Фредерик Буте.
Повесть о диком человеке с набережной Пей-Чернила
править
В месяце Квазимодо 19… года, в 8 часов 10 минут вечера господин Вьюн, начальник отделения и отец семейства, ужинал с женой и четырьмя детьми в своей комфортабельной столовой в квартире, занимаемой им в четвертом этаже дома № 3 на набережной Пей Чернила, в квартале Изюмины. У стола прислуживала молодая девятнадцатилетняя горничная Анна, недавно только приехавшая из провинции. Она только что поставила на середину стола дымящееся блюдо перепелов с капустой, как вдруг произошел тот первый феномен, который повел за собой целый ряд самых необыкновенных событий, когда-либо случавшихся среди цивилизованной нации и страстно взволновавших умы всех народов, остановив правильное течение всех дел, породив самые глубокие религиозные, политические и финансовые пертурбации, подняв с головокружительной быстротой тираж всех газет, — пока наконец не наступила столь желательная развязка, принесшая облегчение всему миру.
Вот в чем состоял этот феномен. Внезапно, без всяких признаков, по которым можно было бы предвидеть катастрофу и предотвратить ее, большой выкрашенный в белую краску крюк, на котором висела лампа, освещающая стол, сорвался с того места на потолке, в которое он был ввинчен с незапамятных времен, и лампа, лишенная своей поддержки, обрушилась на стол и, сама разбившись вдребезги, своей огромной тяжестью уничтожила перепелов с капустой, искрошив на мелкие кусочки блюда, расколола стол на две половины, разбила все стаканы и разбросала кругом массу твердых и жидких, горячих и жирных тел, засыпавших своими осколками всю семью господина Вьюна.
Вслед за тем из отверстия, образовавшегося в потолке, вытек целый литр какой-то зеленой пенистой, вонючей и тягучей жидкости, а на столе начался пожар от воспламенившегося керосина, но господин Вьюн не растерялся, скинул сюртук и затушил им огонь, что, конечно, не могло не подействовать разрушительно на его одежду. Само собой разумеется, что мирная семья, покой которой был столь неожиданным образом нарушен, пришла в состояние неописуемого ужаса и удивления. Госпожа Вьюн упала в обморок, а ее младший ребенок — головой в камин, вследствие чего остался калекой на всю жизнь. Горничная Анна побежала за полицейским, а барышни, во главе со старшей сестрой, недавно вышедшей из пансиона, стали испускать ряд пронзительных криков.
Когда огонь был потушен, господин Вьюн, вне себя от бешеного и вполне понятного гнева, закричал:
— Это снова проделка этой скотины над нами! Как он смеет так обращаться с человеком с моим положением!
Эти слова относились к целому ряду незначительных эпизодов, происшедших в последние дни, и содержали намек главным образом на недостойное предостережение (смотрите ниже), исходившее, по всей вероятности, от вышепоименованной «скотины», то есть от квартиранта, который жил над ними. С этими словами господин Вьюн, как был в брюках с подтяжками, сбежал вниз по лестнице и силой привел наверх привратницу Армандину Трость, которая хотя и не могла не констатировать свершившегося факта, но сделала это с очевидной неохотой, не обнаружив при этом того негодования, которое можно было бы ожидать от нее при данных обстоятельствах. (Впоследствии было доказано, что она пристрастно относилась к квартиранту, жившему на пятом этаже, так как он служил для нее источником определенного ежемесячного дохода.) Она даже осмелилась высказать предположение, что это просто несчастная случайность, каких бывает так много, но господин Вьюн немедленно разбил ее теорию, указав на вышеупомянутое предостережение, какое заключалось в дощечке, сделанной из твердого дерева, на которой раскаленным железом были выжжены следующие слова: «Запрещается под страхом наказания играть на рояле „La Priere d’une Vierge“».
Неизвестно, каким образом эта дощечка очутилась два дня тому назад на рояле, где ее нашла мадемуазель Аделаида Вьюн. Она, как известно, только что вышла из пансиона и, желая завершить свое музыкальное образование, посвящала часы своего досуга — около одиннадцати часов в сутки — изучению этой известной пьесы, столь не понравившейся автору надписи на дощечке. Само собой разумеется, что никто не обратил ни малейшего внимания на эту дерзкую выходку, и мадемуазель Аделаида продолжала неослабно совершенствоваться в своем искусстве, а ее отец затаил в себе злобу против верхнего жильца, которому он приписывал по разным признакам, о каких будет сказано ниже, это оскорбительное сообщение. Ничем не объяснимое падение лампы, в котором все члены семьи усматривали обещанное наказание, вполне подтверждало это мнение. «Таким образом, оба события, вытекая одно из другого, свидетельствуют о том, что они произошли из одного и того же источника», — говорил господин Вьюн привратнице Армандине Трость, излагая свой взгляд на дело. На это означенная почтенная особа молча покачала головой и ушла к себе вниз. После этого вечер прошел без дальнейших инцидентов.
На следующий день господин Вьюн с клокочущей злобой в груди отправился к комиссару полиции господину Шиповнику — тому самому, который играл такую значительную роль во втором акте драмы. Почтенный администратор выслушал с большим интересом рассказ господина Вьюна, обещал подать рапорт о случившемся в комитет общественной гигиены и посоветовал господину Вьюну дать делу законный ход. Господин Вьюн вполне с ним согласился и, простившись с господином Шиповником, отправился в свое министерство, где, смакуя каждое слово, рассказал по очереди всем своим сослуживцам о неслыханном оскорблении, нанесенном человеку в его положении. Все чиновники министерства, начиная от главы его и кончая последним писцом, принялись страстно обсуждать этот вопрос, ожививший однообразную скуку и томительное бездействие их рабочих часов.
Господин Вьюн возбудил дело. Прежде всего судебным приставом, господином Бакланом, проживавшим в доме № 1 по улице Гвоздь в Стене, был составлен протокол.
Господин Вьюн предъявил требование об уголовном преследовании и одновременно о взыскании вознаграждения за причиненные убытки, но обвиняемый квартирант ничего не ответил на вызывные повестки.
Туг случилось новое происшествие, потребовавшее нового протокола и присовокупившее новое, еще более важное обвинение к уже существующему и упомянутому в жалобе. 17 мая утром горничная Анна, войдя в темный чулан, служивший складочным местом для сундуков и всякого хлама, заметила на потолке какие-то перепутавшиеся нити, которые она с первого взгляда приняла за паутину. «Вот те на! — подумала она. — Надо снять ее поскорее, а то барыня забранит». Она принесла щетку на длинной палке и стала снимать ею паутину, но все ее старания были тщетны, так как нити оказались столь крепкими, цепкими и упругими, что не поддавались ее усилиям их смести; они выходили из потолка и разрушили во многих местах штукатурку, при малейшем прикосновении падавшую обильным дождем на голову горничной. Та, удивленная и слегка взволнованная этим странным инцидентом, пошла за своей барыней и возвратилась в чулан в сопровождении этой почтенной матроны и мадемуазель Аделаиды, не одолевшей своего любопытства и для удовлетворения его оторвавшейся даже от своей пьесы «La Priere d’une Vierge», которую она разучивала на рояле. С помощью стула и свечки им удалось удостовериться, что они имеют дело с разросшимися корнями какого-то неизвестного им дерева, и они решительно опровергли мнение Анны, принявшей нити, свисавшие с потолка, за волосы самого Сатаны. Удивлению трех женщин не было границ, и горничная полетела что есть духу в министерство сообщить новость господину Вьюну.
Господин Вьюн, задыхаясь от бешенства, поспешил возвратиться домой в сопровождении своего товарища и друга господина Варнавы Кувшина, известного публициста и репортера в газете «Среди бела дня», успевшего уже поместить в своей газете небольшую заметку по поводу первого события, происшедшего у господина Вьюна. Они оба зашли предварительно на улицу Гвоздь в Стене за судебным приставом Бакланом, которому они рассказали о новом оскорблении, нанесенном господину Вьюну, «человеку с его положением». Составили протокол; молодая Анна не могла удержаться, чтобы не разболтать о случившемся всем своим друзьям и знакомым, уже осведомленным о первоначальных событиях, и таким образом эта история вмиг стала сразу известна не только всему кварталу Изюмины, но и жителям всех соседних улиц. Любопытство по поводу таинственного квартиранта, живущего на пятом этаже дома № 3 на набережной Пей Чернила, было напряжено до последней степени, и на его счет носились уже самые фантастические слухи, основанные на его упорном молчании на вызывные повестки господина Баклана и на многих других странностях, замеченных еще раньше и являющихся в самом деле незаурядными. О них поверяли друг другу с загадочными ужимками и многозначительным недоговариванием, придававшими всему этому делу еще большую таинственность. Со своей стороны, господин Вьюн, сильно приукрашивая факты, рассказал о новом событии в своем министерстве, где его сослуживцы разделились на партии и держали пари на крупные суммы о причинах подобных феноменов — одним словом, все чувствовали себя накануне великих событий.
Однако на следующий день на второй странице газеты «Дальновидное око» появилась довольно длинная статья под заглавием: «Мнимая тайна набережной Пей Чернила», успокоившая немного взволнованные умы. В этой статье Варнава Кувшин, тщательно скрывая свою фамилию под анонимной подписью, сообщает подробные сведения о загадочном жильце, виновнике возникшего шума. По его словам, это был мизантроп, никогда не выходивший на улицу, не принимавший у себя ни мужчин, ни женщин, ни детей, не получавший писем и запретивший раз и навсегда привратнице пускать к себе кого бы то ни было, за исключением поставщиков провизии, под тем предлогом, что он погружен в глубоко научные занятия, имеющие целью доказать существование Бога. По мнению господина Кувшина, было весьма вероятно, что он не получил вовремя повесток господина Баклана и потому на них не ответил. По всей вероятности, писал далее Кувшин, он в конце концов все-таки явится в суд. Его фамилия — Дюбуа, и его знавали многие почтенные лица (автор как будто намекал на то, что он сам состоит в числе почтенных людей, знававших господина Дюбуа), и, в общем, он едва ли мог быть виновником происшедших событий, ввиду чего обвинения, возведенные на него, были в достаточной степени легкомысленны и голословны. Господин Кувшин сразу угадал жгучий интерес, кроющийся в этом таинственном деле, и своим ясным, деловым умом взвесил громадные выгоды, которые можно было извлечь из него при умелом с ним обращении, и ложными и неопределенными сведениями, которые он сообщал в своей статье, удовлетворил любопытство публики и обманул прозорливость своих собратьев по перу, как сыщик, вечно подстерегающий всякие сенсационные события. Он сумел привлечь на свою сторону и госпожу Армандину Трость, с которой, как рассказывали злые языки, он даже вступил в интимные отношения, вкрался в доверие господина Вьюна и подружился с судебным приставом Бакланом и комиссаром полиции Шиповником, усердно сражаясь с ними в карты. Таким образом, этот ловкий человек, следуя указаниям своего гениального ума, подготовил почву в ожидании того недалекого будущего, когда настанет час затрубить во всю мочь могучую фанфару, которая должна была, по его расчетам, прогреметь на всем земном шаре, пробуждая эхо в самых его отдаленных уголках, разжигая в читателях его газеты страстное желание узнать продолжение истории, создать ему самому, господину Кувшину, славу «короля репортеров» и превратить газету «Среди бела дня» в яркое зеркало, отражающее во всей их полноте текущие события, причем расходилась бы она в десять раз в большем количестве экземпляров, чем остальные соперничающие с нею листки.
Настал день, в который так называемый Дюбуа должен был предстать пред представителями правосудия своей страны. Этот день настал, но Дюбуа не пожелал явиться. За неявку без уважительных причин он был заочно приговорен к возмещению господину Вьюну убытков в размере десяти тысяч франков, и в установленный законом срок господин Баклан уведомил его о решении суда через посредство женщины, находящейся в его услужении (в данном случае через привратницу Армандину Трость).
Получил ли Дюбуа бумагу и если и получил, то прочел ли ее — никому не было известно. Во всяком случае, он поступал так, как будто и не получал и не читал ее, то есть не подал и признаков жизни. Между тем в темном чулане корни все больше разрастались и иногда, в особенности когда раздавались звуки «La Priere d’une Vierge», через отверстие в потолке столовой текла зеленая и вонючая влага прямо на обеденный стол господина Вьюна, упорно отказывавшегося питать свое тело в другой комнате, так как он считал подобную уступку неизвестному врагу несовместимой с достоинством человека с его положением.
Не можем не упомянуть о необыкновенно сметливом уме, который обнаружила при этом молодая горничная Анна. Она сумела воспользоваться настроением публики, разгоревшейся любопытством вследствие процесса господина Вьюна, и скопила себе порядочную сумму денег тем, что в отсутствие своих хозяев впускала любопытных в квартиру и позволяла им за единовременный взнос в размере одного франка смотреть на отверстие, образовавшееся в потолке, и на корни в чулане. За добавочную плату в размере еще одного франка она предоставляла право потрогать рукой и то и другое; один англичанин приобрел за десять франков небольшой отросток корня, имевший вид вилы, из которого сделал себе булавку для галстука, и затем продал его за триста пятьдесят франков какому-то иностранному принцу. Однако эта отрасль промышленности была пресечена почти в самом начале по вине одного театрального антрепренера, который вследствие постоянных и, как ему казалось, умышленных отлучек из дому госпожи Вьюн и ее детей заключил, что дело велось с согласия Вьюна, и предложил ему взять на себя антрепризу этого дела, организовать правильную рекламу и делить пополам барыши, которые он предполагал увеличить фабрикацией и продажей искусственных отростков корней, вправленных в золото, в виде брелоков. Само собой разумеется, что почтенный начальник отделения с негодованием отверг подобное предложение. «Если моя жена уходит из дому, значит, ей нужно отлучиться, — ответил он, — и я удивляюсь, как вы осмеливаетесь делать подобные предложения человеку с моим положением». В доказательство того, как ему были противны подобные коммерческие предприятия, он немедленно прогнал горничную Анну. По зрелом обсуждении вопроса мы пришли к заключению, что господин Вьюн действовал под несомненным влиянием господина Кувшина, так как этот публицист, понятно, опасался, чтобы подобная реклама не отозвалась на выгодах, которые он сам намеревался извлечь из этого дела.
Настал срок, когда должно было быть приведено в исполнение решение суда, обязывающее господина Дюбуа возместить убытки, причиненные им господину Вьюну, в размере 10 тысяч франков. Срок настал, но деньги не явились. Около этого же времени рапорт, поданный господином комиссаром полиции Шиповником в комитет общественной гигиены, возымел свое действие. Комитет командировал двух своих членов для производства следствия на месте, и эти господа, тая в глубине души некоторое беспокойство, 11 июня отправились прежде всего к комиссару полиции Шиповнику. Этот почтенный администратор объявил своим посетителям, что через день, 13-го числа, он должен будет по просьбе господина судебного пристава Баклана сопровождать его на квартиру господина Дюбуа для описи его имущества, так как деньги до сих пор еще не внесены. Господин Шиповник пригласил уполномоченных от комитета общественной гигиены присоединиться к нему, на что те изъявили свое согласие и откланялись. По-видимому, тайна должна была разоблачиться через два дня, и господин Кувшин решил, что настало время действовать.
На следующий день, в воскресенье, 12-го числа, появилась в газете «Среди бела дня» статья-бомба, оказавшаяся плодом столь усиленных трудов журналиста, что занимала половину первой страницы газеты и всю вторую и была снабжена фотографическими снимками, изображавшими фасад дома на набережной Пей Чернила, дверь, ведущую в квартиру пятого этажа, переплетающиеся корни в чулане и облик начальника отделения господина Вьюна, щеголявшего военной выправкой. Толстый палец указывал на сенсационное заглавие статьи и как бы запечатлевал его в зрении и уме читателя.
Статья произвела громадное впечатление, любопытство публики приняло стихийные размеры. Номера газеты брались с бою, и один опытный и искусный камло, носивший прозвище Глаз Без Кости, в один день заработал капитал, достаточный для покупки загородной дачи. Все вечерние и ночные издания перепечатали эти удивительные разоблачения со своими добавлениями и примечаниями, а заграничные газеты перевели статью каждая на свой язык и распространили ее по всему земному шару.
Приводим статью в ее подлинной редакции.
«Воскресенье, 12 июня 19…
„Среди бела дня“.
