I.
правитьБыла старая водяная мельница. Как все старые мельницы, она молола плоховато, нос необычайным шумом, стуком и брызгами. Стояла она на большом, то же старом, пруду. Он наполовину зарос всякой водной растительностью, особенно белыми купавками и жёлтыми кувшинками, и был очень живописен, протекая среди берегов, покрытых меланхолическими елями.
Вот, что однажды произошло на берегу этого пруда.
Из старинного барского дома, стоявшего на горе среди векового липового парка, спускались тихонько к берегу пятеро детей: одна девочка, старшая между ними, и четверо мальчиков, — и тихо, с особенной бережливостью, что-то несли, очевидно для них довольно тяжёлое. Что бы это было такое? То был небольшой стеклянный аквариум, в котором блестела и билась насмерть перепуганная золотая рыбка с большими красивыми глазами.
А зачем её так торжественно потащили дети к пруду — приходится объяснять. День с утра был жарким, июньским и немного душным, должно быть, перед грозой, и деткам пришла блестящая мысль — освежить воду в аквариуме общей любимицы золотой рыбки. Да не просто, отлив старую воду, налить свежей из ведра — нет, решено было почти единогласно или, по крайней мере, преобладающим большинством, что необходимо да и самой рыбке интереснее нести её в аквариуме к пруду и там, где в него вливается светлый ручей, прямо из пруда начерпать воду в аквариум. Задумано — сделано. Папы дома не было, а мама недостаточно протестовала, понадеялась на няню.
Мысль была, бесспорно, гениальной, так как детки, по справедливому мнению их родителей, были все почти гениальны и уж, по меньшей мере, выдающимися талантами. И сомневаться в этом трудно, так как все добрые родители на неопровержимых основаниях уверены в необычайной талантливости и гениальности своих детей. Если, например, дитя, сцапав свою собственную пятку, старается, хотя и тщетно, затащить её в свой рот, то что же это, как не начало стремления к самопознанию? И в такой крошке! Если бы такая гениальная крошка могла сцапать сам земной шар, то и его она не преминула бы прежде всего взять в свой рот, ибо каким же способом она может начать познание мира, как не через свой ротик, пускающий иногда очень милые пузырьки?
По точным сведениям, собранным непосредственно от родителей, можно быть спокойным за будущность Отечества: оно обеспечено гениями и талантами, по крайней мере, лет на 50…
Но вернёмся к нашим детям с аквариумом. Их было пятеро: старшей девочке Наде минуло уже девять лет, за ней шли Серёжа, Ваня, Лёва и самый маленький, лет трёх, Лёня-Лёнчик, как его все звали. Были ли они действительно все так талантливы и гениальны, как полагали о них родители, утверждать не берёмся, но, в сущности, по правде, все они были премиленькими детками.
На берегу присоединились к ним ещё два молодых человека: Колька и Петька, сыновья мельника. Старший, Коля, семи лет, а младший, Петька, брюхастый бутуз, — четырёх, который на вопрос, как его зовут, так и отвечал — Петька.
Благополучно дотащив аквариум до берега, решили приступить к делу немедленно: аквариум придвинуть к воде как можно ближе и начать осторожно наклонять его в сторону пруда, что бы из него слилась вся старая вода, а затем, начерпав в пустой аквариум свежей чистой воды из пруда стаканом, захваченным с собой, — предполагалось ковшом, но кухарка не дала из опасения, что дети его утопят, — с наполненным до половины аквариумом, что бы не слишком было тяжело нести, не обеспокоив рыбки, тем же путём воротиться домой. Колька вызвался недостающую воду донести в ведре. Всё было предусмотрено, и обращено особое внимание на то, что бы рыбка как-нибудь не выскользнула в пруд, для этого были приняты чрезвычайные меры: решено было, что Ваня и Лёва будут все время, пока сливается вода, держать аквариум со стороны пруда растопыренными пальцами, чтобы не дать рыбке никакой возможности выскользнуть; а прочие, крепко держа аквариум, осторожно будут накренять его. Золотая рыбка успокоилась от треволнений путешествия и, по-видимому, сочувствовала предприятию. Под влиянием чистого воздуха, открытого синего неба, блеска солнца, зелени она весело повёртывалась и стрекала по тесному аквариуму, удивлённо смотрела большими рыбьими глазами на мир Божий. Все было готово. Лёнчик, однако, не принимал деятельного участия: он под надзором няни больше заинтересовался приречными камушками и, набрав их груду и прихлопывая сверху ладошкой, про себя приговаривал: «Мои камушки». Пора приступать к делу. Все разместились по ролям, как было предположено. Дело пошло как по писаному, весьма удачно: вода постепенно выливалась, осталось ее уже очень немного, Рыбка присмирела. Еще немного… Вдруг что-то блеснуло поверх растопыренных пальцев оторопевших Вани и Лёвы и бултыхнулось в пруд.
— «Что это? Боже мой, рыбка! Рыбка утонула»! — с плачем вскрикнула Надя.
Дети от неожиданности и ужаса растерялись и ударились в слезы. Рыбка некоторое время оставалась как будто в нерешительности и еще на неглубоком месте, недалеко от берега, и тоже, как видно, оторопела, затем вильнула хвостиком и постепенно начала удаляться,
поворачиваясь из стороны в сторону, останавливаясь на время в тени под круглыми листьями купавок. Дети, утирая лившиеся ручьем слезы, напряженно следили за каждым малейшим движением рыбки. Кто-то тихо сказал, что ее можно бы было достать сачком. Серёжа моментально пустился бежать домой за кисейным сачком, которым они ловили бабочек. Но когда золотая рыбка совсем исчезла из вида и не стало ее видно, горю детей не было предела.
Лёнчик, всхлипывая, повторял:
— «Рыбка, рыбка».
— «Это ты, Ваня, ты выпустил»! — рыдала Надя.
— «Нет, не я, не я, а-а!» — ревел в ответ Ваня.
— «Я не выпускал! — кричал исступленно Лёва, — Я не выпускал. Она сама, она сама, сама, а-а»!
Но плачем горю не помочь. Острая боль горя постепенно начала стихать, хотя слезы ещё капали обильно. Колька сбегал на мельницу и принес огромное решето, предлагая, если рыбка подплывет к берегу, изловить ее решетом, что им очень удачно проделывалось с плотичками. Но решето было решительно отвергнуто. По мнению Лёвы, решето могло испугать рыбку, и она уплыла бы тогда ещё дальше и глубже. Решето, по правде, могло испугать: оно было велико, грязно и растрёпано. Лёва, со своей стороны, предложил, что необходимо достать невод — золотых рыбок всегда ловят неводом. Может быть, он и был прав, но где же невод достать и как им действовать?
Время шло, дети по-прежнему сквозь слезы напряженно следили за прудом, насколько глаз проникал в глубину воды. Каждая травка, каждый сучок, листок, особенно желтая колеблющаяся водоросль, казались им рыбкой. Пузырьки, подымающиеся со дна, думалось им, пускались золотой рыбкой. Всякая блеснувшая чешуей на солнце плотичка поднимала в них надежду, что вот-вот она появится. Иной раз, от напряженного смотрения в воду, им и вправду казалось, что вон, вон плывет она — золотая рыбка. Но напрасно, рыбка исчезла в холодной темной глубине пруда. Аквариум лежал совсем опрокинутый набок, накренившись при этом на один угол, как будто с отчаяния и горя плюнув на всё: зачем уж, мол, и стоять прямо, когда рыбка уплыла? Приступы горя и слез иногда опять бурно налетали на детей. Ваня жалобно звал Рыбку:
— «Рыбка, рыбка, золотая рыбка, приплыви к нам! Миленькая рыбка, вернись к нам! Да вернись же, вернись»!
А Лёва рыдал:
— «Ее щука съест, ее щука съест! Непременно съест! Съест, съест»!
Он был склонен, очевидно, к пессимизму, не старался утешать себя ложными надеждами и смягчать остроту горького совершившегося. Серёжа вернулся с сачком, но польза от него оказалась сомнительной. Совсем расплакавшегося Лёнчика няня с трудом увела домой.
Узнав от Серёжи о печальном событии, к детям пришел вернувшийся из города папа. Необходимо было хоть как-нибудь их утешить. Да и время подошло завтракать, а дети о завтраке и слышать не хотели. Как же быть, если рыбка вернется и приплывет к берегу? Нет, лучше голодать и ждать рыбку. Папа предложил на время завтрака посадить на берегу мельника — сторожить рыбку. Послали за ним. Мельник пришёл с настоящим рыбачьим сачком на длинной палке. Это детей несколько успокоило.
— «Фёдор (мельника звали Фёдором), — наказывал Лёва, — ты, когда рыбка подплывет, ты сачок под нее подведи и вдруг ее вытащи».
— «Да уж наша будет, очень просто, поймаем»! — утешал Фёдор.
Так как невода негде было достать, папа обещал распорядиться поставить на пруду как можно больше вершей, вентерей: авось рыбка заплывет в который-нибудь. Это еще более оживило надежды у детей. На том и порешили, и отправились покуда завтракать, печально и молчаливо, по временам нервно вздыхая. Мельник остался стеречь до возвращения детей. Надя, держа папу за руку и прижавшись к нему, проговорила сквозь утихшие было слёзы:
— «Ах! Как, папа, жалко рыбку! Тебе ведь то же жаль её»?
— «Как не жаль, только вас ещё больше жаль», — отвечал он.
— «Зачем, зачем мы понесли её к пруду»?! — упрекала себя Надя.
II.
правитьТакие печальные события совершались на берегу старого пруда. Но что произошло в пруду после неожиданного появления в нём золотой рыбки (неожиданного и для неё самой), покажется ещё интереснее, если мы попробуем туда опуститься мысленно, так как опускаться в глубину пруда на самом деле и надолго для нас непривычно и неудобно. Первый момент, как рыбка очутилась в пруду, ей показалось, что вода, окружающая ее, холоднее и темнее, чем в аквариуме, а отсутствие стеклянных стенок и темные дали глубокой воды ее устрашали и наводили непонятный ужас. Что такое там мерещится? А главное, как это — там? Ей стало жутко. Сверху колыхались столбообразно темные тени от листьев и водорослей. Солнечные лучи, пронизывающие празелень воды, в глубине постепенно исчезали, все кругом отливало зеленовато-желтоватым странным оттенком. Таинственно, мрачно и страшно… Но все-таки неудержимо тянуло в глубину этих водных тайн. Рыбка стояла на месте, боялась шелохнуться. Но потом, мало-помалу приглядываясь к непривычной мутной темноте, шевельнула плавниками и хвостиком, немного двинулась и с осторожностью поплыла далее. Вдруг перед ней мелькнуло что-то живое. Что это? Перед ней как будто замелькало много-много глазок и мордочек, и даже не злых, не страшных, но всё-таки перепугавших ее донельзя. Опять блеснул целый рой серебряных чешуек. Со страху и неожиданности она быстро кинулась в сторону под листья купавок. Её окружили. Окружило стадо небольших рыбок, из которых многие были даже меньше ее. Это было стадо плотичек.
