А. Н. Пыпин.
правитьПодделки рукописей и народных песен.
правитьНастоящие заметки составляли первоначально доклад, читанный в Императорском Обществе любителей древней письменности, 12 февраля 1897. Для печати я несколько расширил эти заметки, тем более, что благодаря любезному содействию Общества имел возможность воспользоваться рукописью Румянцевского Музея, принадлежавшей некогда Сулакадзеву и заключающей другие его записи. Полного обзора поддельных рукописей и произведений народной словесности я не имел в виду, и хотел только обратить внимание на вопрос и указать некоторые факты.
Я совсем не коснулся также другой стороны предмета, которая заслуживает внимания и до сих пор отмечалась только случайно, — именно, подделок старого времени. Таковы были напр. подложные грамоты (как изданные Андреем Поповым, «Изборник». стр. 448—458; «Обзор Хроногр.» II, стр. 201, 227—229), сомнительные жития (напр. Анны, чудотворицы Кашинской; Ключевский, Жития, стр. 340—341: Костомаров, Монография, т. XII), подложные статейные списки (вымышленные статейные списки посольств А. Ищеина и З. И. Сугорского, изданные в Памятниках Древней Письменности под № XLI, 1883); подложное соборное деяние «на арменина еретика Мартина» (сомнения Карамзина; несколько уклончивое суждение у Руднева, «О ересях и расколах», стр. 66—67, и примеч., стр. 21; Пекарский, Наука и литер. при Петре В., II, стр. 400—402, и др.; молчание новейших писателей о расколе), и пр.
Март, 1898.
I. Поддельные рукописи Сулакадзева.
правитьВ последние годы жизни, 1811—1816, Державин писал свое «Рассуждение о лирической поэзии или об оде». Упомянув о том, как в средние века Европа покрылась сугубым мраком невежества, где только проблескивали слабые искры словесности, он говорит: «Стихотворство тогда, без вдохновения и вкуса, ежели можно его таковым назвать, было суровое соткание слов силлабическою просодией, которое при вторжении готов рунным называлось», и затем продолжает: «Если справедливо недавнее открытие одного славено-рунного стихотворного свитка I века и нескольких произречений V столетия новогородских жрецов, то и они принадлежат к сему роду мрачных времен стихосложения. Я представляю при сем для любопытных отрывки оных; но за подлинность их не могу ручаться, хотя, кажется, буквы и слог удостоверяют о их глубокой древности. Пусть знатоки о сем рассудят». Он приводит затем снимок с этого «славено-рунного свитка», его чтение и наконец перевод. Не приводя чтения этого гимна I-го века, с обращением к Бояну, — довольно бессмысленного, — напомним лишь перевод, по-видимому, принадлежавший самому Державину:
«Не умолчи, Боян, снова воcпой;
О ком пел, благо тому.
Суда Велесова не убежать:
Славы Славянов не умалить.
Мечи Бояновы на языке остались;
Память Злогора Волхвы поглотили.
Одину вспоминание, Скифу песнь.
Златым песком тризны посыплем».
Кроме того, Державин приводит «Изречения или ответы новогородских жрецов», в четырех строках такими же «рунами», с чтением и следующим переводом:
«По злобе свара
Сильному смерть:
Тяжба с богатством
Худ передел».
Он замечает об этих свитках, что «подлинники на паргамене находятся в числе собраний древностей у г-на Селакадзева»[1].
Евгений Болховитинов (тогда епископ, впоследствии митрополит), с которым Державин деятельно переписывался по поводу своего рассуждения, замечал ему об этих древностях: «Славено-рунный свиток и провещания Новгородских жрецов лучше снести на конец в обозрение Русских Лириков. Весьма желательно, чтобы вы напечатали сполна весь сей гимн и все провещания жрецов. Это для нас любопытнее китайской поэзии. Г. Селакадзев или не скоро, или совсем не решится издать их, ибо ему много будет противоречников. А вы как сторонний и как бы мимоходом познакомите нас с сею диковинкою, хотя древность её и очень сомнительна. Особливо не надобно вам уверять своих читателей о принадлежности её к I-му или V-му веку».
В тех же примечаниях Болховитинов говорит о былинах Кирши Данилова: «Древние Русские стихотворения, изданные г. Ключаревым с изустных преданий, представляют нам смесь, древних происшествий и обычаев, с новейшими, и все почти состоят из повторения одинаких картин, в которых при всем том заметны порывы Северной скандинавской лирической поэзии»[2].
В 1813 году Державин писал свое стихотворение в роде баллады: «Новогородский волхв Злогор», где имя Злогора взято, очевидно, из упомянутого выше «славено-рунного свитка» и где, воспользовавшись также местными новгородскими преданиями, он видимо желал воспроизвести стиль славяно-русской древности, образчик которого дан был в этом свитке.
Откуда же взялся этот свиток, находившийся у Сулакадзева?
Одно из первых упоминаний об этом свитке, если не первое, находится в письме Евгения Болховитинова из Вологды к проф. Городчанинову в Казань, в январе 1811 года: «Сообщаю вам при сем петербургскую литературную новость. Тамошние палеофилы, или древностелюбцы, отыскали где-то целую песнь древнего славенорусского песнопевца Бояна, упоминаемого в песни полку Игореву, и еще оракулы древних новгородских жрецов. Все сии памятники писаны на пергаменте древними славеноруническими буквами, задолго якобы до христианства. Если это не подлог каких-нибудь древностелюбивых проказников». В 1812 г. этот Боянов гимн был сообщен Евгением через князя П. А. Вяземского, находившегося тогда в Вологде, Карамзину, жившему тогда, по выезде из Москвы, в Нижнем. «Пожалуйста», — писал Карамзин Вяземскому, — «спросите (Евгения) и меня уведомьте, кто имеет оригинал, на пергаменте писанный, как сказано? Где это найдено, и давно ли известно? Кто переводил?» И в другом письме, от 14-го ноября, Карамзин пишет опять: «Скажите… от меня ласковое слово епископу Евгению; я искренно уважаю его, и буду ему благодарен, когда он пришлет мне верную копию с гимна Боянова, действительного или мнимого»[3].
В письме Державина в Капнисту от июня 1816 года опять идет речь о том же гимне. Живя в своем поместье Званке, Державин доканчивал свое «Рассуждение о лирической поэзии», но не находил в своих бумагах «окончания песни Бояновой Одену, которая написана руническими буквами», и поручал Капнисту разыскать ее: «….но ежели той Бояновой песни не найдешь, то найди в Семеновском полку отставного офицера Александра Ивановича Села(ка)циева, которого, я думаю, знает, где живет, швейцар, и скажи ему от меня, что я его прошу убедительно еще ссудить меня списком с той песни и с ответов новогородских жрецов, ибо та песнь у меня между бумагами моими завалилась, что не могу найти; а ответов новогородских жрецов, хотя и обещал мне списать, но еще от него их не получал, и мне все эти редкости хочется внесть в мое рассуждение для любопытства охотников, но не под моим именем, а под его, как и в книжках „Беседы“ напечатано»[4].
