвалъ меня выдумщицей, Джимъ.

— А, вотъ оно что! А я думалъ, онъ хотѣлъ сказать, что вы выдумали на счетъ мѣшковъ.

— То-есть какъ же это, мистеръ Баллизетъ? спросила мистрисъ Бёркъ самымъ невиннымъ образомъ.

— Я думалъ, этотъ дуралей хотѣлъ сказать, что у васъ невѣренъ счетъ. Конечно, тутъ ни мнѣ, ни ему нѣтъ никакого дѣла.

— До правды всякому человѣку есть дѣло, Джимъ, возразила добродѣтельная женщина.

Затѣмъ она обратилась ко мнѣ и, мигая и нахмуривая брови, сказала:

— Смотрите, Джимми, мой милый, тутъ четыре мѣшка; скажите вашему папѣ, сколько я сшила, пока вы тутъ сидѣли и смотрѣли на меня?

Что мнѣ было дѣлатъ? Очевидно, мой отецъ былъ болѣе расположенъ вѣрить ей, чѣмъ мнѣ. Я самъ никогда не пробовалъ ремня, но я видалъ, какъ его удары ложились на плечи моей матери, до тѣхъ поръ что она начинала кричать „рѣжутъ“.

— Четыре, мамъ, отвѣчалъ я.

— Разумѣется, сказала мистрисъ Бёркъ спокойно. — Что правда, то правда.

И вскорѣ послѣ того она дала мнѣ полную ложечку сахару.

Я, кажется, могу сказать, что то была первая сознательная ложь, сказанная мною въ моей жизни; и я право думаю, что эта ложь была одна изъ самыхъ бѣдственныхъ. Мой отецъ былъ въ это время полупьянъ, и онъ къ утру могъ бы забыть все это дѣло; но мнѣ извѣстно по личному опыту, что онъ довольно ясно удерживалъ въ памяти тѣ событія, которыя совершались въ его присутствіи. До нынѣшняго дня я держусь того убѣжденія, что когда мистрисъ Бёркъ доказала ему, какъ легко она можетъ заработать восемнадцать пенсовъ, это произвело на него сильное впечатлѣніе — сильнѣе даже, чѣмъ хлопоты ирландки за чайнымъ столомъ и приношенье туфель. Я думаю далѣе, что сдѣланныя мною замѣчанія возбудили-было въ его умѣ нѣкоторыя сомнѣнія касательно истины ея показаній, и что эти сомнѣнія совершенно разсѣялись, когда я подтвердилъ ея слова. Если этотъ взглядъ на дѣло вѣренъ, то я оказываюсь уличеннымъ сообщникомъ очень печальнаго плутовства.

Въ то время, однако, я былъ неспособенъ разсуждать такимъ образомъ и скорѣе былъ расположенъ смотрѣть съ признательностію на мистрисъ Бёркъ за то, что она выручила меня изъ угрожавшей мнѣ бѣды. Я былъ радъ тому, что какъ разъ въ эту минуту ребёнокъ проснулся и положилъ конецъ разговору о мѣшкахъ.

Мистрисъ Бёркъ взяла ребенка на руки, и положивъ его къ себѣ на колѣни, попросила моего отца передать ей съ камина масляницу; затѣмъ она начала кормить малютку и цаловать ее и говорить съ нею такъ ласково, что безъ умиленія нельзя было слушать. Эти ласки, безъ сомнѣнія, растрогали моего отца до глубины сердца; но онъ осоловѣлъ, ему было тепло и удобно и его одолѣлъ сонъ; мистрисъ Бёркъ замѣтила это тогда только, когда онъ захрапѣлъ; тутъ она подняла глаза, слегка покачала головою и молча докончила кормленье моей сестры. Довершивъ эту онерацію, она унесла ребенка къ себѣ въ комнату, потомъ вошла обратно къ намъ убирать чайную посуду и разбудила отца звяканьемъ чашекъ и ложекъ.

— Въ которомъ часу вы завтра встанете, мистеръ Баллизетъ? спросила она почтительно.

— Въ которомъ часу, мамъ? О, по обыкновенію. А что?

— Я насчетъ завтрака. Коли вы будете такъ добры, скажете въ которомъ часу, я встану и приготовлю вамъ чай.

— Завтракъ! Господь съ вами! засмѣялся мой отецъ. — Я на базарѣ завтракаю.

— Съ какой стати, смѣю спросить? Навѣрное пріятнѣе позавтракать у своего домашняго очага, чѣмъ въ базарной толкотнѣ, Джимъ.

— Оно такъ, да встаю-то я въ пять часовъ утра; видите, оно и не приходится, возразилъ мой отецъ.

— А почему же не приходится? спросила мистрисъ Бёркъ, широко раскрывая свои темные глаза съ притворнымъ изумленіемъ. — Коли вы остались одни, такъ вамъ и идти на базаръ не согрѣвшись чашкою кофе? Увѣряю васъ, сэръ, я бы тогда не могла считать себя порядочною женщиною, хоть бы вы уходили даже въ три часа, а не въ пять! Покойной ночи, мистеръ Баллизегь. Можете быть увѣрены, что все будетъ готово какъ разъ во время.

И она сдержала слово. Я спалъ съ отцомъ, и было еще совсѣмъ темно, когда постучались къ намъ въ дверь.

— Это полисменъ стучитъ. Четверть пятаго, Джимми, сказалъ мой отецъ еще въ полуснѣ. — Встаньте и стукните въ окно, Джимми.

Но въ эту самую минуту ласковый голосъ мистрисъ Бёркъ наслышался за дверью.

— Половина пятаго, мистеръ Баллизетъ, и кипятокъ готовъ и вамъ приготовленъ хорошій кусокъ горячей рыбы, сказала она; и затѣмъ она порхнула обратно въ свою комнату, весело распѣвая какъ жаворонокъ. Черезъ минуту она воротилась.

— Осмѣлюсь васъ побезпокоить, мнѣ надо взять свою иголку съ полки, мистеръ Баллизетъ. Я сейчасъ припомнила, что оставила ее у васъ вчера вечеромъ. У меня вотъ уже съ полчаса заудятъ руки приняться за работу, и такая глупая у меня голова! Я теперь только сообразила, гдѣ иголка.

— Сейчасъ, мамъ, отвѣтилъ мой отецъ, и затѣмъ пробормоталъ вполголоса:

— Сто лѣтъ проживешь, такой женщины не встрѣтишь!

ГЛАВА IX.
МОЯ НОВАЯ МАТЬ. Я ИЗВЛЕКАЮ ДРАГОЦѢННОЕ УКАЗАНІЕ ИЗЪ ОДНОГО РАЗГОВОРА МЕЖДУ МОИМЪ ОТЦОМЪ И ЕГО ПРІЯТЕЛЕМЪ.

Читатель, конечно, предвидитъ, къ чему привело такое начало. Мистрисъ Бёркъ сдѣлалась моею мачихою. Я не могу опредѣлить въ точности, черезъ сколько времени послѣ похоронъ своей первой жены мой отецъ женился на второй, но должно быть прошло нѣсколько мѣсяцевъ — мѣсяцевъ семь по крайней-мѣрѣ, потому что когда совершился этотъ бракъ, моя сестра Полли была уже довольно большимъ ребёнкомъ; она, какъ я припомню, была уже такъ велика, что я едва могъ не отдыхая пронести ее съ одного конца проулка до другаго. Но сколько бы времени тутъ ни прошло, въ моихъ чувствахъ къ мистрисъ Бёркъ не воспослѣдовало никакихъ существенныхъ измѣненій. Когда я только что познакомился съ нею, я просто не любилъ ее; но теперь это выраженіе было бы уже слишкомъ слабо. Теперь я ненавидѣвъ ее глубоко и сильно. Она ненавидѣла меня и, не стѣсняясь, давала мнѣ это чувствовать. Въ первое же утро послѣ достопамятнаго дня похоронъ моей матери, она высказала мнѣ свои чувства безъ утайки.

— Подите сюда, мой милый, сказала она, схватывая меня за руку и притягивая меня къ тому стулу, на которомъ она сидѣла. — Вы помните, какую дьявольскую штуку вы хотѣли съиграть мнѣ вашимъ языкомъ?

Она намекала на угрожавшее ей разъясненіе но дѣлу о мѣшкахъ.

Я не отвѣчалъ ей, но она ясно могла видѣть, что я хорошо понимаю, о чемъ идетъ рѣчь.

— Вы думали, что при вашемъ отцѣ вамъ нечего меня бояться! Какъ я вамъ мигала и ласкала васъ и давала вамъ сахару, такъ вы думали, что я испугалась вашей скверной болтовни! Поднимите голову, змѣенышъ, смотрите на меня! Слушайте, что я вамъ буду говорить. Въ васъ дьяволъ засѣлъ, такъ я постараюсь его выгнать! Я всегда буду при насъ, буду смотрѣть за нами и кормить васъ; вы и ѣсть и пить будете только тогда, когда мнѣ это угодно будетъ. Вы такъ это и знайте! Смѣйте вы только пикнуть вашему отцу, такъ я вамъ такъ нагрѣю шкуру, что вамъ небо съ овчинку покажется!

Видя, какъ безнадежна была бы борьба съ такимъ существомъ, я постарался примѣнить мое поведеніе къ обстоятельствамъ. Я обращался къ ней съ просьбами о всякой мелочи и исполнялъ ея частныя порученія и тщательно хранилъ ея тайны; но она обращалась со мной совсѣмъ нехорошо. Если она и „не нагрѣвала мнѣ шкуру“ до обѣщанныхъ размѣровъ, то тутъ не было съ ея стороны недостатка усердія. Отъ самаго завтрака, до того часа, когда мой отецъ возвращался домой, меня морили всякою работою какъ любую поденщицу. Да и поденщица даже не согласилась бы исполнять то множество разнообразныхъ работъ, которыя были на меня наложены. Ребенокъ былъ моею главною обузою. Я или таскалъ ее по проулку, или сидѣлъ на стулѣ у воротъ, или на заднемъ дворѣ (мистрисъ Бёркъ не могла выносить ея крику), и долженъ былъ ее убаюкивать; и когда, послѣ долгихъ и терпѣливыхъ усилій, это мнѣ удавалось и ребенка укладывали въ колыбель, меня заставляли вощить витки, которыми мистрисъ Бёркъ шила мѣшки, или меня посылали за угольями, или приказывали выгребать золу, или чистить все въ комнатѣ суконкой и щеткой. Такъ или иначе, для меня всегда отъискивалась работа, съ той минуты какъ маленькая Полли засыпала до тѣхъ поръ, пока она снова просыпалась, и за все это мнѣ не было никогда ни добраго слова, ни даже взгляда.

Она была дрянная женщина. Она обыкновенно покупала джинъ на деньги, данныя на хозяйство, и грозила мнѣ всевозможными ужасными наказаніями, требуя чтобы въ случаѣ разспросовъ со стороны отца, я непремѣнно разсказалъ ему, какой у насъ былъ превосходный обѣдъ. Она была до такой степени хитра, что посылала меня въ Каукроссъ, въ лавочку объѣдковъ купить костей на пенни или на полтора; эти кости она клала въ поставецъ, чтобы мой отецъ, придя домой, могъ ихъ видѣть и принять за остатки блюдъ, съѣденныхъ нами въ обѣденное время. Она каждый разъ давала мнѣ тщательныя наставленія, чтобы я выбиралъ кости съ толкомъ и приносилъ домой небольшую кость, напримѣръ изъ филейной части барана, или свиныя ребра, или баранью лопатку, словомъ такую кость, которая могла бы принадлежать къ куску мяса, купленному на обѣдъ для двухъ особъ.

Разъ я, помню, принесъ домой сухую бычачью кость изъ ребра, по крайней-мѣрѣ вершковъ въ двадцать длиною; эта кость конечно не годилась для замышляемаго обмана, и мистрисъ Бёркъ пришла въ такую ярость, что ударила меня этою костью по головѣ и потомъ отправила меня продавать ее за полъ-пенни. Я былъ ужасно голоденъ въ это время; небольшіе куски мяса, прилипшіе къ кости, были очень для меня соблазнительны, хотя они совсѣмъ съежились и почернѣли; я просилъ позволенія обгрызть ихъ; но она и слышать объ этомъ не хотѣла. Ей самой ѣда была ненужна. Съ понедѣльника до субботы, она врядъ ли съѣдала унцію мяса; джинъ замѣнялъ ей пищу.

Она даже вмѣшивалась не въ свое дѣло, чтобы какъ нибудь отнять у меня ѣду. Отцу моему на ужинъ всегда былъ готовъ какой нибудь горячій кусокъ, и такъ-какъ я по крайней-мѣрѣ раза по четыре въ недѣлю не получалъ между завтракомъ и чаемъ ничего, кромѣ корки хлѣба, то я старался обратятъ на себя вниманіе отца, когда онъ садился за столъ, въ надеждѣ получить отъ него подачку. Если мистрисъ Бёркъ куда нибудь отвертывалась, мнѣ почти навѣрное удавалось поѣсть, но какъ только ей случалось увидать, что мой отецъ даетъ мнѣ кусокъ съ своей тарелки, она тотчасъ же вмѣшивалась въ дѣло.

— Ради Господа Бога, Джимъ, не дѣлайте этого, а то онъ просто объѣстся и сляжетъ въ постель! Онъ очень добрый мальчикъ, Джимъ, но его прожорливость просто приводитъ меня въ ужасъ. Не дальше, какъ ныньче за обѣдомъ — онъ самъ тутъ на лицо и не станетъ отпираться — такъ вотъ ныньче за обѣдомъ, я ему три раза накладывала вареной баранины и всякій разъ по стольку, что, какъ говорится, хватило бы и на хозяина и на хозяйскую собаку.

— А онъ тутъ вертится и смотритъ мнѣ въ ротъ, какъ будто ничего не ѣлъ цѣлую недѣлю! Жадный вы негодяй! вскрикивалъ тогда мой отецъ яростно. — Много васъ кормятъ, да мало учатъ, въ этомъ вся бѣда! Убирайтесь спать, пока вамъ не досталась выволочка!

Я ложился спать съ пустымъ желудкомъ, совсѣмъ несчастный и не смѣя произнести ни одного слова въ свое оправданіе.

Однажды она съиграла со мной особенно скверную штуку, которая особенно свѣжа въ моей памяти среди сотни такихъ же эпизодовъ. Разъ утромъ одна женщина пришла къ мистрисъ Бёркъ вскорѣ послѣ завтрака; онѣ стали вмѣстѣ нить джинъ и пропили до послѣдняго фартинга ту полкрону, которую оставилъ мой отецъ на покупку нашего обѣда и его ужина. Послѣ ухода этой женщины, протрезвившись немного, мистрисъ Бёркъ начала чувствовать страхъ. Надо было какимъ бы то ни было образомъ достать деньги на ужинъ отцу; но какъ это сдѣлать? Ея платье, утюги, и даже фарфоровая масляница, давно уже были заложены и никто по сосѣдству не хотѣлъ давать ей взаймы и не отпускалъ ей никакихъ припасовъ безъ наличныхъ денегъ. Она куда-то вышла и вскорѣ воротилась въ самомъ мрачномъ уныніи, сѣла на стулъ, стала качаться изъ стороны въ сторону и плакать и выть такъ, что мнѣ жалко сдѣлалось на нее смотрѣть.

— Ой, что мнѣ дѣлать, что мнѣ дѣлать! вопила она. — Вашъ папа скоро придетъ домой, Джимми милый, и не будетъ ему ужина, и заколотитъ онъ меня до смерти! Ой, что жь тутъ дѣлать бѣдной одинокой женщинѣ, когда нѣтъ у нея въ цѣломъ мірѣ ни друга, ни помощника!

Я никогда не могъ равнодушно видѣть слезы. Еслибы мистрисъ Бёркъ не плакала и объявила мнѣ своимъ обыкновеннымъ тономъ, что ей угрожаетъ серьёзная опасность, что мой отецъ бросится на нее и заколотитъ ее до смерти, то какой бы отвѣтъ я ей ни далъ, во всякомъ случаѣ, въ глубинѣ души я бы подумалъ, что я именно этого только и желаю; и я конечно думаю, что не далъ бы старой пуговицы, тѣмъ болѣе „ливрейной“, чтобы отвратить отци отъ этого намѣренія. Но когда она стала выть и всхлипывать, и называть меня „Джимми милый“, я не могъ этого выдержать; я подошолъ къ ней, старался ее утѣшитъ и сказалъ ей, какъ охотно я готовъ былъ бы ей помочь, еслибы только зналъ, какъ это сдѣлать.

— Такъ вы говорите, Джимми, такъ вы говорите, а на умѣ у васъ совсѣмъ другое, отвѣчала мистрисъ Бёркъ, ломая себѣ руки въ совершенномъ отчаяніи. — И не можете вы меня жалѣть, Джимми, когда я такъ дурно съ вами обращалась, я ужь какъ я въ этомъ каюсь, мое сокровище; ужь теперь я и пальцемъ васъ не трону, Джимми, коли останутся только у меня руки на мѣстѣ.

— Да вы мнѣ скажите только, какъ вамъ помочь, мамъ, тогда увидите! сказалъ я съ жаромъ, схватывая одну изъ ея весноватыхъ рукъ — до такой степени меня растрогали выраженія ея смиреннаго раскаянія: — вы только скажите мнѣ, что дѣлать?

— Да, есть возможность помочь мнѣ, Джимми, милый мой мальчикъ, но мнѣ больно просить васъ объ этомъ. А все-таки вы добрый мальчикъ, что такъ охотно предлагаете; вотъ вамъ полтора пенса; тратьте, какъ хотите.

Я полагаю, что она заняла эти полтора пенса, когда выходила со двора; я положительно знаю, что ея послѣдніе четыре пенса пошли на послѣднюю кварту джина, за которою я бѣгалъ по ея приказанію. Ея великодушіе совершенно ошеломило меня: до этого времени, съ тѣхъ поръ, какъ она сдѣлалась экономкою моего отца, она никогда не давала мнѣ ни одного фартинга. Тутъ еще сильнѣе прежняго я сталъ упрашивать ее, чтобы она сказала мнѣ, какъ выручить ее изъ бѣды.

— Я думала, Джимми, вы могли бы сказать вашему папѣ, что вы потеряли полкрону, сказала она, ласково гладя меня по головѣ.

— Какъ же я могъ потерять ее? Вы ее мѣняли. Я взялъ шиллингъ, когда пошелъ покупать первую кварту джину.

— Ни слова о джинѣ, Джимми милый! Развѣ-жъ нельзя сказать, что я послала васъ купить на пенни анисоваго сѣмяни для ребенка и дала вамъ полкроны, а вы поскользнулись и уронили деньги въ водосточную трубу. Вѣдь это нетрудно будетъ сказать, Джимми милый?

— Да, а какая мнѣ за эти будетъ потасовка!

— Кой чортъ потасовка, Джимми; вѣдь я же тутъ буду. Повѣрьте, милый, я скажу ему, что на васъ набѣжалъ какой-то неуклюжій ротозѣй и что вы тугъ ни въ чемъ невиноваты. Ничуть не бойтесь потасовки, Джимми; я васъ изъ воды сухаго выведу, можете быть увѣрены. А теперь ступайте себѣ, гуляйте на свои полтора пенса, какъ хотите.

Я ушелъ, хотя у меня на душѣ было не совсѣмъ спокойно; я прогулялъ свои полтора пенса. Мнѣ уже давно не случалось гулять и я подумалъ, что теперь я могу себѣ позволить это удовольствіе, такъ-какъ мистрисъ Бёркъ была въ удивительно кроткомъ настроеніи. Я прошелъ до Фарингдонскаго базара и провелъ тамъ нѣсколько часовъ. Наконецъ на базарныхъ часахъ пробило пять и я вспомнилъ, что мнѣ давно пора домой.

Но я не торопился. „Пускай отецъ, думалъ я, придетъ домой сначала, пускай мистрисъ Бёркъ разскажетъ ему исторію полкроны, и когда я вернусь, все уже будетъ кончено“.

Я не знаю, задолго ли до меня онъ пришелъ домой, но когда я явился и отворилъ дверь, онъ уже былъ тамъ, стоялъ и ждалъ меня съ ремнемъ въ рукахъ. Я были-хотѣлъ увернуться за дверь, но онъ поймалъ меня за ухо.

— Ну, постойте на минутку, маленькій головорѣзъ! сказалъ онъ, весь блѣдный отъ бѣшенства: — мнѣ надо съ вами перемолвить словечко. Вы куда дѣвали полкроны?

— Я потерялъ, отецъ, сказалъ я въ ужасномъ перепугѣ, глядя съ умоляющимъ недоумѣніемъ на мистрисъ Бёркъ.

— А, вы потеряли! Гдѣ жь вы ее потеряли?

— Уронилъ въ трубу, отецъ… спросите мистрисъ Бёркъ, она знаетъ…

— Я не съ мистрисъ Бёркъ говорю, а съ вами говорю. Ну, признавайтесь и, смотрите, не смѣйте лгать.

Говоря такимъ образомъ, онъ поплевалъ себѣ въ руку я шмыгнулъ ею по ремню.

— Вотъ, сказалъ а: — я шелъ купить сѣмя для Полли на пенни, на меня набѣжалъ малый и… и… вышибъ деньги у меня изъ рукъ.

— И вы думаете, я вамъ такъ и повѣрю.

Меня не очень удивило, что отецъ это говоритъ; но что удивило меня, что совершенно поразило и ошеломило меня, это что мистрисъ Бёркъ воскликнула съ насмѣшливымъ хохотомъ:

— Да, вотъ онъ какъ думаегь насъ привести, Джимъ! Эту самую околесицу онъ и мнѣ понесъ, когда пришелъ съ пустою посудою. Вы у него спросите, Джимъ, гдѣ онъ до сихъ поръ шатался и откуда у него взялись пятна на передникѣ!

А на моемъ нередпикѣ дѣйствительно были пятна. Я купилъ себѣ на пенни пирогъ съ почками и въ пылу наслажденія должно быть не замѣтилъ, что въ нижней части пирога была щель, сквозь которую сочился жиръ.

— Воровскіе ваши глаза! сказалъ мой отецъ, встряхивая меня за плечо. — Вы украли эту полкрону, и гуляли на нее все это время.

— Да и я такъ думаю, Джимъ; только не мое дѣло было говорить этого раньше васъ, сказала низкая тварь: — и хоть мнѣ больно такъ совѣтовать, а коли хотите меня послушать, такъ надо ему задать горячую баню, Джимъ. Помните, что и въ писаніи сказано: „кто палку жалѣетъ, тотъ губитъ ребенка“!

И она стояла тутъ же, когда мой отецъ билъ меня толстымъ кожанымъ ремнемъ, пока потекла кровь. Насколько было возможно, на сколько позволяли мнѣ мои страданія, я прокричалъ ему всю исторію, пока продолжалось сѣченье, но онъ не слушалъ ни одного моего слова и билъ до тѣхъ поръ, пока у него утомилась рука. Моя злоба противъ нея не знала границъ. По окончаніи сѣченья, меня заперли въ задней комнатѣ и оставили тамъ въ темнотѣ до того времени, когда надо было ложиться спать; мистрисъ Бёркъ взошла въ эту комнату за какою-то вещью. Она сказала достаточно громко, чтобы мой отецъ могъ слышать:

— Эта наука, надѣюсь, пойдетъ вамъ въ прокъ, мой дружокъ: — какъ будете спать ложиться, вы не забудьте прочитать молитвы объ отпущеніи грѣховъ.

— Будь вы прокляты, повѣшены, я васъ ненавижу! закричалъ я на нее бѣшено; и затѣмъ, постаравшись припомнить самую обидную брань, какую я когда-либо слышалъ, я крикнулъ ей вслѣдъ, когда она хихикая выходила за дверь: — Іуда! Іуда! Въ Турцію васъ надо сослать!

Но эти слова повидимому нисколько ее не задѣли за живое. Она только повернулась съ тою же гнусною усмѣшкою на губахъ и сказала мнѣ, что она надѣется, что въ будущемъ я постараюсь воздерживаться отъ воровства и отъ лганья.

— Что такое онъ сказалъ? послышался вопросъ моего отца, вопросъ, сдѣланный такимъ тономъ, какъ будто бы его гнѣвъ внезапно спалъ.

— Онъ говоритъ, что ненавидитъ меня. Не обращайте вниманія, Джимъ; современемъ онъ умнѣе будетъ, оказала мистрисъ Бёркъ ублажающимъ тономъ.

— Да къ чему онъ приплелъ Іуду?

— Развѣ жь онъ это говорилъ? Я не слыхала, отвѣтила мистрисъ Бёркъ безпечно. — Я думаю, Джимъ, въ немъ такіе черти сидятъ, что онъ самъ не знаетъ, что говоритъ.

Мистрисъ Бёркъ утверждала совершенно основательно, что во мнѣ сидѣли черти. Моя ярость была такъ велика, что жилы на шеѣ у меня раздулись и глаза горѣли, какъ въ огнѣ. Въ то время я не чувствовалъ никакой боли отъ кровавыхъ рубцовъ, избороздившихъ мое тѣло. Одинъ дьяволъ могъ наполнить мою дѣтскую голову такими ужасными желаніями. Я желалъ, чтобы она умерла. Я желалъ, чтобы смерть — мое воплощеніе смерти, грозная безглазая птица съ острыми иглами — ночью забралась въ ея постель и колола, и рвала ее до тѣхъ поръ, пока бы она была рада убѣжать и спрятаться въ могильную яму.

Но ничего подобнаго не случилось. На слѣдующее утро она появилась весела и проворна по обыкновенію, и такъ точно было въ теченіе многихъ слѣдующихъ дней, пока наконецъ наступилъ тотъ день, когда мой отецъ съ ней перевѣнчался.

Свадьба была очень тихая. Ни одинъ человѣкъ во всемъ проулкѣ ничего не зналъ объ этомъ, и даже я ничего не подозрѣвалъ о томъ, что подготовляется такое важное событіе. Но въ одинъ вечеръ они, мой отецъ и мистрисъ Бёркъ, воротились домой вмѣстѣ (я зналъ, что она надѣла свое лучшее платье и ушла со двора утромъ, по это былъ случай нерѣдкій и поэтому онъ не возбудилъ моего любопытства). Они привели съ собою молодаго человѣка, пріятеля моего отца; онъ, кажется, обязательно согласился покараулить тележку отца, пока тотъ съ мистрисъ Бёркъ отправился въ церковь. Когда они воротились домой, я былъ съ ребёнкомъ на улицѣ; меня позвали въ комнату и послали за пинтою рома.

Когда явился ромъ, молодой гость наполнилъ стаканъ.

— Ну, сказалъ онъ: — Господи благослови всякую счастливую чету! Живите долго и умрите счастливые оба. За ваше здоровье, мамъ!

Мистрисъ Бёркъ отблагодарила за пожеланіе, выпивъ за здоровье молодаго человѣка и съ улыбкою наклонивъ голову; молодой человѣкъ съ своей стороны также наклонялъ голову съ улыбкою и выпилъ половину своего рома.

— Пью я также и за ваше здоровье, Джимъ, продолжалъ онъ, схватывая моего отца за руку. — Если вы будете ей такимъ же хорошимъ мужемъ, какой вы хорошій товарищъ, ей не на что будетъ пожаловаться.

Мой отецъ ласково кивнулъ головою, и когда молодой человѣкъ опорожнилъ стаканъ, мой отецъ взялъ его и наполнилъ снова.

— Вотъ вамъ моя рѣчь, сказалъ онъ (вообще онъ былъ очень скупъ на слова), и затѣмъ залпомъ выпилъ ромъ, причемъ мистрисъ Бёркъ добросовѣстно послѣдовала его примѣру.

Она опять сдала ребенка мнѣ на руки, и такъ-какъ меня нисколько не интересовалъ разговоръ, завязавшійся послѣ поглощенія рома, то я уже пошелъ вонъ изъ комнаты, но мой отецъ воротилъ меня.

— Подите сюда, Джимъ; видите, кто это сидитъ на стулѣ?

Онъ указалъ на ирландку.

— Разумѣется вижу, отвѣтилъ я, и засмѣялся тому, что онъ предлагаетъ мнѣ такой простой вопросъ.

— Ну, кто же это? сказалъ онъ совершено серьёзно.

— Да мистрисъ Бёркъ.

— Скажите еще разъ. Подумайте, что вы хотите сказать и говорите не торопясь.

— Мистрисъ Бёркъ.

— Очень хорошо. Теперь слушайте. Чтобы это было въ послѣдній разъ: больше не произносите этого имени, оно невѣрно. Ея имя теперь уже не Бёркъ, также точно, какъ не Гринъ и не Томкписъ.

— Не Бёркъ? А какъ же, отецъ?

— Ея имя мать; вотъ какъ ее надо звать. Вамъ долго никого не приходилось звать матерью, и теперь вы можете опять весело приняться за это, понимаете? Вы должны называть ее матерью, и вести себя съ нею какъ съ матерью. Коли будетъ что-нибудь не такъ, васъ попотчуютъ такимъ кушаньемъ, которое вамъ не по вкусу придется. Вотъ вамъ мой сказъ.

По поводу послѣдняго замѣчанія моего отца нечего было много плакать, но какъ-то случилось такъ, что вмѣсто всякаго отвѣта, я тотчасъ же заплакалъ. Меня не могло особенно огорчить извѣстіе о его бракѣ, потому что какую же существенную перемѣну это событіе могло произвести въ моей участи? Что оно давало мистрисъ Бёркъ больше власти надо мной, это было вѣрно съ юридической точки зрѣнія; но если только ея злость и ея мускулы не получали отъ этого событія никакого новаго приращенія, то я не могъ остаться въ накладѣ отъ случившейся перемѣны.

— Ну, что скажете? продолжалъ мой отецъ угрюмо. — Вы и на столько не смыслите, чтобы спасибо сказать? Развѣ жь вы не рады тому, что у васъ теперь новая мать?

Я не отвѣчалъ. Не знаю, потому ли это было, что онъ такъ усиленно повторялъ слово „мать“, но только я отъ слезъ не могъ произнести ни слова.

— Скажите пожалуйста, о чемъ этотъ негодяй хнычетъ? бѣшено крикнулъ мой отецъ.

И обращаясь къ мистрисъ Бёркъ, онъ продолжалъ:

— Лопни мои глаза! мнѣ еще чего добраго надо спрашивать его совѣта, какъ, и что мнѣ надо дѣлать!

— Не обращайте на него вниманія, мой милый, сказала его новая жена. — Онъ упрямъ, какъ дьяволъ. Я это много разъ испытала сама, въ великому своему огорченію, хотя я и не такая женщина, Джимъ, чтобы тревожить васъ моими жалобами. Хуже того вамъ не скажешь, что вы сами о немъ знаете!

Я зналъ, что она намекаетъ на скандальную исторію съ полкроною (она постоянно пользовалась этимъ намекомъ, какъ средствомъ обратить ярость моего отца на меня, когда ей это было угодно); у меня уже вертѣлся на языкѣ хлесткій отвѣтъ. Я полагаю, что посторонній молодой человѣкъ угадалъ мое намѣреніе; онъ добродушно мигнулъ мнѣ, чтобы я подержалъ языкъ за зубами и притянулъ меня къ себѣ.

— Полно, не нападайте такъ на этого мальца, сказалъ онъ. — Вѣдь не всякій оттого плачетъ, что ему больно; можетъ, онъ оттого заплакалъ, что очень обрадовался новой матери. Сколько ему лѣтъ, Джимъ?

— Я не знаю. Сколько бишь, Китти? спросилъ мой отецъ у мистрисъ Бёркъ.

— Скоро седьмой пойдетъ.

— А вѣдь пожалуй ему скоро пора самому хлѣбъ себѣ добывать, Джимъ.

— Давно пора, быстро затараторила моя мачиха. — Вонъ какой выросъ! Скоро, скоро надо будетъ приняться за работу!

— Да вѣдь онъ кажется ужь и работаетъ? сказалъ мой отецъ, слегка нахмурившись и давая такимъ образомъ замѣтить своей женѣ, если прежде она этого не замѣчала, какого онъ ненадежнаго и неровнаго характера.

— Любопытно было бы знать, какимъ это образомъ, усмѣхнулась она.

— Какимъ образомъ! Да вѣдь онъ же нянчится съ Полли и утромъ, и вечеромъ, и ночью. Вотъ какимъ образомъ! Вы, можетъ, думаете, что это не работа?

— Ну, ужь работа! Подлинно! Сидитъ на мѣстѣ съ такой крошкой на рукахъ, да еще и играетъ съ ребятишками сплошь да рядомъ, какъ ни въ чемъ не бывало!

— Вы какъ думаете, Джекъ? спросилъ мой отецъ у гостя.

Гость отвѣчалъ выразительно, что чѣмъ нянчить ребенка, онъ лучше согласится съ утра до ночи вскрывать устрицы.

— Разумѣется, согласитесь! Я хорошо помню, какъ вы возились съ ребенкомъ (этимъ объясняется вѣроятно симпатія гостя ко мнѣ). Работа, могу сказать! Этимъ нянченьемъ хуже всякой работы намозолишь себѣ спину!

— Я знаю, что я съ большимъ удовольствіемъ бросилъ эту работу, какъ только увидалъ выходъ, хоть мнѣ и пришлось тогда просто приняться за „лаянье“.

Сдѣлавъ это послѣднее замѣчаніе, добродушный гость тихонько положилъ мнѣ въ руку пенни, и такъ-какъ во мнѣ родилось тревожное желаніе поскорѣе уйдти истратить эти деньги, то остальная часть разговора для меня пропала.

Впрочемъ, слова, сказанныя молодымъ гостемъ, глубоко запали въ мой умъ; онъ сказалъ, что съ превеликимъ удовольствіемъ бросилъ это дѣло и пошелъ въ „лаятели“. Ну, вотъ и я бы тоже съ большимъ удовольствіемъ бросилъ нянченье и сдѣлался „лаятелемъ“.

И» что же это за «лаянье?» Я долго обдумывалъ этотъ вопросъ и самымъ правдоподобнымъ заключеніемъ казалось мнѣ то, что «лаятель» — мальчикъ, помощникъ пастуха, и что онъ помогаетъ ему гнать стадо, подражая лаянью собаки. Такъ-какъ мы жили недалеко отъ Смитфильдскаго базара, то мнѣ часто случалось встрѣчать гурты овецъ и я не разъ видалъ мальчиковъ, занятыхъ тѣмъ дѣломъ, на которое, какъ мнѣ казалось, намекалъ гость. Мнѣ даже случалось, отдѣлавшись на полчаса отъ ребенка, также присоединяться къ мальчикамъ, гнавшимъ овецъ, и мнѣ очень нравилось это занятіе. Я, однако, далеко не былъ такъ искусенъ въ этомъ дѣлѣ, какъ нѣкоторые знакомые мнѣ мальчики; тѣ нетолько умѣли лаять пособачьи, но даже подражали визжанью собаки, когда ее бьютъ палкой, и обманывали своимъ искуствомъ самыхъ чуткихъ овецъ, когда либо пригонявшихся въ Смитфильдъ.

Но я никогда не слыхалъ, чтобы это была такая работа, которою можно было бы правильнымъ образомъ добывать насущное пропитаніе, и я не могъ не сдѣлать про себя замѣчанія, что на этомъ поприщѣ немного заработаешь денегъ. Было ясно, что цѣль пастуха, нанимающаго мальчика вмѣсто собаки, должна была состоять въ соблюденіи экономической выгоды, и если мальчикъ работалъ для него за меньшую плату, чѣмъ цѣна ежедневнаго корма для собаки, то можно утверждать, по крайней мѣрѣ, что мальчику мудрено было разжирѣть.

Однако, гость утверждалъ и мой отецъ согласился съ его словами, что «лаять» пріятнѣе, чѣмъ няньчить ребенка, и я имѣлъ основаніе думать, что они предполагаютъ самыя обыкновенныя условія, то-есть, родную мать, которая заботится о васъ и даетъ вамъ трепку только тогда, когда вы ее заслужили. На сколько же долженъ былъ я предпочитать «лаянье», когда у меня не было родной матери, когда мой отецъ заботился обо мнѣ меньше, чѣмъ о кружкѣ пива, и когда меня держали постоянно въ проголодь! Нянченье ребенка было для меня каторгою и каждый день это иго становилось тяжелѣе, и нетолько потому, что Полли становилась больше и сильнѣе: тутъ были и другія причины, съ которыми мы познакомимся въ слѣдующей главѣ.

ГЛАВА X.
ОПИСАНІЕ МОИХЪ НОЧНЫХЪ МУЧЕНІЙ СЪ ПОЛЛИ. Я ДОВЕДЕНЪ ДО НЕОБХОДИМОСТИ СДѢЛАТЬ НАПАДЕНІЕ НА МОЮ МАЧИХУ И БѢЖАТЬ ИЗЪ ДОМУ.

Мое предположеніе, что женитьба моего отца на мистрисъ Бёркъ не могла ухудшить моей участи, оказалось совершенно невѣрнымъ.

До этого интереснаго событія, какъ я ни мыкался днемъ, все-таки вечеромъ наступалъ для меня отдыхъ. Мистрисъ Бёркъ избавляла меня отъ ребенка и съ наступленіемъ ночи я могъ спать безъ просыпу, такъ что къ утру я вставалъ совершенно освѣженный. Но теперь дѣло повели иначе. Моя мачиха была того мнѣнія, и отецъ съ нею согласился, что маленькая Полли можетъ спать въ моей постели.

И еслибы она спала, это распоряженіе нисколько бы меня не затруднило. Коникъ, стоявшій въ комнатѣ мистрисъ Бёркъ, былъ достаточно широкъ для насъ обоихъ, и такъ-какъ я любилъ ее очень сильно, то мнѣ бы даже было пріятно спать съ нею вмѣстѣ, но она не спала. Должно быть, ее, бѣдняжку, мучили зубы; но она въ самомъ дѣлѣ была невыносимо безпокойна. Ее клали въ мою постель рано вечеромъ и, укладываясь спать съ величайшею осторожностію, я, обыкновенно, успѣвалъ помѣститься не разбудивъ ее. Такимъ образомъ я обезпечивалъ себѣ часа три или четыре спокойнаго сна. Но во второмъ часу ночи она неизбѣжно просыпалась и начинала кричать во все горло; ее ничѣмъ нельзя было успокоить, надо было непремѣнно дать ей тотчасъ большое количество пищи и питья. Чтобы удовлетворить ея требованіямъ, всегда клали возлѣ постели небольшой запасъ хлѣба съ масломъ и ставили горшечекъ молока съ водою; пока этотъ запасъ выдерживалъ ея нападенія, все шло довольно хорошо. Хуже всего было то, что этого запаса никогда не хватало на достаточно долгое время. Ея полночный апетитъ былъ изумителенъ. Кусокъ за кускомъ исчезали, корка вмѣстѣ съ мякишемъ, и когда она видѣла, что все истреблено, тогда она опять начинала завывать. Всякое баюканье и укачиванье, всякія ласки и колыбельныя пѣсни отвергались ею съ пронзительнымъ крикомъ. Ничто не могло ее успокоить. «Мамми! Мамми! Мамми!» Ее можно было слышать на противоположномъ концѣ проулка.

То количество изобрѣтательности, которое я тратилъ на успокоеніе этого ребенка, могло бы, при надлежащемъ примѣненіи къ дѣлу, оказаться достаточнымъ для изобрѣтенія паровой машины или электрическаго телеграфа. «Не хочетъ ли Полли пойдти погулять съ своимъ Джимми?» Иногда, особенно въ лунную ночь, она соглашалась. Само собою разумѣется, что тутъ шло дѣло только о мнимой прогулкѣ, но она этого не соображала. Намъ надо было одѣваться, какъ-будто мы въ самомъ дѣлѣ сбирались выйдти на улицу. За дверью висѣла обыкновенно старая, черная креповая шляпка мистрисъ Бёркъ, и я навязывалъ ее Полли на голову, а вмѣсто накидки я надѣвалъ на нее свою куртку. Мой костюмъ для гулянья состоялъ просто изъ старой мѣховой шапки отца, припасенной на такіе случаи и хранившейся между тюфякомъ и коникомъ. Въ холодныя ночи было очень непріятно бродить такимъ образомъ по голому полу, но нечего было дѣлать: надѣвая панталоны, я могъ бы помѣшать успѣху всего предпріятія. Когда мы были одѣты и готовы въ путь, воображаемая мистрисъ Бёркъ обращалась ко мнѣ изъ-за двери, прося меня пойдти «сдѣлать съ милымъ ребенкомъ пріятную прогулку и показать Полли ту лавку, въ которой продавались такіе прекрасные леденцы», и на это я отвѣчалъ съ достодолжною почтительностью, что я совсѣмъ готовъ и хочу отправиться немедленно. Затѣмъ, мы пускались въ путь, но ни за что на свѣтѣ не могли найдти комнатной двери. Этотъ стратегическій маневръ былъ душою всей штуки. Мы не могли найдти двери, сколько ни старались. Намъ надо было выйдти на улицу купить этотъ леденецъ и мы не могли, потому что проклятая дверь куда-то спряталась. Большая креповая шляпка была неоцѣненна для выполненія этого маневра; ея черныя стѣнки возвышались, какъ ограда, по обѣимъ сторонамъ ея лица и исправляли должность наглазниковъ, такъ что она могла видѣть только прямо передъ собою, а взглядывать по сторонамъ ей было невозможно. Успѣхъ, которымъ сопровождался этотъ маневръ, бывалъ трехъ сортовъ. Въ первомъ случаѣ она черезъ полчаса или около того, засыпала у меня на рукахъ и оставалась въ такомъ положеніи, когда я тихонько прокрадывался съ нею въ постель (въ надеждѣ на этотъ результатъ, я не надѣвалъ панталонъ, когда мы вставали на гулянье). Если мое счастье было средняго сорта, то ей становилось холодно и, утомившись, она начинала сама проситься въ постель, или она поддавалась моему внушенію, что лучше всего намъ обоимъ лечь и смотрѣть въ окно, пока гадкая дверь не вернется назадъ. Невыгода этой комбинаціи состояла въ томъ, что часто она соглашалась лежать спокойно только до тѣхъ поръ, пока мы оба согрѣвались и отдыхали, а потомъ она опять требовала, чтобы мы шли гулять. Но всего хуже было то, когда она совсѣмъ не хотѣла идти гулять съ своимъ Джимми; когда она не внимала никакимъ обѣщаніямъ леденцовъ на завтрашній день, когда всѣ мои подражанія кошкамъ и собакамъ, осламъ и бѣшенымъ быкамъ, вмѣсто того, чтобы возбуждать ея безмолвное удивленіе и восхищеніе, нагоняли на нее паническій страхъ и она требовала себѣ новыхъ запасовъ «баръ». Баръ было ея слово, которымъ она называла хлѣбъ съ масломъ и, баръ! баръ! баръ! было ея единственнымъ отвѣтомъ на все, что я могъ ей сказать.

Въ такихъ случаяхъ моя мачиха начинала колотить палкою въ стѣну.

— Что вы, дьяволенокъ, дѣлаете тамъ съ бѣдною крошкою?

— Она проситъ «баръ».

— А вамъ небось трудно встать и подать ей, дрянной лежебокъ!

— Что я ей подамъ? Ничего нѣтъ.

— Какъ ничего нѣтъ?

— Она все съѣла. Развѣ вы не слышите, какъ она кричитъ.

— Все съѣла? Ахъ, вы лгунишка! А! такъ вы опять принялись за ваши свинскія штуки? Опять все выкрали у бѣдной малютки? Совѣтую вамъ успокоить ее. Вы знаете, что вамъ достанется, если вы меня выведете изъ терпѣнія.

Она говорила правду. Я зналъ, «что мнѣ достанется», потому что это доставалось мнѣ часто, и когда дѣло доходило до подобныхъ переговоровъ, я со слезами на глазахъ начиналъ упрашивать Полли, чтобы она притихла. Не тутъ-то было. Она заслышала голосъ «мамми» и начинала бушевать пуще прежняго. Цѣпенѣя отъ ужаса, я слышалъ тогда шаги изъ сосѣдней комнаты, шарканье торопливыхъ ногъ, скрипъ дверной ручки и, яростная, какъ разсвирѣпѣвшая кошка, моя мачиха врывалась въ комнату въ одной рубашкѣ и измятомъ ночномъ чепцѣ. Не говоря ни слова, она бросалась на меня и безъ милосердія начинала колотить мое обнаженное тѣло; она пригибала мнѣ голову въ постели и мяла мнѣ бока своими костлявыми кулаками такъ, что у меня захватывало дыханье и я не могъ вскрикнуть. Мой отецъ никогда не зналъ размѣровъ того наказанія, которое я выносилъ въ этихъ случаяхъ, потому что все время, пока она меня колотила, она кричала во все горло не о томъ, что она мнѣ задавала, а о томъ, что она мнѣ задастъ, если я еще разъ осмѣлюсь съѣсть кушанье ребенка.

— Да вы не стращайте попусту, вы ему покажите на дѣлѣ, жадному мальчишкѣ, кричалъ мой отецъ, слыша изъ своей постели всѣ эти угрозы и не видя ихъ исполненія. — Онъ слишкомъ легко отдѣлывается, оттого онъ и не ставитъ васъ въ грошъ.

— Да ужь и мое терпѣніе скоро лопнетъ! Такъ вы у меня, голубчикъ, смотрите!

И затѣмъ она возвращалась въ свою комнату и говорила отцу:

— Вѣдь это можно разсуждать, Джимъ, что надо бить его, но самое лучшее обойтись безъ битья, могу васъ увѣрить. Коли нельзя съ нимъ справиться кротостью, такъ ужь совсѣмъ нельзя справиться! Станете вы бить да бить, выбьете изъ него одного дьявола, а на мѣсто того засядутъ два другихъ.

Удивительно то, что какъ только мнѣ была задана потасовка и мистрисъ Бёркъ возвращалась въ свою комнату, Полли обыкновенно свертывалась въ клубочекъ, становилась совсѣмъ доброю и начинала засыпать, какъ ни въ чемъ не бывало. Само по себѣ, конечно, это было очень хорошо, но дурно было то, что это заставляло думать, будто я, когда захочу, въ самомъ дѣлѣ могу ее успокоивать. Дѣйствительно, когда я, наконецъ, собрался съ духомъ и сталъ жаловаться моему отцу, онъ мнѣ именно такъ и сказалъ.

— Нисколько я васъ не жалѣю, сказалъ онъ. — Такого упрямаго негодяя еще не такъ надо проучивать.

— Ну, отвѣчалъ я (это было утромъ, послѣ ночнаго побоища, когда ребра у меня болѣли какъ будто совсѣмъ ободранныя) — ужь недолго она будетъ надо мной тѣшиться!

— Недолго? Вотъ какъ! презрительно отвѣчалъ мой отецъ. — Отчего же это недолго?

— Когда я выросту побольше, я ей покажу! отвѣчалъ я со злобою.

Отецъ посмотрѣлъ на меня и засмѣялся.

— Кабы я былъ побольше, продолжалъ я, ободренный его смѣхомъ: — я бы ей носъ расшибъ! Я бы ей такъ переломалъ ноги, что ей стоять было бы не на чемъ. Я ее ненавижу!

Отецъ опять засмѣялся; ему повидимому было довольно трудно придать своему лицу надлежащее выраженіе строгой мрачности.

— Будетъ, не болтайте мнѣ тавпхъ глупостей, я вамъ говорю; совсѣмъ это не мое дѣло стоять и слушать вашу болтовню, сказалъ онъ.

— Она вамъ все лжётъ — на каждомъ шагу лжётъ, продолжалъ я; тутъ мнѣ пришло въ голову, что онъ говорилъ о трудности няньчить ребенка, и я подумалъ, что могу извлечь изъ этого выгоду. — Мнѣ никогда не удается поиграть, сказалъ я. — Какъ встану, я все на работѣ, пока спать пойду, а она все не оставляетъ меня въ покоѣ.

— Это на какой же работѣ?

— Да вотъ таскаюсь съ Полли и…

— Ну, присматриваете вы за дѣвочкой, что-жь изъ этого? перебилъ онъ. — Вѣдь не можетъ дѣвочка сама о себѣ заботиться, безсовѣстный вы мальчишка! Вамъ небось хочется баклушничать да сидѣть на шеѣ у меня съ матерью? Я бы на вашемъ мѣстѣ посовѣстился.

— Мнѣ бы хотѣлось найдти себѣ какую нибудь работу, сказалъ я серьезно.

— Вамъ бы хотѣлось! усмѣхнулся онъ. — Работа не стучится къ людямъ въ двери, не упрашиваетъ ихъ, чтобы они ее сдѣлали. Кабы вамъ хотѣлось работы, вы бы пошли да поискали.

— Гдѣ, отецъ? спросилъ я съ жаромъ.

— Гдѣ? ну гдѣ нибудь, отвѣтилъ онъ, воодушевляясь этимъ разговоромъ. — Базары подъ бокомъ. Когда я хожу въ Гетъ или въ Гарденъ часа въ четыре или въ пять, какъ вы еще храпите въ постелѣ, мнѣ попадаются мальчики вдвое поменьше васъ; высматриваютъ, ищутъ какъ бы раздобыть пенни, а у самихъ капли во рту еще не было. Раздобудутъ пенни, такъ хорошо — достанется глотокъ кофе, а нѣтъ, такъ и нѣтъ.

— Да у меня нѣтъ ни сапоговъ, ни чулокъ, сказалъ я. — И шапки даже нѣту.

— Ну и у нихъ тоже нѣту. Да и рубашка на тѣлѣ не у всякаго. Вамъ небось хочется, чтобы васъ разрядили, прежде чѣмъ вы пойдете на заработокъ? Можетъ, вамъ хотѣлось бы синій сюртукъ съ фигурными пуговицами и круглую шляпу столбомъ?

Я что-то сказалъ на счетъ того, что надо имѣть презентабельный видъ.

— Тьфу! воскликнулъ онъ съ отвращеніемъ. — Не говорите вы мнѣ о презентабельности! Не думайте вы, что презентабельность дастъ вамъ кусокъ хлѣба; коли вы такъ думаете, вы ошибаетесь. Тѣ мальчики, о которыхъ я поминаю, носятъ рыбу, корзины съ картофелемъ, присматриваютъ за тележками и за лотками; такъ развѣ-жь вы не понимаете, что коли вы пойдете на такую работу въ лайковыхъ перчаткахъ и въ бѣлыхъ воротничкахъ, такъ вы всѣ эти прелести испортите. Хорошъ вы гусь, толкуете о томъ, чѣмъ вы собираетесь быть и чего вамъ надо!

И съ возрастающимъ отвращеніемъ онъ нахлобучилъ свою мѣховую шапку, закурилъ свою короткую трубку и ушелъ.

Въ то время, когда у меня происходилъ этотъ разговоръ съ отцомъ, мистрисъ Бёркъ уже около шести мѣсяцевъ была моею мачихою и мнѣ было почти семь лѣтъ. Когда я говорилъ отцу, что не хочу долѣе подчиняться жестокости мистрисъ Бёркъ, я такъ и думалъ. Съ каждымъ днемъ ея обращеніе становилось болѣе и болѣе невыносимо, въ особенности съ той ночи, когда мой отецъ, прійдя домой, нашелъ ее мертвецки пьяною; она лежала посреди комнаты и онъ далъ ей хорошаго тумака по головѣ, чтобы протрезвить ее. До этого времени она постоянно при немъ соблюдала нѣкотораго рода приличіе, но теперь все это пошло за бортъ и при отцѣ она стала обращаться со мной почти такъ же дурно, какъ и въ его отсутствіи. Часто мнѣ бы приходилось оставаться совсѣмъ голоднымъ, еслибы меня не выручала доброта мистрисъ Уинкшипъ, о которой я упомянулъ въ самомъ началѣ этого разсказа. Мистрисъ Уинкшипъ много лѣтъ знала мою мать и постоянно говорила о ней, какъ а о добрѣйшей душѣ, какая когда-либо жила на свѣтѣ". «Она была слишкомъ добра для вашего отца», говорила она часто: «такъ точно, какъ онъ слишкомъ добръ для этой толстомясой, двуличной ирландской потаскушки, которая закинула на него удочку и изловила его». Ея знакомство съ моею мачихою было такое же давнее, какъ и знакомство съ матерью. Я сказалъ мистрисъ Уинкшипъ о тѣхъ прекрасныхъ туфляхъ, которыя ирландка подарила моему отцу, говоря ему, что онѣ принадлежали покойному мистеру Бёркъ. Я думалъ, мистрисъ Уинкшипъ никогда не перестанетъ смѣяться.

— Туфли! Чудесно! говорила она. — Да бѣдному малому надо было всю недѣлю таскать съ собою свое воскресное платье въ корзинкѣ съ инструментами; онъ зналъ навѣрное, что коли оставитъ платье дома, она его заложитъ, чтобы выпить джину. Джимъ ее когда-нибудь распознаетъ и тогда задастъ ей трезвону!

Я обыкновенно повѣрялъ мистрисъ Уинкишпъ всѣ мои огорченія. Она всегда зазывала меня къ себѣ въ кухню и давала мнѣ по кусочку отъ всего, что у нея оставалось послѣ обѣда. Много-много разъ она брала и нянчила Полли часокъ-другой, покуда я шелъ поиграть.

Я спросилъ у мистрисъ Уинкшипъ, что такое «лаятель» и она мнѣ сказала. Я ошибался, думая, что это занятіе находится въ нѣкоторой связи съ пастушескимъ дѣломъ. Лаятелемъ, объяснила она мнѣ, называется мальчикъ, нанятый разнощикомъ; этотъ мальчикъ везетъ тележку на базаръ, присматриваетъ за нею, пока хозяинъ закупаетъ свой товаръ, тащитъ закупленный грузъ домой и затѣмъ идетъ вмѣстѣ съ хозяиномъ въ его «обходы», помогавшему выкрикивать то, что онъ продаетъ.

Мнѣ не хотѣлось вводить мистрисъ Уинкшппъ въ тайну моихъ помысловъ на счетъ «лаянья», но мнѣ надо было выспросить у нее все, что она знала объ этомъ дѣлѣ.

— А какъ великъ былъ самый маленькій «лаятель», какого вамъ случалось видѣть, мамъ? спросилъ я у нея.

— Какъ великъ? Да я видала такихъ, что придутся вамъ по плечо, отвѣтила она. — Да и къ чему тутъ нуженъ ростъ, милый вы мой; тутъ нуденъ крикъ, голосъ, вы понимаете? Вотъ въ чемъ все дѣло. Будь вы ростомъ съ Голіаѳа и проживи вы на свѣтѣ вѣка Маѳусаила, а коли нѣтъ у васъ настоящаго голоса, такъ вы себѣ и на соль не заработаете.

Находясь въ болтливомъ настроеніи, что обыкновенно случалось съ нею послѣ обѣда, когда третій «пріемъ» рому бытъ поглощенъ, она начала говорить именно такъ, какъ я того желалъ. Она сказала мнѣ, что знала на своемъ вѣку многихъ разнощиковъ, умѣвшихъ хорошо купить и хорошо продать, а между тѣмъ, постоянно остававшихся на заднемъ планѣ только потому, что у нихъ былъ хриплый или слабый или глухой голосъ.

— Разумѣется, говорила она: — есть такія вещи, простыя вещи, картофель, лукъ, капуста — тѣ всегда сойдутъ, какимъ голосомъ ни кричи, лишь бы былъ у разнощика свой правильный обходъ, потому что люди ужь знаютъ его время и поджидаютъ его; ну, а съ такимъ товаромъ, безъ чего можно обойтись, что надо выхваливать да навязывать, тутъ дѣло другое. Возьмемъ мы теперь рыбу. Завтра можетъ быть рыба, а можетъ и не быть. Даже купцы на базарѣ, и тѣ не могутъ сказать навѣрное. Опять и то, можетъ она быть дешева, можетъ быть и дорога. Положимъ, дешева. Возьмемъ камбалу; положимъ, вы купили себѣ партію камбалы. Что-жъ вы думаете, много вы продадите, коли потащитесь съ нею по улицамъ и станете гудѣть: «вотъ камбала! хорошая камбала!» такимъ голосомъ, какимъ кричатъ рѣпу или картофель? Вамъ просто не на что будетъ купить масла, въ чемъ изжарить собственный ужинъ. Вы тутъ всю душу свою положить должны, чтобы и самаго себя увѣрить, какъ удивительно дешева ваша камбала; такъ должны стараться, чтобы въ потъ васъ бросило изъ-за этой камбалы. Вы вдругъ проворно выходите изъ-за угла и въ ту же самую минуту взвизгиваете: «дуврская камбала! прелестная камбала! богатая камбала! невиданная камбала! И вся живая! вся живая! вся живая!» И такъ вы продолжаете, быстро ѣдете дальше и не понижаете голоса. Вдругъ вы взглядываете на вашу камбалу и видите пару, такую крупную пару, такую отмѣнную, что вы поневолѣ останавливаетесь, и это такъ же быстро, какъ вы завернули быстро за уголъ.. «О, полюбуйтесь», говорите вы, понижая тонъ и переходя къ разговорной рѣчи, «вотъ красавцы! Пропади я, если въ цѣломъ морѣ вы найдете что лучше! Глядите сюда, леди! вотъ вамъ пара камбалы, три пенса!»

— Вотъ какъ надо продавать камбалу! захохотала мистрисъ Уинкшипъ, складывая свои жирныя руки съ торжествующимъ видомъ и наглядно изображая, какимъ образомъ надо показать пару въ ту самую минуту, когда объявляется ея цѣна. То же и съ фруктами. — Есть, дружокъ мой, такія манеры кричать фрукты, что у всякаго, кто услышитъ, слюнки потекутъ. Особенно такіе фрукты, что понѣжнѣе. Какъ я была молодою дѣвушкою, продолжала мистрисъ Уинкшипъ: — я была чудо какъ ловка на ренклоды; я и въ чемъ другомъ за себя могла постоять, а ужь на ренклоды я была лучше всѣхъ. Все дѣло было тутъ въ голосѣ и потомъ надо было знать, на какихъ словахъ пріударить: «сочные ренклоды! самые свѣжіе ренклоды! лучшіе ренклоды и кушать и въ прокъ беречь!» Часто, въ жаркій лѣтній вечеръ, мнѣ случалось набивать себѣ полный карманъ денегъ, а всего-то у меня было только шелковый платочекъ на плечахъ, да полрѣшета ренклодовъ подъ мышкой.

Былъ ли у меня музыкальный голосъ? Я не спрашивалъ объ этомъ мистрисъ Уинкшипъ въ то время, когда происходилъ вышеприведенный разговоръ, но эта идея съ тѣхъ поръ постоянно занимала мой умъ. Моя мачиха считалась хорошею пѣвицею и я зналъ наизусть многіе изъ ея мотивовъ, и часто пѣвалъ ихъ Полли по ночамъ; но изъ того обстоятельства, что я зналъ и могъ пропѣть, выдѣлывая всѣ трели и удовлетворяя, по крайней мѣрѣ, всѣмъ моимъ собственнымъ требованіямъ, пѣсни «Юной Рилли» и «Смѣлаго Солдата», еще нельзя было выводить то заключеніе, что у меня окажется хорошій голосъ для выхваливанья дуврской камбалы или свѣжихъ ренклодовъ.

Хорошъ ли мой голосъ? Этотъ вопросъ никогда не представлялся мнѣ такъ неотвязно и настойчиво, какъ въ то утро, когда я выразилъ моему отцу рѣшимость не подчиняться долѣе колотушкамъ мачихи. Хуже всего было то, что повидимому единственнымъ средствомъ избавленія было для меня поприще «лаятеля», а по словамъ мистрисъ Уинкшипъ, на которую я возлагалъ всю мою надежду, безъ сильнаго и музыкальнаго голоса невозможно было сдѣлаться «лаятелемъ». Попробовать голосъ было нелегко. Я нѣсколько разъ пытался пѣть про себя, и это мнѣ удавалось; но можно ли было на такихъ недостаточныхъ основаніяхъ рѣшиться на тотъ важный шагъ, который я замышлялъ? Эти мысли до такой степени сосредоточивали на себѣ все мое вниманіе, когда я разъ сидѣлъ на ступеняхъ лѣстницы съ сестрою Полли на рукахъ, что она вдругъ какъ-то вывернулась у меня изъ рукъ и со стукомъ и съ крикомъ покатилась по каменнымъ ступенямъ.

Мистрисъ Бёркъ налетѣла на меня, какъ громовая стрѣла. Не слушая никакихъ объясненій и даже не позаботившись поднять Полли, она схватила меня за волосы и нѣсколько разъ стукнула меня головою о притолку. Она хотѣла схватить меня за ухо, но такъ-какъ я увернулся, то она до крови расцарапала мнѣ щеку ногтями. Она стала бить меня кулаками, какъ записной боецъ бьетъ своею противника.

— Я поковыряю вамъ вашу скверную морду, грязный вы поросенокъ! сказала она и защемила мой носъ между суставами указательнаго и средняго пальцевъ. Боль привела меня въ бѣшенство. Должно быть, я въ самомъ дѣлѣ взбѣсился; я вывернулся изъ ея жестокой руки и изо всѣхъ силъ запустилъ зубы въ ея большой палецъ. Ей должно быть было очень больно, если судить по тому, какъ она взвыла. Она выпустила меня изъ рукъ и въ ту же минуту я выскользнулъ и пустился бѣжать по проулку такъ быстро, какъ только несли меня ноги.

ГЛАВА XI,
ВЪ КОТОРОЙ Я ПРОВОЖУ ВЕЧЕРЪ НА СМИТФИЛЬДСКОМЪ БАЗАРѢ И ЧУТЬ-ЧУТЬ НЕ ПОПАДАЮСЬ СНОВА ВЪ КОГТИ МИСТРИСЪ БЁРКЪ.

Преслѣдовала ли меня мистрисъ Бёркъ (я буду попрежнему называть ее этимъ именемъ, если читатель не находитъ этого для себя неудобнымъ) — я рѣшительно не знаю.

Выбѣжавъ изъ проулка Фрайингпенъ, я уже не поворачивалъ назадъ и даже не оглядывался. Я пробѣжалъ мимо доброй мистрисъ Уинкшипъ, сидѣвшей на своей коксовой мѣркѣ, и она, судя по моему перепуганному лицу, что я бѣгу отъ опасности, крикнула мнѣ: «бѣгите. Джимми, бѣгите! Всякой вамъ удачи!»

Добѣжавъ до выхода изъ проулка, я встрѣтился съ мальчикомъ, несшимъ въ проулокъ трехпенсовую порцію горячаго рому; чтобы не столкнуться съ нимъ, я повернулъ налѣво и усердно послѣдовалъ доброму совѣту мистрисъ Уинкшипъ.

Когда я былъ за тысячу миль отъ Англіи, мнѣ часто приходила въ голову мысль о томъ, какъ сложилась бы моя жизнь, еслибы со мною не встрѣтился этотъ мальчикъ съ ромомъ и еслибы я повернулъ не налѣво, а направо? Еслибы я поступилъ такимъ образомъ и продолжалъ бѣжать все прямо, я бы очутился скоро, сначала въ паркахъ, потомъ въ поляхъ, потомъ за городомъ въ деревнѣ. Тогда я могъ бы сдѣлаться пахаремъ, полевымъ работникомъ; носилъ бы я балахонъ, поярковую шапку и выпачканные землею сапоги; я бы могъ… но къ чему распространяться о разныхъ «еслибы», да «но», да «могло бы быть»? Поворотъ случился налѣво. Внизъ по улицѣ Тёрнмилль, черезъ Кау-Кроссъ и прямо впередъ вплоть до Смитфильдскаго баэара.

Если для меня и не было счастьемъ то, что я побѣжалъ въ этомъ направленіи, по крайней-мѣрѣ въ то время я положительно видѣлъ въ этомъ свое спасеніе. Еслибы мистрисъ Бёркъ погналась за мною, то я недалеко убѣжалъ бы отъ нея въ открытомъ мѣстѣ; но на Смитфильдскомъ базарѣ выгоды были на моей сторонѣ. Я освоился вполнѣ съ тамошними «загонами», потому что проводилъ тамъ, играя съ своими сверстниками, рѣдко выдававшіеся свободные часы; и если мистрисъ Бёркъ не была такъ же искусна въ скаканьи и перепрыгиваньи, какъ въ кулачныхъ упражненіяхъ, то ей мудрено было угнаться за мною.

День былъ не базарный и площадь была спокойна и пуста, какъ она обыкновенно бываетъ въ такіе дни. Когда я очутился среда «загоновъ», инстинктъ самосохраненія побудилъ меня поторопиться къ тому мѣсту базара, гдѣ продавались свиньи. Я слыхалъ, что знакомые мнѣ мальчики говорили: «о, не будемъ играть въ свиной части! тамъ ужасно скользко!» Такъ оно и было, въ особенности для непривычныхъ людей.

Я взлѣзъ на одну изъ верхнихъ перекладинъ въ свиномъ ряду и боязливо осмотрѣлся кругомъ; скоро я убѣдился, что мистрисъ Бёркъ, хотя быть можетъ и погналась сначала за мною, но потомъ потеряла меня изъ виду, или же запыхавшись принуждена была отдыхать. Моя позиція была чрезвычайно удобна для осматриванія мѣстности; мнѣ все кругомъ было видно на значительное разстояніе. Однако всѣ тѣ, кого я могъ замѣтить, были мнѣ совершенно незнакомы, и даже никто не смотрѣлъ въ мою сторону. Это было очень хорошо, что на меня не обращали вниманія, а то остановился бы одинъ человѣкъ, потомъ другой, наконецъ собралась бы цѣлая толпа и полисменъ явился бы освѣдомиться о причинахъ сборища.

Соображая то плачевное положеніе, въ которомъ я находился, я даже удивляюсь тому, что никто не обратилъ на меня вниманія. Конечно, въ этой части города было не мало оборванныхъ и безпріютныхъ мальчиковъ, но моя наружность была въ десятеро хуже внѣшняго вида обыкновенныхъ брошенныхъ оборвышей. Конечно, я заплакалъ, когда мистрисъ Бёркъ начала наказывать меня съ такою дьявольскою жестокостію. Я плакалъ все время, какъ бѣжалъ и продолжалъ плакать сидя на перекладинѣ. Я запыхался отъ долгаго бѣга, я рыдалъ отъ ярости, и отъ боли и отъ безсильной злости; мои слезы смѣшивались съ кровью изъ тѣхъ ранъ, которыя ногти мистрисъ Бёркъ оставили у меня на щекахъ и на носу; волосы были у меня всѣ всклочены; шапки на мнѣ не было; мои босыя ноги были всѣ въ грязи, куртка вся изорвана и покрыта заплатами; и въ такомъ видѣ я сидѣлъ на перекладинѣ въ свиномъ ряду, въ середу вечеромъ въ веселое майское время.

Такая картина представляется мнѣ, когда я оглядываюсь назадъ на это несчастное прошлое. Но когда совершались эти событія, я не обращалъ вниманія на ея подробности. Съ самой смерти моей матери, то-есть въ теченіе года и трехъ мѣсяцевъ, у меня была всего одна пара сапогъ; и та фуражка съ большимъ козырькомъ, въ которой я шелъ за гробомъ на клеркенуэльское кладбище, была послѣднимъ моимъ головнымъ уборомъ. Что касается до моихъ слезъ, то онѣ были мнѣ гораздо болѣе привычны, чѣмъ улыбки; а о какомъ-нибудь лишнемъ синякѣ или свѣжей царапинѣ, право, не стоило заботиться, благодаря щедрости ирландки.

Уши, глаза, мысли мои были устремлены только на одинъ предметъ — на ожидаемое появленіе преслѣдующей меня мистрисъ Бёркъ. Зная, что это за женщина, я тѣмъ болѣе боялся. Хотя она могла прямо и открыто догнать и поймать меня, но я зналъ, что она предпочтетъ притаиться гдѣ нибудь сзади и потомъ вдругъ броситься. Чтобы уберечься отъ такого ужаснаго бѣдствія, я долженъ былъ держать ухо востро. Только тогда, когда на церковныхъ часахъ пробило четыре, я началъ серьёзно обдумывать, что мнѣ дѣлать.

Идти ли мнѣ домой? Какъ я осмѣлюсь? Она убьетъ меня. Она опять будетъ бить меня головою объ стѣну и терзать меня своими костлявыми руками. Уже не разъ она грозила вырѣзать у меня печенку. Само собою разумѣется, что у нея хватитъ на это жестокости, а хуже всего то, что у нея есть теперь достатоычне резоны; что бы она со мною ни сдѣлала, ей довольно будетъ показать свой укушенный палецъ, и отецъ принужденъ будетъ согласиться, что мнѣ досталось подѣлбмъ. Что могъ я сказать отцу въ оправданіе моего дикаго поступка? (я пришелъ къ тому заключенію, что поступокъ мой былъ дикій). Я уронилъ ребёнка. Отъ меня требовалось только, чтобы а сидѣлъ смирно и держалъ дѣвочку крѣпко, а я выпустилъ ее изъ рукъ и зашибъ ее, неизвѣстно какъ сильно. Это обстоятельство дѣла до сихъ поръ совершенно ускользало отъ меня — какъ сильно ушиблась Полли? Она упала съ ужаснымъ стукомъ и закричала самымъ раздирательнымъ образомъ. Можетъ быть, у нея переломаны кости! Можетъ быть, это и есть разгадка того необъяснимаго обстоятельства, что моя мачиха не погналась за мною по пятамъ. Ясно, что нечего было и думать о возвращеніи домой.

Куда же мнѣ однако пойдти? Въ это время уже стемнѣло; начали зажигать фонари и свиной рынокъ сдѣлался очень непріятнымъ мѣстопребываніемъ. Я пробрался между загонами, дошелъ до передняго ряда, находящагося на одной линіи съ проходомъ Лонгъ-Ленъ, и тутъ я еще разъ присѣлъ для дальнѣйшихъ размышленій.

Я просидѣлъ тутъ — на второй перекладинѣ, болтая ногами по направленію къ дорогѣ, держась тѣломъ внутри ограды и опираясь руками на верхнюю жердь — съ полчаса или больше, стараясь серьёзно обдумать мои дѣла и совершенно устраняя изъ вопроса мысль о возвращеніи домой; но никакого толку не вышло; чѣмъ темнѣе становилось, тѣмъ больше мнѣ хотѣлось ѣсть. Я замѣтилъ, что я все больше и больше вдумываюсь въ то, что можетъ случиться со мною, если я вернусь домой. Я припомнилъ самую лютую нотасовку, какая когда-либо мнѣ доставалась, припомнилъ на сколько мнѣ было тогда больно и предположивъ, что въ этомъ случаѣ я получу двойную дозу (это было самое меньшее, на что я могъ разсчитывать), я старался сообразить, смогу ли я выдержать эту казнь. Я, право, думаю, что мнѣ удалось убѣдить себя въ возможности выдержать, но вдругъ я почувствовалъ, что кто-то прикоснулся къ моей рукѣ, и поднявъ глаза я увидѣлъ передъ собою джентльмена, державшаго между большимъ и указательнымъ пальцами два пенса.

— Вотъ, бѣдный замарашка, сказалъ онъ: — возьмите себѣ и купите хлѣба.

И прежде чѣмъ я опомнился отъ изумленія, онъ прошелъ мимо и потерялся въ темнотѣ. Я даже не сказалъ ему спасибо и я не зналъ, огорчаться ли мнѣ, или радоваться по этому случаю. Такіе странные были эти два пенса. Я ихъ не заслужилъ. Я изъ-за нихъ не работалъ. Я ихъ не ожидалъ. Онъ добровольно подалъ ихъ мнѣ. Другіе люди много разъ давали мнѣ по полупенсу, и я тратилъ эти деньги, задумываясь предварительно только о томъ, что мнѣ на нихъ купить. Но мнѣ было какъ-то неловко тратить такимъ же образомъ два пенса незнакомаго джентльмена.

Провались его два пенса! Коли хотѣлось ему дать мальчику два пенса, пускай бы онъ сказалъ: «вотъ вамъ два пенса», и дѣло съ концомъ! Правда, я точно бѣдный замарашка и, сколько я помню, я не чувствовалъ себя, особенно оскорбленнымъ, когда меня такъ называли; собственно то, что онъ наказалъ мнѣ купить хлѣба на его деньги, собственно это уподобляло его два пенса деньгамъ, поданнымъ нищему. Его слова звучали въ моихъ ушахъ и производили въ нихъ что-то въ родѣ того звона, который я чувствовалъ обыкновенно послѣ побоевъ мистрисъ Бёркъ; я посмотрѣлъ вдоль по улицѣ въ обѣ стороны и почувствовалъ значительное облегченіе, убѣдившись въ томъ, что никто не видалъ этой маленькой сцены. Успокоившись на этотъ счетъ я, чтобы спасти свое оскорблепное достоинство, крикнулъ громко и задорнымъ голосомъ въ ту сторону, куда отправился сострадательный человѣкъ:

— Чтобъ вамъ лопнуть! Что вы за прикащикъ? Не буду я покупать хлѣба; куплю что хочу!

Такъ я и сдѣлалъ. Чувствуя, что этотъ незнакомецъ мой врагъ, котораго желанія я нарушу съ большимъ удовольствіемъ, я отправился, по направленію къ Бербикену, рѣшительно отвертываясь отъ булочныхъ (при моемъ возрастающемъ голодѣ это было нелегко), и обращая свои мысли къ предметамъ роскоши. Въ то время на Бербикенѣ была маленькая старомодная лавочка, въ которой продавались разныя желе и варенія. Тамъ была оптовая продажа и варенье было сложено въ большія галлонныя банки; на каждой банкѣ была особая надпись, съ обозначеніемъ цѣны ея содержанія. Одна изъ этихъ банокъ въ особенности овладѣла моимъ вниманіемъ; на ней было написано «ренклоды» и ея края были соблазнительно замазаны вареньемъ. Цѣна была назначена по восемнадцати пенсовъ за фунтъ, и, произведя но пальцамъ продолжительное и трудное вычисленіе, я открылъ, что двѣ унціи этого варенья будутъ стоить два пенса одинъ фартингъ. То было непобѣдимое затрудненіе. Правда, я могъ войдти и спросить себѣ на два пенса. Два пенса деньги хорошія. Это не то, что войдти и попросить на полпенса. «На два пенса ренклодоваго варенья, прошу васъ». И послѣ этой короткой репетиціи, я твердымъ шагомъ пошелъ къ дверямъ лавки; но едва я ступилъ на порогъ, какъ получилъ по уху ударъ, отбросившій меня назадъ на улицу.

— Убирайтесь прочь! крикнула старуха, распоряжавшаяся въ лавкѣ и повидимому непризнавшая своего покупателя. — Я за вами ужь минутъ десять присматриваю, дрянной воришка!

И съ этими словами, она рѣзко захлопнула дверь и заперла ее на задвижку.

Какъ ни былъ я раздраженъ тогда этою неудачею, но теперь я не сомнѣваюсь въ томъ, что старуха оказала мнѣ настоящую услугу. На что мнѣ было нужно ренклодовое варенье? Я хотѣлъ купить это варенье просто изъ желанія сдѣлать на зло моему благодѣтелю; меня во время остановили и вмѣстѣ съ тѣмъ наказали. Но тогда не такія мысли шевелились въ моей головѣ; къ стыду своему я долженъ сознаться, что пылая жаждою мщенія, я бросился на улицу за хорошимъ булыжникомъ, которымъ мнѣ хотѣлось пустить въ окно противной лавчонки; по въ это самое время меня поразилъ такой заманчивый запахъ, что гнѣвъ мой мгновенно схлынулъ.

Запахъ выходилъ изъ сосѣдней кухмистерской. Гороховый пуддингъ и сдобныя «кудри» были только что вынуты изъ печи и меня ошеломилъ ихъ ароматъ, дѣйствительно способный довести до изступленія прозябшаго и голоднаго мальчика. Представьте себѣ, каковы были бы мои чувства, еслибы я истратилъ свои два пенса на эту жалкую каплю варенья и потомъ подошелъ бы къ кухмистерской!

Не колеблясь ни минуты, я вошелъ и купилъ себѣ ужинъ — одну штуку «кудрей» (мнѣ было больно то, что за неимѣніемъ посуды я былъ принужденъ отказаться отъ ложки жиру, великодушно предлагавшейся съ каждою штукою) на большомъ капустномъ листѣ, кусокъ гороховаго пуддинга въ полпенса и на полпенса печенаго картофелю. Мнѣ хотѣлось тотчасъ же приняться за ужинъ, но я слыхалъ, что есть такія безнравственныя канальи, которыя подстерегаютъ беззащитныхъ дѣтей и отбираютъ у нихъ ихъ добро; поэтому я завернулъ свой ужинъ въ капустный листъ, спряталъ его за пазуху куртки, скорыми шагами пошелъ назадъ къ свиному рынку и тамъ, въ укромномъ уголкѣ, съѣлъ все съ величайшимъ наслажденіемъ.

Я не скажу, чтобы я не могъ съѣсть больше — напротивъ, я увѣренъ, что съѣлъ бы втрое — однако же послѣ ужина я почувствовалъ себя гораздо лучше. Я чувствовалъ себя лучше во всѣхъ отношеніяхъ; достоинство ужина смягчило мое сердце и утолило голодъ. Каково было маленькой Полли? Я думалъ объ ней больше, чѣмъ объ отцѣ, о домѣ, о чемъ бы то ни было; и неудивительно. Безъ сомнѣнія, она днемъ какъ тяжелая гиря сковывала мою свободу, а по ночамъ самымъ мучительнымъ образомъ лишала меня сна, но она была милое маленькое существо. Она не могла говорить со мною, но ей были невыносимы мои слезы; и много, много разъ, послѣ того какъ мистрисъ Бёркъ била меня и когда мнѣ было такъ горько, что я не зналъ куда дѣваться, бѣдная Полли обвивала свои крошечныя ручки вокругъ моей шеи и прикладывала губы къ моей щекѣ и цаловала меня. Она была моимъ единственнымъ утѣшеніемъ и я думаю, что я также былъ единственнымъ утѣшеніемъ этого бѣднаго ребёнка.

Эти и сотни другихъ, такихъ же мрачныхъ размышленія прошли черезъ мою голову, пока я сидѣлъ въ свиномъ ряду; наконецъ, это сдѣлалось для меня невыносимымъ, и я рѣшился напропалую пойдти домой и поразспросить, что тамъ дѣлается, или по крайней-мѣрѣ, подойдти къ нашему проулку, и бродить около, пока увижу кого-нибудь изъ тамошнихъ обитателей, къ кому я могъ бы обратиться съ разспросами.

Въ это время было уже совсѣмъ темно, и по дорогѣ отъ Смитфильда къ нашему проулку было мало прохожихъ; при всемъ томъ, я подвигался впередъ съ величайшей осторожностію, и притаивался въ подворотнѣ чуть только замѣчалъ кого-нибудь, кто издали былъ хоть немного похожъ на моего отца, или на мистрисъ Бёркъ. Однако, я не встрѣтилъ ни одного знакомаго человѣка, и въ полной безопасности дошелъ до улицы Тёрнмилль. Мнѣ такъ посчастливилось, что не доходя двадцати ярдовъ до проулка Фрайпигненъ, я наткнулся не на кого другого, какъ на моего стараго пріятеля Джерри Пепа.

Я сказалъ, что я наткнулся на него, но точнѣе было бы сказать, что онъ наткнулся на меня. Онъ бѣжалъ прямо на меня черезъ улицу, и обнялъ меня обѣими руками, какъ будто такъ былъ радъ меня видѣть, что не могъ совладать съ своимъ восторгомъ.

— Что, Джимъ? Что, милый старый другъ? Куда вы идете? сказалъ мистеръ Пепъ, продолжая обнимать меня самымъ нѣжнымъ образомъ.

— Самъ не знаю, куда иду, Джерри! отвѣтилъ я, пожимая руку доброму парню. — Я думалъ пойдти домой посмотрѣть…

— Такъ вы не были дома? спросилъ Джерри съ жаромъ.

— Нѣтъ.

— Не были дома съ утра? Съ тѣхъ поръ какъ убѣжали?

Голосъ Джерри дрожалъ отъ волненія, когда онъ предложилъ мнѣ этотъ вопросъ.

— Нѣтъ, отвѣтилъ я. — Я цѣлый день пробылъ на улицѣ. Что они всѣ, Джерри? Видѣли вы маленькую Полли нынче послѣ обѣда?

Мастеръ Пепъ не отвѣчалъ на мой вопросъ.

— Коли вы не были дома, такъ идите жь домой теперь, сказалъ онъ, схватывая меня за воротникъ куртки съ воодушевленіемъ болѣе порывистымъ, чѣмъ дружеская радость; онъ даже толкнулъ меня въ томъ направленіи, куда онъ совѣтовалъ мнѣ идти. — Пойдемъ. Вѣдь вы жь домой хотѣли идти, сами говорили.

Поведеніе Джерри вдругъ пробудило во мнѣ сильнѣйшее подозрѣніе.

— Я тогда домой пойду, когда мнѣ будетъ угодно, сказалъ я, и сѣлъ на мостовую.

Гнусный предатель, повидимому, вдругъ замѣтилъ опрометчивость своей тактики.

— Вы не идете домой? сказалъ онъ съ притворнымъ изумленіемъ, отнимая въ то же время руку отъ моего воротника. — Какой же вы чудакъ! Вы жь сейчасъ сказали, что идете домой.

— Я могу идти безъ вашего подталкиванья, Джерри Пепъ. — Съ какой стати вы меня толкаете?

— Я васъ толкаю? Зачѣмъ мнѣ васъ толкать, Джимми? Очень мнѣ нужно васъ толкать! Стану я вамъ въ другой разъ дѣлать одолженіеі Не дождетесь, молодой человѣкъ!

— Какое одолженіе, Джерри?

— Какое! Да они всѣ тамъ ревутъ о васъ въ проулкѣ…

— Кто реветъ?

— Кто! Да вашъ отецъ, и ваша мать, и маленькая Полли, и вся тамошняя арава. Просто моего терпѣнья не стало. Вотъ и подумалъ я: тутъ они объ немъ убиваются, и ужинать безъ него не хотятъ, хоть у нихъ тамъ нынче удивительный мясной пуддингъ съ горячимъ картофелемъ, а онъ въ это время, должно быть, шатается гдѣ-нибудь по улицамъ, и не смѣетъ придти домой, боится потасовки. Джимъ знаетъ меня, думаю я про себя. Я никому не скажу ни слова, а только выйду изъ дому и дамъ ему знать, какъ дѣла. Такъ я и сдѣлалъ. И вотъ вы здѣсь и валяетесь по мостовой, и готовы назвать меня лгуномъ!

Недалеко отъ насъ былъ газовый фонарь, и когда Джерри говорилъ, то легко было замѣтить, что у него каждое слово прочувствовано и что мои подозрѣнія, касательно его искренности, глубоко оскорбляютъ его преданное сердце. Мнѣ трудно было ему по повѣрить, а между тѣмъ, его разсказъ былъ черезчуръ изумителенъ. Всѣ обо мнѣ плачутъ, и мясной пуддингь стынетъ по случаю моего отсутствія! Я весь переполнился угрызеніями совѣсти и сочувствіе къ моимъ плачущимъ друзьямъ вызвало слезы на мои глаза.

— Точно ли вы увѣрены, Джерри? спросилъ я, поднимаясь на ноги и съ признательностію схватывая его дружескую руку. — Вы точно увѣрены, что тутъ нѣтъ ошибки? Потому вы знаете, Джерри, вѣдь мнѣ очень плохо придется, коли вы ошибаетесь. Вамъ вѣдь извѣстно, Джерри, какъ она меня бьетъ и таскаетъ за волосы!

— На счетъ чего ошибаюсь? спросилъ предатель уклончиво.

— Да вотъ что плачутъ и все такое…

— Ужь это вѣрно, я вамъ говорю. Всѣ такъ воютъ объ васъ, точно домъ горитъ!

— И отецъ, Джерри?

— Отецъ пуще всѣхъ остальныхъ, отвѣтилъ мастеръ Пепъ съ жаромъ. — Да вы не вѣрьте мнѣ на слово; подите въ проулокъ, прислушайтесь сами: вы еще отъ дома Упикшипъ услышите, какъ онъ воетъ. Онъ на себя руки наложитъ, тѣмъ все дѣло и кончится!

— А маленькая Полли? Что она здорова, Джерри?

— Совсѣмъ здорова. Никогда еще не видалъ ее бодрѣе и свѣжѣе.

— Не сломала она себѣ какой-нибудь кости, какъ я уронилъ ее на лѣстницѣ сегодня поутру? Не разбила она носъ въ кровь? Не вскочила у нея шишка на головѣ, Джерри?

— О, вотъ чего вы боитесь! сказалъ Джерри весело. — Что ей дѣлается! Какъ они ее подняли, она такъ хохотала; что чуть не надорвалась. Когда ее понесли къ доктору…

— Какъ? Понесли къ доктору? Зачѣмъ же, Джерри? Вѣдь вы же сказали, что она совсѣмъ не ушиблась, что она даже смѣялась!

— Развѣ я сказалъ что объ докторѣ? Я что-то не помню, отвѣтилъ Джерри Пепъ, отвертываясь отъ меня, чтобы скрыть свое замѣшательство.

— Сказали, сказали, Джерри! Вы сказали, что ее понесли къ доктору!

— Ну, а сказалъ я вамъ, зачѣмъ ее понесли? спросилъ Джерри снова, оборачиваясь ко мнѣ, и съ его безстыднаго лица исчезла послѣдняя тѣнь замѣшательства.

— Нѣтъ; скажите пожалуйста, Джерри.

— Не сказалъ я вамъ, что когда ее подняли, она каталась со смѣху?

— Да, это вы сказали, но…

— Очень хорошо. Этому смѣху и конца не было. Коли ужь надо вамъ все сказать, она такъ хохотала, что они думали, съ ней сдѣлаются конвульсіи. Вотъ для этого-то ее и понесли къ доктору.

Совершенно успокоенный и утѣшенный этимъ правдоподобнымъ объясненіемъ, я пустился веселою рысью къ проулку Фрайингпенъ, а Джерри держался рядомъ со мною и болталъ самымъ дружескимъ образомъ. Мы уже были на разстояніи нѣсколькихъ шаговъ отъ проулка, когда вдругъ мнѣ открылось его жестокое коварство.

Мы проходили мимо проулка Розы, одинъ мальчикъ — тоже изъ моихъ знакомыхъ, ростомъ съ Джерри Пепъ — вдругъ выскочилъ, и схватилъ меня такъ точно, какъ это сдѣлалъ Джерри при первой встрѣчѣ.

— Поймали, Джерри! Пополамъ, такъ вѣдь? крикнулъ мальчикъ съ азартомъ.

— Пополамъ! чтобъ вамъ подавиться! заревѣлъ Джерри, схватывая меня за другую руку. — Съ какой это стати пополамъ? Я за нимъ гоняюсь съ тѣхъ поръ, какъ его отецъ домой пришелъ! Вѣдь я жь первый его поймалъ!

— Говорятъ вамъ, пополамъ! сказалъ мальчикъ, крѣпче ухватывая меня за руку и давая мнѣ толчокъ. — Я жь за вами присматривалъ съ тѣхъ поръ, какъ вы съ нимъ встрѣтились; безъ меня вы бы ни за что не привели его домой. Нечего болтать, Джерри Пепъ. Ведите его.

— Не поведу! Джимъ Баллизетъ что сказалъ? Вѣдь онъ сказалъ: кто первый его поймаетъ и приведетъ домой, тому я дамъ шиллингъ. А о второмъ, кто поймаетъ, онъ ничего не сказалъ.

— Не болтать, говорю вамъ, сказалъ другой мальчикъ; онъ былъ сильнѣе Джерри Пепа. — Идемъ. (Это было сказано мнѣ; при этомъ онъ меня дернулъ такъ, что у меня хрустнуло плечо). Съ вами, мой тюльпанчикъ, я бы не желалъ дѣлаться пополамъ. Васъ, надо полагать, до полусмерти изобьютъ, когда вы попадетесь въ руки къ отцу.

Еще разъ не помня себя отъ страха, я выскользнулъ у нихъ изъ рукъ и припалъ къ мостовой, крича во все горло, что я скорѣе умру, чѣмъ сдѣлаю еще шагъ къ проулку. Такъ-какъ на мнѣ не было башмаковъ, то я не могъ лягаться слишкомъ больно, но по мѣрѣ силъ, я отражалъ ихъ обоихъ ударами ногъ, какъ только они хотѣли меня ухватить.

Оба мальчика были въ отчаяніи. Джерри Пепъ, низкій измѣнникъ, уже разсчитывавшій на цѣну моей крови, видѣлъ теперь, что деньги ускользаютъ изъ его рукъ и совсѣмъ побѣлѣлъ отъ злости. На него нашелъ внезапный порывъ отчаянной храбрости (онъ былъ извѣстенъ, какъ позорный трусъ), онъ вдругъ повернулся къ своему противнику, и со всего размаху ударилъ его кулакомъ по лицу.

— Вотъ вамъ! сказалъ Джерри. — Кабы вы не сунули сюда своего носа, онъ бы у меня былъ уже дома.

То было со стороны Джерри опрометчивое движеніе. Мальчикъ получилъ предназначенный ему ударъ, но къ несчастію для мастера Пепа, этотъ мальчикъ былъ изъ породы тѣхъ твердоголовыхъ субъектовъ, на которыхъ ударъ не дѣйствуетъ, если онъ сразу не сшибаетъ ихъ съ ногъ. На секунду твердоголовый мальчикъ остановился, отирая свои зашибенный носъ обшлагомъ куртки и глядя пристально на Джерри. Потомъ онъ кинулся на него, какъ такса кидается на крысу. Въ одно мгновеніе онъ ударилъ его о земь и тутъ принялся тузить негодяя такъ, что мое сердце радовалось. Мнѣ это до такой степени было пріятно, что я, забывая объ опасности, залюбовался на эту сцену. Однако. съ быстротою молніи въ головѣ моей мелькнула мысль: теперь мнѣ пора убираться!

И съ поспѣшностью, почти равною быстротѣ моей мысли, я вскочилъ и побѣжалъ, оставивъ среди улицы сражающихся въ грязи противниковъ.

ГЛАВА XII,
ВЪ КОТОРОЙ Я СТАРАЮСЬ ПРИСТРОИТЬСЯ КЪ «ЛАЯНЬЮ» И ПРІОБРѢТАЮ НѢСКОЛЬКО НОВЫХЪ ЗНАКОМСТВЪ.

Я побѣжалъ назадъ, въ ту сторону, откуда пришелъ, и быстро очутился снова въ Смитфильдѣ, и въ той самой части рынка, въ которой я провелъ большую часть дня. Никто не преслѣдовалъ меня и на базарѣ было еще темнѣе и тише, чѣмъ полчаса тому назадъ, когда я ушелъ оттуда.

Моя рекогносцировка сопровождалась немалыми опасностями и добытые ею результаты были далеко неудовлетворительны. Впрочемъ, одинъ пунктъ былъ дознанъ достовѣрно: возвратиться домой было бы съ моей стороны почти безумно. Это значило бы помогать моимъ палачамъ и собственными руками устроивать себѣ погибель. Какъ могъ я, послѣ выслушаннаго мною разговора между коварнымъ Джерри Пепомъ и его товарищемъ, сомнѣваться въ томъ, что мой отецъ, не говоря уже о мистрисъ Бёркъ, былъ внѣ себя отъ ярости противъ меня? Въ самомъ дѣлѣ, мой отецъ не могъ даже сдержать свое бѣшенство до той минуты, когда я самъ вернусь домой; его бѣшенство клокотало и било черезъ край и онъ чувствовалъ такую непреодолимую потребность излить его на меня, что предложилъ за мою поимку значительную сумму — цѣлый шиллингъ. Для него это составляло значительную сумму. Таская тяжести, требовавшія лошадиной силы, онъ долженъ былъ потратить четвертую часть дня на добыванье этихъ денегъ. На шиллингъ онъ могъ купить себѣ три кружки пива.

Такъ-какъ возвращеніе домой совершенно исключалось изъ вопроса, то что же надо было дѣлать? Гдѣ же я буду спать? Этотъ вопросъ представился мнѣ вдругъ и это было совершенно естественно, потому что до сихъ поръ я никогда въ жизни не проводилъ ночи иначе, какъ въ болѣе или менѣе комфортабельной постели. Что же мнѣ заснуть на томъ мѣстѣ, гдѣ я сижу? Пожалуй, отчего же. Я съѣлъ хорошій ужинъ и ночи не были черезчуръ холодны. Одна такая ночь не повредитъ мнѣ, конечно, одна только; я свернусь въ уголкѣ и постараюсь устроиться поудобнѣй. Свѣтаетъ рано, и тогда…

А! и тогда! Я въ теченіе всего вечера думалъ о завтрашнемъ днѣ, видя его въ какомъ-то неопредѣленномъ и мистическомъ свѣтѣ; но теперь завтрашній день выросъ передо мною такъ внезапно, какъ будто передо мною поднялась каменная стѣна. Съ завтрашнимъ днемъ шутки плохія. Гдѣ бы я ни спалъ, стоило только закрыть глаза и открыть ихъ снова, и вотъ уже настанетъ новый день — тотъ день, когда я долженъ буду съ однѣми голыми руками пуститься въ житейское море и добывать себѣ насущное пропитаніе. Разумѣется я, какъ говорится, стоялъ уже на своихъ ногахъ съ самаго утра; но такимъ образомъ я провелъ все-таки только лоскутокъ дня. Я всталъ въ это утро дома; я тамъ позавтракалъ, я убѣжалъ, и воротился, и опять убѣжалъ. Я пріобрѣлъ себѣ ужинъ независимо отъ дому, но какимъ способомъ? Невозможно такимъ путемъ начать и довести до конца новый день. Прежде чѣмъ я улягусь спать, я долженъ сообразить, къ какой работѣ мнѣ пристроиться и какъ только я проснусь, мнѣ надо пойдти искать этихъ занятій.

Къ чему же пристроишься? Разумѣется, къ «лаянью». Разсвѣтаетъ рано утромъ, и я пойду на какой нибудь базаръ — въ Ковентъ-Гарденъ или въ Биллингсгетъ все равно, — высмотрю изъ разнощиковъ кого нибудь подобрѣе, и предложу ему мои услуги. Если онъ у меня спроситъ, сколько мнѣ нужно въ день, я скажу ему…

Фью! Оно хорошо разсуждать, что вотъ пойду на базаръ и высмотрю себѣ хозяина; а положимъ такъ, что я и хозяина нашелъ, уговорился съ нимъ, а къ работѣ-то этой неспособенъ! Положимъ, напримѣръ, что въ голосѣ моемъ нѣтъ той силы и звучности, которая требуется для «лаянья»! Конечно, я не зналъ, каковы въ этомъ отношеніи мои способности; но какой же я былъ глупый мальчикъ, что пропустилъ все время послѣ обѣда и весь вечеръ не удостовѣрившись въ этомъ! Мнѣ одному принадлежалъ, такъ-сказать, весь базаръ въ теченіе многихъ часовъ, а я только безъ всякаго дѣла шлялся по этому базару изъ конца въ конецъ, какъ будто у меня было сто фунтовъ годоваго дохода.

Надо было тотчасъ приняться за дѣло. Было еще непоздно — десятый часъ въ началѣ — и мнѣ было всего удобнѣе удалиться въ центръ свинаго ряда и начать практическія упражненія.

Къ какому базару мнѣ готовиться?

Въ обыкновенное время, я бы затруднился выборомъ; но холодные, скользкіе, избитые камни, на которыхъ я стоялъ и рѣзкій ночной воздухъ обнаружили свое вліяніе и я безъ колебаній предпочелъ Ковентъ-Гарденъ Биллингсгету. Когда этотъ первый вопросъ былъ рѣшенъ, тогда надо было сообразить, какіе цвѣты или растенія обыкновенно продаются въ это время года. Какіе цвѣты? Посмотримъ; ну, разумѣется желтофіоли; ихъ всего больше собираютъ и покупаютъ.

Гмъ!

— Желто-фіоли! свѣжіе, душистые желто-фіо-ли?

На счетъ голоса все было какъ нельзя лучше, но для моихъ собственныхъ ушей было совершенно ясно, что я не уловилъ должной интонаціи; ни подъ какимъ видомъ не слѣдовало отрѣзывать такъ коротко первое «желтофіоли». Попробуемъ еще разъ; тутъ я приложилъ руку къ одной сторонѣ рта, чтобы звукъ разносился дальше.

— Желто-фіо-ли! Свѣжіе, души-стые желто-фіо-ли!

Такъ было гораздо лучше. Я ходилъ взадъ и впередъ по темному ряду, и въ теченіе четверти часа производилъ громогласную торговлю по части желтофіолей, кричалъ «го»! воображаемому ослу и почтительно обращался къ воображаемому хозяину за мелочью на шиллингъ и шесть пенсовъ, какъ будто все это происходило въ дѣйствительности.

Отшлифовавъ желтофіоли въ полному моему удовольствію, я сталъ искать какихъ нибудь плодовъ, соотвѣтствующихъ времена года, и остановился на клубникѣ. Я приступилъ къ ней съ самоувѣренностью, основанною на моемъ первомъ успѣхѣ, но скоро пришелъ къ тому заключенію, что для неопытнаго «лателя» клубника положительно составляетъ камень преткновенія. Надо было говорить такую фразу, и слова въ ней не риѳмовали:

— Клубника! Четыре пенса базарный горшокъ! О, мальчики!

Выходило нечисто. Встрѣчалась какая-то неуклюжая зацѣпка между слогами «ба» и «зар». Можетъ-быть, если перемѣнить цѣну, то будетъ иначе.

— Пять пенсовъ базарный горшокъ!

Нѣтъ!

— Три пенса базарный горшокъ!

То же, что и пять пенсовъ!

— Шесть пенсовъ базар…

Было ясно, что цѣна тутъ ни при чемъ. Слово «базарный» портило все дѣло; кабы его выпустить, фраза вышла бы довольно гладко. Но, разумѣется, выпустить было невозможно, по какой бы цѣнѣ его ни продавать, по четыре ли пенса, или по шести. Хоть я и былъ совершенно неопытенъ въ торговыхъ дѣлахъ, однако я зналъ, что потребители разнощичьихъ фруктовъ не будутъ брать клубники, если ее не продавать по базарной мѣркѣ, такъ точно какъ не купятъ они «дамасскихъ» или какого нибудь другаго сорта мелкихъ сливъ, если ихъ не продаютъ по портерной мѣркѣ.

Непоколебимая настойчивость и десятки повтореній довели наконецъ провозглашеніе клубники до приличной звучности и гладкости. Надо было просто скрадывать въ словѣ «базарный» первое «а», такъ что получалось слово «бзарный».

Репетиція шла довольно успѣшно, когда сидя на перекладинѣ одного изъ загоновъ, я вдругъ замѣтилъ, что сзади меня притаились два мальчика. Моею первою ужасною мысью было то, что Джерри Пепъ и его противникъ, окончивъ свое сраженіе, заключили между собою сдѣлку, и условились дѣйствовать противъ меня заодно. Это показалось мнѣ тѣмъ болѣе правдоподобнымъ, что въ ту минуту, когда я повернулся къ нимъ и сталъ смотрѣть въ ихъ сторону, одинъ изъ нихъ выскочилъ изъ засады и сильно ухватилъ меня за волосы.

— Го, мальчики! Го, мальчики! закричалъ онъ, передразнивая мое провозглашеніе клубники и жестоко дергая меня за волосы при каждомъ «го». — Самое время теперь кричать «го, мальчики»! Бродяга вы этакой, съ чего вы взяли поднимать тутъ на базарѣ такой гвалтъ, когда вамъ давно пора быть въ постелѣ, — го, серъ?

Онъ подражалъ голосу и жестамъ разъяреннаго полисмена и размахивалъ кулакомъ, какъ будто у него въ рукѣ была полисменская палочка.

Несмотря на то, что онъ очень больно таскалъ меня за волосы, моимъ первымъ чувствомъ, когда я повернулся къ нему, было чувство радостной признательности. Эти два мальчика не были Джерри Пепъ и его спутникъ. Они были съ ними почти одного роста, или быть можетъ немного побольше, но совершенно мнѣ незнакомы.

— Слышите, серъ, продолжалъ лжеполисменъ съ гнѣвомъ, отъискивая въ своихъ карманахъ пару ручныхъ колодокъ: — угодно вамъ будетъ двинуться съ мѣста, или мнѣ отправить васъ туда, гдѣ я завтра утромъ буду имѣть удовольствіе васъ найти? Лучше бы вамъ было идти домой подобру-поздорову. Я не приму за васъ никакого поручительства, вы такъ это и знайте, коли я разъ отведу васъ въ полицію!

— Идите домой сами, отвѣтилъ я, вырываясь изъ его рукъ и спрыгивая съ перекладины. — Чего вы сами не идете домой? Что вы ко мнѣ пристали?

— Мы и то идемъ домой, замѣтилъ другой мальчикъ, хохотавшій надъ продѣлкою лжеполисмена такъ, что принужденъ былъ прислониться къ забору. — Мы были въ театрѣ въ Шордичѣ и теперь идемъ домой.

Затѣмъ, обращаясь къ своему спутпику, онъ сказалъ:

— Пойдемъ, Моульди! Мы къ ночи не доберемся до Вестминстера.

Я нѣсколько разъ бывалъ въ Ковент-Гарденѣ съ отцомъ и зналъ, что этотъ рынокъ въ самомъ Вестминстерѣ или близко отъ него; но я всегда ѣздилъ туда въ тележкѣ, прямо изъ дому. Съ того мѣста, гдѣ я находился теперь, я не зналъ дороги къ рынку; и услышавъ отъ мальчика, что онъ знаетъ Вестминстеръ, я подумалъ, что мнѣ будетъ очень удобно получить отъ него кое-какія свѣдѣнія объ этомъ предметѣ.

— Въ какой части Вестминстера вы живете? спросилъ я у мальчика, сказавшаго послѣднія слова; волосы у него были такого же цвѣта, какъ у мистрисъ Бёркъ, что было ясно видно сквозь прорѣхи его шапки.

— Въ какой части? Въ самой почтенной части. Развѣ не правда, Рипстонъ? отвѣтилъ мальчикъ, котораго звали Моульди.

— Я думаю, замѣтилъ Рипстонъ: — онъ и не спрашивая могъ бы догадаться по нашему виду.

— Близко отъ васъ Ковент-Гарденъ? спросилъ я.

— Что? Театръ Коммон-Гарденъ? спросилъ Моульди, взбивая кверху шапку и закручивая себѣ виски кольцами, въ подражаніе манерамъ аристократіи. — О, да! Въ нашей коляскѣ минута ѣзды отъ нашего дома до театра и мы съ Рипстономъ ѣздимъ въ отдѣльную ложу. Правда, Рипстонъ?

— Охота жь тебѣ говорить такіе пустяки! засмѣялся Рипстонъ. — Живемъ мы точно возлѣ Коммон-Гардена, возлѣ базара и возлѣ театра. Живемъ мы въ «Дельфахъ». Вотъ мы гдѣ живемъ. А вы, молодой человѣкъ, гдѣ живете?

Дѣло было не въ томъ, гдѣ я жилъ. Безъ сомнѣнія, мнѣ удастся найдти мѣсто возлѣ базара, можетъ быть, и въ самомъ базарѣ, гдѣ я проведу ночь такъ же удобно, какъ и въ Смитфильдѣ, не говоря уже о томъ удобствѣ, что мнѣ покажутъ дорогу и что я буду на мѣстѣ утромъ во время. Безъ дальнѣйшихъ колебаніи я соскочилъ съ загороди на ту дорогу, гдѣ стояли оба мальчика.

— Пойдемъ, сказалъ я. — Становится поздно.

— Куда жь вы идете? спросилъ Моульди съ изумленіемъ.

— Съ вами, отвѣтилъ я смѣло.

— Да вѣдь мы же идемъ въ «Дельфы», я вамъ сказалъ, замѣтилъ Моульди.

— И я туда же.

Моульди свиснулъ и съ удивленіемъ взглянулъ на Рипстона.

— Какъ? Развѣ ваша квартира не ближе «Арокъ»? спросилъ Рипстонъ.

— Вы сказали «Дельфы», вы ничего не говорили объ «Аркахъ», сказалъ я.

— Ну «Дельфы» это «Арки», а «Арки» — «Дельфы», развѣ не такъ? замѣтилъ Рипстонь.

— Вотъ какъ! Ну, я не зналъ. Да и какъ мнѣ знать? Я никогда тамъ не бывалъ.

— Никогда не бывали? Да вѣдь вы же сказали, что вы тамъ живете.

— Ну, сказалъ я: — коли ужь вамъ надо все знать, у меня теперь нѣтъ квартиры.

— То-есть нѣтъ правильной квартиры, вы хотите сказать?

— Совсѣмъ нѣтъ квартиры, отвѣтилъ я: — только здѣсь.

И я взглянулъ кругомъ на загороди.

— Ну, это ужь дудки! сказалъ Моульди. — У всякаго человѣка есть квартира. Что вы сдѣлали съ своимъ старымъ жильемъ?

Что я съ нимъ сдѣлалъ? Это былъ вопросъ на сколько грубый, на столько же. и неожиданный; и по тому, какъ оба мальчика смотрѣли на меня и другъ на друга, было ясно, что они замѣтили мое смущеніе. Моульди продолжалъ свои разспросы.

— Коли нѣтъ у васъ жилья, сказалъ онъ: — чѣмъ же вы кормитесь?

— И куда же вы ходите по воскресеньямъ? вмѣшался Рипстонъ.

Я хотѣлъ, на первое время по крайней-мѣрѣ, совершенно скрыть свои дѣла отъ новыхъ моихъ пріятелей; а тутъ, въ одну минуту, я очутился, какъ прижатый въ уголъ и не имѣлъ возможности увернуться. А впрочемъ, гдѣ жь тутъ была опасность? Повидимому эти мальчики сами добывали себѣ пропитаніе и заботились о себѣ, не подчиняясь ничьему контролю. Быть можетъ, мнѣ даже будетъ выгодно разсказать имъ приблизительно мое положеніе; быть можетъ, они меня научатъ, какъ пристроиться къ работѣ.

— Коли я вамъ все скажу, такъ вы обѣщаетесь, что не выдадите? спросилъ я.

Оба мальчика торжественно завѣрили меня, что они скорѣе пойдутъ на смерть, чѣмъ рѣшатся на такую низость.

— Ну, сказалъ я: — такъ я жилъ дома. Я тамъ и спалъ прошлую ночь.

— Это значитъ съ отцомъ и съ матерью, и все такое? спросилъ Рипстонъ.

— Да.

— И вы убѣжали? И не хотите ворочаться?

— Я никогда не ворочусь, отвѣтилъ я съ величайшею искренностью: — я не смѣю воротиться.

— Понимаю! сказалъ Моульди, проницательно кивая головой. — Вы что такое стибрили?

— Стибрилъ?

— Ну да, стащили. Понинаете? Поймали они васъ на этомъ? Или вы ушли благополучно?

— Что вы говорите? На чемъ меня поймали?

— Вотъ это прекрасно! засмѣялся Моульди. — Почемъ же я знаю, что вы тамъ украли! Развѣ жь я тамъ былъ?

— Да я ничего не укралъ. Я оттого убѣжалъ, что меня тамъ били.

Мальчики поглядѣли другъ на друга недовѣрчиво; Моульди приложилъ указательный палецъ къ носу и выразительно мигнулъ.

— Такъ это вы оттого только убѣжали, что васъ били, а? спросилъ Рипстонъ.

— Только! Кабы вамъ задавали такого звону, вы бы не стали говорить «только!»

— Да вѣдь давали же вамъ всегда ѣду и все такое?

— Ну, конечно.

— И настоящая постель была? Съ простынями, съ одѣялами, съ подушкой?

— Разумѣется, отвѣтилъ я.

— Каково «разумѣется!» захихикалъ Рипстонъ. — И вы думаете, мы вамъ такъ и повѣримъ, что вы все это бросили — и ѣду, и постель съ простынями — и убѣжали, и боитесь воротиться домой только потому, что васъ били? Отмѣнный вы лгунъ, вотъ вы что такое!

— Или набитый дуракъ, а это еще того хуже, сказалъ Моульди рѣшительно.

— Васъ никто не заставляетъ вѣрить мнѣ, только я вамъ сказалъ чистую правду, промолвилъ я.

— Что жь, иной разъ случаются удивительныя вещи; можетъ, оно и такъ, сказалъ Рипстонъ. — Только я вамъ вотъ что скажу: кто бѣжитъ отъ хорошей ѣды и отъ сносной квартиры только потому, что его бьютъ, такъ того и стоитъ оставить безъ ѣды и безъ квартиры, пока онъ узнаетъ имъ настоящую цѣну.

— Пусть бы меня съ утра до вечера кто-нибудь тузилъ и толокъ, замѣтилъ Моульди: — только бы за это давалъ настоящую квартиру!

— Немного бы имъ было отъ васъ пользы, Моульди, разсмѣялся его товарищъ. — Да только вы не бойтесь; онъ сдѣлалъ что нибудь похуже, да не хочетъ признаться; думаетъ, мы выдадимъ; оно и понятно.

Рипстонъ былъ моложе Моульди, года на два моложе по крайней-мѣрѣ, но изъ его ухватокъ и изъ его разговоровъ было видно, что его житейская опытность очень обширна.

Пока происходилъ этотъ разговоръ, мы шли на столько быстро, на сколько позволяли намъ широкіе сапоги Моульди, поминутно соскальзывавшіе съ его съ ногъ; мы прошли по улицѣ Ольдъ-Бели и мимо Ньюгета; тутъ мои товарищи спросили у меня, извѣстно ли мнѣ, черезъ какія ворота выводятъ людей на висѣлицу, и когда я имъ отвѣтилъ, что неизвѣстно, то они обязательно остановились на минуту и просвѣтили меня этимъ свѣдѣніемъ; мы вышли въ улицу Ледгетъ, перешли черезъ нее и потомъ стали странствовать по такимъ темнымъ и извилистымъ проулкамъ, какихъ я еще отроду не видывалъ. Еслибы дѣло было днемъ, то и тогда блужданіе по такимъ узкомъ и мрачнымъ проходамъ и дворамъ не могло бы подѣйствовать ободряющимъ образомъ на мою душу; но было темно, хоть глазъ выколи; я чувствовалъ, что каждый мой шагъ все дальше и дальше отводитъ меня отъ дому; а этотъ домъ, какъ ни была горька и мучительна моя тамошняя жизнь, все-таки по приговору моихъ товарищей, вполнѣ компетентныхъ судей въ этихъ дѣлахъ, былъ на столько хорошъ, что я, оставляя его, оказывался набитымъ дуракомъ; я началъ чувствовать сильнѣйшее раскаяніе и слезы выступили у меня на глазахъ. Еслибы я принужденъ былъ говорить, то мое волненіе непремѣнно обнаружилось бы, но къ счастію или къ несчастію, мои товарищи примолкла; на нихъ подѣйствовала наша быстрая ходьба, они съ трудомъ переводили духъ и имъ было не до разговоровъ. Такъ мы шли дальше; я держался немного позади, и наконецъ мы вдругъ вышли изъ темныхъ проулковъ въ широкую освѣщенную газомъ улицу.

ГЛАВА XIII.
ТЕМНЫЯ АРКИ И ИХЪ ОБИТАТЕЛИ. Я ПРИСУТСТВУЮ ПРИ ФОКУСѢ, СОВЕРШЕННОМЪ ТУЗЕМЦАМИ. МОЯ ПЕРВАЯ НОЧЕВКА ВЪ ФУРГОНѢ.

Было уже поздно, около одиннадцати часовъ, но на улицѣ было много шуму и толкотни, и такая толпа народу, что насъ на каждомъ шагу чуть не сбивали съ ногъ и мы едва могли пробираться такъ, чтобы намъ не отдавили пальцевъ.

— Идемъ, сказалъ Рипстонъ, взглядывая на меня черезъ плечо. — Теперь мы близко.