Дикий Человек с набережной Пей-Чернила
В центре города, в доме № 3 на набережной Пей Чернила, в квартале Изюмины, происходят события столь невероятные и необычайные, что наука тщетно пытается подыскать им даже бледные прецеденты в истории человечества, даже в самые отдаленные времена, и самый уравновешенный ум, размышляя о них, колеблется, опасаясь впасть в помешательство. Когда вкратце сообщили нам о них наши репортеры, мы, конечно, не придали веры их словам, но личное тщательное расследование дела убедило нас в существовании этих фактов, по своей необычайности превосходящих не только все рассказы о них, но и все то, что может себе вообразить самая разнузданная фантазия. Мы предаем гласности эти события, считая нашим долгом сообщить о них все подробности, не обременяя наш рассказ собственными комментариями.
Среди нас живет Дикий Человек. В наше время науки и прогресса, справедливости и спокойствия, когда мы наконец пожинаем плоды горького труда прошлого столетия, когда мы живем в мире и на свободе, сознавая себя сильными, разумными людьми и властителями мира, — в нашу просвещенную и презирающую всякие эксцессы эпоху среди нас живет существо, отвергающее все выгоды, получаемые от общения с себе подобными, бросающее нам дерзкий вызов и живой загадкой стоящее перед нашими глазами. Этого человека никто никогда не видел, никогда не слышал его голоса; в продолжение многих лет он не входит ни в какие сношения с другими людьми и, попирая все общественные условности, стремится присвоить себе права рабовладельца по отношению к тем людям, которых злой рок ставит на его пути, — мы говорим только о достоверных фактах и оставляем в стороне ужасные предположения, невольно возникающие по поводу некоторых весьма знаменательных подробностей, которые давно уже должны были бы обратить на себя внимание полиции. Однако будем говорить яснее и восстановим случившиеся факты…»
Здесь мы опускаем два столбца, в которых господин Варнава Кувшин напоминает некоторые уже известные публике события, вдается в полемику по поводу своей собственной анонимной и оптимистической статьи в «Дальновидном оке» и, утверждая, что ее автор, очевидно, подкуплен правительством, рассказывает в исторической последовательности все случившееся, начиная от появления дощечки на рояле и падения лампы до решения суда, упоминая о корнях и о тине и еще о многих апокрифических инцидентах, составляющих, очевидно, плод его собственной фантазии. Он продолжает далее в следующих выражениях…
«Пораженные столь странными и таинственными явлениями, подозревая в них нечто из ряда вон выходящее, но все-таки не предполагая, что действительность превзойдет всякие наши ожидания, — скажу более, сомневаясь даже в верности доставленных нам сведений, мы лично тщательно расследовали дело, и наше расследование, подтвержденное сведениями, добытыми нашим просвещенным, энергичным и прозорливым господином комиссаром полиции Шиповником, разоблачило факты, не требующие комментариев и еще более сгущающие таинственный мрак вокруг этой удивительной истории.
Дом, помеченный № 3, на набережной Пей Чернила, принадлежит Обществу покровительства животных. Квартира, находящаяся на пятом и последнем этаже этого дома, занимает весь фасад, и окна ее выходят на реку. Она сдана за четыре тысячи восемьсот франков в год. Лицо, занимающее ее в настоящее время, живет в ней уже шесть лет и заключило контракта на имя Дюбуа — очевидно, вымышленное; мы не знаем подробностей его переезда на квартиру, потому что нынешняя привратница, свежая, симпатичная и сговорчивая женщина лет тридцати, еще не занимала в то время своей настоящей должности. Ее предшественник, бравый отставной солдат, украшенный медалью за храбрость, которого она сменила четыре года тому назад, не сообщил ей никаких сведений насчет этого жильца и ограничился тем, что передал ей регламент, как он по-военному выражался, касающийся жильца пятого этажа. Этот регламент довольно любопытен, и мы его приводим полностью. Он висит на стене ее комнаты и редактирован следующим образом:
„Правила относительно жильца пятого этажа.
править1. Никогда не помышлять даже о том, чтобы под каким бы то ни было предлогом позвонить или постучать в дверь, ведущую в квартиру пятого этажа, а еще менее о том, чтобы войти в квартиру.
2. При наступлении срока платежа относить квитанцию господину Нытику, нотариусу, проживающему на улице Гнилая Груша в доме № 51, который заплатит нужную сумму и даст 20 франков на чай. 1 января привратник будет получать 60 франков и поступать точно так же, когда настанут сроки уплаты различных налогов.
3. Ходить каждый месяц к господину Нытику и получать от него сорок восемь франков для покупки трех килограммов табака. За исполнение поручения дано будет пять франков помимо награды, назначенной на 1 января. Этот табак надо отнести на пятый этаж, и в этот день, только в этот единственный день, не только разрешается, но и вменяется в обязанность подойти к двери ровно в двенадцать часов и протрубить в небольшую трубу, вставленную в маленькое отверстие наверху, налево от двери, известную песню:
Ура! Вино, любовь, табак!
Вот чем гордится бивуак —
и бросить табак в большое отверстие, которое откроется внизу направо, а затем сейчас же уйти и немедленно забыть на месяц о существовании жильца на пятом этаже.
4. Неукоснительно прогонять всяких нищих, шантажистов, монашенок, ассенизаторов, лиц, просящих на чай, и всякую подобную шушеру.
5. Малейшее нарушение данных правил повлечет за собой жестокое наказание“.
Мы привели полностью эти странные инструкции, которые до сих пор исполнялись и продолжают исполняться в точности привратницей. За все время своей четырехлетней службы она ни разу не видела своего или своих жильцов и не имеет ни малейшего представления о том, какого рода жизнь они ведут. Каждое утро поставщики приносят разную провизию и поступают точно так же, как и ей предписано поступать насчет табака, но каждый из них трубит другую арию, соответствующую профессии каждого. Расплачивается с ними точно так же господин Нытик.
Не решаясь самой отнести повестки господина Баклана и вместе с тем боясь оставить их у себя, она приняла среднее решение и первую повестку отдала мальчику мясника, который приносил каждый день говядину в пятый этаж. Он просунул бумагу в отверстие вместе с порцией мяса. Но, получив на следующий день прямо в рот и в лицо сильную струю помоев, когда он пел в трубу арию тореадора: „Тореадор, смелей!“ — он принял это за наказание за свою нескромность и с гневом отказался взять на себя передачу других бумаг, которые так и остались лежать у привратницы. Несколько раз некоторым нищим и просителям удавалось обмануть бдительность привратницы и подняться на пятый этаж, но дверь для них никогда не открывалась, и, без сомнения, они от этого нисколько не потеряли. Соседи никогда не были обеспокоены особенно громким шумом в квартире пятого этажа, но иногда в тиши ночной раздавались глухие стоны, наводившие на них ужас.
Нам удалось узнать от лавочников, старожилов квартала, что загадочный незнакомец переехал в свою новую квартиру ночью. Он сам распоряжался разгрузкой вещей, и под его руководством какие-то четыре существа, похожие на негров, таскали наверх, как перышко, неимоверное количество громадных ящиков, из которых изредка слышались нечеловеческие стенания. Просто удивительно, как полиция, которая обыкновенно так любит соваться в то, что ее вовсе не касается, не вмешалась в этом случае! Мы решили сперва посетить господина Нытика, а затем уж заняться исследованиями на месте и отправились на улицу Гнилая Груша, № 61. К счастью, мы застали господина Нытика дома, но, к нашему разочарованию, он не мог сообщить нам каких-либо точных сведений. Он подтвердил, что действительно имеет клиента, живущего в доме № 3 на набережной Пей Чернила, которого он раньше вовсе не знал; что он ему вручил значительную сумму, из процентов с которой он, господин Нытик, платит по третным квитанциям, представляемым Обществом покровительства животных, и по ежемесячным счетам мяснику, зеленщику, дровянику, кондитеру, табачнику, виноторговцу и прочим поставщикам. По приказанию своего клиента он давал щедро на чай тому, кто приходил за деньгами. Господин Нытик получал свой гонорар из тех же процентов. Неизвестное лицо, вручая деньги (бумагами на предъявителя и звонкой монетой), не скрыло от него, Нытика, что он обязан своей клиентурой только своему положению нотариуса, гарантирующего сохранность денег. На нашу просьбу описать наружность его клиента и назвать точную сумму денег, вверенных ему, господин Нытик ответил, что к нему приходил господин средних лет и красивой внешности, одетый по-дорожному, и назвался, очевидно, вымышленной фамилией — Дюбуа. Сумма денег, по его словам, была очень значительна, хотя, конечно, бывают суммы более значительные, бывают и менее значительные, что не мешает им, однако, быть все-таки очень значительными… Одним словом, господин Нытик мялся, недоговаривал и наконец извинился, что не может дать просимых сведений, будучи связан необходимостью соблюдать профессиональную тайну и обнаруживая при этом безотчетную тревогу, охватывающую всех, так или иначе соприкасающихся с заключенным в загадочной квартире человеком, которой не удалось избегнуть и нам, когда час спустя мы очутились перед дверью его квартиры.
Питая слабую надежду узнать что-нибудь более определенное, мы направились к мяснику, адрес которого нам дал господин Нытик, одному из самых крупных на базаре, но и это посещение оказалось совершенно бесплодным. Хозяин лавки, громадный, мрачный и неприятный детина, наотрез отказался дать нам какие бы то ни было сведения, также ссылаясь на необходимость соблюдать профессиональную тайну.
— Я вовсе не желаю навлечь на себя неудовольствие крайне выгодного для меня клиента, который, пожалуй, узнает о том, что я болтал на его счет, — заключил он.
Так как мы все-таки настаивали, то это грубое животное пригрозило бросить нам в лицо связку бараньих внутренностей, который он держал в руке, и мы уехали, убедившись, что и этот невоспитанный коммерсант так же мало осведомлен насчет таинственной личности, как и мы сами.
Повинуясь требованиям долга, мы отправились во фруктовую лавку, где узнали, что каждый день из лавки посылалось в квартиру пятого этажа дома № 3, на набережной Пей Чернила, пятьдесят пучков салата, фрукты и три десятка свежих яиц, и при сдаче этой провизии применялся описанный уже выше способ. Ровно в восемь часов утра мальчишка, приносивший ее, пел в трубу, приделанную к отверстию налево наверху арию: „Connais-tu ce pays, оu fleurit l’oranger?“, проталкивал в большое отверстие внизу направо провизию и уходил. Кондитер нам любезно сообщил, что каждое утро он таким же способом препровождал сорок кофейных и шоколадных эклеров и двадцать пять баб с ромом (!), но он при этом упорно и энергично отказывался сообщить нам, какую мелодию ему было предписано напевать для того, чтобы сдать свой товар.
Мы вернулись в дом № 3 на набережной Пей Чернила. После наших усиленных просьб привратница согласилась наконец проводить нас до площадки пятого этажа, взяв с нас слово не производить ни малейшего шума. На каждом этаже поворот лестницы имеет двадцать пять широких и удобных ступенек, покрытых желтым с красными полосами ковром, прикрепленным медными прутьями. На пятом этаже напротив лестницы высится темная дубовая, солидная дверь, ведущая в квартиру. В ней вырезаны два отверстия, замкнутые металлическими заслонками. Одно из них находится налево на высоте приблизительно одного метра тридцати сантиметров от пола и представляет собою четырехугольник, имеющий двадцать пять сантиметров по каждому ребру. Из него-то высовывается отверстие трубы. Второе отверстие вырезано в правой половине двери до самого пола и представляет как бы маленькую дверь, открывающуюся в большой ящик, как калитка в больших воротах; в эту дверцу и просовывается провизия. Нигде не было видно звонка, а общий вид двери произвел впечатление какой-то несокрушимой и неумолимой силы, от которой становилось жутко. Мы приникли ухом к двери, но, очевидно, она страшно толста и, кроме того, обита внутри матрацем, потому что изнутри до нашего слуха не долетало ни единого звука. Несмотря на обещание, данное привратнице, мы не могли удержаться от того, чтобы не постучать тростью об эту грозную дверь, но привратница, наблюдавшая за нами с середины лестницы, где она опасливо стояла, страшно испугалась, пришла в негодование на нашу дерзость и кубарем скатилась вниз, умоляя нас последовать ее примеру. Повинуясь ее просьбе, мы сошли вниз и по дороге зашли к господину Вьюну, оказавшемуся на службе. Нас приняла очаровательная госпожа Вьюн, и с ее любезного разрешения мы удостоверились в том, что корни заполонили уже собой весь темный чулан, служащий не прачечной, как некоторые репортеры легкомысленно утверждали, а складочным местом для всякого хлама. Равным образом мы констатировали, что вонючая и густая жидкость теперь уже беспрерывно льется с потолка столовой и стекает в лохань, стоящую на столе. Господин Вьюн все еще не может решиться перенести свою столовую в другую комнату, не желая делать ни малейшей уступки своему гнусному и неизвестному врагу.
В ответ на наши расспросы госпожа Вьюн созналась, однако, в том, что она потихоньку от мужа отменила упражнения на рояле и что отныне мадемуазель Аделаида Вьюн разучивает „La Priere d’une Vierge“ в одном знакомом доме.
Откланявшись госпоже Вьюн, мы вышли на набережную, желая изучить расположение окон. К сожалению, они снабжены большими балконами, которые так заросли разными вьющимися растениями, что нельзя решительно ничего различить. Вместе с тем река не позволяет отойти подальше, чтобы увеличить поле зрения, а дома по той стороне реки слишком удалены, чтобы можно было с их крыш попытаться что-нибудь различить даже в зрительную трубу.
Пока мы стояли с поднятыми головами, обсуждая эти неблагоприятные обстоятельства, к нам подошел какой-то бородатый человек с кожаным передником, какие носят слесаря, фамильярно похлопал рукой по нашим животам, сардонически захохотал и сказал, отплевываясь прямо нам на сапоги:
— Поди дверь-то крепка! Такой другой не найти. Я ее собственноручно ковал. За ней такая решетка, что ее слонам не под силу выворотить… Работа важная и, выходит… того, держи карман!
В надежде добыть важные сведения от этого человека, мы увлекли его назад, в тот же трактир, откуда он только что вышел. Там, облокотившись на прилавок, он под влиянием целой дюжины рюмок алкоголя, развязавшего ему язык, рассказал нам, что он по профессии слесарь и шесть лет тому назад оковал дверь пустующей в то время квартиры пятого этажа стальными перекладинами и брусьями, поставил решетку за дверью и исполнил еще некоторые работы. Лицо, нанявшее квартиру, щедро заплатило ему за работу. По словам слесаря, это был „человек-кремень, сам не сдастся и других не выдаст“.
Больше ничего мы не могли узнать от этого пьяного, дерзкого и фамильярного пролетария, который в конце концов вытолкал нас на улицу со словами:
— Дверь-то крепка! Я ее собственноручно оковал. А высадить ее… того, держи карман!
Этим инцидентом закончилось наше следствие.
Вот в каком положении дело в данное время. Всякие комментарии тут излишни. Напрасны и всякие сетования на бездействие властей, так как завтра же господин Баклан, господин Шиповник и еще несколько лиц, имена которых мы не уполномочены раскрыть во внимание к их высокому общественному положению, проникнут в таинственную квартиру (между ними будет и журналист — один-единственный, незачем нам называть его имени, но мы можем пообещать читателям, что от него они будут получать самые свежие и достоверные известия). Эти представители цивилизации увидят Дикого Человека, вступят с ним в переговоры и потребуют от него объяснения своего поведения и того удовлетворения, которое он обязан дать обществу… Мы льстим себя надеждой, что их предприятие будет удачно, но не верится нам что-то в успех их миссии. Какой-то смутной, неопределенной опасностью веет от этой загадочной квартиры. Нам кажется, что не мешало бы приготовиться к упорному сопротивлению. Очутятся ли они в присутствии буйного маньяка, бешенство которого достигнет крайних пределов при их появлении, или одного из тех холодных и беспощадных сумасбродов, находящихся во власти одной научной или художественной идеи и шествующих безучастно и не бледнея среди развалин окружающего их мира с глазами, фанатически устремленными на воображаемую химеру? Мы не смеем делать никаких предположений на этот счет и от всего сердца надеемся, что все обойдется благополучно, но согласитесь, что насилию можно противопоставить только насилие. Неужели придется прибегнуть к такому крайнему средству?
