Повесть о двух городах (Диккенс; Каменский)/ОЗ 1859 (ДО)

Повѣсть о двухъ городахъ
авторъ Чарльз Диккенс, пер. А. В. Каменский (1843—1913)

Оригинал: англ. A Tale of Two Cities, опубл.: 1859. — Источникъ: az.lib.ru со ссылкой на журналъ «Отечественныя записки», 1859, № 6-12

ПОВѢСТЬ О ДВУХЪ ГОРОДАХЪ.

ВЪ ТРЕХЪ КНИГАХЪ. ЧАРЛЬЗА ДИККЕНСА.

КНИГА ПЕРВАЯ: ВОЗВРАЩЕНІЕ КЪ ЖИЗНИ.

I.
Періодъ.

То было самое лучшее и самое худшее время, вѣкъ разума и глупости, эпоха вѣры и безвѣрія, пора просвѣщенія и невѣжества, весна надежды и зима отчаянія; мы имѣли все передъ собою и не имѣли ничего, мы летѣли прямо къ небесамъ и шли также прямо въ совершенно-противуположную сторону; — короче этотъ періодъ такъ мало похожъ на настоящее время, что самые крикливые между его авторитетами принимали его какъ выраженіе добра или зла, только въ превосходной степени уравненія.

Король съ широкою челюстью и очень-некрасивая королева сидѣли на престолѣ англійскомъ; король съ широкою челюстью и королева красавица сидѣли на престолѣ французскомъ. Въ обоихъ государствахъ, властителямъ, благословеннымъ земными благами, казалось яснѣе свѣта, что существовавшій порядокъ былъ установленъ навѣки.

Это былъ тысяча-семьсотъ-семьдесятъ-пятый годъ отъ Рождества Христова. Духовныя откровенія посѣщали Англію въ этотъ счастливый періодъ, какъ и въ настоящее время. Мистрисъ Саутскотъ, только-что исполнилось двадцать-пять лѣтъ; предсказатель — гвардейскій рядовой — провозвѣстилъ торжественное наступленіе этого блаженнаго дня рожденія, объявивъ, что Лондонъ и Вестминстеръ провалятся. Только двѣнадцать лѣтъ передъ-тѣмъ отчитывали духа пѣтушьяго-переулка, передававшаго постукиваніемъ свои посланія, какъ это дѣлали духи въ прошедшемъ году, такъ неестественно лишенные всякой оригинальности. Англійская корона и народъ получили недавно посланіе, совершенно-земнаго содержанія, отъ конгресса британскихъ подданныхъ въ Америкѣ: и довольно-странно, это посланіе было большей важности для цѣлаго рода человѣческаго, нежели всѣ вѣсти, разглашаемыя цыплятами пѣтушьяго-переулка.

Франція, не столь осчастливленная въ духовномъ отношеніи, какъ сестра ея по гербу, скатывалась съ вершины своего величія съ необыкновенною легкостью, оттискивая себѣ бумажныя деньги и мотая ихъ. Подъ руководствомъ своихъ христіанскихъ пастырей, сна забавлялась, между-прочимъ, человѣколюбивыми подвигами, въ родѣ слѣдующаго: одинъ молодой человѣкъ былъ приговоренъ тамъ къ отрубленію рукъ, вырваннаго языка щипцами и сожженію, за то, что не сталъ на колѣна, въ дождь, передъ грязною процессіею монаховъ, проходившихъ на разстояніи нѣсколькихъ десятковъ саженъ отъ него. Очень-вѣроятно, что между-тѣмъ, какъ убивали этого страдальца, въ лѣсахъ Швеціи и Норвегіи росли деревья, уже отмѣченныя лѣсничимъ-судьбою на срубъ, чтобъ потомъ распилить ихъ въ доски, изъ которыхъ долженъ быть сдѣланъ корпусъ извѣстной подвижной машины, съ мѣшкомъ и ножемъ, такой страшной въ исторіи. Очень-вѣроятно, что въ полуразвалившихся сараяхъ земледѣльцевъ, обработывавшихъ тяжелую почву въ окрестностяхъ Парижа, укрывались отъ непогоды, въ этотъ же самый день, неуклюжія телѣги, забрызганныя деревенскою грязью, которыя обнюхивала свинья, на которыя садилась дворовая птица и которыя фермеръ смерть ужо выбрала себѣ для возовъ революціи… Но лѣсничій и фермеръ, трудясь безостановочно, работали, однакоже, молча; никто не слышалъ, какъ они двигались въ непроницаемой тишинѣ, тѣмъ-болѣе, что малѣйшее подозрѣніе ихъ дѣятельности было атеизмомъ, государственною измѣною.

Англія не могла похвастаться порядкомъ и покровительствомъ закона. Отчаянные грабежи вооруженною рукою повторялись въ самой столицѣ каждую ночь; газетныя объявленія предостерегали семейства, выѣзжавшія изъ города, чтобъ они отдавали свою мебель на сбереженіе, въ мебельные магазины, для большей безопасности; ночной разбойникъ превращался на день въ торговца Сити; и когда товарищъ купецъ, котораго онъ остановилъ, узналъ его и назвалъ но имени, онъ застрѣлилъ его на-повалъ и уѣхалъ; семь разбойниковъ остановили почту, почтарь убилъ троихъ; но у него недостало зарядовъ, и одинъ изъ уцѣлѣвшихъ четверыхъ застрѣлилъ его, послѣ чего почта была спокойно разграблена; великолѣпный владыка Сити, лондонскій лордъ-меръ, былъ принужденъ остановиться на Тёрнамъ-гринѣ и добровольно отдать все, что при немъ было, разбойнику, который обчистилъ эту знаменитость въ виду ея свиты; заключенные въ лондонскихъ тюрьмахъ дрались со сторожами и блюстители закона стрѣляли въ нихъ изъ ружей, заряженныхъ пулями; воры срѣзывали алмазные кресты съ шей благородныхъ лордовъ, на придворныхъ выходахъ; мушкатеры отправлялись въ Сен-Джайльсъ, отыскивать контробанду, народъ стрѣлялъ по мушкатерамъ, мушкатеры стрѣляли но народу, и никто не воображалъ, что эти происшествія слишкомъ выходили изъ обыкновеннаго порядка вещей. Среди нихъ, палачъ, всегда занятый, то болѣе чѣмъ безполезный, былъ въ постоянномъ требованіи: то онъ нанизывалъ цѣлые ряды разнородныхъ преступниковъ, вѣшая въ субботу грабителя, захваченнаго во вторникъ, то онъ клеймилъ людей дюжинами въ Ньюгетѣ, то сожигалъ памфлеты у дверей вестеминстерской палаты; сегодня лишалъ жизни гнуснаго убійцу, завтра жалкаго воришку, укравшаго шесть пенсовъ у фермерскаго мальчишки.

Всѣ эти дѣла и тысяча подобныхъ имъ совершались въ дорогомъ старомъ тысячу-семьсотъ-семьдесятъ-пятомъ году. Посреди ихъ, между-тѣмъ, какъ дровосѣкъ и фермеръ работали незамѣчаемые никѣмъ, короли съ широкими челюстями и королевы, некрасивая и красавица, двигались съ достаточнымъ шумомъ, и сильною рукою подтверждали свои божественныя права. Такимъ-образомъ тысяча-семьсотъ семьдесятъ пятый годъ тащилъ за собою своихъ великихъ людей и миріады маленькихъ созданій, дѣйствующихъ лицъ этой хроники между-прочимъ, вдоль но лежавшимъ передъ ними дорогамъ.

II.
Почта.

Передъ однимъ изъ лицъ, о которыхъ идетъ дѣло въ этой исторіи, лежала дуврская дорога, поздно вечеромъ, въ пятницу, въ ноябрѣ. Онъ слѣдовалъ по ней за дуврскою почтовою каретою, — тяжело тащившеюся за Шутерсъ-гиль. Онъ шелъ въ гору, въ грязи, возлѣ кареты, подобно другимъ пассажирамъ, не потому, что имъ особенно нравилась эта прогулка, при теперешнихъ обстоятельствахъ, но потому что гора, упряжь грязь и почто были такъ-тяжелы, что лошади уже три раза останавливались и разъ даже потащили карету поперегъ дороги, съ возмутительнымъ намѣреніемъ отвезти ее назадъ въ Блакгитъ. Возжи и бичъ, кучеръ и кондукторъ, однакожь, успѣли прочесть имъ статью военаго положеніи, осуждавшую такое мятежное желаніе, совершенно-оправдывавшее, впрочемъ, мнѣніе, что нѣкоторыя животныя одарены смысломъ — и четверка сдалась и принялась за свое дѣло.

Съ поникшими головами, протаптывали онѣ себѣ дорогу въ густой грязи, барахтаясь и спотыкаясь на каждомъ шагу, какъ-будто онѣ были готовы распасться на части. Всякій разъ, какъ кучеръ останавливалъ ихъ воинственнымъ кликомъ «го! го-го!», ближайшій конь сильно встряхивалъ головою и сбруей, какъ необыкновенно-горячая лошадь, отрицая всякую возможность втащить карету на гору. Всякой разъ, какъ конь этотъ поднималъ такой шумъ, путешественникъ вздрагивалъ, какъ слабонервный путешественникъ, и выходилъ изъ задумчивости.

Туманъ наполнялъ всю долину и поднимался на холмъ, подобно злому духу, ищущему и ненаходящему покоя. То былъ липкій, холодный туманъ; медленно распространялся спъ въ атмосферѣ, слоями, видимо слѣдовавшими одинъ за другимъ, подобно волнамъ отравленнаго моря. Онъ былъ такъ густъ, что укрывалъ всѣ окружавшіе предметы отъ свѣта каретныхъ фонарей, которые только, да еще нѣсколько футовъ дороги, оставались видимыми; паръ отъ лошадей сливался съ туманомъ, какъ будто указывая, что онѣ были его единственными виновниками.

Два другіе пассажира, подобно первому, тащились на гору рядомъ съ каретою. Всѣ трое были закутаны по самыя скулы и уши и обуты въ ботфорты. Ни одинъ изъ нихъ не могъ сказать, судя по виду, что за люди были два остальные его товарища; каждый изъ нихъ тщательно укрывался отъ любопытства своихъ спутниковъ. Въ то время путешественники не поддавались очень на откровенность по первому слову, потому-что каждый, на большой дорогѣ, могъ быть разбойникъ или въ союзѣ съ разбойниками. На каждой почтовой станціи, въ каждомъ кабачкѣ, вы могли встрѣтить кого-нибудь на жалованьи разбойничьяго атамана, начиная съ самаго хозяина и оканчивая послѣднимъ конюхомъ. Такъ думалъ про себя и кондукторъ дуврской почтовой кареты, поднимавшейся на Шутерсъ-гиль въ этотъ вечеръ, въ пятницу, ноября тысячу-семьсотъ-семьдесятъ-пятаго года, стоя на своемъ мѣстѣ, сзади кареты, топая ногами и не спуская глазъ и рукъ съ оружейнаго ящика, гдѣ заряженный мушкетъ лежалъ сверху шести или восьми заряженныхъ пистолетовъ, закрывавшихъ охотничій ножъ.

Дуврская почта находилась именно въ своемъ обыкновенномъ, естественномъ положеніи: ковдукторъ подозрѣвалъ пассажировъ; пассажиры подозрѣвали другъ друга и кондуктора; всѣ они подозрѣвали кого-нибудь, а кучеръ былъ увѣренъ только въ своихъ лошадяхъ и готовъ былъ принять присягу на библіи, что они негодились для ѣзды.

— Го-го! говорилъ кучеръ: — то-то! подтяни еще, и мы на вершинѣ; и тогда будьте прокляты; довольно мнѣ было хлопотъ съ вами, добраться до нее! Джо!

— Га-ло! отвѣчалъ кондукторъ.

— Который часъ у тебя, Джо?

— Одиннадцать часовъ и добрыхъ десять минутъ.

— Кровь моя! воскликнулъ раздосадованный кучеръ: — и мы еще не на вершинѣ Шутерсъ-гиля! Ну, пошли!

Горячая лошадь, оборванная, ударомъ бича, посреди самаго рѣшительнаго отрицанія, потянулась впередъ и за нею подхватили три остальныя лошади. Дуврская почтовая карета потащилась опять, и рядомъ съ нею снова принялись мѣсить грязь ботфорты пассажировъ. Они остановливались, когда карета останавливалась, дружно ютясь около нея. Еслибы который-нибудь изъ трехъ осмѣлился предложить другому, пройтись впередъ въ туманѣ и темнотѣ, то его застрѣлили бы на мѣстѣ, застрѣлили, какъ разбойника.

Съ послѣднею натугою карета очутилась на вершинѣ холма. Лошади остановились, чтобы еще разъ вздохнуть, кондукторъ сошелъ внизъ, затормозить колесо, для сну ска, и отворить карету пассажирамъ.

— Тсъ! Джо! закричалъ кучеръ предостерегательнымъ голосомъ, смотря внизъ съ козелъ.

— Что скажешь, Томъ?

Оба они стали прислушиваться.

— Послушай, Джо! Кто-то за вами рысью ѣдетъ.

— Галопомъ, Томъ, отвѣчалъ кондукторъ, оставляя дверь и проворно поднимаясь на свое мѣсто. — Господа, именемъ короля я обращаюсь къ вамъ!

Съ этимъ поспѣшнымъ призывомъ, онъ взвелъ курокъ своего мушкета и сталъ въ оборонительное положеніе.

Пассажиръ, отмѣченный въ этой исторіи, стоялъ на подножкѣ кареты; два другіе пассажира были позади него и готовились сейчасъ же за нимъ послѣдовать. Онъ остановился на подножкѣ, они остановились за дорогѣ внизу, Всѣ смотрѣли, поперемѣнно, то на кучера, то на кондуктора и прислушивались. Кучеръ смотрѣлъ внизъ, кондукторъ смотрѣлъ назадъ, и даже горячая лошадь навострила уши и смотрѣла назадъ, не обнаруживая ни малѣйшаго отрицанія.

Тишина, наступившая теперь, съ остановкою кареты, еще увеличивала спокойствіе ночи; дѣйствительно было очень-тихо. Одышка лошадей приводила карету въ сотрясеніе, какъ-будто она въ-самомъ-дѣлѣ была въ тревожномъ состояніи; сердца пассажировъ бились такъ сильно, что, вѣроятно, можно было ихъ слышать; во-всякомъ-случаѣ, спокойная пауза указывала достаточно-замѣтнымъ образомъ для уха, что люди задыхались, удерживали дыханіе и что ожиданіе ускоряло ихъ пульсъ.

Лошадиный топотъ быстро приближался.

— Го-го! заревѣлъ кондукторъ на сколько у него было мочи. — Стой! или я выстрѣлю!

Топотъ вдругъ остановился и изъ тумана послышался человѣческій голосъ: «Это дуврская почта?»

— А какое валъ дѣло? отвѣчалъ кондукторъ: — вы кто?

— Это-ли дуврская почтовая карета?

— Зачѣмъ вамъ знать?

— Мнѣ нужно одного пассажира.

— Какого пассажира?

— Мистера Джарвисъ Лорри.

Отмѣченный нами пассажиръ сію же минуту обнаружилъ, что это было его имя. Кондукторъ, кучеръ и два другіе пассажира посматривали на него недовѣрчиво.

— Не двигайтесь съ мѣста, закричалъ кондукторъ голосу въ туманѣ: — а то я неравно ошибусь и мою ошибку не поправишь во всю вашу жизнь. Господинъ именемъ Лорри, отвѣчайте безъ обиняковъ.

— Въ чемъ дѣло? отвѣчалъ пассажиръ нѣсколько дрожащимъ голосомъ. — Кому меня нужно? Джери, это ты?

— Маѣ не нравится голосъ Джери, если это онъ, ворчалъ про себя кондукторъ: — онъ слишкомъ-спиливъ для меня.

— Да, мистеръ Лорри.

— Въ чемъ дѣло?

— Депеша къ вамъ оттуда. П. и Ко.

— Кондукторъ, я знаю этого посланнаго, сказалъ мистеръ Лорри, спускаясь на дорогу, подталкиваемый сзади, довольно-неучтиво, другими двумя пассажирами, которые поспѣшно влѣзли въ карету, захлопнули дверь и опустили окошко. — Онъ можетъ подойдти ближе; здѣсь нѣтъ ничего худаго.

— Надѣюсь, что нѣтъ, да кой-чортъ меня въ этомъ увѣритъ, сказалъ кондукторъ отрывисто, какъ-будто обращаясь къ самому — себѣ. — Га-ло!

— Га-ло! сказалъ Джери, еще болѣе сипливымъ голосомъ, чѣмъ прежде.

— Подъѣзжайте шагомъ; понимаете ли вы меня? Да если у васъ пистолеты въ чушкахъ у сѣдла, то держите ваши руки подальше отъ нихъ; я, чортъ возьми, какъ-разъ ошибусь, и моя ошибка выльется пулею. Дайте-ка теперь посмотрѣть на себя.

Фигура лошади и всадника медленно приблизилась сквозь раздавшійся туманъ и подъѣхала къ сторонѣ кареты, гдѣ стоялъ пассажиръ. Всадникъ остановился и, взглянувъ на кондуктора, подалъ пассажиру небольшую свернутую бумагу. Лошадь его задыхалась, и она и всадникъ были покрыты грязью отъ копытъ до шляпы.

— Кондукторъ! сказалъ пассажиръ довѣрчивымъ голосомъ.

Бдительный кондукторъ, держа правою рукою ложе поднятаго мушкета, а лѣвою — его стволъ и не спуская глазъ съ всадника, отвѣчалъ отрывисто: — Сэръ.

— Бояться здѣсь нечего. Я принадлежу къ банку Тельсона. Ты долженъ знать банкъ Тельсона въ Лондонѣ. Я ѣду въ Парижъ по дѣламъ. Крона на водку. Позволь мнѣ прочесть депешу.

— Не задерживайте только, сэръ.

Онъ развернулъ ее у свѣта каретнаго фонаря и прочелъ сначала про себя, потомъ вслухъ: «Дождитесь въ Дуврѣ мамзели».

— Депеша недлиина, кондукторъ. Джери передай мой отвѣтъ: возвращенъ къ жизни.

Джери вздрогнулъ. — Дьявольски-странный отвѣтъ, сказалъ онъ наисиплѣйшимъ голосомъ.

— Возьми это посланіе назадъ; они будутъ знать, что я получилъ его, какъ-бы я написалъ отвѣтъ. Счастливый путь. Добрая ночь!

Съ этими словами пассажиръ отворилъ дверь кареты и вошелъ въ нее, безъ всякой помощи своихъ спутниковъ, проворно спрятавшихь часы и кошельки въ сапоги и теперь притворившихся спящими.

Карета потащилась опять, сопровождаемая тяжелыми облаками тумана, тѣсно охватывавшими ее при спускѣ съ горы. Кондукторъ положилъ свой мушкетъ въ оружейный ящикъ, осмотрѣлъ оружіе въ немъ, осмотрѣлъ добавочную пару пистолетовъ, заткнутую за поясомъ и небольшой ящикъ подъ сидѣньемъ, гдѣ находилось нѣсколько кузнечныхъ инструментовъ, два факела и коробочка съ трутомъ. Онъ былъ снабженъ этимъ необходимымъ снарядомъ, и когда каретные фонари разбивались и гасли, что случалась часто, ему стоило только запереться въ карету и высѣчь огонь посредствомъ кремня и огнива — остерегаясь только, чтобы искры не упали на солому — съ достаточнымъ удобствомъ и безопасностью, при особенной удачѣ, минутъ въ пять.

— Томъ! раздалось тихо надъ имперіаломъ кареты.

— Га-ло, Джо.

— Слышалъ ты депешу?

— Слышалъ, Джо.

— Что ты понялъ изъ нея, Томъ?

— Рѣшительно ничего Джо.

— Вотъ-такъ сошлись, подумалъ кондукторъ: — я понялъ столько же самъ.

Джери, между-тѣмъ оставленный одинъ, среди мрака и тумана, слезъ съ лошади, нетолько чтобы облегчить своего замученнаго коня, но также чтобы отереть грязь съ лица и стряхнуть воду съ полей шляпы, въ которыхъ воды могло свободно помѣститься бутылки три. Постоявъ съ поводомъ, навернутымъ на руку, густо забрызганную грязью, пока стукъ колесъ почтовой кареты не замеръ совершенно въ тишинѣ ночи, онъ повернулся и побрелъ съ горы.

— Послѣ такого галопа отъ темпльскихъ воротъ, я не положусь на твои переднія ноги, старуха, пока мы не выйдемъ на ровное мѣсто, говорилъ этотъ осиплый посланникъ своей кобылѣ: — «Возвращенъ къ жизни». Вотъ адски-странное посланіе. Такія посланія не по тебѣ, Джери! Да, Джери, ты, просто, съ толку собьешься, если возвращеніе къ жизни войдетъ въ моду!

III.
Ночныя тѣни.

Поразительный фактъ, надъ которымъ можно позадуматься: — каждое человѣческое созданіе такъ устроено, что оно представляетъ глубокую тайну для остальныхъ людей. Я думаю, когда я вхожу ночью въ большой городъ, каждый изъ этихъ тѣсно-скученныхъ домовъ заключаетъ свою собственную тайну, въ каждой комнатѣ въ нихъ — своя тайна, каждое бьющееся сердце въ сотняхъ тысячъ людей есть тайна въ нѣкоторыхъ чувствованіяхъ, для сердца, ближайшаго къ нему. Это объясняетъ отчасти страхъ самой смерти. Я не могу уже болѣе перевертывать листы этой дорогой книги, которую я такъ любилъ, которую я надѣялся современемъ прочесть до конца. И не могу уже болѣе глядѣть въ неизмѣримую глубину этой массы воды, гдѣ я, при блескѣ мимолетнаго свѣта, высматривалъ схороненное сокровище. Книга замкнулась пружиною навсегда, когда а успѣлъ прочесть только одну страницу. Вѣчный морозъ сковалъ воду, когда свѣтъ игралъ на ея поверхностью, а я въ невѣдѣніи стоялъ на берегу. Мой другъ умеръ, мой ближній умеръ, моя любовь, жемчужина моей души умерла. Это неумолимое утвержденіе, увѣковѣченіе тайны, которыя всегда была въ этихъ личностяхъ и которую я долженъ носить въ себѣ до конца жизни. На кладбищахъ этого города, черезъ который я прохожу, скажите, есть ли хоть одинъ мертвецъ, котораго было бы труднѣе разгадать, нежели для меня сокровеннѣйшую личность его дѣятельныхъ жителей, или имъ меня?

Въ этомъ отношеніи, нашъ верховой имѣетъ такія же права, по своему природному и неотъемлемому наслѣдію, какъ и король, первый министръ, или богатѣйшій купецъ въ Лондонѣ; точно также три пассажира, заключенные въ узкомъ объемѣ тащившейся старой почтовой кареты, были тайнами другъ для друга, столь же непроницаемыми, какъ еслибъ каждый изъ нихъ находился въ своей собственной каретѣ, запряженной шестерикомъ, и цѣлое графство раздѣляло ихъ.

Верховой ѣхалъ назадъ легкою рысью, останавливаясь довольно-часто, у кабачковъ, чтобъ выпить, собраться съ мыслями и нахлобучить треугольную шляпу на глаза. Его глаза была совершенно подстать этому головному убору: чорные плоскіе глаза, безъ малѣйшей глубины, такъ близко сведены вмѣстѣ, какъ-будто они боялись, что взгляды ихъ будутъ подмѣчены въ-одиночку, еслибъ болѣе-значительное разстояніе раздѣляло ихъ. Они имѣли очень-непріятное выраженіе, выглядывая изъ-подъ старой треугольной шляпы, похожей на треугольную плевательницу, и изъ-подъ толстой шали, въ которою были закутаны горло и подбородокъ и которая спускалась почти до самыхъ колѣнъ. Когда онъ останавливался выпить, онъ отодвигалъ лѣвою рукою шаль, пока правою вливалъ жидкость въ горло, и потомъ сейчасъ же закутывался.

— Нѣтъ, Джери, нѣтъ! говорилъ верховой, постоянно повторяя ту же тему: — это не по тебѣ, Джери. Джери, ты честный торговецъ, это не по твоему роду занятій! «Возвращенъ!..» Пусть я лопну, если онъ не былъ пьянъ!

Это посланіе въ такой степени тревожило его умъ, что онъ нѣсколько разъ былъ готовь снять шляпу и почесать голову. Голова, плѣшивая на маковкѣ, была покрыта жесткими черными волосами, которые торчали клочками и росли но лбу почти до самаго широкаго, плоскаго носа. Она была такъ-похожа на верхъ забора, утыканнаго гвоздями, что лучшіе игроки въ чехарду, вѣроятно, отказались бы прыгать черезъ него, какъ черезъ самаго опаснаго человѣка.

Между-тѣмъ, какъ онъ ѣхалъ передать посланіе ночному сторожу въ караульнѣ у дверей банка Тельсона, который долженъ былъ передать его главнымъ хозяевамъ, находившимся внутри, ночныя тѣни, ему казалось, принимали формы, соотвѣтствующія его странному содержанію; тѣ же ночныя тѣни принимали другія, страшныя формы въ глазахъ лошади, въ согласіи съ ея собственнымъ тревожнымъ состояніемъ, и она пугалась на каждомъ шагу.

Почтовая карета съ тремя таинственными спутниками все это время тащилась, тряслась, дребезжала и билась по своей скучной дорогѣ, и тѣни ночныя также являлись путешественникамъ въ формахъ, которыя создавали ихъ дремлющіе глаза и блуждающія идеи.

Въ почтовой каретѣ происходилъ набѣгъ на Тельсоновъ банкъ. Пассажиръ, принадлежавшій къ нему, продернувъ руку за ремень, чтобъ не толкать сидѣвшаго противъ него спутника, при каждомъ толчкѣ кареты качалъ постоянно головою съ полузакрытыми глазами. И окошечки кареты, и каретные фонари, тускло-свѣтившіе сквозь лихъ, и большой узелъ его спутника превращались въ банкъ, банкъ, производившій громадныя операціи. Дребезжаніе упряжи обращалось въ звонъ монеты, и въ пять минутъ банкъ уплачивалъ втрое болѣе векселей, нежели какъ это бывало на-самомъ-дѣлѣ, несмотря на всѣ его заграничныя и внутреннія сношенія. Потомъ передъ нимъ раскрывались подземныя кладовыя Тельсонова банка, со всѣми драгоцѣнными сокровищами и тайнами, извѣстными только пассажиру (а онѣ были ему довольно-хорошо извѣстны), и онъ ходилъ между ними съ огромными ключами и тускло-горѣвшею свѣчею; все было цѣло, безопасно и также надежно и тихо, какъ въ послѣдній разъ, когда онъ видѣлъ ихъ.

Но хотя банкъ не оставлялъ его, точно также, какъ и карета, въ неясномъ сознаніи, какъ боль подъ вліяніемъ пріема опіума, другія впечатлѣнія постоянно преслѣдовали его впродолжеліе цѣлой ночи. Онъ ѣхалъ кого-то откапывать изъ могилы.

Тѣни ночныя не указывали, которое изъ множества лицъ, передъ нимъ носившихся, на-самомъ-дѣлѣ принадлежало похороненному человѣку; но всѣ они принадлежали мужчинѣ лѣтъ сорока-пяти и различались преимущественно выраженіемъ страстей и степенью мертвенности и истощенія. Гордость, презрѣніе, пренебреженіе, упрямство, покорность, сожалѣніе смѣнялись одно за другимъ, точно также, какъ и разнообразіе впалыхъ щекъ, помертвѣлаго цвѣта лица и исхудалаго тѣла. Но въ общемъ, черты лица были одинаковы и каждая голова была преждевременно сѣда. Сотни разъ, дремавшій пассажиръ спрашивалъ у этого призрака:

— Какъ давно похоронены?

Отвѣтъ былъ постоянно одинаковъ: — почти восьмнадцать лѣтъ.

— Вы потеряли всякую надежду, что васъ отроютъ?

— Давно уже.

— Вы знаете, что вы возвращены къ жизни?

— Я слышалъ такъ.

— Я надѣюсь, вы хотите жить?

— Не знаю какъ сказать.

— Показать вамъ ее? Хотите ее видѣть?

Отвѣты на этотъ вопросъ были различны и противорѣчили одинъ другому. Иногда это былъ безсвязный отвѣтъ: — «подождите, это убьетъ меня, если я слишкомъ-скоро увижу ее». Иногда, потокъ нѣжныхъ слезъ былъ однимъ отвѣтомъ, а за ними слѣдовали слова поведите меня къ ней". Иногда это былъ изступленный отвѣтъ: «я не знаю ея, я не понимаю».

Послѣ такого воображаемаго разговора, пассажиръ начиналъ въ своемъ воображеніи копать, копать и копать, то лопатою, то большимъ ключомъ, то руками, чтобъ выкопать это несчастное созданіе. Вырытое наконецъ, съ землею на лицѣ и въ волосахъ, оно вдругъ распадалось въ прахъ. Пассажиръ вздрагивалъ про себя и опускалъ окошко, чтобъ почувствовать дѣйствительность тумана и дождя.

Но даже когда его глаза были совершенно открыты, когда они слѣдили за туманомъ и дождемъ, за движущимся пятномъ свѣта отъ каретныхъ фонарей, за изгородями по сторонамъ дороги, даже и тогда внѣшнія ночныя тѣни сливались съ призраками, наполнявшими внутренность кареты. Банкирскій домъ у темпльскихъ воротъ, дѣйствительныя банкирскія операціи вчерашняго дня, дѣйствительная кладовая, дѣйствительная эстафета, посланная за нимъ, дѣйствительный отвѣтъ, отправленный на ней — всѣ являлись здѣсь, и посреди ихъ поднималось помертвѣлое лицо, и онъ опять заговаривалъ съ нимъ.

— Давно похоронены?

— Почти восьмнадцать лѣтъ.

— Я надѣюсь, вы хотите жить?

— Не знаю какъ сказать?

И онъ копалъ… копалъ… копалъ, пока нетерпѣливое движеніе одного изъ пассажировъ не убѣждало его поднять окошко, продернуть руку въ ремень и подумать немного о двухъ спящихъ фигурахъ; во умъ скоро оставлялъ ихъ, и они скрывались въ банкъ и могилу.

— Давно похоронены?

— Почти восьмнадцать лѣтъ.

— Вы потеряли всякую надежду, что васъ отроютъ?

— Давно уже.

Слова эти еще звучали въ его ушахъ, также ясно, какъ слова, сказанныя въ дѣйствительной жизни, когда утомленный пассажиръ вдругъ почувствовалъ наступленіе разсвѣта, и тѣни ночныя исчезли.

Онъ опустилъ окошко и взглянулъ на восходящее солнце. Передъ нимъ открывалась полоса вспаханной земли, съ плугомъ, оставленнымъ здѣсь вчера вечеромъ, когда изъ него были выпряжены лошади; за нею спокойный кустарникъ, еще сохранившій огненно-красные и желтые, золотистые листья.

IV.
Приготовленіе.

Почтовая карета благополучно достигла Дувра, прежде полудня; старшій буфетчикъ отели «Ройяль Джоржъ» открылъ, по обыкновенію, ея дверь. Онъ сдѣлалъ это съ знаками особенно-церемоннаго привѣтствія, потому-что переѣздъ изъ Лондона въ почтовой каретѣ, въ зимнее время, былъ подвигомъ, съ счастливымъ исполненіемъ котораго стоило поздравить отважнаго путешественника.

На этотъ разъ такое поздравленіе относилось только къ одному путешественнику: два спутника его были оставлены на дорогѣ, у мѣста своего назначенія. Заплеснѣлая внутренность кареты, съ сырою, грязною соломою, непріятнымъ запахомъ и темнотою, была скорѣе похожа на большую собачью конуру. Мистеръ Лори, ея пассажиръ, вываливавшійся изъ нея покрытый соломою, закутанный мохнатымъ покрываломъ, въ широкополой, обвислой шляпѣ и съ грязными ногами, представлялъ совершенное подобіе большой собаки.

— Буфетчикъ, отправляется завтра пакетботъ въ Кале?

— Да-съ, сэръ, если погода продержится и вѣтеръ будетъ попутный. Около двухъ часовъ пополудни приливъ будетъ наславу, сэръ. Постелю, сэръ?

— Я не лягу въ постель до ночи; но мнѣ нужна спальня и цирульникъ.

— И потомъ завтракъ, сэръ? Будетъ исполнено, сэръ. Пожалуйте сюда, сэръ. Эй, покажите «комнату согласія!» Чемоданъ джентльмена и горячую воду въ «комнату согласія.» Снять сапоги съ джентльмена въ «комнатѣ согласія.» (Вы найдете тамъ, сэръ, чудесный огонь въ каминѣ, изъ настоящаго морскаго угля). Цирульника въ «комнату согласія.» Ну, пошевеливайтесь же тамъ для «комнаты согласія!»

Спальня согласія всегда отводилась пассажиру почтовой кареты; и такъ-какъ пассажиры были всегда плотно закутаны съ головы до ногъ, то эта комната имѣла особенный интересъ для цѣлаго заведенія Ройяль Джоржъ; хотя человѣкъ постоянно одинаковой наружности входилъ въ нее, но всѣ возможные виды людей выходили изъ нея. Вотъ почему теперь, какъ-будто случайнымъ образомъ, сошлись на дорогѣ изъ «спальни согласія» въ столовую другой буфетчикъ, два носильщика, нѣсколько горничныхъ и сама хозяйка, когда джентльменъ лѣтъ шестидесяти, форменно одѣтый въ коричневую пару, довольно-поношенную, но еще хорошо-сохранившуюся, съ широкими четыреугольными обшлагами и такими же лацканами на карманахъ, отправлялся завтракать.

Джентльменъ въ коричневой парѣ въ это утро былъ единственнымъ посѣтителемъ столовой. Столъ для его завтрака былъ придвинутъ къ огню, и освѣщенный его свѣтомъ, дожидаясь завтрака, джентльменъ сидѣлъ такъ спокойно, какъ на сеансѣ для портрета.

Онъ смотрѣлъ очень-методическимъ и солиднымъ человѣкомъ, положивъ руки на колѣна, между-тѣмъ, какъ громкіе часы били звонкую проповѣдь подъ его жилетомъ съ лацканами на карманахъ, какъ-бы сравнивая свою тяжеловѣсность и прочность съ легкостью и мимолетностью пылавшаго огня. У него была красивая нога и онъ довольно гордился этимъ; его коричневые чулки сидѣли въ-обхватъ и были очень-тонки; его башмаки и пряжки, хотя простыя, были красивы. Онъ носилъ довольно-странный, небольшой, кудрявый, лоснившійся парикъ, желтоватаго цвѣта, какъ ленъ, очень-плотно сидѣвшій на головѣ, который, должно предполагать, былъ сдѣланъ изъ волосъ, но по виду судя, гораздо-вѣроятнѣе, что онъ былъ выпряденъ изъ шелку, или стеклянныхъ волоконъ. Его бѣлье, хотя не такой же тонины, какъ его чулки, было бѣло, какъ вершины волнъ, разбивавшихся о сосѣдній берегъ, или какъ отдаленныя точки парусовъ, блиставшихъ на солнечномъ свѣтѣ. Лицо, но привычкѣ напряженное и успокоенное, еще было оживлено, изъ-подъ страннаго парика, парою влажныхъ, блестящихъ глазъ, которыя, нѣтъ сомнѣнія, въ прежнее время трудно было ихъ хозяину пріучить къ строгому и скрытному выраженію тельсонова банка. Щеки его покрывалъ свѣжій румянецъ, и лицо, хотя морщиноватое, носило неглубокіе слѣды гора. Но можетъ-быть, довѣренные конторщики-холостяки тельсонова банка преимущественно занимались печалями другихъ людей и, можетъ-быть, чужія печали, какъ чужое платье, легко снимаются, какъ и легко надѣваются.

Чтобъ закончить свое сходство съ человѣкомъ, сидящимъ для портрета, мистеръ Лори заснулъ. Появленіе завтрака разбудило его и онъ сказалъ буфетчику, подвигаясь къ столу.

— Приготовьте комнату для молодой леди, которая будетъ сюда сегодня. Она спроситъ мистера Джарвисъ Лори, или просто джентльмена изъ тельсонова банка. Дайте мнѣ знать, пожалуйста, тотчасъ же.

— Да-съ, сэръ. Тельсоновъ банкъ въ Лондонѣ, сэръ?

— Да.

— Да-съ, сэръ; мы часто имѣемъ честь угощать вашихъ джентльменовъ, проѣзжающихъ взадъ и впередъ между Лондономъ и Парижемъ, сэръ. Въ домѣ Тельсона и компаніи безпрестанныя отправленія, сэръ.

— Да, мы столько же французскій, сколько и англійскій домъ.

— Да-съ, сэръ. Вы сами, сэръ, я думаю, не часто бываете въ подобныхъ отправленіяхъ.

— Въ послѣднее время не часто. Пятнадцать лѣтъ назадъ, я здѣсь былъ послѣдній разъ, проѣздомъ изъ Франціи.

— Въ-самомъ-дѣлѣ, сэръ? Это еще было до моего времени, сэръ, еще до нашихъ хозяевъ, сэръ. Ройяль Джоржъ былъ въ то время въ другихъ рукахъ, сэръ.

— Я полагаю такъ.

— Но я готовъ держать закладъ, сэръ, что домъ Тельсона и компаніи процвѣталъ уже не пятнадцать, а пятьдесятъ лѣтъ назадъ.

— Утройте это время и скажите полтораста, и вы немногимъ ошибетесь.

— Въ-самомъ-дѣлѣ, сэръ.

Округливъ губы и глаза, отступая назадъ отъ стола, слуга взадъ салфетку изъ правой руки въ лѣвую и сталъ въ спокойное положеніе, наблюдая завтракавшаго гостя, какъ изъ обсерваторіи, или сторожевой башни, но незапамятному обычаю всѣхъ слугъ во всѣ времена.

Мистеръ Лори, окончивъ завтракъ, отправился погулять на набережную. Маленькій, узкій, кривый городокъ Дувръ былъ совершенно невидѣнъ съ набережной, пряча свою голову между известковыми скалами, подобно морскому страусу. Набережная была совершенная пустыня, разнообразимая только громадами волнъ и камней, разбросанныхъ въ дикомъ безпорядкѣ; здѣсь было полное раздолье морю, которое обозначалось разрушеніемъ; оно гремѣло на городъ, гремѣло на скалы и, въ изступленіи, размывало берегъ. Атмосфера вокругъ домовъ была сильно-пропитана рыбнымъ запахомъ, такъ-что можно было подумать, что больная рыба купалась въ ней, между-тѣмъ, какъ больные люди купались въ морѣ. Въ портѣ занимались немного рыбною ловлею, но болѣе ночными прогулками и созерцаніемъ моря, особенно же когда поднимался приливъ. Мелкіе торговцы, безъ всякой торговли, иногда дѣлали себѣ, необъяснимымъ образомъ, огромныя состоянія и, замѣчательно, всѣ въ околоткѣ терпѣть не могли фонарей.

Было далеко за полдень; воздухъ, повременамъ довольно-чистый, такъ-что французскій берегъ былъ видѣнъ, снова сгущался отъ туманныхъ испареній; и мысли мистера Лори, повидимому, также омрачались. Когда совершенно стемнѣло, онъ расположился въ столовой, передъ огнемъ, ожидая обѣда, какъ прежде ожидалъ завтрака, дѣятельно копая, копая и копая, въ своемъ воображеніи, между раскаленными углями.

Бутылка хорошаго кларета послѣ обѣда не дѣлаетъ вреда копателю, развѣ останавливаетъ только его работу. Мистеръ Лори оставался празднымъ долгое время и только-что налилъ послѣднюю рюмку, съ видомъ полнаго удовольствія, какое обнаруживаетъ пожилой человѣкъ съ свѣжимъ цвѣтомъ лица, достигшій дна своей бутылки, — какъ, вдоль узкой улицы, послышался стукъ колесъ, втащившихся теперь надворъ трактира..

Онъ поставилъ нетронутую рюмку.

— Это мамзель! сказалъ онъ.

Черезъ нѣсколько минутъ вошелъ слуга и объявилъ, что миссъ Манетъ пріѣхала изъ Лондона и что ей будетъ очень-пріятно видѣть джентльмена отъ Тельсоновъ.

— Такъ скоро?

Миссъ Манетъ кушала дорогою и не требовала теперь ничего. Она желала только видѣть сейчасъ же джентльмена отъ Тельсоновъ, если ему это угодно и удобно.

Джентльмену отъ Тельсоновъ оставалось только осушить рюмку, съ видомъ твердаго отчаянія обтянуть свой странный парикъ у ушей и послѣдовать за слугою въ комнату миссъ Манетъ. Это была большая, темная комната, убранная, погребальнымъ образомъ, мебелью, обитою волосяною матеріею, и загроможненная тяжелыми темными столами. Столы до-того лоснились, что двѣ высокія свѣчи, поставленныя на одномъ изъ нихъ, посереди комнаты, тускло отражались въ каждой ихъ половникѣ, какъ-будто онѣ были похоронены въ глубокихъ могилахъ краснаго дерева, изъ которыхъ прежде нужно было ихъ вырыть, чтобъ потомъ онѣ дали сколько-нибудь свѣту.

Мракъ былъ такъ непроницаемъ, что мистеръ Лори, пробиравшійся но изношенному турецкому ковру, думалъ, что миссъ Манетъ находится въ сосѣдней комнатѣ, пока, пройдя двѣ высокія свѣчи, онъ не увидалъ наконецъ стоявшую между столомъ и огнемъ молодую дѣвушку, лѣтъ семнадцати, въ дорожномъ платьѣ и еще державшую въ рукѣ, за ленту, свою дорожную соломенную шляпку. Глаза его остановились на низенькой, тонкой, хорошенькой фигуркѣ, съ густыми золотистыми волосами, парою голубыхъ глазъ, встрѣтившихъ его вопросительнымъ взглядомъ, и съ лбомъ, имѣвшимъ необыкновенную способность (если вспомнить, какъ онъ былъ молодъ и гладокъ) сморщиваться, принимая выраженіе, хотя непоказывавшее ни смущенія, ни удивленія, ни испуга, ни даже пристальнаго вниманія, но соединявшее всѣ эти четыре настроенія; глаза его остановились на этихъ чертахъ и передъ нимъ пронеслось вдругъ живое изображеніе ребенка, котораго онъ держалъ на рукахъ, переѣзжая черезъ Ламаншъ, въ холодное время, при сильныхъ порывахъ вѣтра, среди страшнаго волненія моря. Изображеніе пронеслось, какъ дуновеніе, на поверхности колоссальнаго зеркала, стоявшаго позади ея и на рамкѣ котораго госпитальная процессія чорныхъ купидоновъ, съ обломанными головами и ногами, подносила чорныя корзины какихъ-то отравленныхъ плодовъ чорнымъ божествамъ женскаго рода, — и онъ церемонно поклонился миссъ Манетъ.

— Прошу садиться, сэръ, сказала она чистымъ, пріятнымъ, молодымъ голосомъ, съ немножко-иностраннымъ произношеніемъ.

— Цалую вашу ручку, миссъ, сказалъ мистеръ Лори, съ старомодными манерами и, повторивъ еще разъ свой церемонный поклонъ, онъ сѣлъ.

— Я получила вчера письмо изъ банка, сэръ, увѣдомлявшее меня, что какое-то новое извѣстіе… открытіе.

— Слово здѣсь не имѣетъ большой важности, миссъ; употребите какое угодно слово.

— …относительно маленькаго состоянія моего бѣднаго отца, такъ давно умершаго и котораго я никогда не видала…

Мистеръ Лори повернулся на своемъ стулѣ и бросилъ смущенный взглядъ на госпитальную процессію чорныхъ купидоновъ, какъ-будто въ ихъ безсмысленныхъ корзинкахъ скрывалась какая-нибудь помощь для кого-нибудь!

— ..поставляетъ меня въ необходимость ѣхать въ Парижъ и переговорить тамъ съ джентльменомъ банка, который отправляется въ Парижъ для той же цѣли.

— Это я самъ.

— Какъ я и ожидала, сэръ.

Она присѣла ему (молодыя дѣвушки присѣдали въ то время), съ прекраснымъ желаніемъ передать ему, что она чувствовала, насколько онъ старше и благоразумнѣе ея. Онъ поклонился ей вторично.

— Я отвѣчала банку, сэръ, что если люди знающіе и столь добрые, чтобы подать мнѣ совѣтъ, находятъ необходимымъ для меня ѣхать во Францію, то я, какъ сирота, неимѣющая никого знакомыхъ, кто бы могъ ѣхать со мною, почла бы за особенное счастіе воспользоваться покровительствомъ достойнаго джентльмена во время моего путешествія. Джентльменъ уже оставилъ Лондонъ; но, я полагаю, за нимъ послали нарочнаго, просить объ одолженіи, дождаться меня здѣсь.

— Я былъ такъ счастливъ, сказалъ мистеръ Лори, что мнѣ довѣрили это порученіе: я буду вдвое счастливѣе, исполняя его.

— Сэръ, благодарю васъ, благодарю васъ искренно. Банкъ сообщилъ мнѣ, что джентльменъ объяснитъ мнѣ всѣ подробности дѣла и что я должна приготовиться услышать странныя вѣсти. Я приготовилась, сколько могла, и, естественно, чувствую сильный и живой интересъ узнать ихъ.

— Очень-естественно, сказалъ мистеръ Лори: — да — я…

Послѣ короткой паузы, онъ прибавилъ, подтянувъ кудрявый, желтый парикъ у ушей:

— Такъ трудно начать.

Онъ не начиналъ; но въ этой нерѣшимости вдругъ встрѣтилъ ея взглядъ. Молодое чело ея приняло странное выраженіе; но это было такое прекрасное, характерное выраженіе… и она подняла руку, съ невольнымъ движеніемъ, какъ-будто хотѣла ухватиться или остановить мелькающую тѣнь.

— Сэръ, совершенно ли вы посторонній мнѣ человѣкъ?

— Посторонній ли я?

Мистеръ Лори раскрылъ руки и протянулъ ихъ впередъ, съ убѣдительною улыбкою.

Выраженіе углубилось между бровями, надъ маленькимъ женскимъ носикомъ, очерченнымъ такъ нѣжно, такъ тонко, какъ только возможно, когда она задумчиво сѣла на стулъ, возлѣ котораго до-сихъ-поръ стояла. Онъ смотрѣлъ на нее, пока она задумалась; но только что подняла она свои глаза, онъ продолжалъ.

— Въ странѣ, которая служитъ вамъ отечествомъ, я думаю, я могу называть васъ, какъ молодую англійскую леди, миссъ Манетъ.

— Какъ вамъ угодно сэръ.

— Миссъ Манетъ, я человѣкъ дѣловой. Мнѣ поручили исполнить одно дѣло, и выслушивая меня, обращайте на меня неболѣе вниманія, какъ на говорящую машину; — дѣйствительно, я только машина. Съ вашего позволенія, миссъ, я разскажу вамъ исторію одного изъ нашихъ знакомыхъ.

— Исторію?

Онъ какъ-будто съ намѣреніемъ ошибся въ словѣ и прибавилъ, съ поспѣшностью.

— Да, знакомыхъ; въ банкирскомъ дѣлѣ, мы, обыкновенно, зовемъ людей, съ которыми имѣемъ дѣла, нашими знакомыми. Онъ былъ французскій дворянинъ, человѣкъ ученый, съ большими познаніями — докторъ.

— Не изъ Бове ли?

— Отчего же и нѣтъ? Да, изъ Бове. Точно также, какъ и вашъ батюшка, мсьё Манетъ, джентльменъ, былъ изъ Бове. Точно также, какъ и вашъ батюшка мсьё Манетъ, джентльменъ былъ извѣстенъ въ Парижѣ. Я имѣлъ честь знать его тамъ. Наши отношенія были совершенно-дѣловыя, хотя секретныя. Въ то время я состоялъ при нашемъ французскомъ домѣ и былъ — о! двадцать лѣтъ.

— Въ то время… Позвольте мнѣ спросить, въ какое время, сэръ?

— Я говорю вамъ, миссъ, двадцать лѣтъ назадъ. Онъ женился на англичанкѣ — я былъ одинъ изъ опекуновъ. Его дѣла, какъ дѣла многихъ другихъ французскихъ дворянъ и французскихъ семействъ, были совершенно въ рукахъ Тельсоновъ. Подобнымъ же образомъ, я бывалъ, да и теперь бываю, опекуномъ или повѣреннымъ многихъ нашихъ знакомыхъ. Это только однѣ дѣловыя отношенія, миссъ; онѣ не предполагаютъ ни дружбы, ни особеннаго интереса, ничего похожаго на чувство. Я переходилъ отъ однаго къ другому впродолженіи моей коммерческой жизни, точно также, какъ перехожу отъ одного вкладчика къ другому, втеченіи каждаго дня; короче, у меня нѣтъ чувствъ; я простая машина. Обратимся же къ дѣлу.

— Но это исторія моего отца, сэръ, и я начинаю думать, (странно наморщившееся чело пристально устремилось на него), что когда я осталась сиротою — моя мать пережила моего отца только двумя годами — вы привезли меня въ Англію; я почти увѣрена, что это были вы.

Мистеръ Лори взялъ дрожащую ручку, довѣрчиво протянутую къ нему, и съ нѣкоторою церемоніею прикоснулся къ ней губами. Потомъ онъ снова усадилъ молодую дѣвушку въ кресло и, держась лѣвою рукою за его снимку, а правою поперемѣнно, то поглаживая свой подбородокъ, то надвигая парикъ на уши, то указывая на свои слова, продолжалъ, смотря внизъ, на лицо, обращенное къ нему:

— Миссъ Манетъ, это былъ я. И вы увидите, какъ справедливо я сейчасъ говорилъ о себѣ, утверждая, что у меня нѣтъ чувствъ, что всѣ отношенія мои къ людямъ только дѣловыя отношенія, если вы припомните, что съ-тѣхъ-поръ я васъ ни разу не видалъ. Нѣтъ, съ-тѣхъ-поръ вы сдѣлались питомицею дома Тельсоновъ; а меня занимали съ-тѣхъ-поръ другія дѣла дома Тельсоновъ. Чувства! У меня нѣтъ для нихъ ни времени, ни случая. Вся жизнь моя проходитъ, миссъ, въ ворочаніи громаднаго золотаго катка.

Послѣ этого страннаго описанія своей ежедневной дѣятельности, мистеръ Лори пригладилъ обѣими руками свой желтый парикъ (что было совершенно-излишне: трудно было вообразить себѣ что-нибудь глаже его блестящей поверхности) и принялъ свое прежнее положеніе.

— До-сихъ-поръ, миссъ, какъ вы замѣтили, это исторія вашего бѣднаго отца. Теперь начинается различіе. Еслибъ вашъ отецъ не умеръ, когда онъ… Не пугайтесь! Какъ вы вздрогнули!

Дѣйствительно, она вздрогнула и ухватилась за его обшлагъ обѣими руками.

— Прошу васъ, сказалъ мистеръ Лори успокаивающимъ голосомъ, отнимая свою лѣвую руку отъ спинки кресла и налагая ее на умоляющіе пальчики, судорожно охватившіе его: — прошу васъ, успокойте ваше волненіе. Это дѣло коммерческое. Такъ, я говорилъ…

Ея взглядъ до-того разстроилъ мистера Лори, что онъ остановился, задумался и началъ снова:

— Такъ, я говорилъ, еслибъ мосьё Манеть не умеръ, еслибъ онъ вдругъ незамѣтнымъ образомъ исчезъ, еслибъ волшебница похитила его и унесла трудно угадать куда, въ такое страшное мѣсто, гдѣ всякій слѣдъ его пропалъ; еслибъ онъ имѣлъ врагомъ какого-нибудь соотечественника, пользовавшагося страшнымъ преимуществомъ, о которомъ, въ мое время, самые смѣлые люди боялись говорить даже шопотомъ, по ту сторону канала, страшнымъ преимуществомъ — отправлять по бланкетамъ на заключеніе, на совершенное забвеніе, въ тюрьму, кого ему угодно, на какой ему угодно срокъ, еслибъ жена его умоляла короля, королеву, дворъ, духовенство дать ей хоть какую-нибудь вѣсть о немъ, и все напрасно; въ такомъ случаѣ исторія вашего батюшки была бы исторіею этого несчастнаго джентльмена, доктора изъ Бове.

— Умоляю васъ, сэръ, скажите мнѣ все.

— Я разскажу вамъ все. Перенесете ли вы?

— Я все перенесу, кромѣ одной неизвѣстности, въ которой вы меня теперь оставляете.

— Вы говорите съ твердостью и вы — тверды. Это хорошо! (хотя по виду онъ былъ доволенъ менѣе, нежели на словахъ). Это дѣло коммерческое. Смотрите на него, какъ на коммерческое дѣло, которое должно быть порѣшено. Теперь, еслибъ жена этого доктора, дама съ большою рѣшимостью и твердостью, такъ сильно страдала отъ этой причины, прежде нежели родился ея ребенокъ.

— Этотъ ребенокъ была дочь, сэръ?

— Дочь. Дѣло коммерческое, не сокрушайтесь такъ, миссъ. Еслибъ бѣдная леди страдала такъ сильно, прежде нежели родился ея ребенокъ, что она рѣшилась сберечь несчастнаго ребенка отъ этихъ страданій и воспитать его въ полной увѣренности, что отецъ ея умеръ. Не падайте на колѣни! Во имя неба, заклинаю васъ! Зачѣмъ становитесь вы на колѣна передо мною!

— Скажите мнѣ истину! Добрый, сострадательный человѣкъ, скажите мнѣ истину.

— Это — коммерческое дѣло. Вы смущаете меня, и какъ же вы хотите, чтобъ я въ этомъ положеніи порѣшилъ дѣло коммерческое? Будемъ говорить съ свѣжею головою. Еслибъ вы были такъ добры и подсказали мнѣ теперь, напримѣръ, что составляютъ девятью девять пенсовъ, или сколько шилинговъ въ двадцати гинеяхъ, это бы такъ ободрило меня; я былъ бы гораздо-спокойнѣе за васъ.

Не отвѣчая прямо на его воззваніе, она сѣла спокойно, и руки, еще продолжавшія держать его обшлага, были гораздо-тверже; это придало нѣкоторую увѣренность мистеру Джарвису Лори.

— Вотъ такъ, вотъ такъ. Ободритесь! Дѣло! Вамъ предстоитъ дѣло, дѣло полезное. Миссъ Манетъ, ваша мать, именно такъ повела васъ. И когда она умерла — отъ горя я полагаю — постоянно продолжая отъискивать, хотя безуспѣшно, вашего отца, она оставила васъ но второму году, рости, цвѣсти красотою, въ совершенномъ счастьи, неотуманенномъ ни малѣйшимъ облакомъ неизвѣстности о судьбѣ вашего отца — быстро ли изныло его сердце въ тюрьмѣ, или оно разрушалось тамъ многіе томительные годы.

Сказавъ эти слова, онъ посмотрѣлъ внизъ, съ взглядомъ грустнаго восхищенія, на волнистые золотые локоны, какъ бы воображая себѣ, что они могли быть уже оттѣнены сѣдиною.

— Вы знаете, ваши родители не имѣли большаго состоянія; все, что они имѣли, было укрѣплено за вашею матерью и за вами. Новое открытіе касается не капиталовъ, не какой-либо другой собственности, но…

Онъ почувствовалъ, что его обшлагъ держали плотнѣе, и онъ остановился. Выраженіе на челѣ, такъ особенно привлекавшее его вниманіе и теперь неподвижное, обнаруживало страданіе и ужасъ.

— Но онъ — онъ найденъ. Онъ живъ. Очень измѣнился, это слишкомъ-вѣроятно; можетъ-быть одна развалина; будемъ надѣяться на лучшее. Но онъ все-таки живъ. Вашъ отецъ находится въ Парижѣ, въ домѣ стараго слуги, и мы ѣдемъ туда; я — чтобъ признать его, если могу; вы — чтобъ возвратить его къ жизни, любви, обязанностямъ, спокойствію и миру.

Дрожь пробѣжала по всему ея тѣлу и передалась ему. Она сказала тихимъ, яснымъ, но испуганнымъ голосомъ:

— Я ѣду къ привидѣнію! То будетъ его духъ — не онъ!

Мистеръ Лори спокойно погладилъ ручки, державшія его рукавъ.

— Ну вотъ, вотъ, вотъ! Теперь посмотрите, посмотрите! Вы знаете теперь и худое и хорошее. Вы на пути уже къ бѣдному, гонимому человѣку и при благопріятномъ морскомъ переѣздѣ и успѣшномъ сухопутномъ путешествіи, вы скоро будете возлѣ него.

Она повторила тѣмъ же тономъ, теперь переходившимъ въ шопотъ:

— Я была свободна, я была счастлива, и его духъ никогда не тревожилъ меня!

— Еще одно слово, сказалъ мистеръ Лори, съ особенною важностью, чтобъ привлечь ея вниманіе: — онъ былъ найденъ подъ другимъ именемъ; его собственное имя давно забыто, или скрывалось долгое время, что ближе къ истинѣ. Отъискивать теперь было бы хуже, чѣмъ безполезно; забыли ли его впродолженіи столькихъ лѣтъ, или съ намѣреніемъ держали заключеннымъ — узнавать теперь было бы также хуже, чѣмъ безполезно. Дѣлать какія бы то ни было справки было бы теперь хуже, чѣмъ безполезно, потому-что это было бы опасно. Лучше и не упоминать объ этомъ предметѣ и вывезти его изъ Франціи, по-крайней-мѣрѣ на время. Я даже, хотя я внѣ всякой опасности, какъ англичанинъ, даже Тельсоны, какъ ни важны они для французскаго кредита, стараемся не называть этого предмета. Со мною нѣтъ ни лоскутка писанной бумаги, прямо до него относящейся. Это совершенно-тайное порученіе. Мои кредитивы, записи, меморіи всѣ заключаются въ одной строчкѣ: «возвращенъ къ жизни», которая можетъ означать все, что вамъ угодно. Но что съ вами? Она не слышитъ моихъ словъ! Миссъ Манетъ!

Тихо и спокойно, даже не опрокинувшись на спинку кресла, она сидѣла въ совершенномъ безчувствіи, съ глазами открытыми и устремленными на него, и послѣднее выраженіе какъ-будто было вырѣзано, или выжжено на ея челѣ. Такъ крѣпко держала она его руку, что онъ боялся высвободить ее и, не двигаясь, громкимъ голосомъ позвалъ людей на помощь.

Какая-то дикая женщина, которая, мистеръ Лори замѣтилъ это даже при всемъ своемъ волненіи, была краснаго цвѣта, съ огненными волосами и одѣта въ странное, узкое платье, въ удивительной шляпкѣ, похожей на добрую гренадерскую деревянную мѣрку, или большой стильтонскій сыръ, вбѣжала въ комнату, впереди трактирной прислуги и скоро высвободила мистера Лора отъ бѣдной молодой дѣвушки, оттолкнувъ его своею смуглою рукою къ противуположной стѣнѣ.

— Я, право, думаю, это долженъ быть мужчина! подумалъ про себя мистеръ Лори, ударившись объ стѣну.

— Чего вы глазѣете всѣ! заревѣла эта фигура, обращаясь къ прислугѣ — принесли бы что-нибудь, вмѣсто того, чтобъ пялить на меня глаза. Чего на меня смотрѣть? Зачѣмъ вы ничего не несете? Я вамъ дамъ знать, сели вы сейчасъ же не подадите спирту, холодной воды и уксусу! Поворачивайтесь, я васъ!

Всѣ разбѣжались въ минуту, за этими живительными средствами. Между-тѣмъ она осторожно положила больную на софу и принялась ухаживать за нею съ необыкновеннымъ искусствомъ и нѣжностью, называя ее «своею дорогою!» «своею пташкою!» и съ большою гордостью тщательно откидывая ея золотистые локоны на плечи.

— А вы, коричневый господинъ! сказала она, съ негодованіемъ обращаясь къ мистеру Лори: — не могли вы ей сказать, что вамъ нужно было, не испугавъ ее до смерти? Посмотрите на нее, на ея блѣдное лицо, на ея холодныя руки. Хорошъ банкиръ, нечего сказать?

Мистеръ Лори былъ такъ смущенъ этимъ вопросомъ, на который ему трудно было отвѣчать, что ему оставалось только смотрѣть издали, съ очень-слабымъ сочувствіемъ и большимъ смиреніемъ, между-тѣмъ, какъ сильная женщина, разогнавшая трактирную прислугу страшною угрозою «дать имъ знать», если они будутъ продолжать пялить на нее глаза, привела постепенно въ чувство свою барышню и ласками убѣдила ее положить свою поникшую головку на ея плечо.

— Надѣюсь, она теперь поправилась? сказалъ мистеръ Лори.

— Только не но вашей милости, коричневый господинъ. Моя дорогая красавица!

— Я надѣюсь, сказалъ мистеръ Лори, послѣ вторичной паузы слабаго сочувствія и глубокаго смиренія: — вы сопровождаете миссъ Манетъ во Францію?

— Да есть-ли въ этомъ какое-нибудь правдоподобіе! отвѣчала сильная женщина. — Если май было бы предназначено когда-нибудь переѣхать за море, то неужели вы полагаете, провидѣніе забросило бы меня на островъ?

Это былъ второй вопросъ, на который также трудно было отвѣчать. Мистеръ Джарвисъ Лори удалился подумать о немъ.

V.
Винный погребокъ.

Большой боченокъ съ виномъ разбился на улицѣ. Онъ упалъ на раскатѣ, когда сваливали его съ телѣги, обручи лопнули и теперь онъ лежалъ на мостовой, у дверей погреба, разбитый, какъ орѣховая скорлупа.

Народъ по-сосѣдству бросилъ свое дѣло, или бездѣлье и сбѣжался на мѣсто, пить вино. Неровная мостовая съ камнями, торчащими во всевозможныхъ направленіяхъ и какъ-будто нарочно предназначенными калѣчить каждое живое созданіе, запрудила винный потокъ и превратила его въ маленькіе бассейны, которые были окружены теперь каждый толпою, или группою толкавшихся людей, смотря по его величинѣ. Кто становился на колѣна и пилъ пригоршнями, или поилъ женщинъ, наклонившихся черезъ его плечо и прихлебывавшихъ, пока вино не протекло между пальцами. Кто черпалъ въ лужахъ обломанными глиняными кружками, или мочилъ женскіе головные платки и потомъ выжималъ ихъ въ ротъ дѣтямъ. Кто строилъ насыпи изъ грязи, чтобъ остановить текущее вино; кто бросался въ различныхъ направленіяхъ по указанію зрителей, смотрѣвшихъ изъ высокихъ оконъ, чтобъ отрѣзать ручейки вина, разливавшагося въ новыхъ направленіяхъ; кто накинулся на намокшіе обломки боченка, окрашенные дрожжами, и лизалъ ихъ, или грызъ, съ жаднымъ наслажденіемъ, прогнившія, влажныя щепы. Сточныя трубы, которыя могли бы унести вино, тогда не существовали, и нетолько все вино подобрали, но вмѣстѣ съ нимъ собрали также столько грязи, что можно было подумать, что улицу вымели, еслибъ подобное чудо было сколько-нибудь вѣроятно.

Звонкій смѣхъ и веселые голоса мужчинъ, женщинъ и дѣтей раздавались на улицѣ, пока продолжалась эта шутка. Въ этой забавѣ было немного грубости, немного веселья; къ ней обнаруживалось особенно компанство, открытое желаніе каждаго присоединиться къ кому-нибудь, и кто былъ посчастливѣе, или беззаботнѣе комически обнимались, пили здоровье, трясли другъ-другу руки и даже, схватившись за руки, плясали вереницею. Когда вино было выпито и всѣ лужи выгребены пальцами, эти выраженія веселости прекратились также внезапно, какъ и обнаружились. Человѣкъ, оставившій пилу воткнутою въ полѣно, которое онъ распиливалъ, принялся ее двигать. Женщина, бросившая на крылечко корчагу съ горячею золою, надъ которою она старалась смягчить боль въ своихъ исхудалыхъ пальцахъ, и ея ребенка, возвратилась къ нимъ; люди съ обнаженными руками, всклоченными волосами и помертвѣлыми лицами, вышедшіе изъ подваловъ на зимній свѣтъ, начали спускаться въ нихъ, и сцена покрылась мракомъ, который казался естественнѣе солнечнаго сіянія.

Это было красное вино. Оно запятнало мостовую въ узкой улицѣ предмѣстья св. Антонія въ Парижѣ, гдѣ разбился боченокъ. У многихъ оно занятнало также руки, лица, босыя ноги, деревянные башмаки. Руки человѣка, пилившаго дрова, оставили красныя пятна на полѣньяхъ; лобъ женщины, няньчившей ребенка, былъ также въ красныхъ пятнахъ, отъ старой тряпки, которою она снова повязала свою голову. Кто сосалъ съ жадностью клепки боченка, вымазалъ свои губы, какъ тигръ; и одинъ долговязый забавникъ, весь размазанный, въ длинномъ, грязномъ колпакѣ, почти съѣхавшемъ съ его головы, выписалъ каракулями на стѣнѣ, пальцемъ, намоченнымъ въ грязныхъ остаткахъ вина — кровь..

Еще не наступило время, когда и это вино должно было литься по мостовой и обагрить многихъ.

Туча обложила св. Антонія; мимолетный проблескъ согналъ было ее съ его священной наружности, но теперь мракъ ея былъ еще тяжелѣе. Холодъ, грязь, недугъ, невѣжество и нищета были прислужниками его святѣйшей особы — всѣ могущественные аристократы, особенно же послѣдній. Образцы народа, который мололи и перемалывали подъ жерновомъ на той сказочной мельницѣ, превращавшей старыхъ людей въ молодыхъ, дрожали въ каждомъ углу, сновали въ каждой двери, выглядывали изъ каждаго окошка, трепетали подъ каждымъ обрывкомъ одежды, развѣваемой вѣтромъ. Эта мельница превращала молодость въ старость; дѣти имѣли старческія лица и говорили возмужалымъ голосомъ, и на нихъ, точно также, какъ на лицахъ взрослыхъ людей, въ каждой чертѣ, врѣзанной лѣтами, широко обозначалась нечать голода. Голодъ господствовалъ вездѣ; голодъ выставлялся изъ высокихъ домовъ, въ жалкой одежѣ, развѣшанной на шестахъ и веревкахъ; голодъ былъ прикрытъ въ нихъ соломою, тряпьемъ и бумагою; голодъ повторялся въ каждой щепкѣ небольшой вязанки дровъ, распиливаемыхъ пильщикомъ; голодъ глядѣлъ изъ недымившихся трубъ и поднимался изъ грязной улицы, гдѣ между нечистотами не оставалось ни одного объѣдка; голодъ былъ написанъ на полкахъ булочной, на каждой булкѣ скуднаго запаса плохаго хлѣба, на колбасной лавкѣ, на сосискахъ изъ дохлой собаки, выставленныхъ для продажи; голодъ дребезжалъ сухими костями, между жарившимися каштанами въ поворотной жаровнѣ; голодъ раздѣлялся на атомы въ каждой копеечной чашкѣ картофеля, жаренаго въ нѣсколькихъ капляхъ прогорклаго деревяннаго масла. Всѣ предметы, въ которыхъ онъ только могъ помѣститься, служили ему мѣстопребываніемъ: узкая, кривая улица, пропитананная нечистотою и вонью, съ другими такими же кривыми и узкими улицами, изъ нея выходившими, которыя были заселены рубищами и колпаками и воняли рубищами и колпаками, и потомъ, всѣ видимые предметы, съ мрачными взглядами, непредвѣщавшими ничего добраго. Въ загнанной наружности людей, однакожь, было видно звѣрское сознаніе возможности отгрысться.

Хотя они были угнетены, ходили украдкою, но глаза многихъ горѣли опіемъ, губы сжимались, блѣднѣя отъ сдержанной рѣчи, и лбы наморщивались въ видѣ висѣльной веревки, думая пока, висѣть-ли на ней самому, или на другихъ накинуть ее. Вывѣски (а онѣ были на каждой лавкѣ) были всѣ печальными изображеніями нищеты. Мясникъ и колбасникъ рисовали только самыя тощія части мяса, булочникъ самый худшій сортъ скуднаго хлѣба. Люди, намалеванные на кабакахъ, ворчала надъ своими неполными мѣрками вина, или нива и съ жаромъ совѣщались между собою. Ничто не было представлено въ цвѣтущемъ положеніи, кромѣ оружія и инструментовъ; но ножи и топоры инструментальнаго мастера были остры и блестящи, кузнечные молоты были тяжеловѣсны, а издѣлія оружейнаго мастера убійственны. Мостовая изъ булыжника, съ многочисленными лужами грязи и воды, была безъ тротуаровъ и оканчивалось вдругъ у дверей; зато канавка протекала посерединѣ дороги; когда она текла, а это бывало только послѣ сильныхъ дождей, она разливалась, капризными порывами, въ дома. Поперегъ улицъ, на большихъ промежуткахъ, висѣли на блокахъ уродливые фонари; Ночью, когда фонарщикъ спускалъ ихъ, зажигалъ и потомъ опять поднималъ, надъ головами качалась цѣлая куча тусклогорѣвшихъ свѣтиленъ, какъ-будто онѣ были среди моря. И дѣйствительно, онѣ были въ открытомъ морѣ, и буря ожидала корабль и экипажъ.

Да, приближалось время, когда исхудалыя вороньи пугалы, такъ долго слѣдившія, среди праздности и голода, за фонарщикомъ, вздумали, наконецъ, усовершенствовать его ремесло и вздернуть людей на эти веревки, посредствомъ этихъ же блоковъ, чтобъ они освѣщали ихъ мрачное положеніе. Но время это еще не пришло, и вѣтеръ, дувшій надъ Франціей), напрасно развѣвалъ рубища вороньихъ пугалъ: красивыя пташки-пѣвуньи не остерегалась.

Винный погребъ стоялъ на углу и, по виду и по характеру, былъ лучше другихъ лавокъ. Хозяинъ его, въ желтомъ камзолѣ и зеленыхъ панталонахъ, стоялъ на улицѣ и смотрѣлъ на суматоху изъ-за пролитаго вина.

— Не мое дѣло, сказалъ онъ: — люди съ рынка разбили боченокъ, пусть они и привозятъ другой.

Но вотъ глаза его подмѣтили, какъ долговязый забавникъ писалъ свою шутку, и онъ крикнулъ ему черезъ улицу,

— Послушай, Гаспаръ, что ты тамъ дѣлаешь?

Малый значительно показалъ на свою шутку, какъ это часто бываетъ съ людьми его покроя. Она не вышла, какъ это также часто случается съ тѣми же людьми.

— А что? Въ сумасшедшій домъ готовишься! сказалъ хозяинъ виннаго погреба, перехода черезъ дорогу и стирая слова грязью, которую онъ нарочно поднялъ: — зачѣмъ пишешь на улицахъ? Нѣтъ развѣ другаго мѣста, гдѣ писать такія слова?

Говоря это, онъ хлопнулъ своею чистою рукою (можетъ-быть случайно, а можетъ-быть и нѣтъ) по сердцу забавника. Забавникъ повторилъ его движеніе, ловко подпрыгнулъ и сталъ въ странную плясовую позицію, подхвативъ въ руку одинъ изъ запятнанныхъ башмаковъ, сброшенный съ ноги, и выставивъ его впередъ. Забавникъ смотрѣлъ, не скажу волкомъ, но очень-практическимъ человѣкомъ.

— Надѣнь башмакъ, надѣнь, говорилъ хозяинъ: — зови вино виномъ, и все тутъ. — Съ этимъ совѣтомъ онъ вытеръ свою запачканную руку о платье забавника, какое тамъ было, совершенно-равнодушно, какъ-будто онъ выпачкалъ ее по его милости, и потомъ перешелъ черезъ дорогу и вошелъ въ погребъ.

Хозяинъ погреба былъ человѣкъ лѣтъ тридцати, воинственной наружности, съ бычачьей шеей; вѣроятно, онъ былъ горячаго темперамента, потому-что, хотя день былъ холодный, онъ оставался безъ сюртука, перебросивъ его черезъ плечо; рукава рубашки были также засучены и коричневыя руки обнажены по локоть. Онъ не носилъ также ничего на головѣ, прикрытой только его собственными темными, кудрявыми волосами, коротко-остриженными. Онъ былъ, вообще, смуглъ, съ красивыми глазами, широко раздвинутыми, съ веселою, но вмѣстѣ непреклонною наружностью; очевидно человѣкъ рѣшительный, вѣрный задуманной цѣли, съ которымъ непріятно встрѣтиться на узкой Хорогѣ, окруженной пропастью; потому-что ничто не заставило бы его вернуться назадъ.

Мадамъ Дефоржъ, его жена, сидѣла въ погребѣ, за стойкою, когда онъ сошелъ. Мадамъ Дефоржъ была полная женщина, тѣхъ же лѣтъ, съ наблюдательнымъ глазомъ, который, казалось, рѣдко смотрѣлъ на что-нибудь, большою рукою, тяжело-обнизанною кольцами, строгимъ лицомъ, рѣзкими чертами и необыкновенно-спокойными манерами. Каждый могъ сказать, судя по наружности мадамъ Дефоржъ, что она рѣдко ошибалась не въ свою пользу въ счетахъ, которые были подъ ея вѣдѣніемъ. Мадамъ Дефоржъ, чувствуя холодъ, была закутана въ мѣхъ и яркій платокъ широко повязывалъ ея голову, не скрывая, однакожь ея большихъ серегъ. Вязанье лежало передъ нею, но она оставила его, чтобъ поковырять въ зубахъ зубочисткою. Занятая такимъ-образомъ, подперши правый локоть лѣвою рукою, мадамъ Дефоржъ ничего не сказала, когда вошелъ ея хозяинъ, но только крошечку покашляла. Этотъ кашель и легкое поднятіе бровей, темно-очерченныхъ, давали знать ея мужу, чтобъ онъ осмотрѣлся хорошенько въ погребу, между посѣтителями, нѣтъ ли новыхъ гостей, которые вошли въ его отсутствіе.

Хозяинъ погреба окинулъ вокругъ себя глазами и они остановились на пожиломъ господинѣ и молодой дѣвушкѣ, сидѣвшихъ въ углу. Здѣсь были также другіе посѣтители: двое играли въ карты; двое играли въ домино; трое стояли у стойки, стараясь, по возможности, дольше пить скудную мѣру вина. Проходя мимо стойки, онъ замѣтилъ, какъ пожилой господинъ передалъ взглядомъ молодой дѣвушкѣ: «вотъ кого намъ нужно».

— За какимъ чортомъ попали вы въ эту галеру! сказалъ мсьё Дефоржъ самому-себѣ: — я васъ не знаю.

По онъ притворился, будто не замѣчаетъ двухъ постороннихъ, и вступилъ въ разговоръ съ тріумвиратомъ, который пилъ у стойки.

— Каковы дѣла, Жакъ? сказалъ одинъ изъ трехъ мсьё Дефоржу: — все ли пролитое вино роспито?

— Все до капли, Жакъ, отвѣчалъ мсьё Дефоржъ.

Пока происходилъ этотъ обмѣнъ именъ, мадамъ Дефоржъ, ковырявшая въ зубахъ зубочисткою, прикашлянула еще крошечку и приподняла брови еще выше, -на одну лилію.

— Эти жалкія твари, сказалъ другой изъ нихъ, обращаясь къ мсьё Дефоржу: — рѣдко отвѣдываютъ вина, да и чего-нибудь, кромѣ норнаго хлѣба и смерти. Не правда ли, Жакъ?

— Правда, Жакъ, отвѣчалъ мсьё Дефоржъ.

При второмъ обмѣнѣ имени, мадамъ Дефоржъ, продолжая попрежнему ковырять зубы съ совершеннымъ спокойствіемъ, прикашлянула еще крошечку и приподняла брови на другую линію.

Теперь третій сказалъ свою фразу, ставя опорожненный стаканъ и чмокая губами.

— Тѣмъ хуже! Бѣдная скотина, кромѣ горечи, другаго вкуса не знаетъ; жалкую жизнь они влачатъ, Жакъ. Не правъ ли я, Жакъ?

— Совершенно-правъ, Жакъ, было отвѣтомъ мсьё Дефоржа.

Этотъ третій обмѣнъ имени закончился, когда мадамъ Дефоржъ положила свою зубочистку и, не опуская бровей, пошевелилась на своемъ стулѣ.

— Держитесь же! будьте вѣрны! прошепталъ ея мужъ: — господа — мои жена!

Три посѣтителя сняли церемонію шляпы передъ мадамъ Дефоржъ.

Она отвѣчала на ихъ вѣжливость быстрымъ взглядомъ и наклоненіемъ головы. Потомъ посмотрѣла особеннымъ образомъ кругомъ погреба, принялась за вязанье, повидимому, съ совершеннымъ спокойствіемъ духа, и углубилась въ свое занятіе.

— Добрый день, господа, сказалъ ея мужъ, внимательно слѣдившій за нею своими блестящими глазами. — Комната, меблированная, для холостяковъ которую вы хотѣли видѣть и про которую вы спрашивали безъ меня, въ пятомъ этажѣ. Входъ на лѣстницу со двора, сейчасъ налѣво, (указывая своею рукою) возлѣ окна моего заведенія. Да, теперь я припоминаю, одинъ изъ васъ ужь былъ тамъ и можетъ указать дорогу. Прощайте, господа!

Они заплатили за вино и вышли изъ погреба. Глаза мосьё Дефоржа изучали жену, занятую вязаньемъ, когда къ нему приблизился изъ угла пожилой господинъ и попросилъ переговорить съ нимъ.

— Съ охотою, милостивый государь, сказалъ мосьё Дефоржъ и спокойно отошелъ съ нимъ къ двери.

Бесѣда ихъ была недолга, но рѣшительна. Съ перваго же почти слова, мосьё Дефоржъ вздрогнулъ и сдѣлался необыкновенно-внимателенъ. Она не продолжалась и минуты, когда онъ кивнулъ головою и вышелъ. Господинъ сдѣлалъ знакъ молодой дѣвушкѣ, и они также послѣдовали за нимъ. Мадамъ Дефоржъ продолжала вязать своими ловкими пальцами, устремивъ глаза на работу, и ничего не видѣла.

Мистеръ Джарвисъ Лори и массъ Манетъ, выйдя изъ погреба, присоединились къ мосьё Дефоржу у входа на лѣстницу, которую онъ только-что указалъ своимъ другимъ посѣтителямъ. Она выходила на небольшой, вонючій чорный дворъ и служила общимъ входомъ для цѣлой громады домовъ, и;ь которыхъ жило множество народа. На темной площадкѣ, вымощенной черепицею, отъ которой начиналась кирпичная лѣстница, мсьё Дефоржъ сталъ на одно колѣно передъ дочерью своего стараго господина и приложилъ ея руку къ своимъ губамъ. Это была вѣжливость, хотя довольно-неловко исполненная, и въ нѣсколько секундъ странная перемѣна совершилась въ немъ: веселье исчезло на его лицѣ, въ немъ не осталось и слѣда прежней откровенности; онъ сдѣлался скрытнымъ, раздраженнымъ, опаснымъ человѣкомъ.

— Это очень-высоко и подниматься трудно; лучше начинать полегоньку. Такъ говорилъ, суровымъ голосомъ, мсьё Дефоржъ мистеру Лори, когда они стали всходить на лѣстницу.

— Онъ одинъ? прошепталъ послѣдній.

— Одинъ! Помоги ему Богъ! Кто можетъ быть съ нимъ? сказалъ другой такимъ же тихимъ голосомъ.

— Такъ онъ всегда одинъ?

— Да.

— Но своей охотѣ?

— По необходимости. Также точно, какъ и въ первый разъ, какъ я его видѣлъ, когда они нашли меня и спросили, хочу ли я взять его и сохранить тайну — точно также и теперь.

— Онъ очень перемѣнился?

— Перемѣнился!

Здѣсь хозяинъ остановился, ударилъ кулакомъ въ стѣну и прошепталъ страшное проклятіе, на которое невозможно было найти отвѣта и вполовину столь же выразительнаго. Мистеръ Лори становился мрачнѣе и мрачнѣе но мѣрѣ того, какъ онъ поднимался съ своими спутниками все выше и выше.

Подобная лѣстница, съ окружающею обстановкою, довольно-непріятна и въ настоящее время, въ старыхъ, густо-заселенныхъ кварталахъ Парижа; но въ то время она была отвратительна для человѣка, непривыкшаго, съ несовершенно-притупленными чувствами. Каждое жилище въ предѣлахъ этого гнилаго вертепа, каждая комната, открывавшаяся на общую лѣстницу, оставляла кучу грязи на ближней площадкѣ, кромѣ еще сора, выбрасываемаго изъ окошекъ. Эта растлѣвающаяся масса уже отравила бы воздухъ, еслибъ нищета и развратъ еще не пропитали его неуловимою язвою; но два зла въ соединеніи рѣшительно дѣлали его невыносимымъ. Дорога именно вела черезъ такую атмосферу, по крутому спуску грязи и заразы. Уступая своему собственному разстройству и волненію своей спутницы, мистеръ Джарвисъ Лори два раза останавливался, чтобъ отдохнуть. Оба раза онъ останавливался у жалкой рѣшетки, черезъ которую, повидимому, только выходилъ хорошій, неиспорченный воздухъ и, напротивъ, проникали однѣ заразительныя испаренія. Сквозь заржавленныя полосы можно было уловить скорѣе вкусъ, нежели призракъ человѣчества, скученнаго въ сосѣдствѣ, и въ предѣлахъ цѣлаго горизонта только вершины двухъ большихъ башенъ собора Нотр-Дамъ еще сколько-нибудь вѣяли свѣжестью жизни и чистотою.

Напослѣдокъ они достигли конца лѣстницы и остановились въ третій разъ. Но имъ предстояла еще лѣсенка, круче и уже, по которой они должны были подняться на чердакъ. Хозяинъ погреба, который постоянно шелъ нѣсколько впереди, держась стороны мистера Лори, какъ-будто опасаясь вопросовъ молодой дѣвушки, вдругъ повернулся и. тщательно ощупавъ карманы сюртука, перекинутаго черезъ плечо, вынулъ ключъ.

— Дверь заперта, мой другъ? сказалъ мистеръ Лори, въ удивленіи.

— Да, мрачно отвѣтилъ мсьё Дефоржъ.

— Вы считаете необходимымъ держать несчастнаго въ такомъ уединеніи?

— Я считаю необходимымъ запирать на ключъ, прошепталъ мсье Дефоржъ ему на ухо, и тяжело нахмурился.

— Почему?

— Потому-что онъ такъ долго жилъ въ заперти, что перепугался бы, пришелъ въ изступленіе, умеръ бы пожалуй, еслибъ дверь была оставлена отпертою.

— Возможно ли? воскликнулъ мистеръ Лори.

— Возможно ли? повторилъ Дефоржъ съ горечью. — Да, мы живемъ въ чудномъ свѣтѣ, гдѣ это возможно, гдѣ возможны тысячи подобныхъ вещей, и мало того, что возможны, онѣ дѣлаются — дѣлаются, говорю я вамъ, подъ этимъ небомъ каждый день. А… Многая лѣта чорту1 Пойдемте.

Разговоръ происходилъ такимъ тихимъ шепотомъ, что ни одно слово не достигло ушей молодой дѣвушки. Но она дрожала теперь, подъ вліяніемъ сильнаго волненія; ея лицо выражало такую глубокую скорбь, такой ужасъ и страхъ, что мистеръ Лори почелъ за нужное сказать ей нѣсколько словъ въ ободреніе.

— Смѣлѣе, миссъ! Смѣлѣе! Дѣло коммерческое! Черезъ минуту кончится самое непріятное; вотъ только перейдти за дверь, и кончено самое непріятное. Тогда начнется добро, которое вы съ собою ему приносите, начнется спокойствіе, блаженство, которое вы несете ему. Помоги намъ, добрый другъ, съ этой стороны. Вотъ такъ, другъ Дефоржъ. Теперь за дѣло, за дѣло!

Они поднимались тихо и медленно. Лѣстница была коротка, и скоро они очутились наверху. Послѣдній поворотъ былъ крутъ, и здѣсь они вдругъ наткнулись на трехъ людей, наклонившихъ вмѣстѣ свои головы къ двери и смотрѣвшихъ въ комнату черезъ щели стѣны. Услыша за собою шаги, всѣ трое обернулись и выпрямились. Это были три тёски, пившіе вино въ погребѣ.

— Я забылъ про нихъ. Ваше посѣщеніе такъ поразило меня, объяснилъ мсьё Дефоржъ: — оставьте насъ ребята; у насъ теперь дѣло.

Всѣ трое проскользнули и, молча, сошли внизъ.

Это была единственная дверь въ этажѣ; хозяинъ погреба шелъ прямо къ ней, когда они остались одни, и мистеръ Лори спросилъ его шепотомъ, съ нѣкоторымъ гнѣвомъ:

— Что, вы дѣлаете выставку изъ мосьё Мапетъ?

— Да, я показываю его немногимъ избраннымъ, какъ вы видѣли.

— Хорошо ли это?

— Я думаю, хорошо.

— Кто эти немногіе? Какъ выбираете вы ихъ?

— Я выбираю истинныхъ людей, моихъ соименниковъ — меня зовутъ Жакъ — для которыхъ такое зрѣлище полезно. Довольно; вы англичанинъ, это совсѣмъ другое дѣло. Подождите здѣсь минуту, сдѣлайте одолженіе.

Сдѣлавъ имъ знакъ, онъ наклонился и посмотрѣлъ сквозь щель въ стѣнѣ. Потомъ, поднявъ голову, онъ ударилъ два или три раза въ дверь — очевидно, съ единственною цѣлью сдѣлать шумъ. Съ такимъ же намѣреніемъ онъ провелъ по ней три или четыре раза ключомъ, прежде нежели вложилъ его въ замокъ и повернулъ его тяжело, какъ было возможно.

Дверь медленно отворилась внутрь; онъ посмотрѣлъ въ комнату и сказалъ что-то. Слабый голосъ что-то отвѣтилъ. Оба едва ли сказали болѣе одного слова.

Онъ взглянулъ назадъ черезъ плечо и сдѣлалъ имъ знакъ войти. Мистеръ Дори крѣпко обхватилъ своею рукою талью дѣвушки и держалъ се; онъ чувствовалъ, что она падала.

— Дѣло, дѣло! повторялъ онъ, и щеки его покрывались влажностью, которой, кажется, здѣсь не было никакого дѣла. Входите, входите!

— Я боюсь, отвѣчала она, содрогаясь.

— Чего?

— Я боюсь его… отца.

Ея положеніе, знаки ихъ провожатаго придали ему отчаянную рѣшительность. Онъ протянулъ вокругъ шеи ея дрожавшую руку, приподнялъ ее немного и внесъ въ комнату. За дверьми, онъ опять поставилъ ее на полъ, продолжая поддерживать ее за прильнувшую къ нему талью.

Дефоржъ вынулъ ключъ, затворилъ дверь, заперъ ее изнутри, вынулъ снова ключъ и держалъ его въ рукѣ. Онъ дѣлалъ все это чрезвычайно-методически, стуча и шумя, сколько возможно. Въ-заключеніе онъ прошелъ черезъ комнату мѣрною поступью, къ окошку. Онъ остановился тамъ и посмотрѣлъ вокругъ.

Чердакъ, построенный для храненія дровъ и всякаго скарба, былъ теменъ и мраченъ; слуховое окошко на-самомъ-дѣлѣ было дверью въ кровлѣ, съ небольшимъ журавлемъ сверху, для поднятія тяжестей съ улицы; безъ стеколъ, оно закрывалась двумя половинками, какъ всякая дверь французскаго устройства. Чтобъ защититься отъ холода, одна половинка была закрыта совершенно-плотно, а другая была очень-немного открыта. Такимъ-образомъ проходило такое ничтожное количество свѣта, что, войдя въ комнату, трудно было съ перваго взгляда видѣть что-нибудь, и только одна продолжительная привычка могла усвоить способность заниматься чистою работою въ подобной темнотѣ. Однакожь, такая работа исполнялась на чердакѣ: повернувшись спиною къ двери и обратившись лицомъ къ окошку, у котораго стоялъ хозяинъ погреба, сидѣлъ на низенькой скамейкѣ сѣдоволосый старикъ и, наклонившись впередъ, прилежно тачалъ башмаки.

VI.
Башмачникъ.

— Добрый день, сказалъ мосьё Дефоржъ, смотря внизъ, на сѣдую голову, склонившуюся надъ работою.

Голова приподнялась на мгновеніе и очень-слабый голосъ отвѣчалъ на привѣтствіе, какъ-будто издали.

— Добрый день!

— Вы все еще за работою, я вижу?

Послѣ долгаго молчанія, голова снова приподнялась на мгновеніе и голосъ отвѣчалъ:

— Да, я работаю.

На этотъ разъ пара безумныхъ глазъ взглянула на вопрошающаго, прежде нежели лицо снова поникло,

Слабость голоса пробуждала жалость и, вмѣстѣ съ тѣмъ, страхъ. Это не была физическая немощь, хотя, нѣтъ сомнѣнія, заключеніе и худое содержаніе содѣйствовали ей; она была слѣдствіемъ уединенія и отвычки, представляя совершенное подобіе послѣдняго, едва-слышнаго слабаго эхо звуковъ, давно-давно произнесенныхъ. Онъ потерялъ совсѣмъ жизнь и звучность человѣческаго голоса и дѣйствовалъ на чувства, какъ нѣкогда великолѣпная краска, обратившаяся въ жалкое полинялое пятно; онъ былъ подавленъ, затаенъ, какъ голосъ, выходящій изъ-подъ земли; онъ такъ выражалъ забытое, потерявшее всѣ надежды созданіе, что, конечно, голодный путешественникъ, выбившійся изъ силъ послѣ долгаго странствія въ пустынѣ, припомнилъ бы такимъ же голосомъ отчизну и друзей, прежде-нежели расположился бы умереть.

Нѣсколько минутъ молчаливой работы прошли, и безумные глаза снова взглянули наверхъ, безъ всякаго участія, или любопытства, но съ однимъ только тяжелымъ, механическимъ сознаніемъ, что мѣсто, гдѣ стоялъ посѣтитель, котораго они замѣтили, еще не опустѣло.

— Я хочу, сказалъ Дефоржъ, неспускавшій своего взгляда съ башмачника: — впустить немного болѣе свѣта. Вы можете вынести?

Башмачникъ пріостановился съ работою, взглянулъ съ безсознательнымъ видомъ вниманія на полъ, по одну сторону, потомъ, точно также, по другую сторону и потомъ вверхъ на говорившаго.

— Что вы сказали?

— Можете вы вынести немного болѣе свѣта?

— Я долженъ, если вы впустите его (дѣлая слабое удареніе на второмъ словѣ).

Открытая половинка дверей была отворена нѣсколько далѣе и защелкнута въ этомъ положеніи. Широкій лучъ свѣта проникъ на чердакъ и освѣтилъ работника, съ неоконченнымъ башмакомъ на колѣняхъ, пріостановившаго свою работу. Его простые инструменты и различные лоскутки кожи лежали у ногъ и на скамьѣ. Онъ имѣлъ сѣдую бороду, неровно-обстриженную и не очень-длинную, впалое лицо и необыкновенно-свѣтлые глаза. Отъ худобы и впалости лица, они казались бы больше подъ темными бровями, при сѣдыхъ волосахъ, будь они даже обыкновенной величины; по они были дѣйствительно велики, и огромность ихъ казалась неестественною. Желтая, оборванная рубашка была отстегнута на горлѣ и обнаруживала его исхудалое, тощее тѣло. Онъ самъ, точно также, какъ его старая парусинная куртка, спустившіеся чулки и всѣ нищенскіе обрывки его одежды, отъ продолжительнаго заключенія, внѣ вольнаго воздуха и свѣта, приняли единообразный, тяжелый, желтый цвѣтъ пергамента, такъ-что даже трудно было различить ихъ.

Онъ поднялъ руку передъ глазами, на свѣтъ, и самыя кости ея казались прозрачными. Такимъ-образомъ, онъ сидѣлъ, съ пристальнымъ, неопредѣленнымъ взглядомъ, оставивъ свою работу. Когда онъ смотрѣлъ на фигуру, стоявшую передъ нимъ, онъ обыкновенно прежде глядѣлъ внизъ, но одну сторону и потомъ по другую, какъ-будто онъ потерялъ привычку соединять въ умѣ мѣсто съ звукомъ, и говорилъ, всегда сначала блуждая глазами подобнымъ же образомъ и припоминая слова.

— Кончите вы сегодня эту пару башмаковъ? спросилъ Дефоржъ, дѣлая знакъ мистеру Лори, чтобъ онъ приблизился.

— Что вы сказали?

— Думаете вы кончить сегодня эту пару башмаковъ?

— И не могу сказать, думаю ли я… а полагаю… я не знаю.

Но вопросъ напомнилъ ему о работѣ и онъ снова принялся за нее.

Мистеръ Лори, молча вышелъ впередъ, оставивъ дочь у двери. Когда онъ постоялъ нѣсколько минутъ возлѣ Дефоржа, башмачникъ взглянулъ наверхъ. Онъ не обнаружилъ удивленія, увидя другую фигуру, но дрожащіе пальцы одной руки прикоснулись къ губамъ, когда онъ взглянулъ на нее (и губы и ногти были одинаковаго, блѣдно-свинцоваго цвѣта), и потомъ рука снова упала на работу и онъ принялся за башмакъ. И взглядъ, и дѣйствіе продолжались неболѣе минуты.

— Къ вамъ пришелъ гость; вы видите? сказалъ мосьё Дефоржъ.

— Что вы сказали?

— Гость здѣсь.

Башмачникъ взглянулъ, попрежнему, наверхъ, но не выпуская работы изъ рукъ.

— Послушайте! сказалъ Дефоржъ: — здѣсь господинъ, который по виду умѣетъ отличить хорошо-сшитый башмакъ. Покажите ему башмакъ, который вы работаете. Возьмите его, мосьё…

Мистеръ Лори взялъ башмакъ въ руки.

— Скажите господину, что это за башмакъ, и имя мастера.

Послѣ продолжительной паузы, башмачникъ отвѣчалъ.

— Я забылъ, что вы спросили меня. Что вы сказали?

— Я сказалъ; не можете ли вы описать господину, какой это башмакъ.

— Это дамскій башмакъ. Это башмакъ молодой дамы, для гулянья. Онъ послѣдней моды. У меня былъ обращикъ въ рукахъ.

И онъ взглянулъ на башмакъ съ нѣкоторой гордостью.

— А имя мастера? сказалъ мосьё Дефоржъ.

Теперь ему нечего было держать въ рукахъ и онъ положилъ суставы правой руки въ лѣвую горсть, потомъ суставы лѣвой руки въ правую горсть, и потомъ провелъ рукою по бородѣ, повторяя эти движенія въ томъ же порядкѣ, не останавливаясь ни на минуту. Вызвать его изъ забытья, въ которое онъ впадалъ всегда послѣ разговора, было также трудно, какъ и пробудить изъ обморока очень-слабаго человѣка, или остановить послѣднее дыханье умирающаго, въ надеждѣ вывѣдать признаніе.

— Вы спрашивали меня о моемъ имени?

— Конечно, я спрашивалъ.

— Сто-пять, сѣверная башня.

— И все?

— Сто-пять, сѣверная башня.

Съ усталымъ звукомъ, который не былъ ни вздохомъ, ни стономъ, онъ принялся снова за работу, пока снова не было прервано молчаніе.

— Вы не башмачникъ по ремеслу? сказалъ мистеръ Лори, пристально смотря на него.

Его полуумные глаза обратились къ Дефоржу, какъ-будто ему было пріятнѣе, чтобъ вопросъ былъ переданъ черезъ него; но помощи отсюда не было, и они обратились на вопрошающаго, оглядѣвъ сначала полъ.

— Башмачникъ ли я по ремеслу? Нѣтъ, я не былъ башмачникомъ по ремеслу. Я… я выучился здѣсь. Я выучился самоучкою. Я просилъ позволенія.

Онъ снова впалъ въ забытье на нѣсколько минутъ, все время повторяя описанныя выше движенія руками. Наконецъ, глаза его медленно обратились на лицо, съ котораго они были сведены; они остановились на немъ, и онъ вздрогнулъ и продолжалъ, какъ спавшій человѣкъ переходитъ въ минуту пробужденія къ предмету его думы въ прошедшій вечеръ.

— Я просилъ позволенія выучиться самоучкою и я выучился съ большимъ затрудненіемъ, послѣ долгаго времени, и съ-тѣхъ-поръ я шью башмаки.

Онъ протянулъ руку за башмакомъ, который у него взяли. Мистеръ Лори, продолжая пристально смотрѣть на его лицо, сказалъ:

— Мосьё Манетъ, не припоминаете ли вы сколько-нибудь меня?

Башмакъ упалъ на полъ, и онъ сидѣлъ, устремивъ глаза на вопрошавшаго.

— Мосьё Манетъ (мистеръ Лори положилъ свою руку на плечо Дефоржа) — не припоминаете ли вы сколько-нибудь этого человѣка? Посмотрите на него, посмотрите на меня. Не пробуждается ли въ вашемъ умѣ, мосьё Манетъ, воспоминаніе о старомъ банкирѣ, прежнихъ дѣлахъ, старомъ слугѣ, старомъ времени?

Заключенникъ столькихъ лѣтъ сидѣлъ, смотря, то на мистера Лори, то на Дефоржа, и давно-изглаженные признаки глубокаго, дѣятельнаго ума постепенно обнаруживались посреди лба, сквозь мрачную пелену, такъ-долго скрывавшую его. Облако снова покрыло ихъ, они становились слабѣе, они исчезли; но они были тамъ. И тоже самое выраженіе, такъ же точно повторилось на молодомъ, прекрасномъ лицѣ дочери, которая теперь приближалась, вдоль стѣны, къ мѣсту, откуда она могла видѣть его и гдѣ она теперь стояла, смотря на него, съ руками, сначала поднятыми отъ испуга и состраданія, если не съ мыслью оттолкнуть его отъ себя, а теперь простертыми къ нему, съ горячимъ желаніемъ прижать это мертвое лицо къ своей теплой, молодой груди и воскресить его, любовью, къ жизни и надеждѣ. Такъ точно повторилось это выраженіе (хотя рѣзче) на ея прекрасномъ, молодомъ липѣ, и казалось, будто оно перешло отъ него къ ней, подобно электрической искрѣ.