Это замѣчаніе сильно меня обрадовало. Съ тѣхъ поръ, какъ мы поворотили въ широкую и свѣтлую улицу, я думалъ о томъ, въ какой прекрасной части города жали Моульди и другой мальчикъ, и съ какимъ удовольствіемъ а поселился бы тамъ жe; но затѣмъ послѣдовала тревожная мысль, что мои спутники идутъ домой — домой, въ свое жилье. Они мнѣ такъ сказали. Они не приглашали меня идти съ ними; я присоединился къ нимъ добровольно, и могъ ожидать только того, что они теперь войдутъ въ тотъ домъ, гдѣ они живутъ, а мнѣ предоставятъ устроиваться, какъ мнѣ самому будетъ угодно. Но Рипстонъ сказалъ: «идемъ; теперь мы близко». Разумѣется, близко къ ихъ жилью, и я былъ, значитъ, приглашенъ войти.

Я немножко отсталъ отъ нихъ, отчасти потому, что очень утомился, а отчасти потому, что какой-то человѣкъ только что отдавилъ мнѣ лѣвую пятку; однако, я отвѣтилъ самымъ дружелюбнымъ тономъ на приглашеніе Рипстона, и, на сколько хватило силъ, ускорилъ шаги.

Но вдругъ я потерялъ ихъ обоихъ изъ виду; они исчезли такъ, какъ будто бы растаяли.

Куда жь они дѣвались? Можетъ, я пробѣжалъ мимо нихъ. Это было неправдоподобно, потому что я все время тщательно слѣдилъ за ними глазами; но другого объясненія это таинственное событіе не допускало.

Я поворотилъ назадъ и сдѣлалъ нѣсколько шаговъ, называя ихъ по именамъ, но никто не отвѣчалъ. Я пробѣжалъ ярдовъ двадцать впередъ, и изо всѣхъ силъ крикнулъ:

— Рипстонъ!

Опять никакого отвѣта, и отъ нихъ не осталось никакого слѣда.

Тяжелое уныніе, напавшее на меня тогда, когда мы проходили черезъ дворы и проулки, и разсѣявшееся подъ вліяніемъ блеска и многолюдства большой улицы, теперь овладѣло мною еще съ большею силою. Моимъ печальнымъ убѣжденіемъ было то что мальчики умышленно сыграли со мной эту штуку. Имъ не нравилось мое общество, и, находясь близко отъ своего жилья, они рѣшились отдѣлаться отъ меня такимъ безцеремоннымъ образомъ. Быть можетъ, они вообще издѣвались надо мною, говоря, что мы будемъ проходить близко отъ Ковент-Гарденскаго базара; по всѣмъ моимъ соображеніямъ, Ковент-Гарденъ долженъ былъ находиться совсѣмъ въ другой сторонѣ; можетъ быть, я теперь на богъ-вѣсть сколько миль дальше, чѣмъ былъ тогда, когда тронулся съ мѣста!

Это послѣднее размышленіе имѣло такой подавляющій характеръ, что я не могъ долѣе совладать съ своимъ горемъ. Я остановился и посмотрѣлъ безнадежно вверхъ и внизъ по длинной улицѣ, которой, повидимому, не было конца; потомъ я прислонился къ фонарному столбу и началъ изливать свое отчаяніе такимъ тономъ, который, безъ сомнѣнія, еслибы я протянулъ его подольше, скоро бы собралъ вокругъ меня цѣлую толпу.

Но вдругъ, къ великой моей радости, хорошо запавшій въ памяти голосъ поразилъ мой слухъ:

— Смитфильдъ, гдѣ вы?

Меня не звали Смитфильдомъ, но то было мѣсто, гдѣ мои два пріятеля встрѣтили меня, и, безъ сомнѣнія, они давали мнѣ это имя, потому что не знали другого. Кромѣ того, то былъ голосъ Моульди, безъ всякаго сомнѣнія.

— Я здѣсь, отвѣтилъ я. — Вы гдѣ?

— Здѣсь, вы развѣ не видите!

Я не видалъ. Голосъ выходилъ, повидимому, изъ какого-то прохода, рядомъ съ тѣми лавками, противъ которыхъ я стоялъ въ эту минуту, но изъ котораго прохода — этого бы я не могъ распознать ни за что на свѣтѣ. Кромѣ того, мнѣ и въ голову не могло придти искать ихъ тутъ; я никакъ не могъ себѣ представить, чтобы мои друзья были достаточно респектабельны для обитанія въ такихъ роскошныхъ жилищахъ.

Въ эту минуту, однако, мальчикъ выскочилъ изъ одного прохода — такъ оно, по крайней-мѣрѣ, казалось — и схватилъ меня за руку.

— Это вы, Моульди? спросилъ я.

— Разумѣется, я, отвѣтилъ онъ нетерпѣливо, и давая мнѣ толчокъ впередъ. — Идите, коли идти!

Я скоро увидалъ, что Моульди вводитъ меня не въ частный домъ, а въ какой-то низкій и узкій проходъ, вымощенный булыжникомъ такъ точно, какъ проулокъ Фрайингпенъ. Воздухъ этого мѣста дунулъ мнѣ въ лицо сырой и смертельно-холодный; темно было такъ, что на футъ впереди ничего нельзя было разсмотрѣть. Пройдя нѣсколько ярдовъ въ этомъ ужасномъ проходѣ, я почувствовалъ такой страхъ, что принужденъ былъ остановиться.

— Это здѣсь — это вы здѣсь живете, Моульди? спросилъ я.

— Здѣсь внизу, отвѣтилъ онъ. — Надо еще порядкомъ спуститься внизъ. Идемъ; вы чего испугались?

— Такъ темно, Моульди!

— Я думаю, такимъ господамъ, что получаютъ акуратно всякую ѣду и жгутъ восковыя свѣчи у себя въ спальной! Мы на этотъ счетъ не такъ разборчивы. Идемъ, или пустите мою руку и не задерживайте меня.

Я всѣми силами прицѣпился къ его рукѣ; я не зналъ, что дѣлать. Моульди, должно быть, почувствовалъ, что рука моя дрожитъ.

— Господи! нечего тутъ бояться, молокососъ! сказалъ онъ почти ласковымъ голосомъ. — Коли мы поторопимся, такъ найдемъ фургонъ или телегу, и охапку сухой соломы — будетъ на чемъ прилечь. Этимъ, знаете, не надо брезгать въ холодную ночь.

Ободренный такимъ образомъ, я пошелъ съ нимъ дальше въ темный, сырой проходъ; этотъ проходъ такъ круто спускался внизъ, и былъ до такой степени скользокъ отъ сырости, что еслибы на мнѣ были башмаки, я бы навѣрное упалъ тутъ разъ двѣнадцать. Что хотѣлъ сказать Моульди своими намеками на телеги и фургоны, и сухую солому — этого я совсѣмъ не понималъ. Если такія вещи, дѣйствительно, можно найти въ глубинѣ того ужаснаго прохода, по которому мы спускались внизъ, то, разумѣется, ими не долженъ былъ брезгать бѣдный мальчикъ, нуждавшійся въ жильѣ, а я, безъ сомнѣнія, въ этомъ нуждался. Кромѣ того, со стороны Моульди было очень мило предлагать мнѣ, безъ всякой просьбы съ моей стороны, часть своей постели, какъ бы ни была она скромна; и съ моей стороны было бы до крайности не деликатно отклонить это предложеніе. Подогрѣвая такимъ образомъ на ходу свое мужество, я шелъ рука объ руку съ Моульди. Все ниже и ниже, и съ каждой минутой вѣтеръ, дувшій намъ въ лицо, становился холоднѣе и зловоннѣе. Наконецъ, мы догнали Рипстона, и онъ началъ ворчать, зачѣмъ мы долго замѣшкались, и сталъ предсказывать, что теперь всѣ фургоны и телеги будутъ биткомъ набиты.

Камни подъ нашими ногами становились все холоднѣе и грязнѣе, и воздухъ съ каждымъ шагомъ дѣлался болѣе тяжелымъ.

— Вотъ тебѣ разъ! сказалъ Рипстонъ въ темнотѣ. — По моему пахнетъ весеннимъ приливомъ!

— Подите вы, безтолочь! отвѣтилъ Моульди. — Весенніе приливы въ нынѣшнемъ году уже покончились. Что вы не умѣете распознать по запаху низкую воду отъ высокой? Пора бы, кажется, принаровиться!

— Ахъ, да! Это, должно быть, иломъ и пахнетъ, сказалъ Рипстонъ.

— Куда мы идемъ? спросилъ я. — Куда эта дорога?

— Въ рѣку, коли пойдемъ прямо, отвѣтилъ Рипстонъ со смѣхомъ.

— Въ рѣку!

— Чего вы его пугаете, добродушно вмѣшался Моульди. — Да, Смитфильдъ, дорога ведетъ въ рѣку, коли идти по ней прямо впередъ; но мы не пойдемъ прямо, мы теперь свернемъ въ сторону.

Я не помнилъ себя отъ страха, и теперь позволялъ только вести себя дальше, потому что еслибы я поворотилъ назадъ, я ни за что не нашелъ бы дороги. Кромѣ того, было такъ ужасно темно, и я остался бы одинъ, еслибы вздумалъ воротиться. Моульди попрежнему держалъ меня за руку, а Рипстонъ шелъ сзади, напѣвая куплетъ изъ водевиля, который, вѣроятно, онъ видѣлъ въ эту ночь въ Шордичѣ; онъ былъ такъ веселъ и безпеченъ, какъ будто шелъ по самому чистому и пріятному пути. Мы свернули въ сторону и сошли внизъ но лѣстницѣ; дойдя до самаго низу, Моульди сказалъ:

— Вотъ мы здѣсь. Теперь, Рипъ, возьмите вы его за другую руку, а то онъ наткнется на что-нибудь и переломаетъ себѣ ноги.

— Подымайте ноги, Смитфильдъ, сказалъ Рипстонъ: — коли наступите на что-нибудь теплое и мягкое, не останавливайтесь поднимать эту штуку и не принимайте ее за муфту, или за что-нибудь въ этомъ родѣ; а то, коли тронете, укуситъ.

— Что такое укуситъ? спросилъ я самымъ серьёзнымъ тономъ, отъ всей души раскаяваясь въ томъ, что не остался на всю ночь въ свиномъ ряду.

— Что? Крыса! отвѣтилъ Рипстонъ, лукаво наслаждаясь моимъ страхомъ. — Тутъ крысы бѣгаютъ такія — съ хорошую кошку — правда, Моульди?

— Вы ему не вѣрьте, Смитфильдъ, сказалъ его пріятель. — Разумѣется, тутъ есть крысы, но онѣ рады убраться съ дороги, чуть только завидятъ васъ.

— Да, славно онѣ убираются съ дороги, нечего сказать! Такія учтивыя; остановится и присѣдаетъ, и раскланивается, какъ встрѣтится съ вами; чудеса да и только! зубоскалилъ Рипстонъ. — Ну, а какъ же онѣ полъ старухи-то съѣли прошлую ночь; а, Моульди? Съ нею онѣ не очень чинились.

— Ну, будетъ вамъ брехать! Знайте свое дѣло — идите, а то я вамъ покажу науку, сказалъ Моульди угрожающимъ тономъ.

И мистеръ Рипстонъ, принявъ къ свѣдѣнію это рѣшеніе, замолчалъ.

Мы были въ ужасномъ мѣстѣ. На сколько оно было просторно — нельзя было угадать; но что отъ кирпичныхъ стѣнъ валилъ густой паръ — это можно было ясно видѣть при свѣтѣ немногихъ мерцающихъ сальныхъ огарковъ, разсѣянныхъ тамъ и сямъ. Эти скудные свѣчные огарки составляли все освѣщеніе, и каждый изъ нихъ былъ, очевидно, частною собственностью; каждый былъ поставленъ для удобства своихъ владѣтелей, лѣниво расположившихся возлѣ этихъ свѣтящихъ точекъ.

Ярдахъ въ двадцати отъ того мѣста, гдѣ мы вошли, одинъ изъ этихъ огарковъ былъ прилаженъ къ стѣнѣ на старомъ ножѣ съ штопоромъ; штопоръ былъ воткнутъ между зелеными, сырыми кирпичами, а сломанное лезвее ножа исправляло должность подсвѣчника. Свѣтъ находился на высотѣ трехъ футовъ отъ земли и подъ его лучами сидѣлъ скрючившись оборванный и грязный старикъ, чинившій сапогъ. Онъ сидѣлъ на крышкѣ рыбной корзины, а его рабочимъ инструментомъ были старая столовая вилка и кусокъ бичевки; провертѣвъ дырку, старикъ завострялъ губами конецъ бичевки и держалъ развалившійся сапогъ поближе къ огарку, чтобы лучше разглядѣть, куда продернуть бичевку. У него на носу были очки, по крайней-мѣрѣ была мѣдная оправа съ однимъ стекломъ; фигура старика была очень комична; губы у него были точно собраны на снурочекъ, голова на сторону и онъ старался какъ можно лучше приноровиться къ своему одинокому стеклышку; рука его постоянно такъ дрожала, что даже высмотрѣвъ дырку, въ которую надо было пропустить бичевку, онъ съ полминуты возился надъ тѣмъ, чтобы попасть ею, какъ слѣдуетъ. Огарокъ, освѣщавшій старика, бросалъ также свой свѣтъ на колесо и на одну сторону телеги, находившейся недалеко отъ него. Вся масса телеги скрывалась въ темнотѣ, но изъ нея слышались смѣхъ и возня; въ ней было нѣсколько мальчиковъ, забавлявшихся тѣмъ, что кидали грязью въ свѣчу старика.

— Это кажется старый дядя Ридль, замѣтилъ Рипстонъ, когда мы остановились на минуту, чтобы полюбоваться на потѣху.

— Да, старый бродяга! отвѣтилъ Моульди. — По дѣломъ ему. Ха! ха! ха! Смотрите, Смитфильдъ! (Моульди засмѣялся тому, что комокъ грязи попалъ старику въ лобъ). Вѣдь славная штука?

— Отчего подѣломъ ему? Что онъ имъ сдѣлалъ? спросилъ я.

— Что сдѣлалъ? О, онъ скряга! отвѣтилъ Моульди съ сильнѣйшимъ отвращеніемъ. Говорятъ, всѣ его деньги — сотни и тысячи, все золотомъ, спрятаны подъ камнемъ, гдѣ-то подъ этими сводами. Вотъ кабы намъ Богъ послалъ напасть на этотъ камень — а, Рипъ?

Но Рипстонъ былъ поглощенъ другими интересами и не могъ отвѣчать. Мѣтко пущенный комокъ грязи вышибъ сапогъ изъ рукъ скряги въ ту самую минуту, когда ему удалось продернуть бичевку въ проверченную дырку, и теперь онъ ползалъ на четверенькахъ и щупалъ руками въ темнотѣ, стараясь отыскать свой старый сапогъ. Съ той телеги, гдѣ сидѣли мальчики, раздались такіе взрывы хохота, отъ которыхъ загудѣло подъ сводами; Рипстонъ хохоталъ не тише другихъ.

— Будьте жь добрыми ребятами, дайте мнѣ кончить работу! воскликнулъ старикъ, отыскавъ свою собственность. — Коли вы только не будете бросать, пока я сдѣлаю еще съ полдюжины стежковъ, я вамъ отдамъ свѣчку, можете тогда въ орлянку играть, либо въ карты, какъ вамъ угодно.

— Ладно, дядя; пропойте намъ еще пѣсню и мы будемъ нѣмы, какъ устрицы, крикнулъ кто-то съ телеги.

— Хорошо, хорошо. Что жь мнѣ вамъ спѣть?

— «Красный носъ», «Горячія печеныя яблоки», «Заколдованнаго ньяницу».

Однако, «Горячія печеныя яблоки» были въ большинствѣ; и старикъ своимъ высокимъ, надтреснутымъ, дрожащимъ голосомъ затянулъ пѣсню, стараясь въ то же время воспользоваться какъ можно лучше наступившимъ перемиріемъ и окончить свое кропанье. Когда онъ пропѣлъ первый куплетъ и дошелъ до припѣва, мальчики подхватили хоромъ и какъ разъ тогда, когда старикъ всего менѣе ожидалъ нападенія, ловко пущенный комокъ грязи совершенно залѣпилъ одинокое стеклышко очковъ, а другой комокъ погасилъ свѣчу, приплюснулъ ее объ стѣну и свалилъ ее на подъ; веселье въ телегѣ проявилось еще шумнѣе прежняго.

— Идемъ! сказалъ Моульди: — нечего тутъ больше мѣшкать. Нашъ фургонъ тамъ, въ дальнемъ концѣ.

Крѣпко придерживаясь за фалду Моульди, я пошелъ за нимъ по указанному направленію.

Очевидно, онъ и другъ его Рипстонъ были привычны въ этому мѣсту; они шли впередъ очень развязно; я же не могъ ступить шагу, не скользя на иловатомъ полу или не натыкаясь на оглобли телегъ и на цѣпи постромокъ, которыя, при тускломъ свѣтѣ немногихъ свѣчей, не выдѣлялись достаточно ясно среди густаго мрака. Кромѣ того, только свѣча стараго «скряги», чинившаго сапоги (онъ былъ, какъ я впослѣдствіи узналъ, бѣдный, старый, отставной паяцъ), могла сколько нибудь освѣщать это мѣсто; всѣ остальныя свѣчи были окружены толпами мальчиковъ и молодыхъ людей, которые, присѣвъ на сыромъ полу или на клочкахъ соломы, играли въ карты или въ орлянку. Передъ нѣкоторыми изъ этихъ игроковъ стояла бутылка; всѣ курили короткія трубки, всѣ ругались и хохотали сильнѣйшимъ образомъ.

Наконецъ мы остановились.

— Стойте, Смитфильдъ, вотъ нашъ фургонъ! сказалъ Моульди.

И тотчасъ же я услышалъ, хотя и не могъ разглядѣть, какъ онъ карабкался по спицамъ колеса.

— Какъ тамъ дѣла, а? спросилъ Рипстонъ.

— Все какъ слѣдуетъ, отвѣтилъ Моульди съ фургона.

— Такъ полѣзайте, сказалъ мнѣ Рипстонъ. — Вотъ становитесь ногою на спицы, а я васъ подсажу.

Такъ онъ и сдѣлалъ. Онъ подсадилъ меня такъ сильно, что я упалъ на четвереньки на дно телеги.

Когда полѣзъ Рипстонъ, было слышно, какъ онъ громко чмыхнулъ.

— Я думалъ, вы говорите все, какъ слѣдуетъ? сказалъ онъ недовольнымъ голосомъ, обращаясь къ Моульди. — Соломы-то у васъ тутъ нѣту! Ставлю фартингъ, что нѣту!

— Ни крошки! отвѣтилъ Моульди.

— Я такъ и зналъ, продолжалъ Рипстонъ. — Я носомъ почуялъ, какъ только ступилъ на колесо. Эва! думаю, нынче уголья возили. Непремѣнно уголья.

И мальчикъ сердито кинулся въ фургонъ.

— Я бы на вашемъ мѣстѣ, Рипъ, сдѣлалъ замѣчаніе, насмѣшливo проговорилъ Моульди. — Я бы написалъ къ этому фургонщику, пускай броситъ возить уголья, пускай возитъ только мебель, чтобы всегда оставалась въ фургонѣ хорошая охабка соломы, а то вы перемѣните квартиру.

— Это еще ничего, что соломы нѣтъ, съ досадою возразилъ Рипстонъ: — тутъ эта проклятая угольная пыль лѣзетъ къ вамъ въ носъ, чуть только вѣтерокъ потянетъ снизу въ трещины. Что скажете, Смитфильдъ?

— Это мы здѣсь ляжемъ спать?

— Вотъ наша берлога, милости просимъ, будьте какъ дома! гостепріимно отвѣтилъ Моульди.

— Да гдѣ же постель? спросилъ я.

— Гдѣ что? переспросилъ Моульди.

— Постель. Вѣдь есть же тутъ постель?

— О, да! Еще бы! цѣлая перина биткомъ набита лучшимъ гусинымъ пухомъ и цѣлая куча подушекъ и простынь и все такое. Это все гдѣ-то тутъ!

И Моульди обшарилъ ногами весь фургонъ.

— Гдѣ жь это постель, Рипъ? продолжалъ онъ. — Что жь это я никакъ не могу найдти ее?

Рипстонъ, отлично оцѣнившій шутку своего друга, смѣялся не говоря ни слова.

— Ахъ, да! Теперь я припоминаю, Смитфильдъ, сказалъ Моульди серьёзно. — Ее намедни захватили перекупщики вмѣстѣ съ остальною нашей мебелью. Подите вы! пришелъ сюда дразнить насъ своими толками о постелѣ! Слушайте! Вотъ наша постель, и онъ стукнулъ каблукомъ въ стѣнку фургона: — а коли вамъ тутъ жестко, полѣзайте внизъ — тамъ вамъ грязи хватитъ по щиколку.

— Не обращайте на него вниманія, замѣтилъ Рипстонъ, который вообще, когда ему удавалось насмѣяться въ волю, былъ мягкосердечнѣе своего товарища. — Нынче хуже чѣмъ въ другіе дни, Смитфильдъ, — соломы нѣту. А иной разъ столько въ этомъ фургонѣ соломы, что можно набить — ну, хоть и не цѣлый мѣшокъ, а около того. Тогда, знаете, отлично! Представьте себѣ приходите вы въ этакую холодную ночь, думаете, какой вы несчастный человѣкъ и какъ у васъ опять будутъ всѣ кости болѣть отъ досокъ! Думаете вы это, и лѣзете вы въ темнотѣ въ фургонъ и вдругъ тамъ цѣлый ворохъ соломы — да сухой соломы вы это помните — такъ что вамъ остается только сгрести ее въ кучу и зарыться въ нее съ головою! О!

И одно воспоминаніе объ этой роскоши заставило Рипстона втянуть въ себя воздухъ съ такимъ звукомъ, какъ будто онъ схлебывалъ съ ложки горячій и отмѣнно вкусный супъ.

— А вамъ не холодно, когда вы раздѣваетесь? спросилъ я.

— Не знаю, отвѣтилъ коротко Рипстонъ. — Никогда не пробовалъ.

— Никогда не пробовали раздѣваться, когда ложились спать?

— Я раздѣвался въ послѣдній разъ — то-есть, знаете совсѣмъ раздѣвался — сказалъ Рипстонъ, да — въ прошломъ августѣ, если не ошибаюсь. Это было тогда, когда поспѣли сливы. Вы помните это время, Моульди? Это было въ послѣдній разъ, какъ мы пошли въ Серпентейнъ. Безмозглая вы голова, Смитфильдъ! Кабы мы раздѣвались да проклажались, въ которомъ же мы часу встали бы утромъ? Вѣдь намъ тоже надо кормиться, какъ вы думаете?

— Мы и то встанемъ завтра поздно, коли будемъ болтать, зѣвая сказалъ Моульди: — теперь, должно быть, скоро двѣнадцать. Будетъ, пора спать, а то завтра никуда не попадемъ.

— Я готовъ, отвѣтилъ Рипстонъ. — Постойте, кто-жъ будетъ подушкой?

Я не имѣлъ понятія о томъ, что хочетъ сказать Рипстонъ, и поэтому не обратилъ вниманія на его вопросъ.

— Когда нѣтъ соломы, тогда никому не хочется быть подушкой, усмѣхнулся Рипстонъ.

— Хотите быть подушкой, Смитфильдъ? спросилъ Моульди.

Я чувствовалъ себя до такой степени несчастнымъ, что ужь мнѣ было все равно чѣмъ ни быть; я согласился.

— Ладно. Мы не будемъ очень налегать на васъ, замѣтилъ Моульди. — Насъ теперь трое, дѣло можно вести безобидно. Вамъ незачѣмъ быть подушкой, коли вы не хотите.

— Это все смотря какой у васъ вкусъ, сказалъ Рипстонъ. — Инымъ холодъ ни почемъ, лишь бы было имъ мягко, а другимъ совсѣмъ напротивъ: имъ бы хоть и въ кирпичной печи спать, такъ и то въ пору. Вы какъ насчетъ этого, Смитфильдъ?

— Я люблю, чтобы мнѣ было тепло и мягко спать, отвѣтилъ я со слезами.

— Вотъ какъ! И то и другое! усмѣхнулся Моульди. — Честь имѣю желать вамъ того и другаго. Ну, коли хотите быть подушкой, пролѣзайте сюда, а не хотите, такъ и скажите, и пускайте другаго. Намъ тутъ въ фургонѣ вашего хныканья не нужно, вотъ я вамъ что скажу, глуный вы плакса! Мнѣ досадно, что мы сдѣлали такую глупость, взяли васъ съ собой.

Я поторопился, насколько у меня хватало силъ, пояснить Моульди, что я плачу, потому что не могу удержаться, а не потому, что хочу ему сдѣлать непріятность. Я завѣрилъ его, что я готовъ употребить всѣ усилія, чтобы устроить наше положеніе какъ можно удобнѣе, и что если онъ мнѣ покажетъ, какъ быть подушкой, я тотчасъ же все сдѣлаю.

— Тутъ нечего показывать, отвѣтилъ Моульди, немного смягчившись. — Подушка — тотъ, кто ложится внизъ, такъ что другіе кладутъ на него голову. Проще этого быть ничего не можетъ. Другимъ мягко лежать на немъ, а ему тепло отъ другихъ. Такъ устроиться всего удобнѣе, развѣ не правда?

— Ну, прочь съ дороги! крикнулъ Рипстонъ и легъ, въ то же время, въ одномъ концѣ фургона. — Я подушка. Ложитесь.

— Ну, вы теперь по моему, Смитфильдъ, сказалъ Моульди, устраиваясь на ночь.

Но подражать его примѣру не было возможности. Онъ самымъ безцеремоннымъ образомъ захватилъ въ свою пользу все туловище Рипстона, такъ что для моей головы не осталось другой подушки кромѣ Рипстоновыхъ ногъ. Но ворчать было безполезно и я также прилегъ.

— Клонитъ васъ ко сну, Рипъ? спросилъ Моульди, помолчавъ нѣсколько минутъ.

— Разумѣется клонитъ. Я было уже совсѣмъ заснулъ, какъ вы заговорили. А васъ не клонитъ, Моульди?

— Мнѣ никогда не спится послѣ такихъ сраженій. Лопни мои глаза! Представьте себѣ, что на вашъ корабль наскакиваетъ трое молодцовъ, и на васъ только рубашка, да панталоны, да два ножа — вотъ и вся ваша защита.

— Да, славныя они штуки играютъ на этомъ Шордичскомъ театрѣ, отвѣтилъ Рипстонъ соннымъ голосомъ. — Покойной ночи!

— Покойной ночи!

Наступило другое, непродолжительное молчаніе; потомъ Моульди заговорилъ снова.

— Спите, Рипъ?

Отвѣта не было.

— Не слышите? Спите, старый Рипъ?

— Будь я повѣшенъ! Въ другой разъ не заманите меня въ подушки, коли не уйметесь съ разговорами! отозвался Рипстонъ свирѣпо. — Ну, въ чемъ дѣло?

— Что вы за чудакъ! Совсѣмъ вы не любите лежать и разговаривать о томъ, что видѣли, сказалъ Моульди примирительнымъ тономъ.

— Такъ это вы разбудили человѣка, чтобы говорить ему такой вздоръ? сказалъ Рипстонъ съ возрастающею свирѣпостью.

— Я только хотѣлъ задать вамъ одинъ вопросъ, Рипъ. Капъ вы думаете, что разбойники бросили въ колодезь настоящее тѣло?

— Навѣрное. Я и руку видѣлъ сквозь дыру въ мѣшкѣ, отвѣтилъ Рипстонъ, издѣваясь надъ своимъ товарищемъ.

— И вы думаете, тамъ былъ настоящій колодезь, Рипъ? настоящій какъ есть колодезь, прямо «въ нѣдрахъ земли» какъ сказалъ серъ Гасперъ?

— Безъ всякаго сомнѣнія, отвѣтилъ Рипстонъ.

— А я не слыхалъ, какъ всплеснула вода, настаивалъ Моульди.

— Мало прислушивались, сказалъ Риистонъ. — Колодезь-то вѣдь очень глубокъ, ну вы и не могли тотчасъ услышать. Я услышалъ всплескъ минуты три спустя.

Моульди дышалъ очень тяжело, но не отвѣчалъ. Онъ довольно долго продолжалъ дышать тяжело, какъ будто-бы у него была на умѣ какая-то мысль. Потомъ онъ еще разъ тихонько покликалъ Рипстоыа, но тотъ мгновенно началъ храпѣть такъ громко, что не оказалось никакой возможности разбудить его безъ настоящаго насильственнаго нападенія, а на это Моульди, конечно, не могъ рѣшиться. Послѣ вторичной попытки, онъ оставилъ его въ покоѣ, и наклонивъ голову ко мнѣ, прошепталъ мое имя. Но мнѣ не хотѣлось разговаривать; я также сдѣлалъ видъ что сплю, и не далъ ему отвѣта.

Но мнѣ совсѣмъ не спалось. Прижавшись мокрою отъ слезъ щекою къ колѣнамъ Рипстона, я не засыпая раздумывалъ о своемъ прошедшемъ, о сдѣланномъ мною безумномъ поступкѣ и о томъ, что меня ожидаетъ. Какъ бы иначе все было въ это время, еслибы у меня только достало мужества выдержать ту потасовку, которую дала мнѣ мистрисъ Бёркъ такъ, какъ я выдерживалъ уже десятки разъ побои, хоти и не такіе сильные! На сколько было бы лучше, еслибы я пошелъ домой даже тогда, когда Джерри Пепъ схватилъ меня, и еслибы я еще разъ встрѣтился лицомъ къ лицу съ моимъ отцомъ и съ его ужаснымъ ремнемъ! Теперь по крайней мѣрѣ все было бы уже кончено и я лежалъ бы въ своей теплой постелѣ, въ задней комнатѣ — лежалъ бы въ постелѣ и баюкалъ маленькую Полли. Безъ сомнѣнія, боль отъ наказанія еще не унялась бы; но въ эту минуту трудно было бы показать мнѣ такое мученіе, котораго бы я не принялъ и не выдержалъ съ радостью, лишь бы только въ награду за него меня немедленно перенесли въ проулокъ Фрайингпенъ и приняли бы въ № 19, простивъ мнѣ всѣ мои беззаконія.

Бѣдная маленькая Полли! Мысль о ней мнѣ была невыносима, а между тѣмъ она не выходила у меня изъ головы. Я увѣренъ, что панталоны Рипстона насквозь пропитались моими слезами; я плакалъ особенно сильно, когда припоминалъ ея милые пріемы — какая она была прелестная, когда я одѣвалъ ее ночью, увѣряя ее, что мы пойдемъ гулять; и какъ она прижималась ко мнѣ, и цаловала меня послѣ того, какъ мистрисъ Бёркъ, войдя въ комнату съ хлѣбомъ и масломъ для нея, понапрасну била меня за то, что я будто бы съѣлъ первую порцію.

Гдѣ-то теперь Полли? Что она теперь дѣлаетъ? Спитъ ли она теперь здоровымъ сномъ — спаси ее Богъ! — въ передней комнатѣ, или же она въ эту самую минуту лежитъ, не засыпая въ моей постелѣ и ждетъ меня?

Точно ли она здорова, какъ увѣрялъ меня Джерри Пепъ? Но развѣ жъ можно вѣрить Джерри? Вѣдь онъ же оказался вѣроломною канальею. Можетъ быть, вмѣсто того, чтобы быть бодрѣе и веселѣе чѣмъ когда либо, какъ увѣрялъ Джерри, она лежитъ больная! Можетъ быть, свалившись съ лѣстницы, она переломила себѣ руки или ноги и эти изувѣченные члены перевязаны у нея тряпками и вставлены въ лубки, такъ какъ я это замѣтилъ у людей, входившихъ и уходившихъ черезъ госпитальныя ворота, въ то время, когда я еще засвѣтло сидѣлъ на перекладинѣ въ Свиномъ ряду.

Можетъ быть, Полли умерла. Если такъ, то ярость моего отца и безразсудное предложеніе шиллинга за мою поимку становятся понятными. Теперь я припомнилъ, что Джерри Пепъ обнаружилъ значительное смущеніе, когда я спросилъ его на счетъ моей маленькой сестры. Можетъ быть, Полли умерла и Джерри зналъ это. Можетъ быть, ее убило паденіе на каменныя ступени, и она лежитъ одна въ комнатѣ безъ движенія, мертвая, какъ снигирь Джо Дженкинса.

Это послѣднее размышленіе было такъ ужасно, что оно остановило мои слезы, и направило мои мысли въ другую сторону; мысли эти были очень печальны: я припомнилъ мою мать со всѣми странными и ужасными обстоятельствами, сопровождавшими ея похороны. Такъ я лежалъ безъ сна, въ темнотѣ до тѣхъ поръ, пока Моульди заснулъ и захрапѣлъ не хуже Рипстона; мальчики, игравшіе въ карты и въ орлянку, были прерваны среди своихъ ссоръ, ругательствъ и проклятій приближеніемъ тяжелыхъ шаговъ; всѣ они поползли и полѣзли въ фургоны и телеги, крича другъ другу:

— Тушите свѣчу! Сюда идутъ крючки!

Что «крючкомъ» называли полисмена — это я зналъ хорошо, и боясь что мистрисъ Бёркъ передала свое дѣло въ руки полиціи, я вдругъ переполнился такимъ страхомъ, который положилъ конецъ всѣмъ моимъ нѣжнымъ мыслямъ и выдвинулъ на первый планъ весь запасъ моей эгоистической заботливости о собственной личной безопасности. Когда правильный звукъ шаговъ сталъ все болѣе и болѣе приближаться, на меня напалъ такой страхъ, что мнѣ пришло сильное желаніе украдкою выскочить изъ фургона и спрятаться покуда пройдетъ полиція. Какъ я жалѣлъ о томъ, что не воспользовался предложеніемъ моихъ друзей и не сдѣлался подушкою! Тогда бы они лежали на мнѣ и закрывали меня! Тонъ-тонъ! И не одинъ «крючокъ», а по крайней мѣрѣ трое и прямо мъ нашему фургону! Такъ прямо, что у, меня задрожали всѣ члены и лицо мое сдѣлалось влажнымъ не отъ слезъ, а отъ поту; и вотъ передовой «крючокъ» становится ногою на постромочную цѣпь и освѣщаетъ фургонъ яркимъ свѣтомъ своего фонаря.

Но къ невыразимому моему облегченію, онъ соскакиваетъ внизъ не говоря ни слова и полисмены идутъ дальше, разговаривая о своихъ собственныхъ дѣлахъ; звуки ихъ шаговъ становятся все слабѣе и слабѣе и наконецъ замираютъ въ отдаленіи; замираютъ всѣ звуки кромѣ храпѣнія спящихъ и писка крысъ; затѣмъ совершенно неожиданно я впадаю въ забытье.

ГЛАВА XIV,
ВЪ КОТОРОЙ Я ВСТУПАЮ ВЪ ТОВАРИЩЕСТВО СЪ МИСТЕРАМИ РИПСТОНОМЪ И МОУЛЬДИ, И СОГЛАШАЮСЬ ДѢЛАТЬ ТАКЪ, КАКЪ ОНИ ДѢЛАЮТЪ.

Я еще спалъ крѣпкимъ сномъ, когда «подушка» вывернулась изъ-подъ меня, и моя тяжелая голова съ рѣзкимъ стукомъ ударилась о дно телеги.

Я протеръ глаза и замѣтилъ, что Моульди уже всталъ. Въ полумракѣ я смутно различалъ его; онъ сидѣлъ на боковой стѣнкѣ фургона, зѣвалъ и жестоко скребъ ногтями свою большую копну рыжихъ волосъ. На нѣсколько минутъ я совсѣмъ ошалѣлъ. Мнѣ казалось, что полисменъ освѣтилъ насъ своимъ фонаремъ всего минутъ пять тому назадъ. Кромѣ того, я чувствовалъ себя усталымъ и измученнымъ, какъ будто бы я совсѣмъ не спалъ. Не пускаясь въ дальнѣйшія изслѣдованія, я опять свернулся въ углу и подложилъ себѣ руки подъ голову.

— Ну, Смитфильдъ! воскликнулъ Рипстонъ, у котораго, безъ сомнѣнія, ныли всѣ кости, достаточно оправдывая такимъ образомъ его угрюмое настроеніе. — Поворачивайтесь! Не цѣлый же день вамъ тутъ сидѣть!

— Да теперь еще не день, проворчалъ я. — Какой же теперь день, когда еще совсѣмъ темно!

— О, не говорите вы мнѣ вашихъ глупостей. Вставайте и смотрите, какъ свѣтло. Ужъ и солнце взошло. Лѣзьте сюда, глядите!

Съ этими словами Рипстонъ влѣзъ туда, гдѣ сидѣлъ Моульди, и, послѣ нѣкотораго колебанія, я тоже взобрался туда къ нимъ.

— Ну, гдѣ же солнце-то?

— Гдѣ! Вонъ, на рѣкѣ, тамъ внизу. Глядите!

Кругомъ насъ все было темно и мрачно; но въ томъ направленіи, куда указывалъ Рипстонъ, можно было на первый взглядъ различить что-то въ родѣ блестящаго серебрянаго шара. Если же приглядѣться, можно было замѣтить, что тамъ было просто круглое отверстіе, въ которое врывались солнечные лучи. Зрѣлище было великолѣпное — лучше всѣхъ панорамъ, какія мнѣ случалось видѣть. Глядя въ это свѣтлое отверстіе, вы могли видѣть, какъ вода рѣки вся подергивалась рябью и сверкала подъ лучами солнца; видѣнъ былъ клочокъ голубаго неба, и барка, нагруженная сѣномъ, медленно плыла внизъ по теченію.

— Идемъ, сказалъ я, перекидывая ногу за стѣнку фургона.

— Идемъ куда? спросилъ Моульди.

— Идемъ туда, гдѣ солнце свѣтитъ; все лучше, чѣмъ тутъ въ темнотѣ сидѣть.

— Кому нравится, тому туда и дорога, отвѣтилъ Моульди брюзгливо. — Коли вамъ нравится, вы туда и идите.

— А вы съ Рипстономъ развѣ не пойдете?

— Мы туда пойдемъ, куда всегда ходимъ, замѣтилъ Рипстонъ.

— Это куда же?

— Куда? Въ Коммон-Гарденъ, разумѣется! Какая польза идти къ рѣкѣ?

— Можетъ, у васъ важное дѣло тамъ какое есть? вставилъ Моульди.

— Можетъ, онъ идетъ собирать кости, сказалъ Рипстонъ.

— На здоровье ему! По фартингу за фунтъ, коли найдетъ, да еще барочники въ шею накладутъ; они думаютъ, кто по берегу гулять пойдетъ, непремѣнно уголья воровать сбирается. Вы за костями, что ли, Смитфильдъ?

— Нѣтъ, отвѣтилъ я. — Я этого дѣла не знаю.

— Такъ вы за что же хотите приняться?

— Мнѣ все равно. Мнѣ надо только чѣмъ нибудь заработать себѣ хлѣбъ. Я думалъ взяться за «лаянье». Этимъ вѣдь недурно себѣ заработывать хлѣбъ — такъ, что ли?

Моульди взглянулъ на Рипстона, и оба мальчика засмѣялись.

— Вы «лаяньемъ» хотѣли заняться, о! сказалъ Моульди. — Съ чего вы себѣ забрали въ голову «лаянье», Смитфильдъ?

— Да вотъ мой отецъ…

— Вашъ отецъ, стало быть, разнощикъ?

— Нѣтъ, мой отецъ… Онъ не разнощикъ.

— Вы у кого нибудь «лаяли»?

— О, нѣтъ! Меня надоумилъ одинъ пріятель моего отца. Я никогда ни у кого не «лаялъ». Хочу попробовать.

— Почемъ вы знаете, что вы можете «лаять»? спросилъ Рипстонъ.

— Да я пробовалъ.

— Ну, ужь подлинно вы настоящій лгунъ! Сами же вы говорили, что никогда ни у кого не «лаяли»!

— Да и не «лаялъ», а пробовать — пробовалъ. Я учился «лаять» прошлую ночь на базарѣ, какъ вы подошли ко мнѣ сзади.

— Въ самомъ дѣлѣ, замѣтилъ Моульди. — Вы развѣ не помните, Рипъ? О, да! у васъ точно славный голосъ для «лаянья», Смитфильдъ; ужь это вы мнѣ повѣрьте!

Я былъ очень радъ слышать отъ него этотъ отзывъ.

— Такъ вы думаете, Моульди, что мнѣ это удастся?

— То-есть что удастся?

— Да вотъ понравлюсь какому нибудь хозяину — хлѣбъ себѣ заработаю.

— Хозяину-то вы, можетъ быть, и понравитесь, а ужь насчетъ хлѣба…

И Моульди закончилъ свое замѣчаніе такимъ жестомъ, котораго невозможно было не понять.

— Инымъ оно и нравится, продолжалъ онъ: — а мнѣ нѣтъ. Рипстону тоже не понравилось.

— Такъ вы пробовали? спросилъ я, приходя въ уныніе.

— Разумѣется, пробовали. Да и чего мы только не пробовали — ге, Рипстонъ? Да, было и это, и цѣлая ватага знакомыхъ намъ ребятъ тоже брались за «лаянье»; и всѣ говорятъ то же, что и мы: говорятъ, что ужь на этомъ не поддѣнете. Да! Лучше я соглашусь быть у доктора на побѣгушкахъ, носить пластырную ливрею и пилюльныя пуговицы. А по вашему какъ, Рипъ?

— Да почти такъ, отвѣтилъ Рипстонъ. — Вотъ такъ жизнь! Встаете вы утромъ, еще темно, и первое дѣло везете тележку на базаръ, а хозяинъ идетъ-себѣ по тротуару, потомъ присматриваете за тележкой, пока хозяинъ расхаживаетъ и покупаетъ, и нагружаетъ, потомъ опять домой тащить, и коли тутъ овощи, надо ихъ мыть и раскладывать, а потомъ шляться цѣлый день и кричать по улицамъ.

— Да это еще не все, сказалъ Моульди. — Положимъ, выдался дурной день, а товаръ такой укладистый, что весь влѣзетъ въ корзинку: луковки или огурчики, или редиски — вечеромъ вы опять выходите одни, бѣгаете и кричите, и орете, пока не погаснутъ всѣ огни въ домахъ, и ужь нечего разсчитывать на продажу. И за все, про все что жь вы получите? Только что покормятъ. Правду я говорю, Рипстонъ?

— Только вотъ насчетъ корму; кормятъ-то не всегда.

Это было далеко неуспокоительно. Я съ самаго начала рѣшилъ въ душѣ сдѣлаться «лаятелемъ»; и эта рѣшимость, и то мнѣніе, что выполнить это намѣреніе будетъ очень легко, если только у меня окажется музыкальный голосъ, поддерживали во мнѣ желаніе покинуть отцовскій домъ. Мои опыты въ Смитфильдѣ, въ Свиномъ Рынкѣ убѣдили меня въ музыкальности моего голоса, и именно это убѣжденіе заставило меня идти вмѣстѣ съ Моульди и съ Рипстономъ, какъ только я узналъ, что они отправляются къ Ковент-Гардену. Однакоже, никто мнѣ не говорилъ, что жизнь «лаятеля» пріятна. Молодой человѣкъ, присутствовавшій при женитьбѣ моего отца на мистрисъ Бёркъ, упомянулъ только, что онъ взялся за «лаянье», убѣгая отъ такой обузы, которая, по его мнѣнію, тяжеле вскрыванья устрицъ; да и мистрисъ Уинкшипъ, въ общемъ итогѣ, сказала немного въ похвалу «лаянья». Правда, она нарисовала очень свѣтлыми красками свой собственный портретъ, какъ она, съ шолковымъ платочкомъ на плечахъ, безъ шляпки, съ неполнымъ рѣшетомъ спѣлыхъ ренклодовъ подъ мышкою, сбирала въ лѣтній вечеръ полный карманъ денегъ; правда, что она вставила эту картинку въ описаніе «лаятельскаго» промысла; но на самомъ дѣлѣ эта вставка имѣла такъ же мало связи съ «лаяньемъ», какъ, напримѣръ, съ дѣланьемъ кирпичей. И вотъ теперь я вижу, что двое мальчиковъ пробовали заниматься «лаяньемъ», и бросили его съ отвращеніемъ. Они нашли себѣ дѣло получше. Что же это за дѣло?

— Чѣмъ же вы, ребята, себѣ хлѣбъ добываете? спросилъ я.

— Чѣмъ добываемъ? О, разными разностями! отвѣтилъ Моульди неопредѣленно.

Въ это время мы трое, выбравшись изъ фургона, шли по той дорогѣ, по которой мы входили прошлую ночь.

— Какія жь это разныя разности? спросилъ я.

— Да хватаемъ что попало, объяснилъ Рипстонъ. — Мы смотримъ въ оба и какъ увидимъ случай, такъ сейчасъ и хватаемъ.

— Такъ у васъ нѣтъ ничего положеннаго, заведеннаго?

— О, у насъ все положено и заведено, отвѣтилъ Моульди со смѣхомъ. — Нельзя, знаете, быть разборчивымъ; надо такъ дѣлать, чтобы добыть корку хлѣба. Все работа случайная. Иной разъ такъ хорошо, что до жареной свинины доходитъ — сидишь на мѣстѣ и ѣшь, вы понимаете? не то чтобы на ходу жевать — а въ другой разъ куска хлѣба не достанешь съ самого утра, какъ выдешь, до поздней ночи, какъ вернешься. Все дѣло счастья.

— Ахъ! а самое лучшее, что никогда вы не знаете, когда счасчье повернется, вставилъ Рипстонъ. — Это вотъ и поддерживаетъ бодрость! Вы думаете, счастье ваше совсѣмъ вымерло и ужь нечего ждать, чтобы оно когда нибудь вернулось; заворачиваете вы за уголъ — глядь! Такъ и окунулись въ счастье по самую шею. Да не дальше какъ вчера вечеромъ! Цѣлый день ни шиша; первое дѣло, ни капли кофе; ни завтрака, ни обѣда, ничего; только какія-то кочерыжки изъ сорныхъ кучъ! Моульди ужь рукой махнулъ на свое счастье — вы таки скоро унываете, Моульди — и говоритъ: чего намъ тутъ таскаться, Рипъ? Лучше ужь пойдемъ назадъ въ «Дельфы», тамъ теплѣй, чѣмъ тутъ на улицѣ. Попробуемъ еще немного, я говорю, обойдемъ три раза и коли ничего не будетъ, пойдемъ домой. Не успѣлъ я это сказать, вдругъ кто-то кричитъ: Ге! видимъ, это джентльменъ стоитъ подъ колоннами, требуетъ себѣ кебъ. Моульди побѣжалъ, привелъ кебъ, и досталось ему шесть пенсовъ отъ джентльмена да пенни отъ извощика — и того семь пенсовъ. Такъ вотъ какъ повернулось дѣло. Вмѣсто того, чтобы идти назадъ въ «Арки», ничего не ѣвши, да ждать тутъ часа три или четыре, покуда пріѣдетъ нашъ фургонъ — мы пять пенсовъ на харчи, а два на представленіе, вотъ откуда мы шли, какъ встрѣтились съ вами прошлую ночь. Мы часто ходимъ въ представленіе, правда вѣдь, Моульди?

— Коли удастся обдѣлать дѣла, такъ мы завтра вечеромъ пойдемъ на бенефисъ, отвѣтилъ Моульди.

— Удивительная пьеса! сказалъ Рипстонъ: — «Капитанъ Вампиръ» или «Пиратъ Пустыни». По крайней-мѣрѣ, должна быть удивительная пьеса: ужь такое названіе!

— Названіе ничего не значитъ, замѣтилъ Моульди. — Возьмите, напримѣръ, «Блирей-кровопійца»; пошли мы туда — ничего не ѣли цѣлый день пошли смотрѣть; и что же вышло? Вдругъ «Блирей» совсѣмъ не «кровопійца»; просто онъ давалъ только деньги въ займы, разорялъ молодыхъ господъ и доводилъ ихъ до рабочаго дома. Чортъ ихъ возьми, такія пьесы!

— Вы когда нибудь видѣли представленіе, Смитфильдъ? спросилъ Рипстонъ.

— Только въ балаганѣ, отвѣтилъ я.

— А! Это въ такомъ рыдванѣ, что перевозятъ съ мѣста на мѣсто на одной лошади? Плохо же вы знаете, что такое представленіе, Смитфильдъ! сказалъ Рипстонъ съ презрительнымъ смѣхомъ. — А куда мы ходимъ, это настоящій театръ, знаете, настоящая сцена и дерутся настоящими мечами, и всѣ костюмы какъ слѣдуетъ — все бархатъ, да золото, да бриліянты — и синій огонь, и все такое. Надо вамъ пойдти, Смитфильдъ, коли вы не бывали.

Въ это время мы вышли на набережную; тамъ было очень тихо; на церковныхъ башняхъ только что пробило пять часовъ. Тутъ Моульди насъ остановилъ.

— Слушайте, сказалъ онъ мнѣ: — прежде чѣмъ намъ идти дальше, надо жь намъ рѣшить. Что, вы пойдете внизъ къ рѣкѣ, или въ Коммон-Гарденъ со мной и съ Рипстономъ?

— Я бы съ вами пошелъ, коли позволите.

— Позволите! Тутъ нечего позволять. Какъ намъ, такъ и вамъ нѣтъ запрета гуда ходить. Дѣло въ томъ, какъ вы за работу примитесь.

— Я понятія не имѣю о работѣ, я одинъ, и не знаю какъ къ ней приступиться, отвѣтилъ я. — Поэтому-то я и хочу идти съ вами, чтобы вы меня научили какъ за дѣло взяться.

— Моульди вотъ что говоритъ, замѣтилъ Рипстонъ: — хотите вы работать сами по себѣ, или къ намъ въ долю пойдете?

Такое предложеніе, при существующихъ обстоятельствахъ, было, разумѣется, въ высшей степени кстати.

— Мнѣ бы хотѣлось къ вамъ въ долю пойдти, отвѣтилъ я. — И вы добрые ребята, что такъ предлагаете.

— Такъ ужь, знаете, постоянно въ долю, шопотомъ сказалъ Рипстонъ. — Вы работаете съ нами, и ѣдите съ нами, и живете съ нами.

— Я понимаю.

— Значитъ, вы пойдете съ нами и будете дѣлать точь въ точь такъ, какъ мы дѣлаемъ, сказалъ Моульди внушительно.

— Да.

— Что найдете, что получите, что у васъ есть, все будете отдавать, сказалъ Рипстонъ съ величайшею важностію: — ничего не будете утаивать; ничего не будете тратить безъ нашего вѣдома.

— Никогда. Это не годится.

— И когда васъ поймаетъ городовой, вы свою кашу сами расхлебывайте и не выдавайте товарищей, хоть бы даже вы, сказавши на нихъ, могли сами вывернуться. На все согласны?

— На все, отвѣтилъ я, хотя, по правдѣ сказать, я не совсѣмъ ясно понималъ нѣкоторыя изъ условій, предложенныхъ Моульди.

— Такъ вы крѣпко будете за насъ держаться и никогда ни дрогнете, ни измѣните?

— Никогда.

— Такъ ударимъ по рукамъ, сказалъ Моульди. — Теперь пожмите руку Рипстону: теперь мы дольщики. Пойдемъ, сейчасъ же примемся за работу.

ГЛАВА XV,
ВЪ КОТОРОЙ ОБНАРУЖИВАЮТСЯ НАСТОЯЩІЯ СВОЙСТВА ЗАНЯТІЙ НАШЕЙ ФИРМЫ И Я СТАНОВЛЮСЬ ВОРОМЪ ИЗЪ-ЗА КУСКА ГОРЯЧАГО ПУДДИНГА ЦѢНОЮ ВЪ ОДИНЪ ПЕННИ.

Отступать было поздно. Думать о возвращеніи домой послѣ отсутствія, продолжавшагося цѣлый день и цѣлую ночь, было для меня невозможно.

Судьба моя была рѣшена и надо было устроивать ее какъ можно удобнѣе. По ихъ собственнымъ словамъ, жизнь Моульди и Рипстона была не особенно тяжела, по крайней-мѣрѣ, не тяжеле и не голоднѣе той, къ которой я давно былъ пріученъ. Она была легче моей жизни. Кусокъ хлѣба, который у моихъ товарищей считался такимъ незавиднымъ блюдомъ, составлялъ лучшее мое угощеніе въ теченіе послѣднихъ трехъ мѣсяцевъ; а жареной свинины мнѣ не доставалось никогда. Они бродили какъ хотѣли, шли куда имъ было угодно; бить ихъ было некому; все, что они добывали, они могли тратить по своему произволу, и они ходили въ представленіе. Соображая все это вмѣстѣ, я начиналъ считать себя очень счастливымъ, что встрѣтился съ парой такихъ славныхъ ребятъ, а еще счастливѣе было то, что они приняли менд такъ добродушно. Жилье было хуже всего. Правда, я попробовалъ его на первый разъ безъ соломы; однако, и такъ, послѣ первой ночи, я только чувствовалъ себя немного помятымъ, а впрочемъ, все было сносно, и мало по малу я могъ совсѣмъ привыкнуть къ новому положенію.

Такого рода мысли занимали меня пока мы дошли до Ковент-Гардена. Здѣсь мы нашли работу въ самомъ разгарѣ, хотя Моульди объявилъ, что мы пришли, по крайней-мѣрѣ, часомъ позднѣе, чѣмъ слѣдовало. Мы не вошли въ крытую часть базара, но стали бродить по окраинамъ, гдѣ нагружались тележки и тачки. Мы ходили такимъ образомъ такъ долго, что я началъ дивиться, когда же мы примемся за работу. Я только что хотѣлъ предложить этотъ вопросъ, когда Рипстонъ кинулся прочь отъ насъ къ одному человѣку, стоявшему съ поднятымъ пальцемъ у груды салата латука.

— Рипстонъ куда пошелъ? спросилъ я.

— Пошелъ на работу. Видѣли вы этого человѣка, что палецъ кверху держалъ? Это значитъ, работа для мальчика; кабы онъ поднялъ два пальца, это бы значило, что ему нуженъ взрослый работникъ. Вы никогда, Смитфильдъ, не идите когда увидите два пальца, а то получите тумака, или что-нибудь въ этомъ родѣ. Вы высматривайте, гдѣ будетъ одинъ палецъ. Рипова работа дастъ намъ теперь на кофе; если мы теперь, покуда онъ работаетъ, сами найдемъ что нибудь, такъ будетъ булка; и я надѣюсь что найдемъ, а то кофе безъ булки плохой завтракъ. Такъ смотрите въ оба, Смитфильдъ.

Такъ и я сдѣлалъ; но никто не поднималъ пальца, по крайней-мѣрѣ, на сколько я могъ видѣть; и Моульди не былъ счастливѣе меня. Минутъ въ двадцать мы прошли къ Бау-стритъ, къ кофейнѣ на базарномъ концѣ улицы; черезъ нѣсколько минутъ явился и Рипстонъ.

— Какъ дѣла, Рипъ? спросилъ Моульди.

— Полтора пенса. А вы какъ?

Моульди, вмѣсто отвѣта, съ досадою пожалъ плечами.

— И Смитфильдъ тоже?

— То же самое.

— Такъ пойдемъ. Что жь намъ теперь пить кофе, или подождать, пока добудемъ что нибудь на хлѣбъ?

— Надо пить теперь по моему, отвѣтилъ Моульди. — Мнѣ просто хоть умирать безъ него. А вы что скажете, Смитфильдъ?

Я готовъ былъ согласиться съ мнѣніемъ Моульди. Проголодавшись и вставши такъ рано утромъ, я началъ испытывать странное ощущеніе, и вѣроятно, то же самое чувствовалъ и Моульди. Я думаю, еще никогда не чувствовалъ себя такимъ голоднымъ и продрогшимъ.

Итакъ мы вошли въ кофейную и Рипстонъ заказалъ три порціи кофе по полпенни. Намъ ихъ подали въ трехъ отдѣльныхъ чашкахъ; кофе былъ отмѣнно горячій и сладкій, хотя и не очень крѣпкій. Выпивъ его, мы почувствовали себя гораздо бодрѣе и опять пошли высматривать работу.

Но наше счастье все-таки не служило намъ. Проходилъ часъ за часомъ, а мы все не могли пристроиться. Мы исходили весь овощный рывокъ вдоль и поперегъ и такъ же точно побывали во всѣхъ закоулкахъ фруктоваго базара. Мнѣ бы сдѣлалось стыдно за себя, но у Моульди дѣла шли такъ же дурно, какъ и у меня; и Рипстону также не было удачи, кромѣ того перваго заработка въ полтора пенни. Я не принималъ къ сердцу моей неудачи еще и потому, что оба мои товарища, повидимому, нисколько не унывали; они бродили весело, отпуская свои шутки и поглядывая на лавки, какъ будто ихъ хлѣбъ, уже намазанный масломъ, былъ совершенно готовъ къ ихъ услугамъ и только ждалъ, когда имъ прискучитъ ихъ гулянье.

Часовъ въ десять утра мы оставили базаръ и пошли глухими улицами и задворками къ Дрери-Лену.

— Ну, Смитфильдъ, сказалъ Моульди: — какъ вамъ нравится быть съ нами въ долѣ? Какъ вы думаете, пріятно вамъ будетъ остаться съ нами?

— Мнѣ очень пріятно будетъ остаться, лишь бы только намъ было немножко побольше удачи, отвѣтилъ я. — Намъ немного пришлось сдѣлать сегодня утромъ, Моульди.

— Могло быть и хуже, замѣтилъ Рипсгопъ — Еще бы мы такъ поздно пришли на мѣсто.

— Это точно, сказалъ Моульди. — Мнѣ было не такъ дурно; а вамъ, должно быть, было даже очень хорошо, Смитфильдъ.

Это я, разумѣется, принялъ за легкую шутку со стороны Моульди. Я засмѣялся и отвѣтилъ ему:

— О, да! мнѣ везло отлично! Точь-въ-точь, какъ вамъ, Моульди.

Тутъ мои товарищи кивнули головами и также засмѣялись, и мы, веселые какъ воробьи, пошли рысцей вверхъ по Дрери-Лену. Мы подошли ко входу въ грязный проулокъ, гдѣ-то по близости Литль-Уильдъ-Стритъ, и тутъ мы остановились.

— Идемъ, шепнулъ Моульди, оглядѣвшись сначала по сторонамъ и убѣдившись, что насъ никто не видитъ.

— Выкладывайте, Смитфильдъ!

— Выкладывать? повторилъ я въ изумленіи, видя что и онъ, и Рипстонъ держутъ себя совершенно серьёзно.

— Выгребайте! сказалъ Рипстонъ, нетерпѣливо подталкивая меня: — не все вдругъ — понемногу! Вотъ тутъ; я васъ заслоню.

— Я думаю, тутъ больше всего молодого картофелю, замѣтилъ Моульди. — Я видѣлъ, какъ вы терлись возлѣ корзинъ, я бы право побоялся такъ близко тереться! Ну и давайте его сюда; онъ теперь еще рѣдокъ, кое-что дадутъ за него, хотя, впрочемъ, орѣхи будутъ повыгоднѣе, коли попадутся.

— Я не знаю, что вы такое говорите, отвѣтилъ я. — У меня нѣтъ молодого картофелю.

— Ну, давайте что есть, сказалъ Рипстонъ. — Тотъ старикъ, съ которымъ мы дѣла ведемъ, здѣсь живетъ.

Я рѣшительно не могъ понять, чего добиваются отъ меня мои товарищи; въ особенности когда они, обращаясь ко мнѣ, стали показывать на карманы моей куртки и панталонъ; наконецъ Моульди обшарилъ меня съ обѣихъ сторонъ. Результатъ его поисковъ не доставилъ ему, повидимому, особеннаго удовольствія, если судить по возрастающей ярости, выразившейся въ чертахъ его лица, и по тому негодующему тону, съ которымъ онъ обратился къ Рипстону.

— Го-го! захохоталъ онъ дико. — Вотъ такъ дольщикъ! Удивительный дольщикъ намъ достался!

— Въ чемъ тутъ дѣло? спросилъ Рипстонъ, очевидно подозрѣвая истину, но не рѣшаясь съ разу повѣрить такой неслыханной нелѣпости.

— Въ чемъ дѣло? Да вотъ у него нѣтъ ни одной штуки! Хоть бы какая-нибудь завалящая луковица! Вотъ въ чемъ дѣло!

И въ теченіе нѣсколькихъ секундъ оба мои дольщика стояли передо мною, глядя на меня въ укоризненномъ молчаніи.

— И это вы называете заодно съ нами! Э такимъ-то образомъ поступая! замѣтилъ Рипстонъ: — ну! вы молодецъ!

— Ну, я и держался съ вами заодно, отвѣтилъ я: — я, право, высматривалъ, какъ можно лучше. Коли никому не надо ничего перетаскивать, что жь я съ этимъ сдѣлаю?

— Э-э-хъ! взвизгнулъ Моульди съ величайшимъ отвращеніемъ.

— Мнѣ не на что было покупать луковицъ, продолжалъ я свои объясненія: — и молодого картофелю не на что, и ничего такого. Вы же знали, что у меня не было денегъ, вѣдь вы же знали!

— Не знали мы, что вы такой набитый дуракъ!

— И потомъ, кабы я добылъ пенни, я бы не сталъ покупать луковицы, скажу вамъ по правдѣ, продолжалъ я: — я бы ужь лучше купилъ хлѣба на завтракъ.

Я никогда въ жизни не видалъ ничего свирѣпѣе того лица, съ какимъ Моульди, услышавъ мои объясненія, повернулся ко мнѣ. Его ярость была слишкомъ сильна, чтобы онъ могъ выразить ее словами; пристально поглядѣвъ на меня съ минуту, онъ глухо зарычалъ и отвернувшись сталъ смотрѣть на улицу.

Ринстонъ смѣялся.

— Не выходите изъ себя, Моульди, сказалъ онъ. — Смитфильдъ еще зеленъ, вотъ что! Посмотрите сюда, Смитфильдъ!

Говоря такимъ образомъ, онъ вынулъ изъ кармана своей куртки одно за другимъ семь отличныхъ яблокъ; и потомъ онъ пригласилъ меня заглянуть въ карманы его панталонъ. Я такъ сдѣлалъ. Одинъ карманъ былъ полонъ миндальныхъ орѣховъ, а другой полонъ испанскихъ орѣховъ.

— Создатель мой, Смитфильдъ! сказалъ Рипстонъ: — какову кучу денегъ должно мнѣ это стоить! А, какъ вы полагаете?

— Но какъ же вы это купили орѣхи и яблоки? спросилъ я, совершенно растерявшись.

— Что жь, купилъ ихъ чтобы перепродать, развѣ вы не смекаете? отвѣтилъ Рипстонъ; ему измѣняли только глаза, но не лицо его было совершенно серьёзно. — Я торгую ими.

— Когда вы ихъ покупали? Я не видалъ…

— Не видалъ и тотъ молодецъ, кому они принадлежали. Онъ въ то время услуживалъ кому-то другому, и я думалъ, что ему непріятно будетъ, если я его буду отрывать отъ дѣла; вотъ я и распорядился самъ, и не дожидаясь чтобы онъ безпокоился завертывать ихъ для меня въ бумагу. Теперь смекаете?

Я сталъ бояться, что дѣйствительно смекаю. Я сказалъ, что сталъ бояться; хотя я и зналъ, что мистрисъ Бёркъ позволяетъ себѣ безсовѣстныя злоупотребленія съ деньгами моего отца, я не думаю, чтобы она взглянула одобрительно на настоящее воровство. То же можно сказать и о моемъ отцѣ, а въ доказательство можно привести ужасную трепку, которую онъ мнѣ задалъ, когда былъ принужденъ подумать, что я укралъ полкроны. Мнѣ, однако, не хотѣлось признаться, что я «смекаю», какъ говорилъ Рипстонъ; я боялся, чтобы не вышло недоразумѣнія.

— Э! это все равно, что жерновъ щекотать и думать, что онъ засмѣется! Никакихъ онъ вашихъ намековъ не пойметъ, свирѣпо засмѣялся Моульди. — Смотрите сюда, юный Смитфильдъ! Видите эти яблоки и орѣхи, что добылъ Рипстонъ? Ну, онъ ихъ стащилъ! Уворовалъ! Укралъ! Ясно это вамъ? Теперь смотрите сюда (онъ раскрылъ рукою внутренній карманъ своей куртки). Вотъ тутъ то, что я укралъ, и мнѣ очень жаль, что не было случая украсть побольше. Теперь мы идемъ въ этотъ проулокъ продавать нашу добычу, а потомъ на эти деньги купимъ себѣ съѣстное.

Я не думаю, чтобы я, даже въ это время, былъ особенно чувствительный или совѣстливый мальчикъ; но въ самомъ дѣлѣ въ грубомъ и рѣзкомъ признаніи Моульди, что онъ воръ, было что-то сильно меня поразившее.

— Господи! есть объ чемъ хныкать! насмѣшливо воскликнулъ Моульди. — Не могли же вы принять насъ за ребятишекъ изъ Воскресной школы? Не могли же вы думать, что у насъ головы набиты разными катихизисами, да поученьями! Коли вы такъ думали, такъ вы очень ошиблись!

— У васъ есть своя семья, вставилъ Рипстонъ съ вѣжливымъ сарказмомъ: — вы оттуда убѣжали и можете назадъ вернуться, когда захотите, такъ вамъ, пожалуй, и позволительно быть поразборчивѣй. Вы вотъ о чемъ подумайте, Смитфильдъ, вы вѣдь нисколько не обязаны брать себѣ долю изъ того пуддинга, который мы теперь пойдемъ купимъ. Вы очень добренькій маленькій мальчикъ и вольны себѣ добывать свой пуддингъ когда вамъ будетъ угодно.

— И чѣмъ вы скорѣе за нимъ пойдете, тѣмъ оно, вѣроятно, будетъ лучше, замѣтилъ Моульди съ угрюмою усмѣшкою.

И пренебрегая дальнѣйшимъ разговоромъ со мною, они отвернулись и вошли въ проулокъ, оставивъ меня на улицѣ.

И вотъ я, какъ говорилъ Рипстонъ, былъ воленъ самъ добывать себѣ пуддлигъ.

Еслибы моею задачею было просто забавлять читателя, я бы, по всей вѣроятности, не упомянулъ объ этомъ важномъ обстоятельствѣ; но такъ-какъ это моя истинная исторія, то я не имѣю возможности объ этомъ умолчать.

Я стоялъ на улицѣ и воленъ былъ убѣжать. Я отвѣдалъ жизнь бродяги; я неожиданно встрѣтился съ ворами, я ѣлъ, и пилъ, и спалъ съ ними; но, къ счастію для меня, я распозналъ ихъ во время, когда я самъ былъ еще честнымъ мальчикомъ. Это было мое счастье. Я вполнѣ это сознаю; и если кто-либо расположенъ обвинять меня въ томъ, что я вошелъ въ грѣхъ съ открытыми глазами, то я ничего не могу сказать въ свою защиту. Я смиренно сознаюсь, что по настоящему мнѣ надо было собраться съ духомъ и побѣжать домой. Я не зналъ туда дороги, это правда, но я могъ бы легко разспросить, не останавливаясь ни передъ какими трудностями. Но, леди и джентльмены, прошу васъ сохранять въ памяти особенности моего положенія, и прошу васъ взвѣсить ихъ, когда будете произносить ваше сужденіе. Я былъ такъ несчастливъ, какъ только могъ бы пожелать самый строгій изъ васъ, могу васъ увѣрить. Когда я подумалъ, какъ я встрѣтился съ Моульди и Рипстономъ; какъ они пригласили меня въ себѣ раздѣлить съ ними ихъ фургонъ; какъ я спалъ съ ними и разговаривалъ, и пилъ ихъ кофе — когда я окинулъ взоромъ эти факты и, поставивъ ихъ съ одной стороны, припомнилъ ту ужасную исповѣдь, которую я только что выслушалъ отъ этихъ мальчиковъ, то у меня уши загорѣлись отъ стыда. Я могъ по крайней-мѣрѣ утѣшить себя тѣмъ, что когда я пилъ ихъ кофе, я считалъ ихъ за честныхъ мальчиковъ и даже въ случаѣ надобности могъ доказать, что деньги, на которыя былъ купленъ этотъ кофе, были заработаны честнымъ образомъ у салатнаго разнощика.

Побѣжалъ ли я? Нѣтъ, я не побѣжалъ. И нельзя также сказать, чтобы я, зрѣло обдумавъ обстоятельства дѣла, рѣшился дожидаться, пока Моульди и Рипстонъ выйдутъ на улицу, и затѣмъ снова присоединиться къ нимъ. Правильнѣе было бы сказать, что вѣсы моего ума не склонялись ни въ ту, ни въ другую сторону; такъ я и стоялъ на одномъ мѣстѣ. Та мысль, что оба мальчика — воры, была ужасна; и эта мысль оказывалась главною тяжестью на чашкѣ благихъ намѣреній; но увы! другая большая тяжесть, а именно мой голодъ, по меньшей мѣрѣ уравновѣшивала первую. Я дрожалъ отъ холоду и былъ очень голоденъ, а Рипстонъ сказалъ очень явственно, что онъ пошелъ покупать пуддингъ, и что я, если не хочу, то и не обязанъ брать изъ этого пуддинга свою часть; стало быть, тутъ ясно подразумѣвалось, что я могу взять, если захочу. Если захочу пуддинга! Еще разъ, леди и джентльмены, осмѣливаюсь просить васъ, чтобы вы обратили ваше милостивое вниманіе на эту часть моего великаго искушенія. Въ вашемъ невѣдѣніи оборвышескихъ нравовъ вы вѣроятно придаете слишкомъ малое значеніе тому, что побудило меня остановиться въ нерѣшимости. Вы, разумѣется, знаете о пуддингахъ гораздо больше, чѣмъ я зналъ, — по крайней мѣрѣ въ то время; вы, по всей вѣроятности, знаете сортовъ двадцать или болѣе, и нѣкоторые изъ нихъ такъ вкусны и сдѣланы изъ такого драгоцѣннаго матеріала, что каждый кусокъ стоитъ по шиллингу; но въ ихъ числѣ вы не знаете ни одного такого, о которомъ стоило бы задуматься хоть на минуту при тогдашнихъ обстоятельствахъ Въ отвѣтъ на это я осмѣлюсь сказать, что прежде всего вы даже неспособны понимать эти «тогдашнія» обстоятельства. Вамъ, можетъ быть, случалось продрогнуть, случалось, быть можетъ, чувствовать голодъ; но что касается до дрожи, то это ощущеніе совсѣмъ особенное у людей не поужинавшихъ, проспавшихъ ночь внѣ дома, не позавтракавшихъ и не имѣющихъ въ виду обѣда; это совсѣмъ особенная и не поддающаяся описанію онѣмѣлость оконечностей и при этомъ постоянный внутренній ознобъ, въ сравненіи съ которымъ ваша дрожь ровно ничего не значитъ. На счетъ пуддинга вы можете знать сортовъ пятьдесятъ, и однакоже вамъ можетъ оставаться неизвѣстнымъ именно тотъ одинъ, на который, какъ я понялъ, намекалъ Рипстонъ; въ самомъ дѣлѣ, онъ не могъ говорить о другомъ пуддиніѣ, потому что только одинъ этотъ сортъ извѣстенъ въ пуддинговыхъ лавкахъ оборвышескихъ областей. Изъ извѣстныхъ вамъ пуддинговъ къ нему ближе всего подходитъ сальникъ, потому что онъ совсѣмъ плоскій и потому что въ него кладется почечное сало. Что туда еще кладется кромѣ почечнаго сала и муки, я, право, не могу сказать; но въ немъ есть что-то таинственно насыщающее; что-то въ немъ такъ удивительно держитъ теплоту, что купленный вами кусокъ грѣетъ вамъ руки, когда вы идете по холоду, до тѣхъ поръ, пока вы положите въ ротъ послѣднія крупицы; что-то раздуваетъ этотъ пуддингъ, такъ что за пенни вы получаете кусокъ, равняющійся по величинѣ четыремъ обыкновеннымъ порціямъ кушанья того же имени — кусокъ величиною съ четверть кирпича. Вы только представьте себѣ это. Вы только вообразите себѣ, что картина куска пуддинга, величиною въ четверть кирпича — горячаго, вы это помните, съ давно извѣстнымъ и по достоинству оцѣненнымъ вкусомъ и запахомъ — носилась передъ духовными очами малодушнаго, маленькаго голоднаго бродяги, подобнаго мнѣ! Въ эту минуту я увидѣлъ, что Рипстонъ и Моульди возвращаются назадъ изъ проулка.

У дверей булочника по сосѣдству стояла большая телега съ мучными кулями; я притаился за нею и они меня не замѣтили. Они были повидимому очень веселы. У Рипстона руки были глубоко запущены въ карманы, въ которыхъ только что передъ тѣмъ были насыпаны орѣхи, а Моульди подбрасывалъ и ловилъ на лету четыре или пять пенсовыхъ монетъ. Когда они подошли къ выходу изъ проулка, они осмотрѣлись по сторонамъ и Рипстонъ свиснулъ. Они, безъ сомнѣнія, искали меня глазами и свистокъ былъ поданъ для того, чтобы привлечь мое вниманіе, еслибы я находился гдѣ нибудь по близости. Но я прижался плотно къ колесу, они меня не увидали и смѣясь пошли внизъ по улицѣ.

Я перешелъ черезъ дорогу и сталъ слѣдить за ними.

Они шли, разговаривая и смѣясь, покуда подошли къ Лонгъ-Экръ, гдѣ была пуддинговая лавка; Моульди вошелъ, а Рипстонъ въ это время стоялъ на улицѣ и глядѣлъ въ окно лавки. Моульди вышелъ съ такою кучею пуддинга вышеописаннаго сорта на капустномъ листѣ, что у меня, глядя на его густой, ароматическій паръ, сперлось дыханіе. Я, должно быть, втянулъ въ себя при этомъ струю очень холоднаго воздуха, которая заставила меня почувствовать еще сильнѣе, что я озябъ и голоденъ.

Я перешелъ на ихъ сторону улицы и пошелъ за ними поодаль, однако на такомъ разстояніи, что я могъ ясно видѣть, какъ Рипстонъ взялъ одинъ изъ большихъ ломтей, поднесъ его ко рту и выкусилъ изъ него кусокъ — ахъ, и какой большой кусокъ! Онъ продолжалъ подносить его ко рту и откусывать (принимая въ соображеніе, какъ много онъ откусывалъ, вы можете судить, какъ велики были пенсовыя порціи); я подошелъ къ нимъ ближе. Я былъ жестоко голоденъ.

Наконецъ я подошелъ къ нимъ такъ близко, что могъ слышать, какъ они ѣдятъ. Я слышалъ, какъ Рипстонъ втягивалъ и выпускалъ дыханіе, чтобы студить забранный въ ротъ кусокъ, и когда онъ изрѣдка поворачивалъ голову въ сторону, я могъ видѣть удовольствіе, выражавшееся въ его глазахъ.

Когда они начали ѣсть, на капустномъ листѣ было всего пять ломтей, а въ это время каждый изъ нихъ уже доѣдалъ по второму ломтю. Если я хотѣлъ говорить, то мнѣ не слѣдовало терять времени.

— Я за то люблю Блинкинсовы пуддинги, что ужь сала въ нихъ вдоволь, замѣтилъ Рипстонъ.

— Это правда, отвѣтилъ Моульди, облизывая себѣ губы: — оно почти то же, что мясной пуддингъ.

— Съ меня какъ будто бы и довольно; онъ такой сытный! сказалъ Рипстонъ.

— Ну, и чудесно! Вы не ѣшьте черезъ силу, засмѣялся Моульди. — Я могу съѣсть одинъ этотъ послѣдній ломоть.

Я не могъ дольше выдержать.

— Моульди! воскликнулъ я, положивъ руку къ нему на плечо: — Моульди, дайте кусочекъ!

Моульди сильно вздрогнулъ, когда я такъ тихо прикоснулся къ нему, и весь съежился; онъ однако скоро оправился отъ своего испуга.

— А! Это вы! Вотъ что! сказалъ онъ. — Гдѣ это вы были? Небось бѣгали домой, посмотрѣть не примутъ ли васъ назадъ, а тамъ не принимаютъ?

— Должно быть, онъ бѣгалъ на базаръ ябедничать на насъ. Такъ, Смитфильдъ?

— Нигдѣ я не былъ; я за вами слѣдомъ шелъ, отвѣтилъ я смиренно.

— Очень мило съ вашей стороны и, учтиво; только мы не хотимъ, чтобы за нами ходили слѣдомъ, особенно подлецы.

— Я не подлецъ, Моульди, отвѣтилъ я. — Дайте кусочекъ! Будьте такъ добры! Кабы вы знали, какъ я чертовски голоденъ, вы бы, право, дали! Могу васъ увѣрить!

— Мнѣ бы это было очень жаль, сказалъ безжалостный негодяй, забивая самымъ соблазнительнымъ образомъ себѣ въ ротъ послѣдній кусокъ своего втораго ломтя: — вы развѣ не знаете, что въ святцахъ говорится? Воздержи, молъ, руки свои отъ воровства и хищенія! Мнѣ даже стыдно, Смитфильдъ, что вы отъ меня требуете такого дурнаго поступка. Коли я вамъ дамъ кусочекъ, то вы имъ еще пожалуй подавитесь!

— Вы рѣшили, что мы всѣмъ будемъ дѣлиться, убѣждалъ я, обращаясь къ его чувству справедливости, такъ-какъ мнѣ не удалось расшевелить его со стороны великодушія.

— Я такъ думалъ; я и теперь такъ думаю, возразилъ Моульди: — но вы требуете себѣ часть пуддинга, а вашей части въ воровствѣ брать не хотите, да должно быть и не возьмете. Вы что скажете, Рипъ?

— Можетъ, онъ просто не смекнулъ нашей игры, Моульди, отвѣтилъ Рипстонъ, который, безъ сомнѣнія, былъ добрѣе своего товарища. — Колибъ вы ему сказали толкомъ, что надо дѣлать, онъ, можетъ быть, и не оплошалъ бы тогда. Правда, Смитфильдъ?

Съ этими словами Рипстонъ далъ мнѣ послѣдній оставшійся у него кусочекъ пуддинга, и я проглатывалъ его въ ту минуту, когда мнѣ пришлось отвѣчать. Что это былъ за кусочекъ! Никогда въ жизни ни у Блинкинса, ни въ другомъ мѣстѣ я не отвѣдывалъ ничего подобнаго. Такой теплый, такой вкусный, такой укрѣпляющій! А на ладони у Моульди еще лежалъ на капустномъ листѣ дымящійся ломоть, изъ котораго могло выдти по меньшей мѣрѣ десять такихъ кусочковъ!

— Такъ какъ же, Смитфильдъ?

Въ ту минуту, когда онъ повторялъ свой вопросъ, Моульди подносилъ ко рту послѣдній ломоть; но по знаку Рипстона, онъ остановился — съ разинутымъ ртомъ.

Кто съѣстъ этотъ пуддингъ — онъ, или я? Было ясно, что мой отвѣтъ мгновенно рѣшитъ этотъ вопросъ. За исключеніемъ того скуднаго ужина, который я купилъ наканунѣ за два пенса, я не ѣлъ ничего со вчерашняго завтрака.

— Ваша правда, Рипстонъ, отвѣтилъ я громко и смѣло: — я бы точно не оплошалъ.

— Да, но вѣдь теперь вы знаете, значитъ не будете плошать? Въ этомъ вся штука.

— Не буду, отвѣтилъ я.

— Когда жь вы начнете? спросилъ Моульди.

— Сейчасъ, какъ только выдастся случай.

— Ну, и ладно, замѣтилъ Рипстонъ. — Дайте ему этотъ кусокъ пуддинга, Моульди; онъ, кажется, ужасно голоденъ.

— А вы не торопитесь, отвѣтилъ Моульди. — Вотъ онъ, ломоть; я его ѣсть не буду (тутъ онъ сунулъ его къ себѣ въ карманъ); только пускай онъ его себѣ сначала заработаетъ. Онъ долженъ намъ показать, что, какъ говоритъ, такъ взаправду и думаетъ. Идемъ.

— Куда идемъ? спросилъ Рипстонъ.

— Назадъ въ Коммон-Гарденъ.

Держась близко къ той сторонѣ Моульди, гдѣ лежалъ пуддингъ, я не отставалъ отъ своихъ товарищей, зная теперь навѣрное, какого рода работа ожидаетъ меня; я долженъ признаться, что мое расположеніе уклониться отъ нея было очень слабо.

Подойдя къ окраинѣ рынка, мы остановились и Моульди обозрѣлъ мѣстность.

— Идите сюда, Смитфильдъ, сказалъ онъ наконецъ.

Смѣло, точно выкованный весь изъ стали, я двинулся впередъ.

— Видите первую лавочку между столбами, ту, гдѣ стоитъ человѣкъ въ синемъ фартукѣ? Тамъ корзины съ орѣхами разставлены въ рядъ.

— Вижу.

— Первая корзина на переднемъ концѣ съ миндальными орѣхами. Идите туда. Мы здѣсь подождемъ.

Моульди не сказалъ ничего больше, но смыслъ его словъ былъ достаточно ясенъ. Я долженъ былъ пойдти, наворовать миндальныхъ орѣховъ изъ крайней корзины. Что пуддингъ въ карманѣ Моульди будетъ мой, это я твердо рѣшилъ въ душѣ своей; теперь оставалось только рѣшить, какимъ образомъ добыть его. Моульди указалъ дорогу и я отправился къ лавочкѣ за орѣхами безъ колебанія, но сердце мое стучало, какъ молотокъ.

Съ этой стороны лавочка была завалена грудами цвѣтной капусты и ревеня, и когда я подошелъ, я увидѣлъ съ перваго взгляда, что всего удобнѣе мнѣ будетъ обойдти кругомъ изъ-за цвѣтной капусты, такъ чтобы приблизиться сзади къ корзинѣ съ миндальными орѣхами. Есть поговорка, что дьяволъ рѣдко бываетъ дурно расположенъ къ своимъ молодымъ друзьямъ, и конечно въ моемъ дѣлѣ оправдалась эта поговсрка.

Между цвѣтною капустою и орѣхами былъ узкій проходъ, по которому никому, кромѣ самого лавочника, не надо было проходить; но закрывъ глаза на эту опасность, я вошелъ туда, какъ будто бы я жилъ тамъ, и притаившись за цвѣтною капустою, увидѣлъ, что продавецъ орѣховъ, повернувшись ко мнѣ спиною, говоритъ съ покупателемъ. Женщина, торговавшая цвѣтною капустою, также сидѣла ко мнѣ спиною, и какъ разъ въ эту минуту ей неудобно было перемѣнить положеніе, потому что она сидѣла на стулѣ и держала свой обѣдъ на колѣняхъ.

Корзина была доверху полна орѣхами и никто не смотрѣлъ. Я запустилъ туда руку разъ — другой — третій, насыпалъ карманы панталонъ и затѣмъ, выскочивъ изъ прохода, пошелъ къ Моульди и Рипстону, выглядывавшимъ изъ-за столба.

— Идемъ, Смитфильдъ! воскликнулъ Моульди, когда я подошелъ; онъ уже говорилъ со мной совсѣмъ инымъ тономъ, чѣмъ прежде. — Идемъ, старина! Я видѣлъ все и теперь понимаю, что вы за парень! Вы-то новичекъ? Вы ужь это разсказывайте такимъ ребятамъ, что не умѣютъ у себя пальцевъ на рукахъ пересчитать. Ну, вотъ вамъ пуддингъ. Я бы радъ былъ дать вамъ вдвое больше!

Пока Моульди не разсыпался такимъ образомъ въ похвалахъ, я не могъ себѣ представить, чтобы я сдѣлалъ дѣйствительно замѣчательный подвигъ; а что онъ хвалилъ меня серьёзно, это видно было еще болѣе изъ его тона, чѣмъ изъ его словъ. Пока я шелъ съ нимъ рядомъ, онъ не спускалъ съ меня глазъ; я пожиралъ свой пуддингъ, а онъ во все это время покачивалъ головой, какъ будто бы слова были слишкомъ слабы, чтобы выразить его восхищеніе.

— Я не съумѣлъ бы въ половину такъ чисто сработать — и въ четверть не съумѣлъ бы! сказалъ Рипстонъ.

— Вы! отозвался Моульди, произнося это вы съ такимъ удареніемъ, которое должно было очень глубоко оскорбить чувства его друга. Вы, Рипстонъ, въ своемъ родѣ недурны, но если вы думаете, что можете показать хоть четверть — хоть даже полчетверти Смитфильдовой ловкости въ воровствѣ, такъ это значніъ только, какой вы ужасный хвастунъ. Да и я бы не съумѣлъ стащить эти орѣхи такъ чисто, какъ Смитфильдъ, хоть бы вы мнѣ дали цѣлую недѣлю на практику! Ну, а конечно есть такія вещи, продолжалъ Моульди, боясь повидимому того, что я возъимѣю о себѣ слишкомъ высокое мнѣніе: — есть вещи, гдѣ я, могу сказать, совсѣмъ на голову его разобью.

ГЛАВА XVI,
ВЪ КОТОРОЙ МОУЛЬДИ РАЗСУЖДАЕТЪ КАКЪ ЮРИСТЪ И ОБЪЯСНЯЕТЪ ДЛЯ МОЕГО УТѢШЕНІЯ РАЗЛИЧІЕ МЕЖДУ ПОНЯТІЯМИ «УКРАСТЬ» И «ВЗЯТЬ».

Все шло очень хорошо, пока было свѣтло и пока продолжалось пріятное внутреннее ощущеніе, порожденное съѣденнымъ кускомъ пуддинга (миндальные орѣхи, украденные мною, были проданы за два пенса человѣку въ Коль-Ярдѣ); но когда наступила ночь и я снова очутился въ темномъ фургонѣ, когда оставалось только закрыть глаза и заснуть, я началъ чувствовать самымъ мучительнымъ образомъ угрызенія совѣсти, вытекавшія изъ моего дурнаго поведенія въ этотъ день.

Я теперь былъ воромъ! Безполезно было стараться о замаскированъ или смягченіи ужасной истины — я былъ воромъ! Я обдуманно укралъ пинту миндальныхъ орѣховъ — укралъ, убѣжалъ съ ними, продалъ ихъ и истратилъ вырученныя за нихъ деньги.

На этотъ разъ Моульди былъ «подушкой» и, вѣроятно какъ дань уваженія къ моему искуству, мнѣ было предоставлено право взять себѣ первое мѣсто; такимъ образомъ я лежалъ головою на груди у Моульди, а Рипстонъ лежалъ у него на ногахъ.

Но, несмотря на эту большую выгоду, я не могъ заснуть. Всѣ мои жилы напрягались и бились, безпрерывно повторяя мнѣ ужасное слово «воръ». Воръ! воръ! воръ! воръ! Сердце, виски, руки и ноги съ одинаковою силою жаловались мнѣ на это и я не находилъ себѣ покою.

Воръ! прошепталъ я наконецъ невольно.

Я думалъ, что Моульди уже спалъ, но я ошибался.

— Кто воръ? спросилъ онъ.

Внезапность этого вопроса сильно поразила меня, но я былъ слишкомъ глубоко занятъ моими горестными размышленіями, чтобы отвлечься отъ нихъ чѣмъ бы то ни было; среди моихъ горькихъ угрызеній совѣсти мнѣ даже скорѣе пріятно было громко обвинять самого себя.

— Я воръ, Моульди, отвѣтилъ я.

— Ну, а кто жь говоритъ, что вы не воръ? насмѣшливо спросилъ Моульди.

— Да я точно воръ, Моульди, точно.

— Разумѣется. Нечего ужь такъ черезчуръ этимъ и чваниться, Смитфильдъ. Вы воръ, если только стоитъ называть воровствомъ ту пустую шалость, что вы сегодня сдѣлали на нашихъ глазахъ; а по моему не стоитъ.

— Да вѣдь я никогда не былъ воромъ прежде, отвѣтилъ я серьёзно. — Никогда не былъ; и это такъ же вѣрно, какъ то, что я вотъ здѣсь лежу живой. Оттого-то мнѣ теперь такъ и горько.

— Дудки!

Это слово было произнесено Рипстономъ, который повидимому, подобно Моульди, еще не засыпалъ.

— Не дудки, Рипъ; чистая правда, отвѣтилъ я съ сокрушеніемъ сердца. — Хорошо, кабы дудки!

— Небось не скажете: умри я на этомъ мѣстѣ, коли такъ, сказалъ Рипстонъ.

— Скажу, отвѣтилъ я.

И точно сказалъ.

— Отчего жь не сказать? замѣтилъ Моульди. — Даже и теперь если кто спроситъ, онъ можетъ сказать: «умри я на этомъ мѣстѣ, коли я воръ!»

— Я бы побоялся, что въ самомъ дѣлѣ умру на мѣстѣ, Моульди, отвѣтилъ я.

— Это почему?

— Потому, что теперь я точно воръ.

— О, нѣтъ! Какой вы воръ! сказалъ Моульди, качая головою, какъ будто его мнѣніе объ этомъ предметѣ глубоко укоренилось въ его умѣ. — Что вы сегодня сдѣлали, это совсѣмъ не воровство, далеко до воровства.

— Конечно далеко, вмѣшался Рипстонъ съ такою же серьёзностью.

— Ладно, отвѣтилъ я. — Такъ что жь это такое?

— Ну, я не знаю, какъ это въ точности называется; знаю только, что это не настоящее какъ быть должно воровство.

Я съ сомнѣніемъ пошевелилъ головою, и я полагаю, что Моульди почувствовалъ это движеніе.

— Вы мнѣ не вѣрьте, вы послушайте, что говоритъ законъ, продолжалъ онъ. — Слыхали вы когда нибудь, чтобы такое дѣло, какъ ваше, печаталось въ газетахъ?

— Вотъ такъ и надо на это смотрѣть, подхватилъ Рипстонъ. — Слыханое ли дѣло, чтобы кого нибудь потянули за это на Бау-Стритъ къ судьямъ? Съ этимъ расправляется сторожъ. А что такое сторожъ въ глазахъ закона? Онъ и самъ-то боится полисмена. Статочное ли дѣло, чтобы законъ позволялъ сторожу рѣшать воровскія дѣла — статочное ли дѣло?

— Такъ зачѣмъ же приставленъ сторожъ?

— Зачѣмъ! Я жь вамъ сказалъ, зачѣмъ! Улаживать дѣла, гдѣ что не такъ, неправильно, гдѣ безпорядокъ какой, а не то чтобы воровство. На то у него и палка.

— Брать, что не ваше — значитъ воровать; по крайности мнѣ всегда такъ говорили, возразилъ я.

— Все это я знаю, отвѣтилъ Моульди, приподнимаясь на локоть, чтобы ему удобнѣе было обсудить интересный вопросъ: — это такъ говорятъ, да только это одно невѣжество; сами они не пробовали, такъ не могутъ и знать. Слушайте, Смитфильдъ. Вотъ въ чемъ дѣло — если парень пойдетъ въ лавку въ Коммои-Гарденскомъ базарѣ, да запуститъ руку въ денежный ящикъ, а его на этомъ поймаютъ, вотъ это будетъ воровство; полѣзетъ онъ въ карманъ къ какой нибудь леди или къ джентльмену, что тамъ цвѣты покупаютъ, или что другое, и его на этомъ поймаютъ — это опять воровство; поведутъ его въ судъ и судья ему то же самое скажетъ. Ну, а если мальчишка — такъ знаете, маленькій мальчишка — старается заработать себѣ честнымъ манеромъ полпенни, да его накроютъ съ какими нибудь чужими яблочками или орѣшками, такъ тутъ просто купецъ за свой товаръ дастъ ему тумака либо подзатыльника, пожалуй сторожа позовутъ, тотъ его палкой поколотитъ и пуститъ на волю. Кабы сторожъ вздумалъ кого нибудь изъ насъ тащить къ судьѣ, его бы распекли, зачѣмъ онъ время отнимаетъ у судей, а пожалуй и засадили бы подъ арестъ.

Безъ сомнѣнія, Моульди говорилъ то, что въ самомъ дѣлѣ думалъ; а если онъ этого не думалъ, то съ его стороны было очень мило такъ серьёзно настаивать, чтобы облегчить мои нравственныя мученія. Рипстонъ, старательно поддерживавшій его, также обнаруживалъ большую доброту; но какъ бы то ни было, все, что они говорили, не могло снять съ моей совѣсти новой и странной тяжести. Ихъ слова какъ будто подложили подъ эту тяжесть какую-то мягкую подкладку, такъ что тяжесть лежала на мнѣ удобнѣе прежняго: но поднять ее они положительно не могли.

— Ну, такъ если брать разныя вещи — орѣхи и все такое — не значитъ воровать, такъ что же это такое? спросилъ я у Моульди.

— О, мало ли что! это значитъ мазурить, тащить, стягивать.

— Иные говорятъ подбирать, подцапывать, тибрить, вмѣшался Рипстонъ. — Да, Господи! что за важность какъ ни называть!

— Ну, а положимъ, настаивалъ я: — если спросить у полисмена, онъ это какъ назоветъ?

— Вотъ тебѣ разъ! Кто жь пойдетъ объ этомъ спрашивать у полиціи! Они такіе ужасные лгуны, возразилъ Рипстонъ.

— Дѣло въ томъ, Смитфильдъ, что вы трусите, вотъ что, сказалъ Моульди. — Условіе было такое, чтобы не трусить; а теперь вы просто ошалѣли со страху.

— Я не то чтобы трусилъ, возразилъ я. — Коли это не воровство, такъ и прекрасно. Я думалъ — воровство.

— Вотъ какъ поживете съ мое, такъ перестанете пугаться словъ, сказалъ Моульди. — Какъ я былъ маленькій, да жилъ дома съ своей старухой, я слыхалъ, какъ старикъ читалъ ей газеты; такъ вы не можете себѣ представить, ужь законники на что хитрые люди, а и тѣ должны быть осторожны, чтобы называть вещи какъ слѣдуетъ. Коли малый не пойманъ на настоящемъ воровствѣ, они не смѣютъ называть его воромъ. Они такъ мягко подбираются, называютъ это «похищеніемъ» или «мелкимъ плутовствомъ». Коли парень стащитъ хлѣбъ съ прилавка у булочника, это считается мелкимъ плутовствомъ; а ужь насчетъ «похищенія!» — лопни мои глаза, Смитфильдъ! — коли вы называете воровствомъ то, что вы забрали горсть миндальныхъ орѣховъ, такъ я полагаю, вы назовете разбоемъ на большой дорогѣ то, что законъ называетъ «похищеніемъ»! Наконецъ, будь это даже и похищеніе, что жь бы вамъ за это досталось? Рипстонъ стащилъ разъ молочникъ и его посадили всего на двѣ недѣли. Правда, Рипстонъ?

— Рипстонъ не любитъ, чтобъ ему этимъ тыкали въ глаза, сердито отвѣтилъ тотъ, къ кому былъ обращенъ послѣдній вопросъ. — Коли мы начнемъ пересчитывать частныя дѣла, такъ пожалуй у меня найдутся знакомые ребята, кому доставалось и побольше двухъ недѣль, не говоря ужь о домашнихъ сѣченіяхъ. Какъ бы тамъ ни было, я именъ называть не буду. Коли на ворѣ шапка загорится, пусть онъ держитъ языкъ за зубами. Только всего я и скажу.

Въ этихъ словахъ, очевидно, заключался намекъ на Моульди, который затѣмъ пробормоталъ только нѣсколько замѣчаній на счетъ того, что Рипстонъ несносный бродяга; затѣмъ, послѣ непродолжительнаго разговора, состоявшаго изъ общихъ мѣстъ, Моульди и Рипстонъ помирились и заснули.

Но, какъ и въ прошлую ночь, я долго мучился прежде, чѣмъ мнѣ удалось заснуть. Доказательства, пущенныя въ ходъ моими товарищами, не убѣдили меня. Кромѣ того, рѣзкое окончаніе нашаго разговора и свойства того замѣчанія, на которомъ онъ оборвался, не пропали для меня даромъ. «Домашнія сѣченія» и «двухнедѣльное заключеніе въ тюрьмѣ» никогда не доставались на долю мальчиковъ, которыхъ поведеніе было такъ невинно, какъ въ томъ хотѣли меня увѣрить Моульди и Рипстонъ. Правда, я не имѣлъ понятія о тонкихъ разграниченіяхъ, употреблявшихся въ законѣ, и дѣйствительно было очень вѣроятно, что похищеніе нѣсколькихъ миндальныхъ орѣховъ не считалось преступленіемъ. Я съ большимъ удовольствіемъ допускалъ эту вѣроятность; но какъ бы то ни было, будь что будетъ, я ни подъ какимъ видомъ не хотѣлъ на будущее время дѣлать ничего подобнаго.

За что я примусь, этого я еще не могъ рѣшить. Надо было чѣмъ нибудь кормиться. Я долженъ сказать Моульди и Рипстону завтра утромъ, что я хочу быть совсѣмъ честнымъ, не позволять себѣ никакихъ дѣлъ въ этомъ родѣ и жить работами на Ковент-Гарденскомъ базарѣ; и что если они не хотятъ оставаться моими товарищами, то мнѣ съ этимъ нечего дѣлать. Я такъ твердо увѣрилъ себя въ томъ, что поступлю именно такимъ образомъ, и такъ успокоился на этихъ мысляхъ, что мнѣ удалось заснуть крѣпкимъ сномъ.

Къ моему прискорбію я долженъ сказать, что этимъ ограничились всѣ добрыя послѣдствія моего ночного раскаянія. Когда, я проснулся утромъ, мнѣ было холодно и я чувствовалъ себя грязнымъ и несчастнымъ — гораздо болѣе несчастнымъ, чѣмъ въ прошлое утро. Зубы у меня стучали, вся внутренность какъ-то дрожала; я чувствовалъ, что готовъ отдать съ себя куртку за глотокъ горячаго кофе.

У Моульди деньги на кофе лежали въ карманѣ. Вчера ночью, когда мы только что вышли на набережную, Моульди подержалъ лошадь джентльмену, зашедшему поѣсть устрицъ, и получилъ шесть пенсовъ. Четыре пенса мы истратили, а два оставалось. Кабы мы добыли эти шесть пенсовъ вечеромъ пораньше, такъ мы бы всѣ трое пошли на эти деньги въ Шордичъ на представленіе; но такъ-какъ было поздно, мы купили себѣ на ужинъ хлѣба и жареной рыбы, и сберегли два пенса на утро, на кофе.

— Какова погода? спросилъ Рипстонъ у Моульди, смотрѣвшаго въ отверстіе.

— Отмѣнно-скверная, отвѣтилъ тотъ: — сильный дождь. Я вижу, какъ капли прыгаютъ по рѣкѣ.

— Что-жъ мы будемъ дѣлать? спросилъ я.

— То-есть это какъ же? переспросилъ Рипстонъ.

— Мы насквозь промокнемъ, коли выйдемъ на улицу въ такой дождь!

— Видали вы когда такого молодца? воскликнулъ Рипстонъ со смѣхомъ. — Вотъ, Моульди, коли вы первый выйдете на улицу, добудьте вы непромокаемый плащъ или шелковый зонтикъ для Смитфильда! Ахъ вы, безмозглый молокососъ! у васъ отъ дождя закурчавятся волосы! Идемъ!

И мы вышли, дрожа отъ холода на мокрой мостовой и шлепая по грязи. Дождь шелъ не сильный, но постоянный и частый; и мы далеко еще не успѣли дойти до кофейной, когда я уже почувствовалъ, что рубашка прилипла у меня къ плечамъ, а панталоны къ колѣнямъ.

Я не забылъ того, на что я рѣшился въ прошлую ночь — эта мысль пришла мнѣ въ голову, въ ту самую минуту, когда я проснулся — и я старался собраться съ духомъ и высказать имъ мои намѣренія во все то время, когда мы брели по дождю; но какъ могъ я собраться съ духомъ? я былъ безпомощно голоденъ и холоденъ, я промокъ до костей и мнѣ не на что было опереться въ цѣломъ мірѣ, еслибы я поссорился съ Моульди и Рипстономъ.

— На два пенса горячаго кофе, въ три чашки, мистеръ, сказалъ Моульди буфетчику.

Все было кончено. Еслибы этотъ кофе. принадлежалъ кому нибудь другому, это придало бы мнѣ бодрости, и побудило бы меня высказаться; но такъ-какъ это былъ кофе Моульди, онъ подогрѣлъ мое расположеніе къ нему, и я, глотая его, подумалъ, что въ концѣ-концовъ Моульди — недурной парень, и что было бы стыдно отвернуться отъ него и надѣлать ему непріятностей изъ-за его промысла. Если я не хотѣлъ оставаться на прежней дорогѣ, то, разумѣется, мнѣ не слѣдовало принимать отъ него угощеніе. Кромѣ того, не предвидѣлось опасности, чтобы сегодня могло быть сдѣлано что-нибудь очень дурное; потому что хотя на базарныхъ часахъ было уже безъ четверти шесть, однако, бѣготни и суматохи было очень много, и прежде, чѣмъ мы допили нашъ кофе, Моульди сказалъ:

— Ну, пошевеливайтесь вы оба; намъ ныньче утромъ надо держать ухо очень востро. Знаете, Смитфильдъ, въ хорошую погоду многіе сами и закупаютъ, и бѣгаютъ по своимъ дѣламъ, а въ дождь скорѣй норовятъ кого нибудь нанять за себя.

Такъ оно и вышло. Отъ шести часовъ до десяти дождь не переставалъ ни на минуту, и работы у насъ все время было вдоволь; когда торговля стала упадать, и мы нашли время перемолвить другъ съ другомъ слово, оказалось, что дѣла наши были въ цвѣтущемъ положеніи. Я заработалъ одиннадцать пенсовъ, Рипстонъ — шиллингъ и полтора пенни, а Моульди — девять съ половиною пенсовъ.

Теперь то обстоятельство, что я заработалъ больше Моульди, польстило мнѣ сильнѣе, чѣмъ вчерашнее увѣреніе моего товарища, что я лучше его умѣю воровать изъ лавки. Въ самомъ дѣлѣ, такъ было пріятно держать въ рукахъ эту горсть мѣди, всю добытую тяжелымъ трудомъ по пенни и по полпенни, что хоть я и промокъ до костей, и очень больно порѣзалъ себѣ палецъ въ ногѣ, наступивъ на разбитую бутылку, однако, я чувствовалъ бы себя счастливѣе, чѣмъ когда либо въ жизни, еслибы у меня на душѣ не лежали вчерашніе миндальные орѣхи. Я былъ тѣмъ болѣе счастливъ, что, какъ оказалось немедленно, Моульди и Рипстонъ, добывъ себѣ достаточно на пропитаніе, не стащили даже ни одного яблочка на базарѣ. Я боялся, что будетъ иначе, и меня обрадовали слова Моульди, когда мы отдали ему наши заработки (онъ всегда былъ нашимъ казначеемъ).

— Вотъ, сказалъ Моульди: — это именно, что называется, почтенная утренняя работа!

— Лучше, чѣмъ добывать разныя вещи дурнымъ манеромъ, да продавать ихъ, а, Моульди? осмѣлился я замѣтить.

— Разумѣется, лучше, отвѣтилъ онъ. — Такъ больше добудешь.

— Мнѣ бы хотѣлось, чтобы меня заставляли работать, а не., не другое дѣлать, сказалъ я.

— Кто же тутъ будетъ заставлять? отвѣтилъ онъ: — это очень хорошо, пока такъ везетъ, но хуже всего то, что такъ недолго бываетъ; и потомъ, кабы вы къ этому одному только прицѣпились и не съумѣли бы взяться ни за что другое, вы бы иной разъ просто попали въ тиски. Надо жить, какъ набѣжитъ — вотъ мое правило.

Рипстонъ сказалъ, что это и его правило также; и такъ мы прошли въ кухмистерскую на Лонг-Экрѣ, и всѣ вмѣстѣ очень весело и усердно пообѣдали, и такъ-какъ затѣмъ у насъ оставались еще деньги на ужинъ, и еще сверхъ того шесть пенсовъ, то Моульди добродушно предложилъ купить мнѣ на эту сумму пару сапогъ; Рипстонъ согласился; вечеромъ мы пошли въ лоскутный радъ и за шесть пенсовъ купили пару немного широкихъ, но очень приличныхъ ботинокъ.

ГЛАВА XVII,
ПОВѢСТВУЮЩАЯ О МОИХЪ ПРИКЛЮЧЕНІЯХЪ ВЪ КАЧЕСТВѢ БАЗАРНАГО ВОРИШКИ И ДОВОДЯЩАЯ НИТЬ РАЗСКАЗА ДО ОДНОЙ ВОСКРЕСНОЙ НОЧИ, КОГДА Я ЗАНЕМОГАЮ И ПОЛОЖЕНІЕ МОЕ СТАНОВИТСЯ ОПАСНЫМЪ.

Я сначала намѣренъ былъ представить читателю подробный ежедневный отчетъ о моемъ житьѣ-бытьѣ въ качествѣ рыночнаго хищника; съ этою цѣлью я даже исписалъ по меньшей мѣрѣ страницъ пятьдесятъ писчей бумаги, и теперь эти листки лежатъ у меня на столѣ, перечеркнутые изъ конца въ конецъ и обреченные на закуриванье трубокъ, къ чему они въ высшей степени пригодны по своей гладкости и твердости.

И я полагаю, что читатель согласится со мною, когда онъ узнаетъ ту причину, по которой оставлены втунѣ эти пятьдесятъ страницъ. Дѣло въ томъ, что каждая страница, изображающая собою одинъ день, до крайности похожа на всякую другую страницу; различіе самое ничтожное, такъ что не стоитъ о немъ и говорить; а въ самомъ дѣлѣ мнѣ надо разсказать читателю слишкомъ много событій, чтобы позволительно было утомлять его безтолковыми повтореніями. Дни моихъ базарныхъ правительствъ были замѣчательно похожи другъ на друга; по крайней-мѣрѣ были очень похожи недѣли. Съ понедѣльника до субботы мы вставали на разсвѣтѣ, отправлялись въ Ковент-Гарденъ, бродили по тѣмъ же тропинкамъ, отъискивая тѣ же работы и возили тѣ же тяжести; или, если торговля шла вяло, мы воровали изъ тѣхъ же корзинъ, носили нашу добычу къ старому негодяю, жившему въ Коль-Ярдѣ, въ Дрюри-Ленѣ, и потомъ обѣдали сообразно съ степенью нашей удачи. Какъ справедливо замѣтилъ Моульди въ самомъ началѣ, «иногда дѣло доходило даже до жареной свинины, а иногда съ утра до ночи не было и корки хлѣба». Однако, какъ я уже упомянулъ выше, если въ субботу подводить общій итогъ за всю недѣлю, то оказалось бы, что эта недѣля врядъ-ли даже на одинъ пенни отличается отъ предъидущей — то же количество жареной свинины, или равносильной ей роскоши, тотъ же недостатокъ хлѣба, то же количество палокъ по рукамъ со стороны базарнаго сторожа, то же среднее число ночей, съ соломой и безъ соломы въ нашемъ фургонѣ.

Въ житейскомъ отношеніи пятимѣсячная опытность въ качествѣ дольщика Моульди и Комп., значительно подвинула меня впередъ съ моей исходной точки.

Читатель по всей вѣроятности помнитъ, что въ началѣ моей бродяжнической жизни, я не обладалъ значительнымъ запасомъ одежды; у меня было всего одни панталоны, одна рубашка и оборванная старая куртка. Теперь у меня также была рубашка и панталоны; а такъ-какъ куртка совсѣмъ развалилась, то ее замѣнилъ сюртукъ — не совсѣмъ сюртукъ, по значительная часть сюртука и вообще не хуже куртки. Такъ же какъ и въ началѣ, я опять былъ безъ сапогъ; шестипенсовыя ботинки совсѣмъ износились, а барыши наши были недостаточны для того, чтобы мы могли позволить себѣ возобновленіе такой роскоши; послѣднее обстоятельство въ высшей степени знаменательно: оно показываетъ, какъ рѣдко выпадали на нашу долю одиннадцатипенсовые дни.

Я присоединился къ Моульди и Рипстону въ половинѣ мая; а теперь мы, съ позволенія читателя, оставляя нетронутыми вышеупомянутыя пятьдесятъ страницъ, перепрыгнемъ въ октябрь того же года.

За исключеніемъ работы, мало было въ моей жизни случаевъ, о которыхъ стоило бы говорить.

Въ теченіе пяти мѣсяцевъ я побывалъ разъ семь или восемь въ Шордичѣ на представленіи, и оно доставило мнѣ большое удовольствіе.

Разъ меня посадили на всю ночь въ Бау-Стритѣ на съѣзжую по подозрѣнію въ томъ, что я укралъ маленькую собачку. То была маленькая собачка аспиднаго цвѣта съ длинными клоками шерсти, нависшими надъ глазами. Я никогда недумалъ красть ее. Она пристала ко мнѣ разъ, въ субботу и прошла отъ Ковент-Гардена до самыхъ арокъ; намъ было жаль ее прогнать, и мы пріютили ее въ нашемъ фургонѣ на ночь и на весь слѣдующій день — день былъ воскресный а это время всегда было для насъ затруднительно — мы даже и покормили эту собачку. Полиція нашла ее въ нашемъ фургонѣ, обходя дозоромъ въ воскресенье ночью; разузнали, кто привелъ сюда собаку, и увели меня на допросъ; мнѣ бы непремѣнно пришлось посидѣть въ тюрьмѣ, еслибы Рипстонъ, сдѣлавшійся моимъ закадычнымъ другомъ, не принялся горячо за устройство этого дѣла; онъ разспросилъ, чья это собачка, смѣло пошелъ въ домъ къ хозяевамъ — домъ былъ большой, на одномъ изъ скверовъ въ западной части города — сказалъ, что явился по дѣлу о маленькой собачкѣ, добился что его впустили и объяснилъ хозяйкѣ все сначала до конца; тогда меня не только что оправдали съ почетомъ, но еще, кромѣ того, я получилъ отъ этой леди награду въ пять шиллинговъ. Двѣ полъ-кроны! Во все время существованія нашей компаніи, мы никогда за разъ не получали столько денегъ. Рѣшено было въ волю насладиться этими сокровищами. Мы пообѣдали въ кухмистерской; нашъ обѣдъ состоялъ изъ телятины, сала и зеленаго горошку; на каждаго изъ насъ досталось по полъ-пинты пива; тутъ мы поступили неосторожно, въ особенности потому, что мы были непривычны къ этому напитку; онъ довелъ насъ до такой изступленной веселости, что мы во что бы то ни стало рѣшили ѣхать въ Шордичь на имперіалѣ омнибуса, платя по два пенса за мѣсто; при этомъ Рипстонъ и Моульди курили полутора-пенсовыя сигары, и Моульди почувствовалъ себя такъ дурно, что насъ всѣхъ выгнали вонъ изъ представленія въ половинѣ пьесы, и пришлось намъ идти домой по дождю, безъ одного пенни въ карманѣ.

Однажды утромъ — это было недѣль пять послѣ того, какъ я убѣжалъ изъ дому — я встрѣтилъ на базарѣ одного человѣка, жившаго гдѣ-то недалеко отъ проулка Фрайингпенъ и знавшаго моего отца. Я видалъ ихъ вмѣстѣ десятки разъ. Чуть только этотъ человѣкъ завидѣлъ меня, онъ кинулся ко мнѣ, и я, только кружась около воза съ капустою, успѣлъ отъ него увернуться. Зная, что мой отецъ иногда работалъ на базарѣ, я всегда зорко посматривалъ кругомъ, и мнѣ помогали въ этомъ мои товарищи, которые, по моему описанію, хорошо знали наружность моего отца.