Мы полностью воспроизвели эту статью, так как она имеет историческое значение и правдива почти во всех своих деталях. Впрочем, наши читатели, конечно, познакомились с ней и раньше, так как, когда она была впервые напечатана, ее прочел весь мир. На следующий день самые важные органы: „Синоптик“, „Стоуст“, „Гром“, „Пальмипед“ и другие — со скрежетом зубовным, что им не удалось быть первыми глашатаями столь важных известий, выпустили специальные издания с фотографиями дома, двери, корней, привратницы и т. д. Однако все их усилия остались тщетными, так как единственным органом, оставшимся в глазах публики неоспоримым руководящим маяком в этой истории, была газета „Среди бела дня“, тираж которой в один день повысился со ста тридцати восьми тысяч до двух миллионов девятисот сорока семи тысяч экземпляров.
13 июня, в тот день, когда должна была быть произведена опись, громадная толпа народа теснилась у дома № 3 на набережной Пей Чернила. Усиленный полицейский наряд стоял, опоясывая дом, ворота и двери которого были из осторожности заперты еще накануне с вечера. В начале третьего часа приехали лица, долженствующие проникнуть в квартиру. Их было восемь: господин Боров, сенатор, командир ордена Почетного легиона, бывший министр общественных работ, директор общества покровительства животных и в этом звании — ответственный владелец дома; он был во фраке с орденской лентой в петлице и украшенный всеми своими иностранными орденами; господин директор Клетка, вице-президент комитета общественной гигиены (его товарищ, господин Кус, по болезни отсутствовал); господин Баклан, судебный пристав, который должен был произвести опись, и его клерк, господин комиссар полиции Шиповник в сопровождении двух околоточных надзирателей, Андреаса и Урода; наконец, слесарь Нарыв, который в свое время обшивал железом дверь и которому было теперь поручено ее выломать. К этим официальным лицам присоединился еще журналист Варнава Кувшин, еще с вечера находившийся в комнате привратницы и получивший особое разрешение присоединиться к этой группе, чем его выделили из числа его собратьев по перу, как соотечественников, так и иностранцев, в числе ста пятидесяти восьми, путем упорных и усиленных просьб добившихся лишь позволения занять всю лестницу до десятой ступени пятого этажа включительно. Они отомстили тем, что делали фотографические снимки всех действующих лиц. Мадам Армандина Трость, привратница дома, присоединилась к этой группе благодаря своему неодолимому любопытству и протекции господина комиссара полиции Шиповника. Следует отметить отсутствие потерпевшего начальника отделения господина Вьюна. Он не захотел принять участия в этом предприятии, опасаясь, что не будет в силах сдержать ярость, которую неминуемо должен испытать человек с его положением при встрече с этой „скотиной“, своим ненавистным врагом.
Когда группа этих столь различных по своему положению людей заняла площадку пятого этажа и господин Баклан, слегка позеленев в лице, постучал тростью в дверь, наступило мертвое молчание и трепетное ожидание. Ответа не последовало. Тогда выступил вперед господин комиссар полиции Шиповник, и когда он произнес торжественные слова: „Именем закона!“ — наступило еще более мертвое молчание и еще более трепетное ожидание. Но ответа все-таки не последовало. Воззвание во имя закона было несколько раз повторено, но осталось без ответа. Тогда господин комиссар полиции Шиповник приказал слесарю Нарыву приступить к делу. Тот пробормотал сквозь зубы: „Я ее собственноручно ковал. А высадить ее… того… держи карман!“ — и принялся за работу, не обнаружив, однако, при этом особого рвения. После бесплодной и довольно небрежной работы в продолжение трех четвертей часа он решительно и с явным удовольствием объявил, что ни он, ни другой слесарь не одолеет этой двери голыми руками и что, по его мнению, слонам не под силу ее выворотить, так как за ней толстая решетка. „Впрочем, это очень понятно! — прибавил он не без гордости. — Я ее собственноручно ковал! Работа важная!“
Тогда твердой и величественной поступью выступил вперед господин Боров и обратился к этой упорной двери с речью, в которой он говорил о справедливости законов и о милосердии судей, о гнусности открытого сопротивления и о нравственном удовлетворении при получении ордена Почетного легиона, о радостях семейной жизни, о счастье жить на свободе и в мире со всеми людьми. Он говорил красноречиво и трогательно, и многие плакали от умиления, слушая его. Но дверь не тронулась его словами и не открылась. Тогда раздосадованный этим упрямством господин Боров переменил тон. Он заговорил о силе правительства, поддержанного громадным большинством, о численности действующей армии, о пушках, о жандармах; он помянул про тюрьмы и жесткую солому, устилающую их; он подробно остановился на каторге, на большом проценте смертности на каторжных работах и на необходимости применения строгих мер. Он был страшен и внушителен, и многие дрожали от страха, слушая его. Но дверь не задрожала и не открылась.
— Прекрасно, — с величавым достоинством объявил господин Боров, — я пришел сюда, надеясь, что мой авторитет сломит это безумное сопротивление. Я вижу, что ошибся. Во мне умерла всякая снисходительность и остался только общественный деятель, обязанный поддерживать уважение к закону, и я исполню свой долг. Мы не ожидали встретить такое упорное сопротивление и потому не захватили орудий, необходимых для того, чтобы его сломить; время уже позднее, и мы удалимся, но вернемся завтра и добьемся своего.
Тогда дверь открылась. Она очень тихо приоткрылась правой своей половинкой; в узкую щель можно было видеть только полную тьму. Дверь не поддалась сильному натиску, которым хотели ее открыть совсем. Произошло некоторое замешательство: никто не изъявил желания войти. Но когда репортер английской газеты „Беспроволочный телеграф“ закричал с лестницы, что желает войти немедленно и совершенно один, все двинулись вперед.
Было ровно двадцать минуть пятого. На дворе стояла чудная погода, и птички весело щебетали.
Первым вошел околоточный надзиратель Андреас, затем комиссар Шиповник, затем господин Клетка, за ними журналист Варнава Кувшин, господин сенатор Боров, привратница, Нарыв и, восьмым и последним, судебный пристав Баклан. С клерком внезапно сделалось дурно, и он был принужден поспешно удалиться на нижний этаж дома. Околоточному надзирателю Уроду было предписано стоять на площадке с четырнадцатью полицейскими и охранять дверь, лестницу и журналистов.
Итак, все вошли, а околоточный надзиратель Урод остался на площадке перед дверью; но дверь внезапно с треском захлопнулась перед самым его носом, и за ней исчезли все вошедшие в нее.
Из-за нее не слышно было ни крика, ни движения. Околоточный надзиратель Урод постучал сначала робко, затем сильнее, наконец по его приказанию двое полицейских осыпали дверь ударами своих шашек, но ответа не последовало; ничего не было видно, ничего не было слышно; вошедшие в дверь не показались, и дверь осталась запертой. Эта группа столь различных по своему положению граждан, от министра до слесаря включительно, исчезла и перестала существовать для внешнего мира. Люди, присутствовавшие при этом непонятном исчезновении, убедившись в том, что оно было бесповоротно, поняли, что мир подвергается какой-то новой эволюции, что настали новые времена, в которые возможны были подобные феномены.
Наконец журналисты, стряхнув с себя оцепенение, сковавшее их члены, и оторвав от двери неподвижно устремленные на нее глаза, сошли вниз, чтобы сообщить сенсационную новость толпе и разнести ее по всему земному шару. Впрочем, некоторые из них остались на лестнице и расположились биваком на ступеньках. Околоточный надзиратель Урод послал одного полицейского доложить о случившемся господину начальнику полиции, а сам остался караулить дверь и, честно исполняя свой долг, не подпускал к ней журналистов, впрочем, не изъявлявших ни малейшего желания к ней приблизиться.
Записная книжка господина Баклана
править(Мы приводим целиком записки г. Баклана, присоединяя к ним примечания, которыми постараемся восстановить в памяти читателей происшествия внешнего мира, породившие или явившиеся следствием трагедии, происходившей внутри дома.)
Вторник, 14 июня 19…
Пишу эти строки я, судебный пристав Баклан. Они представляют правдивый рассказ всего того, что произошло с нами во владениях Дикого Человека со вчерашнего дня, 13 июня, когда мы в них вступили.
Я занимаюсь этим трудом, чтобы немного развлечься и забыть хоть на минуту ужасы моего положения, а главным образом для того, чтобы весь мир узнал, если эта рукопись не будет погребена вместе со мной в какой-нибудь ужасной катастрофе, какая судьба нас здесь постигла.
Прежде всего объявляю, что я питаю самую пламенную надежду на то, что вся нация восстанет как один человек, чтобы нас освободить, если найдут нас еще в живых, и чтобы отомстить за нас, если наша жизнь будет пресечена безвременной и ужасной гибелью. Надеюсь, что мои читатели не поставят мне в вину неудовлетворительную, быть может, литературную форму, в которую выльются эти записки, набросанные на клочке бумаги в промежутках между спазмами ужасающих умственных и нравственных страданий. Знайте же, что я пишу, будучи весь перевязан веревкой, кроме рук, и вишу за пряжку моих брюк на крюке под потолком девственного леса, если можно так выразиться. В левой руке у меня моя записная книжка, в правой — карандаш. Каждому станет ясно, что подобное положение неблагоприятно для умственного труда. К тому же ум мой мутится при воспоминании об ужасах, совершившихся на моих глазах, и от мук, которым меня подвергает удав, не говоря уж об опасностях, ежеминутно угрожающих нам.
Возвращаюсь к моему рассказу. Буду вести его с той минуты, как мы вошли в эту злополучную квартиру.
Всем известны факты, вследствие которых мы с моими товарищами по несчастью (ни один из них не избежал этого несчастья, кроме моего клерка Сидуана, сошедшего вниз под предлогом внезапного нездоровья, которое мне кажется вымышленным) собрались 13 июня 19… на площадке пятого этажа дома № 3, на набережной Пей Чернила. Мы должны были во что бы то ни стало проникнуть в квартиру именующего себя господином Дюбуа, у которого по иску господина Вьюна, начальника отделения, я должен был совершить опись. Нас было восемь человек — восемь почтенных человек общества, стоящих на различных ступенях общественной лестницы. Среди нас был господин доктор Клетка, вице-президент комитета общественной гигиены, а выше всех нас по положению стоял глубокоуважаемый господин Боров, бывший министр и известный сенатор. Когда я думаю о том, что над такими выдающимися деятелями, над такими высокоуважаемыми людьми, над официальными лицами, облеченными властью, дающей им особый высокий простор, совершилось и продолжает совершаться самое чудовищное насилие, — я недоумеваю, как наши сограждане собственными руками не разнесли уже по камням этот дом, и, право, если бы я не боялся богохульства, то усомнился бы даже в самом Провидении! Однако вернемся к нашему повествованию.
Все знают, как безрезультатны были мои удары в проклятую дверь этой ненавистной квартиры и как были бесплодны воззвания господина комиссара полиции Шиповника. После двух красноречивых речей господина сенатора Борова одна половина двери открылась; мы в этом усмотрели внимание, оказанное такому выдающемуся общественному деятелю, и признак робкого повиновения, а это оказалось самым низким и подлым предательством. Итак, дверь открылась — скорее, только приотворилась — и мы вошли гуськом. Я по своей скромности вошел восьмым и последним. За мной дверь захлопнулась с громким и зловещим шумом, послышалось какое-то сатанинское хихиканье, и не успели мы очнуться, как вдруг вокруг нас обвилось что-то, что, охватив нас поперек туловища, с невероятной силой привлекло нас друг к другу. Я инстинктивно ухватился за это нечто, стягивающее нас, и ощутил что-то толстое, круглое, холодное и чешуйчатое. Я открыл рот, чтобы крикнуть; он мгновенно наполнился какой-то мягкой и липкой массой. Поднявшиеся было крики, стоны и проклятия были также мгновенно заглушены подобным же недостойным образом. Борода господина комиссара полиции Шиповника забилась мне в ухо, под мои ребра вонзилась ручка зонта господина доктора Клетки, а полные бока привратницы Армандины Трость давили мне живот. Я задыхался, стягивающее меня вервие разрезало меня надвое, и я потерял сознание…
Когда я пришел в себя, день склонялся к вечеру. Мое изумление было беспредельно, так как я очутился на воздухе. Все мое тело, за исключением рук, было перевязано полосами материи, оторванными от фалд моего собственного сюртука, и я висел за пряжку моих брюк на крюке, очевидно предназначенном для люстры и ввинченном в какую-то плоскость, в которой я с трудом распознал потолок. Но, о боже, в каком он был виде!
Окружающая меня обстановка наполняла меня ужасом и недоумением, и я подумал, что с ума схожу или брежу, пока не вспомнил об инцидентах, вызвавших жалобу господина Вьюна. Самое необычное зрелище окружало меня и продолжает окружать и теперь, пока я пишу эти строки, и будет окружать меня, но до каких пор, о Создатель! Наконец-то я понял, в чем дело. Жилец этой квартиры, именующий себя господином Дюбуа, он же Дикий Человек, изобразил из нанятого им помещения девственный ли лес Луизианы, индийские ли джунгли, африканскую ли бруссу, австралийские ли бюиссоны — что именно, я не могу в точности определить, так как я человек мирный и религиозный, враг всяких хищных зверей и дальних путешествий.
В этом помещении, предназначенном служить приютом для добродетельного и мирного существования какой-нибудь почтенной семьи, все перегородки уничтожены, и из всех комнат составилось одно неправильной формы пространство. Пол покрыт толстым слоем земли, и на ней растут густая трава и множество растений всевозможных величин и пород. Призывая на помощь свои слабые познания в ботанике, я различил между ними, кроме общеизвестных деревьев, каковы слива, вишня, абрикосовое дерево, яблоня, лавр, апельсины, еще кокосовое дерево, магнолию, баобаб, тамаринд, бинионию, агаву, кедр и другие; все они покрыты зреющими плодами. Гиганты экваториальных лесов, ветви которых изгибаются под потолком и образуют густой свод, обвиты лианами и другими вьющимися растениями, на которых там и сям рдеют яркие венчики цветов. Под этим зеленым куполом пышно расцветают громадные папоротники, дыни, колючие кактусы, азалии, камелии, целые кусты диких роз и множество других неизвестных мне растений. По правой руке от меня из скалы вытекает источник воды, а сзади меня, в глубине помещения, где находится огород, бьет небольшой фонтан, производя музыкальные прозрачные звуки, и образует журчащий ручеек, весь заросший тростником. Теперь мне понятно, откуда берется вонючая тина, появившаяся у господина Вьюна, и я только удивляюсь тому, как процесс просачивания ее еще больше не попортил дома. А по условиям контракта эту квартиру должен был занимать почтенный и порядочный отец семейства!
В этом лесу живет масса зверей, большей частью хищных, разгуливающих на полной свободе. Ниже я остановлюсь подробно на них и на самом хозяине леса, Диком Человеке.
Все окна, кроме застекленного балкона, загорожены до половины их высоты; оставлены только две форточки в верхней их части для проветривания комнат; балкон, сверху донизу обвитый гирляндами вьющихся растений, всегда открыт настежь, так что в квартире стоит постоянный сквозняк, может быть, весьма полезный для вентиляции комнат, но который может стать роковым для людей с такой слабой грудью, как у меня. Я вишу почти на середине всей площади квартиры; золоченые, грязные и заросшие зеленью карнизы вокруг крюка указывают на то, что я занимаю место люстры в гостиной… Люстра! Не бред ли это? Люстра среди самой дикой природы, люстра там, где летают птицы, жужжат и жалят насекомые, где растения уже начинают обвивать меня, где вода шумно плещет под напором брюха гиппопотама! Я забыл сказать, что одна из комнат, самая большая, вся обитая металлическими листами и обращенная в бассейн, отдана в распоряжение одного экземпляра этих толстокожих, довольно еще молодого и очень любящего плавать. Ручеек, изливаясь в бассейн, постоянно пополняет его, а раковина кухни, то есть того помещения, которое было когда-то кухней, вбирает в себя излишек воды. Этот бассейн глубок и тинист, богат водяными растениями, весь зарос тростником и кишит разными водяными животными: крысами, змеями, котиками, черепахами, не говоря уж о саламандрах, тритонах, червях и всевозможных паразитах. Направо от меня находится дверь, ведущая из гостиной (гостиной!) в переднюю единственную комнату в квартире, оставшуюся нетронутой, где и совершилось наше пленение. Верхняя часть двери отпилена наподобие того, как это делается в хлевах, в целях вентиляции. В таком-то месте мы и живем со вчерашнего дня, если это ужасное существование можно назвать жизнью!