— "Ах, какой хорошенький карасик! — пискнула одна из них, вероятно, самая бойкая.
— «Какой красивый карасик»! — запищали и другие.
— «Я не карасик», — смутившись, застенчиво ответила золотая рыбка.
— "Кто же ты?
— «Я Золотая Рыбка», — сказала она, еще более смутившись, и даже от волнения изменилась немного в цвете.
— «Карасики тоже бывают золотые и серебряные. Только ты золотее и красивее», — заметили плотички.
— «Ты откуда? Из той вон заводи? Караси у нас там больше живут: там дно илистое и страшно, много головастиков, личинок и червяков всяких. Только они не дают их нам есть», — так болтала бойкая Плотичка.
— «Я не из пруда, я с земли», — проговорила Золотая Рыбка.
— «Как „с земли“»? — пискнули почти все.
— «Да, с земли, с суши».
Плотички удивились совсем.
— «На земле же нельзя жить, там рыбы задыхаются, там воды нет», — рассуждали они.
Рыбки, разумеется, разговаривали на своем языке — на рыбьем, а не на человеческом. Золотая Рыбка, понимая человеческий язык от долгого сожительства с людьми, могла прекрасно говорить и на своем, рыбьем языке, общем всем рыбам. Говорят рыбы, полагать надо, молча: должно быть, как-нибудь непосредственно внушением передают друг другу свои представления и впечатления, а также свои рыбьи суждения. Рассказчик, к сожалению, способа их объяснения совсем не знает, так как ни в прудах, ни в омутах, ни в реках с рыбами не живал, поэтому и не имел случая изучать рыбий язык. А все, сообщаемое здесь, все, что говорилось в пруду, узнал впоследствии совершенно иным путем. Мирный разговор продолжался.
— Я жила в аквариуме, — объясняла Золотая Рыбка.
— Что это такое?
— Это ящик стеклянный, налитый водой, в нем я и жила.
— Вроде садка, должно быть, как там, у мельницы, — в нем тоже рыбы живут, только не золотые караси, и ящик в пруде, а не на суше. Как же вода-то в ящик попала?
— «Да люди же берут воду откуда-нибудь — из рек, из колодцев, из прудов — и наливают в аквариум».
— «Люди — это кто»?
— «Они живут на земле, на суше».
— «Мы слыхали. Но кто же они? Рыбы, лягушки»? — приставали малосведущие рыбешки.
— «Нет, они — люди, вроде… Вроде животных, но необычайно умные».
— «Они тоже в ящиках с водой живут»?
— «Ах, нет, они живут просто на суше, в воздухе. В домах, только не в воде».
— «Вот как! Да ведь без воды нельзя жить. Если невзначай выпрыгнешь на сушу из воды, так тотчас же ведь задыхаешься и непременно околеешь, если там останешься. Как же без воды»?..
— «Там воздух, они в воздухе живут», — объясняла Золотая Рыбка.
— «Ты прожила бы в воздухе? Без воды могла бы разве жить»?
— «Нет, я бы не могла. Но, право, я не знаю, как вам объяснить, только это правда»…
— «Это брехня! — пискнул Карась, незаметно подплывший, из породы то же „золотых“, только золото его было как потемневшая медь против Золотой Рыбки — Ни одна честная рыба не может без воды жить. Даже лягушки, и те без воды не могут жить, хоть они и скверные рыбы, гнусная водяная крыса — и та в воде нору роет, раки… Да все живые без воды не могут жить. Спроси окуней, спроси карпов, саму Щуку. Они другого тебе не скажут. Хоть шкура у тебя блестит и золотее моей, только мы не глупее тебя и всякому вранью верить не согласны». — Карась, так здорово оборвав раззолоченного хвастуна, даже запыхался и начал кверху пускать пузыри.
Золотая Рыбка растерялась и не знала, что ему ответить. Плотички карасиному вмешательству обрадовались: они совсем не знали, как отнестись к словам Золотой Рыбки, к которой почувствовали было большое расположение.
— «Ты не сердись на нас, милый Золотой Карасик, — обратилась к ней первая заговорившая с ней Плотичка, что бы несколько смягчить впечатление от карасьей резкости. — Мы, право же, не очень, то есть совсем не понимаем, о чем ты говоришь. Поплывем лучше с нами. Если встретим Окуня или Карпа, ты им расскажи — они всё поймут. Поплывем же».
Золотая Рыбка несколько успокоилась, её утешило дружеское отношение плотичек, и они все быстро поплыли, опустившись немного поглубже. Не привыкнув в тесном пространстве аквариума к долгому и быстрому плаванию, она вначале от плотичек отставала, но потом привыкла: по натуре она могла плавать очень быстро.
Чем дальше плыли и чем глубже опускались на дно, тем окружающее становилось интереснее. Глубже и ближе ко дну было холоднее и темнее, только с поверхности солнечные лучи столбами волновались и переливались изжелта-синевато-зеленоватым цветом. Местами в самой глубине иногда что-то искрилось и блестело. Со дна поднимались, колеблясь, разные водоросли и тонкие, ровные, как шнуры, стебли купавок; их толстые узловатые корневища, как водяные змеи, крутились и ползли по дну. В более мелких местах, к берегам, дно покрывала щучья трава; почти прозрачная в воде бодяга разрасталась странными, похожими на студень наростами; тянулись то же на поверхность множество каких-то стеблей, хвощей, расцвеченных розовыми, красными и желтенькими листочками и цветочками. Все это от движения воды колебалось, радужно переливалось, и было необычайно красиво, даже и не для рыбьих глаз. Между необозримой подводной порослью, вьющейся, колеблющейся, двигалось, шмыгало, плавало, подымалось кверху и опускалось книзу бесконечное множество водяных жуков, жучков, плавунов, клопов, всяких водяных козявок, личинок, червяков, головастиков и многое множество мелких рыбешек (так называемый «овес» у рыбаков), иногда блестевших на солнце, как горсти брошенных драгоценных камушков.
Всей этой кишащей мелюзге, особенно головастикам, очень доставалось от путешественников. По пути к ним присоединилось много и других рыб — стаи карасей золотых и серебряных, очень широких и поуже, маленьких окуньков, линьков, красноперок, ельцов, верховок и прочего мелкого рыбьего народу и даже стайка ершей, хотя в рыбьем обществе последних не очень долюбливают за их колючесть и склонность поскандалить. Время близилось к полудню, когда рыбы любят погулять поверху, особенно в жаркие дни, и закусить чем Бог послал. Полдень, вероятно, для всяких обитателей мира, что-либо жующих или способных жевать, есть час обеда — адмиральский час.
Компания не церемонилась с бедной мелюзгой. Скромные на вид плотички не отставали от других и то и дело чмокали личинок и порядочной величины головастиков, считаемых в рыбьей гастрономии особенно лакомым блюдом. Многие ретивые рыбки выскакивали из воды и на ходу ловили летавших над водой мушек, особенно отличались в этом верховки и мелкие плотички и сами, в свою очередь, служили иногда завтраком для паривших над прудом птиц. Золотая Рыбка тоже почувствовала довольно сильный аппетит, тем более что как раз около этого времени дети кормили ее крошками и какой-то аптечной дрянью, которой принято кормить золотых рыбок; дрянь эта хоть и невкусна, но голод утоляет. Теперь ей очень хотелось попробовать личинок и даже головастиков — но стеснялась. Её приятельницы плотички, вероятно догадавшись или по чувству гостеприимства, предложили проглотить личинку, что было легко, так как личинок была масса. Она попробовала и нашла, что это недурно и уж во всяком случае вкуснее аптечной дряни. Проглотила она и с пяток малюсеньких головастиков, показавшихся ей действительно весьма вкусными. Нашлись между рыбами постники и вегетарианцы, которые скромно предпочитали глотать разные подводные травки, стебельки, усики, семечки и даже тину — вроде салата, должно быть, для них.
Карасям, вероятно, что-нибудь сообщил о Золотой Рыбке Дикий Карась, так грубо её оборвавший. Те очень заинтересовались (ввиду отчасти и зоологического родства) и подплывали к ней совсем близко целыми стаями, удивлённо глазели, иногда шмыгали под самым носом, едва не задевая хвостом или хребтом. Плотички плотнее окружили приятельницу и по возможности оберегали её от назойливости карасей и других бесцеремонно любопытных рыбок. Они знали, несмотря на свою кажущуюся беззащитность и слабость, кого, где и в какое место можно куснуть, ткнуть и кольнуть побольнее. Про Дикого Карася сообщили, что он пользуется некоторым почетом, поґ тому что безнаказанно проглотил колючего червяка и вернулся в пруд с губительного берега почти невредим, с вырванной только частью верхней челюсти, что и посейчас у него заметно. Рыбка заметила у Карася белое пятно на левой стороне рта. Вообще плотички очень предупреждали ее быть осторожной при ловле червяков, мушек, личинок: весьма легко наткнуться на этого колючего червяка. Иногда можно его съесть безопасно, и многие это умеют, но лучше избегать. Рыбка, проглотившая колючку, неминуемо и неудержимо прыгает кверху и исчезает неизвестно куда — вероятно, ее кто-нибудь съедает. Признак таких колючек тот, что от них тянется вверх беловатый, едва заметный усик. Кой-кто из рыб говорит, что их посылают люди, но это едва ли, это просто скверные червяки и мушки. Мало ли в пруду водится всякой скверности?!
Золотая Рыбка знала, что это, по всей вероятности, удочки, с которыми даже ее любимцы ходили удить, но промолчала, не желая выдавать милых ей человеческих деток.
— «Вообще, о людях у нас в пруду много разноречивых мнений и толков. Некоторые в них совсем не верят, а другие верят и говорят, что их видали, и приписывают им разные нелепости. Большие рыбы утверждают, что люди есть, но кто они — рыбы или кто другой — думают разно».
— «А разве вы не видали людей, — спросила Золотая Рыбка, — разве не видно сквозь воду, когда они ходят по берегу»?
— «На берегу видно, что что-то иногда движется, что-то большое, тёмное и страшное, не то лягушка, не то огромная водяная крыса, не то рак, — не разберёшь. Мы, когда увидим, тотчас убегаем — страшно! Может быть, это люди, а может, и другое».