Утромъ послѣ того дня, когда я встрѣтилъ этого человѣка, мы внимательнѣе обыкновеннаго смотрѣли въ оба, и потомъ оказалось, что предосторожности наши были не напрасны. Часовъ около семи, Моульди, бдительно высматривавшій врага, не отрываясь отъ какой-то работы надъ цвѣтною капустою, вдругъ подалъ условленный свистокъ и обратилъ мое вниманіе на двоихъ мужчинъ, шедшихъ изъ фруктоваго ряда.

Въ одну секунду я ихъ узналъ — того мужчину, который вчера чуть не поймалъ меня, и моего отца.

Отецъ былъ очень блѣденъ, что съ нимъ бывало всегда во время сильныхъ волненій; подъ мышкой онъ держалъ старый ослиный кнутъ, а такъ-какъ у него не было собственнаго осла, то я имѣлъ полное основаніе предполагать, что кнутъ взятъ у кого-нибудь изъ пріятелей именно для настоящаго случая.

Онъ смотрѣлъ кругомъ тревожно-внимательнымъ взглядомъ, и къ несчастію онъ подходилъ такъ, что еслибы я бросился бѣжать, то мнѣ надо было бы спасаться отъ него черезъ открытый овощный рынокъ, и тутъ онъ непремѣнно увидѣлъ бы меня. Повидимому мнѣ не было возможности увернуться; и когда, спрятавшись за Рипстона, я еще разъ взглянулъ на его блѣдное лицо, мои колѣна затряслись и губы задрожали.

— Онъ меня найдетъ, Рипъ! Онъ навѣрное меня поймаетъ! О, спасите меня, Рипъ! Вы только взгляните на него и на этотъ кнутъ.

Не отвѣчая мнѣ, Рипстонъ сталъ пятиться, толкнувъ меня при этомъ локтемъ, чтобы а, оставаясь за его спиною, отступалъ точно такъ же. Такимъ образомъ, мы подошли къ большой кучѣ пустыхъ крыжовниковыхъ корзинъ; подойдя къ задней части этой кучи, Рипстонъ снялъ съ полдюжины корзинъ, далъ мнѣ знакъ притаиться въ образовавшейся такимъ образомъ норѣ, и когда я забрался туда, онъ прикрылъ меня корзинами и самъ сѣлъ на край опрокинутаго лукошка. Только что все это было окончено, я, свернувшись въ своемъ убѣжищѣ, услышалъ голосъ моего отца.

— Долго ему не вздумается бѣжать, коли я его поймаю. Постойте минутку; разспросимъ-ка этого мальчишку, не видалъ ли онъ его. Онъ какъ будто съ нимъ одного поля ягода.

Съ этими словами, онъ пошелъ прямо на Рипстона, который хладнокровно чистилъ и жевалъ морковь.

— Слушайте, Джекъ, сказалъ мой отецъ, обращаясь къ Рипстону: — не видали вы тутъ на базарѣ нынче утромъ мальчика въ старой курточкѣ и въ панталонахъ? Ростомъ онъ будетъ вотъ этакой,

Чтобы обозначитъ мой ростъ, онъ прикоснулся рукою къ кучѣ корзинъ, на разстояніи одного фута отъ моего лица. Я все ясно видѣлъ сквозь щели.

— Лицо у него такое смирное; безъ шапки; волосы не стрижены, продолжалъ мой отецъ.

— А его какъ зовутъ? спросилъ Рипстопъ отрывисто, продолжая заниматься своею морковью.

— Джимъ.

— Ну, Джима я знаю, отвѣтилъ Рипстонъ, какъ будто пораздумавъ съ минуту. — Онъ не совсѣмъ похожъ на того парня, что вы спрашиваете, только онъ, можетъ, перемѣнился съ тѣхъ поръ, какъ вы его въ послѣдній разъ видѣли. Вы какъ давно его не видали, мистеръ?

— Слишкомъ мѣсяцъ, отвѣтилъ мой отецъ.

— Такъ это, должно быть, тотъ самый Джимъ и есть. Вѣдь знаете, парни скоро мѣняются. Мой Джимъ такой приземистый, шея у него толстая, лицо рябое, на кулачкахъ дерется ловко, девять стонъ слишкомъ вышибаетъ кулакомъ.

— Подите вы! я васъ объ маленькомъ мальчикѣ спрашиваю, нетерпѣливо перебилъ мои отецъ, хотя серьёзность Рипстона совершенно его обманула. — То совсѣмъ маленькій мальчишка.

— Сколько лѣтъ будетъ? спросилъ Рипстонъ.

— Восьмой годъ, сказалъ пріятель моего отца.

— Восьмой, медленно повторилъ Рипстопъ, почесывая себя за ухомъ остаткомъ моркови. — А его точно Джимъ зовутъ?

— Еще бы не точно! Джимъ Баллизетъ, вотъ какъ его зовутъ, черти его дери! отвѣтилъ мой отецъ.

— О! Джимъ Баллизетъ! заговорилъ Рипстонъ, какъ будто его озарилъ внезапный свѣтъ. — Теперь я знаю! Помню, помню, онъ точно говорилъ, что его такъ зовутъ. Мы его зовемъ Роузеръ. Вотъ тутъ и была вся ошибка, понимаете, мистеръ?

— Да, да, да только гдѣ онъ? Ободрать бы его! Я бы пенни далъ, кабы онъ мнѣ теперь попался! Вы, кажется, знаете и какъ его зовутъ, и все, что съ нимъ творится. Гдѣ бы мнѣ его найдти?

— Вѣдь онъ жилъ, кажется, гдѣ-то около Кау-Кросса?

— Ну, онъ и есть! Гдѣ жь онъ?

— Отецъ разнощикъ? Что-то въ этомъ родѣ?

— О, Господи! ну, да! Такъ онъ гдѣ же?

— Злобущій такой, правда? Часто поролъ этого самого Джима ременнымъ поясомъ?

— О! Онъ это говорилъ? Говорилъ онъ? А, распроклятый мальчишка! Это у него, у мерзавца, такая благодарность!

— И у него еще мачиха прескверная старая кошка, ябедничаетъ и лжетъ на него, и пьетъ джинъ какъ рыба воду, и еще… Ну, вы на меня не кидайтесь, мистеръ! Я жь вамъ только разсказываю, что онъ намъ говорилъ.

— Гдѣ онъ? заревѣлъ мой отецъ, тряся Рипстона за шиворотъ такъ сильно, и такъ близко къ корзинамъ, что онѣ ежеминутно могли разсыпаться.

— Пустите, такъ скажу; а то нѣтъ.

И по тону Рипстона я подумалъ, что онъ въ самомъ дѣлѣ сбирается меня предать.

— Ну, говорите! сказалъ мой отецъ.

— Ну, коли надо вамъ сказать, онъ пошелъ въ нагрузчики.

— Куда? Когда? спросилъ мой отецъ.

— Куда, не знаю, да мнѣ и дѣла нѣтъ до этого, угрюмо отвѣтилъ Рипстонъ. — Знаю я только вотъ что: вчера, подъ вечеръ, встрѣчается онъ съ однимъ моимъ знакомымъ парнемъ, парень и говоритъ ему: «Вы чего, Роузеръ? Вы тутъ зачѣмъ на Вестминстерскомъ мосту? Развѣ ужь на базарѣ нечего дѣлать?» А Роузеръ и говоритъ: «Нѣтъ, ужь мнѣ на базарахъ больше не бывать, говоритъ. Меня мой старикъ выслѣдилъ, такъ я отсюда тягу дамъ». — «Это куда же?» спрашиваетъ парень. «А вотъ, говоритъ Роузеръ, знаю я одного барочника, живетъ онъ по Уэнсвортской дорогѣ, такъ я къ нему въ нагрузчики иду». Ну, теперь я вамъ все какъ есть разсказалъ, все, что самъ знаю.

— Проклятый мальчишка! крикнулъ мой отецъ, совершенно обманутый разсказомъ Рипстона. — А не говорилъ онъ, когда воротиться думаетъ?

— Ничего я навѣрное не знаю, отвѣчалъ Рипстонъ: — а только не диво это будетъ, коли онъ и совсѣмъ не воротится.

— Отчего не диво?

— Да онъ все говорилъ, что въ море уплыть хочетъ, отвѣтилъ Рипстонъ: — попадетъ онъ теперь на рѣку, увидитъ корабли и все такое, ну — и прощай.

— Ну, такъ оно и есть! Такъ и есть! замѣтилъ мой отецъ съ величайшимъ раздраженіемъ и сунулъ себѣ подъ мышку свой кнутъ. — Идемъ, Джекъ; нечего намъ больше за нимъ гоняться. Дѣло въ томъ, Джекъ, онъ должно быть испугался, какъ васъ вчера увидѣлъ.

— Надо полагать, отвѣтилъ Джекъ.

— Идемъ. Пускай себѣ возится съ грузомъ. Пускай его буря затреплетъ, бродягу негоднаго! Очень мнѣ нужно ходить разыскивать такого висѣльника.

И къ величайшему моему удовольствію отецъ мой съ этими словами повернулся и пошелъ прочь вмѣстѣ съ своимъ пріятелемъ, а смѣлый лгунъ Рипстонъ, катаясь со смѣху, помогъ мнѣ выбраться изъ моего убѣжища.

Послѣ этого во все время, какъ мнѣ еще случалось бывать въ Ковент-Гарденскомъ базарѣ, я никогда не видалъ ни моего отца, ни его пріятеля.

Въ послѣднее октябрьское воскресенье того года, когда я встрѣтился съ Моульди и Рипстономъ, я занемогъ. Хоть я и держался на ногахъ и не жаловался, однако мнѣ уже въ теченіе нѣсколькихъ недѣль было очень нехорошо; и это вовсе не кажется мнѣ удивительнымъ, когда я теперь припоминаю мои тогдашній образъ жизни. Лѣто выпало особенно дождливое и платье у меня по нѣскольку дней подрядъ оставалось мокрымъ, или по крайней-мѣрѣ влажнымъ, и я не имѣлъ возможности ни просушить его, ни даже снять его на ночь. Боль въ горлѣ и между плечами мучила меня всего сильнѣе. Разъ въ теченіе невыносимыхъ двухъ недѣль у меня болѣли зубы. Это было ужасно. Чтобы съѣсть кусокъ хлѣба, я долженъ былъ предварительно размочить его въ водѣ, и какъ ни были дурны наши обстоятельства, я не былъ въ состояніи пользоваться тѣмъ, что можно назвать естественными выгодами, принадлежащими юному базарному хищнику. Когда слишкомъ сильно донимаетъ голодъ, то сырая рѣпа или даже сочная кочерыжка заслуживаютъ полнаго вниманія; но во время этихъ двухъ недѣль мученія, мой наболѣвшій ротъ отказывался принимать всякую такую холодную и жесткую пищу; поэтому мнѣ оставалось только терпѣть до тѣхъ поръ, пока счастливый вѣтерокъ не направлялъ нашихъ парусовъ къ булочной или кухмистерской. Я обыкновенно просиживалъ цѣлую ночь напролетъ въ уголкѣ фургона, покачиваясь изъ стороны въ сторону, къ величайшему неудовольствію моихъ товарищей; они, какъ мы сейчасъ увидимъ, вовсе не были безжалостны въ отношеніи къ людямъ совершенно больнымъ, но они рѣшительно не могли понять, чтобы изъ-за какого-нибудь ничтожнаго зуба стоило поднимать такую возню. Наконецъ одинъ старикъ, игравшій на скрипкѣ по улицамъ и ночевавшій обыкновенно по «Арками», обвязавъ зубъ струною, сильно его рванулъ и такимъ образомъ великодушно выдернулъ моего мучителя.

Но въ тотъ воскресный вечеръ, о которомъ я теперь говорю, меня свалила съ ногъ не боль въ горлѣ, не ломота въ плечахъ и не мука отъ зубовъ. Лѣто было на исходѣ и но той или другой причинѣ, дѣла въ Ковент-Гарденѣ шли у насъ все хуже и хуже. Я говорю по той, или другой причинѣ, но мнѣ эти причины хорошо извѣстны. Говоря языкомъ оборвышей, рынокъ сдѣлался для насъ слишкомъ «горячъ». Я пріобрѣлъ себѣ тамъ извѣстность, да и всѣ мы пріобрѣли ее также, и эта извѣстность не приносила намъ ни чести, ни выгоды.

Счастье наше, кажется, вымерло; мы не могли ни добыть себѣ какую нибудь работу, ни поживиться безъ работы хоть на какой нибудь пенни. Дня не проходило безъ того, чтобы тотъ или другой изъ насъ не испыталъ на себѣ тяжести сторожевой палки, или жестокихъ сапоговъ какого-нибудь торговца. Послѣднее наказаніе было еще не такъ дурно, когда оно постигало насъ подъ аркадою, потому что лавочники носили легкіе сапоги, а иногда даже просто туфли; но въ открытомъ мѣстѣ, гдѣ стояли возы и телеги и гдѣ владѣльцы лежавшаго на нихъ товара ходили въ тяжелыхъ кованыхъ сапогахъ, такое наказаніе было убійственно. Одинъ разъ нашъ Моульди получилъ такой ударъ, что онъ дня три послѣ этого едва волочилъ ноги.

Всѣ были на насъ до смерти злы — лавочники, сторожа, разнощики, всѣ до одного. Они не дожидались, пока захватывали насъ на какомъ нибудь дурномъ дѣлѣ; чуть только мы попадались имъ на глаза, они сейчасъ кидались на насъ съ затрещинами и съ тумаками; наконецъ, мы до того ошалѣли отъ голоду, что готовы были рѣшиться почти на все. Около этого времени Рипстонъ нашелъ возможность забраться въ погребъ, гдѣ хранилась на зиму морковь. Это въ самомъ дѣлѣ было для насъ большое счастье, по крайней-мѣрѣ мы въ то время такъ думали; но, увы! черезъ нѣсколько дней мы открыли, что морковь, хотя очень вкусна и освѣжительна, однако, совсѣмъ не годится для того, чтобы составлять исключительную пищу человѣка. Я полагаю. что эта морковная діэта, продолжавшаяся цѣлую недѣлю, была въ значительной степени причиною моей болѣзни.

Я былъ очень мраченъ въ теченіе всего вечера, но на это не стоило обращать вниманія. Темныя «Арки» всегда очень мрачны по воскресеньямъ; въ будни вамъ позволяется разгуливать въ вашихъ лохмотьяхъ и промышлять себѣ насущный хлѣбъ, какъ умѣете; но по воскресеньямъ полиція и уличные сторожа по близости Адельфъ не терпятъ ничего подобнаго. «Идите прочь», «убирайтесь, молодые висѣльники». Давать это приказаніе очень удобно, но не всякій можетъ убираться, то-есть, въ самомъ дѣлѣ, убираться, потому что иные люди совсѣмъ нигдѣ не живутъ. У нихъ есть только ночлегъ, и когда они выходятъ оттуда утромъ, дверь запирается за ними и не отворяется вплоть до самой ночи.

Поэтому, и по другимъ причинамъ, на которыхъ не стоитъ здѣсь останавливаться, въ «Аркахъ» по воскресеньямъ всегда было очень многочисленное общество. Это общество не было особенно пріятно, или точнѣе, оно было двухъ сортовъ, и если бы не принадлежали къ тому или другому разряду, то вы, такъ сказать, были на столько же одиноки, какъ еслибы всѣ «Арки» находились въ вашемъ исключительномъ распоряженіи.

Къ одному разряду принадлежали жалкіе бѣдняки, приходившіе въ «Арки» только затѣмъ, чтобы какъ-нибудь укрыться и гдѣ-нибудь провести день; они шатались безъ особенной цѣли, курили кусочки сигаръ, подобранные утромъ — такъ дѣлали мужчины, а женщины того же сорта собирались по двѣ, или по три, и дремали, или шептались между собою.

Мужчины и женщины другой категоріи были, конечно, живѣе, по не были пріятнѣе; то были негодяи и мошенники самаго худшаго разбора; они бранились, играли въ азартныя игры, и тѣшились разными злобными проказами надъ тихими и безобидными бѣдняками. Я съ удовольствіемъ упоминаю о томъ, что ни я, ни Моульди, ни Рипстонъ не вступали ни въ какія сношенія съ этимъ воровскимъ слоемъ общества.

Въ воскресенье вечеромъ, если погода была хороша и приливъ не былъ слишкомъ силенъ, мы втроемъ, обыкновенно, прогуливались по берегу (тутъ полисмены намъ не препятствовали); затѣмъ, довольно рано мы отправлялись въ нашъ фургонъ (онъ принадлежалъ одному зеленьщику, жившему въ Бедфордбёри, и человѣкъ, ѣздившій съ нимъ на рынокъ, позволялъ намъ пользоваться имъ для ночлега), и тамъ разсказывали другъ другу разныя исторіи, покуда не засыпали.

Такимъ образомъ мы провели и тотъ воскресный вечеръ, когда я занемогъ. Моульди и Рипстонъ, по обыкновенію, гуляли въ послѣобѣденное время; но я совсѣмъ не былъ расположенъ ходить и остался въ фургонѣ, покуда они вернулись назадъ. Въ прошлую ночь намъ удалось добыть нѣсколько пенсовъ, и на обѣдъ у насъ было полковриги хлѣба и на пенни патоки; собственно говоря, только Рипстонъ и Моульди пообѣдали такимъ образомъ; у меня желудокъ не принималъ ни хлѣба, ни патоки, и я ничего не ѣлъ съ субботы, съ самаго обѣда. Я весь горѣлъ и дрожалъ; языкъ у меня пересохъ и въ глазахъ я чувствовалъ жгучую боль. У меня бывали и прежде головныя боли, но не до такой степени; теперь голова болѣла у меня такъ, какъ будто бы въ нее стучали молотками; или вѣрнѣе — я очень хорошо помню это ощущеніе — не молотками, а деревянными колотушками, обитыми кожею для ослабленія звука. На мое счастье, наканунѣ въ фургонѣ было оставлено немножко соломы, и мои товарищи, съ такою внимательностію, какой трудно было отъ нихъ ожидать, предоставили всю эту солому въ мое распоряженіе. Но я не могъ найдти себѣ на ней успокоенія. Сколько я ни перетрясалъ и ни взбивалъ ее, ничто не помогало; моя голова была такъ тяжела, что чуть только я опускалъ ее на устроенную кучку соломы — вся упругость соломы немедленно исчезала.

Къ вечеру мнѣ сдѣлалось хуже. Мнѣ приходилось быть подушкой; но Рипстонъ добродушно предложилъ мнѣ занять мое мѣсто, а Моульди съ такою же сострадательною предупредительностію настоялъ на томъ, чтобы я занялъ туловище Рипстона, хотя право выбора принадлежало ему, Моульди, такъ-какъ онъ былъ подушкою въ прошлую ночь. Они даже легли спать часомъ раньше обыкновеннаго, для того, чтобы я могъ устроиться и улечься поудобнѣе.

Но Рипстонъ не могъ долго выдержать. Онъ объявилъ, что голова моя жжетъ его сквозь куртку и жилетъ, и нестерпимо палитъ ему ребра; кромѣ того, я такъ сильно дрожалъ, что приводилъ его ноги въ движеніе, и такимъ образомъ безпокоилъ Моульди. А Моульди, хотя и былъ днемъ, когда не спалъ, мальчикомъ очень кроткаго характера, за то съ просонья былъ такъ свирѣпъ, какъ только можно себѣ представить. Онъ неожиданно и сильно ударилъ Рипстона по колѣнкѣ.

— Это за что же? спросилъ Рипстонъ съ весьма естественнымъ негодованіемъ.

— Я вамъ покажу за что, коли вы не будете лежать смирно! Дрыгаетъ ногой, точно Horn pipe^[2] выплясываетъ! отвѣтилъ Моульди съ дикою яростью.

— Вотъ какъ разъ цопали! сказалъ Рипстонъ: — это совсѣмъ не я дрыгаю; это Смитфильдъ.

— Что съ вами, Смитфильдъ? спросилъ Моульди. — Холодно вамъ, что ли?

— Какое холодно! сказалъ Рипстонъ. — Ему не то, что тепло, а отъ него такъ и пышетъ, какъ отъ печки.

— Такъ чего жь онъ трясется? гнѣвно спросилъ Моульди.

— Я почемъ знаю? Вы въ другой разъ не давайте воли рукамъ; спросите у него сами, коли хотите знать.

— Вы чего трясетесь такъ, Смифъ?

— Да мнѣ такъ холодно, отвѣтилъ я: — я совсѣмъ какъ ледъ холодный, Моульди.

— Хорошъ ледъ! Вы пощупайте его, Моульди, замѣтилъ Рипстонъ.

Моульди приложилъ руку къ моей щекѣ.

— Вотъ вамъ, въ другой разъ не лгите! сказалъ онъ свирѣпо, и въ то же время далъ мнѣ жестокую пощечину на отмашь: — а теперь вы поплачьте, такъ я вамъ другую закачу!

Хотя я сильно старался превозмочь себя, но я въ теченіе всего вечера едва удерживался отъ слезъ; это суровое наказаніе Моульди прорвало плотину. Я думаю даже, что мнѣ необходимо было выплакаться. Я увѣренъ, что данная мнѣ пощочина во всякое время вызвала бы слезы изъ моихъ глазъ, но я плакалъ бы до тѣхъ поръ, пока продолжалась бы боль; теперь же хотя я едва почувствовалъ тяжесть удара, меня почти задушили рыданья, и слезы полились такъ быстро, что я не успѣвалъ ихъ отирать. Я не могъ остановиться. У меня, повидимому, не было силъ даже сдѣлать попытку. Я какъ будто переполнился горемъ и этому горю необходимо было вылиться. Въ моемъ горѣ не было ничего крикливаго; припавъ лицомъ ко дну фургона, я плакалъ такъ тихо, что мои товарищи могли замѣтить мои слезы только по моимъ судорожнымъ рыданьямъ.

Я полагаю, что это былъ одинъ изъ самыхъ странныхъ припадковъ плача, случавшихся когда-либо со мною, или съ другимъ какимъ мальчикомъ. Съ того дня, какъ я увидѣлъ моего отца и его сосѣда, отыскивавшихъ меня по Ковент-Гарденскому базару, я рѣшилъ больше не думать о родительскомъ домѣ, жить по своему со дня на день, и мириться со всѣми окружающими обстоятельствами. Въ ночь послѣ того дня, когда я видѣлъ отца сквозь щели крыжовниковыхъ корзинъ съ кнутомъ въ рукѣ, и когда я слышалъ все, что онъ говорилъ обо мнѣ — я, лежа въ фургонѣ, и припоминая всѣ обстоятельства дѣла, все обсудилъ и рѣшилъ, какъ мнѣ тогда казалось, разъ навсегда.

«Вы сообразите, думалъ я про себя, вы видѣли вашего отца и слышали его, и теперь сами знаете точно, чего вамъ ждать, коли вы придете домой. Неужто жь вы пойдете? Конечно, нѣтъ. Ну, ладно; это дѣло рѣшенное. Коли не идти домой, такъ надо дѣлать какъ другіе; нечего трусить, нечего убиваться изъ-за такихъ людей, для которыхъ вы просто выѣденнаго яйца не стоите; имъ хочется васъ поймать и откатать васъ такъ, чтобы у васъ едва душа въ тѣлѣ оставалась. Значитъ, нечего больше хныкать и шептать: покойной ночи, отецъ, и маленькая Полли! и нечего воровскимъ манеромъ читать про себя вечернія молитвы, прикидываясь, будто вы все время слушаете занимательныя исторіи, что разсказываетъ Моульди».

Съ этой ночи сердце у меня стало замерзать, и замерзало до настоящей минуты; такъ что во все это время, всякая умѣренная тяжесть негодяйства могла проскользнуть легко и гладко по моему замороженному сердцу, нисколько не рискуя продавить его ледяную кору. Мое сердце замерзло на столько, что могло переносить почти все, но теперь наступила оттепель. Пошелъ дождь, и морозъ прекратился совершенно. Оттепель началась у самаго сердца, размягчила это очерствѣвшее, заморенное маленькое сердце, дала ему волю, и оно расширилось и отяжелѣло такъ, что у меня не стало силъ выдерживать долѣе.

У Моульди также недостало силъ. Вѣрный своему обѣщанію закатить мнѣ новую пощочину, если я начну хныкать, онъ размахнулся еще разъ, и ударилъ меня сильнѣе прежняго.

Рипстонъ немедленно разразился съ такою неустрашимостью, которая дѣлала ему честь.

— Каторжная скотина! закричалъ онъ, подразумѣвая тутъ Моульди, который, какъ я уже замѣтилъ выше, былъ больше и сильнѣе каждаго изъ насъ: — каторжная скотина! бьетъ бѣднаго мальчика, который меньше его, да еще и больной! Не лежите такъ, Смитфильдъ, дружище! вставайте, помогите мнѣ! Мы ему зададимъ!

И не выжидая моей помощи, Рипстонъ отвернулъ рукава, и началъ тузить Моульди съ такою рѣшимостью, которая, повидимому, изумила его противника.

Но я не расположенъ былъ драться, и старался ихъ помирить, увѣряя ихъ, что я плачу не отъ пощочины, что мнѣ совсѣмъ не больно: я плакалъ отъ того, что былъ очень нездоровъ.

Я былъ радъ, что устроилъ дѣло такимъ образомъ, потому что какъ только бѣдный Моульди достаточно очнулся отъ сна и сдѣлался способнымъ понимать настоящее положеніе вещей, онъ обнаружилъ самое искреннее и сильное раскаяніе. Онъ сознался, что поступилъ какъ низкій негодяй, и предложилъ мнѣ въ видѣ удовлетворенія ударить его по носу изо всей силы, причемъ онъ обязывался держать руки назадъ; Рипстонъ убѣждалъ меня принять это предложеніе. Когда же я не принялъ, то Моульди, чтобы чѣмъ-нибудь поправить дѣло, заставилъ меня взять его шапку себѣ подъ голову и накрыться его курткой. У Рипстона сердце было на столько же доброе; но наканунѣ, убѣгая отъ рыночнаго сторожа, онъ потерялъ свою шапку, а синяя фуфайка, замѣнявшая ему рубашку и куртку, составляла вмѣстѣ съ панталонами весь его гардеробъ, и я, конечно, не могъ ожидать, чтобы онъ изъ любви ко мнѣ раздѣлся до нага.

Но хотя мальчики употребили всѣ усилія, чтобы доставить мнѣ возможныя удобства, хотя они отдали мнѣ всю солому и укрыли меня своими одеждами, я нисколько не чувствовалъ себя лучше. Я попрежнему весь горѣлъ и чувствовалъ смертельный холодъ, и вѣки мои жгучею тяжестью давили мнѣ глаза, и языкъ трескался отъ жару, и дыханіе было прерывисто и тяжело. Я, впрочемъ, чувствовалъ себя лучше послѣ моего истерическаго припадка; мнѣ было легче, и я былъ болѣе расположенъ, если можно такъ выразиться, подружиться съ моею болѣзнью — лежать смирно и принимать спокойно все, что будетъ со мною дѣлаться.

ГЛАВА XVIII,
ВЪ КОТОРОЙ Я ПРОЩАЮСЬ СЪ МОИМИ КОМПАНЬОНАМИ И СЪ ТЕМНЫМИ АРКАМИ, И ОT ПРАВЛЯЮСЬ ВЪ РАБОЧIЙ ДОМЪ ЛЕЧИТЬСЯ ОТЪ ГОРЯЧКИ.

Легко было замѣтить, что Моульди и Рипстонъ съ каждою минутою тревожились все сильнѣе и сильнѣе моимъ положеніемъ. Покрывъ меня курткой и устроивъ меня какъ можно удобнѣе, они сами не легли; отправившись въ самый дальній уголъ фургона, они тамъ присѣли и стали перешептываться.

— Просто, можетъ быть, простуда, шепталъ Рипстонъ: — коли нападетъ на васъ этакая простуда, ужасно отъ нея плохо приходится; правда, Моульди?

— Гм! отвѣчалъ за это Моульди.

— Вѣдь это простуда; вы какъ думаете, Моульди?

— Что нибудь въ этомъ родѣ, я полагаю, отвѣтилъ Моульди неопредѣленно, и такимъ тихимъ шепотомъ, что мнѣ едва удалось его разслышать.

— Коли къ утру ему не лучше будетъ, надо за лекарствомъ за какимъ нибудь сходить, Моульди.

— Да.

— Горчишники бы на грудь поставить; такъ, что ли, Моульди?

— Пожалуй, что и такъ.

— Я помню, мнѣ приставляли, когда я маленькій былъ. А я думаю, сколько на это горчицы потребуется, Моульди? На пенни, я полагаю, довольно будетъ; вѣдь грудь-то у него не очень велика.

Моульди обращалъ очень мало вниманія на слова своего товарища. На послѣднее замѣчаніе Рипстона, онъ совсѣмъ ничего не отвѣтилъ.

Помолчавъ минуты двѣ, Рипстонъ опять заговорилъ:

— Онъ, кажется, все тяжеле дышетъ. Вы не замѣчаете, Моульди? Вы какъ думаете, не лучше было бы попробовать теперь же ночью сходить за горчицей?

— Понапрасну проходитесь; лавки всѣ заперты, кромѣ аптекъ — тѣ, вы знаете, и по воскресеньямъ отперты.

— Тамъ только пилюли. Пилюли бы ему, пожалуй, еще лучше горчицы пригодились, а, Моульди? Одно только скверно: у этихъ пилюль такія мудреныя имена, что нашъ братъ не знаетъ, какъ ихъ и спросить.

— Пилюль на пенни — я бы вотъ какъ спросилъ.

— А малый за конторкой спроситъ: какого сорта пилюль надо?

— Я бы сказалъ слабительныхъ, отвѣтилъ Моульди пораздумавши.

— Я объ этомъ никогда не думалъ; я полагаю, онѣ всѣ слабительныя.

— Я тоже не слыхалъ, чтобы онѣ другого сорта бывали, отвѣтилъ Моульди съ тѣмъ же равнодушіемъ въ голосѣ, которымъ онъ отличался съ самаго начала разговора. Онъ, повидимому, все это время думалъ о чемъ-то другомъ.

— Это значитъ рѣшено, продолжалъ Рипстонъ: — первый нашъ завтрашній пенни пойдетъ на пилюли для Смитфильда. Что скажете, Моульди?

Моульди ничего не сказалъ; и оба мальчика на минуту притихли. Я тоже лежалъ совсѣмъ тихо, чтобы вслушиваться въ ихъ невнятный шепотъ. Не то, что меня тревожилъ ихъ разговоръ, — меня ничто не тревожило. Меня не интересовалъ предметъ ихъ разговора, мнѣ только пріятно было ихъ слышать. Повидимому, сдержанность Моульди возбудила, наконецъ, подозрѣніе Рипстона.

— Моульди, сказалъ онъ вдругъ: — коли это не простуда, такъ это что же съ Смитфильдомъ дѣлается?

— Кто жь вамъ сказалъ, что это не простуда, и почему я могу знать больше вашего, что съ нимъ дѣлается? отрѣзалъ Моульди.

— Ну, вы знаете, Моульди, вы вѣдь были въ госпиталѣ, вы тамъ видали много больныхъ, объяснилъ Рипстонъ: — можетъ, вы помните какой нибудь случай, какъ у него.

— Подержите вы языкъ за зубами, отвѣтилъ Моульди нетерпѣливымъ шопотомъ: — почемъ вы знаете, что онъ спитъ?

— Навѣрное спитъ. Слышите, какъ онъ ровно дышетъ?

— Да, я и другое кое-что слышу, сказалъ Моульди угрюмо.

— Что другое?

— Слышу я, какъ подъ нимъ солома шуршитъ. Коли онъ спитъ, значитъ, на него опять тотъ ознобъ напалъ.

Затѣмъ, еще болѣе тихимъ шопотомъ, онъ прибавилъ:

— А напрасно я ему свою куртку далъ, Ринъ. Что шапка моя у него подъ головами, это чортъ съ ней; а куртку напрасно далъ!

— Вѣдь вотъ вы какой, возразилъ Рипстонъ съ укоризной. — Отроду я не видывалъ такого малаго! Сволочь жадная! Кабы вамъ понадобилось, онъ бы вамъ далъ свою куртку; я шиллингъ прозакладую, что далъ бы.

— Ну, и пропадай она! Теперь я все равно, что подарилъ ее, я вотъ что хочу сказать.

— Это почему же? Утромъ вы ее можете взять назадъ. Развѣ же нѣтъ? спросилъ Рипстонъ.

— Разумѣется могу, отвѣтилъ Моульди. — О, да, могу взять назадъ, Рипъ, а съ нею вмѣстѣ могу захватить такое, Рипъ, чего мнѣ не хотѣлось бы.

— Не можете, что ли, вы говорить толкомъ? Скажите, на что вы намекаете?

— Тс! Наклоните голову сюда; онъ все-таки можетъ и не спитъ, такъ, знаете, его это перепугаетъ.

Они оба тихонько приподнялись и высунули головы изъ фургона. Но должно быть, слухъ мой въ эту ночь былъ особенно тонокъ и я разслышалъ все, что они говорили такъ же ясно, какъ еслибы они шептали возлѣ меня.

— Привита у васъ оспа, Рипъ?

— Привита, и свидѣтельство было мнѣ выдано. Да Смитфильдъ-то при чемъ тутъ?

— Ну вотъ видите, Рипъ, а у меня не привита, такъ я и пробуду здѣсь, въ углу фургона, до самаго утра. У васъ все въ порядкѣ, старый пріятель, вы, коли хотите, можете спать рядомъ съ нимъ; у васъ привита, такъ вы и не схватите.

— Чего не схвачу?

— Ну, горячки. Вотъ у Смитфильда же сдѣлалась. А себѣ я этого не желаю, проговорилъ Моульди выразительно.

— Быть не можетъ! Неужто, въ самомъ дѣлѣ? сказалъ Рипстонъ испуганнымъ голосомъ. — Такъ онъ умретъ, стало быть, Моульди?

— Почти навѣрное.

— Вдругъ, Моульди? Такъ вдругъ и умретъ?

— Не не очень-то вдругъ. Обыкновенно такъ, по крайней-мѣрѣ, не бываеть, прошепталъ Моульди. — Съ ними тамъ разныя штуки дѣлаютъ, прежде чѣмъ они умираютъ — головы имъ брѣютъ и все такое.

— Это зачѣмъ же, Моульди? спросилъ Рипстонъ съ сильнѣйшимъ страхомъ.

— Они совсѣмъ какъ шальные дѣлаются; коли ихъ не обрить, они себѣ всѣ волосы оборвутъ, отвѣтилъ Моульди.

— Господи! Каково это, бѣдный Смитфильдъ умретъ! сказалъ Рипстонъ, помолчавъ нѣсколько минутъ. — Бѣдный старый Смифъ!

Я едва вѣрилъ своимъ ушамъ, но ошибки тутъ не могло быть — Рипстонъ дѣйствительно плакалъ.

Я не испугался — я даже не удивился тому, что, какъ говорилъ Моульди, у меня была горячка. И мое равнодушіе не происходило отъ невѣдѣнія. Я чувствовалъ себя такъ дурно, какъ только возможно; и такъ-какъ горячка была самою худшею болѣзнью, о которой я когда либо слыхалъ, то мнѣ показалось, что это, должно быть, настоящее имя моего недуга. Горячка часто посѣщала проулокъ Фрайингпенъ. Всякій смертный случай объяснялся горячкою, и когда разъ горячка поселялась въ проулкѣ, то навѣрное для мистера Крауля наступало выгодное время. Но даже раздумывая о томъ, что моя болѣзнь обыкновенно бываетъ смертельна — и на минуту передъ моими духовными очами появился ужасный снигирь съ разинутымъ клювомъ и весь истыканный проволоками — я не чувствовалъ страху. Мнѣ ничего не было нужно, лишь бы только меня оставили въ покоѣ — не трогали, не протормошили, не заговаривали со мною. Мнѣ было пріятно, что Рипстонъ и Моульди отошли оба на тотъ конецъ фургона.

Прикорнувши тамъ вмѣстѣ, они продолжали шептаться; но я не старался разобрать, что они говорили; мнѣ до этого не было дѣла. Кромѣ жужжанья ихъ голосовъ я слышалъ всѣ другіе звуки — смѣхъ, и болтовню, и ругательства мальчиковъ, игравшихъ въ орлянку и въ карты; глухой топотъ ногъ, и хлопанье задковъ у телегъ, и звяканье цѣпей, по которымъ жильцы взбирались въ свои спальни. Понемногу, однако, эти звуки стали дѣлаться тише, и наконецъ, совсѣмъ прекратились. Я еще слышалъ, однако, какъ шептались потихоньку мои товарищи и зналъ, что они не спятъ. Я былъ этому радъ, потому что въ теченіе послѣдняго получаса я сталъ чувствовать жестокую жажду и мнѣ необходимъ былъ глотокъ воды. Я позвалъ Моульди.

— Вы не спите, Моульди?

— Не сплю, товарищъ! Мы и не собираемся спать, отвѣтилъ онъ.

— Какъ бы мнѣ напиться, Моульди?

— Вотъ! забормоталъ Рипстонъ. — Видите, какой вы чудакъ, Моульди. Теперь вы еге растревожили. Дѣлали бы, какъ я вамъ говорилъ, прикинулись бы, что спите.

— Какъ же это вамъ напиться, Смифи? Какъ же это сдѣлать, дружище? сказалъ Моульди ласково: — откуда же я вамъ возьму воды?

— Не можете ли вы добыть мнѣ капельку изъ насоса съ набережной, Моульди, мнѣ бы только капельку!

— Разумѣется, я могу пойдти къ насосу, Смифи; да какая жь тутъ будетъ польза, когда мнѣ не въ чемъ принести воды — ни горшка нѣтъ, ничего такого. Вы полежите смирно до утра — этакъ знаете, часовъ до пяти, когда возчики приходятъ выводить лошадей; тогда будетъ вамъ воды вдоволь — пейте себѣ сколько хотите.

— О! я не могу ждать до пяти, Моульди. Я совсѣмъ не могу ждать. Я съума сойду, коли мнѣ придется подождать еще хоть минуту! Я весь такъ и горю, не заставляйте меня ждать до пяти часовъ, Моульди!

— Я пожалуй не буду этого говорить, Смифи, коли вамъ это непріятно слышать; но вѣдь оно такъ, оттого я и сказалъ.

— Который часъ теперь, Моульди?

— Должно быть, первый; вы какъ думаете, Рипстонъ?

— Должно быть, около часу. Въ часъ бываетъ приливъ и я слышу, какъ уже вода шумитъ за стѣною. Слышите, Смитфильдъ?

Меня мучила ужасная жажда; и, прислушиваясь, я могъ различать шумъ поднимавшейся рѣки, которой волны ударялись съ полнымъ, холоднымъ звукомъ въ нижнюю часть стѣны. Это былъ очаровательный звукъ. Я не представлялъ себѣ рѣку, какъ она бываетъ ночью черная, и грязная, и мрачная. Я слышалъ плескъ, и мое больное воображеніе вызывало картину рѣки, какъ я ее видѣлъ утромъ, послѣ первой ночи, проведенной подъ темными арками, когда эта рѣка искрилась въ солнечныхъ лучахъ и когда барка съ сѣномъ медленно плыла внизъ по теченію. Мною вдругъ овладѣла съ неотразимою силою мысль сойдти внизъ къ берегу и напиться. И почему бы этого не сдѣлать? Я зналъ дорогу и мнѣ не нужно было ни кувшина, ни кружки. Я могъ прилечь на стѣнку верфи и, свѣсивши голову внизъ, пить и пить сколько мнѣ будетъ угодно.

Я поднялся и сталъ перелѣзать черезъ стѣнку фургона. Было такъ темно, что мои товарищи не могли меня видѣть; но они слышали мои движенія, и едва я успѣлъ перекинуть ногу за окраину, какъ Рипстонъ уже крѣпко ухватилъ меня за другую ногу.

— Что вы, Смитфильдъ? воскликнулъ онъ испуганнымъ голосомъ и чуть не плача. — Что вы, дружище? Куда вы собрались?

— Я за водою.

— Да вѣдь нѣтъ же воды. Ахъ, чортъ ли въ томъ, что вамъ оспа не привита, Моульди! закричалъ бѣдный Рипстонъ. — Идите сюда, подержите его! Вонъ онъ что выдумалъ! Нѣтъ воды, Смифи!

— Вода есть, отвѣтилъ я, стараясь высвободиться отъ Рипстона: — вы сами сказали. Вы сказали, теперь приливъ, — я и иду теперь внизъ къ рѣкѣ.

— Нѣтъ, вы не затѣмъ идете, визжалъ Рипстонъ, съ отчаяніемъ ухватившись за мою ногу. — Вы не за водой идете; вы идете внизъ въ рѣку утопиться! Вы теперь совсѣмъ обезумѣли; Моульди такъ и говорилъ, что это съ вами случится; вы теперь хотите броситься въ рѣку. Идите сюда, Моульди! Хватайте его за руку черезъ мою фуфайку, если вы боитесь; вы только идите сюда, помогите мнѣ уложить его!

Но Моульди невозможно было урезонить. Его очевидно очень безпокоило отчасти то, что ему не привита оспа, отчасти же то, что я, находясь въ бѣшенствѣ, могу его укусить. Какъ бы то ни было, онъ остался въ дальнемъ углу фургона и оттуда повелъ со мною рѣчь:

— Что вы вскочили, Смитфильдъ! Что вы хотите всѣ «Арки» поднять на ноги? Чтобъ они на насъ напали? Вы хотите, чтобы сюда прибѣжали «крючки» шарить и рыться въ нашемъ фургонѣ, вывѣдывать, что у насъ тутъ за возня?

— Мнѣ бы только водицы, Моульди.

— Ну, а кто жь вамъ сказалъ, что вамъ не будетъ воды? Пожалуй, я и самъ это сказалъ, а думалъ я совсѣмъ другое, Смитфильдъ. Я сейчасъ пойду за водою. Вы ложитесь, послушайте Рипстона. А я сейчасъ пойду, принесу вамъ воды.

— О, знаю я васъ! воскликнулъ Рипстонъ, начиная вдругъ относиться очень подозрительно къ побужденіямъ Моульди. — Вы насъ поддѣть хотите, вотъ что! Это все дудки, что вы за водой идете; вы просто хотите меня тутъ оставить, чтобъ я съ нимъ возился какъ знаю!

Я долженъ сказать, что я совершенно раздѣлялъ мнѣніе Рипстона, но мы оба судили невѣрно о честномъ маломъ.

— Вы подождите съ минуту, тогда сами увидите, какъ я отъ васъ убѣгу и брошу васъ, сказалъ онъ, выскакивая изъ фургона.

— Да во что же вы зачерпнете воды? крикнулъ Рипстонъ ему въ слѣдъ.

— Все будетъ исправно, говорятъ вамъ. Вы лежите, Смитфильдъ, а я вамъ зачерпну воды въ шапку; вотъ какъ!

Я охотно согласился. Послѣ этого мнѣ много разъ приходило въ голову, что и Моульди, и Рипстонъ предполагали во мнѣ самыя ужасныя намѣренія, и очень обрадовались, когда имъ удалось отговорить меня отъ путешествія къ рѣкѣ. Въ самомъ дѣлѣ, холодный вѣтеръ съ рѣки, пахнувъ на меня, когда я весь горѣлъ въ лихорадочномъ жару, причинилъ бы мою смерть такъ же вѣрно, какъ могло бы сдѣлать утопленіе. Кромѣ того, пробираясь въ темнотѣ, я легко могъ соскользнуть въ рѣку; и еслибы это со мною случилось, то тутъ пришелъ бы тоже мой конецъ, потому что во время прилива воды подъ стѣною хватило бы на то, чтобы утопить меня, даже еслибы во мнѣ было десять футовъ роста вмѣсто четырехъ; взвѣсивъ всѣ эти обстоятельства, я въ концѣ концовъ долженъ воздавать благодарность моимъ бѣднымъ маленькимъ оборвышамъ-товарищамъ за то, что остаюсь до сихъ поръ въ мірѣ живыхъ.

Моульди сдержалъ слово. Я опять легъ на солому, а онъ взялъ свою шапку изъ-подъ моей головы и сталъ пробираться въ рѣкѣ. До рѣки и днемъ было довольно далеко, когда путь былъ освѣщенъ скудными лучами свѣта, позволявшими обходить различныя препятствія; но теперь, въ совершенной темнотѣ, было, можно сказать, вдвое дальше и покрайней мѣрѣ вдесятеро опаснѣе; телеги и другія вещи не были поставлены къ мѣсту и можно было наскочить прямо на колесо тамъ, гдѣ вы ожидали найдти свободный проходъ. Моульди однако посчастливилось пройдти безъ значительныхъ ушибовъ; и, минуты черезъ три, какъ говорилъ Рипстонъ (мнѣ эти три минуты показались за двадцать — такъ велико было нетерпѣніе, съ которымъ я ждалъ воды), мы услышали его шаги, приближавшіеся все быстрѣе и быстрѣе; онъ очевидно боялся, что зачерпнутая вода вся вытечетъ, покуда онъ донесетъ ее до фургона. Однако, онъ донесъ ее благополучно; шапка, хоть и старая, была крѣпка, и такъ засалена, что матерія почти не пропускала воды; когда онъ передалъ шапку Рипстону черезъ край фургона, въ ней была навѣрное цѣлая пинта воды. Я опорожнилъ ее пятью большими глотками, потомъ снова прилегъ и заснулъ; этотъ сонъ былъ такъ полонъ клочками и обрывками сновидѣній, что я какъ будто чувствовалъ себя на яву затеряннымъ въ толпѣ незнакомыхъ людей, въ чужой землѣ; это состояніе продолжалось до тѣхъ поръ, пока Рипстонъ потрясъ меня за плечо и сказалъ мнѣ, что надо выходить изъ фургона, потому что фургонщикъ уже выводитъ лошадей изъ стойла.

Я попробовалъ сдѣлать такъ, какъ говорилъ Рипстонъ, но не могъ. Я могъ сидѣть, но когда я пробовалъ подняться на ноги, то мнѣ не удавалось найдти ни малѣйшей твердости въ колѣняхъ, и я опять опускался, обдирая себѣ локти.

— Ну, ребята, сказалъ фургонщикъ: — вываливайтесь; некогда мнѣ съ вами время терять, скажу вамъ по правдѣ.

— Съ вашего позволенія, сэръ, вотъ тутъ одинъ не можетъ вывалиться, сказалъ Моульди, который, не рѣшаясь подойдти во мнѣ, посматривалъ на меня изъ-за колесъ фургона.

— То-есть какъ же это не можетъ вывалиться? спросилъ фургонщикъ.

— Да вывалиться-то онъ пожалуй можетъ — на это онъ только теперь и годенъ — будь я проклятъ, коли онъ вылѣзетъ!

— Какого чорта вы тутъ городите? спросилъ фургонщикъ, запирая ворота стойла и поспѣшно подходя съ своимъ фонаремъ. — Почему онъ не можетъ вылѣзть? Вѣдь влѣзъ же онъ туда?

— Онъ говоритъ, что у него ноги совсѣмъ отнялись; онъ и стоять не можетъ, сэръ., замѣтилъ Рипстонъ, стараясь меня оправдать. — Не потрудитесь ли вы высадить его, коли милость ваша будетъ?

— Я его такъ живо высажу, что онъ у меня долго этого не забудетъ, это повѣрьте.

Съ этими словами, свирѣпый фургонщикъ съ фонаремъ въ рукѣ прыгнулъ въ фургонъ.

— Вонъ лѣнивая сволочь! сказалъ онъ.

Но не успѣлъ онъ договорить этихъ словъ, какъ свѣтъ его фонаря упалъ на мое лицо и онъ немедленно перемѣнилъ тонъ.

— Создатель ты мой! бѣдный малый! воскликнулъ онъ. — Давно ли это съ нимъ?

— Это съ вчерашняго вечера, отвѣтилъ Рипстонъ. — А впрочемъ, мы не знали, мистеръ, что ему ужь такъ плохо; намъ вѣдь не видно было.

— Онъ гдѣ живетъ? Надо его какъ нибудь домой, сказалъ фургонщикъ.

Съ какой стати было ему говорить? «Попадись онъ мнѣ, такъ долго ему не вздумается убѣжать» — таковы были послѣднія слышанныя мною слова моего отца; и можно ли было ожидать, что онъ теперь будетъ настроенъ нѣжнѣе въ отношеніи ко мнѣ? Было бы достаточно дурно, еслибы я попался ему въ руки, когда былъ здоровъ и могъ перенести побои; но теперь, когда я не держался на ногахъ, это было бы въ десять разъ хуже.

— Слышите, мальчикъ? повторилъ фургонщикъ: — гдѣ вы живете? Гдѣ вашъ домъ?

Но я ничего не отвѣчалъ, притворившись будто не слышу.

— Не знаетъ ли кто изъ васъ, ребята, гдѣ онъ живетъ?

Между нами не было секретовъ. Каждый изъ насъ зналъ, гдѣ былъ домъ другаго; зналъ также и всѣ подробности тѣхъ причинъ, почему пришлось покинуть домъ; но мы обязались самыми ужасными клятвами ни подъ какимъ видомъ не выдавать другъ друга.

У Моульди повидимому промелькнула мысль, что мой случай, быть можетъ, составляетъ исключеніе, и когда фургонщикъ поставилъ свой вопросъ, Моульди бросилъ на меня испытующій взглядъ; я отвѣтилъ ему такимъ взглядомъ, что онъ немедленно понялъ мое желаніе.

— Онъ здѣсь живетъ, сказалъ Моульди.

— Да, а пришелъ-то онъ откуда?

— Онъ здѣсь живетъ, тутъ и ѣстъ, тутъ и спитъ, все равно какъ и мы — какъ и всѣ здѣшніе, настаивалъ Моульди.

— Все это я знаю; да домъ-то его гдѣ? Гдѣ у него отецъ съ матерью живутъ? Ну, гдѣ же?

— У него такого дома нѣтъ; я про него и не слыхивалъ; вы не слыхали, Рипстонъ?

— Нѣтъ. У него и отца съ матерью нѣтъ, отвѣтилъ Рипстонъ. — Онъ сирота, — вотъ онъ кто.

— Бѣдный побирашка! сказалъ фургонщикъ, глядя на меня съ состраданьемъ. — Ну, коли здѣсь его оставить, такъ онъ умретъ, это вѣрно; онъ и такъ, я чай, полумертвый.

— А не поправится ли онъ отъ пары пилюль, вы какъ думаете, мистеръ? спросилъ Рипстонъ заботливо: — пара хорошихъ, сильныхъ слабительныхъ пилюль? Коли бъ милость ваша была, одолжили бъ вы намъ пенни на пилюли, мы бы вамъ отдали назадъ….

— О, вздоръ! теперь ужь давно прошло время для пилюль, перебилъ честный фургонщикъ. — Это не мое дѣло, конечно, только у меня духу не хватитъ его здѣсь бросить. Въ рабочій домъ васъ свезти, что ли, мальчикъ?

Мнѣ было все равно — куда бы то ни было, только не домой, въ проулокъ Фрайингпенъ. Я былъ такъ слабъ, что не могъ говорить, и поэтому на вопросъ фургонщика утвердительно кивнулъ головою.

— Я навѣрное знаю, что меня въ рабочемъ домѣ обругаютъ за мои хлопоты, продолжалъ онъ: — да все равно — тамъ не могутъ васъ не принять. Эй, Тоби (онъ всегда называлъ Моульди Тоби, не зная его другаго имени), отстегните попону на пристяжной, да бросьте ее сюда.

Моульди исполнилъ его желаніе; и добрый фургонщикъ, закуривъ предварительно трубку и затянувшись разъ шесть, нѣжно обернулъ меня въ большую теплую попону; затѣмъ, взявъ лошадей подъ уздцы, онъ вывелъ ихъ изъ-подъ «Арокъ»; Рипстонъ въ это время сидѣлъ рядомъ со мной въ фургонѣ.

Моульди, при всемъ своемъ страхѣ къ ужасной горячкѣ, не могъ разстаться со мной, не сказавъ мнѣ на прощанье дружескаго слова. Я слышалъ, какъ онъ цѣпляется руками за задокъ фургона и, взглянувъ въ ту сторону, я увидѣлъ его грязное сочувственное лицо, угрюмо смотрѣвшее изъ-за рѣшетки.

— Прощайте, Смитфильдъ, сказалъ онъ. — Мистеръ, обратился онъ къ фургонщику: — тамъ на немъ куртка лежитъ; такъ это моя; вы скажите въ рабочемъ домѣ, пускай приберегутъ ее для него, коли онъ выйдетъ. Господь съ вами, старый Смифъ! Не унывайте, старина!

И онъ вдругъ исчезъ.

Рипстонъ остался въ фургонѣ, пока мы поворотили изъ «Арокъ» въ Генгерфордъ; затѣмъ онъ пожалъ мою горячую руку; крѣпко стиснувъ губы, онъ взглянулъ на меня и кивнулъ мнѣ очень выразительно и сердечно, плотнѣе обернулъ меня въ попону, перескочилъ черезъ задокъ фургона, не сказавъ ни слова, и ушелъ.

ГЛАВА XIX,
ВЪ КОТОРОЙ, ПРИ СОДѢЙСТВІИ ДОКТОРА ФЛИНДЕРСА, МНѢ УДАЕТСЯ ОБМАНУТЬ ЧЕРВЕЙ. Я ОСТАВЛЯЮ РАБОЧІЙ ДОМЪ СЪ ГОРАЗДО МЕНЬШИМИ ЦЕРЕМОНІЯМИ, ЧѢМЪ ВОШЕЛЪ ВЪ НЕГО.

Мой добрый другъ фургонщикъ предвидѣлъ очень вѣрно, что его вмѣшательство въ мои дѣла будетъ принято съ большимъ неудовольствіемъ начальствомъ рабочаго дома.

Затрудненія встрѣтили его у самыхъ воротъ. Привратникъ сказалъ ему, что не можетъ принять меня безъ приказанія, и старался внушить ему, что лучше всего будетъ отвезти меня назадъ туда, откуда онъ меня взялъ; въ то же самое время привратникъ ясно выражалъ свое недовѣріе къ исторіи отъ перваго до послѣдняго слова, и давалъ почувствовать то предположеніе, что я, должно быть, сынъ самого фургонщика, который находитъ удобнымъ сбросить меня съ рукъ. Раздраженный этими инсинуаціями, мой другъ выразилъ свою рѣшимость оставить меня на ступеняхъ рабочаго дома и отправиться по своимъ дѣламъ, но такого образа дѣйствій не одобрилъ полисменъ: онъ погрозилъ фургонщику, что возьметъ его въ часть и заарестуетъ его фургонъ и лошадей, если онъ осмѣлится такимъ образомъ бросить меня.

Послѣ получасовыхъ переговоровъ въ такомъ родѣ, появился начальникъ рабочаго дома и забросалъ несчастнаго фургонщика самыми затруднительными вопросами: принадлежалъ ли я къ этому приходу? привезъ ли меня фургонщикъ отъ себя, или по приказанію своего хозяина, котораго имя было написано на фургонѣ?

Мой другъ увѣдомилъ великаго человѣка, что онъ привезъ меня ни на чей счетъ, но просто изъ человѣколюбія, и разсказалъ ему всѣ подробности, какія онъ зналъ обо мнѣ — какъ фургонъ его хозяина ставился на ночь подъ Адельфскими темными арками, и какъ я, съ его вѣдома, спалъ въ этомъ фургонѣ въ теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ. Но это объясненіе, вмѣсто того, чтобы упростить дѣло, запутало его еще хуже. Было ясно по словамъ начальника, что мое пребываніе въ фургонѣ давало мнѣ нрава на тотъ приходъ, въ которомъ хозяинъ фургона жилъ и платилъ таксу для бѣдныхъ; что хозяинъ обязывается дѣйствіями своего слуги; и что, если меня примутъ, то съ тѣмъ только условіемъ, чтобы бедфордберійскій фургонщикъ платилъ за мое содержаніе.

— Ладно же, сказалъ ошеломленный фургонщикъ: — я повезу его назадъ въ темныя арки и положу его тамъ въ уголокъ.

Тогда собравшаяся толпа стала ругать фургонщика, какъ безчеловѣчную скотину, а полисменъ сталъ его толкать. Къ счастью, именно въ это время подошелъ приходскій докторъ и мое дѣло подвинулось на шагъ впередъ, потому что онъ приказалъ ввезти фургонъ во дворъ рабочаго дома.

Фургонщика продержали добрыхъ часа два, несмотря на то, что онъ настоятельно указывалъ на спѣшную работу, призывавшую его въ Уаптчепель-Родъ въ половинѣ седьмаго, при чемъ за наемъ фургона было обѣщано по полкроны за часъ; послали за его хозяиномъ и за однимъ изъ приходскихъ старшинъ; наконецъ меня перенесли изъ фургона въ рабочій домъ и раздѣли, и обмыли, и положили въ постель.

Такъ я и лежалъ. Всѣ говорили, что мнѣ очень плохо; такъ оно, должно быть, на самомъ дѣлѣ и было. Но я не чувствовалъ себя дурно. Мнѣ было очень уютно и очень удобно, и мнѣ совсѣмъ не было больно. Въ самомъ дѣлѣ, еслибы кто-нибудь спросилъ у меня, хочу ли я быть здоровымъ подъ темными «Арками», или быть въ горячкѣ и лежать здѣсь, то я рѣшилъ бы въ пользу послѣдняго безъ малѣйшаго колебанія. Было даже глупо распространяться объ этомъ вопросѣ. О чемъ мнѣ тутъ было горевать? Горячка не причиняла мнѣ боли. Тутъ не было четверти, не было даже двадцатой доли тѣхъ страданій, которыя доставила мнѣ зубная боль, испытанная мною въ фургонѣ. Здѣсь за мною ухаживали. Постель была чиста и мягка, лекарство не особенно противно, а аррарутъ и бульонъ изъ баранины очаровательны. И однакоже всѣ смотрѣли серьёзно — даже докторъ — и подходили осторожно къ моей постелѣ, и говорили тихимъ, мягкимъ голосомъ, какъ будто они думали, что мнѣ, должно быть, очень плохо лежать тутъ въ такихъ мученіяхъ. Могу васъ увѣрить, я думалъ не разъ, что я, быть можетъ, попалъ сюда по ошибкѣ, что моею болѣзнію не была та ужасная горячка, которая всѣмъ кругомъ меня внушала такой страхъ; и это подозрѣніе сопровождалось боязнью, что наконецъ разберутъ ничтожность моего недуга и выгонятъ меня вонъ.

Такъ я думалъ на второй день послѣ моего поступленія; на третій день къ вечеру я думалъ такъ болѣе чѣмъ, когда-либо.

Кромѣ палатной надзирательницы — жирной, ворчливой, голосистой старухи, которую всѣ паціенты отъ души ненавидѣли, — были еще двѣ или три сидѣлки; то были добродушныя женщины, сами бѣдныя и умѣвшія обращаться съ больными; имъ позволялось обнаруживать свое искуство и терпѣніе въ уплату за хлѣбъ и кашу, которые онѣ потребляли.

Въ упомянутый вечеръ, мистриссъ Дипиль, одна изъ этихъ сидѣлокъ, подошла къ моей постелѣ, поправила мнѣ подушки, отерла мнѣ лобъ и сказала:

— Мистеръ Смитфильдъ, знали вы кого-нибудь, кто умеръ?

— Да, мамъ, многихъ, отвѣтилъ я.

— Думаете вы когда-нибудь какъ умирать, мистеръ Смитфильдъ?

— Нѣтъ, мамъ; какая надобность? Я думаю какъ жить. Мнѣ незачѣмъ умирать.

— Но вѣдь маленькіе мальчики умираютъ, знаете, продолжала мистриссъ Дипиль ласково. — У меня былъ маленькій мальчикъ какъ разъ вашихъ лѣтъ, и онъ умеръ. Онъ умеръ и отправился на небо; и вы туда же отправитесь, коли будете добры.

— А что случилось съ вашимъ мальчикомъ, мамъ?

— Онъ утонулъ. Поѣхалъ на море и утонулъ, сказала мистриссъ Дипиль.

— Ну да, это неудивительно. Коли мальчикъ утонетъ, то, разумѣется, онъ умретъ. Иначе и быть не можетъ. Кабы я пошелъ топиться, я тоже сталъ бы думать, какъ умирать.

— Да вѣдь иные мальчики не тонутъ, да умираютъ. Иные умираютъ отъ горячки — вотъ отъ такой, какъ ваша. Вы это знаете?

— Я знаю многихъ мальчиковъ, что такъ умерли, отвѣтилъ я: — но ужь тогда имъ приходится какъ есть плохо.

— Кто въ живыхъ остается, тѣмъ никогда не приходится хуже, чѣмъ вамъ теперь, дитя мое, сказала она, качая головой. — Разумѣется, можетъ, вы и поправитесь; можете поправиться, а можете и умереть нынче въ ночь. Можете закрыть глаза и не открывать ихъ больше до самаго страшнаго суда. Я на вашемъ мѣстѣ стала бы читать молитвы, кабы знала. Вы знаете какія-нибудь молитвы?

— Я знаю длинный кусокъ изъ «Отче нашъ», мамъ, сказалъ я, подчиняясь до нѣкоторой степени вліянію ея серьёзности. — Этого одного довольно будетъ?

— У меня чудесная книга молитвъ для тѣхъ, кому недолго остается жить, отвѣтила мистриссъ Дипиль. — Коли хотите, я принесу и прочту вамъ кое-что.

— Благодарю, мамъ. Я послушаю.

Она ушла за своею чудесною книгою; но на самомъ дѣлѣ я выразилъ согласіе послушать только для того, чтобы угодить ей. Мнѣ не хотѣлось слышать ничего на эту тему. Съ какой стати она пришла разговаривать со мною и тревожить меня! Чуть только она отвернулась, я закрылъ глаза и притворился что сплю. Черезъ минуту я услышалъ, что она потихоньку зоветъ меня, и въ это же самое время раздался голосъ старой мистрисъ Браунгонтеръ, надзирательницы.

— На какого чорта вы его будите, старая вы дура!сказала она.

— Извините, миссисъ, отвѣтила сидѣлка. — Слышали вы, что докторъ сказалъ сегодня послѣ обѣда?

— Разумѣется, слышала. Такъ что же изъ этого?

— Видите, миссисъ, я подумала, что онъ уже не совсѣмъ ребенокъ, такъ можетъ у него на совѣсти что-нибудь дурное, за что придется отвѣтъ дать на судѣ. Такъ вотъ я и подумала, что хорошо будетъ…

— Взбудоражить его, чтобъ онъ завылъ, а? Ну васъ со всѣми съ вашими отвѣтами на судахъ, старая вы методистка! Помилосердуйте! Когда они могутъ умирать спокойно, такъ и не трогайте ихъ, говорятъ вамъ. Слава Богу, и безъ того съ ними хлопотъ не оберешься, такъ незачѣмъ набивать имъ въ голову всякую чепуху.

— Но, миссисъ, я сама мать и…

— Пустяки! перебила мистрисъ Браунгонтеръ, — и къ чему вы все это приплетаете? Вы тутъ нищая, а я надзирательница. Я, надо полагать, знаю, что требуется для больныхъ; и я отвѣчаю передъ совѣтомъ. А вы знайте свое дѣло.

Я слышалъ этотъ разговоръ, слышалъ каждое слово; но мое невѣжество было до такой степени ужасно глубоко, что я не могъ вполнѣ понять, что хотѣли сказать сидѣлка и надзирательница. Намекъ на отвѣтъ передъ судомъ совершенно пропалъ для меня. Въ приказаніи «не трогать ихъ», я увидѣлъ только желанье надзирательницы, чтобы намъ не мѣшали спать, и на этотъ разъ я былъ совершенно съ нею согласенъ. Разумѣется, было лучше оставить въ покоѣ усталаго человѣка, чѣмъ взбудоражить его, чтобы онъ завылъ.

На другой день утромъ я проснулся, чувствуя себя болѣе похожимъ на самаго себя, на прежняго самого себя, чѣмъ во все время съ самаго начала болѣзни; всѣ кругомъ меня, очевидно, были изумлены. Мистрисъ Дипиль, давая мнѣ завтракъ, чуть не пролила его, увлекшись разсужденіями о томъ, какъ люди спасаются отъ дверей гроба, а жирная мистрисъ Браунгонтеръ, проходя мимо, остановилась на минуту и воскликнула:

— Вы какъ разъ на то и годитесь, чтобы надъ вами молитвы читать!

Но докторъ Флиндерсъ удивился больше всѣхъ.

— Ай-да молодчикъ! воскликнулъ онъ. — Ктожъ васъ зналъ, что вы такъ ловко вывернетесь!

— Да, сэръ, сказала мистрисъ Дипиль: — онъ, какъ говорится, обманулъ червей.

Тутъ докторъ пощупалъ мнѣ пульсъ и поглядѣлъ на меня добродушно.

— Ваша правда, мамъ, сказалъ онъ смѣясь и погладилъ меня по щекѣ. — Клянусь честью, я точно думаю, что онъ ихъ обманулъ. Это удивительно! Въ прошлую ночь его жизнь чуть теплилась, хуже грошоваго ночника, а теперь онъ просто молодцомъ смотритъ. Онъ поправится, мамъ. Ручаюсь вамъ, что мы поставимъ его на ноги прежде, чѣмъ придется еще разъ стричь ему волосы.

Только послѣдняя часть въ рѣчи доктора Флиндерса привела меня въ изумленіе. То, что онъ сказалъ о вѣроятности моего выздоровленія, нисколько меня не удивило; потому что, какъ уже было замѣчено выше, я ни разу не подумалъ, что нахожусь въ смертельной опасности. Поразило меня только его замѣчаніе, что я вѣраятно буду на ногахъ раньше того времени, когда меня снова надо будетъ стричь. Я не имѣлъ случая упомянуть объ этомъ раньше; но съ тѣхъ поръ, какъ я сдѣлался обитателемъ рабочаго дома, меня обрили, такъ что голова у меня сдѣлалась гладка, какъ тыква. Стало быть, должно было пройти много недѣль прежде, чѣмъ волосы мои потребуютъ стрижки; неужели же я не выздоровлю раньше этого времени? Вѣроятно докторъ Флиндерсъ ошибся.

Онъ дѣйствительно ошибся; но хуже всего было то, что и я также ошибся. Волосы у меня росли медленно, но я не былъ здоровъ къ тому времени, когда понадобилось ихъ стричь. Правила того рабочаго дома, въ которомъ я находился, были дѣйствительно особенно строги къ головамъ мальчиковъ, такъ что волосамъ не позволялось на восьмую долю вершка перерости ту мѣру, когда можно было захватить ихъ ножницами; но такъ-какъ у меня совсѣмъ не было волосъ и погода стояла холодная, то остальная часть октября и весь ноябрь прошли прежде, чѣмъ волосы мои столкнулись съ законами рабочаго дома; однакоже цирюльнику довелось придти ко мнѣ, такъ-какъ я былъ слишкомъ слабъ, чтобы отправиться къ цирюльнику.

Къ сожалѣнію, немощи мои не окончились вмѣстѣ съ горячкой. Если принимать въ разсчетъ непріятности и страданія, то надо будетъ сказать, что настоящіе мои недуги начались именно около того времени, когда, по предсказанію доктора Флиндерса, я долженъ былъ весело и бодро стоять на ногахъ. На ногахъ я дѣйствительно стоялъ, то-есть меня принуждали вставать, одѣваться и ходить по палатѣ. Но если кто либо воображалъ себѣ, что я былъ веселъ, то воображающій находился въ самомъ полномъ заблужденіи. На счетъ ѣды, я былъ достаточно прытокъ. Я былъ даже слишкомъ прытокъ, у меня былъ волчій аппетитъ и я каждый день могъ бы съѣдать вчетверо больше того, что допускалось скудными размѣрами діэты; и это безъ сомнѣнія могло служить самымъ вѣрнымъ признакомъ поправляющагося здоровья. Но еслибы мнѣ предоставленъ былъ выборъ, то мнѣ пріятнѣе было бы все время лежать въ горячкѣ, потому что тогда мнѣ позволяли нѣжиться въ постелѣ и ухаживали за мной, а это было гораздо лучше, чѣмъ не то лежать, не то ходить, прислоняться больными костями къ жесткой мебели и острымъ краямъ кроватей, и всѣмъ попадаться подъ ноги; въ одну недѣлю у меня ноги такъ опухли, что я не могъ надѣть башмаки; въ слѣдующую недѣлю у меня была боль въ ушахъ; потомъ болѣли глаза, такъ что я былъ принужденъ носить большой зеленый зонтикъ; и все это время я чувствовалъ себя очень угрюмо, и всѣ на меня брюзжали, и мной овладѣвала нервная дрожь всякій разъ, какъ отворялась дверь палаты, и все это я терпѣлъ и все это, и многое другое было очень тяжело, хотя и показалось бы просто глупымъ, еслибы все это здѣсь написать; по всѣмъ этимъ причинамъ рабочій домъ мнѣ до крайности опротивѣлъ и я сталъ стремиться къ тому времени, когда я поправлюсь, когда мнѣ отдадутъ мое платье и выпустятъ на волю.

Безъ всякаго сомнѣнія, я ожидалъ, что они именно такъ со мной и поступятъ. Я находилъ очень желательнымъ, чтобы они пополнили недостатки моего туалета, дали мнѣ рубашку и шапку, быть можетъ, также пару сапогъ; въ самомъ дѣлѣ я очень желалъ, чтобы они помогли мнѣ такимъ образомъ; затѣмъ я думалъ, что когда я захочу, я просто скажу имъ: «очень вамъ благодаренъ, что вы меня вылечели, а теперь я собрался уйти», и тогда они отворятъ мнѣ дверь и пустятъ меня на всѣ четыре стороны. Куда я пойду, это тоже было ясно: само собою разумѣется, назадъ, въ темныя «Арки», назадъ къ Моульди и Рипстону; мнѣ очень хотѣлось ихъ увидѣть, и я не сомнѣвался въ томъ, что она также мнѣ очень обрадуются. Можно предположить, что пользовавшись столько времени удобствами порядочнаго стола и помѣщенія, я долженъ былъ съ ужасомъ думать о томъ, что мнѣ придется возвращаться къ моей жизни на базарѣ и въ темныхъ «Аркахъ». Однако, ни чуть не бывало: я думалъ только о нашихъ веселыхъ проказахъ, о томъ, какъ мы бродили по городу, добывая и растрачивая деньги, какъ намъ было угодно. Кромѣ того, чѣмъ былъ для меня міръ безъ Моульди и Рипстона? Обширною пустынею, и никого въ немъ не было, съ кѣмъ бы я могъ перемолвить слово, или устроиться, какъ дома. Разумѣется, существовалъ проулокъ Фрайингпенъ; но проулокъ Фрайингпенъ теперь былъ совершенно отрѣзанъ отъ моего міра, и для меня было все равно, хоть бы онъ находился гдѣ нибудь на лунѣ.

Еслибы я не былъ такъ твердо увѣренъ въ томъ, что я буду дѣлать, я бы могъ разузнать настоящее положеніе вещей нѣсколькими недѣлями раньше, чѣмъ мнѣ это удалось. Въ одной палатѣ со мною были другіе мальчики, прожившіе почти всю свою жизнь въ рабочемъ домѣ и знавшіе всѣ его обычаи. То были какіе-то глупые мальчики; я никогда не говорилъ съ ними много, и никогда ничего не разсказывалъ имъ о своихъ дѣлахъ. То была моя тайна. Самъ начальникъ зналъ только, что я сирота, и что у меня нѣтъ во всемъ мірѣ ни одного друга (какъ сказалъ ему фургонщикъ). Разумѣется, я не былъ расположенъ довѣряться мальчикамъ, черезъ которыхъ дѣло могло дойти до свѣдѣнія моего отца.

Наконецъ, пришелъ день — это было уже въ февралѣ, и снѣгъ толстымъ слоемъ покрывалъ землю — когда докторъ Флиндерсъ, обходя палату, приказалъ на завтра выписать изъ больницы меня и другого мальчика, Байльса, лечившагося отъ скарлатины.

Когда докторъ ушелъ, Байльсъ сказалъ мнѣ:

— Слушайте, Смитфильдъ, вы сирота?

— Я сирота, отвѣтилъ я.

— Тогда вамъ морскія работы, сказалъ Байльсъ, усмѣхаясь.

— Какъ такъ? Съ какой стати мнѣ морскія работы?

— А вотъ попадете въ Стратфордъ, вамъ покажутъ, отвѣтилъ Байльсъ. — Всѣхъ сиротъ отправляютъ въ Стратфордъ, вы развѣ не знаете? А ужь насчетъ порки и всякихъ напастей, и черной ямы — такъ это ужасныя мѣста. Я зналъ одного мальчика — сироту, вотъ какъ вы — такъ его тамъ убили.

— За что его убили?

— Поймали, какъ онъ перелѣзалъ черезъ высокую стѣну съ гвоздями наверху, убѣжать хотѣлъ, отвѣтилъ Байльсъ. — Я говорю «его убили», потому всѣ такъ говорятъ. Его поймали, какъ онъ перелѣзалъ, и сбросили внизъ, и заперли въ темную яму; съ тѣхъ поръ его никто и не видалъ! Какъ вамъ это покажется?

— Глупъ же онъ былъ, что пошелъ въ Стратфордъ, сказалъ я.

— Да онъ не самъ пошелъ. Его повезли подъ присмотромъ, вотъ какъ васъ повезутъ, отвѣтилъ Байльсъ.

— Нѣтъ, меня не повезутъ, сказалъ я. — Въ Стратфордъ пускай ужь другіе ѣдутъ, кому это нравится. Когда начальникъ будетъ здѣсь проходить, я попрошу, чтобы онъ отдалъ мнѣ мое платье и пустилъ меня, куда мнѣ надо.

— Вотъ это дѣло! засмѣялся Байльсъ. — Вы его попросите, онъ навѣрное такъ и сдѣлаетъ; да еще, пожалуй, дастъ вамъ на проѣздъ въ омнибусѣ.

Я не обратилъ вниманія на слова Байльса. Я всегда думалъ, что онъ глупъ, а теперь я былъ въ этомъ увѣренъ. Если мнѣ было такъ трудно войти въ рабочій домъ, то статочное ли дѣло, чтобы они вздумали сопротивляться моему выходу? Было очень ясно, что они будутъ рады отъ меня отдѣлаться.

Начальникъ каждый вечеръ обходилъ палаты, чтобы посмотрѣть, всѣ ли въ постеляхъ. Когда онъ въ этотъ вечеръ приблизился къ моей постелѣ, я позвалъ его. Всѣ въ палатѣ подняли головы отъ подушекъ и посмотрѣли съ изумленіемъ. Я не зналъ, на какой дерзкій поступокъ я отважился. Начальникъ не сразу повѣрилъ своимъ ушамъ.

— Вы меня звали, сэръ? спросилъ онъ, поворачиваясь ко мнѣ и держа руки подъ фалдами сюртука.

— Да, съ вашего позволенія, сэръ; я хотѣлъ просить васъ, дайте мнѣ мое старое платье и положите его вотъ тутъ, чтобъ я могъ его надѣть, когда встану утромъ. Я утромъ ухожу, съ вашего позволенія, сэръ.

Глаза начальника загорѣлись за его очками, когда онъ взглянулъ на меня; затѣмъ, обратившись къ надзирательницѣ, онъ спокойно спросилъ:

— Этотъ мальчикъ въ своемъ умѣ, мистрисъ Браунгонтеръ?

— Въ своемъ, сэръ, какой только есть у него умъ, у этой маленькой дерзкой бестіи, отвѣтила она кротко.

— И вы можете объяснить это необыкновенное поведеніе, мамъ?

— Только тѣмъ я его и объясняю, что онъ такой же негодяй, какимъ былъ всегда, отвѣтила мистрисъ Браунгонтеръ съ презрѣніемъ.

— Очень хорошо, сказалъ начальникъ, вынимая карандашъ и записную книжку: — посмотримъ — онъ вѣдь изъ той партіи, что уходитъ завтра, а нумеръ его…

— Сто-двадцать-седьмой, сэръ, благодушно сказала надзирательница.

— Благодарю васъ; меня нисколько не удивитъ — No сто-двадцать седьмой, если вамъ придется услышать кое-что объ этомъ маленькомъ дѣлѣ.

И взглянувъ на меня еще разъ, онъ пошелъ своею дорогой.

Это, въ самомъ дѣлѣ, было для меня открытіе! Я зарылъ голову въ одѣяло, и только спустя нѣсколько минуть, представилъ себѣ этотъ фактъ во всей его ясности; оно, дѣйствительно, было такъ. Я не былъ воленъ выдти изъ рабочаго дома! Я былъ плѣнникомъ, и завтра меня должны были увезти въ то ужасное мѣсто, о которомъ мнѣ разсказывалъ Байльсъ, и тамъ я сразу долженъ былъ попасть, безъ сомнѣнія, въ черную яму за дерзкія слова, сказанныя начальнику!

Что мнѣ было дѣлать? Какъ было мнѣ избавиться отъ грозившей мнѣ ужасной участи? Еслибы я даже нашелъ случай убѣжать, то мнѣ мѣшало платье. Къ стыду моему, я долженъ сознаться, что я нисколько не задумался бы убѣжать въ платьѣ, которое дано мнѣ было только для ношенія, но это платье было такое странное, изъ какой-то зеленой байки, съ мѣдными пуговицами; верхнее платье было какое то кургузое, а панталоны были сшиты съ лифчикомъ, доходили только до колѣнъ и примыкали къ синимъ шерстянымъ чулкамъ, на которые были надѣты башмаки съ мѣдными пряжками. Какая польза была убѣжать въ такомъ нарядѣ? Всякій узналъ бы меня за четверть мили! Однако, отъ рабочаго дома до темныхъ арокъ было очень недалеко; и еслибы я могъ только добраться до нихъ благополучно и найти моихъ друзей Моульди и Рипстона, то они бы какъ нибудь выручили меня изъ затрудненія.

Но вопросъ былъ именно въ томъ, какъ выбраться изъ рабочаго дома, и эта задача была такъ трудна, что мѣшала мнѣ спать еще нѣсколько часовъ послѣ того, какъ всѣ сидѣлки уже заснули. Была одна дорога — только одна — и та очень сомнительная. Была въ палатѣ одна молодая женщина, въ родѣ помощница сидѣлокъ, не настоящая сидѣлка, но бѣдная, молодая женщина, пользовавшаяся такою же ограниченною долею свободы, какъ и другіе бѣдные. Она была очень услужлива и добродушна, и кто-то присылалъ ей письма, тайная письма, которыя принималъ обыкновенно привратникъ. Иногда она сама сбѣгала внизъ и получала письма отъ привратника, а чаще посылала кого нибудь изъ насъ мальчиковъ, и такъ-какъ она всегда приписала намъ лишній ломоть хлѣба съ масломъ за работу, то мы никогда не выдавали ее. Привратникъ тоже получая свои выгоды, онъ тоже никогда не выдавалъ Дженъ, и пряталъ у себя ея письма самымъ искуснымъ образомъ, Я полагаю, что Дженъ давала привратнику денегъ на табакъ, потому что въ послѣдній разъ, когда я сошелъ внизъ спросить, нѣтъ ли ей писемъ, онъ далъ мнѣ письмо, и сказалъ: «поклонитесь отъ меня Дженъ, и скажите ей, что у меня со вчерашняго дня не было трубки табаку». Моя бѣдная надежда на бѣгство состояла въ томъ, чтобы спуститься внизъ въ привратнику безъ порученія, спросить у него, нѣтъ ли письма, и сказать ему, что Дженъ проситъ выпустить меня сбѣгать за покупками, и что если онъ меня выпуститъ, я куплю ему табаку и принесу его съ собою. Это, конечно, былъ планъ самый жалкій, и почти несбыточный; надо было много, и очень искусно лгать, чтобы привести его въ исполненіе; и въ случаѣ неудачи, мое положеніе въ Стратфордѣ должно было сдѣлаться самымъ отчаяннымъ; но я не могъ придумать ничего лучшаго, и, рѣшившись попробовать завтра утромъ, я заснулъ..

Наступило утро. Въ половинѣ восьмаго было время завтрака, а письма Дженъ обыкновенно приходили съ восьмичасовою почтою. Я не оставилъ своего намѣренія; въ самомъ дѣлѣ, если даже моя рѣшимость поколебалась, когда я проснулся, то она, конечно, снова утвердилась сильнѣйшимъ образомъ, благодаря тѣмъ шуткамъ и насмѣшкамъ, которыя окружили меня со всѣхъ сторонъ. «Какъ отлично мнѣ зададутъ, когда я попаду въ Стратфордъ!» Только объ этомъ и говорили во все время завтрака.

Въ четверть девятаго, ухитрившись спрятать шапку подъ верхнюю часть панталонъ, я тихонько выбрался изъ палаты и спустился съ лѣстницы. У основанія лѣстницы былъ длинный коридоръ, выходившій на дворъ, на самомъ дальнемъ концѣ котораго находились ворота и привратникъ. Окно больничной палаты было обращено во дворъ; и когда я взглянулъ вверху, то увидѣлъ, что Дженъ смотритъ внизъ, и какъ будто дивится, съ какой стати а очутился на дворѣ утромъ въ это время? Но я не обратилъ на нее вниманіе, и храбро пошелъ къ каморкѣ привратника.

— Нѣтъ письма, сказалъ онъ, когда я подошелъ къ нему.

— Знаю, сэръ, отвѣтилъ я: — но, съ вашего позволенія, Дженъ говорятъ, не позволите ли вы мнѣ сбѣгать за уголъ купить ей писчей бумаги; она говоритъ…

— Конечно, не позволю, перебилъ привратникъ очень сурово: — и вы можете сказать Дженъ, что ужъ она совсѣмъ зазналась, черезчуръ многаго хочетъ, проситъ о такой несообразной вещи!

Съ этими словаки онъ взглянулъ вверхъ на окно, а въ окнѣ Дженъ дѣлала самые отчаянные знаки.

— Да, ладно! Вы тамъ себѣ знаки дѣлаете — не останавливайте, молъ, его. Да я обязанъ остановить его. Не стану я рисковать своимъ мѣстомъ по той причинѣ…

— Позвольте, сэръ, перебилъ я поспѣшно, видя, какъ моя надежда исчезаетъ: — позвольте, сэръ, Дженъ еще сказала, чтобъ я принесъ вамъ полунціи табаку…

— А! Все это очень хорошо! сказалъ привратникъ, значительно смягчая тонъ.

Въ это самое время онъ взглянулъ еще разъ кверху на окно больничной палаты, гдѣ все еще стояла Дженъ, вся красная, вѣроятно, отъ зародившагося въ ней подозрѣнія, что творится какое-то беззаконіе; она самымъ изступленнымъ образомъ мотала головою въ ту и въ другую сторону.

— Нечего вашей Дженъ задобривать меня табакомъ; коли мнѣ понадобится табакъ, я самъ купить могу. Давайте сюда полтора пенса. Бѣгите скорѣе, да коли вы замѣшкаетесь хоть минуту, смотрите, что вамъ достанется!

Дать ему полтора пенса и бѣжать! Онъ меня отпустилъ — дорога была открыта и свободна передо мной, и вдругъ все дѣло должно было пойти прахомъ изъ-за того, что у меня не было полутора пенни въ карманѣ! Такая ужасная вещь не должна была случиться. Отецъ лжи помогъ мнѣ въ затруднительную минуту.

— У меня нѣтъ мѣди, сэръ, надо размѣнять, сказалъ я: — мнѣ приказано было купить вамъ табакъ изъ тѣхъ шести пенсовъ, что дала мнѣ Дженъ.

И я сталъ искать въ карманѣ панталонъ воображаемую шестипенсовую монету.

— Ну, ступайте скорѣе. Вы тутъ стояли, болтали такъ долго, что ужь давно бы успѣли сбѣгать и назадъ воротиться!

Онъ отодвинулъ засовъ маленькой калитки, и я былъ свободенъ! Мнѣ было-хотѣлось побѣжать во весь духъ въ тотъ самый мигъ, какъ я ступилъ ногою за ворота рабочаго дано, но я боялся, что кто-нибудь меня подстерегаетъ, и долженъ былъ удовлетвориться умѣренною рысью, покуда я дошелъ до перваго угла. Тогда и бросился во весь опоръ. Было пасмурное, холодное утро; замерзшая дорога была тверда, какъ желѣзо, и я чувствовалъ себя легкимъ, какъ пробка. Окрестности мнѣ были хорошо знакомы; я зналъ всѣ кратчайшіе пути, и минутъ черезъ шестъ добѣжалъ до того прохода на набережную, который велъ внизъ, въ темныя «Арки».

ГЛАВА XX,
ВЪ КОТОРОЙ, ГОНИМОЙ УРАГАНОМЪ, Я ЕЩЕ РАЗЪ НАПРАВЛЯЮ ПАРУСА КЪ УЛИЦѢ ТЁРНМИЛЛЬ — БУРУНЫ ВПЕРЕДИ

Когда я повернулъ въ тотъ проходъ съ набережной, который велъ къ «Аркамъ», часа на церковной башнѣ святаго Мартина пробили половину девятаго.

Этотъ звукъ заставилъ меня остановиться. Покуда я шелъ, я ни разу объ этомъ не подумалъ — Моульди и Рипстонъ не могли быть дома; они уже часа полтора тому назадъ должно били уйти на работу. Трудно было придумать болѣе неудобное для меня время. Они, конечно, не вернутся раньше сумерокъ, и я долженъ балъ до тѣхъ поръ провести день, какъ съумѣю.

Дѣлать было нечего; но, конечно, это было непріятно и до нѣкоторой степени подавило радость торжества по поводу благополучнаго побѣга изъ рабочаго дома.

Повидаться съ Моульди и Рипстономъ было для меня, безъ сомнѣнія, первымъ и самымъ важнымъ дѣломъ — все остальное находилось въ зависимости отъ этого свиданія. Конечно, ихъ можно было разыскать гдѣ-нибудь на базарѣ; но, оставляя совершенно въ сторонѣ вопросъ осторожности, какъ могъ я идти искать ихъ? Хороша была бы моя фигура, кабы я появился въ Ковент-Гарденѣ! Нѣтъ, объ этомъ нечего было и думать. Я долженъ былъ пробраться подъ «Арки» и тамъ дождаться ихъ возвращенія.

Рѣшивъ такимъ образомъ, я спустился внизъ по знакомымъ темнымъ и скользкимъ ступенямъ, и очутился въ той части «Арокъ», гдѣ стоялъ обыкновенно нашъ фургонъ. Но это мѣсто почему-то не показалось мнѣ на половину такимъ родномъ, какъ я ожидалъ его найти. На немъ лежала какая-то печать запустѣнія, которая не могла быть объяснена отсутствіемъ нашего фургона; оно казалось во сто разъ темнѣе и пустѣе, и мрачнѣе, и унылѣе, чѣмъ когда я ибо прежде. Мои шаги, какъ ни были они легки и осторожны, звонко отдавались среди сырыхъ стѣнъ; камни скользки, какъ стекло; а слабый свѣтъ давалъ возможность замѣтить ледяныя сосульки, блиставшія среди зеленыхъ кирпичей по всѣмъ направленіямъ.

Я сталъ искать какой нибудь телеги, въ которой я могъ бы засѣсть на нѣсколько часовъ; но я ничего не нашелъ, кромѣ старой водовозки, стоявшей по направленію, къ рѣкѣ. Водовозка была самая простая: четырехугольный ящикъ съ дырой на верху; въ эту дыру накачивалась вода; мнѣ было очень пріятно найти себѣ такой уютный и удобный уголокъ. Но скоро оказалось, что тамъ совсѣмъ не такъ удобно, какъ я думалъ; внутри ящика осталось достаточное количество воды; эта вода замерзла, но не вся до самаго дна. При первомъ прикосновеніи ледъ показался твердымъ; но когда я сѣлъ на него, онъ скоро протаялъ, и вода стала всасываться въ мои панталоны. Я вылѣзъ изъ ящика и прилегъ въ верхней части телеги, за высокими козлами водовоза, чтобы укрыться отъ вѣтра.

Но вѣтеръ былъ такой, отъ котораго невозможно было укрыться — пронзительный вѣтеръ, острый, какъ иголки, и удивительно способный поворачивать за углы, нисколько не теряя своей порывистости. Онъ врывался съ полною силой въ узкій, крытый входъ и сохранялъ всю свою рѣзкость, и даже несъ съ собою еще частицы обледенѣлаго снѣга, захваченнаго съ берегу съ барокъ, когда долеталъ до водовозки, и ударялся въ ту низкую стѣнку, за которою я ёжился. Конечно, надо было принять въ разсчетъ теперешнее время года и то, когда я въ послѣдній разъ былъ въ «Аркахъ»; но никакіе подобные разсчеты не могли достаточно оправдать той жестокой ярости, съ которою тѣшился надо мной вѣтеръ. Каждое его дуновеніе леденило женя до костей. Онъ щипалъ меня за уши, онъ скользилъ внизъ по моей спинѣ, между воротникомъ куртки и косынкой, какъ будто онъ былъ тонокъ, какъ лезвее ножа; и если я слегка приподнималъ голову, чтобы избавиться отъ этого непріятнаго ощущенія, онъ хлесталъ мнѣ въ ротъ и свирѣпствовалъ внутри меня, производя такой шумъ, какъ будто бы я былъ пустою бутылкою, Я былъ принужденъ держать на себѣ шапку обѣими руками до тѣхъ поръ, пока пальцы заболѣли у меня отъ холоду, точно обожженные. Дольше получасу такой пытки я не могъ выдержать. Это было почти наслажденіе встать, засунуть руки въ карманы панталонъ и бѣгать взадъ и впередъ, стуча ногами цо скользкимъ камнямъ, чтобы сколько нибудь разогрѣть онѣмѣвшіе пальцы.

Но, съ позволенія читателя, а не буду долго останавливаться на описанія этого мрачнаго февральскаго дня. У каждаго человѣка въ жизни встрѣчаются такіе дни, о которыхъ пріятно вспомнятъ — красные дни, какъ говорится; бываютъ также дни, не менѣе упорно привязывающіеся въ памяти по причинѣ своей мрачности. Не знаю, имѣютъ ли эти мрачные дни какое нибудь особое названіе, называются ли они свинцовыми, или какъ нибудь иначе; но тотъ день, о которомъ идетъ рѣчь — февральскій день составляетъ такую неотдѣлимую часть моихъ старыхъ воспоминаній, какъ будто онъ зарубленъ въ моемъ мозгу, какъ будто положена зарубка въ родѣ тѣхъ, которыми Крузоэ отмѣчалъ свои дни на шестѣ. Какъ мнѣ было холодно! Какъ я былъ голоденъ, какъ дрожалъ, какое чувствовалъ уныніе! Изъ тѣхъ многихъ часовъ, которые я провелъ въ этомъ ужасномъ мѣстѣ, не было четверти часа, похожей на предъидущую. То на телегѣ, то въ телегѣ; всюду я кидался чтобы увернуться отъ ужаснаго вѣтра, пока я, наконецъ, растопилъ и впиталъ въ себя почти весь ледъ, заключавшійся въ ящикѣ; я прыгалъ кругомъ водовозки, скакалъ черезъ ея оглобли, спускался внизъ къ холодному, грязному берегу рѣки, и развлекался бросаньемъ камешковъ въ воду.

Около обѣда мнѣ пришлось такъ круто, что я рѣшился попробовать развести огонь. На берегу можно было подобрать достаточное количество кусковъ угля и деревянныхъ щепокъ; но у меня не было зажигательной спички. Какъ добычъ спичку — въ этомъ было великое затрудненіе. По рѣкѣ было много угольныхъ барокъ, на нихъ работали люди и многіе изъ нихъ курили. Не трудно было бы у кого-нибудь изъ нихъ попросить спички, кабы только рѣшиться подойти къ нимъ; но какъ же я могъ это сдѣлать, когда я былъ наряженъ въ сборчатую шапку и въ платье съ ласточкинымъ хвостомъ? Они навѣрное станутъ дѣлать мнѣ вопросы, станутъ говорить обо мнѣ между собою, или, можетъ быть, съ другими людьми, и кончится тѣмъ, что меня поймаютъ. Одно средство добыть спичку и въ то же время избѣжать такой опасности, — это снять часть компрометирующаго наряда и вымазать себѣ лицо и руки, чтобы меня могли принять за илороя.

То была ужасная операція, хотя она и казалась очень простою, тѣмъ болѣе ужасная безъ сомнѣнія, что я еще до сихъ поръ былъ очень слабъ послѣ моей долгой болѣзни. Илорои никогда не носятъ ни чулокъ, ни башмаковъ; надо было снять чулки и башмаки и голыми ногами (а онѣ у меня въ то время, какъ я припоминаю, были очень чувствительны) ходить по обдедевѣшмъ камнямъ. Илорои никогда не носятъ ни шапокъ, ни куртокъ, и это долой. Илорои загрязнены по колѣно, а руки у нихъ въ грязи по локоть; лица тоже замазаны грязью. Первымъ дѣломъ моимъ было пройтись голыми ногами прямо въ рѣчной илъ, черный какъ чернила; а чтобы добраться до этого ила, надо было проломить довольно толстую ледяную вору; въ этотъ илъ я окунулъ руки и грязными пальцами вымазалъ себѣ лицо. Илорои непремѣнно носятъ съ собою старую кострюльку, чтобы класть въ нее то, что они выбираютъ изъ ила; къ счастію для меня, старая кострюлька лежала тутъ же и ручка ея выглядывала изъ ила, подъ кормою угольной барки.

Отдѣлавъ себя такимъ образомъ, я смѣло подошелъ въ нагрузчикамъ и очень вѣжливо спросилъ у одного изъ нихъ, не найдется ли у него лишней зажигательной спички. Тотъ, къ кому я обратился, вмѣсто отвѣта поднялъ какой-то осколокъ и швырнулъ имъ въ меня, искусно прицѣлившись въ пальцы той руки, которою я держалъ старую кострюльку, такъ что я выронилъ свою ношу; обрадованные нагрузчики громко захохотали и стали бросать въ меня кусками угля, тазъ что я принужденъ былъ бѣжать — шлепъ, шлепъ по грязи и прижукнулся за кормою барки, на которой только былъ одинъ старикъ, выкачивавшій изъ нея воду. Когда онъ завидѣлъ, что я приближаюсь, онъ бросилъ свое занятіе и схватилъ багоръ, лежавшій у него подъ руками, подбѣжалъ къ краю барки, перевѣсился взявъ и усердно сталъ тыкать въ меня багромъ. Къ счастію, багоръ былъ слишкомъ коротокъ и не досталъ до меня.

— Идите прочь, вы гадина! кричалъ онъ: — идите прочь, скверный воришка! Только что изъ тюрьмы выбрался, опять за то же берется! Идите прочь!

— Я совсѣмъ не былъ въ тюрьмѣ, мистеръ, отвѣтилъ я, начиная плакать. — Никогда я не былъ въ тюрьмѣ.

— Не были въ тюрьмѣ, подлый вы лгунишка! Да вы поглядите себѣ на голову! Коли это не тюремная стрижка, такъ что же это такое?

— Это рабочій домъ, отвѣтилъ я, совсѣмъ распустившись. — Я былъ въ рабочемъ домѣ и меня обрили, потому что у меня была горячка; я я убѣжалъ изъ рабочаго дома; и я у тѣхъ людей просилъ только спичку развести огонь, потому что очень озябъ, а они начали швырять въ меня. Вы поглядите сюда.

И я показалъ ему пальцы, разбитые въ кровь.

Растянувшись на баркѣ, свѣсивъ свою сѣдую голову черезъ черный ея край, старикъ посмотрѣлъ испытующимъ взоромъ на мое, обращенное кверху, грязное, залитое слезами лицо; повидимому, онъ нашелъ въ этомъ лицѣ столько правды, что прежнія его подозрѣнія заглохли.

— Вы такіе ужасные мошенники, что ни въ чемъ вашему брату нельзя вѣрить; впрочемъ, коли вамъ нужна только спичка, вотъ вамъ, ступайте себѣ. Вотъ вамъ двѣ, коли одна не загорится.

Чтобы передать ихъ мнѣ сухими и въ сохранности, онъ воткнулъ ихъ въ трещину на концѣ багра и осторожно спустилъ ко мнѣ внизъ.

Но увы! старанія мои были напрасны. Я до половины раздѣлся и весь вымазался — я перенесъ швырки грубыхъ нагрузчиковъ и все понапрасну. У меня были уголья, было и дерево, былъ и клочекъ бумаги; но все это было сыро, и я увидѣлъ съ глубокою горестью, какъ обѣ мои спички одна за другою истлѣли, не оставивъ по себѣ никакого серьезнаго результата. Я посмотрѣлъ на берегъ, и хотя веселые нагрузчики еще продолжали работать, однако та барка, на которой трудился добродушный старикъ, уже опустѣла.. Поэтому мнѣ оставалось только сойдти внизъ къ рѣкѣ, смыть грязь съ рукъ, съ ногъ и съ лица и дать имъ просохнуть на вѣтрѣ, за неимѣніемъ полотенца. Затѣмъ я надѣлъ чулки и башмаки, и шапку, и платье съ ласточкинымъ хвостомъ и, чтобы оживить обращеніе крови, прошелся нѣсколько разъ съ одного конца «Арокъ» до другаго, пока на ближайшихъ церковныхъ часахъ пробила еще четверть.

Часа въ два пошелъ крупный и сильный снѣгъ; но это нисколько не смутило меня, а, напротивъ, было мнѣ даже пріятно. Теперь, подумалъ я, все скоро уладится; этого они долго не выдержатъ; они скоро будутъ дома.

Я усѣлся у послѣдней ступеньки той лѣстницы, по которой они обыкновенно спускались внизъ; я просидѣлъ такъ долго, что продрогъ до костей, а ихъ все не было. Другіе люди приходили — кое-кого я зналъ въ лицо, иные были мнѣ незнакомы; но я держался въ темнотѣ. Мнѣ незачѣмъ было собирать вокругъ себя толпу и выдерживать цѣлый градъ вопросовъ о томъ, какъ я попалъ домой изъ рабочаго дома.

Я прождалъ, покуда стемнѣло; на церковныхъ часахъ пробило семь, но ни тотъ, ни другой изъ моихъ старыхъ друзей не явился; я былъ убитъ горемъ и разстроенъ до глубины души. Все давило и терзало меня — и голодъ (я такъ занятъ былъ моимъ планомъ, что не могъ много ѣсть за завтракомъ), и огорченіе, и томительное усиліе пріискать какой нибудь выходъ.

И теперь для меня стало ясно, если я не зналъ этого раньше, какъ совершенно были сосредоточены мои планы на томъ, чтобы снова присоединиться къ Моульди и Рипстону. Теперь, когда надежда на нихъ мнѣ измѣнила, я чувствовалъ себя совершенно безпомощнымъ. Все, что я сдѣлалъ, все, чѣмъ я рисковалъ, на что отважился, что преодолѣлъ — все пошло прахомъ. Что могъ я сдѣлать теперь, если не идти домой?

Я шелъ къ этому рѣшенію въ теченіе нѣсколькихъ часовъ, именно съ тѣхъ поръ, какъ пошелъ сильный снѣгъ, который долженъ былъ привести моихъ друзей въ арки, и однако не привелъ ихъ. Эта мысль подвигалась впередъ удивительно мелкими и робкими шагами. Когда она впервые начала показываться, я освисталъ ее: чепуха и безсмыслица! вздоръ! послѣднее дѣло! хуже придумать нельзя; но когда мои надежды на приходъ обоихъ мальчиковъ пропала, она стала напирать смѣлѣй и смѣлѣй, и наконецъ ухватилась за меня такъ крѣпко, что я уже ни о чемъ другомъ не могъ думать.

И въ общей сложности, въ этой мысли не было ничего особенно страшнаго. Я уже больше девяти мѣсяцевъ не видалъ никого изъ домашнихъ и — почему я зналъ? можетъ быть, они будутъ очень рады меня видѣть, или быть можетъ, въ худшемъ случаѣ отецъ прочитаетъ мнѣ хорошую проповѣдь. Кромѣ того, а уже быль побольше, чѣмъ когда они меня видѣли въ послѣдній разъ (я удивительно выросъ во время болѣзни), зналъ, какъ искать работы и какъ за нее браться, такъ что я думалъ идти домой не съ тѣмъ, чтобы сдѣлаться тамъ лишнею обузою.

Такъ я попробовалъ собраться съ духомъ. Однако, выйдя въ Адельфи (снѣгъ все еще валилъ густыми хлопьями), я еще побродилъ кругомъ, и наконецъ пробѣжалъ до рынка посмотрѣть, нѣтъ ли гдѣ нибудь Моульди и Рипстона, но ихъ нигдѣ не было, и я поворотилъ къ проулку Фрайингпенъ.

Сначала я было-рѣшилъ идти прямо въ проулокъ, не останавливаясь и не обращая вниманія ни на кого; коли уже на то пошло, чтобы встрѣтиться лицомъ въ лицу съ отцомъ, такъ лучше было сдѣлать это съ раэу. Но когда я дошелъ до Смитфильда, и повернулъ въ Каувросъ, то шаги мои стали дѣлаться все медленнѣй и медленнѣй, а поровнявшись со стѣною водочнаго завода, я совсѣмъ остановился, и началъ раздумывать, безопасно ли будетъ съ разу подойти къ моему отцу, если принять въ разсчетъ, какого сорта онъ человѣкъ. Былъ вторникъ, а вторникъ вообще былъ у него хорошій день. Не лучше ли будетъ подождать его, пока онъ выйдетъ изъ сСобаки и Забора"? Онъ былъ всего мягкосердечнѣе, когда былъ на веселѣ. Лучше мнѣ не идти домой, лучше бродить по проулку, пока не увижу отца.

Если привычки моего отца оставались неизмѣненными, онъ долженъ былъ придти домой къ ужину въ началѣ одиннадцатаго часа, а теперь было почти девять. Ночь была очень темна и я могъ подойти близко къ самому проулку, не боясь, что меня увидятъ. Я стоялъ на противоположной сторонѣ улицы. Въ настоящее время насупротивъ проулка Фрайингпенъ тянется изгородь новой желѣзной дороги. Но въ то время, о которомъ я пишу, тамъ были дома, и дворы, и проулки, какъ и на той сторонѣ, и я пріютился при самомъ входѣ въ одинъ изъ этихъ проулковъ.

Мысль о томъ, что я увижу отца, и размышленія на ту тему, что онъ мнѣ скажетъ, да что онъ со мною сдѣлаетъ, поддерживали меня, и мѣшали мнѣ чувствовать голодъ и холодь; но я ждалъ и ждалъ до одиннадцатаго часа, а отецъ все не шелъ, и я началъ бояться, не вздумалъ ли онъ именно сегодня выкурить свою трубку и выпить свою пинту у себя дома, или не досидѣлся ли онъ въ кабакѣ до совершеннаго опьяненія; въ этомъ случаѣ съ нимъ еще неудобнѣе было имѣть дѣло, чѣмъ когда онъ былъ совсѣмъ трезвый. Я началъ чувствовать, что я прозябъ, и голоденъ, и слабъ, и совсѣмъ несчастливъ, когда эти мысли пришли мнѣ въ голову; я поневолѣ принужденъ былъ пройти до «Собаки и Забора», и тутъ, осторожно подкравшись, я сталъ глядѣть въ трещины огромной двери.

Но такимъ образомъ можно было осмотрѣть только очень небольшую часть конторы «Собаки и Забора»; и когда я подошелъ такъ близко къ двери, то оказалось, что уши могутъ мнѣ быть полезнѣе глазъ. Въ распивочной была суматоха. Я слышалъ ясно голосъ мастера Пигота, и голосъ какой-то ирландки, и нѣсколько другихъ голосовъ; всѣ они ругались и смѣялись, и грозили и убѣждали въ одно и то же время. Вдругъ громкое и нахальное покрикиваніе ирландки смѣнилось воплемъ ярости и боли; послышалась топотня людей, напиравшихъ къ двери, и едва я успѣлъ посторониться, дверь распахнулась, и женщину вытолкнули вонъ.

У нея на рукахъ былъ ребенокъ, и, какъ видно было при свѣтѣ, виходившенъ изъ оконъ кабака, ея платье было сбито на сторону, изодрано и растерзано позорнѣйшемъ образомъ. Ея длинные рыжіе волосы, всѣ всклокоченные, падали ей на глаза, и губы у нея были разбиты въ кровь. Невозможно было ошибиться — то была моя мачиха; а ребенокъ у нея на рукахъ — бѣдная крошка съ грязнымъ лицомъ, въ старомъ балахонѣ, завернутая въ лоскутъ шерстя наго платка — была моя родная сестра Полли.

Очевидно, мистриссъ Бёркъ была пьяна, на сколько она могла напиться. Изъ «Собаки и Забора» ее вышвырнулъ мужчина, и притомъ такъ яростно, что она, спотыкаясь, долетѣла до канавки, и только энергическое усиліе помѣшало ей повалиться наземь лицомъ внизъ. Однако, она еще не была побѣждена. Укрѣпившись на ногахъ, она накинулась на дверь, и стала барабанить въ нее своимъ костлявымъ кулакомъ (какъ хорошо я его зналъ!), съ крикомъ и съ ужасными ругательствами требуя себѣ своей шляпки. Подавайте ей шляпку, или она размозжитъ всѣ благословенныя и блаженныя окна въ этомъ ангельскомъ домѣ, пусть ее на небо отправятъ, коли не размозжитъ, и съ этими словами она выдавила плечомъ стекло и просунула свой красный кулакъ въ пробитое отверстіе. Это еще разъ привело въ двери того мужчину, который вышвырнулъ ее вонъ; у него въ одной рукѣ была изорванная шляпка, и онъ нахлобучилъ ее задомъ напередъ на ея пылающую голову; другою рукою онъ хотѣлъ нанести ей ужасный ударъ прямо въ лицо, но въ это время кто-то схватилъ его сзади за платье и отбросилъ его назадъ.

— Ну, будетъ дурить, Джимъ Баллизегь! воскликнулъ мистеръ Пиготъ. — Мой домъ совсѣмъ не для такихъ нѣжныхъ свиданій устроенъ. Что вы затѣваете, Джимъ? Тузите ее дома, мало вамъ тамъ мѣста, что ли? Вы точно чортъ, а не человѣкъ!

Какъ я замѣтилъ выше, несмотря на лохмотья и грязь, несмотря на растрепанные волосы и обезображенное лицо, я узналъ мистриссъ Бёркъ, какъ только взглянулъ на нее; но отца я не узналъ, и когда мистеръ Пиготъ назвалъ его «Джимъ Баллизегь», я очень удивился. Это мой отецъ! Правда, онъ былъ въ одной рубашкѣ, а я никогда въ жизни не видалъ его внѣ дома иначе, какъ въ фланелевой курткѣ, и это, безъ сомнѣнія, особенно поразило меня въ его наружности; но кромѣ того, рукава его рубашки были изорваны и отвратительно грязны, совсѣмъ не такіе рукава, какіе я обыкновенно на немъ видалъ. Далѣе, у этого человѣка лицо было совсѣмъ не то, что у моего отца; это было совсѣмъ другое лицо. Мой отецъ, какъ, я его зналъ, былъ человѣкъ щеголеватый и нисколько не равнодушный къ соблюденію приличій въ костюмѣ. Когда дневная работа была покончена, онъ, напившись чаю, сейчасъ требовалъ себѣ кувшинъ теплой воды, снималъ куртку и жилетъ, бережно растегивалъ рубашку и, заправивъ ее за подтяжки, тщательно умывался и причесывалъ волосы, обильно поливая ихъ масломъ, чтобы смягчить и пригладить ихъ, и повязывалъ шелковую косынку и все это единственно для того, чтобы пойдти въ «Заборъ», выкурить трубку тамошними постоянными посѣтителями. Когда онъ отправдался въ театръ, онъ даже считалъ необходимымъ ваксить и чистить свои ботинки, и тратиться на новые шнурки. При такихъ случаяхъ я видалъ, что мать моя убивала добрыхъ нолчаса на завиваніе его волосъ кусками разогрѣтой табачной трубки. Но тотъ Джимъ Баллизетъ, къ которому обратился мистеръ Пиготь, былъ совсѣмъ другомъ человѣкомъ; то былъ мужчина съ немытымъ, раздутымъ лицомъ и заплывшими глазами; волосы у него на головѣ, очевидно, не знали ни щетки, ни гребня съ того отдаленнаго времени, когда лицо его въ послѣдній разъ было вымыто; борода съ недѣлю не была брита, и толстая волосатая шея была совсѣмъ обнажена. Высокія шляпы, какъ я замѣтилъ гдѣ-то выше, были гнусностью, противъ которой мой отецъ всегда готовъ былъ ратовать вмѣстѣ со всѣми остальными приличными обитателями проулка Фрайингпенъ. Но теперь на его косматыхъ волосахъ была водружена именно высокая шляпа, грязно-бѣлая и ужасно изломанная. Такъ онъ стоялъ на покрытой снѣгомъ мостовой, выкрикивая неистовыя проклятія, выставляя впередъ большіе кулаки, и грозя раздробить челюсти мистриссъ Бёркъ, если ему удастся ухватить ее; а она, надѣясь на то, что люди, державшіе его сзади, не выпустятъ его изъ рукъ, подперлась незанятою рукою въ бокъ и приблизила къ нему на два ярда свое безобразное, испитое лицо, дразня его своимъ крикомъ. Я думаю, что доберись онъ до нея, онъ убилъ бы ее на мѣстѣ. Еслибы онъ могъ это сдѣлать однимъ ударомъ кулака, то навѣрное такъ бы оно и сдѣлалось, кабы не мѣшали окружающіе люди. Однако, путемъ убѣжденій и поталкиваній имъ удалось увести отца обратно въ харчевню, и они заперли дверь.

— Вы идите домой, мамъ, сказалъ доброжелательный прохожій. — Вы меня послушайтесь, не попадайтесь ему на глаза.

— Это почему, позвольте спросить?

— Опять онъ на васъ наскочитъ, коли увидитъ.

— А не пойду же я домой! заревѣла мистриссъ Бёркъ, срывая съ головы шляпку, о безопасности которой она такъ тревожно заботилась съ минуту тому назадъ; она бросила ее въ уличную грязь и бѣшено затоптала ее ногами. — Эва! такъ я сейчасъ и испугаюсь, коль станетъ озорничать такая пьяная, грязная, негодная бестія! (тутъ она вытащила шпильку изъ своей косы и вся масса ея рыжихъ волосъ разсыпалась кругомъ ея разбитаго и окровавленнаго лица). — Разорилъ онъ меня, каналья! Пропилъ онъ у меня изъ моего порядочнаго дома всѣ мои вещи — все, что мнѣ оставилъ милый мой первый муженекъ; этому мужу вы, Джимъ Баллизетъ, сапоги чистить не достойны! Пропиваетъ онъ всякое пенни, что гдѣ-нибудь займетъ, либо своруетъ, а я должна своими руками кормить его отродье, а ребёногь-то вѣдь слава Богу не мой, ребёнокъ-то вѣдь отъ той потаскушки, что была за намъ раньше меня! У меня пальцы до костей работой протерты изъ-за этихъ лежебоковъ! Я вѣдь…

Что еще дѣлала мистриссъ Бёркъ для моего несчастнаго отца, этого внимательной толпѣ не удалось услышать, потому что въ эту самую минуту подошелъ полисменъ и безцеремонно протолкалъ ее къ проулку Фрайингпенъ.

ГЛАВА XXI,
ВЪ КОТОРОЙ Я ЧУДѢСНЫМЪ ОБРАЗОМЪ ИЗБАВЛЯЮСЬ ОТЪ СПРАВЕДЛИВОЙ МЕСТИ МОЕГО ОТЦА ЗА БЕЗЧЕСТІЕ, НАНОСИМОЕ ЕМУ И ЕГО СЕМѢЕЙСТВУ.