Теперь я перейду к самой отвратительной части моего рассказа, именно к описанию населения квартиры и участи, постигшей каждого из нас — несчастных узников, находящихся во власти безыменных чудовищ, грубых, дерзких, лишенных всякого чувства деликатности, зато одаренных жестокой изобретательностью. Позвольте подчеркнуть одно очень важное обстоятельство! Принимая во внимание чудовищность поступков Дикого Человека и отсутствие в нем всякого страха ответственности за них, само собой является предположение, что он — сумасшедший человек. Отрешитесь раз навсегда от этой мысли! Дикий Человек — не сумасшедший, объявляю это громогласно, во всеуслышание. Чтобы в этом убедиться, достаточно только взглянуть на него и поговорить с ним; одного его присутствия достаточно для того, чтобы сразу понять, что он вполне владеет своим рассудком и обладает ясным и страшным умом.
Он не сумасшедший, он только беспощаден, смягчить его нет возможности, и перед ним lasciate ogni speranza. Конечно, некоторые из нас с первых же минут нашего пленения умоляли его возвратить нам свободу, обращаясь к нему с мольбами, которые тронули бы рыкающего тигра, проливали перед ним слезы, которые смягчили бы скалу, — напрасно!
Дикий Человек, не проронив ни единого слова, простер руку и показал нам прибитую к стволу баобаба дощечку, подобную той, какая была найдена у господина Вьюна. На ней каленым железом были выжжены слова: „Воспрещается говорить! В случае ослушания будете накормлены тиной“. Несмотря на это, господин Боров настаивал, грозя справедливыми репрессалиями столь жестоко оскорбленного в наших лицах общества; тогда Дикий Человек сделал жест рукой, и по его мановению одно из подвластных ему животных вдруг влепило в открытый рот почтенного сенатора ком липкой, зеленоватой, вонючей грязи. Тут-то я понял, чем заглушили наши крики в момент нашего пленения…
Возвращаюсь к своему рассказу. Дикий Человек, повторяю, не сумасшедший, я вижу его сейчас сквозь листву. Он сидит неподалеку от меня на берегу ручья; он очень худ и мускулист, носит бороду и имеет всегда саркастический, спокойный вид; курит трубку, одет очень просто, редко говорит, иногда читает книги. У его ног лежит его любимая коза. Это очень молоденькая, хорошенькая, нежная и капризная козочка, она не отходит от него ни на шаг, и он, по-видимому подобно Робинзону, питает к ней необычайную нежность.
В состав этого зверинца входят следующие животные.
1. Три или четыре существа, имеющие неопределенный человеческий облик. Иногда они ходят на двух, иногда на четырех ногах или, скорее, на четырех руках. Они черны, волосисты, шершавы, бородаты и немы и обладают изумительной силой и ловкостью. Они всей душой преданы Дикому Человеку и питают к нему необыкновенную любовь и уважение. Один из них называется Зефирином, другой как-то вроде Венцеслава; имени остальных я еще не знаю. Может быть, это негры, а еще вероятнее — гориллы.
2. Громадный злой и порочный павиан. Это самое отвратительное существо, которое я когда-либо видел.
3. Большая рыжая медведица, скрывающая под добродушной наружностью наклонность к самым жестоким шуткам.
4. Медведь-муравьед по имени Самуил Кларк, огромное волосатое животное с большими когтями, длинным хвостом и противным языком, похожим на черного червя.
5. Гиппопотам, о котором я уже упоминал, редко вылезающий из своего бассейна.
6. Беспрерывно скачущий безумный кенгуру, причиняющий мне невероятные страдания и возбуждающий во мне ужаснейшую тошноту своей манерой делать внезапные прыжки через всю комнату, нарочно задевая меня по пути и тем раскачивая меня; очевидно, это его забавляет.
7. Коза, называющаяся Анжелой.
8. Боа-констриктор, составляющий мое личное несчастье, о котором я говорю ниже.
9. Броненосец вроде маленькой свиньи без лап, который иногда спазматически вылезает из углубления в скале и тотчас же опять исчезает в нем.
10. Коршун-ягнятник, отвратительное чудовище с бельмом на светло-голубом глазу и с лысой, облезлой шеей.
Кроме этих главных животных есть еще целый ряд второстепенных домашних животных, как кролики, куры, голуби и т. д., и диких, каковы фламинго, колибри, ящерицы, всевозможные насекомые, из которых я назову только жужжащих и злобных москитов, носящихся целыми тучами по воздуху и делающих нашу жизнь еще более невыносимой. Упомяну также и о крылатых светляках, сияющих, как звезды во тьме. Они, по крайней мере, красивы и безвредны.
Эта кишащая, живая, крикливая и шумная компания живет в лесу на полной свободе, исполняя свои потребности и предаваясь совершенно открыто своим страстям, не обращая на нас ни малейшего внимания… скорее, уделяя нам, увы, слишком много своего внимания, так как мы служим для них предметом забавы.
Каждый из нас отдан в распоряжение одного из этих чудовищ, которое берет его на свое попечение и заботится о том, чтобы увеличить, насколько возможно, томление и страдания этого мучительного плена.
Я лично забавляю собой удава. Это змееобразное животное не причиняет мне особого зла, но с первой же минуты, как он увидел меня, воспылал ко мне страстной привязанностью и не может расстаться со мной ни на одну минуту. Он все время обвивает какую-нибудь часть моего тела, и его прикосновение, тяжесть, все его существо мне несказанно противны. Когда я его отталкиваю, он кротко и упорно, как бы упрекая меня в неблагодарности, еще плотнее обвивается вокруг меня и смотрит на меня томным и маслянистым взглядом, от которого у меня голова кругом идет, и я не смею бороться с ним, потому что страшно его боюсь.
Ужаснее всех участь, которая постигла господина сенатора Борова. Он стоит неподалеку от меня, в брюках и сорочке, без жилета и без шляпы, привязанный к стволу баобаба; им специально занимается павиан, который, кажется, поставил себе целью жизни превратить жизнь господина сенатора в поток жгучего стыда и страданий, подвергая его таким утонченным, гнусным, жестоким и сатанинским мукам, что я не в силах ни одной секунды остановиться на них мысленно. Вообразите, что это чудовище не постеснялось отнять у своей жертвы ленту ордена Почетного легиона и украсить себя ею, надев ее на себя шиворот-навыворот; в настоящую минуту он сидит, развалившись на туловище господина Борова, курит его же сигару и забавляется тем, что извлекает из живота господина сенатора ряд музыкальных звуков, неистово барабаня по нем двумя костями.
Не могу удержаться от слез при виде этого зрелища и при мысли о том, что богатый и почтенный человек, сенатор, бывший министр, имевший все шансы вскоре снова получить министерский портфель, подвергается подобному унижению от низкого животного. Когда я подумаю о том, что это происходит на глазах и с согласия другого человека, гражданина, который был управляем тем же самым лицом, которому он теперь позволяет наносить смертельное оскорбление, меня душит бессильная злоба, и хотя я по натуре религиозен и мягкосердечен, но испытываю сильнейшее желание собственными ногтями вырвать из орбит глаза Дикого Человека…
Судьба господина Кувшина не менее жестока. Сегодня утром, на заре, один из рабов-горилл подвел его к Дикому Человеку. Тот держал в руках номер газеты „Среди бела дня“ от 12 июня, содержащий столь нашумевшую статью. Он ее развернул и с саркастической улыбкой подал господину Кувшину, у которого зуб на зуб не попадал от страха.
— Ешь! — приказал Дикий Человек голосом, не допускающим возражения.
Господин Кувшин с выражением смертельной тоски во взоре послушно взял газету и съел все ее восемь страниц. С тех пор он, кажется, очень болен; им завладел кенгуру; он бешено скачет по комнатам и, делая громадные прыжки, волочит за собой за волосы господина Кувшина.
Господином доктором Клеткой, вице-президентом комитета общественной гигиены, занялся муравьед. Это грубое животное, лишенное всякой изобретательности, ограничилось тем, что вырыло большую яму в земле и так глубоко закопало в нее свою жертву, что над землей виднеется только его плешивая голова. Иногда на нее садится коршун, принимая ее за яйцо.
Участь господина Шиповника сравнительно легка. Рыжая медведица довольствуется тем, что водит его на привязи на его собственном шарфе и заставляет его два раза в день тщательно вылавливать ее блох.
Ничего не могу сказать про слесаря Нарыва, так как я его еще не видел. Я с ужасом думаю о судьбе, которая, по всей вероятности, постигла этого несчастного пролетария, очевидно, заподозренного Диким Человеком в измене за его попытку выломать дверь и жизнь которого не ограждена, подобно нашей, величием нашего общественного положения, с которым Дикий Человек, по моему твердому убеждению, не может не считаться и что единственно и мешает ему умертвить нас.
О привратнице Армандине Трость я не хочу и не могу говорить… Эта несчастная женщина навеки лишена своей чести. Все по очереди похитили ее у нее самыми разнообразными способами — не допытывайтесь подробностей… я краснею, пока пишу эти строки.
Мне еще остается отметить, в каком грустном положении находится околоточный надзиратель Андреас. Он погружен в бассейн в наказание за отчаянное сопротивление, оказанное им в момент своего пленения. Он выстрелил три раза из револьвера в раба-гориллу Венцеслава, однако пуля убила только одну морскую свинку, и Андреас, обладающий значительной физической силой, был вмиг скручен своим противником, мускульная сила которого феноменальна. Его связали и посадили в басеейн, где он и мокнет под надзором гиппопотама Жако.
Мы питаемся почти сырым мясом (нам объяснили, что жара так велика, что никто не желает заняться приготовлением нашего обеда) и сырыми же яйцами. Сегодня утром мне позволили пощипать салат. Тех из нас, у кого руки связаны, два раза в день кормят приставленные к ним чудовища, меня же кормит Зефирин. С помощью длинного шеста он сует мне в рот эту ужасную пищу. Господи, разве такое питание годится для человека с расстроенным пищеварением?! Мы пьем какую-то желтовато-зеленоватую воду…
Прерываю свой рассказ. Уже поздно, солнце садится, и я устал от долгого писания, но все-таки должен воздать хвалу Создателю за то, что Он сызмала вселил в меня любовь к литературе, благодаря которой я могу отвлечься немного от своих многообразных страданий. Я буду продолжать этот дневник все время, пока будет длиться наше заключение, — надеюсь, что оно будет кратковременно. Моя записная книжка довольно объемистая и совершенно новая… В настоящее время эти страницы доставляют мне большое утешение, и надеюсь, что впоследствии, когда я их опубликую, они принесут мне громадную славу.
Среда, 15 июня
Удивляюсь, как у меня еще хватает силы писать. Сегодня с утра нам грозит самая ужасная, бесчеловечная, безумная опасность. Право, нашим освободителям, принимающим для достижения своей цели самые кроткие меры, следовало бы взвесить посерьезнее свои решения и подумать о тех страшных последствиях, которые их поступки могут иметь для нас, несчастных жертв.
Не знаю, кому пришла мысль наложить запрещение на провизию, которою мы питаемся. Этот человек оказался нашим злейшим врагом. Он превратил наше и без того незавидное положение в нравственную раскаленную жаровню, на которой мы корчимся в несказанных мучениях. Весь вчерашний вечер с лестницы доносился какой-то неясный шум, заронивший в нас надежды, но вскоре он прекратился, не дав, очевидно, никаких результатов [Неясный шум, о котором упоминает Баклан, было гудение и страшные удары парового тарана, которым безуспешно пытались взломать дверь. Это была, как известно, первая попытка, предпринятая для освобождения пленников, пленение и судьба которых повергли весь мир в неописуемый ужас. Неудача этой попытки побудила господина министра внутренних дел попробовать пригрозить Дикому Человеку голодом, несмотря на оппозицию поставщиков провизии, которые, подстрекаемые членами крайней левой (лидер оппозиции, Ганглюн, произнес по этому случаю знаменитую речь), выразили протест против „стеснения свободного труда“, как они называли распоряжение господина министра. Ужасные последствия, которые эта мера чуть было не повлекла за собой (см. ниже), вызвали падение министерства. На его место у кормила стало министерство, известное под названием „воинственного“, потому что во главе его стоял господин военный министр Цепкий, предпринимавший самые энергичные меры для освобождения пленников].
Сегодня утром, когда настало время принимать провизию в отверстие, дежурный негр-горилла Зефирин, по обыкновению, отворил сначала решетку и маленькое оконце наверху, на левой стороне наружной двери, и вставил в него трубу. Вскоре этот инструмент произвел необычайную музыку. Кто-то пропел арию: „Отопрись, злополучная дверь!“ — возвестившую осторожному чудовищу, что надвигается какая-то опасность. Не открывая большого отверстия, он вынул трубу из оконца, приник к нему глазом и посмотрел, что делается снаружи. Тогда подошел какой-то неизвестный человек и торжественным голосом объявил что-то именем закона; я не мог расслышать всей его речи, но все-таки мне удалось схватить главную ее суть, заключающуюся в том, что поставка провизии будет прекращена до тех пор, пока пленные не будут освобождены. Мое сердце затрепетало от радости, но раздался какой-то глухой звук, и речь смолкла. Оказывается, Зефирин просунул через оконце наверху налево свой увесистый кулак и ударил им посланника правительства [Тот, кого ударил Зефирин, был почтенный господин Дрюиб, помощник шефа жандармов. Этот талантливый администратор упал мертвый, жертвой своего долга, под страшным ударом, размозжившим ему череп и разметавшим во все стороны его мозги. Известие об этом гнусном убийстве привело весь мир в неописуемое волнение. Несчастной жертве были устроены великолепные похороны, на которых присутствовало все население города]. Затем он хладнокровно и аккуратно затворил оконце и решетку, а через две минуты надо мной стоял Дикий Человек, хмурый и с трубкой в зубах. Я ждал, что будет дальше: не заинтересовался ли Дикий Человек моими литературными занятиями и не отнимет ли он у меня мою записную книжку? Пожалуй, его покоробят те немного резкие выражения, которые, помимо моей воли, вырвались у меня по его адресу под влиянием дурного расположения духа… С моего чела падали на землю крупные капли пота. Дикий Человек спокойно отстранился, чтобы они не капали на него, и вынул трубку изо рта.
— Баклан, пиши! — скомандовал он мне.
Я весь похолодел от ужаса. Невозмутимое спокойствие его властного голоса, казалось мне, предвещало нам новые, еще более ужасные страдания.
Готовясь писать, я поднял руку, в которой держал карандаш. Я обязан повиноваться Дикому Человеку, так как все-таки он — хозяин здесь, и, может быть, не нам судить о его действиях; может быть, в них кроются какие-нибудь высокогуманные и филантропические мысли, созревшие в его бесспорно выдающемся уме…
Дикий Человек соизволил продиктовать мне следующее:
— „Ультиматум. Если с завтрашнего же дня…“ Проставь число, — сказал мне Дикий Человек, и я повиновался, — „16 июня 19… не будет снято запрещение, наложенное на провизию, которая должна быть доставлена в положенные часы, то мы начнем есть пленников…“ — Я задрожал всем телом, карандаш чуть не выпал из моих рук, но Дикий Человек гипнотизировал меня своим взглядом, и я продолжал писать. — „Первым будет съеден…“
Дикий Человек обвел всех нас испытующим взглядом.
— Как фамилия этого толстяка? — спросил он, указывая на господина комиссара, слушавшего его с разинутым ртом.
— Шиповник, — ответил я.
Дикий Человек продолжал:
— „Первым будет съеден господин Шиповник, так как он молод и в меру жирен. Затем Андреас — он уже вымачивается; потом сенатор Боров…“
Услышав это имя, павиан набросился на свою рыдающую жертву и, скрежеща зубами, сильно встряхнул ее.
— „Затем по очереди и все остальные“.
Я чертил эти ужасные слова почти в бессознательном состоянии. Мои товарищи все слышали, и со всех сторон поднялись стоны, которые были, однако, быстро заглушены. Господин Шиповник, так неожиданно оказавшийся накануне такого тяжелого для него события, упал в обморок, но медведица исцарапала его всего, чем живо вернула к жизни.
— Подпиши! — скомандовал Дикий Человек.
Я написал: „Подпись: Дикий человек“.
Скрепил: „Баклан, судебный пристав“.