Мракъ снова смѣнилъ свѣтлый проблескъ на его челѣ. Онъ смотрѣлъ на обоихъ съ меньшимъ и меньшимъ вниманіемъ, и глаза его, въ мрачномъ забытьи, искали пола и попрежнему глядѣли на него съ разныхъ сторонъ. Наконецъ, съ глубокимъ, продолжительнымъ вздохомъ, онъ поднялъ башмакъ и принялся за работу.

— Узнали вы его, мосьё? спросилъ шопотомъ Дефоржъ.

— Да, на минуту. Сначала я, было, потерялъ всякую надежду; но я неоспоримо видѣлъ на одну минуту лицо, которое я нѣкогда такъ-хорошо зналъ. Тише! отойдемъ назадъ. Тише!

Она перешла отъ стѣны чердака къ скамьѣ, на которой онъ сидѣлъ. Въ этомъ несознаніи присутствія человѣка, который почти касался его, когда онъ наклонился надъ работою, было что-то ужасное.

Ни слова не было произнесено, неслышно было ни одного звука. Она стояла возлѣ него, какъ привидѣніе; онъ, между-тѣмъ, работалъ.

Наконецъ, ему понадобился ножъ. Ножъ лежалъ не на той сторонѣ, гдѣ она стояла. Онъ поднялъ его и принялся-было опять работать, когда глаза его замѣтили ея платье. Онъ взглянулъ наверхъ и увидѣлъ ея лицо. Оба зрителя бросились впередъ; по она остановила ихъ движеніемъ руки. Она не боялась, подобно имъ, что онъ поразитъ ее ножемъ.

Онъ устремилъ на нее страшный взглядъ и, минуту спустя, губы его стали складывать слова, не произнося, однакожь, ни одного звука. Постепенно, послѣ нѣсколькихъ паузъ быстраго и труднаго дыханія, онъ проговорилъ:

— Что это такое?

Слезы ручьями лились по ея лицу; она приложила обѣ руки къ губалъ и посылала ему поцалуи; потомъ сложила ихъ на груди, какъ-будто она прижимала къ ней его бѣдную голову.

— Вы не дочь тюремщика?

Она отвѣтила знакомъ: — Нѣтъ.

— Кто вы?

Не довѣряя еще звукамъ своего голоса, она сѣла на скамью, возлѣ него. Онъ отодвинулся; но она взяла его за руку. Странная дрожь поразила его въ эту минуту и видимо пронеслась по всему организму; онъ положилъ тихо ножикъ и продолжалъ смотрѣть на нее.

Ея золотистые волосы, которые она носила въ длинныхъ локонахъ, были откинуты всторону и ниспадали на ея плечи. Мало-по-малу подвигая свою руку, онъ взялъ ихъ и сталъ на нихъ смотрѣть. Посреди этого движенія, онъ впалъ снова въ забытье и съ глубокимъ вздохомъ принялся за башмаки.

Но ненадолго. Опустивъ его руку, она оперлась на его плечо. Посматривая недовѣрчиво на ея руку, какъ-бы желая убѣдиться, что она лежала тутъ дѣйствительно, онъ оставилъ работу и снялъ съ шеи почернѣвшій шнурокъ, къ которому привязана была свернутая ветошка. Онъ тщательно раскрылъ ее на колѣняхъ; въ ней были волосы, неболѣе одного или двухъ длинныхъ, золотистыхъ волосъ, которые онъ когда-то навернулъ на свой палецъ.

Онъ взялъ ея волосы въ руку и пристально разсматривалъ ихъ. — Тѣ же самые. Какъ это можетъ быть! Когда это было? Какъ это было?

Сосредоточенное выраженіе снова появилось на его челѣ; онъ, казалось, сознавалъ, что оно повторялось и на ея челѣ. Онъ повернулъ ее къ свѣту и смотрѣлъ на нее.

— Въ ту ночь, когда меня потребовали, ея голова покоилась на моемъ плечѣ. Она страшилась моего ухода, но я — нѣтъ, и когда меня привезли въ сѣверную башню, они нашли ихъ на моемъ рукавѣ. — Вы мнѣ оставите ихъ? Они не помогутъ освободиться моему тѣлу, но будутъ вѣять свободою моей душѣ. Вотъ были слова, которыя я сказалъ; я помню ихъ очень-хорошо.

Онъ складывалъ губами эту рѣчь нѣсколько разъ, прежде нежели могъ произнести ее. Но когда онъ нашелъ слова для нея, они вылились связно, хотя и медленно.

— Какъ это было? — То были вы?

Еще разъ оба зрителя вздрогнули, когда онъ вдругъ бросился на нее.

Но она сидѣла совершенно спокойно въ его объятіяхъ и только сказала тихимъ голосомъ: — Прошу васъ, господа, не подходите близко къ намъ, не говорите, не двигайтесь!

— Слушай! вскричалъ онъ: — чей это голосъ былъ?

Онъ выпустилъ ее изъ рукъ, послѣ этого крика, схватилъ себя за сѣдые волосы и рвалъ ихъ въ изступленіи. Оно прошло, какъ прошло все въ немъ, кромѣ одного башмачнаго мастерства, и онъ сложилъ свой маленькій свертокъ и старался спрятать его на груди; но онъ продолжалъ смотрѣть на нее и мрачно качалъ своею головою.

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ; вы слишкомъ-молоды, слишкомъ-цвѣтущи! Это быть не можетъ! Посмотрите на заключенника: — это не тѣ руки, которыя она знала, не то лицо, которое было ей такъ знакомо, не тотъ голосъ, который она привыкла слышать. Нѣтъ, нѣтъ! Она была и онъ былъ — до тѣхъ томительныхъ лѣтъ въ сѣверной башнѣ — вѣка передъ этимъ… Какъ ваше имя, мой тихій ангелъ?

Отвѣчая на его смягченный тонъ и обращеніе, его дочь упала передъ нимъ на колѣни, простирая умоляющія руки къ его груди.

— О, въ другое время, вы узнаете мое имя, узнаете, кто была мать, кто мои отецъ, и какъ никогда я не знала ихъ горькую, горькую участь! Но я не могу сказать вамъ этого теперь, не могу сказать вамъ этого здѣсь. Я вамъ скажу только теперь и здѣсь: я умоляю васъ, прикоснитесь до меня, благословите меня. Надуйте меня, цалуйте меня! О мой любезный, мой любезный!

Его холодныя сѣдины смѣшались съ ея золотистыми кудрями, которыя освѣщали и согрѣвали ихъ, какъ-будто лучъ свободы свѣтилъ на нихъ.

— Если вы слышите въ моемъ голосѣ — я неувѣрена, точно ли, ноя надѣюсь, — если вы слышите въ моемъ голосѣ тѣ же звуки, которыя нѣкогда раздавались сладкою музыкою въ вашихъ ушахъ, плачьте о нихъ, плачьте о нихъ! Если прикосновеніе къ моимъ волосамъ напоминаетъ вамъ любезную голову, которая покоилась на вашей груди, когда вы были молоды и свободны — плачьте о ней, плачьте о ней! Если я вамъ говорю, что насъ ожидаетъ домъ, гдѣ я останусь вамъ вѣрна, исполню свято мой долгъ, и въ вашей памяти оживаетъ давно-опустѣвшій домъ, пока томилось ваше бѣдное сердце, плачьте о немъ, плачьте о немъ!

Она обняла его крѣпче вкругъ шеи и качала на своей груди, какъ ребенка.

— Если, о мой любезный, я говорю вамъ, что ваши страданія кончились, что я пришла избавить васъ отъ нихъ, что мы ѣдемъ въ Англію, наслаждаться миромъ и спокойствіемъ, — и вамъ приходитъ на мысль ваша полезная жизнь, погубленная наша родная Франція, такая злая къ вамъ, — плачьте, плачьте о нихъ! И если я вамъ скажу мое имя, кто мой отецъ, еще живой, кто была мать моя, уже давно умершая, и вы узнаете, что я должна на колѣняхъ молить прощенія моего достойнаго отца, зачѣмъ я никогда не старалась за него, зачѣмъ не проводила въ слезахъ безсонныхъ ночей, что любовь бѣдной моей матери сберегла мнѣ эту пытку — о, плачьте не о ней, плачьте обо мнѣ! Благодарите Бога, господа! Я чувствую его священныя слезы на моемъ лицѣ, я чувствую его рыданія бьются о мое сердце! О, посмотрите! Благодарю Тебя, Боже, за насъ, благодарю Тебя, Боже!

Онъ упалъ въ ея объятія, лицо его поникло на ея грудь. Это было такое трогательное зрѣлище, и такое ужасное, вмѣстѣ съ тѣмъ, по страшной несправедливости, страшнымъ страданіямъ, которыя оно напоминало, что оба зрителя закрыли свои лица.

Когда тишина водворилась на нѣкоторое время на чердакѣ, и его волнующаяся грудь и дрожащіе члены возвратились къ спокойствію, всегда наступающему послѣ бури и такъ-вѣрно выражающему тишину и безмолвіе, въ которыхъ замираетъ буря, называемая жизнію — они подошли впередъ, чтобы поднять съ пола отца и дочь. Онъ постепенно склонялся на полъ и лежалъ на немъ, истомленный, въ летаргіи. Она приникла къ нему, чтобы голова его могла покоиться на ея рукѣ, и ея волосы, ниспадавшіе надъ нимъ, совершенно закрывали его отъ свѣта.

— Есллбы, не тревожа его, сказала она, протягивая свою руку мистеру Лори, наклонившемуся надъ ними и постоянно сморкавшему носъ: — можно было изготовить все къ нашему отъѣзду изъ Парижа сейчасъ же, чтобы прямо изъ дверей увезти его изъ…

— Но подумайте, возможно ли ему путешествовать? спросилъ мистеръ Лори.

— Болѣе возможно, я думаю, нежели оставаться здѣсь, въ этомъ городѣ, столь для него ужасномъ.

— Правда, сказалъ Дефоржъ, который смотрѣлъ, стоя на колѣняхъ, и слушалъ. — Кромѣ-того, по многимъ причинамъ, мосьё Манетъ безопаснѣе внѣ Франціи. Прикажите, я найму карету и почтовыхъ лошадей.

— Вотъ начинается дѣло, сказалъ мистеръ Лори, разомъ принимая свои методическіе пріемы: — и если предстоитъ дѣло, то лучше я возьмусь за него.

— Будьте же такъ добры, просила миссъ Манетъ: — оставьте насъ здѣсь. Вы видите, какъ онъ сталъ спокоенъ; вы не можете опасаться оставить его теперь со мною. Чего бояться? Заприте только дверь, чтобы никто не мѣшалъ намъ; я увѣрена, когда вы вернетесь, вы найдете его столь же спокойнымъ, какимъ вы его оставите. Во-всякомъ-случаѣ, я буду смотрѣть за нимъ, въ ожиданіи вашего возвращенія, и тогда мы его прямо перевеземъ.

Мистеръ Лори и Дефоржъ неохотно соглашались на это распоряженіе, думая, лучше остаться кому-нибудь. Но кромѣ почтовыхъ лошадей и кареты, должно было позаботиться еще о бумагахъ, а время уходило, день подходилъ къ концу, и они рѣшились, въ заключеніе, раздѣлить между собою дѣло, которое необходимо было исполнить. и поспѣшили приняться за него.

Когда стало темно, дочь склонила свою голову на жесткій полъ, возлѣ отца, и слѣдила за нимъ. Темнота постепенно увеличивалась, и они оба лежали спокойно, пока не показался свѣтъ сквозь щели стѣны.

Мистеръ Лори и Дефоржъ все приготовили къ путешествію и принесли съ собою, кромѣ дорожнаго платья и покрывалъ, хлѣбъ, мясо вино и горячій кофе. Дефоржъ поставилъ кушанье и лампу, которая была въ его рукахъ, на скамью (это была единственная мебель на чердакѣ, да еще соломенная постель) разбудилъ съ мистеромъ Лори заключенника и они подняли его вмѣстѣ на ноги.

Никакая человѣческая проницательность не могла прочесть тайны его ума, въ испуганномъ, неопредѣленномъ удивленіи, выражавшемся на его лицѣ. Сознавалъ-ли онъ, что случилось, помнилъ ли онъ, что они ему говорили, зналъ ли онъ, что онъ былъ свободенъ — этихъ вопросовъ не могло разрѣшить никакое глубокомысліе. Они пробовали говорить съ нимъ, но онъ былъ такъ смущенъ, такъ медленъ на отвѣты, что они испугались, какъ бы не случилось помѣшательства, и положили, на время, не тревожить его болѣе. Онъ схватывалъ себя безпрестанно за голову обѣими руками, чего прежде за нимъ не замѣчали; но звуки голоса его дочери замѣтно дѣлали ему удовольствіе; онъ постоянно обращался къ нимъ, когда она говорила.

Съ видомъ покорности, какъ человѣкъ, привыкшій повиноваться по принужденію, онъ ѣлъ и пилъ, что ему давали ѣсть и пить, и надѣлъ плащъ и платье, которое ему принесли. Онъ охотно позволилъ своей дочери взять себя подъ руку и держалъ ея руку обѣими руками.

Они начали сходить съ лѣстницы; мосьё Дефоржъ шелъ впереди, съ лампою, мистеръ Лори заключалъ короткую процессію. Они едва спустились нѣсколько ступенекъ по главной лѣстницѣ, когда онъ остановился и посмотрѣлъ на кровлю и вокругъ на стѣны.

— Вы припоминаете это мѣсто, отецъ? Вы помните, какъ вы пришли сюда?

— Что вы сказали?

Но прежде, чѣмъ она успѣла повторить вопросъ, онъ прошепталъ отвѣтъ, какъ-будто она уже его повторила.

— Помню-ли? Нѣтъ, я не помню; это было такъ давно.

Очевидно было, что онъ не сохранилъ ни малѣйшаго воспоминанія, какъ привезли его въ этотъ домъ изъ тюрьмы. Они слышали, что онъ шепталъ: «Сто пять, сѣверная башня». И когда онъ смотрѣлъ вокругъ себя, онъ очевидно искалъ толстыхъ крѣпостныхъ стѣнъ, такъ долго окружавшихъ его. Выйдя на дворъ, онъ инстинктивно измѣнилъ походку, какъ-будто выжидая подъемнаго моста; и когда, вмѣсто моста, онъ увидѣлъ карету, ожидавшую его на улицѣ, онъ оставилъ руку дочери и снова схватилъ себя за голову.

У дверей не было толпы; никого также не было видно у множества окошекъ, даже не было ни одного прохожаго на улицѣ; неестественная тишина и пустота царствовали на ней. Одна только душа была видна: это мадамъ Дефоржъ, которая, прислонившись къ косяку, вязала и ничего не видѣла.

Арестантъ вошелъ въ карету, его дочь послѣдовала за нимъ, а мистеръ Лори былъ остановленъ на подножкѣ его умоляющею просьбою, принести ему башмачные инструменты и недоконченные башмаки. Мадамъ Дефоржъ сейчасъ крикнула своему мужу, что она принесетъ ихъ, и отправилась черезъ дворъ, продолжая вязать. Она быстро возвратилась и подала ихъ въ карету, и потомъ тотчасъ же снова прислонилась къ косяку, продолжая вязать, и ничего не видѣла.

Дефоржъ взлѣзъ на козлы и велѣлъ ѣхать къ «заставѣ». Почтальонъ щелкнулъ бичемъ, и карета со стукомъ покатилась подъ тусклыми висячими фонарями.

Подъ висячими фонарями, ясно свѣтившими въ лучшихъ улицахъ и тускло горѣвшими въ бѣдныхъ кварталахъ, мимо освѣщенныхъ лавокъ, веселой толпы, роскошно-иллюминованныхъ кофейныхъ домовъ, театровъ, они пронеслись къ городскимъ воротамъ. Солдаты съ фонарями остановили ихъ здѣсь у караульни.

— Ваши паспорты, путешественники.

— Смотрите, вотъ они, господинъ офицеръ, сказалъ Дефоржъ, слѣзая съ козелъ и отводя его въ сторону: — это бумаги господина съ сѣдою головою, который сидитъ въ каретѣ. Онѣ мнѣ были переданы вмѣстѣ съ нимъ въ — и онъ понизилъ голосъ.

Между фонарями началась суета, и рука въ мундирѣ внесла одинъ изъ нихъ въ карету; потомъ глаза, принадлежащіе этому мундиру, посмотрѣли на господина съ сѣдою головою, который далеко не былъ вседневнымъ зрѣлищемъ.

— Хорошо. Пошелъ! закричалъ мундиръ.

— Съ Богомъ! отвѣчалъ Дефоржъ. И скоро короткій рядъ висячихъ фонарей, свѣтившихъ все тусклѣе и тусклѣе, смѣнили безконечные рады звѣздъ.

Подъ этимъ сводомъ неподвижныхъ, вѣчныхъ свѣтилъ, между которыми многія такъ удалены отъ этой маленькой земли, что ученые сомнѣваются даже, открыли ли лучи ихъ эту точку въ пространствѣ, гдѣ дѣйствуютъ и страдаютъ живыя созданія, ночныя тѣни становились шире и чернѣе. Впродолженіе цѣлаго холоднаго, безпокойнаго промежутка времени до самаго разсвѣта, онѣ опять шептали въ уши мистера Джарвиса Лори — сидѣвшаго противъ похороненнаго человѣка, котораго онъ отрылъ, и разсуждавшаго, какія сокровенныя силы погибли въ немъ навѣкъ и какія еще возможно было возстановить — старый вопросъ:

— Я надѣюсь, вы желаете быть возвращены къ жизни?

И старый отвѣтъ.

— Не знаю какъ сказать.

КНИГА ВТОРАЯ: ЗОЛОТАЯ НИТЬ.

I.
Пять лѣтъ спустя.

Тельсоновъ банкъ у Темпльской Заставы былъ старинное мѣсто даже въ тысячу-семьсотъ-восьмидесятомъ году. Онъ былъ очень-малъ, очень-теменъ, очень-уродливъ и очень-неудобенъ. Это было старинное мѣсто, кромѣ-того, по своему моральному значенію: компаньйоны фирмы гордились его тѣснотою, гордились его темнотою, гордились его уродлиливостью, гордились его неудобствомъ. Они даже хвастались его превосходствомъ во всѣхъ этихъ особенностяхъ, сохраняя твердое убѣжденіе, что, будь онъ не столь скверенъ, онъ далеко не пользовался бы тѣмъ же уваженіемъ. Это было не одно сознаваемое убѣжденіе: нѣтъ, это было орудіе упрека, которымъ они метали въ болѣе-удобные коммерческіе домы. Тельсоновъ не нуждается (говорили они) въ просторѣ, тельсоновъ не нуждается въ свѣтѣ, тельсоновъ не нуждается въ украшеніи. Нуксъ и Комп. — можетъ-быть, или Снуксъ-братья — также можетъ-быть; но тельсоновъ — слава тебѣ Господи!

Каждый изъ компаньйоновъ лишилъ бы своего сына наслѣдства, еслибъ тотъ подумалъ о перестройкѣ тельсонова банка. Въ этомъ отношеніи домъ былъ совершеннымъ подобіемъ самого отечества, которое часто лишало наслѣдія своихъ дѣтей, если они подавали голосъ въ пользу улучшеній въ законахъ и обычаяхъ, которые давно сдѣлались въ высшей степени предосудительны, но которые тѣмъ болѣе поэтому уважались.

Такимъ-образомъ тельсоновъ банкъ сдѣлалса совершенствомъ неудобства. Почти выломавъ дверь, которая съ безумнымъ упрямствомъ отказывалась податься, издавая хриплые стоны, вы летѣли внизъ черезъ двѣ ступеньки въ тельсоновъ банкъ и приходили въ-себя въ жалкой лавчонкѣ съ двумя маленькими прилавками, и вашъ чекъ^[1] дрожалъ въ рукахъ преклоннѣйшихъ старцевъ, какъ-будто вѣтеръ дулъ на него, пока они разсматривали подпись у самаго темнаго окошка, постоянно орошаемаго потоками прямо съ Улицы Флитъ и еще болѣе затемняемаго желѣзною рѣшоткою и тяжелою тѣнью темпльской Заставы. Если по вашему дѣлу вы должны были видѣть фирму, васъ приводили въ заднюю комнату, похожую на тюремную коморку, и оставляли здѣсь размышлять о даромъ потраченной жизни, пока не являлась фирма съ руками въ карманахъ, и вы принуждены были щурить на нее глаза въ печальномъ полумракѣ.

Ваши деньги поступали въ старые деревянные ящики, проточенные червяками, частички которыхъ летѣли вамъ въ носъ и горло, когда ихъ затворяли или открывали. Ваши банковые билеты пахли гнилью, какъ-будто они снова обращались въ тряпье. Ваше серебро сохранялось между ближайшими сточными ямами, и вредное сосѣдство уничтожало въ одинъ или два дня его высокую полировку. Ваши документы поступали во временныя кладовыя, подѣланныя изъ кухонь и судомоенъ, и постоянно отдѣляли весь жиръ изъ своего пергамента въ атмосферу банка. Ваши мелкіе ящики съ семейными бумагами находились на верху въ пармесидовой столовой, посрединѣ которой всегда стоялъ обѣденный столъ, хотя на немъ никогда не обѣдали и гдѣ даже въ тысячу-семьсотъ-восьмидееятомъ году первыя письма отъ вашей первой любви или отъ вашихъ дѣтей только-что избавились отъ ужаснаго зрѣлища, въ окошки, отрубленныхъ головъ, выставляемыхъ на Темпльской Заставѣ съ жестокостью и звѣрствомъ, достойнымъ Абисиніи или Ашанте.

Но, въ-самомъ-дѣдѣ, въ это время смертная казнь была средствомъ, наиболѣе распространеннымъ во всѣхъ промыслахъ и занятіяхъ, и Тельсоны держались его не менѣе другихъ. Смерть есть лекарство природы во многихъ случаяхъ: почему не воспользоваться также имъ и законодательству? И, согласно съ этимъ, казнили того, кто дѣлалъ фальшивые банковые билеты или поддѣлывалъ чужую подпись; казнили того, кто предъявлялъ фальшивые банковые билеты; казнили того, кто раскрывалъ чужое письмо; казнили того, кто кралъ сорокъ шиллинговъ и шесть пенсовъ; казнили того, кто держалъ чу?кую лошадь у тельсонова банка, если ему приходила охота убѣжать съ нею; казнили того, кто дѣлалъ фальшивый шиллингъ. Короче, несчастные пѣвцы трехъ-четвертей нотъ цѣлой гаммы преступленія бывали казнены не потому, чтобъ казнь приносила какую-нибудь пользу, какъ мѣра предупредительная — замѣчательно, что она оказывала совершенно-противоположное дѣйствіе — но она очищала (въ этомъ мірѣ, по-крайней-мѣрѣ) всѣ хлопоты каждаго уголовнаго дѣла, не оставляя ничего, что требовало бы дальнѣйшаго вниманія впослѣдствіи. Такимъ-образомъ Тельсоны въ свое время, какъ самая значительная фирма между современными ей коммерческими домами, отняли столько жизни, что еслибъ выставить на Темпльской Заставѣ всѣ головы, снятыя по ихъ милости, то онѣ, вѣроятно бы, заслонили и послѣдній свѣтъ, который проникалъ теперь въ нижній этажъ.

Засаженные во всевозможные шкапы и лари тельсонова дома, преклоннѣйшіе старики вели дѣла съ необыкновенною важностью. Когда молодой человѣкъ поступалъ въ лондонскую фирму Тельсоновъ, она прятала его куда-нибудь до-тѣхъ-поръ, пока онъ не состарится; она держала его въ темнотѣ, какъ сыръ, пока онъ не принималъ совершенно вкуса тельсоновскаго и не покрывался голубою плѣсенью. Тогда только доказывали его, въ очкахъ углубившагося въ огромныя счетныя книги и придававшаго своими короткими панталонами и штиблетами вѣсъ заведенію.

Снаружи тельсонова банка, никогда, ни подъ какимъ видомъ внутри, безъ зова, находился слуга безъ мѣста, бывшій вмѣстѣ носильщикомъ и разсыльнымъ и служившій живою вывѣскою фирмы. Онъ всегда былъ тутъ въ часы занятій, развѣ когда на посылкахъ, и тогда его представителемъ дѣлался его сынъ, уродъ, мальчишка лѣтъ двѣнадцати, вылитое изображеніе отца. Всѣ знали, что Тельсоны, по своей важности, терпѣли этого слугу безъ мѣста. Фирма всегда терпѣла кого-нибудь въ этой должности, и время и приливъ проносили кого-нибудь на это мѣсто. Его прозванье было Крёнчеръ, и во младенчествѣ, когда онъ отрекся черезъ своего представителя въ приходской церкви Гаунсдитчъ отъ дѣлъ тьмы, онъ получилъ добавочное имя Джери.

Сцена происходитъ въ собственной квартирѣ мистера Крёнчера, въ переулкѣ висящаго меча (Hauging sword alley) — Уайтъ-Фрайарсъ (White Friars); время — половина восьмаго, въ одно вѣтрянное мартовское утро тысяча-восьмидесятаго Anno Domini. (Мистеръ Крёнчеръ всегда называлъ самъ года нашей эры Анна Домино, вѣроятно, предполагая, что христіанская эра считалась со времени изобрѣтенія этой народной игры дамою, которая передала ей своей имя.)

Покои мистера Крёнчера находились не въ очень-пріятномъ сосѣдствѣ, и ихъ было счетомъ два, если даже чуланъ объ одномъ стеклѣ можно было считать за одну комнату. Но они были содержимы въ поридкѣ. Какъ ни было рано въ это вѣтрянное мартовское утро, комната, гдѣ онъ лежалъ въ постели, уже была тщательно вымыта, и чашки и блюдечки, приготовленныя для завтрака, стояли на тяжеломъ сосновомъ столѣ, покрытомъ очень-чистою бѣлою скатертью.

Мистеръ Кренчёръ покоился подъ лоскутнымъ одѣяломъ, какъ арлекинъ въ домашней жизни. Сначала онъ спалъ крѣпко, но потомъ сталъ валяться и ворочаться, пока не выплылъ на поверхность съ своими торчащими волосами, которые, казалось, должны были разорвать простыни въ клочки. При этомъ обстоятельствѣ, онъ вскрикнулъ голосомъ ужаснаго отчаянія.

По виду очень-порядочная и трудолюбивая женщина встала съ колѣнъ въ углу съ достаточною поспѣшностью и трепетомъ, чтобы доказать, что это восклицаніе относилось къ ней.

— Что, сказалъ мистеръ Крёнчеръ, высматривая съ постели сапогъ. — Вы опять за то же, опять?

Встрѣтивъ утро этимъ вторымъ привѣтствіемъ, онъ пустилъ сапогомъ въ женщину вмѣсто третьяго. Это былъ необыкновенно-грязный сапогъ, обнаруживавшій странное обстоятельство въ домашнемъ обиходѣ мистера Крёнчера, что хотя онъ часто возвращался домой, когда закрывался банкъ, въ чистыхъ сапогахъ, но очень-часто на слѣдующее утро онъ находилъ эти сапоги покрытыми грязью.

— Я только молилась.

— Молилась. Вы милая женщина! Чего вы хлопочете тамъ и молитесь мнѣ на погибель?

— Я молилась за васъ.

— Неправда. Если даже такъ, то я не позволю съ собою этихъ вольностей. Джери-меньшой, ваша мать, милая женщина, молится, противъ счастья вашего отца. У васъ преобязательная мать, мой сынъ! У васъ благочестивая мать, мой парень, хлопается объ полъ и молится, чтобы хлѣбъ съ масломь проходилъ мимо рта ея единственнаго дѣтища!

Мистерь Крёнчеръ, который былъ въ одной рубашкѣ, принялъ это въ очень-дурную сторону и, обратившись къ своей матери, убѣдительно просилъ ее не молиться въ ущербъ собственному его насущному хлѣбу.

— И что вы думаете, гордая женщина, сказалъ мистеръ Крёнчеръ, не подозрѣвая, что онъ противорѣчилъ себѣ: — многаго стоятъ ваши молитвы? Назовите сами Цѣну вашимъ молитвамъ?

— Онѣ отъ сердца, Джери! Большой цѣны онѣ не имѣютъ.

— Большей цѣны не имѣютъ, повторилъ мистеръ Крёнчеръ. — Немногаго же онѣ стоятъ поэтому. Какъ бы то ни было, я говорю вамъ, я не хочу, чтобы молились мнѣ на погибель. Это не по моимъ средствамъ. Я не хочу быть несчастнымъ черезъ ваше ползанье. Если вы непремѣнно должны хлопаться объ полъ, то хлопайтесь въ пользу вашего мужа и ребенка, а не противъ нихъ. Имѣй я не такую безчеловѣчную жену, имѣй этотъ бѣдный мальчикъ не такую безчеловѣчную мать, я бы заработалъ сколько-нибудь денегъ на прошедшей недѣлѣ; а вмѣсто-того подъ меня молились, подъ меня подкапывались и наиблагочестивѣйшимъ образомъ подвели подъ самую подлую неудачу. Пусть я ло-о-опну, сказалъ мистеръ Крёнчеръ, все это время надѣвавшій платье: — если съ этимъ благочестіемъ меня не оплело на прошедшей недѣлѣ такое проклятое несчастіе, какое только можетъ выдаться бѣдному чорту, честному ремесленнику! Джери-меньшой, одѣвайся мой парнишка, да, пока я чищу сапоги, посматривай изрѣдка на свою мать, и если ты замѣтитъ признаки хлопанья объ полъ, кликни меня. Я говорю вамъ, здѣсь онъ обратился еще разъ къ женѣ: — я не хочу, чтобы меня опять также попутало. Я весь разбитъ, какъ извощичья карета; я сонливѣе опіума, всѣ мои жилы дотого натянуты, что не будь въ нихъ такой боли, я своего тѣла не узналъ бы; а карману моему все-гаки не лучше. Я сильно подозрѣваю, вы съ утра до самой ночи старались, чтобы моему карману было худо. Я не потерплю этого, заноза! Что вы на это скажете теперь?

Бормоча, въ-добавокъ, фразы въ родѣ слѣдующихъ. «А! да! Вы благочестивы. Вы не станете противъ интересовъ вашего мужа и ребенка, небойсь не станете? Невы!» и меча другія искры сарказмовъ изъ-подъ жернова своего негодованія, мистеръ Крёнчеръ принялся чистить свои сапоги и вообще приготовляться къ своей дѣятельности. Между-тѣмъ, его сынъ, котораго голова была украшена болѣе-нѣжными иглами и котораго молодые глаза были такъ же сведены, какъ и у отца, смотрѣлъ за матерью. Онъ очень тревожилъ эту бѣдную женщину въ промежуткахъ, бросаясь изъ своего чулана, гдѣ онъ дѣлалъ свой туалетъ, съ крикомъ: «Вы опять начинаете хлопаться, мама — Галоо, отецъ!» и, поднявъ ложную тревогу, возвращался опять въ чуланъ, очень-непочтительно скаля зубы.

Мистеръ Крёнчеръ явился къ завтраку далеко не въ лучшемъ расположеніи духа. Молитва мистриссъ Крёнчеръ предъ завтракомъ снова раздражила его.

— Ну, заноза, что вы дѣлаете? опять за то же?

Жена объяснила, что она только «просила одного благословленія».

— Не просите! сказалъ мистеръ Крёнчеръ, озираясь кругомъ, какъ-будто ожидая, что хлѣбъ сейчасъ исчезнетъ со стола подъ вліяніемъ молитвы его жены. — Я не хочу, чтобы меня выблагословили изъ дому вонъ. Я не хочу, чтобы хлѣбъ мой выблагословили со стола прочь. Сидите смирно!

Суровый, съ глазами покраснѣвшими, какъ-будто онъ провелъ всю ночь за бесѣдою далеко не дружескою, Джери Крёнчеръ скорѣе терзалъ свой завтракъ, а не ѣлъ, ворча надъ нимъ подобно четвероногому обитателю звѣринца. Къ девяти часамъ онъ разгладилъ свою измятую физіономію и, принимая почтенную и дѣловую наружность, на сколько было возможно ею прикрыть природу, вышелъ на дневной промыселъ.

Едва-ли возможно было назвать его ремесломъ, несмотря на любимый эпитетъ «честнаго ремесленника», который Джери придавалъ себѣ. Весь его капиталъ состоялъ изъ деревяннаго табурета, сдѣланнаго азъ сломаннаго стула, который Джери-меньшой выносилъ каждое утро, идя рядомъ съ отцомъ, подъ окошко банкирскаго дома, ближайшее къ Темпльской Заставѣ, и здѣсь, съ прибавленіемъ горсти соломы, выхватываемой у первой проѣзжавшей телеги, чтобы защитить отъ холода и мокроты ноги слуги безъ мѣста, онъ служилъ ему притономъ на день. На этомъ постоѣ мистеръ Крёнчеръ былъ такъ же хорошо извѣстенъ Улицѣ Флитъ и Темплю, какъ и самая застава, и почти также уродливъ.

Расположившись въ три-четверти девятаго, въ хорошее время, чтобы откланяться своею треугольною шляпою передъ преклоннѣйшими старцами, входившими въ тельсоновъ банкъ, Джери занялъ свое мѣсто въ это вѣтрянное мартовское утро. Джери-меньшой стоялъ возлѣ него, когда онъ не преслѣдовалъ проходившихъ мальчишекъ моложе его, которые должны были переносить его несносныя и словесныя обиды.. Отецъ и сынъ, необыкновенно похожіе другъ на друга, молча глядя на утреннее движеніе на Улицѣ Флитъ, представляли поразительное сходство съ парою обезьянъ. Этого сходства не уменьшало случайное обстоятельство, что Джери-старшій грызъ и выплевывалъ солому, между-тѣмъ, какъ блестящіе глаза молодаго Джери безъ-устали слѣдили за нимъ, какъ и за всѣмъ, что происходило на Улицѣ Флитъ.

Голова одного изъ постоянныхъ разсыльныхъ, принадлежавшихъ къ Дому Тельсоновъ показалась въ дверяхъ и послышались слова:

— Требуютъ носильщика!

— Ура, отецъ! Вотъ ранняя работа для начала!

Пожелавъ, такимъ-образомъ, своему родителю добраго успѣха, молодой Джери расположился на табуретѣ, вступилъ во владѣніе соломою, которую жевалъ его отецъ, и сталъ размышлять.

— Вѣчно ржавы! его пальцы вѣчно ржавы! бормоталъ молодой Джери. Откуда мой отецъ беретъ эту ржавчину? Здѣсь нѣтъ этой ржавчины!

II.
Зрѣлища.

— Вы, конечно хорошо знаете^[2] Ольдъ-Бэле, сказалъ одинъ изъ старѣйшихъ клерковъ разсыльному Джери.

— Да-а, сэръ! отвѣчалъ Джери нѣсколько-угрюмо.

— Хорошо. Знаете вы мистера Лори?

— Я знаю мистера Лори, сэръ, лучше, чѣмъ Ольдъ-Бэле, гораздо-лучше, сказалъ Джери, какъ упрямый свидѣтель въ этомъ судѣ: — гораздо-лучше, нежели я, честный ремесленникъ, желалъ бы узнать Ольдъ-Бэле.

— Очень-хорошо. Отыщите дверь, въ которую входятъ свидѣтели, и покажите привратнику эту записку къ мистеру Лори. Онъ впуститъ васъ тогда внутрь.

— Въ судъ, сэръ?

— Въ судъ.

Глаза мистера Крёнчера сходились, повидимому, ближе, какъ-будто спрашивая одинъ другаго: «Чтобы подумать объ этомъ?»

— Прикажете Мнѣ дождаться въ судѣ, сэръ? спросилъ онъ въ-заключеніе этого совѣщанія.

— Я вамъ сейчасъ скажу. Привратникъ передастъ записку мистеру Лори, вы постарайтесь какимъ-нибудь движеніемъ привлечь вниманіе мистера Лори и показать ему, гдѣ вы стойте; потомъ вы должны остаться тамъ, пока онъ не потребуетъ васъ.

— Все, сэръ?

— Все. Ему нуженъ разсыльный подъ-рукою, и вы дадите этимъ ему знакъ, что вы тамъ.

Старѣйшій клеркъ, не торопясь, сложилъ и надписалъ записку; Мистерѣ Крёнчеръ, молча слѣдившій за нимъ, пока онъ не приложилъ ея къ пропускной бумагѣ, замѣтилъ:

— Я полагаю, они судятъ это утро за поддѣлку банковыхъ билетовъ?

— Измѣну!

— За это четвертуютъ, сказалъ Джери. Варварство!

— Таковъ законъ, сказалъ старѣйшій клеркъ, обративъ на него свои удивленныя очки: — таковъ законъ.

— Жестоко же закону такъ портить человѣка. Довольно-жестоко убить его; но портить его, право, еще хуже, сэръ!

— Вовсе нѣтъ, отвѣчалъ старѣйшій клеркъ. — Говорите съ уваженіемъ о законѣ. Берегите свою грудь и голосъ, мой любезный другъ, и оставьте законъ въ-покоѣ. Я совѣтую вамъ.

— Это отъ сырости, сэръ: сырость заложила мнѣ грудь, сказалъ Джери. — Сами посудите, какими сырыми средствами я снискиваю себѣ пропитаніе.

— Хорошо, хорошо, сказалъ старый клеркъ. — Мы всѣ различными путями достаемъ себѣ хлѣбъ: кто изъ насъ мокрымъ, а кто сухимъ путемъ… Вотъ письмо. Ступайте.

Джери взялъ письмо и, замѣтивъ про-себя съ меньшимъ внутреннимъ уваженіемъ, нежели какое онъ обнаруживалъ: «тоже сухопарый старикъ», поклонился, сказалъ своему сыну мимоходомъ о своемъ назначеніи и отправился своею дорогою.

Въ тѣ дни, людей вѣшали у Тайбурна, такъ-что улицы около Ньюгета еще не пріобрѣли той подлой извѣстности, которая впослѣдствіи соединилась съ нею. Но тюрьма была отвратительнымъ мѣстомъ, гдѣ совершались всѣ виды разврата и подлостей и гдѣ зарождались пагубныя болѣзни, переходившія въ судъ вмѣстѣ съ заключенниками и иногда кидавшіяся прямо изъ дока^[3] на судейскій столъ и поражавшія самого лорда главнаго судью. Не разъ случалось, что судья въ чорной шапочкѣ произносилъ свой собственный приговоръ, передавая сентенцію заключенника, и умиралъ даже прежде его. Впрочемъ, Ольдъ-Бэле былъ знаменитъ, какъ предсмертная станція, съ которой блѣдные путешественники безпрестанно отправлялись, поневолѣ, въ телегахъ и каретахъ въ походъ на тотъ свѣтъ, проѣзжая мили двѣ съ половиною по городскимъ улицамъ и срамя немногихъ добрыхъ гражданъ, если еще встрѣчались такіе. Привычка могущественна, и желательно, чтобы въ-началѣ пріобрѣтались только хорошія привычки. Онъ былъ знаменитъ также позорнымъ столбомъ — мудрое древнее учрежденіе, налагавшее наказаніе, размѣровъ котораго никто не могъ предвидѣть; кобылою, гдѣ сѣкли — другое драгоцѣнное древнее учрежденіе, необыкновенно-человѣколюбивое и смягчавшее чувства зрителей. Вообще, Ольдъ-Бэле въ то время былъ живымъ изображеніемъ правила «все хорошо, что есть». Афоризмъ столько же конечный, сколько спокойный, если бы изъ него не выходило довольно-непріятнаго послѣдствія: «все хорошо, что было».

Пробираясь между грязною толпою, разсыпанной на этой отвратительной сценѣ, съ искусствомъ человѣка, привыкшаго спокойно пролагать себѣ дорогу, разсыльный нашелъ свою дверь и подалъ записку черезъ рѣшотку. Народъ въ то время платилъ, чтобы видѣть комедію въ Ольдъ-Бэле, какъ онъ смотрѣлъ также за деньги другую комедію — въ Бедламѣ. Первая забава была только гораздо-дороже. Всѣ двери Ольдъ-Бэле поэтому были на запорѣ, кромѣ общественныхъ дверей, въ которыя входили преступники: онѣ всегда были открыты настежь.

Послѣ нѣсколькихъ минутъ задержки, дверь слегка повернулась на своихъ петляхъ съ недовольнымъ скрипомъ, и мистеръ Джери Крёнчеръ пробрался черезъ нее въ судъ.

— О чемъ дѣло? спросилъ онъ шепотомъ человѣка, возлѣ котораго онъ очутился.

— Пока еще ни о чемъ.

— А что будетъ?

— Дѣло объ измѣнѣ.

— Съ четвертованіемъ?

Да! отвѣчалъ другой съ наслажденіемъ: — его вытянутъ на дыбы и вполовину повѣсятъ; потомъ снимутъ и въ его глазахъ распорятъ ему брюхо, вынутъ внутренности и сожгутъ ихъ, пока онъ глядитъ; потомъ отрубятъ голову и разсѣкутъ его начетверо. Вотъ сентенція.

— Конечно, если его найдутъ виновнымъ, вы полагаете? прибавилъ Джери, въ видѣ условнаго пункта.

— О! они найдутъ его виновнымъ, сказалъ другой: — объ этомъ не безпокойтесь.

Вниманіе мистера Крёнчера было теперь обращено на привратника, который, онъ видѣлъ, пробирался къ мистеру Лори съ запискою въ рукахъ. Мистеръ Лори сидѣлъ за столомъ, между джентльменами въ парикахъ; недалеко отъ одного джентльмена, бывшаго адвокатомъ заключенника и имѣвшаго передъ собою огромную кипу бумагъ, и почти противъ другаго джентльмена, также въ парикѣ, засунувшаго руки въ карманы, котораго все вниманіе, какъ казалось мистеру Крёнчеру, теперь и впослѣдствіи было сосредоточено на потолкѣ суда. Покашлявъ нѣсколько разъ, потеревъ свой подбородокъ и помахавъ рукою, Джери успѣлъ обратить вниманіе мистера Лори, который всталъ, чтобы взглянуть на него, и, спокойно кивнувъ ему головою, сѣлъ опять на свое мѣсто

— Что онъ въ томъ дѣлѣ? спросилъ человѣкъ, съ которымъ онъ прежде разговаривалъ.

— Богъ меня накажи, если я знаю, сказалъ Джери.

— А вы что въ этомъ дѣлѣ, съ вашего позволенія?

— Богъ меня накажи, если я тоже знаю, сказалъ Джери.

Прибытіе Судьи и послѣдовавшая затѣмъ общая суматоха и усаживанье прервали разговоръ. Теперь докъ сдѣлался главнымъ пунктомъ интереса. Два тюремщика, находившіеся въ немъ, вышли, и заключенникъ былъ приведенъ и выставленъ у перегородки.

Всѣ присутствовавшіе, за исключеніемъ джентльмена въ парикѣ, глядѣвшаго на потолокъ, устремили на него взоры. Дыханіе всѣхъ людей въ этомъ мѣстѣ обдало его, какъ море, какъ вѣтеръ, какъ огонь. Любопытныя лица вытянулись изъ-за колоннъ, изъ-за угловъ, чтобы взглянуть на него; зрители въ заднихъ рядахъ поднялись, чтобы не просмотрѣть въ немъ ни одного волоса; люди, находившіеся въ партерѣ, опирались на плечи зрителей, стоявшихъ впереди, чтобы только увидать его, становились нацыпочки, на всевозможные выступы, висѣли почти на воздухѣ, чтобы подсмотрѣть въ немъ малѣйшую подробность. Между послѣдними былъ замѣтенъ Джери, стоявшій, какъ одушевленный обломокъ палисада ньюгетской стѣны и посылавшій на заключенника струи полнаго дыханія послѣ влаги, выпитой имъ на дорогѣ, вмѣстѣ съ волнами пива, джина, чаю, кофе и чего-чего еще! также устремлявшимися на него и уже покрывавшими большія окошки грязнымъ туманомъ и дождемъ.

Предметомъ этого всеобщаго глазѣнья и пыхтѣнья былъ молодой человѣкъ лѣтъ двадцати-пяти, хорошо сложенный, красивый собою, съ загорѣлыми отъ солнца щепами и черными глазами; по своему положенію, это былъ молодой джентльменъ. Онъ былъ скромно одѣтъ въ чорномъ или темно-сѣромъ, и его длинные норные волосы были завязаны позади на затылкѣ лентою, не столько для красы, сколько для удобства, волненія души отразятся черезъ каждую тѣлесную оболочку, и блѣдность, которая была слѣдствіемъ его положенія, появилась на его щекахъ, несмотря на загаръ, доказывая, что душа сильнѣе солнца. Онъ, однакожъ, совершенно владѣлъ собою, поклонился судьѣ и стоялъ спокойно.

Интересъ, съ которымъ глазѣли и дышали на этого человѣка, не былъ возвышенное человѣческое чувство. Если бы подсудимый не подвергался такому ужасному приговору, если бы которая-нибудь изъ варварскихъ его подробностей была опущена, то онъ именно на столько потерялъ бы своей привлекательности. Оболочка, которая была осуждена на такое позорное увѣчье, составляла зрѣлище; безсмертное созданіе, котоpoй должно было быть разорвано на части, доставляло новое впечатлѣніе. Какъ бы ни прикрашивали различные зрители этотъ интересъ, увлекаясь своими силами и искусствомъ самообольщенія, но въ основаніи это былъ интересъ людоѣда.

Молчаніе водворилось въ судѣ. Чарльзъ Дарнэ признавалъ себя вчера невиннымъ противъ акта, уличавшаго его (слѣдуютъ ругательства), что онъ былъ измѣнникомъ нашему всепресвѣтлѣйшему, всемилостивѣйшему и проч. государю, нашему повелителю-королю, помогая въ различныхъ случаяхъ, различными средствами и путями Лудовику, королю французскому, въ его войнахъ противъ нашего вышеупомянутаго всепресвѣтлѣйшаго, всемилостивѣйшаго и пр., а именно переѣзжая изъ владѣній нашего вышеупомянутаго всепресвѣтлѣйшаго и всемилостивѣйшаго и up. во владѣнія упомянутаго Лудовика французскаго и обратно и преступно, лживо, измѣннически (цѣлый рядъ другихъ злокачественныхъ нарѣчій) открывая упомянутому Лудовику французскому, какія силы нашъ упомянутый всепресвѣтлѣйшій и всемилостивѣйшій и пр. готовился отправить въ Канаду и Сѣверную Америку. Вотъ и все, что могъ понять Джери, котораго голова болѣе-и-болѣе щетинилась подъ вліяніемъ лаконическихъ терминовъ, къ своему огромному удовольствію, и пришелъ къ заключенію, что вышесказанный и вышеуказанный Чарльзъ Дарнэ стоялъ теперь передъ нимъ въ ожиданіи суда, что жюри приводили къ присягѣ и что генеральный прокуроръ готовился говорить.

Обвиненный, котораго всѣ присутствующіе (онъ самъ это зналъ) умственно вѣшали, обезглавливали и четвертовали, не измѣнилъ своего первоначальнаго положенія, не принималъ театральныхъ позъ. Онъ былъ спокоенъ и внимателенъ, слѣдилъ съ важнымъ видомъ открытіе процесса и стоялъ, положивъ руки на деревянную полку, находившуюся передъ нимъ, такъ неподвижно, что онѣ не пошевельнули и листка травы, которою она была покрыта. Весь судъ былъ усѣянъ травами и опрысканъ уксусомъ изъ предосторожности противъ тюремнаго воздуха и тюремной лихорадки.

Надъ головою заключенника находилось зеркало, бросавшее на него свѣтъ. Толпы преступниковъ и несчастныхъ отражались въ немъ въ свою очередь и исчезали съ его поверхности и вмѣстѣ съ тѣмъ съ лица земли. Какими страшными привидѣніями наполнилось бы это отвратительное мѣсто, если бы это зеркало могло повторить свои призраки, какъ иногда океанъ отдаетъ своихъ мертвецовъ! Мысль объ униженіи, безчестьи, которыя соединялись съ нимъ, могла поразить заключенника. Какъ бы то ни было, но перемѣна въ его положеніи показывала, что онъ чувствовалъ свѣтъ, упавшій на его лицо, голову, и, когда онъ увидѣлъ зеркало, его лицо зардѣлось, и онъ оттолкнулъ правою рукою травы.

Лицо его при этомъ движеніи случайно повернулось на лѣвую сторону суда. Почти въ уровень съ его глазами сидѣли въ этомъ углу судейскаго стола двѣ особы, на которыхъ вдругъ остановился его взоръ, и такъ внезапно, съ такою перемѣною въ его видѣ, что всѣ глаза, до-сихъ-поръ устремленные на него, теперь обратились на нихъ.

Зрители увидѣли здѣсь двѣ фигуры: молодую даму, съ небольшимъ лѣтъ двадцати, и джентльмена, который очевидно былъ ея отцомъ, человѣка особенно-замѣчательной наружности по совершенной бѣлизнѣ его волосъ и странной напряженности лица, обнаруживавшаго не дѣятельность, но внутреннее самосозерцаніе и глубокое размышленіе. Когда это выраженіе было на немъ, онъ казался старикомъ; но когда оно проходило, какъ это было теперь, когда онъ говорилъ съ своею дочерью, онъ казался красивымъ мужчиною, еще въ цвѣтѣ лѣтъ.

Дочь его, сидѣвшая возлѣ него, держала его подъ руку, положивъ на нее также свою другую руку. Она плотно прижалась къ нему, испуганная зрѣлищемъ и полная жалости къ заключеннику. Ея чело поразительно выражало ужасъ и состраданіе, которые видѣли только явную погибель обвиненнаго. Это было такъ замѣтно, такъ сильно и естественно обнаружено, что зрители, упиравшіе на нихъ глаза и не чувствовавшіе жалости къ нему, были тронуты ею, и со всѣхъ сторонъ послышался шопотъ: «кто такіе они?»

Разсыльный Джери, наблюдавшій также по-своему и сосавшій ржавчину съ своихъ пальцевъ, протянулъ свою шею, чтобы услышать, кто были такіе. Толпа вокругъ него съ поспѣшностью передавала вопросъ ближайшему сторожу, йотъ него гораздо-медленнѣе возвращался отвѣтъ; наконецъ онъ достигъ и Джери.

— Свидѣтели.

— Съ чьей стороны?

— Противной?

— Противной кому?

— Заключеннику.

Судья, котораго глаза до-сихъ-поръ блуждали въ неопредѣленномъ направленіи, сосредоточилъ ихъ, прислонился къ спинкѣ своего кресла и пристально смотрѣлъ на человѣка, чья жизнь была въ его рукахъ. Между-тѣмъ, генеральный прокуроръ всталъ и принялся вить веревку, точить топоръ и вколачивать гвозди въ эшафотъ.

III.
Обманутое ожиданіе.

Генеральный прокуроръ имѣлъ честь объявить присяжнымъ, что заключенникъ, при всей своей молодости, былъ опытенъ въ дѣлѣ измѣны, за которую онъ теперь долженъ поплатиться жизнью. Его сношенія съ врагами государства начались не сегодня, не со вчерашняго дня, ни даже третьяго-дня. Заключенникъ гораздо-долѣе этого находился въ постоянныхъ разъѣздахъ между Франціею и Англіею съ тайными порученіями, въ которыхъ онъ не могъ честнымъ образомъ дать отчета. Еслибъ измѣнѣ было суждено процвѣтать (чего, по-счастью, еще никогда, не случалось), то его вина и преступленіе навсегда остались бы сокрытыми. Провидѣніе, однакожь, вложило въ сердце одного человѣка безъ страха и упрека прослѣдить планы заключенника, и, пораженный ужасомъ, онъ раскрылъ ихъ министру внутреннихъ дѣлъ его величества и достопочтенному государственному совѣту. Этотъ патріотъ явится передъ ними. По своему положенію онъ занялъ теперь высокое мѣсто. Онъ былъ другомъ заключенника, но разъ, въ счастливую, хотя для него злую минуту, открывъ всю черноту замысловъ друга, онъ рѣшился принести въ жертву измѣнника, уже долѣе не драгоцѣннаго его сердцу, на священномъ алтарѣ любви къ отечеству. Еслибъ въ Британіи, какъ въ древней Греціи и Римѣ, воздвигались статуи благодѣтелямъ общества, то этому блистательному гражданину, конечно, поставили бы памятникъ. Но такъ-какъ статуй не воздвигается, то, вѣроятно, памятника ему не будетъ. Добродѣтель заразительна — замѣчено поэтами во многихъ мѣстахъ, которыя, онъ увѣренъ, теперь на языкѣ присяжныхъ (причемъ лица присяжныхъ обнаружили преступное сознаніе, что эти мѣста имъ были совершенно-неизвѣстны, особенно же эта великая добродѣтель, патріотизмъ или любовь къ отечеству). Такой высокой примѣръ этого непорочнаго, незапятнаннаго свидѣтеля со стороны правительства нашелъ подражателя въ лакеѣ заключенника и возбудилъ въ немъ священную рѣшимость осмотрѣть ящики и карманы своего барина и утаить его бумаги. Онъ (генеральный прокуроръ) ожидаетъ, что этотъ удивительный лакей подвергнется нареканію отъ многихъ; но, говоря вообще, онъ предпочитаетъ его своимъ братьямъ и сестрамъ, уважаетъ его болѣе, чѣмъ своего отца и мать, и вполнѣ надѣется, что присяжные раздѣляютъ его чувства. Показанія этихъ двухъ свидѣтелей, въ-соединеніи съ документами, ими найденными и которые будутъ представлены, докажутъ, что заключенникъ имѣлъ при себѣ списокъ войскъ его величества, описаніе ихъ расположенія и приготовленіи какъ на морѣ, такъ и на сушѣ, и не оставятъ ни малѣйшаго сомнѣнія, что онъ постоянно передавалъ такого рода свѣдѣнія враждебнымъ державамъ. Нельзя доказать, чтобъ эти бумаги были написаны рукою заключенника; по это все-равно; это еще лучше для преслѣдованія: это доказываетъ, какъ былъ хитеръ заключенникъ, принимая такія предосторожности. Факты, простирающіеся за пять лѣтъ, убѣждаютъ, что эти пагубныя порученія занимали заключенника за нѣсколько недѣль до перваго сраженія между англійскими войсками и американцами. По этимъ причинамъ присяжные, какъ истинные вѣрноподданные (что онъ очень-хорошо зналъ), какъ отвѣтственные присяжные (что они очень-хорошо сами знали), положительно должны найдти заключенника виновнымъ и покончитъ съ нимъ, все-равно, желаютъ ли они того, или нѣтъ. Могутъ ли они покойно положить свои головы на подушки, позволятъ ли они, чтобъ ихъ жены положили свои головы на подушки, позволятъ ли они, чтобъ дѣти ихъ положили свои головы на подушки? Короче, ни они, никто изъ близкихъ имъ и подумать не должна положить свои головы на подушки, пока не будетъ снята голова заключенника. Генеральный прокуроръ заключилъ требованіемъ этой головѣ во имя всего священнаго, что только пришло ему въ голову, и готовъ былъ принести самую торжественную клятву, что въ его глазахъ заключенникъ былъ уже мертвецомъ.

Когда генеральной прокуроръ кончилъ, въ судѣ поднялось жужжанье, какъ-будто густой рой синихъ мухъ окружилъ заключенника, предчувствуя, во что онъ долженъ былъ скоро обратиться. Жужжанье стихло, и незапятнанный патріотъ появился въ ложѣ свидѣтелей. Генеральной стряпчій, слѣдуя по пути, проложенному его, старшимъ, сталъ допрашивать патріота: то былъ джентльменъ, именемъ Джонъ Барсадъ. Исторія его чистаго сердца совершенно согласовалась съ описаніемъ, сдѣланнымъ генеральнымъ прокуроромъ; можетъ-было она даже слишкомъ согласовалась съ нимъ, и это была единственная ошибка. Облегчивъ отъ такой тяжести свое благородное сердце, онъ годовъ былъ скромно удалиться; но джентльменъ въ парикѣ, съ кипою бумагъ передъ собою, сидѣвшій недалеко отъ мистера Лори, Попросилъ позволеніе сдѣлать ему нѣсколько вопросовъ. Джентльменъ въ парикѣ, сидѣвшій противъ, продолжалъ смотрѣть на потолокъ.

Не былъ ли онъ когда-нибудь шпіономъ? Нѣтъ, онъ презиралъ такое низкое подозрѣніе. Чѣмъ онъ жилъ? Своимъ состояніемъ. Гдѣ было его состояніе? Онъ не могъ точно припомнить, гдѣ оно было. Въ чемъ заключалось оно? До этого не было никому никакого дѣла. Наслѣдовалъ онъ его? Да Отъ кого? Отъ дальнихъ родственниковъ. Очень-дальныхъ? Довольно-дальныхъ. Бывалъ когда-нибудь въ тюрьмѣ? Конечно, нѣтъ. Не бывалъ ли когда-нибудь въ долговой тюрьмѣ? Не видитъ, какое отношеніе это имѣетъ съ дѣломъ. Не бывалъ ли когда нибудь въ долговой тюрьмѣ? Отвѣчайте, не церемонясь, бывалъ? Да. Сколько разъ? Два или три раза. Не пять ли и не шесть ли разъ? Можетъ-быть. Какой родъ занятій? Джентльменъ. Бывалъ битъ? Можетъ-быть. Часто? Нѣтъ. Толкали въ шею съ лѣстницы? Положительно нѣтъ; разъ хватили въ-зашей на верху лѣстницы, и свалился внизъ по доброй волѣ. Былъ битъ по этому случаю за мошенничество, играя въ кости? Пьяный враль, который учинилъ побои, что-то толковалъ про это; но это была сущая неправда. Готовъ присягнуть, что это была неправда. Положительно. Не жилъ ли когда-нибудь игрою? Столько же, сколько и другіе джентльмены. Не занималъ ли когда-нибудь денегъ у заключенника? Да. Отдалъ ли долгъ? Нѣтъ. Не былъ ли онъ на самомъ дѣлѣ только слегка знакомъ съ заключенникомъ, не навязывался ли онъ ему въ почтовыхъ каретахъ, въ гостинницахъ, на пакетботахъ? Нѣтъ. Увѣренъ ли онъ, что онъ видѣлъ заключенника съ этими списками? Конечно. Не извѣстно ли ему чего-нибудь болѣе объ этихъ спискахъ? Нѣтъ. Не доставалъ ли онъ ихъ, напримѣръ, самъ? Нѣтъ. Не ожидаетъ ли онъ чего-нибудь получить черезъ этотъ доносъ? Нѣтъ. Не на постоянномъ ли онъ жалованьи правительства, которое употребляетъ его, чтобъ завлекать людей? О, нѣтъ. Или въ другомъ качествѣ? Нѣтъ. Присягнете въ этомъ? Тысячу разъ. Нѣтъ другихъ поводовъ къ доносу, кромѣ одного чистаго патріотизма? Никакихъ другихъ.

Добродѣтельный лакей Роджеръ Клай клялся и божился, не задумываясь, при допросѣ. Онъ поступилъ въ услуженіе къ заключеннику, но своему простосердечію и добродушію, четыре года назадъ. Онъ спросилъ заключенника на пакетботѣ изъ Кале, не нуженъ ли ему ловкій малый, и заключенникъ взялъ его къ себѣ. Онъ не просилъ заключенника взять ловкаго малаго изъ милости, никогда и не думалъ объ этомъ. Онъ сталъ подозрѣвать заключенника и слѣдить за нимъ вскорѣ послѣ-того. Укладывая платье во время дороги, онъ нѣсколько разъ видѣлъ подобные списки въ карманахъ заключенника. Онъ самъ не клалъ туда прежде. Онъ видѣлъ, заключенникъ показывалъ тѣ же самые списки французскимъ джентльменамъ въ Кале и подобные имъ списки французскимъ джентльменамъ въ Кале и Булони. Онъ любилъ свою родину, не могъ вынести этого и донесъ. Его никогда не подозрѣвали въ покражѣ серебрянаго чайника. Поносили, будто онъ укралъ горчишницу; но она оказалась только аплике. Онъ зналъ предшествовавшаго свидѣтеля семь или восемь лѣтъ. Это было не болѣе, какъ стеченіе обстоятельствъ. Онъ этого не считаетъ особенно-страннымъ стеченіемъ обстоятельствъ: большая часть подобныхъ случаевъ бываютъ странны. Онъ не считаетъ также страннымъ, что истинный патріотизмъ былъ и для него единственнымъ поводомъ. Онъ былъ истый британецъ, и, надѣялся, многіе были подобны ему.

Синія мухи снова зажужжали, и генеральный прокуроръ вызвалъ мистера Джарвиса Лори.

— Мистеръ Джарвисъ Лори, вы клеркъ въ тельеоновомъ банкѣ!

— Да.

— Въ одну пятницу вечеромъ, въ ноябрѣ тысячу-семьеотъ-семьдесягь-пятаго года не имѣли ли вы случая ѣхать но дѣламъ въ почтовой каретѣ изъ Лондона въ Дувръ?

— Я ѣздилъ.

— Были въ почтовой каретѣ другіе пассажиры?

— Два.

— Остановились ли они дорогою ночью?

— Они остановились.

— Мистеръ Лори, посмотрите на заключенника, не былъ ли онъ однимъ изъ двухъ пассажировъ?

— Я не возьму на себя сказать, что это былъ онъ.

— Не похожъ ли онъ на котораго-нибудь изъ этихъ двухъ пассажировъ?

— Оба были такъ закутаны, ночь была такъ темна, мы были такъ скрытны, что я даже не возьму на себя сказать и этого.

— Мистеръ Лори, взгляните опять на заключенника. Представьте его себѣ закутаннаго, какъ были оба пассажира, его ростъ, его сложеніе уничтожаютъ ли всякое вѣроятіе, что онъ былъ однимъ изъ нихъ?

— Нѣтъ.

— Присягнете ли вы, мистеръ Лори, что онъ не былъ однимъ изъ нихъ?!

— Нѣтъ.

— Такъ вы говорите, по-крайней-мѣрѣ, что онъ могъ быть однимъ изъ нихъ?

— Да. Развѣ, только я припоминаю, что оба они, подобно мнѣ, трусили разбойниковъ, а заключенникъ не имѣетъ трусливой наружности.

— Не случалось ли вамъ видѣть, какъ притворяются трусливымъ?

— Конечно, я видѣлъ это.

— Мистеръ Лори, взгляните еще разъ на заключенника. Можете ли вы положительно сказать, что вы его видѣли прежде?

— Я его видѣлъ.

— Когда?

— Нѣсколько дней спустя я возвращался изъ Франціи въ Кале. Заключенникъ прибылъ на пакетботѣ, въ которомъ я ѣхалъ обратно, и отправился со мною.

— Въ которомъ часу онъ явился на корабль?

— Вскорѣ за полночь.

— Въ глубокую ночь. Былъ ли онъ единственный пассажиръ, пріѣхавшій на корабль въ такой неурочной часъ?

— Случилось, что онъ былъ единственный.

— Все-равно, какъ бы ни случилось, мистеръ Лори! Былъ ли онъ единственный пассажиръ, прибывшій на корабль въ глубокую ночь?

— Онъ былъ единственный.

— Вы ѣхали одинъ, мистеръ Лори, или съ какимъ-нибудь спутникомъ?

— Съ двумя спутниками: джентльменомъ и леди. Они здѣсь.

— Они здѣсь. Разговаривали вы съ заключенникомъ?

— Почти нѣтъ. Погода была очень-дурная, переѣздъ — продолжителенъ и безпокоенъ, и я лежалъ въ каютѣ все время отъ берега до берега.

— Миссъ Манетъ!

Молодая леди, на которую прежде были обращены глаза всѣхъ и обратились теперь снова, встала около своего мѣста, гдѣ она до-сихъ-поръ сидѣла. Ея отецъ поднялся вмѣстѣ съ нею, продолжая держать ее подъ руку.

— Миссъ Манетъ, взгляните на заключенника.

Выйдти на очную ставку съ такою чувствительностью, съ такою молодостью и красотою было труднѣе для обвиненнаго, нежели встрѣтить лицомъ-къ-лицу цѣлую толпу. Стоя одинъ съ нею на краю могилы, онъ не могъ достаточно напрячь свои нервы, несмотря на всѣ любопытные взоры, чтобъ остаться совершенно-спокойнымъ. Нетерпѣливая правая рука его раскладывала траву, лежащую передъ нимъ, въ воображаемые цвѣтники; а усиліе умѣрить дыханіе приводило губы въ дрожаніе, и краска съ нихъ ринулась къ сердцу. Жужжанье большихъ мухъ раздалось снова.

— Миссъ Манетъ, видѣли ли вы прежде заключенника?

— Да, сэръ!

— Гдѣ?

— На пакетботѣ, сэръ, о которомъ сейчасъ упоминали, и по тому же случаю.

— Вы молодая леди, о которой сейчасъ говорили?

— О! къ величайшему несчастно, это я!

Жалобный тонъ ея слился съ менѣе-благозвучнымъ голосомъ судьи, который сказалъ довольно-рѣзко:

— Отвѣчайте на вопросы, предложенные вамъ, и не дѣлайте на нихъ никакихъ замѣчаній.

— Миссъ, разговаривали ли вы съ заключенникомъ въ этотъ переѣздъ черезъ каналъ?

— Да, сэръ.

— Припомните вашъ разговоръ.

Среди глубокой тишины она начала слабо:

— Когда джентльменъ прибылъ на корабль…

— Вы разумѣете заключенника? спросилъ судья, наморщивъ брови.

— Да, милордъ!

— Такъ и говорите: заключенникъ.

— Когда заключенникъ прибылъ на корабль, онъ замѣтилъ, что мой отецъ — тутъ она обратила съ любовью свои глаза на стоявшаго возлѣ нея отца — былъ очень утомленъ, здоровье его было очень-слабо. Мой отецъ дотого быль изнеможенъ, что я боялась лишить его воздуха и приготовила ему постель на палубѣ у спуска въ каюту; я осталась также на палубѣ возлѣ него, чтобъ ухаживать за нимъ. Въ ту ночь не было другихъ пассажировъ, кромѣ насъ четверыхъ. Заключенникъ былъ такъ добръ ко мнѣ и совѣтовалъ, какъ лучше защитить мнѣ моего отца отъ вѣтра и непогоды. Я не знала, какъ это сдѣлать, не понимая, съ какой стороны подуетъ вѣтеръ, когда мы выйдемъ изъ гавани. Онъ это устроилъ для меня. Онъ обнаружилъ столько участія, столько состраданія къ положенію моего отца, что, я увѣрена, онъ чувствовалъ это. Такъ начался нашъ разговоръ…

— Позвольте мнѣ прервать васъ на-минуту. Пріѣхалъ ли онъ одинъ на корабль?

— Нѣтъ.

— Кто былъ съ нимъ?

— Два французскіе джентльмена.

— Говорили ли они между собою?

— Они говорили между собою до послѣдней минуты, когда французскіе джентльмены должны были отчалить на берегъ въ своей лодкѣ.

— Передавали ли они другъ другу бумаги, похожія на эти списки?

— Какія-то бумаги они передавали между собою; но я не знаю, что это были за бумаги.

— Похожи ли были онѣ на эти по формѣ и величинѣ?

— Можетъ-быть; но, право, я не знаю, хотя они стояли и шептались почти возлѣ меня: они стояли у самаго спуска въ кабины, чтобъ воспользоваться свѣтомъ лампы, висѣвшей тутъ. Она горѣла очень-тускло; они говорили очень-тихо. Я не слышала, что они говорили, и видѣла только, какъ они смотрѣли на бумаги.

— Теперь передайте вашъ разговоръ съ заключеяникомъ, миссъ Манетъ!

— Заключенникъ былъ столь же откровененъ со мною, вѣроятно, вслѣдствіе моего безпомощнаго положенія, сколько онъ былъ добръ, внимателенъ и полезенъ моему отцу. Я надѣюсь — и она залилась слезами — что я не отплачу ему зломъ сегодня.

Жужжанье синихъ мухъ раздалось.

— Миссъ Манетъ, если заключенникъ не понимаетъ, что вы даете показаніе, которое ваша обязанность дать, которое вы должны дать и отъ котораго вы не можете уклониться, совершенно противъ вашего желанія, то онъ единственное лицо между всѣми присутствующими, находящееся въ этомъ состояніи невѣдѣнія. Извольте продолжать.

— Онъ мнѣ сказалъ, что онъ путешествовалъ по дѣлу очень-трудному и деликатному, которое могло запутать людей, и путешествовалъ поэтому подъ вымышленнымъ именемъ. Онъ говорилъ, что онъ ѣздилъ по этому дѣлу нѣсколько дней тому назадъ во Францію и что долгое время оно заставитъ его разъѣзжать взадъ и впередъ между фракціею и Англіею.

— Говорилъ ли онъ что-нибудь объ Америкѣ, миссъ Манетъ? Будьте обстоятельны.

— Онъ старался объяснить мнѣ, какъ началась эта распря, и говорилъ, что, сколько онъ могъ судить, со стороны Англіи это была неправая и пустая распря. Онъ прибавилъ шутя, что Джоржъ Вашингтонъ, можетъ-быть, пріобрѣтетъ себѣ столь же великое имя въ исторіи, какъ и Джоржъ-Третій. Но въ этихъ словахъ не было злобы: они были сказаны со смѣхомъ, для препровожденія времени.

Каждое рѣзко обозначенное выраженіе на лицѣ главнаго актера въ сценѣ, возбуждающей особенный интересъ, на котораго обращены глаза многихъ, безсознательно повторяется зрителями. Ея чело было болѣзненно-заботливо и напряженно, когда она передавала показанія и слѣдила въ промежуткахъ, пока судья записывалъ ихъ, какое впечатлѣніе производили они на адвокатовъ обѣихъ сторонъ. То же самое выраженіе повторялось на лицахъ зрителей, во всѣхъ частяхъ суда, какъ-будто головы большинства были зеркалами, отражавшими обликъ свидѣтеля, когда судья оставилъ наминуту свои замѣтки, чтобы встрѣтить яростнымъ окомъ эту неслыханную ересь о Джоржѣ Вашингтонѣ.

Генеральный прокуроръ замѣтилъ теперь милорду, что онъ находитъ необходимымъ, для большей предосторожности и для формы, вызвать отца молодой леди, доктора Макета. По его предложенію, онъ былъ вызванъ.

— Докторъ Манетъ, взгляните на заключенника: видѣли ли вы его когда-нибудь прежде?

— Разъ. Когда онъ пришелъ ко мнѣ на квартиру въ Лондонѣ, три или три съ половиною года тому назадъ.

— Можете ли вы признать его за вашего спутника на пакетботѣ или сообщить о его разговорѣ съ вашею дочерью?

— Я не могу этого, сэръ!

— Есть ли на то какая-нибудь особенная причина, почему вы этого не можете сдѣлать?

Онъ отвѣчалъ тихимъ голосомъ:

— Есть.

— Вы имѣли несчастіе подвергнуться продолжительному заключенію въ тюрьмѣ, безъ суда, даже безъ обвиненія въ вашемъ отечествѣ, докторъ Манетъ?

Онъ отвѣчалъ тономъ, который проникъ до глубины сердца каждаго:

— Очень-продолжительному заключенію.

— Были ли вы только-что освобождены въ это время, о которомъ мы говоримъ теперь?

— Мнѣ такъ они сказали.

— Не сохранили ли вы какого-нибудь воспоминанія объ этомъ случаѣ?

— Никакого. Въ памяти моей остается пробѣлъ съ того времени… я даже не могу сказать, съ какого времени… когда я сталъ заниматься въ моей неволѣ башмачнымъ мастерствомъ, съ того времени, когда я очнулся въ Лондонѣ съ моею милою дочерью. Я свыкся съ нею, когда милосердый Богъ возвратилъ мнѣ мои способности; но я даже не въ-состояніи разсказать, какъ я свыкся съ нею. Какъ совершилось это, я не сохранилъ ни малѣйшаго воспоминанія.

Генеральный прокуроръ сѣлъ; отецъ и дочь сѣли также.

Дѣло теперь представляло странное обстоятельство. Нужно было доказать, что заключенникъ ѣздилъ съ товарищемъ-заговорщикомъ, еще неоткрытымъ, въ дуврской почтовой каретѣ, въ пятницу, ночью, пять лѣтъ тому назадъ, и вышелъ изъ кареты въ эту же ночь, чтобы скрыть свой слѣдъ, на одной станціи, гдѣ онъ не остался, но откуда онъ отправился назадъ миль за двѣнадцать, въ гарнизонъ и адмиралтейство, собрать для себя свѣдѣнія. Призвали свидѣтеля, чтобы уличить его, что онъ былъ въ требуемое время въ столовой гостинницы въ городѣ, гдѣ находились гарнизонъ и адмиралтейство, выжидая другое лицо. Адвокатъ заключенника передопрашивалъ этого свидѣтеля, но не добился никакого результата, исключая только, что онъ никогда не видѣлъ заключенника въ другое время. Джентльменъ въ парикѣ, постоянно продолжавшій смотрѣть на потолокъ, написалъ теперь нѣсколько словъ на клочкѣ бумаги, свернулъ его въ трубочку и перебросилъ адвокату. Раскрывъ эту бумажку, при слѣдующей паузѣ, адвокатъ посмотрѣлъ съ большимъ вниманіемъ и любопытствомъ на заключенника.

— Вы говорите опять, что совершенно увѣрены, что это былъ заключенникъ?

Свидѣтель былъ совершенно увѣренъ.

— Не видали ли вы кого-нибудь, очень похожаго на заключенника?

— Не столь похожаго, сказалъ свидѣтель: — чтобы могъ ошибиться.

— Посмотрите хорошенько на этого джентльмена, моего ученаго собрата — указывая на того, кто перебросилъ ему бумажку — и потомъ поглядите хорошенько на заключенника: что вы скажете? Очень ли они похожи одинъ на другаго?

Хотя мой ученый собратъ былъ по виду порядочный разгильдяй и неряха, если не кутила, но они были достаточно похожи другъ на друга, чтобы поразить не только свидѣтеля, но и всѣхъ присутствующихъ, когда они были оба поставлены, такимъ-образомъ, въ сравненіе. Милорда попросили, чтобы онъ приказалъ моему ученому собрату снять парикъ, на что онъ довольно-неохотно согласился; но сходство обнаружилось еще рѣзче. Милордъ спросилъ мистера Страйвера (адвоката заключенника): не намѣренъ ли онъ уже теперь преслѣдовать мистера Картона (такъ звали моего ученаго собрата) за измѣну? По мистеръ Страйверъ отвѣчалъ милорду: нѣтъ; онъ только спроситъ у свидѣтеля: не можетъ ли повториться обстоятельство, разъ случившееся? былъ ли бы онъ также увѣренъ въ своихъ показаніяхъ, если бы онъ имѣлъ въ виду такой убѣдительный примѣръ своей опрометчивости? остается ли онъ при своей увѣренности, увидѣвъ его? и тому подобное. Естественнымъ заключеніемъ этого было, что свидѣтель былъ разбитъ въ-прахъ, какъ глиняный черепокъ, и показаніе его разлетѣлось вдребезги.

Мистеръ Крёнчеръ, между-тѣмъ, совершенно позавтраналъ ржавчиною съ своихъ пальцевъ, слѣдя за допросомъ свидѣтелей. Теперь ему предстояло посмотрѣть, какъ мистеръ Страйверъ прилаживалъ на присяжныхъ дѣло заключенника, какъ обтяжную пару платья, показывая имъ, что патріотъ Джонъ Барсадъ былъ наемный шпіонъ и измѣнникъ, безсовѣстный торгашъ кровью, самый страшный мошенникъ, который когда-либо существовалъ на землѣ, послѣ проклятаго Іуды, и, конечно, онъ имѣлъ видъ Іуды; что добродѣтельный лакей Клай былъ его другомъ и достойнымъ соучастникомъ, что эти выдумщики и клятвопреступники избрали заключенника своею жертвою, потому-что семейныя дѣла его во Франціи — онъ былъ французскаго происхожденія — заставляли его часто переѣзжать за каналъ. Какія это дѣла, онъ даже подъ опасностію жизни не можетъ открыть, изъ уваженія къ другимъ, которые близки и дороги ему. Показанія, вырванныя у молодой леди — они видѣли, съ какимъ страданіемъ она дѣлала ихъ — не доказываютъ ничего, обнаруживая только невинныя любезности, которыми обыкновенно обмѣниваются, при подобныхъ встрѣчахъ, молодой джентльменъ и молодая леди, за исключеніемъ одного замѣчанія о Джоржѣ Вашингтонѣ; но оно такъ безумно, такъ невозможно, что его нельзя иначе считать, какъ за чудовищную шутку. Что это обнаружило бы большую слабость въ правительствѣ, если бы оно встрѣтило неудачу, употребляя теперь вражду народную и опасенія, какъ средство пріобрѣсти себѣ популярность, и потому генеральный прокуроръ, по-возможности, преувеличилъ важность этого обвиненія, которое, однакожь, не основывалось ни на чемъ, кромѣ самыхъ низкихъ и безсовѣстныхъ показаній, такъ часто обезображивающихъ подобныя уголовныя дѣла и наполняющихъ государственные процессы въ этой странѣ. Но здѣсь милордъ остановилъ его (съ необыкновенно-сердитымъ лицомъ, какъ-будто это была неправда), сказавъ, что, пока онъ сидитъ на судейскомъ мѣстѣ, онъ не потерпитъ такихъ намековъ.

Мистеръ Страйверъ вызвалъ тогда нѣсколькихъ свидѣтелей, и мистеръ Крёнчеръ долженъ былъ теперь выслушать, какъ генеральный прокуроръ, выворотивъ наизнанку платье, такъ отлично прилаженное на присяжныхъ мистеромъ Страйверомъ, доказывалъ, что Барсадъ и Клай были теперь въ его мнѣніи во сто разъ выше, нежели онъ считалъ ихъ прежде, а заключенникъ во сто разъ хуже. Наконецъ вышелъ на арену милордъ и сталъ выворачивать платье на всевозможныя стороны, но положительно подкраивая его въ форму савана для заключенника.

И теперь присяжные принялись думать, и синія мухи зароились снова.

Мистеръ Картонъ, который такъ долго сидѣлъ, смотря на потолокъ, не перемѣнилъ ни своего мѣста, ни положенія даже среди этого волненія. Между-тѣмъ, какъ его ученый собратъ, мистеръ Страйверъ, перешептывался съ сосѣдями, собирая бумаги, лежавшія передъ нимъ, и посматривая повременамъ съ безпокойствомъ на присяжныхъ, между-тѣмъ, какъ даже самъ милордъ всталъ съ своего мѣста и расхаживалъ взадъ и впередъ по своей платформѣ, возбуждая нѣкоторыя подозрѣнія между присутствующими, что и онъ былъ въ лихорадочномъ состояніи, этотъ человѣкъ одинъ продолжалъ сидѣть, прислонившись спиною къ стулу, спустивъ наполовину свою разорванную мантію, надвинувъ кое-какъ растрепанный парикъ, который онъ снималъ передъ этимъ, засунувъ руки въ карманы и устремивъ, по-прежнему, глаза на потолокъ. Что-то отчаянное въ его наружности и обхожденіи не только придавало ему безпорядочный видъ, но уменьшало сильное сходство, которое онъ несомнѣнно имѣлъ съ заключенникомъ и которое еще увеличивала наминуту принятая имъ серьёзность, когда они были поставлены на очную ставку, въ такой степени, что многіе зрители, наблюдавшіе его теперь, говорили другъ другу, они никакъ не могли бы подумать, чтобы оба были такъ похожи между собою. Мистеръ Кренчеръ сдѣлалъ подобное замѣчаніе своему сосѣду и прибавилъ:

— Я держу полгинеи, что ему не достается много работы. Онъ и смотритъ такимъ.

Этотъ мистеръ Картонъ, однакожь, слѣдилъ за всѣми подробностями сцены пристальнѣе, нежели какъ казалось, и теперь, когда миссъ Манетъ поникла головою на грудь отца, онъ первый замѣтилъ это и сказалъ громко:

— Офицеръ! посмотрите за молодою леди. Помогите джентльмену вынести ее. Развѣ вы не видите, что она сейчасъ упадетъ?

Многіе стали сожалѣть о ней, когда ее вынесли; многіе принимали участіе въ ея отцѣ. Очевидно, ему было очень-горько припомнить время своего заключенія. Онъ обнаружилъ сильное внутреннее волненіе при допросѣ, и этотъ задумчивый видъ, такъ старившій его, обложилъ его съ-тѣхъ-поръ, какъ тяжелое облако. Когда онъ выходилъ, присяжные возвратились и. помедливъ минуту, объявили черезъ своего предсѣдателя:

Они не соглашались между собою и желали удалиться. Милордъ (можетъ-быть, вспомнивъ о Джоржѣ Вашингтонѣ) очень удивился, что они не соглашались, но далъ свое соизволеніе, что они могутъ удалиться подъ карауломъ, и вышелъ самъ. Судъ продолжался цѣлый день; зала была теперь освѣщена. Ожидали, что присяжные выйдутъ нескоро; зрители разбрелись понемногу, чтобы отдохнуть и подкрѣпиться, и заключенникъ удалился въ глубину дока и сѣлъ.

Мистеръ Лори, вошедшій за молодою леди и ея отцомъ, теперь появился и подозвалъ Джери, которому, при ослабѣвшемъ интересѣ публики, нетрудно было пробраться къ нему.

— Джери, если хотите чего-нибудь перекусить, можете, но будьте подъ-рукою. Вы, конечно, услышите, когда придутъ присяжные. Сейчасъ слѣдомъ за ними, не теряя ни минуты: вы должны отнести рѣшеніе въ банкъ. Вы самый проворный разсыльный, какого я только знаю, и, конечно, поспѣете къ Темпльской Заставѣ, гораздо-прежде меня.

Лобъ Джери былъ только-что впору его кулаку, и онъ приложилъ къ нему кулакъ, чтобы показать свою готовность и выразить свою благодарность за шиллингъ. Въ эту минуту подошелъ мистеръ Картонъ и тронулъ мистера Лори по рукѣ.

— Какова молодая леди?

— Она очень огорчена; но отецъ утѣшалъ ее, и она чувствуетъ себя теперь лучше.

— Я передамъ это заключеннику. Такому почтенному джентльмену, какъ вы, неприлично говорить съ нимъ въ публикѣ, вы это знаете.

Мистеръ Лори покраснѣлъ, какъ бы сознаваясь, что онъ думалъ объ этомъ, и мистеръ Картонъ отправился къ доку. Выходъ изъ суда былъ въ этомъ же направленіи, и Джери послѣдовалъ за нимъ, навостривъ уши, глаза и даже свои щетинистые волосы.

— Мистеръ Дарнэ!

Заключенникъ вышелъ сейчасъ же впередъ.

— Естественно, для васъ очень-интересно услышать о свидѣтелѣ — миссъ Манетъ. Она успокоилась. Вы видѣли самый сильный припадокъ ея волненія.

— Я очень сожалѣю, что я былъ его причиною. Можете ли вы ей сказать это отъ меня и передать мою глубокую признательность?

— Да, я могу. Я сдѣлаю это, если вы просите.

Обхожденіе мистера Картона было небрежно, почти до дерзости; онъ стоялъ вполовину отвернувшись отъ заключенника, облокотившись о перила.

— Я васъ прошу. Примите мою чувствительную благодарность.

— Чего вы ожидаете, мистеръ Дарнэ? сказалъ Картонъ, оставаясь въ прежнемъ положеніи.

— Всего худшаго.

— Это всего благоразумнѣе и правдоподобнѣе. Но, я полагаю, удаленіе присяжныхъ говоритъ въ вашу пользу.

Останавливать при выходѣ изъ суда не позволялось, и Джери болѣе ничего не могъ услышать. Онъ оставилъ этихъ двухъ людей, такъ похожихъ между собою по наружности и столь различныхъ въ обхожденіи, стоявшихъ рядомъ и вмѣстѣ отражавшихся въ зеркалѣ, висѣвшемъ надъ ними.

Полтора часа тяжело протянулись внизу въ корридорахъ, наполненныхъ ворами и мошенниками даже. При помощи бараньихъ пироговъ и эля, сиплый разсыльный, сидѣвшій на очень-безпокойной скамейкѣ, задремалъ послѣ своей трапезы; но громкій ропотъ и быстрое движеніе толпы, поднимавшейся теперь по лѣстницѣ, которая вела въ судъ, увлекли его за нею.

— Джери! Джери! звалъ его мистеръ Лори въ дверяхъ, когда онъ вошелъ.

— Здѣсь, сэръ! Сюда не пробьешься. Я здѣсь, сэръ!

Мистеръ Лори подалъ ему бумажку черезъ толпу.

— Скорѣй. Взяли вы ее?

— Да, сэръ!

На бумажкѣ было написано второпяхъ слово: оправданъ.

— Если бы вы отправили со мною посланіе «возвращенъ къ жизни», бормоталъ про-себя Джери, возвращаясь, то я понялъ бы теперь, въ чемъ дѣло.

Онъ не имѣлъ времени ни сказать, ни подумать ничего болѣе, пока онъ не очутился внѣ Ольдъ-Бэле. Толпа стремилась теперь внизъ съ такою силою, что почти сшибла его съ ногъ, и громкое жужжанье разлилось на улицѣ, какъ-будто синія мухи, обманутыя въ своемъ ожиданіи, разлетались отъискивать новую падаль.

IV.
Поздравленія.

Послѣдній остатокъ человѣчества, цѣлый день здѣсь парившагося, покидалъ темноосвѣщенные переходы суда, когда докторъ Манетъ, Люси Манетъ, его дочь, мистеръ Лори, стряпчій, защищавшій дѣло, и адвокатъ, мистеръ (Драйверъ, собрались около мистера Дарнэ, только-что освобожденнаго, и поздравляли его съ избавленіемъ отъ смерти.

Трудно было бы даже и при болѣе-яркомъ свѣтѣ признать въ докторѣ Манетѣ, въ его умномъ лицѣ, въ его благородной осанкѣ башмачника, работавшаго на чердакѣ, въ Парижѣ. Но, посмотрѣвъ на него дважды, взоры ваши невольно обращались на него снова, если даже печальный тонъ его важнаго голоса и разсѣянная задумчивость, повременамъ и, повидимому, безъ всякой причины его омрачавшая, избѣгали вашей наблюдательности. Только одна внѣшняя причина, именно напоминаніе о его продолжительныхъ страданіяхъ, всегда, какъ это было и при допросѣ, вызывало это состояніе изъ глубины его души; но оно также появлялось само-собою и наводило на него эту пасмурность, непонятную для тѣхъ, кому была неизвѣстна его печальная повѣсть, какъ если бы они видѣли тѣнь Бастиліи, отброшенную на него при лѣтнемъ солнцѣ этою тюрьмою, въ разстояніи трехсотъ миль.

Только дочь его умѣла прогонять эту мрачную задумчивость. Она была золотою нитью, соединявшею его съ прошедшимъ до его несчастій и настоящимъ, послѣдовавшимъ за его несчастіями, и звукъ ея голоса, свѣтъ ея лица, прикосновеніе ея руки почти всегда оказывали необыкновенно-благодѣтельное вліяніе. Нельзя сказать, чтобы это было всегда: она могла припомнить нѣкоторые случаи, гдѣ вліяніе ея не имѣло своего дѣйствія; но эти случаи были такъ рѣдки, такъ скоропреходящи, что она уже болѣе не вѣрила въ ихъ возвращеніе.

Мистеръ Дарнэ съ горячностью поцаловалъ ея руку и потомъ обратился къ мистеру Страйверу, котораго онъ также горячо благодарилъ. Мистеръ Страйверъ, человѣкъ лѣтъ тридцати съ небольшимъ, но съ виду годами двадцатью старѣе, толстый, крикливый, краснолицый, грубый, котораго никакъ нельзя было упрекнуть въ особенной деликатности, имѣлъ обыкновеніе проталкиваться (нравственно и физически) въ общества и разговоръ, ясно указывая, какъ онъ пробилъ себѣ своими плечами дорогу и въ самой жизни.

Онъ былъ еще въ парикѣ и мантіи и говорилъ, протискиваясь къ своему бывшему кліенту, вытѣсняя совершенно изъ группы невиннаго мистера Лори:

— Я очень радъ, что я вывелъ васъ съ честью, мистеръ Дарнэ! Это было подлое преслѣдованіе, подлое до грубости; но, тѣмъ-не-менѣе, оно могло имѣть успѣхъ по самому этому.

— Я вамъ остаюсь обязанъ за мою жизнь на всю жизнь, сказалъ его бывшій кліентъ, взявъ его за руку.

— Я приложилъ всѣ мои старанія въ вашемъ дѣлѣ, мистеръ Дарнэ, и, надѣюсь, мои старанія такъ же хороши, какъ и всякаго другаго человѣка.

Очевидно, кто-нибудь да долженъ былъ сказать: «гораздо-лучше», и мистеръ Лори это сказалъ, можетъ-быть несовсѣмъ-безпристрастно, но съ пристрастнымъ желаніемъ снова протиснуться въ кружокъ.

— Вы полагаете, сказалъ мистеръ Страйверъ: — пожалуй! вы присутствовали цѣлый день: вы должны знать. Вы тоже человѣкъ дѣловой.

— И какъ человѣкъ дѣловой, подхватилъ мистеръ Лори, котораго ученый адвокатъ теперь вдавилъ въ группу, — и какъ дѣловой человѣкъ, я умоляю доктора Манета прекратить это совѣщаніе и отправить насъ по домамъ. Миссъ Люси, кажется, не совсѣмъ здорова, мистеръ Дарнэ выдержалъ ужасный день, мы измучены.

— Говорите за себя, мистеръ Лори, сказалъ Страйверъ: — у меня впереди работа на цѣлую ночь. Говорите за себя.

— Я говорю за себя, отвѣчалъ мистеръ Лори: — и за мистера Дарнэ и за миссъ Люси: — миссъ Люси, какъ вы думаете, не могу ли я говорить за насъ за всѣхъ?

Онъ сдѣлалъ ей положительно этотъ вопросъ, сопровождая его взглядомъ на ея отца.

На его лицѣ какъ-будто застылъ необыкновенно-странный взглядъ, обращенный на Дарнэ: пристальный взглядъ, пасмурный и въ которомъ отражалось отвращеніе, недовѣріе, даже съ примѣсью страха. При такомъ странномъ выраженіи, его мысли блуждали.

— Отецъ, сказала Люси, нѣжно взявъ его за руку.

Онъ медленно отряхнулъ съ себя пасмурность и обратился къ ней.

— Не ѣхать ли намъ домой, отецъ?

Съ продолжительнымъ вздохомъ, онъ отвѣчалъ: «да.»

Друзья оправданнаго заключенника разошлись, предполагая, какъ и онъ самъ, что его не освободятъ въ этомъ вечеръ. Огни были почти всѣ погашены въ корридорахъ, желѣзныя двери захлопнулись съ дребезжаньемъ, и грустное мѣсто опустѣло до завтрашняго утра, когда его снова наполнитъ интересъ къ висѣлицѣ, позорному столбу и клейменью. Идя между отцомъ и мистеромъ Дарнэ, Люси Манетъ вышла на открытый воздухъ. Позвали наемную карету. Отецъ и дочь отправились въ ней.

Мистеръ Страйверъ оставилъ ихъ въ корридорахъ и зашагалъ, плечо впередъ, по обыкновенію, въ туалетную комнату. Другое лицо, которое до-сихъ-поръ не присоединялось къ группѣ, не обмѣнялось словомъ ни съ однимъ изъ нихъ, которое оставалось, прислонившись къ стѣнѣ, въ самомъ темномъ мѣстѣ, молча побрело за прочими и смотрѣло вдаль, пока карета не исчезла изъ виду. Онъ подошелъ теперь къ мистеру Лори и мистеру Дарнэ, которые стояли на мостовой.

— Такъ-то, мистеръ Лори! Люди дѣловые теперь могутъ говорить съ мистеромъ Дарнэ?

Никто не сдѣлалъ ни малѣйшаго замѣчанія объ участіи мистера Картона въ событіяхъ этого дня, никто не зналъ объ этомъ участіи. Онъ снялъ теперь мантію и имѣлъ видъ нисколько не лучше.

— Если бы вы знали, какая борьба происходитъ въ дѣловомъ умѣ, когда онъ находится между добрымъ порывомъ и соблюденіемъ дѣловыхъ приличій, васъ бы это очень потѣшило, мистеръ Дарнэ!

Мистеръ Лори покраснѣлъ и сказалъ съ жаромъ:

— Вы уже замѣчали это прежде, сэръ! Мы, дѣловые люда, которые служимъ фирмѣ, не располагаемъ собою. Мы должны думать о фирмѣ болѣе, нежели о себѣ.

— Я знаю, я знаю, отвѣчалъ мистеръ Картонъ, безпечно. — Не раздражайтесь, мистеръ Лори! Я не сомнѣваюсь, что вы не хуже другихъ… лучше, съ вашего позволенія.

— И право, сэръ, продолжалъ мистеръ Лори, не слушая его: — я не знаю, какое вамъ до этого дѣло. Я васъ гораздо-старше, и вы извините меня, что я говорю такъ. Я, право, не знаю, ваше ли это дѣло.

— Дѣло! помилуй васъ Богъ! у меня нѣтъ никакого дѣла, сказалъ мистеръ Картонъ.

— Очень жаль, что у васъ нѣтъ дѣла, сэръ!

— Я тоже это думаю, продолжалъ мистеръ Лори: — можетъ-бытъ, вы занимались бы имъ.

— Господь съ вами, нѣтъ! Я не сталъ бы заниматься, сказалъ мистеръ Картонъ.

— Какъ угодно, сэръ! закричалъ мистеръ Лори, совершенно разгоряченный его равнодушіемъ: — дѣло — вещь хорошая, вещь очень-почтенная. И, сэръ, если дѣло налагаетъ своего рода принужденіе, молчаніе, препятствіе, то мистеръ Дарнэ, какъ великодушный молодой человѣкъ, знаетъ, на сколько должно извинить это обстоятельство. Добрая ночь, мистеръ Дарнэ! Богъ благослови васъ, сэръ! Я надѣюсь, Онъ сохранитъ васъ сегодня для счастливой и успѣшной жизни… Эй, носилки! сюда!

Разсердившись, можетъ-быть, на себя столько же, сколько и на адвоката, мистеръ Лори бросился въ портшезъ, и его отнесли въ тельсоновъ банкъ. Картонъ, отъ котораго несло портвейномъ и, повидимому, несовершенно-трезвый, засмѣялся и обратился къ Дарнэ:

— Странный случай сводитъ меня съ вами. Странно должно быть для васъ стоять здѣсь на улицѣ одному съ вашимъ двойникомъ?

— Я едва вѣрю, отвѣчалъ Чарльзъ Дарнэ: — что я опятъ принадлежу къ этому міру.

— Неудивительно: вы такъ еще недавно стояли на половинѣ дороги на тотъ свѣтъ. Вы говорите слабо.

— Я начинаю думать, что я ослабѣлъ.

— Такъ за какимъ же чортомъ вы не обѣдаете? Я обѣдалъ, пока эти болваны разсуждали, къ какому міру вы должны принадлежать. Позвольте: я вамъ покажу ближайшую таверну, гдѣ можно хорошо отобѣдать.

Взявъ его подъ-руку, онъ повелъ его къ Людгетъ-Гилю къ Улицѣ Флитъ и закрытымъ проходомъ въ таверну. Имъ отвели особенную комнату, гдѣ Чарльзъ Дарнэ подкрѣплялъ теперь свои силы простымъ обѣдомъ и хорошимъ виномъ. Картонъ, между-тѣмъ, сидѣлъ противъ него, съ особою бутылкою портвейна передъ собою, полудерзкій въ обращеніи, какъ и прежде.

— Чувствуете ли вы теперь, что вы принадлежите еще къ этой земной шуткѣ, мистеръ Дарнэ?

— Я еще страшно сбиваюсь во времени и мѣстѣ; но я достаточно поправился, чтобы это чувствовать.

— Это должно быть огромное удовольствіе!

Онъ сказалъ это съ горечью и снова наполнилъ свой стаканъ, который былъ необыкновенныхъ размѣровъ.

— Что до меня, то мое самое большое желаніе — забыть, что я принадлежу къ ней. Въ ней нѣтъ ничего хорошаго для меня — за исключеніемъ этого вина — и я не гожусь для нея. Такъ мы не очень похожи между собою въ этомъ отношеніи. Право, я начинаю думать, что мы съ вами не похожи ни въ какомъ отношеніи.

До-сихъ-поръ еще подъ вліяніемъ волненій дня, принимая почти за сонъ свою встрѣчу съ этимъ грубымъ двойникомъ, Чарльзъ Дарнэ не зналъ, какъ отвѣчать, и наконецъ вовсе не отвѣчалъ.

— Ну, вы кончили вашъ обѣдъ, сказалъ теперь Картонъ: — что же вы не провозглашаете здоровья, мистеръ Дарнэ? что же вы не предлагаете вашего тоста?

— Чье здоровье? какой тостъ?

— Помилуйте, онъ у васъ на языкѣ; тамъ ему мѣсто; онъ долженъ-быть; клянусь, онъ тамъ.

— Такъ миссъ Манетъ!

— Такъ миссъ Манетъ!

Посмотрѣвъ прямо въ лицо своему собесѣднику, пока тотъ пилъ тостъ, Картонъ бросилъ стаканъ за плечо объ стѣну, о которую онъ разбился вдребезги, потомъ позвонилъ въ колокольчикъ и приказалъ подать другой.

— Такъ вотъ красавица, которую провожалъ до кареты въ-потемкахъ мистеръ Дарнэ! сказалъ онъ, наполняя новый стаканъ.

Слегка наморщенныя брови и лаконическое «да» были отвѣтомъ.