Я проводилъ мою мачиху и толпу до проулка Фрайингпенъ, я увидѣлъ, какъ полисменъ, повидимому, знавшій очень хорошо, гдѣ она жила, безцеремонно протолкалъ ее въ крытый проходъ.

Теперь, что же мнѣ было дѣлать? Ясно, что идти дальше за мистриссъ Бёркъ было незачѣмъ. Еслибы она была та самая мистриссъ Бёркъ, какую я зналъ раньше, опытъ былъ бы достаточно опасенъ; а теперь о немъ нечего было и думать. Какъ я ни былъ молодъ, но для меня было совершенно ясно, что она болѣе, чѣмъ когда-либо, уподоблялась фуріи; а каково она бы меня приняла, еслибы я имѣлъ неосторожность ей представиться, это было ясно изъ ея отзыва о моей маленькой сестрѣ Полли. Бѣдная крошка! Тяжело было видѣть ее въ такомъ плачевномъ положеніи; но уже то, что я ее видѣлъ, сняло у меня съ души большую тяжесть. Она нетолько была жива (а судя по странному поведенію Джерри Пепа и по упорной злобѣ моего отца, я часто имѣлъ насчетъ этого серьёзныя сомнѣнія), но, насколько я могъ видѣть въ такое короткое время, она нисколько не была изуродована или обезображена.

Имѣлъ ли я поэтому больше шансовъ найдти друга въ моемъ отцѣ? Врядъ ли. Онъ сдѣлался пьяницей, и, какъ говорили о немъ, былъ больше похожъ на чорта, чѣмъ на человѣка. Я часто видалъ его пьянымъ, и замѣчалъ, какъ онъ въ такомъ положеніи бываетъ свирѣпъ я опасенъ; но до такой степени пьянымъ и его еще никогда не видывалъ. Однако, еслибы я рѣшился уйдти, то куда бы я пошелъ? Я умиралъ отъ холода и голода. Я не смѣлъ идти назадъ въ рабочій домъ. Темныя «Арки», оставленныя теперь моими старыми друзьями Моульди и Рипстономъ, не имѣли для меня больше никакой привлекательности. Я былъ въ мірѣ такъ одинокъ, какъ будто не было въ немъ кромѣ меня ни одного живаго существа. Въ концѣ-концовъ возможно и то, что отецъ сжалится надо мной. Безъ сомнѣнія, мистриссъ Бёркъ всѣми силами старалась возстановить его противъ меня, и поддерживала его ярость. Но теперь она сама въ немилости. Быть можетъ, мой отецъ разгадалъ ее, и теперь даже будетъ радъ взять меня назадъ, хотя бы для того, чтобы сдѣлать ей на зло. Ободряя себя такими жалкими соображеніями, я медленно прокрался снова къ «Собакѣ и Забору», гдѣ, по окончаніи свалки, дверь снова была отворена, и дѣла шли своимъ обычнымъ порядкомъ.

Окно питейной комнаты выходило на улицу; я остановился подъ нимъ и прислушался. Компанія пѣла. «Сегодня долженъ умереть олень» пѣли въ эту минуту, и пѣсня закончилась криками «браво» и стучаніемъ кружекъ по столамъ.

— Вы кого вызовете на слѣдующую пѣсню, Семъ? спросилъ кто-то.

— Я вызову Носи Уоррена.

— Ободрать Носи Уоррена! Я буду пѣть.

— Нечего его слушать. Затягивайте, Носи.

— Вотъ я его обдеру сначала, такъ не затянетъ! Я буду пѣть мою пѣсню, говорятъ вамъ, а кто не хочетъ мнѣ подтягивать хоромъ, тѣ пускай свое поютъ.

Затѣмъ, человѣкъ, проговорившій эти слова, запѣлъ «Смерть Нельсона». Я зналъ эту пѣсню, зналъ и тотъ голосъ, который ее пѣлъ. Въ стѣнѣ возлѣ окна былъ прикрѣпленъ дождевой жолобъ; я взлѣзъ на него и заглянулъ въ комнату. То былъ мой отецъ. Я просто задрожалъ отъ удовольствія, онъ пѣлъ такъ похоже на самаго себя, и такъ непохоже на того грязнаго, мокроглазаго человѣка, который вышвырнулъ мистриссъ Бёркъ на улицу. Онъ и по виду былъ больше похожъ на самаго: себя, стоялъ прямо, махая рукой, и указывая пальцемъ въ даль на непріятеля, точь въ точь, какъ дѣлалъ лордъ Нельсонъ. Быть можетъ, именно ужасный гнѣвъ нѣсколько минутъ тому назадъ такъ исказилъ его наружность. Теперь онъ былъ почти совсѣмъ какъ слѣдуетъ; онъ даже казался, особенно мягко настроеннымъ, такъ что, когда дошелъ до стиха «Наконецъ гибельная рана», его голосъ дрогнулъ и онъ провелъ рукавомъ рубашки по глазамъ, прежде чѣмъ могъ продолжать. Что, кабы мнѣ войдти и показаться ему? Попусту мѣшкать было нечего. Коли я хотѣлъ это сдѣлать, всего лучше было рѣшиться сейчасъ.

Я толкнулъ дверь, и остановился на порогѣ комнаты. Мой отецъ только что кончилъ свою пѣсню, и компанія выстукивала ему кружками самые лестные комплименты. Пока я стоялъ въ дверяхъ комнаты, подавляя послѣдніе остатки нерѣшимости, сзади подошелъ во мнѣ служитель съ нѣсколькими бутылками пива въ рукахъ.

— Ну, молодецъ, коли хотите войдти, такъ и входите! сказалъ онъ, въ то же время протискивая меня впередъ колѣномъ. И я очутился въ комнатѣ.

Въ комнатѣ было довольно много народа; но, оглядѣвшись кругомъ, я не увидѣлъ моего отца, и это было не удивительно, потому что, закончивъ свою пѣсню, онъ положилъ руки на столъ передъ собою, а голову опустилъ на руки; такъ-какъ изломанная бѣлая шляпа все еще была у него на головѣ, то эта шляпа и грязные рукава рубашки только и были отъ него видны.

Дожидаясь свѣжаго запаса пива и оставаясь на минуту безо всякихъ развлеченій, вся компанія удостоила меня своего вниманія и обратила на меня испытующіе взоры.

— Ну, рабочій домъ! замѣтилъ служитель. — Вамъ чего надо?

— Съ вашего позволенія, сэръ, не здѣсь ли мой отецъ?

— Вотъ такъ молодецъ! У меня спрашиваетъ! Нѣтъ у васъ что ли своихъ двухъ глазъ?

— Онъ только что сейчасъ здѣсь былъ. Я его видѣлъ.

— А онъ какого сорта человѣкъ?

Тутъ я завидѣлъ бѣлую шляпу.

— Вотъ онъ! отвѣтилъ я, указывая на него, и чувствуя, что у меня, какъ говорится, душа въ пятки уходитъ.

Служитель (не знавшій меня, и недавно поступившій въ «Заборъ») былъ, повидимому, очень заинтересованъ моимъ отвѣтомъ, и со смѣхомъ подмигнулъ компаніи.

— Господи помилуй! Рыжую бы сюда, сказалъ онъ. — Чистая бы комедія вышла, какъ бы она на Джима накинулась!

— А какъ зовутъ вашего отца, мальчикъ? спросилъ кто-то.

— Мистеръ Баллизетъ, сэръ.

— Лопни мои глаза, я такъ и думалъ! подхватилъ другой, въ которомъ я узналъ скорняка, жившаго въ нашемъ проулкѣ. Я такъ сейчасъ его и припомнилъ, чуть онъ только голову въ дверь просунулъ. — Ге, Джимъ! Разбудите вы его кто-нибудь. Джимъ, проснитесь, старина! Вотъ тутъ мальчикъ вашъ воротился.

И такъ-какъ онъ былъ хромой, и ходилъ съ костылемъ, то, потянувшись къ моему отцу, онъ дотронулся до его головы ручкою костыля.

— Вы убирайтесь къ чорту, пробурчалъ мой отецъ, потирая голову, но не поднимая ея: — вы держите палку у себя подъ бокомъ, а то я, чего добраго, не пошучу.

— Да вы взгляните, Джимъ. Вотъ онъ, стоитъ передъ вами.

— Дудки!

— Поговорите съ нимъ, маленькій Джимъ. Онъ навѣрное узнаетъ вашъ голосъ.

— Это я, отецъ, промолвилъ я, кладя на его локоть дрожащую руку. — Это я. Я назадъ пришелъ.

Медленно отдѣливъ отъ стола свою тяжелую голову, мой отецъ бросилъ на меня угрюмый взглядъ, который заставилъ меня попятиться на ярдъ или около того. Онъ такъ долго и пристально смотрѣлъ мнѣ въ глаза, что я началъ надѣяться. Я зналъ его страстную натуру, и мнѣ казалось несомнѣннымъ, что, еслибы онъ хотѣлъ колотить меня, то бросился бы на меня сразу. Я уже началъ предаваться упоительной мечтѣ, что онъ сейчасъ протянетъ мнѣ руку и объявитъ прощеніе.

Но ничего подобнаго онъ не сдѣлалъ. Чѣмъ дальше онъ глядѣлъ на меня, тѣмъ пристальнѣе становился его взглядъ; наконецъ, снявъ руки со стола, онъ медленно всталъ и подошелъ ко мнѣ. Сразу захвативъ въ горсть воротъ моей куртки и рубашки, и жестоко придавивъ мнѣ горло суставами своего большаго кулака, онъ опрокинулъ меня на скамейку.

— Попались вы мнѣ теперь! Лопни ваши глаза! Теперь вы мнѣ попались!

И крѣпко держа меня одною рукою, онъ другою сталъ отстегивать ужасный ременный поясъ.

— Что вы, что вы съ нимъ дѣлать хотите, Джимъ? спросилъ хромой скорнякъ. — Вы ему шею свихнете, Джимъ. Пустите его. У него все лицо почернѣло.

— У него и еще кое что почернѣетъ, кромѣ лица, и позеленѣетъ, и пожелтѣетъ, какъ я съ нимъ начну расправляться, отвѣтилъ мой отецъ съ ужасающимъ хладнокровіемъ, между тѣмъ, какъ его рука, на которую вино подѣйствовало сильнѣе, чѣмъ на голову, возилась надъ пряжкою ремня.

— Неужто жь вы его пороть будете, Джимъ? воскликнулъ служитель.

— А вамъ какое до этого дѣло? спросилъ мой отецъ яростно.

— О, разумѣется, это не мое дѣло; только когда ребенокъ приходитъ, отдается на ваше милосердіе, такъ сказать, тогда кажется чертовски жестоко показывать надъ нимъ силу.

— Пустите его, Джимъ; вѣдь сами ребенкомъ были, вспомните.

— Да, вы пустите его, Джимъ! онъ ужъ и то чуть живъ, сказала компанія.

— Попались вы мнѣ теперь! повторилъ мой отецъ, растегнувъ наконецъ пражку, и съ размаху щелкнувъ ремнемъ.

На минуту онъ оставался въ недоумѣніи, не зная, какъ лучше пристроить меня на время сѣченія; за тѣмъ, приподнявъ, меня.за шиворотъ, онъ бросилъ меня плашмя, лицомъ внизъ, настоль. Такъ онъ увидѣлъ, меня во весь ростъ, и повидимому въ первый разъ замѣтилъ странность моего костюма. Презрительно фыркнувъ, онъ захватилъ двумя пальцами затяжки моихъ панталонъ, и такимъ образомъ повернулъ меня на спину.

— Чего это вы нарядились въ такую ярмарочную сбрую? Гдѣ это вы ее добыли?

Я былъ такъ переполненъ ужасомъ, что не могъ отвѣтить ему ни слова.

— Слышите вы, проклятый мальчишка? Какую это вы комедію играли? Кто это васъ вырядилъ такимъ манеромъ?

— Это что-то похоже на тюремное платье? замѣтилъ кто-то.

— Исправительная тюрьма, я полагаю, сказалъ другой: — стрижка волосъ, совсѣмъ такая, какъ въ исправительной.

— Провались она исправительная! замѣтилъ служитель. — Совсѣмъ это не оттуда, все вы не то говорите. Это рабочій домъ, вотъ оно что!

— Что! Рабочій домъ! и въ избыткѣ своего ужаса, отецъ отнялъ руку отъ моей шеи. — Это ложь, заревѣлъ онъ. — Это тюремныя вещи; вотъ онъ откуда.

— Нѣтъ, отецъ; это — платье изъ рабочаго дома, отважился я пояснить. — Они мнѣ дали это платье, когда я попалъ въ рабочій домъ въ горячкѣ.

Еслибы отецъ мой предполагалъ, что горячка до сихъ поръ сидитъ притаившись въ зеленыхъ фалдочкахъ или въ панталонахъ, то онъ не могъ бы созерцать ихъ съ большимъ смущеніемъ. Онъ даже отскочилъ прочь отъ стола, и такимъ образомъ далъ мнѣ возможность принять менѣе позорное положеніе.

— Каково горе человѣку! воскликнулъ онъ голосомъ, дрожащимъ отъ волненія, глядя кругомъ на все общество съ умоляющимъ видомъ — Приходитъ и говоритъ мнѣ прямо въ глаза, что обезчестилъ меня и мое семейство, навязавшись на попеченіе общины. Хороша штука была бы тюрьма — но рабочій домъ, рабочій домъ!

И онъ заплакалъ.

— Слышали вы его, всѣ слышали, вѣдь слышали? Вѣдь тутъ просто разорваться человѣку можно отъ досады. Убѣгаетъ онъ, чуть не убивши нашего другаго ребенка, и я теряю вечеръ за вечеромъ, и все не нахожу ни слѣдовъ его, ни слуху, ни духу. Ну, ладно; это еще все куда ни шло; только что же онъ потомъ-то затѣваетъ? Наживаетъ онъ себѣ горячку, и навязывается на шею приходу, и все нарочно затѣмъ, чтобы придти сюда, показаться въ нищенскомъ платьѣ, и меня унизить! А вы всѣ на меня накинулись, говорите: пусти я его. Да! Я его пущу! Будь онъ проклятъ, какую я изъ него окрошку устрою!

— Только ужь не у меня въ домѣ. Довольно съ меня и того, что вы у меня сегодня окна перебили и все вверхъ дномъ перевернули.

Это сказалъ мистеръ Пиготъ. Привлеченный громогласною рѣчью моего отца, и боясь возобновленія недавно укрощенной ссоры, онъ вышелъ изъ конторы въ распивочную посмотрѣть, изъ-за чего тамъ поднялся шумъ. Онъ вошелъ въ комнату, какъ разъ во время, чтобы оказать мнѣ услугу; онъ поймалъ пряжку ремня въ ту секунду, какъ она со свистомъ описывала кругъ въ воздухѣ. Но другой конецъ ремня былъ крѣпко обмотанъ вокругъ руки моего отца, такъ что мистеру Пиготу не удалось вырвать ремень, и онъ только ободралъ себѣ руку мѣдною пряжкою. Это привело трактирщика въ ярость.

— Идите вонъ, вы толстомясый, подлый горлодеръ, воскликнулъ онъ. — Говорятъ вамъ, не станете вы бить ребенка у меня въ домѣ, и съ этими словами онъ грубою рукою ухватилъ отца моего за плечо.

Вслѣдъ за тѣмъ, тотчасъ послышалось рѣзкое бацъ! а потомъ глухое бухъ! Первое произошло отъ того, что кулакъ моего отца вдругъ влетѣлъ въ лицо мистера Пигота, а второе отъ того, что голова мистера Пигота, отброшенная назадъ этимъ ударомъ, стукнулась со всего размаху объ дверь распивочной.

Мой отецъ пришелъ въ ужасное волненіе; онъ размахивалъ своими большими кулаками, и таращилъ глаза, и кричалъ во все горло, какъ настоящій бѣшеный пьяница. Вмѣшательство трактирщика принесло мнѣ пользу въ одномъ отношеніи: начавъ свои кулачныя упражненія, отецъ былъ принужденъ выпустить меня изъ рукъ, и я, не теряя ни минуты, тотчасъ соскользнулъ со стола на полъ.

— Зовите полицію, Питеръ, сказалъ мистеръ Пиготъ своему служителю.

— Зовите! Сорокъ человѣкъ сюда зовите, проклятая вы старая гнилая бочка! ревѣлъ мой родитель. — Глядите сюда. Это мое отродье, и я надъ нимъ все сдѣлаю, что захочу. Говорю вамъ, старый Пиготъ, и всякому въ этой комнатѣ говорю: примусь я сейчасъ полосовать этого пострѣленка- бродягу и до тѣлъ поръ буду его драть, покуда мнѣ будетъ угодно. Ну, сунься мнѣ теперь кто сказать что напротивъ.

И съ этими словами онъ такъ сильно ударилъ по столу кулакомъ, что даже полная квартовыя кружки заплясали.

Возня поднялась ужасная; дверь распивочной до половины растворилась, и съ поддюжины зрителей показалось на порогѣ. Я въ это время ежился подъ столомъ, куда я уползъ отъ отца; добродушный служитель нагнулся внизъ, и протащилъ меня къ двери между ногами суетившихся мужчинъ; отецъ мой, въ это время, такъ усердно вызывалъ на бой мистера Пигота, полицію и весь остальной міръ, что не обращалъ на меня никакого вниманія.

— Ну, вы теперь, молодчикъ, во весь духъ домой бѣгите, да благодарите Бога, что такъ дешево отдѣлались.

Сказавъ это, онъ вытолкнулъ меня на улицу, и заперъ за мною дверь.

ГЛАВА XXII,
ВЪ КОТОРОЙ Я ЗНАКОМЛЮСЬ СЪ ДВУМЯ ЖИДАМИ. ОНИ ОБДИРАЮТЪ МЕНЯ БЕЗСОВѢСТНЫМЪ ОБРАЗОМЪ.

Кто, не зная обстоятельствъ дѣла, сталъ бы наблюдать за мною, когда меня выпроводили изъ «Собаки и Забора», тотъ никакъ не подумалъ бы, что я только что избавился отъ ужасной опасности. Люди, спасающіеся отъ большихъ опасностей, которыя легко могутъ преслѣдовать и настигнуть ихъ, естественнымъ образомъ бѣгутъ. Я не бѣжалъ, къ чему? Куда мнѣ было бѣгать? Если когда либо былъ на свѣтѣ отверженный мальчикъ, то я безъ сомнѣнія былъ такимъ отверженнымъ. Ни своего угла, ни одного друга въ мірѣ, пустой животъ, и одежда хуже лохмотьевъ, потому что надѣтая на мнѣ ливрея мнѣ не принадлежала, и стѣсняла мою свободу такъ сильно, какъ еслибы къ панталонамъ и рукавамъ моей куртки были придѣланы ножныя и ручныя колодки. «Благодарите Бога, что такъ дешево отдѣлались», сказалъ служитель! Благодарить! За что, желательно было бы знать? Всѣ мои надежды и планы пошли прахомъ. Ихъ надо было бросить, я я уже нисколько не интересовался тѣмъ, что будетъ дальше. На меня напало такое глубокое уныніе, что еслибы, бредя по улицѣ Тёрнмилль, я услышалъ, что за мною бѣжитъ мой отецъ, бѣснуясь и размахивая на бѣгу ременнымъ поясомъ, то я, по всей вѣроятности, не прибавилъ бы шагу, чтобы отъ него увернуться.

Въ это время было больше половина одиннадцатаго, и лавки за старались. Въ какую сторону мнѣ идти — объ этомъ нечего было задумываться. Для меня всѣ дороги были одинаковы; и такъ, засунувъ руки въ карманы панталонъ, я сталъ-себѣ шлепать по рыхлому снѣгу, на удачу поворачивая то въ ту, то въ другую улицу, какъ бездомная собака.

Такъ я бродилъ съ четверть часа, покуда очутился въ Гаттонъ-Гарденѣ, лицомъ въ Гольборну. Напротивъ Кирби-Стрита, въ этомъ мѣстѣ, есть другая улица, ведущая въ Кожаный Рядъ. Эта улица не длинна, и вся составлена изъ лавокъ. Всѣ лавки, однако, кромѣ одной, были заперты. Эта единственная была булочная, и булочникъ закрывалъ ставни.

Всѣ ставни уже были закрыты, кромѣ одного, и въ этой незаслоненной части окна виднѣлась куча розоновъ, валенцовъ и другихъ маленькихъ затѣйливыхъ булокъ, Я остановился неподвижно, точно будто у меня вдругъ отнялись ноги. По видимому, мое скитаніе по снѣгу было, стало быть, не совсѣмъ безцѣльно; вотъ чего я искалъ — хлѣба! Кабы мнѣ одну или двѣ изъ этихъ свѣжихъ, зарумяненныхъ булочекъ — онѣ такія плоскія и ихъ такъ легко укусить. Сколько бы этихъ прелестныхъ розоновъ я могъ съѣсть? Который бы я выбралъ? Вонъ тотъ нижній, потому что онъ такой поджаренный, и вонъ тотъ, что прислоненъ къ самому стеклу, потому что…

Зз…! Закрылся послѣдній ставень; пропали у меня изъ виду прекрасный хлѣбъ и свѣтъ; булочная сдѣлалась лишнимъ темнымъ пятномъ въ темномъ и печальномъ ряду такихъ же темныхъ пятенъ.

Это было точно пробужденіе отъ сна. Съ утра я не чувствовалъ потребности въ пищѣ; а даже не думалъ о ѣдѣ; но теперь на меня напало внезапное чувство слабости, и неизобразимое онѣмѣніе поразило мою внутренность, между тѣмъ, какъ желудокъ проснулся и съ болью сталъ требовать пищи. Надо было чего нибудь поѣсть. Мучительное желаніе оживило мои умственныя способности; тупость и вялость съ меня соскочила; я почувствовалъ себя бодрымъ и расторопнымъ болѣе, чѣмъ когда-либо въ жизни.

Пищи надо было достать.

Но какимъ образомъ? Просить милостыню?

У кого? Гаттонъ-Гарденъ и Кожаный Рядъ не посѣщаются зажиточными людьми, а въ одиннадцать часовъ ночи тутъ даже и совсѣмъ никого не бываетъ. Да и какъ мнѣ было просить милостыню въ платьѣ изъ рабочаго дома? Кто же дастъ мнѣ пенни и пройдетъ мимо, какъ тотъ добрый джентльменъ въ Смитфильдѣ, въ день моего побѣга изъ дома — не разспрашивая меня о томъ, зачѣмъ я такъ поздно брожу по улицамъ, и не спѣшу назадъ въ рабочій домъ? Кромѣ того, просить милостыню было некогда: покуда я успѣю выпросить пенни, сдѣлается такъ поздно, что его уже негдѣ будетъ истратить.

Нельзя ли чего-нибудь украсть?

Въ виду была только одна отпертая лавка — водочная; въ виду одинъ пѣшеходъ — полисменъ. Такъ, по крайней-мѣрѣ, мнѣ показалось, когда я окинулъ взоромъ улицу въ ту и въ другую сторону. Но снѣгъ валилъ такими густыми хлопьями, что я едва могъ видѣть на разстояніи двадцати ярдовъ. Однако, въ эту минуту я услышалъ шаги и смѣхъ со стороны Гаттонъ-Уолля, и скоро различилъ двоихъ молодыхъ джентльменовъ съ сигарами и тростями. Они были такъ веселы, какъ будто само провидѣніе послало ихъ въ эту сторону, чтобы я могъ выпросить у нихъ пенни. Украсть у нихъ что-либо, мнѣ и въ голову не приходило; да и не могло придти, потому что, какъ уже было сказано, у обоихъ джентльменовъ были трости, и полисменъ до сихъ поръ былъ еще въ виду.

Чѣмъ ближе подходили оба молодые джентльмена, тѣмъ выше поднимались мои надежды; что они въ самомъ дѣлѣ были богатые джентльмены, — это казалось несомнѣннымъ, потому что на рукѣ, державшей сигару, у каждаго изъ нихъ былъ перстень съ такимъ блестящимъ камнемъ, какого я не видывалъ со временъ дяди Бенджемина.

«Быть можетъ, они дадутъ мнѣ каждый по пенни», думалъ я: «или, можетъ быть, если у одного изъ нихъ въ карманѣ найдется шестипенсовая монетка, она мнѣ достанется».

На мое счастье, одинъ изъ нихъ остановился закурить сигару у той самой подворотни, гдѣ я ихъ поджидалъ.

— Съ вашего позволенія, сэръ, не будетъ ли у васъ мѣди? спросилъ я у него.

— Спросите у моего друга, отвѣтилъ тотъ, смѣясь, какъ будто находить тутъ большую потѣху. — Берни, дайте бѣдному мальчику шиллингъ.

Чуть только онъ высвободилъ носъ изъ шарфа и заговорилъ, и сейчасъ по выговору узналъ въ немъ еврея. У меня сердце замерло отъ ожиданія.

Ожиданія эти были непродолжительны; другой молодой джентльменъ также высвободилъ носъ и ротъ, и сказалъ:

— Ну, протяните руку.

Я такъ и сдѣлалъ, и онъ плюнулъ мнѣ на руку.

— Вотъ какіе шиллинги я даю бродягамъ, сказалъ онъ.

— Ха, ха! засмѣялся другой молодой джентльменъ. — Отъ роду не встрѣчалъ я такого проказника, какъ вы, Берни.

На минуту я почувствовалъ въ себѣ движеніе бѣшенства; мнѣ захотѣлось вцѣпиться въ носъ мистеру Берни, какъ это часто дѣлала со мной мистриссъ Бёркъ; но мое желаніе получить денегъ на хлѣбъ было такъ сильно, что его не могли заглушить никакія постороннія побужденія. Я обтеръ плевокъ объ стѣну, и сказалъ вѣжливо:

— Теперь, съ вашего позволенія, сэръ, не пожалуете ли вы мнѣ пенни?

— Прочь! сказалъ мистеръ Берни: — не на тѣхъ напали. Мы джентльмены, настоящіе джентльмена, — не хотимъ, чтобъ къ намъ привязывалась всякая мразь.

— Такъ не пожалуете ли хоть полпенни? молилъ я. — Я бы у васъ не просилъ, кабы не былъ такъ голоденъ.

— Дать вамъ полпенни, лгунишка вы безсовѣстный! заговорилъ мистеръ Айкъ. — Да вы лучше одѣты, и на ногахъ у васъ сапоги крѣпче, чѣмъ у половины честныхъ ребятъ, что по улицамъ бѣгаютъ. Вдвое хуже сапоги — и въ тѣхъ только-что въ пору было бы милостыню просить. Вы какъ думаете, Берни?

— По моему, онъ изъ тѣхъ нахаловъ, съ которыми отнюдь не слѣдуетъ фамильярничать, а то они сейчасъ зазнаются, отвѣтилъ джентльменъ, удостоившій плюнуть мнѣ на руку. — Надо его сдать въ полицію, коли самъ не отвяжется, Айкъ.

На меня, однако, особенно сильное впечатлѣніе произвела слова мистера Айка. Онъ правду сказалъ. Сапоги у меня были совсѣмъ новые, даны всего наканунѣ утромъ, чтобъ я могъ отправиться въ Стратфордъ хорошо обутый. Сапоги вдвое хуже годились бы на то, чтобы просить въ нихъ милостыню. Можно и совсѣмъ безъ сапогъ остаться; все же это лучше, чѣмъ быть съ такимъ пустымъ животомъ, какой былъ у меня тогда. Я чувствовалъ себя обязаннымъ мистеру Айку такъ точно, какъ еслибы онъ далъ мнѣ въ руки чистыя деньги. Я продамъ сапоги. По закону они не мои — это правда; но вѣдь, — согласно съ доктриною Моульди, — развѣ жь то по закону, что мальчикъ остается безъ квартиры и ходитъ голодный? Далѣе, Моульди, я увѣренъ, сталъ бы доказывать, что сапоги были мнѣ даны для моего удобства, и что, разъ, какъ я могъ добыть изъ нихъ больше удобства, чѣмъ оставляя ихъ у себя на ногахъ, то намѣренія людей, давшихъ мнѣ сапоги, нетолько не были разстроены и обмануты, во напротивъ того, исполнены превыше самыхъ доброжелательныхъ ихъ ожиданій. Сапоги пойдутъ въ продажу. Фильдъ-Ленъ не далеко; и хотя у меня не было никакихъ дѣлъ съ тамошними лавочниками, а часто слыхалъ отъ мальчиковъ, ночевавшихъ подъ темными «Арками», что тамошніе жиды не запираютъ до поздней ночи для удобства своей практики и что, хромѣ того, они не разборчивы и не придирчивы, не разспрашиваютъ на счетъ того, откуда взяты продаваемые товары.

— Спасибо, сказалъ я мистеру Айку: — сапоги-то я совсѣмъ и забылъ.

И я тотчасъ сталъ на колѣни и началъ ихъ развязывать.

— Что вы говорите, какъ вабили? спросилъ мистеръ Берни.

— Я забылъ, какіе на мнѣ сапоги — какіе они хорошіе. Не надо мнѣ теперь вашего пенни, хоть бы вы сами давать стали. Держите свои пенни при себѣ и плевки свои тоже, а то какъ бы вамъ не досталось кирпичомъ по головѣ!

— Идемъ, Берни, сказалъ мистеръ Айкъ, которому, повидимому, было лѣтъ семнадцать, между тѣмъ, какъ его товарищу было, можетъ быть, годомъ больше. — Коли онъ приставать станетъ, мы его въ полицію

— Постойте минутку. Не торопитесь, Айкъ.

— Съ какой стати стоять?

— Да вы смотрите, что этотъ бродяга дѣлаетъ. Онъ сапоги снимаетъ.

— Можетъ, онъ въ насъ хочетъ швырнуть сапогомъ; иной разъ такъ арестанты въ Докахъ дѣлаютъ, засмѣялся мистеръ Айкъ. — Зачѣмъ вы сапоги снимаете, мальчикъ?

— Хочу продать.

— Продать — а? Да кто жь ихъ у васъ купить ночью? Вы ихъ куда понесете?

— Не скажу. Это не ваше дѣло.

— Да и сказать-то вамъ нечего, мальчикъ, возразилъ мистеръ Айкъ болѣе добродушнымъ тономъ, чѣмъ онъ до сихъ поръ говорилъ со мной.

Въ то же самое время онъ погасилъ огонь сигары объ сырую стѣну и положилъ окурокъ въ карманъ.

— Коли вы хотите ихъ продавать, продолжалъ онъ: — такъ не бѣда будетъ дать мнѣ сначала посмотрѣть на нихъ. Подойдемте въ фонарю, мальчикъ.

Я снялъ чулки (они были новые синіе шерстяные) и засунулъ ихъ въ сапоги, а сапоги связалъ снурками и перекинулъ черезъ плечо. Взявъ меня за руку, мистеръ Айкъ повелъ меня къ фонарю, и тутъ взялъ въ руки одинъ сапогъ съ изумительно-дѣловымъ видомъ, пристально приглядываясь къ нему, перегибая подошву и тщательно изслѣдуя доброту товара.

— Сколько? спросилъ мистеръ Айкъ, окончивъ свое изслѣдованіе.

— Чего, сколько? переспросилъ я, даже не думая о томъ, что молодой джентльменъ располагаетъ купить мои сапоги.

— Денегъ сколько? Что за за нихъ взять хотите? Вѣдь вы же говорили, что продать желаете.

— Не надо мнѣ больше вашихъ шутокъ, сказалъ я, все еще не вѣря тому, что онъ говоритъ серьёзно. — Зачѣмъ вамъ знать, сколько мнѣ нужно!

— Развѣ же похоже на то, что я шучу, мальчикъ? спросилъ мистеръ Айкъ, стараясь убѣдить меня выраженіемъ своего лица. — Я дѣло хочу уладить. Вы назначайте цѣну, а я покупщикъ.

Я не могъ долѣе не вѣрить ему; однако, его вопросъ явился такъ неожиданно, что я не зналъ, какъ отвѣчать. Сколько спросить за сапоги? Я припомнилъ, что моя мать дала два шиллинга девять пенсовъ за пару, вдвое похуже, въ лавкѣ противъ кладбища на Клеркенуэль-Гринѣ. Сапоги, о которыхъ шло теперь дѣло, были такіе теплые, удобные сапоги! Стоя на камняхъ и чувствуя, какъ снѣгъ таетъ подъ моими босыми пальцами, я болѣе, чѣмъ когда либо понималъ цѣну этихъ сапоговъ.

— Мнѣ за нихъ восемнадцать пенсовъ, сказалъ я наконецъ.

— Сколько? Восемнадцать пенсовъ за пару такихъ сапогъ и чулокъ?

— Нѣтъ, восемнадцать пенсовъ за сапоги безъ чулокъ.

Мистеръ Айкъ посмотрѣлъ на мистера Берни, и мистеръ Берни, въ свою очередь, посмотрѣлъ на него, а затѣмъ оба молодые человѣка стали такъ хохотать, какъ будто ба я имъ сказалъ самую уморительную штуку, какую только имъ приходилось слышать.

— Ладно, ладно! Шутка — такъ шуткой и будетъ. А только мы никогда дѣла не сдѣлаемъ, коли вы не будете говорить серьёзно. Много ли вамъ за нихъ надо?

— Восемнадцать пенсовъ — не меньше. Ни одного пенни не уступлю. Коли вы имъ цѣны не знаете, такъ я знаю.

И дѣйствительно, я зналъ. Съ каждою минутою, по мѣрѣ того, какъ холодъ пробирался вверхъ по моимъ ногамъ, я все живѣе чувствовалъ ихъ великую цѣну.

— Шесть пенсовъ хотите? спросилъ мистеръ Айкъ.

— Хочу восемнадцать пенсовъ, а не то давайте ихъ назадъ. Давайте сюда; не хочу я вамъ продавать.

Мистеръ Айкъ покачалъ головою съ видомъ человѣка, принужденнаго подвергнуться вымогательству, и взявъ сапоги подъ руку, пошарилъ въ карманѣ своихъ панталонъ и вянулъ оттуда деньги.

— Вотъ вамъ, сказалъ онъ, кладя деньги мнѣ въ руку: — и теперь удирайте скорѣй, а то я неравно раздумаю.

Онъ далъ мнѣ семь пенсовъ и, взявъ подъ руку мистера Берни, двинулся дальше.

Я ухватилъ его за плащъ и прицѣпился къ нему.

— Чего же вамъ теперь надо? сказалъ онъ, оглядываясь съ притворныхъ изумленіемъ.

— Надо мнѣ еще одинадцать пенсовъ, а не то отдайте мнѣ назадъ сапоги и чулки, сказалъ я.

— Съ ума вы кажется сходите! воскликнулъ мистеръ Берни. — Мы можемъ купить совсѣмъ новые, цѣлями партіями, и то дешевле будетъ.

— Да тутъ еще чулки.

— А! чулокъ а не замѣтилъ. Посмотримъ, какіе такіе чулки.

Я немного цѣны придавалъ чулкамъ, потому что не былъ пріученъ къ такой роскоши съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ я носилъ сапоги до того времени, какъ попалъ въ рабочій домъ, но чулки были очень хорошіе. Мистеръ Берни разсмотрѣлъ ихъ внимательно, потомъ свернулъ ихъ и положилъ въ карманъ.

— Ну, смотрите! сказалъ онъ, — Нечего намъ долго толковать объ этомъ дѣлѣ; я теперь вижу, вы мальчикъ хорошій; мы вамъ прибавимъ цѣну, мы вамъ дадимъ шиллингъ за все.

— Много! замѣтилъ мистеръ Айкъ.

— Я не возьму. Вотъ, берите себѣ назадъ свои семь пенсовъ. Я восемнадцать пенсовъ хочу безъ чулокъ. Я и того бы не взялъ, кабы не былъ такъ ужасно голоденъ.

Молодые джентльмены шли себѣ все впередъ, покуда мы разсуждали объ этомъ дѣлѣ, и теперь повернули въ улицу, ведущую къ Сафронъ-Гиллю. Въ ту самую минуту, какъ я упомянулъ о своемъ голодѣ, мы подошли въ маленькой, грязной мелочной живочкѣ; она еще не была заперта и на ея окнѣ лежали кусокъ холоднаго варенаго сала и нѣсколько ковригъ хлѣба.

— Это вы все врете что голодны, замѣтилъ мистеръ Берни.

— Да я сегодня съ утра, съ семи часовъ вотъ этакаго кусочка не съѣлъ, отвѣтилъ я. — Я не знаю какъ но вашему, будешь ли тутъ голоденъ.

— Такой голодный, а шиллинга взять не хочетъ, когда даютъ! сказалъ мистеръ Айвъ.

— Ничего не ѣлъ сегодня съ утра, съ семи часовъ! замѣть мистеръ Берни, останавливаясь передъ окномъ лавочки. — Такъ ужасно голоденъ, даже не знаетъ что съ голоду дѣлать, и вдругъ отказывается отъ такихъ денегъ, что за четвертую одну долю могъ бы наѣсться до сыта! О, это все вранье — иначе быть не можетъ! Какъ же, вѣдь онъ за четыре пенса могъ бы купить себѣ полъ-ковриги и цѣлую гору этого сала!

Немного есть вещей болѣе соблазнительныхъ для сильно возбужденнаго и неизбалованнаго аппетита, чѣмъ большой кусокъ холоднаго варенаго сала. Этотъ кусокъ на окнѣ былъ особенно массивенъ и изъ него былъ вырѣзанъ всего одинъ небольшой клинышекъ. Мнѣ казалось, что я бы съѣлъ его весь до капли. Меня разбирала охота взать шиллингъ, но мнѣ казалось постыднымъ отдать сапоги и чулки за такую ничтожную цѣну. Я рѣшительно отвелъ глаза отъ сала.

— Мнѣ надо восемнадцать пенсовъ! сказалъ я.

— Ну ладно! Коди ужь такъ до зарѣзу надо восемнадцать пенсовъ, можетъ у васъ найдется при себѣ что-нибудь на эти деньги. Носоваго платка нѣтъ ли?

— Нѣтъ.

— Можетъ есть карманный ножикъ?

— Нѣтъ.

— Совсѣмъ ничего нѣтъ въ карманахъ? Поищите.

— Нечего искать, ничего у меня нѣтъ; только и есть что видите — только что на мнѣ надѣто.

— О, ладно! Не зачѣмъ мнѣ знать ваши частныя дѣла, что тамъ на васъ надѣто, или не надѣто. Я одно знаю: я все покупаю, что мнѣ ни предложатъ,

И съ этими словами юный іудей многозначительно осмотрѣлъ меня съ ногъ до головы, начиная съ моей шотландской шапки до панталонъ.

— Все, повторилъ онъ: — все я готовъ купить, цѣною до восемнадцати шиллинговъ — не считая восемнадцати пенсовъ — коли на то пойдетъ. Когда я вижу, что могу добыть честнымъ манеромъ пенни, это мнѣ все равно что ни купить.

Къ чему это клонилъ мистеръ Берни? Неужели онъ собирался купить все мое платье и дать мнѣ за него восемнадцать шиллинговъ? Если судить по ничтожной цѣнѣ, которую онъ далъ мнѣ за сапоги и чулки, то врядъ-ли можно было на это надѣяться. Я бы радъ былъ продать платье за половину этой цѣны; а его желаніе купить это платье за какую-нибудь цѣну повидимому не подлежало сомнѣнію. Меня ставилъ въ тупикъ вопросъ: какъ совершится эта продажа; я только надѣялся, что она возможна. Добывъ себѣ чего избудь поѣсть, мнѣ прежде всего было необходимо избавиться отъ странныхъ фалдочекъ и панталонъ бутылочнаго цвѣта.

— Такъ если вы хотите устроить дѣло, такъ вы не упускайте случая, сказалъ мистеръ Берни, побрякивая деньгами въ карманѣ панталонъ.

— Да вѣдь… нельзя же намъ здѣсь устроивать!

— О, да, можно! Я все разсчиталъ до рубашки. Я полагаю, вѣдь есть рубашка?

— Да; во вѣдь не стану же я все это здѣсь снимать, вы какъ думаете?

— Объ этомъ я васъ и не прошу. Я просилъ только цѣну назначьте, возразилъ мистеръ Берни.

— У васъ есть лавка, или что нибудь такое? спросилъ я.

— Не то чтобъ лавка, скорѣе складъ.

— А, поведемте его къ намъ; это всего лучше будетъ, Берни, сказалъ мистеръ Айкъ.

И съ этими словами, держа мои чулки въ карманѣ, а сапоги подъ мишкой, мистеръ Берни и другой молодой джентльменъ быстро пошли къ Сафронъ-Гиллю и я не отставалъ отъ нихъ.

Дойдя до самой грязной части Гилля, они остановились передъ частнымъ домомъ, отъ котораго ключъ былъ у мистера Айка, и мы всѣ трое, пройдя по темному корридору, поднялись по скрипучей лѣстницѣ въ заднюю комнату втораго этажа.

— Постойте, я огонь зажгу, сказалъ Берни.

Съ этими словами онъ зажегъ оловянную масляную лампу съ рефлекторомъ позади, прибитую въ стѣнѣ, и тутъ я увидалъ, что такое билъ складъ мистера Берни. Онъ былъ похожъ на тряпичную лавку, только не было въ немъ костей и бутылокъ; не било также блестящихъ картинъ и стиховъ о мистриссъ «Скопидомкѣ» и о мистриссъ «Мотовкѣ»; не было также и другой картины, которая въ то время была въ модѣ и называлась «Контрастъ»: на этой картинѣ билъ изображенъ испитой и похожій на мертвеца горемыка, прислонившійся къ стѣнѣ рабочаго дома съ одной сторона; а съ другой изящный франтъ съ кольцами на пальцахъ и лакированными сапогами на ногахъ, беззаботно раскинувшійся на скамейкѣ близь ручья Серпентейнъ, въ Гайдъ-Паркѣ, рядомъ съ пышною красавицей, у которой одни перья на шляпкѣ должна были стоить кучу денегъ и могли быть добыты только посредствомъ бѣшеной охоты за быстроногою и дорогою птицею страусомъ; а стихи подъ картиною увѣдомляли васъ, что изображенные джентльмены родные братья, и что единственная причина огромнаго различія въ ихъ общественномъ положеніи состояла въ томъ, что одинъ «собиралъ свои кости и сберегалъ свой жиръ», а другой былъ менѣе остороженъ.

Этихъ обыкновенныхъ атрибутовъ правильной тряпичной торговли не было въ заведеніи мистеровъ Айка и Берни; но въ углу была навалена такая высокая куча старыхъ шляпъ, что верхушка верхняго изломаннаго и вытертаго цилиндра доставала почти до потолка; а въ другомъ углу лежала куча старыхъ сапоговъ и башмаковъ синихъ и заплѣсневѣлыхъ всякихъ сортовъ и величинъ, начиная отъ обуви изъ патентованной кожи и кончая грязными стоптанными матросскими ботинками. На деревянныхъ гвоздяхъ, вбитыхъ во всѣ четыре стѣны, были навѣшены всевозможныя части мужскаго и женскаго туалета; всякое платье лежало также безпорядочною кучею на длинномъ столѣ, стоявшемъ на складныхъ ножкахъ; все это платье издавало удушливый запахъ сырости и плѣсени.

И при всемъ томъ комната была жилая. Куча шляпъ и куча сапоговъ и груды старыхъ панталонъ и сюртуковъ, загромождавшія стѣны и столъ, оставляли пустое пространство передъ каминомъ, передъ которымъ былъ повѣшенъ большой мелко сплетенный экранъ; и тутъ-то оба молодые джентльмена «жили», тутъ они и ѣли, и пили, и веселились. На то были очевидныя доказательства: на каминной доскѣ стоялъ рашперъ, который только что былъ употребленъ въ дѣло, что можно было видѣть по сочившимся съ него капелькамъ жиру; еслибы вы потребовали другихъ доказательствъ того, что эта комната была дѣйствительно желая, то можно было еще сослаться на чайный подносъ, стоявшій передъ каминомъ на складномъ стулѣ; на подносѣ стояли двѣ грязныя чашки и два такія же блюдечка, и кофейникъ; тутъ же на капустномъ листѣ лежалъ кусокъ масла и находилась початая булка. Эта комната была также и спальня; по крайней-мѣрѣ изъ-подъ лавки выглядывалъ узелъ, похожій на постель, завязанный въ лоскутное одѣяло. Надъ самой скамьей висѣло маленькое зеркальце, и на свободномъ мѣстечкѣ, въ углу скамьи подъ зеркаломъ, лежали изломанный гребень и головная щетка, банка съ помадой, на которой виднѣлись слѣды пальцевъ, и наконецъ грязная манишка и воротнички; все это показывало, какъ и откуда юные джентльмены почерпнули тотъ блестящій видъ, который такъ поразилъ меня, когда я въ первый разъ увидѣлъ ихъ въ Гаттонъ-Гарденѣ.

Всего сильнѣе однако привлекъ въ себѣ мое вниманіе кусокъ хлѣба, лежавшій на подносѣ. Я взялъ его.

— Можно съѣсть? спросилъ я.

При этомъ мой бѣшеный голодъ взялъ верхъ надъ уваженіемъ къ приличіямъ и я выкусилъ изъ хлѣба большой кусокъ.

Вмѣсто отвѣта мастеръ Берни ударилъ меня по пальцамъ оловянною спичечницею, еще остававшеюся у него въ рукѣ, и хлѣбъ покатился къ заплѣсневѣлымъ сапогамъ и башмакамъ. Я было-кинулся за нимъ, но мистеръ Айкъ предупредилъ меня; онъ бросился на хлѣбъ и подхватилъ его съ быстротою таксы, настигающей крысу.

— Ну, перестаньте же. мальчикъ, сказалъ онъ, обтирая пыль съ хлѣба объ свои панталоны: — коли вы воръ, такъ убирайтесь отсюда по добру по здорову. Удивительно удобно васъ пускать въ такое мѣсто, гдѣ лежитъ собственность!

И онъ окинулъ тревожнымъ взглядомъ сокровища, наваленныя въ комнатѣ; онъ уже собирался положить драгоцѣнный хлѣбъ на высокую полку, до которой я не могъ бы достать, когда мистеръ Берни, облизывая свои розовыя губы и подмигивая своему пріятелю, взялъ хлѣбъ изъ его рукъ. Посмотрѣвъ на него съ любовью и взвѣсивъ его на ладони, онъ сказалъ:

— Слушайте вы, рабочій домъ! Это въ самомъ дѣлѣ вѣрно, вы точно голодны и у меня сердце болитъ, глядя на васъ. Я васъ обижать не хочу — у меня и духу не хватитъ. Вотъ вамъ! Значитъ, чтобы теперь и разговору не было объ этихъ вашихъ дрянныхъ сапогахъ и чулкахъ. Мнѣ это ни почемъ, что я черезчуръ мягкосердеченъ и даже иной разъ глупости дѣлаю, а я только хочу, чтобы это къ сердцу принимали и помнили. Прощайте. Я не требую, чтобы вы меня благодарили — этого мнѣ ничего не нужно.

Съ этими словами онъ вынулъ изъ кармана шиллингъ, и положивъ его на хлѣбъ, старался навязать мнѣ все это вмѣстѣ.

Еслибы я не отвѣдалъ хлѣба, я полагаю, что я все еще продолжалъ бы крѣпиться; но теперь я былъ не въ силахъ отказаться отъ такого соблазнительнаго предложенія. Я взялъ шиллингъ и, положивъ его въ карманъ панталонъ, въ ту же секунду вцѣпился зубами въ хлѣбъ.

— Ну, значитъ, и конецъ, замѣтилъ мистеръ Берни, отворивъ дверь комнаты и держа руку на дверной ручкѣ.

Онъ старался поскорѣй выпроводить меня, такъ-какъ торговая сдѣлка была покончена.

— За сапоги и чулки конецъ, отвѣтилъ я, прожевывая кусокъ прелестной нижней корки.

— Что вы хотите сказать? Что это онъ хочетъ сказать, Айкъ? спросилъ мистеръ Берни невинно.

— Вѣдь вы жъ хотѣли купить сюртукъ и все платье, сказалъ я. — Вы вѣдь сейчасъ говорили на улицѣ, вотъ какъ восемнадцать шиллинговъ поминали.

— Восемнадцать шиллинговъ! повторилъ мистеръ Айвъ, взявъ одну изъ фалдочекъ и пробуя пальцами доброту матеріи. — Неужто жъ вы будете такъ глупы, что возьмете восемнадцать шиллинговъ за такое платье? Этого быть не можетъ!

Онъ говорилъ такъ серьёзно, что я принялъ его слова за выраженіе его дѣйствительныхъ мыслей; и у меня даже замерло сердце, когда я подумалъ, какая я дерзкая каналья, что рѣшился убѣжать, унося на себѣ такія цѣнныя вещи.

— Да, отвѣтилъ я: — давайте деньги. Я не задумаюсь взять. Мнѣ это платье неудобно; я потому и хочу продать.

Мистеръ Берни порылся у себя въ карманѣ.

— Ладно, коли вы согласны взять такую бездѣлицу за все платье, сказалъ онъ: — такъ разумѣется мнѣ, купцу, не приходится давать больше. Вотъ вамъ.

Онъ протянулъ мнѣ деньги на ладони — восемнадцать пенсовъ.

— Это не восемнадцать шиллинговъ!

— Вамъ бы небось восемнадцать гиней, дурачина! За кого вы меня пронимаете! засмѣялся мистеръ Берни насмѣшливо. — Вотъ цѣна! Ваша воля, берите или не берите!

— На вашемъ мѣстѣ я бы это платье купилъ на вѣсъ, сказалъ мистеръ Айкъ. — Оно только на тряпье и годится. Казенная дрянь! Я бы даже совсѣмъ не сталъ его покупать, Берни.

Сердце мое, прыгавшее отъ удовольствія въ виду полученія огромной суммы въ восемнадцать шиллинговъ, замерло теперь при этомъ жестокомъ разочарованіи.

— Вы должны купить. Вы вѣдь сказали, что купите, убѣждалъ я.

— Я сдержу слово, отвѣтилъ мистеръ Берни, бросая вверхъ и подхватывая на лету шиллингъ и шестипенсовую монету.

— На что мнѣ восемнадцать пенсовъ? Коли я продамъ это платье, мнѣ же надо будетъ купить какое-нибудь другое, а на эти деньги я не куплю.

Берни еще разъ притянулъ меня къ себѣ и внимательно разсмотрѣлъ качество моихъ панталонъ, жилета и куртки; онъ разстегнулъ мой жилетъ, и вытащивъ наружу часть рубашки, разсмотрѣлъ и ее также.

— Ну ужь смилуемся мы надъ нимъ, сказалъ онъ, упрашивая мистера Айка. — Зачѣмъ намъ такъ сильно привязываться въ земному богатству, Айкъ? Видите, какое тутъ дѣло, Айкъ, мальчику въ этомъ платьѣ тѣсно и надо ему изъ него выбраться.

При этой шуткѣ оба джентльмена покатились со смѣху, и такъ-какъ я въ это время съѣлъ почти весь хлѣбъ, и чувствовалъ себя очень храбрымъ, то я тоже засмѣялся.

— Хорошо, коли вы другъ друга понимаете, я вамъ не помѣха. Это, Берни, все прекрасно, чтобы надъ нимъ смиловаться; только вы и надо мной тоже смилуйтесь. Вѣдь мнѣ же придется нести половину убытка, — это вы знаете, сказалъ мистеръ Айкъ.

— Никогда никто отъ добраго дѣла не разорялся, Айкъ; вотъ я какъ думаю, отвѣтилъ мистеръ Берни.

И тотчасъ же началъ разрывать кучу изношеннаго платья на скамьѣ. Послѣ довольно продолжительныхъ поисковъ, онъ выловилъ пару большихъ бумазейныхъ панталонъ, очень дрянныхъ на видъ, покрытыхъ заплатами спереди и сзади и засаленныхъ до черноты.

— Вотъ это матерія! воскликнулъ онъ, отыскавъ сравнительно чистый кусокъ панталонъ возлѣ пояса и держа его поближе къ свѣту лампы. — Дешевле четырехъ шиллинговъ за ярдъ невозможно купить. Вотъ бы вамъ панталоны были, кабы я вамъ ихъ могъ уступить, а?

— Вѣдь они тамъ пониже не такіе; посмотрите, какая тамъ большая дыра — посмотрите, какіе они изорванные!

— Панталоны поношенные, разумѣется. Не могли же вы думать, что я дамъ вамъ платье совсѣмъ новое съ иголочки, сказалъ мистеръ Берни съ упрекомъ.

— Да они слишкомъ велики.

— Велики! — Гдѣ?

— Здѣсь, отвѣтилъ я, указывая рукою вдоль по панталонамъ, которые мистеръ Берни держалъ передо мной. — И тутъ тоже.

— Они не широки; теперь такіе носятъ. Теперь такая мода носить широкіе панталоны. Правда, Айкъ?

— Мнѣ бы непріятно было носить такіе узкіе панталоны, отвѣтилъ мистеръ Айкъ. — Я бы боялся, что меня осмѣютъ. Коли можно что сказать противъ нихъ, такъ развѣ только то, что они вамъ чуточку длинны; а это живо можно поправить.

— Примѣрьте, сказалъ мистеръ Берни, взявъ ножницы. — Примѣрьте. Все, что будетъ висѣть ниже щиколотки, мы сейчасъ срѣжемъ; тогда навѣрное будутъ въ пору.

Чтобы ихъ примѣрить, необходимо было снять и жилетъ, и куртку, и панталоны, благодаря экономическому расположенію пуговицъ и петель въ казенномъ платьѣ. Чуть я все это снялъ, мистеръ Айвъ сейчасъ все это захватилъ и куда-то запряталъ съ глазъ долой. Бумазейные панталоны были, конечно, широки. Они какъ будто нигдѣ не прикасались къ тѣлу, кромѣ того мѣста, гдѣ волочились по полу; поясъ приходился у меня подъ мышками и былъ такъ безмѣрно обширенъ, что пуговицы оказывались совершенно безполезными.

— Вотъ я же вамъ говорить; кабы вдвое меньше были, тогда бы только что въ нору.

— А что? Чѣмъ же не годятся?

— Посмотрите на пуговицы. Эта должна быть впереди, а не подъ мышкой у меня!

— Лучше вамъ не пригонятъ платья — развѣ только если по мѣркѣ сдѣлаютъ. Съ чему тутъ о пуговицахъ толковать! Вѣдь это жь не нарядные панталоны, вы сами знаете; это рабочіе.

— Да они ужасно неудобны.

— Еще бы они удобна были, когда за всю рубашку скомкали около пояса, воскликнулъ мистеръ Айкъ, отрываясь отъ камина, гдѣ онъ разводилъ огонь. — Снимите съ него рубашку, Берни; мы попробуемъ поищемъ ему рубашку потоньше.

Мистеръ Берни понялъ намекъ и въ одинъ мигъ сдернулъ съ меня рубашку.

— Такъ будетъ лучше, сказалъ онъ. — Вотъ тутъ дырка захватитъ эту пуговицу, а вотъ другая какъ разъ приходится для этой пуговицы. Вотъ вамъ! Ну, чѣмъ они вамъ еще теперь не понравятся?

— Да они такъ высоко приходятся, что на нихъ нельзя будетъ жилетъ надѣть.

— Разумѣется, нельзя; этотъ сортъ панталонъ нарочно дѣлается такъ высоко, чтобы ихъ носить безъ жилетовъ, возразилъ мистеръ Айвъ, сострадательно улыбаясь по поводу моего невѣжества. — Вы развѣ думаете, ихъ стали бы дѣлать такіе широкіе, кабы тутъ не было нарочно къ этому пригнано? Мнѣ бы хотѣлось только найдти вамъ куртку, чтобы также хорошо пришлась вамъ въ пору. Что это за куртка лежитъ тамъ около васъ, Берни?

— Эта? О, это почти новая куртка — по крайней мѣрѣ, она ношена не больше мѣсяца; кабы взять на пенни оленьяго рога, такъ ее можно сдѣлать совсѣмъ какъ новую. Эту ему невозможно отдать.

— О, отдайте ему, бѣдному мальчику! сказалъ мистеръ Айкъ: — вотъ вамъ!

И онъ помогъ мнѣ надѣть куртку.

По крѣпости своей эта куртка была недурная; хуже всего было то, что она совсѣмъ заскорузла отъ масляной краски; ее, по всей вѣроятности, носилъ ученикъ маляра.

— Въ самый разъ! Это вамъ и тепло, и удобно, замѣтилъ мистеръ Берни, застегнувъ мнѣ верхнюю пуговицу куртки; вотъ ваша шапка; теперь идите.

— Да вѣдь на мнѣ нѣтъ рубашки; развѣ жь вы мнѣ не дадите мою рубашку, или какую другую?

— Какъ? Это еще кромѣ куртки и бумазейныхъ панталонъ? Я удивлюсь, какъ у васъ духу хватаетъ требовать такую штуку! отвѣтилъ мистеръ Берни.

— А что жь вы мнѣ денегъ еще не дадите? Мое платье вѣдь гораздо дороже этого.

— Ну, какъ вамъ это покажете! Айкъ? воскликнулъ мистеръ Берни, обращаясь къ своему товарищу, какъ будто бы его чувства были жестоко оскорблены. — Я даю ему вершокъ, Айкъ, а онъ себѣ теперь требуетъ сажень! Ступайте вы прочь, живо! Маѣ право совѣстно за васъ!

И покачивая головами, какъ будто моя неблагодарность совсѣмъ ошеломила ихъ, юные іудеи вытолкали меня вонъ изъ комнаты и внизъ съ лѣстницы, выпроводили меня на улицу и заперли дверь.

ГЛАВА XXIII,
ВЪ КОТОРОЙ Я ОТКРЫВАЮ ВЕЛИЧИНУ УЩЕРБА, НАНЕCЕННАГО МНѢ МИСТЕРАМИ БЕРНИ И АЙКОМЪ. МОИ ПОСЛѢДНЕЕ ПОЯВЛЕНІЕ ВЪ КОВЕНТЪ-ГАРДЕНѢ. Я СТАНОВЛЮСЬ УЛИЧНЫМЪ ПѢВЦОМЪ И МОИМЪ ЗАВЫВАНІЯМЪ КЛАДЕТЪ КОНЕЦЪ СТАРЫЙ ДРУГЪ.

На церковныхъ часахъ била полночь въ ту минуту, когда дверь іудейскаго дома закрылась за мною и я сталъ шлепать по мягкому холодному снѣгу, направляясь къ Гольборну.

Мой умъ былъ поверженъ въ такое недоумѣніе касательно, моей послѣдней сдѣлки съ мистерами Берни и Айкомъ, что прошло довольно много времени, прежде чѣмъ я съумѣлъ отдать себѣ совершенно ясный отчетъ въ своемъ положеніи. Дѣйствительно ли эти два еврея имѣли право обвинять меня въ жадности и неблагодарности? Они, конечно, имѣли совершенно серьёзный видъ, когда обвиняли меня, и держали они себя совершенно какъ люди, убѣжденные въ томъ, что ихъ доброта употреблена во зло; но я все-таки не могъ подавить въ себѣ ту мысль, что въ общемъ итогѣ вся масса барыша была за ихъ сторонѣ.

Въ какомъ видѣ я вышелъ изъ этой сдѣлки?

Сначала у меня была пара теплыхъ чулокъ и крѣпкая пара сапогъ на ногахъ; теперь у меня не было ни того, ни другаго. Въ началѣ у меня было все платье въ полномъ составѣ; теперь у меня была только половина костюма. Въ началѣ у меня была рубашка; теперь рубашки не было. Съ другой стороны. Въ началѣ у меня былъ голодный животъ, теперь этотъ изъявъ былъ пополненъ достаточнымъ количествомъ съѣденнаго хлѣба. Мое теперешнее платье было не полно, но оно покрывало меня совершенно; и хотя оно не было такъ ново, какъ костюмъ рабочаго дома, но оно было въ такой же степени тепло, не говоря уже о той огромной выгодѣ, что я избавился отъ ливреи, въ юторой мнѣ было невозможно появляться днемъ въ публичномъ мѣстѣ, не подвергая себя серьёзной опасности. У меня не было рубашки, и такъ-какъ я выходилъ на холодъ послѣ долговременной привычки къ бѣлью, то ея отсутствіе было для меня очень чувствительно; но я скоро съумѣлъ принаровиться къ этому неудобству. Изъ тѣхъ пяти мѣсяцевъ, которые я прожилъ съ Моульди и Рипстономъ, два были проведены безъ бѣлья и я не чувствовалъ себя особенно дурно отъ этого лишенія. Въ началѣ у меня не было ни одного фартинга за душею, а теперь у меня былъ шиллингъ.

Точно ли онъ у меня былъ?

Еслибы мостовая вдругъ обрушилась передо мною, оставляя бездонную пропасть, то я не могъ бы остановиться болѣе круто и внезапно. Карманы огромныхъ бумазейныхъ панталонъ были широки и глубоки, такъ что мнѣ надо было совсѣмъ перегнуться на бокъ, чтобы достать до ихъ дна. Я доставъ до дна и съ отчаянною жадностью сталъ шарить по угламъ.

Шиллинга тамъ не было!

Въ ужасномъ страхѣ я запустилъ руки въ наружные карманы куртки.

Нѣтъ шиллинга!

Съ быстротою молніи явилось утѣшительное воспоминаніе, что я замѣтилъ въ курткѣ внутренній карманъ, и, жадно торопясь обыскать его, я оторвалъ пуговицу, которою онъ былъ застегнутъ вверху.

Пусто! только хлѣбныя крошки, оставленныя тамъ ученикомъ маляра! О, Создатель! О, милосердый Боже! чтоже съ нимъ сдѣлалось?

Я совсѣмъ не взялъ его изъ дома евреевъ. Когда а за своя сапоги и чудки взялъ хлѣбъ и шиллингъ, то я, какъ мнѣ теперь припомнилось совершенно ясно, сунулъ монету въ карманъ моихъ панталонъ съ лифчикомъ; а когда я снялъ это платье, чтобы примѣрить бумазейные штаны, то я забылъ вынуть мой шиллингъ. Когда я припомнилъ такъ ясно, какъ произошла ошибка, то это доставало мнѣ огромное облегченіе; не позаботившись даже о томъ, чтобы застегнуть распахнувшуюся куртку, я со всѣхъ ногъ бросился назадъ къ Саронъ-Гялю. Найдти Сафронъ-Гиль было не трудно, и такъ же легко было пробраться въ ту часть этого квартала, которую я только что оставилъ; во прійдя туда я оринуждевъ билъ остановиться въ горестномъ недоумѣніе.

Которой былъ домъ?

Каждый домъ былъ занумерованъ, но которой былъ нумеръ того дома, гдѣ жили евреи, этого я не замѣтилъ — мнѣ не было резону это замѣтить, или запомнить нумеръ черезъ минуту послѣ того, какъ я бы на него взглянулъ. Дома всѣ были на одинъ образецъ, одинаково окрашены, или вѣрнѣе одинаково лишены всякой окраски; ступени лѣстницъ, скребцы были совершенно одинаковы. Прошелъ ли я мимо настоящаго дома, или онъ былъ дальше впереди, этого невозможно было рѣшить.

Я зорко приглядовался къ порогу каждой двери, не различу ли свѣжихъ слѣдовъ возлѣ той или другой изъ нихъ, но снѣгъ валилъ такими густоми хлопьями, что я могъ разсмотрѣть только мои собственные слѣды, оставленные уже послѣ моего вторичнаго прихода. Я взглянулъ вверхъ на окна, и къ величайшему моему удовольствію увидѣлъ, что только въ одномъ окнѣ втораго этажа свѣтится огонекъ. Подпрыгнувъ въ молотку, я успѣлъ ухватить его и крѣпко ударилъ имъ въ дверь.

Я подождалъ по крайней-мѣрѣ съ минуту, и когда никто мнѣ не отвѣтилъ, я постучалъ вторично — уже два раза подъ рядъ и теперь сильнѣе чѣмъ сначала. Окно, въ которомъ свѣтился огонекъ, отворилось и старикъ высунулъ голову, увѣнчанную колпакомъ.

— Кто тутъ?

— Позвольте, сэръ! Здѣсь, въ этомъ домѣ, живутъ евреи?

— Кто живутъ?

— Евреи, съ вашего позволенія — мистеръ Айкъ и мистеръ Берни, съ вашего позволенія. Я ихъ не задержу ни на минуту; мнѣ только нужно…

— Жаль, что я не внизу, ахъ вы… Я бъ вамъ далъ, что вамъ нужно!

И не дожидаясь съ моей стороны дальнѣйшихъ рѣчей, онъ захлопнулъ окно съ такою рѣзкостью, которая убѣдила меня, что я постучался не въ тотъ домъ.

Что же мнѣ теперь было дѣлать? Неудобно же было стучаться во всѣ двери, въ надеждѣ найти ту, которая мнѣ была нужна. Уйдти прочь, значило бы просто бросить шиллингъ. Безъ всякаго сомнѣнія, никто, кромѣ меня, не былъ виноватъ въ томъ, что я ушелъ безъ моихъ денегъ. Это была съ моей стороны глупая оплошность, которую я могъ поправить, какъ только мнѣ удалось бы увидѣть моихъ двухъ пріятелей — въ этомъ невозможно было усомниться, иначе они не обнаружили бы такого негодованія при видѣ того, что казалось имъ съ моей стороны несправедливостью и неделикатностью. Они будутъ рады отдать мнѣ назадъ мои деньги, когда я имъ объясню, гдѣ я ихъ оставилъ. Всего лучше будетъ подождать тутъ до утра и выслѣдить молодыхъ джентльменовъ, когда они выйдутъ на улицу но своимъ дѣламъ.

Такъ, по счастью, я нашелъ довольно глубокую подворотню, почти напротивъ того дома, гдѣ, какъ я предполагалъ, жили оба еврея; тутъ, въ подворотнѣ, я пристроился на столько удобно, на сколько позволяли условія мѣстности. То впадая въ дремоту, то лежа безъ сна и раздумывая, я провелъ ночь часовъ до семи утра, когда лавочникъ, во владѣніяхъ котораго я расположился, отворилъ свою дверь и прогналъ меня прочь.

Я, однако, постарался держаться тутъ же, по близости, и часовъ въ девять я имѣлъ удовольствіе увидѣть, что изъ того дома, на который было обращено мое вниманіе, вышли двое молодыхъ людей съ черными мѣшками въ рукахъ. Они были одѣты совсѣмъ не такъ, какъ тѣ веселые щеголи, курившіе сигары, съ которыми я встрѣтился въ прошлую ночь; они были за видъ совсѣмъ мизерные: на нихъ были одѣты старые длиннополые сюртуки и заселенныя фуражки. Тѣмъ не менѣе, я былъ до такой степени увѣренъ, что одинъ изъ нихъ мистеръ Aйкъ, а другой мистеръ Берни, что я безъ малѣйшаго колебанія пошелъ прямо на нихъ и заговорилъ съ ними.

— Я говорю, сэръ, сказалъ я, дотронувшись до руки того молодаго человѣка, котораго я призналъ за мистера Берни: — я говорю, я оставилъ свой шиллингъ въ карманѣ тѣхъ моихъ панталонъ… Мнѣ бы хотѣлось, чтобъ вы мнѣ его отдали…

— Э! Какой шиллингъ? Какіе такіе панталоны?

— А тѣ, что я вамъ продалъ въ прошлую ночь, знаете? Тѣ, что вы купили съ кургузой курткой и совсѣмъ прочимъ. Это я чистую правду говорю; вы только вернитесь, да пошарьте сами, коли не вѣрите.

Молодой человѣкъ, котораго я принималъ за мистера Берни, вытаращилъ на меня глаза, съ видомъ комическаго изумленія.

— Что онъ такое говоритъ? воскликнулъ онъ, обращаясь къ своему товарищу. — Знаете вы этого малаго, мистеръ Уилькинсъ?

— Никогда въ жизни не видалъ его до этой самой минуты, отвѣтилъ мистеръ Уилькинсъ, отличавшійся, однако, удивительнымъ сходствомъ съ тѣмъ джентльменомъ, который въ прошлую ночь наплевалъ мнѣ на руку.

— Это чистая ошибка, вы видите, мой добрый мальчикъ, благодушно замѣтилъ мистеръ Берни: — какъ зовутъ ту особу, которую вы ищете?

— Полныхъ именъ ихъ я не слыхалъ, отвѣтилъ я: — но одного изъ нихъ звали Айкъ, а другаго Берни. Я думалъ, что вы мистеръ Берни.

— Берни, милый мой мальчикъ? О, нѣтъ. Мое имя Уилькинсъ, Уильямъ Уилькинсъ, отвѣтилъ мистеръ Берни, стараясь говорить подобно христіанину, но обнаруживая совершенную неспособность побѣдить свой еврейскій акцентъ.

— Вы станете говорить, что это не вы въ прошлую ночь покупали у меня вещи изъ рабочаго дома? сказалъ я, все болѣе и болѣе убѣждаясь въ томъ, что я не ошибся. — Вы скажете, пожалуй, что вы не живете въ этомъ домѣ, и что у васъ тамъ не набита цѣлая кладовая старыми шляпами и старымъ платьемъ?

— Я скажу, вы очень безсовѣстный мальчикъ, что смѣете такіе вопросы дѣлать, отвѣтилъ мистеръ Берни: мы, съ моимъ пріятелемъ, никакого понятія не имѣемъ о старомъ платьѣ. Мы по полировальной части.

— Это все дудки! завопилъ я, доведенный до слезъ яростью и горькимъ разочарованіемъ: — у васъ мой шиллингъ и я его хочу получить. Сюда полисменъ идетъ — вотъ я съ нимъ поговорю объ этомъ!

На улицѣ, въ нѣкоторомъ разстояніи отъ насъ, дѣйствительно виднѣлся полисменъ, и онъ направлялся въ нашу сторону. Запримѣтивъ его, мои двое полировальщика бросили на меня очень дикіе взгляды и двинулись-было впередъ очень быстрыми шагами.

— Идемъ! Съ какой стати мы станемъ слушать вранье этого нищаго мальчишки? замѣтилъ мистеръ Айкъ въ то время, какъ они оба спѣшили прочь.

— Вы лучше остановитесь, а то я крикну: держите вора! коли вы не остановитесь. Вы подайте мнѣ мой шиллингъ!

— Я вамъ дамъ тумака по головѣ, коли вы не угомонитесь, воскликнулъ мистеръ Айкъ, поблѣднѣвъ со злости. — Чего вы къ намъ привязались? Чего вы у тѣхъ не просите, кто можетъ вамъ подать милостыню? Дать вамъ шиллингъ! Вотъ выдумка! На-те два пенса — и теперь убирайтесь прочь по добру, по здорову.

— Не уберусь я! отвѣтилъ я, кладя два пенса въ карманъ: — я хочу всѣ свои деньги, а то я объявлю полиціи!

— Это вы что же объявите полиціи? спросилъ мистеръ Берни, внезапно поворачиваясь ко мнѣ лицомъ, какъ будто его вдругъ озарила блестящая мысль.

— Объявлю я, что бы купили у меня платье и обманомъ отняли у меня деньги, отвѣтятъ я.

— Это какое же платье? спросилъ мистеръ Берни, сверкая глазами.

— Мое платье изъ рабочаго дома — все платье изъ рабочаго дома, тутъ и сапоги, и чулки.

— О, въ самомъ дѣлѣ? Вотъ онъ что! Скажите на милость! Вы убѣжали изъ какого-нибудь рабочаго дома, да продали съ себя платье, въ чемъ улизнули. Пойдемъ! будетъ вамъ полиція, коли ужь она вамъ талъ полюбилась!

И съ этими словами мистеръ Берни схватилъ меня за воротъ куртки, какъ бы воодушевленный честнымъ намѣреніемъ стащить меня прямо въ полицію.

То былъ блестящій маневръ, вполнѣ достойный того прожженнаго мошенника, который въ прошлую ночь искусилъ меня горбушкою хлѣба. Мое пораженіе было внезапное и совершенное. Отчаянно рванувшись, я высвободился изъ его рукъ (онъ держалъ меня не слишкомъ крѣпко) и побѣжалъ не останавливаясь, вплоть до самой Багинджъ-уэльской дороги. Мое бѣгство стоило мнѣ, однако, моей шапки. Когда я, пригнувшись, проскользнулъ подъ рукою мистера Берни, шапка съ меня слетѣла и, торопливо оглянувшись кругомъ посмотрѣть, нѣтъ ли за мной погони, я увидѣлъ, что безсовѣстный юный іудей подхватилъ шапку и, кладя ее въ мѣшокъ, съ усмѣшкою сказать что-то своему товарищу. Если онъ не сказалъ ему: вотъ воротили мы свои два пенса, то я готовъ биться объ закладъ, что смыслъ его замѣчанія былъ именно такой.

Оглядываясь назадъ на это время, я всегда дивлюсь, какимъ образомъ я не чувствовалъ себя еще болѣе несчастнымъ. Конечно, ни одинъ мальчикъ никогда не имѣлъ болѣе причинъ считать себя такъ совершенно безпомощнымъ; у меня было всего два пенса въ карманѣ, на два пенса лохмотьевъ на тѣлѣ и никого въ цѣломъ мірѣ, кому бы до меня было хоть какое нибудь дѣло. Это можетъ показаться парадоксомъ, но по моему это чистая правда, что послѣдній фактъ, именно полное отсутствіе друзей въ цѣломъ мірѣ, скорѣе поддерживало меня при этихъ условіяхъ, чѣмъ подавляло мое мужество. Еслибы я зналъ, что кто нибудь обо мнѣ заботится, то я, разумѣется, думалъ бы объ этихъ людяхъ и началъ бы сокрушаться и горевать по поводу того, каковы будутъ ихъ чувства, когда они узнаютъ мое плачевное положеніе; но тутъ мнѣ приходилось только заботиться о самомъ себѣ и я приложилъ къ этому всѣ мои силы въ полномъ ихъ объемѣ. Пробираясь кратчайшими путями, я прошелъ Голнборнъ, потомъ черезъ Гретъ-Тернстайль и Дрери-Ленъ за Ковентъ-Гарденскій базаръ, гдѣ я истратилъ свои два пенса за хлѣбъ и кофе въ старой знакомой кофейнѣ. Остальную часть дня я провелъ за базарѣ и въ его окрестностяхъ, разъискивая повсюду моихъ товарищей и зорко высматривая себѣ работу. Но въ обоихъ отношеніяхъ я потерпѣлъ полную неудачу. Моульди и Рипстона невозможно было найдти. Я повидался кое съ кѣмъ изъ моихъ старыхъ базарныхъ знакомыхъ, и они извѣстили меня, что ни тотъ, ни другой изъ тѣхъ мальчиковъ, о которыхъ я разспрашивалъ, не показывался, и что о нихъ не было никакого слуху съ самыхъ рождественскихъ морозовъ, то-есть уже около двухъ мѣсяцевъ. Работы получить было нельзя. Такъ-какъ я былъ одѣтъ совсѣмъ иначе, чѣмъ въ день моего послѣдняго появленія на базарѣ, и такъ-какъ я сталъ тоньше и выше, то я надѣялся, что меня примутъ за посторонняго захожаго мальчика, и что дѣла мои пойдутъ хорошо, такъ-какъ торговцы предпочитаютъ давать работу новичкамъ, вмѣсто того, чтобы довѣрять ее искуснымъ и проворныхъ рукамъ; но къ величайшему моему неудовольствію, куда я ни показывался, вездѣ меня узнавали въ лицо.

— Какъ? опять вы здѣсь, юный висѣльникъ? Идите прочь, щенокъ. Я васъ помню; убирайтесь вы съ вашею тюремною стрижкою куда-нибудь подальше, а то васъ отлично отдѣлаютъ.

Всѣ попрекали меня тюремною стрижкою и благодаря несчастной потерѣ моей шапки, эта стрижка была вся на виду. Я не могъ заработать ни полъ-пенни. Снѣгу въ этотъ день не было, но морозъ былъ силенъ и вѣтеръ сокрушительно холоденъ.

Я цѣлый день слонялся по базару, стараясь приткнуться то въ томъ, то въ другомъ углу, покуда не стемнѣло и лавочники подъ аркадами не начала зажигать огни.

Съ утра твердымъ моимъ намѣреніемъ было работать и воздерживать руки отъ воровства и хищничества, даже того невиннаго характера, который мои товарищи приписывали стягиванью плодовъ и орѣховъ. Но въ то время, когда было принято это доброе рѣшеніе, я наслаждался теплотою и удобствомъ, извлеченными мною изъ чашки кофе, и я былъ исполненъ надеждъ. Теперь, увы! у меня не было ни того, ни другаго. Правду говоритъ пословица, что у голоднаго брюха нѣтъ совѣсти. Я весь былъ голоднымъ брюхомъ и совѣсти у меня не было.

Около пяти часовъ я вышелъ изъ улицы Тевистокъ разъяренный, какъ волкъ въ зимнее время, съ твердымъ намѣреніемъ пройтись еще разъ по базару — только разъ — и не уходить съ пустыми руками. Двѣ минуты спустя я бѣжалъ къ Арбри-Лену съ добычею, состоявшею изъ великолѣпнаго ананаса.

Ананасы въ это время вовсе не были ни такъ многочисленны, ни даже приблизительно такъ дешевы, какъ теперь. Тотъ, которымъ я овладѣлъ, былъ однимъ изъ выставленной полудюжины, и я слышалъ, что лавочникъ сказалъ джентльмену, освѣдомившемуся объ ихъ цѣнѣ: «въ этомъ ряду всѣ по полу-гинеѣ, сэръ». Хотя меня ошеломила такая ужасная цѣна, назначенная за фрукты, но я былъ радъ это услышать; иначе Боджи Симмонсь (старый джентльменъ въ Боль-Ярдѣ, торговавшій краденою мѣлочью) при покупкѣ извлекъ бы себѣ изъ моего невѣдѣнія слишкомъ несправедливый барышъ; у Боджи была манера требовать, чтобы люди, имѣющіе съ нимъ дѣло, сами назначали цѣну на свой товаръ; въ дѣлѣ съ ананасомъ, если бы мнѣ пришлось положиться на мое собственное сужденіе, я бы запросилъ четыре пенса — самое большее шесть пенсовъ, и мнѣ казалось бы, что я требую за него красную цѣну. Но теперь я рѣшился назвать два шиллинга; и я былъ такъ увѣренъ въ полученіи этихъ денегъ, что по дорогѣ я уже рѣшилъ въ своемъ ужѣ, какъ я истрачу десять пенсовъ — шесть на порядочный ужинъ и четыре на ночлегъ; потому что намучившись въ прошлую ночь, я стремился въ удобству постели почти такъ же сильно, какъ и къ ѣдѣ.

Боджи Симмонсъ жилъ въ Боль-Ярдѣ, въ одномъ домѣ, въ которомъ кухню занималъ починщикъ старой обуви. Къ лавочкѣ этого починщика вела лѣстница въ передней части дома, я такъ-какъ починщикъ былъ въ хорошихъ отношеніяхъ съ Боджи, то онъ позволялъ людямъ, приходившемъ вести торговлю съ послѣднимъ, перебираться черезъ его лавочку къ задней двери, откуда и былъ ходъ на верхъ, въ каморку Боджи.

Когда я подошелъ къ дому, я съ величайшею радостью радѣлъ, что все было по старому, свѣча горѣла въ лавочкѣ и выше желтой занавѣски, закрывавшей половины стеклянной двери, можно было видѣть, какъ руки починщика поднимаются и опускаются, продергивая концы дратвы.

Починщикъ зналъ меня хорошо; поэтому я безъ колебанія сошелъ внизъ по ступенькамъ и постучался въ его дверь, но предварительно, въ видахъ предосторожности, запряталъ ананасъ въ одинъ изъ широкихъ кармановъ бумазейныхъ штановъ.

Починщикъ отворилъ дверь.

По тому взгляду, который онъ бросилъ на меня черезъ очки, я могъ видѣть, что онъ узналъ меня; но къ немалому моему изумленію онъ заблагоразсудилъ смотрѣть на меня такъ, какъ будто я былъ совершенно ему незнакомъ.

— Ну, мальчикъ? вамъ чего же требуется?

— Да все по старому; позвольте пройти. Я туда, къ Боджи.

— Это что же значитъ «позвольте пройти»? Какой такой Боджи?

— Боджи Симмонсъ; что покупаетъ…

— Онъ здѣсь больше не живетъ, перебилъ починщикъ. — Онъ ушелъ. Да и вамъ лучше всего будетъ уйти, а то опять повадится сюда заглядывать полиція. Я думалъ, что ужь больше никого изъ вашей шайки не увижу.

Тутъ очевидно механика была попорчена. Это было еще болѣе замѣтно по ухваткамъ починщика, чѣмъ по его словамъ. Когда онъ упомянулъ о полиціи, то въ его голосѣ зазвучало сильное безпокойство и раздраженіе, и онъ тревожнымъ взглядомъ окинулъ весь проулокъ въ ту и въ другую сторону.

— Куда же это Боджи перебрался? Скажите, мистеръ. Мнѣ его очень надобно повидать по особенному дѣлу.

— Никуда онъ еще не перебирался; онъ запрятанъ въ Кольбать-Фильдсѣ, ждетъ суда, отвѣтилъ испуганный починщикъ, полегоньку выталкивая меня вверхъ по лѣстницѣ. — Идите! идите себѣ! Будьте добрымъ мальчикомъ; они теперь присматриваютъ за домомъ, вывѣдываютъ, съ кѣмъ я знакомство вожу. Идите прочь! Нечего вамъ тутъ мѣшкать!

— Да вы посмотрите сюда! Вы все равно можете купить, какъ и Боджи.

И я началъ вытаскивать ананасъ изъ кармана моихъ панталонъ.

— Я вамъ уступлю за шиллингъ, за девять пенсовъ! Вотъ!

— Положите назадъ! положите назадъ! закричалъ починщикъ, дрожа отъ волненія и вдавливая ананасъ обратно въ мой карманъ своими грязными руками. — Уйдете вы, что ли? Коли вы тутъ пробудете еще хоть минуту, я вамъ горло перерѣжу!

И съ этими словами онъ схватилъ съ своей рабочей скамьи блестящій старый ножикъ, наточенный, какъ бритва, и бросился на меня съ такою яростью, что я, боясь за свою жизнь, со всѣхъ ногъ кинулся на улицу и побѣжалъ прочь.

Казалось въ самомъ дѣлѣ, что сама судьба противъ меня. Боджи Симмонсъ былъ единственный человѣкъ, съ которымъ наша компанія всегда вела дѣла. Были, конечно, и другіе «дѣльцы», которыхъ имена и адреса я слыхалъ, но никого изъ нихъ я не могъ теперь припомнить; и теперь мнѣ стало быть приходилось такъ же плохо, какъ еслибы у меня картины были совсѣмъ пусти. Провались этотъ драгоцѣнный ананасы. Кабы я вмѣсто его ухватилъ двѣ или три груши, или два, три апельсина, я бы могъ пойти на набережную и распродать ихъ прохожимъ. Я бы могъ пройти кругомъ гь дверямъ галлереи, въ театрѣ Адельфи, или въ олимпійскомъ театрѣ — время какъ разъ было подходящее — и сбыть свой товаръ въ одно мгновеніе, но какъ же а могъ продавать такимъ образомъ ананасъ? Кабы я это сдѣлалъ, я бы въ очень скоромъ времени очутился тамъ, гдѣ былъ Боджи Симмонсъ.

Оставался только одинъ возможний образъ дѣйствія — очень нелѣпый — и я рѣшился на него съ горькимъ сожалѣніемъ — надо было мнѣ самому съѣсть ананасъ. Я никогда не отвѣдивалъ этого фрукта, да и не имѣлъ никакого особеннаго влеченія къ нему; я бы съ величайшимъ удовольствіемъ промѣнялъ его на кусокъ хлѣба, равный ему по вѣсу. Но выбора не было; надо было чего нибудь поѣсть. Итакъ, дойдя до Бедфордъ-Скверъ, я остановился на площадкѣ, загроможденной разными экипажами и телегами, влѣзъ въ телегу, и прижукнувшись въ ней, съѣлъ сокровище, стоившее полъ-гинеи, все до тла. Кабы у меня былъ ножикъ, я бы очистилъ этотъ ананасъ, какъ рѣпу, но такъ-какъ у меня никакого подходящаго орудія не было, то я просто скусилъ верхушку и съѣлъ все, до самаго стержня.

Въ результатѣ получилась непріятныя послѣдствія. Я почувствовалъ себя очень дурно; у меня такъ эаболѣлъ животъ, что я едва могъ пошевелиться. Я просидѣлъ въ телегѣ до половины ночи; тутъ у меня руки и ноги такъ заболѣли отъ холоду, что я привсталъ и началъ ихъ тереть. Въ это время я замѣтилъ навозную кучу на небольшомъ разстояніи; отъ нея валилъ густой паръ; я выползъ изъ телеги и очень удобно пріютился въ тепломъ навозѣ до разсвѣта.

Какъ я провелъ слѣдующій день, я врядъ ли съумѣлъ бы разсказать, еслибы и попробовалъ. Я только знаю, что бродилъ безъ опредѣленной цѣли по разнымъ улицамъ (читатель можетъ быть увѣренъ, что я не осмѣливался подходить въ Ковентъ-Гардену, хотя въ самомъ дѣлѣ я могъ бы это сдѣлать за все то добро, которымъ онъ меня наградилъ); я чувствовалъ себя болѣе онѣмѣлымъ, чѣмъ голоднымъ; я какъ-то не искалъ и не находилъ облегчевія. Я весь слишкомъ оцѣпенѣлъ, чтобы думать.

Опять наступилъ вечеръ. Я былъ на Гревсъ-Иннъ-Ленѣ. На одной сторонѣ улицы собралась небольшая кучка народу, и когда я подошелъ ближе, я увидѣлъ, что они слушаютъ пѣніе мальчика. Я всегда любилъ пѣніе, и такъ-какъ пѣсня мальчика случайно оказалась мнѣ очень знакомою — то была одна изъ любимыхъ пѣсенъ мистрисъ Бёркъ — я нашелъ возможность остановиться и послушать. Пѣсня была «Erin — go — bragh». Голосъ у мальчика былъ не дуренъ, но не подходилъ въ пѣснѣ, по крайней-мѣрѣ не подходилъ такъ хорошо, какъ голосъ мистриссъ Бёркъ. Однако собравшемуся народу онъ очень нравился; и когда мальчикъ кончилъ пѣсню и сталъ ходить кругомъ съ шапкой въ рукѣ, полупенсовая монетки звенѣли «чинкъ-чинкъ» въ такомъ количествѣ, что я вытаращилъ глаза.

Пѣніе этого мальчика и его успѣхъ открыли мнѣ глаза во многихъ отношеніахъ. Они обратили мое вниманіе на одинъ спеціальный предметъ, такъ что нѣсколько времени я ничего больше не могъ ни видѣть, ни слышать. Онъ поглотилъ меня совершенно. Мои духовныя очи были такъ крѣпко прикованы къ этому предмету, что толпа разсѣялась и пѣвецъ пошелъ своею дорогой, а я все еще оставался неподвижно на томъ мѣстѣ, едѣ я остановился сначала.

Этимъ спеціальнымъ предметомъ былъ мальчикъ — не въ черной курткѣ и въ панталонахъ, не въ сапогахъ, подобно тому, кого я только что слушаіъ, но мальчикъ въ безобразно- громадныхъ бумазейныхъ штанахъ и въ негодной курткѣ, насквозь пропитанной масляною краской, мальчикъ безъ башмаковъ и безъ шапки — поющій «Erin — go — bragh» посреди улицы. Я видѣлъ этого мальчика такъ, какъ будто прямо передо мной было поставлено зеркало; я слышалъ, какъ онъ пѣлъ ирландскую пѣсню съ настоящимъ ирландскимъ букетомъ въ мотивѣ, съ тѣмъ букетомъ, который умѣла придавать этой пѣснѣ мистриссъ Бёркъ и который я себѣ хорошо усвоилъ, потому что часто слушалъ ея пѣніе и старался ей подражать. Втораго мальчика слушала болѣе многочисленная, толпа, и отсутствіе шапки не повредило ему когда кончилась пѣсня и онъ сталъ обходить слушателей, подергивая вѣжливымъ манеромъ вихоръ волосъ, нависшій ему на лобъ.

Телега пивовара, съ грохотомъ проѣхавшая мимо, разбила то зеркало, въ которомъ я такъ ясно видѣлъ отраженіе втораго мальчика; но я самъ, подлинникъ, по прежнему широко раскрывая глаза, продолжалъ стоять на мостовой. Что могло мнѣ помѣшать? Почему бы мнѣ не стать на улицѣ и не подражать примѣру ушедшаго мальчика? Что могло быть легче? Это было честное средство добыть малую толику полупенсовыхъ монетъ (мои бесѣды въ рабочемъ домѣ съ старою методисткою, мистриссъ Дипиль, заставили меня думать о честности гораздо больше, чѣмъ прежде — «оно и замѣтно по маленькому эпизоду съ ананасомъ» можетъ подумать циникъ-читатель; но вы возьмите въ разсчетъ, мой любезный сэръ, какъ круто мнѣ приходилось!) "тутъ не нужно было подвергаться униженіямъ нищенства. Люди могли останавливаться и слушать, или проходить мимо; они были такъ же свободны, если желали послушать и пойдти прочь не заплативъ своего полъпенни. Я не былъ жаднымъ и корыстолюбивымъ мальчикомъ; еслибы только одинъ изъ десяти, даже одинъ изъ двадцати человѣкъ, далъ мнѣ полъ пенни, я бы остался доволенъ. И не предаваясь дальнѣйшимъ размышленіямъ объ этомъ дѣлѣ, я выступилъ на средину улицы, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ, чтобы припомнить хорошенько слова и мотивъ пѣсни, потомъ остановился и запѣлъ.

Я стоялъ на углу улицы Лекворпондъ, и на этомъ мѣстѣ былъ кабакъ, который существуетъ и до настоящаго времени. Когда я только что началъ пѣсню, меня непріятно поразило то, что почти никто не обратилъ на меня никакого вниманія. Понятъ причину этого явленія было не трудно. Я думалъ, что у меня хватитъ смѣлости почти на все — на дѣла въ двадцать разъ болѣе дерзновенныя, чѣмъ пѣніе пѣсенъ на улицѣ; и безъ сомнѣнія, еслибы я просто пѣлъ пѣсню на улицѣ для своей забавы, я бы исполнилъ это съ достаточною веселостью и мужествомъ, и мнѣ бы горя было мало, слушаетъ меня кто-нибудь или нѣтъ. Но теперь вопросъ о слушателяхъ имѣлъ для меня большую важность, и въ этомъ была вся разница! Въ первый разъ въ жизни я замѣтилъ въ себѣ признаки застѣнчивости. Меня какъ будто пугалъ звукъ моего собственнаго голоса; и когда двѣ маленькія дѣвочки остановились посмотрѣть на меня и послушать, я прикинулся, будто забавляюсь, и сдѣлалъ имъ гримасу (хотя у меня звенѣло въ ушахъ и я чувствовалъ, что у меня по всему лицу разливается яркая краска); переставъ пѣть, я началъ свистать и прыгать туда и сюда по мостовой, какъ будто я просто мальчикъ, вышедшій на улицу позабавиться. Въ то же время мнѣ стало очень стыдно за мою слабость; я собралъ все свое мужество и рѣшилъ, что какъ только я потеряю изъ веду этихъ двухъ дѣвочекъ, я сейчасъ же примусь за дѣло серьёзно.

Такъ я и сдѣлалъ. Я расположился рѣшительно передъ окномъ кабака, и пристально уставившись глазами въ печатное объявленіе на окнѣ, касательно «стараго рома на выносъ», затянулъ свою пѣсню.

Сначала остановился мальчикъ, но я и ухомъ не повелъ; потомъ старикъ и женщина; потомъ служанка съ кружкою пива въ рукахъ. Я подумалъ насчетъ послѣдней: "вы посланы по дѣлу и должно быть торопитесь. Коли вы остановитесь слушать, такъ должно полагать, что мое дѣло пойдетъ на лады. Она остановилась. Она не таращила на меня глазъ, какъ старикъ и другая женщина, но стояла, прислонившись къ столбу, полуотвернувшись отъ меня, и я могъ видѣть, какъ она потихоньку выстукивала тактъ своимъ двернымъ ключомъ по кружкѣ пива. Я былъ ей очень признателенъ, мнѣ даже трудно было бы выразить, какъ сильно. Я отвелъ глаза отъ объявленія о старомъ ромѣ на выносъ, и сталъ пѣть свою пѣсню ей, причемъ моя самоувѣренность возрастала съ каждою минутою.

Прежде, чѣмъ я дошелъ до половины второго куплета, у меня набралось слушателей по крайней-мѣрѣ съ дюжину, не считая одного человѣка въ телегѣ, который подъѣхалъ какъ разъ сзади меня. Меньше чѣмъ въ минуту дюжина возросла до двухъ десятковъ, въ томъ числѣ было трое ирландскихъ кирпичниковъ, вышедшихъ изъ кабака; и а бы даже желалъ, чтобы они прошли мимо, потому что они стали какъ разъ между мной и служанкою съ пивомъ, къ великому моему неудовольствію.

Кончивъ пѣсню, я поднялъ голову, и къ великой моей радости увидѣлъ, что во мнѣ протягиваются три или четыре руки, каждая съ пенни или съ полъ-пенни, и я съ чувствительною благодарностію забралъ ихъ въ карманъ. Но съ наибольшимъ жаромъ во мнѣ протянулась рука безъ н, рука, принадлежавшая одному изъ вышеупомянутыхъ ирландскихъ рабочихъ. Быть можетъ, я провинился бы въ излишней самонадѣянности, если бы приписалъ его поведеніе исключительно достоинствамъ моего вокальнаго таланта; но это фактъ, что мое пѣніе, дѣйствуя послѣ какого-нибудь предварительнаго вліянія, совсѣмъ растопило сердце бѣднаго малаго; у него даже подкосилась ноги отъ подавляющей силы взволнованныхъ чувствъ; онъ подошелъ ко мнѣ невѣрными шагами и схватилъ меня за руку съ такимъ пыломъ, что даже помялъ мнѣ пальцы.

— Мать Пресвятая Богородица! истинная отрада сердцу ирландскаго человѣка слышать эту прелюбезную пѣсню. Вотъ это такъ ирландская музыка, дурачье вы набитое! продолжалъ онъ, обращаясь въ толпѣ. — Этакую музыку вы не каждый день услышите въ этой паршивой землѣ. Это вы навѣрное не вслушались какъ слѣдуетъ въ пѣсню, а то ее были бъ вы такими скаредами, не стали бы такъ жалѣть вашей поганой мѣди. Пропойте еще, голубчикъ! Еще пропойте! А какъ кончите, я самъ для васъ пойду кругомъ съ шляпой!

Воззваніе моего ирландскаго пріятеля доставило мнѣ еще три или четыре полу-пенса, и кучка, превратившаяся теперь въ настоящую толоу, закричала, смѣясь:

— Пойте еще, мальчикъ! пойте еще!

Я охотно началъ пѣсню сначала; пьяный ирландецъ продолжалъ держать мою руку и самъ за нее держался, покачивая головою такъ торжественно, какъ будто бы пѣлъ священный гимнъ. Это повтореніе пѣсни произвело фуроръ. Вѣрный своему слову, ирландецъ обошелъ толпу съ шапкою въ рукѣ и представилъ мнѣ большую пригоршню мѣдныхъ денегъ. Только что я успѣлъ уложить мое достояніе въ карманъ и трусливо оглядывался по сторонамъ чтобы выбраться изъ толпы, какъ мнѣ на плечо легла чья-то рука и я услышалъ женскій голосъ:

— Какъ, это вы, маленькій Джимми? Боже милостивой, дитя мое! Что это вы такое задумали дѣлать?

На свѣтѣ была только одна женщина, которой голосъ былъ мнѣ страшенъ, и это была не она. То былъ добрый и знакомый мнѣ голосъ. То былъ голосъ Марты — Марты, той племянницы мистриссъ Уинкшипъ, о которой я уже сказалъ нѣсколько словъ читателю.

ГЛАВА XXIV,
ВЪ КОТОРОЙ СТАРЫЙ ДРУГЪ ОДОЛЖАЕТЪ МЕНЯ РОСКОШНЫМЪ УГОЩЕНІЕМЪ И ФЛАНЕЛЬЮ И БѢЛЬЕМЪ СЪ БРЫЖАМИ. ЕСТЬ ВИДЫ НА ТО, ЧТО Я СДѢЛАЮСЬ ТРУБОЧИСТОМЪ.

Послѣ мистриссъ Уинкшипъ не было на свѣтѣ ни одного человѣка, къ которому я бы чувствовалъ большее уваженіе, чѣмъ въ ея племянницѣ Мартѣ.

Она была, какъ я уже кажется упомянулъ выше, чрезвычайно простая молодая женщина — на столько простая въ самомъ дѣлѣ, что при своихъ хорошихъ отношеніяхъ съ теткою, пользовавшеюся значительнымъ вліяніемъ, и имѣя возможность принести очень приличное приданое какому-нибудь юному разнощику, она однако не обращала на себя ничьего любезнаго вниманія. Было ли это счастьемъ или несчастьемъ для Марты, этого рѣшить невозможно; но всякомъ случаѣ удивляться этому было нечего. Ее даже не называли ея настоящимъ женскомъ именемъ; у нея была кличка, обозначающая ея жестокій физическій недостатокъ, ее звали «кривушею». Этимъ именемъ ее называли и въ глаза, и за глаза. Когда какой-нибудь разнощикъ приходилъ нанимать тележку, онъ говорилъ очень вѣжливо: дайте немъ пожалуйста ключъ отъ сарая, «кривуша». Я полагаю, что она считалась такимъ же неподходящемъ предметомъ для любезнаго ухаживанья, какъ та чугунная фигура, которая составляла часть молотка у двери мистриссъ Уинкшипъ. Я не думаю, чтобы она когда либо питала возможнымъ внушать любовь. Ея умъ былъ достаточно поглощенъ держаньемъ въ порядкѣ тѣхъ книгъ, въ которыхъ записывался наемъ тележекъ, закупками на базарѣ и стряпнею для мистриссъ Уинкшипъ. Она была вообще очень добродушна и предупредительна.

У нея всегда было для меня доброе слово, и много, много разъ, въ тѣ дни, когда я умиралъ дома съ голоду по милости мачихи, мнѣ доставались отъ Марты и другіе, болѣе существенные дары; къ числу немногихъ пріятныхъ воспоминаній въ моемъ дѣтствѣ принадлежитъ то, что я никогда не называлъ ее «кривушей». Мистриссъ Уинкшипъ постоянно звала ее Мартой, и я, гордясь тѣмъ, что слѣдую примѣру такой доброй женщины, точно также называлъ ее Мартой. Изъ всѣхъ мальчиковъ въ проулкѣ Фрайингпенъ я одинъ поступалъ такимъ образомъ, я этимъ до нѣкоторой степени объясняется ея замѣтное пристрастіе во мнѣ.

— Боже милостивый, Джимми! воскликнула она, увидѣвъ меня въ ту минуту, когда я старался выбраться изъ толпы, собранной моими собственными стараньями. — Какъ! вы до того дошли? О, пойдемте со мной! Несчастный вы малютка! Пойдемте сію минуту и разскажите мнѣ все, что какъ было!

Если бы я не зналъ Марту за стараго, вѣрнаго и надежнаго друга, я бы, безъ сомнѣнія, былъ непріятно пораженъ тѣмъ, что она ухватила меня за плечо, тѣмъ болѣе, что она въ это самое время тянула меня по направленію къ своему дому, который, какъ извѣстно читателю, былъ непріятно близокъ къ дому моего отца.

— Объ чемъ вамъ разсказать, Марта? спросилъ я въ то время, какъ она тащила меня внизъ по улицѣ Ликворпондъ. — Я не хочу идти дальше по этой дорогѣ. Не зачѣмъ мнѣ ближе подходить къ проулку. Съ меня и того довольно, что я тамъ побывалъ въ запрошлую ночь.

— Знаю. Все это я знаю, бѣдный вы замореный дѣтёнокъ! отвѣтила добрая молодая женщина. — И тетка тоже это все знаетъ. Она еще нынче утромъ говорила. «Коли когда-нибудь бѣднаго мальчика посылали на гибель, Марта, такъ это именно его — сказала она. — Кабы я была, какъ другія женщины, да могла бы на своихъ ногахъ ходить, я бы право прошла добрыхъ пять миль, лишь бы набрести на этого мальчика; я бы это даже сдѣлала ради его матери». И вотъ теперь я васъ нашла, и въ какомъ видѣ я васъ нашла!

И Марта отерла себѣ глаза фартукомъ.

— Ужасно я голоденъ, Марта — просто чуть не умираю!

И я также заплакалъ, и мы оба стояли, какъ разъ напротивъ пивоварни, близь Литеръ-Лена и плакали, глядя другъ за друга.

— Идемъ! вдругъ воскликнула Марта, схватывая меня за руку. — Идемъ! Я какъ христіанка не могу васъ пустить. Тетка говорила, что она рада будетъ набрести за васъ; вотъ она и обрадуется.

— Куда идемъ?

— Домой разумѣется.

— Какъ! въ проулокъ Фрайингпенъ? Ни за что за свѣтѣ!

И я рѣшительно отшатнулся назадъ.

— Идемъ! Все будетъ хорошо. Я пойду впередъ посмотрю, чтобъ чиста была дорога. Оно и опасности-то немного, продолжала она, бросая сострадательный взглядъ на мою изношенную и вытянувшуюся фигуру, никто васъ не узнаетъ. И я бы не узнала, кабы не вашъ голосъ.

Такимъ образомъ послѣ нѣкоторыхъ дальнѣйшихъ увѣщаній, я согласился идти вмѣстѣ съ Мартой; и когда мы подошли къ проулку Фрайингпенъ, она оставила меня въ темной и уединенной части улицы Тёрнмиль, а сама пошла посмотрѣть, чтобы дорога была чиста и извѣстить мистрисъ Уинкшипъ о моемъ прибытіи.

Марта такъ долго не приходила назадъ — такъ мнѣ казалось — что я началъ думать, не преувеличила ли она расположеніе мистриссъ Уинкшипъ ко мнѣ; легко могло быть, что эта добрая леди въ концѣ концовъ вовсе не такъ сильно жаждала свиданія со мной, какъ заблагоразсудила предположить ея племянница. Чтобы утѣшиться въ томъ разочарованіи, къ которому привело меня это размышленіе, я принялся считать деньги, добытыя моимъ пѣніемъ; и въ великому моему изумленію я нашелъ, что у меня была въ рукахъ почтенная сумма въ четырнадцать пенсовъ съ половиною. И это заработано меньше чѣмъ въ полчаса! Конечно, величина этой суммы обусловливалась отчасти дружественнымъ вмѣшательствомъ ирландца; но положимъ, что я сбавлю половину — даже три четверти — изъ общаго итога все-таки останется три пенса съ половиной. Три пенса съ половиной въ полчаса, это значатъ семь пенсовъ въ часъ — шиллингъ девять пенсовъ въ три часа — въ тѣ три часа темноты, которые остаются между чаемъ и ужиномъ! Фью!

И я тоскливо посмотрѣлъ на проулокъ Фрайингпенъ, начиная уже надѣяться, что Марта не придетъ.

Она однако пришла, и пришла скорой походкой, неся что-то объемистое подъ шалью.

— Все благополучно, Джимми, сказала она, подойдя ко мнѣ. — Прежде опасно было идти, потому ваша мачеха была въ проулкѣ, ругалась съ женою Носи Уоррена. Она теперь ушла домой.

— А ну, какъ она опять выдетъ! Ну, какъ она опять выдетъ, да я на нее наткнусь? По моему лучше бы этого не пробовать, Марта; а всячески спасибо вамъ. Я думаю, я пойду себѣ прочь, въ другую сторону.

— Нѣтъ, не пойдете, Джимми; вы и такъ довольно ходили! отвѣтила Марта твердо, становясь передо мною и совсѣмъ загораживая мнѣ дорогу изъ той подворотни, въ которой я пріютился. — Пойдемте со мною домой, вотъ умница будете! И не бойтесь, не узнаетъ она васъ, хоть бы даже и наткнулась на васъ; стоитъ только вотъ это надѣть; глядите сюда!

Съ этими словами Марта вытащила изъ-подъ шали старый женскій плащъ, который она по всей вѣроятности носила, когда была моложе, и одну изъ своихъ старыхъ шляпокъ; и въ одно мгновеніе она надѣла шляпку мнѣ на голову, и плащъ набросила мнѣ на плечи; взявъ меня подъ руку, она сдѣлала вмѣстѣ со мной крутой поворотъ и повела меня въ проулку Фрайингпенъ съ добродушною рѣшимостію, которой невозможно было сопротивляться.

Еслибы мистриссъ Уинкшипъ была моею ближайшею родственницею — даже моею родною матерью — она не могла бы обнаружить болѣе сильнаго смущенія увидѣвъ меня, когда съ меня сняли плащъ и шляпку. Марта ввела меня къ ней, когда она комфортабельно наслаждалась своею обычною порціею рома съ горячею водою, передъ яркимъ огнемъ въ самой дальней комнатѣ своего жилища.

— Вотъ онъ, тетушка. Видали вы когда такую картину?

Если судить по удивленному, почти испуганному взгляду, который мистриссъ Уинкшипъ, поднявъ обѣ руки вровень съ плечами, устремила на сказанную «картину», обрисовавшуюся на ея порогѣ — то можно было сказать навѣрное, что она рѣдко видала, или даже совсѣмъ никогда не видала ничего подобнаго.

— Это онъ! Это веселый маленькій мальчуганъ, вылитый портретъ бѣдной покойницы, голубушки, его матери! Создатель нашъ Господи! что за видъ! И все это по вашей милости, кровопійца вы, лицемѣрка, ирландская потаскушка! продолжала негодующая обладательница тележекъ, потрясая свой жирный кулакъ по направленію къ № 19. — Все ваша благодать, вы пьяная, грязная, рыжая каналья! Повѣсить васъ! Попадись вы мнѣ въ эту минуту, я бъ васъ исколотила, хоть бы за то меня на цѣлый мѣсяцъ въ тюрьму засадили. Идите сюда къ огню, бѣдный вы, замореный котёнокъ! Хлебните вотъ этого, бѣдный мой мальчишка. Какъ! Вотъ видите, Марта, на немъ хоть бы лоскутовъ рубашки былъ! И чего только они на него не наплели! Вѣдь вотъ мы объ немъ только кто прошлую ночь слышали, что онъ будто бы въ платьѣ изъ рабочаго дома, совсѣмъ въ теплѣ и въ холѣ; а теперь вотъ онъ безъ…

Какъ кончила мистриссъ Уинкшипъ свою рѣчь, я не помню. Прозябшій и голодный, какъ я былъ, попавши въ теплую комнату и подойдя близко въ огню, я почувствовалъ странный звонъ въ ушахъ и головокруженіе; у меня подкосились нога, и я медленно повалился на коверъ у камина.

Обморокъ мой, должно быть, продолжался нѣсколько времени — или, по крайней-мѣрѣ, я приходилъ въ себя очень медленно, потому что, когда я опомнился, то въ моемъ положеніи произошли нѣкоторыя перемѣны, а какъ онѣ совершались, этого я рѣшительно не знаю.

Въ задней комнатѣ былъ диванъ, и я лежалъ на немъ. Моя грязная куртка и панталоны были сняты и замѣнены — послѣдніе такою вещью, въ которой я подозрѣваю фланелевые кальсоны покойнаго мистера Уинкшипъ; а первая, двумя вещами — именно фланелевою фуфайкою (вѣроятно, принадлежавшею тому же многооплаканному джентльмену), и какимъ-то полотнянымъ одѣяніемъ съ гофрированными манжетами и съ брыжжами на воротѣ и на груди, одѣяніемъ столь обширнымъ, что оно охватывало меня совсѣмъ съ ногами, и простиралось еще дальше, чуть не на цѣлый ярдъ. Благослови Богъ ея доброе старое сердце! Коли то не была одна изъ ночныхъ сорочекъ мистриссъ Уинкшипъ, то я нахожусь въ глубокомъ заблужденіи.

Я все еще чувствовалъ нѣкоторое головокруженіе (оно отчасти объясняется и тѣмъ, что я ощущалъ у себя во рту сильный вкусъ любимаго напитка мистриссъ Уинкшипъ); однако, я отдѣлялъ голову отъ подушки (она была такая чистая и бѣлая — еще бѣлѣе подушекъ въ рабочемъ домѣ), и нѣсколько минутъ съ удивленіемъ озирался кругомъ, никакъ не умѣя понять, гдѣ я былъ, и какъ я сюда попалъ; но разглядѣвъ какъ въ туманѣ знакомую фигуру толстой мистриссъ Уинкшипъ, наклонившуюся надъ очагомъ и размѣшивавшую что-то въ маленькомъ соусникѣ, я постигъ настоящее положеніе вещей. Марты не было въ комнатѣ, когда я очнулся, но теперь она вошла и поставила на столъ блюдо съ тремя великолѣпными бараньими котлетами, которыхъ одинъ видъ заставилъ меня принять сидячее положеніе. Я полагаю, что я бы даже вскочилъ съ дивана, чтобы насладиться ближайшимъ разсмотрѣніемъ соблазнительнаго кушанья, но таинственное одѣяніе, опутывавшее мнѣ ноги, помѣшало этому движенію. Однако, мое подавленное восклицаніе обратило на меня вниманіе мистриссъ Уинкшипъ.

— Браво, старый другъ! опять оживаете? воскликнула она съ сердечною радостью, переваливаясь, подошла во мнѣ отъ очага и пожала мнѣ руку, какъ будто бы мой обморокъ по своей продолжительности не давалъ даже возможности надѣяться, что я очнусь именно въ эту минуту. — Ну, развеселитесь, старый другъ! Чего же это вы вдругъ такъ распустились?

Словомъ «распустились» она хотѣла спросить у меня, по какому случаю я вдругъ заплакалъ? Но въ этомъ она была виновата; ей не слѣдовало меня цаловать. Она поцаловала, меня не въ губы, а въ лобъ; быть можетъ, ощущеніе того, что меня цалуюгь, было мнѣ такъ непривычно (меня ни разу не цаловали съ той самой ночи, когда умерла моя мать, и когда мы съ отцомъ лежали въ спальнѣ молодаго Джо Дженкинса), а можетъ быть и то, что я по своей тогдашней слабости, не способенъ былъ выносить никакихъ ощущеній; которое изъ двухъ предположеній вѣрнѣе, я, право, не знаю. Я знаю только, что немедленно вслѣдъ за полученіемъ материнскаго поцалуя отъ этой старой женщины, я почувствовалъ такое же броженіе въ крови, какъ въ ту минуту, когда мнѣ сдѣлалось дурно; только это было броженіе горячее, а не холодное; въ немъ была жизнь, а не смерть, и оно разрѣшилось, какъ я уже замѣтилъ выше, благодатнымъ потокомъ слезъ.

Благоразумно давъ мнѣ волю уткнуться лицомъ въ подушку и выплакаться, мистриссъ Уинкшипъ, при содѣйствіи Марты, стала хлопотать объ ужинѣ; и черезъ нѣсколько минутъ, изъ блестящей маленькой голландской печки, прилаженной къ каминной рѣшоткѣ, распространялось благоуханіе, которое въ значительной степени утѣшило меня и примирило съ моимъ новымъ положеніемъ.

— Вы готовы, Джимъ?

— Совсѣмъ готовъ; благодарю, мамъ!

— У меня въ обѣду сваренъ былъ цыпленокъ, мой милый, сказала мистриссъ Уинкшипъ, очевидно, съ особеннымъ удовольствіемъ обращаясь со мною, какъ съ больнымъ, и перенося меня на своихъ могучихъ рукахъ съ дивана на кресло, между каминомъ и обѣденнымъ столомъ: — и остатокъ я искрошила вамъ въ сунь. Вы это скушайте, да смотрите, до послѣдняго кусочка! А въ это время и котлеты какъ разъ подоспѣютъ.