Не мог удержаться, чтобы не приписать от себя следующие строки: „Ради бога, восстановите доставку провизии! Он способен исполнить свою угрозу. Б.“ [Этот ультиматум и трогательная приписка произвели громадное впечатление на весь мир. Министерство сразу пало. Правительства всех стран поколебались; политические партии всех оттенков и во всех государствах воспользовались им, чтобы сделать из него оружие против врагов. Весь мир был охвачен каким-то лихорадочным бредом, отовсюду потянулись на набережную Пей Чернила целые караваны путешественников, и со всех концов земли неслись на всех парах экстренные поезда и специально зафрахтованные пароходы (многие из них потерпели крушение, аварии и другие катастрофы), привозя массу туристов, говорящих на непонятных языках и жаждущих хоть издали увидать знаменитую дверь, которую днем и ночью охранял целый корпус солдат. Пресса в этом случае не ударила лицом в грязь и показала себя во всем своем блеске. Она достигла апогея своей власти, и репортеры делали чудеса искусства, увеличивая количество сенсационных известий, которыми они уснащали действительные события до таких грандиозных размеров и так искусно вплетали их в свершившиеся факты, что решительно невозможно было отличать правду от вымысла. Благодаря им тираж газет каждый день поднимался все больше и больше, все выше и выше, как волны разъяренного моря. Но ты, о Варнава Кувшин, ты, отец этой блестящей аферы, не вкусил плодов твоих трудов, и волна громкой славы прошумела мимо, не коснувшись тебя!..].
Тут я разразился рыданиями.
Эта записка перешла из моих рук в руки Венцеслава, который выбросил ее через маленькое оконце наверху налево. Увидим завтра, каков будет ее результат…
Сегодня мы утолили наш голод курицами и кроликами, ну а потом?.. Неужели мне придется присутствовать при совершении самого гнусного насилия над господином Шиповником, с которым я так часто игрывал в карты в нашем маленьком кафе „Утолите жажду“? Неужели мне придется даже принять участие в трапезе, состоящей из его сырого мяса и трепещущих членов?.. О ужас! Неужели затем меня самого… О ужаснейший из ужасов! Неужели дойдет и до меня черед? Меня съедят, вероятно, последним, так как я уж стар и, кроме того, приношу некоторую пользу, исполняя обязанности писца… Я ведь добровольно никогда никого не обижал, а если и попал сюда, то только потому, что мое министерство принудило меня к тому…
Дикий Человек слишком великодушен и, я уверен, не захочет…
Увы, я чувствую в глубине души, что он этого захочет и что настанет минута, когда я буду зарезан, выпотрошен, и то, что было когда-то Бакланом, найдет безвременную и недостойную могилу в…
Я весь дрожу и горю, я чувствую, как ледяной пот закипает на моей разгоряченной коже. Беспредельная смертельная тоска наполняет мою душу, мою бессмертную душу! Конечно, моя душа бессмертна — это азбучная истина, но что мне до того! Черт с ней!.. А вот мое тело? Мое стертое, бренное, съедобное тело… Ха-ха-ха! Меня преследуют какие-то сатанински-радостные галлюцинации, я вижу себя изжаренным, сваренным, фаршированным, пирожком, волованчиком… Да нет же, меня ведь съедят сырым!..
Я только что очнулся от долгого, глубокого обморока. Я медленно прихожу в себя, и мной овладевает чувство беспредельного ужаса. Перед моими глазами так и стоят вкусные волованчики, которыми меня угощала моя кухарка Пульхерия, и эти воспоминания доставляют мне какое-то жуткое, грустное и жгучее наслаждение. Я в полузабытьи ласкаю удава, надеясь этим расположить его к себе. Я готов висеть в таком положении целые годы; я готов делать все, что от меня потребуют… Но я не хочу умирать, я не хочу умирать!..
Когда усталость берет свое и я засыпаю на минуту, страшные кошмары терзают меня своими ужасными образами…
Какая тоска!.. Какая беспредельная тоска! Мною овладевает панический ужас! Я горячо молюсь Богу и с сокрушением сердечным каюсь в том, что позволил себе роптать и богохульствовать. Все мы под Богом ходим, все мы во власти Господа Сильного и Милосердного!.. Смилуйся, Создатель, над нами в нашем несчастье! Не отрини нас! Взываем к Тебе, Агнец, о спасении из глубины нашего сокрушенного сердца!
Четверг, 16-го
Агнец спас нас! Несколько минут тому назад труба заиграла арию: „Тореадор, смелей!“
О звуки, сугубо милые нашему сердцу, о музыка слаще той, какой сирены прельстили Одиссея.
То был мясник с говядиной; вслед за ним явились и прочие поставщики. В первую минуту меня охватила безумная радость, но, когда первые восторги прошли, я не мог воздержаться от горьких размышлений. Я с недоумением спрашивал себя: неужели дело нашего освобождения не подвинулось и такое беспрекословное повиновение приказаниям Дикого Человека не служит ли признаком того, что нам еще долго придется томиться в плену? [В этот самый день Совет министров на экстренном совещании решил принять предложение генерала Цепкого повести атаку снизу вверх, пробуравив для этой цели отверстие в потолке квартиры господина Вьюна. Около этого же самого времени было основано в Чикаго по инициативе миллиардера Ионафана Карниби, известного под именем Короля осетров, грандиозное агентство пари, которое в продолжение всего этого дела держало на самой высокой котировке суммы, на какие желающие держали пари против Дикого Человека; сам Карниби объявлял себя глубоко убежденным в том, что Дикий Человек выдержит до конца и не сдастся] Но я стараюсь отгонять от себя эти печальные мысли. Слава богу, что хоть теперь мы спасены, и что мне не придется кушать господина Шиповника, и что меня также никто не будет есть. А это важнее всего.
101/2 часов в тот же день
Только что происходило наше кормление. Грубое животное Сильвен, один из негров-горилл, так поспешно запихал мне в рот шестом мою порцию, что я чуть не задохнулся и минуты две был на волосок от смерти; в каждой руке я держал по куску сырой телятины, а тот, который мне вложило в рот это чудовище, так велик, что я едва мог вздохнуть. Павиан забавляется тем, что заставляет господина сенатора Борова прыгать за каждым куском пищи. Он скрутил ему руки назад, сам влез на дерево и спускает на веревке куски мяса, которые несчастный сенатор должен хватать зубами на лету, а само чудовище в это время обжирается эклерами. Это зрелище раздирает мою душу, но все-таки я чувствую большое облегчение при мысли о том, что мы не будем съедены.
Мой удав мне страшно надоедает: он принял ласки, которыми я его осыпал в минуты тоски и страха, за доказательство моей искренней к нему привязанности и с тех пор не дает мне ни минуты покоя.
Пятница, 17-го
Сегодня я в первый раз со времени нашего пленения увидел слесаря Нарыва. Он гулял на свободе, одетый только в кальсоны и кожаный передник. Мне показалось, что он в прекрасных отношениях с неграми-гориллами, игравшими с ним в чехарду.
Спустя некоторое время, когда он с трубкой в зубах проходил подо мной, я спросил его вполголоса, что он предпринял, чтобы нас освободить. В ответ на мои слова это существо, недостойное названия человека, вынуло свою омерзительную трубку, плюнуло в лицо господину сенатору Борову, который лежал тут же, обессиленный тяжелым пищеварением, и грубо крикнуло мне:
— Чего пристал, колбаса паршивая? Чем тут скверно?! Выломать дверь? Как же, держи карман! Это не под силу и слону. Я ведь собственноручно ее ковал.
Мне показалось, что он пьян. Он сел на берег ручья и стал удить рыбу, напевая вполголоса какие-то сальные куплеты. Я оставил его в покое, но поклялся впоследствии публично обличить его возмутительное поведение и выставить его к позорному столбу на осмеяние всего цивилизованного мира.
P.S. Мой отвратительный змей не перестает осыпать меня ласками и не дает мне ни минуты покоя. Обвившись вокруг меня, он лижет меня своим раздвоенным холодным и липким языком, и его томные глаза с металлическим блеском смотрят на меня страстно, умоляя меня о чем-то.
Что за жизнь!
Суббота, 18-го
Прошлой ночью среди торжественной тишины, нарушаемой, по обыкновению, только нашими стонами, около двух часов ночи вдруг раздался страшный крик из бассейна, где все еще сидит околоточный надзиратель Андреас. При неверном свете светляков, слетевшихся со всех сторон, двое негров-горилл вытащили Андреаса и увидели большую рану на его правой ноге. Одновременно послышался шум падающей воды, и уровень маленького озера сразу понизился. Через четверть часа этот шум прекратился, и ручей, изливаясь в бассейн, поднял воду до ее обычного уровня. Дикий Человек сам перевязал рану Андреаса и положил его на пол, но через некоторое время тот стал бредить. Боюсь, что он не выживет, несмотря на уход господина доктора Клетки, выкопанного по этому случаю из земли. Не понимаю, что случилось [Баклан, конечно, не мог знать, что Андреас был ранен вследствие попытки проникнуть в помещение через потолок квартиры господина Вьюна. К несчастью, отверстие было пробуравлено в части потолка, приходящейся именно под бассейном. Господин министр путей сообщения и господин брандмайор с четырнадцатью людьми были сразу затоплены тинистой водой, хлынувшей с необыкновенной силой из отверстия. С величайшим трудом удалось остановить наводнение, отверстие было наскоро законопачено, и во избежание еще больших несчастий никто не посмел возобновить неудавшуюся попытку, полагая, что все верхнее помещение залито водой и составляет одно большое озеро. На следующий день вечером было получено по телеграфу предложение одного шведского математика, вызвавшегося проникнуть в осаждаемую квартиру через крышу. Ничем не объяснимое упорство Общества покровительства животных, объявлявшего, что его дом достаточно уже испорчен, и не разрешающего портить его еще более, заставило правительство отклонить и это предложение. Тогда решили испробовать последнее средство: в последний раз бешено атаковать дверь горными артиллерийскими орудиями].
Теперь около трех часов пополудни
На дворе стоит чудная погода. Что бы я дал, чтобы очутиться на моей маленькой подгородной даче, стоять у решетки своего сада с панамой на голове и смотреть на грохочущий мимо поезд! Увы! Это счастье мне недоступно, но как сладки мечты о нем! Вскоре, однако, перед моими глазами разыгрывается гнусная сцена, возвращающая меня из мира грез к суровой действительности. Сенатор Боров продолжает терпеть от своего мучителя-павиана беспримерные муки. Не нахожу слов, чтобы выразить все безобразие сцены, происходящей подо мной. До чего может дойти адская изобретательность этого грубого животного! С помощью проклятого слесаря он положил свою несчастную жертву на спину, привязал ему руки и ноги к четырем кольям и, взгромоздившись сам на вершину дерева (ум мутится, и рука просто отказывается описывать такое безобразие!), бросает ему в лицо шарики из папье-маше, а гнусный слесарь Нарыв сидит над ним со своей трубкой в зубах и осыпает господина Борова упреками за его миллионы, за его живот, за его рабочих, умирающих с голоду в его копях, за его мнимое взяточничество, за грязные (конечно, вымышленные) дебоши, которые он описывает самыми грубыми и циничными выражениями. Он пересыпает свои ругательства философскими рассуждениями о неравенстве общественных условий и пьет при этом большими глотками коньяк прямо из бутылки, раздобытой им неизвестно где.
Господин комиссар полиции Шиповник сидит неподалеку и ловит блох в густом меху медведицы, мирно дремлющей у его ног. Взоры этого почтенного администратора обращаются изредка к ужасной сцене, только что описанной мной, и слезы жалости и бессильной злобы текут по его осунувшимся щекам. Я также плачу. Ненавистный слесарь, заметив слезы на моих глазах, симулирует страшное раскаяние и становится на одно колено, бьет себя в перси и кланяется мне, как бы испрашивая у меня прощение.
Вдруг, как бы озаренный счастливой мыслью, он вскакивает на ноги, подзывает знаком Венцеслава, который, почесываясь, сидит на берегу ручья, и, взгромоздившись на его спину, сует мне в рот горлышко бутылки, которую держит в руках, и заставляет меня выпить большую дозу коньяку. Что за омерзительная тварь!..
Алкоголь произвел на мой непривычный и слабый организм сильное и быстрое действие. Голова затуманилась и закружилась… Я чувствую себя хорошо… Мы, конечно, скоро выберемся отсюда… Какая чудная погода!.. Как хорошо теперь лежать на травке рядом с какой-нибудь хорошенькой дамочкой!.. А вот и привратница! Красивая женщина, черт возьми! Я также… Как все кружится, кружится… Меня тошнит…
Дикий Человек… Я ничего не пил… Удав… Он пьян… Свобода! Равенство!.. Черт их побери!.. Выпить бы!!! [Последние слова были вычеркнуты самим Бакланом, но сквозь помарку все-таки можно было их разобрать, и мы решились напечатать их, чтобы воочию показать, как порядочный человек может изменить самому себе под влиянием дурных людей и подобной ужасной обстановки. Появление в лесу алкоголя объясняется тем, что вместе с провизией было доставлено несколько бутылок коньяку, в надежде что состояние опьянения обитателей квартиры облегчит доступ к ней. Однако и эта мера не привела к желанному результату. Способ генерального отравления всех находящихся в квартире, предложенный господином доктором Баней, профессором сравнительной филантропии в Страсбурге, был отклонен ввиду высокого общественного положения некоторых пленников; по той же причине был отклонен проект господина капитана Духа взорвать весь дом]
Воскресенье, 19-го
Под влиянием алкоголя, которым меня насильно напоил подлый Нарыв, я спал очень долго и не мог вследствие этого с утра сегодняшнего священного для меня дня вознестись духом к моему Создателю… Да не отвернется Он в Своем бесконечном милосердии от меня! Более, чем когда-либо, я нуждаюсь в Его святой помощи.
Несчастный Андреас умер на заре в страшных конвульсиях столбняка, несмотря на заботливый уход, каким его окружал господин доктор Клетка, переносящий, должно заметить, все наши невзгоды с довольно странным терпением. Он с невозмутимым спокойствием относится к обрушившимся на нас несчастьям и после смерти Андреаса беспрекословно дал себя снова закопать в землю. По приказанию Дикого Человека я написал на клочке бумаги следующие слова: „Это — дело рук ваших“. Эта бумажка была прикреплена к груди скончавшегося околоточного надзирателя.
Затем даже господину Шиповнику не было разрешено сказать последнее прости своему верному и несчастному подчиненному, и тело его было выброшено на площадку лестницы, через большое отверстие направо внизy. Надеюсь, что оно будет торжественно предано земле с соблюдением христианского обряда. Да воскреснет его душа для вечной жизни в лучах Божественной славы!.. Еще раз молю Господа Бога, да прострет Он Свою десницу над нами, несчастными, оставшимися еще в живых! Наши братья, очевидно, от нас отступились и покинули нас.
6 часов дня
Наконец-то после долгих страстных и немых просьб, обращенных ко мне в течение стольких дней, совершенно для меня непонятных, я догадался, чего от меня хочет мой удав. Он желает, чтобы я своими ногтями чесал ему голову и шею. Его сперва убедительная, затем уже злобная, мимика заставила меня повиноваться, и я его чешу. Я, Баклан, судебный пристав, принявший присягу, существо, созданное по образу и подобию Божию, я вишу за пряжку своих панталон и чешу шею удава!..
Понедельник, 20-го
Я болен. Сырое мясо, служащее мне пищей, производит во мне серьезные внутренние пертурбации. В моем положении это ужасно. Да простит мне Небо, но я начинаю желать смерти…
Господин сенатор Боров восстал против своего мучителя. Он дал ему оплеуху, катался по полу, брыкался и ругался.
— Павиан! Гадина! Взяточник! Сенатор! — кричал он.
Раздосадованное животное больно укусило его.
Вторник, 21-го
Упрямый удав все висит у меня на шее. Я изнемогаю под его тяжестью, изнемогаю от жары и от моих страданий и еле пишу. Я бодрствую, но какие-то странные видения проносятся передо мной. Коршун только что сел ко мне на голову. Он помахал крыльями, пустил мне за ворот струю гуано, крепко клюнул меня в левое ухо и сказал:
— Ты весельчак, и за это я тебя люблю!
Затем он улетел.
Я так ослабел, что не в силах обдумывать этот странный инцидент. Когда я сплю, меня осаждают кошмары; когда бодрствую, то невыносимо страдаю. Я вижу больше моих несчастных товарищей. Я еле живу.