— «Это птицы», — вмешался небольшой Окунь.
— «Птицы гораздо меньше», — отвечали ему.
— «Птицы бывают и большие, — заметила Золотая Рыбка, — например орлы, кондоры, пеликаны, страусы».
— «Ах! Мы видали больших птиц: тут плавали лебеди и гуси, они очень, очень большие».
— «Да ведь птицы — те же рыбы, — возразил неугомонный Дикий Карась, — у них то же плавники, только задние на длинных косточках, как у куликов и у журавлей, и они не могу жить без воды. Вон утки постоянно плавают вверху пруда и преотлично жрут лягушек, головастиков и даже маленьких глупых рыбешек. Все они — рыбы, и скверная водяная крыса — рыба, и рак — рыба, а не человеки. Да и человек — рыба! — горячился Карась.
— „А ты же должен знать человека. Ты сам как-то говорил, что колючих червяков к нам люди напускают. Когда ты проглотил колючего червяка, ты говорил, что видел человека“.
— „Врёте, никогда не говорил… Со мной тогда сделалось скверно, и я не мог рассмотреть: он мне показался похожим на огромного рака… Я потом в другой раз близко из воды видел, как он опустил в пруд свою большую мохнатую морду. Передние плавники вроде огромных мохнатых корней, большие страшные глаза и на голове два черных кривых сука; он ужасно пыхтел. Я убедился, что он рыба: он глотал воду, значит, без воды не мог жить“.
— Это, должно быть, корова, — несмело проговорила Золотая Рыбка, — есть разные животные на земле: коровы, лошади, овцы, свиньи, собаки, кошки».
— «Знаем, слыхали, видали! — пискнул Дикий Карась. — Только всё разных пород рыбы, и больше ничего, и без воды подохнут»!
— «Да, без воды никто не может жить, — сказала Рыбка, — так и люди говорят, но они»…
— «А, вот видишь, видишь, — заорали все рыбы. — А что люди глотают»? — спросили они.
III.
правитьНо в это время среди стад рыбок почувствовалось какое-то волнение: многие помельче даже попрятались в травяные заросли, другие кинулись к берегу. Дело в том, что из соседней глубокой заводи показались какие-то большие рыбы. Золотая Рыбка в пруде таких ещё не встречала. Ей тоже сделалось не по себе, но плотички ее успокоили. Это были несколько очень больших пестрых окуней, два-три старых карпа, еще крупнее, большие голавли и средней сравнительно величины несколько гладких сизых линей. Между ними, впрочем, был один огромный Линь — самая крупная рыба во всей компании. Золотой Рыбке он показался ужасно страшным, но относительно этого жирного старика ее успокоили. Ей нечего бояться старика, он почти слеп и жует только тину. Прежде, конечно, он был, вероятно, не безопасен, хотя вообще никто никогда на линей не жаловался. Да и карпы тоже ведут себя смирно и глотают, кажется, больше траву, червяков и разве изредка головастиков; хотя — кто их знает! Вот насчет окуней… Впрочем, из встретившихся ей никто не опасен — такой величины рыбки, как она, никто из них заглотить не сможет. Они сами, её приятельницы, перешли уже тот возраст, когда их могли глотать окуни и голавли.
— «А вот Щука, та — другое дело!.. — вздохнули они. — Теперь, кроме того, безопаснее стало для всяких малых рыб — настало время лягушек и головастиков, их так много, что решительно все их поглощают. Даже самые большие щуки так лягушками нажираются, что можно проплыть около самого их носа, хотя оно и страшновато. Вообще же, осторожность со всеми не мешает, а почтительность к большим рыбам обязательна. К ним самим, к плотичкам, всякий рыбий „овёс“ чувствует большое почтение — нельзя же иначе. Когда этот „овёс“ вырастет большими рыбами, то тоже будет глотать мелюзгу разную и потребует почёта», — так болтали легкомысленные беззаботные плотички.
Сообщенные сведения отчасти Рыбку успокоили, да и любопытно было посмотреть на больших рыб вблизи среди водной глубины.
Зрелище было действительно любопытное и интересное. Огромные карпы, окуни, лини и голавли против Золотой Рыбки и ее спутников казались великанами. Их красивые повороты и волнистые движения плавников и хвостов придавали им своеобразную водяную грацию, их чешуя, отливавшаяся радужными переливами, особенно усиливала эту красоту. Только желтые и оранжевые глаза несколько пугали Рыбку. Они плыли медленно, торжественно, тихо колыхаясь. Разметавшихся в разные стороны рыбок великаны заметили и весьма благосклонно отнеслись к такой почтительности. Золотая Рыбка среди сопровождавших ее обыкновенных рыбок не могла быть ими не замечена. Желтые глаза самого большого Окуня пронзительно устремились на нее и очень смутили. Приятельница Золотой Рыбки Плотичка, по своей значительной величине не боявшаяся уже, что ее могут проглотить эти почтенные особы, подплыла к ним с некоторою нерешительностью и осторожностью, зигзагообразно извиваясь и изгибаясь: знатная персона не свой брат!
— «Успокойтесь, мы сыты», — приветливо изволили заявить особы.
Сытость вообще очень уважаемое качество в этом водяном мире, тем более что для многих служит главным основанием добрых отношений и согласия между обитателями прудов и всяких водных жилищ.
— «Этот Золотой Карась из какой заводи? Между нашими я такого что-то не встречал, — важно заговорил самый большой Окунь.
— „Это Золотая Рыбка, Ваша Сытость, — отвечала Плотичка, — так она себя называет и говорит, что она с суши, с берега, из какого-то аквария“.
— „Откуда“?
— „Из аквария, то есть из ящика с водой, то есть из садка, должно быть“…
— „Ну, Золотой… Золотая Рыбка, подплыви сюда, подплыви, не бойся — мы сыты“.
— „Плыви-плыви, ничего, он сыт“, — подбадривали её.
Рыбка подплыла с некоторым невольным страхом.
— „Ну-с, Золотая, расскажи нам все, не стесняйся, кто ты и что ты и откуда? Они говорят, что ты с суши, из ящика, из садка, вероятно. Так рассказывай“.
Большой Окунь, очевидно, главенствовал в компании и считал себя вправе быть умнее прочих. Остальные жевали ртами и таращили важно круглые рыбьи глаза. Впрочем, некоторые из карпов, особенно самый большой, тоже не казались глупее Окуня.
— „Я Золотая Рыбка, — тихо и дрожа начала Рыбка, — я жила на суше в аквариуме. Это — стеклянный ящик с водой. Меня в аквариуме принесли дети на берег пруда вашего, чтобы налить свежей воды“.
— „Кто принёс“?
— „Дети“.
— „Это что за рыбы“?
— „Они не рыбы, а дети людей, маленькие люди, которые от них родились“.
— „А, понимаем, это человеческие головастики. Продолжай“…
— „Из аквариума я невзначай выпрыгнула и очутилась в пруде, дальше я встретила вот их“, — она указала на плотичек.
Окунь слушал благосклонно.
— „Появление твое в пруде объясняется довольно правдоподобно. А вот ты нам не расскажешь ли что-либо о людях, о их жизни, если действительно что о них знаешь. Видишь ли, вопрос о человеке интересует всех умных рыб, интересует, так сказать, с научной стороны (научной, конечно, в самом рыбьем смысле) главным образом, потому что с житейской, прудовой стороны нам почти безразлично, что такое люди“, — так говорил Окунь.
Золотая Рыбка, собравшись с духом, начала:
— „Между людьми я давно стала жить. Не помню, когда это началось. Когда в аквариуме делалось душно, мне меняли воду. Кормили меня дети больше крошками и чем-то красненьким сушёным, червяками, должно быть“.
— „Не колючими, верно“? — иронически заметил кто-то из окуней.
— „О нет, не колючими, но только не очень вкусными. Мой аквариум стоял у людей в доме, в классной комнате“.
— „А дом — что такое“?
— „Это их жилище, они их себе строят, в них и живут“.
— „Дома эти тоже наливают водой“?
— „Нет, нет, люди живут не в воде, они живут в воздухе, им дышат. Без воды они тоже не могут жить, но только пьют ее. Без воздуха, они говорят, не могут жить и все животные. Они говорят, что и рыбы даже не могут быть без воздуха, что в воде есть воздух“.
— „О воздухе, то есть о пустоте в воде, конечно, глупость. Но, я вижу, ты введена в заблуждение, бедная Золотая Рыбка. Лягушки вне воды долго не могут жить. Все мелкие породы лягушек почти постоянно живут в воде и на берег выползают редко. А люди есть порода лягушек, только чрезвычайно крупных. Посмотри: вон там около берегов лягушки кишат вместе со своими головастиками. Они очень вкусны, между прочим. Вкусны ли люди — мы не знаем. Но ты очень в большом заблуждении. Я держусь теории лягушачьей относительно человека как самой разумной, обоснованной и доказательной“.
Он покосился в сторону старого Карпа.
— „Вы, Окунь, ошибаетесь, но спорить подождём“, — хладнокровно сказал Карп.
— „Не думаю… Что же мы все стоим на одном месте? Это, пожалуй, и небезопасно“.
Все оглянулись в тёмную даль и глубину пруда, в сторону, где находился древний омут бывшей когда-то мельницы, обиталище самых больших щук.
— „Поплывём же все около берегов, где, кстати, кишат лягушки и, может статься, многие… убедятся, что я прав. Ты, Золотой Карась, хоть и не велик, но выглядишь не глупым. Ты, вероятно, сможешь понять, где правда. Поэтому позволю себе изложить тебе следующее, милый Карась, и всем желающим слушать, — он вильнул хвостом в сторону старого Карпа, своего ученого друга и соперника. — У нас в воде относительно человека существует несколько воззрений и теорий. Первая, самая ходячая, утверждает, что человек — рыба, то есть род рыбы; равно как и все вообще живые существа суть рыбы разных видов и пород. Вторая теория, — тут Окунь поперхнулся водой, покосившись на Карпа, — гласит, что человек есть особое животное, отличное от рыб, как и все прочие живые существа, как-то: лошади, коровы, овцы, выдры, раки, птицы и… лягушки, — последнее слово произнесено было с ударением. — Этой теории придерживается и мой почтенный сопрудник, достоуважаемый Карп. Третья теория утверждает, что человек есть род огромной лягушки и разница между ними только в величине, что мне кажется наиболее достоверным и что можно доказать“.
— „Окунь, это сущий вздор и доказать этого нельзя“, — глухо возразил не совсем спокойным тоном старый Карп.