— Вотъ какая красавица пусть сожалѣетъ и плачетъ о насъ! Что за чувство это возбуждаетъ? Стоитъ ли рисковать своею жизнью, чтобъ сдѣлаться предметомъ такого участія и состраданія, мистеръ Дарнэ?

Опять Дарнэ не отвѣчалъ на слова.

— Она была чрезвычайно довольна вашимъ посланіемъ, когда я его передалъ ей. Не то, чтобъ она показала, что она была довольна, но я предполагаю это.

Намекъ во-время напомнилъ Дарнэ, что этотъ непріятный собесѣдникъ по доброй волѣ помогъ ему въ затруднительныхъ обстоятельствахъ сегодняшнаго дня. Онъ свелъ разговоръ на этотъ пунктъ и сталъ благодарить его.

— Я не нуждаюсь въ благодарности и не заслуживаю ея, былъ безпечный отвѣтъ. — Вопервыхъ, мнѣ ничего не стоило это сдѣлать, и, вовторыхъ, я не знаю, зачѣмъ я это сдѣлалъ. Мистеръ Дарнэ, позвольте мнѣ предложить вамъ одинъ вопросъ.

— Охотно: это — ничтожная расплата за вашу услугу.

— Думаете ли вы, что я особенно люблю васъ?

— Право, мистеръ Картонъ, отвѣчалъ Дарнэ: — я самъ еще не дѣлалъ себѣ этого вопроса.

— Спросите же себя теперь.

— Вы дѣйствовали какъ-будто любя меня; но я не думаю этого.

— Я не думаю этого, сказалъ Картонъ: — я начинаю имѣть хорошее мнѣніе о вашей понятливости.

— Какъ бы то ни было, продолжалъ Дарнэ, вставая, чтобъ позвонить въ колокольчикъ: — это не помѣшаетъ мнѣ спросить счетъ и разстаться намъ безъ особенной ненависти съ обѣихъ сторонъ.

— Нисколько! отвѣчалъ Картонъ.

Дарнэ позвонилъ.

— Вы спросили весь счетъ? сказалъ Картонъ и, получивъ утвердительный отвѣтъ, обратился къ слугѣ: — такъ принеси мнѣ, буфетчикъ, другую пинту того же самаго вина и приходи разбудить меня въ десять.

Счетъ былъ заплаченъ. Чарльзъ Дарнэ всталъ и пожелалъ ему доброй ночи. Не отвѣчая на привѣтствіе, Картонъ всталъ тоже и съ видомъ угрозы или пренебреженія сказалъ:

— Послѣднее слово, мистеръ Дарнэ, что вы думаете, я пьянъ?

— Я думаю, вы выпили, мистеръ Картонъ!

— Думаете? Вы знаете, я пилъ.

— Если вы требуете, чтобы я это сказалъ — я знаю.

— Такъ вы узнаете, отчего я, сэръ, отчаянный горемыка; я не думаю ни о комъ на свѣтѣ, да и обо мнѣ никто не думаетъ.

— Жаль очень. Вы могли бы съ большою пользою употребить ваши способности.

— Можетъ-быть, мистеръ Дарнэ; а можетъ-быть и нѣтъ. Не гордитесь, однакожь, слишкомъ вашею прежнею физіономіею. Вы еще не знаете, что можетъ случиться. Добрая ночь!

Оставшись одинъ, этотъ странный человѣкъ взялъ свѣчку, подошелъ къ зеркалу, висѣвшему на стѣнѣ, и сталъ тщательно разглядывать себя въ немъ.

— Любите ли вы особенно человѣка? бормоталъ онъ, глядя на свое отраженіе въ зеркалѣ: — съ-чего вы должны особенно любить человѣка, который похожъ на васъ? Въ немъ ничего нѣтъ такого, за что его любить. Вы знаете это. А пропади вы совсѣмъ! Какъ вы обезобразили себя! Хорошъ поводъ привязаться къ человѣку за то, что онъ показываетъ вамъ, какъ низко вы упали, какъ далеко вы оттого, чѣмъ могли быть! Обмѣняйтесь съ нимъ мѣстами: стали бы на васъ смотрѣть эти голубые глаза, какъ на него? стало бы это взволнованное лицо сожалѣть о васъ, какъ о немъ? Ну, говорите прямо! Вы ненавидите человѣка.

Онъ обратился къ своей бутылкѣ за утѣшеніемъ, опорожнилъ ее въ нѣсколько минутъ и заснулъ, опершись на руки. Волосы его въ безпорядкѣ падали на столъ, и длинный отёкъ свѣчи, завернувшійся кольцомъ, капалъ на него.

V.
Шакалъ.

То было время пьянства: большая часть людей пили тогда горькую. Нравы съ-тѣхъ-поръ улучшились въ такой степени, что скромное опредѣленіе количества вина и пунша, которое вливалъ въ себя одинъ человѣкъ впродолженіе ночи, сохраняя притомъ репутацію совершеннаго джентльмена, показалось бы теперь смѣшнымъ преувеличеніемъ. Ученое юридическое сословіе, конечно, не отставало отъ другихъ ученыхъ сословій къ вакхическимъ наклонностямъ, и мистеръ Страйверъ, пробивавшій себѣ дорогу на-проломъ къ обширной и выгодной практикѣ, не былъ позади своихъ собратій и по этой части, почти такъ же, какъ и по другимъ, болѣе-сухимъ частямъ на поприщѣ законовѣдѣнія.

Любимецъ Ольдъ-Бэля, руководитель на временныхъ провинціальныхъ засѣданіяхъ, мистеръ Страйверъ началъ очень-осторожно прорубать себѣ нижнія ступени лѣстницы, по которой ему предстояло подняться. Провинціальныя засѣданія и Ольдъ-Бэле призывали теперь своего любимца съ распростертыми объятіями, и вы могли ежедневно видѣть въ королевскомъ судѣ передъ лицомъ лорда главнаго судьи цвѣтущую физіономію мистера Страйвера, распускавшуюся среди цвѣтника париковъ, подобно огромному подсолнечнику, выпятившемуся впередъ къ солнцу изъ цѣлой гряды блистательныхъ собратій.

Адвокаты прежде замѣчали, что хотя Страйверъ былъ человѣкъ ловкій, несовсѣмъ-совѣстливый, всегда готовый и смѣлый, но ему недоставало способности извлекать сущность изъ массы показаній, которая составляетъ необходимое достоинство адвоката; однакожь, и въ этомъ онъ замѣчательно подвинулся. Чѣмъ болѣе доставалось ему дѣла, тѣмъ сильнѣе росла въ немъ способность находить концы, и хотя цѣлую ночь онъ кутилъ съ Сиднеемъ Картономъ, но къ утру всѣ пункты были у него какъ на ладони.

Сидней Картонъ, лѣнивѣйшій, наименѣе обѣщавшій изъ людей, былъ великимъ союзникомъ Страйвера. Что они выпивали вмѣстѣ, между веселымъ срокомъ (Hilary Term)^[4] и михайловскимъ, достаточно было, чтобъ потопить цѣлый корабль. Ни одно дѣло, какое только выпадало Страйверу, не обходилось безъ Картона. Онъ былъ всегда тутъ, запустивъ руки въ карманы и уставивъ глаза на потолокъ. Они вмѣстѣ отправлялись на провинціальныя засѣданія, продолжая даже тамъ свои обычныя оргіи поздно за ночь, и Картонъ со свѣтомъ уходилъ украдкою, шатаясь домой, какъ блудливый.котъ. Наконецъ стали толковать люди, заинтересованные въ дѣлѣ, что хотя Сидней Картонъ никогда не могъ сдѣлаться львомъ, но что онъ былъ удивительно-хорошій шакалъ и въ этомъ качествѣ оказывалъ огромныя услуги Страйверу.

— Десять часовъ, сэръ, сказалъ слуга таверны, которому онъ поручилъ себя разбудить: — десять часовъ, сэръ!

— Что такое?

— Десять часовъ, сэръ!

— Какъ? Десять часовъ вечера?

— Да, сэръ! Ваше благородіе приказали мнѣ разбудить васъ.

— Л, помню. Очень-хорошо, очень-хорошо.

Послѣ нѣсколькихъ неудачныхъ усиліи заснуть снова, противъ которыхъ слуга ловко вооружился, продолжая мѣшать огонь цѣлыя пять минутъ, онъ всталъ, надвинулъ шляпу и вышелъ вонъ. Онъ завернулъ въ Темпль и, освѣживъ себя прогулкою, вошелъ въ квартиру Страйвера.

Клеркъ Страйвера, никогда неприсутствовавшій при этихъ совѣщаніяхъ, ушелъ домой, и Страйверъ самъ открылъ дверь. Онъ былъ въ туфляхъ и широкомъ халатѣ, и шея его была обнажена для большаго удобства. Около глазъ у него были напряженныя очертанія, которыя вы встрѣтите у людей его класса, разгульно жившихъ, начиная съ портрета Джефри, и которыя вы откроете, несмотря на прикрасы искусства, во всѣхъ портретахъ, принадлежащихъ къ піющему времени.

— Вы немножко запоздали, моя память, сказалъ Страйверъ.

— Около моего обыкновеннаго времени; можетъ-быть, четвертью часа позже.

Они вошли въ грязную комнату, по стѣнамъ уставленную книгами и заваленную бумагами; огонь пылалъ въ каминѣ. Чайникъ кипѣлъ на подставкѣ, и посереди этого бумажнаго безпорядка красовался столъ, на которомъ стояли въ изобиліи вино, коньякъ, ромъ, сахаръ и лимоны.

— Я вижу, вы выпили свою обычную бутылку, Сидней!

— Двѣ сегодня. Я обѣдалъ съ нашимъ кліентомъ, или, вѣрнѣе, смотрѣлъ, какъ онъ обѣдалъ — это все равно!

— Это былъ мастерской ударъ, Сидней, которымъ вы разрушили его тождество. Какъ вы напали на него? Когда онъ пришелъ вамъ въ голову?

— Я подумалъ, онъ очень красивый-малый; я подумалъ, я могъ бы быть такимъ же, и будь у меня счастіе…

Страйверъ хохоталъ дотого, что у него животъ затрясся.

— Вы съ вашимъ счастьемъ, Сидней? Принимайтесь ка за работу, за работу.

Мрачно-довольный шакалъ распустилъ свое платье, вошелъ въ сосѣднюю комнату и возвратился съ рукомойникомъ холодной воды, тазомъ я полотенцами. Намочивъ полотенца въ водѣ и выжавъ ихъ, онъ обложилъ ими голову, такъ-что на него гадко было смотрѣть, сѣлъ за столъ и сказалъ:

— Теперь я готовъ!

— Сегодня немного-странна моя намять, сказалъ Страйверъ весело, смотря между своими бумагами.

— Сколько?

— Только два дѣла.

— Дайте мнѣ потруднѣе сначала.

— Вотъ оно, Сидней! Ну, накаливай!

Левъ теперь развалился на софѣ, возлѣ питейнаго стола; между-тѣмъ, шакалъ сидѣлъ за своимъ собственнымъ столомъ, заваленнымъ бумагами по другую сторону, имѣя, такимъ-образомъ, у себя подъ-рукою бутылки и стаканы. Оба часто обращались къ питейному столу, нисколько не удерживая себя, но каждый своимъ манеромъ: левъ пилъ большею частью лежа, подпершись руками въ бока, смотря на огонь или повременамъ пробѣгая какой-нибудь ничтожный документъ. Шакалъ, съ насупленными бровями и напряженнымъ лицомъ, былъ такъ углубленъ въ свое занятіе, что глаза его даже не слѣдовали за движеніемъ руки, когда онъ протягивалъ ее за стаканомъ, и часто ощупью отыскивалъ свой ротъ. Два или три раза дѣло становилось дотого запутаннымъ, что шакалъ былъ принужденъ встать и снова намочить свои полотенца. Онъ возвращался отъ рукомойника въ такомъ эксцентрическомъ головномъ уборѣ, котораго невозможно описать и который дѣлала еще уморительнѣе заботливая важность его вида.

Наконецъ шакалъ приготовилъ кушанье для льва и сталъ теперь ему предлагать его. Левъ ѣлъ осторожно, дѣлая тщательный выборъ и свои замѣчанія; шакалъ помогалъ ему. Когда блюдо было отправлено, левъ снова подперъ руками бока и легъ размышлять. Шакалъ подкрѣпился стаканомъ и свѣжимъ приложеніемъ полотенецъ къ головѣ и принялся за составленіе втораго блюда; оно было точно такимъ же образомъ предложено льву и отправлено, когда часы пробили три.

— Теперь мы покончили, Сидней! наполняй свой стаканъ пунша, сказалъ мистеръ Страйверъ.

Шакалъ снялъ полотенца съ головы, которая была вся въ испаринѣ, отряхнулся, зѣвнулъ и исполнилъ желаніе.

— Вы были чрезвычайно-основательны, Сидней, сегодня при допросѣ свидѣтелей правительства. Каждый вопросъ выводилъ ихъ наружу.

— Развѣ я не всегда основателенъ?

— Я не отвергаю этого. Что это взъерошило расположеніе вашего духа? Облейте его пуншемъ, и оно пригладится.

Съ недовольнымъ ворчаніемъ шакалъ снова исполнилъ его желаніе.

— Старый другъ Сидней Картонъ, питомецъ старой Шрюсберійской Школы, сказалъ Страйверъ, кивая ему головою и сравнивая его прошедшее и настоящее: — старыя качели, Сидней, то наверху, то внизу, на — минуту полный надеждъ и черезъ минуту — совершенное отчаяніе!

— Ахъ! отвѣчалъ другой: — тотъ же Сидней, съ тѣмъ же счастіемъ. Даже и тогда я дѣлалъ сочиненія для другихъ товарищей и рѣдко для себя.

— А почему?

— Богъ знаетъ. Такова уже была моя доля, я полагаю.

Онъ сидѣлъ, засунувъ руки въ карманы, протянувъ ноги и смотря на огонь.

— Картонъ! сказалъ его другъ, оглядывая его недовольнымъ видомъ, какъ-будто каминъ былъ горномъ, въ которомъ ковалось напряженное стараніе, и какъ-будто лучшая услуга, какую онъ могъ оказать старому Сиднею Картону, питомцу старой Шрюсберійской Школы — это втолкнуть его туда. Ваша доля вѣчно хромала. Вы никогда не вызываете полной энергіи. Посмотрите на меня.

— Вы-то ужь не читайте морали! отвѣчалъ Сидней съ непринужденнымъ и болѣе-веселымъ смѣхомъ.

— Какъ я успѣлъ сдѣлать, что я сдѣлалъ? сказалъ Страйверъ: — какъ успѣваю я дѣлать, что я дѣлаю?

— Отчасти платя мнѣ за помощь, я полагаю. Но убѣждать вамъ меня — только потерянное время. Вы всегда успѣваете дѣлать, что вамъ нужно. Вы были всегда въ передовомъ ряду; я былъ всегда назади.

— Я долженъ былъ попасть въ первый рядъ. Родился я въ немъ, что ли?

— Я не присутствовалъ при церемоніи; но, я полагаю, вы родились въ немъ, сказалъ Картонъ.

И онъ опять засмѣялся, и они оба захохотали.

— До Шрюсбери, въ Шрюсбери и по выходѣ изъ Шрюсбери, продолжалъ Картонъ: — вы попали въ вашъ рядъ, я попалъ въ мой. Даже когда мы были товарищами въ Картье-Латенъ (Quartier — Latin), чтобъ набраться французскаго языка, французскаго судопроизводства и другой французской дряни, которыя не принесли намъ большой пользы, вы были всегда гдѣ-нибудь, а я всегда былъ — нигдѣ.

— А чья это была вина?

— Душою отвѣчаю, я невполнѣ увѣренъ, что вина была не ваша. Вы вѣчно гнали, тѣснились, пробивались, лѣзли на проломъ, до такой степени, что мнѣ оставалось только покоиться и ржавѣть. Грустно, однакожь, говорить о своемъ прошедшемъ, когда наступаетъ разсвѣтъ. Выведите меня на другую дорогу, прежде, нежели я уйду.

— Хорошо же! Отвѣчайте моему тосту — красавица свидѣтель, сказалъ Страйверъ, подымая свой стаканъ: — что теперь вы на пріятной дорогѣ?

Повидимому, нѣтъ, потому-что онъ сдѣлался еще мрачнѣе.

— Красавица-свидѣтель, бормоталъ онъ, смотря въ стаканъ: — я перебралъ довольно свидѣтелей сегодня. Кто ваша красавица-свидѣтель?

— Красавица дочь доктора, миссъ Манетъ.

— Она красавица!

— Развѣ нѣтъ?

— Нѣтъ.

— Помилуй, живой человѣкъ, она была предметомъ удивленія цѣлаго суда.

— Пропадай удивленіе цѣлаго суда! Кто сдѣлалъ Ольдъ-Бэле цѣнителемъ красоты? Она — золотоволосая кукла!

— Знаете ли, Сидней, сказалъ мистеръ Страйверъ, смотря на него пристальными глазами и медленно проводя рукою но своему цвѣтущему лицу: — знаете ли, я скорѣе полагалъ тогда, что вы сочувствовали этой золотоволосой куклѣ, что вы слишкомъ-скоро замѣтили, что случилось въ этою золотоволосою куклою?

— Скоро замѣтилъ, что случилось! когда дѣвушка, будь она кукла или не кукла, падаетъ въ обморокъ въ двухъ шагахъ отъ человѣка, кажется, онъ можетъ замѣтить это и безъ зрительной трубы. Отвѣчаю вамъ на тостъ, но красоты не признаю. И теперь полно пить: пора спать.

Когда хозяинъ проводилъ его на лѣстницу со свѣчею, разсвѣтъ холодно проглядывалъ черезъ угрюмыя окошки. Когда онъ вышелъ изъ дому, погода была холодная и тоскливая, тучи заволокли пасмурное небо, рѣка была темна, а вся сцена была похожа на безжизненную пустыню. Утренній вихорь подымалъ облака пыли, какъ первые предвѣстники отдаленнаго песчанаго урагана, уже начинавшіе засыпать городъ.

Съ способностями, даромъ погибавшими, окруженный теперь пустыней, этотъ человѣкъ остановился на половинѣ своей дороги на одинокой террасѣ, и посреди степи, лежавшей передъ нимъ, ему представился на-минуту призракъ благороднаго честолюбія, самоотверженія, упорнаго труда. Въ этомъ роскошномъ зданіи его воображенія были воздушныя галлереи, откуда любовь и красота смотрѣли на него, сады, въ которыхъ висѣли спѣлые плоды жизни, и ключъ надежды пѣнился въ его глазахъ. Минута прошла, и все исчезло. Поднявшись въ верхній этажъ громады домовъ, онъ бросился, не раздѣваясь, на неприготовленную постель, и его подушка намокла въ напрасно пролитыхъ слезахъ.

Печально, печально взошло солнце и освѣтило грустное зрѣлище — человѣка впечатлительнаго, полнаго чувствъ и совершенно-неспособнаго дать имъ направленіе, неспособнаго быть себѣ помощникомъ, создать свое счастіе, чувствовавшаго свое собственное разрушеніе и добровольно ему предавшагося.

VI.
Сотни народа.

Спокойная квартира доктора Манета находилась въ спокойномъ уголку недалеко отъ Сого-Сквера. Въ полдень, въ одно прекрасное воскресенье, четыре мѣсяца спустя послѣ уголовнаго суда за измѣну, который они успѣли уже какъ волны унести изъ памяти людской въ море вѣчности, мистеръ Джарвисъ Лори шелъ по солнечнымъ улицамъ Кларкенвеля, гдѣ онъ жилъ, обѣдать съ докторомъ. Послѣ многихъ припадковъ дѣятельности, мистеръ Лори сдѣлался другомъ доктора, и Спокойная квартирка его была солнечною стороною его жизни.

Въ это прекрасное воскресенье мистеръ Лори шелъ въ Сого довольно-рано, по тремъ для него обыкновеннымъ причинамъ. Вопервыхъ, потому, что въ прекрасныя воскресенья онъ обыкновенно гулялъ передъ обѣдомъ съ докторомъ и Люси; вовторыхъ, потому, что при худой погодѣ въ воскресенья онъ привыкъ быть съ ними, какъ другъ семейства, разговаривать, читать, смотрѣть изъ окошка и вообще проводить день въ свое удовольствіе; втретьихъ, потому, что ему хотѣлось разрѣшить свои собственныя сомнѣнія, и онъ зналъ, судя по домашнему быту доктора, что это было лучшее время, чтобы разрѣшить ихъ.

Уголка болѣе-страннаго, гдѣ жилъ докторъ, невозможно было бы найдти въ цѣломъ Лондонѣ. Прохода черезъ него не было, и окошки квартиры доктора открывались на пріятную улицу, которая нравилась своимъ уединеніемъ. Въ то время было еще очень — немного строеній на сѣверъ оксфордской дороги; лѣсныя деревья были во всей красѣ; дикіе цвѣты росли, и боярышникъ цвѣлъ въ теперь исчезнувшихъ поляхъ. Струи деревенскаго воздуха, слѣдственно, свободно двигались въ Сого, не маялись въ приходѣ, какъ заблудшіе нищіе безъ притона, и на многихъ южныхъ стѣнахъ даже поспѣвали персики въ свое время.

Солнечный свѣтъ блистательно проникалъ въ уголокъ, въ раннюю пору дня; но, когда на улицахъ становилось жарко, уголокъ былъ въ тѣни, но не въ такой отдаленной тѣни, чтобы вы не могли видѣть на улицѣ всей яркости солнечнаго блеска. Это было прохладное мѣсто, спокойное, но веселое, чудное мѣсто для эхо, чудное убѣжище отъ шумныхъ улицъ.

Здѣсь, у такой пристани, должна бы остановиться спокойная барка, и она причалила къ ней. Докторъ занималъ два этажа большаго, но такого дома, гдѣ люди занимались днемъ различными ремеслами, хотя мало слышно было о нихъ; ночью же они совершенно покидали домъ. Въ строеніи назади, куда проходили черезъ дворъ, гдѣ клёнъ шумѣлъ своими зелеными листьями, дѣлали будто-бы органы, чеканили серебро и выбивалъ золото какой-то гигантъ, котораго золотая рука высовывалась изъ стѣны прихожей и который, повидимому, превратившись самъ въ драгоцѣнный металлъ, грозилъ подобнымъ же превращеніемъ всѣмъ посѣтителямъ. Объ этихъ ремеслахъ, объ одинокомъ жильцѣ, который, говорили, жилъ наверху, о неизвѣстномъ бассонномъ мастерѣ, имѣвшемъ, какъ утверждали, контору внизу, немного было слышно и еще менѣе было видно ихъ. Иногда проходилъ черезъ прихожую заблудшій работникъ; иногда заглядывалъ сюда чужой человѣкъ; иногда вы слышали черезъ дворъ отдаленное дребезжанье или удары золотаго гиганта. То были, однакожь, одни исключенія, доказывавшія правило, что воробьи, на клёнѣ позади дома, и эхо, въ уголку впереди его, распоряжались по-своему съ утра воскресенья до субботней ночи.

Докторъ Макетъ принималъ здѣсь паціентовъ, привлеченныхъ его старою репутаціею, теперь возобновленною ходившими слухами о его исторіи. Его ученыя свѣдѣнія, его наблюдательность и искусство въ производствѣ опытовъ, кромѣ-того, сдѣлали его необходимымъ человѣкомъ, и онъ заработывалъ, сколько ему было нужно.

Все это было на умѣ, въ памяти и въ глазахъ мистера Джарвиса Лори, когда онъ позвонилъ въ колокольчикъ у двери спокойнаго дома въ углу, въ это прекрасное воскресенье, послѣ полудня.

— Докторъ Манетъ дома?

— Его ожидаютъ.

— Миссъ Люси дома?

— Ее ожидаютъ.

— Миссъ Проссъ дома?

— Кажется, дома; но служанка съ точностью не можетъ угадать намѣреній миссъ Проссъ, желаетъ ли она допустить, или отвергнуть этотъ фактъ.

— Я самъ здѣсь дома, сказалъ мистеръ Лори: — и отправлюсь наверхъ.

Хотя для дочери доктора ея отечество было совершенно-неизвѣстно, но въ ней, казалось, было врожденнымъ искусство сдѣлать многое изъ небольшихъ средствъ — искусство, составляющее одно изъ самыхъ полезныхъ и пріятныхъ качествъ французскаго характера. Мёбель была проста; по она была убрана множествомъ маленькихъ украшеній, неимѣвшихъ въ себѣ никакой цѣны, кромѣ вкуса и воображенія, и дѣлала самый пріятный эффектъ. Размѣщеніе всѣхъ предметовъ въ комнатѣ, начиная отъ самыхъ крупныхъ и оканчивая мелочами, расположеніе цвѣтовъ, изящное разнообразіе и контрастъ, до которыхъ обыкновенно достигаютъ вниманіемъ къ мелочамъ нѣжныя руки, свѣтлые глаза и здравый смыслъ, были такъ пріятны, такъ ясно обнаруживали мастера дѣла, что даже самые стулья и столы, казалось, спрашивали мистера Лори, оглядывавшаго вокругъ себя, съ особеннымъ выраженіемъ, теперь ему очень-хорошо извѣстнымъ, нравятся ли они ему.

Въ этомъ этажѣ были три комнаты; двери, которыми онѣ сообщались, были открыты, чтобы воздухъ проходилъ свободно въ нихъ. Мистеръ Лори, наблюдая съ улыбкою все, что открывалъ вокругъ себя, переходилъ изъ одной комнаты въ другую. Первая была самая парадная комната, и въ этой находились птицы Люси, ея цвѣты, книги, письменный ящикъ, рабочій столъ и ящикъ съ красками; вторая была пріемная комната доктора, служившая вмѣстѣ столовою; третья, испещренная безпокойною тѣнью клёна, находившагося на дворѣ, была спальнею доктора, и здѣсь въ углу стояли скамья башмачника и подносъ съ инструментами, теперь бывшіе безъ употребленія, какъ нѣкогда стояли они въ пятомъ этажѣ печальнаго дома, съ виннымъ погребомъ, въ Предмѣстьи Святаго Антонія въ Парижѣ.

— Я удивляюсь, сказалъ мистеръ Лори, остановивъ на нихъ свой взглядъ: — что онъ сохраняетъ при себѣ это вѣчное напоминаніе своихъ страданій.

— Чему тутъ удивляться? былъ отрывистый вопросъ, заставившій его вздрогнуть.

Его предложила мисъ Проссъ, дикая красная женщина съ сильною рукою, съ которою онъ въ первый разъ познакомился въ Дуврѣ, въ отели Ройяль-Джоржъ и съ-тѣхъ-поръ сошелся ближе.

— Я думалъ, началъ мистеръ Лори.

— Вы думали! сказала миссъ Проссъ.

И мистеръ Лори остановился.

— Какъ ваше здоровье? спросила эта леди отрывисто, съ желаніемъ, однакожъ, показать, что она не чувствовала противъ него ни малѣйшей злобы.

— Мое здоровье довольно-хорошо. Благодарю васъ, отвѣчалъ мистеръ Лори съ кротостью: — какъ вы?

— Да нечѣмъ похвастаться, сказала миссъ Проссъ.

— Въ-самомъ-дѣлѣ?

— Ахъ! въ-самомъ-дѣлѣ! сказала миссъ Проссъ: — меня все крушитъ моя божья коровка.

— Въ-самомъ-дѣлѣ?

— Да скажите, ради Бога, хоть что-нибудь кромѣ «въ-самомъ-дѣлѣ». Вы меня до смерти замучите, сказала миссъ Проссъ, которая отличалась (сложеніе ея исключая) сжатостью.

— Такъ, право? сказалъ мистеръ Лори въ видѣ улучшенія.

— И «право» не совсѣмъ-хорошо отвѣчала миссъ Проссъ: — но все-таки лучше. Да, я очень сокрушаюсь.

— Могу ли я спросить причину?

— Я не хочу, чтобы люди, нестоющіе моей божьей коровки, дюжинами приходили сюда ухаживать за нею, сказала миссъ Проссъ.

— Развѣ дюжинами ходятъ сюда за этимъ?

— Сотнями! сказала миссъ Проссъ.

Это было отличительною чертою этой леди (какъ и многихъ другихъ людей прежде и послѣ нея), когда спрашивали уже подтвержденія ея первыхъ словъ, она всегда преувеличивала.

— Ай! ай! ай!? сказалъ мистеръ Лори, какъ самое безопасное замѣчаніе, какое могло прійдти ему въ голову.

— Я жила съ моею голубушкою или голубушка жила со мною и платила мнѣ за это. Конечно, она бы этого не должна дѣлать, вы можете поручиться въ томъ — имѣй я возможность содержать себя и ея за ничто съ десятилѣтняго возраста. И, право, тяжко, сказала миссъ Проссъ.

Не видя съ точностью, что было очень-тяжко, мистеръ Лори покачалъ своею головою, пользуясь этимъ важнымъ элементомъ своего «я», какъ волшебнымъ плащомъ, который всему приходится въ пору.

— Всякіе люди, которые ноготка не стоятъ моей красавицы, вѣчно попадаются подъ-руку, сказала миссъ Проссъ. — Когда вы это начали…

— Я началъ это, миссъ Проссъ?

— Развѣ не вы? Кто возвратилъ ея отца къ жизни?

— О! если это было начало! сказалъ мистеръ Лори.

— Это не былъ конецъ, я полагаю? Такъ я говорила, когда вы начали это, было довольно-тяжко; я худаго ничего не вижу въ докторѣ. Можетъ, развѣ только, что онъ не стоитъ такой дочери; да это не упрекъ ему: и ожидать нельзя, чтобъ кто-нибудь стоилъ ея при какихъ бы то ни было обстоятельствахъ. Но, право, вдвое и втрое тяжеле, что кромѣ него (ему-то я готова простить) встрѣтились здѣсь толпы народа, которыя наровятъ отнять у меня любовь моей божьей коровки.

Мистеръ Лори зналъ, что миссъ Проссъ была необыкновенно ревнива; но онъ зналъ также, что, подъ личиною своей странности, она была одно изъ тѣхъ несебялюбивыхъ созданій, встрѣчаемыхъ только между женщинами, готовыхъ изъ одной любви и удивленія закабалить себя въ рабство молодости, для нихъ давно-прошедшей, красотѣ, которой онѣ никогда не имѣли, образованности, которой онѣ не получили, блистательнымъ надеждамъ, никогда неосвѣщавшимъ ихъ темной жизни. Онъ зналъ довольно свѣтъ, чтобъ видѣть, что преданность сердца въ немъ выше всего, и онъ имѣлъ такое высокое уваженіе къ этой преданности, незамѣняемой никакими продажными разсчетами, что, размѣщая по достоинствамъ въ своемъ умѣ — мы всѣ дѣлаемъ болѣе или менѣе подобныя размѣщенія — онъ ставилъ миссъ Проссъ гораздо-ближе къ земнымъ ангеламъ, нежели многихъ леди, несравненно-лучше разукрашенныхъ природою и искусствомъ и которыя имѣли балансы въ тельсоновскомъ банкѣ.

— Не было и не будетъ другаго человѣка, достойнаго божьей коровки, кромѣ одного, сказала миссъ Проссъ: — это моего брата Соломона, не дай только онъ промаха въ жизни.

Здѣсь опять то же: мистеръ Лори зналъ достаточно собственную исторію миссъ Проссъ, чтобъ убѣдиться, что ея братъ Соломонъ былъ мошенникъ безъ сердца, который обобралъ ее совершенно, чтобъ начать спекулировать, и потомъ бросилъ ее въ нищетѣ, безъ малѣйшаго угрызенія совѣсти. Непоколебимая вѣра миссъ Проссъ въ Соломона (принимая въ разсчетъ его промахъ) была важною матеріею въ глазахъ мистера Лори и придавала еще большій вѣсъ его хорошему мнѣнію о дѣвушкѣ.

— Такъ-какъ мы теперь съ вами одни и мы оба люди дѣловые, сказалъ онъ, когда они возвратились въ гостиную и сѣли въ ней совершенными друзьями: — позвольте мнѣ спросить васъ, что, докторъ, говоря съ Люси, не поминаетъ ли про свое башмачное мастерство?

— Никогда.

— И все-таки держитъ эту скамейку и инструменты возлѣ себя?

— А! отвѣчала миссъ Проссъ, покачивая головою. — Да самъ-то онъ себѣ припоминаетъ.

— Вы убѣждены, что онъ много объ этомъ думаетъ?

— Я убѣждена, сказала миссъ Проссъ.

— Вы воображаете… началъ мистеръ Лори; но миссъ Проссъ его разомъ оборвала.

— Никогда не воображаю ничего. У меня вовсе нѣтъ воображенія.

— Благодарю за поправку. Вы предполагаете иногда… иногда вы рѣшаетесь предполагать?

— Да, иногда, сказала миссъ Проссъ.

— Вы предполагаете, продолжалъ мистеръ Лори, съ улыбкой въ своихъ блестящихъ глазахъ, смотрѣвшихъ на нее съ любовью: — что докторъ Манетъ имѣетъ свои собственныя соображенія, сохранившіяся впродолженіе столькихъ лѣтъ, о причинѣ его преслѣдованія и даже, можетъ-быть, объ имени своего гонителя?

— Я не предполагаю ничего подобнаго; только-что божья коровка говоритъ мнѣ.

— И это?

— Она думаетъ, что она имѣетъ ихъ.

— Теперь не сердитесь, что я дѣлаю вамъ всѣ эти вопросы. Я тупой дѣловой человѣкъ, а вы дѣловая женщина.

— Тупая? спросила миссъ Проссъ со смиреніемъ.

Досадуя на свой скромный эпитетъ, мистеръ Лори продолжалъ:

— Нѣтъ, нѣтъ, конечно, нѣтъ; но возвратимся къ дѣлу. Не странно ли это, что докторъ Манетъ, безспорно, невинный въ преступленіи, какъ мы всѣ убѣждены, никогда не касается этого вопроса? Я не говорю уже: со мною, хотя наши дѣловыя отношенія начались такъ давно, и мы теперь друзья; но съ своей прекрасной дочерью, къ которой онъ такъ привязанъ и которая такъ привязана къ нему. Повѣрьте мнѣ, миссъ Проссъ, я приближаюсь къ этому предмету не изъ одного любопытства, но изъ живаго участія.

— Хорошо! По моему крайнему разумѣнію — а оно плоховато, скажете вы мнѣ, сказала миссъ Проссъ, размягченная его извинительнымъ тономъ: — онъ боится тронуть этотъ предметъ.

— Боится?

— Я думаю, очень-понятно, почему. Это — страшное воспоминаніе. Кромѣ-того, онъ совершенно потерялся въ немъ. Не зная, ни какъ лишился онъ своего сознанія, ни также, какъ онъ пріобрѣлъ его, онъ боится снова потеряться. Одно это уже, я думаю, достаточно, чтобъ сдѣлать предметъ непривлекательнымъ.

Это было глубокомысленное замѣчаніе, котораго мистеръ Лори и не ожидалъ.

— Справедливо, сказалъ онъ: — страшно даже подумать о немъ; но въ головѣ моей мелькаетъ сомнѣніе, миссъ Проссъ, хорошо ли для доктора Манета вѣчно носить въ себѣ эту тайну глубоко скрытою. Право, это сомнѣніе и безпокойство, которое она во мнѣ пробуждаетъ, вызвали меня на эту откровенную бесѣду.

— Этому не поможешь, сказала миссъ Проссъ, покачивая головою. — Троньте за струну, и онъ сейчасъ перемѣняется къ худшему. Лучше оставить это въ-покоѣ. Короче, хочешь не хочешь, а это должно быть оставлено въ-покоѣ. Иногда онъ встаетъ въ глубокую ночь, и мы слышимъ наверху, какъ онъ ходитъ взадъ и впередъ по комнатѣ. Божья коровка знаетъ, что въ воображеніи своемъ онъ ходитъ взадъ и впередъ по своей старой темницѣ. Она спѣшитъ къ нему, и они оба вмѣстѣ ходятъ взадъ и впередъ, все ходятъ, пока онъ не успокоится. Но никогда не говорилъ онъ ей ни слова объ истинной причинѣ своей тревоги, и она находитъ, что гораздо-лучше и не замѣчать ему объ этомъ. Молча ходятъ они оба взадъ и впередъ и ходятъ вмѣстѣ, пока ея любовь и присутствіе не приведутъ его въ-себя.

Несмотря на отказъ себѣ въ воображеніи, миссъ Проссъ, повторяя фразу «ходятъ взадъ и впередъ», обнаружила, что она сознавала болѣзненное состояніе, когда однообразно преслѣдуетъ васъ одна горькая идея, и доказала, что она обладаетъ такимъ качествомъ.

Мы упомянули, что это былъ чудный уголокъ для эхо, и теперь послышалось такое громкое эхо приближавшихся шаговъ, какъ-будто было достаточно одного намека на хожденіе, чтобъ поднять его.

— Вотъ и они! сказала миссъ Проссъ, вставая, чтобъ прекратить бесѣду: — и теперь скоро будутъ къ намъ сотни народа.

Это былъ любопытный уголокъ въ акустическомъ отношеніи, удивительное ухо цѣлаго мѣста. Мистеръ Лори стоялъ у открытаго окна, высматривая отца и дочь, которыхъ шаги онъ слышалъ, и думалъ, что они никогда не подойдутъ. Не только эхо повременамь замирало, какъбудто шаги удалялись, но вмѣсто нихъ слышалось эхо другихъ шаговъ, которые не подходили и замирали совершенно, когда они, казалось, были возлѣ. Однакожь, наконецъ, отецъ и дочь показались, и миссъ Проссъ была на крыльцѣ, чтобъ встрѣтить ихъ.

Пріятно было смотрѣть на миссъ Проссъ, хотя она была дика, красна и сурова, какъ снимала она шляпку съ своей голубушки, когда та пришла наверхъ, какъ она дотрогивалась до шляпки концами своего носоваго платка, сдувала съ нея пыль, складывала мантилью, приглаживала роскошные волосы своей красавицы съ такою гордостью, какъ-будто она была самая тщеславная и самая красивая женщина. Пріятно было также смотрѣть на ея голубушку, какъ она обнимала, благодарила миссъ Проссъ, увѣряя, что она слишкомъ заботится о ней. Но это она осмѣливалась дѣлать только шутя; иначе, миссъ Проссъ жестоко бы обидѣлась и отправилась бы плакать въ свою комнату. Пріятно было также смотрѣть на доктора, глядѣвшаго на нихъ и говорившаго миссъ Проссъ, что она балуетъ миссъ Люси, такимъ голосомъ и такими словами, въ которыхъ видно было столько же баловства, если не болѣе, будь это только возможно. Пріятно было также смотрѣть на мистера Лори, въ его маленькомъ парикѣ, улыбавшагося всѣмъ и благодарившаго свою звѣзду, что она привела его, холостяка, на старости въ такой родственный пріютъ. Но сотни людей не являлись смотрѣть на эти зрѣлища, а мистеръ Лори напрасно ожидалъ исполненія предсказанія миссъ Проссъ.

Пришла пора обѣдать; а все еще не было сотенъ людей. Въ этомъ маленькомъ хозяйствѣ миссъ Проссъ завѣдывала кухнею и всегда исполняла свое дѣло отличнымъ образомъ. Ея обѣды, необыкновенно-скромные, полуанглійскіе, полуфранцузскіе, были такъ хорошо приготовлены, такъ хорошо поданы, такъ чисты, что трудно было бы представить что-нибудь лучше ихъ. Дружба миссъ Проссъ была совершенно-практическая: она ошарила Сого и окружающую мѣстность, отыскивая нищихъ французовъ, которые за шиллинги и полкроны готовы были сообщить таинства своей кухни. Отъ этихъ раззоренныхъ сыновъ и дщерей Галліи она пріобрѣла такое удивительное искусство, что женщина и дѣвочка, составлявшія полный штатъ ея прислуги, считали ее совершенною волшебницею, крестною матерью Ченерентолы, которой стоило только послать за курицею, кроликомъ, достать изъ сада нѣсколько овощей, и она превращала ихъ во что угодно.

По воскресеньямъ миссъ Проссъ обѣдала за столомъ доктора; но въ другіе дни она ѣла въ неизвѣстныя времена или на кухнѣ, или въ своей собственной комнатѣ, въ голубой комнатѣ, куда кромѣ Люси никто не имѣлъ доступа. При этомъ случаѣ, миссъ Проссъ, желая отвѣчать пріятному лицу божьей коровки, съ пріятнымъ стараніемъ угодить ей, особенно разглаживала свою физіономію, и обѣдъ проходилъ необыкновенно-пріятно

День былъ душный, и послѣ обѣда Люси предложила взять вина подъ клёнъ и сидѣть тамъ на воздухѣ. Все сосредоточивалось около нея, все слушалось ее, и они пошли подъ дерево, между-тѣмъ, какъ она понесла вино исключительно для мистера Лори. Она давно уже приняла на себя обязанность виночерпія мистера Лори и наполняла его рюмку, пока они сидѣли, разговаривая подъ деревомъ. Сосѣдніе дома глядѣли таинственно на ихъ бесѣду, и клёнъ нашептывалъ свои рѣчи надъ ихъ головами.

Сотни людей все еще не являлись. Мистеръ Дарнэ явился, пока они сидѣли подъ клёномъ; но онъ былъ одинъ.

Докторъ Манетъ принялъ его привѣтливо; точно также приняла его Люси. Но миссъ Проссъ была вдругъ поражена судорогами въ головѣ и въ тѣлѣ и удалилась домой. Она часто была жертвою этого недуга, который она называла на обыкновенномъ языкѣ: подергиваньемъ.

Докторъ былъ въ отличномъ расположеніи и казался особенно-молодымъ. Сходство между нимъ и Люси было поразительно въ такія минуты, и теперь, когда они сидѣли рядомъ — она склонившись на его плечо, онъ заложивъ руку за спинку ея стула — очень было пріятно открывать это сходство.

Онъ говорилъ цѣлый день о различныхъ предметахъ съ необыкновенною живостью.

— Послушайте, докторъ Манетъ, сказалъ Дарнэ, когда они сидѣли подъ клёномъ, и онъ сказалъ это естественно, продолжая разговоръ, уже начавшійся о древнихъ зданіяхъ Лондона: — хорошо ли вы видѣли Тоуэръ?

— Я былъ тамъ съ Люси; но только случайнымъ образомъ мы видѣли его, впрочемъ, достаточно, чтобъ убѣдиться, что онъ дышетъ интересомъ, не болѣе.

— Я былъ тамъ, какъ вы помните, сказалъ Дарнэ, съ улыбкою, хотя краснѣя отъ досады: — не въ качествѣ любознательнаго наблюдателя, который свободно можетъ видѣть многое. Когда я былъ тамъ, мнѣ разсказывали очень-любопытную вещь.

— Что такое? спросила Люси.

— Во время какихъ-то поправокъ, работники напали на старую темницу, застроенную много лѣтъ тому назадъ и совершенно забытую. Каждый камень на внутреннихъ стѣнахъ былъ покрытъ надписями, вырѣзанными заключенниками: то были числа, имена, жалобы, молитвы. На крайнемъ камнѣ, въ углу стѣны, одинъ заключенникъ, повидимому, казненный, вырѣзалъ, какъ послѣднее дѣло, три буквы. Онѣ были выцарапаны какимъ-то жалкимъ орудіемъ, второпяхъ, невѣрною рукою. Сначала ихъ читали Р. О. И.; но послѣ болѣе-тщательнаго осмотра нашли, что послѣдняя буква была Й. Никакой записки, ни повѣрья не сохранилось о заключенникѣ съ такими заглавными буквами, и многіе терялись въ напрасныхъ догадкахъ, чье могло быть это имя. Но наконецъ кто — то подалъ мысль, что это не были заглавныя буквы, но что онѣ составляли полное слово рой. Тщательно осмотрѣли полъ подъ надписью и въ землѣ подъ камнемъ, или подъ черепицею, или подъ обломкомъ плиты, не помню, нашли испепелившуюся бумагу и обожженный кожаный ящикъ или мѣшокъ. Что написалъ неизвѣстный заключенникъ, никогда не будетъ прочтено; но онъ написалъ что-то и скрылъ отъ тюремщика.

— Отецъ! воскликнула Люси. — вы больны!

Онъ вдругъ затрясся и приложилъ руку къ головѣ. Его движеніе и взглядъ навели совершенный ужасъ на всѣхъ.

— Нѣтъ, душа, не боленъ. Крупныя капли дождя упали и заставили меня вздрогнуть. Пойдемте лучше въ комнаты.

Онъ оправился почти мгновенно. Дождь, дѣйствительно, падалъ крупными каплями, и онъ показалъ на рукѣ нѣсколько капель; но онъ ни слова не сказалъ объ открытіи, которое было предметомъ разговора, и, когда они вошли въ домъ, дѣловой глазъ мистера Лори замѣтилъ, или онъ вообразилъ, что замѣтилъ на его лицѣ, обращенномъ къ Чарльзу Дарнэ, тотъ же странный взглядъ, съ которымъ онъ смотрѣлъ на него въ корридорахъ Ольдъ-Бэле.

Онъ оправился, однакожь, такъ скоро, что мистеръ Лори сомнѣвался въ вѣрности своего дѣловаго глаза. Рука золотаго гиганта въ прихожей была не тверже его, когда онъ остановился подъ нею и замѣтилъ присутствующимъ, что на него дѣйствуетъ еще всякая нечаянность и что дождь испугалъ его.

Наступило время пить чай. Миссъ Прессъ разливала его. Съ нею опять приключился припадокъ дерганья, и все еще сотни людей не являлись. Заглянулъ мистеръ Картонъ; но онъ былъ только второй.

Ночь была необыкновенно-удушлива. Хотя они сидѣла съ открытыми дверями и окошками, но жаръ морилъ ихъ. Когда убрали чай, всѣ подвинулись къ одному окошку и стали смотрѣть на тяжелые сумерки. Люси сидѣла возлѣ отца; Дарнэ сидѣлъ возлѣ нея; Картонъ прислонился къ окошку. Занавѣски были длинныя, бѣлыя, и порывы вихря, кружившагося въ этомъ углу, подымали ихъ къ потолку и развѣвали, какъ крылья привидѣнія.

— Дождь падаетъ все еще крупными, тяжелыми, но рѣдкими каплями, сказалъ докторъ Манетъ. — Буря приближается медленно.

— Но приближается вѣрно, сказалъ Картонъ.

Они говорили тихо, какъ это большею частью дѣлаютъ люди, ожидающіе чего-то или слѣдящіе за чѣмъ-нибудь, какъ это всегда дѣлаютъ люди въ темной комнатѣ, ожидающіе молніи и слѣдящіе за нею.

На улицѣ была суматоха; народъ торопился укрыться, пока не разразилась буря; въ чудномъ уголкѣ слышалось эхо приходившихъ и уходившихъ шаговъ, а никого, однакожь, не было въ немъ.

— Толпа народу и совершенное уединеніе, сказалъ Дарнэ, когда они всѣ прислушались на-минуту.

— Не поразительно ли это, мистеръ Дарнэ? спросила Люси. — Иногда я здѣсь сижу по вечерамъ, пока не начну грезить; но сегодня даже тѣнь пустой фантазіи приводитъ меня въ содроганіе. Все такъ черно, такъ торжественно.

— Станемъ же содрогаться. Мы можемъ узнать, что это такое.

— Вамъ это покажется ничего. Такія грёзы поражаютъ, я думаю, когда мы создаемъ ихъ; но онѣ не сообщаются. Я иногда сидѣла здѣсь одна по вечерамъ, прислушиваясь, пока не представлялось мнѣ, что это были эхо всѣхъ шаговъ, которымъ суждено было впослѣдствіи войдти въ нашу жизнь.

— Если такъ, то громадная толпа нагрянетъ когда-нибудь въ нашу жизнь, замѣтилъ Сидней Картонъ, угрюмо, по своему обыкновенію.

Шаги слышались безпрестанно; поспѣшность учащала ихъ. Эхо уголка звучало топотомъ ногъ; нѣкоторыя, казалось, ходили подъ самымъ окошкомъ; нѣкоторыя, казалось, были въ самой комнатѣ, приходили, уходили, останавливались; всѣ въ отдаленныхъ улицахъ; никого не было въ виду.

— Суждено ли, чтобъ всѣ эти шаги пришли ко всѣмъ къ намъ, миссъ Манетъ, или мы должны раздѣлить ихъ между собою?

— Я не знаю, мистеръ Дарнэ! Я вамъ сказала, это была пустая грёза; но вы про нее спрашивали. Когда я увлеклась ею, я была одна, и тогда я вообразила себѣ, это были шаги людей, которымъ суждено явиться въ жизни моей и моего отца.

— Я принимаю ихъ въ мою жизнь, сказалъ Картонъ. — Я не дѣлаю никакихъ вопросовъ, никакихъ условій. Толпа идетъ на насъ, миссъ Манетъ, и я вижу ее при свѣтѣ молніи.

Онъ прибавилъ послѣднія слова, когда яркое сіяніе молніи освѣтило его у окошка.

— И я слышу ее, прибавилъ онъ послѣ сильнаго раската грома: — вотъ они идутъ, дикіе, разсвирѣпѣлые!

Онъ олицетворялъ потокъ и ревъ дождя, который остановилъ его, потому-что теперь никакого голоса не было слышно.

Буря, сохранившаяся въ памяти очевидцевъ, разразилась теперь: молнія, громъ, ливень, не прерывались ни на-минуту до самой полночи, когда показался мѣсяцъ.

Колоколъ святаго Павла ударилъ одинъ въ прояснившейся атмосферѣ, когда мистеръ Лори, въ сопровожденіи Джери, въ высокихъ сапогахъ и съ фонаремъ, отправился домой въ Клеркенвель. Дорога между Сого и Клеркенвелемъ проходила по безлюднымъ мѣстамъ, и мистеръ Лори, думая всегда о разбойникахъ, удерживалъ съ этою цѣлью Джери, хотя онъ обыкновенно возвращался двумя часами ранѣе.

— Какова была ночь! Такая ночь, Джери, сказалъ мистеръ Лори: — мертвецовъ подыметъ изъ могилы.

— Такой ночи я не видѣлъ еще, баринъ, да и не надѣюсь, отвѣчалъ Джери.

— Добрая ночь, мистеръ Картонъ! сказалъ дѣловой человѣкъ. — Добрая ночь, мистеръ Дарнэ! Придется ли намъ увидѣть вмѣстѣ еще разъ такую ночь!

Можетъ-быть. Можетъ-быть, даже и увидѣть толпу разъяренную, идущую на нихъ.

VII.
Маркизъ въ городѣ.

Монсеньйоръ, сильный вельможа при дворѣ, принималъ каждыя двѣ недѣли разъ въ своемъ великолѣпномъ отелѣ въ Парижѣ. Монсеньйоръ находился въ своихъ внутреннихъ покояхъ — это было его святилище, святая-святыхъ для толпы поклонниковъ, ожидавшихъ его въ анфиладѣ пріемныхъ комнатъ. Монсеньйоръ собирался пить шоколадъ. Монсеньйоръ проглатывалъ многія вещи, Францію, между-прочимъ, какъ думали нѣкоторые мрачные умы; но шоколадъ не проходилъ чрезъ горло Монсеньйора безъ помощи четырехъ дюжинъ лакеевъ и повара.

Да, четыре человѣка, всѣ четыре въ раззолоченныхъ ливреяхъ, и главный между ними съ двумя золотыми часами въ карманахъ, подражая благородному, незапятнанному примѣру самого Монсеньойра, подносили осчастливленный шоколадъ къ усамъ Монсеньйора. Одинъ лакей несъ шоколадницу передъ лицомъ его освященной особы; другой взбивалъ шоколадъ особеннымъ инструментомъ, который онъ держалъ при себѣ для этого назначенія; третій подавалъ салфетку; наконецъ четвертый (обладатель двухъ часовъ) наливалъ шоколадъ. Обойдтись безъ одного изъ этихъ прислужниковъ при подачѣ шоколада и сохранить свое высокое положеніе надъ удивляющимся ему небомъ было невозможно для Монсеньйора. Какое пятно было бы на его гербѣ, еслибъ ему подали шоколадъ неблагороднымъ образомъ только три человѣка! Онъ умеръ бы при двухъ.

Монсеньйоръ наканунѣ былъ на маленькомъ ужинѣ, гдѣ большая опера и комедія были обворожительны. Монсеньйоръ большую часть ночей проводилъ на маленькихъ ужинахъ въ увлекательномъ обществѣ. Монсеньйоръ такъ вѣжливъ, такъ чувствителенъ, что комедія и большая опера имѣютъ на него гораздо-болѣе вліянія въ несносныхъ государственныхъ дѣлахъ и государственныхъ тайнахъ, нежели самыя назойливыя требованія цѣлой Франціи. Счастье для Франціи, счастье для другихъ странъ, также поставленныхъ! Такое же счастье было для Англіи, напримѣръ, въ незабвенныя времена веселаго Стюарта, который продалъ ее. Монсеньйоръ имѣлъ истинно-благородную идею о дѣлахъ государственныхъ вообще — это, чтобъ все шло своимъ порядкомъ; но о дѣлахъ государственныхъ, до него относившихся одного, была другая, истинно-благородная идея, и именно, чтобъ они шли но его дорогѣ, увеличивая его власть и набивая карманъ. О своихъ удовольствіяхъ вообще и въ-особенности Монсеньноръ имѣлъ также истинно-благородную идею — что свѣтъ былъ созданъ для нихъ.

Но Монсеньйоръ нашелъ понемногу, что мѣщанскія затрудненія проникли и въ его дѣла, частныя и государственныя, и ради нихъ онъ поневолѣ соединился съ генеральнымъ откупщикомъ: для финансовъ государственныхъ, потому, что Монсеньйоръ ничего не могъ понять въ нихъ, и, слѣдовательно, онъ долженъ былъ предоставить ихъ кому-нибудь, кто могъ ихъ понять — для своихъ собственныхъ финансовъ; потому что генеральный откупщикъ былъ богатъ, а Монсеньйоръ, послѣ роскоши и расточительности предковъ, становился бѣденъ. Вотъ почему Монсеньйоръ взялъ свою сестру изъ монастыря, пока еще было время спасти ее одъ покрывала монахини, самый дешевый туалетъ, который предстояло ей носить, и отдалъ ее очень-богатому генеральному откупщику, но бѣдному родомъ. Этотъ генеральный откупщикъ, съ приличною его положенію тростью съ золотымъ набалдашникомъ, находился теперь съ другими въ пріемныхъ комнатахъ, и человѣчество ползало передъ нимъ, разумѣется, не высшее человѣчество, не то, которое было одной породы съ Монсеньйоромъ, которое, не исключая его собственной жены, смотрѣло на него съ высочайшимъ презрѣніемъ.

Великолѣпный былъ человѣкъ генеральный откупщикъ. Тридцать лошадей стояло на его конюшнѣ; двадцать — четыре лакея стояли въ его прихожей; шесть горничныхъ ходили за его женою. Какъ человѣкъ, который только-что воровалъ и грабилъ, гдѣ только могъ, генеральный откупщикъ — какое бы вліяніе ни имѣло его супружество на общественную нравственность — былъ, по-крайней-мѣрѣ, величайшею дѣйствительностью между всѣми лицами, собравшимися въ этотъ день въ отелѣ Монсеньйора.

Покои пріемные, хотя на нихъ и заглядѣться бы можно — такъ они были разукрашены всѣмъ, чего только вкусъ и искусство времени могли достичь — на дѣлѣ куда-какъ были ненадежны, и если смотрѣть на нихъ въ-отношеніи къ вороньимъ пугаламъ въ рубищахъ и колпакахъ, проживавшихъ въ другихъ мѣстахъ (и не такъ далеко: колокольни Нотръ-Дамъ, стоявшія почти по серединѣ между этихъ двухъ крайностей, могли видѣть ихъ обѣихъ), они показались бы куда-какъ неспокойны; но кому до этого было дѣло въ домѣ Монсеньйора? Военные офицеры безъ всякаго познанія въ военномъ искусствѣ, морскіе офицеры, неимѣвшіе никакой идеи о кораблѣ, гражданскіе чиновники, ничего несмыслившіе въ дѣлахъ, мѣднолобые попы, погрязшіе къ самый отвратительный міръ, съ чувственными глазами, вольнымъ языкомъ и еще болѣе вольнымъ поведеніемъ — всѣ одинаково неспособные къ своимъ различнымъ призваніямъ и безсовѣстно лгавшіе, когда утверждали, что они принадлежатъ къ нимъ, но всѣ болѣе или менѣе принадлежавшіе къ сферѣ Монсеньойра и потому сунутые на мѣста, отъ которыхъ что-нибудь возможно было получить: такихъ людей было здѣсь дюжины. Люди, не прямо соединенные съ Моисевьйоромъ или правительствомъ, но также и несоединенные ни съ чѣмъ, что было только дѣйствительно, или съ людьми, слѣдовавшими прямой дорогой къ какой-нибудь дѣйствительной земной цѣли, были также здѣсь во множествѣ. Доктора, нажившіе себѣ огромныя состоянія на лакомыхъ лекарствахъ противъ воображаемыхъ недуговъ, никогда несуществовавшихъ, улыбались своимъ придворнымъ паціентамъ въ передней Монсеньйора. Прожектёры, открывшіе всевозможныя средства противъ легкихъ золъ, поражавшихъ государства, кромѣ одного средства: приняться серьёзно за искорененіе хотя одного порока, несли свою безсмыслицу на ухо каждому, кого только они могли поймать на пріемѣ Монсеньйора. Невѣрующіе философы, преобразовавшіе міръ на словахъ и строившіе изъ каргъ вавилонскіе столпы, чтобъ подняться къ небесамъ, толковали на этомъ удивительномъ собраніи, сосредоточенномъ около Монсеньйора, съ невѣрующими химиками, слѣдившими за превращеніемъ металловъ. Совершеннѣйшіе баричи, получившіе отличнѣйшее воспитаніе, которое въ это замѣчательно время, да и впослѣдствіи, выражалось полнымъ равнодушіемъ ко всѣмъ естественнымъ предметамъ человѣческаго интереса, находились въ удивительномъ состояніи изнеможенія въ отелѣ Монсеньйора. Эти различныя знаменитости оставили за собою такіе дома въ высокомъ парижскомъ мірѣ, что шпіоны, собравшіеся также въ числѣ поклонниковъ Моненьйора и составлявшіе добрую половину свѣтскаго общества, едва-ли бы нашли между ангелами этой Сферы хотя единственный примѣръ-жены, которая бы обнаружила и въ своей наружности и въ поведеніи, что она мать. Дѣйствительно, оставя въ-сторонѣ самый актъ произведенія на свѣтъ несноснаго созданія, еще далеко неосуществляющій значенія матери, такой вещи не было въ модѣ. Крестьяне держали въ глуши немодныхъ ребятъ и воспитывали ихъ; а очаровательныя бабушки въ шестьдесятъ лѣтъ наряжались и ужинали, какъ въ двадцать.

Проказа недѣйствительности обезображивала каждое человѣческое созданіе, ожидавшее теперь Моисеньйора. Въ крайней комнатѣ находилось полдюжины исключительныхъ людей, имѣвшихъ въ себѣ неопредѣленное сознаніе, что дѣла вообще идутъ худо. Какъ самое надежное средство поправить ихъ, половина этой полдюжины пристала къ фантастической сектѣ «Судорожниковъ» и дайте теперь раздумывала про-себя, не начать ли бѣсноваться, ревѣть и упасть въ припадкѣ падучей, съ пѣною у рта, указывая тѣмъ въ высшей степени понятнымъ образомъ на будущность для особеннаго руководства Моисеньйора. Другіе три, бывшіе съ этими дервишами, бросились въ другую секту, которая поправляла дѣла небылицею о «центрѣ истины», утверждая, что человѣкъ удалился отъ центра истины — это еще не требовало большаго доказательства — но не вышелъ изъ окружности, и что его должно удержать въ этой окружности и даже навести опять на центръ постомъ и духовидѣніемъ. Эти господа были поэтому въ постоянныхъ переговорахъ съ духами, что принесло бездну добра, которое, однакожь, никогда не обнаруживалось.

Но отрадно было одно: все общество въ великолѣпномъ отелѣ Монсеньйора было разодѣто въ совершенствѣ. Еслибъ день послѣдняго суда былъ днемъ парадныхъ костюмовъ, то каждый изъ присутствовавшихъ, конечно бы, оправдался. Безъ-сомнѣнія, такая завивка, такое распудриванье и помаженье, такой нѣжный цвѣтъ лица, искусственно сохраненный и поправленный, такія щегольскія на взглядъ шпаги и такое благовоніе въ угоду тонкому обонянію должны бы заставить идти дѣла на безконечное время. Совершеннѣйшіе баричи съ отличнѣйшимъ воспитаніемъ носили множество маленькихъ висюлекъ, бренчащихъ всякій разъ, какъ они повертывались. Эти золотыя цѣпи звенѣли, какъ драгоцѣнные колокольчики, и съ этимъ звономъ и шелестомъ шолка, парчей и тонкаго батиста поднялось такое движеніе въ воздухѣ, что святой Антоній и его пожирающій голодъ были далеко отвѣяны.

Одежда оставалась единственнымъ вѣрнымъ талисманомъ, который удерживалъ еще вещи на своихъ мѣстахъ. Каждый былъ наряженъ, какъ для вѣчнаго, нескончаемаго маскарада. Отъ Тюльери, черезъ Монсеньйора и весь дворъ, черезъ парламенты и суды и все общество, только исключая вороньихъ пугалъ, маскарадъ доходилъ и до палача, который, повинуясь тому же талисману, долженъ былъ отправлять свою должность «завитой, напудренный, въ кафтанѣ, шитомъ золотомъ, бальныхъ башмакахъ и бѣлыхъ толковыхъ чулкахъ». У висѣлицы, на колесѣ топоръ былъ рѣдкостью. Мсьё Парижъ, какъ звали его обыкновенно его собратья въ провинціяхъ, мсьё Орлеанъ и прочіе, предсѣдалъ въ этомъ щегольскомъ костюмѣ. И кто изъ общества, собравшагося на пріемѣ Монсеньйора въ этомъ тысяча-семьсотъ-восьмидесятомъ году отъ Рождества Христова, могъ сомнѣваться, что система, укоренившаяся на завитомъ, распудренномъ палачѣ въ шитомъ золотомъ кафтанѣ, бальныхъ башмакахъ и бѣлыхъ шолковыхъ чулкахъ, не переживетъ самихъ звѣздъ?

Монсеньйорь освободилъ своихъ четырехъ лакеевъ отъ ихъ тяжкой обязанности, выпилъ шоколадъ, приказалъ отворить двери святилища и вышелъ. Какое началось тогда ползанье, низкопоклонничество, ласкательство, рабство, отвратительное униженіе! Всѣ до-того преклонялись тѣломъ и душою, что для неба уже ничего не оставалось; поэтому, можетъ-быть, между прочимъ, поклонники Монсеньйора никогда не утруждали неба. Монсеньйоръ любезно проходилъ черезъ всѣ комнаты, разсыпая обѣщанія, улыбки, сладкія слова и легкія привѣтствія рукою, до отдаленнаго покоя, гдѣ оставалась окружность истины. Монсеньйоръ здѣсь повернулся, пошелъ назадъ и въ надлежащее время заперся въ своемъ святилищѣ, охраняемый геніями шоколада, и никто болѣе его не видѣлъ.

Выставка кончилась, легкое движеніе воздуха совершенно превратилось теперь въ маленькую бурю, и драгоцѣнные колокольчики спускались со звономъ по лѣстницѣ. Вскорѣ изъ всей толпы остался только одинъ человѣкъ, и онъ, съ шляпою подъ-мышкою и табакеркою въ рукѣ, медленно проходилъ между зеркалами также къ выходу.

— Я предаю тебя, сказалъ этотъ человѣкъ, остановившись у послѣдней двери и повернувшись къ святилищу: — діаволу!

Затѣмъ онъ стряхнулъ табакъ съ пальцевъ, какъ-будто онъ отряхалъ прахъ съ своихъ ногъ, и спокойно пошелъ по лѣстницѣ.

Это былъ человѣкъ лѣтъ шестидесяти, щегольски-одѣтый, надменный въ обхожденіи и съ лицомъ, похожимъ на красивую маску. Лицо прозрачно-блѣдное; каждая черта въ немъ была ясно опредѣлена; на немъ было одно постоянное выраженіе. Носъ, впрочемъ, превосходной формы, былъ слегка сдавленъ на верху ноздрей. Въ этихъ двухъ углубленіяхъ обнаруживались единственныя перемѣны выраженія, которыя когда-либо показывало лицо. Иногда онѣ упорно измѣняли цвѣтъ и расширялись и сжимались поперемѣнно, какъ слабое біеніе пульса, и тогда онѣ придавали всей наружности выраженіе лукавства и жестокости. Разсматривая внимательно, вы находили, что очертаніе рта, очертанія орбитъ глазъ, которыя были слишкомъ-тонки и горизонтальны, увеличивали это выраженіе; но общее впечатлѣніе оставалось все-таки, что это было красивое и замѣчательное лицо.

Хозяинъ его сошелъ по лѣстницѣ во дворъ, сѣлъ въ карету и уѣхалъ. Немногіе разговаривали съ нимъ на пріемѣ; онъ стоялъ одинъ, отдалившись отъ всѣхъ. А Монсеньйоръ могъ бы быть радушнѣе съ нимъ въ обхожденіи. При такихъ обстоятельствахъ ему казалось особенно-пріятнымъ смотрѣть, какъ разбѣгался простой народъ въ стороны, передъ лошадьми, и часто едва спасаясь, чтобъ его не раздавили. Кучеръ гналъ, какъ-будто онъ несся въ атаку противъ непріятеля, и лицо барина равнодушно смотрѣло на безумную безпечность лакея. Часто слышались жалобы даже и въ этомъ глухомъ городѣ и въ этотъ нѣмой вѣкъ, что такое обыкновеніе патриціевъ ѣздить скоро въ узкихъ улицахъ безъ тротуаровъ увѣчило народъ самымъ варварскимъ образомъ и даже подвергало жизнь опасности. Но немногіе думали объ этомъ, оставляя, какъ и во всемъ, жалкихъ тварей самимъ выпутываться изъ затрудненій.

Съ громомъ и трескомъ и безчеловѣчнымъ пренебреженіемъ ко всему, трудно понимаемымъ въ настоящее время, карета неслась по улицамъ, круто поворачивая на углахъ. Женщины взвизгивали; мужчины жались другъ къ другу и увлекали дѣтей съ дороги. Наконецъ, на поворотѣ у угла, возлѣ фонтана, колесо встрѣтило легкій толчокъ, раздался громкій крикъ множества голосовъ; лошади попятились и стали на-дыбы.

Не случись послѣдняго обстоятельства, карета, вѣроятно, не остановилась бы: кареты часто продолжали ѣхать, оставляя раздавленныхъ позади; да и почему нѣтъ? Но испуганный кучеръ всталъ съ поспѣшностью. Двадцать рукъ схватили за поводья лошадей.

— Что случилось? сказалъ мсьё, спокойно выглядывая изъ окошка.

Высокій человѣкъ въ колпакѣ поднялъ свертокъ изъ-подъ ногъ лошадей, положилъ его на ступеняхъ фонтана и бросился въ грязь и мокроту, воя какъ дикій звѣрь.

— Простите, мсьё маркизъ! сказалъ смиренный человѣкъ въ лохмотьяхъ: — это ребёнокъ.

— Что же онъ поднялъ такой отвратительный вой? Его это ребёнокъ?

— Простите меня, мсьё маркизъ… жаль, да.

Фонтанъ находился въ нѣкоторомъ разстояніи, улица открывалась здѣсь на площадку въ нѣсколько квадратныхъ саженъ. Высокій чело вѣкъ вдругъ поднялся съ земли и подбѣжалъ къ каретѣ; мсьё маркизъ ударилъ рукою по эфесу шпаги.

— Разбитъ! заревѣлъ человѣкъ, въ дикомъ отчаяніи, подымая обѣ руки, во всю длину ихъ надъ головою и глядя на него: — мертвъ.

Народъ собрался вокругъ и смотрѣлъ на мсьё маркиза. Это множество глазъ, уставленныхъ на него, ничего не выражало, кромѣ одного любопытства; въ нихъ не было видно ни угрозы, ни гнѣва. Народъ также не говорилъ ничего; послѣ перваго крика, онъ замолкъ и продолжалъ молчать. Голосъ смиреннаго человѣка, который говорилъ, былъ глухъ и робокъ, выражая совершенную покорность. Мсьё маркизъ оглядывалъ ихъ всѣхъ, какъ-будто это были крысы, вылѣзшія изъ норъ.

Онъ вынулъ кошелекъ.

— Странно мнѣ, сказалъ онъ: — какъ это вы не можете сами смотрѣть ни за собою, ни за своими дѣтьми. Кто-нибудь изъ васъ да непремѣнно попадется на дорогѣ. Какъ мнѣ знать, что мои лошади сдѣлаютъ? Послушай! дай ему это.

Онъ бросилъ золотую монету лакею, и всѣ головы наклонились впередъ, такъ-что всѣ глаза могли видѣть, куда она упала. Высокій человѣкъ опять заревѣлъ неземнымъ голосомъ:

— Мертвъ.

Его остановило быстрое появленіе другаго человѣка, передъ которымъ всѣ разступились. Увидя его, несчастный бросился къ нему на плечо, рыдая и вопя и указывая на фонтанъ, гдѣ нѣсколько женщинъ стояли надъ неподвижнымъ сверткомъ, нѣжно хлопоча надъ нимъ.

— Знаю, все знаю, сказалъ новый человѣкъ: — будь твердъ, Гаспаръ! Право, для этой бѣдной игрушки лучше, что она умерла. Она умерла въ минуту, безъ страданій. Могла ли бы она такъ счастливо прожить и одинъ часъ?

— Вы философъ, сказалъ маркизъ, улыбаясь. — Какъ васъ зовутъ?

— Меня зовутъ Дефоржъ.

— А ремесло какое?

— Виноторговецъ, мсьё маркизъ!

— Лови, философъ и виноторговецъ, сказалъ маркизъ, бросая ему другую золотую монету: — и промотай ее, какъ хочешь. Ну, лошади готовы?

Не удостоя собранія вторичнаго взгляда, мсьё маркизъ развалился въ своей каретѣ и готовъ былъ ѣхать, какъ баринъ, случайно сломавшій какую-нибудь простую вещь, заплатившій за нее и который имѣлъ возможность заплатить; но его спокойствіе было вдругъ нарушено золотою монетою, влетѣвшею въ карету и съ звономъ упавшею на полъ.

— Стой! закричалъ мсьё: — держи лошадей! Кто бросилъ?

Онъ взглянулъ на мѣсто, гдѣ за минуту передъ этимъ былъ Дефоржъ-виноторговецъ; но несчастный отецъ валялся на этомъ мѣстѣ, уткнувъ лицо въ мостовую, и возлѣ него стояла фигура полной, смуглой женщины, съ вязаньемъ въ рукахъ.

— Собаки! сказалъ маркизъ, но нѣжно, съ неизмѣнившимся лицомъ, исключая только двухъ пятнышекъ на носу: — съ охотою бы я проѣхалъ по васъ, чтобъ стереть васъ всѣхъ съ лица земли. Еслибъ я только зналъ, какой мошенникъ бросилъ въ мою карету, и этотъ разбойникъ былъ близко, я раздавилъ бы его подъ колесомъ.

Они были въ такомъ загнанномъ положеніи, они имѣли передъ собою такой многолѣтній и горькій опытъ, что могъ съ ними сдѣлать подобный человѣкъ и оставаться правымъ передъ закономъ, что ни одинъ голосъ, ни одна рука, ни одинъ глазъ даже не поднялись. Только женщина, которая стояла, продолжая вязать, смотрѣла пристально и глядѣла маркизу прямо въ лицо. Замѣтить ее было ниже его достоинства: онъ бросилъ презрительный взглядъ на нее и на остальныхъ крысъ, снова развалился на своемъ сидѣньи и закричалъ:

— Пошелъ.

Лошади понеслись, и другія кареты быстрою вереницею слѣдовали одна за другою: министры, государственные прожектёры, генеральные откупщики, доктора, законники, духовенство, большая опера, комедія, весь маскарадъ, пронеслись блистательнымъ вихремъ. Крысы выползали изъ своихъ норъ, чтобъ посмотрѣть на нихъ, и онѣ глазѣли цѣлые часы; солдаты и полиція часто закрывали отъ нихъ великолѣпное зрѣлище, и онѣ прятались сзади, выглядывая изъ-за нихъ. Отецъ давно уже взялъ свой свертокъ и скрылся съ нимъ; женщины, ухаживавшія за сверткомъ, пока онъ лежалъ на ступеняхъ фонтана, сидѣли, слѣдя за паденіемъ воды, за маскараднымъ поѣздомъ. Только одна женщина стояла на виду, продолжая вязать, и она вязала съ постоянствомъ судьбы. Вода фонтана бѣжала, быстрая рѣка неслась, день склонялся къ вечеру, и жизнь въ городѣ на столько приближалась къ смерти: время и приливъ не ждутъ никогда; крысы спали въ своихъ порахъ; маскарадъ блисталъ за ужиномъ; все шло своей обыкновенной чередою.

VIII
Мсьё Маркизъ въ деревнѣ.

Великолѣпный пейзажъ, съ золотистыми нивами, хотя скудными. Полосы жалкой ржи тамъ, гдѣ должна бы колоситься пшеница; полосы несчастнаго гороха и бобовъ, полосы самой грубой растительности въ-замѣнъ пшеницы. Бездушная природа, мужчины и женщины, которыя воздѣлывали ее — всѣ, казалось, прозябали поневолѣ, всѣ обнаруживали грустное расположеніе уступить и зачахнуть.

Мсьё маркизъ, въ своей дорожной каретѣ (которая могла бы быть полегче), везомой четверкою лошадей и двумя почтальйонами, тяжело подымался на крутой холмъ. Багровый румянецъ на лицѣ мсьё маркиза былъ не въ укоръ его высокому воспитанію; онъ происходилъ не отъ внутренняго расположенія: это было слѣдствіе внѣшняго обстоятельства, на которое онъ не имѣлъ вліянія — захожденія солнца.

Заходящее солнце облило такимъ яркимъ свѣтомъ дорожную карету, когда она поднялась на вершину холма, что сидящій въ ней казался пунцовымъ.

— Это пройдетъ сейчасъ же, сказалъ маркизъ, смотря на свои руки.

Дѣйствительно, солнце было такъ низко, что оно закатилось въ-минуту. Когда тяжелый тормазъ заложили подъ колеса и карета покатилась подъ гору, сопровождаемая горѣлымъ занахомъ и облакомъ пыли, красный цвѣтъ быстро исчезалъ; солнце и маркизъ опускались оба вмѣстѣ, и, когда сняли тормазъ, краснота совершенно пропала.

Но осталась неровная мѣстность дикая, открытая, небольшая деревушка, при подошвѣ холма, съ широкимъ подъемомъ дороги позади, церковная колокольня, мельница, лѣсъ для охоты и скала съ укрѣпленіемъ, обращеннымъ въ тюрьму. Маркизъ смотрѣлъ на всѣ эти предметы, постепенно темнѣвшіе съ приближеніемъ ночи, съ видомъ человѣка, подъѣзжавшаго къ дому.

Въ деревнѣ была одна жалкая улица, съ жалкою пивоварнею, жалкою кожевенною лавкою, жалкою таверною, жалкимъ постоялымъ дворомъ для перемѣны готовыхъ лошадей, жалкимъ фонтаномъ и всѣми обыкновенными жалкими принадлежностями. Въ ней былъ также свой жалкій народъ. Всѣ жители ея были бѣдны: многіе изъ нихъ сидѣли теперь у дверей, кроша тощій лукъ на ужинъ; другіе мыли у фонтана листья травы и иронія скудныя произведенія земли, которыя возможно было ѣсть. Что сдѣлало ихъ нищими, на это указывали самымъ краснорѣчивѣйшимъ образомъ торжественныя надписи, разбросанныя по цѣлой деревнѣ и объявлявшія, гдѣ платилась подать для государства, подать для церкви, подать для господина, подать мѣстная, подать общая, и вы удивлялись только, какъ еще что-нибудь осталось отъ деревни.

Дѣтей было видно мало; собакъ вовсе не было; что касается до мужчинъ и женщинъ, то судьба имъ на землѣ была — жить самыми скуднѣйшими средствами, которыя могли только продлить существованіе въ деревушкѣ подъ мельницею или издохнуть въ неволѣ, въ тюрьмѣ на скалѣ.

Возвѣщаемый передовымъ курьеромъ и щелканьемъ бичей, развѣвающихся, подобно змѣямъ, надъ головами почтальйоновъ, въ вечернемъ воздухѣ, мсьё маркизъ, какъ-будто сопровождаемый фуріями, подъѣхалъ, въ своей дорожной каретѣ, къ воротамъ почтоваго двора, который былъ возлѣ фонтана; а мужики оставили свою работу, чтобы посмотрѣть на него. Онъ посмотрѣлъ на нихъ и видѣлъ, не сознавая того, медленное, но вѣрное истощеніе, которое обратило худобу француза въ англійскій предразсудокъ, пережившій истину почти цѣлымъ столѣтіемъ.

Мсьё маркизъ бросилъ взглядъ на эти покорныя лица, поникшія передъ нимъ такъ же точно, какъ опускалось его собственное лицо передъ Монсеньйоромъ, съ тою только разницею, что эти лица поникали передъ нимъ для одного страданія, не для мольбы — когда къ группѣ присоединился сѣдой работникъ, починявшій дороги.

— Подай мнѣ сюда этого малаго, сказалъ маркизъ курьеру.

Малаго привели, съ шапкою въ рукѣ, и другіе малые собрались кругомъ, чтобы посмотрѣть и послушать, точно такъ же, какъ и народъ у парижскаго фонтана.

— Я проѣхалъ мимо тебя на дорогѣ?

— Совершенная правда, Монсеньйоръ! Я удостоился такой чести.

— Подымаясь на холмъ и на вершинѣ холма?

— Совершенная правда, Монсеньойръ!

— Что же ты смотрѣлъ такъ пристально?

— Монсеньойръ, я смотрѣлъ на человѣка.

Онъ остановился и показалъ подъ карету оборванною, голубой фуражкою. Всѣ его товарищи наклонились, чтобы посмотрѣть подъ карету.

— На какого человѣка, свинья? и чего смотрѣть тамъ?

— Простите, Монсеньойръ: онъ висѣлъ на цѣпи тормаза.

— Кто? спросилъ путешественникъ.

— Человѣкъ, Монсеньйоръ!

— Чортъ побери этихъ идіотовъ! Какъ зовутъ человѣка? Ты знаешь всѣхъ людей въ этомъ околодкѣ. Кто такой онъ былъ?

— Будьте великодушны, Монсеньойръ! Онъ не изъ этого околотка. Въ жизнь мою я ни разу его не видывалъ.

— Висѣлъ на цѣпи, чтобъ задохнуться?

— Съ вашего милостиваго позволенія, это-то и было удивительно, Монсеньойръ! Его голова свѣсилась — вотъ такъ!

Онъ обернулся бокомъ къ каретѣ, опрокинулся назадъ, обративъ лицо къ небу и забросивъ голову внизъ; потомъ онъ принялъ свое прежнее положеніе, скомкалъ свою фуражку и поклонился.

— На что онъ былъ похожъ?

— Монсеньйоръ, онъ былъ бѣлѣе мельника, весь покрытъ пылью, бѣлый какъ привидѣніе и длинный какъ привидѣніе!

Описаніе произвело глубокое впечатлѣніе на небольшою толпу; но глаза всѣхъ, не переглядываясь, смотрѣли на мсьё маркиза, можсъъ-быть, съ желаніемъ открыть, не было ли у него привидѣнія на совѣсти.

— Нечего говорить, хорошъ, сказалъ маркизъ, съ счастливымъ сознаніемъ, что такая гадина не затронетъ его. Видишь, воръ привязался къ моей каретѣ и не разинетъ своей пасти. — Ба! Возьмемте его, мсьё Габель?

Мсьё Габель былъ почтмейстеръ и вмѣстѣ съ тѣмъ чиновникъ, при сборѣ податей. Онъ вышелъ съ необыкновеннымъ раболѣпіемъ, чтобы присутствовать при допросѣ, и держалъ теперь оффиціальнымъ образомъ допрашиваемаго за оборванный рукавъ.

— Убирайся! сказалъ мсьё Габель.

— Придержите-ка этого неизвѣстнаго, если онъ вечеромъ остановится въ вашей деревнѣ, да увѣрьтесь, что онъ съ добрыми намѣреніями, Габель!

— Монсеньйоръ, я почту за необыкновенное счастье исполнить ваши приказанія.

— Что, убѣжалъ этотъ малый? Гдѣ онъ, проклятый?

Проклятый былъ подъ каретою, съ полдюжиною своихъ особенбенныхъ друзей, указывая имъ цѣпь голубою фуражкою. Полдюжина другихъ особенныхъ друзей быстро вытащила и представила его, оторопѣлаго, мсьё маркизу.

— Олухъ, слышишь, человѣкъ убѣжалъ, когда остановились тормозить?

— Монсеньйоръ, онъ кинулся въ сторону съ холма головой впередъ, какъ люди бросаются въ рѣку.

— Посмотри за этимъ, Габель! Пошелъ.

Полдюжина, глазѣвшая на цѣпь, еще оставалась между колесами, какъ бараны. Колеса повернули такъ быстро, что они едва спасли свои кожи и кости; но счастье ихъ, имъ болѣе нечего было сказать, а то бы они не отдѣлались такъ удачно.

Порывъ, съ которымъ полетѣла карета изъ деревни и понеслась на подъемъ, былъ скоро остановленъ крутостью холма; мало-по-малу быстрота переходила въ легкій шагъ, и экипажъ, раскачиваясь, тащился вверхъ, среди благовоній лѣтней ночи. Почтальйоны, окруженные миріадами эфирныхъ мошекъ, носившихся около экипажа, вмѣсто фурій, спокойно исправляли концы бичей; лакей шелъ возлѣ лошадей, и слышалась рысь курьера, впереди ѣхавшаго во мглѣ.

На самой крутизнѣ холма находилось кладбище съ крестомъ и колоссальною фигурою Спасителя, пригвожденною къ нему. Это было жалкое произведеніе скульптуры, вырѣзанное изъ дерева неопытнымъ деревенскимъ рѣзчикомъ; но, видно было, онъ изучалъ живую натуру… можетъ-быть, свою собственную натуру: фигура была страшно-худа и тонка.

Передъ этою горестною эмблемою постепенно возраставшаго бѣдствія и еще недостигнувшаго крайней точки, женщина стояла на колѣняхъ. Она обернулась, когда карета подъѣхала къ ней, быстро поднялась и подошла къ ея дверцамъ.

— Это вы, Монсеньйоръ! Монсеньйоръ, просьба.

Съ нетерпѣливымъ восклицаніемъ, но неизмѣнившимся лицомъ, маркизъ выглянулъ въ окно.

— Что еще! Что такое? Вѣчно просьбы!

— Монсеньйоръ, ради любви къ Богу! Мой мужъ, лѣсничій.

— Что вашъ мужъ лѣсничій? съ вами вѣчно одно и то же. Не можетъ заплатить чего-нибудь?

— Онъ все заплатилъ, Монсеньйоръ! Онъ умеръ.

— Хорошо! онъ спокоенъ. Могу ли я вамъ возвратить его?

— Увы, нѣтъ, Монсеньйоръ! Но онъ лежитъ тамъ подъ кочкою жалкой травы.

— Далѣе?

— Монсеньйоръ, здѣсь такъ много этихъ кочекъ.

— Ну, что же?

Она имѣла видъ старухи, хотя была молода. Въ ея движеніяхъ выражалась сильная печаль; поперемѣнно она то складывала съ дикою энергіею свои мозолистыя руки, прорѣзанная толстыми венами, то клала одну изъ нихъ на дверцы кареты, нѣжно, ласково, какъ-будто это было сердце человѣческое, которое могло чувствовать нѣжное прикосновеніе.

— Монсеньйоръ, выслушайте меня, монсеньойръ, выслушайте мою просьбу! Мой мужъ умеръ отъ нужды… Сколько умираютъ отъ нужды! сколько умрутъ еще отъ нужды!

— Что же еще? Могу ли я хоронить ихъ?

— Монсеньйоръ, Богу это извѣстно. Я не прошу этого. Моя просьба — позволить поставить надъ моимъ мужемъ кусокъ камня или дерева съ его именемъ, чтобы знать, гдѣ онъ лежитъ. Не-то мѣсто будетъ скоро забыто; его не найдутъ, когда я умру отъ той же болѣзни; меня положатъ подъ другою кочкою жалкой травы; Монсеньйоръ, ихъ такъ много, онѣ такъ быстро растутъ; ихъ сколько еще нужно, Монсеньйоръ! Монсеньйоръ!

Лакей оттолкнулъ ее отъ дверецъ, карета вдругъ понеслась быстрою рысью, почтальйоны понукали лошадей; а она осталась одна позади, и маркизъ, снова сопровождаемый фуріями, торопился доканчивать послѣднюю милю или двѣ, еще отдѣлившія его отъ замка.

Благовонія лѣтней ночи подымались кругомъ его и вѣяли такъ же безпристрастно, какъ падалъ дождь на запыленную, оборванную, измученную группу у фонтана, которой все еще продолжалъ разсказывать работникъ, чинившій дорогу, при помощи своей голубой фуражки (безъ нея онъ былъ ничто), про человѣка, похожаго на привидѣніе, пока не надоѣло имъ слушать. Наконецъ и имъ стало не въ-моготу: они разошлись одинъ за другимъ, и огоньки засверкали въ ихъ хижинахъ. Но вотъ хижины стемнѣли, новыя звѣзды показались, какъ-будто тѣ же огоньки не погасли, а понеслись на небо.

Около этого времени передъ маркизомъ поднялась тѣнь высокаго дома, окруженнаго деревьями, и свѣтъ факела скоро прогналъ ее, когда карета остановилась, и парадная дверь замка открылась передъ нимъ.

— Мсьё Шарль, котораго я ожидаю, пріѣхалъ изъ Англіи?

— Нѣтъ еще, Монсеньйоръ!

IX.
Голова Горгоны.

Замокъ мсьё маркиза представлялъ тяжелую массу зданій, съ обширнымъ дворомъ впереди, вымощеннымъ камнемъ, двумя каменными лѣстницами, сходившимися на каменной терассѣ, передъ главнымъ входомъ. Тяжелая масса камней, говоря вообще, съ тяжелыми каменными балюстрадами, каменными урнами, каменными цвѣтами, каменными лицами и каменными львами, какъ-будто голова горгоны осматривала его два вѣка тому назадъ, когда онъ былъ только конченъ.

Мсьё маркизъ поднялся изъ кареты по низкимъ ступенькамъ широкой лѣстницы, вслѣдъ за факеломъ, нарушившимъ теперь мракъ, противъ чего громко протестовала сова, сидѣвшая на кровлѣ конюшенъ, скрытыхъ за деревьями. Затѣмъ все было такъ спокойно, что факелъ, который несли по лѣстницѣ, и факелъ, который держали при входѣ, горѣли, какъ-будто они находились въ закрытой парадной комнатѣ, а не на открытомъ воздухѣ. Кромѣ крика совы да журчанья фонтана, падавшаго въ каменный бассейнъ, не слышно было никакого звука; это была одна изъ мрачныхъ ночей, которыя задерживаютъ дыханіе на цѣлые часы и потомъ разрѣшаются продолжительнымъ глубокимъ вздохомъ, чтобы снова замереть.

Большая дверь захлопнулась за мсьё маркизомъ, и онъ вступилъ въ мрачную переднюю, обвѣшанную старинными кабаньими копьями, мечами, охотничьими ножами, хлыстами и плетьми, которыхъ тяжесть часто испытывали мужики, когда ихъ баринъ бывалъ не въ духѣ.

Минуя парадныя комнаты, которыя оставались въ совершенной темнотѣ и запертыми на ночь, мсьё маркизъ поднялся, съ факелоносцемъ впереди, по лѣстницѣ, къ двери въ корридорѣ, открывавшейся на его собственную половину, состоявшую изъ трехъ комнатъ: спальной и двухъ другихъ. Это были высокія комнаты со сводами, съ прохладными полами, безъ ковровъ и соединявшія всякую роскошь, приличную положенію маркиза и сладострастному вѣку и странѣ. Вкусъ предпослѣдняго изъ Лудовиковъ, которымъ рядъ, казалось, не долженъ бы прерваться, Лудовика-Четырнадцатаго, рѣзко выражался въ богатой мёбели; но его разнообразили многіе предметы, представлявшіе древнѣйшія страницы исторіи Франціи.

Въ третьей комнатѣ былъ накрытъ ужинъ для двухъ. Это была круглая комната, находившаяся въ одной изъ четырехъ башенъ замка, имѣвшихъ форму гасильника — небольшая высокая комната, съ открытымъ настежъ окошкомъ и опущенными деревянными жалузи, такъ-что мракъ ночи обнаруживался только легкими, горизонтальными, чорными линіями, перемежавшимися съ широкими полосами каменнаго цвѣта жалузи.

— Мой племянникъ, сказалъ маркизъ, взглянувъ на накрытый столъ: — я слышалъ, еще не пріѣхалъ.

Его еще не было; по его ожидали вмѣстѣ съ Монсеньйоромъ.

— А! очень-сомнительно, чтобы онъ пріѣхалъ сегодня. Какъ бы то ни было, оставьте столъ, какъ есть. Черезъ четверть часа я буду готовъ.

Черезъ четверть часа Монсеньйоръ былъ готовъ и сидѣлъ одинъ за своимъ роскошнымъ ужиномъ. Его стулъ былъ противъ окошка. Онъ кончилъ супъ и подносилъ къ губамъ рюмку бордо, какъ вдругъ онъ ее поставилъ на столъ.

— Что это? спросилъ онъ спокойно, пристально смотря на горизонтальныя линіи чорнаго и каменнаго цвѣта.

— Монсеньйоръ, гдѣ?

— За жалузи. Откройте жалузи.

Жалузи были подняты.

— Ну?

— Ничего, Монсеньойръ! Только деревья и темнота.

Слуга, говорившій это, смотрѣлъ вдаль, въ неопредѣленный мракъ, и теперь стоялъ на этомъ черномъ фонѣ, ожидая дальнѣйшихъ приказаній.

— Хорошо, сказалъ невозмутимый баринъ: — закройте жалузи.

Приказаніе было исполнено, и маркизъ продолжалъ свой ужинъ. Онъ былъ на половинѣ его, когда снова остановился съ рюмкою въ рукѣ, прислушиваясь къ стуку колесъ. Стукъ приближался быстро и остановился у подъѣзда замка.

— Спросите, кто пріѣхалъ?

Это былъ племянникъ Монсеньйора. Онъ оставался назади въ нѣсколькихъ миляхъ отъ Монсеньйора. Онъ ѣхалъ быстро, но не довольно-скоро, чтобы догнать Монсеньйора на дорогѣ. На станціяхъ онъ слышалъ, Монсеньйоръ былъ впереди его.

Монсеньойръ велѣлъ передать ему, что ужинъ ожидаетъ его, и проситъ его сюда. Черезъ нѣсколько минутъ племянникъ вошелъ. Онъ былъ извѣстенъ въ Англіи какъ Чарльзъ Дарнэ.

Монсеньойръ принялъ его необыкновенно-вѣжливо; но они не пожали руки другъ другу.

— Вы оставили Парижъ вчера? сказалъ онъ Монсеньйору, садясь за столъ.

— Вчера. А вы?

— Я пріѣхалъ прямо.

— Изъ Лондона?

— Да.

— Вы ѣхали долго, сказалъ маркизъ съ улыбкою.

— Напротивъ, я не останавливался нигдѣ.

— Простите: я разумѣю, собирались долго.

— Меня удерживали — племянникъ на-минуту остановился въ своемъ отвѣтѣ — различныя занятія.

— Безъ-сомнѣнія, сказалъ вѣжливый дядя.

Пока слуга оставался, они не обмѣнялись болѣе ни словомъ. Подали кофе. Они остались одни. Племянникъ посмотрѣлъ на дядю и, встрѣтивъ лицо, которое было такъ похоже на красивую маску, началъ разговоръ:

— Я пріѣхалъ назадъ, какъ вы ожидаете, преслѣдуя ту же цѣль, которая заставила меня уѣхать. Я подвергался большой неожиданной опасности; но это была священная цѣль, и, еслибъ даже она привела меня къ смерти, я надѣюсь, она бы поддержала меня.

— Не къ смерти, сказалъ дядя: — кчему говорить о смерти!

— Я сомнѣваюсь, отвѣчалъ племянникъ: — чтобы вы потрудились удержать меня, если бы она привела меня и къ самой смерти.

Углубленія на носу, удлинненіе тонкихъ прямыхъ чертъ на жестокомъ лицѣ были слишкомъ-зловѣщи. Дядя сдѣлалъ легкое движеніе, какъ бы стараясь разувѣрить племянника; но оно скорѣе обнаруживало хорошее воспитаніе, нежели обнадеживало.

— Дѣйствительно, продолжалъ племянникъ: — сколько я знаю, вы какъ-будто бы нарочно старались придать болѣе-подозрительный видъ и безъ-того уже подозрительнымъ обстоятельствамъ, окружавшимъ меня.

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, сказалъ дядя шутя.

— Но, какъ бы то ни было, снова началъ племянникъ, смотря на него съ глубокою недовѣрчивостью: — я знаю, вы хотѣли бы задержать меня всѣми средствами и не остановились бы въ выборѣ ихъ.

— Мой другъ, я говорилъ вамъ это, сказалъ дядя, и жилки забились на пятнышкахъ на носу. — Сдѣлайте мнѣ одолженіе, припомните, что я говорилъ вамъ давно.

— Я помню.

— Благодарю васъ, сказалъ маркизъ необыкновенно-сладко.

Голосъ его раздавался въ воздухѣ, какъ звукъ музыкальнаго инструмента.

— Право, продолжалъ племянникъ: — я полагаю, что ваше несчастье и мое счастье до-сихъ-поръ еще избавили меня во Франціи отъ тюрьмы.

— Я не совершенно понимаю, отвѣчалъ дядя, прихлебывая кофе. — Могу ли просить у васъ объясненія?

— Я увѣренъ, что если бы вы не были въ немилости при дворѣ, которая продолжается уже нѣсколько лѣтъ, то грамота за печатью давно отправила бы меня въ какую-нибудь крѣпость, на неопредѣленное время.

— Очень можетъ-бытъ, сказалъ дядя съ необыкновеннымъ спокойствіемъ. — Дли чести фамиліи я бы даже рѣшился обезпокоить васъ и до такой степени. Прошу меня извинить!

— Я вижу, на мое счастье, пріемъ третьяго-дня былъ холоденъ по обыкновенію, замѣтилъ племянникъ.

— Я не скажу, чтобы это было къ счастью, мой другъ, отвѣчалъ дядя съ тонкою вѣжливостью. — Я не увѣренъ въ этомъ. Такой отличный случай къ размышленію, при всѣхъ выгодахъ уединенія, могъ бы имѣть болѣе-полезное вліяніе на вашу судьбу, нежели вы сами. Но безполезно разбирать этотъ вопросъ. Мнѣ неудача, какъ вы сами говорите. Эти легкія исправительныя средства, помогающія силѣ и чести фамилій, такія слабыя одолженія, которыя могли бы обезпокоить васъ, получаются теперь или по протекціи, или послѣ неотступныхъ просьбъ. Столько людей теперь ищутъ ихъ, и они даются (сравнительно) немногимъ. Прежде этого не было; но во Франціи многое перемѣнилось къ худшему. Наши предки располагали жизнью и смертью черни, окружавшей ихъ. Сколькихъ собакъ вывела изъ этой комнаты на висѣлицу! Въ слѣдуя щей комнатѣ, моей спальной, я знаю, одного малаго прикололи на мѣстѣ за то, что дерзкій осмѣлился говоритъ о чести своей дочери — своей дочери! Мы потеряли многія преимущества, новая философія вошла въ моду, и, отстаивая наше положеніе въ настоящее время, мы могли бы (я не говорю: мы можемъ — я не иду такъ далеко) подвергнуться многимъ непріятностямъ. Худо, очень-худо!

Маркизъ взялъ небольшую щепотку табаку и покачалъ головою, съ самымъ изящнымъ отчаяніемъ, которое только ему пристало, за страну, еще вмѣщавшую его, какъ великое средство своего возстановленія.

— Мы дотого отстаивали наше положеніе въ прежнее время да и теперь, сказалъ племянникъ мрачно: — что, я увѣренъ, ничье имя не возбуждаетъ такой ненависти во Франціи, какъ наше.

— Надѣюсь, сказалъ дядя: — ненависть къ высшимъ — это невольное уваженіе низшихъ.

— Нѣтъ лица въ цѣломъ околоткѣ, продолжалъ племянникъ прежнимъ же тономъ: — на кого ни взгляни, которое бы не выражало только одного страха и рабства.

— Это честь, сказалъ маркизъ: — величію фамиліи, заслуженная средствами, которыми она поддержала его. Га!

И онъ взялъ щепотку и заложилъ ногу за ногу.

Но когда племянникъ, опершись локтемъ на столъ, закрылъ глаза рукою, въ мрачной безнадежности, красивая маска взглянула на него искоса съ жестокостью, которая, повидимому, худо согласовалась съ притворнымъ равнодушіемъ ея хозяина.

— Обузданіе — единственная срочная философія. Мрачныя чувства страха и раболѣпія, мой другъ, заставятъ собакъ слушаться слети, сока эта кровля, замѣтилъ маркизъ, взглянувъ наверхъ: — закрываетъ насъ отъ неба.

Это «пока» могло быть не такъ продолжительно, какъ думалъ маркизъ. Еслибъ въ этотъ вечеръ представилась ему картина его замка и пятидесяти ему подобныхъ замковъ, какими они будутъ чрезъ нѣсколько лѣтъ, онъ затруднился бы, можетъ-быть, который назвать своею собственностью, среди массы обожженныхъ, разграбленныхъ развалинъ. Что жь касается до хваленой кровли, то она закрывала бы небо на новый манеръ, навсегда, отъ труповъ, прострѣленныхъ сотнями тысячъ ружей.