Позднее, Евгений Болховитинов упомянул об этих рунах в жизнеописании св. Мефодия. Сказав о том, как «некоторые из западных» хотели предвосхитить у Кирилла и Мефодия первенство в изобретении славянской азбуки, для чего «была вымышлена» особая, глаголическая, азбука, приписанная Иерониму, западному отцу IV века, — он говорит дальше:
«Некоторые я у нас хвалились так же находкою якобы древних Славено-Руских Рунических письмен разного рода, коими написан Боянов Гимн и несколько провещаний Новогородских Языческих Жрецов, будто бы пятого века. Руны сии очень похожи на испорченные Славенския буквы, и потому некоторые заключали, якобы Славяне еще до христианства издревле имели кем-нибудь составленную особую свою Рунную Азбуку, и что Константин и Мефодий уже из Рун сих с прибавлением некоторых букв из Греческой и иных Азбук составили нашу Славенскую, так, как Епископ Улфида в IV веке для Готов, живших в Мизии и Фракии, составил особую Готическую Азбуку из Северных Рунных, Греческих и Латинских букв. Такими Славено-Русскими Рунами напечатана первая Строфа мнимого Боянова Гимна, и один Оракул жреца в 6-й книжке Чтения в Беседе любителей Руского Слова в С.-Петербурге 1812 г. Но и сие открытие никого не уверило»[5].
В биографии Державина рассказывается о посещении им и его друзьями Сулакадзева для осмотра собрания редкостей (т. е. книжных), в 1810 году, хотя Оленин заверял Державина об их подложности[6]. Таким образом уже с этих пор Сулакадзев имел репутацию поддельщика рукописей, и эта репутация была потом очень известна нашим археографам, хотя, по-видимому, кроме подделок, у него было значительное собрание старых рукописей, и еще в 1823 году канцлер Румянцов поручал Востокову осмотреть рукописи Сулакадзева. Затем гораздо позднее, в 1850 г., шла еще речь об его изделиях: в этом году игумен Валаамского монастыря Дамаскин обращался к Востокову с вопросами о материалах для истории монастыря и между прочим упоминал, что «титулярный советник Александр Иванович Сулакадзев», трудившийся много лет над историей Валаама, в рукописи, хранящейся в тамошнем монастыре, приводит из какой-то древней рукописи загадочную выписку, — игумен Дамаскин скопировал эту выписку в своем письме, и Востоков отвечал: «Что касается до приведенной вами в письме вашем выписки из сочинения Сулакадзева, то она не заслуживает никакого вероятия: покойный Сулакадзев, которого я знал лично, имел страсть собирать древние рукописи, и вместе с тем портить их своими приписками и подделками, чтобы придать им большую древность; и эта, так названная им „оповедь“, есть такого же роду собственное его сочинение, исполненное небывалых слов, непонятных словосокращений, бессмыслицы, чтоб казалось древнее»[7].
Наконец мы встречаем имя Сулакадзева в переписке Строева с Устряловым, в 1832 году. Последний готовился тогда к изданию сочинений князя Курбского; он уже наметил главные рукописи; Строев, с своей стороны, обещал доставить ему «почти современный прекрасный список всех сочинений Курбского». Устрялов был очень обрадован этим обещанием, но высказывал Строеву свои опасения: «Боюсь только, не разумеете ли вы список покойного Суллакадзия: тут ничего не возьмешь. Я был у вдовы его с К. М. Бороздниным и предлагал ей значительную сумму — но не успел уговорить; хочет, чтобы купили все её книги и при том за 25 т. р. Одним словом, сладить с ней нет надежды». Строев отвечал на это: «…Напрасно вы хлопочете слишком около г-жи Сулакадзи. Еще при жизни покойника я рассматривал книжные его сокровища, кои граф Толстой намеревался тогда купить. Не припомню там списка Курбского, но подделки и приправки, впрочем весьма неискусные, на большей части рукописей и теперь еще мне памятны. Тогда не трудно было морочить»[8]
Сулакадзев был наиболее известный из поддельщиков древних рукописей. Гимн, приведенный Державиным, и древний текст, приведенный у игумена Дамаскина, достаточно показывают явную и крайне неумелую подделку.
Чем же руководился поддельщик и с какой целью производил он свои изделия? Мы не имеем сведений о том, были ли у него только промышленные соображения или была та страсть к фальсификации, которая — не в одном этом примере — действовала сама по себе как потребность фантазии. Относительно упомянутых подделок Сулакадзев, очевидно, руководился теми представлениями о славяно-русской древности, какие господствовали в его время. Если Державин в своем «Рассуждении о лирической поэзии» говорил, например, что «гимны содержали в себе часть религии и нравоучения; они певались при Богослужении, ими объясняемы были оракулы, возвещаемы законоположения, преподаваемы, до изобретения письмен, славные дела потомству» и проч., то это были те представления о древней поэзии, какие вообще были тогда распространены, и с такими же представлениями Сулакадзев сочинял свой Боянов гимн. Те же общие представления обнаруживаются у Державина, когда он помешает в Новгороде скальдов, признает в древней Руси руны, или у Евгения Болховитинова, когда он в былинах Кирши Данилова замечает «порывы северной скавдинавской лирической поэзии», — и таким же образом Сулакадзев помещает в своем гимне Одина.
Кроме этого представления о древних скальдах, жрецах, рунах и т. п., Сулакадзев, очевидно, заимствовал свои приемы из Слова о полку Игореве, — но затем его фальсификации имели и еще более широкие материалы и планы.
Давным давно, в пятидесятых или шестидесятых годах, мною приобретена была оригинальная рукопись, писанная на грубой синеватой бумаге старым почерком, она относится, судя по разным упоминаниям, к двадцатым годам нынешнего столетия и составляет тетрадь в четвертку, в 24 листка. По содержанию, а потом и по почерку я убедился, что она принадлежит именно Сулакадзеву. Рукопись начата с обоих концов: с одной стороны идет список русских рукописей и книг, или сочинений, относящихся до России, — на чем мы дальше остановимся; с другой стороны — другой список: «книги на грузинском языке, письменные и печатные, где и когда» и пр. (судя пр фамилии, Сулакадзев был родом из грузин).
Список русских книг представляет нечто необычайное, как можно тотчас увидеть из самого заглавия каталога. Это заглавие следующее:
«Книгорек, то есть, каталог Древним книгам, как письменным, так и печатным, из числа коих по суеверию многие были прокляты на соборах, а иныне в копиях созжены, хотя бы оные одной истории касались; большая часть оных писаны на пергамине, иные на кожах, на буковых досках, берестяных листах, на холсте толстом, напитанном составом, и других».
Это была записная тетрадь, в которую составитель каталога вносил различные книжные сведения, особенно его интересовавшие, и где рядом с действительными книгами внесены были местами и книги совершенно фантастические, составлявшие, очевидно, его собственное изделие. Каталог имеет дальше несколько частных отделов. На обороте заглавного листа он пишет: «1551 года книги были запрещены», с пометой «Стоглав в 4. стр. 113», и затем перечислены: Рафли, Шестокрыл, Воронограй, Алманах, Аристотелевы врата и т. д. по Стоглаву; и здесь же сбоку приписка о Шестокрыле и заметка: «1519: письмо дьяку Мисюрю Мунохину, Филофея старца Елизарова монастыря, во Пскове (в) рукописи в 4. № 20 или К.»
Далее, новое заглавие: «Рукописи», где главным образом пересчитываются книги мистические и алхимические и подобного рода предметы, которые между прочим занимали в то время наших масонов. Например: о Сивиллах; о Палингенезии, XII ключей Вас. Валентина; о Камне мудрых Бема; вечные лампы; Grande du maitre…; Нигра магика; Ключ Соломонов; Платоново кольцо; Сень Авраама; Конь Георгиев; Жезл явлений; Венец мудрых; Камень гроба Господня; Ключ рая и т. д. Новое заглавие: «Манускрипты», где опять перечисляются различные мистические и алхимические предметы и книги, например: «египетская магия, спагерические науки, ключ Раймунда Люлия», и здесь же: «галванизм; мифология; от ужаления змей и бешеных собак, по опытам; таинство розового креста; о духе в женщине; а также: Травник рус. стар., Удотрепетник, о Срачице I. X. (Иисуса Христа), Сон Богородицы».