— „А вот мы подплываем к лягушачьим болотным берегам. И кто из нас видал людей в воде (а их видали многие, и вы, я думаю, почтенный Карп, тоже), те, надеюсь, со мной согласятся, что“…
Но тут Окунь остановился: им преградило дорогу что-то странное, огромное, вроде неземной летучей мыши с распростертыми сетчатыми крыльями и пастью посредине, прикрытое отчасти водяными растениями. Рыбы заволновались и заметались. Крупные рыбы, с ними Золотая Рыбка и плотички покрупнее остановились. Мелюзга же страшно разволновалась, многие сдуру или из любопытства успели залезть и бились внутри верши; это была верша, или крылена. Ничего не боявшиеся и решительные ерши (они утверждают, что даже Щуки не боятся) прошмыгнули вперед и разузнали, в чем дело. Все стадо перемешалось. Вначале шествие было распределено в довольно правильном порядке: впереди шли крупные рыбы, почти рядом с ними Золотая Рыбка и плотички, далее рыбы помельче, а по флангам и сзади — массы всякой мелюзги. А тут все перемешалось. Ерши сообщили, что это крылены, или верши с крыльями.
— „Опять эта дрянь попала откуда-то в пруд“! — воскликнул сердито Окунь.
— „Это люди сделали и сюда бросили“, — проговорил кто-то из рыб.
— „Какие там люди? Вздор! Тогда и коряги люди делают и сюда бросают? У вас всё — люди! Вот, Золотой Карась, еще нужно сказать, что в воде, кроме научных воззрений, обоснованных на точных наблюдениях, существует много разных нелепых суеверий относительно людей, особенно среди глупой, невежественной рыбьей толпы. В вентеря не советую, впрочем, заглядывать — лучше держаться подальше от них. Эти невежды верят, что будто человек умнее рыб, что все эти вентеря, сети, невода, верши и прочее делаются людьми, даже колючие червяки делаются ими и бросаются в пруды и, наконец (смешно сказать), плотины и мельницы — всё это будто бы их дело. Не правда ли, мой Золотой друг, какая это нелепость“?
— „Это, кажется, правда: люди все это делают. Они удивительно многое могут делать“.
— „Послушай, я был о тебе лучшего мнения. Ты, впрочем, так мал, что большого ума от тебя требовать трудно: рыбы и покрупней недалеко ушли в иных случаях, — после некоторого молчания Окунь снова начал, — Так как как тебе, бедняга Золотой Карась, по всей вероятности, придется остаться в нашем пруду надолго, может быть навсегда, то не мешает тебе узнать многое полезное и прежде всего — где у нас и в чем главные опасности, чтобы избегать их. Сейчас мы направимся к старому омуту, жилищу страшных гигантов — щук. Они, друг, для всех страшны, даже и для нас“.
IV.
правитьУспокоившаяся рыбья стая почти в прежнем порядке повернула к средине огромного пруда на более глубокие места. Чем дальше, тем становилось глубже, темнее, холоднее, пустыннее. Другие рыбы, не из их компании, встречались реже и реже, тогда как ранее то и дело проплывали и сверкали своей чешуей целые стаи разных рыб и рыбок. Тянувшиеся со дна водоросли тоже совсем исчезли — стало пустынно и жутко. Иногда только, спеша, пробежит одинокая рыба, как будто от кого-то спасаясь. Вдали, в полумраке, из глубины воздвигались мутными фигурами коряги и старые черные стволы дерев, как щупальца огромных осьминогов. Старое затонувшее мельничное колесо, уже почти затянутое тиной и илом, мерещилось как остов допотопного животного. На дне под рыбами, едва белея, виднелись действительно кости давно утонувшего живого существа, может быть и человека.
Становилось еще жутче и безотраднее. Вдруг перед рыбами невдалеке мелькнули какие-то темные силуэты, тонкие, острые с обоих концов, быстро бегущие вереницей штук в пять, — впереди покрупнее, сзади помельче. Проплыли они быстро.
— „Это щуки“, — проговорили тихо малые рыбы.
Да, это были щуки, но не очень крупные, хотя передняя была все-таки более аршина. Золотой Рыбке показалось, что на нее пронзительно сверкнул темный щучий глаз. По спине прошла мелкая дрожь.
— „Это они плывут к лягушкам и жрут их без милости; нас, рыб, покуда не трогают“, — сообщили всезнающие ерши.
— „С нас, ершей, щукам взятки гладки: стану к ней хвостом — пусть глотает: наколется, подавится“, — ершились они.
Увы! Ершенное самообольщение опровергается: в щуках находят немало заглотанных ершей.
— „А знаете, — заявил умный Окунь, — далее плыть нам незачем. Вот он — старый омут. Там живут искони исключительно щуки. Между ними особенно знамениты страшилищные щуки. Самая большая ужасна: она может проглотить самого большого карпа, она всякое животное проглотит“.
— „Раз мы видели — она гуся заглотала“, — пискнул шустрый Ерш.
— „Утку, что врешь“, — пискнул другой.
— „Тише, вы“! — шикнули на них.
Разговор происходил очень пониженным тоном. Окунь продолжал: — Со спины большая Щука, седая, почти белая, поросла мхом, брюхо толстое, отвисшее, пасть огромная, глаза мутные, злые, вся покрыта темными пятнами, а на затылке три большие раны от остроги. Рассказывают, что в нее острога вонзила свой тройной зуб, который Щука сломала, и при этом утонул человек, будто бы укусивший ее этим зубом и хотевший ее сожрать. Конечно, это сказка: Щуку хотело сожрать еще более страшное чудовище — Острога со светящим глазом, которое ночью нападает на сонных рыб и пожирает их тут же. Многое об Остроге, вероятно, басни. Я по крайней мере не имел случая наблюдать ее. Чудовищной Щуки мы все боимся. Другие две щуки, ее сестры, хотя меньше, но тоже огромные чудища. Мы этот проклятый омут стараемся обходить и вообще с ведьмами-сестрицами стараемся не встречаться. Только большой толстый невод может нас избавить от этого свирепого зверя, — проговорил старый Карп, которому, очевидно, тоже было не по себе. — Обыкновенную сеть она прорвет. Суеверы говорят, что сети и невода закидывают люди. На этот раз я, пожалуй, желал бы поверить в силу и хитрость людей. От сетей и неводов достается, конечно, и прочим рыбам, но умная рыба всегда отличит невод от других водорослей. Я, например, в сеть никогда не попадусь», — заключил Карп.
Всюду шмыгающие ерши известили, что они видели, как одна из щук ушла далеко к верхней мельнице и, вероятно, долго не вернется, а другая недавно заглотала огромного голавля и теперь стоит, не двигается. Седая же Щука, самая страшная, тоже нажралась всякой всячины: заглотала двух больших окуней и десятка полтора лягушек; теперь лежит на брюхе вон там, в тине за омутом. Ерши говориґ ли почти шепотом.
Все, молча, повернули обратно и поплыли довольно быстро, не разговаривая.
V.
править
Скоро выбрались в более светлые воды. Солнце опять разнообразно осветило зелень воды, живее, еще красивее расцвечивало без того живописные сады подводного царства, золотом и драгоценными изумрудами переливалось, волновалось и сверкало на разных водяных жучках и козявках. Жаль, что люди не созерцают этих картин. В стороне, ближе к берегу, что-то быстро-быстро подымалось на поверхность пруда, какое-то маленькое, несколько комическое существо, грязно-зеленоватое со спины и желтоватое с брюшка. Раскорячив передние и задние лапки, усиленно ими двигало в такт. Существо это напоминало маленького смешного человечка, и вид его очень мог служить доводом в пользу теории Окуня и его единомышленников. Конечно, умный Окунь не преминул воспользоваться случаем указать своему сопернику и всем сопровождающим рыбам на комическое существо.
— «Что это за существо мы видим, мой почтенный друг»? — обратился Окунь не без ехидства к старому Карпу.
— «Я не ослеп — лягушка, конечно».
— «А не находите ли вы, почтеннейший, некоторого странного сходства этого существа с существами, существами, которых мы с вами можем видеть — и вы, без сомнения, видали — в летние жары ныряющих около берегов в воде, только покрупнее ростом», — торжествующе язвил Окунь.
— «Вы заблуждаетесь, Окунь, вы жестоко заблуждаетесь! — начал горячиться вообще сдержанный Карп. — Повторяю, заблуждаетесь. Сходство только кажущееся. Нельзя утверждать, что сучок и червяк одно и то же потому только, что иногда по внешности они очень походят друг на друга. Только узкая рыбья голова, не умеющая дальше своего корявого носа вникать в тайны природы, может этого не видеть».
— «Однако всякий наблюдавший человека в воде, — не уступал Окунь, — и видевший, как он плавает и подымается со дна на поверхность, не может не признать неотразимого сходства и в фигуре, и в движениях его лап или, пожалуй, плавников. Самая упорная крепкая рыбья башка во всём пруду, самая тупая морда не осмелятся отрицать этого неопровержимого сходства».
Если бы в это время кто-либо неподалеку находился на берегу, то, вероятно, заметил бы множество пузырей, поднимавшихся на поверхность пруда. А рыбак непременно закинул бы свою удочку поближе к этому месту.
— «Лягушки темны и бывают даже черные, а человек белый. Кто не ослеп в своем невежестве, тот видит», — фыркнул, усиленно пуская пузыри, старый Карп.
— «Цвет существенного значения не имеет. И лягушки бывают и темнее, и светлее, а если повнимательнее поискать, то найдутся, может быть, и совсем белые. Да вот птицы, утки например, например, ведь бывают же и серые, и черные, и, как снег, белые. Кроме того, замечали, что человек меняет свой цвет и на берегу из пруда кажется иногда темным или даже цветным. Полагают, что он меняет свою шкуру. Вопрос этот, впрочем, не ясен», — так диспутировал Окунь.
Карп только фыркал. Хотя хладнокровие рыб вошло в пословицу, но, вопреки ей, спор, очевидно, разгорался и начал доводить хладнокровных рыб, что называется, до белого каления.
— «Человек кричит, орет, поет, свистит, а твоих лягушек что-то не слыхать».
— «Не слыхать? А прислушайтесь-ка, если ваши почтенные уши не заложены бодягою».
Плыли около низменного болотистого берега, местами поросшего осокой. Место было лягушачье, и кваканье их раздавалось почти оглушительное. Среди однообразного шумного кваканья можно было различить своего рода диалоги:
— «Куррва, куррва…» — квакала одна другой.
— «А ты какова, а ты какова!» — отвечала та.