— Между-тѣмъ, сказалъ маркизъ: — я сохраню честь и спокойствіе фамиліи, если вы не хотите. Но вы должны устать: кончимъ нашу бесѣду на сегодняшній вечеръ.

— Еще одну минуту.

— Цѣлый часъ, если вамъ угодно.

— Мы сдѣлали несправедливость, сказалъ племянникъ: — и мы пожинаемъ плоды этой несправедливости.

— Мы сдѣлали несправедливость? повторилъ маркизъ съ вопрошающею улыбкою и показывая вѣжливымъ образомъ сначала на племянника и потомъ на себя.

— Наша фамилія, наша благородная фамилія, которой честью мы оба дорожимъ столько, хотя различнымъ образомъ! Мы сдѣлали бездну несправедливостей еще при моемъ отцѣ, оскорбляя каждаго человѣка, который являлся между нами и нашими наслажденіями. Зачѣмъ я говорю о временахъ отца? не были ли они также вашимъ временемъ? могу ли я отдѣлить отъ него его брата-близнеца, сонаслѣдника и преемника?

— Смерть сдѣлала это, сказалъ маркизъ.

— И оставила меня, отвѣчалъ племянникъ: — прикованнымъ къ порядку, страшному для меня, за который я отвѣчаю, но въ которомъ я не имѣю власти. Я долженъ исполнить послѣднее требованіе моей милой матери, я долженъ повиноваться послѣднему взгляду моей милой матери, которая заклинала меня быть милосердымъ и исправить это, и я напрасно ищу помощи и власти.

— Если вы ихъ ищете во мнѣ, мой племянникъ, сказалъ маркизъ, дотрогиваясь своимъ пальцемъ до его груди — они стояли теперь у камина: — то будьте увѣрены, что ваши исканія напрасны.

Каждая черта на его прозрачно-блѣдномъ лицѣ сжалась съ жестокостью, лукавствомъ, когда онъ стоялъ съ табакеркою въ рукѣ, спокойно смотря на племянника. Онъ дотронулся еще разъ до его груди, какъ-будто палецъ маркиза былъ остріе короткой шпаги, которымъ онъ хотѣлъ проколоть насквозь, и сказалъ:

— Мой другъ, я умру, продолжая порядокъ, въ которомъ мы живемъ.

Произнеся это, онъ взялъ окончательную щепотку табаку и положилъ табакерку въ карманъ.

— Лучше быть благоразумнымъ, прибавилъ онъ, позвонивъ въ колокольчикъ на столѣ: — и подчиниться своему жребію. Но, я вижу, вы замечтались, мсьё Шарль!

— Это имѣнье и Франція погибли для меня, сказалъ племянникъ. — Я отказываюсь отъ нихъ.

— Ваши ли онѣ, что вы отказываетесь? Франція, можетъ-быть, но имѣнье? Конечно, объ этомъ не стоитъ и говорить, но ваше ли оно?

— Употребивъ эти слова, я не имѣлъ намѣренія предъявить на него моихъ правъ. Если оно перейдетъ отъ васъ ко мнѣ завтра же…

— Что я надѣюсь, при моемъ тщеславіи, невѣроятно.

— Или черезъ двадцать лѣтъ.

— Вы дѣлаете мнѣ много чести, сказалъ маркизъ: — но все-таки я предпочитаю это предположеніе.

— Я оставлю его и буду жить другимь образомъ, въ другомъ мѣстѣ. Это небольшая жертва. Имѣнье это — одна пустыня, исполненная бѣдствій и разрушенія.

— А! сказалъ маркизъ, оглядывая кругомъ роскошную комнату.

— Да, на глазъ довольно-хорошо; но разсмотрите сущность подъ открытымъ небомъ, при божьемъ свѣтѣ, и вы увидите, зданіе валится подъ расточительностью, худымъ управленіемъ, притѣсненіями, долгами, голодомъ, наготою и страданіями.

— А! повторилъ снова маркизъ съ очень-довольнымъ тономъ.

— Если оно будетъ моимъ, я передамъ его въ другія руки, которыя съумѣютъ лучше меня освободить его (если это возможно) отъ гнетущей тяжести, чтобъ несчастный народъ, привязанный къ нему, задавленный до послѣдней степени терпѣнья, страдалъ бы менѣе, по-крайней-мѣрѣ, въ новомъ поколѣніи; но это не для меня. Проклятье лежитъ надъ цѣлою страною.

— А вы? сказалъ дядя. — Простите мое любопытство, вы намѣрены жить съ вашею новою философіею?

— Чтобъ жить, я долженъ дѣлать то же, за что когда-нибудь примутся многіе мои соотечественники, даже съ дворянствомъ на плечахъ; я долженъ работать.

— Въ Англіи, напримѣръ?

— Да, честь фамиліи будетъ спасена мною въ этой странѣ. Имя не пострадаетъ отъ меня, потому-что я не ношу этого имени.

Звонокъ далъ знать, чтобъ освѣтили сосѣднюю спальню. Яркій свѣтъ проходилъ теперь изъ нея черезъ дверь. Маркизъ смотрѣлъ въ эту сторону и прислушивался къ удалявшимся шагамъ лакея.

— Англія очень-привлекательна для васъ, хотя ваша жизнь тамъ была не цвѣтущая, замѣтилъ имъ, обративъ свое спокойное лицо съ улыбкою на племянника.

— Я вамъ сказалъ уже, что я обязанъ вамъ моею цвѣтущею жизнью. Какъ бы то ни было, это мое убѣжище.

— Эти хвастливые англичане говорятъ, что это убѣжище для многихъ. Вы знаете нашего соотечественника, который также нашелъ тамъ убѣжище? доктора?

— Да.

— У него есть дочь?

— Да.

— Да, сказалъ маркизъ. — Вы устали. Добрая ночь!

Когда онъ наклонилъ голову самымъ вѣжливымъ образомъ, на его улыбающемся лицѣ выражалась особенная таинственность, которую онъ придавалъ своимъ словамъ и которая невольно поражала глаза и уши его племянника. Въ то же время тонкія прямыя очертанія его глазъ, прямыя губы, углубленія на носу приняли выраженіе сарказма, которое было дьявольски-прекрасно.

— Да, повторилъ маркизъ. — Докторъ и у него дочь. Да. Такъ начинается новая философія! Вы устали. Добрая ночь!

Спрашивать это лицо было бы такъ же безполезно, какъ каменныя украшенія снаружи замка. Напрасно глядѣлъ на него племянникъ, проходя къ двери.

— Добрая ночь! сказалъ дядя. — Я надѣюсь, къ моему удовольствію, увидѣть васъ завтра, поутру. Пріятнаго сна! Эй, посвѣтите племяннику и сожгите племянника съ его памятью, если хотите, прибавилъ онъ про себя прежде, нежели снова позвонилъ въ колокольчикъ и позвалъ лакея въ свою спальню.

Лакей пришелъ и ушелъ. Мсьё маркизъ сталь прогуливаться взадъ и впередъ въ своемъ широкомъ шлафрокѣ, приготовляясь ко сну въ эту жаркую, удушливую ночь. Шелестя по комнатѣ, его ноги, обутыя въ мягкія туфли, безъ малѣйшаго шума ступали по полу; онъ двигался, какъ благовоспитанный тигръ; онъ быль похожъ на заколдованнаго маркиза, который, какъ въ сказкѣ, превращался теперь на урочное время въ тигра или принималъ свою форму.

Онъ ходилъ взадъ и впередъ но своей сладострастной спальнѣ, перебирая отрывочныя воспоминанія послѣдней дороги, которыя, непрошенныя, представились его уму: медленный подъемъ на гору при восхожденіи солнца, закатъ солнца, спускъ, мельницу, тюрьму на скалѣ, небольшую деревню въ долинѣ, мужиковъ у фонтана и работника, чинившаго дорогу, указывавшаго голубою фуражкою на цѣпь тормаза подъ каретою. Эта сцена напомнила ему парижскій фонтанъ, небольшой свертокъ, лежавшій на его ступеняхъ, склонившихся надъ нимъ женщинъ и высокаго человѣка съ поднятыми руками, кричавшаго: «мертвъ!»

— Теперь я остылъ, сказалъ мсьё маркизъ: — и могу лечь въ постель.

Оставивъ одну горящую свѣчу на каминѣ, онъ опустилъ тонкія газовыя занавѣски, и ночь нарушила свою тишину глубокимъ вздохомъ, когда онъ собрался спать.

Каменныя лица, на наружныхъ стѣнахъ замка, безсознательно глядѣли на ночной мракъ цѣлые три часа; цѣлые три часа лошади стучали въ стойлахъ, у рѣшотокъ, собаки лаяли, а сова кричала, и крикъ ея совсѣмъ не былъ похожъ на звуки, приписываемые ей поэтами. Но таковъ уже обычай подобныхъ тварей — никогда не говорить того, что придумали для нихъ люди.

Цѣлые три часа каменныя лица и львиныя головы на стѣнахъ замка безсмысленно смотрѣли на темную ночь. Глубокій мракъ покрывалъ весь ландшафтъ и убаюкивалъ природу. На кладбищѣ маленькія кочки жалкой травы слились въ одну массу. Изображеніе распятаго Христа могло бы спуститься на землю, и никто бы этого не замѣтилъ. Въ деревнѣ податные и сборщики податей спали крѣпко, грезя, можетъ-быть, о пиршествахъ, какъ это обыкновенно бываетъ съ голодными, объ удобствахъ, объ отдыхѣ, какъ это также случается съ загнаннымъ рабомъ, съ воломъ, запряженнымъ въ ярмо. Тощіе деревенскіе жители спали крѣпко и были сыты и свободны.

Фонтанъ въ деревнѣ текъ невидимо, безъ шума; фонтанъ въ замкѣ падалъ также невидимо, безъ шума, и струи ихъ уносились, какъ минуты, скользящія съ пружины времени. Такъ продолжались цѣлые три часа мрака. Потомъ сѣрая вода забѣлѣла на свѣтѣ и глаза каменныхъ лицъ на замкѣ открылись.

Становилось свѣтлѣе и свѣтлѣе, наконецъ солнце коснулось вершинъ неподвижныхъ деревьевъ и облило своими лучами холмъ. Въ этомъ свѣтѣ вода фонтана въ замкѣ, казалось, превратилась въ кровь и каменныя лица побагровѣли. Громко раздавалась утренняя пѣсня птицъ, и на разбитомъ подоконникѣ, у большаго окна спальни мсьё маркиза, одна маленькая птичка пѣла изъ всей мочи самую сладкую пѣсенку. Ближайшее каменное лицо смотрѣло на это съ удивленіемъ и, казалось, съ своимъ открытымъ ртомъ и опущенною челюстью, было поражено ужасомъ.

Солнце взошло теперь, и движеніе началось въ деревнѣ. Окошки хижинъ отворялись; засовы снимались съ старыхъ дверей, и народъ выходилъ, дрожа на прохладѣ еще свѣжаго воздуха. Потомъ началась обыкновенная ежедневная работа между деревенскимъ населеніемъ, рѣдко облегчаемая. Кто шелъ къ фонтану, кто на поле; здѣсь мужчины и женщины копали и рыли, тамъ мужчины и женщины смотрѣли за несчастнымъ скотомъ, выгоняли костлявыхъ коровъ на пастбища, какія можно было найдти по сторонамъ большой дороги. Одна или двѣ фигуры стояли на колѣняхъ у церкви и предъ распятіемъ; между-тѣмъ, корова, выжидая конца послѣднихъ молитвъ, завтракала травой у подножія креста.

Замокъ проснулся позже, какъ и подобало его величію. Онъ просыпался постепенно и положительно. Сначала зардѣлись одинокія кабаньи копьи и охотничьи ножи; потомъ заблисталъ палашъ, освѣщенный утреннимъ солнцемъ; вотъ раскрылись двери и окошки; лошади въ стойлахъ смотрѣли изъ-за плеча на свѣтъ, и свѣжесть пахнула въ открытую дверь; листья блистали и шелестили у рѣшетчатыхъ окошекъ, собаки тянули цѣпи и подымались надыбы, полныя нетерпѣнья сорваться съ нея.

Всѣ эти обыкновенныя случайности принадлежали къ ежедневной жизни; ими начиналось утро. По, конечно, не набатный звонъ въ большой колоколъ замка, не бѣготня но лѣстницѣ, не запыхавшіяся фигуры на терассѣ, не быстрое сѣдланье лошадей и ихъ отъѣздъ?

Какой вѣтеръ донесъ эту суматоху до сѣдаго работника, чинившаго дороги и уже принявшагося за свое дѣло на вершинѣ холма, между-тѣмъ, какъ дневная пища его (ноша не тяжелая) лежала въ сверткѣ, который и воронамъ не стоило клевать, на грудѣ камней? Не птицы ли разнесли слухъ, какъ случайно же сѣютъ они сѣмена? Какъ бы то ни было, работникъ бѣжалъ съ горы въ знойное утро, по колѣни въ пыли, какъ-будто онъ спасалъ свою жизнь, и остановился только достигнувъ фонтана.

Весь народъ въ деревнѣ былъ у фонтана, стоя кругомъ, съ обыкновеннымъ раболѣпнымъ видомъ, пока перешептываясь, но не обнаруживая другихъ чувствъ, кромѣ мрачнаго любопытства и удивленія. Выгнанныя коровы поспѣшно были приведены и, привязанныя гдѣ-попало, смотрѣли безсмысленно или лежали и жевали жвачку. Прислуга замка, почтоваго двора и всѣ власти, собирающія подати, были вооружены болѣе или менѣе и толпились по другую сторону маленькой улицы, повидимому, безъ всякой цѣли. Работникъ, починявшій дороги, уже успѣлъ проникнуть до середины группы своихъ пятидесяти друзей и билъ себя по груди своею голубою фуражкою. Что значило все это, что значило также, что мсьё Габель вдругъ вскочилъ на лошадь позади верховаго и поскакалъ галопомъ (хотя лошадь несла теперь двойную ношу), олицетворяя нѣмецкую балладу «Ленора»?

Это значило, что въ замкѣ было одно лишнее каменное лицо.

Горгона осмотрѣла зданіе снова въ прошедшую ночь и прибавила одно необходимое каменное лицо — лицо, котораго она ожидала почти два вѣка.

Оно лежало на подушкѣ мсьё маркиза. Оно было такъ похоже на прекрасную маску, внезапно испуганную, разгнѣванную и окаменѣвшую. Въ сердце каменной фигуры, съ нимъ соединенной, былъ воткнутъ ножъ. На рукояткѣ его находилась полоска бумаги, на которой было написано: «Отправь скорѣй его въ могилу. Это отъ Жака.»

X.
Два обѣщанія.

Прошло много мѣсяцевъ въ году, и Чарльзъ Дарнэ основался въ Англіи, какъ учитель французскаго языка, свѣдущій также во французской литературѣ. Въ наше время онъ былъ бы профессоромъ; но тогда онъ былъ просто преподаватель. Онъ давалъ уроки молодымъ людямъ, которые имѣли время и охоту изучить живой языкъ, бывшій разговорнымъ языкомъ въ цѣломъ свѣтѣ, развивая въ то же время вкусъ къ сокровищамъ мысли и воображенія, составлявшимъ его литературу. Кромѣ-того, онъ могъ писать о нихъ и передавать ихъ чистымъ англійскимъ языкомъ. Такіе учителя были въ то время рѣдки. Бывшіе князья и будущіе короли еще не примкнули къ этому классу, и разоренное дворянство еще не попало въ повара и плотники. Дарнэ скоро сдѣлался извѣстенъ, какъ учитель, необыкновенно-полезный и пріятный для учащихся, и какъ изящный переводчикъ, придававшій своей работѣ не одно сухое знаніе словаря: онъ встрѣтилъ заслуженное поощреніе. Притомъ, положеніе его отечества, возбуждавшее постоянно возрастающій интересъ, было ему совершенно-извѣстно. Такимъ-образомъ, при большой настойчивости и неутомимомъ прилежаніи, онъ благоденствовалъ.

Въ Лондонѣ онъ не ожидалъ, что будетъ прогуливаться по вымощеннымъ золотымъ улицамъ, или покоиться на розахъ. Питай онъ такія горячія надежды, онъ не былъ бы и вполовину такъ счастливъ Онъ искалъ работы и нашелъ ее, трудился надъ нею и былъ доволенъ. Вотъ въ чемъ заключалось его благоденствіе.

Часть его времени проходила въ Кембриджѣ, гдѣ онъ читалъ лекціи студентамъ и гдѣ его терпѣли, какъ контрабандиста, который велъ запрещенный торгъ европейскою литературою, вмѣсто-того, чтобы открыто, законнымъ образомъ ввозить классическую словесность Греціи и Рима. Остальное время проводилъ онъ въ Лондонѣ.

Теперь всѣ люди, начиная съ блаженнаго времени вѣчной эдемской весны и оканчивая нашими днями царства зимы, постоянно сбиваются на одну дорогу — дорогу Чарльза Дарнэ, дорогу любви къ женщинѣ.

Онъ любилъ Люси Манетъ съ самаго часа грозившей ему нѣкогда погибели. Никогда еще онъ не слышалъ такого сладкаго, любезнаго звука, какъ ея сострадательный голосъ; никогда онъ еще не видалъ такого прекраснаго лица, какъ ея лицо, когда она выходила съ нимъ на очную ставку, на краю его могилы. Но онъ ни разу еще не говорилъ съ нею объ этомъ предметѣ: убійство въ оставленномъ замкѣ, далеко за волнующимся моремъ, за длинною, длинною пыльною дорогою, совершилось годъ тому назадъ; тяжелый каменный замокъ успѣлъ обратиться для него въ болѣзненное сновидѣніе, и онъ, однакожь, не высказалъ ей ни слова, не открылъ ей состоянія своего сердца.

Это было не безъ причины, онъ зналъ это очень-хорошо. Въ одинъ лѣтній день, только-что возвратившись въ Лондонъ, послѣ коллегіальныхъ занятій, онъ отправился въ спокойный уголокъ Сого, желая выискать удобный случай, чтобы открыть свою душу доктору Манету. День подходилъ къ вечеру, и онъ зналъ, что Люси ушла со двора съ миссъ Проссъ.

Онъ нашелъ доктора за чтеніемъ, въ креслахъ, у окошка. Энергія, когда-то поддерживавшая его въ прежнихъ страданіяхъ и увеличивавшая ихъ горечь, постепенно возвратилась къ нему. Онъ былъ опять человѣкъ энергическій, твердый въ своихъ намѣреніяхъ, рѣшительный и сильный въ исполненіи ихъ. Иногда эта возстановленная энергія обнаруживалась порывами, припадками, точно такъ же, какъ и дѣятельность снова пріобрѣтенныхъ имъ способностей; но эти неровности проявлялись не такъ часто и сглаживались болѣе и болѣе.

Онъ учился много, спалъ мало, легко выдерживалъ усталость и всегда былъ одинаково веселъ. Чарльзъ Дарнэ пришелъ къ нему теперь; увидя его, докторъ положилъ книгу и протянулъ къ нему руку.

— Чарльзъ Дарнэ! очень радъ васъ видѣть. Мы разсчитывали на ваше возвращеніе три или четыре дня тому назадъ. Мистеръ Страйверъ и Сидней Картонъ были здѣсь вчера и говорили, что вамъ давно пора пріѣхать.

— Очень обязанъ имъ за ихъ участіе, отвѣчалъ онъ довольно-холодно, относясь про нихъ, хотя съ горячностью обращаясь къ доктору: — миссъ Манетъ…

— Здорова, сказалъ докторъ, когда тотъ вдругъ остановился: — и ваше возвращеніе обрадуетъ насъ всѣхъ Она ушла по хозяйству и скоро будетъ домой.

— Докторъ Манетъ, я зналъ, что ея нѣтъ дома. Я нарочно воспользовался случаемъ, чтобы поговорить съ вами.

Наступило молчаніе.

— Да, сказалъ докторъ, съ замѣтнымъ принужденіемъ. — Подвиньте вашъ стулъ и будемъ говорить.

Онъ подвинулъ стулъ; но говорить ему, казалось, было не такъ легко.

— Я имѣлъ счастье, докторъ Манетъ, быть такимъ короткимъ знакомымъ въ вашемъ домѣ, впродолженіе какихъ-нибудь полутора года, такъ началъ онъ наконецъ: — что, я надѣюсь, предметъ, котораго я намѣренъ коснуться, не…

Здѣсь остановилъ его докторъ, протянувшій руку, чтобы удержать его. Послѣ нѣсколькимъ секундъ онъ опустилъ руку и сказалъ:

— Этотъ предметъ — Люси?

— Она.

— Мнѣ тяжело говорить про нее во всякое время. Мнѣ очень-тяжело слышать, когда вы начинаете, Чарльзъ Дарнэ, говорить про нее такимъ тономъ.

— Это тонъ горячаго удивленія, истиннаго почтенія, глубокой любви, докторъ Манетъ! сказалъ онъ почтительно.

Наступило снова молчаніе, пока отецъ не отвѣтилъ:

— Я вѣрю этому. Я отдаю вамъ полную справедливость, Я вѣрю.

Онъ говорилъ съ такимъ явнымъ принужденіемъ, онъ такъ явно обнаружилъ нежеланіе касаться этого предмета, что Чарльзъ Дарнэ медлилъ.

— Долженъ ли я продолжать?

Снова молчаніе

— Да, продолжайте.

— Вы догадываетесь, что я намѣренъ сказать, хотя вы не можете знать, какъ отъ души я говорю, какъ глубоко я чувствую, не зная тайны моего сердца, всѣхъ надеждъ, опасеній, желаній, переполнившихъ его. Любезный докторъ! я люблю вашу дочь, страстно, горячо, искренно, до обожанія. Если истинная любовь когда-нибудь существовала на этомъ свѣтѣ, я люблю ее этою любовію. Вы сами любили. Пусть заговоритъ за меня ваша прежняя любовь!

Докторъ сидѣлъ съ отвернувшимся отъ него лицомъ, устремивъ глаза на полъ. При послѣднихъ словахъ, онъ снова поспѣшно протянулъ руку и закричалъ:

— Не это только! Оставьте это! Молю васъ, этого не вспоминайте!

Этотъ крикъ былъ такъ похожъ на стонъ физической боли, что онъ звучалъ еще долго въ ушахъ Чарльза Дарнэ. Рука доктора осталась протянутою, какъ-будто умоляла, чтобы онъ не продолжалъ. Дарнэ такъ понялъ это и молчалъ.

— Прошу васъ простить меня, сказалъ докторъ, послѣ нѣсколькихъ минутъ, покорнымъ тономъ. — Я не сомнѣваюсь, вы любите Люси Довольны ли вы этимъ?

Онъ повернулся къ нему на своемъ креслѣ, но не смотрѣлъ на него, не подымалъ даже глазъ. Его подбородокъ опустился на руку и бѣлые волосы закрывали лицо.

— Вы говорили съ Люси?

— Нѣтъ.

— И не писали ей?

— Никогда.

— Это было бы невеликодушно съ моей стороны не признать въ вашемъ самоотверженіи уваженія къ ея отцу. Ея отецъ благодаритъ васъ.

Онъ протянулъ ему руку; но его глаза не слѣдовали за нею.

— Я знаю, сказалъ Дарнэ почтительно: — могу ли я не знать, докторъ Манетъ, я, который вижу васъ вмѣстѣ каждый день почти, что между вами и миссъ Манетъ такая необыкновенная, такая трогательная любовь, которая развилась совершенно при особенныхъ обстоятельствахъ, которая ничего не имѣетъ подобнаго даже съ привязанностью между отцомъ и ребенкомъ. Я знаю, докторъ Манетъ, какъ я могу этого не знать, что вмѣстѣ съ любовью и долгомъ дочери, которая сдѣлалась женщиною, въ ея сердцѣ соединяются къ вамъ еще любовь и довѣріе дѣтское. Я знаю, она была безъ отца въ дѣтствѣ, и она предалась вамъ со всѣмъ постоянствомъ, со всею горячностью ея настоящаго возраста и съ привязанностью, довѣрчивостью раннихъ лѣтъ, когда вы для нея не существовали. Я знаю очень-хорошо, если бы вы даже были возвращены ей съ того свѣта, то и тогда едва-ли бы вы были болѣе священны для нея, нежели теперь. Я знаю, когда она припадаетъ къ вамъ, васъ обнимаютъ руки ребенка, дѣвушки и женщины; я знаю, что, любя васъ, она любитъ, видитъ васъ въ вашей молодости, любитъ свою несчастную мать, любитъ васъ среди вашихъ страшныхъ испытаній и счастливаго возврата къ жизни. Я все это узналъ съ-тѣхъ-поръ, какъ и узналъ васъ и вашъ домъ.

Отецъ молчалъ, склонивъ лицо внизъ. Онъ дышалъ быстрѣе, но задерживалъ всѣ признаки волненія.

— Любезный докторъ Манетъ! зная все это, видя васъ и ее, среди лучей этого священнаго сіянія, я терпѣлъ и терпѣлъ, пока доставало человѣческой силы. Я чувствовалъ и даже теперь чувствую, что моя любовь, даже моя любовь, будетъ нечистое прикосновеніе между вами. Но я люблю ее, небо свидѣтель, что я люблю ее!

— Я вѣрю, отвѣчалъ отецъ печальна: — я думалъ объ этомъ прежде. Я вѣрю.

— Но не думайте, сказалъ Дарнэ, которому чудился упрекъ въ его печальномъ голосѣ: — чтобы я рѣшился вамъ высказать хотя одно слово, если бы, при моей счастливой судьбѣ, ей суждено было сдѣлаться моею женою, а я долженъ былъ разлучить васъ съ нею. Я знаю, что это невозможно; но я знаю также, что это низко. Если бы когда-нибудь, даже въ отдаленное будущее, подобная мысль запала въ мою голову, закралась въ мое сердце, я не осмѣлился бы теперь прикоснуться къ вашей почтенной рукѣ.

И, говоря это, онъ взялъ его за руку.

— Нѣтъ, любезный докторъ Манетъ, я добровольный изгнанникъ изъ Франціи, какъ и вы; угнетенія, бѣдствія, безпорядки заставили меня удалиться оттуда, какъ и васъ; какъ и вы, я стараюсь жить своими трудами, въ полной надеждѣ на счастливое время; я ищу только раздѣлить съ вами судьбу, быть третьимъ въ вашей жизни, въ вашей семьѣ и остаться вамъ вѣрнымъ до гроба. Я являюсь не для-того, чтобы раздѣлить съ Люси ея права дочери, быть вашимъ спутникомъ, другомъ, но чтобы помочь ей, чтобы еще тѣснѣе ее привязать къ вамъ, если это возможно.

Онъ прикасался еще руки отца. Отвѣчая на-минуту его пожатію, отецъ положилъ свои руки на ручки креселъ и поднялъ глаза вверхъ въ первый разъ еще съ самаго начала бесѣды. Лицо его явно выражало борьбу — борьбу съ этимъ случайнымъ взглядомъ, указывавшимъ темныя сомнѣнія и ужасъ.

— Вы говорите съ такимъ чувствомъ, съ такимъ благородствомъ, Чарльзъ Дарнэ, что я благодарю васъ отъ сердца, и открою вамъ мое сердце… да, почти такъ. Имѣете ли вы поводъ думать, что Люси любитъ васъ?

— Никакого, пока никакого.

— Цѣль вашей откровенности, конечно, сейчасъ же убѣдиться въ этомъ, съ моего согласія?

— Не совсѣмъ. Я не могу надѣяться достигнуть этого впродолженіе цѣлыхъ недѣль, и я могу (справедливо или нѣтъ) надѣяться на это завтра же.

— Ищете вы какого-нибудь указанія отъ меня?

— Я не требую никакого. Но, я полагалъ, вы могли бы мнѣ дать его, еслибъ вы считали себя въ-правѣ.

— Хотите ли вы какого-нибудь обѣщанія отъ меня?

— Да.

— Какого же?

— Я очень-хорошо понимаю, что безъ васъ я не могу имѣть никакой надежды. Я очень-хорошо понимаю, что если бы даже я занималъ мѣсто въ невинномъ сердцѣ миссъ Манетъ, не думайте, что я бы смѣлъ предполагать это: меня бы вытѣснила изъ него ея любовь къ отцу.

— Если это такъ, то вы видите съ другой стороны, что это предполагаетъ?

— Я понимаю также хорошо, что слово отца, сказанное въ пользу какого бы то ни было искателя, будетъ имѣть для нея болѣе вѣса, нежели ея собственное чувство и цѣлый свѣтъ. — И по этой причинѣ, докторъ Манетъ, сказалъ Дарнэ скромно, но твердо: — я не попрошу у васъ этого слова, чтобы спасти даже мою жизнь

— Я въ этомъ увѣренъ, Чарльзъ Дарнэ: тѣсная любовь ведетъ за собою тайны, точно такъ же, какъ и крайняя вражда; въ первомъ случаѣ только эти тайны гонки, нѣжны, и ихъ трудно проникнуть. Въ этомъ одномъ отношеніи моя дочь Люси тайна для меня: я не угадываю положенія ея сердца.

— Могу ли я спросить васъ, не думаете ли вы, что у нея есть…

Онъ медлилъ; отецъ докончилъ фразу.

— Другіе искатели?

— Да, я это хотѣлъ сказать.

Отецъ подумалъ нѣсколько, прежде, нежели отвѣтилъ:

— Вы сами встрѣчали здѣсь мистера Картона. Мистеръ Страйверъ также здѣсь бываетъ иногда. Если есть искатели, то это который-нибудь изъ нихъ.

— Или оба? сказалъ Дарнэ.

— Я не думалъ, чтобы оба; я бы не подумалъ даже, чтобы который-нибудь изъ нихъ. Вы требовали обѣщанія отъ меня. Скажите мнѣ, какое это?

— Это, если миссъ Манетъ когда-нибудь съ своей стороны откроетъ вамъ свою душу, какъ я теперь, то вы поручитесь ей въ моихъ словахъ, поручитесь, что вы вѣрите имъ. Я надѣюсь, вы хорошаго мнѣнія обо мнѣ, чтобы у потребить ваше вліяніе противъ меня. Я не говорю ни слова, что здѣсь дѣло идетъ о моей судьбѣ; но вотъ чего я прошу. Я готовъ исполнить сейчасъ же условіе, на которомъ я прошу этого и которое вы имѣете полное право требовать.

— Я обѣщаю, сказалъ докторъ: — безъ всякаго условія. Я вѣрю, ваши намѣренія совершенно, подлинно таковы, какими вы ихъ представили. Я увѣренъ, ваши намѣренія — упрочить, не ослабить связи между мною и другою половиною меня, которая мнѣ дороже, нежели я самъ. Если когда-нибудь она мнѣ скажетъ, что вы необходимы для ея полнаго счастія, а вамъ отдамъ ее. Если бы были, Чарльзъ Дарнэ, если бы были…

Молодой человѣкъ взялъ его руку съ благодарностью. Ихъ руки были соединены, пока докторъ говорилъ.

— Какія-нибудь фантазіи, какія-нибудь причины, какія-нибудь догадки, что бы то ни было, новое или старое, противъ человѣка, котораго она истинно любитъ, и на немъ не лежитъ прямой отвѣтственности за нихъ, ради ея онѣ будутъ забыты. Она для меня все, болѣе, чѣмъ состраданіе, болѣе, чѣмъ несправедливость, болѣе, чѣмъ… Ну! это пустыя рѣчи.

Онъ такъ странно вдругъ перешелъ къ молчанію, его взглядъ такъ странно остановился, когда онъ пересталъ говорить, что Дарнэ почувствовалъ, его собственная рука похолодѣла въ рукѣ доктора, который медленно высвободилъ ее.

— Вы что-то говорили мнѣ, сказалъ докторъ Манетъ, теперь улыбаясь. — Что вы говорили мнѣ?

Онъ не зналъ, что отвѣчать, пока не вспомнилъ, что онъ говорилъ объ условіи. Онъ былъ очень доволенъ, что оно пришло ему въ голову, и онъ отвѣтилъ:

— За ваше довѣріе я долженъ заплатить вамъ полнымъ довѣріемъ съ моей стороны. Мое теперешнее имя, хотя это слегка измѣненное имя моей матери, не есть мое настоящее имя, какъ вы припомните; я вамъ хотѣлъ сказать его и также, почему я теперь въ Англіи.

— Остановитесь! сказалъ докторъ изъ Бове.

— Я этого хотѣлъ, чтобы еще болѣе заслужить ваше довѣріе, чтобы не имѣть отъ васъ никакой тайны.

— Стой!

Въ одну минуту докторъ приложилъ свои руки къ ушамъ; въ другую минуту онъ обѣ руки приложилъ къ губамъ Дарнэ.

— Скажите его мнѣ, когда я васъ спрошу, не теперь. Если вы будете счастливы въ вашемъ исканіи, если Люси полюбитъ васъ, вы мнѣ его скажете въ день вашей свадьбы. Обѣщаете ли вы мнѣ?

— Охотно.

— Дайте мнѣ вашу руку. Сейчасъ она придетъ домой, и лучше, если она не увидитъ насъ сегодня вмѣстѣ. Ступайте. Богъ да благословитъ васъ!

---

Уже было темно, когда Чарльзъ Дарнэ оставилъ его; прошелъ часъ — сдѣлалось еще темнѣе, когда Люси возвратилась домой. Она поспѣшно вошла одна въ комнату; миссъ Проссъ отправилась прямо наверхъ. Къ удивленію Люси, кресло отца было пусто.

— Отецъ! позвала она его: — милый папа!

Отвѣта не было; но она слышала тихій стукъ молотка въ его спальнѣ. Быстро она прошла черезъ сосѣднюю комнату, заглянула въ его дверь и бросилась назадъ въ испугѣ. Кровь застыла въ ней, и она повторяла съ плачемъ:

— Что я буду дѣлать! что я буду дѣлать!

Ея неизвѣстность продолжалась только одну минуту. Она кинулась назадъ, постучала въ его дверь и нѣжно позвала его. Шумъ остановился при звукѣ ея голоса; онъ вышелъ къ ней, и они долго ходили взадъ и впередъ.

Позже она встала съ постели и сошла внизъ, чтобы посмотрѣть, какъ онъ спалъ. Онъ спалъ тяжело, и подносъ съ башмачнымъ инструментомъ и старая неконченная работа оставались въ прежнемъ положеніи.

XI.
Другая картина.

— Сидней, говорилъ мистеръ Страйверъ въ ту же ночь или въ то же утро своему шакалу: — разведите-ка вторую чашу пунша. У меня что-то есть вамъ сказать.

Сидней работалъ въ два пріема и въ эту ночь, и въ прошедшую ночь, и въ предшествовавшую ей ночь, и нѣсколько еще добрыхъ ночей къ ряду, усердно расчищая бумаги мистера Страйвера, передъ наступленіемъ продолжительной вакаціи. Расчистка была наконецъ кончена. Онъ успѣлъ нагнать вездѣ, гдѣ отсталъ Страйверъ; все было спущено, въ ожиданіи наступленія ноября, который приносилъ съ туманами воздушными туманы юридическіе, приносилъ новый матеріалъ для размола.

Сидней былъ не живѣе и не трезвѣе при такой работѣ. Ему требовалось вдвое-болѣе мокрыхъ полотенецъ, чтобы выдержать ночь, и соотвѣтствующее лишнее количество вина предшествовало процесу приложенія ихъ. Онъ былъ теперь въ очень-плохомъ положеніи, снимая свою чалму и бросая ее въ тазъ, въ которомъ онъ уже нѣсколько разъ ее мочилъ впродолженіе послѣднихъ шести часовъ.

— Разводите вы другую чашу пунша? сказалъ могучій Страйверъ, подпершись руками въ бока и смотря вокругъ съ дивана, на которомъ онъ лежалъ на спинѣ.

— Ну! я вамъ скажу такую вещь, которая удивитъ васъ и послѣ которой вы, можетъ-быть, подумаете, что я не такъ хитеръ, какъ вы полагаете. Я намѣренъ жениться.

— Право?

— Да. И не на деньгахъ. Что вы на это скажете?

— Я не расположенъ говорить много. Кто она?

— Угадайте.

— Знаю я ее?

— Угадайте.

— Я не намѣренъ играхъ въ загадки въ пять часовъ утра, когда мозги мои жарятся и свистятъ въ головѣ. Если хотите, чтобы я угадалъ, такъ позовите меня обѣдать.

— Хорошо, я вамъ скажу, сказалъ Страйверъ, постепенно подымаясь на диванѣ. — Сидней! я отчаяваюсь, чтобы вы поняли меня: вы такой безчувственный песъ.

— А вы? отвѣчалъ Сидней, занятый приготовленіемъ пунша. — У васъ такая чувствительная и поэтическая душа.

— Ну! возразилъ Страйверъ съ хохотомъ: — я хотя и не имѣю претензій на романическую душу (надѣюсь, я не такъ глупъ), но все-таки пока я понѣжнѣе васъ.

— Вы думаете только, что вы счастливѣе меня.

— Я этого не думаю. Я думаю, что во мнѣ болѣе, болѣе…

— Скажемъ: волокитства. Вы пріискиваете слова, подхватилъ Картонъ.

— Пожалуй! Скажемъ: волокитства. Моя мысль, что я человѣкъ, который болѣе старается быть пріятнымъ, говорилъ Страйверъ, нахальничая передъ своимъ другомъ, продолжавшимъ дѣлать пуншъ: — который болѣе заботится о томъ, чтобы быть пріятнымъ въ женскомъ обществѣ, нежели вы.

— Продолжайте, сказалъ Сидней Картонъ.

— Нѣтъ, прежде, чѣмъ я пойду далѣе, говорилъ Страйверъ, дерзко покачивая своею головою: — мы порѣшимъ съ вами еще этотъ вопросъ. Вы бывали въ домѣ доктора Макета столько же разъ, сколько и и, если еще не чаще. Помилуйте, да я стыдился за вашу нелюдимость! Вы вели себя тамъ постоянно дикаремъ, словно битая собака. Мнѣ стыдно бывало за васъ, Сидней!

— Адвокату, какъ вы, очень-полезно стыдиться хоть чего-нибудь, отвѣчалъ Сидней: — вы должны быть обязаны мнѣ.

— Такъ вы не отдѣлаетесь отъ меня, возразилъ Страйверъ, рубя теперь съ-плеча: — нѣтъ, Сидней, моя обязанность сказать вамъ, и я скажу вамъ въ лицо, для вашего же добра — вы чортъ знаетъ какой нескладный собесѣдникъ въ этомъ обществѣ. Вы просто непріятный человѣкъ.

Сидней проглотилъ стаканъ пунша, только-что имъ приготовленнаго, и захохоталъ.

— Посмотрите на меня, сказалъ Страйверъ, выправляясь: — я менѣе васъ нуждаюсь быть пріятнымъ, при моихъ независимыхъ обстоятельствахъ. Зачѣмъ же я это дѣлаю?

— Я никогда еще этого не видѣлъ, пробормоталъ Сидней.

— Я это дѣлаю потому, что этого требуетъ политика; я дѣлаю это по принципу. И посмотрите на меня: я подвигаюсь.

— Вы не подвигаетесь съ вашимъ разсказомъ о вашихъ супружескихъ намѣреніяхъ, отвѣчалъ Картонъ съ беззаботнымъ видомъ. — Я бы желалъ, чтобы вы не отдалялись отъ предмета. Что до меня, поймете ли вы когда-нибудь, что я неисправимъ?

Онъ сдѣлалъ этотъ вопросъ съ видомъ нѣкотораго презрѣнія.

— Вы не должны быть неисправимы, былъ отвѣтъ его друга, переданный далеко не нѣжнымъ тономъ.

— Я бы не долженъ и вовсе существовать, сколько я знаю, сказалъ Сидней Картонъ. — Но кто же особа?

— Пусть же мое объявленіе не тревожитъ васъ, Сидней, сказалъ мистеръ Страйверъ, приготовляясь съ видимымъ дружелюбіемъ къ открытію: — потому-что, я знаю, вы и вполовину не думаете того, что говорите, и если думаете, то въ этомъ еще нѣтъ большой важности. Я дѣлаю это коротенькое предисловіе потому, что вы разъ отнеслись при мнѣ о молодой особѣ довольно-оскорбительно.

— Я?

— Конечно, и въ этихъ самыхъ комнатахъ.

Сидней Картонъ посмотрѣлъ на свой пуншъ, посмотрѣлъ на своего снисходительнаго друга, выпилъ пуншъ и еще разъ взглянулъ на снисходительнаго друга.

— Вы разъ назвали молодую особу золотоволосою куклою. Молодая особа — миссъ Манетъ. Будь вы человѣкъ чувствительный, деликатный, я могъ бы оскорбиться такимъ названіемъ. По въ васъ рѣшительно недостаетъ этихъ качествъ, и я не досадую на васъ за это выраженіе, точно такъ же, какъ меня не могло бы разсердить мнѣніе о моей картинѣ человѣка, несочувствующаго живописи, мнѣніе о моей музыкѣ человѣка, неимѣющаго музыкальнаго уха.

Сидней Картонъ лилъ въ себя пуншъ, глоталъ стаканъ за стаканомъ, продолжая смотрѣть на своего друга.

— Теперь вы все знаете, Сидъ, сказалъ Сграйверъ. — Я не хлопочу о состояніи — она очаровательное созданіе — и я рѣшился ей понравиться. Говоря вообще, я думаю, я могу понравиться. Она найдетъ во мнѣ человѣка уже съ порядочнымъ состояніемъ, человѣка, быстро подымающагося, человѣка отличившагося: для нея это просто счастіе, и она заслуживаетъ счастія. Вы удивлены?

Картонъ, продолжая пить пуншъ, отвѣчалъ:

— Чему тутъ удивляться?

— Вы одобряете?

Картонъ, все еще продолжая пить пуншъ, отвѣчалъ:

— Отчего же мнѣ не одобрить?

— Хорошо, сказалъ его другъ Сграйверъ: — вы приняли это легче, нежели я воображалъ; вы менѣе разсчетливы, для моей пользы, нежели я предполагалъ, хотя, я увѣренъ, вы должны были узнать къ этому времени, что вашъ старый однокашникъ — человѣкъ съ довольно-твердою волею. Да, Сидней, мнѣ надоѣло эта одна и та же жизнь. Я чувствую, какъ пріятно человѣку имѣть свой домъ, когда есть желаніе идти въ него (когда же нѣтъ желанія, можно и не идти), Я чувствую, миссъ Манетъ не уронитъ себя ни въ какомъ положеніи и всегда поддержитъ мою честь. Такъ я и рѣшился. Теперь, Сидней, старый товарищъ, я хочу сказать вамъ нѣсколько словъ о вашей будущности. Вы знаете, вы на худой дорогѣ., право, вы на худой дорогѣ. Вы не понимаете цѣны въ деньгахъ, живете вы шибко, и васъ сшибетъ въ одинъ прекрасный день, и сдѣлаетесь вы больны и обнищаете. Право, вамъ нехудо подумать о нянькѣ.

Покровительство, съ которымъ онъ это говорилъ, придавало ему вдвое роста и дѣлало его вчетверо оскорбительнѣе.

— Дайте же мнѣ посовѣтовать вамъ, продолжалъ Страйверъ: — вглядѣться въ эту будущность. Я посмотрѣлъ на нее съ моей точки; вы на нее посмотрите съ вашей точки. Женитесь. Запаситесь кѣмъ-нибудь, кто бы ухаживалъ за вами. Что такое, что вы не находите удовольствія въ женскомъ обществѣ, не имѣете для него ни смысла, ни такта! Возьмите себѣ кого-нибудь. Возьмите какую-нибудь порядочную женщину съ небольшимъ состояніемъ, какую-нибудь хозяйку, которая отдаетъ комнатки внаймы и беретъ къ себѣ на хлѣбы, и женитесь на ней на случай ненастья. Эта штука будетъ именно по васъ. Подумайте-ка, Сидней!

— Я подумаю, сказалъ Сидней.

XII.
Деликатный человѣкъ.

Мистеръ Страйверъ, положивъ въ умѣ своемъ великодушно осчастливить дочь доктора, рѣшился объявить ей о предстоящемъ счастьи до своего отбытія изъ Лондона, на время длинной вакаціи. Обсудивъ въ головѣ этотъ предметъ, онъ пришелъ къ заключенію, что всего благоразумнѣе покончить предварительныя статьи и, когда они могутъ на свободѣ порѣшить, предложить ли ей свою руку за недѣлю, или за двѣ до «михайловскаго срока», или во время короткой рождественской вакаціи, передъ «веселымъ срокомъ».

Что касается вѣрности своего дѣла, то онъ не имѣлъ ни малѣйшаго въ немъ сомнѣнія; окончательный приговоръ для него былъ совершенно-ясенъ. Развивая его передъ жюри на основаніяхъ житейскихъ, матеріальныхъ, единственные аргументы, которые стоитъ принять во вниманіе, онъ видѣлъ, дѣло было ясно; оно не имѣла ни одной слабой стороны. Онъ самъ являлся защитникомъ истца, его выводы были неопровержимы; адвокату обвиненнаго оставалось только положить оружіе; жюри даже не повернулись для обсужденія приговора. И, послѣ такого юридическаго обслѣдованія, Страйверъ, королевскій стряпчій, совершенно удовольствовался, что яснѣе дѣло быть не можетъ.

Согласно съ этимъ рѣшеніемъ, мистеръ Страйверъ въ началѣ длинной вакаціи формально предложилъ миссъ Манетъ ѣхать съ нимъ въ Воксалъ, потомъ въ Рансли^[5], когда это предложеніе было отвергнуто; но когда и на то не послѣдовало согласія, ему оставалось только лично представиться въ Сого и объявить тамъ свои благородныя намѣренія.

Итакъ, мистеръ Страйверъ отправился въ Сого на-проломъ, плечо впередъ, изъ Темпля, надъ которымъ только-что поднималась заря длинной вакаціи. Каждый, кто увидѣлъ бы его, какъ онъ подавался впередъ въ направленіи къ Сого, хотя нога его еще оставалась у темпльской Заставы, возлѣ церкви св. Дунстана; прокладывая себѣ блестящій путь, вдоль тротуара, къ величайшей тревогѣ слабыхъ смертныхъ, могъ бы убѣдиться, какъ безопасна и какъ тверда его судьба.

Дорога его проходила мимо тельсонова банка. Онъ былъ его вкладчикомъ. Онъ зналъ въ немъ мистера Лори, который былъ искреннимъ другомъ Манетовъ; почему пришло въ голову зайдти въ банкъ и открыть мистеру Лори, какое счастье озарило горизонтъ Сого. Итакъ, мистеръ Страйверъ толкнулъ тоскливую дверь, споткнулся на двухъ ступенькахъ, прошелъ мимо двухъ древнихъ кассировъ и пробился въ заплесневѣлый чуланъ, гдѣ мистеръ Лори сидѣлъ за книгами, разграфленными для цифръ. Перпендикулярныя желѣзныя полосы защищали его окошко, какъ-будто оно было также разлиновано для цифръ. Короче, подъ цѣлымъ небомъ ничего не существовало, кромѣ суммъ.

— Галло! сказалъ Страйверъ. — Какъ вы поживаете? Надѣюсь, вы здоровы?

Мистеръ Страйверъ былъ, повидимому, всегда слишкомъ-великъ для каждаго мѣста Это была одна изъ его особенностей. Онъ былъ такъ огроменъ для тельсонова банка, что старые конторщики въ отдаленныхъ углахъ смотрѣли на него съ видомъ самаго убѣдительнаго протеста, какъ-будто онъ прижалъ ихъ къ стѣнѣ. Самая фирма, великолѣпно читавшая газету въ отдаленной перспективѣ, наклонилась съ большимъ неудовольствіемъ, какъ-будто мистеръ Страйверъ ударился лбомъ въ его жилетъ, преисполненный таинственности.

Скромный мистеръ Лори отвѣчалъ такимъ точно тономъ голоса, который бы онъ присовѣтовалъ при подобныхъ обстоятельствахъ.

— Какъ поживаете вы, мистеръ Страйверъ? Какъ поживаете вы, сэръ? и потрясъ его руку.

Это движеніе имѣло также одну особенность, всегда обнаруживавшуюся, когда конторщики тельсонова банка пожимали руки его вкладчикамъ въ присутствіи фирмы. Они это дѣлали съ необыкновеннымъ самоотверженіемъ, какъ-будто но довѣренности отъ Тельсона и Коми.

— Могу ли я быть чѣмъ-нибудь вамъ полезенъ, мистеръ Страйверъ? спросилъ мистеръ Лори, въ характерѣ дѣловаго человѣка.

— Нѣтъ, благодарю васъ: это визитъ дружескій, собственно къ вамъ, мистеръ Лори; я зашелъ къ вамъ на пару словъ.

— А! въ-самомъ-дѣлѣ? сказалъ мистеръ Аори, наклоняя свое ухо и приподымая глазъ на фирму, сидѣвшую въ отдаленіи.

— Я намѣренъ, сказалъ мистеръ Страйверъ, облокачиваясь конфиденціально на бюро — бюро было двойное, но для него и наполовину но было мѣста: — я намѣренъ сдѣлать предложеніе вашему милому другу миссъ Манетъ, мистеръ Лори!

— Господи помилуй! воскликнулъ мистеръ Лири, потирая свой подбородокъ и посматривая сомнительно на своего посѣтителя.

— Господи помилуй! повторилъ Страйверъ, отодвигаясь назадъ. — Господи помилуй васъ, сэръ! Что вы разумѣете подъ этимъ, мистеръ Лори?

— Я разумѣю? отвѣчали мистеръ Лори. — Я думаю, конечно, какъ другъ, вполнѣ сознавая цѣну вашихъ намѣреній, которыя вамъ дѣлаютъ честь — короче, я думаю, все, что вамъ угодно. Но, право, вы должны знать, мистеръ Страйверъ — мистеръ Лори остановился и показалъ на него головою необыкновенно-странно, какъ-будто онъ принужденъ былъ внутренно прибавить противъ воли: — вы должны знать, что вы очень, слишкомъ-громадны!

— Ну! сказалъ мистеръ Страйверъ, задорно ударивъ но бюро кулакомъ и пяля глаза еще шире. — Будь я повѣшенъ, если я понимаю васъ, мистеръ Лори!

Мистеръ Лори поправилъ свой парикъ у ушей, для большаго вразумленія, и грызъ перо.

— Чортъ побери все, сэръ! сказалъ Страйверъ, пяля на него глаза. — Что же, я не гожусь?

— Помилуй Господи! Конечно, годитесь! сказалъ мистеръ Лори. — Безъ-сомнѣнія, годитесь, если я это говорю.

— Развѣ мое положеніе нехорошо? спросилъ Страйверъ.

— О! что до вашего положенія, то, конечно, оно превосходно, сказалъ мистеръ Лори.

— И иду впередъ?

— Опять, кто можетъ сомнѣваться, что вы идете впередъ? сказалъ мистеръ Лори, совершенно-довольный случаю еще разъ согласиться.

— Что же у васъ тамъ засѣло въ головѣ, мистеръ Лори? сказалъ мистеръ Страйверъ, видимо упавшій духомъ.

— Пожалуй, я… Вы идете туда теперь же? спросилъ мистеръ Лори.

— Прямо! сказалъ Страйверъ, ударивъ кулакомъ по бюро,

— На вашемъ мѣстѣ я бы не пошелъ.

— Почему? сказалъ Страйверъ. — Нѣтъ, теперь вы отъ меня не отдѣлаетесь, продолжалъ онъ, юридически грозя ему пальцемъ. — Вы человѣкъ дѣловой: вы обязаны на все имѣть причины. Скажите же, почему бы вы не пошли?

— Потому, сказалъ мистеръ Лори: — что я не пошелъ бы съ такими намѣреніями, еслибъ не былъ совершенно увѣренъ въ успѣхѣ.

— Будь я проклятъ! сказалъ Страйверъ. — Но это выше всего!

Мистеръ Лори взглянулъ на отдаленную фирму и потомъ на разсерженнаго Страйвера.

— Вотъ вамъ дѣловой человѣкъ, человѣкъ зрѣлыхъ лѣтъ, человѣкъ опытный и еще вдобавокъ, сказалъ Страйверъ: — согласившись со мною на всѣ поводы къ успѣху, онъ говорить, что я не имѣю причины надѣяться на успѣхъ, говоритъ это съ головою на плечахъ!

Мистеръ Страйверъ особенно налегъ на послѣднее слово, какъ-будто это было гораздо-менѣе-удивительно, еслибъ у мистера Лори не было головы.

— Когда я говорю объ успѣхѣ, я говорю объ успѣхѣ въ глазахъ молодой особы, когда я говорю о причинахъ и поводахъ къ вѣроятности такого успѣха, я все-таки говорю о причинахъ и поводахъ, которые обезпечиваютъ этотъ успѣхъ въ глазахъ молодой особы. Молодая особа, сэръ, сказалъ мистеръ Лори, нѣжно трепля Страйвера по рукѣ: — молодая особа, молодая особа прежде всего.

— Такъ вы хотите мнѣ сказать, мистеръ Лори, проговорилъ Страйверъ, выпятивъ свои локти: — что, по вашему здравому мнѣнію, молодая особа, о которой идетъ дѣло, дура и привередница?

— Не совсѣмъ такъ. Я хочу сказать вамъ, мистеръ Страйверъ, отвѣчалъ мистеръ Лори, покраснѣвъ: — что я не намѣренъ слышать неуважительнаго отзыва о молодой особѣ ни отъ кого, и что еслибъ мнѣ былъ извѣстенъ, чего я не надѣюсь, грубіянъ, наглецъ, который бы у этого бюро сталъ говорить съ неуваженіемъ объ этой молодой особѣ, то даже самые Тельсоны не остановили бы меня ему высказать открыто моего мнѣнія.

Необходимость сердиться вполголоса привела кровяные сосуды мистера Страйвера въ очень-опасное положеніе, когда теперь пришла его очередь сердиться. Вены мистера Лори, хотя обыкновенно кровь обращалась въ немъ очень-методически, находились также не въ лучшемъ состояніи.

— Вотъ что я вамъ хочу сказать, сэръ, отвѣчалъ мистеръ Лори: — прошу же васъ, не ошибайтесь въ моихъ намѣреніяхъ.

Мистеръ Страйверъ пососалъ конецъ линейки и потомъ всталъ, напѣвая сквозь зубы пѣсенку, отъ которой у него, вѣроятно, поднялась зубная боль. Онъ прервалъ наконецъ неловкое молчаніе, говоря:

— Для меня это совершенная новость, мистеръ Лори! Вы рѣшительно не совѣтуете мнѣ идти въ Сото и сдѣлать предложеніе, мнѣ, Страйверу, королевскому адвокату?

— Спрашиваете вы моего совѣта, мистеръ Страйверъ?

— Да.

— Очень-хорошо. Въ такомъ случаѣ я вамъ даю его. Вы его повторили совершенно-точно.

— И все, что я могу сказать, отвѣчалъ Страйверъ, съ обиженнымъ хохотомъ: — что это… ха, ха!… это превосходитъ все прошедшее, настоящее и будущее.

— Теперь поймите меня, продолжалъ мистеръ Лори. — Какъ человѣкъ дѣловой, я не имѣю никакого нрава говорить что-нибудь объ этомъ предметѣ, потому-что, какъ дѣловой человѣкъ, я ничего не знаю объ немъ. Но я говорилъ, какъ человѣкъ старый, который носилъ на рукахъ миссъ Манетъ, который былъ всегда вѣрнымъ другомъ миссъ Манетъ и ея отца, который чувствуетъ большую пріязнь къ нимъ обоимъ. Припомните, я не искалъ вашей откровенности. И вы еще думаете, что я неправъ?

— Нѣтъ! сказалъ Страйверъ, насвиставая. — Я только не могу видѣть здраваго смысла въ третьемъ лицѣ. Я нахожу только смыслъ въ одномъ себѣ. Я предполагалъ его у нѣкоторой особы; по вы предполагаете тамъ одни пустячки, бутербротную манежность. Для меня это новость; но, я думаю, вы справедливы.

— Что я предполагаю, мистеръ Страйверъ, я предполагаю за себя, и поймите меня, сэръ, сказалъ мистеръ Лори, вдругъ покраснѣвъ: — я не позволю никому, даже Тельсонамъ, быть судьею въ этомъ случаѣ.

— А! прошу вашего прощенія, сказалъ Страйверъ.

— Извольте. Благодарю васъ. Ну, мистеръ Страйверъ, я хотѣлъ еще сказать, для васъ, можетъ-быть, непріятно, если вы найдете, что вы ошиблись; для доктора, можетъ-быть, непріятно высказаться передъ вами; это, можетъ-быть, также непріятно для миссъ Манетъ. Вы знаете, въ какихъ отношеніяхъ я имѣю честь, имѣю удовольствіе находиться съ ихъ семействомъ. Если вамъ угодно, я возьму на себя, нисколько не подводя васъ, не представляя васъ, подкрѣпить мой совѣтъ болѣе точнымъ наблюденіемъ и здравымъ обсужденіемъ. Если вы останетесь недовольны имъ, испытайте тогда сами; если же, напротивъ, вы будете совершенно удовлетворены и мои сомнѣнія подтвердятся, то это избавятъ обѣ стороны отъ непріятностей, которыя все-таки лучше обойдти. Что вы на это скажете?

— Какъ долго вы продержите меня въ городѣ?

— О! Это возьметъ нѣсколько часовъ. Я могу пойдти въ Сого сегодня вечеромъ и потомъ зайдти на вашу квартиру.

— Въ такомъ случаѣ да, сказалъ Страйверъ: — я не пойду туда теперь. Я не порю еще такой горячки. Такъ да, и сегодня вечеромъ, я ожидаю, вы зайдете ко мнѣ. Добрый день.

И мистеръ Страйверъ повернулся и вылетѣлъ изъ банка съ такимъ вихремъ, что два древніе конторщика, кланявшіеся ему изъ-за своихъ прилавковъ, едва могли удержаться на ногахъ. Эти почтенные слабые старички постоянно кланялись всѣмъ посѣтителямъ; про нихъ обыкновенно говорили, что они, провожая поклонами уходящаго, все продолжали кланяться на пустое мѣсто, пока не появлялось на немъ новое лицо.

Адвокатъ былъ довольно-проницателенъ и угадалъ, что банкиръ не высказалъ бы такъ прямо своего мнѣнія, если бы онъ внутренно не опирался на совершенно-положительную увѣренность. Хотя онъ вовсе не приготовлялся къ такой пилюлѣ, однакожъ онъ проглотилъ ее, «и теперь» сказалъ мистеръ Страйверъ, потрясая свой юридическій палецъ на Темпль вообще: «единственный выходъ для меня — совершенно сбить ихъ съ толку.»

Это была своего рода задача для тактика Ольдъ-Бэле, и онъ нашелъ въ ней большое утѣшеніе. «Нѣтъ, молодая особа, вамъ не одурачить меня» сказалъ мистеръ Страйверъ «я одурачу васъ.»

И вотъ, когда мистеръ Лори пришелъ къ нему поздно вечеромъ въ десять часовъ, мистеръ Страйверъ, съ намѣреніемъ зарывшись въ книги и бумаги, казалось, не имѣлъ ни малѣйшаго помысла о предметѣ утренняго разговора. Онъ, повидимому, даже удивился приходу мистера Лори и оставался совершенно углубленнымъ въ свои занятія.

— Ну! сказалъ добродушный посланникъ, напрасно старавшійся впродолженіе цѣлаго часа навести его на предметъ: — я былъ въ Сого.

— Въ Сого? повторилъ Страйверъ хладнокровно: — Ахъ, да! О чемъ же я это думаю!

— И теперь я не сомнѣваюсь, сказалъ мистеръ Лори: — что я былъ совершенно справедливъ въ нашемъ разговорѣ съ вами по-утру. Мое мнѣніе рѣшительно подтвердилось, и я повторяю мой совѣтъ.

— Увѣряю васъ, отвѣчалъ мистеръ Страйверъ, самымъ дружелюбнымъ тономъ: — я очень жалѣю объ этомъ для васъ, жалѣю объ этомъ для бѣднаго отца. Я знаю, это очень-щекотливый предметъ въ семействѣ. Не будемъ болѣе говорить о немъ.

— Я васъ не понимаю, сказалъ мистеръ Лори.

— Я полагаю, отвѣчалъ Страііверъ, привѣтливо кланяясь головою, чтобы покончить дѣло: — бѣды нѣтъ.

— Напротивъ, бѣда, и большая, настаивалъ мистеръ Лори.

— Вовсе нѣтъ никакой, увѣряю васъ, нѣтъ никакой. Я предполагалъ найдти смыслъ тамъ, гдѣ его не было, встрѣтить похвальное самолюбіе, гдѣ этого похвальнаго самолюбія не было. Я счастливо отдѣлался отъ моей ошибки. Какая же тутъ бѣда? Молодыя женщины часто дѣлали подобныя глупости и прежде и очень-часто также раскаивались въ нихъ среди нищеты и неизвѣстности. Оставя эгоизмъ въ-сторонѣ, мнѣ жаль, что дѣло остановилось, потому-что для другихъ это дѣло было хорошее, въ житейскомъ отношеніи; но для меня лично я радъ, что оно не пошло далѣе, потому-что для меня это было худое дѣло въ житейскомъ отношеніи. Нужно ли прибавлять, что я здѣсь не выигрывалъ ничего? Бѣды еще не сдѣлано никакой. Я не дѣлалъ предложенія молодой особѣ, и, между нами, я еще не увѣренъ, подумавъ хорошенько, рѣшился ли бы я зайдти такъ далеко. Мистеръ Лори! вы не можете справиться съ вздорнымъ тщеславіемъ и вѣтренностью пустоголовыхъ дѣвочекъ и не ожидайте, что вы когда-нибудь достигнете того, или вы всегда ошибетесь въ разсчетѣ. Теперь, прошу васъ, не будемъ говорить болѣе объ этомъ. Повторяю, я жалѣю за другихъ; но за себя я очень доволенъ, и, право, я вамъ очень обязанъ, что вы позволили мнѣ узнать ваше мнѣніе и дали мнѣ вашъ совѣтъ: вы знаете молодую особу лучше меня; вы были правы: это никогда не могло бы уладиться.

Мистеръ Лори былъ рѣшительно сбитъ съ толку и смотрѣлъ совершеннымъ дуракомъ, когда мистеръ Страйверъ выпроваживалъ его изъ дверей съ видомъ необыкновеннаго великодушія, умѣренности и расположенія.

— Не принимайте этого такъ къ сердцу, сэръ, говорилъ Страйверъ. — Ни слова болѣе объ этомъ. Благодарю васъ еще разъ, что вы позволили мнѣ узнать ваше мнѣніе. Добрая ночь!

Мистеръ Лори вышелъ теперь на совершенную темноту и не могъ понять, гдѣ онъ находился. Мистеръ Страйверъ лежалъ на софѣ, мигая на потолокъ.

XVI.
Человѣкъ безъ всякой деликатности.

Если Сидней Картонъ и блисталъ гдѣ-нибудь, то, ужь конечно, онъ никогда не блисталъ въ домѣ доктора Мапета. Онъ бывалъ тамъ часто, но всегда являлся одинаково мрачнымъ нелюдимомъ. Когда ему хотѣлось говорить, онъ говорилъ хорошо; но рѣдко внутренній свѣтъ проникалъ сквозь этотъ роковой мракъ, который вѣчно налагало на него видимое равнодушіе.

И, однакожь, онъ не былъ совершенно равнодушенъ къ улицамъ, окружавшимъ этотъ домъ, къ безчувственнымъ камнямъ, которыми онѣ были вымощены. Многія ночи онъ блуждалъ здѣсь безъ цѣли, полный грусти, когда вино не веселило его даже на-время; часто тяжелый разсвѣтъ заставалъ здѣсь его одинокую фигуру, все еще медлившую, когда уже первые лучи восходящаго солнца очерчивали сильнымъ рельефомъ сокрытыя красоты архитектуры въ церковныхъ шпиляхъ и высокихъ зданіяхъ, можетъ-быть, точно такъ же, какъ тишина пробуждала въ немъ сознаніе высшихъ цѣлей, давно забытыхъ, теперь недосягаемыхъ. Въ послѣднее время одинокая постель въ Темплѣ принимала его рѣже, чѣмъ когда-нибудь, и часто, бросившись на нее на нѣсколько минутъ, онъ подымался снова и отправлялся блуждать въ тѣ же мѣста.

Однажды, въ августѣ, когда мистеръ Страйверъ (объявившій своему шакалу, что онъ теперь иначе думаетъ о женитьбѣ) оставался съ своею деликатностью къ Девонширѣ и когда видъ и запахъ цвѣтовъ въ улицахъ Сити вѣяли красотою и ароматами даже на отверженныхъ, здоровьемъ на безнадежно-больнаго, юностью на отжившаго старика, ноги Сиднея все еще попирали тѣ же камни. Непривыкшія ни къ цѣли, ни къ рѣшимости, онѣ оживились какимъ-то намѣреніемъ и, исполняя его, провели своего хозяина къ двери доктора.

Его попросили наверхъ. Онъ нашелъ Люси одну за работою. Она никогда не чувствовала себя совершенно на свободѣ съ нимъ и приняла его съ нѣкоторымъ смущеніемъ, когда онъ расположился возлѣ ея стола. Но, взглянувъ ему въ лицо, послѣ обмѣна первыхъ избитыхъ фразъ, она замѣтила въ немъ перемѣну.

— Я боюсь, вы нездоровы, мистеръ Картонъ!

— Нѣтъ! Но жизнь, какую я веду, конечно, не поправляетъ здоровья. Чего и ожидать отъ такого безпутнаго?

— Не жалость ли — простите меня, но я уже начала вопросъ — не жалость ли, что вы не ведете лучшей жизни?

— Срамъ! Богу это извѣстно.

— Зачѣмъ же не перемѣнить ея въ такомъ случаѣ?

Взглянувъ на него съ нѣжностью, она удивилась и опечалилась, замѣтивъ слезы на его глазахъ. Слезы слышались также въ его голосѣ, когда онъ отвѣчалъ:

— Для этого уже слишкомъ-поздно. Я лучше никогда не буду. Мнѣ остается только падать ниже, мѣняться къ худшему.

Онъ оперся локтемъ на столъ и закрылъ глаза рукою. Столъ дрожалъ впродолженіе наступавшаго молчанія.

Она ни разу не видала его растроганнымъ и была очень встревожена. Онъ зналъ это, не глядя на нее, и сказалъ:

— Простите меня, прошу васъ, миссъ Манетъ! Меня давитъ, что я хочу вамъ высказать. Выслушаете ли вы меня?

— Если это вамъ сдѣлаетъ какую-нибудь пользу, мистеръ Картонъ, если это сдѣлаетъ васъ счастливѣе, я буду очень рада!

— Господь благослови васъ за ваше сладкое участіе!

Онъ открылъ свое лицо на-минуту и началъ говорить твердымъ голосомъ:

— Не бойтесь меня выслушать, не отшатывайтесь отъ меня, что бы я ни говорилъ. Я умеръ въ молодости.

— Нѣтъ, мистеръ Картонъ! Я увѣрена, что лучшая половина вашей жизни еще впереди. Я увѣрена, что вы могли бы сдѣлаться гораздо, гораздо-достойнѣе себя.

— Скажите: васъ, миссъ Манетъ, и хотя я думаю иначе, хотя въ глубинѣ моего несчастнаго сердца я чувствую иначе, но никогда я не забуду этого!

Она блѣднѣла и дрожала. Онъ явился къ ней на-выручку съ вѣчнымъ отчаяніемъ въ себѣ самомъ, которое придавало этому свиданію совершенно-особенный характеръ.

— Еслибъ это было возможно, миссъ Манетъ, что бы вы отвѣчали на любовь человѣка, котораго вы видите передъ собою, пропадшаго, сгибшаго, пьяницу, никуда не годнаго — каковъ онъ есть, вы сами знаете — то онъ сознавалъ бы вполнѣ въ этотъ день, въ этотъ часъ, несмотря на свое блаженство, что онъ принесетъ вамъ одно несчастіе, одно горе и раскаяніе, что онъ отравитъ вашу жизнь, осквернитъ васъ, потащитъ васъ за собою въ грязь. Я знаю очень-хорошо, вы не можете чувствовать ко мнѣ нѣжности. Я ея не требую; я даже очень благодаренъ, что ея не можетъ быть.

— Безъ нея не-уже-ли я не могу спасти васъ, мистеръ Картонъ? Не-уже-ли я не могу вызвать васъ — простите меня снова — на лучшую дорогу? Не-уже-ли я не могу отплатить вамъ за ваше довѣріе? Я знаю, это довѣріе, сказала она скромно, послѣ нѣкоторой задержки, съ горькими слезами: — я знаю, вы никому другому не сказали бы этого. Не могу ли я наконецъ извлечь изъ этого довѣрія какую-нибудь выгоду для васъ же самихъ, мистеръ Картонъ?

Онъ покачалъ головою.

— Никакой. Да, миссъ Манетъ, никакой. Если вы меня еще немного выслушаете, вы сдѣлаете для меня все, что можете. Я хочу сказать вамъ, вы были моя послѣдняя мечта. Среди моего паденія я все-таки не унизился до такой степени, чтобъ, при видѣ васъ, отца вашего, вашего дома, не поднялись передъ мною давнишніе призраки, которые, я полагалъ, давно уже замерли для меня. Съ-тѣхъ-поръ, какъ я узналъ васъ, меня начало тревожить угрызеніе совѣсти, которое, я думалъ, уже перестало упрекать меня; я слышалъ, мнѣ шептали снова давнишніе голоса, опять принуждавшіе меня подняться, а я считалъ, что они замолкли навсегда. Во мнѣ являлись какія-то смутныя идеи начать снова, бороться съ свѣжими силами, стряхнуть съ себя грязную лѣнь и чувственность и завершить оставленную борьбу. Мечта, мечта, разрѣшившаяся ничѣмъ, которая покидаетъ сумасброда въ той же грязи, гдѣ онъ валялся! Но я хочу, чтобъ вы знали: вы вдохновили ее.

— Не-уже-ли ничего отъ нея не останется? О, мистеръ Картонъ, подумайте еще разъ! еще разъ попытайтесь!

— Нѣтъ, миссъ Манетъ! Я зналъ, что я былъ недостоинъ. И все-таки я имѣлъ слабость — и эта слабость продолжается — желать, чтобъ вы знали, какъ чудесно воспламенили вы меня, остывшую груду пепла; но это пламя, такое же, какъ моя природа, не оживило ничего, не освѣтило ничего, не принесло никакой пользы, только даромъ сгорѣло.

— Если такая моя жалкая доля, мистеръ Картонъ, что я сдѣлала васъ болѣе несчастнымъ, чѣмъ вы были прежде, когда меня не знали…

— Не говорите этого, миссъ Манетъ: если кто могъ вывести меня на хорошую дорогу, такъ это вы. Но ради васъ, по-крайней-мѣрѣ, я не сдѣлаюсь хуже.

— Если вы приписываете теперешнее состояніе вашей души все-таки моему вліянію — поймите мою мысль — то не могу ли я употребить это вліяніе, чтобъ сдѣлать вамъ пользу? Не-уже-ли я совершенно лишена возможности направить васъ къ добру?

— Добро, на которое я теперь способенъ, миссъ Манетъ, я пришелъ сюда осуществить его. Дайте сохранить мнѣ на всю остальную мою, пропадшую жизнь, одно воспоминаніе, что я открылъ вамъ мое сердце и что во мнѣ осталось еще нѣчто, о чемъ вы могли бы сожалѣть и даже плакать.

— И, вѣрьте мнѣ, мистеръ Картонъ, я заклинаю васъ изъ глубины моего сердца, вы еще способны на добро.

— Убѣждайте меня, миссъ Манетъ, чтобъ я этому не вѣрилъ болѣе. Я испыталъ себя; я знаю лучше… Я васъ тревожу: я скору кончу. Могу ли я остаться увѣреннымъ, когда я вспомню этотъ день, что послѣдняя исповѣдь моей жизни заключена въ вашемъ чистомъ, невинномъ сердцѣ, что она тамъ останется одна и никто не раздѣлитъ ея?

— Да, если только это будетъ утѣшеніемъ для васъ.

— Ни даже человѣкомъ, который будетъ когда-нибудь для васъ всего дороже?

— Мистеръ Картонъ! отвѣчала она, послѣ нѣкотораго волненія: — тайна ваша не моя: я обѣщаю вамъ хранить ее.

— Благодарю. Господь благослови васъ!

Онъ приложилъ ея руку къ губамъ и подвинулся къ двери.

— Не бойтесь, миссъ Манетъ, чтобъ я когда-нибудь возобновилъ этотъ разговоръ, чтобъ я коснулся его хотя однимъ намекомъ. Это такъ же вѣрно, какъ еслибъ я умеръ. Въ часъ моей смерти для меня будетъ священнымъ одно доброе воспоминаніе, и за него ч буду благодарить и благословлять васъ: это — что мое послѣднее признаніе было сдѣлано вамъ, что вы нѣжно схоронили въ вашемъ сердцѣ мое имя, мои ошибки, мои несчастія. Да будетъ это сердце въ остальномъ легко и счастливо!

Онъ такъ былъ не похожъ на себя, такъ грустно было подумать, сколько погибло въ немъ добра, сколько еще добра онъ подавлялъ и пряталъ каждый день, что Люси Манетъ горько плакала о немъ, когда онъ остановился, чтобъ еще разъ взглянуть на нее.

— Утѣшьтесь! сказалъ онъ: — я не стою такого чувства, миссъ Манетъ! Черезъ часъ или два, жалкіе собесѣдники, гнусныя привычки, которыя я презираю, но которымъ я все-таки поддаюсь, сдѣлаютъ меня такъ же мало достойнымъ вашихъ слезъ, какъ и всякаго пьяницу, шатающагося по улицамъ. Утѣшьтесь! Но внутри я останусь въ-отношеніи васъ тѣмъ же, чѣмъ былъ теперь, хотя по наружности я буду тотъ же человѣкъ, какимъ я былъ до-сихъ-поръ. Думайте такъ объ о мнѣ, я васъ прошу.

— Буду думать, мистеръ Картонъ!

— Еще одна послѣдняя просьба, и я избавлю васъ отъ посѣтителя, съ которымъ вы ничего не имѣете общаго и между которымъ и вами непроходимая пропасть. Я знаю, это пустыя рѣчи; но онѣ выходятъ прямо изъ моей души. Для васъ, для каждаго, кто дорогъ вамъ, я готовъ сдѣлать все. Еслибъ моя карьера открывала только случай или возможность къ жертвамъ, я готовъ на всякую жертву для васъ и для того, кто дорогъ вамъ. Имѣйте меня въ вашей головѣ, въ спокойныя минуты, какъ человѣка готоваго и искренняго. Время придетъ, время недалеко, когда вокругъ васъ образуются новыя связи, которыя еще тѣснѣе, еще нѣжнѣе прикрѣпятъ васъ къ этому дому — дорогія связи, которыя будутъ вашимъ украшеніемъ, вашею отрадою. О, миссъ Манетъ! когда миньятюрное изображеніе лица счастливаго отца станетъ смотрѣть вамъ въ глаза, когда у вашихъ ногъ подымется новый обликъ вашей свѣтлой красоты, вспоминайте иногда, что есть человѣкъ, готовый отдать свою жизнь, чтобъ сохранить жизнь любимыхъ вами! — Простите! сказалъ онъ: — Богъ да благословитъ васъ! и оставилъ ее.

XIV.
Честный ремесленникъ.

Каждый день множество самыхъ разнообразныхъ предметовъ представлялось глазамъ мистера Джеремайя Крёнчера, сидѣвшаго на своемъ табуретѣ, въ Улицѣ Флитъ, вмѣстѣ съ своимъ сыномъ-уродомъ. Кто могъ бы сидѣть на чемъ бы то ни было въ Улицѣ Флитъ, впродолженіе дѣятельнаго времени дня, безъ-того, чтобы не быть поражену, оглушену этими двумя громадными процесіями, изъ которыхъ одна постоянно слѣдовала къ западу вмѣстѣ съ солнцемъ, другая направлялась къ востоку, удаляясь отъ солнца, но обѣ стремились къ равнинамъ за предѣлы пурпуроваго и огненнаго сіянія, гдѣ утопало солнце!

Мистеръ Крёнчеръ сидѣлъ съ соломиною во рту, слѣдя за двумя непрерывными потоками, подобно языческому селянину, принужденному цѣлыя столѣтія смотрѣть на одну рѣку, съ тою только разницею, что Джери никогда не ожидалъ, чтобы эти потоки высохли. Да такое ожиданіе для него не было бы благонадежно, потому-что онъ получалъ небольшую часть своего дохода, сопровождая робкихъ женщинъ (обыкновенно полныхъ и болѣе, чѣмъ средняго возраста), съ тельсоновской стороны пролива на противоположный берегъ. Какъ ни кратковременно бывало это сопутствіе каждый разъ, но леди всегда заинтересовывала мистера Крёнчера, и онъ не пропускалъ случая выразить ей свое особенное желаніе выпить за ея доброе здоровье. И подарки, получаемые имъ для исполненія этой благой цѣли, поправляли его финансы, какъ было сейчасъ замѣчено.

Бывало время, когда поэтъ сиживалъ на площади на табуретѣ и мечталъ въ виду людей. Мистеръ Крёнчеръ, сидя на улицѣ, на своемъ табуретѣ, не бывши поэтомъ, мечталъ какъ-можно-менѣе, но смотрѣлъ кругомъ себя въ-оба.

Случилось, что онъ былъ занятъ подобнымъ образомъ въ такое время года, когда толпы становились рѣдки, одурѣлыхъ женщинъ встрѣчалось немного и вообще его дѣла находились не въ цвѣтущемъ положеніи, такъ-что въ сердцѣ его подымалось сильное подозрѣніе, не хлопается ли мистрисъ Крёнчеръ объ полъ, по своему обыкновенію, какъ вдругъ чрезвычайное стеченіе народа, стремившагося къ западу, внизъ по Улицѣ Флитъ, привлекло его вниманіе. Смотря въ ту сторону, мистеръ Крёнчеръ открылъ, что это были похороны и что эти похороны возбуждали сильное негодованіе народа, которое подняло всю суматоху.

— Джери-меньшой, сказалъ мистеръ Крёнчеръ, обращаясь къ своему потомку: — погребенье.

— Урра, отецъ! закричалъ Джери-меньшой.

Молодой джентльменъ произнесъ этотъ восторженный крикъ съ таинственнымъ значеніемъ. Старому джентльмену этотъ крикъ очень не понравился, и, улучивъ минуту, онъ хватилъ молодаго джентльмена по уху.

— Что ты смекаешь тамъ? Чего орешь ура? На что намекаешь своему собственному отцу, ты, молодое зелье? Нѣтъ, этотъ малый изъ-рукъ-вонъ! сказалъ мистеръ Крёнчеръ, осматривая его. — Онъ и его ура!… Чтобы я этого впередъ не слышалъ, не то еще крѣпче достанется. Слышишь?

— Я худаго ничего не сдѣлалъ, объявилъ Джери-меньшой, потирая свою щеку.

— Молчи же, сказалъ мистеръ Крёнчеръ: — отговорокъ мнѣ твоихъ не нужно. Становись на лавку и смотри на народъ.

Сынъ повиновался. Толпа приближалась. Она ревѣла и шипѣла вокругъ грязнаго балдахина и грязной траурной кареты, гдѣ сидѣлъ только одинъ провожатый, одѣтый въ грязныя траурныя лохмотья, которыя считались необходимыми для достоинства его положенія, хотя, повидимому, ему вовсе не нравилось это положеніе, среди возраставшей толпы черни, которая окружала его карету, издѣвалась надъ нимъ, дѣлала ему рожи и непрестанно ревѣла и вопила: «Уа! шпіоны! цыцъ! уа! шпіоны!» прибавляй еще множество другихъ привѣтствій, слишкомъ-сильныхъ, чтобы повторить ихъ.

Похороны во всякое время имѣли особенно-притягательную силу для мистера Крёнчера. Онъ всегда навострилъ свои уши, становился чрезвычайно-раздражителенъ, когда похороны проѣзжали мимо Тельсоновъ. Естественно поэтому, что похороны, сопровождаемыя такою необыкновенною свитою, очень взволновали его, и онъ спросилъ у перваго человѣка, который бѣжалъ на него:

— Что это, братъ? въ чемъ дѣло?

— Я не знаю, отвѣчалъ человѣкъ. — Шпіоны! уа! цыцъ! цыцъ! шпіоны!

Онъ спросилъ у другаго человѣка:

— Кого хоронятъ?

— Я не знаю, отвѣчалъ и этотъ, хлопая, однакожь, руками по своему рту и вопя съ удивительнымъ жаромъ: "Шпіоны! уа! цыцъ! цыцъ! шпіоны! "

Наконецъ онъ напалъ на лицо, болѣе-знакомое съ подробностями дѣла, и узналъ отъ него, что это были похороны какого-то Роджера Клайя.

— Онъ былъ шпіонъ? спросилъ мистеръ Крёнчеръ.

— Шпіонъ Ольдъ-Бэле, отвѣчалъ этотъ свѣдущій человѣкъ. — Уа! цыцъ! уа! Шпіоны Ольдъ-Бэле!

— Какже, въ-самомъ-дѣлѣ! воскликнулъ Джери, припомнивъ процесъ, на которомъ онъ присутствовалъ. — Я видалъ его. Такъ онъ умеръ?

— Мертвъ какъ баранина, отвѣчалъ другой: — да одной смерти ему мало. Подавай ихъ сюда! шпіоны! тащи ихъ сюда! шпіоны!

За отсутствіемъ всякой идеи, эта идея была очень-привлекательна. Толпа ухватилась за нее съ жадностію и, громко повторяя предложеніе: «подавай ихъ сюда! тащи ихъ сюда!» стѣснилась такъ около обоихъ экипажей, что тѣ должны были остановиться. Народъ открылъ дверцы кареты, изъ которой вырвался единственный провожатый. На-минуту онъ оставался въ рукахъ народа; но онъ былъ быстръ на ноги, даромъ не сталъ терять времени и въ слѣдующую же минуту летѣлъ по одной изъ боковыхъ улицъ, оставляя за собою траурный плащъ, шляпу, обвитую крепомъ, бѣлый носовой платокъ и прочія эмблемы печали.

Народъ рвалъ ихъ на части и разбрасывалъ съ большимъ наслажденіемъ; между-тѣмъ, купцы поспѣшно запирали свои лавки, потому-что въ то время ничто не останавливало толпу: это было страшное чудовище. Она раскрыла уже балдахинъ и готова была вынуть гробъ, какъ вдругъ одинъ свѣтлый геній предложилъ, вмѣсто-того, сопровождать гробъ до мѣста его назначенія, среди всеобщаго восторга. Практическія указанія были нужны, и это указаніе было также принято съ рукоплесканіями. Карета вдругъ наполнилась восмью человѣками, дюжина расположилась снаружи, и на крышѣ балдахина помѣстилось сколько могло народу. Въ числѣ первыхъ охотниковъ находился самъ Джери Крёняеръ, который скромно скрылъ свою щетинистую голову отъ наблюдательныхъ глазъ Тельсоновъ въ крайнемъ углу траурной кареты.

Гробовщики протестовали противъ этихъ перемѣнъ въ церемоніалѣ; но рѣка, на несчастье ихъ, была очень-близко, и многіе голоса замѣтили о необыкновенной дѣйствительности холоднаго погруженія, какъ средства убѣжденія противъ упрямства этихъ господъ промышлениковъ. Протестъ былъ поэтому слабъ и коротокъ. Преобразованная процесія двинулась: трубочистъ правилъ балдахиномъ, слѣдуя совѣтамъ настоящаго кучера, который сидѣлъ возлѣ него для этой цѣли подъ строгимъ надзоромъ; пирожникъ, при содѣйствіи такого же кабинетскаго министра, правилъ траурною каретою. Медвѣдь съ вожатымъ, обыкновенное зрѣлище на улицахъ, въ то время были залучены, какъ добавочное украшеніе, прежде, нежели кавалькада успѣла проѣхать Страндъ, и черный, паршивый медвѣдь придавалъ необыкновенно-погребальный видъ той части процесіи, съ которою онъ двигался.

Такимъ-образомъ, распивая пиво, куря трубки, ревя пѣсни во все горло и до безконечности карикатуря горе, эта безпорядочная процесія шла своею дорогою, на каждомъ шагу привлекая свѣжихъ новобранцевъ, всѣ лавки закрывались передъ нею. Ея окончательнымъ назначеніемъ была старая церковь Сеи-Папкрасъ, въ то время находившаяся далеко въ поляхъ. Она достигла его наконецъ, настояла, чтобъ ее впустили на кладбище, и, къ своему удовольствію, окончательно совершала погребеніе покойнаго Роджера Клайя.

Покончивъ дѣло съ покойникомъ, толпа искала теперь новаго развлеченія. Опять какой-то свѣтлый геній, а можетъ-быть и многіе, стали забавляться, обвиняя прохожихъ, будто они шпіоны Ольдъ-Бэле и вымещая на нихъ свою ненависть. Толпа погналась за десятками мирныхъ людей, которые въ свою жизнь ни разу не были возлѣ Ольдъ-Бэле, подъ вліяніемъ одного воображаемаго подозрѣнія, преслѣдуя ихъ пинками и толчками. Переходъ къ битью оконъ и далѣе къ разоренью кабаковъ былъ очень-легокъ и естественъ. Наконецъ, по прошествіи нѣсколькихъ часовъ, когда уже множество бесѣдокъ при тавернахъ было поломано, желѣзныя ограды были разнесены и люди съ наиболѣе-воинственнымъ духомъ вооружились желѣзными дреками, разнесся слухъ, что гвардія идетъ. Толпа теперь постепенно исчезла. Можетъ-быть, гвардія, въ-самомъ-дѣлѣ, шла, а можетъ-быть она и вовсе и не шла; но такъ обыкновенно оканчивала чернь.

Мистеръ Крёнчеръ не присутствовалъ при заключительныхъ забавахъ, но остался позади на кладбищѣ, побесѣдовать съ гробовщиками и соболѣзновать ихъ положенію. Мѣсто оказывало на него необыкновенно-утѣшающее вліяніе. Онъ досталъ трубку изъ сосѣдняго кабачка и принялся покуривать, поглядывая на ограду и пристально изучая мѣстность.

— Джери, сказалъ мистеръ Крёнчеръ, обращаясь къ самому себѣ, по своему обыкновенію: — видишь, и Клай давно ли былъ живъ, и человѣкъ-то онъ былъ молодой и крѣпкій.

Выкуривъ трубку и подумавъ еще немного, онъ повернулъ назадъ, чтобы поспѣть на свое мѣсто до закрытія тельсонова банка. Можетъ-быть, его размышленія о смертности раздражили его печень, можетъ-быть, вообще здоровье его было и прежде не въ порядкѣ, или, можетъ-быть, онъ желалъ показать особенное вниманіе одному знаменитому человѣку, какъ бы то ни было, но онъ сдѣлалъ короткій визитъ, на возвратномъ пути, своему медику, извѣстному въ то время доктору.

Джери-меньшой встрѣтилъ своего отца съ должнымъ участіемъ и объявилъ, что въ его отсутствіе работы не представилось. Банкъ закрылся; старые конторщики вышли изъ него; обычный караулъ занялъ свои мѣста, и мистеръ Крёнчеръ съ сыномъ отправились домой къ чаю.

— Теперь я вамъ скажу, въ чемъ дѣло! объявилъ мистеръ Крёнчеръ своей супругѣ при входѣ: — если да мнѣ, какъ честному ремесленнику, мой промыселъ въ эту ночь не удастся, я буду знать навѣрное, что вы намолили мнѣ неудачу, и тогда я отработаю васъ, какъ-будто я это видѣлъ самъ своими глазами.

Несчастная мистриссъ Крёнчеръ покачала головою.

— Опять за то же и въ моемъ лицѣ! сказалъ мистеръ Крёнчеръ, съ видомъ зловѣщаго подозрѣнія.

— Я ничего не говорю.

— Хорошо; такъ и не придумывайте ничего. Такъ, или иначе, а вы можете идти мнѣ поперекъ. Эй бросьте это. Да, Джери!

— Да, Джери! повторилъ мистеръ Крёнчеръ, садясь за чай. — А! теперь — да, Джери! Вотъ на что дѣло пошло! Я позволяю вамъ сказать: да, Джери!

Едва-ли мистеръ Крёнчеръ понималъ что-нибудь подъ этими сердитыми подтвержденіями, хотя употреблялъ ихъ, какъ это часто дѣлаютъ люди, чтобы выразить вообще ироническое неудовольствіе.

— Вы и ваше "да, Джери ", сказалъ мистеръ Крёнчеръ, покусывая свой бутербротъ и заливая громкимъ хлѣбкомъ чаю, какъ-будто онъ глоталъ съ блюдечка огромную, невидимую устрицу. — А! я думаю такъ. Я вѣрю вамъ.

— Вы уходите на ночь? спросила скромная жена, когда онъ откусилъ другой кусокъ.

— Да, я ухожу.

— Можно мнѣ съ вами идти, отецъ? быстро спросилъ сынъ.

— Нѣтъ, не можно. Я иду удить, какъ извѣстно твоей матери. Вотъ куда я иду. Иду рыбу удить.

— Ваша уда скоро ржавѣетъ, неправда ли, отецъ?

— Не твое дѣло.

— Принесете вы рыбы домой, отецъ?

— Если нѣтъ, такъ придется вамъ говѣть завтрашній день, сказалъ этотъ джентльменъ, покачивая головою. — Довольно болтать. Я уйду, когда ты будешь спать.

Остальной вечеръ онъ занимался пристальнымъ наблюденіемъ за мистриссъ Крёнчеръ, сердито продолжая разговоръ, чтобы мѣшать ей придумывать различныя молитвы на его погибель. Съ этою цѣлью онъ заставлялъ также сына бесѣдовать съ нею и мучилъ несчастную женщину, вывода всѣ возможныя причины своихъ жалобъ противъ нея, не давая ей ни минуты покоя, чтобы предаться собственнымъ размышленіямъ. Самый набожный человѣкъ, конечно, не могъ бы болѣе почтить дѣйствительности ея молитвъ, какъ онъ въ своемъ недовѣріи къ женѣ. Онъ боялся ихъ, какъ отъявленный вольнодумецъ страшатся подчасъ пустой сказки о привидѣніяхъ.

— И помните, сказалъ мистеръ Крёнчеръ, — чтобы и завтра не повторялось тѣхъ же штукъ! Если да я, какъ честный ремесленникъ, успѣю припасти пивца, чтобы у меня не обходиться одною водою. Идешь въ Римъ, живи, какъ въ Римѣ; а то Римъ дастъ вамъ себя знать. Я вашъ Римъ, знаете это.

Потомъ онъ началъ снова ворчать:

— Съ вашимъ хлопаньемъ и вашимъ безчувственнымъ поведеніемъ ѣда и питье совсѣмъ выведутся. Посмотрите на вашего сына: вѣдь онъ ваша кровь, ваша, что ли? Онъ тощъ, какъ драница. Зоветесь вы матерью, а не знаете, что первая обязанность матери раздуть своего парня.

Это затронуло заживое Джери-меньшаго, который заклиналъ свою мать, чтобы она исполнила свой первый долгъ и, хотя пренебрегая прочими обязанностями, обратила бы вниманіе прежде всего на отправленіе этого назначенія матери, такъ любезно названнаго его другимъ родителемъ.

Такимъ-образомъ, вечеръ прошелъ въ семействѣ Крёнчеровъ. Джери-меньшому было приказано идти спать; мать его, получившая подобное же приказаніе, повиновалась ему. Мистеръ Крёнчеръ пробавлялся остальные часы трубочкою и сталъ только собираться въ походъ около часу ночи. Когда наступилъ этотъ часъ привидѣній, онъ всталъ съ своего стула, вынулъ ключъ изъ кармана, открылъ имъ запертый шкапъ, вынулъ изъ него мѣшокъ, заступъ порядочной величины, веревку, цѣпь и другіе снаряды уженья въ этомъ родѣ. Разсовавъ эти предметы кругомъ себя искуснымъ образомъ, онъ погрозилъ еще на мистриссъ Крёнчеръ, погасилъ свѣчу и ушелъ.

Джери-меньшой, который только притворялся, что онъ раздѣвается, когда отправился спать, недолго оставался послѣ, своего отца. Подъ прикрытіемъ мрака, онъ вышелъ изъ комнаты, спустился съ лѣстницы на дворъ и послѣдовалъ за нимъ по улицамъ. Онъ не безпокоился, какъ попасть ему снова домой: домъ былъ наполненъ жильцами и дверь оставалась настежь цѣлую ночь.

Подстрекаемый похвальнымъ честолюбіемъ изучить искусство и тайны честнаго промысла своего отца, Джери-меньшой плотно жался около фасадовъ домовъ, дверей, стѣнъ и не упускалъ изъ виду своего почтеннаго родителя. Почтенный родитель отправлялся къ сѣверу; въ нѣкоторомъ разстояніи къ нему присоединился другой ученикъ Исаака Іолтона^[6], и оба поплелись вмѣстѣ.

Черезъ полчаса они оставили за собою едва-брезжущіе фонари и сонныхъ городскихъ сторожей и вышли на уединенную дорогу. Здѣсь они припали къ себѣ другаго рыбака, и такъ тихо, что, еслибъ Джери-меньшой былъ суевѣренъ, онъ могъ бы подумать, что другой спутникъ вдругъ раздѣлился надвое.

Всѣ трое продолжали путь Джери-меньшой шелъ за ними, пока трое не остановились у насыпи, подымавшейся надъ дорогою. Наверху насыпи находилась низенькая кирпичная стѣна, заканчивавшаяся также сверху желѣзнымъ палисадомъ. Подъ тѣнью насыпи и стѣны трое повернули съ дороги въ глухой переулокъ, окаймленный съ одной стороны этою же стѣною, подымавшеюся здѣсь на высоту восьми, или десяти футовъ. Притаившись въ углу, посматривая въ даль переулка, Джери-меньшой увидѣлъ прежде всего фигуру своего почтеннаго родителя, довольно-рѣзко очерченную свѣтомъ сыраго, полузаволокнутаго облаками мѣсяца, ловко перелѣзавшую черезъ желѣзную калитку. Онъ скоро скрылся за нею; за нимъ послѣдовалъ второй рыбакъ и потомъ третій. Всѣ трое тихо опустились на землю и прилегли къ ней, можетъ-быть, прислушиваясь. Потомъ они поползли на-четверенькахъ.

Теперь была очередь Джери-меньшаго приближаться къ калиткѣ, и онъ это сдѣлалъ, задерживая дыханіе. Согнувшись снова въ уголку здѣсь и смотря сквозь калитку, онъ распозналъ трехъ рыбаковъ, ползущихъ между высокою травою, среди множества надгробныхъ камней кладбища — да, они были на обширномъ кладбищѣ — которые смотрѣли, какъ привидѣнія въ бѣлыхъ саванахъ, между-тѣмъ, какъ церковная башня представляла подобіе духа какого-нибудь чудовищнаго гиганта. Они ползли недалеко и вдругъ остановились, поднялись на ноги и принялись удить.

Сначала они удили лопатою. Вотъ почтенный родитель принялся устанавливать какое-то орудіе въ родѣ большаго штопора. Но какими бы инструментами они ни работали, они работали крѣпко, пока страшный бой церковныхъ часовъ не перепугалъ Джери-меньшаго дотого, что волосы стали у него дыбомъ, какъ у отца, и онъ пустился опрометью бѣжать.

Но давно задуманное желаніе узнать подробно это дѣло нетолько остановило его дальнѣйшій побѣгъ, но даже привлекло его снова назадъ. Они продолжали еще пристально удить, когда онъ вторично началъ смотрѣть въ калитку. Но теперь, казалось, рыба начала клевать. Снизу слышались жалобные, пискливые звуки, и согнутыя фигуры рыбаковъ клонились подъ тяжестью. Медленно тяжесть вырывалась изъ подъ-земли и наконецъ вышла на поверхность. Джери-меньшой очень-хорошо зналъ, что это будетъ за рыба; но, когда онъ увидѣлъ ее, увидѣлъ, что его почтенный родитель готовился вскрыть ее, онъ такъ перепугался, какъ новичокъ, еще непривыкшій къ подобному зрѣлищу, что пустился снова бѣжать, теперь уже не останавливаясь, пока не пробѣжалъ болѣе мили…

Онъ бы и не остановился даже тогда, еслибъ ему не нужно было перевести дыханія. Это былъ побѣгъ отъ привидѣнія, и онъ желалъ скорѣе добѣжать до конца. Онъ былъ увѣренъ, что видѣнный имъ гробъ преслѣдовалъ его; онъ воображалъ себѣ, какъ этотъ гробъ скакалъ за нимъ, стоймя на съ уженномъ концѣ, почти догоняя его, становясь даже рядомъ съ нимъ и подталкивая подъ руку. Это былъ страшный преслѣдователь. Это былъ непонятный, вездѣсущій врагъ. Страшенъ былъ бѣглецу мракъ, остававшійся позади; онъ бросился на большую дорогу чтобъ миновать темные переулки, боясь, чтобъ гробъ не выпрыгнулъ изъ нихъ, какъ раздутый змѣй безъ хвоста. Но гробъ прятался въ дверяхъ, потирая о нихъ свои страшныя плечи, подымая ихъ подъ самыя уши, какъ-будто онъ заливался насмѣшливымъ хохотомъ. Онъ скрывался въ широкія тѣни по дорогѣ и хитро залегалъ въ нихъ на спинѣ, чтобъ спугнуть Джери. Все это время гробъ продолжалъ скакать безъ остановки, пока мальчикъ, полуживой отъ страха, не достигъ наконецъ своей собственной двери; и даже теперь гробъ не отставалъ отъ него, преслѣдуя его но лѣстницѣ, тяжело подпрыгивая на каждую ступеньку; взвалившись на постель всею мертвою тяжестью упалъ на грудь ему, когда онъ уснулъ.