Далее, новое заглавие, писанное красными чернилама и вязью: «Книги древне-учителей Словеном». Это длинный список отцов церкви и церковных книг, большею частию одни имена, но при некоторых именах и заглавиях есть отметки. Например:
«Синадик или Синодик, на доске вырезанной, был в Нове городе в Софийс. соб. всех посадников и вклады их, предревней (на поле отметка красными чернилами: есть).
Иосаф царевичь (есть).
Ефрем Сирин (есть).
Максим Грек (не его граматика: есть у меня, но под его именем считаемая, Мелетия Смотрицкого).[10]
Даниил, игумен черниговский, книга Странница, 1105 года.
Гронограф (есть на бумаге писанная 1606 года).
Глубина, рукопись 16 века, попа Ласки, о иконах и исповеди, о духе и теле.
Бисер, 14 века, о крещении, о книгах, свитках и мужах, построивших церкви.
Криница, 9 века, Чердыня, Олеха вишерца, о переселениях старожилых людей и первой вере.
Пчела, рукописная книга, в оной разные любопытства достойные слова, притчи, истории и чудеса собраны.
Стоглав, 1551 года, писменной (есть).
Криница или времянные книги, в кои вписывали в 1471 году о знамениях небесных, о звездах и прочих видениях при коем царе и лете (Царственный Летописец, С.-бург 1772, стр. 401).
Жидовин, рукопись одиннадцатого века, киевлянина Радипоя о жидах самарянах, и другях, кто от кого произошел», — и т. д.
В том, что мы до сих пор читали, является смесь действительно существующего с выдуманным. Надо предполагать, что это выдуманное в роде книг девятого века, в роде таких сочинителей, как «киевлявин Радипой» или «Олех вишерец» и т. п., означали или исполненные, или пока только задуманные подделки. Но настоящие перлы этого рода находятся в следующем отделе, который обозначен так: «Книги непризнаваемые, коих ни читат, ни держат в домех не дозволено».
Главную основу этого отдела составляют книги, о которых автор тетради вычитал в известной статье о книгах истинных и ложных: эту статью Судакадзев знал из «Иоанна, экзарха болгарского», Калайдовича (1824), который в другом месте упоминается в его цитатах. Сначала здесь выписаны были одни названия ложных книг по этой статье; но затем, видимо, позднее, к этим заглавиям сделаны приписки. В то время, когда статья печаталась у Калайдовича, ложные книги были очень мало известны, иные совсем неизвестны даже немногим тогдашним специалистам, — это именно и была желанная почва для предприимчивого фальсификатора. Он знает эти книги; он указывает их содержание, их век, их авторов, и при некоторых отмечает, что они у него есть.
Большая часть ложных книг осталась без особых отметок, как были сначала выписаны; но к некоторым из них сделаны, например, следующие объяснения.
«Патриарси. Вся вырезана на буковых досках числом 45 и довольно мелко: Ягипа Гана смерда в Ладоге IX века, о переселенцах варяжских и жрецах и писменах, в Моравию увезено.
Адам. Заключ: жития святых Новгородс. замучен. от идолопоклонник: холмоградских XIII века в Сюзиомках, сочине. деревской пятины купца Дымки.
Енох. Рукопись VIII века о видениях и чудесах, ест с нее и копия у расколь: волховских.
Исаино видение, рукоп. 14 века, Плотинского конца тысячьника Января Оленича, множество чудес, видений древнего и нового завета.
Евангелие от Фомы (есть в моей библиотеке, и другие).
Девство (д. б.: детство) Христово, рукопись 14 века, против жидов Сопки Зазвона, с Холопей улици в Новограде.
Богородицыно хожение по мукам, 10 века, с греческого, Эпафраса.
О Китоврасе (есть).
Сон Богородицы, како по мукам ходила, от трясавицы носити на себе, и от пожара в домех хранить, и от грома, въкладать в стены, и под конь на версе кровли (есть).
Лоб Адамль, X века, рукоп: смерда Внездилища; о холмах новгородских, тризнах Злогора, Коляде вандаловой и округе Буривоя. и Владимира, на коже белой», и пр.
Затем упомянуты несколько книг известных, как Рай мысленный, Великое Зерцало и пр., и далее, новая рубрика: «Книги, называемые еретцческия», и здесь опять целый ряд великих редкостей, например:
«Молниянник, 7 века, Яна Окулы, о чудных сновидениях и наветы о доброй жизни.
Месяц окружится, псковита Лиха.
Коледник V века дунайца Яловца, писан. в Киеве, о поклонениях Тройским горам, о гаданиях в печерах и Днепровских порогах русалами и кикимрами.
Волховник… рукопись VI века, Колота Путисила, жившего в Русе граде, в печере», и далее еще: «Поточник», рукопись 8 века, жреца Сонцеслава, «Путник» IV века" и т. д.
Здесь же в ряду еретических книг записана:
«Бояновы(а) Песнь в стихах выложенная им, на Словеновы ходы, на казни, на дары, на грады, на волхвовы обаяния и страхи, на Злогора, умлы и тризны, на баргаменте разном малыми листками, сшитыми струною. Предревнее сочине. от I-го века, или 2-го века»
(на поле обозначено: есть).
Это и есть, очевидно, Боянов гимн, который мы видели у Державина, или его вариация. В приведенымх заметках фальсификатора находится также имя Злогора, который занял прочное место и в собственных творениях Державина на темы из древних славяно-русских времен… Последние строки в заметке о Бояновом гимне, где говорится о листках «баргамента», писаны по выскобленному: по-видимому, прежде находились здесь другия подробности о способе написания этого произведения первого или второго века, а потом автор гимна придумал другие признаки этой глубокой древности.
Не будем перечислять других удивительных древностей, которые находились в этой коллекции, как: Иудино послание (рукопись на славянском языке второго века, «претрудно читать», «на шкуре»), Волховник XV века, Волхвотрав («есть»), Звездочтец XV века, — и укажем еще последнюю рубрику: «Книги отреченные». Здесь находятся:
«О китоврасе, басни и кощуны». Это взято опять из статьи о книгах истинных и ложных, но затем прибавлено красными чернилами: «на буковых досках вырезано и связаны кольцами железными, числом 143 доски, 5 века на славенском».
«Авгарево послание, носити на себе спасешися», и потом прибавка красными чернилами: «на папирусном листе: оригинал. Есть».
Далее, находится: «Василия Кесарийского о себе самом (на коже телячьей)»; «Григория Богослова, о нем писание, и о Маковеях, на пергамине, в 13 веке писана. Ест у меня». О сочинении Иеремии попа болгарского замечено: «на перганине», так что предполагается, что и эта книга была в собрании.
Наконец, у Сулавадзева находились разные другие вещи: история Анана и Мардохея, еврейский свиток X века; Лютеров календарь, 1563 г., на пергаминном листе, какая-то книга с заглавием, писанным рунами (всё это с отметками: есть), и т. д.
Таково содержание этого каталога.
Мы имели в руках еще одну рукопись Сулакадзева. Это — рукопись Московского Румянцовского музея, № 2664, принадлежавшая перед тем известному собирателю Дурову. Как записано Сулакадзевым самим на одном из последних листов книги, она была им приобретена по смерти некоего Каржавина, по-видимому, также любителя рукописей в конце прошлого столетия. В этой рукописи, именно в приписках к ней самого Сулакадзева, находятся еще новые указания если не об его подделках, то об его книжнических вкусах.