Я не нуждался въ дальнѣйшемъ упрашиваніи. Рубленый цыпленокъ былъ очень привлекателенъ, въ этомъ я долженъ сознаться; но это была была такая вещь, на которой можно бы было забастовать. Это было, въ самомъ дѣлѣ, постыдно относиться такъ грубо къ изысканному блюду, но за это слѣдовало притянуть къ отвѣту не столько мою собственную личность, сколько мой волчій голодъ. Я смотрѣлъ на деликатное блюдо — оно было предложено мнѣ въ большомъ количествѣ — скорѣе, какъ на врага, чѣмъ какъ на друга, на врага, преграждавшаго мнѣ дорогу къ дѣйствительному и существенному наслажденію, врага, котораго желательно было истребить какъ можно скорѣе. Я распорядился всѣмъ этимъ рубленымъ мясомъ въ такое короткое время, что, мнѣ кажется, мистриссъ Уинкшипъ отъ изумленія даже сдерживала дыханіе, пока продолжалась вся эта процедура. Я полагаю, что это было такъ, иначе она не способна была бы испустить тотъ потрясающій вздохъ, которымъ сопровождалось ея патетическое восклицаніе:

— Ну! вотъ до чего мнѣ суждено было дожить! Это ему было все равно, что глотокъ воды!

То, что я съѣлъ, произвело во мнѣ, дѣйствительно, точь въ точь такое ощущеніе, какъ глотокъ воды, но я не считалъ нужнымъ сообщать ей это; и даже когда она меня спросила, одолѣю ли я баранью котлету, я на столько пожертвовалъ ей свовми чувствами, что отвѣтилъ: «Развѣ только маленькій кусочекъ, мамъ», поглощая въ это время мысленно всѣ колеты въ голландской печи и, кромѣ того, большой, толстый ломоть хлѣба, которымъ я собирался снять жиръ съ тарелки. Мои глаза, однако, оказались болѣе жадными, чѣмъ мой желудокъ (и этому нечего было удивляться, если принять въ соображеніе, какъ недолго въ настоящемъ случаѣ приходилось наслаждаться первымъ); съѣвъ одну котлету, самую большую, и нѣсколько жареныхъ картофелинъ, я почувствовалъ себя совершенно удовлетвореннымъ.

— А теперь, сказала мистриссъ Уинкшипъ, когда Марта убрала уживъ, диванъ подкатили къ камину, мы всѣ трое усѣлись на него самымъ удобнымъ образомъ, и большая кружка горячаго рома съ водою, для удовольствія доброй старухи, была поставлена за сподручномъ мѣстѣ, на краю каминной доски: — теперь, Джимми, разскажите намъ все, какъ слѣдуетъ.

Я такъ и сдѣлалъ. Я добросовѣстно пересказалъ ей всѣ наиболѣе важныя событія, случившіяся со мною съ того утра, когда я убѣжалъ отъ мистриссъ Бёркъ, звѣрскимъ образомъ прокусивъ ей большой палецъ (я былъ на столько золъ, что не очень огорчился, когда мнѣ сказали, что она была принуждена носить на немъ повязку, слишкомъ цѣлую недѣлю). Я разсказалъ мистриссъ Уинкшипъ о моихъ товарищахъ Моульди и Рипстонѣ: какъ я съ нами встрѣтился, какъ они предложили мнѣ мѣсто въ своемъ логовищѣ, какъ я сдѣлался участникомъ въ ихъ базарныхъ грабительствахъ. Я не думаю, чтобы я рѣшился разсказать ей все это, если бы а мотъ предвидѣть ближайшія послѣдствія этой исповѣди. Еще разъ старая леди разразилась противъ мистриссъ Бёркъ, пожелала чтобы она ей попалась въ эту минуту, и выразила надежду, что моя мачиха сама отвѣдаетъ тюрьмы, до которой она почти меня довела.

— Да за кражу на базарѣ не сажаютъ людей въ тюрьму, мамъ, объяснялъ я: — это сторожъ такія дѣла справляетъ; онъ на то и приставленъ. Мнѣ Моульди такъ сказалъ.

— Ну, стало быть, Моульди скверный лгунишка, отвѣтила мистриссъ Уинкшипъ: — и вы бы навѣрное сами это увидали когда-нибудь, Джимми. Это милосердіе Божіе, что на васъ напала горячка, Джимми, потому, она положила конецъ вашему воровству. Вѣдь положила конецъ, правда, мой мальчикъ?

— О, да, мамъ! Совсѣмъ положила конецъ, отвѣтилъ я.

И такъ-какъ мой разсказъ прервался восклицаніемъ мистриссъ Уинкшипъ на томъ, что меня отвезли въ рабочій домъ, то я рѣшился совершенно умолчать объ ананасѣ. Впослѣдствіи мнѣ приходило въ голову, какъ это было странно, что она подняла такой шумъ изъ-за моихъ безчестныхъ базарныхъ продѣлокъ, и въ то же время приняла почти за шутку то, что я присвоилъ себѣ платье рабочаго дома; по крайней мѣрѣ, по этому поводу, она смѣялась такъ, что ея жирные бока тряслись изъ стороны въ сторону. Но она перестала смѣяться, когда я повелъ разсказъ свой дальше и сообщилъ ей, какимъ образомъ меня отдѣлали молодые евреи. Она воспылала противъ нихъ такою же яростью, какую возбуждало въ ней поведеніе мистриссъ Бёркъ, и когда я дошелъ въ моемъ разсказѣ до того, какимъ образомъ юные продавцы платья такъ ловко оттягали у меня мой шиллингъ, у нея не хватило терпѣнія сидѣть на диванѣ и слушать; она вскочила съ сверкающими глазами, уперлась руками въ бока и закричала въ ужасной ярости:

— Прямо ихъ, голубчиковъ, къ чорту въ когти! Гниль проклятая, подлыя собаки! (тутъ она топнула ногой). Будь я мужчина, я бъ ихъ цѣлую недѣлю караулила, а ужь поймала бы я ихъ. Кабы я знала такого человѣка, кому бы поручить это дѣло, я бъ ему дала фунтъ, какъ я ни бѣдна, чтобъ онъ ихъ разыскалъ и задалъ имъ трепку!

— Слава Богу, что хуже не было! воскликнула она благочестиво, когда я кончилъ свой разсказъ. — Оно и то довольно дурно, что мальчикъ Долли Бернардтъ сдѣлася нищимъ — тѣхъ стыднѣе и позормѣе тому человѣку, что убилъ ее и взялъ на ея мѣсто ирландскую потаскушку, недостойную чистятъ ей башмаки, — и все-таки могло быть и хуже.

— Какъ это вы говорите нищимъ, мамъ? Я никогда не собирался. Когда Марта меня нашла, я пѣлъ. Развѣ это по вашему значитъ побираться?

— Ну, значитъ, по улицамъ попрошайничать; это почти одно я то же. Я такъ считаю, отвѣтила мистриссъ Уинкшипъ. — Это, конечно, не такъ дурно, какъ то, а только разницы я тутъ вижу немного.

Я могу здѣсь замѣтить, что среди людей, принадлежащихъ къ тому классу, въ которомъ я родился, на попрошайку смотритъ съ величайшимъ презрѣніемъ. Попрошайкою называютъ они плаксиваго бродягу, трусливаго обманщика, который, будучи принужденъ, или находя для себя удобнымъ, жить подаяніемъ, занимается своимъ дѣломъ съ видомъ глубочайшаго смиренія и съ сознаніемъ своей собственной негодности; попрошайка — пресмыкающійся отверженный горемыка, старающійся промыслить себѣ обѣдъ тѣмъ презрѣніемъ и отвращеніемъ, которыя онъ возбуждаетъ въ своихъ ближнихъ. Обыкновенный нищій — человѣкъ, который стучится въ вашу дверь и говоритъ: «не найдется ли у васъ лишней мѣди для бѣднаго малаго въ крайности», ставятся гораздо выше попрошайки. Я, конечно, держался о попрошайкѣ того мнѣнія, которое было принято въ народѣ; и когда мистриссъ Уинкшипъ заклеймила уличное пѣніе именемъ попрошайничества, я почувствовалъ себя до такой степени пристыженнымъ, что не могъ смотрѣть ей въ лицо.

— Кабы я звалъ, что это нищенство, либо даже попрошайничество, вы бы никогда меня за этимъ не застали, отвѣтилъ я. — Кто хочетъ, тотъ пускай и беретъ эти четырнадцать пенсовъ, — я къ нимъ и не прикоснусь. Гдѣ они, мамъ?

— Вы объ этомъ не спрашивайте, куда они дѣвались. Вамъ такихъ денегъ не нужно, Джимми. Какъ деньги, она конечно хороши, и могутъ сдѣлать много добра той бѣдняжкѣ, кому они посланы; но эти деньги не хорошо тратить тому, кто ихъ самъ добылъ. Что она сказала о тѣхъ грязныхъ тряпкахъ, что вы ей тоже снесли, Марта?

— Господь съ вами! Она не знала, какъ и благодарить. Она сейчасъ сѣла выкраивать пару панталонъ маленькому Билли.

Что она такое говорила? На какія это гразныя тряпки намекала мистриссъ Уинкшипъ? Да и на какія грязныя тряпки она могла намекать, кромѣ моихъ старыхъ затертыхъ бумазейныхъ панталонъ, тѣмъ болѣе что женщина, къ которой ихъ отнесли, сразу сѣла выкраивать пару панталонъ маленькому Билли. Всякаго благополучія маленькому Биллю! Пускай пользуется и панталонами, и курткой, и въ добавокъ еще тѣми несчастными четырнадцатью пенсами съ половиной. Но гдѣ же, однако, кончится доброта сострадательной обладательницы тележекъ? Неужели же она освободятъ меня отъ того отвратительнаго платья, за которое я отдалъ костюмъ изъ рабочаго лома? Фланелевая рубашка и калесоны, въ которые она меня нарядила, были совершенно теплы и удобны, но врядь-ли они годились для того, чтобы показываться въ нихъ публикѣ. Быть можетъ, я, однако, ошибался на счетъ тѣхъ грязныхъ тряпокъ, о которыхъ разсуждали Марта и моя благодѣтельница. Лучше будетъ узнать правду сразу. Я сталъ обдумывать, какимъ бы образомъ поискуснѣе получить требуемое свѣдѣніе, не предлагая прямыхъ и рѣзкихъ вопросовъ; тутъ я замѣтилъ на каминной доскѣ довольно большую пуговицу.

— Что вамъ нужна на что-нибудь эта пуговица, мамъ? спросилъ я у мистриссъ Уинкшипъ.

— Нѣтъ. А что?

— Да вотъ бы ее славно было пришить на мою куртку; тамъ верхней пуговицы не было съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ я ее надѣлъ.

— Ну ее къ чорту, эту грязную ветошку, и со всѣми пуговицами! отвѣчала она. — Вы никогда ее больше не увидите, Джимми.

— Никогда не увижу, мамъ? воскликнулъ я (маленькій лицемѣръ!) Неужели? Я надѣюсь, что увижу. Конечно, куртка была не важная, а все жь лучше, чѣмъ совсѣмъ безъ куртки.

— Вы не тужите; куртка у васъ будетъ, отвѣтила добрая душа, ласково гладя меня по головѣ. — Хорошо, кабы мудренѣй вашей куртки ничего не было, Джимми!

Выразившись такимъ таинственнымъ образомъ, она выпила глотокъ своего грога, и потомъ вмѣсто того, чтобы поставить кружку обратно на каминную доску, оставила ее у себя на колѣняхъ и задумчиво стала глядѣть въ огонь. Марта, усердно штопавшая чулокъ, не говорила тоже ни слова.

— А что же мудренѣе, мамъ? спросилъ я, пробывъ съ минуту въ молчаніи, самомъ мучительномъ для моего любопытства. — Развѣ панталоны мудренѣе?

Этотъ вопросъ, повидимому, до крайности разсмѣшилъ старуху и она захохотала такъ, что ложечка зазвонила въ кружкѣ, которую она держала на колѣняхъ.

— Нѣтъ, и панталоны ничего, Джимми, отвѣтила она: — штука въ томъ, что я съ вами буду дѣлать. Что и надо же съ вами сдѣлать, вы сами знаете. Не погибать же вамъ, въ самомъ дѣлѣ, оттого, что старшіе къ вамъ спиной повернулись!

Меня тронули не столько эти слова, сколько то, какъ они были сказаны — она въ это время держала мою маленькую руку въ своей милой, жирной рукѣ. Я былъ очень молодъ и очень невѣжественъ; но я былъ бы естественнымъ злодѣемъ, еслибы такого рода выраженіе не тронуло меня до глубвни душа.

— Благодарю, мамъ, отвѣчалъ я со слезами на глазахъ, благодарно схватывая въ то же время столько ея пальцевъ, сколько я могъ захватить себѣ въ горсть. — Вы всегда были добры ко мнѣ, мамъ!

— Вопросъ въ томъ, что я могу сдѣлать? Здѣсь оставаться вы не можете, сами знаете. Славная бы тутъ поднялась баталія, кабы васъ нашли у меня!

— Нѣтъ, мамъ, здѣсь я оставаться не долженъ, отвѣчалъ я проворно: — я этого и самъ боюсь.

— Вотъ то-то и есть. Сами вы видите, вы такой маленькій мальчикъ, что всякій васъ надуетъ и проведетъ, а то бы я могла вамъ дать какого нибудь товару да научить васъ, какъ продавать.

— Вотъ вы какъ-то разъ говорили объ «лаяньи», мамъ, замѣтилъ я. — Можетъ, не знаете ли вы кого, чтобъ взялъ меня на это?

Она покачала головою.

— Много есть такихъ, что взяли бы васъ, сказала она: — да какая жь тутъ польза? Васъ черезъ недѣлю разъискали бы.

— Хорошо бы его куда нибудь въ ученье отдать, спокойно сказала Марта, продолжавшая штопать свои чулки. — Еслибъ мы только знали, тетушка, какого нибудь такого хозяина, что согласился бы взять его.

— Ахъ! еслибы знали! отвѣтила тетушка, угрюмо размѣшивая остатки грога. — Изъ еслибы платья не выкроишь, Марта!

— Да я вотъ думала, тетушка, только вѣдь вы, пожалуй, скажете: какое жь это ремесло!

— Что такое?

— Въ трубочисты. Знаете, тетушка, кузенъ Бельчеръ, въ Кемберуэлѣ? Тотъ держитъ мальчиковъ.

Эта мысль подѣйствовала на мистриссъ Уинкшипъ, какъ ударъ магическаго жезла. Съ минуту она смотрѣла на Марту взоромъ признательности и восхищенія, потомъ она весело опорожнила свой стаканъ и прищелкнула пальцами.

— Такъ и есть! воскликнула она съ торжествомъ. — Этого намъ и надо! Моя-то безголовая голова за тридевять земель меня водила, а того не видала, что у меня подъ носомъ. Настоящее дѣло мы подъ самый конецъ только придумали — о, Джимми.

Я по обязанности отвѣтилъ: «да, мамъ», хотя по правдѣ меня не ослѣпило своимъ блескомъ то предложеніе, которымъ восхищалась мистриссъ Уиншипъ. Чищѣнье трубъ можетъ, пожалуй, считаться ремесломъ; но навѣрное я самъ не выбралъ бы такого ремесла, еслибы мнѣ была предоставлена въ этомъ отношеніи полная свобода. Мои мысли объ этомъ дѣлѣ, быть можетъ, сложились бы иначе, еслибы вопросъ былъ поставленъ нѣсколькими часами раньше — напримѣръ, въ это самое время, въ прошлую ночь — когда, голодный и оборванный, я свернулся на навозной кучѣ возлѣ телеги; но для мальчика, съѣвшаго большую порцію рубленаго цыпленка и баранью котлету, для мальчика, сидѣвшаго на мягкомъ диванѣ и завернутаго въ мягкую фланель и въ чистое гофрированное бѣлье, перспектива лазить въ каминныя трубы не могла быть особенно привлекательна.

— Чортъ возьми! я такъ рада, что эта мысль родилась у васъ въ головѣ, душа моя, продолжала мистриссъ Уинкшипъ, очевидно, съ каждою минутою пристращаясь въ этой идеѣ. — Лучше и выдумать нельзя. Это такъ для нашего дѣла сподручно, точно нарочно прилажено. Первое — это ремесло, и такое ремесло, что ему и выучиться легко, и заниматься имъ нетрудно, и деньги нажить можно. Вы знаете, Марта, Дикъ Бельчеръ, какъ началъ, былъ такой же бѣдный, какъ этотъ мальчикъ; потомъ это далеко отсюда и въ такой части, гдѣ его искать никто и не подумаетъ; кромѣ того, это дѣло само по себѣ такъ мѣняетъ человѣка, что нельзя его узнать, такъ что отецъ съ матерью встрѣтятъ васъ на улицѣ и не узнаютъ. Это дѣло улажено. Приготовьте мнѣ еще стаканъ, Марта; послѣдній, что я выпила, ни капли пользы мнѣ не сдѣлалъ — мнѣ никогда пользы не бываетъ, когда я чѣмъ озабочена и разстроена; да коли хотите, можете себѣ съ Джимомъ сдѣлать немножко — будетъ вамъ глоточекъ на ночь. А завтра утромъ, Марта, первое дѣло вы поѣзжайте въ омнибусѣ въ Кемберуэль и привезите съ собою Бельчера.

ГЛАВА XXV,
ВЪ КОТОРОЙ МЕНЯ ПРЕДСТАВЛЯЮТЪ МИСТЕРУ БЕЛЬЧЕРУ; ТАКЖЕ И МИСТРИССЪ БЕЛЬЧЕРЪ; ТАКЖЕ И СЕМУ И ЕГО ДРУГУ «ПАУКУ».

По милости моего добродушнаго друга, обладательницы тележекъ, у меня было много причинъ заснуть спокойнымъ сномъ — на диванѣ передъ каминомъ была постлана мягкая постель, простыни и одѣяла были роскошны; кромѣ того, я, по приглашенію мистриссъ Уинкшипъ, проглотилъ порцію крѣпкаго напитка на ночь; однако, я долго не могъ уснуть послѣ того, какъ она пожелала мнѣ спокойной ночи и унесла свѣчу.

Дѣло въ темъ, что чѣмъ больше я размышлялъ о вѣроятности моего превращенія въ трубочиста, тѣмъ меньше мнѣ это нравилось. И мои возраженія не были вполнѣ фантастичны. Съ тѣхъ поръ, какъ начинаются мои воспоминанія, трубочистъ жилъ въ проулкѣ Фрайингпенъ и у него было два мальчика, не сыновья его, а ученики — и болѣе жалкую пару трудно было придумать. Я говорю, что у мистера Пайка — нашего трубочиста — было двое учениковъ, и такъ это было постоянно; но не всегда у него были одни и тѣ же ученики. Дольше шести или семи мѣсяцевъ они у него не держались. Или они убѣгали, или начальство рабочаго дома (они учились на счетъ прихода) брало ихъ назадъ въ «домъ», или они умирали, и ихъ отвозили поздно вечеромъ въ тележкѣ въ приходскій домъ усопшихъ до ближайшаго удобнаго дня погребенія.

Но если у васъ не было возможности добывать свѣдѣнія частнымъ путемъ и если вы не знали этихъ неоднократныхъ перемѣнъ въ заведеніи мистера Пайка, то вамъ никогда бы не пришло и въ голову, что эти перемѣны дѣйствительно совершаются. Если Бобъ умиралъ во вторникъ, то Джекъ, занявшій его мѣсто, въ ближайшую субботу дѣлался совершеннымъ его портретомъ — такой же грязный, такой же оборванный, съ такими же слабыми глазами, такъ же принужденный мигать и щуриться при солнечномъ свѣтѣ. Онъ, быть можетъ, еще не успѣвалъ къ этому времени пріобрѣсти больные колѣни и локти, которыми отличался передъ своею отставкою покойникъ Бобъ; но это различіе не могло быть открыто случайнымъ наблюдателемъ. Больные колѣни и локти навѣрное появлялась въ теченіе немногихъ недѣль, а также и кашель, и глухой голосъ, звучавшій такъ, какъ будто бы онъ выходилъ изъ горла, слабо набитаго шерстью.

Мистеръ Пайкъ считался вообще очень жестокою скотиною. Мальчики постоянно выпрашивали у женщинъ въ проулкѣ куски старыхъ тряпокъ, чтобы повязать ими свои бѣдныя колѣни и спасти ихъ немного отъ жестокаго тренія о закопченые кирпичи домовыхъ трубъ; но какъ только мистеръ Пайкъ замѣчалъ, что они такимъ образомъ перевязаны, такъ сейчасъ онъ однимъ безжалостнымъ движеніемъ срывалъ прочь тряпки и бралъ мальчика внизъ, въ погребъ, гдѣ ему смачивали раны разсоломъ въ теченіе получасу, чтобы онѣ затвердѣли. Между юными обитателями проулка упорно ходили слухи, что манера мистера Пайка, посредствомъ которой онъ выучивалъ мальчиковъ залѣзать въ трубу, была на столько же проста, на сколько дѣйствительна, и состояла въ томъ, что онъ обвязывалъ одинъ конецъ веревки вокругъ языка мальчика, между тѣмъ какъ другой конецъ шелъ вверхъ по трубѣ и вывѣшивался изъ ея наружнаго отверстія на крышѣ; тогда мистеръ Пайкъ взлѣзалъ на крышу дома, бралъ въ руки свободный конецъ веревки и начиналъ урокъ. Если мальчикъ лѣзъ удовлетворительно (что, при его совершенной непривычкѣ въ этой работѣ, было вовсе неправдоподобно), тогда все было очень хорошо; но если онъ останавливался, или плошалъ, то мистеръ Пайкъ такъ ловко дергалъ свой конецъ веревки, что живо заставлялъ влѣзавшаго мальчика понять свои обязанности. Самая обыкновенная шутка мистера Пайка состояла въ томъ, что онъ зажигалъ горсть стружекъ, пересыпанныхъ перцемъ на рѣшеткѣ камина, въ трубѣ котораго мѣшкалъ его мальчикъ. Разъ онъ послалъ мальчика въ трубу, и этотъ мальчикъ уже не спустился въ низъ; и единственное средство объяснить его исчезновеніе состояло въ томъ, что мистеръ Пайкъ сжегъ слишкомъ много стружекъ и совершенно зажарилъ бѣднаго мальчика. Или это, или же мальчикъ убѣжалъ черезъ верхнее отверстіе трубы. Въ самомъ дѣлѣ, такъ-какъ мальчикъ, двѣ недѣли спустя, показался въ Шордичѣ, то наименѣе романтичные изъ обитателей проулка допускали, что послѣднее предположеніе наиболѣе правдоподобно.

Я такъ долго лежалъ безъ сна, упиваясь этими и тому подобными ужасами, что услышалъ, какъ голландскіе часы въ кухнѣ пробили двѣнадцать, часъ и два. Тогда я заснулъ и проспалъ до тѣхъ поръ, пока тѣ же часы пробили десять; нельзя сказать, чтобы этотъ сонъ былъ уже черезъ чуръ продолжителенъ, если принять въ разсчетъ, что въ двѣ предъидущія ночи я едва-ли имѣлъ хоть минуту отдыха. Мистриссъ Уинкшипъ и ея племянница, по всей вѣроятности, поднялись однако въ свое обычное время, а вставали онѣ, какъ я зналъ давно, очень рано; онѣ успѣли приготовить и окончить свой завтракъ; успѣли сходить въ какую-то лавку готовыхъ платьевъ и вернуться назадъ, такъ что плоды этого похода уже лежали на стулѣ возлѣ моей постели — крѣпкая суконная куртка и жилетъ, и новые панталоны изъ полосатаго плиса; а подъ стуломъ стояла пара совершенно новыхъ сапогъ — еще красивѣе на видъ, чѣмъ тѣ, которые обманомъ выманилъ у меня мистеръ Берни, — и пара хорошихъ носковъ. На стулѣ лежала рубашка, а въ спинкѣ стула была прицѣплена фуражка. Не могло быть сомнѣнія въ томъ, что это платье мое, поэтому я тотчасъ вскочилъ и одѣлся въ него; и за тѣмъ, засунувъ голову за дверь и высмотрѣвъ мистриссъ Уникшипъ, возсѣдавшую на коксовой мѣркѣ, возлѣ уличной двори, я позвалъ ее и пожелалъ ей добраго утра.

Не знаю, дорого ли стояло мое платье, но если сумма, заплаченная за него, превосходила цѣнность той радости, которую добрая старуха почувствовала при моемъ появленіи, то эта сумма была громадна. Мистриссъ Уинкшипъ принесла мнѣ теплой воды вымыть руки и лицо, и своими собственными руками, и своею собственною щеткою, причесала мнѣ волосы, и припомадила ихъ своею собственною помадою.

— Теперь поглядитесь въ зеркало, сказала она. — Какъ вамъ это покажется? Вы прелестны, какъ первое мая, Джимми!

— Это платье не очень похоже на то, что трубочисты носятъ — правда, мамъ? Мнѣ бы въ такомъ платьѣ не хотѣлось лѣзть въ трубу, замѣтилъ я, горделиво осматривая себя и питая проблескъ надежды на то, что ея виды касательно карьеры трубочиста, быть можетъ, измѣнились.

— Еще бы хотѣлось! возразила она рѣзко: — на такую работу годятся всякіе лохмотья. Это вы должны беречь на воскресные дни, Джимми. Я полагаю, Бельчеръ найдетъ вамъ такое платье, чтобы можно было таскать въ рабочіе дни. Марта теперь поѣхала въ Кемберуэль, и я думаю, она вернется вмѣстѣ съ Бельчеромъ къ тому времени, какъ вы кончите вашъ завтракъ.

Вскорѣ послѣ завтрака, однако, Марта вернулась безъ мистера Бельчера и съ отвѣтомъ, что онъ до вечера занятъ, а вечеромъ пріѣдетъ въ тележкѣ на своемъ пони. Меня значительно успокоило извѣстіе о пони и тележкѣ. Я въ этомъ видѣлъ осязательное доказательство, что мистеръ Бельчеръ во всякомъ случаѣ не такой бѣдный горемыка-трубочистъ, какимъ былъ мистеръ Пайкъ.

Для безопасности я цѣлый день пробылъ въ комнатѣ; вскорѣ послѣ того, какъ стемнѣло, послышался стукъ въ дверь и появился мистеръ Бельчеръ.

Онъ насколько не былъ похожъ на трубочиста: самъ бѣлый, а не черный, въ щегольской шляпѣ и въ пальто каштановаго цвѣта. Онъ былъ высокій, сильный на видъ мужчина, среднихъ лѣтъ, немного сутуловатый; онъ былъ рябой, такой же рябой, какъ Марта, и при этомъ блѣдный какъ мертвецъ; ротъ у него былъ безобразный; желтые зубы его верхней челюсти покрывали нижніе и почти всѣ были на виду. Его взглядъ мнѣ нисколько не нравился.

— Ну, Дженъ, какое такое дѣло? спросилъ онъ у мистриссъ Уинкшипъ.

Если онъ въ другомъ отношеніи и не былъ похожъ на трубочиста, то голосъ у него былъ такой же хриплый и глухой, кауъ у мастера Пайка.

Мартѣ повидимому было приказано не говорить ему, зачѣмъ его требовали; и теперь, когда его невѣстка въ немногихъ словахъ увѣдомила его о своихъ желаніяхъ касательно меня, онъ повидимому не почувствовалъ отъ этого сообщенія никакого удовольствія.

— Этотъ мальчуганъ? спросилъ онъ, глядя на меня.

— Этотъ самый. Встаньте, Джимми.

— Какой большой! Ему сколько лѣтъ?

— Девятый годъ — въ прошломъ году восемь было.

— Не слишкомъ онъ молодъ, нѣтъ? саросила мистриссъ Уинкшипъ.

— Господи, нѣтъ! Я думалъ, не слишкомъ ли старъ. Всего лучше начинать съ ними тогда, когда кости у нихъ гибки, отвѣтилъ мистеръ Бельчеръ.

И затѣмъ, поворотившись ко мнѣ, онъ покачалъ головою, какъ будто не совсѣмъ удовлетворенный осмотромъ моей особы.

— Жалко изъ него трубочиста дѣлать, вы какъ думаете? сказалъ онъ. — Такой чистенькій, приличный на видъ мальчикъ!

— Ну, можетъ, оно и жалко; да это самое лучшее, что мы можемъ придумать, повѣрьте моему слову, Дикъ. Вы вѣдь его возьмете?

— Дѣло идетъ очень вяло, отвѣтилъ мистеръ Бельчеръ съ нѣкоторымъ колебаніемъ: — кромѣ того этотъ благодатный парламентскій актъ, что недавно прошелъ, совсѣмъ подрѣзалъ дѣла съ мальчиками. Я только что прошлую недѣлю разсчиталъ мальчика.

— Знаю я парламентскій актъ! сказала мистриссъ Уинкшипъ угрюмо, замѣтивъ, что ея родственникъ расположенъ уклониться отъ ея предложенія. — Я и то знаю, что вы до сихъ поръ держите «лазуновъ»; сами вы мнѣ это сказали, какъ были у меня въ послѣдній разъ.

— Ахъ, это для фабричныхъ трубъ, Дженъ, отвѣтилъ мистеръ Бельчеръ. — Не знаю, достаточно ли онъ тонокъ для этой работы.

Съ этими словами, онъ вынулъ линейку изъ кармана и приложилъ ее поперекъ къ моимъ плечамъ.

— Попадетъ онъ тамъ въ тиски, замѣтилъ мистеръ Бельчеръ, въ то же время проводя руками по моей шеѣ и спинѣ. — Видите, Дженъ, онъ малой не мясистый, его нельзя повысушить до надлежащихъ размѣровъ. Коли я бы его взялъ, такъ я бы не могъ позволить, чтобы онъ нагулялъ себѣ еще хоть унцію мяса; это было бы дурно позволить; онъ бы тогда завязъ гдѣ-нибудь посрединѣ трубы. Да такой точно случай и вышелъ въ трубѣ на лѣсопильномъ заводѣ — вышина девяносто-восемь футовъ — по дорогѣ въ Бермондси; тамъ бѣдный малой застрялъ, какъ разъ посрединѣ; такъ онъ тамъ и остался до…

— Чепуха, Дикъ! перебила мистриссъ Уинкшипъ съ досадою. — Коли не хотите его брать, такъ и скажите. Нечего вамъ посылать вашу душу къ дьяволу цѣлымъ коробомъ вранья! Небось я не охала, да не переминалась, да не представляла грошовыхъ извиненій, какъ вы приходили ко мнѣ просить у меня одолженія, помните? Ну, да что толковать!

Въ глубинѣ души я желалъ, чтобы мистеръ Бельчеръ съ своими ужасными разсказами о мальчикахъ, застрявшихъ въ фабричныхъ трубахъ, вышиной въ девяносто-восемь футовъ, также разсердился бы и убрался бы туда, откуда пріѣхалъ; но онъ, очевидно, не былъ расположенъ поступить такимъ образомъ. Каково бы ни было одолженіе, оказанное ему нѣкогда его родственницею, достаточно было одного намека на это одолженіе, чтобы заставить его измѣнить тонъ.

— Кто говоритъ, что я его не возьму, сказалъ онъ: — разумѣется, возьму. Я только думалъ, жалко что онъ поступаетъ въ нашу часть, какъ разъ теперь, когда ее совсѣмъ забиваютъ парламентскіе акты и машины. Все-таки пускай онъ со мной отравляется и учится нашему дѣлу, какое оно ни на есть.

Послѣ этого объявленія мистера Бельчера, его невѣстка совершенно смягчилась, и между договаривающимися сторонами завязался продолжительный разговоръ, все касательно меня, но я уже нисколько имъ не интересовался. Съ меня довольно было знать, что меня сдѣлаютъ трубочистомъ; что человѣкъ съ бѣлымъ рябымъ лицомъ и съ желтыми выдающимися зубами будетъ моимъ хозяиномъ, и что мнѣ не позволятъ нажить себѣ больше ни одной унціи мяса; этого было довольно, чтобы сдѣлать меня совершенно несчастнымъ.

— Ну, значитъ, рѣшено, замѣтилъ мистеръ Бельчеръ, черезъ нѣсколько времени. — Когда жь онъ будетъ готовъ ѣхать?

— Онъ теперь готовъ, чего жь ему больше готовиться? отвѣтила мистриссъ Уинкшипъ.

— Какъ! теперь, сейчасъ, ночью вы говорите? Сейчасъ мнѣ его взять съ собою? спросилъ мой будущій хозяинъ.

— Это для меня было бы одолженіемъ, кабы вы его взяли сейчасъ, ночью. Чѣмъ онъ скорѣе уѣдетъ, тѣмъ лучше.

— Это какъ вамъ будетъ угодно; по моему все равно, что теперь брать, что въ другое время. Надѣвайте шапку, мальчикъ.

Незачѣмъ было кричать и плакать изъ-за того, чего нельзя было передѣлать; кромѣ того, когда дѣло дошло до отъѣзда, я почувствовалъ нѣкоторую злобу противъ мистриссъ Уинкшипъ за то, что она такъ старается поскорѣй отъ меня отдѣлаться; и мнѣ совѣстно признаться, что мой отвѣтъ на ея слезное «прощайте» не былъ на столько задушевенъ, на сколько онъ могъ бы быть.

Пони и тележка мастера Бельчера ожидали въ концѣ проулка и была поручены попеченіямъ мальчика, стоявшаго у головы пони. И здѣсь встрѣтился примѣръ того, какимъ образомъ самое искусные заговоры и планы могутъ быть разрушены въ одну минуту, и притомъ самыми неожиданными способами. Мальчикъ, державшій пони подъ уздцы, былъ наудачу вызванъ мистеромъ Бельчеромъ изъ дюжини ребятъ, болтавшихся въ проулкѣ: то былъ мой старый врагъ, Джерри Пепъ. По счастію однако, этотъ коварный негодяй весь былъ, поглощенъ мыслію о полпенни, которыя онъ долженъ былъ получить отъ мистера Бельчера за держанье лошади; онъ не обратилъ на меня никакого вниманія и такимъ образомъ мы благополучно уѣхали.

Становилось поздно, когда мы доѣхали до Кемберуэля и до того мѣста, гдѣ жилъ мистеръ Бельчеръ. То была маленькая грязная улица возлѣ канала. Тѣ дома, которые я могъ замѣтить на этой улицѣ, были самые убогіе; но домъ мистера Бельчера красовался среди нихъ блестящій, какъ новая игрушка на кучѣ мусора. То былъ самый богатый изъ виданныхъ мною домовъ, если принять въ разсчетъ силу металлическаго блеска. Дверь, озаренная свѣтомъ фонаря, была просто ослѣпительна. При ней былъ мѣдный молотокъ; № 26 былъ выкованъ большими мѣдными фигурами; оправа замочной скважины мѣдная; мѣдная доска съ красною надписью: «Бельчеръ трубочистъ»; и мѣдный колокольчикъ такой же величины, какъ колокольчики въ домахъ Пиккадилли; на немъ красными буквами было написано: «Бельчера», а блестящими зелеными пониже: «Трубочиста колокольчикъ». Окно въ гостиной изнутри было обдѣлано проволочною, ярко-красною рѣшеткою, съ блестящею мѣдною оправою по краямъ; а на рѣшеткѣ былъ изображенъ яркими красками Бекингемскій дворецъ; одна изъ трубъ его стояла вся въ огнѣ; колпакъ надъ трубою былъ разбитъ на мелкіе кусочки и пламя поднималось къ небу; а ея величество королева Викторія, увѣнчанная короною, какъ ночнымъ чепцомъ, высовывалась явь одна своей спальни съ испуганными глазами и съ растрепанными волосами, умоляющимъ жестомъ простирая свой скипетръ жъ мистеру Бельчеру, который съ вѣрноподданническимъ усердіемъ отвѣчая на призывъ своей королевы, потрясалъ щеткой и скребкой, и спѣшилъ на помощь черезъ паркъ такъ быстро, какъ только могли нести его ноги. Имя Р. Бельчеръ красовалось на шапкѣ бѣгущаго трубочиста и также на его щеткѣ и скребкѣ; но чтобы предотвратить возможность малѣйшей ошибки на счетъ его тожественности, часовой у воротъ дворца кричалъ (слова его были тщательно сохранены на ленточкѣ, извивавшейся подъ его носомъ): «идите сюда, Р. Бельчеръ! Мы думали, вы не придете; принцъ Уэльскій, поѣхавшій за вами, сказалъ, что вы пошли на другую работу». «Такъ оно и было, я работать у герцога Веллингтона», отвѣчаетъ Р. Бельчеръ; «но по призыву моей королевы я оставилъ тамъ все въ огнѣ, и вотъ я здѣсь!»

Мальчикъ моихъ лѣтъ, такой же оборванный и черный, какъ любой изъ учениковъ мистера Пайка, заслышавъ стукъ тележныхъ колесъ, вышелъ изъ-за угла (домъ былъ угловой) и взялъ пони подъ уздцы. Мистеръ Бельчеръ вышелъ изъ тележки, оставивъ меня на мѣстѣ, и взялся за мѣдный молотовъ.

— Позвольте, я вамъ помогу, молодой господинъ, сказалъ маленькій трубочистъ, услужливо обращаясь ко мнѣ: — или, быть можетъ, вамъ самимъ лучше это сдѣлать, хозяинъ. Я, пожалуй, испорчу ему платье, какъ дотронусь до него.

— Нашелъ молодаго господина! замѣтилъ мастеръ Бельчеръ со смѣхомъ. — Какой же это господинъ, простофиля вы! Это новый ученикъ.

— Новый ученикъ, а? Рехнулись вы, должно быть, Дикъ! На какого вамъ чорта понадобился новый ученикъ?

Это замѣчаніе было сдѣлано женщиною, вызванною изъ дому стукомъ мѣднаго молотка; женщина была жирная, загорѣлая, съ пронзительнымъ голосомъ; на ея неопрятной, растрепанной головѣ былъ надѣтъ чепчикъ со множествомъ яркихъ цвѣтовъ и серьги въ ея ушахъ блестѣли не меньше мѣднаго молотка, но она тѣмъ не менѣе была несомнѣнно сестрою мистриссъ Уинкшипъ.

— Понадобился! Удивительно онъ мнѣ понадобился! проговорилъ мистеръ Бельчеръ. — Надо было либо взять его, либо обидѣть вашу прелюбезную сестрицу, а это, сами вы знаете, не приходится. Идите въ домъ, я вамъ все разскажу но порядку.

Затѣмъ, обратившись въ мальчику, онъ бросилъ ему возжи.

— Возьмите его (указывая на меня) въ кухню съ собою, Семъ; я его позову, когда онъ мнѣ понадобится.

Не сводя своего изумленнаго взгляда съ моего лица, Семъ сдѣлалъ, что ему было приказано, и повелъ пони кругомъ, въ заднюю часть владѣній трубочиста; тамъ былъ большой дворъ, котораго конецъ открывался на Серрейскій каналъ; и въ этой части двора, возлѣ задняго фаса дома, находился длинный черноватый сарай, съ двумя дверями, какъ это можно было видѣть при свѣтѣ фонаря, находившагося въ рукахъ Сема.

— Вылѣзайте, мой тюльпанчикъ, воскликнулъ онъ съ дерзкою фамильярностью, которою онъ, по всей вѣроятности, считалъ справедливымъ вознаградить себя за потраченныя на меня вѣжливыя рѣчи: — вылѣзайте: — вотъ тутъ кухня. Смотрите, не шумите, какъ будете входить, а то, пожалуй, разбудите того малаго, что спитъ тамъ; тогда сами не будете знать, куда спрятаться. Я къ вамъ буду сію минуту, вотъ только поставлю пони на мѣсто. Стучать не нужно; толкните — сама отворится.

Та дверь, которую мнѣ приказано было толкнуть, была совершенно похожа на ту, которую Семъ отворилъ въ это время и которая вела въ конюшню. Если и была какая нибудь разница, то развѣ только въ томъ, что кухонная дверь была безобразнѣе и грязнѣе. Она отворилась, когда я слегка толкнулъ ее, и я вошелъ.

Комната была очень темна, только коксовый огонь горѣлъ краснымъ пламенемъ въ котелкѣ, поставленномъ на нѣсколькихъ булыжникахъ посрединѣ, и сначала я не видалъ ничего, кромѣ огня; но въ нѣсколько минутъ мои глаза привыкли къ темнотѣ, и я могъ различить возлѣ огня маленькій столъ и два стула; а но другую сторону огня, возлѣ стѣны, лежала черная куча неопредѣленной формы, откуда раздавались звуки храпѣнья, ясно указывая пребываніе спящей особы, о которой говорилъ Семъ. Я мало подвинулся впередъ, и не дѣлалъ почти никакого шуму; этого, однако, было достаточно, чтобы разбудить маленькую собачку, лежавшую вмѣстѣ съ хозяиномъ на черной кучѣ. Собачка зарычала и залаяла, и малый проснулся.

— Чего вы ее дразните, Семъ? Вѣдь она васъ не трогаетъ, сказала фигура, черная, какъ та куча, съ которой она поднялась; бѣлки ея глазъ блеснули при свѣтѣ огня. — Затворите вы дверь, и безъ васъ меня мучитъ ревматизмъ, бродяга вы, а вы еще тутъ вѣтромъ на меня дуете! Да затворите вы дверь, будьте вы прокляты!

Я не могъ опредѣлить, былъ ли это голосъ мужчины или мальчика: онъ звучалъ такъ странно — какой-то и жесткій, и свистящій, и при этомъ онъ еще дрожалъ отъ бѣшенства. Приглядываясь пристально къ этой фигурѣ, я увидѣлъ теперь, что она приподнялась на руки и на колѣни, и такъ-какъ окружающая темнота увеличивала ея размѣры, то она показалась мнѣ величиною съ взрослаго человѣка. Когда фигура возвысила голосъ, то и собачка залаяла громче; такъ что въ результатѣ получился значительный шумъ.

— Вы ошибаетесь, сказалъ я, отодвигаясь назадъ въ входу. — Это не Семъ, это я.

— Будь вы прокляты! Теперь заприте дверь!

И въ эту самую минуту что-то въ родѣ старой веллингтоновской ботфорты пролетѣло мимо моего лица и стукнулось позади меня въ дверной косякъ.

ГЛАВА XXVI,
ВЪ КОТОРОЙ Я СВОЖУ ДРУЖБУ СЪ «ПАУКОМЪ» И ЗАВЯЗЫВАЮ СЪ НИМЪ СТРАННЫЙ РАЗГОВОРЪ, КОТОРЫЙ МОЖЕТЪ ПОВЕСТИ, А МОЖЕТЪ И НЕ ПОВЕСТИ, КЪ ВАЖНЫМЪ РЕЗУЛЬТАТАМЪ.

Мнѣ не разсчетъ было запирать дверь, по крайней мѣрѣ, изнутри и такимъ образомъ ловить себя въ западню съ тактъ свирѣпымъ сожителемъ. Но я не имѣлъ возраженій противъ того, чтобы запереть дверь снаружи, и я готовился это сдѣлать, когда явился Семъ, освѣщая фонаремъ свое ухмыляющееся лицо.

— Эвва! Я думалъ, вы въ кухню пошли, сказалъ онъ. — Чего жъ вы не толкнули дверь, какъ я вамъ говорилъ?

Я въ краткихъ словахъ разсказалъ Сему событія послѣднихъ минутъ.

— Идемъ назадъ, сказалъ онъ смѣясь и схватывая одну изъ моихъ рукъ въ свою лапу, черную, какъ чернила. — «Паука» нечего бояться; покуда онъ успѣетъ проползти съ своихъ мѣшковъ до двери, вы уже будете за заставой.

— Да я не собаки испугался, сказалъ я: — а того мужчины, что лежитъ возлѣ огня.

— Ну, это и есть «Паукъ». Его такъ зовутъ. Вы его мужчиной называете! Никогда я не видывалъ такого мужчины. Идите сюда; хозяинъ говорилъ, чтобы вы въ кухнѣ сидѣли, знаете?

Семъ отворилъ дверь и вошелъ, а я вслѣдъ за нимъ, стараясь въ это время не подать фигурѣ на мѣшкахъ съ сажей на малѣйшаго повода въ бросанью другой ботфорты.

— Кто это былъ сейчасъ здѣсь? Настучалъ, нашумѣлъ, напустилъ сюда вѣтру, такъ что просто у человѣка кости изъ суставовъ повыворотило! сказалъ «Паукъ» жалобнымъ голосомъ больнаго, уже давно пролежавшаго въ безпомощномъ положеніи. — Видѣли вы его? Кто это былъ, Семъ?

— Кто былъ! Былъ молодой франтъ, младшій сынъ лорда Флеффема, пріѣзжалъ узнать о вашемъ здоровьѣ, привозилъ вамъ мази противъ ломоты. Скажу я вамъ, Паукъ, вы себѣ когда нибудь наживете хлопотъ, какъ все станете сапогами пускать; у васъ это всегда первое дѣло.

— Охъ, бѣдныя мои косточки! простоналъ Паукъ визгливо, какъ больная собака. — Чего жъ они дверей за собой не запираютъ, Семъ? Каково бы имъ показалось, чтобы на нихъ вѣтромъ дуло, когда у нихъ всѣ суставы такъ и скрипятъ, вотъ какъ у меня? Вы какъ сказали, Семъ, это кто былъ? Я его вѣдь не зашибъ?

— Не очень больно. Онъ изъ такихъ франтовъ, что за бездѣлицу не станетъ обижаться; онъ на васъ не очень сердится. Вотъ онъ.

Онъ отошелъ въ сторону и подвяль фонарь, чтобы калѣка могъ ясно разглядѣть меня. Тутъ же и я могъ разсмотрѣть его, бѣдняка.

Судя по росту, ему могло быть не больше, какъ лѣтъ шестнадцать или семнадцать; но одѣтый, какъ онъ былъ, въ черные лохмотья, съежившись на колѣняхъ, одною рукою опираясь на мѣшки, которые, очевидно, были его постелью, а другою откидывая волосы съ глазъ и въ то же время заслоняя глаза отъ свѣта фонаря, онъ легко могъ прослыть дряхлымъ семидесятилѣтнимъ старикомъ.

— Прошу прощенія, сэръ, сказалъ онъ смиренно: — совсѣмъ меня болѣзнь одолѣваетъ; иной разъ просто себя не помнишь. Вѣдь я надѣюсь, молодой джентльменъ, что не ушибъ васъ?

Прежде чѣмъ я могъ отвѣтить, мастеръ Семъ разразился хохотомъ.

— Это превосходно, могу сказать! Это великолѣпно! Онъ меня надулъ, Паукъ; но все же не такъ. Онъ совсѣмъ не молодой щеголь, дурачина вы; онъ такъ-себѣ, никто. Онъ просто новый мальчикъ, пришелъ сюда въ ученики, или такъ для чего нибудь — такъ что-ли, старая кочерыжка?

— Да, это такъ, отвѣтилъ я: — я сюда пришелъ въ ученье, въ трубочисты.

— Пришелъ сюда въ ученье? повторилъ Паукъ, и выраженіе боли смѣнилось немедленно на его сморщенномъ лицѣ всѣми признаками изумленія. — Ну, это вабавная штука!

— Неправда ли? Забавнѣе этой штуки я отроду не слыхалъ, захихикалъ Семъ.

— Что же это значитъ? спросилъ я. — Почему жъ я не могу учиться этому ремеслу? Разумѣется, я не полѣзу въ трубу въ хорошемъ платьѣ. Мистеръ Бельчеръ найдетъ мнѣ такую одежду, чтобы можно было въ ней работать.

— О, этого не бойтесь, платья не испортите! замѣтилъ Семъ, котораго, повидимому, чрезвычайно забавляла вся эта исторія.

— Инаго платья точно ничѣмъ не испортишь, отвѣтилъ я, бросая презрительный взглядъ на жалкіе лохмотья бѣднаго Сема. — Мнѣ бы не хотѣлось вымазать сажей то платье, что я ношу по воскресеньямъ, вотъ что я вамъ скажу. Для работы мнѣ другое платье дадутъ.

— Да тутъ совсѣмъ нѣтъ никакой работы и нечему учиться, сказалъ недоумѣвающій Паукъ. — Съ парламентскаго акта работа вся прахомъ пошла. Не можете же вы учиться чистить трубы, когда нѣтъ трубъ и не во что лазить — понимаете?

Какъ можетъ себѣ представить читатель, все это очень удивило меня, но нисколько не опечалило.

— О, да мнѣ все равно, замѣтилъ я: — какая бъ работа ни была. Другіе мальчики что дѣлаютъ? У васъ у двоихъ какая работа?

— Паукъ совсѣмъ не работаетъ — съ него довольно, пояснилъ Семъ. — Его бы отправили вмѣстѣ съ другими, только онъ былъ взятъ на семь лѣтъ и приходъ не хочетъ брать его отъ хозяина. Насъ обыкновенно бывало восьмеро; только они всѣ разбрелись, кромѣ меня да Паука.

— Да вѣдь вы же чистите трубы иногда? замѣтилъ я Сему. — У васъ такой видъ, какъ будто вы чистите.

— Нѣтъ, не чищу, отвѣтилъ Семъ ухмыляясь. — Я по утрамъ хожу немного вмѣстѣ съ Недомъ Перксомъ и съ хозяиномъ на машинную работу; только это совсѣмъ пустое дѣло. Все заведеніе ночной работой держится — ночною работой по деревнямъ. Я ѣзжу съ хозяиномъ и съ Недомъ, присматриваю за тележкой.

— Какая жъ это такая работа по деревнямъ? спросилъ я. — Это надо лазить по фабричнымъ трубамъ?

— Не знаю, куда тутъ надо лазить, отвѣтилъ Семъ. — По правдѣ сказать, я даже думаю, что тутъ совсѣмъ никуда не надо лазить — а вы какъ думаете, Паукъ — вѣдь они съ собой берутъ и машину, и вещи?

— И сажи они домой не привозятъ! Не возьму я въ толкъ, какія это поѣздки!, сказалъ бѣдный Паукъ, котораго въ эту самую минуту схватили новыя ревматическія боли.

Онъ опять прикурнулъ на свою постель, улегся и началъ стонать и издавать свистящіе звуки сквозь стиснутые губы.

Прежде, чѣмъ ревматическія боли сколько нибудь отпустили бѣднаго Паука, такъ чтобы онъ имѣлъ возможность продолжать разговоръ, сдѣлавшійся для меня въ высшей степени интереснымъ, послышался голосъ мистера Бельчера, звавшаго меня жъ себѣ. Подъ руководствомъ Сема, я нашелъ дорогу къ задней двери, и отсюда мой новый хозяинъ провелъ меня въ гостиную.

Та же жирная смуглая женщина, которую я справедливо принялъ за мистриссъ Бельчеръ, была тамъ, а на столѣ были поставлены хлѣбъ, сыръ и луковицы. Эта лэди приняла меня не очень дружелюбно.

— Эй, вы, какъ васъ зовутъ?

— Джимъ, мамъ.

— Вотъ вамъ поужинать, коли это вамъ по вкусу придется. Это не какія нибудь куропаточки съ яблочнымъ соусомъ, не то, чѣмъ васъ иные люди, навѣрное, подчивали; а только лучше этого вы здѣсь себѣ не ждите.

— Благодарю, мамъ; я очень люблю хлѣбъ съ сыромъ, особенно коли еще луковицу, отвѣтилъ я, принимая самый примирительный тонъ.

— Да вы всякую ѣду любите, я поручиться готова. Мало намъ было, что одна праздная собака хлѣбъ нашъ поѣдаетъ! Теперь еще этого пострѣленка…

— Ну будетъ! проворчалъ мистеръ Бельчеръ. — Нечего больше толковать. Почемъ ей было знать, въ какомъ мы положеніи? Кабы дѣла шли по старому, такъ это бы намъ ни по чемъ было взять одного мальчика, либо двоихъ. Вамъ, чего добраго, хотѣлось, чтобъ я ей сказалъ?

— Мнѣ бы это очень было больно, отвѣтила мистриссъ Бельчеръ съ особеннымъ воодушевленіемъ. — Я скорѣй готова съ голоду умереть, чѣмъ чтобъ она узнала.

— Оно и видно, какъ вы начинаете такъ болтать, когда онъ еще и получаса въ домѣ не пробылъ, съ усмѣшкою промолвилъ мистеръ Бельчеръ. — Вы ужинайте себѣ, Джимъ. Хозяйка нынче вечеромъ немножко не въ духѣ. Ей пора на покой, она устала.

Принявъ къ свѣдѣнію этотъ намекъ, я постарался какъ можно скорѣе управиться съ щедро отпущенною порціею хлѣба и сыру, и минутъ черезъ пять я имѣлъ возможность возвѣстить, что я кончилъ.

— Такъ ступайте жъ спать поскорѣй, сказалъ мистеръ Белчеръ. — Вы дорогу назадъ найдете?

— Куда назадъ, сэръ?

— Назадъ въ кухню. Вамъ надо будетъ тамъ спать; тамъ у меня всѣ мои мальчики спятъ. Тамъ, вы увидите, и тепло, и уютно. Семъ вамъ покажетъ. Постарайтесь, чтобъ у васъ была своя постель, Джимъ; двоимъ въ одной постелѣ спать нездорово. Мѣшковъ на всѣхъ на васъ хватитъ. Покойной ночи. Утромъ вамъ не зачѣмъ вставать, покуда васъ не позовутъ.

— Онъ получилъ свое рабочее платье? спросила соннымъ голосомъ мистриссъ Бельчеръ, задремавшая въ это время въ своемъ большомъ креслѣ.

— А я и забылъ. Вотъ оно, сказалъ мой хозяинъ, подавая мнѣ изъ угла черную связку. — Рубашку можете на себѣ оставить. Сапоги тоже. А остальное платье вы сверните поакуратнѣе, да принесите сюда завтра утромъ.

Взявъ связку, я пожелалъ хозяину покойной ночи и побрелъ назадъ въ кухню.

Огонь тамъ еще горѣлъ, а фонарь былъ прицѣпленъ къ гвоздю, вбитому въ одну изъ перекладинъ потолка; все кругомъ было хорошо видно, но Сема я не видалъ. Паукъ былъ мнѣ видѣнъ; онъ лежалъ свернувшись съ своею маленькою, паршивою, грязно бѣлою собаченкою (увидавъ меня снова, она только чуть-чуть зарычала), но Сема я нигдѣ не могъ найти глазами. Это ставило меня въ затруднительное положеніе и я съ недоумѣніемъ оглядывался по сторонамъ, когда голосъ у самаго моего локтя промолвилъ соннымъ шопотомъ:

— Кто послѣдній въ постель ложится, тотъ свѣчу тушить, — знаете?

То былъ Семъ. Онъ лежалъ въ постелѣ. Онъ лежалъ на кучѣ черныхъ мѣшковъ, — или вѣрнѣе, лежалъ въ вершинѣ этой кучи — одинъ мѣшокъ, сложенный вдвое служилъ ему подушкою; шапка его, вся замазанная сажей, была надвинута ему на уши, такъ что, когда я обернулся посмотрѣть, откуда выходитъ этотъ голосъ, то во всей фигурѣ Сема я могъ разглядѣть только его бѣлые зубы и бѣлки глазъ.

Это удивительно, какъ быстро человѣкъ пріобрѣтаетъ слабость къ роскоши. Въ запрошлую ночь, когда я дрожалъ отъ холоду въ открытой телегѣ на Бедфордской площадкѣ, если бы мнѣ кто-нибудь сказалъ: «отсюда до Кемберуэля ровно шесть миль; но если вы готовы пройдти это разстояніе, то вы тамъ найдете уютный сарай съ хорошихъ огнемъ и мѣшковъ сколько угодно — мѣшки всѣ въ сажѣ, но мягкіе; можете ложиться на нихъ спать — они всѣ къ вашимъ услугамъ», — я бы поблагодарилъ добраго человѣка усерднѣйшимъ образомъ и тотчасъ пустился бы въ путь, боясь только того, что дѣйствительность не будетъ вполнѣ соотвѣтствовать такимъ блестящимъ ожиданіямъ. Но съ тѣхъ поръ я уже успѣлъ въ прошлую ночь насладиться роскошью удобной постели; и въ результатѣ получилось то, что уютный сарай, и прекрасный огонь, и куча мягкихъ мѣшковъ, которые всѣ были готовые подъ рукою, вмѣсто того, чтобы переполнить меня удовольствіемъ, возбудили во мнѣ чувство, очень похожее на отвращеніе.

— Которая жь моя постель? спросилъ я у Сема унылымъ голосомъ.

— Коли хотите, можете занять половину моей; тогда вамъ не нужно будетъ хлопотать устроивать себѣ новую, великодушно отвѣтилъ Семъ. — Вамъ надо будетъ только взять изъ этой кучи два мѣшка — въ одинъ влѣзть, а другой подъ голову; только вы поскорѣе, да не шумите, а то разбудите Пяука, онъ начнетъ кашлять, кашель растрясетъ у него весь ревматизмъ въ ногахъ и тогда онъ вамъ на всю ночь покою не дастъ, — все будетъ стонать, да скрипѣть зубами.

Принять предложеніе Сема значило до нѣкоторой степени уклониться отъ буквы предписаній мистера Бельчера, но въ концѣ концовъ разъ какъ мы лежали въ двухъ отдѣльныхъ мѣшкахъ, это было не хуже, чѣмъ если бы спали вдвоемъ на одной кровати; и такъ, подавивъ мое отвращеніе, я раздѣлся при свѣтѣ коксоваго огня, натянулъ грязные панталоны, изъ связки мистера Бельчера, приготовилъ себѣ подушку и мѣшокъ, въ который надо было влѣзть, и затѣмъ, задувъ свѣчу въ фонарѣ, черезъ минуту уже лежалъ на черныхъ мѣшкахъ уютно и тепло, безъ всякихъ особенныхъ непріятностей, за исключеніемъ подавляющаго запаха сажи. Этотъ запахъ, впрочемъ, производилъ успокоивающее вліяніе и, соединяясь съ дымомъ горящаго кокса, усыпилъ меня въ самое короткое время.

Было еще темно, когда меня разбудилъ лай собачки Паука; я увидѣлъ, что Семъ, поднятый на ноги Недомъ Перксомъ, встаетъ на работу, а Недъ Перксъ, не смотря на жалобы и разговоры бѣднаго Паука о вѣтрѣ и его гибельномъ вліяніи на больные суставы, упорно держатъ дверь настежъ, давая приказанія Сему.

— Это мнѣ смерть будетъ, навѣрное смерть, визжалъ Паукъ, приподнимаясь и прикрывая новыми кучами мѣшковъ свои измученныя ноги. — Да и хорошо кабы такъ. Мнѣ бы хотѣлось, чтобы оно такъ вдругъ пришла, да сразу бы все и покончила.

— И отличное бы дѣло было для этакой падали! проворчалъ Недъ Перксъ. — Давно вамъ пора въ землю убираться, дрянной вы плаксивый мѣшокъ съ костями! Ну, на что вы теперь годитесь?

Съ этими словами, скотъ ушелъ прочь, взявъ Сема съ собою и захлопнувъ дверь.

Помня слова мистера Бельчера, что мнѣ незачѣмъ вставать, покуда меня не позовутъ, я продолжалъ лежать, и тутъ я услышалъ, какъ Паукъ зашевелился.

— Вы тоже не лучше другихъ, заговорилъ онъ нетерпѣливымъ голосомъ. — Вотъ вы теперь лежите, точно будто теперь полночь, а не шесть часовъ утра. У васъ, небось, суставы въ порядкѣ? Повѣсить бы васъ! Вамъ дѣла нѣтъ, у кого суставы болятъ, и кому нуженъ огонь, и кому ненуженъ.

Я былъ увѣренъ, что Паукъ обращается ко мнѣ, и я собирался ему сказать, что если онъ хочетъ, чтобы а всталъ и развелъ огонь, такъ онъ можетъ, по крайней-мѣрѣ, попросить меня вѣжливо. Но прежде, чѣмъ я успѣлъ заговорить, онъ началъ снова:

— Не лижите вы меня! Ни на что мнѣ ваше лизанье не нужно. Оно легче лежать здѣсь да лизать, чѣмъ пойдти да сдѣлать, что отъ васъ требуется. Вы не хотите вставать, а? Можетъ, это васъ заставитъ встать, лѣнивая вы бестія! А! я такъ и думалъ, что заставитъ!

Было ясно, что Паукъ разговариваетъ съ своею маленькою, грязно-бѣлою собаченкою, лежавшею на его постелѣ; вслѣдъ за звукомъ рѣзкаго удара послышался внезапный визгъ, потомъ собачка побѣжала и стала царапать лапами въ дверь кухни.

— Вотъ что значитъ здоровые суставы! простоналъ Паукъ, намекая, по всей вѣроятности, на ту прыткость, которую обнаружилъ его четвероногій другъ. — Хотѣлось бы мнѣ съ вами поравняться! Не сталъ бы я здѣсь лежать да желать себѣ смерти, да слушать отъ людей такія же желанія.

Затѣмъ, я услышалъ, что онъ сползъ съ своихъ мѣшковъ, и медленно, со многими остановками, потащился вслѣдъ за собакой.

— О, да! Вотъ вы теперь очень торопитесь. Это все очень хорошо, что вы на дверь прыгаете да усердіе свое показываете, бродяга вы этакой! Только какъ же я вамъ повѣрю? Вы мнѣ вчера какъ служили, низкая тварь? Вѣдь вы вчера убѣжали да оставили меня безъ огня почти до девяти часовъ! Почемъ я знаю, можетъ, вы и теперь точно такъ же меня разодолжите? Не лижите меня, говорятъ вамъ! Ни на волосъ я вамъ больше не повѣрю, сколько вы ни полольщайтесь ко мнѣ. Коли хотите со мной дружбу вести, такъ на это другія есть средства, а подличать незачѣмъ. Вотъ понюхайте это. Теперь идите, да скорѣй назадъ ворочайтесь. Коли этого не будетъ, я васъ просто пришибу. Я вамъ всегда обѣщаю, что пришибу васъ, а коли вы сегодня утромъ не угомонитесь, а такъ и сдѣлаю, такъ и сдѣлаю, разрази меня Богъ! Ну, ступайте вонъ!

Услышавъ эти странныя рѣчи калѣки, а осторожно глянулъ черезъ край той кучи мѣшковъ, на которой я лежалъ; но было такъ темно, и онъ былъ такой черный, что я различилъ только его мрачную фигуру, пробиравшуюся на четверенькахъ въ двери, и маленькую бѣлую собаченку, плясавшую и визжавшую кругомъ него, и бѣгавшую взадъ и впередъ между хозяиномъ и дверью, выражая со всею отчетливостью, доступною собакѣ, свое тоскливое желаніе уйдти. Когда Паукъ сказалъ: «вотъ понюхайте», онъ протянулъ что-то собаченкѣ, но что такое это было, я, при самыхъ усиленныхъ стараніяхъ, никахъ не могъ разобрать. Онъ протащилъ съ собою къ двери одинъ изъ мѣшковъ; пріотворивъ дверь, чтобы выпустить собаку, и быстро захлопнувъ ее снова, онъ завернулся въ мѣшокъ и прилегъ на бокъ, дожидаясь возвращенія своего четвероногаго слуги.

Онъ ждалъ и ждалъ, не испуская никакихъ звуковъ, кромѣ тѣхъ, которыми онъ выражалъ свои ревматическія страданія; такъ прошло слишкомъ четверть часа, и дневной свѣтъ сталъ заглядывать въ грязное окошко, находившееся въ крышѣ. Тутъ его стало одолѣвать нетерпѣніе, и онъ сталъ ворчать про себя; раза два онъ чуть-чуть отворялъ дверь и выглядывалъ на дворъ.

— Хотѣлось бы мнѣ идти за нимъ слѣдомъ, будь онъ проклятъ! воскликнулъ онъ визгливымъ шопотомъ. — Я бъ его выучилъ поживѣе поворачиваться! Онъ теперь шляется — вотъ онъ что дѣлаетъ. Ему какая надобность? У него суставы здоровые.. Онъ съ другой собакой повстрѣчался, чтобъ ему лопнуть! Вотъ онъ каковъ; вотъ онъ теперь и забавляется, а я себѣ лежу тутъ да мерзну до мозга костей. Будь онъ проклятъ! Хотѣлось бы мнѣ за нимъ пойдти. Ладно! Подождемъ, пока онъ домой придетъ. Дамъ я ему одинъ изъ моихъ трехъ ломтей на завтракъ — держи карманъ! О, да! Дамъ я ему порцію, чтобы ему лопнуть! Я ему… Вотъ идетъ наконецъ!

Тутъ послышалось сначала легкое постукиванье собачьихъ лапъ, а потомъ царапанье у двери. Паукъ пріотворилъ дверь и вбѣжала маленькая, грязно-бѣлая собаченка, держа въ зубахъ обглоданную баранью кость. Я это увидѣлъ мгновенно; но бѣдный Паукъ, у котораго зрѣніе было слабо, сразу этого не разглядѣлъ. Собака стрѣлой промчалась мимо него, и забилась въ противоположный конецъ кухни.

— Идите сюда! Слышите? Мало ли вы дурачились? Будь вы прокляты! Все это время бѣгали за одной палочкой. Палка, точно, толстая, хорошая, здоровая, новая: должно быть, вывалилась у кого-нибудь изъ вязанки. Сюда, Пинчь! Пинчь! Добрая собака! Несите сюда, Пинчь!

Но Пинчь не расположенъ былъ повиноваться. Онъ удалился въ уголъ, и тамъ лежалъ съ своимъ сокровищемъ.

Бѣдной Паукъ бѣсновался. Видя, что Пинчь не идетъ къ нему, онъ со всевозможною поспѣшностью двинулся на четверенькахъ, чтобы настигнуть его и предать жестокой казни; но едва онъ успѣлъ проползти ярда три, какъ его вѣроломные суставы измѣнили ему, и онъ одною стороною своего лица ударился объ полъ. Затѣмъ, изнемогая отъ ярости и отъ боли, онъ началъ честить Пинча такими ужасными словами, что еслибы Пинчъ не отличался, въ самомъ дѣлѣ, тою безсовѣстностью, въ которой уличалъ его хозяинъ, то онъ непремѣнно сгорѣлъ бы со стыда. Но робость собаки росла вмѣстѣ съ яростью калѣки, и Пинчь ни на одинъ шагъ не рѣшался придвинуться ближе. Почерпая себѣ новыя силы изъ своего гнѣва, Паукъ опять поднялся на четвереньки, и добравшись до того угла, гдѣ укрывалась собака, яростно хватилъ рукою, но собакѣ посчастливилось увернуться, и въ слѣдующее же мгновеніе Паукъ поднялъ такой неистовый визгъ, какъ будто онъ самъ сдѣлался собакою и взбѣсился.

— Повѣсить васъ! Будь вы прокляты! Чтобъ васъ разорвало! ревѣлъ онъ, схватывая одну за другою три различная вещи — именно сапогъ, старый глиняный горшокъ и кусокъ кокса — и швыряя ихъ при каждомъ проклятіи въ убѣгающую собаку. — Это совсѣмъ не дерево, это кость. Такъ вы будете приносить домой кости, когда я васъ посылаю за деревомъ, такъ-то вы? Только бы мнѣ васъ въ руки захватить!

И онъ изо всѣхъ силъ принялся ползать за несчастною собаченкою.

Шумъ былъ такъ великъ, что мнѣ было безполезно притворяться спящимъ; я привсталъ, и спросилъ у Паука, изъ-за чего онъ бѣснуется.

— Я ему покажу, какъ поймаю! отвѣтилъ онъ, продолжая преслѣдовать собаку, и держа въ рукѣ ту кость, которая составляла ея преступленіе. — Я его убью этою костью! Я ему часто говорилъ, что пришибу его, а теперь и взаправду такъ сдѣлаю. Подержите его, будьте такъ добры!

— Да онъ что надѣлалъ? спросилъ я, сдѣлавъ неудачную попытку схватить преступника, когда онъ стрѣлою промчался мимо меня.

— Я вамъ скажу, что онъ надѣлалъ, прошипѣлъ Паукъ, совсѣмъ выбившись изъ силъ своими подвигами за послѣднія пять минутъ. — Онъ меня въ дуракахъ оставилъ. Онъ знаетъ отлично, что я не могу развести огонь, покуда онъ не пойдетъ и не принесетъ мнѣ палочекъ. Очень онъ хорошо это знаетъ, потому это его работа каждое утро; значитъ, и оправданія нѣтъ ему, мошеннику! И что же онъ дѣлаетъ? Вотъ вчера идетъ онъ, и приноситъ три щепочки, и всѣ такія мокрыя, какъ жидкая грязь; потомъ совсѣмъ пропадаетъ, и приходитъ когда ему угодно. Ну, я ему это спускаю и опять посылаю его сегодня утромъ, даю ему понюхать хорошій сухой кусокъ дерева, чтобъ не было никакой ошибки; и опять что же онъ дѣлаетъ? Вмѣсто того, чтобы думать, зачѣмъ его послали, и дѣлать что ему приказано, онъ отправляется по своимъ дѣламъ, ищетъ себѣ костей, и потомъ у него хватаетъ духу тащить ихъ домой; и онъ думаетъ, что будетъ ихъ глодать, а я буду сидѣть безъ огня, покуда Семъ придетъ домой — это значитъ, часовъ до десяти либо до одиннадцати, а я горемычный больной, и всѣ суставчики у меня ноютъ!

Тутъ ярость бѣднаго малаго смѣнилась приливомъ горести; онъ заплакалъ и сталъ тереть себѣ глаза своими замазанными рукавами.

— Не унывайте, товарищъ! У насъ скоро будетъ огонь! сказалъ я, живо тронутый огорченіемъ бѣднаго безпомощнаго горемыки. — Я вамъ помогу.

— Кахъ вы мнѣ поможете? Какъ вы ухитритесь мнѣ помочь, покуда эта жадная шельма не принесетъ щепокъ?

— Какъ? Да я пойду попрошу у мистера Бельчера. Вѣдь онъ же вамъ дастъ, неправда ли?

— Не въ немъ сила, тутъ она. Вотъ она-то вамъ и не дастъ! отвѣтилъ Паукъ, понижая свой голосъ до шопота. — Боже васъ сохрани! Да коли она узнаетъ, что я развожу огонь раньше, чѣмъ за четверть часа до завтрака, а завтракаютъ въ десять, когда мальчики приходятъ назадъ съ утренней чистки — (по крайности оно такъ было, когда у насъ жили мальчики, а теперь оно такъ, когда одинъ Семъ остался) — она бы не задумалась чѣмъ попало хватать меня по головѣ, какъ не задумывается выпить стаканъ джину. Вотъ потому-то мнѣ и надо подниматься на такія хитрости изъ-за щепокъ, въ этомъ все и дѣло.

Въ прошлую ночь, когда я уѣзжалъ отъ мистриссъ Уинкшипъ, она сунула мнѣ въ руку шестипенсовую монету.

— Вы мнѣ только скажите, гдѣ тутъ есть открытая лавка, мы живо добудемъ себѣ огня, промолвилъ я: — у меня есть полпенни.

— Какъ! Такъ это вы хотите пожертвовать вязанку въ полпенни? сказалъ Паукъ, и перспектива огня въ такомъ близкомъ будущемъ зажгла искры радости въ его тусклыхъ глазахъ. — О, я вамъ сейчасъ скажу, гдѣ; тутъ есть свѣчная лавочка, какъ разъ за угломъ на право, какъ выйдете изъ воротъ. А я вотъ что скажу…

— Что? спросилъ я, видя, что Паукъ замялся.

— Можетъ, у васъ другой полпенни найдется, кромѣ того, что на дрова пойдетъ.

— Да, есть и другой; а что?

— А какъ вы думаете, еслибъ капельку горячаго кофе, мальчикъ! Такая это прелесть горячій кофе, когда всѣ суставы болятъ! У меня горшочекъ есть; вотъ мы бы вскипятили; на полпеннни можно полунціи купить.

Еслибы за полунціи надо было заплатить тѣ пять съ половиною пенсовъ, которые должны были у меня остаться отъ покупки дровъ, то я и тутъ врядъ-ли устоялъ бы противъ того умоляющаго взгляда, которымъ сопровождалось это внушеніе.

Я пустился въ путь и черезъ десять минутъ вернулся, а минутъ черезъ пятьдесятъ послѣ этого желѣзный котелокъ представлялъ веселое зрѣлище: Паукъ признательно ежился съ одной стороны, а я сидѣлъ на корточкахъ съ другой; оба мы потягивали кофе, — я изъ черепка желтаго глинянаго кувшина, разбитаго Паукомъ во время его покушеній настигнуть собаку, а онъ изъ старой желѣзной ложки, которою онъ добывалъ укрѣпляющій напитокъ изъ кофейнаго горшка, кипѣвшаго на огнѣ; напитокъ былъ достаточно горячь, чтобы спугнуть самую упорную боль, которая когда либо мучила бѣднаго смертнаго, поселявшись въ его суставахъ.

Если кофе и не спугнулъ демона, терзавшаго бѣднаго Паука, онъ, по крайней-мѣрѣ, успокоилъ его на нѣсколько времени и Паукъ разговорился.

Онъ разсказалъ мнѣ, что онъ сирота, и жилъ въ рабочемъ домѣ, съ тѣхъ поръ, какъ себя запомнитъ; четыре года тому назадъ его отдали въ ученье къ мистеру Бельчеру, и приходъ обязался платить по семи фунтовъ десяти шиллинговъ, за что хозяинъ-трубочистъ согласился обучить его, Тобіаса Чика, искусству и тайнамъ чистки трубъ, одѣвать его прилично, кормить до сыта и покоить во время болѣзни. Въ теченіе цѣлаго года дѣло шло живо, Тобіасъ былъ ловокъ и проворенъ (дѣйствительно, его удивительное умѣнье лазить по трубамъ доставило ему прозваніе Паука) и мистеръ Бельчеръ добросовѣстно выполнялъ условія контракта; но среди зимы, въ одинъ несчастный день, мистера Бельчера позвали вычистить котелъ паровой машины, долго стоявшей безъ употребленія, и такъ-какъ Паукъ, по размѣрамъ своей особы, былъ совершенно годенъ на такую работу, то ему пришлось залѣзть въ большой котелъ черезъ широкое отверстіе и пролежать большую часть дня на промерзнувшемъ желѣзѣ, выскребывая накипѣвшую и заржавленную внутренность котла. Результатъ былъ тотъ, что ревматизмъ упорно привязалсякъ ногамъ бѣднаго малаго, который черезъ нѣсколько мѣсяцевъ совершенно потерялъ способность ходить и стоять, и слѣдовательно не могъ долѣе заниматься чисткою трубъ. Съ этихъ поръ мистеръ Бельчеръ, не желая, чтобы изувѣченный Паукъ сдѣлался легкою добычею того отца лжи, который съ особеннымъ наслажденіемъ наталкиваетъ праздныя руки на дурные поступки, поселилъ Паука у себя на кухнѣ, чтобы онъ прислуживалъ многочисленной толпѣ учениковъ, то-есть готовилъ имъ кофе на завтракъ и кашу на ужинъ, и вообще посвящалъ себя водворенію порядка и гармоніи. Но когда дѣла мистера Бельчера стало клониться въ упадку, когда прошелъ раззорительный парламентскій актъ противъ влѣзанія въ трубы, занятія Паука, какъ повара и домоправителя, пришли къ концу, и онъ остался ни про чемъ. Мистеру Бельчеру онъ былъ не нуженъ, и мистеръ Бельчеръ предлагалъ приходу семь фунтовъ десять шиллинговъ, чтобъ тотъ снялъ эту обузу съ его рукъ, но приходъ былъ себѣ на умѣ и ничего подобнаго не хотѣлъ сдѣлать; имѣя въ виду, что до истеченія срока оставалось еще три года, и что бѣдный Паукъ, по всей вѣроятности, умретъ въ это время, и надо будетъ его хоронить, приходъ находилъ болѣе удобнымъ, чтобы мистеръ Бельчеръ продолжалъ покоить Тобіаса Чика въ болѣзни, какъ онъ обязался.

— А много вамъ даютъ ѣсть? спросилъ я.

— Ну, конечно, не столько, сколько я бы съѣлъ; да, Господи! мнѣ на это жаловаться не приходится; я вѣдь мертвый грузъ, я и на соль себѣ не заработаю, сами вы видите. Да, какъ я понимаю, и коли послушать Сема, такъ не много бы мнѣ нашлось дѣла, если бы я и совсѣмъ здоровъ былъ. Семъ говоритъ мнѣ, что иной разъ они всѣ вмѣстѣ въ цѣлую недѣлю фунта не заработаютъ. Это знаете, дѣло дрань.

— Я полагаю, они ночными работами по деревнямъ держатся, замѣтилъ я.

— Вотъ хоть ты лопни, не могу я этого понять, продолжалъ Паукъ, не вслушавшись въ мое замѣчаніе: — тутъ всего по фунту заработиваютъ, а между тѣмъ и новые коричневые сюртуки, и новыя атласныя платья, и одного пони мало, а надо купить новую лошадь, да не какую нибудь чачу, а настоящаго клипера, гнѣдаго, — бѣжитъ какъ паровозъ, Семъ говоритъ.

— Ну, я полагаю, онъ лошадь не для красоты же держитъ; я слыхалъ, люди славныя дѣла дѣлаютъ съ лошадьми, да съ тележками.

— А вы представьте себѣ, что они ихъ держатъ и не работаютъ ими, сказалъ Паукъ, понижая свой голосъ до самаго тихаго шопота. — Представьте себѣ, что они держатъ лошадь цѣлый день въ конюшнѣ подъ замкомъ?

— Ну, я бы тогда подумалъ, что они ее украли.

— Тридцать фунтовъ за нее дали! Семъ видѣлъ, какъ платили.

— И никогда ею не работаютъ?

— Днемъ никогда.

— Что же это значитъ: «днемъ никогда»?

— Большую гнѣдую лошадь запрягаютъ ночью. Постоянно только ночью, замѣтилъ Паукъ съ такимъ внушительнымъ видомъ, который показалъ мнѣ, что онъ много размышлялъ о ночныхъ, экскурсіяхъ гнѣдой лошади. — Тсъ! Вы никому не говорите, что я вамъ слово сказалъ объ этомъ.

— Это почему? Вѣдь это не секретъ, что тутъ есть гнѣдая лошадь? спросилъ я.

— Это не секретъ, что тутъ есть гнѣдая лошадь. О, нѣтъ! Это все въ порядкѣ! отвѣтилъ Паукъ съ тѣмъ же таинственнымъ видомъ.

— Такъ въ чемъ же секретъ?

— А куда на ней ѣздятъ, прошепталъ Паукъ торжественно изъ-за черпальца своей кофейной ложки.

— Ѣздятъ на ночныя работы; за нихъ вѣдь хорошо платятъ. Сами жъ вы сказали, что оно такъ?

— Да, работы хорошія! Эти деревенскія трубы часто приходится чистить, и сажи въ нихъ нѣтъ — по крайности обыкновенной сажи, отвѣтилъ Паукъ, почесывая себѣ ложкою свой вымазанный носъ и сомнительно покачивая головою.

Въ эту минуту вошелъ Семъ и своимъ приходомъ положилъ конецъ таинственному разговору.

ГЛАВА XXVII,
ВЪ КОТОРОЙ СЕМЪ ПОСВЯЩАЕТЪ МЕНЯ ВЪ ТАЙНУ ТАИНСТВЕННОЙ САЖИ.

Я скоро узналъ, что Паукъ и Семъ сказали мнѣ чистую правду и что дѣйствительно мнѣ представляется мало случаевъ выучиться ремеслу трубочиста.

Мнѣ въ самомъ дѣлѣ почти нечего было дѣлать. Рѣдко случалось, чтобы мистеру Бельчеру и Неду Перксу приходилось дѣлить между собою болѣе полудюжины работъ, и Семъ отправлялся съ однимъ, а я съ другимъ. Моя работа кончалась утромъ часовъ въ десять или въ одиннадцать и она была неутомительна; мнѣ только приходилось переносить часть машины, когда мы перебирались изъ одного дома въ другой, передавать палки мастеру Бельчеру, чтобы онъ ихъ свинчивалъ, принимать ихъ отъ него и связывать въ пучекъ, когда онѣ были развинчены, и, наконецъ, подметать полъ кругомъ очага, когда работа была кончена. Еслибы мистеръ Бельчеръ совсѣмъ отказался отъ моихъ услугъ, то у него въ день прибавилось бы работы не больше, какъ на полчаса. Послѣ завтрака я былъ воленъ забавляться, какъ мнѣ было угодно; и такъ-какъ меня кормили правильно, достаточно хорошо и въ изобиліи, то недостатокъ работы нисколько меня не тревожилъ.

Особенно замѣчательно было то, что этотъ недостатокъ работы не тревожилъ также и мистера Бельчера. У моего хозяина, кажется, было именно столько работы, сколько ему было нужно, и онъ не хлопоталъ о томъ, чтобы достать ея побольше. Я увѣренъ, что можно было бы имѣть больше работы, и для этого надо было только, когда мы шли утромъ по улицамъ, кричать: «трубочистъ! трубочистъ!» Но хотя я часто предлагалъ эту мысль, чувствуя, какъ мало я доставляю пользы своему хозяину, однако, мистеръ Бельчеръ никогда не хотѣлъ этого позволить. Онъ говорилъ, что это нереспектабельно. У него былъ свой домъ и свой колоколъ, и всякій желающій могъ позвонить въ него; а коли люди этого не дѣлали, такъ они вольны были поступать какъ имъ угодно. У него всегда было много денегъ въ карманѣ, и онъ рано утромъ выпивалъ съ мистеромъ Перксомъ достаточное количество рому и молока, а вечеромъ сидѣлъ въ общей комнатѣ «Георга и Дракона», пилъ джинъ съ водою стаканъ за стаканомъ и курилъ длинную трубку.

Онъ проводилъ такимъ образомъ свои вечера, когда его не занимала работа. Проведя около шести недѣль у него на службѣ, я замѣтилъ, что вышеупомянутая «ночная работа» въ деревнѣ случались среднимъ числомъ раза по два въ недѣлю. Сему хотѣлось, чтобы эти работы случались почаще, потому что отправляясь въ путь, мистеръ Бельчеръ обыкновенно имѣлъ за ужиномъ что-нибудь очень вкусное и горячее, и Сему всегда доставалась доля, и кромѣ того еще капелька рому для предохраненія отъ холода. Они обыкновенно пускались въ путь часовъ въ одиннадцать, при этомъ въ телегу запрягалась гнѣдая лошадь. Они, то-есть мистеръ Бельчеръ и мистеръ Перксъ, никогда не ѣздили «одѣтые», но всегда въ рабочемъ платьѣ, съ черными лицами и руками; они везли съ собою машину для чистки трубъ (тотъ конецъ ея, къ которому была придѣлана щетка, лежалъ на задкѣ телеги и былъ выставленъ на видъ). Кромѣ машины они брали, какъ разсказалъ намъ Семъ, длинный мѣшокъ съ разными инструментами, о которыхъ Семъ зналъ только то, что они звякали, когда мѣшокъ приподнимали. Они также брали съ собою фонарь (не конюшенный фонарь, а другой, съ круглымъ стекломъ и съ опускнымъ кольцомъ, какъ въ фонарѣ у полисмена) и что-нибудь отрадное въ бутылкѣ.

Время ихъ возвращенія было неопредѣленное. Иногда имъ случалось возвращаться въ два часа, а иногда не раньше четырехъ. Иной разъ — по разсказамъ Сема — мистеръ Бельчеръ, проѣхавъ нѣсколько миль на работу, находилъ, что ее сдѣлать нельзя, или что по ошибкѣ ее сдѣлалъ за него кто-нибудь другой, или что пожарныя трубы неожиданно куда-нибудь потребовалось въ эту ночь и что работу приходится отложить до другаго раза. Нечему удивляться, что въ такихъ случаяхъ мистеръ Бельчеръ весь слѣдующій день былъ не въ духѣ. Каково это въ самомъ дѣлѣ было человѣку оторваться на половину ночи отъ своей постели и гнать лошадь за двадцать-четыре или за двадцать-пять миль, такъ что, когда она, возвратившись домой, останавливалась въ дворѣ, то ее едва можно было видѣть за облакомъ пара, поднимавшагося отъ ея мокрой кожи? Это было очень неудобно и могло вывести изъ терпѣнія и заставить ругаться болѣе кроткихъ людей, чѣмъ мистеръ Бельчеръ, или его помощникъ мистеръ Перксъ.

— Я всегда знаю, когда у нихъ вышла неудача еще раньше, чѣмъ они сядутъ въ тележку, говорилъ Семъ: — потому они тогда несутъ только одинъ мѣшокъ — тотъ, что съ инструментами. А когда у нихъ два мѣшка, маленькій съ инструментами — его хозяинъ несетъ, — и большой съ сажей, тотъ, что несетъ Недъ Пересъ — онъ таки бываетъ порядочно тяжелый — тогда ужь я знаю, что все благополучно, и мнѣ даютъ глотокъ изъ бутылки; да оно и кстати, какъ постоишь промерзнешь на холодѣ иной разъ около часу.

Въ одномъ отношеніи, однако, мистеръ Бельчеръ обнаруживалъ замѣчательное снисхожденіе къ нѣжному возрасту Сема; онъ находилъ неудобнымъ лишать его сна хоть на минуту дальше того, какъ это было рѣшительно необходимо для его ночныхъ поѣздокъ. Тотчасъ послѣ того, какъ гнѣдая лошадь въѣзжала во дворъ, Сема отпускали на покой.

— Вы идите спать, мой мальчикъ; мы съ мистеромъ Перксомъ уберемъ сбрую и лошадку, говаривалъ онъ.

Такъ они и дѣлали, и столько у нихъ при этомъ набиралось работы, что — какъ мы ясно могли разслышать черезъ тонкую перегородку, отдѣлявшую конюшню отъ кухни — иногда они были заняты цѣлый часъ или даже больше.

Въ этомъ, впрочемъ, не было ничего страннаго. Лошадь у мистера Бельчера была дорогая, и это было очень естественно, что онъ тратилъ довольно много времени на то, чтобы обтереть ее и доставить ей всевозможныя удобства до своего ухода.

Во всемъ этомъ дѣлѣ всего замѣчательнѣе былъ вопросъ, куда дѣвалась сажа, привезенная домой съ этихъ «деревенскихъ работъ»?

Послѣ вышеприведеннаго разговора моего съ Паукомъ мы больше не упоминали объ этомъ предметѣ. Онъ не былъ сообщителенъ и рѣдко говорилъ о чемъ-либо, кромѣ своихъ страданій.

Я, конечно, не принималъ этого дѣла близко къ сердцу, но кое-когда, въ свободныя минуты, я затрогивалъ этотъ предметъ, и меня всякій разъ осаживали совѣтомъ знать свое дѣло и не совать носа туда, гдѣ его могутъ отхватить прочь, прежде чѣмъ я успѣю оглянуться.

Тѣмъ не менѣе таинственный фактъ оставался. По словамъ Сема, которому не было никакой выгоды дѣлать ложное показаніе, сажу съ деревенскихъ работъ клалъ въ тележку Недъ Перксъ; потомъ ее привозили домой во дворъ, вносили къ конюшню, и послѣ этого ее никто уже больше не видалъ. Конечно, Недъ Перксъ не жилъ у Бельчера; у него былъ свой собственный домъ на нью-кентской дорогѣ, и такъ-какъ его жилище было довольно далеко отъ Кемберуэля, то Перксъ обыкновенно послѣ возвращенія съ этихъ работъ, запрягалъ пони въ легкую тележку и ѣхалъ въ ней домой, а утромъ привозилъ ее назадъ; но, разумѣется, было нелѣпо предполагать, чтобы Недъ, самъ не державшій заведеніе для чистки трубъ, увозилъ съ собою сажу: на что жь она ему была нужна?

Въ связи съ этою частью работы находилось такое странное обстоятельство, что оглядываясь на него назадъ, я невольно дивлюсь тому, что оно такъ мало обратило на себя наше вниманіе. Недъ Перксъ не всегда ѣздилъ домой въ вышеупомянутыхъ случаяхъ, но иногда оставался у мистера Бельчера, и тогда, хотя насъ одолѣвалъ сонъ, и потому мы могли бы пропустить мимо ушей шумъ при запряганіи и выводкѣ пони, насъ аккуратно увѣдомляла объ этомъ собака «Паука» Пинчъ. Нарушался ли сонъ собаки особымъ запахомъ этой необыкновенной сажи въ конюшнѣ, или же при ея глубокой антипатіи къ мистеру Перксу ея тонкое обоняніе извѣщало ее о присутствіи этого врага гдѣ-нибудь во дворѣ и приводило ее такимъ образомъ въ безпокойное состояніе — это не совсѣмъ ясно; какъ бы то ни было, маленькая, грязно-бѣлая собака была въ тревогѣ всякій разъ, когда, возвратившись съ деревенской ночной работы, мистеръ Перксъ, вмѣсто того, чтобы ѣхать въ тележкѣ на нью-кентскую дорогу, проводилъ остальную часть ночи у Бельчеровъ, и это неудовольствіе выражалось совсѣмъ особеннымъ образомъ. Его визгъ только потому не превращался въ настоящій вой, что его хозяинъ зажималъ ему рукою морду; три раза мы всѣ проснулись отъ ужаснаго шуму; Пинчъ вырвался у своего задремавшаго хозяина и сталъ рыть лапами землю возлѣ перегородки, отдѣлявшей кухню отъ конюшни, съ яростію, совершенно-несвойственною его слабой натурѣ.

— Онъ чуетъ крысу, сказалъ Семъ. — Молодецъ-собака! лови ее! Въ конюшнѣ есть крысы, знаете, «Паукъ»? Вотъ онъ на нихъ-то и зарится.

«Паукъ» сползъ съ своихъ мѣшковъ и, ухвативъ Пинча, уложилъ его въ постель, и угрозами, и ласками заставилъ его лежать смирно.

— Это не крысы; крысы не приходятъ кое-когда, ужь коли онѣ водятся, то всегда бываютъ, замѣтилъ «Паукъ» испуганнымъ шопотомъ. — Пошли мнѣ только Господь выбраться отсюда; вотъ все, что я могу сказать.

Затѣмъ «Паукъ» заговорилъ снова:

— Что вы, Джимъ, слышали, уѣхалъ Перксъ?

— Онъ еще не уѣхалъ; по крайней-мѣрѣ я еще не слыхалъ, чтобы закладывали пони.

— Я такъ и зналъ! прошепталъ «Паукъ». Такъ оно и есть! Перксъ не уѣзжалъ, а главное то, что онъ и не уѣдетъ сегодня ночью. Это ужасно лежать здѣсь и знать, что… что Перксъ не уѣхалъ домой, не правда ли, Джимъ?

— Ужасно только потому, что вашъ Пинчъ поднимаетъ такую неистовую возню; кромѣ этого я ничего ужаснаго тутъ не вижу.

— Онъ дрожитъ, Джимъ, точно будто варазился моею болѣзнью и у него ломитъ всѣ суставы. Бѣдный Пинчь! Я васъ понялъ, Пинчъ. Джимъ, знаете вы что-нибудь о собакахъ?

— Объ ихъ породѣ?

— Нѣтъ, объ ихъ натурѣ, Джимъ.

— Ну, это и есть ихъ порода — развѣ жь не такъ?

— Нѣтъ; порода это значитъ насчетъ ихъ шерсти и примѣтъ, Джимъ; а натура, знаете, это то, что внутри ихъ и чѣмъ онѣ чуютъ, понимаете?

Меня одолѣвалъ сонъ, и «Паукъ» становился глубокомысленнымъ; поэтому я просто отвѣчалъ:

— А!

— Онѣ знаютъ больше, чѣмъ мы думаемъ, собаки-то, Джимъ.

— Я знавалъ собаки двѣ; тѣ точно много знали, отвѣтилъ я зѣвая.

— Ну, такъ вотъ что. Какую же вы про нихъ знаете самую умную штуку, Джимъ?

Было очевидно, что «Паукъ» (какъ это часто съ нимъ случалось) страдалъ безсонницей и желалъ, чтобы и я тоже не спалъ для компаніи съ нимъ. «Паукъ» не такой былъ малый, котораго можно было бы настоящимъ образомъ любить, но я увѣренъ, что я чувствовалъ къ нему большую жалость. Поэтому я припомнилъ двѣ-три слышанныя иною исторіи объ умныхъ собакахъ, и разсказалъ ихъ «Пауку» одну за другою.

— Ахъ, иной разъ онѣ еще и не такъ умны бываютъ, Джимъ! отвѣтилъ онъ, когда я истощилъ мой запасъ разсказовъ. — У нихъ есть кое-что — такая сила есть еще гораздо мудренѣе того, чтобъ ловить крысъ и таскать вещи съ прилавковъ. Слыхали вы что-нибудь объ акулахъ, Джимъ?

Я не слыхалъ.

— Акулы эти презабавныя твари; коли умираетъ матросъ на кораблѣ, онѣ плывутъ за кораблемъ покуда матросъ совсѣмъ умретъ, чтобы онъ имъ достался на ужинъ, когда его бросятъ въ море.

— Ну васъ совсѣмъ! Не хочу слушать такихъ исторій! Я спать хочу. Съ какой стати вы меня пугаете? Я, пожалуй, не прочь поболтать немного о собакахъ, коли вамъ это пріятно, а говорить о мертвецахъ слуга покорный.

— Я вамъ хотѣлъ только показать, о какомъ умѣ въ собакахъ я вамъ толковалъ, замѣтилъ «Паукъ» оправдываясь. — У собакъ тоже есть, что у акулъ, Джимъ.

— Очень вѣроятно.

— Только собаки этому не радуются, а скорѣе этого боятся; разумѣется, вы сейчасъ скажете, что онѣ боятся, если послушаете, какъ онѣ воютъ, чуть только зачуютъ.

— Что зачуютъ?

— Ну, вотъ! зачѣмъ же вы хотите, чтобы я опять это сказалъ? Вотъ что я сейчасъ говорилъ объ акулахъ и…

— Довольно, говорятъ вамъ! Не хочу я больше съ вами разсуждать. Покойной ночи. Я спать хочу.

На слѣдующій день, выйдя вмѣстѣ съ мистеромъ Бельчеромъ, хотя я вовсе не желалъ сору выносить изъ избы, однако когда рѣчь какъ-то зашла объ акулахъ, я, находясь въ свободныхъ отношеніяхъ съ моимъ хозяиномъ, разсказалъ ему ту исторію объ акулахъ, которую я слышалъ отъ «Паука».

Хозяинъ засмѣялся,

— Къ чему это была разсказана такая исторія? О чемъ вы съ «Паукомъ» разговаривали прежде, чѣмъ зашла рѣчь объ акулахъ и мертвыхъ матросахъ, Джимъ?

— О, мы о собакахъ говорили.

И затѣмъ, вовсе не думая, какъ я врежу «Пауку», я пересказалъ мистеру Бельчеру все, что я звалъ о странномъ поведеніи Пинча и о замѣчаніяхъ «Паука» по этому поводу. Мистеръ Перксъ былъ тутъ же; они какъ-то странно переглянулись между собою и потомъ услали меня прочь. Въ эту ночь собака «Паука» Пинчъ не возвращалась домой. Въ безутѣшному горю своего хозяина, она совсѣмъ пропала безъ вѣсти.

Я прожилъ недѣль шесть у мистера Бельчера; вдругъ, однажды, въ субботу ночью, Семъ пришелъ въ кухню съ тѣмъ изумительнымъ извѣстіемъ, что его мать въ этотъ самый день явилась изъ Дорсетшейра по приглашенію мистера Бельчера для совѣщанія объ очень важномъ дѣлѣ, и что въ результатѣ этихъ совѣщаній получилось отмѣненіе заключеннаго контракта; мать Сема приняла отъ хозяина-трубочиста нѣкоторое количество денегъ, Семъ долженъ былъ въ понедѣльникъ утромъ отправиться домой вмѣстѣ съ матерью.

— Теперь вамъ хорошо будетъ, Джимъ, сказалъ Семъ: — теперь ваше дѣло будетъ ѣздить съ хозяиномъ и Недомъ на эти деревенскія ночныя работы. Теперь я ухожу; мнѣ этотъ секретъ ни на что не нуженъ, такъ я, пожалуй, готовъ разсказать. Всякій разъ, какъ вы будете выѣзжать на гнѣдой лошади, на вашу долю будетъ доставаться по шести пенсовъ. Впрочемъ, это не секретъ; это что хозяинъ вамъ даетъ всякій разъ, чтобы вы берегли настоящій секретъ.

— Очень хорошо! по мнѣ, пожалуй, отвѣтилъ я, очень обрадованный этою предстоящей перемѣною въ моемъ положеніе (я всегда завидовалъ Сему по поводу этихъ ночныхъ поѣздокъ). Я привыкъ держать секреты. А очень трудно удержать этотъ секретъ хозяина, Семъ?

— Легче быть ничего не можетъ, прошепталъ Семъ. (Нашъ разговоръ происходилъ въ одномъ углу кухни, такъ что Паукъ не могъ его слышать); хозяинъ вамъ скажетъ.

— Нѣтъ, вы мнѣ скажите, будьте добрымъ товарищемъ; я тогда буду держать его прежде, чѣмъ хозяинъ мнѣ его откроетъ.

— А Пауку не скажете?

— Ну, вотъ еще!

— И никому рта не разинете изъ тѣхъ ребятъ, съ кѣмъ вы играете на баржахъ?

— Ужь вы не бойтесь!

— Ну, такъ это на счетъ той сажи, что они привозятъ по ночамъ въ большой телегѣ; еще мы часто объ этомъ разговаривали. Войдемте во дворъ тутъ, я вижу, старый Паукъ уши навостряетъ.

Мы вышли.

— Вы какъ думаете, Джимъ, это какая же сажа?

— Какая сажа? Я только одну сажу и знаю, та вся изъ трубъ, я полагаю. А то какъ же?

— Разумѣется, изъ какихъ нибудь трубъ. Приложите ухо поближе, Джимъ! Мы привозимъ домой сажу изъ церковныхъ трубъ.

— Я никогда не зналъ, что въ церквахъ есть камины, сказалъ я, не слишкомъ пораженный тѣмъ секретомъ, по поводу котораго Семъ поднималъ такую тревогу.

— Разумѣется есть; нужны же трубы, чтобы церковь была теплая — опять же и въ ризницѣ огонь.

— А! такъ вотъ вы объ чемъ хотите говорить. Ну, что жь изъ этого? Почему жь не чистить церковную трубу?

— Тс!… Вотъ и я такъ сказалъ, какъ хозяинъ въ первый разъ заговорилъ объ этомъ. Чтобъ знать эти вещи, надо знать парламентскіе акты, возразилъ Семъ: — а по этимъ актамъ есть такой резонъ, что не надо чистить церковныя трубы, или, ужь, коли чистить, такъ непремѣнно тайкомъ. Это противъ законовъ. Я тамъ не знаю навѣрное, какіе законы, а только тутъ религія какъ-то замѣшана. Коли вы на этомъ попадетесь — каторжная работа! Васъ исказнятъ. Хозяинъ мнѣ такъ сказалъ.

— Исказнятъ, я знаю; вздернутъ въ Ольдъ-Бели. Я это видалъ.

— Какое тутъ исказнятъ; во сто разъ хуже! Вобьютъ острыя спицы въ животъ, и будутъ таскать по дорогамъ — эту часть пытки я знаю, но тамъ еще есть много другихъ мукъ. Вотъ почему эту работу надо дѣлать ночью, когда никто не видитъ. Кабы вы знали, какъ они крадутся въ темнотѣ и какъ прячутся, чуть кого-нибудь заслышатъ, именно тогда, когда берутся за машину и за мѣшокъ, вы бы сейчасъ смекнули, какая это опасная штука.

— А положимъ, поймаютъ того мальчика, что стережетъ у нихъ лошадь, спросилъ я: — что жъ его тоже будутъ таскать по дорогамъ съ проткнутымъ животомъ?

— Господь съ вами! Его дѣло сторона; это только тогда исказнятъ, когда поймаютъ на самомъ дѣлѣ. Надо, чтобъ вы попалась въ церкви или на кладбищѣ съ этою сажей. Только тогда могутъ васъ уличить. Иной разъ вы ужь вычистили трубу и уходите съ сажей, и тутъ, вдругъ, надо бросить все и бѣжать. Три недѣли тому назадъ, съ нами такая штука случилась возлѣ Бернета.

— Ну, это чудной законъ, говоритъ человѣку: идите сюда, сдѣлайте намъ вотъ эту работу, только смотрите, не попадайтесь за нею, а то мы вамъ продвинемъ острую спицу въ животъ. Тутъ что-нибудь да не такъ, Семъ.

— Это все такъ, какъ мнѣ хозяинъ сказалъ, больше я ничего не знаю, отвѣтилъ Семъ. — Видите, Джимъ, я тутъ вотъ какъ соображаю. По парламентскому акту эту работу самъ священникъ долженъ дѣлать, а тотъ передаетъ причетнику, а причетникъ сваливаетъ на сторожа, а ужь сторожъ потихоньку пишетъ къ хозяину: вы, говоритъ, приходите въ такую-то ночь и ключъ будетъ въ церковныхъ дверяхъ, а деньги за работу вы найдете въ ризницѣ на каминѣ. Я не говорю, что оно точь въ точь такъ бываетъ, а только оно въ этомъ родѣ, это я знаю. Это то же самое, когда вѣшаютъ, вы слышали, Джимъ? Судья говоритъ, что лордъ-меръ долженъ повѣсить человѣка, а лорду-меру такая работа не по душѣ, онъ говоритъ своему помощнику, главному шерифу, чтобъ тотъ за него сдѣлалъ, а тотъ передаетъ своему помощнику, второму шерифу. Ладно, говоритъ второй шерифъ, я его завтра въ восемь часовъ утра безпремѣнно вздерну. Только онъ этого не дѣлаетъ, а пишетъ преспокойно къ Джеку Кечу (палачу), и тотъ приходитъ, и исполняетъ это, и даетъ кое-что другимъ ребятамъ, чтобъ они ему помогли, а судьѣ все равно, лишь бы дѣло было сдѣлано; и такъ они всѣ себѣ устраиваютъ, лишь бы ихъ было удобно. Могу сказать, хозяинъ-таки даетъ сторожу кое-что изъ денегъ за чистку, — а беретъ онъ, должно быть, хорошія деньги. И такъ это у нихъ гладко улаживается. А ужь деньги, разумѣется, должны быть хорошія, закончилъ Сенъ: — коли взять въ разсчетъ, что и дѣло-то опасное, и сажа ничего вамъ въ карманъ не даетъ.

— Это почему же ничего въ карманъ? Вѣдь это такая же сажа, какъ и всякая другая.

— Да ее нельзя ни на какое дѣло употреблять, возразилъ Семъ внушительно. — Это противъ законовъ — самъ хозяинъ мнѣ такъ сказалъ — нельзя продавать сажу изъ церкви; съ него берутъ страшный зарокъ, что онъ не будетъ торговать ею, а возьметъ ее и закопаетъ. Это уже дѣло Неда Перкса; онъ беретъ ее и зарываетъ у себя за домомъ въ саду. Теперь вы все объ этомъ знаете, съ начала до конца. Вотъ этотъ секретъ вы и должны держать, и чтобъ вы не болтали, вы будете получать по шести пенсовъ съ поѣздки.

Все это Семъ разсказалъ мнѣ съ такимъ видомъ, который показывалъ, что онъ вполнѣ вѣритъ въ свой секретъ, сберегавшійся у него такъ долго и неуклонно; я безъ колебаній принялъ его показанія.

Это былъ настоящій секретъ! Мнѣ и прежде случалось хранить секреты, но ни одного изъ нихъ не бывало такого величественнаго. Ни одинъ изъ нихъ не былъ даже приблизительно похожъ на этотъ. Тутъ было что-то въ родѣ представленій въ Шордичѣ.

Когда мы вслѣдъ за тѣмъ пошли спать, я, вслѣдствіе присутствія «Паука», не могъ разспрашивать Сема о какихъ-либо дальнѣйшихъ подробностяхъ; но размышленія объ этомъ дѣлѣ не дали мнѣ заснуть до самаго разсвѣта, и когда я, наконецъ, сомкнулъ глаза, я увидалъ удивительный сонъ. Я у ограды кладбища дожидался вмѣстѣ съ рѣзвою гнѣдою лошадью; вдругъ нѣсколько «исказнителей», въ видѣ призраковъ, забрались въ телегу, присѣли и попрятались въ ней, выжидая покуда хозяинъ и Недъ Перксъ выйдутъ изъ церкви съ ношею священной сажи; а мнѣ они какими-то чарами мѣшали увѣдомить ихъ словами или знаками о грозившей имъ ужасной опасности. Я видѣлъ хозяина, несшаго машину, и Неда, согнувшагося подъ безмѣрно-тяжелымъ мѣшкомъ; они шли по тропинкѣ съ кладбища прямо назадъ, и меня жестоко мучила невозможность отойдти отъ головы лошади и побѣжать къ нимъ. Они подошли. «Теперь все благополучно, Недъ, сказалъ мистеръ Бельчеръ: теперь, мой доброй товарищъ, мы можемъ посмѣяться надъ исказнителями и надъ всѣми изъ дѣлами! Ха-ха! Опустите задокъ, Джимъ, и мы все уложимъ въ одну минуту». И все еще не имѣя возможности извѣстить его объ угрожающей опасности, я опустилъ задокъ, и въ ту же минуту выскочили «исказнители» — ихъ было трое — каждый изъ нихъ былъ вооруженъ острою палкою, острою, какъ иголка, толстою и длинною, какъ рогатина; бросившись на насъ съ отвратительными воплями, они проткнули намъ всѣмъ троимъ средину животовъ, и подхвативъ насъ такимъ образомъ себѣ на плечи, скорымъ шагомъ двинулись къ могильномъ камнямъ.

Какъ ни былъ ужасенъ мой сонъ, онъ, однако, нисколько не подавилъ во мнѣ горячаго желанія сдѣлаться преемникомъ Сема; напротивъ того, я даже думаю, что этотъ сонъ скорѣе усилилъ мое стремленіе и я боялся только того, что въ концѣ концовъ догадка Сема можетъ оказаться невѣрною, что мистеръ Бельчеръ на будущее время вздумаетъ обходиться безъ содѣйствія мальчика, присматривающаго за лошадью, или захочетъ непремѣнно брать съ собою «Паука». «Паукъ» не могъ ходить, но онъ могъ сидѣть прямо на козлахъ и держать возжи, а этого было совершенно достаточно для упомянутаго дѣла. Эта послѣдняя мысль сдѣлала меня несчастнымъ мальчикомъ на весь этотъ день — то было воскресенье. Мнѣ хотѣлось еще поразспросить Сема объ этомъ предметѣ, но онъ на цѣлый день ушелъ куда-то съ матерью. Я забросилъ коварный вопросъ «Пауку»:

— Дивлюсь я, кто это будетъ ѣздить по ночамъ въ деревенской телегѣ, когда Семъ уйдетъ?

— Кто! Да, разумѣется, вы. Кому же другому? сказалъ «Паукъ», повидимому не мало удивленный тѣмъ, что у меня еще остаются по этому дѣлу какія бы то ни было сомнѣнія.

— Я думалъ, что они, можетъ быть, васъ будутъ брать, сказалъ я.

— Меня! Да на чтожъ я имъ буду годенъ? Я и въ телегу-то не влѣзу, коли меня на рукахъ не поднимутъ. Фью! хорошъ я малый для ночныхъ прогулокъ. Да я бы черезъ недѣлю мертвый лежалъ. Ужь кто бы тамъ ни поѣхалъ, а ужь я не пойду, Джимъ; въ этомъ вы можете быть совершенно увѣрены.

Но я не могъ довести себя до этого убѣжденія. Я достаточно хорошо зналъ мистера Больчера и его помощника, Неда Перкса, чтобы быть увѣреннымъ въ томъ, что уваженіе къ здоровью бѣднаго «Паука» никакъ не сможетъ отвратить ихъ отъ какихъ бы то ни было задуманныхъ ими дѣловыхъ плановъ. «Паукъ» былъ просто мертвымъ грузомъ, обременявшимъ ихъ фирму.

Ужъ не пригнано ли все это дѣло къ тому, чтобы затаскать «Паука» и окончательно доканать его?

Къ величайшей моей радости, однако, мнѣ не пришлось провести вторую ночь въ танталовскихъ мечтахъ и размышленіяхъ; въ тотъ же вечеръ мистеръ Бельчеръ позвалъ меня въ гостевую, и послѣ непродолжительной дружеской болтовни о разныхъ пустякахъ, приступилъ къ тому предмету, который лежалъ у меня на сердцѣ, и формально объявилъ мнѣ свое намѣреніе брать меня на мѣсто Сема.

Онъ не проникалъ такъ глубоко въ этотъ секретъ, какъ я могъ того желать, и только упомянулъ о деревенской ночной работѣ, какъ объ особенномъ приватномъ занятіи, относительно котораго питаютъ твердую увѣренность, что я буду слышать и видѣть и молчать.

— И вамъ самимъ будетъ выгодно такъ дѣлать, сказалъ мистеръ Бельчеръ. — У всѣхъ хоэяевъ, что держатъ учениковъ, Джимми, — а вѣдь вы же, разумѣется, ученикъ, хотя и нѣтъ на счетъ васъ никакихъ бумагъ — у всѣхъ хозяевъ есть свои секреты. У меня есть свои секреты, и въ одинъ такой секретъ я васъ теперь введу, о если вы его будете держать какъ за восковою печатью, вамъ отъ этого не будетъ хуже. Поглядите на Сема; онъ держалъ секретъ и ему отъ этого не хуже, не правда ли? У Сема всегда водились денежки въ карманѣ; онъ знаетъ вкусъ такого кушанья и питья, что другимъ мальчикамъ, на кого хозяевамъ нельзя полагаться, и понюхать не приходилось. Вы, разумѣется, понимаете, Джимъ? Слѣпой лошади что кивнуть, что моргнуть, все равно, ге?

— Все равно, хозяинъ, да еще и лучше, отвѣтилъ я, восхищенный довѣренностію мистера Бельчера, а также добротою и снисхожденіемъ мистриссъ Бельчеръ, находившейся тутъ же и не разъ дававшей мнѣ отвѣдывать своего напитка изъ джина съ водою.

— Съ другой стороны, продолжалъ мистеръ Бельчеръ: — положимъ, что Семъ выдалъ бы мой секретъ. Положимъ, что когда ему были поручены секреты хозяйскаго ремесла, онъ сталъ бы держать ихъ плохо — пошелъ бы болтать о нихъ, понимаете? Вы какъ думаете, я что сдѣлалъ бы съ Семомъ?

При этихъ словахъ его длинное бѣлое лицо такъ грозно нахмурилось, что я не зналъ, какъ отвѣчать ему.

— Я полагаю, вы бы задали ему ужаснаго жару и ловко бы его отдѣлали, отвѣтилъ я.

— Жару! Это точно; такого жару, что хуже его ни одному мальчику не доставалось, отвѣтилъ мистеръ Бельчеръ, кладя обѣ руки ко мнѣ на плечи, и пристально глядя мнѣ прямо въ лицо. — Еслибы Семъ, когда я довѣрилъ ему секреты моего ремесла, пошелъ шептать да болтать обо мнѣ, я думаю, что я бы его убилъ. Я даже знаю навѣрное, что убилъ бы. Какъ я услышалъ бы объ этомъ, я бы почувствовалъ такое ужасное бѣшенство, что первымъ дѣломъ я схватилъ бы его за поганую глотку и выдавилъ бы изъ него подлую его жизнь. Вы какъ думаете, сдѣлалъ бы я это, мистриссъ?

— У меня на этотъ счетъ нѣтъ ни малѣйшаго сомнѣнія, съ воодушевленіемъ отвѣтила хозяйка, къ которой былъ обращенъ вопросъ.