6 часов дня
Явилась слабая надежда на спасение, и я оживаю. С лестницы до нас долетает легкий шум. Неужели нас пытаются освободить? Пора, пора! Господин сенатор Боров еле дышит. Господин Шиповник прошел только что подо мной с медведицей, которая вела его за собой на привязи, и шепнул мне:
— Баклан, прощайте!.. Я чувствую, что умираю.
У меня слезы брызнули из глаз… Я просто изнемогаю.
Тяжелый удав спит на моей спине, переваривая кролика, и я чувствую, как кролик спускается по его пищевому каналу. Что за жизнь, о боже!
Среда, 22-го
Еще одна последняя надежда! Шум, слышанный нами, действительно возвещал новую попытку нас освободить. Увы! Дикий Человек со своим гениальным умом уничтожил ее в самом зародыше. Мы снова впали в состояние безнадежного отчаяния, ясно сознавая безграничное могущество нашего властелина… Вот как было дело.
Сегодня утром, когда мясник просунул говядину, какой-то незнакомый голос крикнул нам в рупор через маленькое оконце наверху налево:
— Два горных орудия стоят на площадке. Через пять минут они будут палить [К этой отчаянной попытке прибегли как к последнему средству, чтобы успокоить общественное мнение, возмутившееся до крайних пределов после того, как Дикий Человек вернул тело Андреаса. Предварительно весь дом был очищен от жильцов].
Это известие произвело общую сенсацию. Павиан оторвался на минуту от своего занятия — он натирал воском череп распростертого господина Борова, — и слесарь Нарыв прибежал рысцой из глубины квартиры.
— Это все пустяки, — бормотал заплетающимся языком этот отвратительный пьянчуга. — Я ее собственноручно заковал. Ее ничем не пробьешь!
Дикий Человек подошел ко мне. Саркастическая улыбка спокойно играла на его губах.
— Баклан, — приказал он, — пиши.
Он продиктовал:
— „За дверью лежат семьдесят динамитных бомб. Если пушки будут палить, все взлетит на воздух. Подпись: Дикий Человек. Скрепил: судебный пристав Баклан“.
Хотя никаких бомб не было видно и никто их не приносил, но все-таки мои волосы, слегка пошевеливаясь, дыбом стояли на голове, и язык присох во рту.
Бумага перешла в руки Дикого Человека, и он протянул ее сенатору Борову, который по этому случаю поднялся с земли.
— Засвидетельствуй! — повелел Дикий Человек.
Бедный господин Боров, которому беспредельный ужас вернул кое-какие силы, растерянно осматривался кругом.
— Где? Где они? — бормотал он.
— Кто? — холодно спросил Дикий Человек, гипнотизируя его взглядом.
— Бом… бомбы? — спросила несчастная жертва.
— Не твое дело, черт тебя подери! Помойная ты яма! — завопил Нарыв. — Они существуют, я их видел… А если их даже нет, они все-таки есть!
Господин Боров, подавленный такой странной аргументацией, начертил дрожащей рукой: „Это правда. Под дверью лежат семьдесят динамитных бомб. Сжальтесь над нами и над всем городом. Подпись: Боров, сенатор“.
Он не выдержал и зарыдал.
— Свинья! — пробормотал с презрением тошнотворный слесарь, а павиан поспешно снова вскочил на свою жертву.
Эта записка была брошена на лестницу через маленькое оконце наверху налево.
Все бывшие за дверью, судя по шуму, который они произвели, немедленно разом бросились бежать с лестницы.
Оконце закрылось, и всякое сообщение с наружным миром прекратилось. Никто больше не заговаривал с нами о пушках, и мы остались одни с нашими страданиями и с нашими мучителями, погруженные в мрачное отчаяние [Вследствие этой отчаянной попытки и скорбной приписки господина Борова лидер оппозиции Ганглюн интерпеллировал министра-президента генерала Цепкого. В своей крайне резкой речи он не постеснялся обвинить правительство в сообщничестве с Диким Человеком с целью избавиться от господина сенатора Борова и от компрометирующей правительство шайки, будто бы находящейся в его руках. Министерство при голосовании имело за себя 7 голосов (своих собственных) против 517; господину министру внутренних дел Соргу было поручено составить новое министерство. Он получил от палат новое категорическое предписание — в 48 часов покончить с Диким Человеком].
Четверг, 23-го
С утра стоит нестерпимая жара, усугубляющая наши страдания. Половина населения леса все время полощется в бассейне. Я в самых трогательных выражениях умолял Дикого Человека возвратить меня цивилизованному миру, но в ответ он отрицательно махнул головой, а гнусный слесарь, ставший теперь нашим злейшим врагом и разгуливающий теперь по лесу совершенно нагим, указал мне на дощечку с надписью: „Воспрещается говорить! В случае ослушания будете накормлены тиной“.
Он держал в руке ком вонючей грязи, смешанной с навозом, так что я замолчал, затаив в себе, непримиримую вражду к этому отвратительному существу. Господин Венцеслав вылил на меня ведро воды; очевидно, чувство жалости не совсем еще умерло в нем.
Ночью в тот же день
Не знаю, который теперь час. Тьма непроглядная. Я пишу при слабом мерцании светляка, севшего на мою бумагу. Только что произошло событие, страшно взволновавшее меня и наполнившее меня столь разнообразными чувствами, что не могу дольше терпеть и немедленно поверяю их этой записной книжке, моему лучшему и единственному другу. Записывая этот факт, я как бы освобождаю свою душу от бремени сомнений и ужаса, сменяющихся чувством головокружительной радости. Задыхаясь под тяжестью боа, который во сне соскользнул с моей спины и душил меня, я вдруг проснулся от сна, полного обычных кошмаров и страшных видений. Я услышал голоса и в полутьме различил Дикого Человека, сидящего на берегу ручья и разговаривающего на непонятном мне языке с каким-то человеком, сидящим рядом с ним. Этот человек не принадлежал к числу обитателей квартиры. Это был человек посторонний, пришедший извне. Это был довольно полный мужчина в сером пиджаке и серой шляпе на голове. Его широкое бритое лицо дышало решимостью. Он курил толстую сигару, поминутно освещавшую его красноватым отблеском. Дикий Человек также курил такую же сигару.
Они, казалось, были в прекрасных отношениях. Я был вне себя от изумления, принимая все это за галлюцинацию или за сон, но нет, я ясно слышал запах сигары. Крепко ущипнув себя, я почувствовал боль… Следовательно, я не спал и не бредил. Кто же этот господин, беседующий с Диким Человеком? Что бы я дал, чтобы понять, что они говорят!..
Олицетворял ли он собой нашу свободу?
Но в таком случае к чему эта таинственность? Не предвещало ли его появление, наоборот, какой-нибудь ужасной новой опасности! Как он вошел? Что он с нами будет делать? Не будет ли он… В голове у меня мелькнула мысль о торговле белыми… Может быть, он торгует людьми? Или… о боже, неужели это возможно? Нет, нет… только не это!.. Все, но не это!.. Это было бы слишком ужасно! При этой мысли меня охватил такой ужас, что я повис в обмороке…
Только недавно я пришел в себя.
Кругом царит непроглядная тьма.
Загадочный посетитель исчез, но я все еще слышу тонкий запах гаванской сигары и пишу эти строки, чтобы облегчить свое наболевшее сердце. Теперь постараюсь уснуть и не думать об этом событии — оно слишком ужасно и вместе с тем сулит такую радостную надежду[*].
[*] — Господин Баклан описывает в этих строках один из самых необыкновенных инцидентов этой необыкновенной истории. В четверг, 24 июня, днем явился к надлежащим властям какой-то господин и попросил разрешения вступить в переговоры с Диким Человеком. Его приняли за сумасшедшего и коротко ответили, что это невозможно. Тогда он назвался Ионафаном Карниби, американским миллиардером, известным под именем Короля осетров, и объявил, что для него нет ничего невозможного. Он намерен предложить Дикому Человеку уступить ему один или два острова в Тихом океане и перевезти туда за свой счет его и его товарищей, за что попросит у него в обмен его квартиру в том виде, в каком она находится в настоящее время. Он, Карниби, собирается купить этот дом и употребит его как грандиозную рекламу для своих осетровых консервов. Конечно, подобное сумасбродное предложение было встречено со смехом как мистификация сумасшедшего, хотя Ионафан Карниби и представил самые несомненные удостоверения своей личности. Этот джентльмен рассердился и объявил, что немедленно отправляется к Дикому Человеку (?) и, заручившись его согласием, поведет уже другой разговор.
На следующий день он вернулся и рассказал, что поговорил уже с Диким Человеком, по его мнению, вполне корректным и безукоризненным во всех отношениях джентльменом, который изъявил свое согласие на его предложение. Разумеется, никто этому не поверил, и мнимого господина Ионафана Карниби попросили не надоедать больше своими баснями. Господин Карниби удалился в сильном гневе, обозвав господина управителя канцелярии министерства внутренних дел „толстым брюхом на коротких ножках“ (неделикатный намек на телосложение этого господина) и „осетром, сгнившим в коробке консервов“. После этого он отправился в Лондон, где в газете „Свобода, просвещающая мир“ опубликовал подробный рассказ обо всем случившемся, утверждая, что единственным разумным и вежливым существом, которое он встретил во время своего путешествия, был господин Дикий Человек и что он считает дружбу с ним величайшей для себя честью. Все приняли эти россказни за чистейшую ложь. Любопытно, однако, что этот рассказ совпадает вполне с дневником господина Баклана и что сей последний дает в своих записках точный портрет господина Карниби и отмечает его таинственное посещение тем числом, когда, если верить его рассказу, он действительно был у Дикого Человека. Неужели господину Карниби в самом деле удалось проникнуть к нему?
Пятница, 24-го
Стоит нестерпимая жара, и наши мучения невыносимы. Остатки моего пиджака кажутся мне тяжелее свинцового плаща, пот льет с меня градом на пол, а безжалостный боа требует, чтобы я его безостановочно чесал. Я начал сегодня в 5 часов 35 минут утра; теперь 11 часов 10 минут — и я все еще чешу его. Предаваясь этому занятию, я вспоминаю то, что видел сегодня ночью, и меня волнуют самые противоречивые чувства. Я не смею долго останавливаться мыслью на этом событии. Подо мной драка. Журналист Варнава Кувшин, которому наконец надоело, что его целый день волочит за собой за волосы вечно прыгающий кенгуру, вырвался из его лап. Он вынул из кармана свой портфель, а из портфеля перочинный ножик, его показал двуутробке и потребовал именем прессы, чтобы ему открыли дверь и выпустили его на свободу. Кенгуру бросил его на пол и отнял у него портфель, который спрятал в свой мешок, а цепочку от его часов закрутил вокруг своей шеи. Затем, схватив за волосы свою жертву, он сделал громадный скачок и шлепнулся как раз в середину бассейна, в котором оба и исчезли среди тучи разлетевшихся тинистых брызг.
В то же время удав выполз из воды, весь липкий и скользкий… Он поспешно поднялся ко мне и потребовал, чтобы я его чесал, и я снова принимаюсь за это смешное, по меньшей мере, занятие.
Прошло два часа, он спит. Постараюсь также уснуть, С каким удовольствием я выпил бы большую кружку холодного пива и снял воротнички своей рубашки!
6 часов вечера
Снаружи было сделано еще одно усилие нас освободить, конечно, не увенчавшееся успехом. Пытались влезть с улицы в окно с помощью громадных лестниц. Гнусный Нарыв, стоявший на часах на веранде, предупредил об этом Дикого Человека, и тот направился ко мне.
— Баклан, — приказал он, — пиши!
Он продиктовал:
— „Не забудьте про динамитные бомбы. Если будете приставать, пожалуй, все взлетит на воздух. Подпись: Дикий Человек. Скрепил: судебный пристав Баклан“.
Нарыв привязал эту записку к часам господина Борова и швырнул ее через окно к ногам группы людей, стоявших на улице, которых скверный слесарь признал за министров.
Лестницы мгновенно исчезли.
Таким способом защиты Дикий Человек застраховал себя от нападения, и нечего нам надеяться на то, что нашей крепостью овладеют силой. Я лично глубоко убежден в том, что никаких бомб никогда и не было и что Дикий Человек просто придумал эту систему запугивания и применяет ее, очевидно, с большим успехом, нагоняя страх на внешних врагов… и на нас самих… Впрочем, кто знает, может быть, эти бомбы и существуют… Мороз подирает по коже, когда подумаешь, какая нам грозит катастрофа! [Эта новая и последняя попытка силой ворваться в квартиру посредством приставленных лестниц, которыми маневрировали электрические рычаги, не увенчалась успехом, так как напоминание Дикого Человека о семидесяти бомбах навело на всех внезапную панику. Все живущие вокруг дома в радиусе одного километра побросали свои жилища; однако, странным образом, число любопытных, толпящихся вокруг опасного дома, продолжало быстро возрастать; вероятно, их привлекала надежда увидеть обещанную катастрофу.
На следующий день, 26 июня, парламент свергнул министерство, во главе которого стоял господин Сорг; образовалось новое министерство под председательством министра юстиции Паски; оно получило предписание безотлагательно вступить в переговоры с Диким Человеком и немедленно приступило к обсуждению надлежащих мер, горько сожалея об отсутствии господина Ионафана Карниби, которому и были посланы извинительные телеграммы за подписью господина правителя канцелярии министерства внутренних дел]
Суббота, 25-го
Шиповник исчез. Я только что узнал это, проснувшись от тяжелого сна, длившегося несколько часов и утомившего меня более, чем бессонница. Сегодня утром медведица, проснувшись, хватилась комиссара полиции, не видя его подле себя. Больше я ничего не знаю, да, кажется, никто из нас не знает истинной правды. Я содрогаюсь при мысли, что, может быть, одно из диких животных, окружающих нас, умертвило в порыве гнева нашего несчастного друга.
Я припоминаю, что третьего дня у него было крупное недоразумение с медведем-муравьедом, Самуилом Кларком, — не скажу уж, по какому недостойному поводу.
Не воспользовалось ли это чудовище мраком ночи, чтобы убить его и бросить его тело в какую-нибудь неизвестную нам бездну? Эта мысль приводит меня в ужас, и я льщу себя надеждой, что господин Шиповник привел в исполнение давно им задуманный план бегства и теперь пользуется свободой. Свобода! Боже, как я ему завидую! Мою догадку подтверждает то обстоятельство, что все, за исключением невозмутимого Дикого Человека, очень удивлены этим исчезновением. Я только что видел муравьеда, на которого пало мое подозрение. У него очень спокойный вид, и мне кажется, что он не способен запятнать себя невинной кровью. Может быть, бегство Шиповника вызовет в настоящее время сообщения о нашем пленении и тем двинет вперед дело нашего спасения? [Эта надежда не зиждилась, однако, на прочном основании, так как господин комиссар полиции Шиповник не появился во внешнем мире и никто его никогда больше не видел. Его полное и непонятное исчезновение составляет одну из самых болезненных тайн всего этого дела. Факт его исчезновения сделался известным только впоследствии, когда никакие расследования не могли иметь места. Насчет этого инцидента делались самые разнообразные догадки и предположения, никого ни в чем не убедившие, но общее мнение клонилось к тому, что господин Шиповник пытался бежать, выскочив через окно с помощью одного из чудовищ (называли почему-то слесаря Нарыва), упал в реку и утонул в ней, а его тело было унесено течением в море, где и послужило пищей рыбам. Мир твоему праху!]
Воскресенье, 20-го
Сегодняшний день — один из самых мучительных. Извне все еще никаких известий. Терплю самые разнообразные страдания: во-первых, проклятый, упрямый, как осел, удав; во-вторых, жалкий вид господина Борова, впавшего в старческое слабоумие, воющего на отсутствующую луну, как собака, наскучившая жизнью; его палач не перестает его мучить, и я не разберу, хочет ли он этим унять его или вызвать еще более пронзительные и жалобные крики; потом тропическая удушливая жара, сводящая с ума москитов, которые, в свою очередь, тоже с ума сводят; затем обильное кровотечение носом, вконец изнурившее меня; наконец, все вообще… Но мучительнее всего эти раздирающие душу, монотонные стенания вконец измученного и больного господина Борова. Право, я начинаю жаждать смерти-освободительницы!
Понедельник, 27-го
Кажется, мы приближаемся к концу наших страданий. Прости меня, Господи, что я лелеял безбожное желание кончины, а Ты в это время готовил пути к нашему спасению! Кажется, на этот раз наши надежды не будут обмануты, но у меня нет больше сил не только радоваться, но даже надеяться горячо. Я ведь столько раз уже радовался втуне!