Рукопись Румянцовского музея заключает в себе следующее творение (лл. 1—51 по старой помете); «Выклад снов Данила пророка (unde?). Рассуждая инфлюенцию седми планет и 12 знаков небесных растворения тела человеческого, доводы, в действо произведено и опробовано. От непотребных врачов росказ и бабих басен в Тарунскей типографии без свидетелства предостережен. Также фигурами табълицею Пифогоровою и новым физическим разговором на конце положенным изьявленны в Кракове типом издадеся 1696-го года. Преведесяже с полского на российской диалект московской славенагреколатинской императорской академии студентом Иоанном Грацинским в Москве. 1745 году Марта 4 дня». На заглавном листе поставдено сбоку имя владельца: Феодор Каржавин.
В конце, л. 51 на обороте, запись: «Сия книга принадлежала книжнику Зотову, а мне им отдана с другими сонниками, чтобы зделать ему общий Сонник: но он умер не дождавшись сонника. Федор Каржавин.» А далее другая запись: «А я купил после смерти Г. Каржавина, заплатил пять рублей. 1813. Сулакадзев. В моем собрании более двух тысяч рукописей всякого рода, окроме писанных на баргаментах, есть подобные сей предрагоценные и прелюбопытные».
При переплете рукописи в начале и в конце оставлено было по нескольку чистых листов, которые наполнены библиографическими заметками самого Сулакадзева, а кроме того, между ними вклеен конец статьи из «Вестника Европы», 1812, № 12, июнь, «О календаре и о разделении времени». Эти заметки интересны между прочим для вкусов Сулакадзева: они почти без исключения заняты перечислением книг таинственных, мистических, гадательных, запрещенных, частью рукописных, но особливо печатных, иногда на иностранных языках. Отметим сначала: «Книги запрещенные». Это опять заглавия, взятые из статьи о книгах истинных и ложных, иногда с заметками. Например:
«Рафли. Книга рукописная, гадания по точкам и чертам и счету, о ней как о еретической и волхвовательной 1551 года поминается во Стоглаве. Гл. 41 и 44 … В моей библиотеке 1824, июля 27. Сулакадзев, два стоглава. Франц. Rafle, в игре зернию. Когда три кости бросишь, и на них выпадет одинакое число очков».
"Шестокрыл. Книга рукописная…
«Зодеи. Зодиак, или по 12 созвездиям месечным (зде: стр. 26)». Последняя ссылка относится к самому Соннику Данила пророка, где на этой странице идет речь о зодиаке.
«Аристотелевы врата. Книга о чудесах и гадании».
Далее приписано:
«Луцидарь, о разных предметах сущих на небесах, на земли и в водах в 8° — 1498. На богемском. Печат. в Новом-Пилзене».
«Календарь, изд. Никол. Бакаларием, на богемском, в Новом Пильзене 1489».
Далее, с отметкою: «в моей библиотеке» — ряд печатных календарей и гадательных книг, астрологов, оракулов и т. д. книг латинских и немецких, например: Далее, находится: «Василия Кесарийского о себе самом (на коже телячьей)»; "Григория Богослова, о нем писание, и о Маковеях, на, De Occulta philosophia; Spiegel der sibyll.n и пр.
Далее, «рукописи в моей библиотеке»:
"Прорицающий Зороастр в лист, с изобр. с франц.
"Кабалла, Гамаллеи, в лист, с фигур.
"О 72 ангелах на еврейском и русск., в лист…
"Табель натуры, в листе с изобр.
"Книга Тотт, с 78 картами, в 4 (редкая).
"Нервотрепетномантия, в 4…
«Толкование на родимые пятна, в 4.» и т. д.
Между другими записями далее находим:
«Посольство демонское на небо. 21 глава на 164 листах. Перевод с польского». Это, очевидно, тот памятник, изложение которого сделано было в издании Общества любителей древней письменности г. Кирпичниковым «Суждение дьявола против рода человеческого». Спб. 1894, No CIV.
Мистические вкусы Сулакадзева выразились еще в особой заметке о значении снов. Сонники, как мы видели, казались ему книгами предрагоценными и прелюбопытными. В его библиографических заметках указано множество сонников и всякого рода гадательных книг, отчасти по рукописям, а главным образом по печатным книгам конца ХVIII и начала XIX столетия, подобранных отчасти по «Опыту российской библиографии» и по каталогу Плавильщикова, отчасти, без сомнения, по собственному его собранию. Предвещательное значение снов он довазывает указанием исторических фактов. Из приводимых далее заметок видно, что этот вопрос очень его занимал:
«1395, августа 26. Тамерлану сон растолкован» (ссылка на Историю, Карамзина).
"IV века. Пролог, 20 феврадя. Св. Садоку, епископу Салахскому, сон растолкован.
"О сновидениях и о сне молятся в России св. девяти мученикам, иже в Кизице. 1. Феогниа. 2. Руфа. 3. Антипатра. 4. Феостиха. 5. Артемы. 6. Магна. 7. Феодота. 8. Фавмасиа. 9. Филимона.
"29 Апреля. Пролог и четьи-минеи.
«NB. Не мог я отыскать, 1828 года, с чего в России началось моление девяти мученикам о сновидениях; в житии их не видно ничего такого: они скончались в третием веке. В России первой монастырь им построен в 1701 году, от Каpани в 21/2 верстах» (ссылки на «Историю российской иерархии» и «Абевегу русских суеверий»)…
«1265 лета: великий князь Ярослав и Ксения видели во сне о могущем совершиться их браке, что и совершилось» (ссылка на Историю Карамзина).
"337 по Р. X. Николай Чудотворец, во сне являясь царю и градоначальнику, спасает трех воевод от смерти (пролог 9 маиа и 6 декабря).
«NB. Видимо, сны не всё бывают как бред и пищеварение».
Сулакадзев приводит еще толкование снов Иосифа Прекрасного, пророка Даниила, патриарха Иакова, ссылаясь на Библию, Четьи-минеи и «Феатров Стратемана». В списках гадательных и мистических книг он дважды приводит книгу упомянутого Ф. Каржавина: «Ведун новоявленный» (Спб. 1795). В этой литературе он приводит также переводные книжки Михаила Попова, Щеголева и др.
Примечания
править1 Сочинения Державина, издание Грота, т. VII, стр. 586—587. В приводимых здесь и далее упоминаниях имя это пишется различно: Селакаций, Селакадзев, Салакадзев, Суллакадзи. Мы имеем в руках подлинную его подпись, где он пишет свое имя: Сулакадзев.
2 Там же, т. VII, стр. 615—617.
3 Сочиненіа Державина, т. III, стр. 134—137; Русский Архив, 1866, стр. 231, 234. Г. Бартенев замечает (и это повторено Гротом), что Боянов гимн есть «известный археологический подлог купца Бардина, торговавшего старинными рукописями», — но имя Бардина, кажется, поставлено здесь произвольно.
4 Соч. Державина, т. VI, стр. 339.
4 Словарь исторический о бывших в России писателях духовного чина грекороссийской церкви. Изд. 2-е. Спб. 1827, II, стр. 68—59. В «Беседе» печаталось именно «Рассуждение о лирической поэзии» Державина.
5 Сочинения Державина, т. VIII, стр. 903—904.