Я также не имѣлъ на этотъ счетъ ни малѣйшаго сомнѣнія. Когда мистеръ Бельчеръ сказалъ: «я схватилъ бы его за глотку», его руки соскользнули съ моихъ плечъ и такъ стиснули мнѣ горло, что первые суставы его большихъ пальцевъ сошлись и сразу убѣдили меня своимъ пожатіемъ въ томъ, какъ легко мистеръ Бельчеръ могъ бы задушить Сема, еслибы онъ своимъ предательскимъ поведеніемъ заслужилъ такое наказаніе. Выраженіе его глазъ въ то время, когда онъ разыгрывалъ сцену удушенія, было способно навести ужасъ. Я долженъ сознаться, что оно меня испугало, хотя я зналъ, что мы съ нимъ были въ самыхъ дружескихъ отношеніяхъ.

— Разумѣется, сказалъ онъ: — мнѣ не хотѣлось бы до этого дойдти, и я могу сказать, что мнѣ потомъ было бы жаль; но я бы такъ съ нимъ поступилъ, это навѣрное, еслибы онъ меня подвелъ. Но онъ не подводилъ меня, онъ былъ чувствительный, расторопный мальчикъ, вотъ такой, какъ вы, и поэтому онъ получалъ всѣ полупенсы и ни одного тычка. Теперь довольно. Сегодня я васъ еще не введу въ секретъ моего ремесла; на это будетъ время, когда вы сами его увидите, а это будетъ завтра въ ночь — если только не свѣтить мѣсяцъ.

Тутъ разговоръ прекратился; и принявъ участіе въ такомъ хорошемъ ужинѣ, какого еще никогда не выпадало на мою долю, съ тѣхъ поръ, какъ я находился на службѣ у мистера Бельчера, я былъ отпущенъ въ кухню, и мнѣ было внушено на прощанье, чтобы я ни однимъ словомъ не проговорился «Пауку» о нашемъ совѣщаніи.

Не стоитъ описывать здѣсь, какъ я провелъ слѣдующій день. Это былъ рѣшительно самый длинный изъ всѣхъ пережитыхъ мною дней, включая и то достопамятное время, когда, убѣжавъ изъ рабочаго дома, я проводилъ часы дневнаго свѣта подъ темными «арками» въ ожиданіи Моульди и Рипстона.

Только одна мысль не давала мнѣ покоя — будетъ ли лунный свѣтъ? Въ послѣднюю ночь было довольно темно, и въ предыдущую ночь мѣсяцъ свѣтилъ ярко. О перемѣнахъ мѣсяца я, разумѣется, не имѣлъ и понятія. Приливы и отливы были мнѣ такъ хе хорошо знакомя, какъ любому лодочнику на Темзѣ, но мѣсяцъ и законы, управляющіе этихъ свѣтиломъ, были для меня покрыты такимъ глубокимъ мракомъ, какого я жаждалъ на эту ночь всѣми силами моей души. Мнѣ казалось, что тутъ все случайность. Можетъ быть мѣсяцъ будетъ свѣтить, а можетъ быть и не будетъ; совершенно какъ ему самому вздумается. Такъ-какъ ремесло мистера Бельчера зависѣло отъ мѣсяца, то онъ, разумѣется, зналъ его привычки не хуже всякаго другаго человѣка, и судя по его словамъ, это было дѣло, подверженное случайностямъ.

Я не завтракалъ въ этотъ день — не обѣдалъ. Подъ вечеръ, однако, отрадная надежда подогрѣла мой апетитъ. Эту надежду подалъ мнѣ «Паукъ» свомъ восклицаніемъ:

— Косточки мои! Косточки мои! воскликнулъ онъ. — Навѣрное будетъ перемѣна погоды; въ ночи дождь пойдетъ, готовъ фартингъ прозакладывать!

И покуда бѣдный малый визжалъ и нылъ, твердо вѣря въ свое предсказаніе, я чувствовалъ дрожь восторга; зная по многократному опыту, какой онъ вѣрный пророкъ, я собрался съ мужествомъ и весело принялся пить чай.

ГЛАВА XXVIII,
ВЪ КОТОРОЙ Я ОТПРАВИЛСЯ ВЪ ЖЕЛАННУЮ ЭКСПЕДИЦІЮ. Я ПОДСЛУШИВАЮ ЛЮБОПЫТНЫЙ РАЗГОВОРЪ О «ПРЫТКИХЪ» И «ТИХИХЪ». Я УЗНАЮ ЗНАЧЕНІЕ ЭТОГО РАЗГОВОРА.

Въ сумерки пошелъ дождь, и къ девяти часамъ — тогда былъ май мѣсяцъ и вечера были длинные — ночь сдѣлалась такъ темна и ненастна, какъ только я могъ того пожелать. Немного позднѣе приближеніе великаго событія сдѣлалось совершенно несомнѣннымъ, потому что мистриссъ Бельчеръ позвала меня ужинать (читатель можетъ быть увѣренъ, что я держался по близости), точно такъ, какъ она обыкновенно звала Сема передъ отправленіемъ въ ночную экспедицію. Ужинъ былъ обильный и роскошный; онъ состоялъ преимущественно изъ рубцовъ, жареныхъ въ маслѣ, и изъ тертаго картофелю. Присутствовали мистеръ и мистриссъ Бельчеры, Недъ Перксъ и я.

Когда покончены были жареные рубцы, мистеръ Бельчеръ, бывшій, повидимому, въ самомъ лучшемъ расположеніи духа, замѣтилъ:

— Теперь, милая моя, мы только выкуримъ трубочку, да выпьемъ стаканчикъ, и сейчасъ въ путь. Смѣшайте-ка мальчику капельку въ его пропорцію, мистриссъ. Это ему понадобится. Намъ придется проѣхать тридцать миль туда и обратно, а ливень, должно быть, зарядилъ на всю ночь.

Мистриссъ Бельчеръ съ достаточною любезностью смѣшала мнѣ полъ-бокала грога, горячаго и крѣпкаго, и хотя отъ него у меня навернулись слезы на глазахъ, я мужественно выпилъ его, какъ и слѣдуетъ человѣку, пускающемуся въ такое дьявольски-опасное предпріятіе.

Допивъ свой стаканъ, Недъ Перксъ исчезъ на нѣсколько минутъ и потомъ, вернувшись назадъ, сказалъ, что онъ готовъ ѣхать когда угодно будетъ хозяину.

— Я еще положилъ въ телегу два лишнихъ мѣшка, кромѣ длиннаго, сказалъ онъ. — Намъ хорошо будетъ ихъ на себя накинуть, а то льетъ, какъ изъ ведра.

На дворѣ мы нашли гнѣдую лошадь, уже запряженную, и пустились въ путь.

Мистеръ Бельчеръ и Недъ Перксъ, накинувъ себѣ по мѣшку на голову въ видѣ капюшоновъ, усѣлись рядомъ въ телегѣ, а я уютно свернулся въ уголкѣ, прикрывшись попоной, которую обыкновенно набрасывали на лошадь, когда она стояла на мѣстѣ. Кромѣ насъ самихъ, въ телегѣ лежали машина для чистки трубъ и мѣшокъ съ какими-то другими инструментами, о которыхъ Семъ могъ только сказать, что они звякаютъ; лежа на днѣ телеги и держа руку на этомъ мѣшкѣ, я также не могъ составить себѣ объ этихъ инструментахъ никакого болѣе яснаго понятія, хотя я былъ на столько любознателенъ, что старался ощупать ихъ форму сквозь покрывавшую ихъ толстую ткань мѣшка.

Я не имѣлъ ни малѣйшаго понятія о той дорогѣ, по которой мы ѣхали, и вслѣдствіе этого романтическая прелесть нашего предпріятія еще болѣе усаливалась. Лежа въ темнотѣ съ таинственно звякавшими инструментами подъ локтемъ, я мчался съ ужасною быстротою на сильной гнѣдой лощади, которой копыта явственно шлепали по грязной дорогѣ; я думалъ о томъ, что противъ нашего предпріятія направлены могущественные парламентскіе акты, что мы навлекаемъ на себя мщеніе ужасныхъ «исказнителей» и что въ случаѣ неуспѣха насъ ждетъ жестокое мученіе острыхъ палокъ! Говорите послѣ этого о тѣхъ пьесахъ, что ставились на шордичскомъ театрѣ! Случалось ли имъ когда-нибудь играть такую пьесу? И это была не пьеса, это было настоящее дѣло!

Крѣпкій грогъ, которымъ угостила меня мистриссъ Бельчеръ, быть можетъ, имѣлъ нѣкоторое вліяніе на теченіе моихъ мыслей; но чѣмъ дальше я думалъ о томъ, какъ очаровательно отчаянна наша экспедиція, тѣмъ больше она мнѣ нравилась, пока, наконецъ, я началъ почти желать, чтобы въ то время, когда я буду стеречь телегу, на меня осмѣлился напасть молодой «исказнитель» — приблизительно моихъ лѣтъ и моего роста, и съ не слишкомъ большою палкою въ рукахъ. Я бы не побѣжалъ, я бы сталъ защищаться. Моульди научилъ меня тремъ четыремъ ухваткамъ боксерскаго искусства и я считалъ возможнымъ поставить ими въ тупикъ моего молодаго «исказнителя». Ухъ! кабы только онъ отложилъ въ сторону свою острую палку, я бы схватилъ его за руку и обработалъ бы его такъ, что онъ бы не скоро это забылъ.

Въ то время, какъ я довелъ себя до такого внутренняго воодушевленія, мы навѣрное, при той рыси, какою бѣжала гнѣдая лошадь, проѣхали добрыхъ десять миль; дождь все еще былъ очень силенъ, какъ я могъ заключить изъ рѣзкаго звука дождевыхъ капель, падавшихъ на покрывавшую меня попону.

Мистеръ Бельчеръ поворотилъ въ колодѣ, стоявшей возлѣ дороги, и остановился напоить лошадь.

— Не знаю, какъ вы, Недъ, сказалъ онъ: — но я точно утопшая крыса; меня промочило буквально до самой рубашки. Не хлебнуть ли намъ капельку?

— Какъ дальше проѣдемъ, такъ еще нужнѣе будетъ хлебнуть, сказалъ мистеръ Перксъ; его обыкновенно ворчливый голосъ нисколько не смягчился оттого, что его поливало дождемъ на протяженіи цѣлыхъ десяти миль. — А то бы я, разумѣется, съ моимъ удовольствіемъ. Жаль, что мы не налили побольше въ бутылку.

— Да вѣдь мы можемъ отпить и опять долить ее здѣсь, замѣтилъ мастеръ Бельчеръ.

— Будетъ ли это безопасно, вы какъ думаете?

— Совершенно безопасно, коли мы пошлемъ Джима; его никто здѣсь не видалъ. Какъ бы то ни было, надо попробовать; всячески лучше будетъ, чѣмъ схватить скверную простуду, а ее схватить гораздо легче, чѣмъ потомъ съ нею раздѣлаться.

Мистеръ Перксъ не имѣлъ возраженія противъ послѣдняго плана; мы проѣхали нѣсколько шаговъ за колоду (стоявшую у придорожнаго кабака, котораго ставни, по причинѣ поздняго часа, были полузакрыты); бутылку, взятую изъ дому, вынули и сначала мистеръ Бельчеръ, а потомъ Недъ Перксъ хлебнули изъ изъ нея по нѣскольку большихъ глотковъ.

— Я полагаю, мы здѣсь не достанемъ такой чудесной водки, замѣтилъ послѣдній джентльменъ, чмокая губами.

— Гдѣ такой достать! Лучше намъ будетъ попить ее столько, сколько душа приметъ. Много ль въ бутылкѣ осталось, Недъ?

— Не осталось и четверти; оно слышно, какъ тряхнуть.

— Такъ лучше покончимъ. Хватимъ еще по хорошему глотку, а остальное дадимъ мальчику. Въ такую ночь человѣку ведро вопить только что въ пору; и то вреда не будетъ.

Когда Недъ Перксъ передалъ мнѣ бутылку, въ ней оставалось болѣе хорошаго глотка, и то была крѣпчайшая водка; но имѣя въ виду возможность повстрѣчаться въ скоромъ времени съ «исказнителемъ», я не задумался влить себѣ въ горло все, что оставалось.

— Видите этотъ кабакъ, Джимъ? Катайте туда и несите пинту лучшей водки. Оставьте попону въ телегѣ, тогда подумаютъ что вы здѣсь по сосѣдству живете.

Я полагаю, что меня дѣйствительно приняли, какъ надѣялся мистеръ Бельчеръ, за мѣстнаго обывателя. У прилавка было нѣсколько запоздавшихъ потребителей и я получилъ мою пинту лучшей водки, не возбудивъ особеннаго вниманія.

— Далеко ли вы считаете до Ромфорда, мистеръ? спросилъ одинъ изъ присутствующихъ, когда я на минуту остановился между прилавкомъ и дверьми, чтобы плотнѣе забить пробку въ бутылку.

— Не далеко, отвѣтилъ трактирщикъ: — три мили, можетъ быть, три съ половиной.

— Это все прямо, мистеръ?

— Какъ есть прямо въ ту сторону.

И съ этими словами трактирщикъ кивнулъ головою по тому направленію, гдѣ находился Ромфордъ. Голова нашей гнѣдой была именно обращена въ эту сторону, такъ что, повидимому, мы ѣхали въ Ромфордъ.

Въ бутылку входила пинта, такъ что мои оба спутника угостили себя очень хорошо — особенно если принять въ соображеніе превосходное качество водки.

Я влѣзъ обратно въ телегу и собирался устроиться поудобнѣе въ моемъ старомъ углу, когда мистеръ Бельчеръ замѣтилъ:

— Постойте минутку, мальчикъ; попробуемъ-ка мы пересѣсть. Вы ложитесь подъ сидѣнье, тамъ вамъ будетъ сухо, а мнѣ дайте попону, я ее на плечи накину.

Я покорно исполнилъ его требованіе.

— Жаль, что мы не захватили другаго мѣшка, проворчалъ мастеръ Перксъ. — Меня насквозь промочило.

— Да вѣдь другой мѣшокъ есть, Недъ?

— Только длинный.

— Ну такъ развѣ же длиннымъ нельзя укрыться отъ дождя такъ же, какъ и короткимъ?

— Укрыться-то можно, да…

— Да что? Вы можетъ боитесь, что тотъ, для кого онъ приготовленъ, простудится? смѣсь замѣтилъ мистеръ Бельчеръ.

— Этого бояться нечего, отвѣтилъ Недъ Перксъ и также засмѣялся. — Дайте-ка сюда этотъ мѣшокъ, Джимъ.

Онъ набросилъ себѣ мѣшокъ на плечи, и мы тою же крупною рысью поѣхали дальше.

Можетъ быть, водка развязала языки мистера Бельчера и его помощника, такъ что они стали говорить громче и съ меньшими предосторожностями, чѣмъ при началѣ нашего путешествія; а можетъ быть и то, что лежа возлѣ нихъ съ неприкрытыми ушами, я могъ лучше разслышать ихъ разговоръ; какъ бы то ни было, я знаю только то, что прежде чѣмъ мы подъѣхали къ колодѣ, я совсѣмъ не замѣчалъ, чтобы они говорили между собою, а теперь я слышалъ, что у нихъ идетъ оживленная бесѣда. Впрочемъ, стукъ тележныхъ колесъ и копытъ гнѣдой лошади, бѣжавшей крупной рысью, мѣшалъ мнѣ слышать отчетливо ихъ рѣчи. Но изрѣдка, когда попадалась мягкая полоса дороги, мнѣ было легко разбирать каждое слово, хотя понимать смыслъ ихъ бесѣды было довольно трудно, благодаря тому, что эта бесѣда велась на какомъ-то условномъ фигуральномъ нарѣчіи. Водка усилила мое желаніе знать все, что было возможно касательно секрета, и я безъ церемоніи навострялъ уши по мѣрѣ моихъ силъ.

— Меньше взять нельзя, замѣтилъ мистеръ Бельчеръ. — Убей женя громъ! Коли у пискуна стоитъ пять жвакъ, такъ у взрослаго непремѣнно десятокъ; и то дешевле госпитальной цѣны. Я ему такъ и сказалъ. Вы только посмотрите величину и вѣсъ, я говорю, и какая съ этимъ возня; вѣдь это не то, что ребенокъ; и говорю, вѣдь этого не увезешь въ носовомъ платкѣ.

— Очень хорошо! Ну, а онъ что же?

Что онъ на это сказалъ, я не могъ разслышать, потому что въ эту самую минуту мы наѣхали на камни, и голосъ мистера Бельчера затерялся въ шумѣ. Когда мы миновали камни, я услышалъ уже продолженіе его рѣчи.

— …Это не по моей части, я говорю. Это все очень хорошо, что вы мнѣ разсказываете разницу между «прыткими» и «тихими», только голова, все-таки голова, и шея, все-таки шея, и а не постыжусь сказать, что у меня духу не хватитъ это сдѣлать. Чепуха! онъ говоритъ. По моему, это сдѣлать все равно, что отрѣзать ломоть хлѣба, или ногу, либо руку; вѣдь не станете же вы мнѣ говорить, что у васъ чувства нѣжнѣе моихъ! онъ говоритъ. Какъ дошло дѣло до этого, я на томъ и оборвалъ, и говорю: мнѣ разсуждать не зачѣмъ; субъектъ есть субъектъ, а голова не субъектъ. Отрѣзанныя головы не по моей части, а субъекты по моей, такъ тутъ я къ вашимъ услугамъ, а тамъ — нѣтъ. Чтожъ, я развѣ не правъ былъ, Недъ?

— Со стороны работы вы, разумѣется, правы, а только я бы не задумался, кабы у меня въ рукахъ былъ инструментъ такой острый, отвѣтилъ мистеръ Перксъ: — и кабы они поступали честно и добросовѣстно съ человѣкомъ; разумѣется, не трудно понять, сколько тутъ сбереглось бы труда и безпокойства. Ну, положимъ, мы имъ угодили — какія-жъ бы вышли послѣдствія? Всю торговлю мы бы перепортили; такъ же легко было бы доставать голову, или какую-нибудь отдѣльную часть, какъ будто это говядина отъ мясника…

— Вотъ и я такъ думаю, Недъ, перебилъ мистеръ Бельчеръ съ воодушевленіемъ.

— А еще того хуже, продолжалъ мистеръ Перксъ: — что они станутъ съ нами вести дѣла, точно будто мы, въ самомъ дѣлѣ, простые мясники и держимъ лавки съ вѣсами и съ гирями!

— Да вѣдь онъ всегда былъ большой скряга, вы знаете, замѣтилъ мистеръ Бельчеръ. — Помните, какъ мы только что принялись за это дѣло, когда ему понадобился въ субъекты этотъ балаганный великанъ изъ Бексли, помните, какая съ нимъ была возня, какъ ему надо было подгибать колѣни и…

Полоса камней.

— …не покрывалъ, коротокъ слишкомъ на цѣлый футъ. Мнѣ дядя разсказывалъ исторію сотню разъ (теперь говорилъ, мистеръ Перксъ). Такъ они что же сдѣлали? Посадили его на сидѣнье, нахлобучили ему старую шляпу на голову, а въ ротъ всунули короткую трубку, ѣдутъ они черезъ Брентфордсвую заставу, а имъ на встрѣчу…

Опять камни.

— …лучше его высадить, говоритъ полисменъ, дайте я его возьму въ часть; очень онъ плохъ на видъ, говоритъ, точно сейчасъ умирать собрался. О, это ничего! говоритъ Спифлеръ Уилькиисъ. — У него, обыкновенно, больной цвѣтъ лица, а когда онъ выпьетъ малую толику, его это сейчасъ всего перевернетъ. Ну, не успѣлъ онъ этого сказать, вдругъ проклятое колесо — они-себѣ въ это время все ѣхали, а голубчикъ-то держался на задкѣ, и фонаремъ свѣтилъ въ телегу — такъ не успѣлъ онъ этого сказать, вдругъ колесо на толчкѣ въ дребезги, а мертвецъ со всего размаху ничкомъ на земь и…

На этотъ разъ не было камней, но проходилъ пастухъ со стадомъ овецъ, и глупый овчаръ съ лаемъ бросился за нами, такъ что голосъ мистера Перкса еще разъ затерялся на нѣсколько минутъ.

— …дерзкая штука для Спифлера, каково!

Это замѣчаніе принадлежало мистеру Бельчеру.

— Ну, кому же, какъ не Спифлеру Уилькинсу и дѣлать дерзкія штуки; онъ, знаете, никогда не принимался за работу прежде, чѣмъ натянется ромомъ чуть не до безумія. Это еще большое счастье полисмену, что Спифлеръ его ударялъ тупымъ концомъ лома, а не остріемъ. Онъ такъ и растянулся на дорогѣ, какъ пласкуша.

— А Спифлеръ, разумѣется, не теряя времени, драла? замѣтилъ мистеръ Бельчеръ.

— Какъ! а мертвеца такъ и бросить среди дороги? Не на того напали. Къ чему же и драться, коли уѣзжать безъ барышей, онъ говоритъ, и сейчасъ велѣлъ своему помощнику сойдти съ телеги и втащить мертвеца назадъ. А всего лучше та штука, что господинъ полицейскій, какъ увидалъ, съ какимъ народомъ связался, только прикинулся, будто онъ совсѣмъ безъ чувствъ; Спифлеръ, какъ усадилъ своего мертвеца самымъ удобнымъ образомъ, идетъ посмотрѣть на полисмена. Знаете что, Сопи, говоритъ онъ своему помощнику: я, право, думаю, что его этотъ проломъ въ головѣ совсѣмъ покончилъ; что, кабы мы и его захватили? Тогда его друзьямъ не придется тратиться на похороны. Только что онъ это сказалъ, полисменъ какъ крикнетъ, и прочь покатился отъ Спифлера, потомъ вскочилъ и побѣжалъ такъ, какъ будто за нимъ гнался самъ чортъ.

Въ этой исторіи Неда, которой отрывки, подслушанные мною, приведены выше, нашлось для мистера Бельчера столько забавнаго, что онъ, по крайней-мѣрѣ, цѣлую минуту спустя, безъ умолку смѣялся, припоминая самые характерные эпизоды.

Я съ своей стороны не находилъ тутъ ничего смѣшнаго. Картина полисмена, который сначала прикинулся мертвымъ, а потомъ вскочилъ на ноги и бросился бѣжать, была довольно забавна, если взять ее отдѣльно; но какова же была исторія въ цѣломъ? Къ чему тутъ былъ «мертвецъ»? Значило ли у нихъ слово «мертвецъ», мертвый человѣкъ? Оно, повидимому, было такъ, если принять въ разсчетъ, что ему «нахлобучили шляпу на голову и сунули трубку въ ротъ». Какъ же онъ сюда зашелъ? Какъ онъ попалъ въ телегу мистера Спифлера?

Далѣе, какъ понимать разговоръ, предшествовавшій разсказу о мистерѣ Спифлерѣ? Объ отрѣзываньи головъ? Это, кажется, была не исторія, то былъ недавній и личный опытъ моего хозяина. Когда Недъ Перксъ говорилъ, что онъ бы не задумался, еслибы у него былъ въ рукахъ такой острый инструментъ, то намекалъ ли онъ этимъ на то, что готовъ отрѣзать чью нибудь голову? Я не могъ привести все это въ ясность; но я лежалъ подъ сидѣньемъ въ какомъ-то бреду испуга, и потъ каплями выступалъ у меня на лицѣ. Куда же мы теперь ѣхали? Для кого, или для чего же былъ приготовленъ длинный мѣшокъ — тотъ самый, который Недъ Перксъ накинулъ себѣ на плечи — и кто же это не могъ простудиться, если мѣшокъ будетъ мокрымъ? Тутъ не могло быть рѣчи о сажѣ.

Мой хозяинъ и его помощникъ продолжали разговаривать, но мнѣ было уже не до слушанья. Вся моя храбрость сплыла, и мои колѣни стали стучать по дну телеги, когда мнѣ въ голову стало закрадываться подозрѣніе, что все сказанное мнѣ Семомъ было невѣрно, что очищеніе трубъ въ церквахъ вовсе не входило въ программу ночныхъ экскурсій мистера Бельчера, и что «секретъ» былъ просто-на-просто убійствомъ.

Сильный дождь все еще продолжался, когда, натянувъ возжи и потихоньку шепнувъ гнѣдой лошади «стой!», мистеръ Бельчеръ остановилъ телегу; потративъ нѣсколько секундъ на осмотръ мѣстности, онъ приказалъ мнѣ вылѣзать, и я, собравъ все свое мужество, повиновался. На мое счастье было темно, хоть глазъ выколи, а то мистеру Бельчеру стоило бы только взглянуть мнѣ въ лицо, и онъ бы сразу угадалъ, что со мною что-то попритчилось.

— Ну, а вамъ вотъ тутъ разскажу часть того секрета по ремеслу, о которомъ я вамъ говорилъ, промолвилъ онъ. — Видите тамъ эту церковь?

Я взглянулъ въ темноту по тому направленію, куда онъ мнѣ указывалъ, и съ трудомъ различилъ туманный очеркъ церковной колокольни, а между колокольнею и нами другія низкія сѣроватыя фигуры, которыя могли быть только надгробными памятниками.

— Да, сэръ, отвѣтилъ я: — я вижу церковь.

— Ну, такъ мы пойдемъ туда чистить трубы, прошепталъ онъ. — Мнѣ некогда теперь разсказывать вамъ до тонкости, что и какъ, а скажу я вамъ только, что трубы чистить въ церквахъ не такая работа, чтобъ ее дѣлать спокойно у всѣхъ на виду. Вы понимаете?

— Д-д-да, сэръ, отвѣтилъ а съ трепетомъ, потому что въ эту самую минуту я прикоснулся ногою къ мѣшку съ «звякавшими штуками» и у меня въ головѣ промелькнуло замѣчаніе Неда Перкса на счетъ того, что бы онъ сдѣлалъ, еслибы у него былъ въ рукахъ такой острый инструментъ. — Д-д-да, сэръ, я понимаю.

— Что съ вами такое? спросилъ мистеръ Перксъ, кладя руку ко мнѣ на плечо. — Онъ весь дрожитъ, какъ осина.

— Онъ тамъ спалъ подъ сидѣньемъ — вотъ оно что, а теперь только-что проснулся. Правда, Джимъ?

По многимъ причинамъ, я былъ очень благодаренъ хозявну за эту мысль и проворно отвѣтилъ ему, что оно такъ и есть.

— Хлебните вотъ этого, сказалъ онъ. — Это васъ въ одну секунду поправитъ.

И съ этими словами онъ приложилъ бутылку съ водкой къ моимъ губамъ.

Глотокъ водки оживилъ меня удивительно — и, странное дѣло, видъ, надгробныхъ памятниковъ и церковной колокольни также подѣйствовалъ на меня ободряющимъ образомъ. Въ словахъ мистера Бельчера, что онъ идетъ чистить церковныя трубы, оказываюсь такимъ образомъ тѣнь правдоподобія.

Спутники мои оба вылѣзли, и проведя лошадь въ группѣ деревьевъ, стоявшихъ насупротивъ калитки, тамъ остановились.

— Ну, вы теперь вылѣзайте, Джимъ, прошепталъ мой хозяинъ: — и стойте-себѣ около лошади, покуда мы пойдемъ покончимъ работу. Мы не долго замѣшкаемъ. Слушайте, вотъ на церковныхъ часахъ бьетъ двѣнадцать; прежде, чѣмъ пробьетъ половина перваго, мы вернемся назадъ, и вамъ перепадетъ кое-какая мелочь на ваши расходы. Вы вѣдь теперь совсѣмъ проснулись? Вы вѣдь теперь совсѣмъ молодцомъ, правда?

— Да, благодарю, сэръ; я теперь совсѣмъ хорошо себя чувствую.

Такъ оно и было: послѣдній глотокъ водки снова поставилъ меня на ноги, и мнѣ было почти стадно вспомнить о томъ ребяческомъ страхѣ, который напалъ на меня въ телегѣ.

— Вѣдь вамъ не страшно, что тутъ кладбище и все такое?

— О, нѣтъ, сэръ!

И я слегка засмѣялся, чтобы вполнѣ убѣдить его, какъ беззаботно я отношусь къ подобнымъ нелѣпостямъ.

Тогда Недъ вынулъ изъ телеги инструменты, а мистеръ Бельчеръ зажегъ фонарь. Они, однако, не тотчасъ ушли. Они остановились у калитки, и мистеръ Бельчеръ вытащилъ изъ кармана кусокъ бѣлой бумаги, на которой были начерчены какія-то линіи; все это я видѣлъ совершенно ясно при сильномъ свѣтѣ потайнаго фонаря, направленномъ прямо на бумагу. Они прислонили чертежъ къ одному изъ столбовъ калитки и внимательно стали въ него вглядываться, проводя по линіямъ кончиками пальцевъ, и взглядывая изрѣдка на церковь, причемъ они прикрывали руками глаза отъ сильнаго дождя, и старались такомъ образомъ разглядѣть, соотвѣтствуетъ ли дѣйствительность тому, что было нарисовано на листѣ. Они, безъ сомнѣнія, именно за этимъ и смотрѣли. Они изучали планъ церковныхъ трубъ. Выходитъ, стало быть, на повѣрку, что Семъ-то правъ, а я, глупый мальчишка, изъ-за пустяковъ, Богъ-знаетъ какъ перепугался.

— Я полагаю все, какъ слѣдуетъ, сказалъ мистеръ Бельчеръ, свертывая бумагу и закрывая отверстіе потайнаго фонаря. — Я бы только желалъ, чтобы намъ пришлось работать по ту сторону церкви, а не по эту.

Недъ сдѣлалъ какое-то возраженіе, но я его не разслышалъ; они вошли въ калитку, отправились по дорожкѣ въ церковь, и почти немедленно исчезли въ темнотѣ.

И вотъ я ждалъ, держа гнѣдую подъ уздцы; дождь лилъ какъ изъ ведра и промачивалъ меня до костей (потому что попонѣ было теперь дано ея настоящее назначеніе: ею была покрыта нѣжная спина гнѣдой лошади); въ виду у меня были только маленькія сѣроватыя фигуры на кладбищѣ, не ясно обозначавшіяся въ ночной темнотѣ, и за всѣмъ этимъ, и выше всего этого, большой сѣрый очеркъ церковной колокольни; слышенъ былъ только безотрадный шумъ дождя по листьямъ надъ моею головою, по доскамъ телеги и по грубой попонѣ, накинутой на спину лошади.

Я, однако, на все это обращалъ мало вниманія; мнѣ случалось въ теченіе моей недолгой жизни бывать въ очень странныхъ положеніяхъ, въ положеніяхъ еще болѣе странныхъ, чѣмъ теперешнія и, повидимому, безнадежныхъ. Невесело было стоять одному въ полночь въ непроглядной тьмѣ возлѣ кладбища; но это должно было продолжаться недолго: они очень скоро вернутся съ сажей и я получу свою шестипенсовую монету, и лошадь во весь духъ побѣжитъ назадъ домой, и я заберусь въ свою теплую постель, и обо всемъ этомъ очень весело будетъ вспоминать.

Я подкрѣплялъ себя этими размышленіями, покуда на церковныхъ часахъ пробило четверть перваго, и я узналъ такимъ образомъ, что прошло меньше половины того времени, которое назначено было для возвращенія; менѣе половины потому, что послѣ того какъ мистеръ Бельчеръ обратилъ мое вниманіе на бой часовъ, добрыхъ пять минутъ было потрачено на изученіе плана у калитки.

Я началъ чувствовать безпокойство. Само собою разумѣется, что привидѣнія не существуютъ! Правда, мистриссъ Дипль въ рабочемъ домѣ говорила что-то о воскресеніи мертвыхъ; не понимая значенія этого мудренаго слова, я обратился къ ней съ вопросомъ, и она объяснила мнѣ, что это значитъ вставаніе изъ гробовъ, что всѣ, и добрые и злые, должны будутъ встать изъ гробовъ; но что она знала объ этомъ? Безъ сомнѣнія, она была старая дура, какъ называла ее добрая мистриссъ Браунгонтеръ: тѣмъ не менѣе, я съ большимъ удовольствіемъ поглаживалъ шею гнѣдой лошади, и когда я называлъ ее, по примѣру мистера Бельчера, «доброю лошадкою», то меня въ значительной степени успокоивали простые и естественные звуки ея ржанья и постукиваніе ея копытъ о песчаный и каменистый грунтъ дороги.

На церковныхъ часахъ пробила половина перваго.

— Теперь все покончено, подумалъ я. А вѣдь я, все-таки, выстоялъ недурно; черезъ минуту они вернутся.

И минуту — двѣ, три, четыре минутъ — мои глаза были устремлены на церковную дорожку въ той надеждѣ, что я вотъ-вотъ увижу нашего молодца Неда Перкса, согнувшагося подъ бременемъ сажи. Но онъ не приходилъ; никто не приходилъ, ничто не показывалось. У меня начали стучать зубы и меня быстро охватило прежнее чувство робости. Я поглаживалъ лошадь и называлъ ее «доброю лошадкою» и пріискивалъ ей другія ласкательныя имена, но она не давала отвѣта и стояла неподвижно, какъ надгробный памятникъ.

«И злые и добрые», говорила мистриссъ Дипль; я полагаю, что злые были «исказнители» и приходили съ заостренными шестами за людьми, попадавшимися по близости ихъ жилищъ.

Порхъ! порхъ! хлопъ! хлопъ! Гу-гу-гу!

То былъ, безъ сомнѣнія, филинъ, но въ эту минуту онъ былъ для меня огромнымъ «исказнителемъ», прокладывавшимъ себѣ дорогу черезъ вѣтки надъ моею головою; я вскрикнулъ отъ ужаса и обхватилъ руками шею гнѣдой лошади; гнѣдая захрапѣла и пошатнулась такъ, что хомутъ заскрипѣлъ какимъ-то самымъ зловѣщимъ образомъ.

Я не могъ дольше выдержать. Неужели мистеръ Бельчеръ и Недъ никогда не придутъ? Я хотѣлъ пройдти нѣсколько шаговъ по тропинкѣ и прислушаться, не идутъ ли они. Такъ я и сдѣлалъ, сначала пріискавъ на дорогѣ и подложивъ подъ колеса два большіе камня на тотъ случай, еслибы гнѣдой вздумалось тронуться въ путь.

Я не видѣлъ впереди себя и на три ярда, и я былъ принужденъ шарить ногами, чтобы удостовѣряться въ томъ, что я не сбиваюсь съ мощеной дорожки. Пройдя нѣсколько шаговъ, я останавливался и прислушивался; но не слышно было ни одного звука, кромѣ барабанившаго дождя.

Я пробрался немного дальше, имѣя въ виду замѣчаніе мистера Бельчера на счетъ его желанія, чтобы работа была по эту сторону церкви, а не по ту. Я еще не дошелъ до самой церкви. Я пробирался впередъ шагъ за шагомъ, какъ вдругъ нога моя наткнулась на какую-то массу, которая произвела какое-то глухое шуршанье и въ ту же минуту принудила меня остановиться. То не было живое тѣло, потому что я на него наткнулся, она не сдѣлала попытки сойдти съ дороги. Тогда я собрался съ духомъ, нагнулся и ощупалъ эту массу; къ моему несказанному изумленію я нашелъ, что эта масса была наша машина для очистки трубъі По близости стояло дерево и машина лежала такъ, какъ будто она сначала была прислонена къ дереву, а потомъ упала на то мѣсто, гдѣ я ее нашелъ.

Первымъ чувствомъ моимъ было опасеніе, что хозяинъ и Недъ Перксъ находятся въ непосредственной близости; что, быть можетъ, Недъ остановился только на минуту отдохнуть, изнемогши подъ тяжелымъ бременемъ сажи; а что меня сейчасъ увидятъ и, по всей вѣроятности, крѣпко отколотятъ за то, что я бросилъ лошадь и телегу; полный этого страха, я прижукнулся и сталъ вслушиваться изо всѣхъ силъ. Однако, я не могъ различить ни одного звука — ни малѣйшаго; но въ то время, какъ я вглядывался въ темноту, тревожно поворачивая голову во всѣ стороны, я вдругъ увидѣлъ возлѣ церкви лучъ свѣта, вырвавшійся изъ потайнаго фонаря. Онъ блеснулъ на одно мгновеніе и вдругъ исчезъ, но я успѣлъ замѣтить, что свѣтъ приближается во мнѣ; поэтому я безъ шуму пробѣжалъ назадъ по дорожкѣ, вынулъ каменья изъ-подъ колесъ и, какъ ни въ чемъ не бывало, занялъ свое мѣсто у головы лошади.

Однако, прошло нѣсколько времени и мое предположеніе о томъ, что свѣтъ предвѣщаетъ возвращеніе мистера Бельчера, ничѣмъ не оправдывалось, такъ что я, наконецъ, началъ надѣяться или бояться (которое изъ этихъ двухъ чувствъ зародилось во мнѣ — это было бы мнѣ невозможно рѣшить при моемъ тогдашнемъ безпредѣльномъ смущеніи), что это была пустая тревога, но вдругъ я замѣтилъ двѣ фигуры, идущія по тропинкѣ и находившіяся отъ меня такъ близко, что я изумился, какимъ образомъ я не увидѣлъ ихъ раньше.

«Я всегда знаю, когда имъ посчастливилось, тогда Недъ Перксъ идетъ согнувшись подъ мѣшкомъ сажи, а хозяинъ несетъ инструменты». Такъ говорилъ Семъ; и если судить по этому признаку, то надо было заключить, что имъ посчастливилось. Недъ сгибался подъ своимъ мѣшкомъ, а мистеръ Бельчеръ несъ инструменты, въ томъ числѣ и машину, которую онъ, очевидно, поднялъ проходя мимо дерева. Они остановились у калитки и мистеръ Бельчеръ осторожнымъ голосомъ спросилъ:

— Все благополучно, Джимъ?

— Все благополучно, сэръ.

— Никто не проходилъ мимо, никто съ вами не заговаривалъ?

Былъ «исказвитель», но строго говоря, онъ ко мнѣ не обращался, кромѣ того, я не расположенъ былъ разговаривать, поэтому а отвѣтилъ коротко, что съ тѣхъ поръ, какъ они ушли, я ни съ нѣмъ не видался и не говорилъ.

— И прекрасно, Джимъ. Опустите задокъ; и какъ только мы уложимъ сажу, такъ сейчасъ промочимъ себѣ горло и живо домой.

Я опустилъ задокъ и спутники мои уложили сажу — большую массу сажи — такую массу, что они были принуждены положить одинъ конецъ мѣшка на окрайну телеги, и потомъ впихивать его, напирая всѣми силами. Они на минуту открыли въ это время фонарь и, судя по ихъ наружности, можно было подумать, что они скорѣе занимались дѣланьемъ кирпичей, чѣмъ чисткою трубъ, до такой степени они были выпачканы глиною. Ихъ руки была всѣ вымазаны, а также и сапоги по щиколодку; даже концы черной шелковой косынки у Неда Перкса были какъ будто окунуты въ глинистую воду, а мѣшокъ съ сажей былъ изъ конца въ конецъ усѣянъ глинистыми пятнами. Когда устроили какъ слѣдуетъ мѣшокъ съ сажей, тогда появилась бутылка съ водкой и они оба къ ней приложились и мнѣ также дали выпить.

— Пейте смѣло, вреда не будетъ, мой мальчикъ, ласково сказалъ мистеръ Бельчеръ: — и вотъ возьмите себѣ, вы у меня молодецъ — вы славный мальчикъ, особенно коли то взять, что вы это въ первый разъ; по обыкновенію я даю таннеръ, но вотъ вамъ бобъ.

И онъ далъ мнѣ шиллингъ, а мистеръ Перксъ болѣе дешевымъ образомъ выразилъ свое одобреніе, ласково погладивъ меня по головѣ.

— А какъ мы назадъ поѣдемъ? спросилъ мистеръ Перксъ. — Мальчику лучше всего сѣсть между нами, я думаю?

— По моему онъ меньше промокнетъ, воли уляжется въ углу, такъ какъ сюда ѣхалъ, возразилъ мистеръ Бельчеръ.

— Я дождя не боюсь, сэръ, отвѣтилъ я: — ужь больше теперешняго я не промокну; вреда мнѣ отъ этого никакого не будетъ, сэръ.

Я почему-то чувствовалъ себя полнымъ страннаго ужаса, не уступавшаго даже тому неумѣренному количеству водки, которое меня заставили проглотить съ тѣхъ поръ, какъ мы выѣхали изъ дому. Мнѣ не хотѣлось лежать на двѣ телеги.

— Да, да! Только у меня дома уже лежитъ вѣдь одинъ, тому повредило; мнѣ вовсе не желается, чтобы у меня очутился на рукахъ другой малый съ ревматизмомъ, могу васъ увѣрить! возразилъ мистеръ Бельчеръ.

— Отчего жь бы ему и въ самомъ дѣлѣ не сѣсть на дно? спросилъ мистеръ Перксъ.

— Свертывайтесь въ клубокъ, Джимъ, рѣшилъ мистеръ Бельчеръ. — Вотъ такъ. Попону мы положимъ къ себѣ за колѣни, такъ что вы однимъ концомъ можете прикрыть себѣ плечи.

И онъ притиснулъ меня внизъ, въ тотъ уголъ телеги, который я занималъ прежде.

— Вы головой не ложитесь на этотъ мѣшокъ съ сажей, замѣтилъ мистеръ Перксъ. — Онъ весь мокрый, такъ вы себѣ уши простудите.

Усѣвшись какъ слѣдуетъ, мистеръ Бельчеръ ударилъ бичомъ гвѣдую и она помчалась, какъ бы радуясь тому, что ей позволяютъ расправить продрогшія ноги.

Странный ужасъ, охватившій меня съ тѣхъ поръ, какъ я сдѣлалъ удивительное открытіе на церковной тропинкѣ, все возрасталъ. Ясное дѣло, мистеръ Бельчеръ пріѣхалъ въ Ромфордъ не затѣмъ, чтобы чистить церковныя трубы; онъ даже не бралъ съ собою въ церковь машину, онъ только пронесъ ее нѣсколько шаговъ по тропинкѣ и тамъ ее оставилъ. Онъ провезъ ее съ собою въ телегѣ и пронесъ по направленію въ церкви только для того, чтобы прикрыться ею, какъ ширмами. Трубъ въ эту ночь не чистили, а между тѣмъ мѣшокъ былъ полонъ.

Чѣмъ онъ былъ половъ? «Вы не ложитесь на него головою», предостерегъ меня мистеръ Перксъ. Этого бояться было нечего; мнѣ страшно было прикоснуться къ нему — даже поворотить голову въ ту сторону, гдѣ онъ лежалъ. Весь разговоръ хозяина съ мистеромъ Перксомъ объ отрѣзнваньи головъ и о балаганномъ великанѣ изъ Бексли, которому надо было «подгибать колѣни», и о мертвецѣ съ короткою трубкою въ зубахъ, пришелъ мнѣ на память съ ужасающею отчетливостью; тутъ же я припомнилъ хладнокровное признаніе Неда Перкса, что для него совершеніе нѣкоторыхъ ужасовъ является исключительно вопросомъ о сподручности «такого остраго инструмента».

Что было въ мѣшкѣ?

Мой страхъ нисколько не уменьшился, но чѣмъ дольше я углублялся въ этотъ предметъ, тѣмъ сильнѣе разгоралось во мнѣ желаніе отдѣлаться отъ ужаснаго недоумѣнія и узнать правду.

Какъ могъ я узнать эту правду?

Я осторожно протянулъ дрожащую ногу и, добравшись ею до запачканнаго мѣшка, ощупалъ его пальцами. Онъ былъ мягкій и уступалъ давленію. Ужь не сажа ли это и въ самомъ дѣлѣ?

Я долженъ былъ знать правду во что бы то ни стало, хотя бы даже грозила опасность; мое недоумѣніе было слишкомъ мучительно. У меня въ карманѣ лежалъ складной ножикъ, и, не останавливаясь на размышленіяхъ о неосторожности такого поступка, я потихоньку вытащилъ его изъ кармана и раскрылъ; затѣмъ, медленно наклонившись къ мѣшку, я вдругъ однимъ ударомъ прорѣзалъ въ немъ большое отверстіе. Это было бы счастье, еслибы я отдернулъ руку такъ же быстро, какъ я протянулъ ее впередъ. Но этого я не сдѣлалъ; и, ужасъ изъ ужасовъ! изъ отверстія вывалилась тяжелою массою на мою руку, еще державшую ножикъ, человѣческая рука, холодная, какъ ледъ, и такая бѣлая, что она блеснула въ темнотѣ, какъ лучъ свѣта!

Какъ громко я крикнулъ, этого я не могу опредѣлить; помнится мнѣ только, что испуганная лошадь отъ этого крика рванулась впередъ; а въ слѣдующее мгновеніе я уже перескочилъ черезъ задокъ телеги, со всего размаха шлепнулся въ грязь, вскочилъ на ноги съ тѣмъ ощущеніемъ, что у меня разбито лицо, но что слава-Богу обѣ ноги у меня здоровы и вполнѣ способны бѣжать, и я побѣжалъ; и побѣжалъ тѣмъ быстрѣе, что услышалъ за собою мужской голосъ и стукъ другихъ ногъ, гнавшихся за мною.

XXIX,
ВЪ КОТОРОЙ ПРОИСХОДИТЪ СЦЕНА БОЛѢЕ ПОРАЗИТЕЛЬНАЯ, ЧѢМЪ ВСЕ TO, ЧТО Я КОГДА-ЛИБО ВИДАЛЪ ВЪ ПРЕДСТАВЛЕНІИ ВЪ ШОРДИЧЕ.

То былъ голосъ Неда Перкса.

— Воротитесь; слышите! ревѣлъ онъ. — Лопни ваши глаза! Вернетесь ли вы, когда я васъ зову? Я сверну вашу проклятую шею, когда вы мнѣ попадетесь, если вы не перестанете драть горло и не остановитесь!

Какъ я могъ остановиться? Я теперь нисколько не сомнѣвался въ томъ, что мистеръ Бельчеръ и его сообщники были убійцами; и когда Недъ Перксъ сказалъ, что онъ свернетъ мнѣ шею, а совершенно повѣрилъ ему. Я бѣжалъ такъ быстро, что мнѣ трудно было собраться съ духомъ и закричать; но напрягая всѣ мои силы, я все-таки закричалъ: «разбой!» продолжая бѣжать, и спотыкаться, и шлепать по жидкой грязи проселочной дороги.

Я бѣжалъ такъ быстро, что оставилъ мистера Перкса далеко за собою; и видя, что ему нѣтъ шансовъ догнать меня, онъ остановился и свиснулъ, и вслѣдъ за тѣмъ я услышалъ немедленно хорошо знакомый стукъ копытъ рѣзвоногой гнѣдой лошади, мчавшейся по направленію ко мнѣ.

Теперь все было кончено! Моя быстрота не могла сравняться съ быстротою лошади; и такъ, дрожа отъ страха, я заползъ въ узкую канаву, окаймлявшую дорогу, и легъ плашмя на брюхо. Въ канавѣ была вода, такъ что я принужденъ былъ подпираться локтями, чтобы держать лицо надъ водою. Густая трава и лозины росли съ обѣихъ сторонъ, такъ что совершенно нависали надъ канавою, и какъ ни печально было мое положеніе, жъ удовольствіемъ подумалъ, что мнѣ, вѣроятно, удастся укрыться отъ нихъ, даже если они будутъ искать меня.

Когда Недъ Перксъ свиснулъ, онъ продолжалъ бѣжать по тому направленію, которое я принялъ, и въ то самое время, когда онъ поравнялся съ тѣмъ мѣстомъ, гдѣ я спрятался, мистеръ Бельчеръ подъѣхалъ въ телегѣ.

— Поймали? спросилъ онъ тревожно у Неда, сдерживая лошадь.

— Онъ не могъ далеко убѣжать — провалиться бъ ему! прорычалъ мистеръ Перксъ, запыхавшійся до того, что едва могъ говорить. — Онъ гдѣ нибудь тутъ по близости. И что ему подѣялось? Удивительное дѣло; чего онъ испугался?

— Надо поймать его, Недъ! мы должны его поймать, или насъ самихъ поймаютъ. Игра раскрыта!

— То-есть какъ же это раскрыта? Кто ее раскрылъ? спросилъ мистеръ Перксъ тономъ величайшей тревоги.

— Кто! Да вотъ эта дерзкая каналья! Ловите его, Недъ! Какъ бы то ни было, надо поймать его, а поймаемъ, такъ сдѣлаемъ такъ, чтобъ ужъ онъ и не пикнулъ. Слышите, Недъ? Чего жь вы тутъ стали, какъ дуракъ? Онъ въ это время на цѣлую милю впередъ убѣжитъ!

— Вамъ хорошо говорить: «чего жь вы тутъ стали?» когда человѣкъ совсѣмъ себѣ ноги оттопталъ, проворчалъ мистеръ Перксъ: — да и почемъ вы знаете, что онъ насъ выдать хочетъ? Съ чего вы это вздумали?

— Подите сами посмотрите, коли мнѣ не вѣрите. Посмотрите сюда!

И я услышалъ, какъ Недъ сталъ на подножку, чтобъ заглянуть въ телегу, и въ это самое время лучъ свѣта сверкнулъ по водѣ канавы возлѣ самаго моего лица; и я понялъ, что значитъ мистеръ Бельчеръ открылъ потайной фонарь, чтобы показать Неду, въ чемъ дѣло.

— Теперь какъ вамъ кажется? спросилъ мистеръ Бельчеръ.

Недъ Перксъ соскочилъ съ подножки.

— Ну! сказалъ онъ съ ужаснымъ проклятіемъ. — Ваша правда, хозяинъ, надо его поймать!

— Надо ему заткнуть глотку, Недъ. Коли не заткнуть ему глотку, такъ незачѣмъ и ловить его.

— Объ этомъ не безпокойтесь, хозяинъ; я его покончу. Погоняйте лошадь, а я ухвачусь за край телеги и побѣгу сзади. Онъ не могъ уйдти далеко; онъ ужь, должно быть, совсѣмъ безъ ногъ былъ, какъ я остановился, а по этой дорогѣ онъ врядъ ли кого встрѣтитъ въ такую пору.

И въ невыразимому моему облегченію, совѣтъ мистера Перкса былъ исполненъ немедленно, и въ слѣдующую минуту я услышалъ удаляющійся стукъ копытъ гнѣдой лошади.

Но что же мнѣ было дѣлать? Если я побѣгу впередъ, я могу ихъ нагнать; если я побѣгу назадъ въ Лондону, они меня скоро нагонятъ.

Въ совершенномъ недоумѣніи я вылѣзъ весь мокрый изъ канавы я взобрался на дорогу, и когда я это дѣлалъ, то къ моему удивленію и испугу вдругъ изъ-за кустовъ вышелъ человѣкъ, и перешагнувъ черезъ канаву, положилъ руку ко мнѣ на плечи.

— Въ чемъ дѣло? спросилъ онъ сурово.

У него былъ съ собой фонарь и, обращаясь ко мнѣ, онъ направилъ на меня весь его свѣтъ. При томъ же свѣтѣ я успѣлъ разсмотрѣть и его фигуру, и какъ ни былъ страненъ мой видъ съ моими черными лохмотьями, пропитанными грязною водою, и съ моимъ лицомъ, разбитымъ въ кровь при прыжкѣ изъ телеги послѣ сдѣланнаго мною ужаснаго открытія, однако я сильно сомнѣваюсь, кто изъ васъ оказался болѣе изумленнымъ при видѣ другаго; мой новый собесѣдникъ былъ одѣтъ въ большой косматый сюртукъ, на немъ была шляпа съ широкими полями, а въ рукахъ у него было ружье.

— Въ чемъ дѣло, мальчикъ? повторилъ онъ, продолжая держать руку у меня на плечѣ, но гораздо болѣе мягкимъ голосомъ, чѣмъ въ первый разъ. — Отчего у васъ лицо въ крови? Какъ вы въ канаву попали? Что, васъ тѣ молодцы въ телегѣ засадили туда?

Голова у меня была такъ набита разными ужасами, что съ перваго взгляда я принялъ этого человѣка съ ружьемъ просто за убійцу, за придорожнаго разбойника, притаившагося здѣсь въ засадѣ, чтобы; грабить и стрѣлять людей. Однако одинъ взглядъ на его честное лицо успокоилъ меня.

— Они меня въ канаву не засаживали, сэръ, сказалъ я: — я самъ туда отъ нихъ спрятался, сэръ. Вы меня имъ не выдавайте, сэръ, пожалуйста. Они хотятъ меня покончить, коли поймаютъ меня; вы это сами могли слышать, коли были тутъ по близости.

— Что-то въ этомъ родѣ я точно слышалъ, отвѣтилъ лѣсничій — читатель очевидно догадался, что человѣкъ въ косматомъ сюртукѣ и съ ружьемъ былъ именно лѣсничій; — только почему вамъ надо было отъ нихъ бѣжать, вотъ что мнѣ хотѣлось бы знать. Изъ-за чего это они грозятся, что покончатъ васъ?

— Да я ихъ дѣло раскрылъ, сэръ. Я не думалъ это сдѣлать — по крайности, я не думалъ что такъ выйдетъ, когда я это сдѣлалъ, а только я ихъ дѣло раскрылъ, и теперь они за мной гонятся, хотятъ меня покончить, потому что боятся, что я пойду на нихъ пожалуюсь.

— Да какое вы у нихъ дѣло раскрыли? Они что затѣвали? Дичь, что ли, воровали?

— Хуже, сэръ, отвѣтилъ я, и на меня опять напала дрожь, когда передо мною пронеслась снова картина ужасной бѣлой руки. — Они на убійство ѣздили!

— Что такое?

— Убійство, сэръ. Они взяли съ собою въ телегу того человѣка, что убили; онъ завязанъ въ мѣшокъ. Я видѣлъ его руку. Вотъ этимъ-то я ихъ и раскрылъ.

Телега была еще на такомъ близкомъ разстояніи, что при ночной тишинѣ стукъ ея колесъ еще слегка доносился до вашего слуха. Лѣсничій пришелъ въ ужасное волненіе, которое на минуту еще усилилось его недоумѣньемъ на счетъ того, что ему дѣлать. Прежде всего ему пришло въ голову бѣжать за телегой; онъ даже пробѣжалъ шаговъ двѣнадцать, прежде чѣмъ сообразилъ безполезность такаго образа дѣйствія.

— Взяли съ собой въ телегу тѣло убитаго человѣка, мальчикъ — вы въ этомъ увѣрены? Вы сами видѣли, говорите?

— Я видѣлъ его руку. Я прорѣзалъ дыру въ мѣшкѣ посмотрѣть, что тамъ было, и рука оттуда вывалилась на мою руку.

— Я боюсь, что оно въ самомъ дѣлѣ такъ, какъ онъ говоритъ, сказалъ въ полголоса озадаченный лѣсничій: — тутъ правда слышится, а только чортъ знаетъ что же тутъ дѣлать?

Затѣмъ, обратившись ко мнѣ, онъ сказалъ:

— Коли вы все объ нихъ знаете, такъ вы можете мнѣ сказать, куда они ѣдутъ?

— Въ Лондонъ, сэръ — въ улицу Чикзендъ, въ Кемберуэлѣ, сэръ — тамъ мистеръ Бельчеръ живетъ, сэръ.

— Какъ вы это узнали? недовѣрчиво спросилъ лѣсничій. — Какъ бы то ни было, а ужь послѣднее не правда: они ѣдутъ прямо прочь отъ Лондона.

— Да, сэръ, только они воротятся, объяснилъ я; — они только повернули чтобы за мной погнаться, когда я перескочилъ черезъ задокъ телеги. Они навѣрное скоро повернутъ назадъ, сэръ. Вы пожалуйста не давайте имъ поймать меня!

— Назадъ воротятся, вотъ какъ? О, это совсѣмъ дѣло другое. Вы то хотите сказать, что когда они увидятъ, что вы отъ нихъ улизнули, тогда они сейчасъ назадъ поворотятъ?

— Безъ всякаго сомнѣнія, сэръ.

— Коли они только будутъ такъ любезны, что минутъ семь замѣшкаютъ, мы, я думаю, устроимъ имъ встрѣчу, замѣтилъ лѣсничій, восхищенный надеждою захватить двухъ такихъ негодяевъ.

Не выпуская моей руки, онъ опять перескочилъ черезъ канаву, пролѣзъ между кустовъ и мы очутились въ молодой рощицѣ. Тутъ онъ вынулъ изъ кармана маленькій свистокъ и два раза свиснулъ особеннымъ образомъ; когда онъ повторилъ этотъ сигналъ, ему отвѣтили на нѣкоторомъ разстояніи такимъ же свисткомъ.

— Томъ забрался туда въ кусты; я думалъ, онъ поближе будетъ, сказалъ лѣсничій, и опять два раза свиснулъ рѣзко и нетерпѣливо, такъ чтобы Томъ въ кустахъ могъ понять, что ему не мѣшаетъ поторопиться.

На послѣдній свистокъ не получилось отвѣта, и по тому нетерпѣнію, съ которымъ мой новый пріятель шагалъ взадъ и впередъ, и прислушивался сначала лѣвымъ, потомъ правымъ ухомъ, можно было судить, какъ сильно его волнуетъ та мысль, что люди въ телегѣ могутъ выиграть партію.

— Я имъ спуску не дамъ, воли даже одинъ буду, пробормоталъ онъ. — Если они не остановятъ лошади, я ей ноги перешибу.

И онъ рѣшительно взялъ ружье на перевѣсъ.

Скоро однако его чуткое ухо уловило звукъ приближающихся по лѣсу шаговъ, и черезъ минуту двѣ большія собаки выбѣжали на васъ, а за ними скорымъ шагомъ явился и Томъ. Собаки были повидимому расположены обойтись со мной какъ съ «гадиной» и съ этою цѣлью одна изъ нихъ заблагоразсудила забрать себѣ въ ротъ кусокъ моихъ панталонъ, но сторожъ отогналъ ее прочь и она удалилась въ аррьергардъ.

— Ну, сказалъ лѣсничій № 1: — вы теперь разскажите Тому то, что мнѣ говорили — не большей не меньше — да поскорѣе.

Я повторилъ Тому отъ слова до слова то, что я прежде изложилъ его товарищу.

— Вы увѣрены, что они назадъ вернутся, мальчикъ? сказалъ Томъ.

— Увѣренъ — развѣ только что есть другая дорога въ Лондонъ, отвѣтилъ я.

— Ну, такъ мы ихъ накроемъ, потому другой дороги нѣтъ, сказалъ Томасъ лѣсничій.

— Чу! промолвилъ я. — Вотъ они кажется назадъ ѣдутъ!

Уши мои съ особенною чуткостью открыли приближеніе тѣхъ людей, которыхъ я такъ боялся.

— Это телега навѣрное. Какъ же мы распорядимся?

— Вы держитесь въ тѣни и сейчасъ выскакивайте, какъ только понадобитесь, а я ихъ остановлю, торопливо отвѣтилъ Томъ.

— А собаки?

— А, чортъ ихъ возьми! Я совсѣмъ о нихъ забылъ! Онѣ поднимутъ кутерьму, если мы ихъ какъ нибудь не пристроимъ. Погодите, вотъ что сдѣлаемъ: за вами тоже не мѣшаетъ присмотрѣть, мальчикъ; такъ мы разомъ двухъ зайцевъ поймаемъ. Садитесь.

Я сѣлъ.

— Дьюкъ! Слотъ! стерегите его!

И собаки легли возлѣ меня по обѣ стороны, и въ ихъ глазахъ выразилось такъ ясно: «тронься, коли посмѣешь», что повторять имъ приказаніе было бы совершенно излишнимъ.

Сдѣлать всѣ эти небольшія распоряженія потребовалось гораздо меньше времени — просто вчетверо меньше, — чѣмъ сколько понадобилось на то, чтобы ихъ описать. Тѣмъ не менѣе гнѣдая лошадь успѣла уже сократить вдвое то разстояніе, которое насъ раздѣляло, когда я впервые заслышалъ ихъ возвращеніе. Было ясно, что, не имѣя возможности отыскать меня, мой хозяинъ боялся самаго худшаго и гналъ лошадь во весь духъ, чтобы наверстать потерянное время. При какихъ бы то ни было условіяхъ, для него было дѣломъ первой важности попасть назадъ въ Лондонъ домой.

Съ того мѣста, гдѣ я сидѣлъ, я могъ неясно различать дорогу сквозь вѣтки кустарниковъ, и я увидѣлъ, что одинъ изъ моихъ пріятелей выдвинулся на средину дороги и тамъ сталъ на одно колѣно, какъ разъ на той полосѣ, по которой должна была промчаться лошадь. Стукъ копытъ и колесъ слышался такъ близко, что по моимъ соображеніямъ, человѣка, стоявшаго на дорогѣ, непремѣнно должны было раздавить, но вдругъ лучъ свѣта, съ ужасающею внезапностью, озарилъ темную дорогу и вслѣдъ за тѣмъ немедленно раздался грохотъ ружейнаго выстрѣла.

Прежде всего мнѣ пришло въ голову, что мои пріятели, чтобы остановить негодяевъ, сидѣвшихъ въ телегѣ, рѣшились просто ихъ застрѣлить, или, по крайней-мѣрѣ, что они подстрѣлили лошадь, какъ это намѣренъ былъ сдѣлать первый лѣсничій Джо; но такъ-какъ вниманіе собакъ было на минуту отвлечено ружейнымъ выстрѣломъ, то я рѣшился приподнять голову и тогда моимъ взорамъ представилась очень оживленная картина.

Гнѣдая взвилась на дыбы и, совсѣмъ ошеломленная внезапнымъ свѣтомъ и громомъ выстрѣла (мастеръ Томъ именно на это и разсчитывалъ), боролась изо всѣхъ силъ съ однимъ изъ лѣсничихъ, ухватившимъ ее подъ уздцы; другой лѣсничій, съ ружьемъ въ одной рукѣ и съ фонаремъ въ другой, направлялъ свѣтъ фонаря прямо на лица перепуганныхъ трубочистовъ, изъ которыхъ одинъ, кажется Недъ Перксъ, махалъ бичомъ, ухвативъ его рукою за тонкій конецъ, и кричалъ, съ акомпаниментомъ самыхъ ужасныхъ проклятій, что если человѣкъ, остановившій лошадь, не выпуститъ ее, то онъ, Недъ, размозжитъ ему мозговую коробку. Мистеръ Бельчеръ прикидывался хладнокровнымъ.

— Что это за шутки, ребята? говорилъ онъ, стараясь смѣяться. — Коли вы хотите въ разбойниковъ поиграть, такъ можете найдти и задержать кого-нибудь почище насъ, трубочистовъ. Ну, убирайтесь же теперь, покуда грѣха не случилось. Пустите лошадь, сэръ, а то она васъ совсѣмъ сомнетъ.

— Именемъ королевы мы васъ арестуемъ! произнесъ лѣсничій Томъ тономъ, соотвѣтствующимъ торжественности случая.

— Арестуете насъ? Вотъ такъ славная штука! Это вы за что же васъ арестуете?

— За убійство. За убіеніе того человѣка, котораго тѣло теперь лежитъ у васъ въ телегѣ, завязанное въ мѣшокъ.

Свѣтъ отъ фонаря Джо все еще былъ устремленъ на лица обоихъ трубочистовъ, и хотя я дрожалъ такъ сильно, что не разъ навлекалъ на себя со стороны моихъ четвероногихъ сторожей укоризненное рычанье, я могъ видѣть, что мистеръ Бельчеръ и Перксъ обмѣнялись между собою взглядами, не допускавшими никакихъ двусмысленныхъ толкованій.

— Въ мѣшкѣ, въ мѣшкѣ съ разрѣзомъ, ге? Проклятый! дорого бы я далъ, чтобы онъ мнѣ попался въ эту минуту, прорычалъ Недъ Перксъ, заскрипѣвъ зубами.

— Это точно! Въ мѣшкѣ съ разрѣзомъ, и рука мертвеца высунулась изъ разрѣза. — Вылѣзайте, либо очищайте намъ мѣсто, такъ мы повеземъ васъ въ Ильфордъ; тамъ для васъ найдутъ помѣщеніе, а, Томъ?

— Да вы сначала загляните въ телегу, Джо, чтобы дѣло узнать навѣрное, замѣтилъ Томъ, все еще державшій подъ уздцы лошадь, которая сравнительно вела себя въ это время спокойно.

Повинуясь внушенію своего товарища, Джо направился въ задней части телеги, и, перегнувшись надъ нею, освѣтилъ ее фонаремъ, причемъ онъ, безъ сомнѣнія, долженъ былъ найдти дѣла въ томъ положеніи, какъ я ихъ ему описалъ; но ему некогда было сообщить товарищу то, что онъ увидѣлъ. Покуда телега колыхалась изъ стороны въ сторону и мистеръ Бельчеръ велъ съ однимъ изъ лѣсничихъ вышеприведенную краткую бесѣду, мистеръ Перксъ потихоньку вытащилъ изъ мѣшка съ «звякавшими инструментами» длинную толстую желѣзную палку и, когда лѣсничій Джо наклонился, Недъ поднялъ эту палку и направилъ въ голову Джо такой ударъ, который, по всей вѣроятности, раздробилъ бы ему черепъ, еслибы товарищъ не предостерегъ его во время восклицаніемъ: «берегись, Джо!» Теперь этотъ ударъ откололъ только большую щепку отъ верхней доски задка.

— Бѣгите, Бельчеръ! Все пропало! закричалъ Недъ Перксъ, и съ свойственнымъ ему проворствомъ, быстрый, какъ мысль, онъ въ одинъ прыжокъ перескочилъ черезъ край телеги. Мистеръ Бельчеръ, хотя и не отличался проворствомъ, однако, не хотѣлъ отказываться отъ всякой попытки бѣжать; онъ очень торопливо выбрался изъ телеги, но голова его въ эту минуту очутилась подъ ружьемъ Тома, все еще державшаго лошадь, и жестокій ударъ прикладомъ уложилъ его безъ движенія посреди дороги.

Недъ Перксъ оказался счастливѣе. Выскакивая изъ телеги, онъ не выпустилъ изъ рукъ желѣзную палку и, увидѣвъ прямо передъ собою проломъ въ изгороди, онъ перескочилъ черезъ узкую канаву и бросился туда; наклонивъ голову, онъ быстро помчался прямо въ ту сторону, гдѣ я лежалъ подъ стражею; я, право, думаю, что онъ наткнулся бы на меня, еслибы крикъ ужаса, вырвавшійся изъ моей груди, не заставилъ его откинуться назадъ.

Его злобная радость, когда онъ увидѣлъ меня, на минуту вышибла у него изъ головы все, кромѣ свирѣпой ненависти въ моей особѣ. Кажется, онъ совсѣмъ не замѣтилъ собакъ; онъ видѣлъ только меня. Онъ не сказалъ ни слова; только все лицо его исказилось и онъ обѣими руками замахнулся желѣзною палкой. Но Дьюкъ и Слотъ были исправныя собаки и твердо знали, что значитъ приказаніе хозяина, «стерегите его». Онѣ вскочили за свои длинныя ноги, когда палка взлетѣла кверху, и прежде чѣмъ она успѣла опуститься, онѣ уже вцѣпились въ моего врага и повалили его лицомъ на землю такъ же легко, какъ вы могли бы повалить стебель подсолнечника.

ГЛАВА XXX,
ВЪ КОТОРОЙ ОДНА ОСТРОЖНАЯ ПТИЦА УЛЕТАЕТЪ, А ДРУГУЮ САЖАЮТЪ ВЪ НАДЕЖНУЮ КЛѢТКУ. Я УБѢГАЮ ОТЪ ЗАКОНА И ЕГО СЛУЖИТЕЛЕЙ, ЧТОБЫ ИЗБАВИТЬСЯ ОТЪ ДУРНЫХЪ ПОСЛѢДСТВІЙ «ЧИРИКАНЬЯ».

Пока собаки крѣпко держали мистера Перкса, одна за шейную косынку, а другая за правую руку повыше локтя, Джозефъ лѣсничій съ быстротою, усугубленною вѣроятно тѣмъ размышленіемъ, что разбойникъ, лежавшій на землѣ, безъ зазрѣнія совѣсти хотѣлъ размозжить ему голову, вытащилъ изъ кармана своего сюртука пару ручныхъ колодокъ и, скрутивъ мистеру Перхсу руки за спину, сковалъ ихъ накрѣпко. Пока онъ это дѣлалъ, онъ замѣтилъ конецъ толстой веревки, высунувшейся изъ кармана куртки мистера Перкса; эту веревку онъ захватилъ, не спрашиваясь позволенія, и ею связалъ ноги мистера Перкса повыше щиколотки; и такъ-какъ не было больше возможности чтобы этотъ джентльменъ поднялся на ноги и убѣжалъ, Джозефъ приказалъ собакамъ отпустить его, и пошелъ на дорогу посмотрѣть, какъ дѣйствуетъ его товарищъ. Считаю почти нелишнимъ упоминать, что я пошелъ вмѣстѣ съ нимъ.

Мистеръ Бельчеръ все еще лежалъ въ грязи съ той самой минуты, какъ на него обрушился ударъ, и Томъ лѣсничій, обвязавъ возжи гнѣдой вокругъ дерева, изслѣдовалъ содержаніе телеги при свѣтѣ потайнаго фонаря, принадлежавшаго самому мистеру Бельчеру.

— Мой готовъ! воскликнулъ Джозефъ, быстро подбѣгая къ телегѣ. — Какъ дѣла, Томъ? Умеръ онъ? Нѣтъ признаковъ жизни въ бѣдномъ маломъ?

— Мнѣ кажется, что нѣтъ, отвѣтилъ Томасъ, и въ тонѣ его выразилось конечно больше досады, чѣмъ состраданія. — Онъ совсѣмъ какъ слѣдуетъ умеръ — умеръ съ недѣлю тому назадъ, я вотъ какъ скажу.

— Какъ! убитъ недѣлю тому назадъ? воскликнулъ Джозефъ съ выраженіемъ крайняго ужаса. — Можетъ ли это быть! Боже мой! Что за злодѣи!

— Злодѣи конечно, за это я поручусь, но не убійцы, Джо; по крайней-мѣрѣ тутъ убійства не было.

— А что же? спросить Джозефъ съ изумленіемъ, становясь въ то же время на подножку, чтобы взглянуть на это таинственное явленіе.

— Похищеніе трупа — вотъ и все; судите сами.

— Да вѣдь мальчикъ сказалъ, что тутъ было убійство. Вы зачѣмъ же сказали, что тутъ убійство, мальчикъ? обратился во мнѣ Джозефъ съ упрекомъ.

— Да я думалъ, что оно такъ было, отвѣтилъ я, начиная раскаяваться, зачѣмъ я въ это дѣло вмѣшался. — Развѣ жъ бы онъ позволилъ себя въ мѣшокъ положить, кабы они его сначала не убили? Такъ вѣдь, мистеръ? Развѣ жъ они не сдѣлали ничего худаго, мистеръ?

— Худаго довольно, чтобы и въ Ботани-Бей попасть, отвѣтилъ мистеръ Томасъ: — они туда и попадутъ; это такъ же вѣрно, какъ дважды два — четыре. Ну, я очень радъ, что не такъ дурно вышло, какъ мы думало (таково могло быть его заключеніе послѣ хладнокровнаго размышленія, но въ то время, когда онъ говорилъ, мнѣ кажется, онъ врядъ ли былъ доволенъ). Смотрите сюда, Джо, они въ этомъ люди бывалые, продолжалъ онъ, раскрывая мѣшокъ съ тѣми звякавшими инструментами, о которыхъ я упоминалъ вамъ: — вотъ тутъ буравы, ломы, веревки и всѣ принадлежности. Ей-Богу! Вотъ будетъ суматоха завтра утромъ! Пособите-ка, Джо; мы уложимъ негодяевъ на дно телеги вмѣстѣ съ тою дичью, что они ловили, и поѣдемъ сейчасъ въ Ильфордъ.

— Надѣли колодки на другаго молодца? спросилъ Джо, сходя съ подножки и подразумѣвая мистера Бельчера.

— Ему въ голову попала такая колодка, что онъ теперь съ нею не разбѣжится, усмѣхнулся мистеръ Томасъ. — А все-таки, Джо, пожалуй надѣньте; оно лучше будетъ это дѣло обдѣлать во всей чистотѣ.

Джо обошелъ кругомъ на ту сторону телеги, гдѣ съ полминуты тому назадъ, одинъ изъ негодяевъ лежалъ безъ чувствъ и въ крови; дойдя до того мѣста, онъ вскрикнулъ отъ озумленія:

— Да онъ ушелъ! Провались я сквозь землю, коли не ушелъ!

Это была правда. Кровотеченіе вмѣстѣ съ оживляющимъ дѣйствіемъ холоднаго дождя привели мистера Бельчера въ чувство; по всей вѣроятности, у него былъ свѣжъ въ памяти случай съ полисменомъ, о которомъ упоминалъ мистеръ Перксъ въ связи съ забавною исторіею Снифлера Уилькинса; онъ уползъ прочь, и былъ таковъ.

Первымъ опасеніемъ лѣсничихъ было то, что мистеръ Белъчеръ, воспользовавшись случаемъ, освободилъ своего товарища, и что они оба убрались вмѣстѣ; но сдѣлавъ такое предположеніе, она придали моему хозяину такое великодушіе, какого въ немъ никогда не бывало; ихъ скоро разубѣдили оставленные имъ слѣды ногъ и кровавыя пятна. Эти слѣды и пятна вели къ невысокой стѣнѣ, окаймлявшей дорогу справа, и составлявшей границу обширнаго парка. Было ясно, что мистеръ Бельчеръ, быстро и безъ шуму, какъ настоящій трубочистъ, добрался до этой стѣны, перелѣзъ черезъ нее, и въ это время былъ, по всей вѣроятности, такъ далеко, какъ только могли унести его двѣ минуты отчаяннаго бѣга. Онъ ушелъ не съ пустыми руками. Ружье Томаса было прислонено къ телегѣ, покуда Томасъ лазилъ смотрѣть на «убитаго человѣка», а это ружье исчезло вмѣстѣ съ «воскресшимъ». Поэтому, быть можетъ, лѣсничіе и рѣшили, что лучше будетъ позаботиться о молодцѣ, оставшемся въ ихъ рукахъ, чѣмъ гнаться за бѣглецомъ. Томасово ружье было двуствольное, и послѣ выстрѣла, потраченнаго на пуганіе гнѣдой, одинъ стволъ оставался еще заряженнымъ; а заряженное ружье въ рукахъ отчаяннаго человѣка такая штука, отъ которой лучше держаться подальше.

— Врядъ ли онъ его совсѣмъ возьметъ, размышлялъ Томасъ: — онъ его броситъ, какъ переберется на ту сторону парка и выйдетъ на большую дорогу. Ружье-то я скоро ворочу — тамъ имя на прикладѣ — да и его самаго поймаютъ, какъ мы напустимъ на него сыщиковъ.

Они перешли черезъ дорогу, и за изгородью нашли мистера Перкса на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ его остановили; легкая перемѣна, происшедшая въ его положеніи, конечно, не была для него выгодна; вѣрному Слопу вздумалось поставить свои тяжелыя переднія лапы на затылокъ мистера Перкса, и носъ этого несчастнаго вдавился въ сырую землю такъ глубоко, что ему стала грозить опасность задохнуться. Крикнуть онъ не могъ, и, чтобы дать знать о своемъ бѣдственномъ положеніи, онъ только махалъ пальцами своихъ скованныхъ рукъ; но это онъ дѣлалъ съ такою энергіею, которая побудила лѣсничихъ поторопиться его освобождевіемъ.

— Берите его за ноги, Томъ, а я возьму за плечи, сказалъ Джо. — Вы несите фонарь, мальчикъ, идите впередъ.

— Что вы хотите со мной дѣлать? застоналъ мистеръ Перксъ, воображая себѣ, по всей вѣроятности, что съ нимъ, послѣ всѣхъ испытанныхъ имъ невзгодъ, собираются поступить очень круто — что, быть можетъ, его, связаннаго по рукамъ и по ногамъ, возьмутъ и бросятъ куда-нибудь въ ближайшій прудъ.

— Нечего мы съ вами не хотимъ дѣлать, молодивъ, отвѣтилъ Томасъ. — Только свеземъ васъ въ тюрьму. Тамъ вы найдете такого человѣка, что и сдѣлаетъ съ вами кое-что, могу васъ увѣрить.

— Повѣсить меня не могутъ, даже если и уличатъ, ужъ это вѣрно, съ философскимъ спокойствіемъ промолвилъ мистеръ Перксъ.

— Ваше счастье, замѣтилъ Джозефъ: — вы бы меня убили, кабы могли, это вы сами знаете.

— Кое-кого я бы точно убилъ, кабы могъ, ужь это безъ промаха, лопни мои глаза. Я бы ему въ дребезги разнесъ его проклятую голову, кабы тутъ эти чортовы собаки не подвернулись. Я вотъ объ этой канальѣ говорю.

Съ этими словами онъ вдругъ, поднялъ голову, и увидавъ, что я иду впереди съ фонаремъ, онъ подогнулъ колѣни, и лягнулъ своими связанными ногами въ мою сторону; онъ зашибъ бы меня, не знаю въ какой степени больно, еслибы Джозефъ, угадавъ wo намѣреніе, и желая его предупредить, не уронилъ безъ церемоніи на землю плечи мистера Перкса.

— Вы этой штуки больше не дѣлайте, молодецъ, замѣтилъ Джозефъ, хладнокровно подхватывая снова свой конецъ мистера Перкса: — видите, васъ можно доставить въ телегу на два манера — можно нести, и можно волочить; вы сами знаете, какъ легче.

— Волочите меня хоть къ чорту, коли хотите, только бы мнѣ закатить ему хорошаго тычка, заревѣлъ дикимъ голосомъ мистеръ Перксъ.

Однако онъ, не предпринимая дальнѣйшихъ нападеній на меня, далъ донести себя до телеги, и уложить возлѣ задка. Когда онъ увидѣлъ, что люди собираются въ путь, и что, кромѣ трупа въ мѣшкѣ, никто не помѣщается вмѣстѣ съ нимъ въ задней части телеги, онъ снова заговорилъ:

— Гдѣ жъ мой товарищъ? спросилъ онъ съ удивленіемъ.

— Гдѣ бы и вамъ хотѣлось быть, могу поручиться, отвѣтилъ Джо, съ простительною, но неосторожною насмѣшливостью: — онъ счастливѣе васъ — онъ удралъ.

— Удралъ, и ружье мое унесъ, подхватилъ столь же неосмотрительный Томъ.

Но, если они надѣялись прибавить зависть къ тѣмъ мукамъ, которыя уже испытывалъ мистеръ Перксъ, то усилія ихъ пропали даромъ. Недъ былъ дальновидный негодяй. Онъ не въ первый разъ попадался въ тиски, и онъ зналъ хорошо, какъ важно имѣть на свободѣ надежнаго товарища.

— На чисто отдѣлался, вы говорите? спросилъ онъ съ жаромъ.

— Этого я не говорю, отвѣтилъ Томъ: — онъ скоро радъ будетъ куда-нибудь приклониться своею больною головою, и тогда его накроютъ навѣрное. Подсадите мальчика, Джо; пускай онъ сядетъ по срединѣ, между нами.

— Съ вашего позволенія, сэръ, нельзя ли мнѣ будетъ бѣжать рядомъ съ телегой? спросилъ я. — А отъ васъ не отстану, коли вы не очень шибко поѣдете.

Я, естественнымъ образомъ, боялся садиться такъ близко около разбойника, выразившаго въ отношеніи ко мнѣ столь враждебныя чувства.

— Пшъ! вамъ тутъ нечего бояться, возразилъ мистеръ Джозефъ, вваливая меня въ телегу: — очень ужь онъ будетъ ловокъ, коли ему удастся пошевелить пальцемъ и обидѣть васъ или кого другаго, прежде чѣмъ мы его развяжемъ.

Онъ ударилъ кнутомъ по лошади, и мы отправились въ Ильфордъ, находившійся отъ насъ на разстояніи двухъ миль.

Мы уѣхали не далеко, когда Джозефу пришлось убѣдиться, что Недъ Перксъ, дѣйствительно, очень ловокъ. Не высвободивъ ни одного изъ своихъ членовъ, и не сдѣлавъ въ этомъ отношеніи ни малѣйшей попытка, онъ нашелъ возможность затронуть меня, если не вещественнымъ, то духовнымъ образомъ.

— Джимъ! крикнулъ онъ.

— Не отвѣчайте ему, сказалъ лѣсничій Томъ.

— Джимъ, вы слышали, что они сказали? Хозяинъ ушелъ, и ружье съ собой захватилъ. Много ли вы начирикали, и много ли промолчали, этого я не знаю. Больше — вы — не — чирикайте.

Заключительныя слова въ рѣчи мистера Перкса были произнесены медленно и съ разстановкою, съ разсчетомъ на то, чтобы они произвели какъ можно болѣе сальное впечатлѣніе.

— Не надсаживайтесь попусту, глупый вы человѣкъ, засмѣялся мистеръ Томъ, поворачиваясь назадъ къ живому человѣку, лежавшему рядомъ съ мертвецомъ: — онъ будетъ говорить, что захочетъ, и скажетъ всю правду.

— Джимъ! настаивать мистеръ Перксъ.

— Садитесь сюда впередъ, и держитесь поближе къ краю, мальчикъ, посовѣтовалъ лѣсничій Джозефъ: — вамъ тогда, быть можетъ, не слышно будетъ, что онъ станетъ говорить.

Я съ удовольствіемъ послѣдовалъ этому совѣту; мнѣ было пріятно хоть немного удалиться отъ человѣка, выражавшаго согласіе, чтобы его проволочили къ антиподамъ, лишь бы только ему удалось закатить мнѣ хорошій тычокъ; я сѣлъ къ самымъ оглоблямъ, поставивъ ноги на подножку, и ухватившись обѣими руками за передній край телеги.

— Джимъ! ревѣлъ мой супостатъ, такъ громко, что я бы услышалъ его, еслибы даже находился по ту сторону дороги: — вы знаете, что вамъ говорилъ хозяинъ; вы знаете, что онъ вамъ обѣщалъ, коли во когда-нибудь проболтаетесь насчетъ его работа. Онъ такъ и сдѣлаетъ, вы это помните. Колы вы только ротъ разинуть посмѣете, коли вы еще слово промолвите — тутъ онъ сейчасъ на васъ и налетитъ — это вѣрно. Можетъ, и недѣля пройдетъ, и другая пройдетъ, и ужь вы будете думать, что это все вранье было. Во увидите. Когда вы будете думать, что все благополучно сошло съ рукъ, тутъ-то и стрясется бѣда, тутъ-то онъ за васъ и нагрянетъ. Вы не думайте, что законъ васъ защититъ; законъ за всѣмъ не усмотритъ, а хозяину минутное дѣло поступить такъ, какъ онъ сказалъ. Вы сами знаете, и онъ это сдѣлаетъ. Будете вы лежать въ постелѣ за сто миль отсюда и дверь будетъ заперта на замокъ, и труба будетъ закрыта желѣзными рѣшотками, и вдругъ вы проснетесь и увидите, что онъ подходитъ къ вамъ въ темнотѣ, чтобы сдѣлать такъ, какъ онъ сказалъ. Такъ вы, голубчикъ, поостерегитесь.

Трудно было не принять къ сердцу данное такимъ образомъ предостереженіе.

Услышавъ, къ чему клонятся рѣчи мистера Перкса, оба лѣсничіе громко заговорили и застучали ногами по дну телеги, чтобы я не слыхалъ словъ Неда; но я слышалъ каждое слово, и на меня напалъ такой ужасъ, что я чуть не сорвался съ своего сидѣнья и не полетѣлъ головой впередъ подъ колеса.

Моимъ покровителямъ хорошо было говорить: «вы его не слушайте, мальчикъ; вы будете въ совершенной безопасности, если только скажете все по правдѣ, когда васъ приведутъ къ судьѣ. Онъ только старается васъ запутать, чтобы вы наговорили цѣлый коробъ вранья и, покрывая его, сами попали въ бѣду». Имъ легко было такъ говорить, и даже вѣрить тому, что они говорили; но они не знали мистера Бельчера — они не знали, что онъ «какъ сказалъ, такъ и сдѣлаетъ», я не знали, какой у него былъ видъ, когда онъ это говорилъ.

Мое знакомство съ закономъ до настоящей минуты ничего не говорило мнѣ о его покровительственной силѣ, но съ противоположной стороны я зналъ законъ весьма достаточно.

Мои пріятели лѣсничіе, безъ сомнѣнія, не хотѣли вводятъ меня въ бѣду, но они въ своемъ невѣдѣніи смотрѣли на меня какъ на мальчика, который никогда не нарушалъ закона и не возстановилъ его противъ себя.

Мой юный умъ находилъ несообразнымъ, чтобы по случаю печальнаго открытія, сдѣланнаго мною на счетъ беззаконнаго ремесла мистера Бельчера, законъ вдругъ поворотился ко мнѣ съ полнымъ дружелюбіемъ, и чтобы его ужасныя орудія — полицейскіе стали прочно оказывать мнѣ услуги, чтобы они своими поступками сказали мнѣ касательно мистера Бельчера и его мщенія: «входите сюда, спрячьтесь за меня, мой мальчикъ; онъ вамъ вреда не сдѣлаетъ; коли онъ только попробуетъ привести въ исполненіе свою угрозу, я возьму палку и отдѣлаю его въ одну минуту». Я никакъ не могъ себѣ представятъ, чтобы базарный сторожъ при встрѣчѣ со мною привѣтливо пожалъ мнѣ руку, и спросилъ какъ я поживаю. Если даже допустить предположеніе, что законъ дѣйствительно пожелаетъ защищать меня отъ моего врага, то все-таки оказывается совершенно вѣрнымъ то мнѣніе Неда Перкса, что законъ за всѣмъ не усмотритъ; а какъ мало времени требуется на то, чтобы задушить мальчика, это мистеръ Бельчеръ показалъ мнѣ очень наглядно во время нашего достопамятнаго разговора. Кромѣ того, я въ это же самое время началъ понимать до нѣкоторой степени настоящее значеніе того беззаконія, въ которомъ провинился мой хозяинъ, я вмѣстѣ съ этимъ пониманіемъ явилось опасеніе, что я, чего добраго, слишкомъ поторопился.

Воровать трупы съ кладбища — это конечно очень противно и ужасно (тѣмъ болѣе ужасно, что я, въ глубокомъ моемъ невѣжествѣ, могъ допускать для труповъ, украденныхъ мистеромъ Бельчеромъ, только одно назначеніе — людоѣдство), но если смотрѣть на это со стороны преступности, съ той стороны, съ какой смотритъ за убійство и разбой, то оно не могло казаться моему неразвитому пониманію дѣломъ особенно предосудительнымъ.

Взвѣсивъ такимъ образомъ эти различныя соображенія — съ одной стороны мысль о грозной мести мистера Бельчера, а съ другой стороны сомнительное покровительство законовъ — я къ тому времени, какъ мы доѣхали до Ильфордской тюрьмы, началъ сильно жалѣть о томъ, что заварилъ такую кашу, и твердо рѣшился воспользоваться совѣтомъ Неда Перкса, то-есть «чирикать» какъ можно меньше, когда меня позовутъ къ судьѣ для отбиранія показаній.

И это рѣшеніе я удержалъ по крайней-мѣрѣ вовсю остальную часть ночи. Признаюсь, то было очень тяжелое испытаніе. Когда прошла первая большая тревога въ полиціи — когда разбудили сторожа и несчастный трупъ въ мѣшкѣ отвезли въ приходскій домъ усопшихъ, когда Недъ Перксъ (ему развязали ноги, чтобы онъ могъ идти) съ своими связанными руками и свирѣпымъ запачканнымъ лицомъ въ курткѣ, изорванной зубами собакъ, появился передъ инспекторомъ, когда фактъ его преступленія былъ дознанъ и засвидѣтельствованъ законнымъ порядкомъ, и его отвели въ коморку, въ задней части полицейскаго дома, когда все это кончилось, я очутился въ полицейскомъ пріемномъ покоѣ, передъ полицейскимъ огнемъ и съ дюжиною полисменовъ, считая въ томъ числѣ самаго суроваго инспектора; всѣ они собрались около меня, всѣ такіе пріятные и разговорчивые, и стали задавать мнѣ вопросы, и угощать меня кофеемъ, и дали мнѣ надѣть сухое платье, и прилѣпили мнѣ на лобъ кусокъ пластыря (перепрыгнувъ черезъ задокъ телеги, я сдѣлалъ себѣ на лбу большую ссадину); тутъ дѣйствительно показалось, что законъ ко мнѣ дружелюбенъ, и что я могу на него положиться во всѣхъ отношеніяхъ.

Но знаменательныя слова Неда Перкса: «вы не думайте, что законъ васъ покроетъ; закону невозможно за всѣмъ усмотрѣть» продолжали звучать въ моихъ ушахъ, и я, въ своихъ разговорахъ, соблюдалъ такую сдержанность, которою подтверждалось свидѣтельство лѣсничихъ, что во все время поѣздки арестантъ всѣми силами старался запугать меня. Всего необходимѣе было имъ знать, гдѣ жили трубочисты (на телегѣ имени не было). Джозефъ лѣсничій объявилъ, что я сказалъ ему адресъ, но что этотъ адресъ совершенно ускользнулъ изъ его памяти; поэтому мои отговорки, будто я не знаю, ни къ чему не вели. Я сказалъ, что я забылъ; на это законъ, бывшій до тѣхъ поръ привѣтливымъ и веселимъ, вдругъ сдѣлался угрюмымъ и надулся, а представитель закона, инспекторъ, строго замѣтилъ мнѣ, что если я не разину ротъ въ эту ночь, то меня заставятъ заговорить на другой день утромъ — что ужь это вѣрно.

Я этому не повѣрилъ; но, увы! случилось именно такъ, какъ предсказалъ инспекторъ. Джентльмены на скамьѣ, къ которымъ провели мистера Перкса на другой день утромъ рано, были совсѣмъ другаго сорта, чѣмъ тѣ, которые закидывали мнѣ разные вопросы въ полицейскомъ домѣ. Очевидно, судьи были извѣщены о настоящемъ положеніи дѣла и одинъ изъ нихъ съ грознымъ видомъ, сѣдой, въ зеленыхъ очкахъ, сдѣлалъ на меня такой натискъ, которому мальчикъ рѣшительно неспособенъ билъ сопротивляться. Я предвидѣлъ свою погибель съ той минуты, какъ онъ началъ тормошить меня по поводу присяги.

— Смотрите на меня, мальчикъ! воскликнулъ онъ, ударивъ рукою по столу такъ громко, что у меня захватило дыханіе.

Я взглянулъ на него и увидѣлъ, что онъ несомнѣнно «судейскій коршунъ», о которомъ а часто слыхалъ, до котораго я до сихъ поръ никогда не видѣлъ. Тутъ онъ сидѣлъ со львомъ и единорогомъ надъ головою, съ черной линейкой въ рукѣ и смотрѣлъ на меня зелеными глазами, а двадцать полисменовъ, съ обнаженными головами, покорно ожидали, готовые повиноваться малѣйшему его знаку.

— Не смотрите на арестанта, сэръ, сказалъ зеленоглазый рѣзко, потому что Недъ Перксъ на скамьѣ подсудимыхъ кашлянулъ, я въ то же мгновеніе повернулъ голову въ его сторону: смотрите на меня, сэръ! Смотрите постоянно сюда!

— Знаете вы, что значитъ давать присягу, сэръ?

Я зналъ. Въ нашихъ разговорахъ о законѣ и его дѣйствіяхъ, Моульди, питавшій особенное пристрастіе къ этому предмету, подробно разъяснилъ мнѣ это дѣло.

— Это значитъ цаловать книгу, сэръ, и сулить себѣ, что кое-что съ вами случится, коли станете говорить вранье, отвѣтилъ я.

Глаза у меня были прикованы къ уставленнымъ на меня зеленымъ очкамъ такъ, что у меня навернулись слезы, какъ будто бы и смотрѣлъ на солнце.

— Коли будете говорить ложь — да. А скажите, знаете ли вы что съ вами случится, если вы тутъ, въ судѣ, дадите присягу говорить правду, а затѣмъ попробуйте обмануть судъ ложными показаніями.

— Огонь и сѣра, сэръ, такъ, по крайней-мѣрѣ, я слышалъ, отвѣтилъ я.

Воспользовавшись тѣмъ, что зеленыя очки на минуту опустились, когда ихъ обладатель сталъ сморкаться, я далъ отдыхъ моимъ глазамъ, моргнувши нѣсколько разъ подъ рядъ, и это доставило мнѣ невыразимое облегченіе.

— Огонь и сѣра на томъ свѣтѣ, конечно, отвѣтилъ судейскій коршунъ, направляя на меня зеленыя очки еще грознѣе прежняго, если только это было возможно. — Но это не избавляетъ васъ отъ отвѣтственности за этотъ поступокъ въ здѣшнемъ мірѣ, сэръ. Если вы подъ присягою говорите ложь, здѣсь въ судѣ, сэръ, это нарушеніе клятва; а нарушеніе клятвы есть преступленіе, которое, обыкновенно, наказывается многолѣтнею ссылкою за моря. Проведите его въ присягѣ, экзекуторъ; а вы, подсудимый, не смотрите на свидѣтеля пока его допрашиваютъ.

Какъ могъ я не «чирикать» при подобныхъ условіяхъ? Отъ былъ такой бѣдовый джентльменъ, что, чуть только я начиналъ говорить о какой-нибудь части разбираемаго дѣла, онъ уже какъ будто узналъ все, и предлагалъ такіе вопросы, на которые я, при всемъ моемъ нежеланіи говоритъ, долженъ былъ отвѣчать ему самымъ обстоятельнымъ разсказомъ всѣхъ мельчайшихъ подробностей.

То обстоятельство, что я не могъ видѣть лица Неда Перкса, безъ сомнѣнія, въ значительной степени успокоивало меня; однако, по временамъ, касаясь тѣхъ подробностей, которая я находилъ щекотливыми, я взглядывалъ на его руки, остававшіяся по прежнему скованными у него за спиною; я видѣлъ, что онъ то стискивалъ кулаки, то шевелилъ пальцами, стараясь этими движеніями сколько нибудь замѣнить тѣ киванія и подмигиванія, съ которыми онъ обращался бы ко мнѣ, еслибы я могъ видѣть его лицо.

Я принужденъ былъ сказать все, что я зналъ: какъ я ушелъ изъ дому, какъ мистриссъ Уинкшипъ отрекомендовала меня мистеру Бельчеру, какой разговоръ былъ у меня съ Семомъ, на счетъ чистки церковныхъ трубъ, какія рѣчи мистера Бельчера и Неда я подслушалъ лежа въ телегѣ — словомъ, все, до той самой минуты, когда перепуганный появленіемъ бѣлой руки, я выпрыгнулъ вонъ изъ телеги.

Когда лѣсничіе, Томасъ и Джозефъ, сдѣлали свои показанія, то получился тотъ результатъ, что дальнѣйшее производство дѣла было отложено на недѣлю, чтобы полиція успѣла захватить мистера Бельчера, и чтобы такихъ образомъ, оба преступника могли появиться вмѣстѣ на скамьѣ подсудимыхъ.

— Мальчика всего лучше будетъ отправить домой къ родителямъ; и кто возьметъ его, тотъ пускай понастоятельнѣе внушитъ его отцу, что его черезъ недѣлю необходимо представить сюда, замѣтилъ джентльменъ въ зеленыхъ очкахъ.

Суду пришлось заняться другими дѣлами, и когда съ вами покончили, я вышелъ на улицу вслѣдъ на нѣкоторими полицейскими и за обоими лѣсничими.

Эти люди нѣсколько времени поговорили между собою, и потомъ завернули въ ближайшую таверну, и я, едва сознавая, что я дѣлаю, вошелъ вмѣстѣ съ ними.

Однако, мое смущеніе же отъ того, что мистера Перкса снова отвели въ тюрьму, и также не отъ ослѣпительнаго блеска зеленыхъ очковъ; меня совсѣмъ ошеломили собственно послѣдній слова ихъ обладателя: «мальчика всего лучше будетъ отправить домой къ родителямъ!» Этимъ, въ самомъ дѣлѣ, завершалась погибель, которую я навлекъ на себя моимъ глупымъ вмѣшательствомъ въ дѣла, совершенно до меня не касавшіяся. «Лучше отправить домой»! Лучше, чтобы я явился къ отцу съ полисменомъ, который увѣдомить его о моихъ сношеніяхъ съ гробокопателями, и, всего хуже, скажетъ ему, что меня рекомендовала имъ невинная мистриссъ Уинкшипъ! Да тутъ весь проулокъ не въ силахъ будетъ удержать его, чтобы онъ не убилъ эту добрую старуху и меня самаго, когда до него дойдутъ такія извѣстія; и все это послѣ той доброта, которую она обнаружила въ отношеніи ко мнѣ. Этого не должно быть. Такую ужасную катастрофу надо предотвратить какъ-нибудь — какъ бы то ни было — хоть бы даже пришлось идти наперекоръ ужасному судейскому коршуну и его приказаніяхъ, и хотя бы пришлось принять такія экстренныя мѣры, которая отняли бы у полицейскихъ всякую возможность отвести меня назадъ въ проулокъ Фрайингпенъ.

Мнѣ необходимо было ускользнуть отъ моихъ теперешнихъ сторожей, выбраться изъ Ильфорда и укрыться гдѣ-нибудь въ моихъ прежнихъ Вестминстерскихъ трущобахъ. Я говорю о моихъ сторожахъ, но на самомъ дѣлѣ казалось, что меня никто не сторожилъ. Я попробовалъ выдти изъ той комната, гдѣ полицейскіе и лѣсничіе пили пиво, вышелъ въ контору таверны, на дворъ за строеніями, на улицу — и нашелъ, что я могу прогуливаться такимъ образомъ безъ провожатаго и безъ помѣхи. Дѣйствительно, казалось, что я воленъ идти, куда хочу; но зная коварство полиціи и ихъ извѣстную замашку, прикидываться особенно равнодушными къ тому предмету, за которыми они, на самомъ дѣлѣ, слѣдятъ всего внимательнѣе, я обуздалъ свое желаніе уйдти, и рѣшился воротиться назадъ, и посидѣть нѣсколько времени въ распивочной, слушая въ оба.

Мнѣ не долго пришлось ждать; въ самомъ дѣлѣ, оба полисмена, повидимому, говорили обо мнѣ, покуда меня не было въ комнатѣ.

— О, вотъ онъ! замѣтилъ одинъ изъ нихъ, когда я вошелъ. — Вы бы поближе къ намъ держались, молодой джентльменъ, а то на васъ сейчасъ налетитъ тотъ молодецъ съ ружьемъ.

Это, должно быть, была шутка; другой полисменъ и лѣсничіе засмѣялись.

— А рады вы будете домой попасть, и отъ всякой опасности отдѣлаться, мой мальчикъ? спросилъ одинъ изъ полицейскихъ.

Выразить нежеланіе идти домой, значило бы, очевидно, побудить полицію, чтобы она съ особенною заботливостію препроводила меня на мѣсто.

— Я чрезвычайно буду радъ; мнѣ бы хотѣлось ужъ тамъ на мѣстѣ бытъ, отвѣтилъ я. — Ужъ теперь я ни подъ какимъ видомъ больше не убѣгу.

— Вы дорогу домой знаете отсюда?

— Отлично знаю, сэръ, отвѣтилъ я съ жаромъ. — Съ вашего позволенія могу я сейчасъ пойдти?

— Вы не пойдете до тѣхъ поръ, покуда я не отдѣлаюсь и не поведу васъ, отвѣтилъ полисменъ. — Это будетъ часа въ четыре, когда кончатся дознаніе. А здѣсь сидѣть вы не обязаны. Вы знаете, вы вѣдь не арестантъ, вы свидѣтель. Вы можете пойдти въ полицію тамъ посидѣть; можете прогуляться; только не ходите далеко.

Я едва могъ воздержаться отъ выраженія моего восторга при этихъ словахъ полицейскаго. Я не арестантъ, я свидѣтель, я воленъ прогуляться!

— Благодарю, сэръ, отвѣтилъ я, и безпечно вышелъ изъ распивочной, не прибавивъ больше ни слова и оставивъ полицію въ невѣдѣніи на счетъ того, которымъ изъ предоставленныхъ мнѣ правъ я намѣренъ былъ воспользоваться.

Тщательно воздерживаясь отъ всѣхъ признаковъ торопливости, я пошелъ внизъ по Ильфордской дорогѣ, которая, какъ вѣроятно извѣстно читателю, составляетъ продолженіе главной дороги на востокъ отъ Лондона, той дороги, которая проходитъ черезъ Бау и Стратфордъ. Надо припомнить, что положивъ мѣшокъ съ сажей въ телегу на ромфордскомъ кладбищѣ, мистеръ Бельчеръ подарилъ мнѣ шиллингъ; эту монету я тщательно переложилъ изъ кармана моихъ мокрыхъ лохмотьевъ въ карманъ сухаго и удобнаго платья, даннаго мнѣ въ полицейскомъ домѣ. Я немедленно рѣшилъ, что на этотъ шиллингъ добуду себѣ мѣсто въ первой попавшейся телегѣ, которая будетъ ѣхать въ Лондонъ. Счастливый случай избавилъ меня отъ этого безразсуднаго расхода. Чуть только на поворотѣ дороги домъ суда скрылся у меня изъ глазъ, меня сталъ догонять экипажъ, запряженный парою лошадей, съ очень удобными запятками, не утыканными гвоздями. Такого благопріятнаго случая не слѣдовало упускать, и въ полминуты я очутился возлѣ одной изъ заднихъ рессоръ и помчался съ быстротою десяти миль въ часъ.

ГЛАВА XXXI,
ВЪ КОТОРОЙ Я ВСТУПАЮ НА НОВЫЙ И ОПАСНЫЙ ПУТЬ, И ОКАЗЫВАЮСЬ ОБЛАДАТЕЛЕМЪ ОГРОМНАГО БОГАТСТВА.

Я проѣхалъ черезъ большой и малый Ильфордъ, черезъ Бау и Стратфордъ до Майль-Эндъ-Роода, и даже тутъ моя поѣздка преждевременно прекратилась только благодаря коварному поведенію какого-то мальчика, приблизительно моихъ лѣтъ; желая чтобы его даромъ подвезли и видя съ досадой, что ему не осталось мѣста на запяткахъ, онъ обратился къ кучеру съ энергическимъ и настойчивымъ требованіемъ, чтобы меня оттуда согнали; кучеръ, завязавшій интересный разговоръ съ лакеемъ, сидѣвшимъ съ нимъ рядомъ, по всей вѣроятности вовсе не былъ благодаренъ негодяю за этотъ перерывъ, но однако онъ былъ принужденъ послушаться его и поступить по его указанію. Для бѣглеца это было, рискованное дѣло, но я думаю, что я не отказалъ бы себѣ въ удовольствіи надавать тумаковъ этому мальчику, даже еслибы самъ ужасный судейскій коршунъ въ зеленыхъ очкахъ появился на дорогѣ.

Было еще рано (я живо управился съ моимъ завистливымъ юнымъ пріятелемъ), и часа въ два я былъ уже около Уайтъ-Чепеля. Только увидѣвъ на стѣнѣ надпись Уайтъ-Чепель-Роодъ, я узналъ гдѣ я нахожусь, и это открытіе доставило мнѣ большое удовольствіе. Я лично совсѣмъ не звалъ этой части столицы, но во время моихъ похожденій въ темныхъ «Аркахъ», я познакомился съ нѣсколькими мальчиками, пришедшими изъ Уайтъ-Чепеля, и всѣ они единогласно называли эту часть города самымъ глухимъ захолустьемъ, какое только можно себѣ представить.

Глухое мѣсто, гдѣ по сосѣдству много перепутанныхъ дворовъ и извилистыхъ проулковъ — мнѣ именно этого и надо было въ моемъ теперешнемъ положеніи; первымъ и величайшимъ моямъ желаніемъ было укрыться на нѣсколько времени, покуда не заглохнетъ несчастное дѣло о похищеніи труповъ; и тогда…

Рано было думать о томъ, что будетъ тогда; надо было позаботиться о себѣ теперь.

Черезъ часъ или около того, ильфордскій полисменъ начнетъ обо мнѣ безпокоиться, и начнутся поиски, отъ которыхъ по возможности слѣдуетъ увертываться.

Я повернулъ въ Кётлеръ-Стритъ, прошелъ черезъ дюжину самыхъ узкихъ и грязныхъ проходовъ, какіе я только могъ найдти, и наконецъ пріютился въ восхитительно-тихой съѣстной лавочкѣ, гдѣ я истратилъ на пищу четыре пенса изъ своего шиллинга.

Хозяинъ лавки пускалъ ночевать и давалъ постели по четыре пенса, какъ я это узналъ, наведя справки; поэтому съ его позволенія я присѣлъ въ углу до вечера, и потомъ получивъ на ужинъ пенсовую порцію супу, я отправился наверхъ и устроился за ночь.

Я былъ достаточно утомленъ, чтобы заснуть немедленно, и я осмѣливаюсь думать, что я бы такъ и сдѣлалъ, еслибы мой духъ былъ такъ же утомленъ, какъ мое тѣло, или еслибы я видѣлъ передъ собою только одно затрудненіе, какъ бы ни было оно значительно. Но меня оцѣпляла въ нестоящую минуту цѣлая сѣть затрудненій. Мнѣ трудно было самому повѣрить въ дѣйствительность того ужаснаго положенія, которое досталось на мою долю. Сдѣлавъ надъ собою ужасное усиліе, я такъ сказать, заперъ дверь моей души передъ толпою моихъ тревогъ, и чтобы лучше разсмотрѣть ихъ, я сталъ впускать ихъ къ себѣ по одиночкѣ; и тогда ихъ оказалось такъ много, что онѣ совершенно ошеломили и озадачили меня. Всего досаднѣе было то, что эти затрудненія составляли послѣдствія моихъ «побѣговъ». Прежде всего я убѣжалъ изъ телеги и счелъ себя счастливымъ; я убѣжалъ отъ мистера Перкса, когда онъ бѣшено гнался за мною съ намѣреніемъ меня убить; тутъ, безъ сомнѣнія, было чему радоваться; я убѣжалъ отъ Ильфордской полиція самымъ необыкновенно счастливымъ образомъ; и однако къ чему же привели меня всѣ эти удачи? Мое положеніе сдѣлалось во сто разъ хуже прежняго. Мой отецъ опять нападетъ на мой слѣдъ; мистриссъ Уинкшипъ, единственный настоящій другъ мой во всемъ мірѣ, должна по дѣломъ разсердиться на меня за то, что я ее предалъ; мистеръ Бельчеръ былъ на свободѣ и жаждалъ поймать меня, чтобы угостить такъ, какъ онъ говорилъ; и законъ, единственное убѣжище для мальчика, котораго весь свѣтъ кровожадно преслѣдуетъ, законъ былъ также возстановленъ противъ меня, и безъ сомнѣнія долженъ былъ внушить своимъ агентамъ, чтобы они насильно схватили меня, гдѣ только встрѣтятъ. Ну, при такихъ обстоятельствахъ что же лучше всего было дѣлать? Что можно было дѣлать? Ничего, рѣшительно ничего! Надо было только прятаться, и выжидать, я смотрѣть.

Съ этою мыслію я заснулъ, и съ этою мыслію я проснулся на другой день утромъ, сошелъ внизъ въ лавочку и истратилъ на завтракъ остававшіеся у меня три пенса.

Безъ всякой другой мысли въ головѣ, я цѣлый день слонялся по улицамъ, выбирая самые мизерные и темные закоулки и со страхомъ и трепетомъ избѣгая встрѣчи съ полиціей.

Это положеніе долго не могло продолжаться. Мой старый врагъ голодъ подъ вечеръ напомнилъ мнѣ, что я не обѣдалъ я что мнѣ по всей вѣроятности не придется ужинать.

— Это смѣшно говорить, что надо выжидать и высматривать; вы должны что-нибудь дѣлать! говорилъ голодъ.

— Какъ! какъ же я могу двинуться съ мѣста, такъ чтобы не испортить еще больше моего положенія?

— А развѣ жъ можно его еще больше испортить?

— Я право не знаю, чѣмъ въ самомъ дѣлѣ его можно больше испортить.

Какъ бы то ни было, мнѣ это надоѣло. Ужь и того довольно, что всякій разъ какъ за уголъ завертываешь, боишься какъ бы не схватилъ тебя полисменъ, а то еще голоднымъ ходить все время! Кабы я былъ поближе въ базару, не сталъ бы я голодать ни подъ какимъ видомъ. И чего я церемонюсь? Всѣ противъ меня.

Это значило просто, что я былъ готовъ поправлять мои обстоятельства въ ущербъ кому то ни было и какимъ угодно способомъ. Кабы я зналъ, какъ таскать изъ кармановъ, то, я боюсь, никакія соображенія о громадности этого преступленія не помѣшали бы мнѣ взяться за это дѣло.

Но я не зналъ какъ приступить; это предпріятіе было для меня черезчуръ страшно. Воровать фрукты съ Ковентъ-Гарденскихъ лотковъ, было не трудно, покуда торговецъ не смотрѣлъ на васъ, или не могъ васъ догнать, если бы васъ по несчастію замѣтили прежде вы успѣли бы уйдти; но одна мысль о томъ, чтобы подойдти въ джентльмену или леди, запустить руку къ нимъ въ карманъ, вынуть оттуда добычу и убраться съ нею — о! кто на это рѣшается, тотъ, конечно, долженъ быть гораздо смѣлѣе меня. Разумѣется, я зналъ, что это дѣлается; пока я жилъ подъ «Арками», мнѣ даже показывали такихъ мальчиковъ, которые добывали себѣ хлѣбъ, воруя изъ кармановъ; но я видалъ также всякихъ заклинателей и людей, умѣвшихъ кувыркаться черезъ голову, и глотать складные ножи, и первое было для меня такою же непостижимою тайною, какъ и второе. Откладывая въ сторону вопросъ о нравственности, я скажу, что еслибы мнѣ была предложены на выборъ двѣ задачи: перекувырнуться какимъ-нибудь особеннымъ образомъ, или украсть изъ кармана, то я, конечно, выбралъ бы первую, какъ болѣе легкую.

И размышляя, болѣе чѣмъ когда-либо въ жизни о томъ, какая это ужасная работа воровать изъ кармановъ, я вышелъ изъ глухихъ закоулковъ и скоро очутился въ Эльдгетѣ, гдѣ лавки были всѣ освѣщены и веселы, и гдѣ тротуары были загромождены людьми, носившими въ карманахъ много денегъ.

Возлѣ Фенчёрчъ-Стрита находилась лавка колоніальныхъ товаровъ. Это была очень роскошная лавка; тутъ были зеркальныя окна, и большая выставка иностранныхъ плодовъ, чаевъ и пряностей, и банки съ пикулями и консервами; кромѣ того тутъ были всевозможныя китайскія фигуры, фарфоровыя и деревянныя, какихъ я некогда не видывалъ; онѣ казались странными большей части прохожихъ; почти никто не проходилъ мимо не бросавъ на нихъ взгляда, а иные останавливалась посмотрѣть поближе, такъ что вокругъ окна стояла постоянно небольшая толпа. Я взглянулъ на эти фигуры, и такъ-какъ мнѣ некуда было торопиться, то я захотѣлъ переждать, покуда народъ разойдется и дастъ мнѣ возможность посмотрѣть попристальнѣе.

Какъ разъ напротивъ окна лавки, у края тротуара находился фонарный столбъ и я, остановившись, прислонился къ нему. Въ числѣ народа, собравшагося около лавки, была старая леди, которую нельзя било не замѣтить, потому что она была очень толста и занимала больше мѣста, чѣмъ кто-либо другой. Ей хотѣлось что-то видѣть въ нижней части окна, и для этого она нагнулась и вытянула шею впередъ.