К нам обратились с предложениями мира.
Следовало бы начать с этого, вместо того чтобы заставлять нас так безумно страдать и срамить себя и весь цивилизованный мир неудачными и смешными попытками освободить нас силой, в которых ясно обнаружилось бессилие всех цивильных и военных наук. Но довольно! Кто старое помянет — тому глаз вон. Воздадим хвалу Богу и расскажем, в чем дело.
Сегодня утром через посредство мясника нам были переданы вместе с обычной порцией говядины казенный пакет и телеграмма из Лондона. Дикий Человек развернул телеграмму и прочел с видимым удовольствием. Так как он стоял подо мной, а я, к счастью, сохранил на своем носу, несмотря на все мои мучения, мое отличное пенсне, мне удалось ее прочесть через его плечо. Телеграмма гласила:
„Лондон 27—6—19—22—33.
Ионафан Карниби восторге победы, одержанной Диким Человеком. Гордится его дружбой. Настоятельно предлагает остров Тихом океане. Готовит средства передвижения. Будет сам им управлять, доставить немедленно по получении депеши Дикого Человека.
Ионафан Карниби, Король осетров“ [К этой депеше была приложена другая, приказывающая „толстому коротконогому брюху“ безотлагательно передать по адресу и самым верным способом пакет, адресованный на имя господина Дикого Человека, воспрещающая ему раз и навсегда входить в какие бы то ни было сношения с господином Карниби, так как он, господин Карниби, смотрит на него как на осетра, испортившегося в коробке консервов, то есть как на самую гадкую вещь, какая существует на свете].
Дикий человек затем вскрыл пакет от министра, в котором заключались мирные предложения правительства, изложенные на 46 страницах. Он только мельком взглянул на них и бросил их кенгуру, который мигом их слопал, выхватив из рук Кувшина, пытавшегося было завладеть ими.
Дикий Человек с улыбкой на устах продиктовал мне следующий ультиматум, причем слесарь Нарыв стоял у него по левую руку, а коза — по правую. Венцеслав сидел сзади него верхом на гиппопотаме, с которого струилась грязь и тина, а Броненосец высунулся из своей норы и внимательно слушал.
»''Ультиматум
Общие условия.
§ 1. Никто не обмолвится больше ни единым словом о смешных преследованиях, которыми осмелились докучать Дикому Человеку.
§ 2. Дикий Человек беспрепятственно переселится на остров, лежащий в Тихом океане и отданный в его распоряжение господином Ионафаном Карниби, Королем осетров. Он будет жить на этом острове со своими друзьями, и его там оставят в совершенном покое, не тревожа его ни судебными исками, ни военными репрессалиями.
§ 3. Ему будет передана лента командора ордена Почетного легиона, грамота на звание главнокомандующего сухопутными и морскими военными силами и генерального консула на Тихом океане, дабы Дикий Человек мог их презентовать господину Ионафану Карниби и тем отблагодарить его за его любезность.
§ 4. Капитал, вверенный Диким Человеком господину Нытику, нотариусу, проживающему на улице Гнилая Груша, будет сполна возвращен ему, Дикому Человеку, звонкой монетой по текущему курсу.
За исполнение этих общих условий Дикий Человек обязуется покинуть навсегда по воздушному пути квартиру, нанятую им на набережной Пей Чернила, в пятом этаже дома № 3, принадлежащего Обществу покровительства животных; он не будет взыскивать убытков за нарушение контракта и жертвует больницам припасы и мебель, находящуюся в его квартире. Но он берет с собой семьдесят динамитных бомб, сохраняя за собой право бросить их при отъезде в толпу, если она не сумеет вести себя прилично. Все это должно быть исполнено под следующими дополнительными условиями:
1. Господин Вьюн и та из его дочерей, которая играет пьесу «La рrierе d’une Vierge», будут отданы в распоряжение Дикого Человека, который бросит их на растерзание диким зверям.
2. Слесарь господин Нарыв не желает расстаться с Диким Человеком и его друзьями. Все его долги будут уплачены правительством, и ему будут представлены засвидетельствованные нотариусом расписки от его должников в получении ими следуемых им денег; первым делом будет уплачен долг его товарищу Дюрану, которому он еще раз торжественно объявляет, что спал с его женой. Кроме того, господину Нарыву будет выдано свидетельство в том, что он собственноручно оковал дверь так хорошо, что ее невозможно было выломать.
3. Сенатор Боров станет исключительной собственностью того павиана, который окружал его своими попечениями во все время его пребывания у Дикого Человека, несколько раз спасал его от смерти, угрожавшей ему вследствие непомерного обжорства этого государственного человека, и так горячо полюбил его, что предпочитает смерть разлуке с ним.
4. Привратница Армандина Трость не вернется более к своему мужу. Она предпочитает остаться среди новых друзей, которых она сумела приобрести и нравы коих ей пришлись по душе. Впрочем, она скоро станет матерью. Ей будет немедленно дан развод, дабы она могла вступить в законный брак в случае, если это ей заблагорассудится".
Тут послышался голос господина доктора Клетки, со времени нашего пленения все еще сидящего в своей яме. Он в первый раз заговорил, и его голос был отчетлив и серьезен, хотя и немного глух вследствие того, что он говорил из-под крыльев коршуна, сидящего на его голове.
— Милостивый государь! — сказал он.
— Что? — спросил Дикий Человек.
— Милостивый государь, — продолжал доктор Клетка, — я желаю отправиться с вами на остров в Тихом океане. Я желаю изучить фауну и флору экваториального пояса. Кроме того, вы мне кажетесь порядочным человеком, и меня интересуют ваши правила гигиены. Я буду очень польщен, если вы меня примете в число ваших друзей.
— Очень буду рад, — ответил Дикий Человек.
— Благодарю вас, — сказал г. Клетка, — в таком случае разрешите, чтобы коршун слез с моей головы, у меня от него делается мигрень.
Его просьба была немедленно же исполнена. Я не могу прийти в себя от изумления от подобного заявления со стороны человека, казавшегося мне всегда уравновешенным и благоразумным. Не помутился ли рассудок почтенного вице-президента комитета гигиены вследствие того, что в продолжение двух недель коршун постоянно сидел у него на голове?
Дикий Человек продолжал диктовать:
«5. Господин доктор Клетка также останется с нами. Он просит, чтобы ему доставили возможно скорее все его инструменты и весь гардероб».
— Напомните о воротничках, — вставил доктор, которого выкапывали из ямы.
Я сделал соответствующую приписку и затем закончил ультиматум следующими двумя параграфами:
«6. Прилагаемая телеграмма должна быть немедленно отправлена по адресу.
7. Ответ на настоящий ультиматум должен быть передан завтра до двенадцати часов ночи через маленькое отверстие наверху налево.
Подпись: Дикий Человек.
Скрепил: Судебный пристав Баклан.
Одобрили: доктор Клетка, вице-президент комитета гигиены; Нарыв, слесарь-либерал, собственноручно оковавший дверь; Армандина Трость, бывшая привратница, за господина сенатора Борова — павиан» [Этот ультиматум возбудил страстные прения и обсуждался но пунктам на заседании парламента, длившемся с 91/2 часов утра до 61/2 часов следующего дня. (За это время были одно за другим свергнуты три министерства.) Наконец пришли к соглашению и отредактировали ответ, который немедленно же был отправлен Дикому Человеку].
— Теперь пиши телеграмму, — сказал Дикий Человек. — «Лондон. Ионафану Карниби, Королю осетров. Дикий Человек искренне благодарит дорогого друга Карниби. Согласен. Прошу приготовить средства передвижения вторник 28 двенадцать ночи. Шлю сердечный привет. Дикий Человек».
По привычке я прибавил: «Скрепил судебный пристав Баклан».
— Болван! — пробормотал Дикий Человек, прочитав написанное, но оставил все без изменения [Господин Карниби вставил эту телеграмму в платиновую рамку, осыпанную рубинами и опалами, и поместил ее на самом видном месте в своем музее редкостей. Он завещал ее после своей смерти Музею великих открытий, основанному в Чикаго, на берегу озера Мичиган].
Эти документы были выброшены на площадку лестницы, и нас накормили.
Я с лихорадочным нетерпением ожидаю ответа. Мое сердце плавает в блаженстве — завтра вечером мы будем свободны!.. Каждым своим помышлением, каждым жестом я воздаю хвалу Богу. Благодарю Тебя, Создатель! Меня охватывает чувство беспредельной радости, которую разделяют и остальные пленники. Один только господин Боров кажется мне грустным, но я думаю, что он не осознает всего ужаса ожидающей его судьбы, и приписываю его печальное настроение общему ослаблению его умственных сил; он теперь способен воспринимать только мучения, которым его подвергает его палач-павиан.
Гиппопотам также что-то не в духе; впрочем, это животное вообще отличается скверным характером. Зато коза очень весела, а удав осыпает меня своими ласками; он не требует больше, чтобы я его чесал, но все время лижет меня своим раздвоенным холодным и липким языком и молит меня о чем-то своими стальными, блестящими и томными глазами. При одной мысли о том, что я вскоре расстанусь с этим неприятным товарищем, безумная радость наполняет мою душу.
Ночью
Мне пришлось принимать участие (конечно, против воли) в адской сатурналии… Оказывается, сегодня день рождения павиана, и его друзья приносили ему свои поздравления. В двенадцать часов ночи гориллы прикрепили к стволу баобаба электрическую лампу, и при ее ярком освещении шабаш начался. Павиан лежал, притворяясь спящим; его разбудил его лучший друг, гнусный Нарыв, протрубив веселую фанфару над самым его ухом. К нему подошли негры-гориллы в сопровождении господина Борова, которого они заставили нарвать букет цветов. Шатаясь и дрожа от страха и от пьянства, он поднес его своему мучителю. Павиан поцеловал его трижды, крепко ущипнув его при этом, затем вскочил к нему на спину и теперь, сидя на нем, с приветливой улыбкой принимает поздравления, приносимые ему его друзьями и товарищами. Это наглое животное корчит радостные гримасы и представляется очень удивленным и сконфуженным. Негодный слесарь извлекает из своей трубы самые ужасные звуки, которые я когда-либо слышал, а гориллы пустились в бешеный пляс. Меня самого заставили изо всех сил колотить ржавым ключом по дужке помойного ведра, вследствие чего я должен бросить писать. Нечего и говорить, что алкоголь льется рекой.
Наплясавшись всласть, они наконец успокоились, улеглись и храпят во всю мочь. Павиан спит тяжелым хмельным сном на животе господина Борова. Я также постараюсь вздремнуть.
Не тут-то было! Мой удав приполз ко мне. Он много пил и вздумал курить; с непривычки с ним сделалась морская болезнь, и я должен за ним ухаживать. Что за жизнь! К счастью, это последняя ночь, которую я провожу здесь.
Вторник, 28-го, 61/2 часов утра
Получен ответ на ультиматум. На дворе страшная гроза, я всю ночь не спал. Сперва мне мешал удав, а когда он наконец оставил меня в покое, сильные удары грома не позволили мне уснуть.
Дикий Человек, стоявший совершенно нагим на веранде под дождем, прочел ответ и сказал мне с легкой усмешкой на устах:
— Баклан, пиши! «Согласен. Уезжаю сегодня в двенадцать часов ночи. Подпись: Дикий Человек. Скрепил: судебный пристав Баклан».
Я прибавил от себя: «Тысячу раз благодарим вас, дорогие друзья, за то, что вы возвращаете нам свободу, жизнь и даете нам возможность вступить в отправление наших обязанностей. От всей души благодарим. Б.».
Моя записка была отправлена по назначению, а Дикий Человек вернулся на балкон и продолжал принимать свой душ. Безумная радость наполняет все мое существо. Я просто наслаждаюсь последними часами своего пленения. Все кругом ликует, один только удав грустит при мысли о разлуке со мной. Бедное животное! В общем, он довольно мил, и его любовь ко мне просто трогательна. Господин Боров дремлет, он во сне улыбается, и у него слюнки текут, как у младенца. Мне от всей души жаль этого несчастного старца, обреченного провести остаток дней своих среди подобных чудовищ (его судьба, конечно, уже окончательно решена), но надо ведь, чтобы один из нас пожертвовал собой для других, и он так слабоумен и так свыкся со своими мучениями, что, пожалуй, впоследствии нуждался бы в них.
Интересно, однако, прочесть ответ наших правителей, наших освободителей, которых я готов неустанно превозносить и восхвалять до небес. Эта бумага валяется на полу, как раз подо мной. Господин Варнава Кувшин, обнаруживающий необычайное волнение, неоднократно пытался овладеть ею, но его мучитель кенгуру всякий раз злорадно мешал ему. Подо мной проходит слесарь; может быть, он исполнит мою просьбу и передаст мне это послание. Я попросил его об этом. Грубиян послал меня к черту, сам поднял бумагу и стал ее читать… Вдруг лицо его озарилось улыбкой и он закричал:
— На, читай! Читай, пожалуйста! Вот умора!
Он протянул мне благословенное письмо и стал набивать трубку. Я его горячо поблагодарил за его неожиданную любезность, развернул бумагу и стал читать:
«28-го июня 19….
Ответ правительства на ультиматум Дикого Человека.
Параграф первый и последний.
Условия, поставленные Диким Человеком, принимаются без изменения, за исключением следующих параграфов:
1. Господин Вьюн и его дочь Аделаида, играющая на рояле пьесу „La Priere d’une Vierge“, не будут отданы Дикому Человеку. Вместо них будут присланы тридцать пять ящиков шампанского extra-sec самой лучшей марки.
2. Грамота на главнокомандующего сухопутными и морскими военными силами и мундир, присвоенный этой должности, не могут быть присланы Дикому Человеку для поднесения их многоуважаемому господину Ионафану Карниби, потому что лицо, носящее в настоящее время это звание, не желает его уступить, а двух главнокомандующих сухопутными и морскими военными силами не может быть по закону. Вместо него предлагается звание академика с зеленым вышитым мундиром, треуголкой и шпагой (это звание дает чин полковника). Место генерального консула на Тихом океане и командорская лента ордена Почетного легиона будут препровождены Дикому Человеку.
Правительство не согласно расстаться с господином Боровом: он слишком ему полезен, и оно не решается им пожертвовать.
Взамен него предлагают взять…»
Ах! Ах!
(Следующие строки написаны рукой Нарыва.)
«Баклан (он когда-то описал мое имущество, чтоб ему пусто было!) только что упал в обморок и выронил мне на башку свою записную книжку. Я сам и запишу, что его так взволновало, но я весь трясусь от смеха — пожалуй, не разобрать будет моих каракуль. Десять минут тому назад он попросил меня передать ему бумагу с ответом. Разумеется, я послал его к черту, но, когда сам прочитал письмо, конечно, немедленно передал ему, чтобы видеть его рожу.
Вот слово в слово то, что в нем стоит:
„Правительство не согласно расстаться с господином сенатором Боровом (черт его побери, эту старую калошу сенатора!). Взамен него предлагают взять господина судебного пристава Баклана“.
Вот умора-то!.. Тут-то он и сковырнулся в обморок, как баба. Мне довольно тошно, что он с нами останется, но видеть его рожу — помереть со смеху! Ой-ой-ой! Животик надорвал!.. Никогда не забуду… Он приходит в себя. Отдаю ему его дневник и сажусь, так как сейчас лопну от смеха.
Как я рад, что уберусь отсюда вместе с господином Диким Человеком и не буду больше слышать про поганых свиней, управляющих нами. Да здравствует свобода!
Нарыв, слесарь, либерал, собственноручно оковавший дверь, которую слонами не выворотишь».
(Далее снова продолжается рукопись Баклана.)
Боже мой, не сон ли это? Нашлись существа, носящие название людей, у которых хватает жестокости обречь одного из себе подобных на такую ужасную судьбу! Меня, Баклана, принесли в жертву! Они предпочитают скорее выбросить меня из лона цивилизации, чем расстаться с этим мерзким Боровом, никому не нужной тряпкой, между тем как я в полном расцвете таланта и сил… Они этим сами себя приковали к позорному столбу. Надо было всех спасти или дать нам умереть всем вместе. Мы составляем одно однородное целое; надо было спасти это целое ценой каких угодно жертв… Спасти только часть его — значит ничего не спасти.