6 Переписка А. X. Востокова (Сборник русск. отделения Академии, т. V, вып. II, Спб. 1813), стр. 49, 390—392; ср. также стр. 412, примечание Срезневского: «Салакадзев, упоминаемый в письме Востокова к графу Румявцову, издавна собирал рукописи, которые еще и недавно были в распродаже у ветошников, и, как оказалось, многое подделывал и в них, и отдельно. В подделках он употреблял неправильный язык по незнанию правильного, иногда очень дикий».
7 «Жизнь и труды Строева», Н. Барсукова. Спб. 1878, стр. 287—239.
II. Мотивы подделок.
правитьНам не встретилось в литературе биографических сведений о Сулакадзеве, и мы только на основании его изделий можем делать предположения о том, что его влекло к фальсификациям.
Подделка рукописей и вообще древних памятников имеет свою историю, которая иногда бывала не лишена серьезного литературного интереса. С одной стороны, подделка рукописей бывала тем же, чем была издавна и до сих пор подделка антикварных вещей и всякая другая фальсификация — желанием эксплуатировать неопытных любителей. Антикварные подделки до сих пор в большом ходу, потому что в этой области много любителей и мало знатоков. Подделки рукописей и литературных памятников становятся уже редки, потому что достаточно изучены и разысканы подлинные памятники и подделка не имеет цели, — хотя еще в пятидесятых годах один классик (впрочем, не вполне ученый) изготовил целые десятки комедий Менандра, был подделан роман Вальтер-Скотта и т. п.; но с другой стороны, подделка совершалась иногда, совсем бескорыстно, таж сказать, с идеалистической целью. Таковы знаменитые произведения Макферсона, которые в этом смысле представляются типическими. Была эпоха смутных исканий нового литературного содержания: среди господства известной школы с определенными сухими и в конце концов не удовлетворявшими формами, — каков был в данном случае псевдоклассицизм, — чувствовалась потребность в свежей поэзии, стремление дать право тому оригинальному первобытному преданию, которого отголоски еще хранились в народной памяти; старина уже привлекала внимание археологов, но когда этот инстинкт захватывал действительного поэта, в результате являлись песни Оссиана, и хотя уже вскоре подлинность этих песен была подвергнута сомнению, они составили эпоху в развитии европейской литературы. Но если в Оссиане в конце концов была однако народно-поэтическая основа, то была в начале XIX столетия не менее грандиозная фальсификация, на этот раз лишенная всякой подлинной основы, но имевшая огромный успех и только лет через семьдесят окончательно доказанная. Это были знаменитые в славянских литературах и почти одновременно явившиеся «Любушин Суд» и «Краледворская рукопись». В обоих случаях подделка была прикрыта так искусно, что авторы этих произведений до сих пор не могли быть определены. В обоих случаях цель очевидна: было пламенное стремление послужить возникавшему тогда национальному возрождению чешского народа, поднять народное чувство напоминаниями о славном прошедшем, и для этого последнего могли в особенности действовать какие-нибудь поэтические произведения этой старины, — но их не было, и они были созданы фальсификацией. Подделка очевидно внушена была патриотической целью и действительно имела чрезвычайный успех. Любушин Суд явился памятником X века и стал предметом великого почтения для энтузиастов древности во всех славянских землях, — в нем искали и находили не только первобытную поэзию, но и редкое подлинное свидетельство о древнем славянском быте; Краледворская рукопись являлась замечательным произведением XIII—XIV века, свидетельством высокого поэтического развития и памятником борьбы старых чехов за национальное достоинство и свободу. Как мы сказали, сомнения были заявлены давно, но только в самое последнее время чешским и другим ученым удалось вычеркнуть эти фальсификаты из истории древней чешской литературы, — при чем однако противникам «древних памятников» привелось подвергаться обвинениям в измене национальному делу, пока наконец научная очевидность взяла верх. Но если Любушин Суд и Краледворская рукопись не были произведением древности, они были очень любопытным произведением чешской поэзии второго десятилетия нашего века и вместе отражением тех понятий о поэтической старине, какие тогда господствовали. Это была археологическая романтика, где руководством были частью сведения о древнем славянском быте, какие можно было тогда найти в старых летописях и иных памятниках древности, частью романтические представления о старой поэзии, какие извлекались из Слова о полку Игореве, русских былин и сербских народных песен, первый сборник которых не задолго перед тем был издан Вуком Караджичем и произвел тогда очень сильное впечатление. Поддельные памятники собственно в литературном отношении были имитацией предполагаемой старины, и имитацией столь искусной, что она могла быть разгадана лишь после нескольких десятилетий широкого развития науки. В русской литературе можно указать только одну фальсификацию с подобным характером патриотической романтики и исполненную с талантом, вызывавшим удивление Пушкина: это — знаменитая «История Русов», с именем белорусского архиепископа Георгия Конисского, которая увлекала малорусских патриотов и между прочим вдохновляла Гоголя в «Тарасе Бульбе».
Таким образом, подделка рукописей и литературных произведений может иметь и весьма значительный историко-литературный интерес. Понятно, что Боянов гимн есть нечто весьма грубое и элементарное, но он также не лишен интереса по своему происхождению. Не знаем, как Сулакадзев пускал в ход свои изобретения, но в данном случае не видно, чтобы он делал Боянов гимн предметом торговли: он сообщал его желающим как любопытный памятник древности. Подделки его совсем не похожи на другие, какие уже в то время начинались. В Имп. Публичной Библиотеке в Петербурге находится несколько поддельных рукописей, между прочим из известной архангельской библиотеки кн. Д. М. Голицына: здесь есть Русская Правда, Устав Ярослава, Житие Бориса и Глеба, Заповеди Никейского Собора. Для подделки брался обыкновенно пергамен, почерк подражал старому уставу, писалось по старинному по разграфленным линейкам; в конце прибавлялось иногда послесловие, которое должно было подтверждать древность рукописи, — но всякому, кто имел дело с настоящими старыми рукописями, подделка не может не бросаться в глаза: пергамен чистенький, края обрезаны ровненько, иногда даже свежий переплет; самое письмо не умеет схватить особенности старого устава с его определенными чертами. В пятидесятых годах мне случилось видеть у Срезневского подобную подделку Слова о полку Игореве: оно было написано также на пергамене, но фальсификатор имел глупость склеить листы пергамена в свиток, чего никогда не делалось, с очень ровно обрезанными краями… Наш фальсификатор был не таков. Он не гнался за каким-нибудь ХII столетием; его рукописи были первого или второго века, потом пятого и minimum десятого столетия; они вырезаны были на буковых досках (полагалось, вероятно, что бук имеет связь со словом буква) и доски были на кольцах, или рукописи писались на листках пергамена, которые были сшиты струною (полагалось, вероятно, что нитки еще не существовали); он замечал иногда, что памятники написаны так, что было «претрудно читать»; они бывали «прередкие». Словом, древность, им самим сочиненная, была сверхъестественная. В одном листе он приводит заглавие имевшейся у него книги, написанное рунами… Всё это — конечно совершенный вздор; самые творения, кроме Боянова гимна, провещаний Новгородских жрецов и «оповеди» по истории Валаама, не появлялись и, может быть, были только в предположении; но остается не безынтересный вопрос об историко-литературных условиях, дававших возможность подделки, и о психологии фальсификатора. Едва ли сомнительно, что это был не столько поддельщик, гнавшийся за прибылью, или мистификатор, сколько фантазер, который обманывал и самого себя. По-видимому, в своих изделиях он гнался прежде всего за собственной мечтой восстановить памятники, об отсутствии которых сожалели историки и археологи; вывести на сцену самого Бояна, о котором лишь неясно говорило Слово о полку Игореве; объяснить древние события, о которых не осталось никаких сведений, как он хотел, например, дать древние известия о Валааме, и т. д. Древность представлялась Сулавадзеву в таинственных и фантастических очертаниях: без сомнения, до него дошли творения Оссиана; ему помнилось Слово о полку Игореве; по его каталогу видно, что он рылся в старых книгах, знал по-латыни, умел, по крайней мере, читать по-гречески. Главною чертой остается фантастическое представление о старине, и поэтому его в особенности поразила статья о книгах истинных и ложных, в которой так много было отражений народной фантастики, и он усиливается дополнить воображением, чего не знал и чего вообще тогда мало знали. В этом смысле его фальсификации составляют черту времени, как и то, что в них поверил Державин. Это желание подкрасить старину, если не совсем подделать ее, мы встретим и позднее. Недостаточное знание подлинных фактов развивало, с одной стороны, доверчивость, а с другой — большую смелость в обращении с предметами старины: была простодушная мысль, что если нет старины, то ее можно придумать, и другие верили таким выдумкам. Таков был несколько позднее известный Макаров; но таков же был в некоторых случаях и очень известный Сахаров.