— «Это совсем не похоже», — смущенно мог только засопеть опешивший Карп и круто повернул хвостом. Почтенному Карпу, очевидно, не повезло, хотя он был и не глупее Окуня. Проплыли несколько времени молча. Карп не мог вынести спокойно своего поражения и торжества соперника:
— «Никто не видал, что бы люди глотали червяков, личинок и рыб. А я сам видел, как лягушки глотали их, и даже рыбий „овес“». — Карп, очевидно, изнемогал в борьбе и напрягал все усилия, чтобы отстоять свое, и изыскивал последние доводы, но — увы! — проваливался всё дальше.
Окунь не сразу отвечал.
— «Но что ж из того? Человек слишком большая лягушка и питается соответственной пищей, — нашелся он. — Глотает ли он рыбу? Уверенно, конечно, сказать мы не можем, но и отрицать не имеем права. Да вот Золотой Рыбка, может быть, сообщит нам об этом предмете что-либо более достоверное, раз она, по её словам, так долго жила между людьми. Как ты наблюдала, скажи откровенно: едят люди рыбу или нет»?
— «Да, они едят рыбу».
— «А, вот видите», — уже окончательно торжествовал ученый Окунь.
— «Только они едят ее жареной или вареной».
— «Это всё равно», — слишком поторопился Окунь закрепить свое торжество, не вникнув порядком в слова Рыбки.
Карп окончательно провалился и, не дослушав слов Золотой Рыбки, всплеснул хвостом, пустил пузыри и ринулся в сторону ко дну, хотя далеко не отплыл.
Окунь слишком почувствовал свое торжество среди рыбьего люда и расслабленно-слащавым тоном именинника или юбиляра не удержался — начал следующую речь:
— «Вопросом о человеке я долго и внимательно занимался. Я слишком много положил трудов на собирание материала для наиболее верного освещения предмета. Я собирал сведения всюду, где мог, самоотверженно и бескорыстно. Я обращался ко всем, кто имел какой-либо случай сталкиваться с людьми или близко видеть их. Между прочим, я обращался с подобными расспросами к ракам, имеющим некоторое специальное отношение к людям или иначе — человеко-лягушкам. Раки сообщили мне свои самые свежие наблюдения. Месяц с лишним тому назад около известного вам омута упал в воду, вероятно на суше задохнувшийся без воды, человек. Раки его всего съели дочиста, до костей, и убедились, что человек — лягушка. У них это съедение делается изумительно дружно. Общественная организация, систематичность и разделение труда удивительны и достойны внимания даже нас, рыб. Они так сумеют объесть, что от человека остается один костяк. Хотя подробностей о его строении и формах они не могли сообщить мне, так как лягушка эта настолько превосходит величиной лягушку прудовую, что их рачий кругозор, их поле зрения не позволяли им этого рассмотреть в целом. Но для нас достаточно убедительно, что и в данном случае»…
Окунь предпочел остановиться и не продолжать, так как окружающие рыбы, воспользовавшиеся длинной и умной речью, рассыпались, кто куда мог и кто чем мог закусить, и оставили оратора почти одного с Золотой Рыбкой. Бывает это иной раз и с людьми: от умной речи иного оратора слушатели тоже спасаются иногда в буфете. Рыбы мало-помалу опять собрались почти в том же составе и порядке около Окуня. Мы, люди, в этом споре рыб о том, лягушка ли человек или другое какое животное, могли бы иметь свое собственное мнение, более обоснованное, но вмешиваться в ученые споры о таком предмете, хотя бы и между рыбами, неудобно и, думаем, бесполезно. Торжествующий Окунь нашел необходимым попытаться восстановить добрые отношения со старым Карпом, ем более что и причина-то раздора совершенно отвлеченная. Карп тоже чувствовал, что напрасно слишком погорячился: как бы ни разнились их мнения о человеке, а всё же Окунь — рыба неглупая и обменяться с ним кое-какими рыбьими мыслями любопытно. Конечно, он резковат и глубоко в корень не проникает. С другой стороны, оба они в таком возрасте, что друг другу в смысле глотания не опасны. Словом, оба не прочь были примириться. Карп уже не отдалялся.
— «Вы, почтеннейший Карп, — обратился к нему Окунь, — конечно, извините меня, что я так настойчиво отстаиваю свое личное воззрение на человека — единственный предмет нашего разногласия. Я охотно соглашусь с вами, если дальнейшие наблюдения меня опровергнут, чего не должен считать невозможным».
— «Вы, Окунь, вправе фантазировать о человеке, что вам угодно. Но и я вправе свое мнение считать истиной. Ловко подобранный аргумент не всегда доказательство. Сердиться же считаю унизительным», — примирительно буркнул Карп.
— «Почтеннейший Карп, я всегда благоговел перед вашим глубоким проникновением в основные истины рыбьей мудрости. Все вопросы обследованы вами, кроме вопроса, к сожалению, о человеке, так полно, так всесторонне, формулированы так ясно, неотразимо, что ни один пытливый рыбий ум не мог найти до сих пор ни малейшего аргумента против бесспорности и неопровержимости сих истин. Смею думать, будет так всегда».
Некоторых может смутить, что рыбы разговаривают слишком по-книжному. Перелагать рыбьи разговоры, рассуждения, рыбье понимание на наш человеческий язык весьма затруднительно, поэтому невольно и приходится прибегать в этом случае к языку книжному (отчасти, пожалуй, даже и ученому). На самом же деле рыбьи мысли, представления и суждения, по всей вероятности, должны быть первичны, неясны, слитны и мутны, как мутная вода.
Карпово сердце хоть и рыбье, но не каменное; он плыл уже почти рядом с соперником и самодовольно начал пускать кверху пузырьки. Умный Окунь, желая окончательно утвердить доброе расположение друга и, кстати, показать рыбьей братии остроту своего окунёвого ума, задумал подшутить над простотой старого жирного Линя, который плыл рядом, преобладая своей массивностью над Карпом и Окунем, простодушно жуя зелёную тину и ничего не подозревая.
— «Мы вот здесь горячимся и спорим о человеке, а наш сытейший дядюшка Линь помалкивает и про себя, конечно, издевается над нашей простотой. А вот скажи-ка нам, дедушка, что такое, по-твоему, человек — лягушка или рыба или, может быть, рак»?
Жирный великан не ожидал этого вопроса, вытаращил свои слепые глаза и засопел:
— «Гм… Гм… Быть может, быть может, а впрочем — едва ли, едва ли, едва ли… Быть может, впрочем — едва ли, едва ли»… — бормотал он, очевидно, не сознавая, что бормочет.
Рыбы не выдержали и покатились со смеху, то есть покатились бы, если бы смеялись по-человечьи, но они смеялись по-рыбьи: пускали массу пузырей на поверхность пруда и начали в веселье кидаться вверх и вниз и в стороны. А легкомысленные плотички и верховки подпрыгивали в воздух, упустив из виду летавших над прудом птиц, и некоторые из них — увы! — поплатились за свое легкомыслие. Золотая Рыбка то же не удержалась и пустила два-три пузырька. А старик Линь так и не заметил, что послужил причиной рыбьего веселья и предметом шуток коварного друга.
VI.
правитьМало-помалу все успокоились. Солнце уже более косыми лучами освещало воду, но грело, казалось, ещё сильнее: вода делалась тепловатой.
Окунь нашёл, что общество достаточно занималось его персоной, популярность его среди рыб очевидно возросла. Вспомнил он и о Золотой Рыбке.
— «Золотой Карась, или Золотая Рыбка, жаль, что некоторые непредвиденности прервали нашу беседу. Мы бы просили тебя продолжать сообщение нам твоих наблюдений над жизнью людей, среди которых ты, как говоришь, жил долго. Несколько трудновато нам проверить твои рассказы, но во всяком случае, всё это любопытно. Не скажешь ли нам, что, например, человек глотает, чем ещё, помимо рыб, питается»?
— «Люди едят очень многое: хлеб, овощи, плоды, молоко, яйца, раков, мясо птиц, лягушек и даже зверей».
— «Хм… А что такое хлеб, яйца, молоко и овощи»?
— «Хлеб делают люди из зёрен, их сеют люди в землю, в сушу. Когда из них вырастут колосья, зёрна собирают и пекут из них хлеб — белый и чёрный. Как пекут, я не видала. Мне дети рассказывали, давали крошки — очень вкусно. Что бы зёрна выросли, говорят, нужна и вода. А вода идёт сверху, с неба, — дождь, так они его называют. По небу ходят облака, из них льётся каплями вода. В окно видно иногда бывало. Очень шумит, когда вода льётся с неба, и даже иногда страшно гремит и блестит».
— «Да, когда вода льется, то всегда шумит и гремит, — заметили рыбы. — А что такое небо»?
— «От нас сквозь воду видны вверху какие-то светлые и темные пятна, может быть, это и есть облака. Кажется, оттуда и шумит», — сообщает кто-то из наблюдательных рыб.
— «Значит, эти облака, эти пятна — пруды с водой, если из них льется вода, а всем известно, что вверху над прудом — пустота, а не пруды. Нескладно что-то, — замечает Окунь. — Овощи — что»?
— «Овощи — тоже растения, плоды».
— «Ну, это мы понимаем, у нас у нас есть вроде. Мясо? Конечно, мясо разных животных — тоже понятно, но только»…
— «Теория, по которой все живые существа — рыбы, груба и вульгарна, — заговорил Карп, — Существуют разные роды живых существ, что доказывается самым простым наблюдением: мы различаем от рыб лягушек, людей, коров и лошадей и прочих. Человек, как животное большое и сильное, по всей вероятности, и глотает других животных или объедает их мясо, как, например, раки. Вы согласны с этим, Окунь»?
— «Да, возможно отчасти, но только для лягушки это слишком много».
— «Рыбу, впрочем, люди глотают, как говорит и Золотой Карась. Только мы этого не видали. Где же и как они её достают»?
— «Они ловят рыб удочками, сетями, неводом и разными способами, а потом едят. Впрочем, сначала варят или жарят на огне».
— "Жарят на огне? Что такое жарят? Что такое за огонь? Ни о каком огне мы в воде не слыхивали.
— «Огонь — это очень яркое, светлое, горячее, иногда красное. Он движется, он лижет пламенным языком все, что ему попадается, жжет, палит, пожирает! Дети говорили, что если палец или руку ему подставить, то невыносимо больно, и палец и рука сгорят, и их не будет».
— «Значит, он сожрет, проглотит»?
— «Нет, палец и рука делаются черным углем и отпадают. Я видала из окна, как огонь сжигал человеческие жилища красными языками. Говорили, что тогда погибли и люди, и животные. Смотреть было страшно»!
— «Какой ты ужас рассказываешь! — заволновались рыбы. — Это какое-то чудовище, страшнее большой Щуки! Куда нам деваться, если оно вдруг придет к нам в пруд»?