Разсвѣло; но солнце еще не взошло, когда Джери-меньшой былъ разбуженъ отъ своего тягостнаго сна появленіемъ отца въ семейной комнатѣ. Что-то ему не удалось: такъ заключилъ, по-крайней-мѣрѣ, Джери-меньшой потому, что отецъ схватилъ мистриссъ Крёнчеръ за уши и началъ стукать ея голову объ изголовье постели.

— Я вамъ сказалъ напередъ, что я это сдѣлаю, говорилъ мистеръ Крёнчеръ: — вотъ и сдѣлалъ.

— Джери, Джери, Джери! молила его жена.

— Вы сами идете напротивъ барышей ремесла, сказалъ Джери. — Я и мои товарищи страдаемъ. Вы должны чтить и повиноваться. За какимъ чортомъ вы-этого не исполняете?

— Я стараюсь быть хорошею женою, Джери! убѣждала его бѣдная женщина со слезами.

— Развѣ хорошая жена идетъ наперекоръ дѣлу мужа? Развѣ презирать его дѣло значитъ почитать мужа? Развѣ не слушаться его во всемъ, что до дѣла его касается, значитъ повиноваться мужу?

— Джери, вы тогда не принимались за это страшное дѣло.

— Довольно съ васъ, отвѣчалъ мистеръ Крёнчеръ: — что вы жена честнаго ремесленника: не вашему женскому уму разсчитывать, когда онъ принялся за свое ремесло. Почтительная, послушная жена оставила бы ремесло его въ покоѣ. Зоветесь вы благочестивою женщиною? Такъ подавайте мнѣ нечестивую, если вы благочестивы. Вы столько же понимаете свой собственный доли., сколько знаетъ дно этой Темзы, что такое свая, и въ васъ точно также должно вколотить это сознаніе долга.

Перебранка происходила очень-тихимъ голосомъ и кончилась тѣмъ, что честный ремесленникъ сбросилъ свои сапоги, запачканные глиною, и растянулся во всю длину на нолу. Бросивъ робкій взглядъ на его развалившуюся фигуру, заложившую свои ргкавыя руки вмѣсто подушки подъ голову, сынъ легъ также и заснулъ опять.

Къ завтраку рыбы не было, да и вообще завтракъ былъ скудный. Мистеръ Крёичеръ былъ не въ-духѣ и держалъ возлѣ себя желѣзную крышку чайника, чтобы пустить ею въ мистриссъ Крёнчеръ, если она только обнаружитъ намѣреніе прочесть молитву. Въ обычный часъ онъ умылся, причесался и отправился съ своимъ сыномъ на исполненіе своихъ открытыхъ обязанностей.

Джери-меньшой, шедшій рядомъ съ отцомъ, съ табуретомъ подъ-мышкою по многолюдной, залитой солнечнымъ свѣтомъ Улицѣ Флитъ, вовсе не похожъ былъ теперь на Джери, бѣжавшаго домой въ прошедшую ночь отъ своего непріятнаго преслѣдователя. День освѣжилъ его хитрый умъ, а безпокойство совѣсти прошло вмѣстѣ съ ночью. Очень-вѣроятно, въ этомъ отношеніи ему было много товарищей, въ это прекрасное утро, и въ Улицѣ Флитъ, и въ лондонскомъ сити.

— Отецъ, сказалъ Джери-меньшой, когда они шли вмѣстѣ, держась, однакожь, въ нѣкоторомъ отдаленіи и ограждая себя табуретомъ: — что такое воскреситель?

Мистеръ Крёнчеръ остановился на трагуарѣ прежде, нежели отвѣтилъ:

— Я почемъ знаю!

— Я думалъ, отецъ, вы все знаете, сказалъ невинный мальчикъ.

— Гм! Ну, отвѣчалъ мистеръ Крёнчеръ, продолжая идти и приподнявъ шляпу, чтобы его щетинѣ было поспокойнѣе: — это ремесленникъ.

— Какой же товаръ у него, отецъ? спросилъ остроухой Джери-меньшой.

— Его товаръ, сказалъ мистеръ Крёнчеръ, подумавъ немного: — это ученый товаръ.

— Не трупы ли, отецъ? спросилъ живой мальчикъ.

— Да, что-то въ этомъ родѣ, я полагаю, сказалъ мистеръ Крёнчеръ.

— Ахъ, отецъ, я бы хотѣлъ сдѣлаться воскресителемъ^[7], когда выросту.

Мистеръ Крёнчеръ успокоился, но покачалъ головою сомнительно.

— Это зависитъ, какъ разовьются твои таланты. Старайся развивать свои таланты и держи языкъ за зубами, и кто знаетъ, что изъ тебя выйдетъ.

Джери-меньшой, ободренный такимъ-образомъ, подвинулся впередъ, чтобы поставить табуретъ подъ тѣнью Темильской Заставы, и мистеръ Крёнчеръ прибавилъ про-себя:

— Джери, ты честный ремесленникъ. Есть надежда, что этотъ мальчикъ будетъ тебѣ утѣшеніемъ и вознаградитъ за мать.

XV.
Вязанье.

Въ кабачкѣ мсьё Дефоржа питье началось ранѣе обыкновеннаго. Въ шесть часовъ поутру, блѣдныя лица, смотрѣвшія въ его рѣшетчатыя окошки, замѣчали другія лица внутри его, склонившіяся надъ шкаликами вина. Мсьё Дефоржъ продавалъ очень-жиденькое винцо даже и въ хорошія времена; но въ настоящее время, казалось, онъ продавалъ необыкновенно-жидкое вино, кислое вино и, сверхъ-того, окисляющее, но своему вліянію на расположеніе пьющихъ, которыхъ оно дѣлало мрачными. Виноградный сокъ мсьё Дефоржа не сверкалъ вакхическимъ пламенемъ: нѣтъ, въ его дрожжахъ таился едва тлѣющійся огонь, который жегъ потихоньку.

Вотъ уже третье утро кряду пили такъ рано въ кабачкѣ мсьё Дефоржа. Это началось въ понедѣльникъ, а теперь наступила середа. Это было, однакожь, скорѣе раннее совѣщаніе, нежели попойка, потому-что сюда заходили тайкомъ послушать и пошептаться такіе люди, у которыхъ за душою гроша не было. Эти люди, однакожь, принимали такой горячій интересъ въ кабачкѣ, какъ-будто они были въ-состояніи распоряжаться здѣсь цѣлыми боченками вина, и они переходили отъ одного мѣста къ другому, изъ одного угла въ другой, съ жадными взорами, глотая бесѣду вмѣсто питья.

Несмотря на большое, противъ обыкновеннаго, стеченіе народа, хозяина кабачка не было видно. Его отсутствія не замѣчали, потому-что никто изъ приходящихъ не искалъ его, никто не спрашивалъ о немъ, никто не удивлялся, видя одну мадамъ Дефоржъ, на ея мѣстѣ, за стогною, съ чашкою истертыхъ монетъ передъ собою, столь же истертыхъ, какъ и человѣческая мелюзга, изъ драныхъ кармановъ которой онѣ выходили.

Шпіоны, заглядывавшіе въ кабачокъ, точно такъ же, какъ заглядывали они во всѣ мѣста, высокія и низкія, начиная отъ королевскихъ дворцовъ и оканчивая тюрьмою, можетъ-быть, замѣчали здѣсь перерванный интересъ, преобладавшее забытье. Картежная игра шла вяло; игроки въ домино задумчиво строили башни изъ костей; пившіе вино чертили фигуры на столахъ разлитымъ виномъ; сама мадамъ Дефоржъ прокалывала узоръ на своемъ рукавѣ зубочисткою и видѣла и слышала что-то вдали, неслышимое и невидимое для прочихъ.

Такова была физіономія этой части Предмѣстья Св. Антонія до полудня. Въ полдень, два запыленные человѣка прошли по его улицамъ подъ его качающимися фонарями: одинъ изъ нихъ былъ мсьё Дефоржъ, другой — уже знакомый намъ шоссейный работникъ въ голубой фуражкѣ. Покрытые пылью, истомленные жаждою, они вошли въ кабачокъ. Появленіе ихъ зажгло огонь въ груди св. Антонія, быстро распространявшійся, какъ они проходили по улицамъ, и обнаруживавшійся мимолетнымъ пламенемъ на лицахъ, показывавшихся въ дверяхъ и окошкахъ. Никто, однакожь, не послѣдовалъ за ними, ни одинъ человѣкъ не заговорилъ съ ними, какъ они вошли въ кабачокъ, хотя глаза всѣхъ обратились на нихъ.

— Добрый день, господа! сказалъ мсьё Дефоржъ.

Это привѣтствіе, казалось, всѣмъ развязало языки, потому-что на него отвѣтили хоромъ:

— Добрый день!

— Худая погода, господа! сказалъ мсьё Дефоржъ, покачивая головою.

Каждый взглянулъ теперь на своего сосѣда и потомъ всѣ опустила глаза и продолжали сидѣть молча. Одинъ только человѣкъ всталъ а вышелъ вонъ.

— Жена, сказалъ Дефоржъ громко, обращаясь къ мадамъ Дефоржъ: — мы прошли нѣсколько миль съ этимъ добрымъ малымъ, шоссейнымъ работникомъ, котораго зовутъ Жакъ. Я встрѣтилъ его случайно, въ полутора дняхъ пути отъ Парижа. Онъ добрый малый, этотъ шоссейный работникъ, котораго зовутъ Жакъ. Дай-ка ему выпить, жена!

Другой человѣкъ всталъ и вышелъ. Мадамъ Дефоржъ поставила вино передъ шоссейнымъ работникомъ, котораго звали Жакъ. Онъ раскланялся голубою фуражкою передъ всею компаніею и началъ пить. За пазухою его блузы у него былъ чорствый кусокъ чернаго хлѣба. Онъ ѣлъ его въ промежуткахъ между глотками и сидѣлъ, жуя и запивая, возлѣ стойки мадамъ Дефоржъ.

Третій человѣкъ всталъ и вышелъ. Дефоржъ освѣжилъ себя также глоткомъ вина; но онъ выпилъ менѣе, нежели сколько было налито гостю — для него вино было не въ рѣдкость — и онъ стоялъ теперь выжидая, пока работникъ кончилъ свой завтракъ. Онъ не смотрѣлъ ни на кого изъ присутствующихъ, и никто не глядѣлъ на него, ни даже мадамъ Дефоржъ, которая принялась за вязанье и вся предалась работѣ.

— Кончили вы вашу ѣду, мой другъ? спросилъ онъ его во-время.

— Да. Благодарю васъ.

— Пойдемте же; я вамъ покажу комнату, которую, я сказалъ, вы можете занять. Она чудо-какъ придется по васъ.

Они вышли изъ кабачка на улицу, потомъ на дворъ, на наружную лѣстницу и по ней поднялись на чердакъ — тотъ самый чердакъ, гдѣ нѣкогда бѣловолосый человѣкъ сидѣлъ на низкой скамейкѣ, наклонившись впередъ, и очень-прилежно тачалъ башмаки.

Бѣловолосоваго человѣка теперь здѣсь не было; но здѣсь были три человѣка, которые поодиначкѣ вышли изъ кабачка. Между ними и бѣловолосымъ человѣкомъ, который былъ далеко, существовала одна ничтожная связь: они когда-то смотрѣли на него сквозь щели стѣны.

Дефоржъ закрылъ осторожно дверь и сказалъ вполголоса:

— Жакъ-первый, Жакъ-второй, Жакъ-третій! Это свидѣтель, котораго встрѣтилъ по наряду я, Жакъ-четвертый. Онъ вамъ все разскажетъ. Говори, Жакъ-пятый!

Шоссейный работникъ вытеръ свой смуглый лобъ голубою фуражкою, которая была у него въ рукахъ, и сказалъ:

— Съ чего начинать?

— Начинай же сначала, былъ довольно-благоразумный отвѣтъ мсьё Дефоржа.

— Я видѣлъ его, господа, началъ шоссейный работникъ: — годъ тому назадъ будетъ этимъ лѣтомъ. Онъ висѣлъ на цѣпи подъ каретою маркиза. Посмотрите, какъ это было. Я покончилъ мою работу на дорогѣ; солнце собиралось на покой; карета маркиза медленно подымалась на холмъ; онъ висѣлъ на цѣпи вотъ этакъ.

Снова шоссейный работникъ повторилъ свое старое представленіе, въ которомъ онъ долженъ бы къ этому времени достигнуть совершенства: впродолженіе цѣлаго года оно составляло единственное развлеченіе въ его деревнѣ.

Жакъ-первый прервалъ его и спросилъ, видѣлъ ли онъ человѣка прежде.

— Никогда, отвѣчалъ шоссейный работникъ, вытянувшись по-прежнему.

Жакъ-третій спросилъ, какъ онъ узналъ его потомъ.

— По его высокому росту, сказалъ шоссейный работникъ, нѣжно приложивъ палецъ къ носу. — Когда мсьё маркизъ спросилъ въ тотъ вечеръ: «скажи, на что онъ похожъ?» я далъ отвѣтъ: «Высокъ, какъ привидѣніе».

— Вы бы сказали: коротокъ, какъ карликъ, замѣтилъ Жакъ-второй.

— Что я зналъ тогда! Дѣло не было сдѣлано; да онъ мнѣ не довѣрилъ его. Посмотрите! Даже и при этихъ обстоятельствахъ я не навязывался съ моими показаніями. Мсьё маркизъ показываетъ на меня пальцемъ — я стоялъ у нашего фонтана — и говоритъ: «подайте его! подайте этого мошенника!» По чести, господа, я отъ себя ничего не предлагалъ!

— Онъ въ этомъ правъ, Жакъ! пробормоталъ Дефоржъ прервавшему его собесѣднику. — Продолжайте!

— Хорошо! сказалъ шоссейный работникъ съ таинственнымъ видомъ.

— Высокій человѣкъ пропалъ, и его ищутъ… сколько мѣсяцевъ? девять, десять, одиннадцать?

— Сколько бы тамъ ни было, все равно, сказалъ Дефоржъ. — Его хорошо спрятали; наконецъ, на-несчастье, его нашли. Продолжайте!

— Я опять работалъ на скатѣ холма, солнце снова собиралось на покой. Я сложилъ орудія и готовился идти къ себѣ въ избу въ деревню, гдѣ все уже стемнѣло. Смотрю, на холмѣ показалось шесть солдатъ. Посереди ихъ высокій человѣкъ съ связанными руками — связанными на бокахъ — вотъ такъ!

При помощи своей неизмѣнной фуражки, онъ успѣлъ представить человѣка съ локтями, плотно связанными у бедеръ веревкою позади,

— Я сталъ въ-сторонѣ у кучи камней, чтобы посмотрѣть на идущихъ солдатъ и плѣнника. Эта дорога одинокая, каждое зрѣлище здѣсь въ диковинку, и сначала, какъ они подошла, я вижу только шесть солдатъ и высокаго человѣка связаннаго. Всѣ они кажутся мнѣ совершенно-черными; только со стороны солнца, собиравшагося уже на покой, я замѣтилъ, господа, красную выпушку. Я вижу также ихъ длинны! тѣни на подъемѣ дороги, на противоположной сторонѣ, и выше и холму, какъ тѣни гигантовъ. Я вижу также, они покрыты пылью "пыль двигается вмѣстѣ съ ними, какъ они проходятъ мѣрными тагами, тамъ, тамъ! Но когда они совсѣмъ поровнились со мною, я узналъ высокаго человѣка, и онъ узналъ меня. Ахъ, какъ бы охотно онъ бросился опять внизъ съ горы, какъ въ тотъ вечеръ, какъ мы съ нимъ встрѣтились въ первый разъ у того же мѣста!

Онъ описывалъ это, какъ-будто онъ теперь находился тамъ же: очевидно, вся сцена представлялась ему также живо; можетъ-быть, онъ видалъ немногое въ свою жизнь.

— Я не показываю солдатамъ, что я узналъ высокаго человѣка; онъ не показываетъ солдатамъ, что онъ узналъ меня; мы дѣлаемъ это нашими глазами и понимаемъ другъ друга. «Шевелись!» говоритъ большой между ними, указывая на деревню. Скорѣй веди его къ могилѣ!« И они ведутъ его скорѣе; я слѣдую за ними. Его руки вспухлы: такъ крѣпко онѣ были связаны; его деревянные башмаки черезчуръ-велики и неуклюжи; онъ хромаетъ. Онъ хромаетъ, идетъ тихо; его подгоняютъ ружьями — вотъ такъ!

Онъ представилъ движеніе человѣка, котораго заставляютъ идти впередъ прикладами ружей.

— Они спускаются съ холма бѣгомъ, какъ бѣшеные; онъ падаетъ.. Они хохочутъ и подымаютъ его. Его лицо окровавлено, покрыто пылью, онъ не можетъ дотронуться до него; и они хохочутъ надъ нимъ пуще прежняго. Они приводятъ его въ деревню; вся деревня собирается смотрѣть; они ведутъ его за мельницу въ тюрьму, и вся деревня видитъ, какъ открываются ворота тюрьмы среди мрака ночи и проглатываютъ его — вотъ такъ!»

Онъ раскрылъ свою пасть какъ могъ только шире, и заперъ ее, звонко прищелкнувъ зубами. Замѣтя, что ему не хотѣлось испортить эфектъ открытіемъ рта, Дефоржъ сказалъ:

— Продолжайте, Жакъ!

— Вся деревня, продолжаетъ работникъ, поднявшись на-цыпочки, тихимъ голосомъ: — расходится; вся деревня шепчется у фонтана; вся деревня спитъ; вся деревня грезитъ о несчастномъ за замками и засовами тюрьмы, который выйдетъ оттуда только чтобъ погибнуть. Поутру, съ своими инструментами на плечѣ, жуя по дорогѣ кусокъ чернаго хлѣба, я дѣлаю нарочно крюкъ, чтобъ пройдти мимо темницы. Тамъ я вижу его за рѣшоткою высокой желѣзной клѣтки, окровавленнаго, запыленнаго, какъ въ прошедшій вечеръ. Онъ смотритъ черезъ нее; руки его связаны: онъ не можетъ помахать мнѣ; я не смѣю кликнутъ ему; онъ глядитъ на меня, какъ мертвецъ.

Дефоржъ и остальные трое угрюмо взглянули другъ на друга. Взоры всѣхъ были мрачны, подавлены, мстительны, пока слушали они разсказъ крестьянина; обращеніе ихъ было таинственно и вмѣстѣ съ тѣмъ повелительно. Они представляли какъ-бы судъ. Жакъ-первый и второй сидѣли на старой, низенькой кровати, опершись подбородкомъ на руку и устремивъ глаза на шоссейнаго работника; Жакъ-третій, столь же внимательный, стоялъ позади на одномъ колѣнѣ, безпрестанно гладя своею безпокойною рукою тонкое сплетеніе нервовъ, окружавшее его ротъ и носъ. Дефоржъ стоялъ между ними и разскащикомъ, котораго онъ поставилъ къ свѣту отъ окошка, посматривая поперемѣнно то на нихъ, то на него.

— Продолжайте, Жакъ! сказалъ Дефоржъ.

— Онъ остается въ своей желѣзной клѣткѣ нѣсколько дней. Деревня смотритъ на него украдкою, потому-что она боится. По она постоянно смотритъ издалека на тюрьму, и по вечерамъ, когда дневная работа покончена, когда всѣ собираются посплетничать къ фонтану, лица всѣхъ обращены къ тюрьмѣ. Въ прежнее время онѣ обращались къ почтовой станціи, теперь омѣ обратились къ тюрьмѣ. Они шепчутъ у фонтана, что хотя онъ и присужденъ къ смерти, но его не казнятъ; они говорятъ, въ Парижѣ поданы просьбы, въ которыхъ показано, что смерть ребенка раздражила его, свела его съ ума; они говорятъ, просьба подана самому королю. Что я знаю? Дѣло возможное. Можетъ-быть, да, а можетъ-быть и нѣтъ.

— Такъ выслушайте, Жакъ! сказалъ соименникъ нумеръ первый. — Знайте, просьба была подана королю и королевѣ. Мы всѣ здѣсь, васъ исключая, видѣли, какъ король принялъ ее на улицѣ, сидя въ каретѣ, возлѣ королевы. Дефоржъ, котораго вы здѣсь видите, съ опасностью своей жизни, бросился подъ лошадей съ просьбою въ рукахъ.

— И еще послушайте, Жакъ! сказалъ нумеръ третій, стоявшій на одномъ колѣнѣ и продолжавшій гладить своими пальцами тѣ же тонкія нервы, съ необыкновенно-жаднымъ взглядомъ, какъ-будто онъ жаждалъ чего-то, что не было ни пищею, ни питьемъ. — Гвардія пѣшая и конная окружила просителя и осыпала его ударами. Слышите вы?

— Я слышу, господа!

— Продолжайте, сказалъ Дефоржъ.

— Потомъ: съ другой стороны они шепчутъ у фонтана, снова началъ поселянинъ: — что его привели въ нашу сторону, чтобъ казнить его на мѣстѣ, и что онъ будетъ казненъ непремѣнно. Они шепчутъ даже, что такъ-какъ онъ убилъ Монсеньйора, а Монсеньйоръ былъ отецъ своимъ мужикамъ, его казнятъ, какъ отцеубійцу. Одинъ старикъ разсказываетъ у фонтана, что его правая рука вмѣстѣ съ ножомъ будетъ сожжена въ его глазахъ, что въ раны, которыми покроютъ его руки, грудь и ноги, станутъ лить кипящее масло, расплавленный свинецъ, горячую смолу, воскъ, сѣру; наконецъ, что его разорвутъ на части четырьмя сильными лошадьми. Старикъ говоритъ, что все это было дѣйствительно исполнено надъ однимъ преступникомъ, который покусился на жизнь покойнаго короля Лудовика XV. По почемъ я знаю, что онъ не лжетъ? Я человѣкъ темный.

— Послушайте же еще разъ, Жакъ! сказалъ человѣкъ съ безпокойною рукою и жаднымъ взглядомъ: — имя этого преступника было Дамьенъ и все это было сдѣлано среди бѣлаго дня, на улицахъ этого города Парижа и среди обширнаго стеченія народа, который видѣлъ это. Замѣтнѣе всего была толпа молодыхъ, знатныхъ дамъ, жадно слѣдившихъ до конца — до конца, Жакъ, продолжавшагося до самой ночи, когда человѣкъ лишился двухъ ногъ и одной руки — и все еще дышалъ! И это было сдѣлано… погодите, сколько вамъ лѣтъ?

— Тридцать-пять, сказалъ шоссейный работникъ, которому на видъ можно было дать шестьдесятъ.

— Это было сдѣлано, когда вамъ было болѣе десяти лѣтъ: вы могли бы это видѣть.

— Довольно! сказалъ Дефоржъ, съ угрюмымъ нетерпѣніемъ. — Да здравствуетъ дьяволъ! Продолжайте!

— Хорошо! Нѣкоторые шепчутъ то, другіе шепчутъ это; у всѣхъ только одинъ разговоръ; даже самый фонтанъ журчитъ, кажется, на тотъ же ладъ. Наконецъ, въ воскресенье вечеромъ, когда вся деревня спитъ, солдаты выходятъ изъ тюрьмы, спускаются внизъ, ружья ихъ стучатъ о мостовую маленькой улицы. Работники роютъ, работники колотятъ; солдаты смѣются и ноютъ. Поутру у фонтана воздвигается висѣлица въ сорокъ футовъ вышины; она отравляетъ воду.

Шоссейный работникъ посмотрѣлъ какъ-будто-бы сквозь низенькій потолокъ и показалъ, какъ-будто онъ видитъ висѣлицу гдѣ-то подъ самымъ небомъ.

— Работа остановилась; всѣ собираются туда; никто не выгоняетъ коровъ: коровы тутъ же вмѣстѣ съ прочими. Въ полдень раздается барабанный бой. Ночью солдаты вошли въ тюрьму, и теперь онъ посреди солдатъ. Онъ связанъ, какъ и прежде, и во рту у него кусокъ дерева, привязанъ такъ плотно бичевкою, что онъ выглядѣлъ будто смѣется. — И онъ провелъ глубокія черты двумя большими пальцами отъ концовъ рта до самыхъ ушей. — На вершинѣ висѣлицы вставленъ ножъ лезвеемъ вверхъ, и остріе его прорѣзываетъ воздухъ. Онъ повѣшенъ здѣсь на высотѣ сорока футовъ, и онъ виситъ, отравляетъ воду.

Они посмотрѣли другъ на друга, когда онъ отеръ голубою фуражкою лицо, на которое выступила испарина, при одномъ воспоминаніи зрѣлища.

— Страшно, господа! Какъ это женщины и дѣти могутъ брать эту воду! Кто можетъ посплетничать по вечерамъ подъ этою тѣнью? Подъ нею, сказалъ я. Когда я оставилъ деревню въ понедѣльникъ вечеромъ, солнце собиралось уже на покой, и я взглянулъ назадъ съ холма: тѣнь падала за церковь, за мельницу, за тюрьму, черезъ всю землю, до самаго края, тамъ, гдѣ сходится она съ небомъ.

Жадный человѣкъ сталъ глодать свой палецъ, смотря на остальныхъ трехъ, и палецъ его дрожалъ отъ жадности, которую чувствовалъ этотъ человѣкъ!

— Вотъ и все, господа! Я отправился съ захожденіемъ солнца (какъ меня предупредили), я шелъ пѣшкомъ всю ночь и слѣдующіе полдня, пока я встрѣтилъ (какъ меня также предупредили) этого товарища. Съ нимъ я прибылъ, то идя, то ѣдучи впродолженіе вчерашняго дня и прошедшей ночи. И вотъ я здѣсь.

Послѣ угрюмаго молчанія, первый Жакъ сказалъ:

— Хорошо! Вы дѣйствовали и разсказали вѣрно. Подождите насъ нѣсколько минутъ за дверью.

— Очень-охотно, сказалъ шоссейный работникъ, котораго Дефоржъ проводилъ до самой лѣстницы, и, оставивъ его здѣсь сидящаго на ступенькѣ, возвратился.

Трое встали, и головы ихъ были наклонены вмѣстѣ, когда онъ вернулся на чердакъ.

— Что вы скажете, Жакъ? спросилъ нумеръ первый: — записать?

— Записать на погибель, отвѣчалъ Дефоржъ.

— Великолѣпно! каркнулъ жадный человѣкъ.

— Замокъ и все отродье? спросилъ первый.

— Замокъ и все отродье, отвѣчалъ Дефоржъ: — да погибнутъ.

Жадный человѣкъ повторилъ съ восторженнымъ карканьемъ: «великолѣпно!» и принялся глодать другой палецъ.

— Увѣрены ли вы, спросилъ Жакъ-второй у Дефоржа: — что намъ не будетъ хлопотъ съ этимъ записываньемъ. Безъ всякаго сомнѣнія, опасности нѣтъ: никто, кромѣ насъ, не разберетъ его; но въ-состояніи ли мы будемъ всегда разобрать его… пожалуй, даже она?

— Жакъ, возразилъ Дефоржъ, выпрямившись: — если моя жена взяла бы на себя держать списокъ только вводной памяти, то и тогда бы она не позабыла ни одного слова, ни одного слога изъ него. Вывязанный ея собственными узорами, ея собственными знаками, онъ всегда для нея будетъ ясенъ, какъ солнце. Скорѣе послѣдній трусишка сгладитъ себя изъ числа живыхъ людей, нежели сгладится хотя одна буква въ имени, или преступленіяхъ на вязаномъ спискѣ мадамъ Дефоржъ.

Послышался шопотъ одобренія и довѣренности, и жадный человѣкъ спросилъ:

— Скоро ли этого деревенщину отошлютъ домой? Я надѣюсь, скоро. Онъ слишкомъ-простъ: не слишкомъ ли онъ опасенъ?

— Онъ ничего не знаетъ, сказалъ Дефоржъ: — по-крайней-мѣрѣ, не болѣе того, что можетъ вздернуть его самого на висѣлицу такой же высоты. Я возьму его къ себѣ. Пусть онъ останется со мною; я посмотрю за нимъ и выведу его на дорогу. Онъ желаетъ видѣть высшій свѣтъ: короля, королеву, дворъ. Дайте ему посмотрѣть на нихъ въ воскресенье.

— Что? воскликнулъ жадный человѣкъ, вытаращивъ глаза. — Это плохой знакъ, что онъ желаетъ видѣть королевскую фамилію и знать.

— Жакъ, сказалъ Дефоржъ: — покажи коту молока, только съ умомъ, если желаешь, чтобы онъ захотѣлъ его. Покажи псу добычу, только съ умомъ, если желаетъ, чтобы онъ когда-нибудь принесъ ее.

Больше ничего не было сказано шоссейному работнику, котораго они нашли дремлющимъ на лѣстницѣ. Они посовѣтовали отдохнуть ему на постели. Онъ не требовалъ дальнѣйшихъ убѣжденій и скоро заснулъ.

Конечно, легко было найдти въ Парижѣ квартиру для такого провинціальнаго раба хуже, нежели кабакъ Дефоржа. За исключеніемъ таинственнаго страха, который онъ чувствовалъ къ мадамъ Дефоржъ, постоянно его преслѣдовавшаго, жизнь его была очень-пріятна. Но г-жа Дефоржъ цѣлый день сидѣла за стойкою, такъ явно не обращая на него вниманія, съ такою рѣшимостію не замѣчать, что его присутствіе имѣло какое-либо соотношеніе съ сокрытою тайною, что онъ дрожалъ всѣмъ тѣломъ всякій разъ, когда глаза ихъ встрѣчались, Онъ разсуждалъ съ собою, что нѣтъ возможности предвидѣть, чѣмъ еще не прикинется эта госпожа, и былъ совершенно увѣренъ, что если ей придетъ въ ея разукрашенную голову притвориться, будто она видѣла, какъ онъ убивалъ и потрошилъ жертву, то она въ совершенствѣ разыграетъ и эту штуку.

Поэтому, когда наступило воскресенье, шоссейный работникъ былъ очень недоволенъ (хотя онъ и говорилъ, что былъ доволенъ), что жена должна была сопровождать Дефоржа и его въ Версаль. Еще болѣе смущало его, что мадамъ всю дорогу туда вязала и оставалась съ вязаньемъ въ рукахъ по серединѣ толпы, ожидавшей поглазѣть на королевскіе экипажи.

— Вы прилежно работаете, мадамъ? сказалъ человѣкъ, стоявшій возлѣ.

— Да, отвѣчала мадамъ Дефоржъ: — у меня бездна дѣла.

— Что же вы дѣлаете?

— Разныя вещи.

— Напримѣръ?

— Напримѣръ, отвѣчала мадамъ Дефоржъ серьёзно: — саваны.

Человѣкъ отодвинулся подальше, сколько могъ, и шоссейный работникъ началъ опахивать себя голубою фуражкою, какъ-будто онъ чувствовалъ страшную духоту. Если ему были теперь необходимы король и королева, чтобы освѣжить его, то, на его счастье, это лекарство было теперь подъ-рукою: скоро король съ широкимъ лицомъ и королева съ красивымъ лицомъ показались въ своей золотой каретѣ, въ сопровожденіи свѣтлаго фонарика ихъ двора, блестящей полосы веселыхъ красавицъ и благорожденныхъ аристократовъ; и шоссейный работникъ путался въ этомъ морѣ брильянтовъ, шелку, пудры, великолѣпія и пренебрегающей красоты до такого опьянѣнія, что ревѣлъ: «да здравствуетъ король, да здравствуетъ королева, да здравствуютъ всѣ и вся!» какъ-будто онъ никогда и не слышалъ въ свое время о вездѣсущемъ Жакѣ. Потомъ великолѣпные сады, дворы, террасы, фонтаны, зеленая мурава, опять король и королева, опять фонарикъ, опять вельможи и придворныя дамы, опять клики: «да здравствуютъ всѣ они!» и онъ рѣшительно плакалъ отъ чувства. Во все продолженіе этого зрѣлища, которое длилось почти три часа, у него было множество товарищей кричащихъ, плачущихъ и чувствительныхъ, и Дефоржъ былъ принужденъ придерживать его за шиворотъ, чтобы онъ не бросился на предметы своего обожанія и не разорвалъ ихъ на части.

— Браво! сказалъ Дефоржъ съ покровительствующимъ видомъ, ударивъ его по спинѣ, когда все это кончилось: — вы добрый малый!

Шоссейный работникъ теперь приходилъ въ-себя и не увѣренъ былъ, не ошибся ли онъ въ своихъ послѣднихъ чувствахъ; но нѣтъ.

— Вы именно такой малый, какого намъ надо, сказалъ Дефоржъ, ему на ухо. — Вы этихъ дураковъ увѣряете, что это протянется вѣкъ. Поэтому они становятся еще дерзче, и дѣло тѣмъ скорѣе приближается къ концу.

— Ээ! закричалъ шоссейный работникъ, подумавъ: — а вѣдь оно правда.

— Эти дураки не знаютъ ничего. Они презираютъ ваше дыханіе, они рады скорѣе, чтобы оно остановилось навсегда въ васъ и тысячѣ вамъ подобныхъ, нежели у любой ихъ лошади, или собаки; они знаютъ только, что высказываетъ это дыханіе. Пусть же оно обманываетъ ихъ еще подолѣе: обманъ будетъ оттого только совершеннѣе.

Мадамъ Дефоржъ посмотрѣла гордо на своего кліента и кивнула головою въ подтвержденіе.

— Вы, сказала она: — вы станете кричать и плакать надъ всякимъ зрѣлищемъ, которое только дѣлаетъ шумъ. Скажите, вѣдь станете?

— Правда, я думаю такъ на-время.

— Если показать вамъ ворохъ куколъ и дать вамъ ломать и рвать ихъ для вашей собственной пользы, вѣдь вы приметесь за самыя богатыя, за самыя нарядныя. Скажите, не такъ ли?

— Право, такъ!

— Да. И ежели показать вамъ стаю птицъ, которыя не могутъ летать, и заставить ощипать ихъ перья для вашей собственной выгоды, не напуститесь ли вы на самыхъ красивыхъ пташекъ, не такъ ли?

— Правда!

— Вы видѣли сегодня и куколъ, и пташекъ, сказала мадамъ Дефоржъ, указывая рукою на мѣсто, гдѣ показались онѣ въ послѣдній разъ: — теперь ступайте домой.

XVI.
Вязанье продолжается.

Мадамъ Дефоржъ и ея супругъ дружелюбно возвращались въ нѣдра св. Антонія, между-тѣмъ, какъ незамѣтное пятно въ голубой фуражкѣ двигалось въ темнотѣ и пыли по окраинѣ утомительной аллеи, медленно приближаясь къ точкѣ компаса, гдѣ замокъ мсьё маркиза, покоившагося теперь въ могилѣ, прислушивался къ шопоту деревьевъ. Каменныя лица теперь могли на свободѣ внимать этимъ деревьямъ и фонтану, и деревенскія вороньи пугали, являвшіяся сюда, въ виду каменннаго двора и террасы, искать травы для ѣды, или сухихъ сучьевъ для топлива, представляли въ своемъ голодномъ воображеніи, что выраженіе этихъ лицъ измѣнялось. Въ деревнѣ ходили слухи, слабые, едва-замѣтные слухи, какъ ея жители, что, когда ножъ нашелъ свою жертву, лица измѣнились и вмѣсто гордости выражали гнѣвъ и боль; потомъ, когда вздернули долговязую фигуру надъ фонтаномъ, на высотѣ сорока футовъ, онѣ опять измѣнились и приняли жестокій взглядъ удовлетвореннаго мщенія, который онѣ удержали теперь навсегда.

Указывали даже на каменномъ лицѣ надъ окошкомъ спальни, гдѣ совершилось убійство, два тонкія углубленія, около лѣпленаго носа, которыя всѣ признавали и которыхъ въ прежнее время никто не видѣлъ; иногда два, или три оборванные мужичка выходили изъ толпы, чтобы взглянуть украдкою на окаменѣлаго мсьё маркиза, и, если одинъ указывалъ на него своимъ исхудалымъ пальцемъ, всѣ бросались прочь, пряталась между мхомъ и листьями, подобно зайцамъ, которые, однакожь, были счастливѣе ихъ, находя тамъ полное раздолье жизни.

Замокъ и хижина, каменное лицо и долговязая фигура, красное пятно на каменномъ полу и чистая вода въ деревенскомъ колодезѣ, тысячи десятинъ земли, цѣлая провинція Франціи, вся Франція сама вмѣщались въ тонкой какъ волосъ линіи подъ ночнымъ небомъ. Такъ точно цѣлый міръ со всѣмъ своимъ величіемъ и ничтожностію помѣщается въ мерцающей звѣздочкѣ. И, подобно тому, какъ человѣческое знаніе успѣло раздѣлить лучъ свѣта и найдти составъ его, высшее разумѣніе можетъ читать въ слабомъ сіяніи нашей земли каждую мысль, каждое дѣйствіе, каждый порокъ, каждую добродѣтель, каждаго отвѣтственнаго созданія на ней.

Дефоржи, мужъ и жена, дотащились, при свѣтѣ звѣздъ, въ публичной каретѣ, до воротъ Парижа, куда естественно лежала имъ дорога. На заставѣ, у гаубтвахты, ихъ остановили по-обыкновенію; показались обычные фонари, начались обычные распросы. Мсьё Дефоржъ слѣзъ: онъ зналъ здѣсь одного, или двухъ изъ солдатъ и одного полицейскаго; послѣдній ему былъ коротко знакомъ, и они обнялись по-дружески.

Когда святой Антоній снова охватилъ Дефоржей своими грязными крыльями и они окончательно вышли изъ кареты на границахъ святаго и пробирались между черною грязью и помоями, покрывавшими его улицы, мадамъ Дефоржъ спросила мужа:

— Скажи же, мой другъ, что передалъ тебѣ Жакъ полицейскій?

— Немногое сегодня, но все, что онъ зналъ. Еще другаго шпіона назначили въ нашъ кварталъ. Будутъ еще, вѣроятно, многіе, онъ думаетъ, но узналъ пока объ одномъ.

— Хорошо, сказала мадамъ Дефоржъ, приподнявъ свои брови съ совершенно-равнодушнымъ дѣловымъ видомъ. — Нужно записать его. Какъ зовутъ господина?

— Онъ англичанинъ.

— Тѣмъ, лучше. Его фамилія?

— Барзадъ, сказалъ Дефоржъ, выговаривая на французскій манеръ. — Но, видно, онъ позаботился узнать его акуратно и сложилъ по буквамъ съ необыкновенною точностію: Барзадъ.

— Барса, повторила мадамъ. — Хорошо. Имя?

— Джонъ.

— Джонъ Барса, повторила мадамъ, пробормотавъ его еще разъ про-себя. — Хорошо. Какова его наружность, если она извѣстна?

— Возрастъ около сорока лѣтъ, ростъ около пяти футовъ девяти дюймовъ, черные волосы, смуглый цвѣтъ лица, недуренъ собою, глаза темные, лицо худое, длинное, носъ орлиный, но не прямой, нѣсколько-кривъ къ лѣвой щекѣ, выраженіе потому зловѣщее.

— Да это цѣлый портретъ! сказала мадамъ, смѣясь. — Завтра онъ будетъ записанъ.

Они повернули въ кабачокъ, который былъ запертъ, потому-что уже была полночь, и мадамъ Дефоржъ сейчасъ же заняла въ немъ свое мѣсто у конторки, сочла мелочь, собранную въ ея отсутствіи, осмотрѣла товаръ, проглядѣла книгу, записала въ ней, провѣрила слугу на всевозможный ладъ и отпустила его спать, потомъ вторично высыпала всѣ деньги, находившіяся въ чашкѣ, и начала завязывать ихъ въ платокъ особенными узелками, наподобіе цѣпочки, чтобы вѣрнѣе сберечь ихъ на ночь. Все это время Дефоржъ ходилъ взадъ и впередъ съ трубкою во рту, съ любовью удивляясь своей женѣ, но не мѣшая ей, и, такимъ-образомъ, можно сказать, въ-отношеніи дѣла и быта домашняго, онъ двигался всю жизнь.

Ночь была жаркая, и спертый воздухъ кабака, окруженнаго такимъ гнилымъ сосѣдствомъ, былъ проникнутъ отвратительнымъ запахомъ. Чувство обонянія мсьё Дефоржа далеко не было нѣжное; но запасы вина пахли гораздо-крѣпче, нежели они отзывались на вкусъ, точно такъ же, какъ запасы рома, водки и анисовой настойки. Кладя выкуренную трубку, онъ отдувалъ отъ себя эту смѣсь запаховъ.

— Вы устали, сказала мадамъ, приподымая глаза и продолжая завязывать деньги. — Необыкновенный запахъ!

— Я усталъ немного, поддакнулъ ей мужъ.

— Вы также немного разстроены, сказала жена, которой быстрые глаза, какъ внимательно ни слѣдили они за счетами, успѣвали бросать и на него взгляды. — О, мужчины, мужчины!

— Но, мой другъ, началъ Дефоржъ.

— Но, мой другъ, повторила жена, твердо наклоняя голову: — но, мой другъ! Вы надаете духомъ сегодня, мой другъ!

— Да, сказалъ Дефоржъ, какъ-будто вырвали мысль изъ его груди: — это такъ долго.

— Это такъ долго, повторила жена. Когда же это бываетъ скоро? Мщеніе и воздаяніе требуютъ долгаго времени: это — правило.

— Для молніи не нужно много времени, чтобы поразить человѣка, сказалъ Дефоржъ.

— Но сколько нужно времени, чтобы выработать и припасти эту молнію, скажите мнѣ?

Дефоржъ задумчиво приподнялъ свое чело, какъ-будто пораженный глубокимъ смысломъ этихъ словъ.

— Немного времени нужно также, сказала жена: — для землетрясенія, чтобы поглотить цѣлый городъ! Но скажите мнѣ, какъ долго подготовляется это землетрясеніе?

— Долгое время, я полагаю, сказалъ Дефоржъ.

— Но разъ оно подготовлено, оно совершается и мелетъ въ прахъ все предъ собою. Между-тѣмъ, оно готовится постоянно, хотя никто того не видитъ и не слышитъ. Это должно быть вашимъ утѣшеніемъ. Берегите его.

Она завязала узелъ съ сверкающими глазами, какъ-будто задушила врага.

— Я говорю тебѣ, сказала жена, вытянувъ правую руку съ необыкновеннымъ величіемъ: — что хотя оно долгое время собирается, но оно на дорогѣ, оно идетъ. Я говорю тебѣ, оно никогда не отступаетъ, никогда не останавливается. Я говорю тебѣ, оно вѣчно двигается впередъ. Оглянись кругомъ и сообрази жизнь намъ извѣстнаго міра, припомни лица всѣхъ, кого мы знаетъ, припомни бѣшенство и неудовольствіе, къ которымъ обращается Жакри (Jacquerie) безпрестанно съ постоянно возрастающею увѣренностію. Возможно ли, чтобы продолжился такой порядокъ? фи! ты мнѣ смѣшонъ.

— Чудная моя жена, отвѣчалъ Дефоржъ, остановившись передъ нею съ нѣсколько-поникшею головою, заложивъ руки за спину, какъ послушный и внимательный воспитанникъ передъ своимъ наставникомъ: — я не сомнѣваюсь во всемъ этомъ; но это длится такъ долго, и очень-возможно — вы знаете очень-хорошо, какъ это возможно — что это не наступитъ въ нашу жизнь.

— Пожалуй! Что же тогда? спросила жена, завязывая другой узелъ, какъ-будто она придушила еще другаго врага.

— Что же! сказалъ Дефоржъ, пожимая плечами, съ видомъ сожалѣнія. — Мы не увидимъ торжества.

— Мы помогли ему, отвѣчала жена, вытянувъ руку съ сильнымъ движеніемъ. — Все, что мы дѣлаемъ, не пропадетъ даромъ. Я убѣждена, въ глубинѣ моей души, что мы увидимъ торжество. Но если даже нѣтъ, еслибъ я знала даже навѣрное, что нѣтъ, покажи мнѣ шею аристократа, тирана, и я…

Здѣсь она, стиснувъ зубы, дѣйствительно, завязала страшный узелъ.

— Постой! закричалъ Дефоржъ, покраснѣвъ, какъ-будто онъ почувствовалъ, что его упрекнули въ малодушіи: — меня также, мой другъ, ничто не удержитъ.

— Да! Но не слабость ли это, что вамъ непремѣнно нужно видѣть жертву, нуженъ случай, чтобъ поддержать васъ? Будьте тверды и безъ того. Когда придетъ время, спускайте тигра и дьявола, но выжидайте это время и держите тигра и дьявола на цѣпи, не показывая, но всегда наготовѣ.

Она заключила этотъ совѣтъ сильнымъ ударомъ по конторкѣ связкою денегъ, какъ-будто она размозжила чей-то черепъ, и потомъ, взявъ эту связку подъ руку, самымъ любезнымъ манеромъ объявила, что пора идти спать.

Слѣдующій полдень засталъ удивительную женщину на ея обыкновенномъ мѣстѣ въ кабачкѣ, прилежно занятую вязаньемъ. Возлѣ нея лежала роза, и если повременамъ она поглядывала на цвѣтокъ, то это нисколько не возмущало ея обычнаго занятаго вида. Немного было посѣтителей, пившихъ и непившихъ, стоявшихъ и сидѣвшихъ. День былъ жаркій, и кучи мухъ, простиравшихъ свое любопытство и алчные набѣги до клейкихъ рюмочекъ, возлѣ мадамъ, мертвые падали на дно ихъ. Кончина ихъ не дѣлала, однакожь, никакого впечатлѣнія на другихъ мухъ, также разгуливавшихъ и которыя смотрѣли на нихъ необыкновенно-хладнокровно (какъ-будто снѣ сами были слоны, или чрезвычайно-далеко), пока не постигала ихъ одинаковая же участь. Любопытно было смотрѣть, какъ безпечны были эти мухи! Можетъ-быть, при дворѣ думали также въ этотъ солнечный, лѣтній день.

Фигура, входившая теперь въ дверь, набросила тѣнь на мадамъ Дефоржъ, которая почувствовала, что это было новое лицо. Она положила вязанье и стала пришпиливать розу въ головной уборъ, не взглянувъ еще прежде на вошедшаго.

Странно. Какъ-только мадамъ Дефоржъ взяла цвѣтокъ, посѣтители перестали разговаривать и начали уходить другъ за другомъ изъ кабака.

— Добрый день, мадамъ! сказалъ новый посѣтитель.

— Добрый день, мсьё!

Она сказала это громко, но потомъ прибавила про-себя, принявшись за вязанье: "А! добрый день, возрастъ около сорока, ростъ пять футовъ девять дюймовъ, волосы черные, недуренъ собою, цвѣтъ лица темный, глаза темные, лицо худое и длинный носъ орлиный, непрямой, слегка кривъ къ лѣвой щекѣ, что придаетъ выраженіе зловѣщее! Добрый день, все до капли! «

— Будьте такъ добры, дайте маленькую рюмку стараго коньяку и глотокъ свѣжей холодной воды.

Дефоржъ исполнила желаніе съ необыкновенно-вѣжливымъ видомъ.

— Чудесный коньякъ!

Еще въ первый разъ онъ заслужилъ такое привѣтствіе. Дефоржъ хорошо знала исторію этого коньяка, чтобъ повѣрить похвалѣ. Она замѣтила, однакожь, что это было очень-лестно для ея коньяка, и принялась за свое вязанье. Посѣтитель слѣдилъ нѣсколько минутъ за ея пальцами, наблюдая, между-тѣмъ, мѣстность вообще.

— Вы вяжете съ большимъ искусствомъ!

— Привычка.

— Какой милый узоръ!

— Вы полагаете? сказала она, взглянувъ на него съ улыбкою.

— Непремѣнно. Могу ли я спросить, для-чего это?

— Такъ, для препровожденія времени, сказала она, продолжая на него смотрѣть съ улыбкою и бѣгло шевеля пальцами.

— Не для какого-нибудь употребленія?

— Это зависитъ. Можетъ-быть, когда-нибудь я и найду для него употребленіе. Въ такомъ случаѣ, пожалуй, сказала Дефоржъ, съ продолжительнымъ вздохомъ и наклоняя голову съ строгимъ видомъ кокетства: — я сдѣлаю изъ него употребленіе.

Замѣчательно, что святой Антоній, повидимому, чувствовалъ рѣшительное отвращеніе къ розѣ, украшавшей головной уборъ мадамъ Дефоржъ. Два человѣка вошли поодиначкѣ и готовы были спросить выпить, но, увидя эту новость, запнулись и, подъ видомъ, будто пришли искать пріятеля, котораго здѣсь не было, ушли. Ни одинъ изъ присутствовавшихъ, когда вошелъ посѣтитель, также не остался. Всѣ они разбрелись. Шпіонъ смотрѣлъ въ оба глаза, но не могъ открыть условнаго знака. Они разошлись такъ, безъ цѣли, случайно, совершенно-естественно, не подавая никакого повода.

„Джонъ“, подумала Дефоржъ, считая петли, между-тѣмъ, какъ пальцы ея вязали и глаза смотрѣли на незнакомца: „постойте еще немного, и я вывяжу Барзадъ, прежде, нежели вы уйдете.“

— Вы замужемъ?

— да.

— Есть у васъ дѣти?

— Дѣтей нѣтъ.

— Торговля идетъ, кажется, плохо?

— Торговля очень-плоха: народъ такъ бѣденъ.

— Ахъ, несчастный, жалкій народъ! и еще такъ притѣсненъ, какъ вы сказали.

— Какъ вы сказали, возразила она, поправляя его и ловко прибавляя въ вязаньи къ его имени лишній орнаментъ, который не сулилъ ему ничего хорошаго.

— Простите меня, я точно это сказалъ; но вы, конечно, это думаете.

— Я думаю? отвѣчала она сердитымъ голосомъ. — У меня съ мужемъ дѣла довольно съ такимъ заведеніемъ и безъ лишняго думанья. Всѣ мы здѣсь думаемъ только, какъ бы живымъ-то быть. Вотъ о чемъ мы думаемъ, и съ утра до ночи съ насъ довольно этой думы, не обременяя нашихъ головъ мыслями о другихъ. Мнѣ думать за другихъ? Нѣтъ, нѣтъ!

Шпіонъ, который былъ здѣсь, чтобъ подбирать каждую кроху, не обнаружилъ ни малѣйшей досады на своемъ зловѣщемъ лицѣ, но продолжалъ стоять съ видомъ болтливаго волокитства, облокотившись на конторку мадамъ Дефоржъ и прихлебывая повременамъ свой коньякъ.

— Несчастное происшествіе казнь Гаспара. Ахъ, бѣдный Гаспаръ!

И онъ вздохнулъ съ необыкновеннымъ участіемъ.

— Божусь! отвѣчала она хладнокровно и вѣтренно: — если люди употребляютъ ножи для этой цѣли, то они должны и поплатиться за то. Онъ зналъ напередъ, какъ дорого стоила такая роскошь; онъ заплатилъ только, чего она стоила.

— Я полагаю, сказалъ шпіонъ, понизивъ свой мягкій голосъ, какъ-бы вызывая его тономъ на откровенность и выражая каждымъ мускуломъ злаго лица оскорбленное революціонное чувство: — я полагаю въ околоткѣ большое раздраженіе и сильное сочувствіе къ этому несчастному? Между нами.

— Въ-самомъ-дѣлѣ? спросила она, не слушая.

— Не правда ли?

— Вотъ мой мужъ, сказала мадамъ Дефоржъ.

Содержатель лавочки вошелъ въ дверь; шпіонъ привѣтствовалъ его, дотронувшись до шляпы и говоря съ необыкновенно-привѣтливою улыбкою:

— Добрый день, Жакъ!

Дефоржъ остановился и пристально посмотрѣлъ на него.

— Добрый день, Жакъ! повторилъ шпіонъ уже съ меньшею увѣренностью, или, по-крайней-мѣрѣ, не съ такою легкою улыбкою, смущенный его взглядомъ.

— Вы ошибаетесь, отвѣчалъ содержатель кабака. — Вы принимаете меня за другаго. Это не мое имя: меня зовутъ Эрнестъ Дефоржъ.

— Это все равно, сказалъ шпіонъ слегка, но также и не безъ досады: — добрый день!

— Добрый день! отвѣчалъ Дефоржъ сухо,

— Я говорилъ сейчасъ вашей женѣ, съ которою я имѣлъ удовольствіе бесѣдовать, когда вы вошли, что и слышалъ, и это меня нисколько не удивляетъ, будто народъ здѣсь сильно раздраженъ и чувствуетъ большое сочувствіе къ несчастной судьбѣ этого бѣднаго Гаспара.

— Никто мнѣ этого не говорилъ, сказалъ Дефоржъ, покачивая головою: — я объ этомъ ничего не знаю.

Сказавъ это, онъ перешелъ за конторку и остановился здѣсь, опершись рукою на спинку стула своей жены, смотря изъ-за этой преграды на человѣка, который быль теперь насупротивъ ихъ обоихъ и котораго каждый изъ нихъ застрѣлилъ бы съ чрезвычайнымъ удовольствіемъ.

Шпіонъ, опытный въ своемъ дѣлѣ, не перемѣнилъ положенія, но опорожнилъ свою рюмочку, хлебнулъ свѣжей воды и спросилъ другую рюмочку коньяку. Мадамъ Дефоржъ налила ее и принялась снова за вязанье, напѣвая пѣсенку.

— Вы, кажется, хорошо знаете кварталъ, по-крайней-мѣрѣ лучше меня? замѣтилъ Дефоржъ.

— Совсѣмъ нѣтъ; но я надѣюсь узнать его короче. Меня такъ глубоко интересуютъ его жалкіе обитатели.

— А! пробормоталъ Дефоржъ.

— Удовольствіе вашей бесѣды, мсьё Дефоржъ, приводитъ мнѣ на память, продолжалъ шпіонъ: — драгоцѣнныя для меня воспоминанія, соединенныя съ вашимъ именемъ.

— Въ-самомъ-дѣлѣ? сказалъ Дефоржъ съ большимъ равнодушіемъ.

— Да, въ-самомъ-дѣлѣ. Когда докторъ Манетъ былъ освобожденъ, вы, его старый слуга, вы его приняли къ себѣ. Я это знаю. Онъ былъ вами освобожденъ. Вы видите, мнѣ извѣстны всѣ обстоятельства.

— Конечно, это было такъ, сказалъ Дефоржъ, которому его жена, продолжавшая вязать, дала знать случайнымъ прикосновеніемъ локтя, что лучше ему отвѣчать, но только покороче.

— Его дочь пріѣхала къ вамъ, сказалъ шпіонъ: — въ сопровожденіи чистенькаго коричневаго господина… какъ его зовутъ?… въ маленькомъ парикѣ… Лори… изъ банка Тельсоновъ и компаніи, и увезла его въ Англію.

— Это было такъ, повторилъ Дефоржъ.

— Очень-интересныя воспоминанія! сказалъ шпіонъ. — Я знавалъ въ Англіи доктора Манета и его дочь.

— Да? сказалъ Дефоржъ.

— Вы мало теперь слышите о нихъ, сказалъ шпіонъ.

— Да, сказалъ Дефоржъ.

— Дѣйствительно, вмѣшалась мадамъ Дефоржъ, оторвавъ на-минуту глаза отъ работы и остановивъ свою пѣсенку: — мы совсѣмъ не слышимъ про нихъ. Мы получили извѣстіе о ихъ благополучномъ прибытіи и потомъ еще, можетъ-быть, одно, или два письма; по съ-тѣхъ-поръ они вышли на свою дорогу жизни; мы идемъ своею дорогою и не имѣемъ съ ними сношеній.

— Совершенно такъ! отвѣчалъ шпіонъ. — Она выходитъ замужъ.

— Выходитъ? повторила мадамъ Дефоржъ. — Она была довольно-хороша собою, чтобъ выйдти замужъ давнымъ-давно Вы, англичане, мнѣ кажется, слишкомъ-холодны.

— А! Вы знаете, что я англичанинъ?

— Я вижу это по вашему языку, отвѣчала мадамъ Дефоржъ: — а каковъ языкъ, я полагаю, таковъ и человѣкъ.

Это признаніе онъ не почелъ привѣтствіемъ; но онъ проглотилъ его и обратилъ въ шутку. Выпивъ весь коньякъ, онъ прибавилъ:

— Да, миссъ Манетъ выходитъ замужъ, но не за англичанина, а за природнаго француза, такого же, какъ и она. И, говоря о Гаспарѣ (ахъ, бѣдный Гаспаръ! нѣтъ, это било жестоко! жестоко!), какъ стран¹ но, что она выходитъ замужъ за племянника мсьё маркиза, за котораго Гаснара вздернули на высоту столькихъ футовъ, или, что все равно, за настоящаго маркиза. Но онъ живетъ въ Англіи, въ неизвѣстности. Тамъ онъ не маркизъ: онъ просто мистеръ Чарльзъ Дарнэ. Д’Ольнэ — фамилія его матери.

Мадамъ Дефоржъ твердо вязала; но извѣстіе оказало замѣтное дѣйствіе на ея мужа. Что онъ ни дѣлалъ за маленькою конторкою, высѣкалъ огонь, закуривалъ трубку, но, очевидно, онъ былъ смущенъ, и рука его ходила невѣрно. Шпіонъ былъ бы плохимъ шпіономъ, еслибъ не замѣтилъ этого и не записалъ въ своемъ умѣ.

Напавъ, по — крайней — мѣрѣ, на это наблюденіе, каково бы ни было его достоинство, и не видя никого изъ посѣтителей, Барзадъ заплатилъ за коньякъ и простился, не упустивъ случая, однакожь, сказать передъ уходомъ самымъ вѣжливымъ образомъ, что онъ надѣется еще имѣть удовольствіе видѣть мсьё и мадамъ Дефоржъ. Послѣ его ухода, мужъ и жена оставались нѣсколько минутъ въ томъ же положеніи, подозрѣвая его возвращеніе.

— Можетъ ли быть это правда, сказалъ Дефоржъ, тихимъ голосомъ, посмотрѣвъ внизъ на жену, по-прежнему держа руку на спинкѣ ея стула и продолжая курить: — что онъ сказалъ о мамзель Манетъ?

— Такъ-какъ онъ это сказалъ, отвѣчала жена, приподнявъ немного свои брови: — то, вѣроятно, это ложь. Но можетъ-быть и правда.

— Если это правда… началъ Дефоржъ и остановился.

— Если это правда… повторила жена.

— И если случится, что мы доживемъ до торжества, я надѣюсь, ради ея, что судьба удержитъ ея мужа внѣ Франціи.

— Судьба ея мужа, сказала мадамъ Дефоржъ, съ ея обыкновенною твердостью: — приведетъ его, куда суждено ему идти, къ такому концу, который долженъ покончить его. Вотъ все, что я знаю.

— Но странно… по-крайней-мѣрѣ, не странно ли это, сказалъ Дефоржъ, какъ-будто извиняясь передъ женою, чтобъ склонить ее на согласіе: — послѣ всего нашего участія въ ея отцѣ и въ ней самой, имя ея мужа обречено вашею рукою рядомъ съ этимъ проклятымъ псомъ, который только-что оставилъ насъ.

— Вещи страннѣе случатся, когда время придетъ, отвѣчала мадамъ Дефоржъ: — здѣсь они у меня оба, въ этомъ нѣтъ сомнѣнія, и оба здѣсь по достоинству — довольно этого.

Сказавъ эти слова, она свернула свое вязанье и вынула розу изъ платка, которымъ была повязана ея голова. Или святой Антоній узналъ по инстинкту, что непріятное ему украшеніе исчезло, или святой Антоній сторожилъ его исчезновеніе, какъ бы то ни было, только святой скоро прибодрялся и началъ заглядывать понемногу, и кабачокъ вскорѣ принялъ свой обыкновенный видъ.

Вечеромъ, когда преимущественно святой Антоній выходилъ наружу, усаживался на крыльцахъ, у оконъ, показывался на углахъ грязныхъ улицъ, чтобъ подышать воздухомъ, мадамъ Дефоржъ обыкновенно съ работою въ рукахъ переходила отъ одного мѣста къ другому, отъ одной группы къ другой, какъ благовѣстительница, которой подобныхъ здѣсь было много. Всѣ женщины вязали. Онѣ вязали нестоющія ничего вещи; по механическая работа замѣняла ѣду и питье; руки двигались вмѣсто челюстей и пищеварительнаго апарата: еслибъ костяные пальцы были неподвижны, желудки страдали бы сильнѣе отъ голода.

Но пальцы двигались; за ними слѣдовали глаза и мысли. Мадамъ Дефоржъ обходила группы, и пальцы, глаза и мысли двигались теперь быстрѣе и яростнѣе въ каждомъ кружку женщинъ, которыхъ она, поговоривъ съ ними, оставляла.

Мужъ ея курилъ у своей двери, съ удивленіемъ смотря вслѣдъ ей.

— Великая женщина, говорилъ онъ: — твердая женщина, высокая женщина, колоссальная женщина!

Темнота ложилась кругомъ; потомъ послышался колокольный звонъ, отдаленный барабанный бой королевской гвардіи. Женщины все вязали и вязали. Мракъ совершенно облекъ ихъ. Другой мракъ приближался также несомнѣнно, когда церковные колокола, весело звонившіе теперь на воздушныхъ шпиляхъ по всей Франціи, были перелиты въ громящія пушки, когда барабанный бой долженъ былъ заглушить одинъ несчастный голосъ, но теперь всемогущій, какъ голосъ власти и изобилія, свободы и жизни. Мракъ тѣснилъ этихъ женщинъ, все продолжавшихъ вязать, и онѣ сами, казалось, собирались кучками вокругъ еще невоздвигнутаго строенія, около котораго изъ пришлось сидѣть и вязать — вязать, считая падающія головы.

XVII.
Одна ночь.

Никогда еще солнце не садилось среди такого лучезарнаго блеска въ спокойномъ уголку въ Сого, какъ въ одинъ достопамятный вечеръ, когда докторъ и его дочь сидѣли вмѣстѣ подъ клёномъ. Никогда еще луна не подымалась съ такимъ кроткимъ сіяніемъ надъ громаднымъ Лондономъ, какъ въ ту же ночь, которая нашла ихъ все еще сидящими, подъ тѣмъ же деревомъ, освѣщая ихъ лица сквозь его листья.

Люси на слѣдующій день выходила замужъ. Этотъ послѣдній вечеръ она сберегла для своего отца, и они сидѣли одни подъ клёномъ.

— Вы счастливы, мой милый отецъ?

— Совершенно, дитя мое!

Они говорили мало, хотя оставались здѣсь долгое время. Пока еще было довольно-свѣтло, чтобъ работать и читать, она не занималась своею обыкновенною работою и также не читала ему. Такъ проводила она время возлѣ него подъ тѣмъ же деревомъ безконечное число разъ; но этотъ разъ былъ не похожъ на прежніе дни: это было совершенное исключеніе.

— И я очень счастлива сегодня вечеромъ, милый папа! Я такъ глубоко счастлива любовью, которую благословило небо, моею любовью къ Шарлю, любовью Шарля ко мнѣ. Но еслибъ жизнь моя не была посвящена вамъ, какъ прежде, еслибъ бракъ мой раздѣлилъ насъ хотя разстояніемъ нѣсколькихъ улицъ, то я была бы теперь болѣе несчастлива, упрекала бы себя болѣе, нежели я могу это выразить. Даже и теперь…

И голосъ замиралъ.

При печальномъ свѣтѣ луны, она обвила его шею и склонила свое лицо на его грудь. Свѣтъ луны всегда печаленъ, какъ свѣтъ самаго солнца, какъ свѣтъ, называемый человѣческою жизнію, при его восходѣ и захожденіи.

— Милый папа! скажите мнѣ теперь въ послѣдній разъ, чувствуете ли вы себя совершенно, совершенно увѣреннымъ, что моя новая привязанность, мой новый долгъ никогда не станутъ преградою между нами? Я знаю это хорошо; но вы знаете ли это? Въ вашемъ собственномъ сердцѣ чувствуете ли вы полную увѣренность?

Отецъ отвѣчалъ съ веселою твердостію убѣжденія, едва ему свойственнаго:

— Совершенно увѣренъ, моя дорогая. — Мало-того, прибавилъ онъ, нѣжно цалуя ее: — будущность моя, Люси, представляется свѣтлѣе черезъ вашъ бракъ, свѣтлѣе, чѣмъ она могла быть, чѣмъ она была бы когда-нибудь безъ него.

— Еслибъ я могла на то надѣяться, мой отецъ!

— Вѣрь этому, любовь моя! Право, это такъ. Разсуди, какъ естественно, какъ ясно, моя милая, что это должно быть такъ. Съ вашею любовью, съ вашею молодостію вы не можете понять всѣхъ опасеній, которыя я чувствовалъ, что ваша жизнь пропадетъ даромъ…

Она протянула руку къ его губамъ; но онъ отнялъ ее и повторилъ:

— Пропадетъ даромъ, дитя мое… чтобъ она не пропала даромъ, выведенная ради меня изъ естественнаго порядка вещей. Ваше самоотверженіе не можетъ понять совершенно, какъ тяготило это мой умъ; только спросите самихъ себя, могло ли быть полно мое счастіе, пока недоставало полноты вашему счастію.

— Еслибъ я никогда не видала Шарля, я была бы совершенно счастлива съ вами.

Онъ улыбнулся на ея безсознательное согласіе, что она была бы несчастлива безъ Шарля, разъ увидавъ его, и отвѣчалъ:

— Дитя моя, вы встрѣтили Шарля; но еслибъ это не былъ Шарль, то это былъ бы кто-нибудь другой. Или еслибъ не было никого, то я былъ бы причиною тому, и мрачная сторона моей жизни отбросила бы тяжелую тѣнь и на васъ.

Это было въ первый разъ послѣ суда, что она услышала отъ него подобный намёкъ на время его страданій. Странное, новое ощущеніе она почувствовала, пока слова его еще раздавались въ ея ушахъ, и она припоминала его долго впослѣдствіи.

— Слушайте! сказалъ докторъ изъ Бове, протягивая руку къ лунѣ. — Я смотрѣлъ на нее изъ окна моей темницы, когда я не могъ переносить ея свѣта. Я смотрѣлъ на нее, когда было для меня пыткою думать, что она освѣщала то, что было мною утрачено, и я бился головою о стѣны моей темницы. Я смотрѣлъ на нее въ состояніи такого оцѣпенѣнія и летаргіи, что я думалъ только о томъ, сколько горизонтальныхъ линій можно было провести на ея дискѣ въ полнолуніи и сколькими перпендикулярными линіями можно было ихъ пересѣчь. — Онъ прибавилъ своимъ задумчивымъ тономъ, смотря на луну: — это было двадцать въ обоихъ направленіяхъ, и двадцатую трудно было втиснуть.

Съ страннымъ трепетомъ внимала она, какъ вспоминалъ онъ это время; но ничто не поражало ее въ его тонѣ. Казалось, онъ только сравнивалъ свое настоящее веселье, свое блаженство съ жестокими страданіями, которыя уже прошли.

— Я смотрѣлъ на нее тысячу разъ, гадая о нерожденномъ еще ребенкѣ, отъ котораго я былъ оторванъ. Былъ ли онъ живъ? Родился ли онъ живой, или ударъ, поразившій бѣдную матъ, убилъ и его. Былъ ли это сынъ, который когда-нибудь отмститъ за своего отца (было время впродолженіе моего заключенія, когда жажда мщенія неотступно преслѣдовала меня)? Былъ ли это сынъ, который никогда не узнаетъ исторіи своего отца и станетъ придумывать, не исчезъ ли отецъ самъ по доброй волѣ? Не была ли это дочь, изъ которой выростетъ женщина?

Она ближе придвинулась къ нему и цаловала его щеки и руку.

— Я представлялъ себѣ, что дочь совершенно забыла меня, или, скорѣе, не знала меня, не подозрѣвала моего существованія. Годъ за годомъ я считалъ ея лѣта. Я видѣлъ, какъ выходила она замужъ за человѣка, который не зналъ ничего о моей судьбѣ. Я погибъ въ памяти живыхъ людей, и въ слѣдующемъ поколѣніи пробѣлъ оставался на моемъ мѣстѣ.

— Батюшка! Даже внимая этимъ мечтаніямъ о дочери, которая никогда не существовала, сердцу моему сдается, что я была это дитя.

— Вы, Люси? Отрада, бодрость, которыя вы принесли мнѣ собою, вызываютъ эти воспоминанія, которыя скользятъ между нами и луною въ эту послѣднюю ночь. Что я сейчасъ говорилъ?

— Она не знала васъ; она не думала о васъ.

— Да! Но въ другія лунныя ночи, когда грусть и тишина иначе шевелили меня, когда онѣ дѣйствовали на меня, какъ наивное чувство покоя, какъ ощущеніе, выходящее изъ боли, я воображалъ, что она являлась въ мою келью и выводили меня изъ крѣпости на свободу. Я часто видѣлъ и блескъ ея при лунномъ свѣтѣ, какъ вижу васъ теперь; только никогда не держалъ я ея въ моихъ объятіяхъ: она стояла между дверью и маленькимъ рѣшетчатымъ окошкомъ. По понимаете ли вы, что это не было дитя, о которомъ я говорю?

— Дитя воображенія?

— Нѣтъ, это было совсѣмъ не то. Оно представлялось вѣчно-неподвижно моему болѣзненному чувству зрѣнія. Призракъ, преслѣдовавшій умъ, было другое дитя, болѣе-дѣйствительное. Его наружность, я знаю только, была похожа на мать. Другое имѣло то же сходства, какъ и вы; но это были два различныя созданія. Можете ли вы слѣдить за мною, Люси? Едва-ли, я полагаю. Вы должны пройдти черезъ одиночество заключенника, чтобъ понять эти смутныя различія.

Какъ ни былъ спокоенъ и твердъ его тонъ, но кровь застыла въ ея жилахъ, когда онъ пробовалъ, такимъ-образомъ, анатомически разбирать свое прежнее состояніе.

— Въ этомъ болѣе-спокойномъ состояніи я представлялъ себѣ, при лунномъ свѣтѣ, какъ являлась она и уводила меня съ собою, чтобы показать свой семейный бытъ, исполненный дорогими воспоминаніями объ утраченномъ отцѣ. Я воображалъ ее въ ея комнатѣ. Она молилась.

Жизнь ея была дѣятельная отрадная, полезная; но моя несчастная исторія всю ее проникала:

— Я была то дитя, отецъ мой! Я вполовину не была такъ добра; но по любви я была имъ.

— И она показывала мнѣ своихъ дѣтей, продолжалъ докторъ изъ Бове: — они слышали обо мнѣ; она выучила ихъ сожалѣть обо мнѣ. Когда проходили они мимо тюрьмы, они держались подалѣе отъ ея мрачныхъ стѣнъ и смотрѣли на ея рѣшотки, шопотомъ разговаривая между собою. Она не могла освободить меня. Мнѣ представлялось, чти, показавъ все это, она всегда приводила меня назадъ. Но тогда благословенныя слезы облегчали меня; я падалъ на колѣни и благословлялъ ее.

— О, я надѣюсь, я это дитя, отецъ мой! О, мои милый, мой милый, благословите ли вы меня съ такою же теплотою завтра?

— Люси! я припоминаю прежнія страданія, потому-что сегодня я имѣю поводъ любить васъ болѣе, нежели могутъ выразить мой слова и благодарить Бога за мое блаженство. Самыя дикія мечты мои не приближались къ этому счастію, которое я испыталъ съ вами, Которое еще ожидаетъ насъ впереди.

Онъ обнялъ ее, торжественно ввѣрилъ ее небу и смиренно благодарилъ небо, которое ему послало ее. Позже возвратились они домой.

Никто не былъ приглашенъ на свадьбу, за исключеніемъ мистера, Лори; не было даже ни одной подруги, за исключеніемъ колоссальной миссъ Проссъ. Свадьба не перемѣняла ихъ мѣстопребыванія; они нашли возможнымъ только расширить квартиру, взявъ верхнія комнаты, занимаемыя неизвѣстнымъ и невидимымъ жильцомъ, и болѣе они ничего не желали.

Докторъ Манетъ былъ очень-веселъ за скромнымъ ужиномъ. Они сидѣли только втроемъ за столомъ; миссъ Прассъ была третья. Онъ сожалѣлъ, что не было Чарльза, наполовину былъ недоволенъ милымъ заговоромъ, который удалилъ его, съ любовью пилъ за его здоровье.

Такъ наступило время проститься съ Люси, и они разстались. По посреди тишины третьяго часа утра Люси опять сошла внизъ, тихо проникла въ его комнату, заранѣе тревожимая безсознательнымъ страхомъ.

Всѣ вещи, однакожъ, были на своихъ мѣстахъ, все было спокойно; онъ спалъ; его бѣлые волосы были живописно раскинуты на тихомъ изголовьѣ; руки спокойно лежали на одѣялѣ. Она поставила въ тѣни ненужную свѣчу, тихо подкралась къ кровати и приложила свои губы къ его устамъ, потомъ наклонилась надъ нимъ и долго смотрѣла на него.

Горечь заключенія наложила глубокіе слѣды на его прекрасную наружность; но онъ скрывалъ ихъ съ такою твердою рѣшительностію, что даже и во снѣ умѣлъ владѣть собою. Лица болѣе-замѣчательнаго по спокойной, рѣшительной, но осторожной борьбѣ съ невидимымъ врагомъ, вы не встрѣтили бы въ цѣломъ сонномъ царствѣ въ эту ночь.

Она нѣжно приложила руку къ его милой груда, возсылая молитву, чтобъ она осталась навсегда такъ же вѣрна ему, какъ жаждала того ея любовь, какъ того заслуживали его несчастія. Потомъ она отняла свою руку, еще разъ поцаловала его губы и удалилась. И такъ наступилъ солнечный восходъ, и тѣни листьевъ клёна скользили но его лицу такъ же нѣжно, какъ шевелились ея губы, молившіяся за него.

XVIII.
Девять дней.

День свадебный свѣтилъ ярко. Они ожидали у закрытой двери комнаты доктора, гдѣ тотъ разговаривалъ съ Чарльзомъ Дарнэ. Всѣ были готовы отправиться въ церковь: красавица-невѣста, мистеръ Лори и миссъ Проссъ, которая постепенно примирилась съ событіемъ и была бы совершенно счастлива, еслибъ ея не преслѣдовала еще мысль, что ея братъ Соломонъ долженъ бы быть женихомъ.

— Итакъ, сказалъ мистеръ Лори, который не могъ достаточно налюбоваться на невѣсту и который все ходилъ кругомъ ней, чтобы, осмотрѣть со всѣхъ сторонъ ея скромный, милый туалетъ: — итакъ, вотъ для-чего, моя милая Люси, я провезъ васъ такимъ ребенкомъ черезъ качалъ! Господи благослови! Какъ- мало я думалъ тогда о томъ, что я дѣлалъ! Мнѣ и въ голову не приходило, какое одолженіе я оказывалъ моему другу мистеру Чарльзу!

— Вы не могли этого думать, замѣтила положительная миссъ Проссъ: — и поэтому какже могли вы это знать? Пустяки!

— Въ-самомъ-дѣлѣ? Ну, пожалуй, не плачьте только, сказалъ нѣжный мистеръ Лори.

— Я не плачу, сказала миссъ Проссъ: — а вы такъ плачете.

— Я, миссъ Проссъ? (Въ этотъ разъ мистеръ Лори осмѣливался пошутить съ нею при случаѣ.)

— Да вы плакали сейчасъ же. Я видѣла это и не удивляюсь тому. Такое удивительное серебро, какое вы подарили имъ, расчувствуетъ хоть кого. Не было ложки, вилки въ цѣломъ сервизѣ, сказала миссъ Проссъ, надъ которою я бы не плакала вчерашній вечеръ, когда привезли ящикъ, пока не ослѣпла отъ слезъ.

— Мнѣ это очень-пріятно, сказалъ мистеръ Лори: — хотя но чести я не имѣлъ намѣренія ослѣплять этой бездѣлицею. Боже мой! Подобный случай заставляетъ думать человѣка о томъ, что онъ потерялъ. Боже мой, Боже мой! Подумайте объ одномъ: вѣдь пятьдесятъ лѣтъ назадъ могла явиться мистриссъ Лори!

— Совсѣмъ нѣтъ! послышалось замѣчаніе миссъ Проесъ.

— Вы думаете, что никогда не могло быть мистриссъ Лори? спросилъ джентльменъ, носившій это имя.

— Ну! возразила миссъ Проссъ: — вы были холостякъ въ колыбели.

— Пожалуй! замѣтилъ мистеръ Лори, съ свѣтлою улыбкою поправляя свой парикъ. — Это также очень-вѣроятно.

— И изъ васъ выкроили холостяка еще прежде, чѣмъ положили въ колыбель.

— Въ такомъ случаѣ, я думаю, сказалъ мистеръ Лори: — со мною обошлись очень-невеликодушно. Я долженъ бы имѣть голосъ въ выборѣ выкройки, подъ которую меня оболванили. Довольно объ этомъ! Теперь, милая Люси, продолжалъ онъ, охватывая ея станъ: — я слышу, они шевелится въ сосѣдней комнатѣ, и миссъ Проссъ, и я, какъ люди дѣловые, не хотимъ упустить послѣдняго случая сказать вамъ, что вамъ пріятно будетъ услышать. Милая! вы оставляете вашего добраго отца съ людьми, которые такъ же заботятся о немъ, такъ же любятъ его, какъ и вы сами; всѣ возможныя попеченія будутъ приняты впродолженіе слѣдующихъ двухъ недѣль, пока вы останетесь въ Уорикширѣ; даже Тельсоны (говоря сравнительно) будутъ для него забыты. И когда, по прошествіи этихъ двухъ недѣль, онъ присоединится къ вамъ и супругу вашему, чтобы ѣхать въ Балисъ, еще на двѣ недѣли, вы сами скажете, что мы прислали его въ полномъ здоровьи, въ самомъ счастливомъ расположеніи. Теперь я слышу, чьи-то шаги приближаются къ двери. Позвольте мнѣ поцаловать васъ, милая дѣвушка, съ благословеніемъ стараго холостяка, пока не явился кто-нибудь требовать своихъ правъ.

На-минуту онъ взялъ ея прекрасное лицо, чтобы взглянуть на памятное выраженіе на ея челѣ, и потомъ приложилъ ея свѣтлые-золотистые волосы къ своему коричневому парику съ такою естественною нѣжностію и скромностію, что если это и былъ старомодный обычай, то, по-крайнѣй-мѣрѣ, онъ былъ такъ же древенъ, какъ самый Адамъ.

Дверь комнаты доктора отворилась. Онъ вышелъ изъ нея вмѣстѣ съ Чарльзомъ Дарнэ. Онъ былъ такъ мертвенно блѣденъ, чего, однакожь не было замѣтно прежде, когда они оба вышли, что на лицѣ его не видно было и кровинки. Но спокойное обращеніе его не обнаруживало ни малѣйшей перемѣны; только проницательный взглядъ мистера Лори открылъ темные признаки прежней боязни и недовѣрчивости, которые коснулись его снова, какъ холодный вѣтеръ.

Онъ протянулъ руку дочери и свелъ ее внизъ по лѣстницѣ къ каретѣ, которую нанялъ мистеръ Лори для сегодняшняго торжества. Прочіе слѣдовали въ другой каретѣ, и вскорѣ въ сосѣдней церкви, куда не заглядывали посторонніе глаза, Чарльзъ Дарнэ и Люси Манетъ были благополучно обвѣнчаны.

Кромѣ свѣжихъ слезъ, блеставшихъ среди улыбокъ этой маленькой группы, когда церемонія была кончена, на рукѣ невѣсты загорѣлись искристые брильянты, только-что освобожденные изъ темной неизвѣстности кармановъ мистера Лори. Они вернулись домой къ завтраку. Все шло хорошо, и въ свое время золотистые волосы, когда-то ниспадавшіе на сѣдые кудри бѣднаго башмачника въ парижскомъ чердакѣ, снова мѣшались съ ними при свѣтѣ утренняго солнца, на порогѣ, при прощаньи.

Это было горькое прощанье, хотя и не на долгое время. Но отецъ утѣшалъ ее и сказалъ наконецъ, нѣжно освобождаясь изъ ея объятій:

— Возьмите ее, Шарль: она ваша!

И ея взволнованная рука привѣтствовала ихъ изъ окна экипажа, и она исчезла.

Уголокъ былъ отдаленъ отъ праздныхъ и любопытныхъ зрителей, и всѣ приготовленія были необыкновенно-просты. Докторъ, мистеръ Лори, миссъ Проссъ поэтому были совершенно одни. Когда вернулись они въ привѣтную тѣнь прохладной передней, мистеръ Лори замѣтилъ большую перемѣну въ докторѣ, какъ-будто золотая рука, поднятая тамъ, нанесла ему ядовитый ударъ.

Естественно, онъ сдерживалъ волненіе; должно было ожидать поэтому переворота, когда миновала необходимость въ этомъ сдерживаніи. Но прежній запуганный, безсмысленный взглядъ смущалъ мистера Лори, и, видя, какъ безсознательно онъ схватывалъ себя за голову и блуждалъ по своей комнатѣ, когда поднялись они наверхъ, мистеръ Лори припоминалъ Дефоржа, хозяина кабака, и поѣздку ихъ при свѣтѣ звѣздъ.

— Я думаю, шепталъ онъ миссъ Проссъ, послѣ нѣкотораго размышленія: — я думаю, лучше теперь не говорить съ нимъ и вовсе не тревожить его. Мнѣ нужно заглянуть въ тельсоновъ банкъ. Я пойду туда сейчасъ же и вскорѣ возвращусь; потомъ мы поѣдемъ покататься за городъ, будемъ тамъ обѣдать, и все обойдется хорошо.

Для мистера Лори было легче войдти въ тельсоновъ банкъ, нежели выбраться изъ него. Его задержали два часа. Когда онъ пришелъ назадъ, онъ поднялся одинъ по знакомой лѣстницѣ, не сдѣлавъ никакихъ вопросовъ служанкѣ. Подходя къ комнатамъ доктора, онъ былъ остановленъ тихимъ звукомъ ударовъ молота.

— Боже милостивый! сказалъ онъ, вздрогнувъ: — что это такое?

Миссъ Прессъ съ испуганнымъ лицомъ явилась возлѣ него.

— Боже мой, Боже мой! Все погибло! вопила она, ломая руки. — Что мы скажемъ божьей коровкѣ? Онъ не узнаетъ меня и шьетъ башмаки!

Мистеръ Лори сказалъ, что могъ, чтобъ успокоить ее, и вошёлъ въ комнату доктора. Скамейка была повернута къ свѣту, какъ и прежде, когда онъ видѣлъ башмачника за работою; голова его была наклонена впередъ; онъ былъ очень занятъ.

— Докторъ Манетъ, любезный другъ мой, докторъ Манетъ!

Докторъ взглянулъ на него на-минуту съ полувопрошающимъ, полусёрдитымъ видомъ и опять принялся за работу.

Онъ снялъ свой сюртукъ и жилетъ; его рубашка была разстегнута у горла, какъ и прежде, когда занимала его эта работа, и даже прежнее безумное, поблеклое выраженіе снова появилась на его лицѣ. Онъ работалъ усердно, нетерпѣливо, какъ-бы сознавая, что ему мѣшали.

Мистеръ Лори посмотрѣлъ на работу, находившуюся въ его рукахъ, и замѣтилъ, что это былъ старый башмакъ, знакомый ему и по формѣ, и по величинѣ. Онъ взялъ другой башмакъ, возлѣ него лежавшій, и спросилъ, что это такое.

— Молодой дамы башмаки для гулянья, пробормоталъ онъ, не приподымая глаза: — я долженъ бы давно его окончить. Оставьте.

— Но, Докторъ Манетъ, посмотрите на меня.

Онъ повиновался съ прежнимъ безсознательно-покорнымъ видомъ, не останавливая работы.

— Узнаёте ли вы меня, мой любезный другъ? Подумайте-ка. Вѣдь это не ваше Дѣло. Подумайте хорошенько, любезный другъ!

Ничто не заставляло его говорить. Онъ посмотрѣлъ вверхъ на-минуту, когда его попросили; но никакія убѣжденія не могли вынудить отъ него ни однаго слова. Онъ работалъ, работалъ и работалъ молча; слова чужія падали на него, какъ звуки на безголосную стѣну, не вызывая ни малѣйшаго эхо. Мистеръ Лори могъ открыть еще только одинъ лучъ надежды: иногда онъ посматривалъ украдкою, когда его и не просѣли. Въ этихъ взглядахъ было слабое выраженіе любопытства, недоумѣнія, какъ-будто онъ старался примирить въ своемъ умѣ какія-то сомнѣнія.

Двѣ вещи представились сейчасъ же мистеру Лори, какъ самыя важнѣйшія: вопервыхъ, это должно быть сохранено въ тайнѣ отъ Люси; вовторыхъ, это должно быть сохранено въ тайнѣ отъ всѣхъ, кто зналъ его. Вмѣстѣ съ миссъ Проссъ, онъ принялъ всѣ мѣры для послѣдней предосторожности, объявивъ, что докторъ нездоровъ и что на нѣсколько дней ему нуженъ совершенный покой. Чтобъ скрыть истину отъ дочери, миссъ Проссъ должна была написать ей, что его потребовали по его занятіямъ, и приложить нѣсколько строчекъ, будто-бы второпяхъ написанныхъ его рукою.

Мистеръ Лори принялъ эти мѣры, во всякомъ случаѣ полезныя, въ надеждѣ, что онъ придетъ въ-себя. Еслибъ это случилось скоро, то онъ рѣшался посовѣтоваться, по своему усмотрѣнію, насчетъ положенія доктора.

Въ надеждѣ на его выздоровленіе, когда возможно была, слѣдственно, приложеніе этого третьяго средства, мистеръ Лори положилъ внимательно слѣдить за этимъ, не подавая, однакожь, ни малѣйшаго вида. Въ первый разъ въ жизни онъ попросилъ отлучиться изъ тельсонова банка и расположился въ той же самой комнатѣ у окошка.

Онъ скоро нашелъ, что разговаривать съ нимъ было болѣе, чѣмъ безполезно: разговоръ только раздражалъ его. Онъ съ перваго же дня оставилъ это и рѣшился только всегда быть съ нимъ, какъ явное убѣжденіе противъ самообольщенія, которому тотъ поддавался. Онъ былъ поэтому постоянно на своемъ мѣстѣ у окошка, читалъ, писалъ, обнаруживая самымъ пріятнымъ и естественнымъ образомъ, какъ приходило ему только въ голову, что здѣсь существовала полная свобода для всѣхъ.

Докторъ Манетъ пилъ, ѣлъ все, что ему подавали, продолжая работать въ этотъ первый день, пока стемнѣло, и работалъ еще полчаса позже, когда мистеръ Лори не видѣлъ ни писать, ни читать. Когда онъ положилъ въ-сторону свой инструментъ до утра, мистеръ Лори всталъ и сказалъ ему:

— Хотите вы идти на улицу?

Онъ посмотрѣлъ на полъ съ обѣихъ сторонъ, по своей прежней манерѣ, и повторилъ прежнимъ тихимъ голосомъ:

— На улицу?

— Да, погулять со мною. Отчего нѣтъ?

Онъ сдѣлалъ усиліе, чтобъ повторить: „отчего нѣтъ?“ и болѣе не сказалъ ни слова. Но мистеру Лори казалось, онъ замѣтилъ, какъ онъ, наклонившись впередъ на своей скамьѣ, опершись на колѣни локтями и положивъ голову въ руки, безсмысленно спрашивалъ самъ себя: „отчего нѣтъ?“ Съ проницательностію дѣловаго человѣка онъ замѣтилъ эти обстоятельства и рѣшилъ воспользоваться этимъ.

Миссъ Проссъ и онъ поперемѣнно сторожили его ночью, наблюдая за нимъ изъ сосѣдней комнаты. Долго ходилъ онъ взадъ и впередъ прежде, нежели легъ въ постель; но, когда онъ окончательно улегся, онъ заснулъ. Поутру онъ поднялся ранехонько и прямо отправился къ скамьѣ работать.

На другой день мистеръ Лори весело привѣтствовалъ его, называя по имени, и говорилъ о предметахъ, занимавшихъ его въ послѣднее время. Онъ не давалъ никакого отвѣта; но очевидно онъ слышалъ, что ему говорили. онъ думалъ объ этомъ, хотя смутно. Это ободрило мистера Лори, и онъ нѣсколько разъ впродолженіе дня призывалъ посидѣть миссъ Проссъ съ работою. Тогда они спокойно разговаривали о Люси, объ ея отцѣ, присутствовавшемъ здѣсь, какъ-будто все шло обычнымъ порядкомъ. Это дѣлалось очень-тихо; бесѣды были нечасты, непродолжительны, чтобъ не мучить его, и любящему сердцу мистера Лори становилось легче: ему казалось, будто онъ посматривалъ чаще, будто его поражало темное сознаніе противорѣчій, его окружавшихъ.

Когда опять стало темно, мистеръ Лори спросилъ его, какъ и прежде:

— Любезный докторъ, хотите вы идти на улицу?

Какъ и прежде, онъ повторилъ:

— На улицу?

— Да, погулять со мною. Отчего нѣтъ?

На этотъ разъ мистеръ Лори сдѣлалъ видъ, будто уходитъ, когда не могъ добиться отъ него отвѣта, и, отлучившись около часу времена, онъ возвратился. Метру-тѣмъ, докторъ перешелъ къ окошку и сидѣлъ тамъ, смотря на клёнъ; но, съ возвращеніемъ мистера Лори, онъ отправился къ своей скамьѣ.

Время тянулось медленно; надежды мистера Лори гасли; на сердцѣ у него становилось опять тяжелѣе и тяжесть, увеличивалась съ каждымъ днемъ. Третій день наступилъ и прошелъ, за нимъ четвертый, пятый. Пять дней, шесть дней, семь дней, восемь дней, девять дней.

Съ потухающими надеждами, съ тяжелымъ сердцемъ мистеръ Лори проводилъ это грустное время. Тайна была хорошо сохранена, и Люси, въ полномъ невѣдѣніи, была счастлива; но онъ не могъ не замѣтить, что башмачникъ, котораго руки сначала будто потеряли привычку, становился страшно-искусенъ, и никогда еще онъ не былъ такъ углубленъ въ свою работу, никогда еще его руки не дѣйствовали такъ ловко, такъ мастерски, какъ въ сумерки девятаго вечера.

XIX.
Совѣтъ.

Мистеръ Лори, окончательно утомленный такимъ надзоромъ, рѣшительно выбился изъ силъ и заснулъ на стражѣ. На десятое утро его разбудилъ солнечный свѣтъ, проникшій въ комнату, гдѣ напалъ на него глубокой сонъ, среди мрака ночи.

Онъ протиралъ глаза, отряхивался, но все еще сомнѣвался, дѣйствительно ли онъ проснулся или продолжалъ грезить. Подойдя къ двери комнаты доктора и заглянувъ въ нее, онъ увидѣлъ, что скамья и инструментъ были поставлены на свое мѣсто и что докторъ сидѣлъ у окна и читалъ. Онъ былъ въ своемъ обыкновенномъ утреннемъ костюмѣ и лицо его (которое мистеръ Лори могъ очень-хорошо разсмотрѣть), хотя все еще блѣдное, было совершенно спокойно и пристально углублено въ новое занятіе

Даже удостовѣрившись, что онъ проснулся, мистеръ Лори впродолженіе нѣсколькихъ минутъ оставался въ недоумѣніи: не было ли это шитье башмаковъ его собственною дикою грёзою; не видѣлъ ли онъ теперь своими глазами своего друга передъ собою въ его обыкновенномъ костюмѣ, за его обыкновеннымъ занятіемъ; указывали ли малѣйшіе признаки, что дѣйствительно совершилась перемѣна, о которой онъ имѣлъ такое твердое сознаніе?

Это былъ вопросъ, который онъ себѣ сдѣлалъ въ первомъ порывѣ замѣшательства и удивленія; и отвѣтъ на него былъ ясенъ: если сознаніе это не было результатомъ дѣйствительной, соотвѣтствующей и удовлетворительной причины, то какимъ образомъ онъ, Джервисъ Лори, очутился здѣсь? Какимъ образомъ онъ заснулъ не раздѣваясь, на софѣ, въ консультаціонной комнатѣ доктора Макетъ, и разсуждалъ объ этомъ вопросѣ рано поутру у дверей спальни доктора?

Чрезъ нѣсколько минутъ миссъ Просъ стояла возлѣ него, нашептывая ему на ухо. Еслибъ у него оставалось еще малѣйшее сомнѣніе, то разговоръ ея по необходимости разрѣшилъ бы его; но теперь голова его была совершенно ясна, и онъ не имѣлъ болѣе никакихъ сомнѣніи. Онъ совѣтовалъ отложить все до завтрака и потомъ встрѣтить доктора, какъ-будто ничего не служилось. Если онъ явится въ своемъ обыкновенномъ расположеніи, то мистеръ Лори будетъ осторожно руководствоваться совѣтомъ, котораго онъ такъ искалъ въ своемъ волненіи.

Миссъ Просъ совершенно подчинилась его мнѣнію и планъ былъ акуратно исполненъ. Имѣя вдоволь времени для своего обыкновеннаго методическаго туалета, мистеръ Лори явился къ завтраку въ своемъ обыкновенномъ чистомъ бѣльѣ, съ своею обыкновенно тщательно-обутою ногою. Доктора позвали, какъ обыкновенно, и онъ явился къ завтраку.

Сколько можно было понять, онъ предполагалъ сначала, что свадьба его дочери была только наканунѣ. Случайный намёкъ, съ намѣреніемъ сдѣланный на день и число, заставилъ его подумать и разсчесть про-себя, и замѣтно его встревожилъ. Въ другихъ отношеніяхъ, однакожь, онъ былъ въ своемъ всегдашнемъ спокойномъ расположеніи, такъ-что мистеръ Лори рѣшился искать помощи въ совѣтѣ, котораго онъ искалъ. И это былъ совѣтъ самого доктора.

Итакъ, когда завтракъ кончился и его убрали, мистеръ Лори, оставшись одинъ съ докторомъ, сказалъ ему съ чувствомъ:

— Любезный Манетъ, я хочу спросить вашего совѣта, по секрету, объ одномъ очень-интересномъ дѣлѣ, въ которомъ я принимаю глубокое участіе, или, точнѣе выражаясь, которое мнѣ кажется очень — любопытнымъ; можетъ-быть, при вашихъ познаніяхъ, вы и не найдете его такимъ.

Взглянувъ на свои руки, которыя были выпачканы отъ недавней работы, докторъ смутился и сталъ слушать внимательно. Онъ уже нѣсколько разъ прежде досматривалъ на свои руки.

— Докторъ Манетъ, сказалъ мистеръ Лори, дружески взявъ его за руку: — это дѣло относится до особенно-дорогаго мнѣ друга. Прошу приложить ваше вниманіе и посовѣтуйте мнѣ ради его и, что важнѣе всего, ради его дочери — его дочери, мой любезный Манетъ.

— И догадываюсь, сказалъ докторъ, покорнымъ тономъ: — какое-нибудь душевное потрясеніе?

— Да!

— Будьте откровенны, сказалъ докторъ: — не скрывайте никакихъ подробностей.

Мистеръ Лори видѣлъ, что они понимали другъ друга и продолжалъ:

— Мой любезный Манетъ, это давнишнее, продолжительное потрясеніе, чрезвычайно-сильное, которое нанесено было привязанностямъ, чувствамъ, душѣ, потрясеніе душевное, какъ вы замѣтили, потрясеніе, которое сразило страдальца, и какъ долго оставался онъ подъ т вліяніемъ — невозможно сказать. Я полагаю, онъ самъ не можетъ разсчитать этого времени, а другихъ средствъ нѣтъ его опредѣлить. Страдалецъ очнулся отъ этого потрясенія, а какимъ образомъ — онъ также не можетъ этого прослѣдить. Я слышалъ, какъ онъ самъ передавалъ это публично. Онъ совершенно очнулся отъ этого потрясенія; онъ снова сдѣлался въ высшей степени умнымъ человѣкомъ, способнымъ къ пристальной умственной и физической дѣятельности, постоянно увеличивая запасъ своихъ свѣдѣній, и безъ того уже обширный. Но, къ-несчастью, было… онъ остановился и глубоко вздохнулъ, легкое повтореніе припадка.

Докторъ спросилъ тихимъ голосомъ:

— Какъ долго онъ продолжался?

— Девять дней и ночей.

— Какъ обнаружился онъ? Я полагаю, взглянувъ на свои руки: — обращеніемъ къ старому занятію, соединенному съ потрясеніемъ?

— Совершенно такъ.

— Теперь скажите, видѣли ли вы его, спросилъ докторъ ровнымъ, твердымъ, но тѣмъ же тихимъ голосомъ: — первоначально за этимъ занятіемъ?

— Разъ.

— И когда припадокъ повторился, былъ ли онъ во многихъ отношеніяхъ, или во всѣхъ отношеніяхъ совершенно таковъ же, какъ онъ былъ тогда?

— Я думаю, во всѣхъ отношеніяхъ.

— Вы упомянули о его дочери; знаетъ ли она о повтореніи припадка?

— Нѣтъ, это было скрыто отъ нея и, я надѣюсь, останется отъ нея сокрытымъ навсегда. Это извѣстно только мнѣ и еще другому лицу, на которое можно положиться.

Докторъ сжалъ его руку и прошепталъ: „Это было очень-великодушно, очень-обдуманно“. Мистеръ Лори пожалъ ему руку и оба молчали впродолженіе нѣсколькихъ мгновеній.