III. Подделки Макарова, Сахарова и др.
правитьСовременником Сулакадзева был Бардин, который, по-видимому, хотел именно промышлять своими подделками. Между прочим едва ли не им изготовлен был новый список Слова о полку Игореве, выдаваемый, конечно, за древний[1].
Но Сулакадзев имел продолжателей и в том направлении, где он, как надобно думать, полунаивно хотел обмануть других, обманывая и себя. Старина была еще слишком мало известна; между тем оказывалось всё больше и больше её любителей. Люди серьезного ума, с научной критикой, видели одно средство, которое было и единственное, удовлетворить своей любознательности — точное изучение самих памятников: они строго держались того, что было раскрыто, как вполне удостоверенный факт, и не считали позволительным фантазировать о том, о чем не было никаких данных. Эти люди, со времен Герарда-Фридриха Миллера и Новикова и продолжая ученым кружком канцлера Румянцова, полагали основание прочному изучению древней русской письменности. Но было не мало людей, у которых не было ни серьезного ума, ни научной подготовки; любовь к старине вырождалась у них в фантазерство, которое могло иметь некоторый успех только потому, что в массе общества было еще слишком мало людей, способных к научной критике. Таков был известный некогда Мих. Ник. Макаров (1789—1847), усердно занимавшийся истолкованием русской старины: обычая, преданий, языка, письменности. Он принимал на себя вид знатока, ему верили иногда даже люди совсем серьезные: Бодянский находил возможным печатать в «Чтениях» московского Общества истории и древностей его «Опыт русского простонародного словотолковника» (1846). В своих «Повестях из русских народных преданий», М. 1834, Макаров пересказывал старинную повесть: он утверждал, что нашел в своих старых бумагах эту повесть, «написанную весьма просто, но обезображенную рукою времени» (?); он передает и заглавие мнимой старинной повести[2]. Макаров был также «знаток» литературы XVIII века и т. п.; но настоящие историки после нескольких проверок скоро убедились, что и здесь показания Макарова не имеют ни малейшей достоверности.[3]
Более сложно, и для своего времени более успешно, т. е. долго не вызывал разоблачений, занимался подделками И. П. Сахаров, некогда большой авторитет в археологии и этнографии, в других отношениях действительно оказавший науке не малые услуги. Биография его еще не написана, и она, вероятно, объяснит в Сахарове эту смесь настоящих научных инстинктов и фантазерства, доходившего до подлогов. Это был любитель, но в полной мере самоучка, не имевший правильной научной подготовки, и, как все самоучки, преувеличивавший свои познания. Первый успех его изданий окончательно вскружил ему голову: он вообразил себя авторитетом, и когда первые опыты собственных подправок в русской старине прошли не замеченными, он стал смелее и, наконец, стал прямо выдумывать. Он был великий почитатель старины, как самого подлинного выражения русской народности, ненавидел всё иноземное; с научной постановкой вопроса о народно-поэтической старине он был совершенно незнаком, и, например, его попытки говорить о древней русской мифологии, народных преданиях и т. под. представляют нечто крайне уродливое. Если в сороковых годах не указывали этой нескладицы, то вероятно, потому, что хотели щадить археолога, в других отношениях имевшего свои заслуги: мифологические и другие объяснения русской старины, сделанные Сахаровым, остались одиноко стоящею чепухой. В первое время, когда он издавал сборники песен, сказок, старых записок, путешествий и проч., при чем он с великим пренебрежением говорил, например, о своих предшественниках по изданию песен, укоряя их в подправке текстов, никому не приходило в голову усомниться в точности его собственных текстов: позднее оказалось однако, что он целиком брал песни у предшественников, которых только что осуждал — как будто именно для отвода глаз.[4] Он ссылался на какую-то старую рукопись, где заключались произведения древней народной поэзии («рукопись Бельского»), но взятое из этой мнимой рукописи оказывалось простою перепечаткой Кирши Данилова. В своем издании сказок рядом с пересказами известных сюжетов о Добрыне Никитиче, Василии Буслаевиче, Илье Муронце и проч., с пересказами, скрашенными им самим в мнимо-древнем стиле (который у Сахарова выходил обыкновенно растянуто-слащавым), — он прибавил еще сказку об Акундине. По словам его, она опять «взята из рукописи Бельского», и Сахаров прибавлял: «Есть много сходного с нашею Сказкою в Олонецких народных преданиях. Любопытные могут видеть заметки об этом Акундине в примечаниях к стихотворению Ф. Н. Глинка: Карелия». Сказка, никогда раньше не известная, имела некоторый успех даже в ученом кругу. Известный историк, И. Д. Беляев, ввел ее в историю Новгорода, как объяснение старого новгородского обычая[5]. Впоследствии оказалось однако, что сказка об Акундине составляет не что иное, как собственное сочинение Сахарова.