— «В пруд едва ли огонь может попасть, его вода зальет. Говорят, что только водой его и можно уничтожить, вода — его враг. Только если огня больше, чем воды, то он воду превращает в горячий пар, и вода исчезает».
Рыбам стало не по себе. Они почувствовали от огня невольный мистический ужас.
— «Не знаем мы, что это такое твой огонь на самом деле, — задумался и многознающий Окунь. — Рассказываешь ты о нем разные страхи. Мы знаем только свет и тепло солнца. Похоже ли оно на огонь? Днем оно светло, ночью темнее, холоднее и светит зеленоватым светом. Оно и понятно, что темнее, так как ночью и всюду делается темно».
Рыбка знала, что у людей ночное светило называется иначе: луной, но предпочла промолчать, не возражать рыбьему ученому авторитету.
— «Видали мы тоже по вечерам на берегах пруда кое-где свет, подобный тому, как ты сказываешь. Может быть, это и был огонь. Но только никаких ужасов мы не видали, и никто из нас, рыб, ничего особенного не испытывал, и никто нас в чёрный уголь не превращал. Еще бывает красный свет из глаза страшного чудовища Остроги, о котором я уже тебе говорил. Вот этот свет для рыб страшен. Плавает Острога ночью и страшными звуками пожирает рыб. Иногда она плавает и днем на поверхности пруда, тогда она не кусается и совершенно темная».
— «Это, вероятно, лодка, и на ней люди ночью ловят».
— «Опять люди! Ну, пусть. Она ужаснее Щуки, она пожирает сонных рыб — и самых больших. Ее, опять вот, оказывается, тоже посылают люди — какое темное суеверие! Страшную Щуку сюда никто не посылает, она всюду сама ходит, это мы отлично знаем».
— «Это не чудовище, а лодка действительно и острога. Я знаю от людей и видала. Они все это сами делают для ловли рыб, как сети и невода, это не суеверие, это правда».
— «Золотой Карась, ты можешь верить во что хочешь, но суеверных бредней просим нам не навязывать, — оборвал Окунь резко. — Впрочем, продолжай, — сдержал он себя. — Мы видали, как я уже говорил, людей белых, но видали и темных и других цветов, со странными висячими шкурами и вроде плавников. Что же это такое может быть и отчего у них так изменяются шкуры»?
— «Это не шкуры, это у них называется одеждой. И они их сами себе делают, они их надевают и снимают. Бывают одежды разные, разноцветные и с цветами и травами. Они днем могут несколько раз менять свою шкуру, то есть одежду, особенно дети», — она вздохнула, вспомнила милых деток, пустив несколько печальных пузырьков кверху.
Если бы наши детки видели эти пузырьки!
— «Как люди сами себе делают шкуру? Мы должны и этому поверить, Карась? Правда, мы знаем, как раки меняют свою. Но они ясно утверждают, что новая шкура вырастает на них сама, а не они ее делают, и им бывает даже больно. А людям больно, когда они меняют шкуру»?
— «Нет, должно быть, не больно. Одежды ведь не шкуры, хотя и походят. Они отделены от тела, я видала сама: их можно в одну минуту снять и надеть».
— «А коровы, лошади и другие сами тоже делают себе шкуры»?
— «Не знаю, нет, вероятно. Я не видала, они всегда в одной мохнатой. Люди на лошадях ездят, а от коров молоко берут и мясо. Молоко особенно дети любят, оно белое и жидкое, как вода».
— «Что такое ездить, и как это на лошадях»?
— «Люди ведь не плавают по суше, а ходят и на лошадях ездят. Сядут лошади на хребет, и она на четырех ногах бежит, то есть движется куда угодно, а то я видела еще в экипаже. Дети рассказывали, что и без лошадей можно двигаться, как-то паром. Люди пробуют летать, но еще не очень умеют, но, говорят, хотят непременно хорошо научиться».
— «Да ведь люди не птицы, у них нет крыльев. Лягушки не летают. Даже допустимо, что они не лягушки, а всё же не птицы. Попросту, вероятно, прыгают довольно высоко и, конечно, иногда вспрыгивают на другое животное и прыганьем своим только доказывают свою лягушачью природу. Нам из воды при солнце видать, как иногда высоко могут прыгать и наши прудовые лягушки, — говорил Окунь. — Однако где же люди живут все-таки — в прудах, садках или реках»?
— «Нет же, я говорила уже, что на суше, в домах, которые сами строят из камня и дерева. У них есть еще огромные храмы, там они, говорят, молятся. Но это я сама не понимаю, что такое»…
— «Ну, стало быть, эти храмы и дома наполнены водой, иначе люди в них издохли бы, — возразил Окунь. — Ведь твой домик был же водой наполнен»!
— «Да, верно, аквариум был наполнен водой, но»…
— «А почем же ты знаешь, что за акварием воды не было? Вон, за садком и в садке тоже вода; сидящие в садке рыбы тоже, пожалуй, могут сказать, что в пруду нет воды».
Золотой Рыбке стало очень трудно объяснять дело. Она была уверена, что за стенками аквариума не было воды. Но как это доказать рыбам?
— «Нет же, не было! В воде люди задыхаются, тонут».
Рыбам последнее показалось так нелепым, так смешным, что от рыбьего смеху опять пошли пузыри кверху.
— «Задыхаются в воде?! — вмешались уже рыбы и поменьше. — Ну, Золотой Карась, ты забавник»!
Рыбка чуть не плакала!
— «Послушайте, — заявил старый Карп, не воздержавшись тоже от невольного смеха. — Подождите только, Окунь, возражать. Ведь и вы согласны, что существуют разные роды живых существ. Вы только человека с лягушкой смешиваете. А мы знаем, что разные животные различно переносят и выдерживают воздух или пустоту — одни дольше, другие короче. Выдра, например, очень долго бывает вне воды, даже и в рыбах эта разница есть: карась из нас, рыб, дольше всех может пробыть на суше; конечно, если уж очень долго, то задохнётся. Поэтому мне кажется, что мы можем допустить, что человек может долго пробыть вне воды, может быть — отчего не допустить, долее всех животных. Разумеется, в конце концов, и он должен полезть в воду, чтобы совсем не издохнуть, что мы иногда и в пруду у нас наблюдаем. Кроме того, у людей могут быть и другие пруды».
— «Это возможно, — согласился Окунь, — хотя нисколько не доказывает, что воды в их домах или садках не бывает, чего бы там не врала Золотая Рыбка».
— «Да, разумеется, — согласился и Карп, — нам известно, что, например, лягушки, бывает, надолго вылезают из пруда».
VII.
правитьСолнце значительно склонялось к западу, косые лучи его освещали все предметы в воде невеселым медно-зеленым цветом. Тоской начало по временам сжиматься сердце бедной Золотой Рыбки.
— «А солнечное светлое пятно? — снова начал допрашивать Окунь. — Его тоже, пожалуй, люди сделали»?
— "Нет, не люди. Они говорят, что Солнце неизмеримо далеко и так велико, что земной шар перед ним — как маленькая крошка.
— Земной шар? Какой земной шар?
— «То есть вся суша, вся земля с прудами, реками, морями»…
— "Шар? Значит, суша кругла. Наш пруд не кругл, хотя и окружён сушей со всех сторон. Тогда, значит, люди живут на какой-то другой суше — на круглой.
— «Они живут и на этих берегах, и в других местах. Земля необычайно велика, на ней есть еще реки, огромные моря, наполненные водой, и они гораздо, гораздо больше вашего пруда». — Рыбка остановилась.
Окунь скосил на нее свои глаза.
— «Наш пруд в два дня не оплывёшь от верхней мельницы до нашей. А вон взгляни кверху: Солнце не больше крупного карася. Так как же оно, маленькое пятно, — больше нашего пруда и суши, окружающей его, на которой, по твоим же словам, и еще есть пруды, и больше нашего, и на которой тоже живут твои умники люди и другие животные? Ты подумай, какую ты чушь городишь»!
Рыбка изумилась.
— «Суша очень велика, я сама видела из окна, сквозь стенки аквариума. Только люди говорят, что Солнце еще больше. Они говорят, что некоторые звезды, светлые точки на небе, видные только ночью, больше еще Солнца».
— «Да, как видно, люди твои, не краснея, врут».
— «Ничего, продолжай, — нашел нужным поддержать Рыбку старый любознательный Карп. — Забавно! Почему же люди думают, что солнечное светлое пятно и звезды больше суши и пруда? Как же до таких штук они додумываются»?
— «О, они всё меряют и разузнают. У них есть разные мерки. И для этого они выдумали и делают себе особые глаза, то есть вроде глаз, которыми они могут очень-очень далеко видеть. У них еще есть другие глаза, ими они могут видеть самые маленькие предметы — чего совсем не видно. Даже около нас в пруду есть малюсенькие существа, их ни вы, ни я не видим своими глазами, а люди в эти самодельные глаза видят и называют их мудрено как-то».
— «Чего мы не видим, того и нет. Ты от людей все это слышала или сам выдумала»? — уже холодно спросил Окунь, видимо начиная терять терпение.
— «Да, я узнала все от людей, но и сама многое видела. И кроме того, на рисунках и картинах много видела. Все наши комнаты увешаны были картинами, и на них многое так хорошо было изображено — и всякие животные, и люди, и растения. И я теперь вижу, что они всё верно рассказывали и нарисовали: там нарисованы и вы все, и очень похоже, и Карп, и вы, господин Окунь, и все, и щуки».
Рыбка опять остановилась, смущенная все более и более вытаращиваемыми глазами окружающих рыб. Даже ласковые вначале плотички отдалились от нее, глазки их смотрели холоднее, если еще не враждебно.
— «Какая-то необычайная смесь фантазии с выдумкой», — недоумевающе проговорил Карп.
— «Да, странное существо, неосмысленное, невежественное, суеверное, почти безумное, — заметил Окунь. — Хотя местами в безумных словах его блестят как будто искорки неведомых истин. Удивительное существо».
Неосмысленная Рыбка могла бы сказать многоумному Окуню:
«Да, мой водяной друг, на свете есть много такого, что и не снилось твоей рыбьей мудрости».
— «Откуда же он, наконец, на самом деле — этот Золотой Карась или Золотая Рыбка, как он называет себя»? — спросил Окунь.
Плотички повторили, что они встретили Золотую Рыбку около светлой холодной воды, вливающейся в пруд, у корней трех елей. Это не так далеко отсюда, за теми вон большими корягами и ямами, где живут черные налимы, и недалеко от мельницы. Умный Окунь предложил туда плыть, авось там найдут разгадку этой таинственной Золотой Рыбки, авось и в ее бреде поймают хоть какую-либо нить к разъяснению беспокойной тайны. Золотую Рыбку снова просили продолжать рассказывать. Рассказами ее о людях были все-таки крайне заинтересованы, хотя они и казались рыбам невероятными. Если слова ее и бред, то все же любопытный и интересный. Самого ученого скептика Окуня рассказы Рыбки завлекали, он только из ученого упорства не хотел этого выказывать.