Не спуская глазъ съ толстой леди и дивясь тому, чего она такъ долго смотритъ, я увидѣлъ мальчика чуть-чуть побольше меня ростомъ, надвинувшагося на нее очень близко и подражавшаго всѣмъ ея движеніямъ. Этотъ мальчикъ былъ одѣтъ не очень хорошо, и я подумалъ, что онъ сбирается подшутить надъ толстою леди, толкнуть ее головою въ окно, или сдѣлать что-нибудь въ этомъ родѣ. Я такъ думалъ, покуда мнѣ не пришлось взглянуть ему въ лицо, и тогда я увидалъ, что какая бы ни была у него цѣль (а что у него была дѣлъ, неотносящаяся къ выставкѣ колоніальныхъ товаровъ, этого я, какъ достаточно опытный мальчикъ, не могъ не увидать съ разу), дѣло, во всякомъ случаѣ, шло для него не на шутку. Тутъ я сталъ приглядываться внимательнѣе, чѣмъ когда-либо, и увидалъ, что онъ дѣлаетъ такое дѣло, отъ котораго у меня захватило дыханіе, и я принужденъ былъ держаться за фонарный столбъ, какъ будто бы его рискъ былъ моимъ собственнымъ рискомъ. Онъ опустилъ руку вдоль по ея шелковому платью, потомъ принялъ руку прочь, и въ эту минуту струя газоваго свѣта, упавшая на его руку, освѣтила кошелекъ и кучу бѣлыхъ монетъ, поблескивавшихъ сквозь шелковыя петли. Затѣмъ онъ ускользнулъ въ толпу и никто не обратилъ на него вниманія, а старуха, налюбовавшись вдоволь, пошла въ другую сторону, улыбаясь и кивая головою, при мысли о смѣшномъ мандаринѣ въ окнѣ; такимъ образомъ все дѣло въ общемъ итогѣ получило до нѣкоторой степени характеръ шутки.

Но что за шутка для мальчика! Этотъ прелестный шелковый кошелекъ, со всей этой массой денегъ! Я продалъ сапоги и чулки за шиллингъ и за кусокъ хлѣба въ два пенса; а тутъ, въ этомъ кошелькѣ, я готовъ побиться объ закладъ, было по меньшей мѣрѣ двѣнадцать шиллинговъ, въ томъ одномъ концѣ, на который мнѣ пришлось взглянуть!

Что за безсовѣстной воръ!

Какой счастливой малой!

А не желалъ ли бы я, чтобы мнѣ достался этотъ кошелекъ?

Эти мысли, одна за другою, пришли въ мою глупую голову, и затѣмъ пришли другія мысли, такія неожиданная и такъ неистово-беззаконныя, что онѣ заставили меня оглянуться направо и налѣво, какъ будто бы я боялся, что кто-нибудь можетъ ихъ подслушать.

Какъ легко! покуда вы тутъ дрожали, это бы можно три раза сдѣлать! У васъ смѣлости не хватаетъ!

Это все очень хорошо, сказалъ я самъ себѣ въ отвѣтъ, это не трудно, когда толстая старуха, съ карманомъ въ шелковомъ платьѣ, такъ поворачивается, какъ эта! Тутъ всякій бы могъ сдѣлать. И я бы могъ! А за то сколько времени придется малому пожидать другаго такого случая.

Вышло, стало бытъ, такъ, что я теперь стоялъ у фонаря, пожидая другаго такого случая.

Мнѣ не долго пришлось ждать. То «счастье», которомъ сопровождался мой первой набѣгъ на Ковентъ-Гарденскій базаръ, и здѣсь оказалось у меня подъ руками. Прежде чѣмъ я успѣлъ бы сосчитать до пятидесяти, изъ магазина колоніальныхъ товаровъ вошла леди — правда, не толстая и не старая, но въ шелковомъ платьѣ и съ бисернымъ кошелькомъ. Она зачѣмъ-то рылась въ этомъ кошелькѣ, изъ котораго, по всей вѣроятности, она только что заплатила за сдѣланная покупки; дойдя до двери, она закрыла кошелекъ и небрежно опустила его въ карманъ своего шелковаго платья.

Вотъ кабы вы остановились въ толпѣ, передъ окномъ! подумалъ я.

Она такъ и сдѣлала.

Она подошла къ окну взглянуть на кивающихъ мандариновъ, а я потихоньку подкрался къ ней сзади. Пожелавъ, чтобы она подошла къ окну, я какъ будто принялъ на себя обязательство, которое я долженъ былъ исполнить, разъ, какъ она съ своей стороны сдѣлала то, что требовалось. Я подошелъ какъ можно ближе, такъ, какъ на моихъ глазахъ сдѣлалъ тотъ мальчикъ. Пока я смотрѣлъ очень пристально на китайца, моя рука проскользнула между складками шелковаго платья въ томъ мѣстѣ, куда исчезъ кошелекъ. Въ одну секунду мои пальцы прикоснулись въ скользкой бисерной вещицѣ, а въ слѣдующую секунду кошелекъ былъ мой!

Теперь надо было бѣжать, и я побѣжалъ.

Я бѣжалъ вплоть до Уайтчепельской церкви, и тутъ, въ проулкѣ, при свѣтѣ, выходившемъ изъ окна маленькой лавочки, въ которой честный старый портной шилъ сюртукъ, я раскрылъ кошелекъ, лежавшій до той минуты въ карманѣ моихъ панталонъ, и опорожнилъ его. Въ ту же минуту я вынулъ монеты, посмотрѣлъ за нихъ и сунулъ ихъ въ другой карманъ панталонъ. Я сталъ считать свои деньги на ходу и нашелъ, что у меня восемнадцать шиллинговъ четыре пенса — двѣ полкроны, полсоверена, три шиллинга и четырехпенсовая монета.

Никогда въ жизни не было у меня столько денегъ; не было и половины, ни даже четверти. Сумма денегъ была громадная.

Но меня это не обрадовало. Величина суммы какъ будто дѣлала мое преступленіе тѣмъ болѣе ужаснымъ. Полсоверена въ особенности придавали моему поступку отъявленно-безнравственный характеръ. Кабы то былъ старый кошелекъ и въ немъ пара шиллинговъ, или, въ крайнемъ случаѣ, полкроны, я полагаю, что меня до нѣкоторой степени обрадовало бы то размышленіе, что тутъ былъ большой рискъ и что пріобрѣтенныя деньги только оплачивали мнѣ его; но когда я увидѣлъ богатый блестящій кошелекъ, и золото, и крупное и мелкое серебро, мною овладѣлъ сильный ужасъ, и мнѣ захотѣлось снять съ своей совѣсти нѣкоторую долю тяжести, бросивъ полсоверена на площадку къ портному. Я бросилъ туда пустой кошелекъ.

Я рѣшительно не зналъ, что дѣлать; я хочу сказать, я совершенно не зналъ, что купить поѣстъ и гдѣ купить. «Еслибы Моульди или Рипстонъ были теперь со мной, все было бы отлично», думалъ я; но въ ту же самую минуту мнѣ пришло въ голову, что, быть можетъ, теперь мои старые друзья не стали бы говорить со мной, и не притронулись бы къ моимъ деньгамъ. Я теперь былъ карманный воръ — настоящій воръ, такой, какого описывалъ мнѣ Моульди, когда старался доказать мнѣ, что наше хищничество на Ковентъ-Гарденѣ не было настоящимъ воровствомъ. «Я не могу назвать себя воромъ, въ этомъ я васъ завѣряю», говорилъ тогда Моульди, и онъ говорилъ такимъ тономъ, который ясно показывалъ, какое отвращеніе онъ питаетъ къ «настоящему» воровству. Я теперь былъ «настоящимъ» воромъ, и Моульди, еслибы, встрѣтилъ меня, то отвернулся бы отъ прежняго товарища. Отъ этихъ мыслей я чувствовалъ себя очень несчастнымъ, и мнѣ удалось до нѣкоторой степени утѣшиться только тогда, когда, остановившись въ съѣстной лавочкѣ, я истратилъ всю свою четырехпенсовую монетку.

Затѣмъ, я провелъ большую часть вечера за ѣдою или придумывая, чего бы мнѣ поѣсть. Мой желудокъ въ самомъ дѣлѣ былъ, должно быть, очень пустъ! Я разъ пять заходилъ къ кухмистеру и бралъ себѣ по двухпенсовой сосискѣ, купивъ и съѣвъ уже предварительно двухпенсовой кусокъ хлѣба съ патокой. Наконецъ я купилъ себѣ на пенни шоколаду, и скоро мнѣ пришлось сильно жалѣть о томъ, зачѣмъ я его ѣлъ.

Въ общей сложности, когда я, собираясь на ночлегъ, сталъ сводитъ счета, я нашелъ, что я истратилъ не очень много — всего шиллингъ и семь пенсовъ; я купилъ себѣ хорошую крѣпкую пару сапогъ и затѣмъ у меня все-таки осталось больше трехъ шиллинговъ и шести пенсовъ, кромѣ полусоверена, который я закололъ булавкою въ обшлагѣ моей куртки.

И теперь читатель знаетъ, какъ я сдѣлался настоящимъ воромъ. Но я не намѣренъ былъ повторять эту продѣлку. О, нѣтъ! Дѣло было сдѣлано, и нельзя было этого воротить; не никто въ мірѣ, кромѣ меня, этого не зналъ и не долженъ былъ знать; когда я встану завтра утромъ, я огляжусь и увижу, что можно сдѣлать. Есть сотни способовъ проложить себѣ дорогу, когда для начала имѣешь въ карманѣ тринадцать шиллинговъ и шесть пенсовъ.

ГЛАВА XXXII,
ВЪ КОТОРОЙ Я ЗАВОЖУ ЗНАКОМСТВО СЪ ДОЛГОВЯЗЫМЪ ДЖОРДЖЕМЪ ГОПКИНСОМЪ. ОНЪ ДОБРОДУШНО ПРЕДЛАГАЕТЪ МНѢ ВЗЯТЬ МЕНЯ ВЪ УЧЕНИКИ И ОБУЧИТЬ МЕНЯ ТАИНСТВАМЪ СВОЕГО ИСКУССТВА.

Такимъ образомъ я ручаюсь, что были сотни способовъ заработывать честное пропитаніе; но, къ моему стыду, я ни разу не испробовалъ ни одного изъ этихъ способовъ.

Я воротился на свою ночную квартиру въ съѣстной лавочкѣ послѣ моего поразительнаго «успѣха»; и когда я вышелъ оттуда на слѣдующее утро, я чувствовалъ себя на столько расположеннымъ искать какого нибудь честнаго занятія, на сколько при данныхъ обстоятельствахъ это было возможно; но такъ-какъ я подвергался такому риску чтобы пріобрѣсти возможность начать свою карьеру, то съ моей стороны было бы верхомъ безумія пуститься въ какое нибудь предпріятіе опрометчиво и безъ зрѣлаго размышленія. Поэтому я сталъ ходить по улицамъ, осмотрительно взвѣшивая то и другое, пока наступило время обѣда; тогда я пошелъ въ кухмистерскую и хорошо пообѣдалъ. Послѣ обѣда я пошелъ черезъ Петтисотъ-Ленъ, и увидѣвъ тамъ выставленный на продажу желтый шелковый платокъ съ голубыми крапинами по модному узору «птичьимъ глазомъ», какъ носилъ мой отецъ, я купилъ его за три шиллинга шесть пенсовъ, ясно понимая въ то же время, что я дѣлаю самую смѣшную глупость; но я старался подкупить мою совѣсть тѣмъ соображеніемъ, что эти три шиллинга шесть пенсовъ скорѣе приносятся въ жертву моему отцу, чѣмъ моему личному тщеславію. Затѣмъ я купилъ пинту пива, чтобы ободрить себя, такъ какъ воспоминаніе объ отцовскомъ домѣ, вызванное созерцаніемь голубого птичьяго глаза, навело на меня значительное уныніе.

Потому ли, что возбудительное средство дѣйствовало на мой уже взволнованный духъ, или же потому, что пиво Петтисетъ-Лена было особенно крѣпко, моя бодрость вскорѣ послѣ того, какъ я выпилъ на два пенса, возрасла до того, что я едва могъ себя сдерживать. Всякій страхъ передъ моими врагами исчезъ, и я чувствовалъ въ себѣ достаточно смѣлости для встрѣчи съ самимъ мистеромъ Бельчеромъ, лишь бы только у него не было въ рукахъ двухствольнаго ружья. Заглянувъ въ второстепенную инструментальную лавку, я напалъ на ту мысль, что человѣкъ, противъ котораго весь свѣтъ находится въ заговорѣ, имѣетъ достаточное основаніе вооружиться; поэтому я вошелъ въ лавку и купилъ тамъ грозный на видъ, старый кремневый пистолетъ за два шиллинга три пенса; но найдя, что такое орудіе неудобно носить въ мелкомъ панталонномъ карманѣ, я перепродалъ его въ той же лавкѣ вечеромъ за шиллингъ и четыре пенса. Такимъ образомъ мои дорого доставшіеся восемнадцать шиллинговъ четыре пенса разошлись по мелочамъ, и заложивъ шелковый платокъ (я не осмѣлился не разу надѣть эту яркую вещь; для этого я не былъ достаточно безпеченъ) за восемнадцать пенсовъ, я очутился на улицѣ подъ вечеръ третьяго дня такимъ же бѣднякомъ, какимъ я стоялъ въ Эльдгетѣ противъ магазина колоніальныхъ товаровъ, прислонившись къ фонарному столбу; и такъ…

Но читатель можетъ угадать, что случилось затѣмъ.

Первый шагъ былъ сдѣланъ и я пустился дальше. Я усиливался увѣрить себя въ томъ, что я бѣдный погибшій мальчикъ, котораго всѣ презираютъ и преслѣдуютъ, и нѣкоторымъ образомъ принуждаютъ поступать совершенно наперекоръ собственнымъ влеченіяяъ, до такой степени наперекоръ, что, какъ я также старался себя увѣрить, мнѣ было почти одинаково больно спокойно умирать съ голоду или повиноваться внушеніямъ пустаго желудка. Но на сколько меньше я заслуживалъ состраданія при второй моей попыткѣ, чѣмъ при первой, достаточно видно изъ того факта, что найдя въ кошелькѣ только четыре шиллинга, и почувствовалъ сильную досаду и болѣе чѣмъ когда либо проникся тѣмъ убѣжденіемъ, что я самый несчастная и всѣми презираемый мальчикъ.

Больше ли мнѣ повезло въ слѣдующій разъ, этого я теперь не припомню. Столько было «разовъ» и хорошихъ, и посредственныхъ, и очень плохихъ!

Однако, я не долго оставался самостоятельномъ карманнымъ воромъ. Моя независимость продолжалась не болѣе двухъ мѣсяцевъ.

При всемъ разнообразіи моихъ удачь въ это время (а самому честному человѣку должно быть совершенно понятно, что чѣмъ меньше добываетъ карманный воръ, тѣмъ большимъ опасностямъ онъ подвергается, потому что самые бѣдные карманы охраняются всего тщательнѣе), дьяволъ былъ ко мнѣ настолько милостивъ, что я получилъ возможность раздѣлаться съ бѣднымъ платьемъ, даннымъ мнѣ Ильфордскою полиціею на мѣсто моихъ мокрыхъ и грязныхъ лохмотьевъ; я завелъ себѣ приличную одежду. Далѣе чудесную и неожиданную перемѣну произвелъ въ моей судьбѣ также «не дурной разъ»; эта перемѣна была самая лучшая, какая только могла быть въ моей тогдашней жизни.

Я разстался съ съѣстною лавочкою и поселился въ улицѣ Уэнтвортъ, въ Уайтчепелѣ.

Въ одинъ іюльскій вечеръ я гулялъ по Чипсейду и Паультри (имѣя респектабельную наружность, я, какъ видите, могъ показываться въ приличныхъ мѣстахъ) и въ послѣднемъ изъ упомянутыхъ мѣстъ увидѣлъ стараго джентльмена, тщательно разсматривавшаго содержаніе чулочника. Онъ былъ изъ тѣхъ старыхъ джентльменовъ, съ которыми карманщикамъ всего удобнѣе имѣть дѣло; онъ билъ такой толстый, что когда онъ наклонялся, то фалды его сюртука отлично оттопыривались отъ его тѣла.

Въ это время моя опытность въ промыслѣ уже достаточно научила меня, какъ мало можно добыть изъ кармановъ сюртуковъ. Тамъ люди не носятъ цѣнныхъ вещей; иногда кладутъ туда бинокли (и если стекло въ золотой оправѣ, то, разумѣется, пожива достаточно хороша), но обыкновенно въ этихъ карманахъ попадается только носовой платокъ, да какая-нибудь маленькая странная бездѣлушка, которую случайно купили и несутъ домой. Послѣ первыхъ двухъ недѣль я рѣдко притрогивался къ такимъ сюртучнымъ карманамъ, но карманъ стараго джентльмена имѣлъ такой особенно соблазнительной видъ — онъ былъ такъ замѣчательно доступенъ, что жалко было упустить въ немъ хоть бы даже шестипенсовую бездѣлицу. Прикоснувшись къ нему мимоходомъ, я ощупалъ фалду и нашелъ, что въ карманѣ, кромѣ платка, лежало еще что-то твердое, четвероугольное и толстое. Должно быть, это была какая-нибудь дрянь, можетъ-быть просто сухарь, не съѣденный за утреннемъ какао. Однако, я запустилъ руку, и къ радостному моему изумленію вытащилъ красный бумажникъ изъ коричневой кожи.

Мнѣ случалось находить кошельки, и деньги, просто положенные въ карманъ, и деньги, завернутые въ бумагу; но бумажника я не находилъ никогда. Дрожа отъ восторга, я бросился въ боковую улицу, осторожно раскралъ бумажникъ, заглянулъ въ него при свѣтѣ уличнаго фонаря, и увидѣлъ въ немъ нѣсколько сложенныхъ банковыхъ билетовъ и цѣлую кучу насыпаннаго золота.

Меня это такъ поразило, что я, сдѣлавъ это открытіе, простоялъ нѣсколько секундъ съ бумажникомъ въ рукѣ, прикрывая его отчасти рукавомъ куртки и не зная куда дѣваться.

Этотъ вопросъ былъ рѣшенъ за меня другимъ лицомъ. Я могъ бы побожиться, что никто не пошелъ за мною изъ Паультри въ эту боковую улицу. Было ясно, что ежеминутно ожидая преслѣдованія, я не могъ въ этомъ отношенія оказаться безпечнымъ; тѣмъ не менѣе вдругъ, точно выскочивъ изъ-подъ земли, возлѣ меня очутился человѣкъ и его рука легла ко мнѣ за плечо.

— Не бѣгите. Не къ чему, сказалъ онъ.

Я уронилъ бумажникъ въ дождевой жолобъ, какъ будто обжегши себѣ руки, и поворотился, въ полной увѣренности, что меня поймалъ либо полисменъ, либо старый джентльменъ, котораго я обокралъ. Однако, я не увидалъ ни того, ни другаго; къ великому моему изумленію, меня держалъ за воротъ посторонній джентльменъ, высокаго росту, хорошо одѣтый, въ лайковой перчаткѣ на одной рукѣ и съ блестящимъ перстнемъ за другой, обнаженной рукѣ. Онъ поднялъ бумажникъ и спокойно, какъ свою собственность, положилъ его въ карманъ.

— Вотъ ужь правду говорятъ, что дуракамъ счастье, замѣтилъ онъ, продолжая держать меня за воротъ и увлекая меня за собою дальше въ темную улицу.

— Позвольте, сэръ! Я нашелъ его; мнѣ онъ не нуженъ, сэръ; вы можете удержать его у себя, сэръ, коли вамъ будетъ угодно! восклицалъ я, въ ужасномъ перепугѣ, едва понимая что я говорю.

— Разумѣется, вы нашли; чортъ возьми! вы никогда изъ-за него не работали. Вѣдь нельзя же назвать работу ваше сегодняшнее вахлянье! усмѣхнулся таинственный джентльменъ.

— Можете взять его, сэръ; можетъ, онъ вашъ, сэръ; можетъ, это вы его уронили, сэръ! пищалъ я, надѣясь дать джентльмену предлогъ уйти съ бумажникомъ и отпустить меня но моимъ дѣламъ.

— Вы для кого работаете? спросилъ джентльменъ отрывисто, когда мы забрались достаточно далеко въ темную улицу.

Джентльменъ принимаетъ меня за честнаго разсыльнаго мальчика, подумалъ я.

— Съ вашего позволенія, сэръ, я работаю у… у… у коробочника по Уайтчепельской дорогѣ, отвѣтилъ я, стараясь принять видъ невиннаго мальчика-коробочника.

— Что вы толкуете! сказалъ джентльменъ собачимъ тономъ, котораго я отъ него никакъ не ожидалъ. — Вы для кого работаете, я васъ спрашиваю? Вы изъ шайки Свендхау? Или изъ мальчиковъ Носи Симмонса?

Теперь я зналъ, что онъ не джентльменъ, и моя бодрость возросла.

— Ни то, ни другое, отвѣтилъ я. — Вы меня оставьте, это самое будетъ лучшее.

— Такъ вы, значитъ, отъ Тома Мартина?

— Не знаю я Тона Мартина! Вы воротникъ-то мой пустите. Не нужно мнѣ бумажника, только оставьте вы меня въ покоѣ!

— Я вамъ сверну вашу проклятую шею, коли вы не будете стоять смирно! отвѣтилъ онъ, встряхивая меня. — Коли вы не для тѣхъ работаете, кого я назвалъ, такъ для кого жь вы работаете?

— Ни для кого, коли вамъ непремѣнно надо знать, отвѣтилъ я, находя, что лучше всего обращаться съ нимъ вѣжливо.

— Ни на кого! Такъ вы хотите сказать, что вы на свой крючокъ ловите?

— Ни на чей другой.

Онъ на минуту выпустилъ мой воротнякъ и посмотрѣлъ на меня какъ бы сомнѣваясь въ вѣрности моего показанія.

— Слушайте, мальчикъ, сказалъ онъ, наклонясь ко мнѣ такъ, что могъ говорить шопотомъ. — Вы можете надуть меня, но коли такъ я вамъ скажу, что вамъ первому это удастся. Ну, выкладывайте жь всю правду! Коли у васъ есть хозяинъ, такъ и скажите, и никакой тутъ непріятности не будетъ; а коли нѣтъ хозяина — тоже скажите; можетъ, я вамъ пріятелемъ сдѣлаюсь.

— Вы стало-быть не полисменъ?

— Не что?

— Не полисменъ? вы ничего такого при полиціи? ни сыщикъ или что другое по этой части?

Джентльменъ засмѣялся.

— Больше ни слова не говорите, сказалъ онъ. — Не служу ли я при полиціи въ самомъ дѣлѣ! Хорошъ вы молодецъ, чтобы приниматься за карманное искусство! Что вы такое выдумали! Долго ли вы этимъ дѣломъ занималось?

— Два мѣсяца, отвѣтилъ я, замѣчая, что нѣтъ ни какой выгоды скрывать отъ него мои дѣла.

— Въ первый разх начали и занимались два мѣсяца — постоянно работая?

— Все время работалъ.

— Ни разу не попадались?

— Ни разу.

— Счастливый же вы молодецъ, только всего я и могу сказать, отвѣтилъ джентльменъ, и снова засмѣялся, какъ будто бы онъ увидѣлъ что-то удивитеіьно смѣшное въ моихъ словахъ. — Вамъ по всѣмъ правамъ слѣдовало бы попасться на первомъ же разѣ, потому что вы, конечно, величавшій простофиля, какого я когда-либо встрѣчалъ въ ремеслѣ. Давно пора, чтобы васъ кто-нибудь въ руки взялъ. Идемъ со мной.

Онъ говорилъ такъ, какъ будто именно онъ хотѣлъ взять меня въ руки, и то предположеніе, что онъ хотѣлъ это сдѣлать, причинило мнѣ непріятное ощущеніе, которое мнѣ трудно было бы описать. Взглядъ его мнѣ нисколько не нравился и я боялся его почти такъ, какъ будто бы онъ въ самомъ дѣлѣ былъ полисменомъ. Этого я ему не сказалъ, но я сказалъ ему, что и ему очень благодаренъ, но вовсе не хочу чтобы меня взяли въ руки. Онъ свирѣпо поворотился ко мнѣ.

— Какое кому дѣло, хотите вы, или не хотите? сказалъ онъ. — Ну? чортъ васъ возьми! Еще что? Коли у васъ прежде не было хозяина, такъ теперь есть, сами увидите. Со мной разговоры короткіе, такъ вы держите языкъ за зубами и ступайте рядомъ со мной вплоть до самаго дома; тамъ мы перемолвимъ съ вами словечко.

Онъ повернулъ назадъ въ Паультри, прошелъ по Борнгиллю черезъ Гундсдичь въ Уайтчепелъ, проколесилъ тамъ по множеству разныхъ проулковъ, покуда дошелъ, наконецъ, до улицы Литтлъ-Китъ; я все время шелъ рядомъ съ нимъ, какъ мнѣ было приказано.

Я часто дивился впослѣдствіи, почему я не убѣжалъ отъ него, такъ-какъ мнѣ не нравился его взглядъ и мнѣ представлялось множество удобныхъ случаевъ къ побѣгу; и всего правдоподобнѣе мнѣ кажется то предположеніе, что я по всей вѣроятности попробовалъ бы убѣжать, еслибы онъ обнаружилъ стараніе держать меня поближе къ себѣ и еслибы съ его стороны видно было малѣйшее опасеніе на счетъ моего побѣга; но онъ повидимому нисколько обо мнѣ не заботился; онъ выступалъ беззаботно, помахивая шелковымъ зонтикомъ, съ видомъ самой обыкновенной особы, вошедшей на вечернюю прогулку; и только изрѣдка онъ бросалъ бѣглый взглядъ внизъ по направленію ко мнѣ. Онъ какъ-то заявлялъ твердую увѣренность, что я его не ослушаюсь, и какъ ни кажется мнѣ это теперь неправдоподобнымъ, это предположеніе моего новаго хозяина было совершенно вѣрно. Я не смѣлъ его ослушаться. Онъ несомнѣнно видѣлъ, какъ я укралъ, и въ концѣ-концовъ было все-таки возможно, что онъ какъ-нибудь служатъ по полицейской части. Какъ бы то ни било, я чувствовалъ себя не въ силахъ уклониться отъ исполненія его желанія.

Дойдя до улицы Китъ, почти до самой ея средины, онъ какъ-то особенно стукнулъ въ дверь и ему отворила щеголевато одѣтая и очень миловидная молодая женщина, которая, сначала не замѣтивъ меня, сказала моему спутнику:

— Я васъ не ожидала домой такъ рано, Джорджъ.

При этомъ она очень нѣжно его поцаловала.

— Я вамъ новаго жильца привелъ, Сьюкъ, сказалъ онъ.

Ей повидимому не доставило это большаго удовольствія и она отвѣтила сумрачно:

— Ну, разумѣется, вамъ лучше знать, Джорджъ. Я думала, вамъ надоѣли жильцы; я полагаю, этотъ проживетъ какъ разъ столько же, какъ и послѣдній.

— Можете взять съ меня клятву, что этотъ дня не проживетъ, коли сѣиграетъ со мной какую-нибудь штуку, отвѣтилъ Джорджъ съ непріятномъ смѣхомъ. — Чай готовъ, Сьюкъ?

— Сейчасъ будетъ. Входите.

Мы вошли въ первую комнату; она была очень мило меблирована, и чайной приборъ былъ уже разставленъ на столѣ передъ веселомъ каминнымъ огнемъ. Въ комнатѣ былъ диванъ; Джорджъ съ усталомъ видомъ бросился на него, подложилъ себѣ руки подъ голову, задралъ ноги кверху и погрузился въ совершенное молчаніе, которое приводило меня въ немалое смущеніе.

Черезъ нѣсколько минутъ вошла та же молодая женщина съ чайникомъ и съ блюдомъ отличной вареной ветчины, обложенной яйцами. Настроеніе молодой женщина, очевидно, не улучшилось во время ея отсутствія.

— Прочь съ дороги, коли не хотите чтобы васъ обварили! сказала она мнѣ съ презрѣніемъ, проходя мимо меня съ чайникомъ.

Поставивъ чайникъ и блюдо, она повернулась и хотѣла войдти изъ комнаты.

— Вы развѣ не сядете, Сьюкъ? спросилъ Джорджъ.

— Нѣтъ, благодарю васъ; я чай пила, отвѣтила она.

— О, идите въ дьяволу, коли хотите! брехнулъ раздражительный и невѣжливый джентльменъ. — Коего чорта съ вами дѣлать?

Молодая женщина не удостоила отвѣтить и вышла изъ комнаты, затворивъ за собою дверь съ такою рѣшимостью, которая несомнѣнно обнаруживала размѣры и качества ея волненія.

— Чай пили? спросилъ онъ у меня, порывисто вставая съ дивана.

— Нѣтъ, сэръ, отвѣтилъ я, чувствуя себя съ каждою минутою все болѣе и болѣе неловко.

— Такъ придвигайтесь сюда; берите стулъ, что возлѣ окна.

— Съ вашего позволенія, сэръ, мнѣ чаю не нужно.

— Ну, оставайтесь безъ чаю, отвѣтилъ онъ: — а я буду пить чай. Ничего, сидите, гдѣ сѣли; я буду ѣсть и говорить, а вы смотрите, слушайте въ оба.

— Вы откуда? спросилъ онъ затѣмъ.

Этотъ вопросъ захватилъ меня до такой степени въ расплохъ, что я бы не зналъ, какъ на него отвѣтить, еслибы даже я былъ расположенъ отвѣчать откровенно.

Откуда я, въ самомъ дѣлѣ? Изъ Клеркенуэля, изъ Кемберуэля, изъ улицы Уэнтвортъ — которое мѣсто назвать?

Но мистеръ Джорджъ вывелъ меня изъ затрудненія.

— Ладно. Мнѣ нѣтъ надобности знать все до тонкостя, если васъ это стѣсняетъ, замѣтилъ онъ, нисколько не позволяя разговору мѣшать его аппетиту относительно яицъ и ветчины. — У васъ есть домъ — настоящій домъ, съ отцомъ, съ матерью? Это мнѣ надо знать.

— Я убѣжалъ и не смѣю воротиться домой.

— Почему не смѣете?

— Да меня тамъ заколотятъ до смерти.

— Заколотятъ до смерти, а? переспросилъ мистеръ Джорджъ, безмятежно подкладывая себѣ кусокъ сахару. — Очень хорошо. Незачѣмъ вамъ будетъ идти домой и не будутъ васъ колотятъ до смерти, мой мальчикъ; вы на будущее время будете жить здѣсь.

— Жить здѣсь?

— Да! Я беру васъ въ ученики; я вамъ буду давать столъ и квартиру, а вы на меня будете работать.

— Какую работу, сэръ?

— А вотъ ту, что вы дѣлали два мѣсяца, какъ вы говорите, отвѣтилъ мистеръ Джорджъ, недовѣрчиво пожимая плечами. — Вотъ ту работу, на чемъ я васъ накрылъ ныньче вечеромъ.

— Не то, чтобы ваша манера мнѣ нравилась, продолжалъ онъ послѣ паузы, давшей ему возможность посвятить все свое вниманіе чашкѣ чаю, которую онъ налилъ и подсластилъ: — о, ничуть! Я скорѣе согласился бы давать вамъ квартиру и столъ, и платье, и карманныя деньги цѣлые шесть мѣсяцевъ, лишь бы вы только не вели своей работы такимъ скотскимъ, аляповатымъ образомъ. Счастье дѣло хорошее, но тотъ дуракъ, кто полагается на счастье. Кто все надѣется на счастье, мой мальчикъ, тотъ никогда своихъ дѣлъ не устроитъ. Вы были счастливы — счастливы можно сказать до послѣдней крайности, потому что, кабы вы по своему счастью не встрѣтились со мною, вы бы черезъ какой-нибудь мѣсяцъ очутились за рѣшеткой, это ужъ какъ есть.

Съ этими словами онъ отправилъ себѣ въ ротъ послѣднее яйцо, и закончивъ такимъ образомъ закуску, откинулся на спинку кресла, вынулъ изъ жилетнаго кармана красивую маленькую зубочистку, и пустивъ ее въ дѣло, началъ разъяснять мнѣ далѣе свои намѣренія касательно моей особо.

— Моя рѣчь не долга будетъ, сказалъ онъ. — Вы такой мальчикъ, что вамъ нуженъ хозяинъ — чертовски нуженъ хозяинъ — а я хозяинъ, и мнѣ не особенно нуженъ мальчикъ, но приходится такъ, что я могу взять себѣ мальчика, коли онъ мнѣ понравится. Теперь вы разиня, вы себѣ на соль не заработаете, но вы мнѣ какъ-то понравились и коли вы хотите приняться за дѣло основательно, и добросовѣстно, и серьёзно, я могу изъ васъ сдѣлать настоящаго человѣка. Это я могу сдѣлать. Меня зовутъ Джорджъ Гопкинсъ — Долговязой Джорджъ Гопкинсъ — вотъ какъ меня зовутъ. Вы, молокососъ, можетъ, и не слыхали обо мнѣ, но я пари держу двѣнадцать противъ одного, что первый встрѣчный полисменъ слышалъ. «Какъ не знать!» скажетъ онъ вамъ. «Еще бы не знать! Онъ одинъ изъ самихъ ловкихъ воспитателей въ Лондонѣ». Это можно видѣть въ печати, въ дюжинѣ газетъ.

И онъ провелъ пальцами своей незанятой руки по своимъ кудрямъ и, покачиваясь на креслѣ, продолжалъ граціозно ковырять въ зубахъ, предоставляя мнѣ въ теченіе полминуты безмолвно восхищаться человѣкомъ, добывшимъ себѣ такую обширную извѣстность.

— Я васъ буду воспитывать, продолжалъ онъ, покровительственнымъ тономъ, запустивъ большіе пальцы въ жилетныя проймы.

Противорѣчить ему было безполезно; видя, что отъ меня ожидаютъ какого-то отвѣта, я сказалъ:

— Благодарю, сэръ. Коли вы мнѣ хотите добро сдѣлать, и намъ очень благодаренъ.

— Добро вамъ сдѣлать! Это вамъ такое счастье, что дюжина уличныхъ мальчиковъ изъ кожи бы за нимъ полѣзли. Вы увидите. Вы, разумѣется, думаете, что вы удивительно ловкій малый; мальчики всегда самонадѣянны, — я самъ такой былъ. Теперь я готовь поручиться, что черезъ какой нибудь мѣсяцъ вамъ будетъ, въ самомъ дѣлѣ, стыдно подумать о такой работѣ, какъ вотъ эта. (Тутъ онъ ударилъ рукой по карману, въ который былъ положенъ украденный мною бумажникъ). Вѣдь это что нибудь да значитъ, правда?

Я началъ чувствовать себя свободнѣе съ мистеромъ Гопкинсомь и я отвѣтилъ ему, что по моему это значитъ очень много.

— Именно; это значитъ все. Въ самомъ дѣлѣ, сказалъ онъ, вынимая изъ красиваго футляра пенковую трубку, набивая и закуривая ее: — это значитъ вдесятеро больше поживы и въ двадцать разъ меньше риску. Это ясно, какъ дважды-два-четыре. «Это жалкая жизнь, и лучше бы вамъ было приняться за честной промыселъ», говорятъ дуралеи, которымъ опорожнить карманъ такъ же трудно, какъ просверлить колодезь; и они правду говорятъ; для нихъ точно честность самое выгодное дѣло. Васъ какъ зовутъ?

— Джимъ Смитъ…

Желая скрыть отъ мистера Гопкинса мое настоящее имя, я хотѣлъ сказать ему то, которое дали мнѣ Моульди и Рипстонъ, но, усомнившись на счетъ того, какъ онъ это приметъ, я запнулся на полусловѣ.

— Очень хорошо, Джимъ Смитъ, этого довольно; теперь потолкуемъ еще о работѣ. Вы, при всемъ вашемъ счастьѣ, постоянно въ черномъ тѣлѣ жили, за это я поручиться готовъ.

— Ну, это конечно…

— Вамъ и говорить нечего, все это я самъ знаю, перебитъ мистеръ Гопкинсъ, помахивая рукою. — Сегодня сытъ, завтра зубы на полку — ничего вѣрнаго; никогда въ карманѣ надежной полкроны, э?

— Да и шиллинга вѣрнаго нѣтъ, отвѣтилъ к. — Какъ ему быть вѣрнымъ, когда его надо брать, гдѣ придется и какъ случится?

— Разумѣется, ничего не можетъ быть вѣрнаго. Ладно, ладно, это все дѣла минувшихъ дней, коли вы только будете себя соблюдать, какъ я вамъ говорилъ. Я буду васъ учить вашему дѣлу — я вамъ дамъ все содержаніе покуда вы будете учиться, вы въ чемъ вамъ не будетъ обиды, ни притѣсненія — а когда вы навостритесь, вы будете работать на меня. Вы понимаете? Вы работаете на меня. А я васъ одѣваю такъ хорошо, какъ любаго молодаго джентльмена. Кормлю я васъ самымъ лучшимъ манеромъ; квартиру даю какъ герцогу. Вяло ли, живо ли идетъ работа, вамъ въ этомъ разницы нѣтъ; всегда вамъ готовъ хорошій обѣдъ, а коли вамъ нужна крона на вечернія удовольствіе такъ вамъ стоитъ только спросить у меня. Какъ вамъ нравится предложеніе?

И мистеръ Гопкинсъ усмѣхнулся, увидѣвъ, какъ весьма понятное чувство изумленія и недовѣрія выразилось въ чертахъ моего лица.

— Какъ же бы оно могло мнѣ не нравиться, отвѣтилъ я: — только что жь для всего этого надо дѣлать? Вотъ это бы мнѣ хотѣлось знать.

— Надо работать и приносить мнѣ все, что вы добудете, отвѣтилъ мистеръ Гопкинсъ.

— Вы говорите приносить вамъ все, что я могу… могу… добыть? замѣтилъ я, чувствуя себя гораздо лучше расположеннымъ къ этому великодушному человѣку, чѣмъ прежде.

— Именно такъ, отвѣтилъ онъ, кивнувъ головою и выпуская изо рта клубъ дыма.

— О, хорошо! Я думаю, тутъ нечего торговаться! сказалъ я съ жаромъ, боясь только, что либо онъ шутитъ, либо вдругъ увидитъ надобность измѣнить свое намѣреніе. — Я совершенно согласенъ. Мнѣ именно такое мѣсто и нужно было.

— Разумѣется, отвѣтилъ мистеръ Гопкинсъ. — Это одна сторона картины. Теперь посмотримъ на другую сторону. Вы вѣдь слышали, что сказала мистриссъ Гопкинсъ, когда вы только что вошли?

— Это, что вы скорѣе вернулись, чѣмъ она…

— Э, нѣтъ, глупая голова. Что вы проживете не дольше…

— Не дольше послѣдняго жильца? О, да, сэръ, я помню.

— Вы, конечно, не поняли, что это значитъ?

— Конечно, нѣтъ.

— Ну, я вамъ скажу. Нашъ послѣдній жилецъ — года на два постарше васъ, такой мастеръ таскать, что прелесть! — такъ онъ у меня прожилъ всего девять недѣль. Теперь онъ живетъ въ Кольдбатъ-Фильдсѣ, ходитъ по лѣстницамъ безъ перилъ. Этого въ три мѣсяца два раза высѣкли частнымъ образомъ. Дурно ему, вы какъ думаете?

Когда мистеръ Гопкинсъ упомянулъ о «лѣстницѣ безъ перилъ», онъ на минуту всталъ съ кресла и показалъ наглядно (какъ показывали мнѣ мальчики подъ темными «Арками») процессъ работы въ тюремной ступальной мельницѣ.

— Я думаю, ему нехорошо, отвѣтилъ я. — Какъ же онъ попалъ въ Кольдбатъ-Фельдсь?

— Обманщикъ былъ, хотѣлъ меня надуть въ той игрѣ, которой самъ у меня же выучился, отвѣтилъ мистеръ Гопкинсъ свирѣпо. — Вотъ оно васъ, Джимъ Смитъ! Кто сюда приходитъ жить, да не уживается, это тѣ мальчики, кому я вѣрю, а они меня обманываютъ. Глупая штука пускаться имъ на такія дѣла, вѣрьте моей чести и моему слову, Джимъ. Видите, со мной фальши никакой нѣтъ, Джимъ. Какой мальчикъ за меня крѣпко держится, тому я какъ каменная стѣна. Нетолько я все дѣлаю, какъ я вамъ сказалъ, но коли случится ему такое несчастье, что попадется, онъ и тутъ найдетъ во мнѣ друга. Я ему выхлопочу отсрочку, я ему найду законника для защиты, и коли можно его выручить просьбой или деньгами, такъ ужь я его выручу. Коли нельзя его выручить, я ему все сдѣлаю, что можно, покуда онъ сидитъ въ тюрьмѣ, а какъ отъ видмтъ, такъ я ему отецъ родной. Только пускай онъ не воображаетъ, что онъ хитрѣе меня. Деньги чудеса дѣлаютъ, вы знаете, Джимъ. Чуть только мой мальчикъ примется мошенничать, я сейчасъ въ тотъ же день пристроиваю его подъ замокъ, хоть бы мнѣ пришлось заплатить пять фунтовъ за присягу противъ него.

— И по дѣломъ ему, сказалъ я серьёзно.

— Значитъ, будетъ. Больше мнѣ нечего говорить, по крайней мѣрѣ теперь. Можете пойдти прогуляться, либо въ театръ, какъ сами хотите — до одинадцати часовъ. Деньги у васъ есть?

— Есть четыре пенни, сэръ.

— Гдѣ-то у меня было серебро. А! вотъ три шиллинга шестъ пенсовъ. Знаете, очень мы не будемъ размахиваться, покуда не увидимъ пояснѣе, какъ идутъ наши дѣла. Ступайте. Не запаздавайте дольше одинадцати.

ГЛАВА XXXIII,
ВЪ КОТОРОЙ Я ВСТРѢЧАЮ СТАРАГО ДРУГА ВЪ НОВОМЪ ПОЛОЖЕНІИ, И ПОЛУЧАЮ ОТЪ НЕГО НѢКОТОРЫЯ ПОРАЗИТЕЛЬНЫЯ СВѢДѢНІЯ.

Давая мнѣ напутственное внушеніе не запаздывать дольше одиннадцати часовъ, мистеръ Гопкинсъ заперъ за мною дверь своего дома и предоставилъ мнѣ свободу идти куда мнѣ было угодно.

Никогда во всю мою жизнь я не чувствовалъ себя въ такой степени ошеломленнымъ, какъ въ то время, когда, ощупывая пальцами три шиллинга и шесть пенсовъ, данные мнѣ мистеромъ Гопкинсомъ и лежавшіе у меня въ карманѣ, я разными извѣстными мнѣ проулками и переходами направлялся къ шордичской церкви. Я не зналъ, что мнѣ дѣлать съ мистеромъ Гопкинсомъ. Онъ, повидимому, былъ совершенно серьёзенъ; иначе, зачѣмъ бы ему было показывать мнѣ, гдѣ онъ живетъ? Зачѣмъ ему было давать мнѣ три шиллинга шесть пенсовъ? Онъ достаточно развернулся передо мною, чтобы я могъ узнать, что онъ мошенникъ — въ самомъ дѣлѣ, для этого мнѣ стояло только припомнить, какъ онъ безцеремонно присвоилъ себѣ бумажникъ. Ясно, то ему еще чего-то было нужно; ему нужна была моя особа.

Но на какихъ условіяхъ? Онъ хотѣлъ одѣвать меня, какъ молодаго джентльмена; кормить самимъ лучшимъ образомъ; квартиру давать какъ герцогу; и стоило мнѣ только попросить себѣ пять шиллинговъ, чтобы тотчасъ ихъ получить! За что?

За то, чтобы заниматься такимъ дѣломъ, которымъ я занимался почти два мѣсяца и къ которому я совершенно привыкъ. Что до сихъ поръ дѣлалъ всегда со страхомъ и трепетомъ, то я теперь могъ дѣлать съ полнымъ спокойствіемъ и совершенною самоувѣренностью, ободряя себя тѣмъ утѣшительнымъ размышленіемъ, что въ худшемъ случаѣ для меня будетъ сдѣлано все, что только можно уладить деньгами. Весь барышъ былъ очевидно на моей сторонѣ, и это было бы истинное безуміе не поймать митера Гопкинса на его словѣ. Во всякомъ случаѣ, для меня не могло быть никакого вреда въ томъ, чтобы держаться за него, покуда онъ будетъ, исполнять предложенная имъ условія; а чуть только онъ ихъ нарушитъ, что же помѣшаетъ мнѣ убѣжать?

Мнѣ трудно было удержаться отъ хохота тутъ же за улицѣ. Что за безумецъ этотъ мистеръ Гопкинсъ со всѣми своими мудрыми совѣтами и глубокомысленными подмигиваньями!

Мнѣ было позволено идти въ театръ, коли я захочу. Мистеръ Гопкинсъ подозрѣвалъ, вѣроятно, настоящій театръ, но въ настоящемъ театрѣ я никогда не бывалъ. Было представленіе возлѣ Уайтчепельской заставы, и съ тѣхъ поръ, какъ меня кормили мои собственныя руки, я заходилъ туда нѣсколько разъ; и хотя ихъ игра конечно была похуже, чѣмъ на шордичской сценѣ, на все таки была очень хороша, и я на минуту остановился въ раздумьѣ, не пойдти ли мнѣ сегодня вечеромъ туда. Туда однако было очень далеко и я, чего добраго, могъ не поспѣть домой во время.

Пойду я на старое мѣсто! рѣшилъ я вдругъ; второе представленіе начинается въ половинѣ девятаго, а до тѣхъ поръ остается вѣрныхъ четверть часа. Пойду я туда, и пойду я въ ложу, куплю я себѣ нѣсколько сосисокъ и натѣшусь въ волю. Что за важность, коли это мнѣ обойдется въ пару шиллинговъ? Это я могу; я получу пять шиллинговъ, какъ только они мнѣ понадобятся.

Отъ шордичской церкви до театра было очень недалеко, и въ пять минутъ спустя послѣ того, какъ я рѣшилъ туда отправиться, я закупилъ сосиски и апельсины, купилъ полпинты шестипенсоваго пива и вмѣшался въ толпу, тѣснившуюся у дверей театра въ ожиданіи втораго представленія.

Толпа была необыкновенно велика, по тому случаю, какъ я узналъ, что сегодня былъ бенефисъ мистера Рошеса Фитцгерберта, перваго трагика. Кромѣ пѣнія и танцевъ давалась новая пьеса: «Семь шаговъ въ Тиборнъ», въ которой мистеръ Р. Фитцгербертъ долженъ балъ играть роль героя. Мальчики, большіе и маленькіе, тѣснились со всѣхъ сторонъ вокругъ меня, и какъ разъ передо мною стоялъ мальчикъ въ плисовой курткѣ и такъ сильно работалъ локтями, что я чувствовалъ, какъ тотъ карманъ, въ который были положена мои сосиски, совсѣмъ приплюснулся къ моей груди, Я отважился дать этому мальчику легкій толчокъ, увѣдомивъ его въ то же время, какой онъ мнѣ дѣлаетъ убытокъ.

— Плевать мнѣ на ваши сосиски, отвѣтилъ онъ. — Чего вы ихъ по дорогѣ не съѣли? Тогда бы изъ тутъ не раздавили.

Онъ говорилъ не поворачивая головы, но я немедленно узналъ его голосъ, и съ радостнымъ восклицаніемъ я положилъ ему руку на плечо.

— Неужто жъ это вы, Рипстонъ?

— Какъ! Смитфильдъ! Боже ты мой! Было, значитъ, зачѣмъ приходить на представленіе! воскликнулъ мой старый другъ.

И не обращая никакого вниманія на неудовольствіе своихъ ближайшихъ сосѣдей, онъ быстро поворотился всѣмъ тѣломъ назадъ, чтобы пожать мнѣ руку. Это движеніе, однако, отняло у него передовое мѣсто у дверей театра; насъ затискали и затолкали, и мы поскорѣе постарались выбраться изъ толпы, и при свѣтѣ большой лампы, висѣвшей при входѣ въ представленіе, внимательно осмотрѣли другъ друга.

— Ну, это удивительная встрѣча! восклицалъ Рипстонъ, рѣшительно хватая меня за воротъ въ избыткѣ своего восторга. — Какъ! я думалъ, что вы уже Богъ-знаетъ сколько времени тому назадъ умерли, старый Смифъ, съ тѣхъ поръ какъ мы послѣдній разъ видѣлись, и вдругъ вы теперь тутъ, разряжены въ пухъ и на полголовы выше стали! Какой вы теперь франтъ, Смифъ! Вамъ, должно быть, ужасно повезло съ тѣхъ временъ подъ «Арками!»

Я не очень былъ похожъ на франта. На мнѣ была надѣта крѣпкая пара платья, на ногахъ крѣпкіе сапоги, а на головѣ приличная фуражка, и только всего; тѣмъ не менѣе мой наружный видъ, если сравнить его съ тѣмъ, какой у меня былъ, когда я заболѣлъ горячкой, измѣняли на столько, что совершенно оправдывалъ комплименты Рипстона.

Рипстонъ не былъ франтомъ. Его панталоны были изъ одной матеріи съ курткой, и то и другое было все въ грязи. Его лицо тоже было на столько грязно, что на немъ ясно обозначились слѣды пота, появившіеся при его отчаянной борьбѣ съ толпою изъ-за удобнаго мѣста. Но всего сильнѣе поразили меня его руки. Грязны онѣ были, какъ и всегда, но на нихъ были такія мозоли, какихъ я никогда не замѣчалъ прежде; и когда я увидѣлъ эти руки, такъ добродушно положенныя на воротникъ моей щеголеватой черной куртки, я почувствовалъ такое волненіе, какое рѣдко приходится испытывать въ теченіе цѣлой долгой жизни.

— Что такое, что съ вами, Смифъ? Вы развѣ не рады меня видѣть? спросилъ Рипстонъ, вдругъ отнимая прочь свои руки. Затѣмъ, посмотрѣвъ на меня нѣсколько секундъ, онъ вдругъ разразился громкимъ смѣхомъ.

— Я теперь понимаю, въ чемъ дѣло. Я объ этомъ прежде не подумалъ, воскликнулъ онъ. — Вы сдѣлались теперь порядочнымъ человѣкомъ, Смифъ, и вамъ не хочется со мной связываться; разумѣется, вы вѣдь не знали, что я перемѣнился; какъ вамъ было знать!

Однако, это объясненіе меня не успокоило; напротивъ, оно заставило меня пожелать, чтобъ Рипстонъ былъ за сто миль отсюда. Я хорошо понималъ, что онъ хотѣлъ сказать; тѣмъ не менѣе я спросилъ у него:

— Въ чемъ перемѣнились? Что вы говорите, почему вы перемѣнились, Рипстонъ?

— Да вотъ такъ точно, какъ вы перемѣнились — бросилъ старую манеру добывать себѣ хлѣбъ, прошепталъ Рипстонъ. — Я теперь у зеленьщика служу, таскаю уголья, и картофель, и все такое, знаете. Удобное это мѣсто; восемнадцать пенсовъ въ недѣлю, и вся ѣда, и квартира. Я ужъ тамъ семь мѣсяцевъ живу.

— А что Моульди? спросилъ я съ тою гнусною надеждою, что моя неспокойная совѣсть получитъ себѣ нѣкоторое облегченіе, при томъ извѣстіи, что Моульди сдѣлался совершеннымъ негодяемъ — быть можетъ, грабителемъ или придорожнымъ разбойникомъ.

— Моульди умеръ, отвѣтилъ Рипстонъ коротко.

— Умеръ?

— Умеръ послѣ послѣдняго кулачнаго боя. Идемъ, двери открыты; не найдемъ мѣста въ галлереѣ, коли не сунемся теперь.

— Я не въ галлерею иду, я въ ложу, Рипъ. Вы тоже идите со мной въ ложу, Рипъ. Тамъ будемъ сидѣть вмѣстѣ, поболтаемъ между представленіями.

— Ложа по четыре пенса; я больше пенни не могу истратить.

— Не бѣда. Я васъ угощу ложей; у меня есть деньги; я добылъ больше шиллинга.

Мнѣ было стыдно сказать, что у меня было почти три шиллинга.

— Больше шиллинга! Отцы мои! Вамъ однако повезло! У васъ, видно, не при угольной лавкѣ мѣсто. Кабы я сталъ отгадывать, я бы сказалъ, что вы служите по мануфактурнымъ издѣліямъ. Правда?

— Вы какъ разъ угадали, отвѣтилъ я, чувствуя значительное облегченіе по тому случаю, что Рипстонъ нашелъ мнѣ занятіе.

— И вы накопили денегъ, и теперь пришли задать себѣ праздникъ. Вѣрно я угадалъ?

— Вы всегда были мастеръ угадывать, отвѣтилъ я неопредѣленно: — однако, идемъ же, Рипъ, а то мы и въ ложахъ не найдемъ себѣ мѣста.

Въ ложахъ мы нашли довольно хорошее мѣсто, и такъ-какъ мы были въ фешенебельной и дорогой части театра, то въ ложѣ кромѣ насъ оказались только двѣ молодыя дѣвушки и стары леди. Представленіе еще не начиналось, поэтому я вынулъ сосиски и предложилъ Рипу принять участіе въ пиршествѣ; далѣе я показалъ ему купленные мною апельсины и подтвердилъ этимъ его предположеніе — если только оно послѣ моего безмолвно выраженнаго согласія еще нуждалось въ подтвержденіи — что я вышелъ изъ дому отпраздновать праздникъ.

— Такъ Моульди умеръ, э? замѣтилъ я. Между тѣмъ какъ Рипъ по суставы пальцевъ погрузился въ слоеную корку и въ сосиски.

— Случилось съ нимъ несчастіе, убился до смерти мы другой день послѣ Рождества, отвѣтилъ Рипстонъ, откусывая еще кусокъ пирога и печально покачивая головою.

— Какое несчастье, Рипъ?

— Съ крыши свалился. За свинцомъ пошелъ. Знаете, тотъ старый амбаръ, что противъ рѣки? Онъ отдавался въ наемъ, какъ вы были тамъ, — еще мы иной разъ дурачились вы крышѣ?

— Знаю.

— Вотъ тутъ-то съ нимъ и случилось несчастіе, сказалъ Ринстонъ, приклоняя свою голову къ моей и понижая голосъ до шопота. — Вы знаете, Смифъ, какъ шли дѣла, когда вы схватили горячку и васъ увезли. Ну, дѣла пошли все хуже и хуже. Мы потеряли тотъ фургонъ, гдѣ мы ночевали, и никто другой не хотѣлъ насъ къ себѣ пускать; все боялись, что у насъ будетъ ваша горячка и что мы ихъ заразимъ; такъ намъ пришлось забраться въ уголъ и спать на камняхъ — вы знаете, какая тамъ слякоть на камняхъ подъ Дельфами, Смифъ. Вотъ какое наше было счастье дома, а на улицѣ счастье было точно изъ такой же матеріи выкроено. Базарные ребята на насъ кидаются, всѣ купцы противъ насъ, работъ нѣтъ; а насчетъ того, чтобы по старому, знаете, такъ это все равно, какъ уворовать пуговицы съ сюртука сторожа такъ, чтобы онъ не замѣтилъ — вотъ какъ было трудно. Потомъ приходитъ погода — вы знаете, какая это была погода, Смифъ — губительная, ужасная погода, особенно какъ пробавляться все больше корешками. Какъ мы перебились эти два мѣсяца, этого я ужъ, ей-Богу, не знаю. Тутъ приходитъ Рождество. Малый натурально ждетъ себѣ на Рождество чего-нибудь получше, коли нѣтъ ничего въ другое время; но намъ и ждать нечего было. На завтракъ всего только рѣпа, и Моульди такъ пріунылъ, поотморозивъ себѣ и руки, и ноги, и лицо, что онъ только сидѣлъ да гладилъ себѣ ноги, бѣдный малый, и все стоналъ, тоску нагналъ на меня несносную. Знаете, Смифъ, тамъ, въ Дельфахъ, празднуютъ Рождество гораздо лучше, чѣмъ можно бы ожидать. Берутъ откуда-то деньги, складчину устроиваютъ, и разводятъ огонь, и чѣмъ-то согрѣваются, и курятъ, и поютъ пѣсни, однимъ словомъ, настоящій пиръ. Въ прошломъ году мы на Рождество входили въ складчину, а нынѣшній годъ не могли, и сидѣли мы у себя въ уголку, дрожали другъ возлѣ друга и ни крошки не съѣли послѣ этой рѣпы вплоть до самой ночи. Я никогда не видалъ бѣднаго Моульди въ такомъ отчаяніи. Онъ всегда поѣсть любилъ, и когда онъ слышалъ, какъ варятъ и жарятъ, и чувствовалъ запахъ мяса, и луку, и всего такого, это было выше его силъ. «Нынче, Рипъ, это будетъ послѣдній день», сказалъ онъ. «Коли счастье само собой не повернется, я его поверну, провались я сквозь землю. Нынче у нихъ мясо и всякія прелести, а завтра у насъ будутъ, Рипъ, это безъ промаха!» Ну, знаете, я думалъ, онъ это только такъ говоритъ, потому что ужь очень разсвирѣпѣлъ. Я и представить себѣ не могъ, что онъ что-нибудь серьезное замышляетъ; я и сказалъ ему: ну, ладно! и легъ спать, не обративъ вниманія ни на Моульди, ни на другое что.

Ну, просыпаюсь я на другой день утромъ, вижу Моульди ужь всталъ и ушелъ. Онъ никогда не ходилъ никуда, не сказавшись мнѣ, и я понять не могъ, что бы это значило. Я спросилъ у знакомыхъ ребятъ, не видали ли они его сегодня утромъ; никто не видалъ. Я пошелъ, обѣжалъ весь базаръ — я и думать забилъ о томъ, что онъ говорилъ прошлую ночь, какъ ложился спать — только нѣтъ Моульди; прихожу я домой часовъ въ десять, спускаюсь я внизъ по ступенямъ, и мнѣ одинъ мальчикъ говоритъ: «ну, что, каково ему?» Кому каково? спрашиваю я. «Да вашему пріятелю Моульди», онъ говоритъ. «Вѣдь вы его провѣдать ходили? Или васъ, можетъ, не допустили въ нему?» Меня это такъ ошеломило, что я хочу говорить, просто словъ не нахожу; а малый говорить: «Моульди свезли въ гошпиталь, вы развѣ не знаете?» — Въ гошпиталь? я говорю: — это по вакому же случаю? — "Сломалъ обѣ ноги и нѣсколько реберъ, онъ говоритъ. «Хотѣлъ стащить свинецъ съ крыши на берегу; вотъ и поѣхалъ теперь къ Гаю. Онъ на крышу-то взлѣзъ по жолобу и спускаться сталъ такъ же съ свинцомъ, а труба отъ лишней тяжести подломилась, такъ онъ внизъ и слетѣлъ. Онъ, я полагаю, отъ этого и умретъ».

Рипстонъ былъ до такой степени поглощенъ разсказомъ о печальной кончинѣ своего друга, что даже не замѣтилъ, какъ на сценѣ поднялся занавѣсъ. Правда, представленіе начиналось съ балета и это зрѣлище легкаго и ничтожнаго характера не могло доставить большаго удовольствія мальчику, одаренному, подобно Рипстону, высокими драматическими наклонностями. Когда онъ въ своемъ разсказѣ дошелъ до этого мѣста, волненіе заставило его остановиться и отереть глаза; затѣмъ онъ бросилъ на сцену только одинъ взглядъ и продолжалъ:

— Ну, я, недолго думая, прямо къ Гаю, живо дошелъ, могу васъ увѣрить, Смифъ; подхожу я къ тому малому, что стоить у дверей, и говорю: — съ вашего позволенія, я, говорю, брата хочу провѣдать. «Какъ зовутъ?» онъ спрашиваетъ. — Моульди, я говорю. — Онъ себѣ обѣ ноги сломалъ да нѣсколько реберъ. «Знаю!» говоритъ. «Съ дома свалился, что-то въ этомъ родѣ. Славный вы посѣтитель!» говоритъ, «ну да ничего. Вы одни только и пришли объ немъ навѣдаться! Можете пройти. Спросите палату сестры Меліи; его туда положили».

Такъ я и сдѣлалъ; вхожу въ дверь, мнѣ на встрѣчу сестра Мелія, я вѣжливымъ манеромъ у нея спрашиваю, не покажетъ ли она мнѣ дорогу къ мальчику Моульди. «Ваше имя Рипстонъ?» она говорить. — Да, мамъ, я говорю. «Идите», она говоритъ. «Онъ только и твердитъ: гдѣ Рипстонъ? Недолго онъ на свѣтѣ проживетъ, бѣдный малый!» она говоритъ. — «Я боюсь, врядъ ли вы его и въ живыхъ-то застанете».

Ну, вотъ тутъ Моульди былъ, Смифъ. Его обмыли, положили и за бѣлую простыню; и онъ былъ такой ужасно бѣлый, и глаза у него такіе большіе — у Моульди голубые глаза были; а я, ей Богу, до того времени и не зналъ, что у него голубое глаза, Смифъ; — очень я перепугался. Какой-то джентльменъ, должно бытъ священникъ, говорилъ съ Моульди, когда я подошелъ къ постели; чуть бѣдной малый увидалъ меня, сейчасъ протянулъ ко мнѣ руку. — Какъ дѣла, Рипъ? Я такъ радъ, что вы пришли! онъ прошепталъ. — Я думалъ такъ и умру, васъ не увижу, Рипъ. Пожмите мнѣ руку, старина, не сокрушайтесь. — Ничего я не могъ ему отвѣчать, Смифъ; что-то у меня засѣло въ горлѣ и поднималось кверху, чуть только я пробовалъ раскрыть ротъ, и не могъ я промолвить ни слова. — Мистеръ, говоритъ Моульди этому джентльмену, священнику, — мистеръ, говоритъ онъ, поразскажите-ка вы немножко Рипстону, что вы разсказывали. «Хорошо», говоритъ священникъ; и началъ разсказывать, а Моульди все время за руку меня держалъ. Все это разговоръ былъ, что надо честнымъ быть, и все такое; а въ серединѣ рѣчи Моульди вдругъ сжалъ мою руку, и ему стало хуже. Онъ не могъ больше говорить, а только очень пристально посмотрѣлъ на священника, потомъ взглянулъ на меня, кивнулъ головою, и потомъ умеръ.

Тутъ Рипстонъ еще разъ обнаружилъ серьезные симптомы взрыва печали; видя это, я поспѣшно заставилъ его взять самый большой изъ моихъ апельсиновъ, и онъ мгновенно сталъ сосать его съ такимъ ожесточеніемъ, которое обнаруживало страшную силу волненія, благополучно отведеннаго въ сторону моею находчивостью.

— Скажу я вамъ, сильно меня все это поразило, и разговоръ этотъ, и то, что Моульди у меня на глазахъ покончился, продолжалъ Рипстонъ, со вздохомъ бросая апельсинную корку въ партеръ. — Я, видите, радъ былъ бы перемѣниться, какъ просилъ меня Моульди. Да вѣдь какъ же малому перемѣниться, когда ему совсѣмъ некуда приткнуться? Вотъ объ этомъ я и думалъ, выходя изъ гошпиталя; и думалъ я довольно долго, покуда наконецъ рѣшилъ, что подожду я у воротъ, и какъ выйдетъ священникъ, я подойду — спрошу у него, какъ малому приняться за дѣло, коли онъ хочетъ перемѣниться? Вотъ онъ я выходитъ, и только что онъ садится въ свой экипажъ, я къ нему и спрашиваю. Я ужь не знаю, какіе онъ мнѣ дѣлалъ вопросы, а лучше всего было то, что онъ на прощанье далъ мнѣ шиллингъ и написалъ на карточкѣ, гдѣ онъ живетъ. «Коли вы, говоритъ, завтра будете въ такомъ же духѣ, какъ сегодня, приходите ко мнѣ, я посмотрю, что можно для васъ сдѣлать». Я былъ совершенно въ такомъ же духѣ, ужь это будьте покойны, и никогда еще у меня не бывало такъ легко на душѣ. Далъ онъ мнѣ кое-какое платье, и потомъ самъ пошелъ со мной къ тому человѣку, что держитъ картофельную лавку въ Спитальфильдсѣ, и добылъ мнѣ мѣсто; и живу я тамъ до сихъ поръ, и тамъ оставаться намѣренъ. Ну, теперь, вы все знаете, какъ я перемѣнился; я давно бы я это сдѣлалъ, кабы только я зналъ, какъ это легко. Вѣдь неправда ли, что легко, Смифъ? Вы вѣдь сами испытали?

Я не отважился отвѣчать словами на затруднительный вопросъ Рипстона, но я кивнулъ головою съ такимъ видомъ, который долженъ былъ ему внушить, что по моему перемѣна самое легкое дѣло на свѣтѣ.

— Ну, видите, я думаю, вамъ даже легче было, чѣмъ намъ; вамъ не такъ много приходилось перемѣниться, какъ мнѣ или Моульди, продолжалъ Рилъ. — Вы никогда въ этомъ не были настоящимъ образомъ закалены. Господи! Я хорошо помню, какъ смѣшно было мнѣ и бѣдному Моульди глядѣть на васъ иной разъ на базарѣ, когда вы думали, что мы не смотримъ; какъ вы тогда уморительно принимались за дѣло. Вы, бываю, никогда и сдѣлаете настоящаго, какъ слѣдуетъ воровства; никогда у васъ смѣлости не хватало, Смифъ, то-есть не то, чтобы смѣлости; это не смѣлость, это только похоже на смѣлость, какъ будто испорченная смѣлость, все равно какъ червивое яблоко. Это только по виду смѣлость, а на самомъ дѣлѣ никуда не годна. Да я даже думаю, Смифъ, вы бы и понятія не имѣли, что такое воровство, еслибы мы васъ на это не натолкнули.

— Вѣроятно не имѣлъ бы, отвѣтилъ я, бросая на Рипстона взглядъ, который, по всей вѣроятности, долженъ былъ остаться для него непонятнымъ.

— Ну, да вы и не очень глубоко зашли, по крайней мѣрѣ далеко не такъ глубоко, какъ мы съ Моульди; это все-таки утѣшеніе.

— Разумѣется, утѣшеніе.

— Я говорю, Смифъ, какъ это странно, что вотъ мы съ вами встрѣчаемся и оба перемѣнились.

— Да, странно. Какой это славный танецъ, Рипъ!

— Чудесный танецъ! Отличная штука! Это по моему настоящій танецъ! А оно совсѣмъ не такъ странно было бы, кабы одинъ изъ насъ перемѣнился, а другой нѣтъ. Господи, Смифъ! дивлюсь я, что бы я такое подумалъ, кабы я игралъ въ старую игру, да, встрѣтился бы съ вами сегодня вечеромъ за такимъ отличнымъ представленіемъ! Не знаю, что бы я сдѣлалъ, кабы вы со мной заговорили, такъ-какъ вы вѣроятно не хотѣли бы говорить съ мошенникомъ. Я думаю, я бы это затаилъ. А впрочемъ, не знаю; можетъ, я бы и выложилъ всю правду — можетъ, сталъ бы подшучивать, что вотъ вы теперь галантерейный прикащикъ, и одѣваетесь щеголемъ. Я бы прикинулся, что на вѣрю вашей перемѣнѣ, и сталъ бы дразнить васъ, называть пряничной головкой я все такое.

Все это время Рипстонъ говорилъ со мною шопотомъ, приклонивъ свою голову къ моей, такъ что ни старуха, сидѣвшая влѣво отъ меня, ни обѣ дѣвушки, находившіяся впереди, не могли слышать ни слова изъ его рѣчи. Я никогда не видать его такимъ живымъ, и я не зналъ, что онъ когда либо можетъ быть такой разговорчивый и сообщительный; но, какъ легко можно себѣ представить, его разговоръ нисколько не развеселилъ меня. Каждое его слово и каждое движеніе было для меня упрекомъ. Тяжелая привычка и умышленная безпечность притупили мою совѣсть такъ, что она утратила свою прежнюю живую впечатлительность и ее нелегко было разбудить; но тутъ Рипстонъ штурмовалъ ее нѣкоторымъ образомъ съ штыкомъ въ рукахъ. Мое знакомство съ этими двумя мальчиками было совсѣмъ особенное; оно болѣе всякаго другаго было способно превратиться въ самую прочную дружбу. Извѣстіе о смерти Моульди и о томъ, какъ она произошла, дало мнѣ ужасный толчокъ. Этого одного было довольно, чтобы привести меня въ уныніе и сдѣлать несчастнымъ. Но когда мой добрый другъ Рипъ, котораго я всегда любилъ даже больше, чѣмъ Моульди — Рипъ, сдѣлавшійся честнымъ, говорящій честно, имѣющій несомнѣнно всѣ примѣты честнаго человѣка — началъ бередить мою рану, колоть и сверлить ее такъ безжалостно, и въ то же время такъ неумышленно, я почувствовалъ себя раздавленнымъ подъ тяжестью стыда и раскаянія. Что мои ощущенія должны были выражаться во всей моей наружности, это я самъ чувствовалъ и замѣчалъ, и то опасеніе, что Рипстонъ, вслѣдствіе этого, узнаетъ теперь правду, возрастало каждую минуту. Это опасеніе не было неосновательно. Естественная смышленность Рипа нисколько не пострадала отъ его обращенія къ честной жизни. Когда онъ дорисовалъ юмористическую картину нашей встрѣчи при другихъ условіяхъ — еслибы онъ все еще былъ маленькимъ воришкой, а я, какъ теперь, респектабельнымъ мальчикомъ при галантерейномъ магазинѣ — онъ почувствовалъ судорожный припадокъ веселости, и, толкнувъ меня подъ бокъ, пригласилъ посмѣяться вмѣстѣ съ нимъ. Но мнѣ было не до того. Въ эту минуту я готовъ былъ дать гораздо больше денегъ, чѣмъ сколько у меня было въ карманѣ, за то, чтобы мнѣ удалось засмѣяться. Но я не могъ ни усмѣхнуться, ни даже улыбнуться, Я могъ только смотрѣть прямо впередъ, какъ будто я не слышу его словъ; губы у меня были крѣпко сжаты и брови нахмурены. Рипстонъ вдругъ остановился среди шутки, которая обѣщала быть удачною, и внезапно сдѣлавшись совершенно серьёзнымъ, положилъ руку ко мнѣ на локоть.

— Въ чемъ дѣло, Смифъ? Я говорю, Смифъ, тутъ что-то не ладно. Вы что-то неблагополучны. Точно ли вы служите при мануфактурныхъ издѣліяхъ?

Къ великому моему облегченію, въ эту самую минуту поднялся занавѣсъ и началась первая сцена «Семи Шаговъ въ Тиборнъ». Хотя сцена была для меня покрыта туманомъ, я, чтобы скрыть смущеніе, захлопалъ руками и закричалъ «браво» вмѣстѣ съ самыми буйными посѣтителями театра.

ГЛАВА XXXIV,
ПОСВЯЩЕННАЯ ВПОЛНѢ ОПИСАНІЮ ПОРАЗИТЕЛЬНОЙ СЕМЕЙНОЙ ДРАМЫ ПОДЪ НАЗВАНІЕМЪ «СЕМЬ ШАГОВЪ ВЪ ТИБОРНЪ», КАКЪ ОНА БЫЛА РАЗЫГРАНА ВЪ ШОРДИЧСКОМЪ ТЕАТРѢ.

Есть люди, съ которыми я познакомился во время моего оборвышества и теперь желалъ бы встрѣтиться больше, чѣмъ съ кѣмъ-либо другимъ, чтобы мнѣ было возможно, по мѣрѣ силъ моихъ, выразить имъ мою признательность; и безъ всякаго сомнѣнія, талантливый авторъ «Семи Шаговъ въ Тиборнъ» относится къ числу этихъ людей. Еслибы эти страницы попались ему на глаза, то онъ, обратившись въ издателю, могъ бы узнать мой адресъ, и тогда я отъ всей души приглашаю его пріѣхать повидаться со мною. Если послѣ того, какъ онъ произвелъ на свѣтъ эту знаменитую семейную драму, люди оказали ему должную справедливость, и онъ теперь благоденствуетъ и богатѣетъ (я подозрѣваю, что изъ-подъ его мастерскаго пера вышелъ недавно напечатанный трехъ-томный романъ, подъ заглавіемъ: «Ф--Ф»), то къ его услугамъ находится бутылка лучшаго портвейна, которую я раздѣлю съ нимъ съ величайшимъ удовольствіемъ. Если — и это увы! обыкновенная судьба генія — онъ до сихъ поръ тотъ же нуждающійся человѣкъ — измѣнившійся только относительно цвѣта своихъ волосъ и стройности своей фигуры, — если онъ, повторяю, все тотъ же нуждающійся человѣкъ, который, съ изношенною шляпою въ рукахъ, появился на сценѣ при возгласахъ восторженной публики въ достопамятный вечеръ моего присутствія въ шордичскомъ театрѣ, — то мой кошелекъ къ его услугамъ, если ничтожная сумма въ десять фунтовъ, или около того, можетъ быть ему полезна.

Когда я припоминаю событія этого вечера, я прямо переношусь въ эту четырехпенсовую ложу, и вижу Рипстона съ его грязнымъ лицомъ и полураскрытымъ ртомъ, до такой степени увлеченнаго зрѣлищемъ, что онъ положительно забываетъ дышать обыкновеннымъ порядкомъ, и совершаетъ этотъ неизбѣжный естественный процессъ посредствомъ неправильныхъ вздоховъ и фырканій. Я вижу крысьи хвостики волосъ у двухъ молодыхъ женщинъ, сидѣвшихъ впереди насъ; вижу, какъ эти крысьи хвостики свѣсились ниже голубыхъ вуалей ихъ соломенныхъ шляпокъ. Я вижу — и я клянусь, что никогда не видалъ ничего подобнаго — вижу покрой платья, надѣтаго на старухѣ, сидѣвшей отъ меня по лѣвую сторону; вижу три широкія кольца, блиставшія на ея безымянномъ пальцѣ, когда она всплескивала руками; вижу облѣзшій старый боа, надѣтый у нея на шеѣ, хотя было такъ жарко, что бутеръ-броды, разносимые молодыми людьми вмѣстѣ съ театральными билетами и съ инбирнымъ пивомъ, становились непріятно-клейкими. Я вижу публику, и сцену, и оркестръ съ его двумя музыкантами, арфистомъ и скрипачемъ; я вижу также пьесу съ начала до конца.

Въ той скромной надеждѣ, что читатели, принимавшіе участіе въ моихъ удачахъ и неудачахъ до настоящей минуты, не откажутся взглянуть на содержаніе драмы, имѣвшей рѣшительное вліяніе на мою судьбу, я далъ себѣ трудъ набросать здѣсь выдающіяся черты «Семи Шаговъ въ Тиборнъ».

При двухъ «Первыхъ Шагахъ» трудно себѣ составить ясное понятіе о героѣ пьесы; въ самомъ дѣлѣ, въ первой фазѣ онъ не дѣлаетъ никакого «шага», потому что онъ ребёнокъ, котораго носятъ на рукахъ. Впрочемъ, всякому извѣстно, что какое бы направленіе человѣкъ ни принялъ впослѣдствіи, семь «Шаговъ» или «Періодовъ» или «Фазъ», или «Возрастовъ» человѣческой жизни должны начинаться со временъ дѣтскаго крива; поэтому, тутъ нѣтъ мѣста для укоризны, если только писатель старается по мѣрѣ силъ преодолѣвать тѣ трудности, которыя можетъ ему представить этотъ неизмѣнный порядокъ.

Даровитый драматургъ, о которомъ идетъ рѣчь, встрѣтился съ этою трудностью и обошелъ ее съ такою тщательностью и ловкостью, которая составляетъ одно изъ замѣчательныхъ достоинствъ этой драмы.

Отецъ героя по роду своихъ занятій разнощикъ, а по имени Гарри Уильдай. Его жена, Элленъ Уильдай (дочь разорившагося джентльмена, которая, плѣнившись мужественною наружностью Гарри, поставлявшаго товары въ домъ ея отца, склонилась на его страстные обѣты вѣчнаго обожанія и сдѣлалась его женою); ихъ грудной ребёнокъ получилъ при крещеніи имя Френка. При поднятія занавѣса видно жилище Гарри Уильдая на столько чистое, на сколько могла его вычистить половая щетка, но скудно меблированное; передъ вами только продавленный стулъ, двухвершковый огарокъ, вставленный въ пивную бутылку, и пустая хлѣбная корзинка.

Ночь, обезумѣвшій негодяй только что воротился съ своихъ трактирныхъ оргій. Гарри Уильдай неисправимый пьяница, и выразительною пантомимою (на шордичскомъ театрѣ словесный разговоръ не допускался) онъ достаточно ясно знакомитъ публику съ своимъ положеніемъ; онъ шатается по сценѣ изъ стороны въ сторону, спотыкается за каждомъ шагу, прикладываетъ бутылку съ джиномъ къ губамъ и держитъ ее у губъ такъ долго, что выпиваетъ по меньшей мѣрѣ пинту одуряющаго напитка. Его жена съ растрепанными волосами и съ багровыми пятнами на щекахъ, очевидно, въ послѣдней фазѣ злѣйшей чахотки, въ дальнемъ углу комнаты съ ребёнкомъ на рукахъ, стоитъ на колѣняхъ у заржавленной каминной рѣшотки, тщетно стараясь развести огонь, чтобы согрѣть продрогшее дитя; у нея нѣтъ никакого топлива кронѣ двухъ старыхъ башмаковъ (она сама босая) и китоваго уса изъ корсета, изъ того самаго корсета, который въ эту минуту покрываетъ ея увядшую грудь, какъ это несомнѣнно показываетъ искусно оторванная пуговица въ лифѣ ея платья.

Она такъ поглощена своимъ занятіемъ, что не слышитъ своего супруга, съ шумомъ шатающагося по сценѣ; она даже не замѣчаетъ его ненавистнаго присутствія, даже когда онъ поетъ «Красный Носъ», и при шумномъ требованіи публики, поетъ его вторично.

Вѣжливо раскланявшись съ зрителями за ихъ восторженное одобреніе, онъ медленно переходитъ туда, гдѣ стоить его жена, и, желая показать ей, что онъ воротился домой, приближается въ ней сзади и волочитъ ее по сценѣ за растрепанные волосы, а она въ это время кричитъ и также успокаиваетъ ребёнка самымъ трогательнымъ образомъ. Затѣмъ онъ швыряетъ ее прочь отъ себя и выворачиваетъ всѣ свои карманы, желая показать, что у него нѣтъ денегъ; потомъ онъ многозначительно ударяетъ рукою по бутылкѣ, чтобы жена могла понять, на что ему требуется кое-какая мелочь. Принявъ эту позу — пустые карманы, протянутая за подачкой лѣвая рука, бутылка, стиснутая въ правой рукѣ, точь въ точь какъ это было изображено на афишѣ — онъ такъ въ ней, и остался, а несчастная его жена, стоя по прежнему на колѣняхъ, сначала отчаянно всплеснула руками, потомъ вытащила івъ кармана своего платья пригоршню закладныхъ билетовъ, положила ихъ въ пустую хлѣбную корзинку, стоявшую тутъ же по близости, внезапно подняла голову, посмотрѣла на мужа, какъ Аяксъ, готовый бороться съ молніей, и поднесла ему эту массу билетовъ, какъ знаменательный отвѣтъ на его безчеловѣчное требованіе. То была ея поза, обѣщанная афишами, и принявъ ее, она въ ней осталась, дополняя такимъ образомъ картину.

Эфектъ вышелъ поразительный, и цѣлую минуту балаганъ дрожалъ отъ топанья ногъ, отъ гиканья, и отъ криковъ «браво» и «еще». Старая леди возлѣ меня была такъ глубоко потрясена раздирательнимъ зрѣлищемъ, что она вытащила изъ своей корзинки флаконъ необычайной величины, отвернулась въ сторону, какъ бы стыдясь обнаруживать такую чувствительность, и отъ всей души втянула въ себя большой глотокъ.

Ободренной такими несомнѣнными признаками общественнаго сочувствія, пьяница принялся свирѣпствовать пуще прежняго. Онъ три раза проволокъ жену за волосы кругомъ сцены и затѣмъ еще разъ яростно потребовалъ денегъ, топая ногою и протягивая руку. Вмѣсто отвѣта она стала качать головою, такъ что ея волосы совсѣмъ закрыли ей глаза, и показала ему свои пустые карманы. Онъ съ насмѣшливымъ хохотомъ четыре раза ударилъ ее своими коваными сапогами, потомъ, выхватимъ изъ хлѣбной корзины закладной билетъ, презрительно ткнулъ его ей въ лицо, и въ то же время, потрясая рукавъ ея платья между большимъ и указательнымъ пальцевъ, наглядно далъ ей понять, какимъ образомъ она можетъ добыть деньги, если захочетъ. Тогда она съ дикимъ, отчаяннымъ крикомъ бросилась сама въ хлѣбной корзинкѣ и выхватила оттуда два другіе билета, на которыхъ было написано (болѣе крупными буквами, чѣмъ тѣ, которыми обыкновенно пишутся такіе документы): «фланелевая юпка, девять пенсовъ»; «матерчатая юпка и разная мелочь, пятнадцать пенсовъ»; такимъ образомъ она доказала документально ему и публикѣ, что при всемъ своемъ желаніи угодить ему, какъ того требовали ея супружескія обязанности, она непремѣнно должна отклонить его предложеніе изъ женской стыдливости и повинуясь предписаніямъ общепринятаго приличія.

До крайности разъяренный ея отказомъ, онъ, однако, на этотъ разъ не сталъ ни таскать ее за волосы, ни топтать ногами; онъ излилъ свою злобу, повернувшись лицемъ къ публикѣ, дико вращая глазами и скрежеща зубами, покуда у него созрѣвали новые планы, на горе жены. Вдругъ онъ со всего размаху ударилъ себя ладонью по лбу, прищипнулъ пальцами, чтобы выразить: «Я нашелъ!» и затѣмъ, обратившись къ женѣ, онъ показалъ ей дорогу на улицу и сталъ прохаживаться по сценѣ съ кокетливымъ видомъ молодой женщины, ожидающей кого нибудь.

Его дѣйствіе было просто, такъ что даже осталось непонятнымъ массѣ публики, но оскорбленная, забитая жена, повидимому, открыла въ движеніяхъ негодяя что-то возбудившее ея негодованіе и придавшее ей новыя силы. Съ крикомъ отчаянія и бѣшенства, она вдругъ вскочила на ноги и вытянулась передъ чудовищемъ прямо, какъ полицейскій инспекторъ; поглядѣвъ на него съ минуту сверкающими глазами, она со всего плеча отпустила ему по переносью звонкій и мѣткій ударъ; онъ повалился какъ бревно, а она остановилась надъ нимъ и, вынувъ изъ-за пазухи бумагу, развернула передъ публикой четкую надпись: «добродѣтель женщины составляетъ лучшую ея драгоцѣнность».

То былъ другой рѣшительный ударъ, и разразившіяся рукоплесканія превзошли даже тѣ, которыя были вызваны появленіемъ закладныхъ билетовъ въ пустой хлѣбной корзинѣ. Они продолжались до тѣхъ поръ, покуда пьяница положилъ имъ конецъ, внезапно вскочивъ на ноги и поваливъ жену на полъ однимъ ударомъ своей бутылки. Рукоплесканія, послѣдовавшія за этимъ поступкомъ, не были очень шумны, но глухой ропотъ прокатился по залѣ, показывая ясно, что эта картина дѣйствительной жизни, какъ ни была она печальна, была достаточна признана и оцѣнена зрителями.

— Какъ вамъ нравится эта пьеса, Смифъ? спросилъ Рипстонъ, когда занавѣсъ опустился послѣ этого «Перваго шага».

— Я думаю, что это удивительная пьеса, отвѣтилъ я со вздохомъ, думая о моей покойной матери, какъ она напустились на моего отца за его замѣчаніе насчетъ «Турціи», и какъ онъ сшибъ ее кулакомъ на каминную рѣшотку.

— И я такъ думаю. По моему это одна изъ самыхъ удивительныхъ пьесъ, какія я видалъ за этотъ мѣсяцъ, отвѣтахъ Рипстонъ съ жаромъ. — Если есть въ ней какой недостатокъ, такъ развѣ то, что она ужъ слишкомъ за живое забираетъ.

— Забираетъ она точно! промолвилъ я.

— Что дальше, то больше будетъ забирать; а то бы это очень странно было, замѣтилъ Рипстонъ, глубокомысленно покачивая головою. — Это тотъ ребёнокъ, что на рукахъ у матери — пойдетъ, въ Тиборнъ: «Семь Шаговъ»! Я такъ во крайности смѣкаю. А вы какъ, Смифъ?

— Я тоже такъ полагаю.

— Онъ разобьетъ ей сердце на Третьемъ Шагу, продолжалъ онъ съ мрачнымъ наслажденіемъ, черпая бекъ сомнѣнія изъ своего обширнаго запаса знаній насчетъ театра и театральныхъ драмъ.

— Авось онъ этого не сдѣлаетъ; ужасный стыдъ это ему будетъ, коли сдѣлаетъ, отвѣтилъ я съ искреннимъ воодушевленіемъ.

— Должно быть, онъ какъ выростетъ, будетъ колотить ее, вотъ какъ теперь старикъ колотить, продолжалъ Рипстонъ: — вотъ какъ вашъ старикъ трепалъ старуху — вашу первую старуху, я говорю, Смифъ.

Это размышленіе Рипстона вызвало другія мысли, и онъ сидѣлъ нѣсколько минутъ, по временамъ взглядывая на меня и произнося вполголоса безсвязныя восклицанія: «Точь въ точь такъ!» «Какъ странно!» «Ну, дуй меня горой!»

Я какъ будто зналъ, о чемъ онъ думаетъ, и меня не удивило, когда онъ прошепталъ:

— Я говорю, Смифъ, это удивительное счастье, что вы перемѣнились, правда?

Въ отвѣтъ на этотъ жестокій вопросъ я могъ только кивнуть головою.

— А вамъ, должно быть, жутко приходилось, что не было у васъ старухи, къ кому домой придти — не было, то-есть, настоящей матери, какъ вы перемѣнились, продолжалъ Рилъ. — У васъ на половину не было такого чувства, какъ у меня. О, какъ дошло дѣло до этого, знаете, тотъ гошпитальный священникъ и говоритъ: «Вы не смотрите на него, говоритъ, какъ на негоднаго мальчика, что убѣжалъ отъ васъ, мамъ, но возьмите, говоритъ, его въ объятія, какъ новорожденнаго ребёнка — такого, какой онъ былъ (это я, то-есть, понимаете?), когда онъ только что родился на свѣтъ, и пусть онъ начнетъ жизнь сначала». Такъ я, право, думалъ, что моя старуха задохнется; я думалъ, она и меня задушитъ, такъ она меня сильно прижала. Ахъ, какое это было чувство, скажу я вамъ, Смифъ!

Я почувствовалъ слезы у себя на глазахъ, и такъ-какъ рука Рипстона лежала у меня на колѣняхъ, то я положилъ на нее свою руку; и еслибы меня не удерживалъ стыдъ, я бы тутъ же раскрылъ передъ нимъ мою преступную душу.

Въ антрактахъ кругомъ по театру ходилъ человѣкъ съ инбирнымъ пивомъ и съ бисквитами; когда онъ подошелъ къ нашей ложѣ, я подозвалъ его я купилъ двѣ двухпенсовыя бутылки, а на остальную часть шестипенсовой монеты взялъ бисквитовъ, къ тайному удовольствію моего я, и съ тою цѣлью, чтобы убѣдить ту, особенно близкую мнѣ особу въ моемъ презрительномъ взглядѣ на деньги Джорджа Гопкинса, воспитателя воровъ.

Имбирное пиво было поразительно дрянное, а бисквиты были безвкусны, какъ сухая овсяная мука, и это казалось мнѣ еще болѣе сильнымъ оплеваніемъ Джорджа Гопкинса, такъ что покуда Рипстонъ относился къ своей долѣ съ гримасами, я съ безконечнымъ наслажденіемъ истребилъ мою часть до послѣдней капли и крошки.

Между «Первымъ» и «Вторымъ» шагами прошло, повидимому, много времени; по меньшей мѣрѣ нѣсколько лѣтъ, потому что ври вторичномъ поднятіи занавѣса бѣдная мистриссъ Уильдай (жена пьяницы) появилась во вдовьемъ платьѣ, на бѣдномъ чердакѣ за шитьемъ мастросскихъ рубашекъ; а Френкъ Уильдай («шагатель», прежній грудной ребёнокъ), долговязый мальчикъ, блѣдный и истощенный, на сколько это могло быть сдѣлано посредствомъ мѣла и жженой пробки, сидѣлъ у ногъ вдовы и помогалъ ей, вдѣвая нитки въ ея иголки по мѣрѣ того, какъ она ихъ исшивала, что случалось разъ пять или шесть въ минуту. Несмотря за свои несчастія, вдова умѣла сохранить свою мебель, какъ она у нея была въ первомъ дѣйствіи, даже до хлѣбной корзины включительно; но корзинка эта теперь не стояла совсѣмъ пуста, а содержала въ себѣ одинокую корку, толщиною пальца въ два.

Проработавъ нѣсколько времени съ такою быстротою, которая, поддерживаясь постоянно, обезпечила бы ей по нѣскольку шиллинговъ въ день даже при низшей корабельной цѣнѣ по семь фартинговъ за рубашку, вдова вдругъ остановилась, замѣтивъ, повидимому, въ первый разъ блѣдное и истощенное голодомъ лицо своего сына. Порывисто схвативъ корку одною рукою и сына другою, она стала умолять его, чтобы онъ поѣлъ. Онъ со словами и жестами отказывается, умоляя ее всѣми уловками безмолвнаго разговора, чтобы она сама съѣла корку; затѣмъ послѣдовало передвиганіе корки отъ устъ сына къ устамъ матери, и вышла сцена, способная растопить сердце самаго лютаго варвара. Наконецъ съ дикимъ крикомъ радости мать успѣла протиснуть корку въ ротъ сына, и пока онъ со слезами жевалъ ее при тихой музыкѣ арфы и скрипки, мать пропѣла патетическую балладу о «Бѣдной собакѣ» сольнымъ голосомъ, доказывавшемъ тотъ радостный фактъ, что семилѣтнія лишенія и страданія не подѣйствовало дурно на ея уже давно разстроенныя легкія.

Эта сцена имѣла блистательный успѣхъ. Состраданіе взволновало публику, какъ будто бы она была однимъ тѣломъ, заключавшимъ въ себѣ большое растаявшее сердце, и въ ту же минуту началось звяканье и стуканье, и мѣдныя монеты полетѣли изъ партера, изъ ложъ и галереи на сцену, и раскатилась по доскамъ въ разныя стороны.

Я зналъ, что посѣтители театра обыкновенно выражаютъ свое удовольствіе любимому актеру, но въ этомъ случаѣ было очевидно, что, по крайней-мѣрѣ, часть зрителей дѣйствовала подъ вліяніемъ чувствъ болѣе высокихъ, чѣмъ простое восхищеніе. Цѣлые пенсовые хлѣбцы и половинки, яблоки, апельсины и пирожки съ шумомъ посыпались на сцену, чтобы помочь голодающему семейству.

И семейство не замедлило подобрать даянія, посыпавшіяся на него такимъ обильнымъ дождемъ. Не прерывая своего пѣнія, мистриссъ Уильдай признательно раскланялась направо и налѣво (и это вмѣстѣ съ необходимостью увертываться отъ наиболѣе увѣсистыхъ приношеній, держало ее въ постоянномъ движеніи) и собрала ногою въ одну кучу полупенсовыя монета; а Френкъ, приберегая свою корку, такъ, чтобы ее хватило до конца пѣсни, поднялся на ноги, и съ озабоченнымъ лицомъ обошелъ сцену, подбирая набросанную мѣдь; пересчитавъ ее и уложивъ въ карманъ, онъ опять опустился возлѣ продавленнаго стула, на который мистриссъ Уильдай, пропѣвъ «Бѣдную Собаку», упала въ изнеможеніи. Печальная причина этого изнеможенія скоро обнаружилась.

У чахоточныхъ больныхъ, какъ это хорошо извѣстно, и какъ это было ясно доказано въ настоящемъ случаѣ, наружные симптомы бываютъ обманчивы. Вдова закончила свою балладу голосомъ здоровой и крѣпкой женщины, но теперь силы ея быстро упали, и наскоро благословивъ своего сана, она скончалась.

Кончина вдовы очистила Френку Уильдаю поле для серьёзной драматической работы. Нѣсколько времени онъ былъ подавленъ внезапностью своей утраты и плакалъ, и рвалъ свои волосы, какъ будто имѣлъ противъ нихъ личную вражду; но минуты черезъ двѣ онъ опомнился и сталъ раздумывать о томъ, какъ похоронить скончавшуюся мать. Онъ представилъ знаками, что роетъ могилу, опускаетъ туда тѣло матери, засыпаетъ гробъ землею, и сажаетъ цвѣты на могилѣ; затѣмъ, онъ сталъ ломать себѣ руки и качать головою, показывая, что при всемъ своемъ желаніи, онъ рѣшительно не видитъ, какимъ бы образомъ это дѣло могло быть сдѣлано. Наконецъ, его какъ будто поразила внезапная мысль — такая блестящая мысль, что совсѣмъ ослѣпила его и заставила отвернуться и поднять обѣ руки въ знакъ того, что эта мысль слишкомъ сильно имъ овладѣваетъ. Мало-по-малу, однако, онъ какъ будто свыкся съ этою мыслью, и осмѣлился взглянуть ей прямо въ лицо. Эта мысль относилась, повидимому, къ тѣмъ рубашкамъ, которыя шила его мать; бросившись въ ту сторону, гдѣ онѣ лежали, онъ схватилъ ихъ, связалъ въ узелъ и, помахивая фуражкой, выбѣжалъ изъ комнаты.

Черезъ три четверти минуты, онъ воротился съ пустыми руками, и съ нимъ вмѣстѣ пришелъ гробовщикъ съ гробомъ на спинѣ. Въ чемъ состояла свѣтлая мысль, и что онъ сдѣлалъ съ матросскими рубашками, было теперь одинаково понятно — онъ продалъ ихъ, чтобы купить матери гробъ.

Дѣйствительно, всякія сомнѣнія на счетъ этого дѣла скоро разсѣялись; чуть только гробовщикъ сложилъ свою ношу, въ комнату вошли два полисмена и одинъ джентльменъ, несомнѣнно еврей, продавецъ матросскаго платья, какъ видно было но его ухваткамъ и по тесемочной мѣркѣ, висѣвшей у него на шеѣ.

Напрасно Френкъ Уильдай схватилъ продавленный стулъ и погрозилъ имъ хозяину проданнаго товара и блюстителямъ закона, чтобы они не смѣли подходить къ нему ближе; они бросились на него всѣ разомъ; сбивъ еврея съ ногъ ударомъ спинки стула, отважный мальчикъ былъ побѣжденъ остальными; его увели, сковавъ ему руки тяжелыми колодками; полиція была такъ добра къ нему, что позволила ему черезъ каждые три шага останавливаться и бросать долгій взглядъ любви на умершую родительницу.

Это былъ «Второй шагъ».

— Очень хорошо, но непріятно, замѣтилъ Рипстонъ: — значитъ, онъ таки не разобьетъ сердца матери! А по моему, оно такъ надо было бы. Конечно, онъ теперь сирота, а это въ пьесѣ тоже не бездѣлица. Я могу сказать, что это будетъ очень хорошо; но я увѣренъ, что одна часть мнѣ не понравится.

— Какая часть, Рипъ?

— Да любовная часть. Теперь старуха его умерла, отца у него нѣтъ, такъ навѣрное будетъ любовь, вы развѣ не знаете? Такъ всегда бываетъ. По моему, это портитъ только дѣйствіе. Кабы они это выкинули, да поставили на мѣсто того фехтованье или дуэль, или эдакое хорошее убійство, вотъ это я люблю; это васъ такъ подкидываетъ! Любовь меня не подкидываетъ; это все равно что танцы; все это, по моему, дрянь и пустяки въ пьесѣ, и гораздо лучше все это выкинуть вонъ.

Поднялся занавѣсъ для «Третьяго Шага».

Въ погребѣ, въ Сентъ-Джильскомъ кварталѣ, пять воровъ бражничали вокругъ бочки, курили короткія трубки, пили кружки пива и играли въ домино. Что они должны были изображать воровъ, это я узналъ отъ двухъ молодыхъ женщинъ, сидѣвшихъ впереди и купавшихъ афишу, и читавшихъ ко ней. Эти воры были худощавые, дрянные на видъ негодяи, съ масляными прикрученными висками и въ неношеномъ платьѣ, застегнутомъ подъ самый подбородокъ, и порождавшемъ то подозрѣніе, что промыселъ не процвѣтаетъ, и даже не допускаетъ роскоши бѣлья.

Меня значительно обрадовала ихъ гнусная наружность; они были только воры, но въ пятьдесятъ разъ хуже меня; это было видно съ перваго взгляда.

Френкъ Уильдай былъ одинъ изъ пяти. Тюремное заключеніе, присужденное ему за кражу рубашекъ еврея, было, по всей вѣроятности, довольно продолжительно; и его до крайности испорченныя манеры давали основаніе думать, что онъ извлекъ себѣ все, что можно было извлечь изъ знакомства съ дурными людьми во время своего заключенія. Трубка его была всѣхъ короче, виски больше всѣхъ примаслены и закручены, и въ хоровой пѣснѣ, затянутой старшимъ воромъ, его голосъ слышался громче и болѣе всѣхъ другихъ голосовъ, и пива онъ также пилъ больше всѣхъ.

Одинъ изъ воровъ постучалъ по бочкѣ, появился трактирщикъ, и новый запасъ пива былъ потребованъ и быстро принесенъ. Но, повидимому, хозяинъ требовалъ немедленной уплаты и, ставя кружки одной рукою, онъ протягивалъ другую за деньгами. Въ отвѣтъ на это, каждый изъ воровъ обшарилъ всѣ свои карманы и, взглянувъ на сосѣда, покачалъ головою и засмѣялся, Френкъ Уильдай сдѣлалъ точно тоже, и затѣмъ насмѣшливо предложилъ трактирщику кусокъ мѣлу. Но трактирщикъ, повидимому, не вошелъ во вкусъ этой шутки и, яростно отбросивъ мѣлъ въ сторону, сдѣлалъ движеніе, чтобы унести прочь поданное пиво; тутъ мгновенно четыре сильныя лѣвыя руки ухватили его за руку, и четыре метательныя правыя руки направилесь въ карманы за складными ножами. Когда дѣло приблизилось къ такой серьезной развязкѣ, Френкъ Уильдай, не принимавшій участіи въ послѣдней демонстраціи, со смѣхомъ вмѣшался въ споръ и сдѣлалъ нѣсколько знаковъ, которые настолько удовлетворили трактирщика, что онъ засмѣялся; всѣ остальные тоже засмѣялись и похлопали Френка Уильдая по спинѣ, и затѣмъ игра въ домино началась снова; трактирщикъ присоединился къ играющимъ, а Френкъ Уильдай ушелъ со сцены.

Френкъ возвратился такъ скоро, что онъ врядъ ли успѣлъ въ это время пройдти сотню ярдовъ по прямой линія. Онъ ворвался въ дверь запыхавшись, всѣ черты его лица дышали гордостью и волненіемъ и, подойдя къ бочкѣ, онъ бросилъ на нее туго набитый кошелекъ, который зазвенѣлъ какъ коробка съ инструментами слесаря; его товарищи воры засмѣялись громкимъ и продолжительнымъ смѣхомъ, а старшій изъ нихъ, чтобы выразить свое глубокое уваженіе къ поступку Френка, немедленно всталъ и, выйдя на авансцену, проплясалъ бывшій въ большомъ ходу въ нѣкоторыхъ кружкахъ подъ именемъ «погребнаго выверта». Въ это время Френкъ и остальные воротились въ пиву и къ домино и стали спокойно наслаждаться; всѣ кромѣ трактирщика, который хотя и смѣялся по поводу появленія кошелька, когда воры на него смотрѣли, но чуть только ихъ вниманіе обратилось въ другую сторону, бросалъ на Френка взглядъ непримиримой ненависти и, потрясая своимъ кулакомъ по направленію къ нему, быстро вышелъ изъ комнаты.

Чуть только прекратился горнпейпъ и утихли воспослѣдовавшія за нимъ рукоплесканія, дверь погреба снова съ трескомъ отворилась и изумленный зритель увидѣлъ двухъ полисменовъ съ поднятыми жезлами (особенно удивительно было то, что полисмены были тѣ самые, которые арестовали Френка за дѣло съ рубашками), въ сопровожденіи коварнаго трактирщика, который, быть можетъ, злобствуя на Френка Уильдая за насмѣшливо предложенный кусокъ мѣлу, вознамѣрился донести на него, что онъ только что сейчасъ укралъ кошелекъ.

Началась свалка, засверкали ножи и Френкъ, вынувъ пистолетъ, выстрѣлилъ въ упоръ въ голову вѣроломнаго трактирщика; и безъ сомнѣнія онъ раздробилъ бы его измѣнническую голову, еслибы одинъ изъ полицейскихъ не ударилъ во время своимъ жезломъ по оружію. Тогда храбрый юный воръ, не желая рѣшительно обмануться въ своихъ ожиданіяхъ, изо всей силы бросилъ пистолетъ въ голову трактирщика; тотъ повалился на полъ и публика съ удовольствіемъ увидала, что изъ головы его подалась немедленно обильная струя жидкости, очень похожей на кровь. Публика была очевидно того мнѣнія, что трактирщику досталось по дѣломъ, и выразилась въ этомъ смыслѣ самымъ восторженнымъ образомъ.

Но Френкъ, хотя пылкій и развращенный, остался по натурѣ своей человѣкомъ мягкосердечнымъ и благороднымъ; онъ нѣсколько секундъ смотрѣлъ, съ ужасомъ поднявъ руки, на поверженнаго и повидимому убитаго человѣка, потомъ упалъ на колѣни и вынувъ изъ за-пазухи длинный локонъ, въ которомъ всѣ тотчасъ узнали волосы его матери, прижалъ его въ глазамъ, въ губамъ, въ сердцу и повидимому произнесъ надъ намъ какую-то торжественную клятву. Затѣмъ онъ положилъ его на прежнее мѣсто, пассивно, съ кроткою покорностью протянулъ руки къ колодкамъ и его увели при тихихъ звукахъ музыки.

Когда подписи занавѣсъ для «Четвертаго шага», то сдѣлалось очевиднымъ, что трактирщикъ не умеръ, или что правосудіе посмотрѣло снисходительно за данный случай и осудило Френка за грабежъ и убійство только въ ссылку. Теперь онъ былъ каторжникомъ и работалъ въ каменоломняхъ. У него были цѣпи на рукахъ и на ногахъ; его примасленныя кудри были острижены; одна половина его саржеваго платья была оранжевая, а другая пунсовая; сидя на связкѣ соломы, онъ стучалъ по скалѣ небольшимъ молоткомъ. Нѣкоторые другіе преступники, одѣтые точно такъ же, были разсѣяны по сценѣ и заняты такими же работами; но безъ всякой видимой причины они всѣ встали и ушли, оставивъ Френка одного. Замѣтивъ это, молодой человѣкъ положилъ молотокъ и съ трудомъ протащился на авансцену (останавливаясь на дорогѣ и поправляя лохмотья, обвязанныя кругомъ щиколокъ, чтобы колодки не натирали ногу). Онъ вынулъ изъ-за своей пунсовой одежды локонъ, появившійся въ концѣ его «Третьяго шага», и еще разъ сталъ прижимать его къ различнымъ частямъ своего тѣла. Преклонивъ колѣно и качая головою, и вращая глазами, онъ оросилъ локонъ слезами, потомъ положилъ его обратно за пазуху, направился спотыкаясь въ своей соломѣ, прилегъ на нее и сейчасъ же заснулъ.

Тутъ началась сцена самаго животрепещущаго интереса. Не успѣлъ онъ улечься на покой, какъ изъ тѣни той скалы, которую онъ долженъ былъ расколачивать, подинась прозрачная фигура, — духъ его матери. Привидѣніе положило руку на плечо молодаго человѣка и онъ проснулся; выразивъ знаками свое изумленіе, онъ было-бросился впередъ обнимать ее, думая что она еще во плоти — простительное заблужденіе, потому что она была точь въ точь въ такомъ видѣ, въ какомъ она въ послѣдній разъ шила матросскія рубашки; даже ея чистое ситцевое платье и боковыя гребеночки въ волосахъ были тѣ же самыя. Она однако сразу разубѣдила его, поднявъ палецъ такъ, какъ можетъ поднимать его только привидѣніе, и затѣмъ указавъ по направленію къ могилѣ, какъ только привидѣніе можетъ указывать.

Когда установилось такимъ образомъ достаточно правильное пониманіе, арфа и скрипка заиграли самые торжественные мотивы, а Френкъ, разинувъ ротъ и выпучивъ глаза, сосредоточилъ свое вниманіе на призракѣ, который началъ производить какія-то таинственныя безмолвныя движенія. Онъ, т.-е призракъ указывалъ, въ ту сторону, куда преступники ушли со сцены, бросивъ работу, и затѣмъ въ противоположную сторону, гдѣ, какъ это было изображено на столбѣ, находился домъ губернатора. Затѣмъ призракъ еще разъ показалъ туда, куда ушли преступники, и сдѣлалъ руками знакъ, какъ будто точитъ ножъ, потомъ опятъ указалъ на столбъ и сдѣлалъ движеніе, какъ будто погружаетъ ножъ и сердце, затѣмъ призракъ приложилъ палецъ къ губамъ, какъ-бы предписывая осторожность, или скрытность, или молчаніе, или что либо другое, и, погрузившись въ землю, онъ исчезъ.

Молодой человѣкъ, не одаренный обыкновенными умственными способностями, сталъ бы въ тупикъ, стараясь разгадать, что хочетъ выразить призракъ. Но Френкъ былъ не таковъ. Онъ съ разу постигъ все дѣло. Противъ жизни губернатора былъ составленъ заговоръ, о которомъ духъ его матери пришелъ его увѣдомить.

Преступники задумали мятежъ и убійство, и его мать, продолжая бодрствовать надъ сыновними интересами, открыла ему этотъ фактъ, какъ средство выбраться снова на свободу.

Невозможно было сомнѣваться, что дѣла дѣйствительно находились въ такомъ положенія, ибо въ эту минуту — Френкъ поднялъ кверху палецъ, чтобы публика могла прислушаться и убѣдиться — раздалось за сценою такое натачиванье ножей, какъ будто приготовлялся гдѣ нибудь по сосѣдству большой общественный обѣдъ.

Заслышавъ приближеніе шаговъ, Френкъ принялся колотить свою скалу, какъ ни въ чемъ не бывало; и тутъ со стороны губернаторскаго дома подвелся самъ губернаторъ въ ньюмеркетскомъ сюртукѣ, въ высокой круглой шляпѣ на бекрень, съ зажженой сигарой во рту и съ большимъ арапникомъ въ рукѣ. Онъ пошелъ прямо къ Френку Уильдаю, и найдя, что онъ раздробилъ слишкомъ мало скалы, сталъ безъ милосердія хлестать его арапникомъ. Но у Френка былъ свой планъ, и чтобы расположить къ себѣ губернатора, онъ продолжалъ работать и не моргнулъ глазомъ во все время, пока губернаторъ его хлесталъ. Это, повидимому, до нѣкоторой степени изумило губернатора; онъ остановился и посмотрѣлъ на Френка, какъ бы желая объясненія.

Френкъ Уильдай объяснилъ ему все нѣсколькими знаками. Онъ пригласилъ губернатора прислушаться, и такъ-какъ процессъ натачиванія ножей продолжался, то губернаторъ услышалъ, и такъ сильно вздрогнулъ отъ испуга, что съ него свалилась его высокая шляпа. Когда Френкъ далъ ему понять, что ножи натачиваются для него, у губернатора задрожали колѣна и застучали зубы, такъ что сигара послѣдовала за высокою шляпою и губернаторъ представилъ изъ себя очень плачевную фигуру.

Фреймъ Уильдай постарался ободрить его и выразить ему знаками свою готовность пролить за него послѣднюю каплю крови. Губернаторъ успокойся. Онъ схватилъ руку Френка и поклялся ему въ вѣяной признательности, а затѣмъ побѣжалъ въ свою резиденцію, давая понять, что онъ вернется въ одинъ мигъ.

Вернулся онъ еще скорѣе чѣмъ обѣщалъ, неся въ рукахъ три ружья, два пистолета и саблю.

Едва онъ успѣлъ раздѣлить это оружіе съ Френкомъ и засѣсть за скалу, которую дробилъ Френкъ, какъ послышались дикіе вопли и топотъ ногъ, на сцену выбѣжало пятеро каторжниковъ, сбросивъ съ себя оковы и размахивая блестящими ножами. Дойдя до столба, указывавшаго на губернаторскій домъ, они остановились, собрались въ кружокъ, скрестили ножи и безмолвно дали клятву сдѣлать свое дѣло не робѣя. Съ другимъ дикимъ воплемъ, они снова бросились впередъ, по изъ-за скалъ сверкнули огни и раздались выстрѣлы. Изъ пяти преступниковъ четыре повалились на землю, а пятый совсѣмъ ошалѣлъ и съ ножомъ въ рукѣ сталъ кидаться то вправо, то влѣво. Вооруженный саблей, Френкъ выскочилъ на этого одного, и тутъ завязалась отчаянная драка, которая кончилась тѣнь, что кровожадный каторжникъ упалъ на землю.

Губернаторъ не обнаружилъ недостатка признательности. Онъ вынулъ изъ кармана панталонъ тяжелый кошелекъ, а изъ жилетнаго кармана полное прощеніе и вручилъ все это молодому человѣку, который, разчувствовавшись до слезъ, отвернулся и еще разъ вынувъ локонъ матери изъ-за пазухи, попрежнему натискалъ себя этимъ локономъ повсемѣстно.

Но для полнаго удовольствія ему необходимо было совершить великодушный поступокъ; поэтому онъ сталъ упрашивать губернатора пощадить жизнь пятаго каторжника, который все это время лежалъ, и грызъ землю и рычалъ.

Губернаторъ отказалъ. Френкъ сталъ убѣждать. Губернаторъ поколебался. Френкъ сталъ молить. Губернаторъ уступилъ, и вынувъ изъ жилетнаго кармана другое полное прощеніе, бросалъ его злодѣю, который подхватилъ его съ крикомъ восторга.

Этимъ дѣйствіемъ закончился «Четвертый шагъ» и занавѣсъ опустился.

Въ этомъ мѣстѣ драмы произошло нѣкоторое замѣшательство. Публика питала сильнѣйшее пристрастіе къ сраженіямъ, къ упорнымъ продолжительнымъ сраженіямъ. Схватка между Френкомъ и пятымъ каторжникомъ не была ни достаточно продолжительна, ни особенно занимательна, если принять въ разсчетъ неравенство оружія. Публика осталась неудовлетворенною. Она засвистала, застучала ногами и закричала: «драки! драки!» Шумъ сдѣлался оглушительный и содержатель театра безъ сюртука, съ гнѣвнымъ видомъ вышелъ на сцену и опросилъ, изъ-за чего поднялась эта тревога. «Драки! драки!» отвѣтили ему со всѣхъ концовъ театра. Онъ мановеніемъ руки водворилъ молчаніе. Это былъ широкоплечій мужчина, съ толстыми, тяжелыми руками.