— Теперь, мой любезный Манетъ, сказалъ наконецъ мистеръ Лори, чрезвычайно-дружески и любезно: — я человѣкъ дѣловой, я не въ-состояніи справиться съ такимъ сложнымъ и труднымъ вопросомъ. Я не имѣю необходимыхъ свѣдѣній; мнѣ недостаетъ такого ума; я нуждаюсь въ руководствѣ. Нѣтъ въ мірѣ человѣка, на чье руководство я могъ бы положиться такъ, какъ на ваше. Скажите мнѣ, какъ это повторился подобный припадокъ? Должно ли опасаться другаго? Возможно ли предупредить это повтореніе? Какія средства принять противъ него? Отчего онъ повторяется? Что я могу сдѣлать для моего друга? Ни одинъ человѣкъ не можетъ искреннѣе желать услужить своему другу, какъ я, еслибъ я только зналъ, какимъ образомъ. Но я не знаю, какъ поступать въ этомъ случаѣ. Если вашъ умъ, ваши познанія, ваша опытность могли бы навести меня на истинный путь, я могъ бы многое сдѣлать; но я могу такъ мало сдѣлать въ моемъ невѣжествѣ, безъ руководства. Прошу васъ, потолкуемте со мною объ этомъ дѣлѣ; прошу васъ, проясните мнѣ его поболѣе и научите, какъ быть болѣе-полезнымъ.

Докторъ Манетъ сидѣлъ въ размышленіи послѣ этой сердечной рѣчи, мистеръ Лори не мѣшалъ ему.

— Я думаю, очень-вѣроятно, сказалъ докторъ, съ усиліемъ прервавъ молчаніе: — что припадокъ, описанный вами, мой любезный другъ, былъ отчасти предвидѣнъ субъектомъ.

— Страшился ли онъ его? рѣшился спросить мистеръ Лори.

— Очень, сказалъ онъ съ невольнымъ содроганіемъ. — Вы себѣ представить не можете, какъ подобное ожиданіе тяготитъ душу страдальца и какъ трудно, почти невозможно для него принудить себя высказать хотя одно слово объ этомъ предметѣ, которое давитъ его.

— Не облегчило ли бы его значительно, спросилъ мистеръ Лори: — еслибъ онъ могъ заставить себя передать кому-нибудь эту преслѣдующую его тайну?

— Я полагаю. Но это точно невозможно, какъ я уже вамъ сказалъ.. Я убѣжденъ даже, что въ нѣкоторыхъ случаяхъ это совершенно невозможно.

— Теперь, сказалъ мистеръ Лори, нѣжно взявъ доктора за руку, послѣ нѣкотораго молчанія: — чему припишете вы послѣдній припадокъ?

— Я убѣжденъ, отвѣчалъ докторъ Манетъ: — что здѣсь идеи, воспоминанія, бывшія первоначальною причиною болѣзни, оживились въ немъ съ прежнею силою. Я думаю, память вызвала самыя грустныя обстоятельства. Очень-вѣроятно, въ душѣ давно уже существовало опасеніе, что эти воспоминанія предстанутъ передъ нимъ при извѣстныхъ обстоятельствахъ при извѣстномъ случаѣ. Онъ старался приготовить себя; напрасно, можетъ-быть, даже это усиліе себя приготовить лишило его возможности перенести ихъ.

— Припомнитъ ли онъ, что случилось въ этомъ припадкѣ? сказалъ мистеръ Лори, съ естественною задержкою.

Докторъ грустно посмотрѣлъ вокругъ комнаты, покачалъ головою и отвѣтилъ тихимъ голосомъ:

— Нѣтъ.

— Теперь вразсужденіи будущаго, намекнулъ мистеръ Лори.

— Что касается до будущаго, сказалъ докторъ принимая свою обычную твердость: — то я имѣю большія надежды, потому-что Провидѣніе въ своей благости такъ быстро возстановило его; я имѣю большія надежды, потому-что, уступивъ напору обстоятельство, котораго онъ давно опасался которое онъ давно, хотя неясно, предвидѣлъ, противъ котораго онъ боролся, онъ пришелъ въ себя, когда разразилась и пронеслась туча. Я надѣюсь, что самое худшее миновало.

— Хорошо, хорошо! это большое утѣшеніе. Благодарю небо, сказалъ мистеръ Лори.

— И я благодарю! повторилъ докторъ, наклонивъ голову съ смиреніемъ.

— Есть еще два пункта, сказалъ мистеръ Лори: — которые я желаю прояснить себѣ. Могу я продолжать?

— Лучшей услуги вы не можете оказать вашему другу.

Докторъ протянулъ ему руку.

— Итакъ, вопервыхъ, онъ любитъ занятіе и чрезвычайно-дѣятеленъ; съ необыкновеннымъ жиромъ онъ предается пріобрѣтенію спеціальныхъ свѣдѣній, производству опытовъ и тому подобное. Не черезчуръ ли онъ много занимается?

— Я не думаю. Можетъ-быть, умъ его таковъ, что требуетъ постоянныхъ занятій. Съ одной стороны, это, можетъ-быть, его естественный характеръ; съ другой стороны, это можетъ быть слѣдствіемъ его разстройства. Чѣмъ менѣе этотъ умъ упражняется въ здоровыхъ занятіяхъ, тѣмъ болѣе опасности, что онъ свихнется на сторону недуга. Вашъ другъ, можетъ-быть, самъ наблюдалъ себя и сдѣлалъ это открытіе.

— Увѣрены ли вы, что напряженіе неслишкомъ-велико?

— Я думаю; я совершенно въ этомъ увѣренъ.

— Любезный Манетъ, еслибъ онъ теперь черезчуръ заработался…

— Мой любезный Лори, я сомнѣваюсь, чтобъ это было возможно. Напряженіе было слишкомъ-сильно въ одномъ направленіи; теперь нужно его уравновѣсить.

— Извините меня, какъ человѣка упрямаго и дѣловаго. Предположимъ на минуту, что онъ черезчуръ-много работалъ: обнаружится ли это въ возобновленіи припадка?

— Я не думаю этого. Я не думаю, сказалъ докторъ Манетъ, съ твердостью самоубѣжденія: — чтобъ его вызвало, что-нибудь, кромѣ извѣстнаго сцѣпленія сродныхъ обстоятельствъ. Я думаю, что съ-этихъ-поръ ничто не возобновитъ его, кромѣ чрезвычайнаго напряженія этой струны. И послѣ того, что случилось, послѣ его направленія, трудно представить, чтобъ струна такъ сильно зазвучала еще разъ. Я надѣюсь, я убѣжденъ, что нѣтъ обстоятельствъ, которыя могли бы повторить припадокъ.

Онъ говорилъ это съ неувѣренностью человѣка, хорошо-понимавшагo, какія ничтожныя вещи могутъ разстроить тонкую организацію души, и съ полнымъ убѣжденіемъ человѣка, который нашелъ это сознаніе въ Своихъ собственныхъ страданіяхъ. Не другу было оспоривать это убѣжденіе. Онъ показался самъ болѣе-увѣреннымъ и успокоеннымъ, нежели дѣйствительно это чувствовалъ, и приступилъ ко второму и послѣднему пункту. Онъ зналъ, что это была самая щекотливая статья; но, припоминая свой разговоръ съ миссъ Просъ въ одно воскресенье поутру, припоминая, что онъ видѣлъ въ прошедшіе девять дней, онъ понималъ также, что ее невозможно обойдти.

— Занятіе, къ которому онъ обратился подъ Вліяніемъ этого преходящаго припадка, такъ счастливо теперь миновавшаго, началъ мистеръ Лори, откашлявшись: — скажемъ, была кузнечная работа. Для примѣра, чтобъ прояснить лучше этотъ случай, скажемъ, что онъ сдѣлалъ привычку въ свое худое время работать за маленькимъ горномъ. Скажемъ, что его нашли опять неожиданно за этимъ горномъ. Не жаль ли, что онъ постоянно Держитъ его при себѣ?

Докторъ закрылъ лицо рукою и нервно топалъ ногою объ полъ.

— Онъ всегда держалъ его при себѣ, сказалъ мистеръ Лори, съ заботливымъ взглядомъ на своего друга. — Не лучше ли было бы, еслибъ онъ позволилъ его взять?

Докторъ оставался съ закрытымъ лицомъ и продолжалъ нервно топать ногою объ полъ.

— Вамъ трудно дать мнѣ совѣтъ? сказалъ мистеръ Лори. — Я хорошо понимаю: это щекотливый вопросъ, и все-таки я думаю…

И здѣсь онъ покачалъ головою и остановился.

— Вы видите, сказалъ докторъ Манегь, послѣ тревожной паузы: — это такъ трудно объяснить логически всѣ внутреннія движенія для этого несчастнаго человѣка. Когда-то онъ такъ страшно жаждалъ Этого занятія; оно было для него такъ отрадно, когда онъ достигъ его; онъ сомнѣнія, оно облегчало въ такой степени его страданія, замѣчая работою пальцевъ работу больнаго мозга, замѣщая ловкостью рукъ, когда онъ сталъ болѣе-искусенъ, всѣ тонкости душевной пытки, что никогда не могъ онъ перенести и мысли о разлукѣ съ нимъ. Даже и теперь, когда я убѣжденъ, онъ самъ увѣренъ въ себѣ болѣе, нежели когда-нибудь, и говоритъ о себѣ съ самоувѣренностью. Одна мысль, что ему можетъ понадобиться старое занятіе и онъ не найдетъ его, наводитъ на него такой же ужасъ, какой — мы можемъ себѣ представить — наполняетъ сердце заблудившагося ребенка.

Онъ совершенно олицетворялъ собою этотъ примѣръ, когда взглянулъ на мистера Лори.

— Но не можетъ ли — поймите меня: я прошу совѣта, какъ дѣловой человѣкъ рутины, который возится только съ предметами матеріальными, каковы гинеи, шиллинги и банковые билеты — не можетъ ли сохраненіе вещи поддерживать идею? Если удалить вещь, мой любезный Манетъ, не удалится ли съ нею и самое опасеніе? Короче, сохраненіе горна не есть уступка опасенію?

Наступило снова молчаніе.

— Вы видите, сказалъ докторъ дрожащимъ голосомъ: — это такой старый товарищъ.

— Я бы не оставилъ его, сказалъ мистеръ Лори, покачивая головою. Твердость его увеличивалась съ смущеніемъ доктора. — Я бы ему посовѣтовалъ пожертвовать имъ. Мнѣ нужно только ваше согласіе. Я увѣренъ, отъ него нѣтъ пользы. Ну, дайте мнѣ ваше согласіе, какъ добрый, милый человѣкъ, ради его дочери, мой любезный Манетъ!

Странно было видѣть, какая борьба происходила въ немъ.

— Во имя ея пусть будетъ сдѣлано — я позволяю. Но я бы не взялъ ёго въ его присутствіи. Возьмите, когда его тамъ не будетъ. Пусть не найдетъ онъ стараго товарища послѣ нѣкотораго отсутствія.

Мистеръ Лори охотно обѣщалъ это, и бесѣда кончилась. Они провели этотъ день за городомъ. Докторъ совершенно пришелъ въ себя. Три слѣдующіе дня онъ былъ совсѣмъ-здоровъ и на четырнадцатый день онъ поѣхалъ присоединиться къ Люси и ёя мужу. Мистерѣ Лори прежде объяснилъ ему, какія были приняты предосторожности, чтобъ извинить его молчаніе; согласно съ тѣмъ, онъ написалъ Люси, и она не имѣла никакихъ подозрѣній.

Въ вечеръ того же дня, когда онъ уѣхалъ изъ дома, мистеръ Лори явился въ его комнату съ топоромъ, пилою, долотомъ и молотомъ, въ сопровожденіи миссъ Просъ, которая несла свѣчку. Здѣсь, закрывъ двери, мистеръ Лори началъ таинственнымъ и преступнымъ образомъ рубить на части скамью башмачника, между-тѣмъ миссъ Просъ свѣтила ему, какъ-будто помогая убійству, и ея суровая, некрасивая наружность еще усиливала подобіе. Не откладывая, они приступили къ сожженію трупа (предварительно для большаго убійства, разъятаго на части) на кухонномъ очагѣ; и инструментъ, башмаки и кожа были зарыты въ саду. Эта тайна и разрушеніе казались дотого преступными ихъ честнымъ умамъ, что мистеръ Лори и миссъ Проссъ, исполняя это дѣло и скрывая слѣды его, чувствовали будто они совершали страшное преступленіе.

XX.
Предстательство.

Когда новобрачные вернулись домой, первое лицо, которое явилось принести поздравленіе, былъ Сидней Кортонъ. Нѣсколько часовъ спустя по ихъ прибытіи, онъ пришелъ къ нимъ. Онъ не исправился ни въ своемъ обращеніи, ни въ наружности, ни въ костюмѣ; но въ немъ замѣтна была какая-то грубая преданность, которая прежде не поражала Чарльза Дарпэ.

Онъ выждалъ благопріятной минуты, чтобъ отвести Дарнэ къ окошку и сталъ говорить съ нимъ такъ, что ихъ никто не слышалъ.

— Мистеръ Дарнэ, сказалъ Кортонъ: — я бы желалъ, чтобъ мы были друзьями.

— Я надѣюсь, мы уже друзья.

— Вы только говорите это такъ, потому-что вы добры; но я не понимаю этого, какъ одно пустое слово. Въ-самомъ-дѣлѣ, говоря, что я желалъ бы, чтобъ мы были друзьями, я также едва-ли это думаю,

Чарльзъ Дарнэ, естественно, спросилъ его добродушно, потоварищески, что жь онъ думаетъ?

— Клянусь моею жизнью, сказалъ Кортонъ, улыбаясь: — я нахожу, что это мнѣ самому легче понять, нежели передать вамъ. Однакожъ, я попытаюсь. Припомните вы одинъ достопамятный случай, когда я былъ пьянѣе обыкновеннаго?

— Я помню одинъ достопамятный случай, когда вы принудили меня сказать вамъ, что вы выпили.

— Я помню это также. Эти проклятые случаи меня тяжело преслѣдуютъ; я всегда помню ихъ. Я надѣюсь, это зачтется мнѣ когда-нибудь, когда дни мои придутъ къ концу. Не безпокойтесь, я не начинаю проповѣди.

— Я вовсе не безпокоюсь. Серьёзность въ васъ никогда меня не потревожитъ.

— Ахъ! сказалъ Кортонъ, безпечно махая рукою, какъ-будто онъ отгонялъ это воспоминаніе: — въ этотъ достопамятный случай пьянства, о которомъ мы говоримъ (одинъ изъ многихъ, какъ вы знаете), я былъ особенно несносенъ съ моею привязанностью и ненавистію къ вамъ. Я желалъ бы, чтобъ вы позабыли объ этомъ.

— Я давно уже забылъ.

— Опять-таки одна манера говорить! Но, мистеръ Дарнэ, для меня забвеніе не такъ легло, какъ, вы представляете, оно для васъ. Я вовсе не забылъ его и вашъ легкій отвѣтъ не поможетъ мнѣ забыть его.

— Если то былъ легкій отвѣтъ, отвѣчалъ Дарнэ: — я прошу вашего прещенья за него. Другой цѣли а не имѣлъ, какъ только отстранить ничтожную вещь, которая, къ моему удивленію, такъ тревожитъ васъ. Почести, какъ джентльменъ, говорю вамъ, что я давно выбросилъ ее изъ моей головы. Боже праведный! и о чемъ тутъ было думать. Не долженъ ли былъ я помнить о вещи болѣе-важной, о великой услугѣ, которую вы мнѣ оказали въ тотъ день?

— Что касается этой великой услуги, сказалъ Кортонъ: — я обязанъ сознаться вамъ, когда вы говорите о ней такимъ тономъ, что это былъ просто адвокатскій фокусъ-покусъ. Когда я вамъ дѣлалъ эту услугу, право, я не заботился, что съ вами будетъ. Поймите меня, я говорю, когда я Вамъ ее дѣлалъ, я говорю о прошедшемъ.

— Вы слишкомъ слегка отзываетесь о вашемъ одолженіи, отвѣчалъ Дарнэ: — но я не ссорюсь съ нами за вашъ легкій отвѣтъ.

— Повѣрьте мнѣ, мистеръ Дарнэ, это сущая правда! Но я отдалился отъ моей цѣли; я говорилъ о томъ, чтобъ намъ быть друзьями. Теперь вы меня знаете, вы знаете, что я неспособенъ ни къ какимъ возвышеннымъ и благороднымъ порывамъ, какъ другіе люди. Если вы сомнѣваетесь, спросите Страйвера, онъ скажетъ вамъ это.

— Я предпочитаю составить мое собственное мнѣніе, не прибѣгая къ его помощи.

— Пожалуй! Во всякомъ случаѣ, вызнаете меня за развратнаго пса, который до-сихъ-поръ не сдѣлалъ и никогда не сдѣлаетъ ничего порядочнаго.

— Я еще не увѣренъ, что вы никогда не сдѣлаете.

— Но я увѣренъ, и вы должны положиться на мое слово. Хорошо! Если вы можете терпѣть такого негодяя, человѣка съ такою замаранною репутаціею, я попрошу, чтобъ вы позволили мнѣ являться сюда, какъ лицу, пользующемуся нѣкоторымъ преимуществомъ, чтобъ на меня смотрѣли, какъ на безполезную — и я прибавилъ бы, не будь между нами сходства — какъ не красивую мебель, которую терпятъ такъ, ради ея старой службы, не обращая на нее ни малѣйшаго вниманія. Я сомнѣваюсь, чтобъ я обратилъ во зло это позволеніе. Сто противъ одного, если я воспользуюсь имъ четыре раза въ годъ. Для меня довольно, я полагаю, если я буду знать, что я имѣю его.

— Хотите попробовать?

— Другими словами вы говорите, что я буду поставленъ на той ногѣ, какъ я сказалъ. Благодарю васъ, Дарнэ — могу я васъ называть такъ, попросту?

— Я полагаю такъ, Кортонъ, съ этого времени.

Они пожали другъ другу руки и Сидней отошелъ. Чрезъ минуту онъ былъ опять тотъ же разгильдяй, какъ и всегда.

Когда онъ ушелъ, впродолженіе вечера, который они провели съ мисъ Просъ, докторомъ и мистеромъ Лори, Чарльзъ Дарнэ замѣтилъ въ общихъ фразахъ объ этомъ разговорѣ и относился о Кортонѣ, какъ о странномъ феноменѣ безпечности, разгильдяйства. Онъ говорилъ о немъ безъ желчи, безъ излишней строгости, но какъ всякій, кто видѣлъ его и судилъ о немъ по наружности.

Онъ не имѣлъ ни малѣйшей идеи, что слова его запали въ сердце его молодой жены. По когда, послѣ, онъ пришелъ къ ней, на ихъ собственную половину, онъ нашелъ, она ожидала его, съ приподнятымъ челомъ, выражавшимъ глубокую думу.

— Мы сегодня задумчивы, сказалъ Дарнэ, обнимая станъ ея.

— Да, дорогой Чарльзъ, отвѣчала она, сложивъ руки на груди и вперивъ на него испытывающій, пристальный взглядъ: — мы задумчивы сегодня вечеромъ; у насъ что-то на душѣ сегодняшній вечеръ.

— Что это такое, моя Люси?

— Обѣщаете ли вы мнѣ не приставать съ однимъ вопросомъ, если я попрошу васъ не спрашивать?

— Обѣщаю ли я? Чего я не обѣщаю для моей страсти?

Дѣйствительно, на что онъ теперь не былъ готовъ, отодвигая съ ея щекъ золотистые локоны и приложивъ другую руку къ сердцу, которое билось для него!

— Я думаю, Чарльзъ, бѣдный мистеръ Кортонъ заслуживаетъ болѣе)варенія, болѣе вниманія, нежели вы обнаружили сегодня вечеромъ?

— Право, моя родная? отчего такъ?

— Этого-то вы не должны спрашиватъ у меня. Но я думаю, я знаю, онъ заслуживаетъ.

— Если вы это знаете, этого достаточно. Что же я долженъ дѣлать, моя жизнь?

— Я прошу васъ, мои дорогой, быть великодушнымъ къ нему, быть снисходительнымъ къ его ошибкамъ въ его отсутствіе. Я прошу васъ вѣритъ, что у него есть сердце, которое онъ рѣдко-рѣдко открываетъ, что въ немъ есть глубокія раны. Мой дорогой, я видѣла, какъ обливалось оно кровью.

— Грустно мнѣ думать, сказалъ Чарльзъ Дарнэ, совершенно удивленный: — что я былъ несправедливъ къ нему. Я никогда о немъ этого не думалъ.

— Мой мужъ, право это такъ. Я боюсь, его нельзя снасти; едвали есть какая-нибудь надежда на исправленіе; но я увѣрена, онъ способенъ на доброе дѣло, даже на подвигъ великодушія.

Она была такъ поразительно-хороша съ своею чистою вѣрой въ этого погибшаго человѣка, что мужъ былъ готовъ цѣлые часы смотрѣть на нее.

— И, моя любовь! молила она, ближе прижимаясь къ нему, склонивъ голову на его грудь и поднявъ на него глаза: — припомни, какъ сильны мы среди нашего блаженства и какъ онъ слабъ въ своемъ несчастьѣ!

Эта мольба нашла свой уголокъ.

— Я всегда буду помнить это, мое сердце; я буду помнить это, пока я живу.

Онѣ наклонился къ ея золотистой головкѣ, прильнулъ устами къ ея розовымъ губкамъ и заключилъ ее въ своихъ объятіяхъ. Еслибъ погибшій странникъ, блуждавшій теперь по темнымъ улицамъ, услышалъ ея невинную исповѣдь, еслибъ онъ видѣлъ слезы сожалѣнія, которыя осушалъ поцалуями мужъ на ея нѣжныхъ, голубыхъ глазахъ, съ такою любовью обращенныхъ къ этому мужу, онъ зарыдалъ бы въ тишинѣ ночи и съ языка его не сходили бы слова:

„Господь! благослови ее за ея сладкое участіе!“

XXI.
Эхо шаговъ.

Чудный былъ уголокъ для эхо, какъ уже замѣчено, въ которомъ жилъ докторъ. Продолжая все навивать золотую нить, связывавшую мужа, отца и старую наставницу и подругу, въ этой жизни мирнаго блаженства, Люси сидѣла въ спокойномъ домѣ, среди очарованнаго уголка, прислушиваясь къ эхо движенія лѣтъ.

Вначалѣ были времена, хотя она была совершенно счастливая молодая жена, когда работа такъ и выпадала изъ ея рукъ и глаза ея тускнѣли. Въ э.онъ эхо ей слышалось что-то отдаленное, тихое, едва внятное, но оно сильно волновало ея сердце. Мелькавшія надежды и сомнѣнія — надежды любви, до-сихъ-поръ неизвѣстной ей, а сомнѣнія — останется ли она на этой землѣ упиваться новымъ наслажденіемъ — боролись въ ея груди. Эхо тогда передавало ей шумъ шаговъ на ея собственной ранней могилѣ, и мысль о мужѣ, который останется тогда совершенно-одинокимъ и будетъ такъ горевать о ней, подымалась къ глазамъ и разливалась волною.

Это время прошло и маленькая Люси лежала у ней на груди; тогда эхо приносило ей, среди приближавшагося шума, нѣжную поступь ея крошечныхъ ножекъ и звуки ея безсвязнаго лепета. Какъ громко ни звучало бы эхо, но молодая мать возлѣ колыбельки всегда можетъ подмѣтить приближеніе этихъ звуковъ. И вотъ они пришли и тѣнистый домикъ просвѣтлѣлъ дѣтскимъ смѣхомъ, и божественный другъ дѣтей, которому она поручила своего птенца въ минуту своей скорби, казалось, принялъ его въ свои руки, какъ нѣкогда онъ взялъ дѣйствительно ребенка и обратилъ ея скорбь въ священную радость.

Все продолжая навивать золотую нить, тѣсно-связывавшую ихъ всѣхъ и расцвѣчивая своимъ счастливымъ вліяніемъ однообразную ткань ихъ жизни, нигдѣ сильнѣе не проявляя его, Люси слышала въ эхо движенія лѣтъ только одни отрадные, дружелюбные звуки. Поступь мужа была сильна и скора; поступь отца была тверда и ровна. Миссъ Просъ въ своей веревочной сбруѣ подымала эхо, какъ упряжная лошадь, подгоняемая бичомъ, храпя и не шевелясь съ мѣста, стуча о землю подъ кленомъ въ саду.

Даже когда раздавались, между-прочимъ, и звуки скорби, они не были ни суровы, ни жестоки. Даже когда золотыя кудри, такъ похожія на ея собственныя, лежали свѣтлымъ вѣнчикомъ на подушкѣ вокругъ истомленнаго лица маленькаго мальчика, и онъ говорилъ съ свѣтлою улыбкою: а милые папа и мама, жаль мнѣ оставлять васъ обоихъ и мою хорошенькую сестрицу; но меня зовутъ и я долженъ идти!» не слезы муки орошали щеки его молодой матери, какъ изъ объятій ея улетала душа, ей на время довѣренная. — Оставьте дѣтей приходити ко мнѣ и не браните имъ… они видятъ лицо Отца моего Небеснаго!

Итакъ шорохъ ангельскихъ крыльевъ мѣшался съ эхомъ другихъ звуковъ и то были не совершенно земные звуки, къ нимъ присоединялось и дуновеніе небесное. Вздохи вѣтра, вѣявшаго надъ маленькою могилкою, примѣшивались къ нимъ, также и Люси слышала ихъ задержанный ропотъ, подобный лѣнивому колыханію лѣтняго моря о песчанный берегъ, когда маленькая Люси съ комическимъ прилежаніемъ учила свой утренній урокъ или, сидя на скамеечкѣ у ногъ матери, одѣвала куклу и лепетала на языкахъ двухъ городовъ, совершенно-слившихся въ ея жизни.

Рѣдко эхо отвѣчало шагамъ Сиднея Кортона. Шесть разъ въ году, самое большое, онъ пользовался своимъ правомъ приходить безъ зову, и тогда онъ оставался съ ними цѣлый вечеръ. Никогда не явится онъ сюда разгоряченный виномъ и эхо шептало про него одну вещь, которую во всѣ вѣка повторяло справедливое эхо:

Кто любилъ истинно женщину, утратилъ ее и потомъ зналъ ее, когда она сдѣлалась женою другаго и матерью, сохраняя къ ней тѣ же самыя чистыя чувства, къ тому ея дѣти всегда имѣютъ какую-то странную симпатію, какое-то таинственное состраданіе. Какія тонкія, чувствительныя, глубоко сокрытыя струны затронуты въ такомъ случаѣ, эхо не передаетъ; но это бываетъ такъ и такъ это было и здѣсь: Кортонъ былъ первый посторонній человѣкъ, къ которому маленькая Люси протянула свои полныя ручки; онъ остался ея любимцемъ, когда она подростала. Мальчикъ говорилъ о немъ почти при самой кончинѣ: "Бѣдный Кортонъ! поцалуйте же его за меня!

Мистеръ Страйверъ продолжалъ-себѣ идти на проломъ на юридическомъ поприщѣ, подобно пароходу, прорѣзывающему свой путь въ мутной водѣ, и тащилъ за собою своего полезнаго друга, какъ лодку, привязанную къ кормѣ. Такой лодкѣ всегда плохо приходится; она больше подъ водою; такъ и жизнь Сиднея проходила въ разливномъ морѣ. Но сильная привычка, которая была въ немъ, къ-несчастью, сильнѣе, нежели подстрекающее чувство собственнаго достоинства или уваженія, выработала ему эту жизнь и онъ думалъ столько же о томъ, чтобы выйдти изъ положенія шакала, сколько, можно предположить, настоящій шакалъ мечтаетъ о томъ, чтобы превратиться въ льва. Страйверъ былъ богатъ; онъ женился на цвѣтущей вдовѣ съ состояніемъ и тремя ребятами, въ которыхъ не было ничего особенно-блистательнаго, кромѣ насаленныхъ волосъ.

Мистеръ Страйверъ, проникнутый духомъ покровительства самаго отвратительнаго качества, который такъ просасывался въ каждую пору его кожи, погналъ, какъ барановъ, этихъ трехъ юныхъ джентльменовъ въ спокойный уголокъ, въ Сого, и предложилъ ихъ воспитывать мужу Люси, говоря очень деликатно: "Галоо! Дорнэ, вотъ три ломтя, да еще съ сыромъ, на вашъ супружескій пикникъ. Вѣжливый отказъ отъ этихъ трехъ ломтей рѣшительно преисполнилъ негодованіемъ мистера (драйвера, которое онъ обратилъ въ урокъ юнымъ джентльменамъ, чтобъ они остерегались гордости нищихъ въ родѣ этого учителя, Онъ также обыкновенно открывался мистрисъ Страйверъ надъ старымъ портвейномъ, какія хитрости употребляла мистрисъ Дарнэ, чтобъ поймать его и какими хитростями онъ отдѣлывался, чтобъ его не поймали. Нѣкоторые товарищу въ королевскомъ судѣ, распивавшіе съ ними портвейнъ и выслушивавшіе эту ложь, извиняли ее ему, говоря, что онъ такъ часто ее повторялъ, что поневолѣ сталъ ей самъ вѣрить, хотя это дѣлалось теперь уже такимъ неисправимымъ преступленіемъ, за которое слѣдовало бы виновнаго завести въ уединенное мѣсто и тамъ повѣсить.

Такіе звуки передавало эхо и Люси внимала имъ то задумываясь, то забавляясь, то заливаясь смѣхомъ въ этомъ чудномъ уголку, а между — тѣмъ ея маленькой дочери исполнилось шесть лѣтъ. Нужно ли говорить, какъ близко до ея сердца доходило эхо поступи ея ребенка; ея любимаго отца, всегда дѣятельнаго, совершенно-владѣвшаго собою, или дорогаго ей мужа; или потомъ какою музыкою раздавалось даже едва-внятное эхо ихъ семейнаго быта, гдѣ она сама хозяйничала съ такою благоразумною и вмѣстѣ изящною бережливостью, въ которой было болѣе изобилія, нежели въ самой безразсчетной расточительности, или, наконецъ, какъ сладко звучало въ ея ушахъ эхо, когда отецъ говорилъ ей нѣсколько разъ, что она еще болѣе предана ему, если только это возможно со времени своего замужства. Когда мужъ повторялъ ей столько разъ, что ея заботы и обязанности не отвлекаютъ ея любви къ нему и спрашивалъ ее: «Какъ это, душа моя, вы все для всѣхъ насъ, какъ-будто мы были одинъ человѣкъ, и никогда вы не торопитесь, вездѣ вы успѣваете? Что это за волшебная тайна?»

Но издали слышалось другое эхо, которое все время грозно раскатывалось въ этомъ уголку. И теперь на шестой день рожденія маленькой Люси, оно переносило страшные звуки, какъ-будто ужасная буря свирѣпствовала во Франціи.

Въ одинъ вечеръ, въ половинѣ іюля тысяча-семьсотъ-восемьдесятъ-девятаго года мистеръ Лори пришелъ къ нимъ поздно изъ тельсонова банка и сѣлъ у темнаго окошка возлѣ Люси и ея мужа. Это былъ жаркій, грозовой вечеръ, и они всѣ трое припомнили одно прежнее воскресенье, когда они смотрѣли на молнію съ того же самаго мѣста.

— Я начинаю думать, сказалъ мистеръ Лори, отодвигая назадъ свой коричневый парикъ: — что мнѣ придется проводить ночи въ тельсоновскомъ банкѣ: у насъ такая пропасть дѣла весь день; мы рѣшительно не знаемъ, съ чего начать, на какую сторону повернуться. Въ Парижѣ неспокойно, и насъ рѣшительно атакуютъ довѣріемъ. Друзья наши по ту сторону канала едва успѣваютъ переводить намъ свои капиталы. Тамъ существуетъ положительная манія переводить свое состояніе въ Англію.

— Это худой знакъ, сказалъ Дарнэ.

— Худой знакъ, вы говорите, мой любезный Дарнэ? Да. Но мы не знаемъ, какая на то причина. Люди такъ неразсудительны. Многія между нами въ тельсоновомъ банкѣ устарѣли; и мы не намѣрены выходить изъ нашей обыкновенной колеи безъ надлежащаго повода.

— Все-таки, сказалъ Дарнэ: — вы знаете, какъ мраченъ и грозенъ небосклонъ.

— Конечно, знаю, подтвердилъ мистеръ Лори, желая увѣрить себя, что его кроткій характеръ измѣнился и что онъ дѣйствительно ропщетъ: — но я рѣшился быть непріятнымъ послѣ всей муки этого дня. Гдѣ Манетъ?

— Здѣсь! сказалъ докторъ входившій въ эту минуту въ темную комнату.

— Я очень-радъ, что вы дома. Этотъ спѣхъ, эти предзнаменованіе которыя преслѣдовали меня цѣлый день, раздражили мои нервы безъ всякой причины. Надѣюсь, вы не уходите изъ дома?

— Нѣтъ. Я съиграю съ вами партію въ бак-гамонъ, если хотите, сказалъ докторъ.

— Я не думаю, чтобъ я этого хотѣлъ, если говорить правду. Сегодня мнѣ по силамъ съ вами сражаться. Чай еще не убранъ, Люси? я не вижу.

— Конечно нѣтъ, его оставили для васъ.

— Благодарю, моя милая. Дорогое дитя въ постелькѣ?

— И спитъ крѣпко.

— Это хорошо, все благонадежно и въ порядкѣ! Не знаю, почему здѣсь по-крайней-мѣрѣ, благодареніе Богу, не быть всему благонадежнымъ и въ порядкѣ; но меня такъ раздражали цѣлый день, и потомъ уже я не молодъ, какъ прежде! Мой чаи, моя милая? Благодарю васъ. Теперь присядьте къ нашему кружку и будемъ сидѣть спокойно и слушать эхо, о которомъ у васъ есть своя теорія.

— Не теорія, а фантазія.

— Фантазія! въ такомъ случаѣ мое благоразумное дитя, сказалъ мистеръ Лори, трепля ея руку: — какое множество звуковъ! какъ громки они — не правда ли? Только прислушайтесь къ нимъ.

Между-тѣмъ, какъ маленькій кружокъ сидѣлъ у темнаго окошка въ Лондонѣ, раздавались безумные шаги, шаги опасные, когда врывались они въ чью-нибудь жизнь, которыхъ слѣды нескоро смоются, если разъ они обагрились, шаги бѣсновавшіеся далеко въ предмѣстій святаго Антонія;

Святой Антоній въ это утро представлялъ обширную, грязную массу вороньихъ пугалъ, двигавшихся по всѣмъ направленіямъ, съ частыми проблесками свѣта надъ ихъ волновавшимися головами, тамъ, гдѣ солнце играло на стальныхъ лезвіяхъ и штыкахъ. Страшный ревъ выходилъ изъ горла святаго Антонія; цѣлый лѣсъ обнаженныхъ рукъ развѣвался въ воздухѣ, какъ сморщившіяся вѣтки деревьевъ, раздуваемыя зимнимъ вѣтромъ: всѣ пальцы судорожно хватались за каждое оружіе или за подобіе оружія, которое бросали имъ снизу на какомъ бы то ни было разстояніи.

Кто давалъ его, откуда оно появилось, изъ какого источника, какая сила метала и бросала его, подобно своего рода молніямъ, во всѣхъ направленіяхъ надъ головами толпы — ни одинъ глазъ въ этой толпѣ не могъ бы передать этого; но ружья были розданы, точно также, какъ патроны, порохъ, пули, желѣзныя полосы, ножи, топоры, пики — короче, всякое оружіе, которое только болѣзненное воображеніе могло открыть или придумать. Люди, которымъ ничего не досталось, принялись окровавленными руками выламывать кирпичи и камни изъ стѣнъ. Каждое біеніе сердца святаго Антонія обнаруживало лихорадочное напряженіе, горячечный жаръ. Каждое живое созданіе здѣсь считало жизнь ни почемъ и бѣсновалось въ страстномъ желаніи принести ее на жертву.

Водоворотъ кипящаго кратера имѣетъ свой центръ; такъ и здѣсь: все это бѣснованіе кружилось около кабака Дефоржа и каждая капля человѣчества въ этомъ котлѣ стремилась къ центру, откуда самъ Дефоржъ, уже весь запачканный въ порохѣ, раздавалъ приказанія, оружіе, отталкивалъ одного человѣка, тащилъ къ себѣ другаго, отымалъ у этого оружіе, передавалъ его тому, трудясь и работая въ самомъ развалѣ всей суматохи.

— Держись возлѣ меня, Жакъ-третій! кричалъ Дефоржъ: — а вы, Жакъ-первый и Жакъ-второй, раздѣлитесь и соберите кругомъ себя какъ-можно-болѣе этихъ патріотовъ. Гдѣ моя жена?

— Пожалуй, хоть и здѣсь, сказала мадамъ Дефоржъ, какъ и всегда, спокойная, по на этотъ разъ безъ своего вязанья. Рѣшительная правая рука мадамъ Дефоржъ держала теперь топоръ, вмѣсто ея обыкновенныхъ мирныхъ орудій; за поясомъ у ней были пистолетъ и неумолимый ножъ.

— Куда вы идете, жена?

— Пока за вами, сказала жена. — Вы увидите меня потомъ во главѣ женщинъ.

— Идемте же! закричалъ звучнымъ голосомъ Дефоржъ. Друзья и патріоты! мы готовы. Въ Бастилію!

Съ ревомъ, зазвучавшимъ, какъ-будто дыханіе цѣлой Франціи вылилось въ это ненавистное слово, поднялось это живое море, валъ за валомъ, бездна, вызывая бездну, и залило городъ до самаго этого пункта. При колокольномъ набатѣ, съ барабаннымъ боемъ, это море ярилось и громило вѣковой оплотъ; приступъ начался.

Глубокіе рвы, двойные подъемные мосты, массивныя каменныя стѣны, восемь большихъ башенъ, пушки, ружья, выстрѣлы, дымъ. Среди огня и дыма, сквозь огонь и дымъ Дефоржъ, котораго море выбросило подъ самую пушку и сдѣлало артиллеристомъ, работалъ какъ закаленый солдатъ, два грозные часа.

Глубокій ровъ, одинъ подъемный мостъ, массивныя каменныя стѣны, восемь большихъ башенъ, пушки, ружья, выстрѣлы и дымъ. Одинъ подъемный мостъ поконченъ!

— Работайте товарищи, работайте всѣ! Работайте, Жакъ-первый, Жакъ-второй, Жакъ-двухтысачный, Жакъ-двадцати-пяти-тысячный, во имя ангеловъ или дьяволовъ — какъ вамъ угодно, только работайте! вопилъ Дефоржъ, хозяинъ кабака, все еще при ружьѣ, но которое очень уже разогрѣлось.

— Ко мнѣ, женщины! кричала мадамъ Дефоржъ, его жена. — Что же, развѣ мы не можемъ рѣзать, какъ и мужчины, когда возьмутъ крѣпость? И съ визгливымъ, жаднымъ воплемъ толпились къ ней женщины, разно вооруженныя, но всѣ одинаково-воодушевленныя чувствомъ голода и месги.

Пушки, ружья, выстрѣлы, но все тотъ же глубокій ровъ, тотъ же подъемный мостъ, тѣ же массивныя каменныя стѣны и восемь большихъ башенъ. Въ волнующемся морѣ открывались едва-замѣтные промежутки съ паденіемъ раненныхъ. Сверканье оружія, блескъ факеловъ, дымъ, подымавшійся отъ цѣлыхъ возовъ мокрой соломы, жаркая работа на сосѣднихъ барикадахъ, во всѣхъ направленіяхъ крики, выстрѣлы, проклятья, удаль на-распашку, громъ пушекъ, трескъ и яростные вопли живаго моря; но все тотъ же глубокій ревъ и подъемный мостъ, тѣ же массивныя каменныя стѣны, и восемь большихъ башенъ, и Дефоржъ, хозяинъ кабака, какъ и прежде, при своемъ ружьѣ, но которое теперь уже вдвое болѣе разогрѣлось послѣ четырехчасовой работы.

Бѣлый флагъ показался изъ крѣпости; переговоры; его едва-видно сквозь свирѣпѣющую бурю; ихъ не слышно; вдругъ поднялось море шире и выше и перенесло Дефоржа, хозяина кабака, черезъ опущенный подъемный мостъ, черезъ массивныя каменныя стѣны, внутрь къ восьми большимъ башнямъ, теперь сдавшимся.

Напоръ, перенесшій его, былъ такъ силенъ, что онъ не могъ перевести дыханія, повернуть головы, какъ-будто онъ боролся среди разъяренныхъ волнъ Южнаго Океана, пока не очутился онъ въ наружномъ дворѣ Бастиліи. Здѣсь, прислонившись къ углу стѣны, онъ еще попробовалъ оглянуться вокругъ себя. Жакъ-третій былъ почти возлѣ него; мадамъ Дефоржъ, все еще предводительствовавшая женщинами, была видна въ нѣкоторомъ отдаленіи съ ножомъ въ рукѣ. Вездѣ суматоха, восторгъ, оглушительное бѣснованіе, страшный шумъ и нѣмые знаки ярости.

— Узниковъ!

— Списки!

— Потаенныя темницы!

— Орудія пытки!

— Узниковъ!

Между всѣми этими кликами и тысячами безсвязныхъ воплей, послѣдній крикъ «узниковъ!» раздавался громче среди этого моря народа, постоянно-прибывавшаго, какъ-будто онъ былъ такъ же нескончаемъ, какъ самое время, или пространство. Когда пронеслись передовые валы, унесшіе за собою тюремныхъ стражей, грозя имъ немедленною смертью, если хотя одинъ потаенный уголокъ останется неоткрытымъ, Дефоржъ наложилъ свою сильную руку на грудь одного изъ этихъ людей, сѣдаго старика, жоторый держалъ зажженный факелъ, вытащилъ его изъ толпы и приставилъ къ стѣнѣ.

— Покажите мнѣ сѣверную башню! сказалъ Дефоржъ: — скорѣе!

— Покажу отвѣчалъ старикъ: — если вы пойдете со мною; но тамъ никого нѣтъ.

— Что это значитъ? Сто-пять, сѣверная башня? спросилъ Дефоржъ: — живѣе!

— Что значитъ, мсьё?

— Означаетъ ли это узники, или мѣсто заключенія? Или вы хотите, чтобъ я васъ сейчасъ же здѣсь прихлопнулъ?

— Убей его! прорычалъ Жакъ-третій, бывшій возлѣ него.

— Мсьё, это темница.

— Покажите ее!

— Пожалуйте сюда.

Жакг-третій, преслѣдуемый своею обыкновенною страстно, очевидно былъ очень недоволенъ этимъ оборотомъ ихъ бесѣды, необѣщавшимъ крови, и держался за руку Дефоржа, который не выпускалъ тюремщика. Ихъ головы совершенно соприкасались во время этого короткаго разговора и даже тогда они едва могли слышать другъ друга — такъ оглушителенъ былъ шумъ этого живаго океана, ворвавшагося въ крѣпость и наводнившаго всѣ дворы, переходы и лѣстницы. Кругомъ, снаружи также онъ ударялся о стѣны съ глухимъ, хриплымъ ревомъ, среди котораго иногда подымались отдѣльные клики, разливавшіеся въ воздухѣ, подобно искристой пѣнѣ.

Черезъ мрачные своды, куда никогда не проникалъ дневный свѣтъ, мимо отвратительныхъ дверей мрачныхъ клѣтокъ, внизъ и вверхъ по крытымъ кирпичнымъ и каменнымъ лѣстницамъ, скорѣе похожимъ на высохшее ложе водопадовъ нежели на лѣстницы, Дефоржъ, тюремщикъ и Жакъ-третій, схватившись руками другъ за друга, проходили съ возможною быстротою. Мѣстами, особенно въ началѣ, наводненіе захватывало ихъ, проносясь мимо; но когда они кончили спускаться и теперь подымались по винтовой лѣстницѣ внутри башни, они были совершенна одни. Огражденные здѣсь массивною толщиною стѣнъ и сводовъ, они глухо слышали бурю, свирѣпствовавшую внутри и снаружи крѣпости, какъ-будто шумъ, изъ котораго они только вырвались, совершенно притупилъ ихъ чувство слуха.

Тюремщикъ остановился у низенькой двери, вложилъ ключъ въ скрипѣвшій замокъ, отбросилъ дверь, медленно-открывшуюся, и сказалъ, какъ они входили въ нее всѣ, наклонивъ головы:

— Сто-пять, сѣверная башни!

Небольшое окошко съ тяжелою рѣшоткою, безъ стекла, высоко-находившееся въ стѣнѣ, было прикрыто каменнымъ наличникомъ такъ, что небо можно было видѣть въ него только наклонившись внизъ и смотря вверхъ. Здѣсь былъ небольшой каминъ, также съ тяжелою рѣшеткою; куча давнишней золы покрывала очагъ. Здѣсь былъ также табуретъ, столъ и соломенная постель. Здѣсь были, наконецъ, четыре почернѣлыя стѣны и въ одной изъ нихъ заржавленное желѣзное кольцо.

— Пронесите факелъ вдоль стѣнъ, потише, чтобъ я могъ разсмотрѣть ихъ, сказалъ Дефоржъ тюремщику.

Тотъ повиновался и Дефоржъ пристально слѣдилъ глазами за свѣтомъ.

— Стой! Взгляните сюда, Жакъ!

— А. М.! проворчалъ Жакъ-третій, жадно читая.

— Александръ Манетъ, сказалъ Дефоржъ ему на-ухо, указывая на буквы своимъ грязнымъ пальцемъ, совершенно-почернѣвшимъ отъ пороха: — И здѣсь онъ же написалъ. Безъ-сомнѣнія, онъ же выцарапалъ здѣсь на камнѣ календарь. Что это у васъ въ рукахъ? ломъ? Дайте мнѣ его!

Онъ еще держалъ въ своей рукѣ пальникъ. Быстро обмѣнялся онъ теперь орудіями и, повернувъ табуретъ и столъ, изъѣеденные червями, разбилъ ихъ въ дребезги нѣсколькими ударами.

— Держите факелъ выше! сказалъ онъ съ бѣшенствомъ тюремщику.

— Осмотрите. Жакъ, тщательно эти обломки. И вотъ мой ножъ, прибавилъ, онъ бросая ему ножикъ: — распорите постель и поищите въ соломѣ. Держите факелъ выше, говорятъ вамъ!

Съ грознымъ взглядомъ на тюремщика, онъ поползъ къ камину и, посмотрѣвъ вверхъ трубы, попробовалъ его ломомъ со всѣхъ сторонъ, потомъ повозился съ желѣзною рѣшеткою: черезъ нѣсколько минутъ посыпался цементъ и пыль; онъ отвернулъ лице и осторожно принялся искать въ этомъ мусорѣ, въ старой золѣ и въ расщелинѣ камина, въ которую попало его орудіе.

— Ничего нѣтъ въ деревѣ, ничего нѣтъ и въ соломѣ, Жакъ?

— Ничего.

— Соберемъ же все это вмѣстѣ посерединѣ темницы — такъ! Вы зажигайте это!

Тюремщикъ зажегъ небольшой костеръ, который загорѣлся высоко. Наклонившись еще разъ, чтобъ выбраться изъ низкой двери, они оставили его горѣть и вернулись прежнею дорогою на^воръ. Пока они спускались внизъ, чувство слуха, казалось, снова пробуждалось въ нихъ, и они спять очутились въ бурномъ потокѣ.

Онъ подымался и волновался, не находя нигдѣ Дефоржа. Антоній требовалъ теперь, чтобъ хозяинъ кабака сторожилъ самъ губернатора, который защищалъ Бастилію и стрѣлялъ въ народъ: не то, губернаторъ не пойдетъ въ Отель-де-виль на судъ; не то, губернаторъ убѣжитъ и кровь народа (вдругъ вздорожалъ этотъ товаръ, столько лѣтъ неимѣвшій никакой цѣны) останется неотомщенною.

Среди этого ревущаго моря страстей и раздора, который окружалъ суроваго стараго генерала, замѣтнаго въ его сѣромъ мундирѣ и красной лентѣ, была только одна совершенно-спокойная фигура — фигура женщины.

— Смотрите, вонъ мой мужъ! закричала она, указывая на него: вотъ Дефоржъ! Она стояла неподвижно возлѣ суроваго стараго генерала и оставалась неподвижною возлѣ него, оставалась все время возлѣ, пока Дефоржъ съ остальными тащили его по улицамъ, пока его привели близко къ его назначенію и начали осыпать ударами сзади; она была возлѣ, когда градъ ударовъ тяжело обрушился на него; она была такъ близко къ нему, когда онъ упалъ мертвый подъ ними, что вдругъ, какъ-будто воодушевившись, она наступила ногою на его шею и своимъ неумолимымъ ножомъ, уже давно изготовленнымъ, отрѣзала ему голову.

Часъ наступилъ, когда Антоній принялся исполнять страшную мысль: вздергивать людей вмѣсто фонарей, чтобъ доказать, чѣмъ могъ онъ быть, что могъ онъ сдѣлать. Кровь Антонія разгорѣлась, кровь тиранніи, желѣзнаго владычества остывала; она стыла на ступенькахъ Отель-де-виль, гдѣ лежалъ трупъ губернатора, на башмакѣ мадамъ Дефоржъ, которымъ она прикоснулась къ трупу, чтобъ ловче его изувѣчить.

— Опусти фонарь! закричалъ Антоній, высматривая кругомъ новыя жертвы смерти: — вотъ одного изъ его солдатъ оставить на сторожѣ! Качающійся въ воздухѣ часовой былъ оставленъ на караулѣ, и море понеслось.

Море черной, грозной воды, съ разрушительными волнами, котораго глубина еще не была измѣрена, котораго силы еще были неизвѣстны; море безжалостное, мятежныхъ массъ, теперь всевластныхъ, голосовъ, требовавшихъ только мщенія, лицъ, до того закаленныхъ въ горнилѣ страданія, что чувство жалости не могло сдѣлать на нихъ впечатлѣнія.

Но въ этомъ океанѣ лицъ, на которыхъ виднѣлись только всѣ оттѣнки жестокости и бѣшеной злобы, были двѣ группы лицъ, въ каждой по семи, рѣзко-отличавшихся отъ прочихъ, и ни одно море еще не носило такихъ замѣчательныхъ обломковъ разрушенія. Семь лицъ узниковъ, вдругъ освобожденныхъ бурею, которыя разверзла ихъ гробницы, возвышались надъ толпою: они были всѣ запуганы, растеряны, поражены, какъ-будто наступилъ послѣдній день суда и люди, радовавшіеся вокругъ нихъ, были падшіе духи. Другія семь лицъ подымались еще выше, семь мертвыхъ лицъ, которыхъ поникшія вѣки, полуоткрытые глаза ожидали дня суднаго. Безстрастныя лица, все-таки сохранившія несовершенно-замершее выраженіе лица, скорѣе остававшіяся въ страшномъ онѣмѣніи, какъ-будто готовыя приподнять опущенныя вѣки и свидѣтельствовать своими блѣдными устами: «Ты совершилъ это!»

Семь освобожденныхъ узниковъ, семь окровавленныхъ головъ на пикахъ, ключи, отъ проклятой восьмибашенной крѣпости, кой-какія письма и другіе памятники стародавнихъ заключенниковъ, убитыхъ горемъ — вотъ трофеи, которые сопровождали громко-раздававшіеся шаги святаго Антонія по улицамъ Парижа въ половинѣ іюля тысяча семь-сотъ восемьдесятъ-девятаго года.

Теперь да разрушитъ небо фантазію Люси Дарнэ; да удалитъ оно эти шаги отъ ея жизни; потому-что это — бѣшеные, все опрокидывающіе, опасные шаги, и послѣ столькихъ лѣтъ, какъ разбился боченокъ у дверей кабака Дефоржа, ихъ не легко смыть, когда разъ они обагрились.

XXII.
Море все подымается.

Разгулъ продолжался только недѣлю, въ теченіе, которой онъ, сколько могъ, подсластилъ немногія крохи жосткаго горькаго хлѣба братский объятіями и привѣтствіями, и вотъ мадамъ Дефоржъ снова за стойкою и, по обыкновенію, предсѣдательствуетъ между своими посѣтителями. Мадамъ Дефоржъ не носила розъ на головѣ, потому-что великое шпіонское братство сдѣлалось даже и въ эту короткую недѣлю черезчуръ-осторожнымъ и перестало довѣрять милостямъ святаго. Множество этихъ братій раскачивалось рядышкомъ съ фонарями поперегъ улицъ.

Мадамъ Дефоржъ сидѣла сложа руки, освѣщенная утреннимъ свѣтомъ и созерцая кабакъ и улицу. И тамъ и тутъ было нѣсколько группъ жалкихъ, истощенныхъ зѣвакъ, но теперь очевидно сознававшихъ, что нищета ихъ сдѣлалась престоломъ власти. Самый оборванный шлыкъ, набекрень надѣтый на несчастнѣйшую голову, такъ и говорилъ вамъ, «знаю какъ тяжело моему хозяину влачить свою жизнь; но знаете ли вы, какъ ему стало легко уничтожить вашу жизнь?» Каждая истощенная, обнаженная рука, ненаходившая прежде себѣ работы, имѣла теперь въ виду одну по-крайней-мѣрѣ работу — бить. Пальцы вязальщицъ озлобились, разъ испытавъ, что они могли терзать. Въ наружности святаго Антонія произошла замѣтная перемѣна: цѣлыя столѣтія выковывалась эта форма и послѣдніе окончательные удары рѣзко высказались въ ея выраженіи.

Мадамъ Дефоржъ сидѣла, наблюдая съ видомъ скрытаго одобренія, которое желательно было встрѣтить въ предводительницѣ женъ святаго Антонія; одна изъ этой сестринской общины вязала возлѣ нея Г это была низенькая, довольно-полная женщина, жена голодавшаго мелочнаго лавочника и мать двухъ дѣтей, остававшихся на улицѣ; она успѣла уже стяжать славное прозвище Мщенія.

— Гей! сказало Мщеніе; прислушайтесь: кто идетъ.

Какъ-будто штанина, проведенная отъ крайнихъ предѣловъ предмѣстья святаго Антонія до самаго кабака, вдругъ была зажжена, точно такъ же прорывался быстро расходившійся гулъ.

— Это Дефоржъ, сказала жена его. — Тише, патріоты!

Дефоржъ вошелъ, запыхавшись, сорвалъ съ себя красную шапку и посмотрѣлъ кругомъ.

— Слушайте, всѣ! сказала мадамъ Дефоржъ: — слушайте его!

Дефоржъ стоялъ, задыхаясь, впереди толпы жадныхъ глазъ, открытыхъ ртовъ, находившейся снаружи въ дверяхъ. Всѣ, бывшіе въ кабакѣ, вскочили.

— Говори же, мужъ, что такое.

— Вѣсти съ того свѣта!

— Какъ-такъ? закричала мадамъ Дефоржъ презрительно: — съ того свѣта?

— Всѣ ли здѣсь запомнятъ стараго Фулона, который говорилъ голодавшему народу, что пускай онъ ѣстъ траву, Фулонъ, который околѣлъ и отправился къ чорту?

— Всѣ! проревѣла каждая глотка.

— Вѣсти о немъ. Онъ между паяй!

— Между нами! отозвалась тоже всеобщее горло: — мертвъ?

— Не мертвъ! Онъ такъ боялся насъ, и но безъ причины, что распустилъ слухъ о своей смерти, и справилъ, для обмана, великолѣпныя похороны. Но его нашли живаго загородомъ, гдѣ онъ скрывался, и притащили. Я видѣлъ сейчасъ, какъ вели его въ Отель-де-Виль. Я говорилъ, что онъ имѣлъ причину насъ бояться. Скажите всѣ: не имѣлъ ли онъ причины?

Жалкій старый грѣшникъ, слишкомъ семидесяти лѣтъ, еслибъ даже и не зналъ этого, то почувствовалъ бы въ сердцѣ теперь, услышавъ вопль, раздавшійся въ отвѣтъ.

На минуту водворилось глубокое молчаніе. Дефоржъ и его жена пристально посмотрѣли другъ на друга. Мщеніе наклонялось и послышался громъ барабана, застучавшаго у ея ногъ за стойкою.

— Патріоты, сказалъ Дефоржъ рѣшительнымъ голосомъ: — готовили вы?

Въ одно мгновеніе ножъ мадамъ Дефоржъ появился у ней за поясомъ; барабанъ билъ уже на улицахъ, какъ-будто волшебная сила увлекла его вмѣстѣ съ барабанщикомъ, и Мщеніе, оглашая воздухъ воплями и размахивая руками надъ головою, какъ всѣ сорокъ фурій вмѣстѣ, летала изъ дома въ домъ, побуждая женщинъ.

Мужчины были ужасны въ своей кровожадной ярости; какъ они высовывались изъ окошекъ, хватались за какое попало оружіе и высыпали на улицу! Но, глядя на женщинъ, кровь застывала даже у самыхъ смѣлыхъ. Онѣ бросали свое хозяйство, какое тамъ было при ихъ нищетѣ, своихъ малыхъ, своихъ старыхъ, больныхъ, валявшихся на голомъ полу безъ пищи и без ъодежды, и бѣжали вонъ съ распущенными волосами, раздражая другъ друга до безумія дикими воплями и неистовыми тѣлодвиженіями. «Сестра! негодяй Фулонъ взятъ! Мать, стараго Фулона схватили! Дочь поймали мерзавца Фулона!» потомъ двадцать другихъ бабъ кидались между ними, били себя въ грудь, рвали на себѣ волосы и вопили: «Фулонъ живъ! Фулонъ, который говорилъ голодавшему народу: „пускай онъ ѣстъ траву!“ Фулонъ, который сказалъ моему старому отцу: „пусть онъ жретъ траву, когда у меня не было куска хлѣба!“ Фулонъ, который сказалъ моему ребенку: „соси траву, когда эта грудь высохла отъ голода!“ О, Матерь Божія! этотъ Фулонъ… о небо!… Слушайте же меня: мой убитый ребенокъ, мой изсохшій отецъ… клянусь на колѣняхъ, на этой мостовой, выместить за васъ на Фулонѣ! Мужья, братья, и вы, молодежь! дайте намъ крови Фулона! дайте намъ голову Фулона! дайте намъ сердце Фулона! дайте намъ тѣло и душу Фулона! Разорвите Фулона на части! заройте его въ землю пусть трава выростетъ изъ него!» И съ этими воплями онѣ метались, въ слѣпомъ бѣснованіи, кружились, били, рвали своихъ собственныхъ друзей и падали безъ чувствъ въ совершенномъ изнеможеніи; ихъ же люди едва успѣвали спасать ихъ, чтобы прибывавшая толпа не задавила.

Но ни одна минута не была потеряна, ни одна минута. Этотъ Фулонъ былъ въ Отель-де-Вилѣ; его могли выпустить. Нѣтъ, никогда — если святый Антоній помнилъ свои страданія, оскорбленія и несправедливость. Вооруженные мужчины и женщины толпами бѣжали изъ предмѣстья и увлекли за собою даже послѣднія дрожжи съ такою силою, что четверти часа не прошло и на лонѣ святаго Антонія не было ни одного человѣческаго созданія; только остались немногія старыя карги да плачущіе ребята.

Всѣ они теперь тѣснились въ судейскую палату, гдѣ находился этотъ злой, уродливый старикъ, и наводняли прилежащую площадь и улицы. Дефоржи, мужъ и жена, Мщеніе, Жакъ — третій были въ первой толпѣ и стояли въ палатѣ недалеко отъ него.

— Посмотрите! кричала мадамъ Дефоржъ, указывая своимъ ножомъ: — посмотрите на стараго негодяя, связаннаго! Вотъ-такъ догадались: привязали ему пукъ травы на спину. Ха-ха! Славная штука! Пусть же онъ жретъ ее теперь! Мадамъ Дефоржъ взяла пожикъ подъ-мышку и захлопала въ ладони, какъ въ театрѣ.

Народъ, стоявшій позади мадамъ Дефоржъ, объяснилъ причину ея удовольствія находившимся позади, эти объяснили другимъ, другіе третьимъ — и сосѣднія улицы огласились рукоплесканіемъ. Точно также впродолженіе двухъ или трехъ томительныхъ часовъ, между-тѣмъ, какъ пересыпался ворохъ пустой болтовни, каждое нетерпѣливое выраженіе мадамъ Дефоржъ, прерывавшее болтовню, передавалось въ даль съ поразительною быстротою, и это дѣлалось тѣмъ удобнѣе, что нѣкоторые люди съ чрезвычайною ловкостью взлѣзли снаружи по колоннамъ парапетовъ, чтобы посмотрѣть въ окошки; они, зная хорошо мадамъ Дефоржъ, служили телеграфомъ между нею и толпою, находившеюся внѣ зданія.

Наконецъ, солнце поднялось высоко и пролило свой милостивый лучъ надежды, или защиты на старую голову узника. Возможно ли было равнодушно смотрѣть на такое милосердіе? Въ одно мгновеніе поднялись неприступною стѣною пыль и грязь, такъ удивительно-долго остававшіяся въ покоѣ, и святой Антоній ухватился за свою жертву.

Это стало сейчасъ извѣстнымъ въ послѣднихъ рядахъ толпы. Дефоржъ едва успѣлъ перепрыгнуть черезъ перила и столъ и охватить въ своихъ смертныхъ объятіяхъ жалкую тварь; мадамъ Дефоржъ только-что просунула свою руку въ веревку, которою онъ былъ связанъ; Мщеніе и Жакъ-третій еще не были съ ними; люди, висѣвшіе на окошкахъ, еще не спустились въ палату, какъ хищныя птицы съ своихъ высокихъ жердей: а по всему городу уже, казалось, разнесся вопль, «выноси его вонъ! выноси къ фонарю!»

И вотъ его потащили, то внизъ, то вверхъ, головой впередъ но ступенькамъ; онъ на колѣняхъ — его подымаютъ на ноги, бросаютъ на спину, осыпаютъ ударами, душатъ цѣлыми охапками травы и соломы, которыя сотни рукъ суютъ ему въ лицо. Растерзанный, избитый, окровавленный, едва-дыша, онъ все еще ороситъ, все еще молитъ о пощадѣ. Но вотъ страданія раздражаютъ его до неистовства и около него образуется небольшое пространство; народъ разступается, чтобъ посмотрѣть на него; и вотъ его тащутъ, какъ безжизненный чурбанъ среди лѣса ногъ. Его вынесли къ ближайшему углу, гдѣ качался роковой фонарь, и здѣсь мадамъ Дефоржъ его выпустила, какъ кошка мышь, и молча, спокойно глядѣла, пока другіе приготовляли, а онъ еще умаливалъ ее: женщины все время неистово визжали надъ нимъ, мужчины сурово требовали, чтобъ его убили съ травою во рту. Разъ его вздернули — веревка порвалась; они подхватили его, вздернули еще два раза — и оба раза веревка рвалась; онъ все время кричалъ; потомъ веревка сжалилась надъ нимъ и сдержала; скоро очутилась на пикѣ его голова съ травою во рту и Антоній заплясалъ, любуясь на такое зрѣлище.

Но этимъ не кончилась работа этого дня; отъ крика, отъ пляски кровь святаго Антонія расходилась и снова закипѣла. Когда, къ-вечеру, узнали, что зять убитаго, другой изъ враговъ и оскорбителей народа, подъѣзжалъ къ Парижу, подъ прикрытіемъ пятисотъ человѣкъ одной кавалеріи, святый Антоніи на жгучихъ листкахъ бумаги расписалъ его преступленія, схватилъ его. Онъ бы его выхватилъ изъ среды цѣлой арміи для компаніи Фулону, воткнулъ его голову и сердце на пики и понесъ эти три трофея въ волчьей процесіи по улицамъ.

Только съ наступленіемъ темной ночи мужчины и женщины вернулись къ своимъ плачущимъ дѣтямъ, остававшимся безъ хлѣба. Теперь длинными рядами потянулись они къ булочнымъ, нетерпѣливо выжидая, чтобъ купить скверный хлѣбъ, и между-тѣмъ, несмотря на усталость и пустые желудки, они обнимались, чтобъ убить время, привѣтствуя другъ друга съ торжествомъ прошедшаго дня и хвастаясь подвигами. Постепенно съуживались и исчезали эти ряды оборвышей; и жалкія свѣчи засверкали въ высокихъ окошкахъ; скромные огоньки появились на улицахъ, сосѣди варили что случилось, сообща, ужиная потомъ у своихъ дверей.

Скуденъ, недостаточенъ былъ этотъ ужинъ; о мясѣ не было и помину, точно также, какъ и о другихъ приправахъ къ жалкому хлѣбу, но доброе товарищество придавало питательность этимъ припасать, твердымъ, какъ булыжникъ, и даже выбивало изъ нихъ искры веселости. Отцы и матери, одинаково-участвовавшіе въ разгарѣ истекшаго дня, нѣжно играли съ своими исхудалыми дѣтьми, и любовники, окруженные такою дѣйствительностью, любили и надѣялись.

Уже было почти утро, когда послѣдила группа посѣтителей оставила кабакъ Дефоржа и Mme Дефоржъ говорилъ женѣ хриплымъ голосомъ, запирая дверь:

— Наконецъ, моя любезная, пришло время!

— Да, отвѣчала мадамъ Дефоржъ: — почти.

Святой Антоній спалъ, Дефоржи спали, даже Мщеніе спала съ своимъ голоднымъ овощнымъ лавочникомъ, и барабанъ покоился. Звукъ барабана былъ единственный голосъ въ святомъ Антоніи, который не измѣняли ни волненіе крови, ни смѣхъ. Мщеніе, сторожъ этого барабана, могла бы разбудить его и выбить на немъ ту же рѣчь, какъ и передъ взятіемъ Бастиліи, передъ убійствомъ стараго Фулона; не таковы были хриплые голоса мужчинъ и женщинъ, покоившихся на лонѣ святаго Антонія.

XXIII.
Огонь подымается.

Перемѣна совершилась и въ деревнѣ, гдѣ струился фонтанъ и гдѣ шоссейный работникъ ежедневно выходилъ на большую дорогу, выбить себѣ изъ щебенки скудныя крохи хлѣба, достаточныя только для-того, чтобъ бѣдная душа держалась въ его жалкомъ испитомъ тѣлѣ. Тюрьма на скалѣ уже не была такъ грозна, какъ въ прежнее время; солдаты еще сторожили ее, но ихъ было немного; были здѣсь и офицеры, которые смотрѣли за солдатами, но ни одинъ изъ нихъ не зналъ, что станутъ солдаты дѣлать, развѣ только, что они не будутъ исполнять того, что имъ прикажутъ.

Вдоль и поперегъ лежала разоренная страна, которая ничего не представляла, кромѣ одного опустошенія. Каждый листокъ зелени, каждый стебелекъ травы былъ также сморщенъ, истощенъ, какъ и жалкій народъ. Все клонилось книзу, падало; все было задавлено, сломано. Жилища, изгороди, домашнія животныя, мужчины, женщины, дѣти, земля, которая носила ихъ — все было источено.

Монсеньйоръ (часто самъ-по-себѣ необыкновенно-достойный человѣкъ) былъ благословеньемъ для страны; онъ придавалъ всему рыцарскій тонъ, служилъ примѣромъ роскошной, блистательной жизни и еще многаго другаго, но, несмотря на то, Монсеньйоръ, какъ классъ, довелъ дѣла тѣмъ или другимъ образомъ до настоящаго положенія. Странно, что міръ, исключительно-предназначенный для Мойсеньйора, такъ скоро былъ выжатъ и высохъ! Но это было такъ, однакожь; послѣдняя капля крови была высосана изъ кремней; послѣдній винтъ станка такъ часто ворочали, что зубцы изгладились, и онъ теперь вертѣлся вокругъ, не зацѣпляя уже болѣе ничего. Монсеньйоръ начиналъ бѣжать отъ такого непонятнаго и низкаго явленія.

Но перемѣна другаго рода совершилась въ этой деревнѣ и во многихъ ей подобныхъ. Цѣлые вѣки Монсеньйоръ давилъ и выжималъ ее и рѣдко осчастливливалъ ее своимъ присутствіемъ, развѣ только для удовольствій охоты, то травя народъ, то преслѣдуя звѣря, для сохраненія котораго Монсеньйоръ раскинулъ поразительной величины голую пустишь. Нѣтъ; перемѣна состояла въ появленіи странныхъ лицъ низкаго поряда, а не въ исчезаніи благородной, великолѣпной, все украшающей фигуры Монсеньйора.

Въ эти времена, между-тѣмъ, какъ шоссейный работникъ билъ, себѣ, одинокій, щебенку въ пыли, часто не думая, что онъ былъ такая же пыль и въ пыль долженъ обратиться, думая болѣе о томъ, какъ мало у него было на ужинъ, и какъ много бы онъ съѣлъ, еслибъ только было чего, въ эти времена, подымая глаза свои отъ работы и смотря въ даль, онъ замѣчалъ дикую фигуру, приближавшуюся пѣшкомъ, которая прежде бывала на рѣдкость въ этихъ мѣстахъ; но теперь она дѣлалась обыкновеннымъ явленіемъ. Она подходила; шоссейный работникъ видѣлъ теперь безъ особеннаго удивленія, что это былъ человѣкъ съ всклоченными волосами, смотрѣвшій совершеннымъ дикаремъ, высокій, въ деревянныхъ башмакахъ, топорныхъ даже на глазъ шоссейнаго работника, угрюмый, грубый, загорѣлый, покрытый грязью и пылью, собранною имъ на многихъ большихъ дорогахъ, проникнутый болотною сыростью со многихъ топей, засыпанный листьями и мохомъ изъ многихъ окольныхъ тропинокъ, пролегавшихъ лѣсами.

Такой человѣкъ набрелъ на него, какъ привидѣнье, въ полдень, въ іюлѣ, между-тѣмъ, какъ онъ сидѣлъ на грудѣ камней подъ горкою, укрываясь сколько возможно отъ града.

Человѣкъ посмотрѣлъ на него, посмотрѣлъ на деревню, лежавшую въ долинѣ, на мельницу, на тюрьму, подымавшуюся на скалѣ. Когда онъ провѣрилъ ихъ въ своемъ мрачномъ умѣ, онъ спросилъ на языкѣ едва-понятномъ:

— Каково идетъ, Жакъ?

— Все хорошо, Жакъ.

— Такъ по рукамъ!

Они взяли другъ друга за руку и человѣкъ присѣлъ на груду камней.

— Нѣтъ обѣда?

— Ничего, кромѣ ужина, сказалъ шоссейный работникъ съ голоднымъ лицомъ.

— Таковъ обычай, прорычалъ человѣкъ. — Нигдѣ я не встрѣчаю обѣда.

Онъ вынулъ почернѣвшую трубку, набилъ, зажегъ ее кремнемъ и огнивомъ, затянулся, пока она ярко не разгорѣлась, потомъ вдругъ отставилъ ее отъ себя, бросилъ въ нее что-то двумя пальцами, пламя вспыхнуло и потухло въ клубѣ дыма.

— Такъ по рукамъ! сказалъ теперь, въ свою очередь, шоссейный работникъ, слѣдившій за всѣми этими операціями.

Они опять взяли другъ друга за руки.

— Сегодня вечеромъ? сказалъ шоссейный работникъ.

— Сегодня вечеромъ, сказалъ человѣкъ, всовывая трубку въ ротъ.

— Гдѣ?

— Здѣсь.

Онъ и шоссейный работникъ сидѣли на грудѣ камней, молча, смотря другъ на друга; градъ падалъ между ними, какъ миньятюрная атака штыковъ, пока небо не начало прочищаться надъ деревнею.

— Покажи мнѣ! сказалъ теперь путникъ, подымаясь на вершину холма.

— Смотри! отвѣчалъ работникъ, указывая протянутымъ пальцемъ. — Ступай внизъ туда, и прямо черезъ улицу, мимо фонтана.

— Къ чорту съ нимъ! прервалъ другой, обводя глазами ландшафтъ: — я не хожу по улицамъ мимо фонтановъ. Ну?

— Ну, такъ мили двѣ за вершиною того холма, ч г о надъ деревней.

— Хорошо. Когда кончаешь, работать?

— Съ захожденіемъ солнца.

— Разбудишь меня, какъ будешь уходить? Я шелъ двѣ ночи безъ отдыха. Дай кончу трубку и засну; я сплю какъ ребенокъ. Разбудишь меня?

— Конечно.

Странникъ выкурилъ трубку, положилъ ее за пазуху, спустилъ съ себя большіе деревянные башмаки и разстянулся на грудѣ камней. Онъ заснулъ крѣпко сейчасъ же.

Шоссейный работникъ принялся за свою пыльную работу; градовыя тучи проносились мимо и открывали свѣтлыя полосы и клочки неба, ложившіеся серебрянымъ блескомъ на пейзажъ. Маленькій человѣкъ (носившій теперь красную шапку вмѣсто голубой), казалось, былъ околдованъ фигурою, лежавшею на грудѣ камней. Его глаза такъ часто обращались къ ней, что онъ дѣйствовалъ своими инструментами совершенно-механически и даже, можно сказать, безъ толку. Бронзовое лицо, всклоченные черные волосы и борода, толстая красная шерстяная шайка, суровая одежда изъ домашней матеріи и звѣриныхъ шкуръ, сильное сложеніе, истощенное плохою жизнью, сердитое, даже отчаянное сжатіе губъ — все это наполняло страхомъ шоссейнаго работника. Странникъ пришелъ издалека; его ноги наболѣли, щиколодки натерлись и окровавилась; огромные башмаки, набитые листьями и травою, даже и ему было тяжело тащить столько миль; платье его все вытерлось и было покрыто дырьями, какъ самъ онъ болячками. Наклонившись надъ нимъ, шоссейный работникъ старался высмотрѣть какое-нибудь тайное орудіе у него за пазухой; но напрасно: онъ спалъ, скрестивъ руки, и такъ же съёжившись, какъ были сжаты его губы. Укрѣпленные города съ казематами, караульни, ворота, рвы, подъемныя мосты должны были уступить, казалось шоссейному работнику, какъ воздухъ этой могучей фигурѣ. И когда онъ оторвалъ отъ нея свои глаза и посмотрѣлъ вокругъ себя, его тощее воображеніе представило ему, толпы подобныхъ фигуръ, которыхъ не останавливали никакія препятствія и которыя всѣ стремились къ центрамъ по всей Франціи.

Человѣкъ продолжалъ спать, совершенно не чувствуя ни града, ни смѣнившей его ясной погоды, ни блеска солнца, прямо свѣтившаго ему въ лицо, ни мрака тучъ, ни разбивавшихся о него кусковъ тусклаго льда, которые солнце превращало въ алмазы. Наконецъ оно склонилось къ западу и небо побагровѣло; шоссейный работникъ собралъ теперь свои инструменты и всѣ свои принадлежности, чтобъ идти въ деревню и разбудилъ его.

— Хорошо! сказалъ онъ, приподымаясь на локтѣ: — двѣ мили за вершиною холма?

— Около.

— Около. Хорошо!

Шоссейный работникъ отправился домой; пыль неслась передъ нимъ, подымаемая вѣтромъ, и онъ скоро былъ у фонтана, протискиваясь между тощими коровами, сюда приведенными на водопой, и, казалось, нашептывалъ также имъ, шушукаясь съ цѣлою деревнею. Когда мужички покончили свой скудный ужинъ, они не полѣзли себѣ на постелю, какъ это бывало обыкновенно, но вышли опять на улицу и остались здѣсь. Странно всѣ шушукались и потомъ, когда они собрались у фонтана, всѣ также стали смотрѣть на небо въ одномъ направленіи, какъ-будто ожидая чего-то. Мсьё Габель, главное чиновное лицо въ деревнѣ, начиналъ безпокоиться, вышелъ одинъ на крышу и принялся смотрѣть въ томъ же направленіи, поглядывалъ онъ также изъ-за трубы и на мрачныя лица, стоявшія внизу, и послалъ сказать дьячку, у котораго были ключи отъ церкви, что, можетъ быть, попозже придется ударить въ набатъ.

Ночь становилась темнѣе. Деревья, окружающія старый замокъ, какъ и прежде, оберегая его уединеніе, качались отъ подымавшагося теперь вѣтра, какъ-будто они чѣмъ-то грозили этой мрачной громадѣ зданій. Яростно лилъ дождь на ступеньки лѣстницы, которая вела на террасу, и билъ въ большія двери, подобно нетерпѣливому вѣстнику, старавшемуся поднять находившихся внутри; безпокойные порывы вѣтра проносились по передней, и между старыми палками и ножами, и съ жалобными воплями подымались наверхъ, развѣвая пологъ кровати, гдѣ спалъ нѣкогда послѣдній маркизъ. Съ востока, запада, сѣвера и юга подходили въ лѣсу четыре тяжелыя, растрепанныя фигуры, притаптывая высокую траву и ломая вѣтки; осторожно приближались они, чтобъ сойтись, въ заключеніе, на дворѣ. Четыре огонька показались здѣсь и исчезли въ различныхъ направленіяхъ, и все стало темно, какъ и прежде.

Но не надолго. Вотъ замокъ сдѣлался страннымъ образомъ видимъ, какъ-будто освѣщенный своимъ собственнымъ свѣтомъ, какъ-будто онъ становился свѣтлымъ. Вотъ блестящая полоска заиграла позади архитектурныхъ украшеній фасада, выбирая самыя прозрачныя мѣста и обнаруживая балюстрады, арки и окошки; потомъ они поднялись выше и стали еще шире и ярче. Скоро изъ большихъ окошекъ вырвалось пламя; и разбуженныя каменныя липа страшно глядѣли изъ огня.

Послышался слабый ропотъ немногихъ жителей замка, оставленныхъ въ немъ; кто-то сѣдлалъ коня и торопился ѣхать. Конь, понуждаемый шпорами, летѣлъ въ темнотѣ, разметывая копытами грязь; всадникъ затянулъ удила у фонтана и лошадь, покрытая пѣною остановилась у двери мсьё Габеля. «Помоги, Габель! Всѣ помогите!» Колоколъ билъ набатъ нетерпѣливо; но другой помощи (если только это была помощь) не являлось. Шоссейный работникъ и двѣсти-пятьдесятъ его особенныхъ друзей стояли, сложа руки, у фонтана и смотря на огненный столбъ, подымавшійся на небѣ. «Онъ долженъ быть сорока футовъ вышины!» говорили они сурово и не двигались.

Покрытая пѣною лошадь съ всадникомъ изъ замка поскакала прочь изъ деревни и понеслась вверхъ по каменистому склону, къ тюрьмѣ на скалѣ. У воротъ стояла группа офицеровъ, которые смотрѣли на пожаръ; отдѣльно отъ нихъ держалась группа солдатъ! «Помогите, господа офицера! Замокъ горитъ; множество драгоцѣнностей можно бы спасти отъ пламени, еслибъ помощь подоспѣла! Помогите! помогите!» Офицеры посмотрѣли на солдатъ, глядѣвшихъ на пожаръ, по не отдавали приказаній и отвѣчали, пожимая плечами и кусая губы: «пусть горитъ!»

Когда всадникъ скакалъ внизъ съ холма, по улицѣ, деревня была иллюминована. Шоссейный работникъ и его двѣсти-пятьдесятъ друзей, воодушевленные всѣ одною идеею отпраздновать это событіе — иллюминаціею, бросились въ свои домы и ставили свѣчи въ каждой мрачной оконницѣ. Общій недостатокъ во всемъ принудилъ потребовать свѣчей отъ мсьё Габеля, и довольно-настоятельнымъ образомъ; и когда этотъ почтенный чиновникъ попробовалъ-было не соглашаться и отказывать, шоссейный работникъ, нѣкогда столь покорный властямъ, замѣтилъ, что съ почтовыми экипажами можно сдѣлать славный потѣшный огонь и, пожалуй, еще изжаритъ почтовыхъ лошадей.

Замокъ былъ предоставленъ пламени. Среди рева свирѣпствовавшаго пожара, красный огненный вѣтеръ поднялся, какъ-будто изъ нѣдръ ада и принялся сдувать самое зданіе. Пламя, то подымавшееся, то исчезавшее, освѣщало каменныя лица, которыя, казалось, были въ совершенной пыткѣ. Когда обрушились массы камней и дерева, лицо, съ двумя ямками на носу, померкло; но вотъ оно снова просвѣтлѣло между клубами дыма, какъ-будто это было въ-самомъ-дѣлѣ лицо жестокаго маркиза, горѣвшаго на кострѣ и боровшагося съ пламенемъ.

Замокъ горѣлъ, ближайшія деревья, охваченныя огнемъ, были обожжены и сморщены, отдаленныя деревья, подожженныя четырьмя свирѣпыми фигурами, ограждали пылавшее зданіе новымъ лѣсомъ дыма. Расплавленный свинецъ и желѣзо клокотали въ мраморномъ бассейнѣ фонтана; вода высохла; вершины башенъ, въ видѣ гасильниковъ, исчезли, какъ ледъ, отъ жара и лились къ нему четырьмя огненными струями. Огромныя разсѣянны и щели развѣ] влились на толстыхъ стѣнахъ наподобіе кристаллизаціи; одурѣлыя птицы кружились около и падали въ эту огненную печь. Четыре свѣрѣпыя фигуры расходились на востокъ, западъ, сѣверъ и югъ, по дорогамъ, сокрытымъ въ мракѣ ночи, напутствуемыя маякомъ, который они зажгли, къ мѣсту слѣдующаго ихъ назначенія. Иллюминованная деревня бросилась къ колоколу и, стащивъ человѣка, который билъ набатъ, подняла праздничный, радостный звонъ.

По это еще было не все; деревня, обезумѣвшая отъ голода, пожара и колокольнаго звона, вдругъ вспомнила, что мсье Габель собиралъ оброкъ и подати. Хотя въ послѣднее время мсьё Габель успѣлъ собрать очень-мало податей и оброка, нетерпѣливо желали свиданія съ нимъ, и окруживъ его домъ, требовали, чтобъ онъ сейчасъ же вышелъ лично объясниться. Мсье Габель на это загородилъ свою дверь и удалился къ себѣ, чтобъ обдумать свое положеніе. Слѣдствіемъ этой думы было, что мсьё Габель отправился на крышу, за трубы, рѣшившись теперь, если выломятъ его дверь (онъ былъ человѣкъ южный, мстительнаго характера) броситься головой внизъ и раздавить, по-крайней-мѣрѣ одного или двухъ человѣкъ.

Нѣтъ сомнѣнія, мсье Габель провелъ такъ томительную ночь среди пожара отдаленнаго замка, свѣчной иллюминаціи, радостнаго звона и стучанья въ его дверь, но говоря уже о зловѣщемъ фонарѣ, повѣшенномъ поперегъ дороги передъ почтовымъ дворомъ, и который деревня сильно желала замѣнить имъ. Страшное положеніе: провести цѣлую лѣтнюю ночь на окраинѣ этого мрачнаго океана, въ полной готовности нырнуть въ него, на что мсье Габель совершенно рѣшился. Но наконецъ заалѣлъ привѣтливый разсвѣтъ, деревенскія сальныя свѣчи расплылись; народъ, къ-счастью, также разошелся и мсьё Габель спустился внизъ, уцѣлѣвъ на этотъ разъ.

Но были другіе чиновники въ околоткѣ ста миль, при свѣтѣ другихъ пожарищъ, которые не такъ счастливо отдѣлались въ эту и въ послѣдующія ночи, и которыхъ восходящее солнце нашло висящими поперегъ нѣкогда мирныхъ улицъ, гдѣ они родились и выросли. Были также другіе мужички и горожане, которымъ не такъ посчастливилось, какъ шоссейному работнику и его товарищамъ, на которыхъ пошли чиновники и солдаты и которыхъ они вздернули въ свою очередь. Но четыре фигуры твердою стопою шли на востокъ, западъ, югъ и сѣверъ, и кто бы ни висѣлъ, пожары горѣли. И ни одинъ чиновникъ не могъ вычислить математически высоту висѣлицы, которая бы подняла воду, чтобъ потушить ихъ.

XXIV.
Магнитная скала притянула.

Три года бури прошли въ подобныхъ поднятіяхъ моря и огня; твердая земля, между-тѣмъ, тряслась отъ порывовъ сердитаго океана, который не имѣлъ теперь отлива, но прибывалъ все выше-и-выше, къ ужасу и удивленію зрителей, наблюдавшихъ его съ берега. Золотая нить вплела три дня рожденія маленькой Люси въ мирную ткань семейной жизни.

Столько дней и ночей прислушивалась ея дѣятели къ вѣчному эхо своего уголка, и сердца ихъ сжимались, когда оно приносило шаги торопившейся толпы. Эти шаги представляли ихъ умамъ народъ, неистовавшій подъ краснымъ знаменемъ, заявляя, что отечество въ опасности, народъ, котораго страшныя, продолжительныя чары обратили въ дикихъ звѣрей.

Монсеньйоръ, какъ представитель класса, свыкся съ мыслью, что его не цѣнятъ, что Франція такъ мало нуждается въ немъ, что она готова дать ему чистую отставку и даже, пожалуй, паспортъ на тотъ свѣтъ. Подобно мужичку въ одной сказкѣ, который, послѣ безконечнаго труда, успѣлъ вызвать дьявола и до того испугался, увидя его, что не посмѣлъ ничего спросить у врага человѣчества, а пустился бѣжать, Монсеньйоръ, впродолженіе столькихъ лѣтъ, смѣло-читавшій молитву Господню и старавшійся всевозможными парами вызвать лукаваго, только-что узрѣлъ его, въ ужасѣ, навострилъ свои благородныя лыжи.

Блистательный придворный фонарикъ исчезъ; не то, онъ сдѣлался бы цѣлью для урагана народныхъ пуль. Никогда онъ не былъ свѣтлымъ фонарикомъ: давно, давно его затемняли гордость Люцифера, растлѣніе Серданапала, соединявшееся съ близорукостью крота; и вотъ онъ померкъ и пропалъ. Весь дворъ, начиная этимъ исключительнымъ, интимнымъ кружкомъ и до самаго внѣшняго гнилаго кольца интригъ, разврата и притворства, сгинулъ совсѣмъ. Сгинула королевская власть; она находилась въ осадѣ въ своемъ собственномъ дворцѣ и была низложена, когда пришли послѣднія извѣстія изъ Франціи.

Августъ тысяча-семьсотъ-девяносто-втораго года наступилъ: и монсеньйоры въ это время были раскинуты по лицу земли.

Главною квартирою, главнымъ сборнымъ пунктомъ монсеньйоровъ въ Лондонѣ, естественно, былъ тельсоновъ банкъ. Говорятъ, духи посѣщаютъ мѣста, гдѣ чаще всего пребывало ихъ тѣло, и монсеньйоръ, безъ гинеи въ карманѣ, сновалъ постоянно около мѣста, гдѣ когда-то сберегались его гинеи. Кромѣ-того, сюда доходили скорѣе, чѣмъ куда-нибудь, достовѣрнѣйшія извѣстія изъ Франціи. Потомъ домъ тельсоновъ былъ всегда щедрою фирмою и распространялъ свое великодушіе на старыхъ вкладчиковъ, лишившихся своего прежняго высокаго положенія. Далѣе, баре, во-время предвидѣвшіе приближеніе бури и предчувствуя разграбленіе и конфискацію, обезпечили себя переводами капиталовъ тельсонову банку: и здѣсь всегда могла узнать о нихъ нуждающаяся ихъ братія. Ко всему этому должно еще прибавить, что каждый новопріѣзжій изъ Франціи давалъ о себѣ знать въ тельсоновъ банкъ. Къ этимъ многообразнымъ причинамъ тельсоновъ банкъ въ то время былъ совершенною биржею въ-отношеніи французскихъ извѣстій; и это было такъ хорошо извѣстно публикѣ и справки по этому были такъ многочисленны, что Тельсоны иногда выставляли въ окошкахъ послѣднія получаемыя ими извѣстія, чтобъ ихъ могли читать всѣ, кто проходилъ только черезъ темпльскую заставу.

Въ одинъ туманный, сырой полдень, мистеръ Лори сидѣлъ за бюро; Чарльзъ Дарнэ стоялъ возлѣ, наклонившись надъ нимъ и разговаривая вполголоса. Келейка, когда-то предназначенная для свиданій съ фирмою, теперь была биржею вѣстей и наполнена донельзя. Это происходило за полчаса до закрытія байка.

— Но хотя вы и юнѣйшій между всѣми смертными, сказалъ Чарльзъ Дарнэ, нѣсколько запинаясь: — я долженъ все-таки напомни т вамъ…

— Я понимаю. Что я слишкомъ-старъ? сказалъ мистеръ Лори.

— Непостоянная погода, продолжительное и ненадежное путешествіе, возмущенныя страны, наконецъ городъ, который можетъ быть даже не безопасенъ и для васъ…

— Любезный Чарльзъ, сказалъ мистеръ Лори съ веселою довѣрчивостью: — вы именно назвали причины, побуждающія меня ѣхать, а ни какъ не оставаться здѣсь. Для меня еще это довольно-безопасно; никто не посмотритъ на старика подъ-восемьдесятъ лѣтъ, когда есть столько людей, за которыми стоитъ присмотрѣть. Что же касается до возмущеннаго состоянія города, то не будь онъ возмущенъ, какая необходимость для здѣшняго дома отправлять къ парижскому дому человѣка, издавна-знающаго Парижъ и дѣла и пользующагося довѣріемъ Тельсоновъ; а въ-отношеніи ненадежнаго и продолжительнаго путешествія, зимней погоды, я вамъ замѣчу, что если я не рѣшусь подвергнуть себя этимъ маленькимъ неудобствамъ, кто же долженъ на это рѣшиться?

— Я бы поѣхалъ охотно, сказалъ Чарльзъ Дарнэ безпокойно, какъ-бы думая вслухъ.

— Право! Не вамъ бы уговаривать и давать совѣты! воскликнулъ мистеръ Лори. — Вы бы охотно поѣхали сами? вы, природный французъ? Нечего сказать, благоразумный совѣтникъ!

— Мой любезный мистеръ Лори, именно потому, что я природный французъ, эта мысль — которую я, однакожъ, не думалъ высказать здѣсь — часто вертѣлась въ моемъ умѣ. Не должно ли приходить въ голову тому, кто имѣетъ малѣйшую симпатію къ несчастному народу, кто принесъ ему какую-нибудь жертву — онъ говорилъ теперь съ прежнею задумчивостью: — что, можетъ-быть, его послушаютъ, что онъ въ-состояніи убѣдить. Еще вчерашній вечеръ, послѣ того, какъ вы оставили насъ, разговаривая съ Люси…

— Разговаривая съ Люси… повторилъ мистеръ Лори. — Да я удивляюсь, какъ не совѣстно вамъ упоминать имя Люси! И вы желали ѣхать во Францію въ такую пору!

— Однакожь я не ѣду, сказалъ Чарльзъ Дярпэ съ улыбкою. — Теперь важнѣе то, что вы намѣрены ѣхать.

— И я дѣйствительно ѣду. Сказать вамъ правду, мой любезный Чарльзъ (мистеръ Лори взглянулъ на фирму, находившуюся вдали, и понизилъ голосъ), вы себѣ представить не можете, съ какими затрудненіями сопряжены наши дѣла, какой опасности подвергаются тамъ наши книги и бумаги. Одному Богу извѣстно, какія пагубныя могутъ быть послѣдствія для множества людей, если хоть одинъ изъ нашихъ документовъ будетъ захваченъ или уничтоженъ; а вы знаете, это можетъ случиться всякую минуту. Кто поручится, что сегодня не сожгутъ Парижа, или не разграбятъ его завтра? Теперь я одинъ только въ-состояніи сдѣлать благоразумный выборъ между ними, безъ дальнѣйшаго отлагательства: зарыть ихъ или какъ-нибудь спрятать ихъ подальше отъ бѣды. И мнѣ ли отступаться, когда Тельсоны знаютъ и говорятъ это, Тельсоны, которыхъ хлѣбъ я ѣлъ шестьдесятъ лѣтъ потому только, что суставы мои закостенѣли немного? Помилуйте, сэръ, да я мальчикъ въ-сравненіи со многими изъ здѣшнихъ стариковъ!

— Какъ удивляюсь я отвагѣ вашей молодой души, мистеръ Лори!

— Тс! пустяки, сэръ! И! мой любезный Чарльзъ, сказалъ мистеръ Лори, взглянувъ снова на фирму: — припомните, что вывезти теперь какія бы то ни было вещи изъ Парижа почти-невозможно. Сегодня еще намъ привезли бумаги и драгоцѣнности — я это говорю по секрету. хотя шептать объ этомъ неприлично для дѣловаго человѣка — такіе странные посланники, что вамъ и въ голову не придетъ, которыхъ жизнь на волоскѣ висѣла, когда они проходили заставы. Въ другое время наши посылки получались и отправлялись такъ же легко, какъ и въ дѣловой Старой Англіи, но теперь каждую вещь останавливаютъ.

— И вы дѣйствительно ѣдете вечеромъ?

— Я дѣйствительно ѣду вечеромъ, по дѣлу, нетерпящему дальнѣйшаго отлагательства.

— И вы никого съ собою не берете?

— Мнѣ предлагали всякаго рода людей, но я не хочу съ ними имѣть никакого дѣла Я намѣренъ взять Джора: Джоръ былъ моимъ тѣлохранителемъ по вечерамъ, въ воскресные дни; я привыкъ къ нему. Никто не станетъ подозрѣвать Джора; каждый въ немъ увидитъ англійскаго бульдога, имѣющаго только одну мысль въ головѣ: какъ бы броситься на всякаго, кто затронетъ его хозяина.

— Опять-таки я долженъ повторить, что я отъ всего сердца удивляюсь вашей отвагѣ и способности.

— И опять-таки я долженъ вамъ сказать, что это пустяки и пустяки! Когда я исполню это маленькое порученіе, я, можетъ-быть, приму предложеніе Тельсоновъ удалиться на покой: тогда будетъ вдоволь времени думать о старости.

Этотъ разговоръ происходилъ у бюро мистера Лори; монсеньйоры, между тѣмъ, копошились въ разстояніи двухъ ярдовъ, хвастаясь, чего только они не сдѣлаютъ въ скоромъ времени, чтобъ выместить все на подлой черни. Такъ обыкновенно изливалъ свои бѣдствія монсеньйоръ-эмигрантъ; а истый британецъ толковалъ объ этой ужасной революціи, какъ-будто это была единственная жатва въ подлунной, годами непосѣянная, какъ-будто ничего не было сдѣлано, ничего не было упущено, что привело бы къ ней, какъ-будто наблюдатели несчастныхъ мильйоновъ населенія Франціи, смотрѣвшіе на злоупотребленіе, беззаконное приложеніе ея средствъ, которыя могли бы упрочить благосостояніе этихъ милліоновъ, не предвидѣли нѣсколько лѣтъ прежде ея неизбѣжнаго появленія и не записали прямыми словами, чего они были свидѣтелями. Такая болтовня и, въ добавокъ, безумные планы монсеньйора возстановить порядокъ вещей, совершенно самъ-собою уничтожавшійся, износившій и небо, и землю, и самого себя, трудно было безропотно вынести для каждаго здравомыслящаго человѣка, знавшаго истину. И такая болтовня, раздававшаяся около ушей Чарльза Дарнэ, подобно непріятному клокотанію крови въ его собственной головѣ, соединенная съ внутреннимъ безпокойствомъ души, рѣшительно выводила его изъ терпѣнія.

Между болтунами былъ Страйверъ, почтенный членъ королевскаго суда, теперь уже высоко-поднявшійся и поэтому жарко-разсуждавшій на эту тэму; онъ навязывалъ монсеньйору свои планы: взорвать народъ, стереть его съ лица земли, обойтись совершенно безъ него — нѣчто въ родѣ проекта уничтожить орловъ, посыпавъ соли имъ на хвостъ. Дорнэ слушалъ его съ чувствомъ особеннаго отвращенія и стоялъ теперь въ недоумѣніи: идти ли прочь, чтобъ не слышать болѣе, или остаться, чтобъ сказать и свое слово; между-тѣмъ чему должно было случиться, то вылилось само-собою.

Фирма приблизилась къ мистеру Лори и, положивъ передъ нимъ грязное, запечатанное письмо, спросила, не открылъ ли онъ слѣдовъ лица, которому оно было адресовано. Фирма положила письмо такъ близко къ Дарнэ, что онъ прочелъ адресъ, и тѣмъ скорѣе, что на немъ было его настоящее имя. Адресъ въ англійскомъ переводѣ былъ слѣдующій: «Весьма-нужное. Мсьё, бывшему маркизу Ст. Эврэмону. Препоручается обязательной заботливости гг. Тельсоновъ и коми. банкировъ, Лондонъ, Англія.»

Поутру, въ день свадьбы, докторъ Манетъ настоятельно потребовалъ отъ Чарльза Дарнэ, чтобъ тайна этого имени сохранилась между ними, если онъ, докторъ, не развяжетъ его отъ этого обязательства. Никто, кромѣ его не зналъ, что это было его имя; его собственная жена не подозрѣвала этого факта, и еще менѣе мистеръ Лори.

— Нѣтъ, сказалъ мистеръ Лори въ отвѣтъ фирмѣ: — я показывалъ его каждому изъ присутствующихъ здѣсь и никто не могъ сказать мнѣ, гдѣ находится этотъ джентльменъ.

Часовыя стрѣлки подходили теперь къ часу закрытія банка и цѣлый потокъ болтуновъ проходилъ мимо бюро мистера Лори. Онъ держалъ письмо вопросительно, и монсеньйоръ въ лицѣ этихъ ожесточенныхъ эмигрантовъ-заговорщиковъ, поглядывалъ на него; и всѣ находили сказать что-нибудь въ укоръ, пофранцузски или поанглійски, этому маркизу, котораго нигдѣ не находили.

— Племянникъ, я полагаю; но, во всякомъ случаѣ недостойный наслѣдникъ вѣжливаго маркиза, который былъ убитъ, сказалъ одинъ: — къ моему счастію, никогда не зналъ его.

— Трусъ, бросившій свой постъ, сказалъ другой: — этого Монсеньйора вывезли изъ Парижа, едва-живаго, въ возѣ сѣна, нѣсколько лѣтъ назадъ.

— Зараженный новыми идеями, сказалъ третій, мимоходомъ смотря на адресъ сквозь лорнетъ: — онъ возсталъ противъ покойнаго маркиза, бросилъ помѣстье, ему доставшееся въ наслѣдство, и оставилъ его стаѣ мерзавцевъ. Они наградятъ его теперь, надѣюсь, какъ онъ того заслуживаетъ.