— «Ты не смущайся, Золотой Карась, что мы несколько недоверчивы, то есть не легковерны, мы очень желаем слушать».
Все насторожились опять.
— «Верьте или не верьте, а я ничего не прибавляю, я говорю правду. Люди действительно умнее всех, они так много знают и умеют, даже дети их знают больше нас, рыб».
— «Это головастики-то»? — опять не утерпел Окунь.
— «Я уже говорила: они изображают и себя самих, и животных на картинах. Они даже из камня делают и людей, и животных — как живых. Это не живые, но только совсем похожи на живых, не двигаются, не едят ничего и не умирают никогда».
— «Как же это возможно — делают из камня, как живых, людей?! Или люди тебя обманывали, или ты сама себя обманывала. И мы встречаем иногда на дне пруда, где вода течет быстро, камни, очень похожие на рыб. Но ни одна из рыб, даже самый маленький малёк, самый глупый Налим не скажут, что их делают рыбы, не примут камень за живую рыбу. А твои люди оказываются глупее какого-нибудь Налима. Эти всемогущие лягушки, оказывается, всё могут. Пожалуй, и нас, рыб, они делают и пускают в воду»?
— «О, нет, рыб они не делают, они говорят: рыбы родятся из икры».
— «Это правда: рыбы из икры, — заговорили рыбы, — и лягушки тоже»…
— «Да, рыбы из икры, — подтвердил Окунь. — Здесь в твоих словах проблеснула настоящая истина, ибо и ты — рыба и чутьем поняла истину. А воду, пруд, плотину, сеть, колючих червей, острогу — и это всё люди делают»?
— «Опять не всё. Плотину, мельницу, сеть — люди, а»…
— «Относительно сети или невода, — вмешался Карп, — возможно допустить как предположение, что, может быть, их делают и люди из каких-либо растений: невод очень похож на гигантскую живую водоросль; делают же колюшки себе гнезда. Но допустим как гипотезу, тем более что около невода и сетей замечали присутствие людей».
— «Очень сомнительное предположение, — возразил Окунь. — А откуда все ж таки всё прочее — вода, пруд, разные животные, растения, солнце, — если их не люди сделали? Они ведь самые высшие существа в мире и так всемогущи. Надо считать, что, пожалуй, и это всё — дело их рук».
— «Нет, это не так. Люди верят в высших себя существ. Они верят, что мир — земля, вода, солнце, животные, рыбы, растения, они сами и весь мир — все создано Могущественнейшим Величайшим Существом. Впрочем, не все верят».
— «А, значит, есть между ними и умные, мыслят здраво, по-рыбьи, — обрадовался ученый Окунь. — Любопытно, однако ж, что это еще за Существо»?
— «Что я слышала об этом Великом Существе от людей, я всего не могу вам передать, мне и самой не все ясно и понятно. Вы сомневаетесь в моих рассказах о людях, с которыми я жила и которых знаю, то как же я буду говорить о Существе Неведомом»?.. — грустно промолвила Золотая Рыбка.
— «И не говори. Мы много слушали тебя, теперь и тебе полезно послушать нас, рыб, Золотое Существо. В твоем уме что-то спуталось и перемешалось. Ты нам выдаёшь за истину нечто невозможное, несуразное, почти безумное. Мы не можем верить тому, чего не знаем, не понимаем и познать не имеем возможности — словом, что неразумно. Мы, рыбы, познаем мир опытом и наблюдением: что мы видим то есть и тому верим, к чему прикасаемся — то познаем. Жеванием мы исследуем качество: мягко или твердо, вкусно или невкусно и годится ли для глотания. Нюханием мы познаем, как пахнет: вредно или нет, приятно или неприятно. Бывают, например, темные или белые жучки или личинки — не поймешь, с очень приятным и вкусным запахом (не хлебную ли насадку разумел Окунь?), но глотать их не следует — они колючки. Колючки вообще же познаются прикосновением. Узнаем мы также, что больно, а главным образом наблюдаем, что опасно, и того избегаем всеми силами. Таковы основы познания всего, что есть; помимо их, ничего знать нельзя и ничего, по всем вероятиям, и нет. Мы вправе предполагать, что и у людей, вероятно, много общего с лягушками, так как они отґ носятся к роду лягушек. Опытом мы знаем, что рыбы родятся из икры, как и ты знаешь; знаем, когда рыбы должны метать икру и где. Лягушки тоже из икры, а стало быть, и все прочие животные, а люди, как лягушки, и тем более. Растения — из усиков и семечек, тоже вроде икры. Пруды от реки и других прудов. Наш пруд исходит от верхнего пруда, а от нашего шумит нижний пруд и так далее. Особенно это можно наблюдать после зимы, самого страшного времени для рыб, когда в прудах мы почти задыхаемся. Мы не знаем, что тогда бывает на суше. Прудовая жизнь снова закипает, когда с шумом и грохотом раскалывается вверху каменная вода и все куда-то несется, и в воде делается совсем мутно. Много тогда гибнет рыбы. Только опытные рыбы спасаются, спрятавшись в ил, в ямы и на дно. Ужасно! В это время с особенным остервенением жрут нас невода и всякие твари, вроде наметок. Вода из нашего пруда почти вся уходит в нижний пруд, а к нам приходит из верхнего пруда. Оттуда же приплывает много новых рыб и, кроме того, наносит много илу, дерев и коряг, из которых образуется новая плотина. И мы ясно видим, что она делается сама собою, как, вероятно, и решительно всё, а не люди делают, хотя их и видят иногда на берегу, и уж, разумеется, не страшная Щука, как верят бестолковые налимы. Конечно, все делается из чего-нибудь, как рыбы и животные всякие из икры. Но из чего вода, солнце, суша — мы не знаем и знать не можем, да и незачем. А только все делается само собою. У всех нас, рыб, есть еще одно основное непреложное и неґ опровержимое убеждение, проверенное опытом, что в пустоте, вне пруда, жизнь невозможна и что ни одно существо, к какому бы роду оно ни принадлежало, без воды и вне воды долго жить не может, что отчасти подтверждается и твоими рассказами. Все же россказни вроде того, что в надпрудной пустоте, на суше, есть какая-то особая жизнь, что человек — выше рыб существо — умнее их, что он создал мельницы, плотины, воду и чуть ли не самих рыб и прочее, и прочее, есть бредни и сплошное суеверие, достойное самой грубой и невежественной рыбьей черни. Крупные умные рыбы должны стоять выше этого. Всё, что противоречит рыбьему опыту и разуму, должно быть отвергнуто. Таковы основы познания. Помимо их, знать ничего нельзя, да ничего, по всем вероятностям, и нет. И если бы сам человек, со своим воображаемым совершенством, превратился в рыбу и передал нам о себе все, что ты рассказываешь, то и тогда мы, не имея возможности проверить его показаний, не поверили бы ему и не должны были бы верить, если мы умные рыбы. Очень жаль, что ты, Золотой Карась, своими рассказами не рассеиваешь суеверия, а еще более укрепляешь. Мы, судя по твоему интересному и красивому виду, вправе были ожидать чего-либо более возвышенного, просвещающего наш разум и — увы! — обманулись. Твой рыбий ум или еще недостаточно развит и в нем преобладает еще фантазия, или в тебе зарождается опасное безумие. Мы зла тебе не желаем, я сказал, и, конечно, глотать не станем, но наш дружеский совет: не распространяй ты своего суеверного вздора. Рыбы уже заражены суевериями, а наслушавшись твоих россказней, так уверуют в людское совершенство, что из одного любопытства стаями начнут выкидываться на сушу, особенно неопытная молодь и рыбешка. И кроме гибели ничего там не встретят, и весь рыбий род вконец может сгинуть, — последнее было сказано весьма серьезно и почти с грустью. — И чем ты докажешь истинность своих слов? Чем»?
— «Чем докажешь, что правду говоришь»? — заговорили кругом все рыбы.
— «Чем докажешь, чем»? — завопили со всех сторон. Под водой пошел гул, и на поверхности пруда образовалась почти пена от поднявшихся пузырей.
— «Чем, чем»? — пищали и плотички, они уже совсем сторонились и чуждались Рыбки и не подплывали к ней. Глазки их, вначале казавшиеся ласковыми, сделались холодными рыбьими глазами, совсем враждебными.
Что могла Рыбка отвечать? Что сказать и чем доказать истину своих слов?! Не могла же она сказать рыбам: пойдите сами на сушу к людям, поживите с ними, посмотрите и узнаете? К счастью Рыбки, многое в человеческой жизни, особенно в жизни человеческого духа, по существу ее рыбьей природы было недоступно её пониманию. Как отнеслись бы к ней умные рыбы, если бы она вздумала рассказывать им о государственном устройстве, литературе, поэзии, о разных научных и технических открытиях и изобретениях — телеграфе, телефоне, фонографе и тому подобном? Да прибавила бы к этому краткий обзор истории философии, не говоря уже о религии, о бессмертии души? Полагать надо, что умные рыбы, не дослушав, сожрали бы ее как существо вредное и в пруду опасное по своему безумию. Грустно стало бедной Золотой Рыбке, тяжело на сердце. Одиноко и пустынно стало около нее, водяным холодом повеяло от рыбьих душ, окружавших её. Вначале ей показалось хорошо в пруду, ее привлекали простор воды, водные дали, невиданная красота растений, общество веселых рыбок. Ей уже не хотелось было снова возвращаться на сушу и в тесном аквариуме коротать свою жизнь: в пруду просторнее, вольнее, веселее. А теперь с тоской вспоминала она людей, вспомнила своих друзей, дорогих милых деток, их ласковые милые глаза — нет на свете ничего привлекательнее и дороже добрых человеческих глаз, они к себе притягивают. К людям бы опять! Ей сжало душу или то, что рыбам полагается иметь вместо таковой, от мысли, что она никогда больше не увидит людей, не увидит ласковых синих детских глазок! Ей, увы! — суждено навсегда остаться в этом мрачном пруду, среди холодных собратьев и, вероятнее всего, погибнуть в пасти какого-нибудь собрата-чудища.
— «Нет, нет. Люди — существа прекрасные, дивные. У них любовь ко всем, они добрые, они стараются никому не делать зла, — сквозь слезы говорила Золотая Рыбка».