Ближайшее изучение песен, сказок, письменных памятников коснулось, наконец, тех самых предметов старины, над которыми упражнялся Сахаров, и поставило вне сомнения факт, что тексты Сахарова, не смотря на его утверждение в их точности, заслуживают мало вероятия, а иногда были им просто сочинены. Таковы были многочисленные разоблачения П. А. Бессонова, который при издании песен Киреевского встретился со множеством текстов, где подправки Сахарова были очевидны. Бессонов прямо заявил, что Сахаров «поддался неблагодарной роли переделывать народное творчество, подправлять и выдавать за цельное, извращать и уверять, что так говорил сам народ, одним словом, на частное лицо свое надевать маску, снятую со всего великого народа» Сахаров, — продолжает Бессонов, — «доказал свою роль тысячью опытов. При всем том, мы не решились бы говорить о почтенном в других отношениях деятеле, сделавшем всё-таки много для словесности народной, не решились бы легкомысленно, если бы предварительно не взяли на себя труда проверить все напечатанные им памятники устного творчества с образцами неподдельными, до нас уцелевшими. Вывод нашего беспристрастного сличения оказался крайне неблагоприятен для издателя „Сказаний Русского народа“ и „Русских народных сказок“. Довольно припомнить обделанный им Стих Егорья…, довольно привести песню об осаде Волова и Карамышеве, где Сахаров, по мнимым историческим требованиям, подставил вместо Волова Псков, вместо Карамышева — Шуйского Ивана Петровича; в песнях более мелких он везде почти стер особенности местных наречий, укорачивал — удлиннял стих по произволу, делал те же поправки и вставки. Дошло до необходимости создать уже какой-нибудь авторитет подобных поправок: это и была знаменитая рукопись Бельского, выведенная Сахаровым в ссылках, но не на показ, ибо она гораздо более сомнительна, чем Акимовская — Татищевская; и увидать ее в том виде, как она цитовалась, конечно, мы никогда не увидим.» Перебравши подробно сказки из мнимой рукописи Бельского, Бессонов останавливается на сказке об Акундине. "Рукопись Бельского, — говорит он, — «еще не вся: следует Сказка об Акундине и князе Глебе Ольговиче. Долго было бы нам по-прежнему разбирать язык: он такой же пряный и уснащенный. Только лишь зачинается сказка, — „соизвольте выслушать, люди добрые, слово вестное, приголубьте речью лебединою словеса немудрые“ — тотчас чувствуете с Гоголем, как пошла писать распыщенная губерния. Всё вступление Сказки пропитано этими сладостями и жалостями: рассказывается, как жили в старину „не по нашему, по заморскому, а по свофму православному“, но народ не описал бы такого православного житья: вставали, видите, утром рано и „кланялись всем родным от востока до запада“, — что за безобразие! Потом созывали „слуг верныих на добры дела“, — только слуги их и делали; „старики суд рядили“, „старые старушки судили-рядили“, — мужесво-женские народоправства; „молодые мододици правили домком“, тогда как в народе они, именно молодые молодици, никогда до этого не допускаются; наконец — „красные девицы завивали венки на Семик день“, „старые старушки сказки сказывали“, — это то же православие. Но за речью издателя не угоняешься: мы остановимся на содержании». Он разъясняет, что сказка есть просто сочинение Сахарова, может быть, с прибавкой каких-нибудь отдельных подробностей из народного предания, и заключает: «Грустно разоблачать подобные вещи у всякого издателя; грустно видеть, как легко разлетаются эти карточные домики, на которые так рассчитывал беспокойный труженик, строил, обставлял, обгораживал, где законопачивал; еще грустнее говорить это о литературном деятеле, не мало потрудившемся для народа: но — и отрадно, как отраден всякий выход из удушья на свежий воздух, на чистую истину, и полезно: вкус к народному творчеству воспитывается изучением его произведений; он гибнет от фальшивых подделок; он зреет зрелостью мужества, когда рядом с истинными произведениями народа сопоставляем мы для сличения подделки»[6]. Кроме сказок, Бессонову привелось проверять Сахарова в песнях, и здесь оказалось тоже самое. Сахаров, если прямо не сочинял песен, то старался подправлять их в том народном вкусе, какой ему казался самым настоящим и которого как будто не было достаточно у самого народа. Свои «источники» он обыкновенно скрывал, потому, между прочим, что они, как рукопись Бельского, никогда не существовали.[7]
Из многочисленных примеров, указанных Бессоновым, приводим один. В старом Чулковском и Новиковском сборнике помещена известная песня, заключающая плач о ранней смерти:
«Ты рябинушкя, ты кудрявая,
Ты когда взошла, когда выросла,
Ты когда цвела, когда вызрела» и т. д.
И в конце:
«Ой, вы ветры, ветры теплые!
Перестаньте дуть, вас не надобно.
Потяните вы, ветры буйные,
Что со той стороны северной!
Вы развейте мать сыру землю,
Вы раскройте гробову доску,
Вы пустите меня проститися
И в последний раз поклонитися».
У Сахарова, говорит Бессонов, «размалевка» достигла окончательного изящества. Например, последние стихи песни получили следующую форму:
«Ой вы ветры, ветры теплые,
Ветры теплые, вы осенние!
Вы не дуйте здесь, вас не надобно.
Прилетайте, вы ветры буйные,
Что со северной со сторонушки!
Вы развейте здесь мать сыру землю,
И, развеввши по чисту полю,
По чисту полю, по широкому,
Вы раскройте мне гробову доску,
Уж и дайте мне вы в последний раз
Распрощатися с моей милою,
С моей милою душой девицею;
Окропив ее горючей слезой,
Я вздохну, умру подле ней тогда!»[8]
Таким образом, в подправке, кроме других нелепостей, осенние ветры выходят теплыми и в конце подбавлены чувствительные фразы, совершенно невозможные в настоящей народной песне.
В биографии известного П. М. Строева, составленной Н. Н. Барсуковым, находим и другие примеры деятельности Сахарова и его манеры скрывать свои источники. В своей книге «Русские древние памятники» (Спб. 1842) Сахаров воспользовался, между прочим, описанием рукописей Воскресенского монастыря, которое составлено было Строевым, — но об этом не упомянул. В бумагах Строева нашлась об этом следующая заметка: «Каталог Сахарова: Воскресенская Библиотека, чистая переделка моего каталога, который, вероятно, попался ему из Румянцевского музеума; я сверял и удостоверился в этом. Следовательно, знаменитый библиограф выдает чужой труд за собственный»[9].
Впоследствии с подделками Сахарова встретился А. А. Потебня и указал опять размалевку подлинных песен в мнимо-древнем стиле[10].
То же оказалось с памятниками древней письменности, какие издавал Сахаров. С его слов историки упоминали старую книгу под названием «Вождя по жизни», одинакового содержания с Домостроем. Разбирая книгу Галахова, где был упомянут этот памятник, Тихонравов говорил: «Но кто видал рукописи Вождя по жизни? Кому они известны? Где скрывается этот таинственный источник Домостроя, это „старинное сочинение одинакового с ним содержания“? Мы не встречали его ни в одном из знаменитых собраний древних славяно-русских рукописей; о нем не упоминает ни один каталог, ни одно описание наших рукописных библиотек; о нем молчит и последнее исследование, посвященное вопросу о происхождении древнерусского Домостроя, исследование, может быть, не удовлетворяющее читателя своими главными выводами, но довольно усердно подбиравшее, по неизданным рукописям, всё, что могло служить источником Домострою. Может быть, когда-нибудь действительно найдется Вождь по жизни; тогда оценим его и внесем в историю словесности. Пока это — миф»[11].
В изданиях памятников, напр., старых хождений к святым местам находим подобный прием. У Сахарова, при этом, бывала иногда собственная рукопись того или другого хождения, и как раз в этой рукописи, которой никто другой не видал, оказывались подробности, другим текстам неизвестные. Так в хождении Стефана Новгородца находится любопытное сведение о том, как Стефан встретил в Царьграде своих новгородцев, которые занимались списыванием книг в Студийском монастыре. Известие нашлось только в рувописи Сахарова, но затем критика не усомнилась признать эту вставку «сочинением новейшего времени». Или, Сахаров печатал Хождение черного дьякона Ионы Маленького по собственной рукописи, которая «почти во всем сходна» с прежним изданием Коркунова, но «имеет окончание, которого недостает в двух списках, бывших у Коркунова»: новейшие исследователи, архим. Леонид и С. О. Долгов, нашли, что «окончание» сочинено было самим Сахаровым, и самое его издание есть просто перепечатка, потому что повторяет случайные особенности и самые типографския ошибки издания Коркунова.[12] Во всех этих подделках Сахаров очевидно руководился внушениями своеобразно понимаемого патриотизма. Он всегда стоял горой за старину: она была для него идеалом чисто национального патриархального совершенства, идеалом, которым перестали дорожить легкомысленные потомки, позволяя ненавистным иноземцам заглушать этот идеал их зловредным влиянием. Поэтому его подправки — всегда прикрасы, и в песнях — обыкновенно в мнимо-архаическом и чувствительном роде. В подделках, указывающих его собственный литературный вкус, он выработал себе особенный стиль в тоне какого-то причитания, тягучий и слащавый и крайне неприятный своею видимою ложью. Никто никогда не слыхал в народных песнях и не читал в старых памятниках ничего подобного тому, что находим, например, в начале упомянутой сказки об Акундине[13].