— А, а? замычалъ Страйверъ. Не-уже-ли? Такъ вотъ каковъ молодецъ? Дайте-ка взглянуть на это подлое имя. Пусть онъ идетъ въ адъ, негодяй!

Дарнэ, не въ силахъ будучи выдержать долѣе, ударилъ мистера Страйвера по плечу и сказалъ:

— Я знаю его.

— Не-уже-ли? клянусь Юпитеромъ! сказалъ Страйверъ. Очень-жаль.

— Почему?

— Почему, мистеръ Дарнэ? Вы слышали, что онъ сдѣлалъ? Не спрашивайте жь, почему, въ настоящія времена.

— Но я спрашиваю, почему?

— Такъ я вамъ опять скажу, мистеръ Дорнэ, что я очень сожалѣю объ этомъ. Мнѣ очень-жаль слышать отъ васъ такой странный вопросъ. Человѣкъ, зараженный самыми вредными, богохульными началами, выпущенными развѣ самимъ дьяволомъ, оставляетъ свою собственность подлѣйшей грязи, которую только производила земля, которая готова перерѣзать все человѣчество; и вы спрашиваете, почему я сожалѣю, что его знаетъ наставникъ юношества? Пожалуй, я вамъ отвѣчу. Я сожалѣю потому, что и увѣренъ, знакомство такого негодяя заразительно — вотъ почему.

Помня тайну, Дарнэ съ большимъ трудомъ удержалъ себя и сказалъ:

— Вы можете не понять чувствъ этого джентльмена.

— Я понимаю, какъ васъ отдѣлать, мистеръ Дарнэ, сказалъ наглецъ Страйверъ: — и я отдѣлаю. Если этотъ человѣкъ — джентльменъ, то я его не понимаю. Вы можете это сказать ему отъ меня, что я удивляюсь, какъ онъ, забывъ свое положеніе, бросивъ свое состояніе этой шайкѣ убійцъ, еще не предводительствуетъ ею. Но нѣтъ, джентльмены, сказалъ Страйверъ, смотря кругомъ и щелкая пальцами: — я знаю довольно человѣческую натуру и скажу вамъ, никогда такіе молодцы не довѣрятся милосердію своихъ любезныхъ protégés. Нѣтъ, джентльмены, при первомъ же случаѣ онъ покажетъ имъ свои пятки и дастъ тягу.

Съ этими словами и прищелкнувъ, въ заключеніе, пальцами, мистеръ Страйверъ плечомъ впередъ вылетѣлъ въ улицу Флитъ, среди всеобщаго одобренія своихъ слушателей. Мистеръ Лори и Чарльзъ Дарнэ остались одни у бюро въ опустѣвшемъ банкѣ.

— Возьмете вы это письмо? сказалъ мистеръ Лори. — Вы знаете, куда его доставить?

— Знаю.

— Объясните также, что мы думаемъ. Оно было адресовано сюда въ томъ предположеніи, какъ бы мы знали, куда его препроводить, и не забудьте, что оно залежалось здѣсь?

— Исполню. Вы выѣдете въ Парижъ отсюда?

— Отсюда, въ восемь часовъ.

— Я зайду взглянуть на васъ, какъ вы тронетесь.

Недовольный собою, Страйверомъ, большинствомъ людей, Дарнэ пробрался въ спокойный Темпль. распечаталъ письмо и принялся его читать. Оно было слѣдующаго содержанія:

Тюрьма аббатства.

Парижъ, 21 іюня 1192.

"Мсьё, бывшій маркизъ.

"Жизнь моя давно уже подвергалась опасности отъ руки поселянъ; наконецъ меня схватили силою и притащили, съ оскорбленіями, пѣшкомъ въ Парижъ. Многаго я натерпѣлся дорогою. По это еще не все: мой домъ разоренъ, срытъ до основанія.

"Преступленіе, за которое меня посадили въ тюрьму, мсьё, бывшій маркизъ, за которое меня потребовали къ суду, за которое я лишусь жизни (безъ вашей великодушной помощи), мнѣ говорятъ есть измѣна передъ величествомъ народа, я дѣйствовалъ будто противъ него за эмигранта. Напрасно я представляю имъ, что я дѣйствовалъ для ихъ пользы, а не противъ нихъ, согласно съ вашими приказаніями. Напрасно я представляю имъ, что прежде секвестра эмигрантской собственности, я отмѣнилъ налоги, которые они перестали платить; что я не собиралъ оброка, что я не прибѣгалъ къ суду: мнѣ отвѣчаютъ только одно:, я дѣйствовалъ за эмигранта, и гдѣ этотъ эмигрантъ?

"А! великодушнѣйшій мсье, бывшій маркизъ, гдѣ этотъ эмигрантъ? Во снѣ и наяву я спрашиваю себя: гдѣ онъ? Нѣтъ отвѣта! Ахъ, мсьё, бывшій маркизъ, посылаю мой отчаянный вопль черезъ моря, въ надеждѣ, что онъ, можетъ-быть, достигнетъ вашихъ ушей, черезъ великій банкъ Тельсоновъ, извѣстный въ Парижѣ.

"Ради небесной любви, правосудія, великодушія, чести вашего благороднаго имени, умоляю васъ, мсьё, бывшій маркизъ, помогите, освободите меня. Вся моя вина въ томъ, что я былъ вѣренъ вамъ. О, мсьё, бывшій маркизъ! умоляю васъ, будьте же вѣрны мнѣ.

"Изъ тюрьмы ужасовъ, которая съ каждымъ часомъ приближаетъ меня болѣе-и-болѣе къ моей погибели, я препровождаю вамъ, мсьё, бывшій маркизъ, увѣреніе въ моихъ несчастныхъ и печальныхъ услугахъ.

"Вашъ горькій,
"Габель ".

Это письмо возбудило теперь къ энергической жизни внутреннее безпокойство души Дарнэ. Опасность, грозившая старому и вѣрному слугѣ, котораго единственная вина была — вѣрность ему и его роду, поднималась передъ нимъ укоромъ; и, расхаживая взадъ и впередъ по Темплю, думая на что рѣшиться, онъ почти скрывалъ свое лицо отъ проходящихъ.

Онъ зналъ очень-хорошо, что, при всемъ ужасѣ преступленія, завершавшаго злодѣянія и безславіе его древняго рода, при всѣхъ непріязненныхъ подозрѣніяхъ своего дяди, при всемъ отвращеніи къ этому валившемуся зданію, которое ему предназначено поддержать, онъ дѣйствовалъ очень-слабо. Онъ зналъ очень-хорошо, что, среди любви своей къ Люси, его отреченіе отъ принадлежащаго ему положенія въ обществѣ было сдѣлано поспѣшно, неполно. Онъ зналъ, что ему слѣдовало сдѣлать это систематически-осмотрительно, что онъ все это былъ намѣренъ выполнить и что онъ этого, однакожь не исполнилъ.

Блаженство избранной имъ въ Англіи семейной жизни, постоянная дѣятельность, быстрыя перемѣны и современныя смуты, такъ скоро слѣдовавшія одна за другою, что событія одной недѣли уничтожали несозрѣвшіе планы, задуманные имъ недѣлю передъ этимъ — всѣ эти обстоятельства, онъ зналъ, совершенно увлекали его своею силою; и онъ поддался имъ не безъ внутренняго безпокойства, но все-таки безъ упорнаго сопротивленія. Онъ выжидалъ времени для дѣятельности, и это время, среди безпрестаннаго волненія борьбы, ушло; дворянство бѣжало изъ Франціи большими и проселочными дорогами; достояніе его конфисковалось, разрушалось, даже самыя имена изглаживались — онъ все это очень-хорошо зналъ, какъ и всякая новая власть во Франціи, которая могла бы обвинить его.

Но онъ никого не притѣснялъ, никого не заключалъ въ темницы; онъ былъ такъ далекъ отъ того, чтобы требовать безъ милосердія уплаты слѣдующихъ ему доходовъ, что самъ отказался отъ нихъ и бросился въ свѣтъ безъ всякой помощи, создалъ въ немъ, себѣ положеніе и заработывалъ свой хлѣбъ. Мсьё Габель управлялъ разореннымъ, отягощеннымъ долгами помѣстьемъ, имѣя отъ него письменную инструкцію: щадить народъ, давать ему, что было возможно, удѣлять — топливо, какое оставятъ ему на зиму тяжелые кредиторы; урожай, какой можно было спасти отъ тѣхъ же когтей — и нѣтъ сомнѣнія онъ приводилъ ьтотъ фактъ въ пользу и доказательство своей безопасности, ему представлявшейся теперь очевидно.

Это подкрѣпило отчаяное рѣшеніе Чарльза Дарнэ ѣхать въ Парижъ.

Да, какъ мореплавателя въ старой сказкѣ, вѣтры и теченіе вовлекли его въ очарованный кругъ вліянія магнитной скалы, и она притягивала его къ себѣ; онъ долженъ былъ ѣхать. Каждая мысль, подымавшаяся въ его головѣ, наталкивала его все быстрѣе, и быстрѣе упорнѣе и упорнѣе къ ужасному притяженію. Его преслѣдовало внутреннее безпокойство. что злые двигатели подымали преступленія въ его несчастномъ отечествѣ, а онъ былъ лучше ихъ — это говорило ему собственное сознаніе — а онъ тамъ не былъ, чтобъ остановить какъ-нибудь кровопролитіе, отстоять право милосердія и человѣколюбія. Къ тому затаенному безпокойству, которое, однакожь, не переставало укорять его, присоединилось невыгодное для него сравненіе съ старымъ отважнымъ джентльменомъ, такъ глубоко-понимавшимъ чувство долга; за этимъ сравненіемъ слѣдовали насмѣшки монсеньйора, такъ жестоко коловшія его, насмѣшки Страйвера, грубыя, еще болѣе-непріатныя по старымъ отношеніямъ. Все это покрыло письмо Габеля: воззваніе невиннаго заключенника, котораго жизнь находилась въ опасности, къ его справедливости, чести и доброму имени.

Его рѣшеніе было сдѣлано. Онъ долженъ былъ ѣхать въ Парижъ.

Да. Магнитная скала притягивала его, и онъ долженъ былъ плыть, пока не ударится о нее. Онъ не подозрѣвалъ скалы; онъ не видѣлъ опасности. Намѣреніе, съ которымъ онъ сдѣлалъ, что успѣлъ, хотя не исполнивъ его совершенно, убѣждало его, что онъ съ благодарностью будетъ принятъ во Франціи, когда явится туда его подкрѣпить. Потомъ поднялся передъ нимъ блистательный призракъ возможнаго добра, такъ часто-увлекающій, какъ миражъ, благонамѣренные умы: и онъ даже поддался мечтѣ, что въ-состояніи руководить революціею, такъ страшно-дико, разыгравшеюся.

Остановившись на этомъ рѣшеніи, онъ разсудилъ, что ни Люси, ни ея отецъ не должны знать объ этомъ, пока онъ не уѣдетъ. Люси избавится отъ муки разставанья; ея отецъ, всегда неохотно обращавшій своей мысли на горькое прошедшее, узнаетъ объ этомъ шагѣ, когда уже онъ будетъ сдѣланъ, а не теперь, когда онъ находится въ нерѣшительномъ состояніи. Его неопредѣленное положеніе должно быть приписано много ея отцу: Дарнэ думалъ только объ одномъ, чтобъ не пробудитъ въ его умѣ старыхъ воспоминаніи о Франціи; онъ даже самъ съ собою не разсуждалъ о дѣлахъ. Это обстоятельство также имѣло свое вліяніе на его теперешнее поведеніе.

Онъ расхаживалъ взадъ и впередъ, дѣятельно соображая обстоятельства, пока не наступило время вернуться въ тельсоновъ банкъ, чтобъ проститься съ мистеромъ Лори. По пріѣздѣ въ Парижъ, онъ хотѣлъ явиться къ свое чу старому другу; но теперь онъ положилъ ни слова не говорить ему о своемъ намѣреніи.

Карета съ почтовыми лошадьми была готова у дверей банка, и Джеро совершенно-одѣтъ и обутъ подорожному.

— Я передамъ это письмо, сказалъ Чарльзъ Дарнэ мистеру Лори.

— Я не согласился поручить вамъ отъ него письменный отвѣтъ; но, можетъ-быть, вы не окажетесь взять словесный?

— Съ охотою, сказалъ мистеръ Лори: — если только онъ не опасенъ.

— Вовсе нѣтъ, хотя это и къ узнику, содержащемуся въ аббатствѣ.

— Какъ его зовутъ? сказалъ мистеръ Лори, держа въ рукѣ открытый бумажникъ.

— Габель.

— Габель. Что же передать несчастному Габелю въ его темницѣ?

— Только, что онъ получилъ его письма, и пріѣдетъ.

— Бремя назначено?

— Завтра вечеромъ онъ отправится въ дорогу.

— Лицо названо?

— Нѣтъ.

Онъ помогъ мистеру Лори закутаться во множество сюртуковъ и плащей и вышелъ съ нимъ изъ теплой атмосферы стараго банка на сырой воздухъ улицы Флитъ.

— Передайте мою любовь Люси и маленькой Люси, сказалъ мистеръ Лори на прощаньи: — и берегите ихъ, пока я вернусь.

Чарльзъ Дарнэ покачалъ головою и улыбнулся сомнительно, когда карета покатилась.

Онъ поздно сидѣлъ въ эту ночь (это было четырнадцатое августа) и писалъ два задушевныя посланія: одно къ Люси, въ которомъ онъ объяснялъ долгъ, призывающій его въ Парижѣ, и подробно приводилъ ей всѣ доводы, убѣждавшіе, что тамъ не угрожала ему никакая личная опасность; другое письмо было къ отцу: онъ поручалъ въ немъ его попеченіямъ Люси и своего ребенка, повторяя тѣ же самыя увѣренія. Обоимъ онъ замѣчалъ, что сейчасъ же, по пріѣздѣ, онъ будетъ писать, въ доказательство своей невредимости.

Это былъ тяжелый день, который онъ долженъ былъ провести съ ними, съ первою тайною въ ихъ общей жизни. Тяжело было сохранить невинный обманъ, котораго они вовсе не подозрѣвали Но одинъ взглядъ на жену, совершенно счастливую въ своей домашней дѣятельности, подкрѣпилъ его рѣшительность не говорить о предстоявшемъ (онъ былъ почти готовъ высказаться — такъ странно ему было дѣлать что-нибудь безъ ея спокойной помощи) и день прошелъ скоро. Рано вечеромъ онъ обнялъ ее и, не менѣе ему дорогую, ея соименницу, увѣряя, что онъ скоро вернется (онъ прежде уходилъ подъ вымышленнымъ предлогомъ и вынесъ потихоньку чемоданъ съ своимъ платьемъ), и вотъ онъ очутился среди тяжелаго тумана, на грустныхъ улицахъ, съ печальнымъ сердцемъ.

Невидимая сила быстро привлекала его къ себѣ; приливъ, теченіе, вѣтры прямо направлялись къ ней. Онъ оставилъ свои оба письма надежному коммиссіонеру, который долженъ былъ отдать ихъ за полчаса до полуночи; взялъ почтовую лошадь въ Довръ и пустился въ путь. «Ради любви небесной, справедливости великодушія, чести вашего благороднаго имени» взывалъ несчастный узникъ; и этотъ вопль подкрѣплялъ его больное сердце, между-тѣмъ, какъ онъ оставлялъ за собою все, что было ему дорого на землѣ, и летѣлъ прочь къ магнитной скалѣ.

КНИГА ТРЕТЬЯ: СЛѢДЪ БУРИ.

I.
Келейно.

Медленно подвигался на своемъ пути путешественникъ, отправлявшійся изъ Англіи въ Парижъ осенью тысяча-семьсотъ-девяносто-втораго года. Худыя дороги, плохіе экипажи, скверныя лошади, которыя онъ могъ бы встрѣтить, замедляли его движеніе еслибъ даже падшій, несчастный король Франціи возсѣдалъ на престолѣ во всей своей славѣ; но измѣнившіяся времена обозначались другаго рода препятствіями. У каждыхъ городскихъ воротъ, у каждой деревенской конторы, гдѣ собирались подати, была своя шайка гражданъ-патріотовъ съ своими національными мушкетами, готовыми сейчасъ разразиться, которые останавливали всѣхъ приходящихъ и уходящихъ, допрашивали ихъ, осматривали ихъ бумаги, сличали ихъ имена съ своими собственными списками, отсылали ихъ назадъ, препровождали впередъ или останавливали и задерживали, смотря по тому, какъ находило лучшимъ ихъ капризное сужденіе, или фантазія, для пользы новорожденной республики, единой и нераздѣльной республики свободы, равенства, братства или смерти.

Проѣхавъ нѣсколько французскихъ льё, Чарльзъ Дарнэ уже началъ замѣчать, что для него не было надежды возвратиться этими деревенскими дорогами, если въ Парижѣ не объявятъ его хорошимъ гражданиномъ. Что бъ ни случилось теперь, но онъ долженъ былъ продолжать свое путешествіе до конца. Оставляя за собою какую-нибудь жалкую деревушку, простой шлагбаумъ, опускавшійся позади его, онъ зналъ, что это была новая желѣзная дверь въ цѣломъ рядѣ преградъ, подымавшихся между нимъ и Англіею. Онъ былъ подъ надзоромъ всѣхъ; и еслибъ его захватили въ сѣть, или препроводили до мѣста назначенія въ клѣткѣ, то и тогда онъ чувствовалъ бы не болѣе лишенія своей свободы.

При этомъ общемъ надзорѣ его останавливали по двадцати разъ на большой дорогѣ между станціями, по двадцати разъ въ день замедляли его путешествіе, то преслѣдуя его и увозя назадъ, то заѣзжая ему впередъ и сопровождая его подъ карауломъ. Его проѣздъ черезъ Францію продолжался уже нѣсколько дней; наконецъ, усталый, онъ рѣшился ночевать въ одномъ маленькомъ городкѣ, все еще далеко отъ Парижа.

Только предъявленіе письма несчастнаго Габеля изъ темницы аббатства подвинуло его на такое разстояніе. Онъ встрѣтилъ такія затрудненія на гауптвахтѣ этого мѣстечка, что теперь, думалъ онъ, наступилъ для него кризисъ, и поэтому его вовсе не удивило, какъ это могло бы, когда его разбудили въ серединѣ ночи, въ маленькомъ трактирѣ, гдѣ оставили его было до утра.

Онъ былъ разбуженъ кроткимъ мѣстнымъ чиновникомъ и тремя вооруженными патріотами, въ толстыхъ красныхъ шапкахъ, съ трубками въ зубахъ, которые расположились у него на постели.

— Эмигрантъ, сказалъ чиновникъ: — я намѣренъ отправить васъ въ Парижъ подъ карауломъ.

— Гражданинъ, я лучшаго не желаю, какъ только попасть въ Парижъ, хотя я могу обойтись и безъ караула.

— Молчать! проревѣла красная шапка, ударивъ прикладомъ ружья но одѣялу: — Тише, аристократъ!

— Вы аристократъ, замѣтилъ кроткій чиновникъ: — какъ говоритъ этотъ добрый патріотъ, и должны имѣть конвой и должны за него заплатить.

— Разсуждать тутъ нечего, сказалъ Чарльзъ Дарнэ.

— Разсуждать! Прислушайтесь-ка къ нему! закричала та же угрюмая красная шапка: — какъ-будто это не особенная милость быть защищену отъ фонарнаго столба!

— Совершенная правда, какъ говоритъ добрый патріотъ, замѣтилъ чиновникъ. — Вставайте и одѣвайтесь, эмигрантъ.

Дарнэ повиновался; его отвели назадъ на гауптвахту, гдѣ другіе патріоты, въ толстыхъ красныхъ шапкахъ, курили, пили и стояли у сторожеваго огня. Здѣсь заплатилъ онъ дорогую цѣну за свой конвой и отправился съ нимъ отсюда но грязнымъ дорогамъ въ три часа утра.

Конвой состоялъ изъ двухъ верховыхъ патріотовъ, въ красныхъ шапкахъ съ трехцвѣгными кокардами, вооруженныхъ національными мушкетами и саблями, которые ѣхали по обѣимъ сторонамъ его. Конвоированный самъ правилъ своею лошадью, но длинная бичевка была прикрѣплена къ ея уздѣ, которой конецъ былъ навязанъ около пясти одного изъ патріотовъ. Такимъ-образомъ они тронулись. Проливной дождикъ былъ имъ въ лицо, и они ѣхали тяжелою драгунскою рысью по неровной городской мостовой, по топкимъ, грязнымъ дорогамъ. Такимъ образомъ они сдѣлали всю дорогу до самой столицы, мѣняя только лошадей и бѣгъ.

Они ѣхали ночью, останавливаюсь часъ, или два, юслѣ разсвѣта и отдыхая до самыхъ сумерекъ. Люди, составлявшіе конвой, были такъ нищенски одѣты, что обвивали соломою свои голыя ноги и прикрывали ею же обнаженныя плечи, чтобъ защитить себя отъ мокроты. При всей непріятности такой свиты и даже опасности, которой онъ постоянно подвергался отъ одного изъ патріотовъ, вѣчно-пьянаго и державшаго ружье самымъ отчаяннымъ образомъ, Чарльзъ Дарнэ не поддавался слишкомъ чувству страха. Онъ разсуждалъ съ собою, что это нарушеніе свободы не могло имѣть никакого отношенія къ его собственному дѣлу, еще пока необъясненному, ни къ его показаніямъ, которыя еще но были имъ сдѣланы и которыя могли быть подтверждены узникомъ въ аббатствѣ.

Но когда они въѣхали въ городъ Бове (это было вечеромъ и улицы были наполнены народомъ), онъ не могъ скрыть отъ себя, что дѣла приняли очень-худой оборотъ. Зловѣщая толпа собралась смотрѣть, какъ онъ слѣзалъ съ лошади на почтовомъ дворѣ, и многіе голоса громко кричали:

— Къ чорту эмигранта!

Онъ остановился въ своемъ движеніи и, слова взлѣзая на сѣдло, какъ на самое безопасное мѣсто, сказалъ:

— Эмигрантъ, друзья мои! развѣ вы не видите, что я во Франціи по моей собственной охотѣ?

— Вы проклятый эмигрантъ! закричалъ кузнецъ, пробираясь къ нему съ грознымъ видомъ сквозь толпу, держа молотъ въ рукахъ: — вы проклятый аристократъ, къ тому же!

Почтмейстеръ сталъ между этимъ человѣкомъ и всадникомъ, къ которому тотъ очевидно пробирался и сказалъ успокоительно:

— Оставьте его, оставьте его! его будутъ судить въ Парижѣ.

— Судить! повторилъ кузнецъ, раскачивая свой молотъ: — А-а! И осудятъ какъ измѣнника.

Толпа проревѣла на это свое одобреніе.

Удерживая почтмейстера, который хотѣлъ повернуть лошадь на дворъ (пьяный патріотъ спокойно сидѣлъ на сѣдлѣ, съ бичевкою на рукѣ, смотря на это), Дарнэ проговорилъ, когда, наконецъ, голосъ его могъ быть услышанъ:

— Друзья, вы обманываетесь, или васъ обманываютъ: я не измѣнникъ.

— Онъ лжетъ! закричалъ кузнецъ: — онъ измѣнникъ но указу. Его жизнь есть достояніе народа. Его проклятая жизнь уже болѣе не его собственность!

Въ одну минуту Дарнэ увидѣлъ, глаза всей толпы устремились на него; въ другую минуту — вся толпа бросилась бы на него, но почтмейстеръ повернулъ его лошадь на дворъ, конвой слѣдовалъ за нимъ, близко держась боковъ лошади, и почтмейстеръ заперъ и загородилъ двойныя ворота; кузнецъ ударилъ по нимъ молотомъ; толпа заревѣла, но тѣмъ и кончилось.

— Что это за указъ, о которомъ говорилъ кузнецъ? спросилъ Дарнэ почтмейстера, поблагодаривъ его прежде и остановившись возлѣ него на дворѣ.

— Указъ о продажѣ собственности эмигрантовъ.

— Когда онъ прошелъ?

— Четырнадцатаго числа.

— Въ тотъ самый день, какъ я оставилъ Англію.

— Всѣ говорятъ, что это только одинъ изъ многихъ указовъ, что будутъ еще другіе, если уже не изданы, изгоняющіе всѣхъ эмигрантовъ и осуждающіе на смерть тѣхъ, кто возврачится. Вотъ что разумѣлъ онъ, говоря, что ваша жизнь уже болѣе не ваша собственность.

— Но пока еще нѣтъ такихъ указовъ?

— Почему я знаю! сказалъ почтмейстеръ, пожимая плечами: — они могутъ быть или будутъ — это все-равно. Хотите чего-нибудь?

Они расположились отдохнуть на соломѣ, на сѣновалѣ, до глубокой ночи и потомъ пустились впередъ, когда весь городъ погрузился въ сонъ. Между многими дикими перемѣнами, обнаруживавшимися въ самыхъ обыкновенныхъ вещахъ, которыя отнимали всякую тѣнь дѣйствительности въ этой чудесной поѣздкѣ, конечно, не послѣднею была видимая рѣдкость сна. Послѣ продолжительной, одинокой ѣзды но опустѣвшимъ дорогамъ, они натыкались на нѣсколько бѣдныхъ избъ, которыя не были погружены во мракѣ, но блистали веселыми огнями, и люди, какъ привидѣнія въ тишинѣ ночи, схватившись руками, кружились около засохшаго дерева свободы, или, вытянувшись въ рядъ, пѣли пѣсню свободы. Късчастью, однакожь, сонъ посѣтилъ въ эту ночь Бове и помогъ имъ выбраться изъ него: и глушь и пустыня снова приняли ихъ. Они тряслись на мокротѣ и раннемъ, холодѣ, среди обнищавшихъ полей, которыя въ этотъ годъ не произвели никакихъ плодовъ; только почернѣлыя развалины сожженныхъ домовъ и внезапное появленіе изъ засады патрулей патріотовъ разнообразили ихъ дорогу.

Наконецъ разсвѣтъ нашелъ ихъ у стѣнъ Парижа. Застава была опущена и подъ сильнымъ карауломъ, когда они подъѣхали къ ней.

— Гдѣ бумаги плѣнника? спросилъ человѣкъ, смотрѣвшій очень-рѣшительно и облеченный властью, котораго вызвалъ караульный.

Естественно пораженный этимъ непріятнымъ наименованіемъ, Чарльзъ Дарнэ просилъ говорившаго замѣтить, что онъ былъ свободный путешественникъ и французскій гражданинъ, сопровождаемый конвоемъ, который ему дали ради безпокойнаго состоянія страны и за который онъ заплатилъ.

— Гдѣ, повторило то же самое лицо, не обращая на него никакого вниманія: — бумаги этого плѣнника?

Они были въ шапкѣ пьянаго патріота, который подалъ ихъ. Взглянувъ на письмо Габеля, то же самое лицо, облеченное властью, обнаружило нѣкоторое удивленіе и безпокойство и посмотрѣло на Дарнэ съ пристальнымъ вниманіемъ.

Онъ оставилъ, однакожь, конвой и конвоированнаго, не сказавъ ни одного слова, и пошелъ въ караульню; они, между-тѣмъ, оставались верхами за заставою. Посмотрѣвъ около себя, въ этомъ ожиданія, Чарльзъ Дарнэ замѣтилъ, что заставу охраняла разнокалиберная стража, состоявшая изъ солдатъ и патріотовъ; послѣдніе были въ гораздо-большомъ числѣ, и хотя доступъ въ городъ для крестьянскихъ телегъ съ провизіею и для подобной торговли и торговцовъ былъ довольно-легокъ, но выходъ даже для самаго низшаго класса народа былъ очень-затруднителенъ. [Многочисленная толпа мужчинъ и женщинъ, не считая ужь лошадей и разнокалиберныхъ экипажей, ожидала пропуска; но предварительное допрашиваніе и повѣрка паспортовъ были такъ строги, что проходъ черезъ заставу былъ необыкновенно-медленъ. Многіе изъ ѣхавшихъ знали, что очередь ихъ была далеко и ложились на землю спать или курить, другіе толковали между собою, или такъ слонялись. Красная шапка и трехцвѣтная кокарда были замѣтны на всѣхъ мужчинахъ и женщинахъ.

Просидѣвъ верхомъ съ полчаса, прошедшіе въ наблюденіи всего этого, Дарнэ опять увидѣлъ то же лицо, облеченное властью, которое приказало караульному открыть заставу; потомъ оно выдало конвою, пьяному и трезвому, расписку въ пріемѣ конвоированнаго, приказавъ ему слѣзть съ лошади. Онъ исполнилъ это, и два патріота, взявъ его усталую лошадь, повернули и поѣхали назадъ, не заѣзжая въ городъ. Чарльзъ Дарнэ послѣдовалъ за своимъ путеводителемъ въ караульную комнату, разившую простымъ виномъ и табакомъ, гдѣ стояли и лежали солдаты и патріоты спавшіе и бодрствовавшіе, пьяные и трезвые, и пребывавшіе въ среднемъ состояніи между сномъ и бодрствованіемъ, пьянствомъ и трезвостью. Освѣщеніе караульной комнаты, происходившее частью отъ потухавшаго ночника, частью отъ зачинавшагося разсвѣта, совершенно соотвѣтствовало этому неопредѣленному состоянію. На столѣ лежали открытые списки; офицеръ, съ мрачною, грубою наружностью, сидѣлъ за нимъ.

— Гражданинъ Дефоржъ, сказалъ онъ путеводителю Дарнэ, вынимая лоскутокъ бумаги, чтобъ писать на немъ: — это эмигрантъ Эвремонъ?

— Онъ.

— Ваши лѣта, Эвремонъ?

— Тридцать-семь.

— Женаты, Эвремонъ?

— Да.

— Гдѣ женились?

— Въ Англіи.

— Нѣтъ никакаго сомнѣнія. Гдѣ ваша жена Эвремонъ?

— Въ Англіи.

— Нѣтъ никакаго сомнѣнія. Вы отправитесь, Эвремонъ, въ темницу ла-Форсъ.

— Праведное небо! воскликнулъ Дарнэ: — по какому закону, за какое преступленіе?

Офицеръ приподнялъ на минуту глаза отъ лоскутка бумаги.

— Съ-тѣхъ-поръ, какъ ты здѣсь были, Эвремонъ, у насъ новые законы, новыя преступленія, сказалъ онъ съ жестокою улыбкою и продолжалъ писать.

— Умоляю васъ замѣтить одно, что я прибылъ сюда по своей волѣ, въ отвѣтъ на это письменное воззваніе другаго гражданина, которое лежитъ передъ вами. Я явился сюда, чтобъ оправдать его и оправдать себя. Я прошу только одного: дайте мнѣ случай скорѣе исполнить это безъ отлагательства. Развѣ я не имѣю на это права?

— Эмигранты не имѣютъ правъ, Эвремонъ, былъ прямой отвѣтъ.

Офицеръ продолжалъ писать пока не кончилъ, потомъ прочелъ про-себя написанное, засыпалъ пескомъ и передалъ гражданину Дефоржу съ словами «Келейно».

Гражданинъ Дефоржъ далъ знакъ бумагою плѣннику, чтобъ онъ слѣдовалъ за нимъ; плѣнникъ повиновался, и стража, состоявшая изъ двухъ вооруженныхъ патріотовъ, сопровождала ихъ.

— Вы, сказалъ Дефоржъ тихимъ голосомъ, какъ они сходили по ступенькамъ караульни и повернули къ Парижу: — женаты на дочери доктора Манета, который былъ когда-то заключенъ въ Бастиліи, теперь ужь болѣе несуществующей?

— Да, отвѣчалъ Дарнэ, посмотрѣвъ не него съ удивленіемъ.

— Меня зовутъ Дефоржъ. Я содержу винный погребъ въ предмѣстьѣ святаго Антонія. Можетъ-быть, вы слышали обо мнѣ.

— Моя жена пріѣзжала къ вамъ въ домъ за своимъ отцомъ — да?

Слово «жена», казалось, было тягостнымъ напоминовеніемъ для гражданина, Дефоржа, и онъ сказалъ нетерпѣливо:

— Такъ во имя гильйотины. зачѣмъ явились вы во Францію?

— Вы слышали, я сказалъ, зачѣмъ, за минуту передъ этимъ. Вы не вѣрите, что это правда?

— Худая правда для васъ, сказалъ Дефоржъ, насупивъ брови и смотря прямо впередъ.

— Дѣйствительно, я теряюсь здѣсь. Все здѣсь такъ небывало, такъ измѣнилось, такъ внезапно и несправедливо, что я рѣшительно растерялся. Окажете ли вы мнѣ какую-нибудь помощь?

— Никакой.

Гражданинъ Дефоржъ говорилъ, продолжая смотрѣть прямо впередъ.

— Отвѣтите ли вы мнѣ на одинъ вопросъ?

— Можетъ-быть. Каковъ вопросъ. Скажите, что-такое?

— Въ этой темницѣ, куда отправляютъ меня такъ несправедливо, буду ли я имѣть сколько-нибудь свободнаго сообщенія съ внѣшнимъ миромъ?

— Увидите.

— Меня не схоронятъ тамъ, засудивъ за глаза, не давъ возможности представить моего дѣла?

— Увидите. Но, что же въ этомъ? Другихъ людей прежде хоронили точно такъ же и въ темницахъ, гораздо-худшихъ.

— Но никогда я этого не дѣлалъ, гражданинъ Дефоржъ.

Гражданинъ Дефоржъ мрачно посмотрѣлъ на него вмѣсто отвѣта и продолжалъ идти молча. Чѣмъ глубже это было молчаніе, тѣмъ слабѣе была надежда, такъ думалъ по-крайней мѣрѣ Дарнэ смягчить его сколько-нибудь. Онъ поторопился поэтому сказать:

— Для меня необыкновенно какъ важно (вы знаете, гражданинъ, даже лучше меня, какъ это важно) сообщить мистеру Лори изъ тельсонова банка, англійскому джентльмену, который теперь въ Парижѣ, простой фактъ безъ всякихъ объясненій, что я засаженъ въ темницу ла-Форсъ. Прикажете ли вы это сдѣлать для меня?

— Я ничего не сдѣлаю для васъ, отвѣчалъ Дефоржъ упрямо: — мой долгъ — отечеству и народу. Я клятвою связанъ служить обоимъ противъ васъ. Я ничего для васъ не сдѣлаю.

Чарльзъ Дарнэ чувствовалъ, что безполезно было бы просить его болѣе; къ-тому же, его гордость была затронута. Идя молча, онъ замѣтилъ, какъ народъ привыкъ водить плѣнниковъ, проходившихъ по улицамъ. Даже дѣти едва обращали на него вниманіе. Немногіе прохожіе оборачивались, немногіе грозили на него пальцемъ, какъ на аристократа; затѣмъ человѣкъ, хорошо-одѣтый, идущій въ темницу, былъ такое же обыкновенное вліяніе, какъ и ремесленникъ, въ своемъ рабочемъ платьѣ, отправлявшійся на работу. Въ одной узкой, темной, грязной улицѣ, черезъ которую они проходили, одинъ горячій ораторъ, стоя на табуретѣ, распространялся передъ разгоряченными же слушателями о преступленіяхъ короля и королевской фамиліи. Нѣсколько словъ, подслушанныхъ имъ, въ первый разъ извѣстили Чарльза Дарнэ, что король былъ въ темницѣ, что иностранные посланники всѣ до одного оставили Парижъ. Дорогою (исключая только Бове) онъ ничего не слышалъ. Конвой и всеобщій надзоръ совершенно уединяли его.

Конечно, зналъ онъ теперь, что онъ подвергся гораздо-большей опасности, нежели представлялось ему, когда онъ оставилъ Англію. Конечно, зналъ онъ теперь также, что опасности росли быстро вокругъ него и могли только увеличиваться еще быстрѣе. Онъ долженъ былъ сознаться передъ собою, что никогда не предпринялъ бы этого путешествія, еслибъ предвидѣлъ событія послѣднихъ дней. Несмотря на это, опасенія его не была такъ мрачны, какъ они должны бы казаться каждому, въ его положеніи. Смутна была будущность; но это была неизвѣстная будущность и въ ея мракѣ таилась темная надежда. Страшная б;йня, продолжавшаяся дни и ночи, которая чрезъ нѣсколько оборотовъ часовой стрѣлки должна была обозначить кровавою мѣткою блаженное время жатвы, такъ мало приходила ему въ голову, какъ-будто сотни тысячъ лѣтъ отдѣляли ее. Новорожденная гильйотина была едва извѣстна ему, или большинству людей, даже по имени. Страшныя дѣла, которыя должны были скоро совершиться, вѣроятно, даже не западали въ мозгъ самихъ дѣйствователей. Какъ могли они явиться между темными соображеніями нѣжнаго ума?

Онъ предвидѣлъ возможность, даже несомнѣнность несправедливаго заключенія, со всею его тягостью, и жестокой разлуки съ женою и ребенкомъ; но, кромѣ-этого, онъ положительно ничего не спасался. Съ этими мыслями въ головѣ, которыхъ достаточно было ему нести съ собою въ грустный темничный дворъ, онъ прибылъ въ тюрьму ла-Форсъ.

Человѣкъ, съ распухшимъ лицомъ, открылъ толстую дверь и Дефоржъ представилъ ему «эмигранта Эвремона».

— Кой чортъ! Сколько ихъ еще будетъ? воскликнулъ человѣкъ съ распухшимъ лицомъ.

Дефоржъ взялъ его расписку, не обращая вниканія на его восклицаніе, и удалился съ двумя патріотами.

— Кой чортъ, говорю я опять! воскликнулъ тюремщикъ, оставшійся съ своею женою: — сколько ихъ еще будетъ?

Жена тюремщика, имѣвшая въ запасѣ отвѣтъ на этотъ вопросъ, сказала только «надобно имѣть терпѣнье, мой милый!» Трое караульныхъ, явившіеся на звонъ колокольчика, повторили то же самое, и одинъ прибавилъ, «ради любви къ свободѣ», что казалось въ такомъ мѣстѣ совершенно неприличнымъ заключеніемъ.

Тюрьма ла-Форсъ была угрюмая темница, темная, грязная, съ страшнымъ запахомъ душной спальни. Поразительно, какъ скоро обнаруживается этотъ вредный запахъ тюремнаго сна во всѣхъ мѣстахъ, гдѣ чистота худо соблюдается!

«Келейно, также» ворчалъ тюремщикъ, смотря на записку, "Какъ-будто у меня не вездѣ полно! «

Онъ воткнулъ записку на крючокъ и Чарльзъ Дарнэ ожидалъ полчаса его доброй воли, то расхаживая взадъ и впередъ по комнатѣ съ тяжелыми сводами, то отдыхая на каменной скамейкѣ. Его держали, чтобъ фигура его совершенно напечаталась въ памяти главнаго тюремщика и его подчиненныхъ.

— Пойдемъ! сказалъ тюремщикъ, взявъ наконецъ ключъ: — пойдемъ со мною, эмигрантъ.

Среди грустнаго полусвѣта темницы, новая жертва сопровождала его черезъ корридоръ, лѣстницу; многія двери стучали и запирались за ними, пока, наконецъ, они не вошли въ обширную низкую комнату со сводами, наполненную заключенниками обоихъ половъ. Женщины сидѣли за длиннымъ столомъ, читали, писали, вязали, шили, вышивали; мужчины стояли за ихъ стульями, или расхаживали по комнатѣ.

Соединяя инстинктивно въ своемъ умѣ заключенниковъ съ постыдными преступленіями и позоромъ, новый пришлецъ отшатнулся отъ этой компаніи. Но послѣдняя странность завершила теперь весь его продолжительный переѣздъ, такъ мало походившій на дѣйствительность: всѣ поднялись, чтобъ принять его съ необыкновенно-утонченными манерами того времени, со всею граціею и вѣжливостію придворной жизни.

Такъ странно затмѣвалась эта утонченность передъ мракомъ жизни тюремной, такъ могильно представлялась она среди несвойственной ей нищеты и грязи, что Чарльзъ Дарнэ вообразилъ себѣ, что онъ находится въ компаніи мертвецовъ. Всѣ, казалось ему, были духи. Духъ красоты, духъ изящества, духъ гордости, духъ веселости, духъ остроумія, духъ юности, духъ старости, всѣ выжидавшія, когда ладья отнесетъ ихъ отъ печальнаго берега, всѣ обращавшіе на него глаза, измѣненные смертью, которая ужь постигла ихъ здѣсь.

Онъ остановился неподвиженъ. Тюремщикъ, возлѣ него стоявшій, и другіе тюремщики, расхаживавшіе по комнатѣ, которые особенно по поражали своею наружностью, при отправленіи своихъ обыкновенныхъ обязанностей, смотрѣли теперь необыкновенно какъ грубо, въ сравненіи съ грустившими матерями, съ цвѣтущими дочерьми, находившимися здѣсь рядомъ съ привидѣніями кокетки, молодой красоты и созрѣвшей благовоспитанной женщины, и очарованіе казалось совершеннымъ. Конечно, это были все духи; конечно продолжительная волшебная ѣзда была болѣзненный пароксизмъ, который привелъ его къ этимъ мрачнымъ призракамъ.

— Отъ имени собравшихся здѣсь товарищей по несчастью, сказалъ одинъ господинъ, съ придворною наружностью и манерами, выступившій впередъ: — имѣю честь привѣтствовать васъ въ этой темницѣ и соболѣзновать съ вами о бѣдствіяхъ, которыя васъ привели сюда. Да благополучно онѣ кончатся! Позвольте спросить о вашемъ званіи и имени? Здѣсь это не будетъ дерзостью».

Чарльзъ Дарнэ пришелъ въ себя и далъ требуемый отвѣтъ въ приличныхъ словахъ, какія только могъ онъ найдти.

— Но я надѣюсь, сказалъ господинъ, слѣдуя глазами за главнымъ тюремщикомъ, который проходилъ черезъ комнаты: — что ваше заключеніе не келейно?

— Я не понимаю, что это значитъ, но я слышалъ что келейно.

— Ахъ, какая жалость! Мы такъ много сожалѣемъ объ этомъ. Но не отчаевайтесь: многіе изъ членовъ нашего общества были вначалѣ заключены келейно; но это продолжалось только короткое время. Потомъ онъ прибавилъ, возвысивъ голосъ: — жалѣю очень, что долженъ извѣстить общество — заключеніе келейное.

И вотъ послышался ропотъ участія между-тѣмъ, какъ Чарльзъ Дарнэ проходилъ черезъ комнату къ рѣшетчатой двери, гдѣ ожидалъ его тюремщикъ и многіе голоса — между которыми особенно слышались нѣжные и сострадательные голоса женщинъ — ободряли и напутствовали его добрыми желаніями. Онъ повернулся у рѣшетчатой двери, чтобъ поблагодарить ихъ отъ всего сердца; она замкнулась подъ рукою тюремщика и привидѣнія исчезла изъ глазъ его навсегда.

Дверь открывалась на каменную лѣстницу, которая вела наверхъ. Они поднялись сорокъ ступеней (заключенникъ, непробывшій полчаса въ тюрьмѣ, ужь считалъ ихъ) тюремщикъ отперъ низенькую черную дверь и они взошли въ одинокую келью. Она поражала сыростью, холодомъ, но не была темна.

— Ваша, сказалъ тюремщикъ.

— Почему я заключенъ одинъ?

— Почемъ я знаю?

— Могу я купить перо, чернила и бумагу?

— Мнѣ это не приказано. Васъ будутъ навѣщать и вы можете тогда спросить. Теперь вамъ позволяется только покупать пищу и ничего болѣе.

Въ кельѣ былъ стулъ, столъ и соломенный матрацъ. Тюремщикъ, уходя, осмотрѣлъ эти предметы и четыре стѣны: странная фантазія между-тѣмъ, промелькнула въ умѣ заключенника, прислонившагося къ стѣнѣ противъ него: ему представилось, что этотъ тюремщикъ, такъ болѣзненно распухшій въ лицѣ и тѣлѣ, былъ похожъ на утопленника, наполненнаго водою. Когда тюремщикъ ушелъ, онъ-подумалъ: «Теперь меня оставили какъ покойника». Наклонившись потомъ, чтобы взглянуть на матрацъ, онъ отвернулся отъ него съ болѣзненнымъ чувствомъ и подумалъ: «эти ползающія твари представляютъ первое состояніе тѣла послѣ смерти».

«Пять шаговъ въ длину, четыре съ половиною въ ширину; пять шаговъ въ длину, четыре съ половиною въ ширину; пять шаговъ въ длину, четыре съ половиною въ ширину».

Заключенникъ ходилъ взадъ и впередъ по кельѣ, считая ея размѣры, и шумъ городской подымался какъ глухой барабанный бой, къ которому присоединялся дикій ревъ голосовъ:

«Онъ шилъ башмаки, онъ шилъ башмаки, онъ шилъ башмаки».

Заключенникъ опять принялся считать шаги, и ходилъ быстрѣе, чтобъ оторвать свои мысли отъ послѣдняго повторенія. Привидѣнія исчезли, когда замкнулась дверь. Между ними было одно привидѣніе дамы, одѣтой въ черномъ, которое стояло облокотившись въ амбразурѣ окошка; свѣтъ падалъ на ея золотистые волосы, и она выглядѣла какъ ****.

«Ради Бога поѣдемъ опять скорѣе черезъ освѣщенныя деревни съ бодрствующими жителями!» **** Онъ шилъ башмаки, онъ шилъ башмаки, онъ шилъ башмаки ****. Пять шаговъ въ длину, четыре съ половиною въ ширину.

Проговаривая подобныя безсвязныя фразы, какъ волны, подымавшіяся въ его умѣ, заключенникъ ходилъ все быстрѣе и быстрѣе, упорно продолжая считать шаги; а шумъ городской теперь измѣнялся, разливаясь хотя попрежнему, какъ глухой боя барабановъ, но къ нему примѣшивался вопль голосовъ, ему знакомыхъ я подавлялъ ихъ.

II.
Точило.

Банкъ тельсоновъ, находившійся въ Парижѣ, въ с.-жерменскомъ предмѣстьѣ, помѣщался во флигелѣ большаго дома, окруженнаго дворомъ и отдѣленнаго отъ улицы высокою стѣною и тяжелыми воротами. Этотъ домъ принадлежалъ великому вельможѣ, который жилъ въ немъ, пока смуты не заставили его бѣжать въ одеждѣ своего же собственнаго повара, при помощи которой онъ успѣлъ пробраться за границу. Этотъ звѣрёкъ, уплетавшій отъ преслѣдованія охотниковъ, въ своемъ новомъ превращеніи былъ никто иной, какъ тотъ самый Монсеньйоръ, къ устамъ котораго три сильные лакея подносили нѣкогда шоколадъ, приготовляемый вышеупомянутымъ поваромъ.

Монсеньйоръ исчезъ; три сильные лакея омыли свой грѣхъ въ полученіи слишкому-высокаго жалованья, искренно заявивъ свою готовность перерѣзать ему горло на алтарѣ новорожденной республики, единой и нераздѣльной, республики свободы, равенства, братства и, ни смерти: и домъ Монсеньйора былъ сначала секвестрованъ, а потомъ конфискованъ. Дѣла шли такъ быстро, декретъ слѣдовалъ за декретомъ съ такою безумною скоростью, что теперь, ночью, третьяго числа осенняго мѣсяца, сентября, патріоты-эмиссары закона овладѣли домомъ Монсеньйора, обозначали его трехцвѣтнымъ знаменемъ и спокойно распивали водку въ его великолѣпныхъ покояхъ.

Будь тельсоновъ банкъ въ Лондонѣ похожъ на своего парижскаго собрата, фирма скоро бы сошла съ ума и попала бы въ банкрутскій списокъ. Что сказали бы положительные, достопочтенные британцы про кадки съ померанцовыми деревьями, находившіяся на дворѣ банка, или про купидона, надъ прилавкомъ? А такія вещи здѣсь были. Тельсоны выбѣлили купидона, но онъ еще былъ виденъ на потолкѣ, въ чрезвычайно-прохладной одеждѣ, откуда онъ прямо прицѣливался, съ утра до ночи, на деньги, какъ это очень-часто бываетъ. Эгогъ юный язычникъ непремѣнно бы вызвалъ за собою банкрутство въ Лондонѣ, Ломбард-Стритѣ точно также, какъ и завѣшанный альковъ, находившійся позади безсмертнаго ребенка, какъ и зеркало, вставленное въ стѣну, какъ и молодые конторщики, готовые пуститься въ плясъ публично, при первомъ приглашеніи. Несмотря на это, однакожь, французскіе тельсоны со всѣми этими вещами какъ-нельзя-исправнѣе обдѣлывали свои дѣла; и пока времена не измѣнились, никто не боялся ихъ, никто не извлекалъ своихъ капиталовъ.

Какіе капиталы будутъ теперь извлечены изъ тельсонова банка, какіе останутся въ немъ потерянными. забытыми, какое серебро и драгоцѣнности почернѣютъ въ потаенныхъ кладовыхъ тельсонова банка, между-тѣмъ какъ владѣльцы ихъ сгніютъ въ тюрьмѣ, или погибнутъ насильственною смертью? сколько счетовъ съ тельсоновымъ банкомъ останутся несведенными на этомъ свѣтѣ — никто не могъ бы сказать этого въ эту ночь, ни даже мистеръ Джервисъ Лори, хотя онъ тяжело раздумывалъ эти вопросы. Онъ сидѣлъ теперь у только-что разведеннаго огня (несчастный, безплодный годъ былъ холоденъ прежде времени) и на его честномъ, отважномъ лицѣ была замѣтна мрачная тѣнь, которую ни висящая лампа, ни какой другой предметъ въ комнатѣ не могли бы набросить — тѣнь ужаса.

Онъ расположился въ комнатахъ банка; полный преданности къ этому торговому дому, онъ сросся съ нимъ, какъ крѣпкій корень плюща. Случалось такъ, что патріоты, занимавшіе главное зданіе, обезпечивали нѣкоторую безопасность; но вѣрное сердце стараго джентльмена не разсчитывало на нее. Онъ не обращалъ вниманія на это обстоятельство и только исполнялъ свою обязанность. На противоположной сторонѣ, подъ колоннадою, было обширное мѣсто для каретъ, и дѣйствительно здѣсь находились еще нѣкоторыя кареты Монсеньйора. Къ двумъ столбамъ были прикрѣплены два большіе факела, ярко-горѣвшіе, и при свѣтѣ ихъ обнаруживалось большое точило, стоявшее на открытомъ мѣстѣ, вѣроятно, принесенное сюда изъ сосѣдней кузницы, или столярной, и устроенное на скорую руку. Мистеръ Лори всталъ, посмотрѣлъ изъ окошка на эти невинные предметы; дрожь пробѣжала по немъ и онъ торопился занять свое мѣсто у огня. Онъ открывалъ ее только одно окошко, но и жалюзи, находившееся снаружи, и закрылъ и то и другое, и продолжалъ дрожать.

Изъ улицъ, тянувшихся за каменною стѣною и тяжелыми воротами, доходилъ обыкновенный городской шумъ и среди его слышался какой-то непонятный звонъ, сверхъестественный, неземной, подобный страшнымъ звукамъ, прямо подымавшимся къ небу.

«Благодарю Бога», сказалъ мистеръ Лори, складывая свои руки, «что въ этомъ ужасномъ городѣ нѣтъ никого мнѣ близкаго и дорогого. Да умилостивится Онъ надъ всѣми, кто находится въ опасности!»

Вскорѣ потомъ зазвенѣлъ колокольчикъ у большихъ воротъ, и онъ подумалъ: «они пришли назадъ!» и сталъ прислушиваться. Но не было шумнаго нашествія на дворъ, какъ онъ ожидалъ; калитка, онъ слышалъ, захлопнулась снова, и все было спокойно.

Раздражительность и страхъ, постоянно-преслѣдовавшіе его, внушили ему опасенія насчетъ банка, которыя естественно должна была пробудить тяжелая отвѣтственность, на немъ лежавшая. Банкъ хорошо стерегли, и онъ всталъ уже, чтобъ отправиться къ вѣрнымъ людямъ, которые сторожили его, какъ вдругъ дверь его отворилась и двѣ фигуры ворвались въ нее, при видѣ которыхъ онъ отступилъ въ изумленіи.

Люси и ея отецъ! Люси протягивала ему распростертыя руки.

— Что такое! закричалъ мистеръ Лори въ смущеніи, едва переводя дыханіе. Въ чемъ дѣло? Люси! Манетъ! Что случилось? Что привело васъ сюда? Что такое?

Съ взглядомъ, устремленнымъ на него, блѣдная, растерянная, она едва могла собраться съ духомъ, чтобъ сказать умоляющимъ голосомъ:.

— О, мой любезный другъ! мой мужъ!

— Вашъ мужъ, Люси?

— Чарльзъ!

— Что сталось съ Чарльзомъ?

— Здѣсь!

— Здѣсь, въ Парижѣ?

— Здѣсь, уже нѣсколько дней — три, четыре… я не знаю сколько.. Я не могу собрать мои мысли… Подвигъ великодушія привелъ его сюда, тайно отъ насъ; его остановили на заставѣ и отправили въ тюрьму.

Старый джентльменъ не могъ удержать своего вопля. Почти въ ту же самую минуту позвонилъ колокольчикъ у воротъ и послышался громкій шумъ шаговъ и голосовъ ворвавшейся толпы на дворъ.

— Что это за шумъ? сказалъ докторъ, повернувшись къ окошку.

— Не смотрите! закричалъ мистеръ Лори. Не смотрите на дворъ! Манетъ, если дорога вамъ жизнь ваша, не прикасайтесь къ жалюзи!

Докторъ повернулся, положивъ руку на задвижку окна, и сказалъ съ хладнокровною, смѣлою улыбкою:

— Любезный другъ, моя жизнь заговорена чарами въ этомъ городѣ. Я былъ узникомъ въ Бастиліи. Нѣтъ патріота въ Парижѣ — что Парижъ — во Франціи, который, зная, что я былъ заключенъ въ Бастиліи, прикоснулся бы ко мнѣ развѣ только, чтобъ задушить меня своими объятіями или понести меня въ тріумфѣ. Мои прежнія страданія дали мнѣ власть, которая провела насъ сюда черезъ заставу и доставила намъ извѣстія о Чарльзѣ. Я зналъ, что это будетъ такъ; я зналъ, что я помогу Чарльзу выпутаться изъ опасности; я говорилъ это Люси… Что это за шумъ? И его рука была опять на окнѣ.

— Не смотрите! закричалъ мистеръ Лори, въ рѣшительномъ отчаяніи. — Нѣтъ, Люси, моя дорогая, и вы также не смотрите! Онъ обнялъ ее своею рукою и держалъ ее. Не пугайтесь такъ, мое сердце. Клянусь торжественно, я ничего не знаю о бѣдѣ, которая случилась съ Чарльзомъ; я даже не подозрѣвалъ, что онъ въ этомъ роковомъ мѣстѣ. Въ какой онъ тюрьмѣ?

— Ла-Форсъ.

— Ла-Форсъ! Люси, дитя мое, если когда-нибудь вы были отважны и полезны въ вашей жизни — вы всегда были и тѣмъ и другимъ — то успокойтесь теперь и исполните, что я вамъ прикажу: отъ этого зависитъ болѣе, нежели вы воображаете, нежели я могу вамъ теперь высказать. Вы не можете ничѣмъ помочь съ вашей стороны; вы не можете тронуться отсюда. Я говорю это потому, что труднѣе всего исполнить, что именно я прикажу вамъ сдѣлать ради Чарльза. Вы должны быть сейчасъ же послушны, тихи и спокойны; вы должны мнѣ позволить посадить васъ въ заднюю комнату; вы должны оставить меня одного съ вашимъ отцомъ на двѣ минуты; и какъ жизнь и смерть возможны на этомъ свѣтѣ, вы не должны медлить.

— Я готова повиноваться вамъ. Я вижу по лицу вашему: вы увѣрены, что, кромѣ этого, я ничего не могу болѣе сдѣлать. Я знаю, вы не хитрите.

Старый джентльменъ поцаловалъ ее, поспѣшно проводилъ въ свою комнату и повернулъ ключъ; потомъ онъ торопливо обратился къ доктору, открылъ окно, приподнялъ жалюзи и, взявъ доктора за руку, сталъ смотрѣть съ нимъ на дворъ.

Сталъ смотрѣть на толпу мужчинъ и женщинъ, недовольно-многочисленную, чтобъ наполнить весь дворъ; ихъ было всего-на-все не болѣе сорока или пятидесяти. Люди, сторожившіе домъ, впустили ихъ въ ворота и они бросились къ точилу за работу. Очевидно, оно было поставлено для нихъ здѣсь, какъ въ удобномъ и уединенномъ мѣстѣ.

Но какіе это были страшные работники! какая эта была ужасная работа!

Точило имѣло двѣ ручки и ихъ вертѣли, въ бѣснованіи, два человѣка, которыхъ лица обнаруживали изъ-подъ длинныхъ волосъ, отбрасываемыхъ назадъ быстрыми поворотами камня, такое звѣрство, такую жестокость, какія вы не встрѣтили бы у дикарей въ самомъ уродливомъ переряживаньѣ. Накладныя брови, накладные усы были наклеены на нихъ, и отвратительныя ихъ физіономіи, покрытыя потомъ и кровью, совершенно-искривленныя отъ безпрестаннаго рева, горѣли скотскимъ раздраженіемъ, которое поддерживали еще безсонныя ночи. Эти звѣри продолжали вертѣть; всклоченные волосы то падали имъ на глаза, то откидывались назадъ, на затылокъ; женщины подносили имъ вино къ самому рту, и капавшая кровь, разжижавшая вино, непрерывная струя искръ, разлетавшихся отъ точила, проникали огнемъ и убійствомъ теплотворную атмосферу, ихъ окружавшую. Глазъ не замѣчалъ въ цѣлой группѣ ни одного человѣческаго созданія, которое бы не было размазано кровью. Мужчины, обнаженные до пояса, покрытые по всему тѣлу ея пятнами, мужчины, одѣтые во всякое рубище, также забрызганное кровью, мужчины, наряженные въ кружева, ленты и шелкъ, тоже совершенно-окрашенные ею, толкали другъ друга, чтобъ пробраться къ точильному камню. Кровь рдѣлась на топорахъ, ножахъ, штыкахъ, палашахъ, принесенныхъ сюда для точенья. Нѣкоторые привязали зазубренныя сабли къ пясти тряпицею или лоскутьями, и эти повязки были густо окрашены однимъ цвѣтомъ. Люди, носившіе это оружіе, съ дикимъ бѣснованіемъ вырывали его изъ потока искръ и бросались на улицы, и тотъ же красный оттѣнокъ виднѣлся въ ихъ изступленныхъ глазахъ… О! равнодушный зритель далъ бы двадцать лѣтъ своей жизни, чтобъ только вѣрнымъ выстрѣломъ окаменить эти глаза.

Все это представилось въ одинъ моментъ, какъ видѣніе утопающаго человѣка, какъ видѣніе всякаго человѣка въ великую минуту жизни, когда міръ подымается передъ нимъ. Они отодвинулись отъ окошка, и докторъ искалъ объясненія на помертвѣвшемъ лицѣ своего друга.

— Они, прошепталъ мистеръ Лори, со страхомъ поглядывая на запертую комнату: — бьютъ заключенныхъ въ тюрьмахъ. Если вы увѣрены въ томъ, что говорите, если дѣйствительно вы имѣете власть, какъ вы думаете, какъ я увѣренъ, объявите, кто вы этимъ дьяволамъ и прикажите вести себя въ ла-Форсъ. Можетъ-быть, ужь поздно — я не знаю, но не медлите ни минуты!

Докторъ Манетъ пожалъ его руку и бросился съ открытою головою изъ комнаты. Онъ былъ уже на дворѣ, когда мистеръ Лори снова приблизился къ окошку.

Его распущенные сѣдые волосы, его замѣчательное лицо, изступленная самоувѣренность, съ которою онъ проложилъ себѣ дорогу между оружіемъ, въ одну минуту подѣйствовали на сердца толпы, окружавшей точило. На нѣсколько минутъ всѣ затихли, всполошились, послышался шопотъ, который покрывалъ его неясный голосъ, и потомъ, мистеръ Лори увидѣлъ, что всѣ окружили его и понесли посреди двадцати человѣкъ, тѣсно-сплоченыхъ плечомъ къ плечу и обнимавшихъ другъ друга съ криками: «Да здравствуетъ бастильскій заключенникъ!» «Помогите роднѣ бастильскаго заключенника въ ла-Форсъ!» «Дайте мѣсто впереди бастильскому заключеннику!» «Срасите узника Эвремона въ ла-Форсъ!»

Онъ опустилъ жалюзи съ сильно бившимся сердцемъ, закрылъ окошко поспѣшилъ къ Люси и разсказалъ ей, что народъ помогаетъ ея отцу и что онъ отправился искать ея мужа. Онъ нашелъ съ нею ея ребенка и миссъ Просъ; но его нисколько не поразило появленіе ихъ; послѣ только онъ сталъ удаляться, сидя и смотря на нихъ среди спокойствія, доступнаго одной ночи.

Люси лежала въ оцѣпенѣніи у его ногъ, прильнувъ къ его рукѣ. Миссъ Проссъ положила ребенка на его собственную постель, и голова ея мало-по-малу склонилась на подушку возлѣ ея дорогой обузы. Долгая, безконечная ночь, прерываемая только стонами бѣдной жены, длинная ночь безъ отца и даже безъ вѣсти о немъ…

Еще два раза во мракѣ ея звонилъ колокольчикъ у главныхъ воротъ, два раза повторялось нашествіе; точильный камень вертѣлся съ визгомъ и шипѣньемъ.

— Что это такое? воскликнула испуганная Люси.

— Тише! Тамъ точатъ солдатскія сабли, сказалъ мистеръ Лори. — Это мѣсто теперь — народная собственность и обращено въ оружейное депо, моя милая.

Два раза только, но послѣдняя работа шла слабо, урывками. Вскорѣ потомъ день началъ брежжиться, и онъ нѣжно высвободилъ свою руку и осторожно посмотрѣлъ въ окошко. Человѣкъ, до-того вымазанный въ крови, что его можно бы принять за израненнаго солдата, возвращавшагося къ чувству на полѣ битвы, подымался съ земли возлѣ точила и смотрѣлъ вокругъ съ безсмысленнымъ взглядомъ. Истомившійся убійца завидѣлъ въ полусвѣтѣ одну изъ каретъ Монсеньйора, побрёлъ, шатаясь, къ великолѣпному экипажу, влѣзъ въ него и заперся, чтобъ отдохнуть на его роскошныхъ подушкахъ.

Великое точило, шаръ земной, совершило свой поворотъ, когда мистеръ Лори снова выглянулъ въ окошко, и багровое солнце освѣщало дворъ; но маленькое точило стояло одно, среди спокойнаго утренняго воздуха, окрашенное краскою, которую солнце не придавало ему и никогда не отыметъ отъ него.

III.
Тѣнь.

Первая мысль, которая представилась дѣловому уму мистера Лори, когда наступило дѣловое время, было, что онъ не имѣлъ права подвергать опасности Тельсоновъ, давая пріютъ подъ кровлею банка женѣ эмигранта заключенника. Своимъ собственнымъ состояніемъ, безопасностью, жизнью — всѣмъ, короче, онъ готовъ былъ рисковать для Люси и ея ребенка, не задумавшись на минуту; но онъ былъ облеченъ чужимъ довѣріемъ, въ-отношеніи котораго онъ долженъ былъ дѣйствовать только какъ дѣловой человѣкъ.

Сначала мысли его обратились на Дефоржа и онъ думалъ найдти его винный погребъ и посовѣтоваться съ нимъ насчетъ самаго безопаснаго жилища при безпокойномъ положеніи города. Но, разсудивъ, онъ отказался отъ этой мысли. Дефоржъ жилъ въ самой мятежной части города и, безъ — сомнѣнія, пользовался большимъ вѣсомъ и глубоко былъ замѣшанъ въ ея опасныхъ дѣлахъ.

Полдень наступилъ; докторъ не возвращался; каждая минута отсрочки могла запутать Тельсоновъ, и мистеръ Лори посовѣтовался съ Люси. Она сказала ему, что отецъ ея думалъ нанять квартиру въ этомъ кварталѣ, недалеко отъ банка. Дѣла этому не мѣшали; онъ предвидѣлъ, кромѣ того, что если все обойдется благополучно съ Чарльзомъ и онъ освободится, то оставить городъ ему будетъ невозможно, и мистеръ Лори отправился искать такой квартиры, и нашелъ очень-удобную, наверху, въ отдаленной улицѣ, гдѣ опущенныя жалюзи во всѣхъ окошкахъ печальной громады зданій обозначали покинутые домы.

Онъ перевезъ сейчасъ же Люси, ея ребенка и миссъ Просъ на эту квартиру, но-возможности утѣшивъ ихъ. Онъ оставилъ съ ними Джери, чтобъ загородить, при случаѣ, входъ этою фигурою, которой башка выдержитъ сколько угодно тумаковъ, и вернулся къ своему дѣлу. Онъ принялся за него съ разстроенными, печальными мыслями, и тяжело тянулся для него день.

День былъ на исходѣ, совершенно его утомилъ, пока пришло время запереть банкъ. Опять остался онъ одинъ, какъ и въ предъидущую ночь, думая, за что приняться, когда послышались шаги на лѣстницѣ. Чрезъ нѣсколько минутъ передъ нимъ стоялъ человѣкъ, который, пристально посмотрѣвъ на него, назвалъ его но имени.

— Къ вашимъ услугамъ, сказалъ мистеръ Лори: — Вы меня знаете?

Это былъ крѣпкаго сложенія человѣкъ, съ темными, курчавыми волосами, лѣтъ сорока-пяти или пятидесяти. Вмѣсто отвѣта, онъ повторилъ тѣ же самыя слова, не измѣнивъ ударенія:

— Вы меня знаете?

— Я гдѣ-то васъ видѣлъ.

— Можетъ-быть, въ моемъ винномъ погребѣ.

Заинтересованный и взволнованный, мистеръ Лори сказалъ:

— Вы пришли отъ доктора Манета?

— Да, я пришелъ отъ доктора Макета.

— Что же говоритъ онъ? Что жь присылаетъ онъ мнѣ?

Дефоржъ подалъ въ его дрожавшую руку открытый лоскутокъ бумаги.

На немъ были слѣдующія слова, написанныя докторомъ.

«Чарльзъ невредимъ; но я не могу пока съ безопасностью оставить этого мѣста. Мнѣ позволили чрезъ подателя переслать коротенькую записочку отъ Чарльза къ его женѣ. Податель долженъ видѣть его жену.»

Помѣчено: «Ла-Форсъ; часъ тому времени.»

— Хотите идти вмѣстѣ, сказалъ мистеръ Лори, радостно прочтя вслухъ посланіе: — на квартиру, гдѣ живетъ его жена?

— Да, отвѣчалъ Дефоржъ.

Едва замѣчая, съ какою скрытностью, какъ машинально говорилъ Дефоржъ, мистеръ Лори надѣлъ свою шляпу и они сошли внизъ, на дворъ. Здѣсь они нашли двухъ женщинъ, изъ которыхъ одна вязала.

— Мадамъ Деіоржъ, безъ-сомнѣнія! сказалъ мистеръ Лори, который оставилъ ее въ томъ же самомъ положеніи семьнадцать лѣтъ тому назадъ.

— Она! замѣтилъ ея мужъ.

— Мадамъ Дефоржъ идетъ вмѣстѣ съ нами? спросилъ мистеръ Лори, замѣтивъ, что она начала двигаться.

— Да. Она можетъ узнать лица и признать по нимъ людей. Это для ихъ безопасности.

Манера Дефоржа теперь стала казаться странною мистеру Лори; онъ посмотрѣлъ на него сомнительно и пошелъ впередъ; обѣ женщины слѣдовали. Другая женщина была — Мщеніе.

Они прошли, какъ могли скорѣе, отдѣлявшія ихъ улицы; поднялись по лѣстницѣ новой квартиры. Джери впустилъ ихъ и они нашли Люси въ слезахъ. Извѣстія, принесенныя мистеромъ Лори о ея мужѣ, привела ее въ восторгъ, и она сжала руку, которая подала его записку, очень-мало думая, что дѣлалось вблизи его въ эту ночь и могло приключиться съ нимъ, еслибъ не случай.

«Дорогая! не падай духомъ: мнѣ хорошо. Отецъ имѣетъ вліяніе около меня. Отвѣчать ненужно и нельзя на записку. Поцалуй за меня нашего ребенка.»

Это было все; но это было такъ много для той, которая получила записку, что она повернулась отъ Дефоржа къ его женѣ и поцаловала ея руку. Это было такое страстное, любящее, благодарное движеніе со стороны женщины, но рука не отвѣтила на него; холодно, тяжело она опустилась и принялась за вязанье.

Въ ея прикосновеніи было что-то удержавшее Люси Она пріостановилась; ея руки, прятавшія записку на груди, были еще приподняты и она съ ужасомъ посмотрѣла на мадамъ Дефоржъ. Мадамъ Дефоржъ встрѣтила ея приподнятые брови и лицо холоднымъ, безстрастнымъ взглядомъ.

— Моя милая, сказалъ мистеръ Лори, начавъ разговоръ для объясненія: — на улицахъ безпрестанныя волненія, и хотя невѣроятно, чтобъ когда-нибудь потревожили васъ, мадамъ Дефоржъ желаетъ видѣть тѣхъ, кого она имѣетъ власть защищать въ такихъ случаяхъ, чтобъ она могла узнать и признать ихъ. Я полагаю, продолжалъ мистеръ Лори задерживая свою ободрительную рѣчь подъ тягостнымъ вліяніемъ трехъ каменныхъ лицъ: — гражданинъ Дефоржъ, я передаю дѣло, какъ оно есть?

Дефоржъ мрачно посмотрѣлъ на свою жену и вмѣсто отвѣта только прокашлянулъ, въ знакъ согласія.

— Люси, сказалъ мистеръ Лори, стараясь по возможности умилостивить его своимъ тономъ и движеніями: — позовите сюда милаго ребенка и нашу добрую Проссъ. Паша добрая Проссъ, Дефоржъ, англичанка и не понимаетъ пофранцузски.

Эта госпожа, совершенно убѣжденная, что она будетъ подстать каждому иностранцу, но тревожилась опасностью, вошла, сложа руки и замѣтила поангліиски Мщенію, на которой глаза ея прежде остановились:

— Вотъ-такъ наглая образина! Надѣюсь, вы хорошо поживаете.

Она прокашлянула также на мадамъ Дефоржъ, но ни та, ни другая не обратили на нее вниманія.

— Это его дитя? сказала мадамъ Дефоржъ, въ первый разъ пріостановивъ свою работу и показывая на маленькую Люси спицею, какъ-будто это былъ перстъ судьбы.

— Да, мадамъ Дефоржъ, отвѣчалъ мистеръ Лори: — это милая дочь вашего несчастнаго заключенника, его единственное дитя.

Тѣнь мадамъ Дефоржъ и ея спутниковъ пала теперь такъ грозно, такъ мрачно на ребенка, что его мать инстинктивно унала на колѣни возлѣ него и прижала его къ своей груди. Тѣнь мадамъ Дефоржъ и ея спутниковъ теперь, казалось, грозно и мрачно накрыла и мать и ребенка.

— Довольно, мужъ! сказала мадамъ Дефоржъ: — я ихъ видѣла. Мы можемъ удалиться.

По принужденная манера имѣла много въ себѣ зловѣщаго, хотя неявнаго и сдержаннаго, чтобъ не встревожить Люси; и она сказала, прикасаясь свою умоляющею рукою къ платью мадамъ Дефоржъ:

— Вы будете добры къ моему бѣдному мужу; вы не сдѣлаете ему вреда; вы поможете мнѣ его увидѣть, если можете?

— Мнѣ здѣсь нѣтъ дѣла до вашего мужа, отвѣчала мадамъ Дефоржъ, смотря на нее съ совершеннымъ хладнокровіемъ: — мнѣ теперь дѣло до дочери вашего отца.

— Такъ ради меня сжальтесь надъ моимъ мужемъ; ради моего ребенка. Она тоже сложитъ свои руки и станетъ молить васъ о жалости. Мы боимся васъ болѣе нежели остальныхъ.

Мадамъ Дефоржъ приняла эти слова за привѣтствіе и посмотрѣла за своего мужа. Дефоржъ, безпокойно кусавшій свои ногти, взглянулъ на нее и придалъ болѣе-суровое выраженіе своей физіономіи.

— Что говоритъ вашъ мужъ въ этой запискѣ? спросила мадамъ Дефоржъ съ зловѣщею улыбкою: — Вліяніе. Онъ говоритъ что-то о вліяніи?

— Что мой отецъ, сказала Люси, поспѣшно вынимая записку и устремивъ встревоженные глаза на вопрошающую: — имѣетъ большое вліяніе около себя.

— Конечно, это вліяніе освободитъ его, сказала мадамъ Дефоржъ. — Пусть будетъ такъ.

— Какъ жена и мать, воскликнула Люси съ большимъ жаромъ: — заклинаю васъ, умилосердитесь надо мною, не употребляйте власти, которую вы имѣете противъ моего невиннаго мужа; у потребите ее въ его пользу. О, женщина-сестра! подумайте обо мнѣ, какъ жена и мать!

Мадамъ Дефоржъ посмотрѣла такъ же холодно, какъ и прежде, на умолявшую и сказала, обернувшись къ своей подругѣ, Мщенію:

— Жены и матери, которыхъ мы привыкли видѣть съ нашего дѣтства, когда мы были такъ же малы, какъ этотъ ребенокъ, даже менѣе, не привлекали къ себѣ особеннаго участія. Ихъ отцовъ и мужей мы знали, часто заключали въ темницы и отрывали отъ семействъ. Всю нашу жизнь мы только видѣли, какъ женщины наши сестры страдали за себя и за своихъ дѣтей, въ нищетѣ, наготѣ, голодѣ, жаждѣ, болѣзняхъ, бѣдствіяхъ, утѣсненіи, заброшенныя всѣми.

— Мы ничего не видѣли другаго, прибавила Мщеніе.

— Долго мы переносили это, сказала мадамъ Дефоржъ, снова обративъ глаза на Люси. — Посудите сами, вѣроятно ли, чтобъ несчастіе одной жены и матери слишкомъ подѣйствовало на насъ теперь?

Она принялась за вязанье и вышла. Мщеніе послѣдовала за нею. Дефоржъ вышелъ послѣдній и заперъ дверь.

— Не падайте духомъ, милая Люси, сказалъ мистеръ Лори, подымая ее: — Не падайте духомъ: до-сихъ-поръ все идетъ хорошо, лучше, гораздо-лучше, нежели выпало на долю многихъ несчастныхъ. Ободритесь и благодарите Бога.

— Я благодарна; но эта ужасная женщина бросаетъ такую тѣнь на меня и на всѣ мои надежды.

— Тише! тише! сказалъ мистеръ Лори: — Что это за отчаяніе и въ такомъ отважномъ сердечкѣ? Точно, тѣнь! Безъ всякой существенности Люси.

Но тѣнь этихъ Дефоржей мрачно ложилась и на него, несмотря на это, и тайна тревожила его умъ.

IV.
Штиль среди бури.

Докторъ Манетъ возвратился только утромъ на четвертый день своего отсутствія. Многое, случившееся въ это страшное время, по возвозможности было тщательно скрыто отъ Люси, и она гораздо-послѣ удаленія изъ Франціи узнала, что тысяча-сто беззащитныхъ заключенниковъ обоего пола и всѣхъ возрастовъ были убиты чернью, что это страшное преступленіе длилось четыре дня и ночи, что самый воздухъ около нея былъ оскверненъ убійствомъ. Она узнала только, что было нападеніе на тюрьмы; что всѣ политическіе заключенники подвергались опасности; что нѣкоторые были вытащены толпою и убиты.

Мистеру Лори докторъ передалъ, подъ условіемъ храненія тайны, убѣждать въ которой для него было бы излишнимъ, что толпа пронесла его черезъ сцену убійства въ тюрьму ла-Форсъ; что въ тюрьмѣ онъ нашелъ засѣдавшее судилище, облекшее само себя властью, передъ которою заключенниковъ приводили поодиночкѣ, а оно быстро приказывало убить ихъ, или освободить, или, въ рѣдкихъ только случаяхъ, отвести ихъ назадъ, въ свои кельи. Что, представленный своими спутниками этому судилищу, онъ объявилъ свое имя и занятіе и что онъ восьмнадцать лѣтъ былъ секретнымъ, неосужденнымъ узникомъ въ Бастиліи; что одинъ изъ засѣдавшихъ всталъ и обнялъ его и что этотъ человѣкъ былъ Дефоржъ; что потомъ онъ узналъ изъ списковъ, лежавшихъ на столѣ, что его зять былъ въ числѣ живыхъ заключенниковъ, и онъ горячо ходатайствовалъ за его жизнь и свободу передъ судилищемъ, въ которомъ одни члены спали, другіе бодрствовали; одни были осквернены убійствомъ, другіе еще были чисты отъ него; одни были трезвы, другіе совершенно пьяны; что въ пылу первыхъ привѣтствій, которыми встрѣтили его какъ знаменитаго страдальца только-что опрокинутаго порядка, согласились привести Чарльза Дарнэ передъ этотъ беззаконный судъ и допросить его; что его уже освобождали, какъ вдругъ благопріятный потокъ былъ встрѣченъ неожиданнымъ препятствіемъ (непонятнымъ доктору), за которымъ послѣдовало тайное совѣщаніе; что человѣкъ, бывшій здѣсь предсѣдателемъ, объявилъ доктору Манету, что заключенникъ останется подъ стражею, но ради его останется невредимымъ; что немедленно, по данному знаку, заключенника отвели назадъ во внутренность тюрьмы, но что онъ, докторъ, настоятельно просилъ позволенія остаться, для собственнаго удостовѣренія, что его зятя но злобѣ, или ошибкѣ не выдадутъ собравшейся толпѣ, которая своимъ кровожаднымъ ревомъ у воротъ часто заглушала дѣйствія судилища; что онъ получилъ это позволеніе и остался въ этой палатѣ крови, пока опасность миновала.

Зрѣлища, которыя онъ видѣлъ тамъ, среди короткихъ промежутковъ сна и ѣды, навсегда останутся непереданными. Безумная радость заключенниковъ, которые спаслись, удивляла его едва-ли менѣе безумнаго ожесточенія, противъ заключенниковъ, которыхъ рѣзали на части; одного узника, разсказывалъ онъ, освободили и выпустили на улицу, но кто-то изъ дикарей, но ошибкѣ, прокололъ его пикою, когда тотъ проходилъ мимо. Доктора просили перевязать рану, и онъ нашелъ его у воротъ, на рукахъ толпы сострадательныхъ самарянъ, сидѣвшихъ на трупахъ своихъ жертвъ. Съ чудовищною несостоятельностью, какъ было все въ этомъ ужасномъ кошмарѣ, они помогали врачу и ухаживали за раненымъ съ нѣжною заботливостью, сдѣлали для него носилки, тщательно унесли его изъ этого мѣста, потомъ снова схватились за оружіе и принялись за такую страшную бойню, что докторъ принужденъ былъ закрыть свои глаза и лишился чувствъ среди толпы.

Мистеръ Лори выслушивалъ эту исповѣдь и, смотря на лицо своего друга, теперь шестидесяти-двухъ лѣтъ, онъ боялся, что такія тяжелыя ощущенія пробудятъ прежнія опасенія. Но никогда еще не видѣлъ онъ своего друга въ его настоящемъ характерѣ. Въ первый разъ еще докторъ чувствовалъ, что его страданія придавали ему силу и могущество; въ первый разъ онъ чувствовалъ, что въ этомъ сильномъ огнѣ онъ накалилъ желѣзо, которымъ ему суждено было отворить дверь темницы супруга своей дочери и освободить его. «Все стремится къ доброму концу; мой другъ, прежнее не сгибло, не пропало даромъ. Мое милое дитя помогло моему возстановленію; я же могу теперь возвратить ей дражайшую половину себя, и я сдѣлаю это при помощи неба». Такъ говорилъ докторъ Манетъ; и когда Джервисъ Лори видѣлъ огненные глаза, рѣшительное лицо, спокойный, но твердый взглядъ человѣка, ему всегда казалось какъ-будто жизнь этого человѣка пріостановилась на столько лѣтъ, подобно часовому механизму, и потомъ снова была пущена въ ходъ съ прежнею энергіею, покоившеюся съ прекращеніемъ ея полезной дѣятельности.

Препятствія, даже болѣе значительныя, нежели съ которыми докторъ принужденъ былъ бороться, уступили бы его настойчивой волѣ. Онъ оставался вѣренъ своему занятію доктора, которое сближало его со всѣми степенями человѣчества, людьми свободными и томившимися въ заключеніи, богатыми и бѣдными, злыми и добрыми, и скоро сдѣлался врачебнымъ инспекторомъ трехъ тюремъ и, въ томъ числѣ, ла-Форсъ. Теперь онъ могъ увѣрить Люси, что мужъ ея не оставался въ одиночномъ заключеніи, но что онъ былъ вмѣстѣ съ прочими заключенниками; онъ видѣлъ ея мужа каждую недѣлю и приносилъ ей сладкія посланія прямо изъ устъ его; иногда самъ мужъ отправлялъ ей свои письма (но никогда чрезъ доктора), по ей не позволяли ему писать, потому-что въ то время существовали самыя дикія подозрѣнія насчетъ заговоровъ, будто составлявшихся въ тюрьмахъ, особенно обращавшіяся противъ эмигрантовъ, которые имѣли друзей или связи за границею.

Эта новая жизнь доктора, безъ-сомнѣнія, была преисполнена безпокойствъ; но благоразумный Лори видѣлъ, что среди нихъ было также новое чувство гордости, поддерживавшее его. Ничто не чернило этого чувства; оно было такъ естественно и достойно; онъ замѣтилъ его только, какъ любопытную особенность. Докторъ зналъ, что до-сихъ-поръ его собственное заключеніе было соединено въ умѣ его дочери, его друга съ его личнымъ горемъ, лишеніями и слабостью. Теперь это перемѣнилось, и онъ зналъ, что страданія придали ему силу, въ которой оба они видѣли средства къ освобожденію и безопасности Чарльза. Эта перемѣна такъ воодушевила его, что онъ сдѣлался руководителемъ и требовалъ отъ нихъ, какъ отъ слабѣйшихъ, полной къ себѣ довѣренности. Прежнія отношенія его къ Люси теперь перевернулись, какъ могла перевернуть ихъ любовь и живая признательность; но онъ гордился этою перемѣною, на сколько она позволяла оказать какую-нибудь услугу той, которая сдѣлала для него такъ много.

«Все это очень-любопытно», подумывалъ мистеръ Лори, съ своимъ обыкновеннымъ милымъ лукавствомъ; «но все это очень естественно и въ порядкѣ. Веди насъ, мой любезный другъ; держи кормило: оно не можетъ быть въ лучшихъ рукахъ».

Но хотя докторъ крѣпко старался и не переставалъ стараться освободить Чарльза Дарнэ, или по-крайней-мѣрѣ привести его къ суду, движеніе времени было слишкомъ-сильно и быстро для него. Новая эра началась. Король былъ призванъ передъ судъ, приговоренъ и обезглавленъ; республика свободы, равенства, братства, или смерти, возстала противъ всего свѣта вооружившагося, рѣшившись побѣдить или умереть. Черный флагъ день и ночь развѣвался съ высокихъ башенъ Нотр-Дамъ. Триста тысячъ человѣкъ, поднялись съ разнообразныхъ почвъ Франціи, какъ-будто зубы дракона широко были раскинуты но ней и принесли одинаковый плодъ на холмахъ и на равнинахъ, на камнѣ, на пескѣ и на наносномъ черноземѣ, подъ яснымъ небомъ юга и подъ туманами сѣвера, на долинахъ и въ лѣсахъ, въ виноградникахъ и маслиновыхъ рощахъ, между скошенною травою и сжатымъ хлѣбомъ, вдоль плодоносныхъ береговъ широкихъ рѣкъ и на пескахъ морскаго берега. Какая частная заботливость могла остановить этотъ потопъ перваго года свободы, потопъ, подымавшійся снизу, но посланный сверху, и впродолженіе котораго хляби небесныя оставались закрытыми, неотверстыми!

Теперь не было паузы, не было ни сожалѣнія, ни мира, ни промежутка успокоительнаго отдыха, ни даже измѣренія времени. Дни и ночи смѣнялись такъ же правильно, какъ и въ новорожденное время, когда вечеръ и утро составили первый день; но другаго счета времени не было. Цѣлая нація, метавшаяся, словно въ горячкѣ, потеряла нить его, какъ это бываетъ съ каждымъ больнымъ въ горячечномъ забытьи. Вотъ, прерывая неестественную тишину цѣлаго города, палачъ показываетъ народу голову короля, и почти, кажется, въ то же мгновеніе, голову его прекрасной жены, которая провела въ темницѣ восемь томительныхъ мѣсяцевъ вдовства и горя и успѣла посѣдѣть.

И несмотря на это, согласно съ страннымъ закономъ противорѣчія, обыкновенно обнаруживающимся во всѣхъ подобныхъ случаяхъ, время длилось долго, при всей своей быстротѣ. Революціонный трибуналъ, находившійся въ столицѣ, сорокъ или пятьдесятъ тысячъ революціонныхъ комитетовъ, разбросанныхъ по всей странѣ; законъ подозрѣваемыхъ, отнявшій всякое обезпеченіе свободы и жизни, предававшій каждаго невиннаго человѣка въ руки преступныхъ злодѣевъ; темницы, набитыя народомъ, несдѣлавшимъ никакого преступленія, и которыхъ никто не хотѣлъ выслушать — все это сдѣлалось установленнымъ порядкомъ, казалось стариннымъ обычаемъ, хотя существовало нѣсколько недѣль. И надъ всѣмъ этимъ возвышалась гнусная фигура, къ которой всѣ такъ привыкли, какъ-будто она была испоконъ-вѣка на глазахъ у всѣхъ — гильйотина.

Это былъ самый народный предметъ для шутокъ; это было лучшее лекарство отъ головной боли, самое вѣрное средство отъ сѣдыхъ волосъ; оно придавало особенную нѣжность цвѣту лица; это была національная бритва, которая гладко брила. Кто цаловалъ гильйотину, смотрѣлъ въ маленькое окошко и пихалъ въ мѣшокъ.

Столько головъ было скошенно ею, что она и земля, ею оскверненная, насквозь обагровѣли. Ее разбирали на части, какъ игрушку юнаго дьявола, и потомъ складывали, когда встрѣчалась необходимость. Она останавливала краснорѣчивый языкъ поражала сильнаго, уничтожала красоту и добро. Двадцать-два друга, знаменитые въ обществѣ, двадцать-одинъ живый и одинъ мертвецъ сложили на ней свои головы въ одно утро во столько же минутъ. Имя библейскаго силача^[8] перешло къ ея главному служителю, и съ такимъ оружіемъ онъ былъ сильнѣе своего соименника и слѣпѣе его и каждый день восхищалъ врата Божія храма.

Среди этихъ ужасовъ докторъ ходилъ, высоко поднявъ голову, увѣренный въ своемъ могуществѣ, осторожно-упорный въ своей цѣли, и никогда не сомнѣвавшійся, что, въ-заключеніи онъ спасетъ мужа своей Люси. По движеніе времени совершалось такъ сильно и быстро, что Чарльзъ провелъ въ темницѣ уже годъ и три мѣсяца, между-тѣмъ, какъ докторъ не колебался въ своей увѣренности. Революція сдѣлалась такъ дика, такъ безтолкова въ этомъ декабрѣ, что на югѣ рѣки были завалены трупами насильно-потопленныхъ, и среди ночи узниковъ разстрѣливали цѣлыми рядами при зимнемъ солнцѣ юга. Но докторъ все ходилъ среди этихъ ужасовъ, высоко поднявъ голову. Никто въ цѣломъ Парижѣ въ это время не былъ больше его извѣстенъ и никто не былъ въ болѣе-странномъ положеніи. Молчаливый, человѣколюбивый, необходимый въ тюрьмахъ и госпиталяхъ, одинаково расточавшій свое искусство между убійцами и жертвами, онъ стоялъ отдѣльно отъ всѣхъ. Наружность и исторія бастильскаго узника отдѣляли его отъ всѣхъ людей. Его никто не подозрѣвалъ, никто не спрашивалъ, какъ-будто дѣйствительно онъ былъ возвращенъ къ жизни восьмнадцать лѣтъ назадъ, какъ-будто онъ былъ духъ, двигавшійся между смертными.

V.
Пильщикъ.

Годъ и три мѣсяца. Впродолженіе всего этого времени Люси никогда не была совершенно увѣрена, что завтра же гильйотина не отрубитъ голову ея мужа. Каждый день теперь тяжелыя телеги тряслись по мощенымъ улицамъ, наполненныя осужденными. Дѣвушки-красавицы, блистательныя женщины, блондинки, брюнетки, сѣдые, юноши, зрѣлые мужчины и старики, благорожденные и простые — вся эта кровавая пища для гильойтины ежедневно приводилась на свѣтъ изъ темныхъ подваловъ, отвратительныхъ темницъ, и провозилась по улицамъ, чтобъ утолить ея пожиравшій голодъ. Свобода, равенство, братство, или смерть — послѣднюю всего-легче дастъ гильйотина!

Еслибъ внезапность бѣдствія и кипучій водоворотъ времени до того поразили дочь доктора, что она стала бы выжидать результата въ праздномъ отчаяніи, послѣ него случилось бы тоже самое, что бывало со многими. Но съ того самаго часа, когда она приголубила сѣдую голову на своей груди, на чердакѣ святаго Антонія, она осталась вѣрна своимъ обязанностямъ; она еще была вѣрнѣе имъ въ годину испытанія, какъ бываютъ всегда люди, спокойно, истинно-преданные долгу.

Какъ только они устроились въ своемъ новомъ жилищѣ и отецъ ея вошелъ въ обыкновенный кругъ своей дѣятельности, она расположила свое маленькое хозяйство такъ же точно, какъ бы мужъ ея былъ съ ними; все было на своемъ мѣстѣ, въ свое время. Она учила маленькую Люси такъ же регулярно, какъ-будто они были всѣ вмѣстѣ, въ ихъ англійскомъ домикѣ. Маленькія хитрости, которыми она сама обманывала себя, показывая по-крайней-мѣрѣ увѣренность, что они скоро соединятся, маленькія приготовленія къ его скорому возвращенію, его кресло, его книги и, наконецъ, торжественная молитва вечеромъ за одного дорогаго узника преимущественно, между многими несчастными душами, томившимися въ заключеніи подъ сѣнью смерти — это было единственное наружное облегченіе ея тяжелаго сердца.

Она не измѣнилась много въ наружности. Простое, темное платье, похожее на траурное, которое носила она и ея ребенокъ, было такъ же тщательно-прилично, какъ и цвѣтная одежда прежнихъ счастливыхъ дней. Она потеряла цвѣтъ лица, и прежнее напряженное выраженіе сдѣлалось постояннымъ; затѣмъ она оставалась такъ же хороша, какъ и прежде. Иногда, по вечерамъ, цалуя отца, она выливала свое горе, задерживаемое цѣлый день, и говорила, что онъ былъ ея единственною надеждою подъ небомъ. Онъ всегда отвѣчалъ рѣшительно:

— Ничего не приключится ему безъ моего вѣдома, и я знаю, Люси, что я могу снасти его.

Прошло нѣсколько недѣль этой новой жизни, когда отецъ сказалъ ей, возвращаясь домой въ одинъ вечеръ.

— Моя милая, наверху тюрьмы есть окошко, къ которому Чарльзъ иногда можетъ имѣть доступъ въ три часа пополудни. Когда онъ бываетъ у этого окошка — а это зависитъ отъ многихъ случайностей — онъ можетъ видѣть тебя на улицѣ, если ты только будешь стоять на одномъ извѣстномъ мѣстѣ, которое я покажу тебѣ. Но, мое бѣдное дитя, тебѣ нельзя его увидѣть, и даже еслибъ ты могла, то опасно было бы для тебя подать ему какой-нибудь знакъ.

— Покажите мнѣ это мѣсто, папа, я буду ходить туда каждый день.

Съ этого времени во всякую погоду она оставалась тамъ два часа. Какъ только часы ударяли два, она была тамъ и въ четыре возвращалась назадъ, совершенно предаваясь своей судьбѣ. Если погода была, неслишкомъ-сыра или сурова для ребенка, то она выходила вмѣстѣ; въ другое время она была одна; но она не пропускала ни одного дня.

Это былъ темный, грязный уголъ небольшой кривой улицы. Небольшая избушка пильщика, распиливавшаго дрова, былъ единственный домъ на этомъ концѣ; остальное пространство занимала стѣна. На третій день ея прогулки пильщикъ замѣтилъ ее.

— Добрый день, гражданка.

— Добрый день гражданинъ.

Это новое наименованіе было теперь предписано декретомъ. Оно было введено добровольно, нѣсколько времени назадъ, между истыми патріотами; оно вошло въ законъ для каждаго.

— Опять гуляете, гражданка?

Пильщикъ былъ маленькій человѣкъ, съ необыкновенно-живыми манерами (когда онъ былъ шоссейнымъ работникомъ); онъ взглянулъ на тюрьму, указалъ на тюрьму и, приложивъ къ лицу десять пальцевъ, наподобіе рѣшетки, посмотрѣлъ сквозь нихъ съ усмѣшкою.

— Но это не мое дѣло, сказалъ онъ и продолжалъ пилить дрова.

На слѣдующій день онъ высматривалъ ее и обратился къ ней, какъ только она появилась.

— Какъ, опять гуляете гражданка?

— Да, гражданинъ.

— Гм! и съ ребенкомъ! Это ваша мать; моя маленькая гражданка?

— Сказать ли ему да, мама? прошептала маленькая Люси, прижимаясь къ ней.

— Да, милая.

— Да, гражданинъ.

— А! Но это не мое дѣло; мое дѣло — моя работа. Посмотрите на пилу; я зову ее моею маленькою гильйотиною. Ла-ла-ла-ла-ла-ла! Вотъ голова его долой!

Полѣно упало, когда онъ говорилъ; и онъ бросилъ его въ корзинку.

— Я величаю себя Самсономъ дровяной гильйотины. Посмотрите опять сюда: Ло-ло-ло-ло-ло-ло! Вотъ ея голова долой! Теперь ребенокъ тикъ, тикъ; пикъ, пикъ! Вотъ и его голова долой. Вся семья!

Люси задрожала, когда онъ бросилъ два полѣна въ корзинку; но невозможно было оставаться здѣсь, пока работалъ пильщикъ, и не быть у него на глазахъ. Чтобъ задобрить его, она съ-этихъ-поръ заговаривала съ нимъ первая и часто давала ему деньги на водку, которыя онъ принималъ съ охотою.

Онъ былъ любопытный человѣкъ; иногда, совершенно позабывъ его, она засматривалась на кровлю и ворота тюрьмы, какъ-бы желая перенестись туда своимъ сердцемъ къ мужу; но, придя въ себя, она находила, что онъ всегда глядѣлъ на нее, упершись колѣномъ въ козлы и останова свою пилу. «Но это не мое дѣло», онъ говаривалъ обыкновенно въ, эти разы и снова принимался живо за работу.

Во всякую погоду, зимою въ снѣгъ и морозъ, въ весенній холодный вѣтеръ, при зноѣ лѣтняго солнца, въ осенній, дождь и опять въ снѣгъ и морозъ Люси проводила два часа каждый день на этомъ мѣстѣ, и каждый день, оставляя его, она цаловала стѣну тюрьмы. Мужъ видалъ ее (она узнавала это отъ отца), можетъ-быть, одинъ разъ изъ нити шести, иногда два или три раза къ-ряду, иногда онъ не видѣлъ ее цѣлую недѣлю и даже двѣ недѣли. Достаточно было, что онъ могъ ее видѣть и видитъ, когда представлялся случай, и ради этой возможности, она готова была выжидать цѣлый день въ каждый изъ семи дней недѣли.

Среди этихъ занятій, обернулся годъ и наступалъ декабрь, между-тѣмъ, какъ отецъ ея ходилъ среди ужасовъ, высоко поднявъ голову. Въ одинъ снѣжный полдень она вышла на свой обыкновенный уголъ. Это былъ день какого-то дикаго торжества, праздникъ. Всѣ домы, она видѣла, проходя, были украшены небольшими пиками, на которыя были воткнуты красныя шайки, трехцвѣтными лентами и надписями, гдѣ особенно красовались трехцвѣтныя буквы: «республика единая и нераздѣльная. Свобода, равенство, братство или смерть!»

Жалкая лавчонка пильщика была такъ мала, что на ней едва было мѣсто для надписи. Кто-то нацарапалъ ее для него, однакожь, вдавивъ слово «смерть» съ совершенно-неестественнымъ затрудненіемъ. На крышкѣ дома онъ выставилъ, какъ прилично доброму гражданину, пику и шапку, и помѣстилъ въ окошкѣ свою пилу съ надписью: «моя маленькая гильйотина». Лавка его была заперта, его самого тамъ не было; это было утѣшеніемъ для Люси, которая оставалась одна.