— «Да полно, уж так ли они и добры, эти твои люди? Однако же ты сама говорила, что они, эти добрые люди, пожирают и мясо животных, да и нас с тобой. Только как-то там жарят нас на огне? Не знаю, может быть, это и приятно, когда тебя жарят, но, думаю, от этого жаренья не легче тому, кого собираются пожирать», — холодно проговорил Окунь.
Что было возражать?
— «Ах, да. Есть и у людей, по их рассказам, много зла и злых. Когда человек делается злым, он, говорят, бывает хуже животного, хуже зверя, он ужасен».
— «А-а! Вот как! — подхватил Окунь. — Если хоть отчасти поверить всем твоим россказням, то добрые люди окажутся злейшими существами и над водой, и в воде. Они всякими выдумками, по твоим же словам, ловят нас и пожирают, пожирают и всех других животных, всех и всё истребляют. Не пожирают ли, кстати, и друг друга? Удивительно, как твои добрые друзья тебя-то, бедный Карась, не сожрали? К счастью, все это и всякие изображаемые совершенства, приписываемые человеку, — совершенный вздор, бред, плод безумной карасиной фантазии. Лягушка лягушкой и останется, до какой бы величины они ни раздулась, и ее лягушачьему уму не возвыситься до ума разумной рыбы».
Некоторое время все молчали…
Из своего тесного аквариума Золотая Рыбка не могла видеть и наблюдать всех ужасов человеческого зла. Ей, пожалуй, во многом и многом стало бы стыдно за человека перед рыбами.
— «Но, право же, все-таки между людьми много хороших и добрых, — несмело начала снова Золотая Рыбка. — Много таких, которые не едят никаких животных, а едят только хлеб и растения. Есть такие люди, что никому не делают зла, ни животным, никому, а всем желают добра. Сами умны и добры и других учат быть добрыми и всех, всех любят. За это, впрочем, многих из них злые люди убивали. Был на земле у людей один»… — но Рыбка, слышавшая о нем от людей, не стала ничего говорить непонимающим рыбам.
— «Опять — добрые, злые, никого не едят! Наше рыбье зло и добро проще. Добро — если я кого заглотаю, и зло — если меня заглотают. Впрочем, это не совсем касается почтенного Карпа с братией, — улыбнулся Окунь, — да может быть, линей да еще кое-кого. Они ведь считаются постниками и скоромного не кушают, а питаются травками, корешками, илом и разве-разве червячками. Хотя, не в обиду будь сказано, едва ли утерпят и не соблазнятся оскоромиться, если какой-нибудь жирный малёк или вьюнок сам в рот просится. О линяющих раках уж не говорю. Для прочих же рыб, не постничающих, правило жизни таково: когда сыт, то никого больше не глотай; глотай меньших себя, а равных себе не тронь, ибо все равно проглотить не сможешь; а потому будь с равным обязательно миролюбив; больших же себя не пробуй, так как они сами могут тебя проглотить. Когда встретишь больших рыб — почтительно уступай дорогу, то есть прячься, улепетывай и уплывай скорее, не справляясь, травоядны они или рыбоеды и сыты или нет. Избегай глотать колючих червяков, мушек и рыбок — бывают и такие. Умей догадаться, что такое невод, сеть и прочее, не зевай и не заплывай — словом, о себе всегда промышляй. Вот наша рыбья мораль, милейший Золотой Карасик, да и у всех тварей и у людей», — закончил авторитетно умный Окунь.
По спине Золотой Рыбки пробежал холодок от такой рыбьей морали.
VIII.
правитьВ воде всё делалось темнее и мрачнее. Солнце совсем близилось к закату. Его косые лучи все освещали зловещим медно-красным светом, тени делались чернее. По указанию плотичек подходили к тому берегу, где они встретили Золотого Карасика.
— «Я не знаю, что уже говорить вам, — заговорила дрожащим голосом Золотая Рыбка. — Вы ничему, ничему не верите, всё считаете выдумкой, о чём бы я ни рассказывала и ни говорила. А что я рассказывала — всё-всё сущая правда, я даже многого и не могу вам передать, что у людей на суше видела и о чём слышала, многое было мне совсем даже непонятно и странно. Но их жизнь поистине изумительна, и представить не можете, как все хорошо у них. Нет слов выразить, как прекрасна их музыка, их пение. Вся душа дрожит от радости и какой-то печали. Точно делаешься птицей или летишь куда-то выше и выше, и всех хочется любить. О нет, нет, вы не правы. Если бы вы знали, как вы не правы. Люди — существа высшие и умнее не только рыб, но и всех живых тварей на суше и в воде. Люди»…
— «Послушай, Золотой Карась, безумная рыба! Воздержись, предупреждаю тебя. Что если, неровен час, услышит тебя страшная Щука! А она вот действительно по праву может считаться существом высшим всех нас», — мрачно проговорил Окунь.
А Щука, как видно, была легка на помине. Кругом все заволновалось, все шарахнулись, и большие, и малые, по зарослям, в ямы и ил, кто куда поспел и мог. Под водой загудело, и перед замертво испуганной и беззащитной Золотой Рыбкой предстало невдалеке чудовище, огромное, темное, аршин около четырех, страшное и не только беззащитной маленькой Рыбке. Алчная, жадная пасть со сверкавшими зубами и почти белые, уснувшие глаза… Один глаз особенно зловеще зыркал, освещенный уходящим солнцем.
— «Кто там пищит о людях? — неописуемым голосом захрипело чудище. — Это ты, блестящая тварь? Ты знаешь людей? Нет, вот я их знаю: у меня в затылке сидят их зубы. Они сожрать меня хотели, я не далась. Я знаю людей. Я сильный страшный зверь. У меня звериный закон: я всё, что шевелится, всё пожираю. Я сильна, я вольна всё пожирать. Я не отдам никому своей звериной воли! Всякого, кто поперек дороги, сожру. Пусть-ка меня кто сожрет! Слышь ты, подавай мне человека, — я человека сожру. Слышишь, блестящий червяк, я тебя сейчас сожру… Не шевелись, паршивый мормыш (здесь, в значении — мелочь вообще, хотя обычно мормыш — это мелкий рачок)сь, в значении — мелочь : ерега большущую щуку…, что у людей на суше видела и о чём слышала, многое людей, не увидит лас! Смирно, болотная слизь»! — хрипело, всхлипывая, свирепое страшилище.
Рыбка была ни жива, ни мертва. Спасаться было негде. Уже в открытой пасти искрились зубы, уже морда придвинулась. Похолодевшая в ужасе Рыбка, совершенно в забытьи, бессознательным неудержимым порывом ринулась кверху и, описав в воздухе дугу, упала на берег около аквариума.
IX.
правитьСидевший на берегу близ воды Колька вскрикнул и моментально накрыл её своим решетом — пригодилось и Колькино грязное растрёпанное решето.
Трудно описать радостный крик детей, скорее визг. Они ещё не сразу поняли, в чем дело… Под решетом блестела Золотая Рыбка, лежала смирно, только раскрывала и закрывала ротик. Надя подвела под решето свои руки, тонкими, мягкими, нежными пальцами захватила осторожно в пригоршни Рыбку и бережно перенесла в аквариум. Он был наполнен до половины водой. Его уже собирались выполоскать в последний раз и нести домой. Решительный Лёва предлагал разбить его:
— «Зачем аквариум, когда Рыбки нет»?
Солнце уже совсем садилось, и смеркалось. Дети, печальные, собирались уже возвращаться домой — и вдруг. Радости их конца не было, не знали, какими нежными именами назвать Рыбку. Дети только никак не могли объяснить возвращение Рыбки. Некоторые из них думали, что, погуляв в пруду, Рыбка сама захотела к ним вернуться на ночь, — какая она умная!
Петька же сообщил, что видел у берега большущую щуку…
— «Ну, тогда понятно, как»…
— «Хорошо, что мы еще не ушли. Как хорошо»! — наперебой вскрикивали радостно дети. Папа на этот раз был с ними. Торжественно, тихо, осторожнее еще, чем утром, понесли аквариум домой. Надя своим беленьким передником накрыла его, чтобы Рыбке было спокойнее.
Ах, как стало всем хорошо!
Принесли Золотую Рыбку домой и поставили на прежнее место в угловой. Когда сняли фартук, Рыбка стояла смирно, по-прежнему раскрывая и закрывая ротик. Прибавили свежей воды. Пробовали покормить — она ничего не ела. Дети нашли, что цвет ее чешуи как будто немного побледнел, — побледнеешь! Наконец, Рыбка опомнилась, поняла, что она опять дома, опять у людей и их милых детей, и это не сон. Страшный сон был в пруду…
Золотая Рыбка повернула хвостиком и стрекнула несколько раз из угла в угол, обогнула аквариум и остановилась посредине. Потом стала подплывать к стенкам вплотную, тыкать носиком, как бы желая поближе рассмотреть детей и людей и увериться, точно ли это они.
Вечер прошел шумно и радостно, вдали блестела зарница, кто-то играл на рояле. Золотая Рыбка опять услышала человеческую музыку. Она замерла на месте, заслушалась. Ей опять захотелось всех любить. Ей стало жаль и людей, и всех тварей, и рыб — особенно никого не любящих холодных рыб.
За чаем было тоже очень шумно и весело. Всякому из детей хотелось рассказать, что и как он переживал в этот знаменательный, почти трагический день. Лёва настаивал, что он прав, что Щука чуть-чуть не заглотала Рыбку. Он ведь говорил тогда, что Щука ее съест. Надя не могла и подумать, что Рыбка сама вернётся.
— «А что, если бы мы ушли раньше Рыбки, — испугался вдруг Ваня, — вот ужас-то»!
Сидели и говорили дольше обыкновенного. Наконец мало-помалу все опомнились и пошли спать. Лёнчик попросил у няни молока, выпил полкружки и заснул до утра. Заснули и другие дети, по временам нервно вздрагивая и вздыхая во сне.
Спите спокойно, дорогие, милые детки! Храни вас Бог!
1908 г.
«Подводная быль» написана Васнецовым в 1908 году, когда старшей его дочери, Татьяне, исполнилось 29 лет, а младшему из его детей, Володе — 19, и воспринимается как своеобразное обращение к повзрослевшим детям. Включенные в сказочное повествование рассуждения о добре и зле, о человеке и его месте на земле делают сказку почти философской. Прототипами персонажей сказки стали пятеро детей художника.
В 1914 году «Подводная быль» была издана отдельной книгой тиражом 500 экземпляров. Виктор Михайлович дарил эти книги близким людям.
Источник текста:
«Подводная быль»: Рассказ о том, как золотая рыбка попала в пруд и что с ней там произошло. — М., «Товарищество скоропечатни А. А. Левенсон», 1914 г. 64 с. Силуэтные иллюстрации автора.