— Глядите сюда! сказалъ онъ: — вы меня, я думаю, знаете довольно хорошо. Ну, и чудесно! Слушайте! Вамъ досталось «драки» столько, сколько надо было, а кому этого мало, тому коли угодно сейчасъ достанется и больше. Игры до тѣхъ техъ не будетъ, покуда не кончится вашъ дьявольскій шумъ; значитъ, кто хочетъ видѣть конецъ, тѣ пускай угомонятъ остальныхъ, либо выгонятъ ихъ вонъ, какъ угодно будетъ. Нехорошо имъ будетъ, коли я приду и погоню ихъ вонъ!

Этимъ уладились всѣ затрудненія. Требованія драки прекратились и черезъ нѣсколько минутъ занавѣсъ поднялся снова.

«Пятый шагъ» показалъ Френка въ Лондонѣ. Онъ чистоплотный, респектабельный молодой человѣкъ, ищетъ себѣ работы. Съ свѣтлымъ выраженіемъ лица, исполненнымъ надеждъ, онъ обнаруживаетъ передъ публикою свои намѣренія, засучивая рукава и показывая знаками, что онъ готовъ пилить, стучать молоткомъ, копать землю и даже мести улицы, лишь бы только оставаться честнымъ человѣкомъ. Публика отъ всей душы одобряетъ эти намѣренія.

Къ счастію, является плотникъ съ корзиною рабочихъ инструментовъ за плечами, и къ нему Френкъ обращается съ просьбою о работѣ. Плотникъ дѣлаетъ различные вопросы, но наконецъ нанимаетъ его и даетъ ему свой адресъ, чтобы тотъ зналъ, куда явиться.

Френкъ Уильдай въ восторгѣ, такъ что не можетъ воздержаться отъ пѣнія и, намекая по всей вѣроятности на дюжаго плотника, поетъ на авансценѣ пѣсню о тонкомъ старомъ италійскомъ джентльменѣ.

Но, увы! надеждамъ бѣднаго Френка не суждено осуществиться. Враждебное вліяніе дѣйствуетъ противъ него. Покуда онъ весело поетъ свою пѣсню, плотникъ еще разъ проходитъ въ глубинѣ сцены; его останавливаетъ и съ нимъ заговариваетъ тотъ самый негодяй, котораго жизнь и свободу Френжь Уильдай выпросилъ у губернатора Новаго Южнаго Уэльса. Негодяй хорошо одѣть; на немъ щегольская шляпа, въ рукахъ у него лорнетъ и онъ помахиваетъ красивою тросточкою. Онъ что-то шепчетъ плотнику и указываетъ ему на Френка, пожимая плечами, а плотникъ берется руками за шапку, выражая свою благодарность за сообщенныя свѣдѣнія. Щеголь уходитъ, и плотникъ, подойдя въ Френку Уильдаю, прищелкнувъ пальцами и презрительно скрутивъ губы на сторону, объявляетъ заключенный договоръ несостоявшимся, и нетерпѣливымъ жестомъ требуетъ себѣ назадъ карточку, на которой написанъ его адресъ.

Бѣдный Френкъ, пораженный какъ громовымъ ударомъ и, всплеснувъ руками, умоляетъ плотника объявить ему причины этой внезапной перемѣни. Плотникъ отвѣчаетъ ироническимъ смѣхомъ и, держа голову наискось, поднимаетъ руку выше головы и встряхиваетъ ее, какъ будто закрѣпляя что нибудь около горла; въ то же время онъ производитъ хриплый звукъ, въ родѣ того, какимъ сопровождается удушеніе человѣка.

Френкъ Уильдай съ разу видитъ настоящее положеніе дѣлъ: плотникъ узналъ, что онъ ссыльный, чуть не попавшій на висѣлицу, и поэтому презираетъ его. Напрасно Френкъ проситъ и молитъ, и ползаетъ на колѣняхъ передъ плотникомъ: плотникъ остается неумолимымъ и, толкнувъ просителя концомъ сапога, уходитъ.

Нѣсколько времени Френкъ подавленъ отчаяніемъ, но потомъ онъ собирается съ мужествомъ и, осушивъ глаза концами чистаго бумажнаго платка, въ которомъ завязано его имущество, рѣшается съ новымъ упованіемъ искать работы.

Онъ уходить со сцены, а съ другой стороны входитъ хорошо одѣтый негодяй въ щегольской шляпѣ и съ лорнетомъ. Глядя на удаляющуюся фигуру Френка съ самою смертоносною злобою, онъ потрясаетъ кулакомъ, смѣется горькимъ демоническимъ смѣхомъ, и обнаруживаетъ такимъ образомъ яснѣе, чѣмъ словами, свою радость по поводу успѣха своихъ враждебныхъ плановъ и свою рѣшимость преслѣдовать Френка Уильдая до самой смерти, вслѣдствіе какого-то таинственнаго и необъясненнаго обстоятельства.

Минуты черезъ двѣ Френкъ возвращается истомленный, съ помутившимся взглядомъ и съ значительно уменьшившимся узелкомъ; эти примѣты даютъ понять публикѣ, что онъ, пріискивая себѣ работу, обошелъ всѣ грефства Англіи, что бѣдный кошелекъ его наконецъ истощился и что онъ, для поддержанія жизни, билъ принужденъ продавать вещи изъ своего узла. Но все было напрасно — онъ попрежнему непристроенный отверженецъ и весь свѣтъ его чуждается.

Онъ садится на лавку и, закрывъ глаза руками, плачетъ. Вдругъ рѣзкій и насмѣшливый хохотъ поражаетъ его слухъ. Онъ поднимаетъ глаза и водить, что передъ нимъ стоитъ Блю Лейесъ, хорошо одѣтый негодяй. Съ инстинктивнымъ крикомъ ужаса, Френкъ отшатывается прочь отъ искусителя и подхватываетъ свой небольшой узелокъ.

Блю Лейесъ насколько не оскорбляется такимъ подозрѣніемъ на счетъ его честности, и, дружески хлопая Френка по плечу, садится рядомъ съ нимъ. Затѣмъ онъ вынимаетъ изъ корзины объеистую бутылку съ водкой и послѣ нѣкотораго сопротивленія Френкъ соглашается выпить изъ нея глотокъ. Послѣ этого Френкъ становится гораздо бодрѣе, начинаетъ смѣяться, принимаетъ сигару изъ красивой сигарочницы Блю Лейеса, пьетъ еще водку, и устроивается самымъ комфортабельнымъ образомъ.

Затѣмъ достаточно подготовивъ его такимъ образовъ, Блю Лейесъ шепчетъ ему что-то на ухо. Френкъ Уильдай вздрагиваетъ, какъ будто его укусило какое нибудь насѣкомое, и съ умоляющимъ видомъ старается оградить себя отъ искушенія руками. Соблазнитель показываетъ ему горсть золота и серебра, и снова шепчетъ. Френкъ Уильдай съ безпечнымъ смѣхомъ вскакиваетъ на ноги и, взявъ подъ руку Блю Лейеса, уходитъ вмѣстѣ съ нимъ.

— А вѣдь славно забираетъ, правда? замѣтилъ Рипстонъ, протяжно переводя дыханіе.

— Не такъ непріятно, какъ вы думали, Рипъ?

— И въ половину не такъ. Любви тутъ въ концѣ концовъ совсѣмъ и не будетъ, я такъ начинаю думать. А навѣрное была бы любовь, кабы тутъ не замѣшался духъ матери; ужь на это можете положиться. А вѣдь неловко должно прійтись человѣку, когда онъ увидятъ духъ матери, правда, Смифъ? Ахъ, создатель мой! удивительная пьеса!

Это послѣднее замѣчаніе Рипстона было вызвано первою сценою «Шестого шага».

Дѣйствіе происходить ночью. Замаскированные крепомъ Френкъ Уильдай и Блю Лейесъ вламываются въ жилой домъ, или точнѣе, въ спальню жилаго дома. Уступая ихъ соединеннымъ усиліямъ и напору ломовъ и отмычекъ, дверь спальни отворяется съ громкимъ трескомъ и въ глубинѣ сцены зрители видятъ стараго джентльмена, спокойно спящаго на диванѣ. Чтобы убѣдиться въ томъ, что онъ точно спитъ, Блю Лейесъ нѣсколько разъ направляетъ на глаза стараго джентльмена сильный свѣтъ потайнаго фонаря, и затѣмъ оба вора вмѣстѣ начинаютъ опустошать крѣпкую шкатулку, вытащенную изъ-подъ дивана.

Они находятъ серебряные и золотые перстни, подсвѣчники, большіе свертки банковыхъ билетовъ и пергаментныхъ документовъ.

Но вдругъ старый джентльменъ просыпается и начинаетъ дергать за сонетку у изголовья, вслѣдствіе чего раздается громкій звонъ въ какой-то другой части дома. Съ звѣрскимъ жестомъ Блю Лейесъ хватаетъ стараго джентльмена за горло и поднимаетъ кистень, чтобы раздробить ему черепъ, но Френкъ Уильдай, хотя и воръ, не хочетъ бытъ убійцей. Онъ бросается на выручку и какъ разъ во время схватываетъ руку Блю Лейеса. Съ крикомъ бѣшенства Блю Лейесъ поворачивается въ Френку и оглушаетъ его ударомъ кистени. Затѣмъ, выхвативъ къ кармана Френка его складной ножъ (вѣроятно съ его именемъ и адресомъ), погружаетъ его въ сердце стараго джентльмена, и, оставивъ ножикъ въ ранѣ, выскакиваетъ въ окошко, заканчивая такимъ образомъ «Шестой шагъ» самымъ удовлетворительнымъ образомъ.

«Шагъ седьмой» и послѣдній. Несчастный молодой человѣкъ скованъ по рукамъ и по ногамъ и прикованъ накрѣпко къ стѣнѣ въ коморкѣ осужденныхъ, въ Ньюгетѣ. Понятно, что случилось. Его осудили на основаніи ложныхъ уликъ; доказательствомъ послужилъ его ножикъ, воткнутый въ сердце убитаго; онъ осужденъ на смерть и ждетъ казни. Очевидно, онъ глубоко раскаивается. Двухфунтовый хлѣбъ и галловъ воды, доставленные ему тюремнымъ начальствомъ, остаются нетронутыми возлѣ него, и онъ сидитъ, спрятавъ лицо въ поднятыя колѣна и громко рыдаетъ.

Вдругъ онъ слышитъ хорошо знакомый насмѣшливый хохотъ, и, быстро поднявъ голову, видать у тюремной рѣшотки ненавистное лицо Блю Лейеса, который въ избыткѣ своей ненависти и смертельной злобы пришелъ глумиться надъ своею несчастною жертвою.

Но благодаря запрещенію словеснаго разговора, его способы глумленія ограничены. Онъ можетъ только дѣлать гримасы — подмигивать, высовывать языкъ и прикладывать указательный палецъ въ носу самымъ возмутительнымъ образомъ. Это послѣднее дѣйствіе доводитъ Френка Уильдая до бѣшенства. Онъ гремитъ своими цѣпями и скрежещетъ зубами въ ужасающей степени.

Блю Лейесу однако не суждено торжествовать до конца пьесы. Вдругъ изъ-подъ соломы тюрьмы поднимается бѣлая призрачная фигура — духъ Френковой матери. Привидѣніе грозно глядитъ на чудовище у рѣшотки и въ то же мгновеніе Блю Лейесъ вскрикиваетъ, его указательный палецъ отпадаетъ отъ его носа, его преступная челюсть отвисаетъ и его колѣна дрожатъ такъ, что вы слышите какъ они стучатъ о тюремную дверь. Привидѣніе поднимаетъ руку и указываетъ сначала вверхъ, потомъ внизъ: насмѣшникъ вскрикиваетъ еще громче и падаетъ на землю съ такимъ трескомъ, который не оставляетъ вы никакого сомнѣнія на счетъ того, что онъ убился до смерти.

Затѣмъ призракъ подошелъ къ тому мѣсту, гдѣ сидѣлъ несчастный сынъ, и посмотрѣлъ на него сострадательномъ взоромъ, и взялъ его за руку, и пригладилъ его волоса. Цѣпи Френка Уильдая загремѣли отъ силы его волненія; при этомъ звукѣ нѣжный призракъ содрогнулся и заплакалъ и, взявъ цѣпи въ руку, приподнялъ ихъ, чтобы доставить узнику минутное облегченіе.

Все это вреня арфа и скрипка играли грустныя и мягкіе мотивы и материнская тѣнь наклонялась надъ Френкомъ, лаская его, а грудь Френка колыхалась съ такою силою, которую легко могли замѣтить зрители въ заднемъ ряду галлерри. Затѣмъ, вынувъ изъ-за платья бумагу, подобную той, которую она вынимала въ «Первомъ шагѣ», материнская тѣнь развернула ее, и на ней обозначилась ясно для всѣхъ, кто могъ прочесть (я не могъ, но двѣ молодыя женщины впереди меня прочитали громко и я это слышалъ) слѣдующая надпись: «любовь матери безконечна».

Затѣмъ, заслышавъ шумъ у замка тюремной двери, материнская тѣнь быстро свернула и уложила назадъ бумагу и, поцаловавъ сына въ обѣ щеки, исчезла туда же, откуда явилась.

Палачъ съ роковою петлею въ рукахъ, и капелланъ, и шерифы вошли за преступникомъ, чтобы вести его на висѣлицу, и пьеса такимъ образомъ окончилась.

ГЛАВА XXXV,
ВЪ КОТОРОЙ МОЯ РѢШИМОСТЬ «ПЕРЕМѢНИТЬСЯ» ВНЕЗАПНО И НЕОЖИДАННО РАЗСТРОИВАЕТСЯ И Я ПОВИДИМОМУ БѢГУ ВО ВЕСЬ ДУХЪ КЪ ЧОРТУ НА РОГА.

Когда упалъ занавѣсъ, раздались оглушительные крики одобренія; вся публика единодушно и порывисто стала требовать мистера Рошеса Фитцгерберта, игравшаго Френка Уильдая, и онъ, подъ руку съ своею покойною матерью, еще обремененный своими цѣпями, вышелъ на авансцену, выражая свою неизмѣнную признательность за ту благосклонность, съ которою публика приняла новую пьесу. Тѣнь, которую, какъ я тутъ же узналъ, играла жена антрепренера, высказалась въ томъ же родѣ и объявила, что «Семь шаговъ въ Тиборнъ» будутъ повторяться каждый вечеръ впредь до новаго распоряженія. Затѣмъ она съ примѣрнымъ великодушіемъ сдѣлала патетическое воззваніе въ пользу даровитаго автора пьесы; она сказала, что онъ бѣдный человѣкъ, обремененный многочисленнымъ семействомъ, которое недавно еще увеличилось двумя близнецами — мальчикомъ и дѣвочкой.

Эти послѣднія свѣдѣнія были приняты публикой съ новыми рукоплесканіями, въ особенности со стороны женщинъ, и за тѣмъ началось единодушное вызыванье автора, или, какъ выражалась публика, «того молодца, что это сложилъ».

Съ быстротою, свидѣтельствовавшею о его готовности служить публикѣ, «молодецъ», сложившій «Семь шаговъ въ Тиборнъ», появился на сценѣ; и когда спокойствіе до нѣкоторой степени возстановилось, онъ произнесъ приличную рѣчь насчетъ пьесы; онъ выразилъ то опасеніе, что пьеса слабовата къ концу, но извинился напомнивъ тѣ обстоятельства, на которыя благодушно намекнула достойная антрепренерша; эти обстоятельства явились, по его словамъ, внезапно и неожиданно въ то время, когда онъ писалъ пятое дѣйствіе, и разумѣется они его смутили, не говоря уже о расходахъ, которые онъ однако, какъ супругъ и англичанинъ, готовъ нести съ готовностью и съ радостью, и съ которыми онъ, при милостивомъ сочувствіи публики, надѣется справиться до послѣдняго фартинга.

Театръ снова загремѣлъ рукоплесканіями, которыя сопровождались болѣе существенными знаками уваженія публики къ талантливому джентльмену; обильный дождь пенсовъ и полупенсовъ доказалъ этому джентльмену, что публика высоко цѣнитъ какъ его литературное дарованіе, такъ и его семейныя добродѣтели и доблести. Я съ своей стороны былъ слишкомъ молодъ, чтобы признавать его права на общественное сочувствіе по поводу вышеприведенныхъ основаній. Я видѣлъ въ немъ только «молодца, сложившаго» трогательную и глубоко потрясающую драму, которая только что была разыграна передо мною, и въ полнотѣ моей благодарности, я бросилъ ему четыре пенса изъ оставшихся у меня въ карманѣ одного шиллинга и десяти пенсовъ.

Я былъ до такой степени глубоко растроганъ, что мнѣ совѣстно было взглянуть Рипстону въ лицо изъ страха, что онъ увидитъ слезы у меня на глазахъ. Когда мы вышли изъ театра, онъ замѣтилъ:

— Что за удивительная пьеса, а, Смифъ? Какъ тутъ видно, что человѣкъ становится хуже и хуже, и потомъ уже не въ силахъ даже остановиться! «Материнская любовь безконечна», такъ вѣдь было написано на бумагѣ? Я полагаю, это значитъ, что если мать умерла, она смотритъ на васъ сверху внизъ и видитъ, какъ вы на свѣтѣ живете, а, Смифъ?

— Я полагаю, это именно такъ и есть.

— На бумагѣ нечего не было сказано о мачихѣ, Скифъ; вашей пришлось бы смотрѣть снизу вверхъ, кабы она послѣ смерти захотѣла приглядывать за вами. Что скажете, Смифъ? замѣтилъ Рипстонъ смѣясь.

Въ отвѣтъ на его слова я постарался усмѣхнуться, но въ душѣ мнѣ было въ это время далеко не до смѣху.

— Ну, это не бѣда! На васъ настоящая мать смотритъ сверху. Правда, Смифъ? Ну, что съ вами? Чегожъ вы расплакались, Смифъ?

Въ это время мы добрались до сѣней, выходившихъ на улицу.

— О, Рипъ!

— Идемъ, глупый вы мальчикъ! Очень вамъ нужно было смотрѣть забирательныя пьесы, коли вы не умѣете ихъ выдерживать. Нѣтъ у васъ носоваго платка? Вотъ, возьмите мой.

И Рипстонъ добродушно подалъ мнѣ изъ кармана своей куртки что-то похожее за обрывокъ грязной стирки. Мы остановились въ углу сѣней, и народъ, спѣшившій вонъ, не обращалъ на насъ вниманія.

— О, Рипстонъ!

— Идемъ вонъ, и выпейте имбирнаго пива. Вы нехорошо себя чувствуете. Не могу же и идти рядомъ съ такимъ плаксой. Идемъ; надо выбраться на улицу. Поздно становится. Знаете, одинадцатый часъ, я такъ считаю. А мнѣ до десяти надо было домой, а идти еще порядочно. Вамъ далеко ли, Смифъ? Вамъ когда надо домой?

Онъ сдѣлалъ послѣдній вопросъ какъ-то внезапно, какъ будто тѣнь подозрѣнія, уже мелькнувшая разъ въ его умѣ въ теченіе этого вечера, появилась снова.

— Гдѣ тотъ магазинщикъ, у котораго вы служите? спросилъ онъ, кладя руку ко мнѣ на плечо.

— Я совсѣмъ не служу у магазинщика, Рипъ, прошепталъ я ему за ухо, принимая въ душѣ отчаянную рѣшимость разсказать ему все и попросить его совѣта.

— Вы совсѣмъ не живете у хозяина?

— Нѣтъ!

— Гдѣ же вы живете? То-есть при какой же лавкѣ?

— Ни при какой лавкѣ.

— Ну, коли не при лавкѣ, такъ какая-жъ у васъ работа? Bѣдь какая жь нибудь должна быть работа, сами знаете!

— Наклоните голову ниже, Рипъ. Никакой нѣтъ у меня работы. Развѣ только, коли старое дѣло называть работой.

— Старое дѣло? повторилъ Рипъ, съ удивленіемъ осматравая съ ногъ до головы мой респектабельный костюмъ. — Неужели жъ это значатъ, Смифъ, что вы совсѣмъ не перемѣнились? Помилуйте, Смифъ! Не говорите же такъ!

— О, да! я сильно перемѣнился, отвѣтилъ я съ горечью. — Я былъ дуренъ, а сдѣлался еще хуже — какъ вы сейчасъ говорили, Рипъ; вотъ я какъ перемѣнился!

Рипстонъ ничего не отвѣтилъ на мое признаніе. Онъ стоялъ съ полминуты почесывая голову и пристально глядя на меня, какъ бы въ совершенномъ недоумѣніи на счетъ того, какъ при этихъ, своеобразныхъ обстоятельствахъ лучше всего будетъ поступить. Сначала онъ чесалъ голову тихо и задумчиво, но это движеніе съ каждымъ мгновеніемъ становилось порывистѣе, и я до старому опыту видѣлъ въ этомъ несомнѣнный знакъ, что онъ рѣшаетъ въ умѣ своемъ, какъ повернуть разбираемое дѣло. Наконецъ, чеснувъ голову такъ сильно, что онъ чуть не смахнулъ шапку, онъ промолвилъ:

— Такъ это вы вотъ почему заплакали, Смифъ?

— Вотъ почему! отвѣтилъ я съ полною искренностію.

— И вамъ хочется, чтобы это иначе было?

— Я бы сдѣлалъ это иначе, Рипъ, сію же минуту, еслибы только случай вышелъ. Вы не можете доставить такого случая? Не можете, Рипъ?

— Какъ же я могу? спросилъ Рипстонъ съ жаромъ.

— Ну, разумѣется, я не знаю, отвѣтилъ я, продолжая говорить шопотомъ. — Только я думалъ, что можетъ вашъ хозяинъ…

— Я именно объ этомъ и думалъ! перебилъ Рипстонъ съ воодушевленіемъ: — и такъ-какъ вы тоже объ этотъ думаете, такъ чтобы ни было, а мы попробуемъ. Идемъ! Нечего намъ больше тутъ мѣшкать, а то хозяинъ разозлится, зачѣмъ я запаздываю. Вы по дорогѣ все разскажете.

И, окончательно рѣшившись бороться со всѣми трудностями и принять предложеніе Рипстона, я поспѣшилъ вмѣстѣ съ нимъ изъ опустѣлыхъ сѣней на улицу.

Но чуть только мы выбрались на мостовую, мажь встрѣтилось совершенно неожиданное препятствіе. Это препятствіе ввелось въ образѣ мистера Джорджа Гопкинса. Онъ стоялъ, спокойно прислонившись въ сосѣднему фонарному столбу, на половину закрытый его тѣнью, и курилъ сигару. Чуть только мы вышли жъ балагана, онъ выступилъ впередъ и положилъ на воротникъ моей куртки свою руку такимъ движеніемъ, которое постороннему наблюдателю могло бы показаться въ высшей степени добродушнымъ, Я однако чувствовалъ, что онъ ухватилъ меня очень крѣпко, и что мнѣ будетъ до крайности трудно вырваться, если даже я осмѣлюсь сдѣлать такую попытку.

— А! вы здѣсь! воскликнулъ онъ тономъ ласковаго упрека. — Вы недобрый, непослушный мальчикъ! какъ можете вы посѣщать такія низкія мѣста, когда вы знаете, что ваша дорогая тетушка этого терпѣть не можетъ? Неужто вамъ никогда не надоѣдятъ такія неприличныя знакомства? А вы маленькій негодяй (это было сказано Рипстону), коли я еще разъ увижу, что вы сбиваете съ толку этого мальчика, я васъ отдамъ въ руки полиціи. Идите прочь!

Я былъ захваченъ въ расплохъ и до такой степени изумленъ, что въ теченіе нѣсколькихъ минутъ я не могъ сказать ни слова, а Рипстонъ, совершенно озадаченный джентльменскою наружностью и повелительнымъ тономъ Долговязаго Джорджа Гопкинса, только смотрѣлъ на насъ вытаращивъ глаза и разинувъ ротъ.

Однако онъ наконецъ собрался съ духомъ и сказалъ:

— Ну, коли вы не пойдете со мною, Смифъ, я пожелаю вамъ спокойной ночи.

— Покойной ночи, Рипъ. Можетъ, мы съ вами скоро еще разъ увидимся.

Онъ рысью побѣжалъ прочь, по дорогѣ въ Спиталь-Фильдсь, по временамъ оглядываясь назадъ и повидимому рѣшительно не зная, какъ все это понять.

— Съ какимъ это негодяемъ я васъ захватилъ? спросилъ Долговязый Джорджъ, когда, продолжая держать меня за воротникъ куртки, онъ повернулъ со мною въ улицу Бетъ.

— Онъ не негодяй, онъ честный мальчикъ, отвѣтилъ я угрюмо.

— Такъ ему лучше бы было держаться подальше отъ такого уличённаго воришки, какъ вы, вотъ мой совѣтъ ему! замѣтилъ Долговязый Джорджъ съ своимъ особеннымъ смѣхомъ. — Какого дьявола вамъ связываться съ честными мальчиками? Вы дѣлайте вашу работу, то-есть мою работу, это съ васъ будетъ совершенно достаточно.

Я былъ до такой степени переполненъ стыдомъ и смущеніемъ, что не могъ дать ему никакого отвѣта; онъ отнялъ свои длинные пальцы отъ моей куртки, и предоставилъ мнѣ свободно идти съ нимъ рядомъ. Ничто не мѣшало мнѣ ускользнуть и побѣжать вслѣдъ за Рипстономъ, и я полагаю, что если въ моемъ взволнованномъ умѣ была какая-нибудь опредѣленная руководящая мысль, то именно мысль о такомъ побѣгѣ; но какъ бы такъ ни было, я почему-то не посмѣлъ: въ словахъ и взглядахъ мастера Гопкинса было что-то такое, отнимавшее у меня всѣ мои силы, и читатель долженъ удовлетвориться этикъ жалкимъ недостаточнымъ резономъ, потому что никакого другаго я не могу ему дать.

Мистеръ Гопкинсъ заговорилъ снова:

— О чемъ вы разговаривали съ этимъ честнымъ мальчикомъ тамъ въ балаганныхъ сѣняхъ передъ тѣмъ, какъ вошли изъ балагана?

— О старыхъ временахъ, отвѣчалъ я коротко.

— О старыхъ временахъ, хе! Это когда вы были честнымъ мальчикомъ?

— Нѣтъ, когда онъ не былъ честнымъ.

— О! такъ онъ не всегда былъ честнымъ мальчикомъ, э, Джимъ? По какой же онъ части шелъ?

Я сознавалъ въ это время, что поступаю низко въ отношеніи къ моему старому другу Рипстону, отвѣчая на такіе вопросы касательно его прошедшаго; но, какъ я уже замѣтилъ выше, у меня, при столкновеніяхъ съ этимъ воспитателемъ воровъ, не было ничего похожаго на собственную волю.

— Онъ пробавлялся мелочами въ Коммонъ-Гарденѣ, отвѣтилъ я. — Я то же дѣлалъ. Жили мы вмѣстѣ подъ Дельфами.

— А! Гдѣ жь онъ теперь живетъ? За что онъ принялся? Чѣмъ себѣ хлѣбъ добываетъ, Джимъ?

— Работаетъ.

— Я такъ и думалъ. Тяжелую работу дѣлаетъ, бѣденъ, весь въ грязи несчастный! замѣтилъ мистеръ Гопкинсъ съ своею злобною усмѣшкою. — Много ли онъ получаетъ, Джимъ?

— По восемнадцати пенсовъ въ недѣлю на хозяйскихъ харчахъ.

Мистеръ Гопкинсъ громко захохоталъ.

— Должно быть, славная была жизнь вашему другу въ Ковентъ-Гарденѣ, что онъ ее промѣнялъ на восемнадцать пенсовъ въ недѣлю, Джимъ! Какая его работа?

— Возитъ уголья, и картофель, и все такое.

— Возитъ уголья — лошадь изъ себя дѣлаетъ! Ходитъ грязнѣе разнощика съ утра, съ понедѣльника, до ночи, до субботы, за восемнадцать пенсовъ! Знаете, сколько это выйдетъ за цѣлый годъ, Джимъ? За всю зиму и за все лѣто?

— Да выйдетъ-таки порядочно.

— Выйдетъ три фунта восемнадцать шиллинговъ.

— Что жь, деньги хорошія.

— Это и цѣлый годъ работы-то? А вы знаете, сколько было въ томъ бумажникѣ, что вы добыли сегодня вечерокъ?

— Я не успѣлъ пересчитать, когда вы…

— Знаю! Ну, въ этомъ бумажникѣ было двадцать-семь фунтовъ, Джимъ. Сколько онъ заработаетъ въ семь лѣтъ. Любопытно было бы узнать, Джимъ, что бы онъ подумалъ, еслибы вы ему сказали, что вы, не грязня рукъ, въ двѣ минуты можете добыть столько, сколько онъ получитъ въ семь лѣтъ, возясь съ утра до ночи въ грязной угольной лавкѣ. Жалко было бы сказать ему это; онъ почувствовалъ бы себя такимъ несчастнымъ, правда?

— Онъ, можетъ, сказалъ бы, кабы я съ нимъ объ этомъ заговорилъ, что ему лучше вѣрныхъ восемнадцать пенсовъ, чѣмъ…

— Чѣмъ что, Джимъ? замѣтилъ Долговязый Джорджъ ободрительнымъ тономъ, видя, что я замялся.

— Чѣмъ… чѣмъ такой рискъ, рѣшился я отвѣтить.

— Должно быть, онъ, дѣйствительно, такъ сказалъ бы, возразилъ мистеръ Гопкинсъ. — Такъ всегда говорятъ маленькіе лицемѣры и трусишки, когда сдѣлаются добренькими. Я думаю, вы вѣрно угадали его отвѣтъ. Лисица и виноградъ, а, Джимъ?

— Какой виноградъ, сэръ?

— А тотъ виноградъ, что лисица сказала киселъ, и не годится его ѣсть, потому что она шесть часовъ потѣла и прыгала, и увидала, что никакъ не можетъ до него добраться! ласково промолвилъ Долговязый Джорджъ. — Я уже говорилъ вамъ, Джимъ, всѣ мальчики самонадѣянны; я теперь скажу вамъ не за тѣмъ, чтобы вы о себѣ Богъ-знаетъ что подумали; но само собою разумѣется, вы должны понимать, не всякій молокососъ съумѣетъ сдѣлать даже ту бездѣлицу, которую вы сдѣлали; на это нуженъ умъ, нужна смѣлость — однимъ словомъ, тутъ требуется талантъ, и это въ васъ есть, а въ томъ ослѣ, изъ угольной лавки, этого нѣтъ. Ну, разумѣется, онъ пустится проповѣдывать, я пари готовъ держать, коли вы будете такъ глупы, что станете его слушать. Вѣдь навѣрное же онъ проповѣдывалъ?

— Можетъ, вы назовете это проповѣдью, сэръ, отвѣтилъ я. — Онъ сказалъ мнѣ, какъ онъ перемѣнился, и все такое.

— И какъ онъ теперь лучше себя чувствуетъ, а?

— Да.

— И какъ ему горько было бы воротиться на старую дорогу?

— Мнѣ помнится, онъ и это говорилъ.

— Ну, разумѣется, говорилъ. Вы видите, все это я знаю. А вы что говорили?

— Объ чемъ?

— Обо мнѣ?

— Ничего я не говорилъ.

— Что?

Мы пришли въ тихую и отдаленную часть города, и когда мистеръ Гопкинсъ произнесъ свое послѣднее восклицаніе, онъ вдругъ остановился и повернулся лицомъ ко мнѣ, какъ будто бы дерзость моего запирательства превосходила все, что ему когда-либо случалось слышать въ жизни. По его тону и манерамъ вы могли бы подумать, что онъ весь вечеръ пробылъ съ нами въ ложѣ — сидѣлъ, быть можетъ, притаившись подъ лавкой, и слышалъ всё, что мы говорили. Еслибы я говорилъ о немъ, еслибы я только произнесъ его имя, я тотчасъ же смутился бы, и навѣрное, принужденъ былъ бы во всемъ признаться; но читатель знаетъ, что я былъ невиненъ.

— Я никогда не говорилъ ни одного слова о васъ, отвѣтилъ я, неустрашимо встрѣчая его инквизиторскій взглядъ.

Онъ былъ убѣжденъ, но ему было удобно извлечь еще выгоду изъ того капитала, который онъ такъ искусно затратилъ; или вѣрнѣе, ему хотѣлось, искусно извративъ мои слова, воротить назадъ капиталъ, проценты и все.

— Вы никогда не говорили ни слова обо мнѣ! Чортъ возьми! Я весь этотъ мѣсяцъ не слыхалъ ничего забавнѣе этой штуки! Ха! Ха! Я надѣюсь, что вы не говорили! Постороннему мальчику — мальчику, котораго вы случайно встрѣтили въ балаганѣ! Ну, ну! Мы понемногу выучимся лучше понимать другъ друга, держу пари.

И онъ пошелъ дальше, весело раздумывая о моемъ глупомъ отвѣтѣ, какъ это видно было по часто-вырывавшимся у него звукамъ смѣха.

Я подозрѣваю, что опытному и смышленому читателю все это, какъ написано здѣсь, должно казаться нелѣпымъ, и что судя по всему этому, онъ долженъ принимать меня за очень вялаго и тупаго мальчика. Но я долженъ замѣтить читателю, что приводя этотъ послѣдній разговоръ между мною и мистеромъ Гопкинсомъ, я не оказалъ послѣднему полной справедливости. Силы мои не соотвѣтствуютъ этой задачѣ. Онъ былъ слишкомъ великъ для меня тогда, и онъ до сихъ поръ слишкомъ великъ для меня. Вокругъ него было что-то такое совершенно непостижимое, чего нельзя свѣсить обыкновенными земными вѣсами. «Что-то вокругъ него» — эти слова совершенно точно выражаютъ мою мысль. Вокругъ него, но никто не могъ сказать, гдѣ именно; вездѣ; что-то такое, находившееся совершенно въ его распоряженіи и всегда бывшее у него подъ руками, какъ приправъ для каждаго его движенія и каждаго его слова! Что-то такое…

Но мнѣ не удастся разъяснить мою мысль, какія бы кружева я ни плелъ на эту тему, стало быть, нечего больше объ этомъ распространяться.

— Вотъ что я хотѣлъ сказать, продолжалъ мистеръ Гопкинсъ: на счетъ этого воришки, что сдѣлался методистомъ. Онъ дрянь; больше объ немъ и говорить нечего. Я не думаю, чтобы онъ могъ этому какъ-нибудь самъ помочь; кто жъ это можетъ сдѣлать? но онъ дрянь. Онъ попробовалъ приняться за джентльменскую жизнь — никакой работы и много денегъ. Увидалъ, что не идетъ, и поползъ назадъ возить уголья за три пенса въ день. Самое лучшее мѣсто для него. Но, положимъ, онъ не родился бы дрянью. Положимъ, что онъ мальчикъ съ талантомъ, вотъ какъ вы! Какъ тогда? Да онъ скорѣй отправилъ бы къ чорту всѣ угольныя лавки, чѣмъ согласился бы губить на нихъ свою жизнь. Вѣдь ясное же дѣло, что онъ бы такъ поступилъ?

— Да, конечно, сэръ, коли вы смотрите на дѣло съ этой стороны.

— А съ какой же другой стороны вы на него можете смотрѣть? Тутъ одна только вѣрная сторона и можетъ быть. Какое добро достается этому мальчику за то, что онъ работаетъ какъ негръ за восемнадцать пенсовъ въ недѣлю? Кто ему говоритъ спасибо? Кто объ немъ думаетъ? Никто ему не скажетъ: какой вы отличный малый, что сдѣлались честнымъ, и работаете изъ-за трехъ пенсовъ въ день! Ему говорятъ: вы считайте себя счастливымъ, что мы васъ въ себѣ пускаемъ, да держитесь такъ, чтобъ у васъ не было недочета ни на полфартинга, потому что мы о васъ все знаемъ, и смотримъ на васъ во всѣ глаза; и чуть только вы споткнетесь, сейчасъ мы на васъ налетимъ, и отправитесь вы въ тюрьму, какъ неблагодарная каналья. Да ни одинъ мальчикъ съ характеромъ не подчинится добровольно такимъ условіямъ. Мало того, дуракъ бы онъ былъ, кабы онъ и попробовалъ подчиниться — вотъ я какъ думаю. Вотъ мы и дома.

Съ этими словами мистеръ Гопкинсъ отперъ уличную дверь своего дома на улицѣ Китъ. Войдя въ гостиную, мы нашли тамъ горячій и превосходный мясной пуддингъ съ блюдомъ мучнистаго картофелю, и два чистые стакана, и кувшинъ пива; все это было готово и ожидало насъ.

— Принимайтесь, Джимъ, сказалъ мистеръ Гопкинсъ, накладывая мнѣ полную тарелку пуддинга и поливая мой картофель нѣсколькими ложками роскошнаго темнаго жира. Не церемоньтесь. Тамъ въ кухнѣ много такого добра. Пейте пиво.

Такое великолѣпное угощеніе, явившееся непосредственно вслѣдъ за искусными аргументами Долговязаго Джорджа, оказалось смакомъ достаточнымъ для подавленія моего, только-что зародившагося, намѣренія измѣниться по примѣру Рипстона. Какъ замѣтилъ мистеръ Гопкинсъ, это было очень хорошо для мальчика, подобнаго бѣдному Рипу, для мальчика, не имѣвшаго таланта (я не понималъ значенія этого слова, но оно мнѣ очень нравилось) къ чему-либо болѣе высокому, чѣмъ стягиванье моркови и крыжовника, для такого мальчика, говорю я, было очень хорошо сдѣлаться перевозчикомъ угольевъ за три пенса въ день и на хозяйскихъ харчахъ, и съ его стороны было очень мило то, что онъ совѣтовалъ мнѣ взяться за такое же занятіе. Разумѣется, онъ не зналъ, что у меня есть смѣлость, и умъ, и талантъ. Да и какъ ему было знать? Я никогда не говорилъ ему, что я два мѣсяца работалъ собственными руками, какъ настоящій карманщикъ, и какъ это легко, и какъ въ одинъ день вы можете напасть на такую поживу — въ родѣ того бумажника — что потомъ нѣсколько мѣсяцевъ можете жить джентльменомъ, и носить тонкое платье, и ходить сколько угодно по театрамъ и балаганамъ.

Кабы онъ все это зналъ, онъ заговорилъ бы иначе.

И какая жъ, наконецъ, надобность дѣлать изъ себя грязнаго горемыку, какимъ былъ Рипъ собственно для того, чтобы можно было назвать себя честнымъ — просто честнымъ, такимъ, какъ всѣ другіе, когда никто не скажетъ вамъ за это спасибо?

— Возьмите еще мяса, Джимъ.

— Еще маленькій кусочекъ, сэръ.

— Я говорю, любопытно знать, что получитъ нынче за ужиномъ этотъ грязный бродяга, маленькій угольщикъ? Ломоть черстваго хлѣба да кусокъ заплесневѣлаго сыру, или что-нибудь въ этомъ родѣ; я готовъ поручиться. Ха! ха! Я воображаю, какъ этотъ бѣднякъ сидитъ на картофельномъ ларѣ, въ грязной лавкѣ, жуетъ свой ужинъ, а, Джимъ?

— Ха! ха! я воображаю! отвѣтилъ я тономъ маленькаго себялюбиваго измѣнника.

— А какъ кончитъ ужинъ, устроитъ онъ себѣ постель подъ конторкой, на угольныхъ мѣшкахъ и ляжетъ спать вмѣстѣ съ крысами, какъ и подобаетъ доброму мальчику. А, Джимъ?

— Въ этомъ родѣ будетъ, я полагаю, отвѣтилъ я, засмѣявшись, когда засмѣялся мистеръ Гопкинсъ.

— Ваша спальня будетъ очень удобна, продолжалъ мистеръ Гопкинсъ, послѣ паузы. — Вы найдете нѣсколько рубашекъ и всѣ такія вещи тамъ въ комодѣ. Тамъ же лежитъ пара — другая платья, какъ разъ вамъ по росту, я полагаю; а коли не придутся вамъ въ пору, надо будетъ снять съ васъ мѣрку; я не хочу, чтобы вы въ этомъ дранномъ костюмѣ выходили изъ моего дома. Были у васъ когда-нибудь часы, Джимъ?

У меня часы! Ужь онъ бы за одно у меня спросилъ, была ли у меня верховая лошадь и ѣзжалъ ли я въ каретѣ съ ливрейными лакеями на запяткахъ.

— Нѣтъ, сэръ, у меня никогда не было часовъ. Я часто думалъ, что мнѣ хотѣлось бы имѣть часы.

— Разумѣется, у васъ будутъ часы. Мои мальчики всегда носятъ часы. Тамъ лежатъ на верху такая штука, какъ разъ вамъ пригодится. Я пойду принесу.

И онъ пошелъ на верхъ и воротился съ превосходными серебряными часами, къ которымъ была пристегнута длинная серебряная цѣпочка.

— Я поставлю ихъ по моимъ часамъ, и тогда вамъ надо будетъ только заводить, когда понадобится. Вы вѣдь, я думаю, умѣете заводить часы, Джимъ?

Разумѣется, я не умѣлъ, и такъ и сказалъ ему; и онъ самымъ привѣтливымъ образомъ показалъ мнѣ, какъ заводятся часы, и далъ мнѣ ключъ, и, надѣвъ цѣпочку мнѣ на шею, сказалъ мнѣ положить часы въ карманъ, что я и сдѣлалъ.

Ощущеніе этихъ часовъ въ карманѣ и видъ великолѣпной серебряной цѣпочки, спускавшейся изъ моего жилетнаго кармана, такъ расширили бездну между мною и бѣднымъ старымъ Рипомъ, трехпенсовымъ переносчикомъ угля, что я не могъ думать о немъ безъ чувства состраданія.

Послѣ ужина мистеръ Гопкинсъ взялъ стаканъ грога и сигару, устроившись очень удобно на диванѣ, а я остался у камина, чувствуя себя гораздо спокойнѣе, чѣмъ я считалъ это возможнымъ часъ тому назадъ.

— Что вы видѣли въ балаганѣ, Джимъ? Что-нибудь очень раздирательное? спросилъ онъ.

— Оно точно было такое, сэръ, отвѣтилъ я.

Онъ презрительно усмѣхнулся.

— Поразскажите, Джимъ, сказалъ онъ.

Я началъ съ большимъ удовольствіемъ.

Онъ пропустилъ описаніе «Перваго Шага» безъ всякихъ коментаріевъ, и только легкимъ фырканьемъ выразилъ свое отвращеніе.

Подробности «Втораго Шага» онъ выслушалъ съ большимъ вниманіемъ, и когда я разсказалъ до конца, онъ сказалъ:

— Такъ и есть. Все тотъ же старый балаганный сумбуръ; просто кошку стошнитъ отъ этого, онъ валялся дома, лѣнивый пёсъ, бралъ послѣдній кусокъ хлѣба у старухи, слишкомъ добръ былъ чтобы за дѣло приняться до тѣхъ поръ, покуда она заморила себя голодомъ, а потомъ, когда уже поздно сдѣлалось, принялся воровать! Умнѣе было бы съ его стороны, кабы онъ пошевелился немножко пораньше. Такъ бы онъ и сдѣлалъ, кабы это была настоящая жизнь, а не комедія: всякій дуракъ это понимаетъ. Продолжайте.

Я разсказалъ «Третій Шагъ».

— Вотъ это чудесная штука! засмѣялся онъ. Потрудился человѣкъ кошелекъ достать и потомъ приноситъ, бросаетъ его на столъ у всѣхъ на виду, чтобы заплатить за кружку пива! Его слѣдующій «Шагъ» долженъ быть прямо въ сумасшедшій домъ, въ горячечной рубашкѣ. Дальше, Джимъ!

Я продолжалъ, и къ каждому «Шагу» онъ ухитрялся присоединить какой-нибудь насмѣшливый коментарій. Онъ засмѣялся и отпустилъ хорошую шутку по поводу локона; онъ показалъ совершенно ясно, что Френку невозможно било такимъ образомъ получить прощеніе; онъ осмѣялъ тѣнь и раскритиковалъ ея бумагу. Словомъ, онъ своими рѣзкими замѣчаніями выворотилъ всю драму наизнанку и растерзалъ ее на такіе смѣшные лоскуты, что я просто удивился, какимъ образомъ; я могъ находить въ ней что-нибудь трогательное. Признаться мистеру Гопкинсу въ томъ, что эта драма довела меня до слезъ, было для меня такъ же невозможно, какъ объяснить ему сдѣланное мною открытіе того мнимаго сходства, которое существовало между нѣкоторыми подробностями драмы и фактами моей собственной частной, домашней жизни.

Боясь, что онъ угадаетъ, какъ сильно представленіе «Семи Шаговъ въ Тиборнъ» взволновало мою преступную совѣсть, я преувеличилъ выраженія того удовольствія, которое доставляла мнѣ его юмористическая критика, и смѣялся еще дольше его самаго. Мы совсѣмъ подружились.

Наконецъ, Долговязый Джорджъ взглянулъ на свои часы.

— Ого! какъ мы ловко засидѣлись! Каково, двѣнадцать часовъ! И то правда, мы въ этомъ заведеніи встаемъ не рано. Ступайте спать, Джимъ, вы не стѣсняйтесь, что оставите меня въ потьмахъ. Берите свѣчу и, когда уляжетесь, позовите; я приду возьму. Ваша комната наверху, крайняя дверь.

Пожелавъ ему покойной ночи такимъ тономъ, который долженъ былъ показать ему, какъ сильно мое мнѣніе о немъ улучшилось съ тѣхъ поръ, какъ мы воротились домой ужинать, и какъ я совершенно готовъ былъ теперь посвятить себя его службѣ, я взялъ свѣчу и направился къ той спальнѣ, которую онъ мнѣ указалъ.

Онъ предупредилъ меня, что я найду эту спальню очень удобною; но на мои глаза, она била много, много разъ болѣе чѣмъ удобна. Она била великолѣпна. Я никогда въ жизни не видалъ такой спальни. Кровать была подъ балдахиномъ, и ситцевыя занавѣски закрывали до половины снѣжно-бѣлую постель, уютную и привѣтливую на видъ, какъ птичье гнѣздышко. На окнѣ висѣли канифасная драпри, на полу былъ разостланъ теплый коверъ; надъ умывальникомъ висѣло прелестное бѣлое полотенце, а на комодѣ стояло зеркало.

Я сначала довольно смѣло сунулъ голову въ дверь; но когда я увидѣлъ внутренность комнаты, я оторопѣлъ и отступилъ назадъ, и взглянулъ на дверь, чтобы удостовѣриться въ томъ, что это дѣйствительно единственная комната въ верхнемъ этажѣ. Ошибки съ моей стороны тутъ не было; и, боясь слишкомъ дышать въ этомъ эдемѣ, я отважился войдти и тотчасъ снялъ сапоги изъ уваженія къ незапятнанному ковру; зеленому ковру съ красными разводами.

Еслибы я не имѣлъ въ виду, что мистеръ Гопкинсъ остался въ гостиной въ потьмахъ, то я, быть можетъ, передъ отходомъ ко сну провелъ бы очень пріятно, по меньшей мѣрѣ, четверть часа, изучая всѣ совершенства этой удивительной комнаты. Но въ настоящемъ случаѣ я поторопился раздѣться и, когда этотъ процессъ окончился, подошелъ къ двери и позвалъ:

— Прошу васъ придти и взять свѣчу!

Никто не отвѣчалъ. Я высунулъ голову за дверь и собирался крикнуть погромче. Тутъ я разслышалъ два голоса, говорившіе такъ громко, что, хотя дверь въ гостиную была затворена, я имѣлъ полную возможность слѣдить за ходомъ разговора, происходившаго между Долговязымъ Джорджемъ и тою молодою женщиною, которая, отворивъ намъ дверь въ началѣ вечера, обошлась со мною такъ безцеремонно.

— Такъ я, стало-быть, буду у васъ спрашиваться, когда мнѣ идти и когда мнѣ домой ворочаться! Похоже на то, нечего сказать! Таковскій я человѣкъ!

— Вы дрянной человѣкъ, Джорджъ! Ей Богу, я дознаюсь, какой вы дрянной! Я за вами пойду, хоть вы меня убейте.

— Говорятъ же вамъ, что это работа.

— Всегда работа! И въ запрошлую ночь, и сегодня ночью, все работа! Это ложь, Джорджъ! Вы знаете, что это ложь!

— Коли на то пошло, такой дряни и то по дѣламъ, хоть бы и ложь. Я иду, вотъ и все! Я иду, и конецъ!

Въ ссорѣ наступила теперь пауза.

— Не угодно ли вамъ будетъ взять свѣчу? крикнулъ я еще разъ, и на этотъ разъ такъ громко, что они услышали.

Едва я успѣлъ прыгнуть въ постель, Долговазый Джорджъ поднялся наверхъ и, не говоря ни слова, унесъ свѣчу.

Почти тотчасъ послѣ этого, я услышалъ, какъ хлопнула уличная дверь.

Мнѣ нечего было безпокоиться по поводу кончика того разговора, который происходилъ между мистеромъ и мистриссъ Гопкинсъ. Онъ хотѣлъ уйдти, она хотѣла чтобы онъ остался дома, и онъ ушелъ; повидимому, тутъ не было больше ничего, и по всей вѣроятности, мнѣ мѣшала заснуть непривычность моего положенія скорѣе, чѣмъ размышленія, возбужденныя этою ссорою. Какъ бы то ни было, я пролежалъ безъ сна съ четверть часа, и потомъ сталъ спокойно засыпать, когда меня разбудилъ легкій стукъ у двери спальной.

— Кто тамъ? спросилъ я.

— Встаньте, одѣньтесь и сойдите внизъ, мой мальчикъ. Мнѣ надо съ вами поговорить.

Эти слова были произнесены молодою женщиною. Она пріотворила дверь и поставила въ комнату зажженную свѣчу. Не прибавивъ ни слова, она сошла внизъ.

ГЛАВА XXXVI,
ВЪ КОТОРОЙ, ПОДЪ ВЛІЯНІЕМЪ ДОСАДЫ, МИСТРИССЪ ГОПКИНСЪ СООБЩАЕТЪ МНѢ СВѢДѢНІЯ, НЕВЫГОДНЫЯ ДЛЯ ЕЯ МУЖА.

Не мнѣ было оспоривать власть мистриссъ Гопкинсъ въ ея собственномъ домѣ, или задавать себѣ вопросъ о томъ, имѣетъ ли она право поднимать меня съ постели, когда ей это угодно. Если мистеръ Гопкинсъ мой хозяинъ, то его жена должна быть моею хозяйкою; поэтому, изумленный и до нѣкоторой степени испуганный этимъ неожиданнымъ распоряженіемъ мистриссъ Гопкинсь, я просто отвѣтилъ: «Да, мамъ», и приготовился немедленно повиноваться.

Я одѣвался вполнѣ, надѣвая сапоги и все остальное и она, вѣроятно, это услышала, потому что она крикнула мнѣ снизу:

— Зачѣмъ сапоги надѣвать, оставьте ихъ тамъ, на верху.

Эти слова сняли съ моей души тяжелое бремя. Читатель помнитъ, что мистриссъ Гопкинсъ вовсе не желала принимать меня въ жильцы, и покуда я одѣвался, мнѣ пришло въ голову, что она, быть можетъ, хочетъ выгнать меня вонъ на зло Долговязому Джорджу. Но она не могла меня выгнать безъ сапогъ.

Когда я сошелъ внизъ, я увидѣлъ ее одну въ гостиной. Она была очень блѣдна, глаза у ная припухли и были красны, какъ будто бы она недавно плакала. Она стояла, повернувшись лицомъ къ камину (огонь въ немъ уже погасъ), когда я вошегь въ дверь, но я видѣлъ ея лицо въ зеркалѣ надъ каминомъ.

— Входите же, не можете вы, что ли? сказала она рѣзко, когда я, колеблясь, остановился на порогѣ. — Войдите и заприте дверь.

Смущеніе и страхъ мой возрастали съ каждою минутою.

Я сдѣлалъ, какъ она мнѣ сказала.

— Подойдите сюда, сказала она: я васъ едва видѣла. Поставьте свѣчу на столъ и дайте я на васъ посмотрю.

Я не знаю, что она обо мнѣ подумала, но когда она стояла передо мною, такъ серьёзно глядя мнѣ въ лицо своими заплаканными глазами, я рѣшительно балъ увѣренъ, что она пьяна. Однако, читатель сейчасъ увидитъ, что мое предположеніе было совершенно ошибочно.

— Сядьте, сказала она, и стала задавать мнѣ вопросы, такъ-какъ ея изслѣдованія оказались, по всей вѣроятности, достаточно удовлетворительными.

— Ну, какой же вы мальчикъ?

— То-есть, какъ же это, какой я мальчикъ, мамъ?

— Что вы совсѣмъ дрянной мальчикъ и рождены быть дурнымъ, и испорчены до мозга костей, какъ тѣ всѣ молодые мерзавцы, которыхъ онъ сюда приводилъ?

Она смотрѣла на меня очень сурово, задавая мнѣ этотъ вопросъ, и я почувствовалъ, что краска бросилась мнѣ въ лицо.

Какъ она хотѣла, чтобы я ей отвѣчалъ?

Я былъ такой мальчикъ, котораго мистеръ Гопкинсъ нашелъ удобнымъ взять въ руки и сдѣлать своимъ пансіонеромъ; но онъ сдѣлалъ это не потому, что я хорошій мальчикъ — это я понималъ какъ нельзя лучше!

— Я не знаю, какіе бываютъ совсѣмъ дрянные, мамъ, отвѣтилъ я: я надѣюсь, что я не изъ такихъ: я хорошъ на однѣ вещи и дуренъ на другія, я такъ полагаю. Вы спросите мистера Гопкинса. Онъ вамъ скажетъ, на что я хорошъ.

— Какъ долго вы были воромъ?

— О, нѣсколько недѣль!

— Только недѣль! Часто вы были въ тюрьмѣ?

— Ни разу.

— Ни разу! Есть у васъ мать?

— Нѣтъ. Была мать, да умерла, какъ я еще маленькій былъ.

— А отецъ?

— А я почемъ знаю? Должно быть, умеръ. Да мнѣ все равно, живъ онъ, либо умеръ!

— Онъ воръ, должно быть? Всегда почти въ тюрьмѣ, а?

— Кто? Мой отецъ! Это кто же говорить? Не поздоровилось бы тому, кто бы при немъ это сказалъ! Мой отецъ какъ слѣдуетъ быть порядочный, честный человѣкъ.

И ея несправедливая подозрѣнія насчетъ личности моего отца на минуту дали мнѣ смѣлость взглянуть ей въ глаза такъ, что она улыбнулась.

— Такъ какъ же вы сдѣлались воромъ? спросила она. Какъ это вы съ Джорджемъ связались? Нравится онъ вамъ?

— Да, очень нравится, поспѣшно отвѣтилъ я. Я думаю, онъ настоящій джентльменъ.

— Да, онъ настоящій джентльменъ! повторила мистриссъ Гопкинсъ съ горькою усмѣшкою. Сказать вамъ, кто онъ такой? Онъ дьяволъ въ образѣ человѣка, коли было когда на свѣтѣ такое существо; онъ паукъ, будь онъ проклятъ! Онъ затянетъ васъ въ свою паутину прежде, чѣмъ вы успѣете оглянуться! Онъ высосетъ вашу кровь до послѣдней капли, а потомъ выброситъ васъ вонъ!

— Высосетъ мою кровь, мамъ?

Мистриссъ Гопкинсь говорила съ такою яростью, которая пугала и изумляла меня еще сильнѣе, чѣмъ выраженія ея ненависти и презрѣнія къ Долговязому Джорджу.

— Всякаго человѣка кровь. Онъ этимъ живетъ, кровопійца! отвѣтила она, и молнія злости сверкнула въ ея заплаканныхъ глазахъ. Разумѣется, онъ высосетъ вашу кровь. Вы думаете, васъ для чего сюда привели?

Если она не знала, зачѣмъ меня сюда привели, такъ, вѣроятно, Долговязому Джорджу было бы непріятно, еслибы я ей это сказалъ. А коли она знала, такъ незачѣмъ ей было говорить. Всего вѣроятнѣе было, во всякомъ случаѣ, что она дѣйствуетъ такимъ образомъ, чтобы возстановить меня противъ Долговязаго Джорджа, съ которымъ она, какъ я зналъ, только что сейчасъ повздорила; и если я приму ея сторону, то завтра она, по всей вѣроятности, разскажетъ ему все, что я скажу противъ него. Знакомство съ мистриссъ Бёркъ достаточно показало мнѣ эту сторону человѣческой природы, и я былъ совершенно обезпеченъ противъ такой ловушки. Частію по этимъ причинамъ, а частію потому, что поведеніе мистриссъ Гопкинсь стало пугать меня (тѣмъ болѣе, что съ каждою минутою я сильнѣе убѣждался въ томъ, что она не пьяна), я отодвинулся къ двери и взялся за дверную ручку, такъ что могъ, въ случаѣ опасности, мгновенно броситься наверхъ и, въ случаѣ надобности, запереться у себя въ спальной.

— Все благополучно, мамъ, могу васъ увѣрѣть, замѣтилъ я самымъ примирительнымъ тономъ: а коли что не такъ, мы уладимъ завтра утромъ.

Она нѣсколько секундъ смотрѣла на меня сострадательнымъ взглядомъ, который почти такъ же сильно приводилъ меня въ смущеніе, какъ ея недавняя ярость.

— Дай Богъ, чтобы вы это говорили по невѣдѣнію, а не по безпечности, сказала она. Все благополучно, такъ-ли? Это благополучно, коли засадятъ въ тюрьму на нѣсколько мѣсяцевъ, быть можетъ на нѣсколько лѣтъ? Коли заклеймятъ такимъ именемъ, что потомъ его ничѣмъ нельзя стереть, и что оно будетъ проклятіемъ и горемъ вамъ, и всѣмъ, кто васъ знаетъ на всю вашу жизнь? Это все благополучно? Положимъ, у васъ нѣтъ матери, положимъ, отецъ объ васъ не заботится, но развѣ-жь нѣтъ ни одного человѣка, кто всегда былъ бы добръ къ вамъ, и о комъ вы стали бы думать, когда васъ запрутъ въ тюрьму, какъ уличеннаго вора?

Былъ ли такой человѣкъ? Да, было одно лицо; было одно въ особенности, и она какъ будто нарочно указывала на него; и это впрочемъ было неудивительно, потому что, за исключеніемъ Рипстона, у меня не было ни одного друга, кромѣ мистриссъ Уинкшипъ. Дѣйствительно, мнѣ не хотѣлось бы, чтобы эта милая, добрая старуха, знала что я попалъ въ тюрьму, какъ уличенный воръ. Мнѣ стоило только подумать съ минуту о той достопамятной ночи, когда она и Марта подняли меня на улицѣ и накормили меня, и одѣли, и направили по мѣрѣ силъ на хорошій путь, мнѣ стоило только припомнить все это, чтобы почувствовать, что мнѣ будетъ о комъ поразмыслить, если когда нибудь на меня обрушится то ужасное бѣдствіе, на которое указывала мистриссъ Гопкинсъ. Однако, у меня было данное мнѣ обѣщаніе Долговязаго Джорджа, что этого со мною никогда не случится, если только онъ будетъ въ состояніи этому помѣшать.

— Это совсѣмъ невѣрно, что меня посадятъ въ тюрьму, отвѣтилъ я. Это даже совсѣмъ неправдоподобно. Кабы это было вѣрно, я бы бросилъ свое дѣло.

— Да это вѣрно, такъ же вѣрно, какъ то, что вы здѣсь теперь стоите живой.

— Я не вижу, почему, мамъ. Я держался на этомъ больше восьми недѣль, и мнѣ тутъ даже никто не помогалъ.

Я почувствовалъ, что стряхиваю съ себя то уныніе, въ которое меня погрузили ея странныя рѣчи. Во мнѣ заговорилъ «талантливый» мальчикъ.

— Нашли вы теперь помощника, сохрани васъ Господи! отвѣтила она, качая головою. Онъ вамъ поможетъ, какъ помогъ семи мальчикамъ раньше васъ, съ тѣхъ поръ, какъ я его, подлеца, знаю! Поможетъ она вамъ попасть на понтоны! Это ужъ у него такой планъ сдѣланъ, я вамъ говорю. Онъ на то бьетъ съ той самой минуты, какъ вы на него работать начинаете. Что я отъ него сто разъ слыхала? «Никогда не начинайте работать свѣжими руками, прежде чѣмъ пристроите ваше пугало». А пугало — это тотъ мальчикъ, что за него работалъ, покуда его не взяла на примѣту полиціи и покуда за нимъ не начали присматривать такъ внимательно, что ему лучше дома сидѣть, чѣмъ на улицу выходить. Ну, теперь вы, и чай, понимаете?

Не понять было не возможно.

— Онъ мнѣ не то говорилъ, скакалъ я, чувствуя что ужасная картина, нарисованная словами мистриссъ Гопкинсъ, довела меня до дрожи. Онъ мнѣ говорилъ, что можетъ заставить людей присягнуть въ чемъ угодно, коли заплатитъ за это, и что онъ меня выведетъ изъ бѣды, коли я попадусь.

— Это онъ вамъ правду говорилъ на счетъ платы и присяги. Въ этомъ сомнѣнія нѣтъ никакого, отвѣтила она горько. Это я хорошо знаю. Знаетъ и мой бѣдный Тедъ, за десять тысячъ миль отсюда. Хотѣлось бы мнѣ мертвой быть! Кабы я могла убить его однимъ моимъ желаніемъ, онъ бы умеръ сію минуту, гдѣ бы онъ ни былъ, хоть бы меня завтра повѣсили. Господи! кабы я могла его убить тамъ, гдѣ онъ тенерь! Я бы десять жизней отдала, кабы я могла это сдѣлать!

Сострадательное выраженіе, державшееся на ея лицѣ въ теченіе нѣсколькихъ послѣднихъ минутъ, сбѣжало прочь когда она стала высказывать эти злобныя желанія, и ея заплаканные глаза засверкали по прежнему, и я услышалъ какъ заскрипѣли ея зубы, когда она дѣлала ногою по полу такое движеніе, какъ будто хотѣла раздавить какую-то ненавистную и отвратительную гадину.

— Тедъ былъ одинъ изъ семи мальчиковъ, мамъ?

— Нѣтъ: мой мужъ, отвѣчала она отрывисто. Ну, да не мнѣ теперь говорить о немъ, особенно такому ребенку, какъ вы. Вамъ до этого дѣла нѣтъ, за что я ненавижу другаго, измѣнника, лишь бы вамъ мои слова на добро пошли. Послѣднему мальчику я не посмѣла бы и четверти того сказать, что вамъ говорю, да и никому другому не посмѣла бы сказать изъ тѣхъ, кто здѣсь жилъ послѣ того, какъ онъ заставилъ себя ненавидѣть, но я думаю, что вамъ я могу вѣрить. Могу я? Вы завтра можете ему разсказать все, что я вамъ говорила нынче ночью, и вы будете имѣть удовольствіе слышать, какъ онъ будетъ меня бить, колотить меня кулаками и топтать меня ногами, мерзавецъ, покуда мнѣ нельзя будетъ ни стоять, ни говорить — какъ онъ ужъ это разъ пятьдесятъ дѣлалъ. Вы можете ему сказать, коли хотите. Мнѣ все равно. Мнѣ это все такъ надоѣло!

И она упала на стулъ, и положила лицо на руки на столъ, и начала плакать и рыдать такъ, что у меня, при всемъ моемъ негодяйствѣ, навернулись слезы на глазахъ.

— Вы не бойтесь, мамъ. Я ему не скажу. Я не такой мальчикъ, чтобы вводить въ бѣду того, кто для моей пользы говорилъ.

— Я говорю для вашей пользы, сказала она, приподнимая отъ стола свое заплаканное лицо. Но я говорю не по добротѣ. Доброты во мнѣ не осталось, прости меня Господи! Только пусть я свѣта дневнаго не увижу, коли все, что я вамъ говорила, не правда, все до послѣдняго слова, до послѣдней буквы!

— Я вамъ вѣрю, мамъ. Это видно, что правда. Вы такъ говорите. Только подумайте, какъ, что же тутъ мальчику дѣлать?

— Теперь идите спать, и подумайте тамъ въ постели, какъ вамъ тутъ быть, отвѣтила она. Я объ васъ только то знаю, что вы мнѣ сами сказали. Да я больше и знать ничего не хочу. Ужасно вы молоды, чтобы быть воромъ. Идите въ постель, подумайте объ этомъ, подумайте куда бы вамъ пойдти и за что бы приняться, коли вы отъ него убѣжите.

— Да кабы я отъ него убѣжалъ, вы развѣ думаете, онъ за мной не погонится, мамъ? Онъ говорилъ, онъ такъ сдѣлаетъ.

— Такъ вы подумайте, куда бы вамъ побѣжать въ такое мѣсто, чтобы онъ не могъ за вами погнаться. Больше нечего говорить. Идите въ постель и подумайте объ этомъ. Это лучше будетъ, чѣмъ вамъ здѣсь со мной разговаривать. Покойной ночи.

И такъ меня отпустили, и я легъ въ постель въ такомъ смущеніи, какое только можно себѣ представить.

Этой мистриссъ Гопкинсъ (или какъ тамъ ее звали; очевидно, ея имя было не Гопкинсъ) хорошо было говорить: «ложитесь въ постель и подумайте». Какъ могъ я думать и додуматься до чего-нибудь похожаго на опредѣленное намѣреніе? Всѣ мои мысли были перемѣшаны и перепутаны послѣ такого вечера, когда на меня дуло то жаромъ, то холодомъ, то опять жаромъ. Съ какого пункта я долженъ былъ начать мои размышленія? Со времени ли моей встрѣчи съ Долговязымъ Джорджемъ, или съ тѣхъ поръ, какъ я столкнулся съ Рипомъ, или съ той минуты, когда я помирился съ воспитателемъ воровъ? Или, можетъ быть, я долженъ былъ остановиться на томъ необыкновенномъ разговорѣ съ хозяйкою, который теперь, въ эти послѣднія минуты, почти растопилъ мое сердце?

Всѣ эти вопросы ни къ чему не вели. Все во мнѣ было взволновано и перемѣшано.

Однако, среди всего этого хаоса оставалось непоколебимымъ то убѣжденіе, что женщина внизу говорила мнѣ правду, насколько она сама ее понимала. Я нисколько не сомнѣвался въ томъ, что Долговязый Джорджъ Гопкинсъ именно такъ черенъ, какъ росписала его хозяйка, и что, если я останусь у него на службѣ, моя судьба будетъ именно такая, какую она мнѣ предсказала. Гораздо сильнѣе ея безразсудныхъ восклицаній, что онъ «паукъ» и «кровопійца», меня убѣждала повторенная ею любимая его фраза: «никогда не начинайте работать свѣжими руками, прежде чѣмъ пристроите ваше пугало». Это, безъ сомнѣнія, были подлинныя слова. Я понималъ, что значитъ слово «пристроить». Я слыхалъ это слово подъ темными «Арками» безсчетное число разъ въ разговорахъ между жившими тамъ ворами, когда они передавали другъ другу несчастія своихъ братьевъ. Что значитъ «пугало» — женщина объяснила мнѣ достаточно.

Я могъ раздумывать объ этомъ за досугѣ и приходить къ тому заключенію, что послѣ такого предостереженія я былъ бы набитымъ дуракомъ, еслибы остался въ улицѣ Китъ. Мнѣ надо бѣжать, но куда? Куда онъ не посмѣетъ за мною погнаться. А гдѣ же найдти такое мѣсто?

Тутъ я сталъ въ тупикъ, и чтобы устранить это затрудненіе по крайней-мѣрѣ на время, я сталъ потворствовать своему возрастающему желанію спать.

«Я съ нею поговорю еще объ этомъ завтра утромъ, и она меня конечно надоумитъ, какъ мнѣ убраться отсюда благополучно», подумалъ я.

И это была моя послѣдняя мысль передъ отходомъ ко сну.

Роскошные часы, подаренные мнѣ мистеромъ Гопкинсомъ, показывали восемь, когда я проснулся на другой день утромъ, проспавши спокойно всю ночь, безъ всякихъ тревожныхъ сновидѣній.

Я не слыхалъ, какъ мистеръ Гопкинсъ воротился домой, но меня разбудилъ скрипъ его сапоговъ, когда онъ спускался съ лѣстницы, слѣдовательно было ясно, что онъ воротился домой. Онъ вышелъ изъ комнаты рядомъ съ моею; эта комната была повидимому ихъ спальнею. Онъ спустился внизъ торопливо и, противъ моего ожиданія, не позвалъ меня. Онъ большими шагами прошелъ черезъ корридоръ, вышелъ на улицу и заперъ за собою дверь.

Покуда я лежалъ, задавая себѣ вопросъ вставать ли мнѣ именно теперь, дверь съ улицы снова отворилась и я услышалъ вмѣстѣ съ шагами Долговязаго Джорджа скрипъ другой пары сапогъ. Оба мужчины взошли на верхъ въ первую комнату, и вслѣдъ затѣмъ Долговязый Джорджъ вошелъ ко мнѣ.

— Ну, Джимъ, вставайте, вамъ нынче придется быть и служанкой, и поваромъ, и чортъ знаетъ чѣмъ. Мистриссъ больна.

— Не очень больна, сэръ, я надѣюсь? спросилъ а, внезапно и невольно припоминая ея странно взволнованное лицо въ прошлую ночь.

— Такъ больна, что мнѣ пришлось во весь духъ бѣжать за докторомъ. У нея горячка, или будетъ горячка, или что-то въ этомъ родѣ, или другое что-нибудь, онъ такъ говоритъ. Тутъ всегда найдется какая-нибудь дьявольщина!

ГЛАВА XXXVII,
ПОСЛѢДНЯЯ ГЛАВА, КОТОРУЮ МНѢ НЕ ОСОБЕННО ПРІЯТНО ПИСАТЬ, ПОТОМУ ЧТО ВЪ НЕЙ ПРИХОДИТСЯ РАЗСКАЗЫВАТЬ, КАКЪ Я ПРЕДАЛЪ ДОЛГОВЯЗАГО ДЖОРДЖА ГОПКИНСА.

Занавѣсъ опускается.

«Горячка», или «какая-нибудь дьявольщина», напавшая на хозяйку Долговязаго Джорджа Гопкинса, оказалась немаловажною болѣзнью. Она принудила ее просидѣть безвыходно въ комнатѣ цѣлыхъ три недѣли.

Все это время я ни разу не видалъ ее въ глаза. Старуха, жившая по сосѣдству, пришла ходить за нею, и хлопотать по хозяйству, и стряпать; во всѣхъ этихъ занятіяхъ я помогалъ ей по мѣрѣ силъ и умѣнья. Этимъ ограничивались всѣ мои заботы. Что же касается до того дѣла, которому мой хозяинъ хотѣлъ меня учить, то я по прошествіи этихъ трехъ недѣль зналъ его не лучше, чѣмъ тогда, когда я въ первый разъ переступилъ черезъ порогъ этого дома. Напротивъ того, такъ-какъ въ этомъ ремеслѣ искусство скоро теряется отъ недостатка упражненія, то я, по всей вѣроятности, сдѣлался менѣе ловкимъ, чѣмъ въ тотъ вечеръ, когда я опорожнилъ послѣдній карманъ.

Дѣло въ томъ, что моего хозяина никогда не бывало дома; горячка почти совершенно выгнала его вонъ. Онъ обѣдалъ со мною въ гостиной при отворенномъ окнѣ, и вся комната была накурена уксусомъ. Затѣмъ онъ уходилъ и не показывался цѣлый день, и обыкновенно оставался въ отсутствіи часть ночи. Я былъ обязанъ сидѣть и ждать, когда онъ воротится домой. Ему стлали постель на диванѣ въ гостиной. Тамъ онъ спалъ, и такъ проходилъ день за днемъ.

Мнѣ не на что было жаловаться. Меня кормили въ назначенные часы, и кормили превосходно. Я всегда могъ имѣть шиллингъ; мнѣ стоило только попросить его, и мнѣ позволялось уходить по вечерамъ изъ дому отъ шести, или семи часовъ до десяти. Вмѣсто того, чтобы побуждать меня къ безчестнымъ поступкамъ, Долговязый Джоржъ всегда по утрамъ передъ своимъ уходомъ предостерегалъ меня въ этомъ отношеніи.

— Вы не принимайтесь ни за что, знаете? говорилъ онъ обыкновенно.

И я вполнѣ понималъ, что онъ хотѣлъ этимъ сказать.

— И не ходите забавляться въ какія нибудь низкія и неприличныя мѣста, подите въ театръ — то-есть въ партеръ, а не въ галлерею, — или въ какой нибудь порядочный концертный залъ. Коли у васъ мало денегъ, скажите. Я скорѣе дамъ вамъ цѣлый фунтъ, чѣмъ позволю чтобы вы сами устроивали свои дѣла.

Такимъ образомъ, хотя я и думалъ каждый день о совѣтѣ, данномъ мнѣ хозяйкою мистера Гопкинса, однако убѣжать изъ дому при такихъ условіяхъ казалось мнѣ высшею степенью безумія. Кромѣ того, хотя я никогда не видалъ больную хозяйку, я часто слышалъ о ней отъ той старухи, которая за нею ходила; я служилъ хозяйкѣ, исполняя ея порученія и разными другими способами, такъ что убѣжать отъ нея было бы съ моей стороны неблагодарностью.

По прошествіи трехъ недѣль (въ теченіе двухъ недѣль изъ этого времени Долговязый Джорджъ ни разу не видалъ свою больную хозяйку и даже, насколько мнѣ было извѣстно, не освѣдомлялся о ней) хозяйка сошла внизъ ужасно худая и блѣдная, и такая, что ее трудно было узнать, такъ-какъ ея длинные волосы были коротко острижены, а голова покрыта чепцомъ.

Я сильно удивился, увидѣвъ какъ она подурнѣла. Мистеръ Гопкинсъ удивился точно такъ же, судя по тому замѣчанію, которое онъ сдѣлалъ, когда, воротившись домой, онъ въ первый разъ увидѣлъ ее у камина въ большомъ креслѣ съ подушкой за спиною.

— Ну, красивы же вы сдѣлались! Я бы на вашемъ мѣстѣ и жилъ, и умеръ бы на верху, а ужь не показался бы людямъ съ такою фигурою.

— Я знаю, что вамъ хотѣлось бы моей смерти, но я намѣрена жить, мой милый, отвѣтила она. Я бы желала, чтобы мое лицо было впятеро безобразнѣе для васъ и для вашихъ милыхъ друзей.

— Мнѣ бы хотѣлось посмотрѣть на лицо, впятеро безобразнѣе вашего, засмѣялся мистеръ Гопкинсъ. Такое лицо можно бы было показывать, какъ рѣдкость. Я только одно знаю: чѣмъ скорѣе вы уберете свое лицо изъ моего дома, тѣмъ это будетъ лучше.

— Вамъ надо будетъ выгнать меня насильно, чтобы избавиться отъ меня, мой милый, отвѣтила она съ такою же злобною усмѣшкою, съ какою онъ обращался къ ней.

Было ясно, что чувства больной хозяйки въ отношеніи къ мистеру Гопкинсу не улучшились съ той ночи, когда она обнаружила эти чувства передо мною; и было такъ же ясно, что джентльменъ съ своей стороны не тратилъ на нее ни одного атома нѣжности.

При такихъ условіяхъ меня очень изумило то, что въ слѣдующій же вечеръ, воротившись домой довольно рано, я увидѣлъ ее въ гостиной съ мистеромъ Гопкинсомъ и двумя егоьпріятелями, съ которыми она болтала и смѣялась самимъ привѣтливымъ образомъ, какъ съ лучшими своими друзьями.

Это свиданіе имѣло впрочемъ скорѣе дѣловой, чѣмъ свѣтски-любезный характеръ. Когда я пробилъ въ комнатѣ нѣсколько минутъ, когда мистеръ Гопкинсъ многозначительнымъ взглядомъ обратилъ на меня вниманіе своихъ друзей и когда они, какъ говорится, бистро смѣрили меня глазами, то мнѣ сказали, чтобы я ушелъ изъ дому еще на часъ времени, или чтобы я немедленно отправлялся спать. Чувствуя себя усталымъ, я принялъ послѣднее рѣшеніе.

Долго ли я спалъ, я не знаю, но меня разбудила рука, положенная на мое плечо, и какой-то голосъ произнесъ мое имя.

— Вы проснулись, Джимъ?

То была хозяйка.

— Да, мамъ.

— Думали ни о томъ, что мы съ вами говорили въ ночь передъ моею болѣзнью?

— Думалъ много разъ, мамъ.

— И вы рѣшились послушаться моего совѣта?

— Да, мамъ; но я не знаю, куда убѣжать; это хуже всего.

— Такъ надо жь это поскорѣе рѣшить. Коли ни не уйдете завтра, такъ всю жизнь потомъ будете каяться. Вы видѣли тѣхъ двоихъ людей, Туайнера и Джони Эрмитеджа, что говорили съ ними внизу когда ни пришли домой?

— Да, мамъ, я ихъ видѣлъ. Я видѣлъ, они оба пристально, на меня глядѣли, когда хозяинъ кивнулъ имъ на меня.

— Вы видѣли? Я рада, что вы видѣли. У нихъ задумана работа, большая работа, и тутъ придется дѣла на вашу долю.

— Какая же это работа, мамъ?

— Грабежъ. Тс! Больше ни о чемъ не разспрашивайте. Это будетъ завтра, или послѣзавтра въ ночь. Я думаю, онъ вамъ скажетъ утромъ. Работа въ Фульгемѣ-Прескотъ-Гоузѣ-Прескотъ-Гоузъ, Фульгемъ. Да, онъ вамъ скажетъ, разумѣется. А вы повѣрьте моему слову и уходите завтра, какъ можно скорѣе — туда, знаете, какъ я вамъ говорила, куда онъ не посмѣетъ за вами идти, и скажите тамъ все насчетъ этого — все, только не говорите ни слова о томъ, что я васъ отсюда выпроводила. Я для вашей пользы въ это дѣло мѣшаюсь, вы вѣдь это знаете? И вы имени моего не поминайте тамъ, въ безопасныхъ мѣстахъ, — вы вѣдь найдете туда дорогу, не правда ли?

Она очень серьёзно положила свою руку на мое лицо (въ комнатѣ было темно), задавая мнѣ этотъ послѣдній вопросъ.

— Вамъ нечего бояться, намъ, отвѣтилъ я.

— Я не боюсь. Вы слишкомъ добрый мальчикъ, чтобы ввести въ бѣду человѣка, который рискуетъ для вашей пользы. Я въ этомъ увѣрена. Покойной ночи. Мнѣ надо поскорѣе внизъ сойдти. Вѣдь они только въ кабакъ пошли.

И, погладивъ меня по щекѣ своею горячею рукою, она тихо вышла изъ комнаты.

Значитъ, пришло же наконецъ мое время. Это было очень странно, что мнѣ приходилось принять участіе въ такомъ важномъ дѣлѣ, васъ грабежъ, безъ того предварительнаго полезнаго воспитанія, которое обѣщалъ мнѣ мистеръ Гопкинсъ; но, безъ сомнѣнія, у него были на это свои причины.

Мистриссъ Гопкинсъ также имѣла свои резоны; эти резоны очень меня интересовали, но какъ я ни ломалъ себѣ голову, я не могъ найдти къ нимъ никакого удовлетворительнаго ключа.

Зачѣмъ она сообщила мнѣ столько подробностей о задуманномъ грабительствѣ? Если она просто намѣрена была дать мнѣ предостереженіе, чтобы я своевременнымъ уходомъ уклонился отъ участія въ тяжеломъ преступленія, то зачѣмъ она такъ тщательно назвала мнѣ имена товарищей мистера Гопкинса? Зачѣмъ она такъ настоятельно повторяла мнѣ имя того мѣста, гдѣ должно было совершиться это воровство со взломомъ?

Это была для меня трудная задача; и проведя безъ сна половину ночи въ размышленіяхъ на эту тему, я пришелъ къ тому убѣжденію, что всего лучше будетъ при первой возможности распроститься съ такою опасною компаніею.

Я остановился за этомъ намѣреніи передъ самымъ отходомъ во сну, и при этомъ, рѣшилъ также, что когда я завтра убѣгу, то отправлюсь прямо въ Спиталь-Фильдсъ, разыщу Рипстона и посовѣтуюсь съ нимъ насчетъ того, какъ мнѣ поступать. Только къ двумъ лицамъ я могъ обратиться за совѣтомъ въ моемъ теперешнемъ положеніи — къ мистриссъ Уинкшипъ и къ Рипстону — и нѣсколько времени я не зналъ, кого изъ двухъ мнѣ было выбрать. Но когда я подумалъ, что рискую встрѣтиться съ отцомъ, котораго, быть можетъ, потревожили полицейскія власти по дѣлу о гробокопателяхъ, и когда я себѣ представилъ, какими глазами, быть можетъ смотрѣть на меня мистриссъ Уинкшипъ за мое неведеніе относительно мистера Бельчера, ея зятя, то всѣ колебанія мои окончательно прекратились.

Хозяйка ошиблась въ своемъ предположеніи, что Долговязый Джорджъ утромъ разскажетъ мнѣ все объ этомъ дѣлѣ. Одѣваясь послѣ завтрака, онъ сказалъ мнѣ только:

— Вы сегодня не шляйтесь по улицамъ, и не утомляйтесь къ вечеру какъ собака. Вы мнѣ понадобитесь.

— На что, сэръ? спросилъ я, прикинувшись совершенно невиннымъ.

— Вамъ какое до этого дѣло? Увидите, когда придетъ время, отвѣтилъ мистеръ Гопкинсъ.

Черезъ нѣсколько времени, онъ позвалъ меня изъ маленькаго чуланчика на концѣ корридора.

Въ этомъ чуланчикѣ было маленькое окно, въ одно стекло, отворявшееся въ кухню; мистеръ Гопкинсъ стоялъ у этого маленькаго окна.

— Покажите-ка мнѣ, какъ вы чисто съумѣете пролѣзть въ дыру такой величины? сказалъ онъ.

Сквозь это отверстіе едва пролѣзали мои плечи; но я ухитрился протиснуться довольно легко и спрыгнулъ внизъ по ту сторону окна.

— Какъ вы думаете, нельзя ли вамъ еще больше настучать при этомъ? спросилъ онъ насмѣшливо.

Я пролѣзъ еще разъ, на сколько возможно тихо.

— Такъ будетъ лучше, замѣтилъ онъ. Попробуйте еще разъ, спуститесь на кончики пальцевъ.

Я еще разъ попробовалъ, и еще, и еще, разъ двадцать, по крайней-мѣрѣ.

— Вотъ такъ пойдетъ на ладъ, сказалъ онъ. А посмотримъ, какіе вы носите сапоги, Джимъ?

— Ботинки, сэръ.

— Это не годится. Вамъ понадобятся башмаки — такіе, чтобы ихъ можно было легко сбрасывать и надѣвать. Можете сами пойдти купить себѣ такую пару. Ступайте за ними въ улицу Бишопсгетъ.

Онъ далъ мнѣ полсоверена, и я ушелъ.

Онъ оставался еще въ чуланѣ, и мнѣ, чтобы выдти на улицу, надо было проходить мимо двери гостиной. Хозяйка была тамъ, и когда я, проходя мимо, взглянулъ на нее, она кивнула мнѣ головой и показала мнѣ движеніями губъ: «теперь бѣгите!» такъ ясно, что невозможно было не понять. Въ отвѣтъ на это, я также кивнулъ головою.

Было ясно, что она сказала мнѣ правду. Мистеръ Гопкинсъ ничего не говорилъ мнѣ о той работѣ, для которой требовалось мое содѣйствіе, да и незачѣмъ было ему распространяться объ этомъ; сопоставивъ его поведеніе съ тѣмъ, что говорила мнѣ хозяйка въ послѣднюю ночь, я достаточно выяснилъ себѣ положеніе дѣла. Мнѣ предстояло влѣзть въ окно, и мнѣ нужны были башмаки для того, чтобы я могъ ихъ сбросить, не теряя времени, и затѣмъ безъ малѣйшаго шума приняться за работу.

Я не совсѣмъ вѣрилъ, когда хозяйка называла уголовнымъ преступленіемъ простое карманное воровство; но никакого не было сомнѣнія, что воровство со взломомъ дѣйствительное уголовное преступленіе, и что оно наказывается ссылкою за моря. Хозяйка говорила правду. Я погибну на всю жизнь, если не выберусь изъ компаніи какъ можно скорѣе. Окончательно рѣшившись поступить такимъ образомъ, я во весь духъ побѣжалъ по направленію къ Спиталь-Фильдсу.

Само собою разумѣется, что и не видалъ Рипстона со времени той достопамятной ночи въ балаганѣ, и на счетъ его адреса я зналъ только, что это гдѣ-то недалеко отъ церкви. Безъ всякаго сомнѣнія, онъ разумѣлъ тутъ старую приходскую церковь; и хотя кругомъ было довольно много улицъ, однако, но могло ли тутъ быть очень много угольныхъ и картофельныхъ лавокъ. Какъ только я найду ту давку, гдѣ работаетъ Рипстонъ, я смѣло войду, спрошу его и разскажу ему всю исторію.

Такъ я утѣшалъ самаго себя; но я нашелъ, что задача гораздо труднѣе, чѣмъ я ожидалъ. Возлѣ церкви оказалось очень много большихъ и маленькихъ угольныхъ и картофельныхъ лавокъ, и я спросилъ, по крайней-мѣрѣ, въ шести лавкахъ, не работаетъ ли тутъ Рипстонъ — безъ малѣйшаго успѣха. Я уже сталъ отчаяваться. Можетъ, онъ служатъ тутъ не подъ именемъ Рипстона. Можетъ, онъ бросилъ свое мѣсто и совсѣмъ ушелъ изъ околотка. Я спросилъ въ седьмой зеленной лавкѣ, и мнѣ очень рѣзко отвѣтила торговка, думавшая, очевидно, что я надъ нею потѣшаюсь.

Только что я вышелъ изъ этой лавки, еще разъ разочарованный, и сталъ смотрѣть по сторонамъ, не зная куда мнѣ идти, я завидѣлъ Рипстона съ полсотнею кусковъ угля за плечами и съ кучею зелени въ корзинкѣ на рукѣ. Онъ шелъ по другой сторонѣ улицы, и тяжесть, которую онъ несъ, не мѣшала ему насвистывать «Джимъ Крау». Когда я, перебѣжавъ черезъ дорогу, ударилъ его по спинѣ, и назвалъ его по имени, онъ такъ удивился, что навѣрное пришлось бы подбирать уголья, еслибы я не поддержалъ вовремя валившійся на сторону мѣшокъ. Не давая ему времени перевести духъ, я излилъ въ его навостренныя уши исторію моей связи съ Долговязымъ Джорджемъ Гопкинсомъ, и разсказалъ о томъ, какъ и почему я убѣжалъ.

— Вотъ берите! воскликнулъ Рипстонъ, воодушевившись.

И прежде, чѣмъ я кончилъ мой разсказъ, онъ бросивъ мнѣ на руки корзину зелени.

— Несите это! продолжалъ онъ. Мы такъ скорѣе домой придемъ. Намъ только за уголъ завернуть. Я разсказалъ своему хозяину все, что вы мнѣ говорили въ «представленіи», и объ томъ человѣкѣ, что сказался вашимъ дядей, когда встрѣтился съ вами при выходѣ, и хозяинъ говоритъ, въ первый разъ, говоритъ, какъ увидите его, такъ если, говоритъ, онъ не слишкомъ далеко зашелъ, приведите его ко мнѣ. Идемъ!

И несмотря за свой пятидесятифунтовый баластъ, Рипстонъ, стремясь представить меня своему хозяину, выступалъ такими быстрыми шагами, что я, неся только зелень, которая была гораздо легче, едва могъ поспѣвать за нимъ.

— Вотъ онъ, сэръ! воскликнулъ Рипъ, входя въ хорошо обставленную зеленную лавку и обращаясь въ маленькому лысому человѣку, хлопотавшему у картофельнаго ларя. Тотъ, что я вамъ говорилъ, сэръ! Это Смифъ! Онъ нисколько не пошелъ дальше, сэръ, съ тѣхъ поръ, какъ я въ послѣдній разъ его видѣлъ. Такъ, можетъ, вамъ угодно будетъ съ нимъ поговорить?

Маленькій лысый человѣкъ поправилъ очки и не торопясь осмотрѣлъ меня.

— Такъ это тотъ мальчикъ? сказалъ онъ.

Затѣмъ онъ подошелъ къ двери комнаты, находившейся рядомъ съ лавкою, и крикнулъ: Сара!

Сара вышла откуда-то снизу. Она была немного моложе его и ея сѣдые волосы чуть-чуть выглядывали изъ-подъ оборки круглаго чепца. Онъ сказалъ ей нѣсколько словъ и затѣмъ прибавилъ, обращаясь ко мнѣ:

— Пройдите туда, мой мальчикъ. Я съ вами поговорю, когда кончу свою работу.

Но мнѣ не пришлось дожидаться до этого времени. Жена зеленьщика стала разспрашивать меня такимъ мягкимъ материнскимъ голосомъ, что я вскорѣ вступилъ съ нею въ самый конфиденціальный разговоръ. Среди этого разговора, она подошла къ двери и позвала мужа.

— Идите сюда, Тиббитъ, сказала она. Страннѣе этой исторіи я никогда въ жизни ничего не слыхивала!

Старый мистеръ Тиббитъ вошелъ, и я разсказалъ ему исторію. Она произвела на него такое же сильное впечатлѣніе, какъ и на его жену. Когда я дошелъ до конца, онъ всталъ со стула, и, снявъ сюртукъ съ гвоздя изъ-за двери, надѣлъ его, и снялъ свой синій передникъ, и покуда я разсказывалъ ему во всѣхъ подробностяхъ, какъ странно велъ себя Долговязый Джорджъ Гопкинсъ сегодня утромъ — при этомъ я показалъ ему тѣ деньги, на которыя я долженъ былъ купить себѣ легкіе башмаки — онъ переминался съ ноги на ногу и приглаживалъ свою касторовую шляпу рукавомъ сюртука.

— Чтъ-жь тутъ дѣлать, хозяинъ? спросила мистриссъ Тиббитъ. Куда жь мы пойдемъ? За что жь мы примемся?

— Я вижу, тутъ только одно надо сдѣлать, моя милая, отвѣтилъ старый зеленьщикъ рѣшительнымъ тономъ. — Я сейчасъ поведу съ собою мальчика въ полицію. Это ужь будетъ ихъ дѣло, а не мое. Вы вѣдь пойдете, мальчикъ?

— Зачѣмъ, сэръ? спросилъ я, жестоко испуганный тѣмъ неожиданнымъ оборотомъ, который приняли дѣла.

Мое послѣднее столкновеніе съ Ильфордскими властями кончилось не на столько удовлетворительно, чтобы я имѣлъ основаніе желать новыхъ сношеній съ полиціей.

— Надо предупредить это грабительство. Какъ бы мы потомъ ни распорядились, а объ этомъ слѣдуетъ подумать прежде всего. Да вы не пугайтесь, мальчикъ. Полиція засадитъ мистера Долговязаго Гопкинса въ такое мѣсто, откуда онъ вамъ никакого зла не сдѣлаетъ, будьте покойны. Идемъ.

Мнѣ пріятнѣе было бы не идти. Но ничего нельзя было сдѣлать, и пять минутъ спустя я стоялъ лицомъ въ лицу съ полицейскимъ инспекторомъ.

Я еще разъ разсказалъ исторію. Но ея впечатлѣніе на моихъ первыхъ двухъ слушателей было вяло и слабо сравнительно съ чѣмъ, которое она произвела теперь. Любознательность инспектора сразу разгорѣлась, какъ только я назвалъ имена Туайнера и Джони Эрмитеджа. Онъ часто поднималъ кверху указательный палецъ, дѣлая мнѣ знакъ остановиться на минуту, покуда онъ быстро набрасывалъ карандашомъ бѣглыя замѣтки. Онъ обѣими руками взбивалъ вверху свои жесткіе волосы. Онъ съ изумительною быстротою нюхалъ табакъ огромными дозами и кивалъ головою, и мигалъ, и прищелкивалъ пальцами въ томъ радостномъ волненія, какое можетъ испытывать человѣкъ, внезапно получившій большое наслѣдство.

Когда я кончалъ, онъ взглянулъ на меня съ поразительною неожиданностью.

— Это все? Нѣтъ ли еще чего-нибудь? Выкладывайте, коли есть. Вы знаете, мы вѣдь все равно разъищемъ.

— Это все, сэръ.

— Ну, за этого не говорите. Я вѣдь все равно ни слова не повѣрю! замѣтилъ инспекторъ, глядя на меня свирѣпо. А какъ же за счетъ женщины? Вы вѣдь не сказали о ней половины того, что вы знаете. Четверти не сказали. Подавайте все какъ есть! Я знаю, она вамъ сказала не называть ея имени въ этомъ дѣлѣ, да вы на это не обращайте вниманія, она все равно останется права. Ну, почему же она наябедничала на Джорджа?

Я съ полною искренностью увѣрилъ господина инспектора, что не могу этого сказать, но искусно-поставивъ мнѣ нѣсколько вопросовъ, онъ черезъ нѣсколько минутъ, къ полному своему удовольствію, разъискалъ настоящую причину.

— Вы видите, мистеръ Тиббитъ, старая исторія, сказалъ онъ, весело потирая руки. Дай Богъ здоровья женщинамъ! Я не знаю, что бы мы безъ нихъ стали дѣлать. Его-то, впрочемъ, нечего жалѣть. Онъ ужь нѣсколько лѣтъ тому назадъ, выслужилъ себѣ кандалы. Это настоящее чудо, что онъ до сихъ поръ отъ нихъ увертывался. Ну, мы теперь ему закинемъ ловкую удочку и ужь вытащимъ на берегъ, коли приманка и крючокъ сдѣлаютъ свое дѣло.

Инспекторъ разъ или два быстро прошелся по комнатѣ изъ угла въ уголъ, и затѣмъ, вдругъ обернувшись во мнѣ, спросилъ, въ которомъ часу я вышелъ изъ улицы Китъ.

Было десять минутъ десятаго. Я замѣтилъ это время на часахъ, стоявшихъ на каминѣ, когда взглянулъ въ гостиную, гдѣ мистриссъ Гопкинсъ дѣлала мнѣ знаки.

— Теперь пять минутъ одинадцатаго, замѣтилъ инспекторъ, Посмотрѣвъ на свои часы.

Держа часы въ одной рукѣ, а другою гладя себѣ подбородокъ, онъ, по крайней мѣрѣ секундъ сорокъ глубокомысленно глядѣлъ на циферблатъ. Потомъ онъ вдругъ защелкнулъ крышку часовъ и положилъ ихъ въ свой жилетный карманъ съ видомъ человѣка, принявшаго окончательное рѣшеніе.

— Онъ сказалъ вамъ пойдти въ Бишопсгетъ за башмаками? спросилъ онъ. Назвалъ онъ вамъ какую-нибудь особенную лавку?

— Нѣтъ, сэръ.

Онъ пошелъ въ двери и позвалъ человѣка въ партикулярномъ платьѣ.

— Снимите сапогъ, мальчикъ, сказалъ онъ.

— Джонсъ, продолжалъ онъ, обращаясь къ констеблю: возьмите этотъ сапогъ и этотъ полусоверенъ и купите пару легкихъ башмаковъ точно такой же величины — легкіе башмаки съ тонкими подошвами, съ одною завязкою спереди. Идите въ первую попавшуюся лавку и приходите назадъ поскорѣе.

Я рѣшительно не могъ понять, зачѣмъ это дѣлается. Къ чему инспекторъ послалъ за башмаками? Коли я не долженъ былъ возвращаться въ улицу Китъ, мнѣ совсѣмъ не нужны были башмаки. Это было все равно, что выброситъ хорошій полусоверенъ въ водосточную трубу.

— Вамъ теперь незачѣмъ посылать за башмаками, сэръ, осмѣлился я замѣтить. Мнѣ они не нужна. У меня сапоги еще очень крѣпки.

Инспекторъ шепнулъ что-то мистеру Тиббиту, и тотъ вышелъ изъ комнаты. Затѣмъ инспекторъ наклонилъ меня къ себѣ самымъ ласковымъ и конфиденціальнымъ образомъ.

— Вы чувствительный мальчикъ, сказалъ онъ, Еслибы вы еще сдѣлали одинъ маленькій шагъ по тону пути, вы бы совсѣмъ погубили себя. Это ваше счастье, что вы пошли по этой дорогѣ. Это васъ поставитъ на ноги. Коли вы только захотите намъ помочь въ теперешнемъ дѣлѣ, такъ и даю вамъ честное слово, что вы на всю жизнь будете пристроены, какъ порядочный человѣкъ. Вѣдь вы же хотите выбраться изъ вашей теперешней жизни и сдѣлаться порядочнымъ человѣкомъ?

— Я для того и убѣжалъ, сэръ, отвѣтилъ я. Но я не вижу, что бы а еще могъ сдѣлать?

— Да я-то вижу! привѣтливо замѣтилъ инспекторъ. Я вижу, какъ вы можете намъ помочь, именно тамъ, гдѣ намъ нужна помощь. Надо вамъ идти какъ можно скорѣе назадъ въ улицу Китъ, когда придетъ человѣкъ съ вашими башмаками.

— Назадъ въ улицу Китъ? Назадъ къ Долговязому Джорджу?

— Назадъ къ Долговязому Джорджу, какъ ни въ чемъ не бывало. Почемъ же онъ будетъ знать, что что нибудь случилось, вы понимаете?

— Да зачѣмъ же, сэръ? Къ чему же мнѣ туда назадъ? спросилъ я, все болѣе ужасаясь той глубины, въ которую, какъ говорится, проваливалась мои ноги.

— Намъ надо, чтобы это воровство произошло именно такъ, какъ бы оно случилось, еслибы у васъ не хватило смѣлости и ума придти сюда донести, отвѣтилъ инспекторъ, усиленно подмигивая мнѣ въ избыткѣ своего полицейскаго энтузіазма. Вы не дуракъ. Вы понимаете, чего мнѣ надо, и вы, я увѣренъ, видите, какъ это надо сдѣлать.

— Вы понимаете, тутъ нѣтъ никакой опасности. То-есть ни малѣйшей, продолжалъ инспекторъ, видя, что я понимаю его желаніе, но боюсь принять за себя исполненіе. Гдѣ жъ тутъ можетъ быть опасность, милый мой мальчикъ? Кабы вы взаправду пошли съ грабителями, тогда конечно могла бы быть опасность, даже навѣрное была бы очень сильная опасность. Но вѣдь вы теперь идете не нарушать законъ, а поддерживать его, такъ ужъ вы можете быть увѣрены, что законъ васъ покроетъ. Даю вамъ честное слово, что съ этой минуты до самаго конца работы полиція не упуститъ васъ изъ виду ни на одно мгновеніе.

Инспекторъ сдѣлалъ это послѣднее замѣчаніе съ особенною выразительностію. Онъ, я полагаю, хотѣлъ дать мнѣ понять, что если я задумалъ съиграть штуку съ властями, то я очень скоро попадусь въ просакъ.

— А какъ я вернусь? спросилъ я. Что скажетъ мистриссъ Гопкинсъ?

— Пускай говоритъ, что хочетъ, а вы ей отвѣчайте только, что вы раздумали, не захотѣли бѣжать. Только всего и скажите. На томъ и останьтесь. Она пойметъ. Она теперь запустила въ него зубы и ужъ не выпуститъ его, какъ барсукъ. Тутъ нечего бояться.

Послѣднее замѣчаніе инспекторъ сказалъ больше для самаго себя, и при этомъ онъ еще что-то записалъ въ свою памятную книжку.

Въ эту минуту воротился полисменъ съ новыми башмаками.

— Примѣрьте-ка. О, годятся. Теперь скорѣе идите, а то онъ начнетъ дивиться, куда вы запропали. Постойте-за на минутку, прибавилъ онъ, кладя мнѣ руку на плечо. Еще одно слово: я могу на васъ положиться?

При этомъ вопросѣ онъ впился въ меня своими мигающими сѣрыми глазами.

— Да, сэръ. Коли вы думаете, что все тутъ идетъ какъ слѣдуетъ, и все для моей же пользы, такъ вы можете на меня положиться. Я сдѣлаю точь-въ-точь какъ вы мнѣ сказали.

— Ну, стало быть довольно. Теперь вамъ надо только идти домой, и если женщина васъ спроситъ, такъ вы ей скажите, что передумали. Еще одно слово. Если не ошибаюсь, васъ заставать пролѣзать черезъ маленькое окошечко. Вы не бойтесь — когда васъ туда просунуть, я буду стоять въ комнатѣ поджидать васъ. Тамъ будетъ темно, разумѣется, но вы меня узнаете по тому, что я дерну васъ за волосы, вотъ такъ. Теперь идите.

Было бы безполезно приступать къ описанію моихъ ощущеній, когда я вышелъ изъ полицейскаго дома и побѣжалъ назадъ въ улицу Китъ. Я ни о чемъ не могъ думать ясно. Но среди всего моего волненія во мнѣ оставалась непоколебимая рѣшимость сдержать слово, данное инспектору, который въ свою очередь обѣщалъ мнѣ — а обѣщаніе инспектора полиціи конечно не бездѣлица — что меня на всю жівнь сдѣлаютъ порядочнымъ человѣкомъ, если я все исполню, какъ слѣдуетъ. Въ эту минуту я не понималъ размѣровъ той ужасной опасности, которой я подвергался. Иначе я, по всей вѣроятности, обошелся бы съ Уайтчепельскою полиціею такъ же непочтительно, какъ я поступилъ съ Ильфордскими властями.

Когда я пришелъ въ улицуиКитъ, Долговязаго Джорджа не было дома и мнѣ отворила его хозяйка. Я полагалъ, что она выразитъ сильнѣйшее изумленіе, когда увидать, что я воротился. Но, посмотрѣвши на меня очень пристально, она промолвила тихо, даже очень тихо, какъ я сообразилъ потомъ, когда мнѣ случилось объ этомъ раздумывать на досугѣ:

— Вернулись, Джимъ?

— Да, мамъ. Я передумалъ.

— И прекрасно! сказала она очень весело. Я такъ и думала, что вы вернетесь.

— Такъ вы не хотѣли, чтобъ я ушелъ, мамъ? Зачѣмъ же вы говорили, что хотите?

— Разумѣется, мнѣ пріятно, что вы вернулись, если вамъ случилось передумать, отвѣтила она, усмѣхнувшись такъ странно, что я почувствовалъ себя очень неловко.

Черезъ нѣсколько минутъ она вдругъ спросила у меня:

— А какъ зовутъ то мѣсто въ Фульгемѣ, о которомъ я вамъ говорила въ прошлую ночь, Джимъ?

— Прескотъ-Гоузъ, отвѣтилъ я въ то же мгновеніе.

Я все это утро такъ часто твердилъ это слово, что оно естественнымъ образомъ при первомъ востребованіи очутилось на кончикѣ моего языка.

— Да. А какъ зовутъ тѣхъ двоихъ, что будутъ работать вмѣстѣ съ Джорджемъ?

— Туайнеръ и Джони Эрмитеджъ.

— Такъ точно, замѣтила она еще разъ, усмѣхнувшись снова своею странною усмѣшкою. Васъ можно ввести въ секретъ. Вы не забудете и не растеряете по дорогѣ, а, Джимъ?

Я не могъ дать ей никакого отвѣта. Я наклонился надъ своими новыми башмаками и скрылъ отъ нея мое лицо.

— Ха! ха! Какіе все славные люди на свѣтѣ живутъ, правда, Джимъ?

— Да, мамъ, отвѣтилъ я.

Затѣмъ я скользнулъ въ мою спальню въ ужасномъ настроеніи духа.

Чтобы она не знала, или не подозрѣвала, я не получилъ на это никакихъ дальнѣйшихъ указаній во всю остальную часть дна.

Часа въ четыре пополудни она одѣлась и ушла, а меня оставила стеречь домъ, покуда вернется Долговязый Джорджъ, что и произошло въ семь часовъ вечера.

Сначала Джорджу было, какъ будто, непріятно, что его хозяйка ушла со двора, но онъ скоро развеселился и сталъ болтать со мной за чаемъ радушнѣе и привѣтливѣе обыкновеннаго. Мнѣ было бы гораздо пріятнѣе, еслибы этого не было. Еслибы онъ сталъ обрывать и осмѣивать меня, какъ это съ нимъ часто случалось, то я почувствовалъ бы себя гораздо спокойнѣе.

Послѣ чаю онъ сказалъ:

— Вы знаете Фульгемскій постъ, Джимъ?

Я сказалъ ему, что не знаю.

— Ну, это не бѣда. Идите отсюда до банка — надѣньте ваши башмаки — а тамъ садитесь въ Фульгемскій омнибусъ. Потомъ спросите постъ, и въ третьей улицѣ, по лѣвой рукѣ за мостомъ, увидите портерную. Войдите и спросите мистера Месона. Идите.

Я былъ радъ выдти изъ дому и очутиться на улицѣ. Я тотчасъ исполнялъ приказаніе хозяина: надѣлъ башмаки и направился къ банку.

Въ улицѣ Трэднидль ко мнѣ подошелъ мясникъ.

— Можете вы мнѣ указать дорогу къ лондонскому мосту, мальчикъ? спросилъ онъ.

Я указалъ.

— Благодарю, сказалъ мясникъ.

Затѣмъ, къ величайшему моему изумленію, онъ сказалъ мнѣ шопотомъ:

— Все благополучно. Я тотъ человѣкъ, что сегодня утромъ покупалъ башмаки. Въ Фульгемъ идете?

Одинъ взглядъ на его лицо убѣдилъ меня, что онъ дѣйствительно тотъ человѣкъ.

Поблагодаривъ въ душѣ инспектора за то, что онъ не забылъ своего обѣщанія постоянно присматривать та мною, я въ короткихъ словахъ разсказалъ этому человѣку, куда я иду и въ какомъ положеніи находится все дѣло.

— Благодарю, отвѣтилъ онъ.

И затѣмъ онъ отправился къ лондонскому мосту съ невиннѣйшимъ видомъ самаго обыкновеннаго мясника.

Къ девяти часамъ я дошелъ до третьей улицы за Фульгемскимъ мостомъ и разыскалъ портерную. Сидѣлецъ за прилавкомъ сказалъ мнѣ, что мистеръ Месонъ ждетъ меня въ отдѣльной комнатѣ.

Войдя туда, я увидалъ Долговязаго Джорджа, Туайнера и Джони Эрмитеджа, спокойно игравшихъ въ вистъ съ болваномъ.

— Меня зовутъ Месонъ, сказалъ Долговязый Джорджъ, подмигивая. Идите, садитесь сюда, мальчикъ.

Они пили очень мало и продолжали играть до половины двѣнадцатаго. Трактирщикъ повременамъ присоединялся въ ихъ игрѣ и разговаривалъ съ ними, какъ со старыми знакомыми.

Ночь была очень темна. Въ половинѣ двѣнадцатаго мы вышли изъ портерной. Джорджъ шелъ со мною рядомъ, а другіе двое, рука объ руку, шли позади на разстояніи сотни ярдовъ. Такъ мы прошли по главной улицѣ около мили.

На ходу Долговязый Джорджъ разсказалъ мнѣ, какая намъ предстоитъ работа и какую роль я долженъ буду въ ней играть. По его словамъ это бала самая простая штука: мнѣ надо было просто пролѣзть черезъ такое отверстіе, какъ маленькое окошечко у насъ въ домѣ, осторожно ощупать стѣну корридора и отодвинуть затворы, на верху и внизу.

— Вы видите, что тутъ опасности никакой нѣтъ, а то бы я этого не поручилъ такому новичку, какъ ни. Вы вѣдь съумѣете съ этимъ справиться?

— Разумѣется, съумѣю, отвѣтилъ я, стуча зубами.

— Это легче, чѣмъ расколоть орѣхъ, сказалъ Долговязый Джорджъ. Тутъ только старый джентльменъ, да старый дворецкій, да глухая старая экономка въ людской. Ни собаки и ничего такого.

Мы завернули въ короткій проулокъ и остановились у огради. Скоро подошли Туайнеръ и Джони Эрмитеджъ.

Прежде всего пришлось перелѣзать черезъ ограду. Вся компанія перелѣзла почти такъ же тихо, какъ это могло бы сдѣлать общество кошекъ. Затѣмъ, мы прошли черезъ лужайку и черезъ песчаную дорогу, и остановились въ тѣни дома, въ которомъ все было совершенно тихо и темно.

Ни слова не было сказано. Я смутно различилъ въ темнотѣ, что Джонъ Эрмитеджъ свинтилъ вмѣстѣ два блестящія орудія. Туайнеръ подставилъ ему свою спину, и онъ, взгромоздившись на него, сталъ что-то работать въ стѣнѣ, производя чуть слышный шорохъ.

Минуты черезъ двѣ что-то слегка звякнуло и онъ прыгнулъ внизъ.

— Башжакя долой, Джимъ! шепнулъ Долговязый Джорджъ.

Дрожа отъ волненія, я спустилъ башмаки. Тогда Долговязый Джорджъ влѣзъ на спину къ Туайнеру, держа меня на рукахъ, и просунулъ мои ноги въ отверстіе.

— Вамъ тѣсновато придется, Джимъ, прошепталъ онъ, а все-таки вы пролѣзете. Одну руку приложите поплотнѣе къ боку и пропихните сначала эту сторону. Отлично! Держитесь за край и прыгайте — тутъ не больше шести футовъ. Вотъ и все ваше дѣло. Помните, что я вамъ говорилъ о двери и о затворахъ.

Съ этими словами я свѣсился во всю длину моего тѣла, держась извутри за край маленькаго окна и прыгнулъ, какъ мнѣ было сказано. Къ неописанной моей радости невидимая рука въ то же мгновеніе дернула меня за волосы. Другая рука зажала мнѣ ротъ; меня безъ шуму провели въ смежную комнату и тихонько втолкнули туда.

Что произошло потомъ, то я знаю только по тому, что я слышалъ изъ своего убѣжища. Одинъ, въ незнакомой мнѣ комнатѣ, прислушиваясь изо всѣхъ силъ, я различилъ тихое визжанье отодвигаемыхъ затворовъ, затѣмъ внезапную топотню ногъ и ужасный взрывъ криковъ. Долговязый Джорджъ кричалъ громче всѣхъ. Потомъ засверкали огни, какъ я могъ ясно видѣть сквозь щели и трещины запертой двери. Этимъ все и кончилось. Рыба попалась на удочку, какъ надѣялся господинъ инспекторъ, и въ числѣ попавшихся вытащили на берегъ изумительно скользкаго угря, Долговязаго Джорджа Гопкинса.

И здѣсь кончается исторія, какъ было обѣщано при началѣ. На это повѣствованіе пошло много времени — больше, чѣмъ я думалъ, принимаясь за него. Поэтому, съ позволенія благосклоннаго читателя, я не выйду изъ границъ, предписанныхъ мнѣ буквою моего обязательства.

Поимкою Джорджа Гопкинса кончается моя карьера въ качествѣ маленькаго оборвыша. Я бы могъ разсказать еще многое о его интересномъ процессѣ и ужасномъ приговорѣ, о самоубійствѣ его несчастной хозяйки, о тѣхъ «добрыхъ» друзьяхъ, которыхъ я нашелъ черезъ посредство «добраго» господина инспектора, о моей жизни въ исправительномъ заведеніи, о моемъ переселеніи въ Австралію и о моихъ разнообразныхъ тамошнихъ похожденіяхъ.

Быть можетъ, я когда нибудь на досугѣ поговорю объ этомъ подробнѣе.

Конецъ.

"Отечественныя Записки", тт. 176—180, 1868

---

1. Такъ-какъ въ англійскомъ языкѣ слово ты почти никогда не употребляется, то мы, во избѣжаніе произвола, рѣшились разъ на всегда переводить you словомъ вы. Прим. перев.
2. Horn pipe — матросская пляска.