О низкие люди, предавшие меня, желаю вам испытать ту же участь. О новые Иуды, желаю вам понести за ваше преступление наказание, постигшее первого Иуду. Да, преступники, негодяи, низкие и подлые лицемеры, я призываю на ваши головы век несчастья в этой жизни в ожидании судьбы, которую Праведный и Справедливый Судья уготовит вам в будущей. Вас ожидает гнев Великого и Страшного Бога, Который спросит вас: Каин, что ты сделал с братом твоим?
О горе! Я останусь в этом ужасном обществе с Диким Человеком, который меня просто гипнотизирует и мне диктует что-то такое, которое когда-то диктовал другим; с этими грубыми и похотливыми чудовищами, которые без стеснения обнаруживают предо мною все свои грубые пороки; с этим проклятым удавом, навязчивым, как проститутка, требовательным, как извозчичий кучер. Что за мерзость!
Итак, все кончено, я не буду больше жить на моей маленькой подгородной даче, откуда виден громыхающий мимо поезд, не буду есть волованчиков, которые так вкусно приготовляет моя кухарка Пульхерия, не буду больше пить большие кружки холодного пенящегося пива, не буду больше производить описей, не буду играть в карты, не буду… Одним словом, не буду больше судебным приставом Бакланом, а буду несчастной его тенью, доживающей свою разбитую, горькую жизнь и приближающейся к нечистой, поганой могиле.
Ах, лейтесь, лейтесь, мои слезы!
Я выплакал все свои горькие слезы, и у меня нет больше сил восставать против судьбы. Приступ бешеного отчаяния сменился тупым равнодушием. Пока я рыдал, меня сняли с крюка. Я сижу на земле, так как ноги отказываются мне служить, но мне все равно, отныне мне все равно. Во мне умерла надежда на будущее, надежда на бегство; я дописываю свой дневник только для того, чтобы развлечься, — не думаю и докончить начатое дело. В последнюю минуту, перед тем как проститься с цивилизованным миром, с неблагодарной родиной, с изменниками, продавшими меня, и со всем тем, что я любил (я снова плачу), я каким-нибудь путем доставлю эти строки внешнему миру.
Господин Варнава Кувшин, избавившийся от своего кенгуру, занятого приготовлениями к отъезду, подошел ко мне и обратился с чудовищной, по моему мнению, просьбой. Он попросил меня отдать ему мой труд, дабы он мог издать, когда будет на свободе, и проставить на нем и свое имя, как будто я его писал в сотрудничестве с ним! Он мне великодушно предлагает поделиться с ним авторскими правами!
— Нет, милостивый государь мой, — ответил я с негодованием, — мой дневник — плод моих бессонных ночей и плоть от плоти моей, и я не желаю, чтобы вы приписали его себе. Я предпочитаю потерять все мои авторские права, если найдутся люди, достаточно несправедливые, чтобы лишить меня вознаграждения за мои труды… Я изобрету верное средство, которое мне подскажет вдохновение минуты, для того чтобы этот документ попал в руки тех, кто может дать ему такое широкое распространение, какого он достоин. Во мне не угасла еще жажда посмертной славы, и я хочу, чтобы весь мир знал, как высока и чиста была моя душа.
— Милостивый государь, — воскликнул он, — вы меня приводите в отчаяние! Помилуйте, неужели я потратил столько трудов с целью дать такой прекрасной афере надлежащее направление, и слава, принадлежащая мне по праву, будет похищена у меня другим? Я, журналист, обманывал своих собратьев по перу посредством индейских хитростей, проиграл множество партий вам и исчезнувшему Шиповнику, слушал скучнейший рассказ этого идиота Вьюна, спал с противной жирной привратницей (я, который люблю только изящных женщин!), съел неудобоваримую газету, переносил непрерывные мучения от непочтительной двуутробки в продолжение пятнадцати бесконечных дней, проведенных в некомфортабельной обстановке и среди отъявленных негодяев. Я перенес это все с изумительным терпением — и для чего же?! Для того, чтобы какой-то судебный пристав сообщил все это всему свету и приобрел этим всемирную славу! Что могут стоить те неясные описания, которые мне подскажет изменяющая мне память, чего может стоить мой голословный рассказ и даже самые гениальные выдумки в сравнении с теми страницами, которые вы писали день за днем, час за часом и которые, конечно, отличаются точностью исторического документа?! Подумайте, дорогой Баклан, подумайте об этом! Я вам отдам три четверти авторских прав и поставлю вашу подпись раньше своей. Смилуйтесь надо мной и дайте свое согласие, прошу вас!
— Нет, — ответил я твердо.
— Хорошо, чудесно, — сказал он. — Вы разбиваете мою карьеру и лишаете меня чести! Я вам этого никогда не прощу.
На этом мы расстались.
Я от глубины души ненавижу этого человека и весь дрожу от негодования при мысли о том, что он дерзает помышлять о лишении меня моей громкой, по его же словам, славы. Кроме того, он будет на свободе, а я… Но довольно, довольно об этом…
3 часа
Дикий Человек получил телеграмму следующего содержания:
«Лондон 28—6—19—7—60. Буду ровно двенадцать ночи. Приветствую. Карниби».
Итак, свершилось! Идут последние спешные сборы. Только что пришли ящики с шампанским, предложенные взамен господина Вьюна и его дочери.
Пришли также деньги, вверенные Нытику, и ящики с мундиром и академическими аксессуарами, предназначенными для господина Ионафана Карниби. И сорок трубок для Нарыва. Доктор Клетка хладнокровно укладывает только что присланный ему гардероб и объясняет Дикому Человеку способ введения зонда в пищевод. Кувшин расхаживает взад и вперед и смотрит на меня недобрым взглядом.
Борова отвязали от баобаба и надели ему его фрак, но павиан отвел его в сторону, чтобы мучить его на свободе до самой последней минуты. Его крики доносятся до нас. Старая свинья!.. И подумать, что его предпочли мне! Но довольно об этом!..
6 часов
Все официальные документы только что пришли. Я распечатываю министерский пакет с помощью медведицы и Сильвена. В нем заключается условие, заключенное между Диким Человеком и правительством, квитанции и свидетельство Нарыва, указ о разводе привратницы Армандины Трость, грамота на звание командора ордена Почетного легиона и указ о назначении генеральным консулом на Тихом океане.
Наше трусливое правительство, желая подлизаться к Дикому Человеку, прислало ему бриллиантовый крест и этот глупейший орден.
10 часов
Совсем темно. В ожидании отъезда все поют, смеются, пляшут и весело распивают шампанское. Я тоже пью. Глупо было бы не пить. Привратница под соседним кустом дружит с муравьедом, коршун ест бабу с ромом.
Светляки распространяют фосфорическое мерцание. Удав вне себя от радости и свернулся клубком вокруг моих ног… Поганое животное!..
Впрочем, почему же я называю его поганым животным? Пожалуй, он мой верный друг. Он рад, что ему не придется расставаться со мной, и лежит на моих ногах с целью согреть меня. Сладко сознавать, что тебя искренно любят. Мои нравственные страдания начинают утихать… Может быть, нам и не будет так уж худо на этом острове. По правде сказать, общество, которое мы покидаем, не так уж привлекательно. Как-то полицейский агент оштрафовал меня недавно за то, что я выколачивал ковер не вовремя. Кроме того, мое ремесло не так уж выгодно. Этот остров в Тихом океане, вероятно, чудесный и покрыт роскошной растительностью. Если такой рассудительный и справедливый человек, как господин доктор Клетка, согласился переселиться на него, то он, очевидно, имеет на то уважительные причины. Неспроста же он решился на такой важный шаг! Может быть, представится возможность и разбогатеть там. Найдутся какие-нибудь угольные копи… или что-нибудь в таком роде… и все… Одним словом, поживем — увидим.
11 часов 40 минут
Приближается час отъезда. Меня серьезно озабочивает еще один вопрос: каким образом мы переселимся? Дикий Человек что-то говорил про воздушный путь. Он, вероятно, намекал на воздушный шар. Не опасно ли? Мои глаза вопрошают горизонт.
11 часов 50 минут
Все еще ничего не видно. Нас всех охватывает нетерпеливое, лихорадочное волнение, конечно, кроме невозмутимого Дикого Человека, беспечного Нарыва, курящего свою трубку, и павиана, поместившего господина Борова опять среди нас и поглощенного прощальным утонченным истязанием этой развалины. Впрочем, я его отчасти понимаю. Этот старикашка так некрасив и так противен!
11 часов 58 минут
На горизонте появилась блестящая точка, увеличивающаяся с головокружительной быстротой. Она имеет вид могучего летящего маяка. До нас доносится рокот заметившей его толпы.
12 часов ночи
В тот момент, когда пробил этот таинственный час в тишине дивной летней ночи, предмет, долженствующий увезти нас, опустился на крышу с такой силой, что весь дом задрожал. Во мгновение ока в потолке появилось большое отверстие, была спущена сверху лестница, и багаж наш был внесен наверх. Мы последовали за ним. Когда я бросил последний взгляд на эти места, где я так страдал и где потерял вследствие самого гнусного предательства последние иллюзии насчет человеческого сердца, — когда я заносил ногу на первую ступеньку лестницы, я почувствовал, что кто-то дернул меня за оставшуюся фалду моего сюртука. Это был Варнава Кувшин.
— Господин Баклан, — взмолился он, — в последний раз…
— Нет, милостивый государь, — ответил я, вырывая свою фалду из его рук.
— Каменное сердце! — пробормотал он. — И прибавил глухим голосом: — В таком случае я также уезжаю.
— Нет, милостивый государь! — властно прозвучал голос Дикого Человека, находившегося тут же.
— Да, милостивый государь, — ответил господин Кувшин, вздрогнувший от неожиданности.
— Нет, милостивый государь! — возразил еще резче Дикий Человек.
— Да, милостивый государь! В противном случае я выброшусь из окна и разобьюсь насмерть о мостовую. Я не могу жить обесчещенным среди цивилизованного общества.
Я уловил тень жалости в глазах Дикого Человека.
— В таком случае поезжайте с нами, но вы никогда больше не будете писать.
Господин Варнава Кувшин ничего не ответил.
Я поднялся по лестнице, вышел на крышу и очутился в летучем снаряде, имеющем вид огурца и снабженном двумя большими парусами из полотна, сотканного из льна. В него ведет железная лестница, и он освещается сильными электрическими прожекторами, потушенными в данную минуту.
Господин Карниби, в котором я узнаю свое видение той памятной ночи, находится тут же с двумя неграми, по-братски обнявшимися с нашими четырьмя рабами-гориллами и помогающими им перетаскивать вещи. Через несколько минут мы двинемся в путь; я совершенно спокоен и полон философского мужества, которому сам удивляюсь. Чтобы сократить время ожидания, смотрю вниз. Дом оцеплен войсками, но вся улица и соседние переулки запружены громадным количеством народа. Река вся покрыта всевозможными судами. В особенности запружена площадь Изюмина. Двойной ряд штыков сдерживает все прибывающую людскую волну, то движущуюся с глухим рокотом, то компактной массой стоящую неподвижно. Камло во все горло выкрикивают газету «Среди бела дня». В оцепленном пространстве движется довольно многочисленная группа людей; это все члены парламента, генералы и ученые, направляющие на необычайное зрелище, которое мы представляем, телескопы и фотографические аппараты [Как известно, темнота не позволила сделать более или менее удовлетворительные снимки. Опасаясь вызвать обещанные динамитные бомбы, никто не посмел бы осветить нас, направив в нашу сторону лучи сильного света].
Все готово. Дикий Человек, остававшийся внизу до последней минуты, только что появился на крыше. Господин Карниби и он приветствуют друг друга. Мы сейчас уезжаем.
Еще минута. Зефирин сошел вниз, чтобы привести павиана, который не может расстаться с господином Боровом. Он возвращается с ним; павиан держит в руке горсть волос своей жертвы (последнюю, кажется). Все, сейчас едем. Раздается краткая команда. Мы двинулись. Я сейчас брошусь вниз. Нет, еще рано, необходимо записать некоторые инциденты. Во-первых, безумную выходку господина Вьюна, который в ту минуту, как мы снимались с крыши, явился откуда-то и бросился к нам с лицом, искаженным бешеной злобой.
— Я не подписывал никаких условий. Законы! Мои деньги! Человек с моим положением! — кричал он во всю глотку.
Он хотел схватить Дикого Человека, промахнулся, и Нарыв, схватив его за волосы, поднял с пола, так что он некоторое время летел за нами, а затем Нарыв раскачал его в воздухе и выпустил над рекой, продолжая над ним издеваться:
— Человека в твоем положении опускают в ванну. Я ведь ее собственноручно оковал.
Вьюн упал перпендикулярно и со злобным рычанием шлепнулся в тинистую воду, захлебываясь в ней и отчаянно барахтаясь [Почтенный начальник отделения все не соглашался отказаться от юридического преследования Дикого Человека и поступиться, как он говорил, достоинством человека в его положении. Он часто говаривал, что правительству вольно было позволять беспрепятственно убивать кого угодно, но что он требует денег, присужденных ему судом. Он подавал об этом несколько прошений главе государства, министрам, палатам, всем. Так как его просьбы остались без последствий и, кроме того, он узнал, что Дикий Человек требовал его и его дочь, для того чтобы отдать их на растерзание диким зверям, он чуть ума не лишился от бешенства и решил действовать самолично, каковое решение и привело его к безумной выходке, принесшей ему кроме неприятных ощущений падения и неожиданной ванны еще опасный плеврит, продержавший его в постели 128 дней и окончательно разрушивший его здоровье].
Во-вторых, нашу остановку на площади Изюмина, где мы навели на толпу электрические фонари и где господин Карниби и Дикий Человек щедрой рукой рассыпали золото, что вызвало жестокую давку и драку [Господин Баклан называет дракой ту ужасную битву, в которую вступила толпа, для того чтобы подобрать золото; в ней участвовали решительно все; во время этого сражения, помимо раненых и изувеченных, восемьсот сорок человек погибли бесславной смертью].
Наконец, в то время как мы смотрели на это зрелище, вдруг раздалась команда Дикого Человека:
— Назад! Мы забыли Броненосца!
Мы вернулись на всех парах и так сильно толкнулись о веранду, что весь дом заколебался со зловещим треском; стекла разбились, и мы увидели господина Борова, сидящего около своего баобаба, обнимающего Броненосца и покрывающего его слезами и поцелуями.
Зефирин бросился к ним и принес их как раз вовремя, так как в ту же минуту дом № 3 на набережной Пей Чернила обрушился с треском, образуя громадную кучу развалин.
Мы снова пускаемся в путь. Павиан, скрежеща зубами, снова набрасывается на свою жертву. Дикий Человек, желая сдержать данное слово, решает оставить господина Борова на крыше здания министерства торговли и промышленности, к которой мы и пристали, для того чтобы привести в порядок наши вещи, разбросанные вследствие толчка. Вынесли господина Борова, который не желал с нами расставаться, и привязали его к трубе. Это обстоятельство внушило мне блестящую мысль привязать к его шее эту записную книжку. Он впал в совершенное детство и не поймет даже, что это такое. Таким образом, мой труд будет в безопасности и не пропадет для последующих поколений. Я приготовляю бечевку и привязываю драгоценный документ, который я наскоро дописываю. Мы сейчас снимемся с крыши. Боров протягивает нам дрожащие руки, как маленький ребенок, и плачет. По его подбородку обильно текут слюни, и он лепечет:
— Прощайте, до свидания…
— До свидания? Как же, старая свинья! — запротестовал Нарыв, возвращаясь назад.
Я поспешаю за ним. Конец всему! Прощай, жестокая родина! Ты не сознаешь, какое сокровище ты теряешь во мне!..
На этом кончается дневник господина Баклана. Этот документ был найден на следующее утро висящим на веревочке на шее господина сенатора Борова, которого один кровельщик заметил с соседней крыши.
Сенатор, оказавшийся таким слабоумным, что его немедленно же отправили в госпиталь, где он и кончил свою жизнь, спал, привязанный к трубе, и во сне плакал и протягивал свои старческие руки к той точке на горизонте, где исчезла, направляясь к неизвестным островам, большая машина, имеющая вид огурца, унесшая Дикого Человека со всем его достоянием.
Первое издание перевода: Повесть о диком человеке с набережной Пей-Чернила (L’Homme sauvage). Историческое сказание Ф. Буте / С фр. пер. В. Н. Пушкиной. — Санкт-Петербург: редакция «Нового журн. иностр. лит.», 1903. — 40 с.; 26 см;