Но если было здесь полунаивное благое намерение внушить своим согражданам любовь к заветам предков, то, с другой стороны, было совсем не благое в тех средствах, какие употреблял Сахаров. Он предпринимал подделки сознательные, ссылался на несуществующие рукописи. Подобное стремление прикрашивать старину или сочинять в мнимо-древнем духе памятники, каких в ней не было, между прочим, свидетельствовало о несовершенстве самой науки и всего чаще о малой компетентности сочинителей. В самом деле, в тридцатых годах и в начале сороковых подделки Сахарова не замечались; потом они бросаются в глаза и были бы совсем невозможны.
Но на Сахарове подделки еще не кончились. В Новгородских Губ. Ведомостях 1849 г. (№ 41, 42, 47) напечатана была будто бы по старинному подлиннику «Рукопись старицы игуменьи Марии, урожденной княгини Одоевской». Это дневник русской боярышни XV—XVI века, жившей в Новгороде в эпоху его падения: дневник описывает жизнь боярской дочери в доме её отца, вводит читателя не только в домашний быт, но и в среду политических событий того времени, иногда он удачно рисует положение русской женщины с её ролью в семействе, с её чувствами и любовью, обставляет всё это мелкими подробностями старинной жизни. Словом, дневник казался драгоценным приобретением литературы, в которой до тех пор не находили ничего подобного; это была вместе и прекрасная старинная повесть. Но мистификация скоро открылась. Погодин обнаружил промахи новейшего сочинителя, который смешал Иоанна III с Иоанном IV, упоминал русскую печатную книгу за пятьдесят лет до её первого появления, перепутал названия старинных чинов и должностей. Внешность описанной издателем рукописи также выказала подлог сочинения: рукопись названа харатейною и — склеенною столбцами, что делалось, как известно, только с столбцами бумажными: притом харатья в XVI столетии есть излишняя роскошь, потому что тогда уже вошли в общее употребление не только бомбицин, но и простая тряпичная бумага. Погодин перепечатал и самую повесть, в переводе на нынешний язык, чтобы сделать свои опровержения несомненными[14]. Прибавим, что и преднамеренная неправильность книжного языка повести в той же мере не удалась автору. Любопытно, между прочим что подделка очень заинтересовала И. С. Аксакова, который был не совсем уверен в фальсификации. Он тогда же писал отцу: «Погодин доказывает, что это мистификация. Мне самому это кажется. Если же нет, то это вещь предрагоценная. Хочется мне знать мнение Константина об этом предмете. Тут и война Иоанна III с Новгородом. Непременно достаньте»[15]. Автором мнимого сказания XVI века оказался новейший человек, некто Руф Игнатьев.
В сороковых и в пятидесятых годах произведено было еще несколько подделок; между прочим они направлены были на народную поэзию. Еще раньше, в тридцатых годах, явились опыты фальсификации малорусских дум, которые нашли место в «Запорожской Старине» Срезневского и долго пользовались полным доверием; Буслаев вводил их в свои исследования. Из подделок новейших укажем две, которые ввели в заблуждение даже исследователей, в свое время весьма авторитетных. Костомаров, занявшись собранием песен в Саратовском крае, поддался мистификации и напечатал[16] мнимо древнюю былину («Лукоян Берендеевич»), новейший автор которой, кажется, имел в виду только шутку. Кулиш в «Записках о южной Руси» поверил в мнимо старинную думу, заключавшую сказание о древнем языческом божестве и доставленную любителем малорусской этнографии, Шишацким-Иличем.
Примечания
править1 По поводу предполагавшейся подделки так называемого «змеевика» г. Сперанский замечает: «Не лишнее припомнить, что все наши подделки далеко не отличаются искусством и рассчитаны, ясно, на весьма мало опытных покупателей; таковы, напр., известные мне обе подделки Слова о полку Игореве (Бардина: одна — теперь в Румянцовском Музее; другая, бывшая Максимовича, в антикварной лавке Шибанова; такова поддельная начальная летопись (см. Описание рук. Хлудова, А. Н. Попова, стр. 91—92, первое приб.).» «О змеевике с семью отроками», в Археолог. Известиях и Заметках, 1893, № 2.
2 «О том, что случилось и приключилось с Мадленою, дочерью девицею Ивановою пана Тарновского, и о том, как он пан Иван прощал ее, и как паны Поляки всё еще были в ненависти противу Руси».
3 См. Тихонравова, разбор книги Галахова в отчете об Уваровских премиях, 1878, стр. 37; в моем «Очерке литературной истории старинных повестей» и проч. стр. 281.
4 Ср. в «Истории р. этнографии». I, стр. 300—303.
5 Рассказы из русской историй. М. 1864.
6 Песни Киреевского, вып. 5. М. 1863. стр. CXXIV-CXLII.
7 Песни Киреевского, вып. 7, стр. 80, 206—211, вып, 8, стр. 28, 68, 70-75, 78, 97, 182, 134 и т. д.
8 Там же, вып. 8, стр. 342.
9 Жизнь и труды П. М. Строева. Спб. 1878, стр. 38; ср. стр. 431.
10 Объяснение малорусских и сродных песен. I, стр. 26, 391.
11 В отчете об Уваровских премиях, 1878, стр. 37. Но «Вождя» упоминал еще Буслаев: «Исторические очерки русской нар. словесности и искусства». Спб. 1861, I, стр. 473.
12 О хождении Стефана Новгородца см. у Соболевского, Южно славянское влияние на русскую письменность в XIV—XV веках. Спб. 1894, стр. 11; о хождении Ионы Маленького, арх. Леонид, в «Чтениях» моск. Общ. ист. и др. 1571, кн. I. «Иерусалим, Палестина и Афон» и пр.; С. 0. Долгов, в издании хождения Ионы, «Палестинский Сборник», вып. 42. Спб. 1895.
13 Вот это начало: «Соизвольте выслушать, люди добрые, слово вестное, приголубьте речью лебединою словеса не мудрые, как в стары годы, прежние, жили люди старые. А и то-то, родимые, были веки мудрые, народ всё православный! Живали старики не по нашему, не по вашему, по заморскому, а по своему, православному. А житье-то, а житье-то было всё привольное, да раздольное. Вставали раным-раненько, с утренней зарей, умывались ключевой водой, со белой росой, молились всем святым и угодникам, кланялись всем родным от востока до запада, выходили на красен крылец со решеточкой, созывали слуг верныих на добры дела. Старики суд рядили, молодые слушали; старики придумывали крепкия думушки, молодые бывали во посылушках. Молодые молодици правили домком, красные девицы завивали венки на Семик день. Старые старушки судили, рядили и сказки сказывали. Бывали радости великия на велик день, бывали беды со кручинами на велико сиротство. А что было, то былью поросло; а что будет, то будет не по старому, а по новому. Русским людям долгое житье, а родимой стороне доле того».
14 Москвит. 1850. № 3, смесь, стр. 29—81. Барсуков, Жизнь и труды М. П. Погодина, т. XI. Спб. 1887, стр. 190—192.
15 И. С. Аксаков в его письмах. М. 1888. II, стр. 293—293.
16 Саратовские губ. Ведомости, 1883. Внушали сомнение и некоторые песни в сборнике из той же местности, который был издан Костомаровым в «Летописях» Тихонравова.