Но онъ былъ недалеко. Вдругъ послышались ей смутное движеніе и клики, приближавшіеся къ ней и которые наполнили ее ужасомъ. Минуту спустя, вылетѣла изъ-за угла толпа народа и посреди ея былъ пильщикъ, рука-объ-руку съ Мщеньемъ. Ихъ было здѣсь не менѣе пятисотъ человѣкъ и они плясали, какъ пять-тысячъ демоновъ. Кромѣ ихъ собственнаго пѣнья, другой музыки не было; они плясали подъ народную пѣсню революціи и били страшный темпъ, отзывавшійся словно скрежетъ зубовъ. Мужчины плясали съ женщинами, женщины съ женщинами, мужчины съ мужчинами, какъ случай привелъ ихъ вмѣстѣ. Сначала это былъ только вихорь красныхъ шапокъ и шерстяныхъ лохмотій; но вотъ они наполнили мѣсто, принялись плясать около Люси и что-то стало выходить похожее на танецъ; но это была какая-то изступленная пляска духовъ. Оки подвигались впередъ, отступали, ударяли другъ друга по рукамъ, схватывали другъ друга за головы, вертѣлись кругомъ поодиночкѣ, хватали другъ друга и вертѣлись попарно, пока нѣкоторые изъ нихъ падали. Остальные теперь, взявшись за руки, вертѣлись вмѣстѣ; но вотъ кругъ Разорвался на множество отдѣльныхъ кружковъ, подвое, почетверо, и они всѣ вертѣлись и вертѣлись, и потомъ вдругъ остановились; вотъ они начали снова и принялись бить, хватать, рвать другъ друга и завертѣлись въ противоположную сторону. Вдругъ они опять остановились, постояли немножко, ударили новый темпъ и вытянулись въ ряды въ ширину улицы, и опустивъ голову и поднявъ вверхъ руки, съ воплемъ понеслись. Никакая драка не могла быть и вполовину такъ ужасна, какъ этотъ танецъ. Онъ такъ вѣрно выражалъ падшую забаву — нѣчто невинное, когда-то, теперь обратившееся въ дьявольство — здоровое веселье, изъ котораго теперь было сдѣлано средство ярить кровь, туманить умъ, каменить сердца. Грація, какая еще обнаруживалась въ немъ, дѣлала его только уродливѣе, доказывая, какъ были перепутаны и выворочены всѣ вещи, даже очень-хорошія по себѣ. Дѣвичья грудь, обнаженная въ этой пляскѣ, красивая, почти дѣтская головка, обезображенная гримасою, нѣжная ножка, топавшая въ этой массѣ грязи и крови, были точными изображеніями развинтившагося времени.

Это была Карманьйонъ. Она пронеслась, оставивъ Люси испуганною, обезумленною въ дверяхъ дома пильщика; пушистый снѣгъ, между-тѣмъ, падалъ спокойно и ложился мягкою, бѣлою пеленою, какъ-будто ничего не было.

«О, мой отецъ!» (онъ стоялъ теперь передъ нею, когда она подняла глаза, на-минуту закрытые рукою): — Какое жестокое, отвратительное зрѣлище!

— Знаю, моя милая, знаю; я видѣлъ его нѣсколько разъ. Не пугайся, никто изъ нихъ не тронетъ тебя.

— Я за себя не боюсь, отецъ. Но когда я думаю о моемъ мужѣ и милосердіи этого народа…

— Мы очень-скоро поставимъ его выше ихъ милосердія. Я оставилъ его, когда онъ поднимался къ окошку, и пришелъ сказать тебѣ. Никто здѣсь тебя не видитъ. Ты можешь послать ему рукой поцалуй къ этой высокой, насунувшейся кровлѣ.

— Исполню, отецъ, и пошлю ему мою душу съ этимъ поцалуемъ!

— Ты не можешь его видѣть, моя милая бѣдняжка?

— Нѣтъ, отецъ, сказала Люси, рыдая и цалуя свою руку: — нѣтъ!

Послышались шаги мадамъ Дефоржъ.

— Привѣтствую васъ, гражданка, сказалъ докторъ.

— Привѣтствую васъ, гражданинъ, отвѣчала мадамъ Дефоржъ мимоходомъ.

Ничего болѣе. Мадамъ Дефоржъ прошла какъ тѣнь по бѣлой дорогѣ.

— Дай мнѣ твою руку, моя милая. Выйди отсюда съ веселымъ и спокойнымъ видомъ ради его. Вотъ такъ.

Они оставили это мѣсто.

— Это не напрасно. Завтра потребуютъ Чарльза.

— Завтра!

— Терять времени нечего. Я хорошо приготовленъ; но надобно взять предосторожности, которыя могутъ быть приняты только, когда его дѣйствительно потребуютъ къ суду. Онъ еще не получилъ увѣдомленія, но я знаю, что его потребуютъ завтра и перевезутъ въ Консьержери. Меня предувѣдомили во время. Ты не боишься?

— Я надѣюсь на васъ, едва могла выговорить она.

— Надѣйся вполнѣ. Твоя неизвѣстность скоро кончится, моя душа; черезъ нѣсколько часовъ онъ будетъ возвращенъ тебѣ. Я окружилъ его всевозможнымъ покровительствомъ. Мнѣ надобно повидаться съ Лори.

Онъ остановился. Послышался тяжелый стукъ колесъ. Оба они знали, что значитъ этотъ стукъ. Одинъ, два, три. Три воза съ страшнымъ грузомъ проѣхали по пушистому снѣгу.

— Мнѣ надобно видѣть Лори, повторилъ докторъ, повернувъ въ другую сторону.

Твердый старый джентльменъ не покидалъ своей отвѣтственности, оставался вѣренъ ей. Часто требовали его и его книги при конфискаціи имуществъ, обращавшихся въ національную собственность. Онъ спасъ, что могъ спасти владѣльцамъ. Ни одинъ изъ живыхъ людей не могъ бы лучше его сохранить, что было довѣрено Тельсонамъ.

Грязное, красное и желтое небо, туманъ, подымавшійся надъ Сеною, обозначалъ наступленіе сумерекъ. Было почти темно, когда они пришли въ банкъ. Великолѣпныя палаты монсеньйора представляли совершенное запустѣніе. Надъ кучею грязи и золы, на дворѣ, виднѣлась надпись: «Національная собственность. Республика единая и нераздѣльная. Свобода, равенство, или смерть!»

Кто это могъ быть съ мистеромъ Лори? кто хозяинъ этого дорожнаго сюртука, лежащаго на стулѣ? кого это не должно видѣть? Отъ кого онъ вышелъ сейчасъ взволнованный, удивленный, чтобы принять въ свои объятія свою любимицу? Кому повторялъ онъ, казалось, ея трепещущія слова, когда онъ говорилъ, возвысивъ голосъ и повернувъ голову къ двери комнаты, которую сейчасъ оставилъ: «Перевезенъ въ Консьержери и потребованъ къ завтрашнему дню?»

VI.
Торжество.

Страшный трибуналъ, состоявшій изъ пяти судей, общественнаго прокурора и рѣшительныхъ присяжныхъ, засѣдалъ ежедневно. Каждый вечеръ разсылались его списки, и сторожа различныхъ тюремъ читали ихъ своимъ заключенникамъ. «Ну, вы тамъ, выходите сюда послушать вечернюю газету!» такъ обыкновенно пошучивали тюремщики.

— Шарль Эвремондъ, по прозванію Дарнэ, появилось наконецъ въ началѣ вечерней газеты ла-форсъ.

Когда разъ имя было вызвано, хозяинъ его выходилъ впередъ на мѣсто, оставленное для выкликаемыхъ, какъ человѣкъ, отмѣченный рокомъ. Шарль Эвремондъ, по прозванію Дарнэ, долженъ былъ знать этотъ порядокъ; онъ видѣлъ, какъ сотни проходили такимъ образомъ.

Распухшій тюремщикъ, надѣвшій очки, чтобъ читать, посмотрѣлъ изъ-за нихъ, желая убѣдиться, занялъ ли онъ свое мѣсто, и продолжалъ чтеніе, останавливаясь подобнымъ же образомъ надъ каждымъ именемъ. Въ спискѣ всего было двадцать-три, но только двадцать откликнулось: одинъ изъ вызванныхъ заключенниковъ умеръ въ тюрьмѣ и былъ забытъ; двое уже были гильйотинированы и также забыты. Списокъ былъ прочтенъ въ комнатѣ со сводами, гдѣ Дарнэ встрѣтилъ своихъ товарищей по заключенію въ день своего прибытія. Всѣ они погибли въ общемъ кровопролитіи, каждое человѣческое созданіе, которому онъ потомъ сочувствовалъ и съ которымъ онъ разстался, умерло на эшафотѣ.

Послышались торопливыя слова прощанья; но разставаніе было непродолжительно. Это повторялось каждый день и общество ла-Форсъ было занято приготовленіемъ къ играмъ въ фанты и концерту въ этотъ вечеръ. Они толпились у рѣшетокъ и проливали здѣсь слезы; но двадцать мѣстъ въ предполагаемыхъ забавахъ нужно было пополнить; а наступало уже время запирать, когда общая комната и корридоры предоставлялись однимъ большимъ собакамъ, которыя сторожили внутренность тюрьмы ночью. Заключенники далеко не были холодны и безчувственны. Странность поведенія ихъ происходила отъ условіи времени. Своего рода горячка, или упоеніе, побуждала точно также безъ нужды пренебрегать гильйотиною и умирать подъ нею. Это дѣлалось не изъ одного хвастовства, но подъ вліяніемъ заразы дикаго помѣшательства, охватившаго цѣлое общество. Во время моровой язвы нѣкоторые имѣютъ тайное влеченіе къ недугу, страшное желаніе умереть отъ него. У всѣхъ у насъ въ груди сокрыты такія же странности; и только нужны обстоятельства, чтобъ вызвать ихъ.

Переѣздъ въ Консьержри былъ коротокъ и мраченъ; ночь въ тюрьмахъ, населенныхъ всякою животною гадиною, была, напротивъ, продолжительна и холодна. На слѣдующій день пятнадцать заключенниковъ были приведены въ судъ, прежде нежели вызвали имя Шарля Дарнэ. Всѣ пятнадцать были осуждены, и судъ всѣхъ продолжался не болѣе полутора часа.

Шарль Эвремондъ, по прозванію Дарнэ, былъ наконецъ представленъ предъ судъ.

Его судьи засѣдали за столомъ въ шляпахъ съ перьями; но головной уборъ, вообще первенствовавшій, былъ красный шерстяной колпакъ и трехцвѣтная кокарда. Посмотрѣвъ на присяжныхъ, на шумное присутствіе, онъ могъ бы подумать, что обыкновенный порядокъ вещей перевернулся и что преступники судили честныхъ людей. Самая низкая жестокая, негодная чернь въ городѣ, всегда готовая на пакости, жестокости, зло, была дѣятельною душою въ совершавшейся сценѣ, съ шумомъ толкуя, рукоплеща, охуждая, заявляя и ускоряя конечный результатъ и не, встрѣчая никакого препятствія. Большая часть мужчинъ была вооружена различнымъ образомъ; между женщинами однѣ имѣли при себѣ ножи, другія кинжалы, нѣкоторыя ѣли и пили, многія вязали. Въ числѣ ихъ была одна съ оконченнымъ вязаньемъ подъ-мышкою, но продолжавшая еще работать. Она сидѣла въ переднемъ ряду, возлѣ человѣка, котораго онъ ни разу не видѣлъ со дня своего прибытія къ заставѣ, но въ которомъ онъ сейчасъ узналъ Дефоржа. Онъ замѣтилъ, что она разъ или два шептала ему на ухо и что, повидимому, она была его жена; но особенно поразила его въ этихъ обѣихъ фигурахъ то, что онѣ ни разу на него не взглянули, хотя онѣ были почти возлѣ него. Она, повидимому, ожидала съ упорною рѣшительностью и смотрѣла только на однихъ присяжныхъ. Подъ президентомъ сидѣлъ докторъ Манетъ, въ своей обыкновенной скромной одеждѣ. Сколько было видно заключеннику, онъ и мистеръ Лори были единственные здѣсь люди, непринадлежавшіе къ трибуналу, которые были одѣты въ своемъ обыкновенномъ платьѣ и не усвоили грубаго наряда Корманьйолъ.

Общественный прокуроръ обвинялъ Шарля Эвремонда, по прозванью Дарнэ, какъ аристократа и эмигранта, котораго жизнь должна быть принесена въ жертву республики, въ силу декрета, изгонявшаго всѣхъ эмигрантовъ подъ смертною казнью. Здѣсь онъ былъ, здѣсь былъ и декретъ; его захватили во Франціи и требуютъ его головы.

«Руби его голову!» кричали присутствовавшіе: «это врагъ республики».

Президентъ позвонилъ въ колокольчикъ, чтобъ усмирить эти крики, и спросилъ заключенника: справедливо ли, что онъ нѣсколько лѣтъ жилъ въ Англіи?

— Безъ-сомнѣнія, справедливо.

— Не былъ ли онъ поэтому эмигрантъ? Какъ же онъ назоветъ себя?

— Не эмигрантомъ, онъ надѣялся — въ смыслѣ и духа закона.

— Почему нѣтъ? президентъ желалъ знать.

Потому-что онъ добровольно отказался отъ титула, ему ненавистнаго, отъ положенія, ему ненавистнаго, и оставилъ свое отечество. Онъ предпочелъ прежде, нежели вошло въ употребленіе слово «эмигрантъ» въ его настоящемъ значеніи, жить скорѣе своимъ собственнымъ трудомъ въ Англіи, нежели на счетъ обремененнаго народа во Франціи.

— Какое было доказательство?

— Онъ представилъ имена двухъ свидѣтелей, Памфила Габеля и Александра Манета.

— Но онъ женился въ Англіи, напомнилъ ему президентъ.

— Да; но не на англичанкѣ.

— Французской гражданкѣ?

— Да; природной.

— Ея имя и фамилія?

— Люси Манетъ, единственная дочь доктора Манета, добраго доктора, который находится здѣсь.

Этотъ отвѣтъ имѣлъ счастливое вліяніе на присутствовавшихъ. Крики восторга въ честь добраго доктора огласили палату. Впечатлѣнія народа были такъ капризны, что слезы потекли на многихъ лицахъ, которыя за минуту обращались на заключенника съ нетерпѣливымъ желаніемъ вытащить его на улицу и убитъ.

Эти немногіе шаги на своемъ опасномъ пути Шарль Дарнэ сдѣлалъ по совѣтамъ доктора Манега. Тотъ же самый осторожный совѣтникъ руководилъ его каждымъ шагомъ и подготовилъ для него каждый вершокъ на его дорогѣ.

Президентъ спросилъ его: «зачѣмъ онъ возвратился во Францію въ то время, а не прежде?»

"Онъ не возвратился прежде, отвѣчалъ онъ: — только потому, что во Франціи онъ не имѣлъ средствъ къ жизни, между-тѣмъ, какъ въ Англіи онъ существовалъ, уча французскому языку и литературѣ. Онъ возвратился только на письменный призывъ французскаго гражданина, представившаго ему, что черезъ его отсутствіе его жизнь находилась въ опасности. Онъ пріѣхалъ назадъ, чтобъ спасти жизнь гражданина и засвидѣтельствовать истину, не взирая на личную опасность.

— Было ли это преступленіемъ въ глазахъ республики?

Чернь закричала съ энтузіазмомъ:

— Нѣтъ!

И президентъ позвонилъ въ свой колокольчикъ, чтобъ успокоить ее; но она не слушала колокольчика и продолжала кричать: «Нѣтъ!» пока не успокоилась по своей собственной волѣ.

Президентъ спросилъ имя этого гражданина; обвиненный объяснилъ, что этотъ гражданинъ былъ его первымъ свидѣтелемъ. Онъ съ увѣренностью сослался также на письмо гражданина, которое было отъ него взято на заставѣ, но которое, онъ не сомнѣвался, находилось между бумагами, лежавшими теперь передъ президентомъ.

Докторъ позаботился, чтобъ оно было тамъ, увѣрилъ его, что оно будетъ тамъ и въ этой половинѣ допроса оно было предъявлено и прочтено. Позвали, гражданина Габеля, чтобъ подтвердить его, и онъ снова подтвердилъ. Гражданинъ Габель замѣтилъ съ необыкновенною деликатностью и учтивостью, что, по причинѣ накопившихся дѣлъ, возложенныхъ на трибуналъ, при множествѣ враговъ республики, съ которыми онъ долженъ былъ управиться, его проглядѣли въ тюрьмѣ аббатства, что на самомъ дѣлѣ онъ вышелъ изъ патріотической памяти трибунала, и только три дня назадъ онъ быль призванъ предъ него и освобожденъ по объявленію присяжныхъ, совершенно-удовлетворенныхъ, когда обвиненіе противъ него было уничтожено появленіемъ гражданина Эвренонда, по опознанію Дарнэ.

Потомъ былъ допрошенъ докторъ Макетъ. Его громадная популярность, ясность его отвѣтовъ сдѣлала большое впечатлѣніе; но когда онъ показалъ при допросѣ, что обвиненный былъ его первымъ другомъ по его освобожденіи послѣ продолжительнаго заключенія; что обвиненный въ Англіи оставался вѣрнымъ и преданнымъ его дочери и ему самому во время ихъ изгнанія; что не только тамъ онъ не потворствовалъ аристократическому правительству, но, напротивъ, былъ судимъ на смерть, какъ врагъ Англіи и другъ Соединенныхъ Штатовъ; когда онъ представилъ на видъ всѣ эти обстоятельства съ необыкновенною скромностью, но со всею силою истины и искренности, присяжные и чернь стали за одно. Наконецъ, когда онъ обратился къ мсьё Лори, англійскому джентльмену, находившемуся здѣсь, который, подобно ему, былъ свидѣтелемъ при ангилійскомъ судѣ и могъ подтвердить его показаніе, присяжные объявили, что они слышали довольно, что они готовы подать свои голоса, если президенту угодно принять ихъ.

При подачѣ каждаго голоса (присяжные подавали ихъ вслухъ, поодиночкѣ) чернь поднимала шумъ одобренія. Всѣ голоса были въ пользу заключенника, и президентъ объявилъ его свободнымъ.

Тотчасъ началась одна изъ тѣхъ дикихъ сценъ, въ которыхъ чернь иногда высказывала свое непостоянство, или свои лучшія побужденія къ великодушію и милосердію, или, наконецъ, думала загладить свой страшный итогъ жестокой свирѣпости. Никто не могъ рѣшить теперь, къ какимъ изъ этихъ побужденій отнести такія чрезвычайныя сцены; очень-вѣроятно, всѣ три источника сливались здѣсь, и второй первенствовалъ. Какъ только оправданіе было произнесено, слезы полились такъ же обильно, какъ лилась кровь въ другое время, и такими братскими объятіями встрѣтили заключенника всѣ, не взирая на полъ, кто только могъ пробраться къ нему, что. послѣ долгаго и нездороваго заключенія, онъ едва не упалъ въ обморокъ отъ истощенія, а также и потому, что онъ очень-хорошо зналъ, что тотъ же самый народъ, подъ вліяніемъ другихъ впечатлѣній, съ такимъ же порывомъ бросился бы на него, разорвалъ его на куски и раскидалъ ихъ по улицѣ.

Его удаленіе, чтобъ дать дорогу другимъ обвиненнымъ, спасло его на минуту отъ этихъ ласкъ. Теперь судили пятерыхъ вмѣстѣ, какъ враговъ республики, которой они не помогали ни словомъ ни дѣломъ. Трибуналъ дѣйствовалъ съ такою быстротою, чтобъ вознаградить себя и народъ за упущенный случай, что всѣ пять были отведены назадъ прежде-нежели онъ успѣлъ оставить мѣсто, осужденныя умереть черезъ двадцать-четыре часа. Первый изъ нихъ объявилъ ему это поднятіемъ пальца, что было обыковеннымъ тюремнымъ знакомъ смерти, и всѣ прибавили слова: «Да здравствуетъ республика!»

Справедливо, эти пять не имѣли многочисленнаго присутствія, чтобъ продолжить производство суда; потому-что, когда онъ и докторъ Манетъ вышли изъ воротъ, около нихъ собралась обширная толпа и онъ узналъ въ ней почти каждое лицо, видѣнное имъ въ судѣ, исключая двухъ которыхъ онъ напрасно искалъ. По выходѣ его толпа снова бросалась на него, поперемѣнно плача, обнимая и крича, пока самое теченіе рѣки, на берегу которой происходила эта сцена, не заразилось повидимому безумствомъ, овладѣвшимъ народомъ.

Они посадили его на большое кресло, которое, вѣроятно, они взяли изъ палаты, или изъ корридоровъ. На кресло они набросили красное знамя и къ спинкѣ привязали пику съ краснымъ колчаномъ, воткнутымъ на конецъ ея. На этой торжественной колесницѣ, несмотря на увѣщанія самого доктора, они понесли его на своихъ плечахъ въ его домъ; бурное море красныхъ колпаковъ подымалось около него, по временамъ обращая на него такія падшія лица, что не разъ сомнѣвался въ своемъ смутномъ умѣ, не былъ ли онъ въ телегѣ на пути къ гильйотинѣ.

Это было дикое шествіе, какъ ночная греза; они обнимали всѣхъ встрѣчающихся и, показывая на него, продолжали нести. Двигаясь но извивающимся улицамъ, они обагряли ихъ снѣжный покровъ республиканскимъ цвѣтомъ, первенствовавшимъ здѣсь, какъ нѣкогда они покрыли ихъ подъ снѣгомъ кровавою краскою. Такимъ--образомъ они внесли его на дворъ дома, въ которомъ онъ жилъ. Отецъ ея опередилъ его, чтобъ приготовить ее, и когда мужъ сталъ на ноги, она упала безъ чувствъ въ его объятія.

Между-тѣмъ, какъ онъ прижалъ ее къ сердцу и повернулъ ея прекрасную головку къ своему лицу отъ бѣсновавшейся толпы, такъ-что слезы и уста ихъ слились невидимо отъ всѣхъ, нѣкоторые изъ толпы принялись танцовать. Въ одну минуту всѣ остальные бросились плясать, и Кармоньйоль покрыла весь дворъ. Потомъ они подняли на пустое кресло молодую женщину, находившуюся въ толпѣ, и понесли ее, какъ богиню свободы, и, разлившись въ сосѣднихъ улицахъ, вдоль берега рѣки, черезъ мостъ Кармоньйоль увлекли всѣхъ до одного и унесли ихъ въ вихрѣ.

Пожавъ руку доктора, стоявшаго побѣдителемъ, гордымъ своимъ подвигомъ, пожавъ руку мистера Лори, который пришелъ, запыхаясь отъ борьбы противъ водоворота Кармоньйола, поцаловавъ маленькую Люси, приподнятую, чтобъ она могла охватить своими ручками его шею, обнявъ всегда ревностную и вѣрную Проссъ, ее приподнявшую, онъ взялъ жену въ свои объятія и понесъ ее въ ихъ комнаты.

— Люси! моя собственная! я спасенъ.

— О, дорогой Шарль, дай мнѣ на колѣняхъ возблагодарить Бога, какъ я молилась Ему.

Съ благоговѣніемъ всѣ они преклонили главы и сердца. Когда опять она была въ его объятіяхъ, онъ ей сказалъ:

— И теперь обратись къ твоему отцу, моя дорогая: ни одинъ человѣкъ въ цѣлой Франціи не могъ бы сдѣлать того, что онъ сдѣлалъ для меня.

Она склонила голову на грудь отца, какъ нѣкогда, очень-давно, онъ положилъ свою бѣдную голову на ея грудь. Онъ былъ счастливъ этою расплатою; онъ былъ вознагражденъ за. свои страданія; онъ гордился своею силою.

— Будь тверда теперь, моя милая, говорилъ онъ: — не дрожи такъ: я спасъ его.

VII.
Стукъ у дверей.

«Я спасъ его». Это не была одна изъ грёзъ, которыя часто посѣщали его. Нѣтъ онъ былъ дѣйствительно здѣсь. И, несмотря на это, его жена дрожала и неопредѣленный, но тяжелый страхъ преслѣдовалъ ее.

Вся атмосфера вокругъ была такъ густа и мрачна, народъ былъ такъ страстно мстителенъ и капризенъ; невинныхъ постоянно подвергали смерти по одному неопредѣленному подозрѣнію, или злому лукавству. Невозможно было забыть, что многіе, подобно мужу, неподлежащіе нареканію и столь же дорогіе для другихъ, какъ былъ онъ для нея, каждый день испытывали участь, отъ которой избавили его; и сердце ея — она сама чувствовала — не могло облегчиться отъ тягости. Тѣни зимнихъ сумерекъ приступали, но страшныя телеги продолжали еще раскатываться по улицамъ. Ея воображеніе преслѣдовало ихъ, высматривая его между осужденными, и тогда она тѣснѣе прижималась къ нему и дрожала еще болѣе.

Отецъ, утѣшая ее, обнаруживалъ поразительное превосходство, полное сочувствія, надъ женскою слабостью. Чердакъ, башмачное ремесло, нумеръ мой пятый, сѣверная башня — все это миновало. Онъ исполнилъ предположенную себѣ задачу; обѣщаніе его было искуплено; онъ спасъ Шарля. Обопритесь теперь всѣ на него.

Хозяйство ихъ было очень-скромное, не только потому, что это былъ самый безопасный родъ жизни, всего менѣе навлекавшій неудовольствіе черни, но и потому, что они были небогаты, и Шарль, впродолженіе своего заключенія, былъ принужденъ дорого платить за свое худое содержаніе, за своихъ сторожей и за содержаніе бѣднѣйшихъ заключенниковъ. Частью но этимъ причинамъ, частью же, чтобъ избѣгнуть домашняго шпіона, они не держали слуги; гражданинъ и гражданка, исправлявшіе должность привратниковъ, прислуживали имъ иногда; и Джори (почти совсѣмъ переданный имъ мистеромъ Лори) сдѣлался ихъ провожатымъ во время дня и ночевалъ у нихъ каждую ночь.

Законъ республики единой и нераздѣльной, свободы, равенства, братства или смерти, требовалъ, чтобъ на дверяхъ, или косякѣ, были написаны чотко имена всѣхъ живущихъ буквами извѣстной величины и на извѣстной высотѣ. Имя мистера Джери Крёпчера украшало, поэтому, также косякъ внизу; и когда стемнѣло, хозяинъ этого имени явился самъ, не находя маляра, котораго нанималъ докторъ Манетъ, чтобъ прибавить къ списку имя Шарля Эвремонда, по прозванью Дарнэ.

При всеобщемъ страхѣ и недовѣріи, омрачавшемъ это время, обыкновенный, самый невинный образъ жизни необходимо измѣнялся. Въ маленькомъ хозяйствѣ доктора, какъ и bц многихъ другихъ, ежедневная нужная провизія покупалась каждый вечеръ небольшими количествами и въ различныхъ маленькихъ лавочкахъ. Общее желаніе было не привлекать вниманіе и не подавать случай къ толкамъ и зависти.

Впродолженіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ миссъ Проссъ и мистеръ Крёнчеръ исправляли обязанность провіантскую: первая носила деньги, послѣдній — корзину. Каждый вечеръ, когда засвѣчали фонари, они отправлялись по своей обязанности, дѣлали необходимыя закупки и приносили домой. Хотя миссъ Проссъ, живя постоянно во французскомъ семействѣ, могла бы узнать ихъ языкъ такъ же хорошо, какъ и свой собственный, еслибъ она имѣла къ тому охоту, но она не имѣла къ тому ни малѣйшей охоты, поэтому она знала этотъ «вздоръ» столько же, какъ и мистеръ Крёнчеръ. Покупая, она обыкновенно прямо озадачивала лавочника какимъ-нибудь существительнымъ именемъ, безъ всякихъ предварительныхъ объясненій; и если случалось, что это не было названіемъ нужной для нея вещи, то она высматривала эту вещь, налагала на нее свою руку и держала, пока торгъ не заключался. Она всегда торговалась, объясняя свою цѣну пальцами и подымая однимъ менѣе, нежели сколько выставлялъ купецъ, каково бы ни было его число.

— Ну, мистеръ Крёнчеръ, сказала миссъ Проссъ, глаза которой покраснѣли отъ блаженства: если вы готовы, я готова. Джери хрипло объявилъ, что онъ къ услугамъ миссъ Проссъ. Прежняя ржавчина давно сошла съ него; но это не могло обточить его щетинистой головы.

— Нужны всякаго рода вещи, сказала миссъ Проссъ: — и порядочно времени займутъ онѣ у насъ. Между-прочимъ, намъ нужно вина. Славные тосты запиваютъ эти красноголовые! Гдѣ придется намъ купить его?

— Вы немного поймете, миссъ, отвѣчалъ Джери: — пьютъ ли они ваше здоровье, или набольшаго.

— А кто онъ? сказала миссъ Проссъ.

Мистеръ Крёнчеръ объяснилъ съ нѣкоторою скромностью, что онъ разумѣлъ чорта.

— А! сказала миссъ Проссъ: — толкователя не нужно, чтобъ объяснить, что думаютъ эта твари. У нихъ одно въ головѣ: зло да убійство въ глубокую ночь.

— Тише, милая! пожалуйста, пожалуйста, будьте осторожны! воскликнула Люси.

— Да, да, да, я буду осторожна, сказала миссъ Проссъ: — но я могу сказать между нами: я надѣюсь, подъ видомъ объятій, уже болѣе не станутъ на улицахъ душить табакомъ и лукомъ. Ну, божья коровка, не трогайтесь отъ огня, пока я не вернусь! Берегите мужа, который возвращенъ вамъ, и не сдвигайте вашей хорошенькой головки съ его плеча, пока вы не увидите меня! Могу я сдѣлать одинъ вопросъ доктору Манету, прежде нежели я уйду?

— Я полагаю, вы можете себѣ позволить эту свободу, отвѣчалъ докторъ, улыбаясь.

— Ради Бога не говорите о свободѣ; довольно съ насъ ея было, сказала миссъ Проссъ.

— Тише милая! Опять? Замѣтила ей Люси.

— Хорошо, моя сладкая, сказала миссъ Проссъ, кивая ей головою выразительно. — Рѣчь моя недолга. Я подданная его всемилостивѣйшаго величества короля Георга III. Миссъ Проссъ присѣла, произнося его имя: — и мое правило таково, попутай ихъ политику, покрой неудачей ихъ мошенническія штуки, на него возлагаемъ мы наши надежды. Боже, храни короля!

Мистеръ Крёнчеръ, въ припадкѣ вѣрноподданничества, повторилъ съ хрипомъ слова миссъ Проссъ, какъ дьячокъ въ церкви.

— Я очень-рада, что вы на столько англичанинъ, хотя мнѣ было бы пріятнѣе, еслибъ вы не простудили вашего горла, сказала миссъ Простъ одобрительно. — Но вотъ вопросъ, докторъ Манетъ — эта добрая душа обыкновенно притворялась, будто она легко принимала, что сокрушало ихъ всѣхъ — есть ли какая-нибудь надежда выбраться намъ изъ этого мѣста?

— Я опасаюсь, что еще нѣтъ. Это было бы опасно для Шарля.

— Гм, гм! сказала миссъ Проссъ съ притворнымъ веселіемъ, задерживая вздохъ и взглянувъ на золотистые волосы своей милой, освѣщенные огнемъ. — Въ такомъ случаѣ мы должны взять терпѣніе и ждать — вотъ и все. Мы должны ждать, бодро поднявъ голову, и пробиваться потихоньку, какъ говаривалъ мой братъ Соломонъ. Ну мистеръ Крёнчеръ! Не трогайтесь же, божья коровка.

Они ушли, оставивъ Люси и ея мужа, отца и ребенка у свѣтлаго огня. Мистера Лори ожидали сейчасъ назадъ изъ банка. Миссъ Проссъ засвѣтила лампу, но поставила ее въ сторонѣ, въ углу, чтобъ они могли свободно наслаждаться свѣтомъ огня. Маленькая Люси сидѣла возлѣ дѣда, сложивъ свои ручки около его руки; и онъ тихимъ голосомъ, почти шопотомъ началъ ей разсказывать исторію одной великой и могущественной волшебницы, которая открыла стѣну темницы и выпустила заключенника, нѣкогда ей оказавшаго услугу. Все было тихо невозмутимо, и Люси стала спокойнѣе, нежели была прежде.

— Что это такое! воскликнула она вдругъ.

— Моя милая! сказалъ отецъ, остановивъ свою исторію и взявъ ее за руки: — владѣй собою. Что это въ какомъ ты разстроенномъ состояніи! Самая малѣйшая вещь пугаетъ тебя, тебя, вѣдь ты дочь твоего отца!

— Мнѣ показалось, отецъ, сказала Люси, трепещущимъ голосокъ и измѣнившись въ лицѣ: — что я слышала шаги по лѣстницѣ.

— Мое сердце! лѣстница тиха, какъ смерть.

Едва произнесъ онъ это слово, какъ раздался ударъ въ дверь.

— Отецъ, отецъ! что это можетъ быть? Шарль, скройся! Спасите его!

— Дитя мое, сказалъ докторъ, подымаясь и положивъ руки на ея плечо: — я спасъ его. Что это за слабость, моя милая! Пусти меня къ двери.

Онъ взялъ лампу въ руку, прошелъ двѣ сосѣднія комнаты и открылъ дверь. Раздалось топаніе ногъ и четыре грубые человѣка, въ красныхъ колпакахъ, вооруженные саблями и пистолетами, вошли въ комнату.

— Гражданинъ Эвремондъ, по прозванью Дарнэ, сказалъ первый.

— Кому онъ нуженъ? отвѣчалъ Дарнэ.

— Мнѣ онъ нуженъ. Намъ онъ нуженъ. Я знаю васъ, Эвремондъ: я васъ видѣлъ сегодня передъ трибуналомъ. Вы опять плѣнникъ республики.

Всѣ четверо окружили мѣсто, гдѣ онъ стоялъ съ женою и ребенкомъ, прильнувшими къ нему.

— Скажите мнѣ: какимъ образомъ и почему я снова сдѣлался плѣнникомъ?

— Довольно того, что вы сейчасъ же должны возвратиться въ Консьержри. Васъ требуютъ назавтра.

Докторъ Манетъ, котораго это посѣщеніе рѣшительно обратило въ камень, стоялъ до-сихъ-поръ неподвижно, какъ статуя, держащая лампу; но когда эти слова были произнесены, онъ поставилъ лампу и, подойдя къ говорившему, взялъ его за воротъ красной шерстяной рубахи и сказалъ:

— Вы говорите, вы знаете; но знаете ли вы меня?

— Да, я васъ знаю: гражданинъ докторъ.

— Мы всѣ васъ знаемъ, гражданинъ докторъ, сказали остальные три.

Онъ безсмысленно посмотрѣлъ на нихъ и сказалъ тихимъ голосомъ, послѣ нѣкоторой паузы.

— Отвѣтите ли вы мнѣ на одинъ вопросъ? Какъ это случилось?

— Гражданинъ докторъ, сказалъ первый неохотно: — на него былъ сдѣланъ доносъ отдѣленію Сент-Антуана. Этотъ гражданинъ, указывая на втораго вошедшаго, изъ Фобура Сент-Антуана.

Гражданинъ, на котораго указали, кивнулъ головою и прибавилъ:

— Онъ обвиненъ Сент-Антуаномъ.

— Въ чемъ? спросилъ докторъ.

— Гражданинъ докторъ, сказалъ первый попрежнему неохотно: — не спрашивайте болѣе. Если республика требуетъ отъ васъ жертвъ, то, безъ сомнѣнія, вы, какъ хорошій патріотъ, за счастье почтете принести ихъ. Республика прежде всего. Народъ выше всего. Эвремондъ, намъ некогда.

— Одно слово, сказалъ докторъ умоляющимъ голосомъ: — скажете ли вы мнѣ, кто донесъ на него?

— Это противъ правила, отвѣчалъ первый: — но вы можете спросить его изъ Сент-Антуана.

Докторъ обратилъ глаза на этого человѣка, который неловко перебиралъ йогами, потягивалъ свою бороду и наконецъ сказалъ:

— Гм! Право это противъ закона. Но на него сдѣланъ доносъ, и важный, гражданиномъ и гражданкою Дефоржъ и еще кѣмъ-то другимъ.

— Кто этотъ другой?

— Вы спрашиваете, гражданинъ докторъ?

— Да!

— Въ такомъ случаѣ, сказалъ онъ, съ страннымъ взглядомъ: — вамъ отвѣтятъ завтра. Теперь я нѣмъ!

VIII.
Карточная сдача.

Миссъ Проссъ, пребывшая въ счастливой неизвѣстности о новомъ бѣдствіи, случившемся дома, шла своею дорогою вдоль узкихъ улицъ, перебралась черезъ рѣку по мосту Понт-нёфъ, пересчитывая въ умѣ необходимыя покупки, которыя ей оставалось сдѣлать. Мистеръ Крёнчеръ, съ корзинкою, шелъ возлѣ нея. Оба они посматривали то направо, то налѣво, заглядывая въ лавки, мимо которыхъ проходили, остерегаясь многочисленныхъ сборищъ народа, и сворачивали съ своего пути, чтобъ избѣгнуть встрѣчи съ восторженными группами говоруновъ. Вечеръ былъ сырой и туманная рѣка, неясно отражавшая для глаза блестящіе огни и передававшая уху грубые звуки, представляла рядъ барокъ, въ которыхъ работали кузнецы, дѣлавшіе ружья для арміи республики. Горе человѣку, который сталъ бы шутить съ этою арміею, или получилъ въ ней незаслуженное повышеніе! лучше было бы для него, еслибъ борода никогда не росла у него, потому-что національная бритва ее гладко бы выбрила.

Закупивъ нѣсколько необходимыхъ вещей и мѣру масла для лампы, миссъ Проссъ вспомнила, что имъ еще нужно было вина. Заглянувъ въ нѣсколько погребковъ, она остановилась у одного подъ вывѣскою «Истинный республиканецъ древности — Брутъ», недалеко отъ національнаго дворца, когда-то бывшаго Тюильри, котораго внутренность пришлась ей по вкусу; онъ былъ какъ-то поспокойнѣе другихъ подобныхъ ему мѣстъ, мимо которыхъ они прошли; и хотя въ немъ были также красные колпаки, но онъ выглядѣлъ не столь краснымъ, какъ прочіе. Посовѣтовавшись съ мистеромъ Крёнчеромъ и найдя, что онъ былъ того же мнѣнія, миссъ Проссъ отправилась къ истинному республиканцу древности, Бруту, въ сопровожденіи своего кавалера.

Едва замѣчая огни, погруженные въ атмосферѣ дыма, людей, съ трубками въ зубахъ, игравшихъ засаленными картами и пожелтѣвшими домино, закопченнаго работника съ обнаженною грудью и руками, читавшаго вслухъ газету и другихъ работниковъ, его слушавшихъ, разбросанное оружіе и трехъ или четырехъ заснувшихъ гостей, наклонившись впередъ, которые въ своихъ черныхъ волосатыхъ спензеряхъ, похожи были въ этомъ положеніи на заснувшихъ медвѣдей, или собакъ, оба чужеземные пришельца подошли къ стойкѣ и показали знаками, чего имъ было нужно.

Между-тѣмъ, какъ отмѣривали имъ вина, одинъ человѣкъ, простившись съ своимъ товарищемъ въ углу, всталъ, собираясь учти. Проходя, онъ встрѣтился лицомъ къ лицу съ миссъ Проссъ; какъ только миссъ Проссъ увидѣла его, она вскрикнула и всплеснула руками.

Въ одну минуту вся компанія поднялась на ноги. Что кто-нибудь былъ убитъ кѣмъ-нибудь, отстаивавшимъ свое мнѣніе, казалось самымъ обыкновеннымъ явленіемъ. Каждый ожидалъ, что кто-нибудь да упадетъ; но вмѣсто того, всѣ видѣли только мужчину и женщину, стоявшихъ другъ противъ друга, вперивъ глаза; мужчина по наружности былъ французъ и истый республиканецъ; женщина, очевидно, англичанка.

Что говорили среди обманутаго ожиданія послѣдователи истиннаго республиканца древности Брута — для миссъ Проссъ и ея покровителя было столько же понятно, какъ еслибъ они объяснялись поеврейски или халдейски, хотя вниманіе ихъ обоихъ было наострено; но тотъ и другая знали только, что это было очень-громко и многословно. Мы должны сказать, что миссъ Проссъ не одна растерялась въ удивленіи и смущеніи, но мистеръ Крёпчеръ также собственно, съ своей стороны, находился въ состояніи совершеннаго изумленія.

— Въ чемъ дѣло? сказалъ человѣкъ, который былъ причиною крика миссъ Проссъ, говоря отрывистымъ, сердитымъ, но тихимъ голосомъ и поанглійски.

— О, Соломонъ, любезный Соломонъ! завопила снова миссъ Проссъ, всплескивая руками: — не видавъ васъ, не слышавъ про васъ такое долгое время, гдѣ я нахожу васъ!

— Не зовите меня Соломономъ. Что вы, моей смерти желаете? спросилъ человѣкъ потихоньку съ испуганнымъ видомъ.

— Братъ, братъ! кричала миссъ Проссъ, заливаясь слезами: — была ли я когда такъ жестока къ вамъ, что вы дѣлаете мнѣ этотъ ужасный вопросъ.

— Такъ держите вашъ проклятый языкъ, сказалъ Соломонъ: — и выходите вонъ, если хотите говорить со мною. Заплатите за вино и проваливаете. Кто это съ вами?

Миссъ Проссъ, покачивая своей горькой головушкой на своего неслишкомъ — любезнаго братца, сказала сквозь слезы:

— Мистеръ Крёнчеръ.

— Пусть и онъ также уходитъ, сказалъ Соломонъ: — что онъ, принимаетъ меня за привидѣніе?

Повидимому мистеръ Крёнчеръ былъ такого мнѣнія, судя по его глазамъ. Онъ не сказалъ ни слова, однакожь, и миссъ Проссъ, порывшись въ своемъ ридикюлѣ, сквозь слезы, съ большимъ затрудненіемъ расплатилась за вино. Соломонъ, между-тѣмъ, обратился къ послѣдователямъ истиннаго республиканца древности Брута и въ короткихъ словахъ передалъ имъ объясненіе пофранцузски, послѣ чего всѣ возвратились на прежнія мѣста, къ прежнимъ занятіямъ.

— Ну, сказалъ Соломонъ, остановившись у темнаго угла: — что вамъ нужно?

— Какъ ужасно со стороны брата, отъ котораго ничто не могло отвратить мою любовь! кричала миссъ Проссъ: — встрѣтить меня такою холодностью и не показать мнѣ ни малѣйшей привязанности!

— Вотъ вамъ. Чортъ побери! Вотъ вамъ, сказалъ Соломонъ, чмокнувъ миссъ Проссъ въ губы. — Довольны вы теперь?

Миссъ Проссъ только качала головою и плакала молча.

— Если вы думаете, что вы меня удивили, сказалъ ея братъ Соломонъ: — то я нисколько не удивленъ; я зналъ, что вы здѣсь, я знаю большую часть людей, которые здѣсь. Если вы дѣйствительно не желаете подвергнуть мою жизнь опасности, въ чемъ я на половину увѣренъ, то идите своею дорогою какъ-можно-скорѣе и оставьте меня. Мнѣ некогда. Я человѣкъ должностной.

— Мой братъ Соломонъ англичанинъ, простонала миссъ Проссъ, поднявъ вверхъ глаза, залитые слезами: — изъ котораго могъ бы выйдти самый лучшій и величайшій человѣкъ въ его родной странѣ, должностной человѣкъ между иностранцами и еще какими иностранцами! Я бы лучше желала видѣть дорогаго мальчика въ его…

— Я говорилъ это! закричалъ братъ, прерывая ее. — Я зналъ это! Вы хотите теперь моей смерти. Моя собственная сестра сдѣлаетъ меня подозрительнымъ, и именно, когда дѣла мои идутъ успѣшно!

— Праведное, милосердое небо, оборони! закричала миссъ Проссъ: — лучше никогда не видѣть васъ опять, любезный Соломонъ, хотя я всегда любила васъ истинно и буду любить. Скажите мнѣ хотя одно милое слово, скажите, что нѣтъ никакихъ неудовольствій между нами, ничто не отчуждаетъ насъ, и я болѣе не стану васъ удерживать.

Добрая миссъ Проссъ какъ-будто была виною этого отчужденія, какъ-будто мистеръ Лори не слышалъ, нѣсколько лѣтъ назадъ, въ тихомъ уголку Сого, что это любезный братецъ растратилъ всѣ ея деньги и бросилъ ее!

Онъ говорилъ, однакожь, ей теперь милое слово, съ гораздо-болѣе ворчливымъ снисхожденіемъ и покровительствомъ, нежели можно было ожидать отъ него, еслибь характеры и положеніе перемѣнились (и такъ всегда бываетъ въ дѣломъ свѣтѣ), какъ вдругъ мистеръ Крёнчеръ, дотронувшись до его плеча, неожиданно предложилъ ему своимъ хриплымъ голосомъ слѣдующій странный вопросъ:

— Послушайте! могу ли я попросить васъ объ одномъ одолженіи? Ваше имя Джонъ Соломонъ, или Соломонъ Джонъ?

Должностное лицо обратилось къ нему подозрительно. До-сихъ-поръ онъ не произносилъ еще ни слова.

— Ну! сказалъ мистеръ Крёнчеръ. — Распоясывайтесь, вы хорошо знаете (чего, между-прочимъ, онъ и самъ не зналъ), Джонъ Соломонъ или Соломонъ Джонъ? Она зоветъ васъ Соломономъ и она должна знать, потому-что она ваша сестра. А я знаю, что вы Джонъ; вамъ это хорошо извѣстно. Которое изъ двухъ именъ одно впереди? И въ разсужденіи фамиліи Проссъ также. Это не была ваша фамилія по ту сторону канала.

— Что вы хотите сказать?

— Пожалуй, я самъ порядочно не знаю, что я хочу сказать; потому-что я никакъ не могу припомнить, какая была ваша фамилія по ту сторону канала.

— Нѣтъ! сказалъ поддразнивая Соломонъ.

— Нѣтъ. Но, клянусь, эта была фамилія изъ двухъ слоговъ.

— Право?

— Да. А фамилія другая была въ одинъ слогъ, Я васъ знаю: вы были шпіономъ, свидѣтелемъ въ Бэлэ. Какъ звали васъ тогда во имя отца лжи, вашего собственнаго отца?

— Борсадъ, сказалъ другой голосъ, подхвативъ рѣчь.

— Именно такъ, тысячу фунтовъ отвѣчаю! закричалъ Джери.

Новое лицо, вмѣшавшееся въ разговоръ, былъ Сидней Кортонъ. Онъ держалъ руки позади подъ полами своего дорожнаго сюртука и стоялъ возлѣ мистера Крёнчера такимъ же разгильдяемъ, какимъ онъ показывался въ Олд-Бэлэ.

— Не тревожьтесь, моя милая миссъ Проссъ: я вчера вечеромъ пріѣхалъ къ мистеру Лори, къ его удивленію; мы условились, чтобы я не показывался тамъ, пока все не обойдется благополучно, или пока не потребуется моего содѣйствія; и я являюсь, чтобы переговорить съ вашимъ братцемъ. Можно бы пожелать, чтобъ вашъ братъ имѣлъ почище занятіе, нежели мистеръ Борсадъ. Ради васъ я бы желалъ, чтобы мистеръ Борсадъ не былъ тюремною овцою.

Въ то время между тюремщиками овца была прозвищемъ шпіона: шпіонъ, который былъ безъ того уже блѣденъ, теперь еще болѣе поблѣднѣлъ и спросилъ его, какъ онъ смѣлъ.

— Я вамъ долженъ сказать, объявилъ Сидней: я напалъ на васъ, мистеръ Борсадъ, выходя изъ тюрьмы Консьержри, часъ или болѣе тому назадъ. Вашего, лица не забудешь: я хорошо помню лица. Мнѣ показалось страннымъ встрѣтить васъ въ этомъ новомъ положеніи, и имѣя причины, вѣроятно, вамъ извѣстныя, подозрѣвать, что вы несовсѣмъ непричастны бѣдствіямъ нашего друга, теперь очень-несчастнаго, я пошелъ вашей дорогой. Мнѣ нетрудно было заключить изъ вашего откровеннаго разговора и слуховъ, открыто-ходящихъ между вашими восторженниками, каково ваше новое прозваніе. И мало-по-малу мистеръ Борсадъ, то, что я дѣлалъ на-обумъ, приняло форму опредѣленнаго плана.

— Какого плана? спросилъ шпіонъ.

— Долго и опасно было бы объяснять это на улицѣ. Не можете ли вы сдѣлать мнѣ одолженіе пожаловать со мною на нѣсколько минутъ, хоть, напримѣръ, въ контору банка Тельсоновъ?

— Подъ угрозою?

— Развѣ я это сказалъ?

— Помилуйте! Такъ зачѣмъ же я пойду туда?

— Право, мистеръ Борсадъ, я не могу этого сказать, если вы не понимаете.

— Я понимаю, что вы не хотите сказать, сэръ? спросилъ шпіонъ нерѣшительно.

— Вы понимаете меня очень-хорошо, мистеръ Борсадъ.

Разгильдяйскія манеры Картона какъ-нельзя-лучше явились въ помощь къ быстротѣ его соображенія и искусству въ этомъ дѣлѣ, которое онъ тайно подготавливалъ въ своемъ умѣ, и съ такимъ человѣкомъ, съ которымъ онъ теперь имѣлъ дѣло. Его опытный глазъ очень-хорошо это видѣлъ и извлекъ отсюда возможную пользу.

— Я вамъ говорилъ, сказалъ шпіонъ, бросая полный упрека взглядъ на свою сестру: что если изъ этого выйдетъ какая-нибудь непріятность, то это будетъ ваше дѣло.

— Послушайте, послушайте, мистеръ Борсадъ! воскликнулъ Сидней: не будьте неблагодарны. Еслибь не мое уваженіе къ вашей сестрѣ, то я бы далеко не такимъ пріятнымъ образомъ сдѣлалъ вамъ это маленькое предложеніе, которое можетъ послужить къ нашему общему удовольствію. Идете вы со мною въ банкъ?

— Послушаю, что вы скажете; да я пойду съ вами.

— Я предложу, вопервыхъ, проводить вашу сестру до угла улицы, гдѣ она живетъ. Дайте мнѣ вашу руку, миссъ Проссъ. Это городъ ненадежный въ настоящую пору, чтобъ быть одной на улицѣ; и такъ какъ провожатый вашъ знаетъ мистера Борсада, то я приглашу его вмѣстѣ съ нами къ мистеру Лори. Готовы вы? Пойдемте же!

Миссъ Проссъ припомнила послѣ и не забывала этого до конца жизни, что когда она сжимала своими руками руку Сиднея и смотрѣла ему въ лицо, умоляя его не вредить Соломону, благородное намѣреніе отзывалось въ его рукѣ и какое-то вдохновеніе оживляло его глаза, которое не только противорѣчило его видимой безпечности, но совершенно перемѣняло и возвышало человѣка. Она слишкомъ была тогда озабочена своими опасеніями за брата, такъ мало-стоившаго ея любви, и дружескими увѣреніями Сиднея, чтобъ обратить вниманіе на то, что она замѣчала.

— Они оставили ее на углу улицы и Картонъ повелъ всѣхъ къ мистеру Лори, который жилъ въ нѣсколькихъ минутахъ ходьбы. Джонъ Борсадъ, или Соломонъ Проссъ шелъ возлѣ него.

Мистеръ Лори только-что кончилъ свой обѣдъ и сидѣлъ передъ каминомъ, въ которомъ весело горѣло нѣсколько полѣньевъ, можетъ — быть, вызывая въ ихъ пламени изображенія пожилаго джентльмена изъ Тельсоновъ, когда-то смотрѣвшаго, много лѣтъ тому назадъ, на раскаленные уголья въ гостиницѣ Рональ Джоржъ въ Дуврѣ; онъ повернулъ голову, когда они вошли и съ удивленіемъ взглянулъ на незнакомца

— Братъ миссъ Проссъ, сэръ, сказалъ Сидней: — мистеръ Борсадъ!

— Борсадъ? повторилъ старый джентльменъ: — Борсадъ? И имя и лицо мнѣ знакомы.

— Я говорилъ вамъ, что у васъ замѣчательное лицо, мистеръ Борсадъ, замѣтилъ Картонъ хладнокровно. — Прошу садиться.

Онъ взялъ стулъ и навелъ мистера Лори на необходимую связь обстоятельствъ, замѣтивъ угрюмо: — свидѣтель при томъ процесѣ, помните?

Мистеръ Лори вспомнилъ сейчасъ же и посмотрѣлъ на своего новаго посѣтителя съ нецеремоннымъ видомъ отвращенія.

— Миссъ Проссъ узнала въ мистерѣ Борсадѣ своего любезнаго брата, о которомъ вы слышали, сказалъ Сидней: — и онъ призналъ родство. Я перейду теперь къ худшимъ новостямъ. Дарнэ опять арестовали.

Пораженный изумленіемъ, старый джентльменъ воскликнулъ:

— Что вы мнѣ говорите! Я оставилъ его на свободѣ и въ совершенной безопасности два часа назадъ, и я хотѣлъ идти къ нему.

— И, несмотря на все это, онъ арестованъ.

— Когда это случилось мистеръ Борсадъ?

— Сейчасъ, если это случилось.

— Мистеръ Борсадъ въ этомъ случаѣ лучшій авторитетъ, сэръ, сказалъ Сидней: — и я слышалъ, какъ мистеръ Борсадъ передавалъ своему другу и собрату, овцѣ, за бутылкою вина, что арестъ воспослѣдовалъ. Онъ оставилъ посланныхъ у воротъ; онъ видѣлъ, какъ привратникъ впустилъ ихъ. Нѣтъ ни малѣйшаго сомнѣнія, что онъ снова взятъ.

Дѣловой взглядъ мистера Лори прочелъ на лицѣ говорившаго, что толковать объ этомъ было бы потерею времени. Смущенный, но вполнѣ чувствуя, что многое могло зависѣть отъ присутствія духа, онъ совладѣлъ съ собою и сталъ внимателенъ.

— Теперь я надѣюсь, сказалъ ему Сидней: — что имя и вліяніе доктора Манета можетъ его выручить завтра. Вы говорили, мистеръ Борсадъ, что его завтра позовутъ передъ трибуналъ?

— Да, я полагаю такъ.

— Выручатъ его завтра, какъ и сегодня. Но, можетъ быть и иначе. Признаюсь, мистеръ Лори, моя увѣренность поколебалась, видя, что докторъ Манетъ не имѣлъ силы предупредить этотъ арестъ.

— Онъ не могъ не знать объ этомъ, сказалъ мистеръ Лори.

— Но это самое обстоятельство и должно тревожить, если мы вспомнимъ, какъ онъ тѣсно соединенъ съ своимъ зятемъ.

— Справедливо, сознался мистеръ Лори, нетвердою рукою держась за подбородокъ, и смотря смущенными глазами на Картона.

— Короче, сказалъ Сидней: — время теперь отчаянное, когда люди ведутъ отчаянную игру за отчаянные куши. Пусть докторъ ведетъ свою игру на выигрышъ; я стану играть на проигрышъ. Сегодня васъ несутъ въ тріумфѣ домой, завтра васъ могутъ осудить. Нѣтъ жизни, которую бы стоило здѣсь купить. Теперь я рѣшился, при самыхъ худшихъ обстоятельствахъ, играть на друга въ Консьержри. И другъ, котораго я намѣренъ себѣ выиграть, мистеръ Борсадъ.

— Ну, вамъ нужны хорошія карты, сэръ, сказалъ шпіонъ.

— Я раскину ихъ сейчасъ и посмотрю, что у меня на рукахъ Мистеръ Лори, вы знаете, что я скотина; дайте мнѣ, прошу васъ, водки.

Передъ нимъ поставили водку; онъ выпилъ одну рюмку, выпилъ другую рюмку и задумчиво отодвинулъ бутылку прочь.

— Мистеръ Борсадъ, продолжалъ онъ, какъ-будто въ-самомъ-дѣлѣ смотрѣлъ на карты: — овца тюремная, эмиссаръ республиканскихъ комитетовъ, поперемѣнно то тюремный сторожъ, то заключенникъ, вѣчный шпіонъ и тайный доносчикъ, какъ англичанинъ, особенно драгоцѣнной, потому-что англичанина менѣе станутъ подозрѣвать въ ложномъ свидѣтельствѣ, нежели француза — является къ своимъ старшимъ подъ ложнымъ именемъ. Это очень-хорошая карта. Мистеръ Борсадъ, состоящій теперь на службѣ республиканскаго правительства Франціи, прежде былъ употребленъ англійскимъ аристократическимъ правительствомъ, врагомъ Франціи и свободы. Это отличная карта. Ясно, какъ день, въ этой странѣ подозрительности, что мистеръ Борсадъ до-сихъ-поръ еще на жалованьи англійскаго правительства, шпіонъ Питта, вѣроломный врагъ республики, котораго она пригрѣла у себя за пазухою, англійскій измѣнникъ, виновникъ всего зла, о которомъ такъ много говоритъ и которое такъ трудно открыть Этой карты не побить. Вы слѣдили за моею игрою, мистеръ Борсадъ?

— Не понимаю вашей игры, отвѣчалъ шпіонъ безпокойно.

— Я иду съ туза. Доносъ на мистеръ Борсада въ ближайшій коммитетъ. Посмотрите на вашу сдачу, мистеръ Борсадъ, что у васъ на рукахъ. Не торопитесь.

Онъ пододвинулъ бутылку, налилъ другую рюмку и выпилъ. Онъ видѣлъ, шпіонъ боялся, чтобъ онъ не напился и съ-пьяна не донесъ на него сейчасъ же. Замѣтивъ это, онъ налилъ и выпилъ еще другую рюмку.

— Мистеръ Борсадъ, хорошенько посмотрите на вашу сдачу. Не спѣшите.

Сдача была бѣднѣе, нежели онъ самъ подозрѣвалъ; мистеръ Борсадъ видѣлъ въ ней такія проигрышныя карты, о которыхъ Сидней Картонъ даже ничего не зналъ. Лишившись своего почтеннаго занятія въ Англіи, по причинѣ частаго неудачнаго лжесвидѣтельства, не потому, чтобъ въ немъ тамъ не было нужды — англичане съ очень-недавняго времени стали хвастаться превосходствомъ своей публичности надъ таинственностью и шпіонствомъ — онъ переѣхалъ черезъ каналъ и принялъ подобную же должность во Франціи: сначала какъ искуситель и подслушивальщикъ между своими соотечественниками, потомъ какъ искуситель и подслушивальщикъ между туземцами. Онъ зналъ, что при ниспровергнутомъ правительствѣ онъ былъ шпіономъ въ кварталѣ свитаго Антонія и въ кабакѣ Дефоржа, получилъ отъ бдительной полиціи свѣдѣнія о заключеніи доктора Манета, его освобожденіи и исторіи, которыя послужили ему, чтобъ завести разговоръ съ Дефоржами; пробовалъ ихъ надъ мадамъ Дефоржъ и рѣшительно оборвался. Онъ всегда припоминалъ со страхомъ и трепетомъ, что эта ужасная женщина вязала, когда онъ говорилъ съ нею, и смотрѣла на это зловѣщимъ глазомъ, между-тѣмъ, какъ ея пальцы шевелили спицами. Онъ видѣлъ ее потомъ въ отдѣленіи Сент-Антуана, гдѣ она предъявляла свои вязаныя сѣтки и доносила на людей, которыхъ жизнь всенепремѣнно подсѣкала гильйотина. Онъ зналъ, какъ всѣ, кто были заняты подобно ему, что никогда онъ не былъ въ совершенной безопасности; что бѣгство было невозможно; что постоянно надъ нимъ висѣлъ топоръ и что, несмотря на всевозможныя мошенничества и продѣлки въ пользу господствующаго террора, одно слово могло его обрушить на него. Если донесутъ на него и по такому важному поводу, какъ ему представляли теперь, то онъ предвидѣлъ, эта ужасная женщина, которой непреклонный характеръ ему былъ хорошо извѣстенъ, предъявитъ противъ него роковой списокъ и уничтожитъ его послѣднюю надежду на жизнь. Кромѣ-того. что обыкновенно всѣ люди потаенные бываютъ очень-пугливы, здѣсь, конечно, было противъ него довольно картъ темной масти и игрокъ помертвѣлъ, когда онъ раскинулъ ихъ.

— Вы, кажется, недовольны своею сдачею, сказалъ Сидней съ величайшимъ хладнокровіемъ. — Играете вы?

— Я думаю, сэръ, сказалъ шпіонъ самымъ подлѣйшимъ тономъ, обращаясь къ мистеру Лори: — я могу попросить джентльмена вашихъ лѣтъ, такой извѣстной доброты, представить на видъ этому джентльмену, который гораздо-моложе васъ, прилично ли ему въ его положеніи, при какихъ бы ни было обстоятельствахъ, играть этого туза, о которомъ онъ сейчасъ говорилъ. Я допускаю, что я шпіонъ, что это считается безчестнымъ занятіемъ, хотя кто-нибудь да долженъ принять его на себя; но этотъ джентльменъ не шпіонъ, зачѣмъ же ему унижать себя до такой степени?

— Я играю туза, мистеръ Борсадъ, сказалъ Картонъ, отвѣчая ему за себя и смотря на часы: — безъ всякой совѣстливости и черезъ нѣсколько минутъ.

— Я надѣялся, джентльмены, сказалъ шпіонъ, все-таки стараясь затянуть мистера Лори въ разговоръ: — что уваженіе ваше къ моей сестрѣ…

— Я лучше не могъ бы засвидѣтельствовать моего уваженія къ вашей сестрѣ, какъ окончательно избавивъ отъ такого брата, сказалъ Сидней Картонъ.

— Вы этого не думаете, сэръ?

— Я совершенно рѣшился на это.

Вѣжливыя манеры шпіона, такъ странно противорѣчившія, его грубой одеждѣ и, вѣроятно, его обыкновенному тону, оборвались передъ загадочнымъ поведеніемъ Картона, который былъ тайною для людей поумнѣе и почестнѣе его, и онъ рѣшительно растерялся, между-тѣмъ, какъ онъ путался. Картонъ сказалъ, снова принимая на себя видъ, будто онъ разсматриваетъ карты:

— Теперь мнѣ представляется, что у меня на рукахъ еще одна хорошая карта, которой я еще не считалъ. Этотъ другъ и собратъ овца, который про себя говорилъ, что онъ пасется въ провинціальныхъ тюрьмахъ, кто таковъ онъ?

— Французъ. Вы его не знаете; сказалъ шпіонъ поспѣшно.

— Французъ. Гм? повторилъ Картонъ, раздумывая и. повидимому, не обращая на него вниманіе, хотя онъ отозвался его же словомъ. — Пожалуй, можетъ-быть, и французъ.

— Французъ, увѣряю васъ, сказалъ шпіонъ: — хотя въ этомъ нѣтъ никакой важности.

— Хотя въ этомъ нѣтъ никакой важности, повторилъ Картонъ точно такъ же механически: — хотя въ этомъ нѣтъ никакой важности. Нѣтъ въ этомъ никакой важности. Нѣтъ. Однакожь, лицо мнѣ знакомо.

— Я не думаю. Я увѣренъ, нѣтъ. Быть не можетъ, сказалъ шпіонъ.

— Быть не можетъ, пробормоталъ Сидней Картонъ, какъ-будто припоминая нѣчто и наполняя снова свою рюмку, которая, по счастью, была мала: — быть не можетъ! Говорилъ хорошо пофранцузски. Мнѣ слышалось, однакожь, какъ иностранецъ.

— Какъ уроженецъ провинціи, сказалъ шпіонъ.

— Нѣтъ. Какъ иностранецъ! крикнулъ Картонъ, ударивъ ладонью по столу, какъ-будто умъ его озарился новымъ свѣтомъ. — Кляй! переодѣтый, но тотъ же самый человѣкъ. Этотъ человѣкъ былъ передъ нами въ Олд-Бэлэ.

— Теперь вы слишкомъ-поспѣшны, сказалъ Борсадъ съ улыбкою, отъ которой его орлиный носъ покосился на одну сторону: — здѣсь вы рѣшительно даете мнѣ преимущество надъ вами. Кляй (который я допускаю послѣ такого продолжительнаго времени, былъ моимъ товарищемъ) умеръ нѣсколько лѣтъ назадъ. Я самъ ухаживалъ за нимъ въ его послѣдней болѣзни. Онъ похороненъ въ Лондонѣ, въ церкви св. Панкратія, на поляхъ. Его такъ ненавидѣла подлая чернь въ то время, что я не могъ слѣдовать за похоронами; но я самъ положилъ его въ гробъ.

Здѣсь мистеръ Лори замѣтилъ съ своего мѣста тѣнь лѣшаго на стѣнѣ. Слѣдя за нею, онъ нашелъ, что ее бросали внезапно дыбомъ поднявшіеся и безъ того щетинистые волосы головы мистера Крёнчера.

— Будемъ разсудительны, сказалъ шпіонъ: — и будемъ справедливы. Чтобы доказать вамъ, какъ вы ошибаетесь, какъ неосновательны ваши предположенія, я вамъ представлю свидѣтельство о погребеніи Кляя, которое я случайно положилъ въ свой бумажникъ (поспѣшно онъ вынулъ его и раскрылъ) — еще тогда же. Вотъ оно, посмотрите на него, посмотрите на него! Вы можете его взять въ руки, оно нефальшивое.

Здѣсь мистеръ Лори замѣтилъ: — тѣнь на стѣнѣ вытянулась и мистеръ Крёнчеръ всталъ и вышелъ впередъ. Волосы его не могли бы торчать прямѣе, еслибъ даже въ эту минуту ихъ причесала корова съ кривыми рогами изъ дома, выстроеннаго Джакомъ^[9].

Незамѣчаемый шпіономъ, мистеръ Крёнчеръ, стоялъ возлѣ него и прикоснулся къ его плечу, какъ полицейскій съ того свѣта.

— Такъ этого Роджера Кляя, милостивый государь, сказалъ мистеръ Крёнчеръ, съ нѣмымъ, желѣзнымъ взглядомъ: — вы положили въ гробъ?

— Да.

— Кто же его вынулъ?

Борсадъ прислонился къ спинкѣ своего стула и пробормоталъ:

— Что вы хотите сказать?

— Я говорю, сказалъ мистеръ Крёнчеръ: — что его тамъ никогда не было. Нѣтъ, не онъ! Пусть мою голову снимутъ, если онъ былъ когда-нибудь тамъ.

Шпіонъ посмотрѣлъ на двухъ джентльменовъ; оба они въ невыразимомъ удивленіи глядѣли на Джери.

— Я говорю вамъ, сказалъ Джери: — вы похоронили камни и землю въ этомъ гробѣ. Мнѣ не говорите, что вы похоронили въ немъ Кляя. Это былъ чистый обманъ. Я да двое другихъ про то знаютъ.

— Какъ вы это знаете?

— Вамъ что до этого? проворчалъ мистеръ Крёнчеръ: — я давно на васъ точу зубы за ваше безстыдное надуванье честныхъ ремесленниковъ. Вотъ ухвачу васъ за горло да и придушу за полгинеи.

Сидней Картонъ, который вмѣстѣ съ мистеромъ Лори растерялся въ удивленіи при такомъ неожиданномъ оборотѣ дѣла, попросилъ теперь мистера Крёнчера умѣрить свои порывы и объясниться.

— Въ другое время, сэръ, отвѣчалъ онъ уклончиво: — настоящее время неудобно для такихъ объясненій. За что я стою и что онъ очень хорошо знаетъ — Кляя никогда не было въ томъ гробѣ. Пусть онъ скажетъ еще разъ, что онъ тамъ былъ, и не успѣетъ произнести даже и слова въ одинъ слогъ, какъ я ухвачу его за горло и придушу за полгинеи. Мистеръ Крёнчеръ твердо держался этой цѣны: — или я пойду и донесу на него.

— Гмъ! я вижу одно, сказалъ Картонъ: — я держу еще другую карту, мистеръ Борсадъ. Невозможно въ этомъ бѣснующемся Парижѣ, въ атмосферѣ, пропитанной подозрѣніемъ, пережить вамъ нашъ доносъ, когда вы съ сношеніемъ съ другимъ аристократическимъ шпіономъ, котораго прошедшая жизнь такова же, какъ и ваша, и который, кромѣ того, окруженъ еще таинственностью притворной смерти и оживленія! Заговоръ въ тюрьмахъ, составленный иностранцемъ противъ республики. Карта серьёзная: эта карта прямо ведетъ подъ гильйотину! Играете — вы?

— Нѣтъ! отвѣчалъ шпіонъ. Бросаю. Сознаюсь, мы были такъ ненавидимы разъяренною чернью, что я убѣжалъ изъ Англіи, чтобы меня тамъ не утопили; а Кляя до того преслѣдовали, что его можно было еще вывезти только при помощи притворныхъ похоронъ. Хотя, какъ этотъ человѣкъ знаетъ объ этомъ, для меня это рѣшительное чудо.

— Не ломайте вашей головы объ этомъ человѣкѣ, отвѣчалъ сварливый мистеръ Кренчеръ: — для васъ довольно заботы прислушаться къ этому джентльмену. И посмотрите! еще одно слово… Мистеръ Кренчеръ не могъ удержаться, чтобы еще не повторить своего великодушнаго предложенія: — вотъ схвачу за горло и придушу за полгинеи.

Тюремная овца обратилась отъ него къ Сиднею Картону и сказала съ большею рѣшительностью:

— Дѣло пришло къ развязкѣ. Скоро мнѣ надобно идти на службу; я не могу просрочить времени. Вы сказали мнѣ, что у васъ есть предложеніе; какое оно? Теперь, безполезно требовать отъ меня слишкомъ-много. Потребуйте отъ меня чего-нибудь, что бъ подвергало мою голову лишней опасности и я скорѣе ввѣрю мою жизнь вѣроятности отказа, нежели согласія. Короче, я сдѣлаю мой выборъ. Вы говорили объ отчаяніи. Мы всѣ здѣсь люди отчаянные. Припомните! я могу донести на васъ, если найду то выгоднымъ; и мои клятвы и увѣренія проведутъ меня черезъ каменныя стѣны; то же могутъ сдѣлать и другіе. Теперь, чего вамъ нужно отъ меня?

— Немногаго. Вы сторожъ въ Консьержи?

— Я говорю вамъ разъ навсегда: побѣгъ невозможенъ, сказалъ шпіонъ твердо.

— Зачѣмъ вы мнѣ говорите то, о чемъ я васъ не спрашивалъ? Вы сторожъ въ Консьержри?

— Да, иногда.

— Вы можете имъ быть, когда хотите?

— Я могу входить и выходить, когда хочу.

Сидней Картонъ налилъ другую рюмку водки, медленно вылилъ въ каминъ, слѣдя за каплями: она вытекла вся до капли, и онъ сказалъ, вставая:

— До-сихъ-поръ мы говорили передъ этими двумя, чтобъ и они видѣли достоинство нашихъ картъ. Пойдемте теперь въ эту темную комнату и перемолвимся послѣднимъ словомъ наединѣ.

IX.
Игра съиграна.

Между-тѣмъ, какъ Сидней Картонъ и тюремная овца оставались въ сосѣдней темной комнатѣ, разговаривая такъ тихо, что ни одного звука не было слышно, мистеръ Лори посматривалъ на Джери очень-сомнительно и недовѣрчиво. Честный ремесленникъ выдерживалъ этотъ взглядъ съ такимъ видомъ, который также не внушалъ особеннаго довѣрія. Онъ безпрестанно мѣнялъ ногу, на которой стоялъ, какъ-будто у него было съ полсотни этихъ необходимыхъ членовъ и онъ пробовалъ всѣ. Онъ разглядывалъ свои ногти съ очень сомнительнымъ вниманіемъ; и всякій разъ, когда его глаза встрѣчали взоры мистера Лори, у него подымался отрывистый кашель и онъ принужденъ былъ зажимать его рукою, а это, какъ извѣстно, рѣдко указываетъ на совершенно-открытый характеръ.

— Джери, сказалъ мистеръ Лори: — пожалуйте сюда.

Мистеръ Крёнчеръ подошелъ бокомъ, выставляя одно плечо впередъ.

— Какое было ваше занятіе кромѣ разсыльнаго?

Послѣ нѣкотораго размышленія, сопровождаемаго пристальнымъ взглядомъ на своего патрона, мистеръ Крёнчеръ напалъ на свѣтлую идею и отвѣчалъ:

— Земледѣліе.

— Мнѣ приходитъ на мысль, сказалъ мистеръ Лори, сердито грозя на него пальцемъ: — что вы сдѣлали себѣ изъ достопочтеннаго и великаго дома Тельсоновъ ширму, чтобъ свободнѣе заниматься какимъ-нибудь противозаконнымъ и безчестнымъ ремесломъ. Если это правда, то не ожидайте, чтобъ я покровительствовалъ вамъ, когда вы вернетесь назадъ, въ Англію. Если это правда, то не ожидайте, чтобъ я сохранилъ вашу тайну. Я не позволю обманывать Тельсоновъ.

— Я надѣюсь, сэръ, началъ свое оправданіе пристыженный мистеръ Крёнчеръ: — что джентльменъ, какъ вы, для котораго я имѣлъ честь до сѣдыхъ волосъ исправлять различныя порученія, дважды подумаетъ, прежде нежели станетъ вредить мнѣ, еслибы даже и было такъ, а не говорю, что это есть такъ, но еслибъ даже и было такъ. И въ разсужденіи, что еслибъ это и было такъ, то даже и тогда зачѣмъ складывать все на одну сторону. Нѣтъ, здѣсь двѣ стороны. И теперь найдутся доктора медицины, загребающіе себѣ гинеи, гдѣ честный ремесленникъ едва фартингъ^[10] подыметъ — фартингъ! нѣтъ, едва-ли полуфартингъ, да едва-ли еще и четвертую его долю; а они заваливаютъ своими складами Телісоновъ, да подмигиваютъ лукаво на этого ремесленника, садясь въ свои кареты, а! пожалуй и это обманъ для Тельсоновъ. Какъ же иначе? Какова подливка для гуся, такова и для гусыни. А вотъ еще мистрисъ Крёнчеръ съ своими земными поклонами на мое разоренье, какъ это было въ прежнее время въ старой Англіи и какъ будетъ завтра же, подайте только ей поводъ. А жены докторовъ медицины, небось, поклоновъ не кладутъ — не таковскія; а если и кладутъ, такъ чтобъ больше было больныхъ. А какъ же одному быть безъ другой? А гробовщики, дьячки, могильщики, караульные (и какой скряжный весь этотъ народъ!), человѣкъ много съ этимъ не добудетъ, еслибъ это и было такъ; и если добудетъ какую малость этотъ человѣкъ, то никогда это не пойдетъ ему въ прокъ, мистеръ Лори. Никакого добра не получалъ онъ отсюда; все время хотѣлъ онъ развязаться съ этимъ дѣломъ, знай онъ только, какъ выпутаться, разъ принявшись за него — даже, еслибъ и было такъ!

— Уфь! закричалъ мистеръ Лори, смягчаясь, однакожь. — Мнѣ страшно смотрѣть на васъ.

— Теперь я предложу вамъ всепокорнѣйше, сэръ, продолжалъ мистеръ Крёнчеръ: — даже еслибъ это и было такъ, но я не говорю, что оно есть такъ.

— Не вилять! сказалъ мистеръ Лори.

— Нѣтъ, я не стану вилять, сэръ, отвѣчалъ мистеръ Крёнчеръ, какъ-будто это ему никогда не приходило на мысль и не выходило надѣлѣ. — Но я не говорю, что оно есть такъ. Вотъ, что я предложу вамъ, сэръ, всепокорнѣйше. На томъ табуретѣ, у той заставы сидитъ мой мальчишка. Я воспиталъ его и растилъ, чтобъ вышелъ изъ него человѣкъ, который будетъ у васъ на побѣгушкахъ и посылкахъ и исправитъ вамъ всѣ порученія, если такова будетъ ваша воля. Еслибъ это было такъ — но я не говорю, что оно такъ и есть (я вамъ вилять не стану, сэръ) — то позвольте этому мальчишкѣ занять мѣсто своего отца и быть дѣлайте этого, сэръ, и дайте отцу поступить въ настоящую должность копателей и загладить все, что онъ выкопалъ — еслибъ это было такъ — подпорою своей матери. Не выводите наружу отца этого мальчишки, не закапывая ихъ съ твердою волею и въ полной увѣренности, что на будущее время они будутъ цѣлы. Вотъ мистеръ Лори, сказалъ мистеръ Крёнчеръ, отирая рукою лобъ и какъ бы указывая этимъ, что онъ дошелъ до конца своей рѣчи — что я всепочтительно предлагаю вамъ, сэръ. Можно ли смотрѣть на ужасы, совершающіеся вокругъ въ разсужденіи съубъектовъ безъ головъ въ такомъ изобиліи, что, пожалуй, цѣна ихъ и переноски не стоитъ, и не обратиться къ серьёзнымъ мыслямъ. И эти-то мысли, еслибъ это и было такъ, заставляютъ меня просить васъ, чтобъ вы подумали о томъ, что я вамъ сказалъ теперь. Я вамъ всю душу раскрылъ, когда могъ бы еще утаиться.

— По-крайней-мѣрѣ это правда, сказалъ мистеръ Лори. — Теперь ни слова болѣе объ этомъ. Можетъ-быть, я еще останусь вашимъ другомъ, если вы этого заслуживаете и раскаиваетесь на-самомъ-дѣлѣ, а не только на словахъ. Словъ мнѣ болѣе ненужно.

Мистеръ Крёнчеръ приложилъ цѣлый кулакъ ко лбу, когда Сидней Картонъ и шпіонъ возвратились изъ темной комнаты.

— Прощайте, мистеръ Борсадъ, сказалъ первый: — наши условія сдѣланы, вамъ нечего опасаться меня.

Онъ сѣлъ на стулъ противъ мистера Лори. Когда они остались одни, мистеръ Лори спросилъ, что успѣлъ онъ сдѣлать?

— Немного. Если заключеннику не посчастливится, я обезпечилъ еще доступъ къ нему.

Лицо мистера Лори омрачилось.

— Это все, что я могъ сдѣлать, сказалъ Картонъ. Предлагать слишкомъ-много, значило бы подвести голову этого человѣка подъ топоръ, и, какъ онъ говоритъ самъ, хуже съ нимъ ничего не можетъ случиться, если даже донести на него. Очевидно, здѣсь была слабость нашего положенія. Помочь этому нельзя.

— Но доступъ къ нему, сказалъ мистеръ Лори: — если дѣло худо кончится передъ трибуналомъ, не спасетъ его.

— Я этого никогда и не говорилъ.

Глаза мистера Лори постепенно искали огня; его симпатія къ дорогой ему Люси, тяжелое разочарованіе послѣ втораго ареста мало-помалу ослабили его; онъ былъ теперь ужь старый человѣкъ, удрученный заботами въ послѣднее время, и слезы его полились.

— Вы добрый человѣкъ и истинный другъ: — сказалъ Картонъ измѣнившимся голосомъ. — Простите мнѣ, если я замѣчаю, что вы разстроены. Я не могъ бы смотрѣть, какъ плачетъ мой отецъ и сидѣть равнодушно. А я уважаю ваше горе столько же, какъ еслибъ вы были мой отецъ. Слава Богу, вы по-крайней-мѣрѣ избавлены отъ этого несчастья.

Хотя онъ сказалъ послѣднія слова своимъ обыкновеннымъ тономъ, но въ этомъ тонѣ было столько истиннаго чувства и уваженія, что мистеръ Лори, никогда незнавшей его съ лучшей стороны, былъ совершенно къ этому не приготовленъ. Онъ протянулъ руку, и Картонъ нѣжно пожалъ ее.

— Возвратимся къ бѣдному Дарнэ, сказалъ Картонъ. — Не говорите ей объ этой сценѣ и о нашемъ распоряженіи: оно не дастъ ей возможности увидѣть его; она можетъ подумать: это устроено, чтобъ, при самомъ худшемъ оборотѣ, предупредить его о приговорѣ.

Это мистеру Лори не приходило въ голову и онъ посмотрѣлъ на Картона, чтобъ убѣдиться, было ли это у него на умѣ. Повидимому оно было: онъ отвѣтилъ взглядомъ и очевидно понялъ его.

— Она можетъ вздумать тысячу вещей, сказалъ онъ: — и каждая изъ нихъ только прибавитъ ея горе. Не говорите ей обо о мнѣ. Я вамъ говорилъ, когда я пріѣхалъ, лучше мнѣ ея не видать. Я и безъ того могу протянуть мою руку, чтобъ оказать ничтожную помощь, которая только выпадетъ на мою долю. Я надѣюсь, вы идете къ ней? Она должна быть очень-грустна сегодня вечеромъ.

— Я иду сейчасъ.

— Я радъ этому. Она чувствуетъ такую привязанность къ вамъ, такую увѣренность въ васъ. Какъ она выглядитъ?

— Тосклива, несчастна, но очень-хороша.

— Ахъ!…

Это былъ продолжительный, грустный звукъ, какъ вздохъ, какъ стонъ почти; онъ привлекъ вниманіе мистера Лори на лицо Картона, которое было обращено къ огню. Свѣтъ или тѣнь (старый джентльменъ не могъ различить) быстро пробѣжали по немъ, какъ иногда мы замѣчаемъ мимолетную перемѣну на скатѣ холма въ бурный, но ясный день; и онъ приподнялъ ногу, чтобъ отодвинуть назадъ одно изъ горѣвшихъ полѣньевъ, выпавшее впередъ. Онъ былъ одѣтъ въ бѣлый верховый сюртукъ я ботфорты, тогда въ большой модѣ, и пламя, почти прикасавшееся къ свѣтлой одеждѣ, придавало ему особенную блѣдность, при его длинныхъ каштановыхъ волосахъ, нерасчесанныхъ, висѣвшихъ въ безпорядкѣ. Его невниманіе къ огню было довольно-очевидно, и мистеръ Лори замѣтилъ ему это; сапогъ его еще опирался ея горѣвшую головешку, когда она переломилась подъ тяжестью его ноги.

— Я забылъ про него, сказалъ объ.

Глаза мистера Лори опять обратились на его лицо. Смотря на истасканный видъ, обезображивавшій его черты, отъ природы прекрасныя, и живо сохраняя въ своемъ умѣ выраженіе лицъ заключенниковъ, онъ вдругъ припомнилъ это выраженіе.

— А ваши обязанности здѣсь приблизились къ концу, сэръ? сказалъ Картонъ, обращаясь къ нему.

— Да; какъ я говорилъ вамъ вчера вечеромъ, когда Люси пришла такъ неожиданно. Я наконецъ сдѣлалъ все, что возможно было здѣсь сдѣлать. Я надѣялся оставить ихъ въ совершенной безопасности и выѣхать тогда изъ Парижа. Я получилъ свой пропускъ; и приготовился уже ѣхать.

Оба замолчали.

— Жизнь ваша представляется вамъ продолжительною, когда вы оглядываетесь назадъ, сэръ? сказалъ Картонъ задумчиво.

— Мнѣ семьдесятъ-восьмой годъ.

— Всю вашу жизнь вы были полезны, постоянно и серьёзно заняты; вамъ довѣряли; васъ уважали; вы себя высоко поставили!

— Я былъ дѣловымъ человѣкомъ съ-тѣхъ-поръ, какъ я сталъ человѣкомъ. Право, я могу сказать, что еще какъ мальчишка я былъ уже дѣловой человѣкъ.

— Посмотрите, какое мѣсто вы занимаете въ семьдесятъ-восемь лѣтъ! Сколько людей почувствуютъ, что васъ нѣтъ, когда вы ихъ оставите!

— Я одинокій, старый холостякъ, отвѣчалъ мистеръ Лори, покачивая головою: — нѣкому плакать обо мнѣ.

— Какъ вы можете это говорить? Развѣ она не будетъ плакать о васъ, или ея ребенокъ?

— Да, да, благодарю Бога. Я не думалъ о томъ хорошенько, что говорилъ.

— Да, за это можно благодарить Бога — не такъ ли?

— Конечно, конечно.

— Еслибъ вы могли сказать по правдѣ вашему одинокому сердцу въ этотъ вечеръ: я не обезпечилъ себѣ ни чьей любви и привязанности, благодарности или уваженія; я не привлекъ къ себѣ ничьего сердца; я ничего не сдѣлалъ добраго, или полезнаго, за что бъ стоило меня вспомнить, то ваши семдесятъ-восемь лѣтъ не отозвались ли бы вамъ семидесятью-восьмью проклятіями — не такъ ли?

— Вы говорите справедливо, мистеръ Картонъ, я полагаю такъ.

Сидней повернулъ глаза опять на огонь и, послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанія, сказалъ:

— Я бы хотѣлъ спросить васъ, ваше дѣтство представляется ли вамъ очень отдаленнымъ? Представляются ли вамъ дни, когда вы сидѣли на колѣняхъ вашей матери очень, очень — давно прошедшими?

Вызванный этимъ нѣжнымъ тономъ, мистеръ Лори отвѣчалъ:

— Да, двадцать лѣтъ назадъ, это было такъ; но теперь, въ мои годы это иначе. Я двигаюсь какъ-будто по кругу, и чѣмъ ближе и ближе подхожу я къ концу, тѣмъ яснѣе подымается передо мною начало. Это сглаживаетъ, пріуготовляетъ переходъ. Мое сердце живо чувствуетъ теперь воспоминанія, давно-заснувшія, о моей молодой матери-красавицѣ (а я такой старикъ!), многій впечатлѣнія прежнихъ дней, когда міръ не представлялся намъ въ своей полной дѣйствительности, когда мои недостатки еще не укоренялись во мнѣ.

— Я понимаю это чувство, воскликнулъ Картонъ, покраснѣвъ. — И вамъ лучше о;ъ него?

— Надѣюсь.

Картонъ прекратилъ здѣсь разговоръ и всталъ, чтобъ помочь ему надѣть сюртукъ.

— Но вы, сказалъ мистеръ Лори, обращаясь къ той же тэмѣ: — вы молоды.

— Да, сказалъ Картонъ: — я не старъ, но моя молодость никогда не сулила старости Довольно обо мнѣ.

— И обо мнѣ также, сказалъ мистеръ Лори. — Вы уходите?

— Я пройдусь съ вами до ея воротъ. Вы знаете мои безпокойный и бродяжническій характеръ. Не безпокойтесь обо мнѣ, если я долго протаскаюсь но улицамъ. Завтра я явлюсь. Пойдете вы завтра въ судъ?

— Да, къ несчастью.

— Я буду тамъ также, но какъ одинъ изъ зрителей. Мой шпіонъ найдетъ для меня мѣсто. Дайте мнѣ вашу руку, сэръ.

Мистеръ Лори взялъ его подъ-руку и оба они сошли по лѣстницѣ и отправились по улицамъ. Чрезъ нѣсколько минутъ они достигли мѣсто-назначенія мистера Лори. Картонъ оставилъ его здѣсь, но медлилъ еще въ нѣкоторомъ разстояніи и вернулся опять къ калиткѣ, когда она закрылась, и прикоснулся къ ней. Онъ слышалъ, что она ходила къ тюрьмѣ каждый день.

«Она выходила отсюда» сказалъ онъ, осматриваясь вокругъ себя, «поворачивала этою дорогою, часто ступала по этимъ камнямъ. Пойду по ея шагамъ».

Было десять часовъ вечера, когда онъ остановился передъ тюрьмою ла-Форсъ, гдѣ она стаивала сотни разъ. Малорослый пильщикъ заперъ свою лавочку и курилъ трубку у двери.

— Добрая ночь, гражданинъ, сказалъ Сидней Картонъ, остановившись передъ нимъ, потому-что человѣкъ смотрѣлъ на него съ любопытствомъ.

— Добрая ночь, гражданинъ.

— Каково идетъ республика?

— Гильйотина, вы разумѣете? Нехудо. Шестьдесятъ три сегодня. Скоро мы дойдемъ до сотни. Самсонъ и его люди иногда жалуются на усталость. Ха-ха-ха! Какой чудакъ этотъ Самсонъ. Вотъ-такъ цирюльникъ!

— Часто ходите вы смотрѣть, какъ онъ…

— Брѣетъ? Постоянно каждый день. Что за цырюльникъ! Видѣли вы его за работою?

— Никогда.

— Подите, посмотрите, какъ выпадетъ хорошая партія. Представьте себѣ, гражданинъ, онъ отбрилъ сегодня шестидесяти-трехъ меньше чѣмъ въ двѣ трубки! меньше чѣмъ въ двѣ трубки — честное слово!

Ухмыляющійся человѣчекъ выставилъ трубку, которую онъ курилъ, чтобъ объяснить, какъ онъ мѣрилъ быстроту палача. Картонъ чувствовалъ такое непреодолимое желаніе прихлопнуть его, что онъ повернулъ прочь.

— Но вы не англичанинъ, сказалъ пильщикъ: — хоть и одѣты поанглійски.

— Да, сказалъ Картонъ, остановившись и отвѣчая ему черезъ плечо.

— Вы говорите, какъ французъ.

— Я старый студентъ здѣсь.

— А, совершенный французъ! Добрая ночь, англичанинъ.

— Добрая ночь, гражданинъ.

— Но подите посмотрѣть на этого уморительнаго пса, продолжалъ настойчиво человѣчекъ. — Да возьмите трубку съ собою!

Сидней прошелъ нѣсколько шаговъ и остановился посерединѣ улицы, водъ блиставшимъ фонаремъ, и принялся писать карандашомъ на лоскуткѣ бумаги. Потомъ, пройдя рѣшительнымъ шагомъ нѣсколько темныхъ и грязныхъ улицъ — грязнѣе обыкновеннаго, потому-что во времена террора лучшія улицы оставались нечищенными — какъ человѣкъ, хорошо-помнившій свою дорогу, онъ остановился возлѣ аптеки. Самъ хозяинъ запиралъ ее своими руками; это была маленькая, темная кривая лавчонка въ кривой, подгорной улицѣ, которую держалъ маленькій, грязный, искривленный человѣкъ.

Пожелавъ доброй ночи также этому гражданину, который встрѣтилъ его за прилавкомъ, онъ положилъ передъ нимъ лоскутокъ бумаги.

Аптекарь слегка присвистнулъ, прочтя его.

Сидней Картонъ не обращалъ вниманія, и аптекарь сказалъ:

— Для васъ, гражданинъ?

— Для меня.

— Будьте осторожны, держите ихъ отдѣльно, гражданинъ. Вы знаете, какія могутъ быть послѣдствія, если ихъ смѣшать?

— Совершенно.

Онъ приготовилъ маленькіе свертки и подалъ ихъ ему. Картонъ положилъ ихъ, одинъ за однимъ, въ грудной карманъ своего нижняго сюртука, отсчиталъ ему деньги за нихъ и вышелъ, не торопясь, изъ лавки.

«Нечего болѣе дѣлать» — сказалъ онъ, взглянувъ на луну «до завтра. Спать я не могу».

Онъ произнесъ слова эти вслухъ, подъ быстро-несшимися облаками, не своимъ безпечнымъ тономъ, но въ немъ не отзывалось также и гордаго пренебреженія. Это былъ рѣшительный тонъ уставшаго человѣка, который долго блуждалъ, боролся, сбился съ пути и наконецъ вышелъ на свою дорогу и увидѣлъ конецъ.

Давно, когда онъ еще былъ извѣстенъ между своими ранниками-сверстниками, какъ юноша много-обѣщавшій, онъ проводилъ своего отца въ могилу. Его мать умерла нѣсколько лѣтъ прежде. Торжественныя слова, которыя были читаны надъ могилою его отца, поднялись теперь въ его памяти, когда онъ проходилъ по темнымъ улицамъ, между мрачными тѣнями, и мѣсяцъ, облака высоко носились надъ нимъ.

«Азъ есмь воскресеніе и животъ» глаголетъ Господь: «вѣруяй въ мя, аще и умретъ, оживетъ. И всякъ живый и вѣруяй въ мя не умретъ во вѣки».

Нетрудно было прослѣдить цѣпь идей, вызвавшихъ эти слова, какъ старый заржавленный якорь изъ глубины морской, въ этомъ городѣ, подъ царствомъ топора, среди ночной тишины, среди естественнаго сожалѣнія о шестидесяти-трехъ, въ этотъ день подвергнувшихся казни, о завтрашнихъ жертвахъ, ожидавшихъ своей участи въ темницахъ, и о послѣ послѣ-завтрашнихъ. Онъ не искалъ ихъ, онъ только повторялъ ихъ, идя впередъ.

Полный торжественнаго участія къ освѣщеннымъ окнамъ, за которыми люди собирались ко сну, чтобъ забыть на нѣсколько спокойныхъ часовъ окружавшіе ихъ ужасы, къ шпилямъ церквей, гдѣ болѣе уже не приносили молитвъ — переворотъ народный такъ далеко зашелъ на пути самоуничтоженія со времени поповъ-обманщиковъ, грабителей, прелюбодѣевъ — къ отдаленнымъ кладбищамъ, предоставленнымъ, какъ было написано на воротахъ для вѣчнаго сна, къ тюрьмамъ, набитымъ заключенниками, къ улицамъ, наконецъ, вдоль которыхъ катились шестьдесятъ-три на встрѣчу смерти, сдѣлавшейся до-того обыкновенной, такъ матеріальной, то вся эта работа гильйотины не оставила въ народѣ ни одной печальной повѣсти о безпокойномъ привидѣніи — полный торжественнаго участія въ жизни и смерти въ этомъ городѣ располагавшемся къ короткой ночной паузѣ послѣ бѣснованія, Сидней Картонъ перешелъ черезъ Сену опять въ освѣщенныя улицы.

На улицахъ было немного экипажей, потому-что подозрѣвали тѣхъ, кто ѣздилъ въ тихъ; а дворянство прятало свою голову подъ красными колпаками, обувалось въ тяжелые башмаки и ходило пѣшкомъ. Но театры были всѣ наполнены, и народъ, весело болтая, расходился изъ нихъ но домамъ. У дверей одного театра стояла маленькая дѣвочка съ матерью, высматривавшая, какъ перейти черезъ улицу въ грязь. Картонъ перенесъ ребенка, и прежде нежели она отняла свою робкую ручку отъ его шеи, онъ попросилъ ее поцаловать.

«Азъ есмь воскресеніе и животъ, глаголетъ Господь: вѣруяй въмя, аще и умретъ оживетъ: и всякъ живый и вѣруяй въ мя не умретъ во вѣки».

Теперь, когда улицы успокоились и ночь приходила, слова эти отзывались на эхо его шаговъ и наполняли воздухъ. Твердо и совершенно спокойно повторялъ онъ ихъ иногда себѣ, ходя; но онъ постоянно ихъ слышалъ.

Ночь проходила; и когда онъ стоялъ на мосту, прислушиваясь къ водѣ, отбивавшейся о набережную парижскаго острова, гдѣ луна ярко освѣщала живописную группу домовъ и собора, показался холодный день, выглядѣвшій, какъ лицо покойника, на горизонтѣ. Потомъ ночь съ своимъ мѣсяцемъ и звѣздами стала блѣднѣть и исчезла, и на минуту казалось, будто вся природа была предана во власть смерти.

Но великолѣпное солнце, восходя, снова прозвучало эти слова, преслѣдовавшія его всю ночь, прямо его сердцу своими длинными, блестящими лучами. И когда онъ смотрѣлъ на нихъ, съ благоговѣніемъ прикрывъ глаза, ему представился мостъ свѣта, перекинутый черезъ воздухъ между нимъ и солнцемъ, подъ которымъ рѣка искрилась внизу.

Сильное теченіе, быстрое, глубокое, неизмѣнное, казалось ему роднымъ товарищемъ среди утренней тишины. Онъ зашелъ вдоль рѣки далеко отъ жилищъ и, пригрѣтый солнечнымъ свѣтомъ, заснулъ на берегу. Когда онъ проснулся и поднялся за боги, объ медлилъ еще нѣсколько времени, смотря на водоворотъ, безъ цѣли кружившійся, пока теченіе не поглотило его и не унесло въ море. «Какъ и меня!»

"Лодка съ парусомъ нѣжнаго цвѣта поблекшаго листа показалась потомъ въ виду, проплыла мимо и скрылась Когда тихій слѣдъ ея исчезъ въ водѣ, молитва, вырвавшаяся изъ глубины сердца о милосердомъ отпущеніи его несчастной слѣпоты и прегрѣшеній, закончилась словами: «Азъ семь воскресеніе и животъ…»

Когда онъ вернулся назадъ, мистеръ Лори уже ушелъ. Легко было угадать, куда ушелъ добрый старикъ. Сидней Картонъ выпилъ чашку кофе, съѣлъ кусокъ хлѣба, умылся, переодѣлся, чтобъ освѣжиться и отправился въ судъ.

Въ судѣ было необыкновенное движеніе, и ропотъ, когда паршивая овца, отъ которой многіе отшатнулись съ ужасомъ, пропихнула его въ темный уголъ между толпой. Мистеръ Лори былъ тамъ; докторъ Манетъ былъ тамъ. Она была тамъ и сидѣла возлѣ своего отца.

Когда привели ея мужа, она бросила на него взглядъ столь ободрительный, столь подкрѣпляющій, столь полный восторженной любви и нѣжнаго состраданія, но и столь неустрашимый, что здоровая кровь бросилась ему въ лицо, глаза просвѣтлѣли и сердце оживилось. Еслибъ кто-нибудь сталъ замѣчать вліяніе этого взгляда на Сиднея Картона, то онъ нашелъ бы совершенно то же самое дѣйствіе.

Въ этомъ несправедливомъ трибуналѣ соблюдалось мало судейскихъ порядковъ, чтобъ даже доставить обвиненному возможность высказаться. Подобная революція была бы невозможна, еслибъ первоначально всѣ законы, формы и церемоніи не были употреблены во зло до такой степени, что народная мстительность бросила ихъ на вѣтеръ.

Глаза каждаго обращались на присяжныхъ. Тѣ же отчаянные патріоты, добрые республиканцы, какъ и вчера, третьяго-дня, какъ и завтра и послѣзавтра. Между ними былъ особенно замѣтенъ одинъ жадный человѣкъ, съ ненасытнымъ лицомъ, безпрестанно-проводившій пальцами по губамъ, котораго появленіе доставило большее удовольствіе зрителямъ. Кровожадный присяжный, выглядѣвшій каннибаломъ, Жакъ третій, изъ Сент-Антуана. Всѣ присяжные были точно борзыя собаки, призванныя судить оленя.

Глаза всѣхъ обратились потомъ на пятерыхъ судей и общественнаго прокурора. Нѣтъ и признака милостиваго снисхожденія сегодня и въ этомъ концѣ: здѣсь думаютъ только объ одномъ убійствѣ. Глаза каждаго искали теперь другихъ глазъ въ толпѣ и сверкали одобрительно; и головы кивали другъ на друга и потомъ вытянулись впередъ съ напряженнымъ вниманіемъ.

«Шарль Эвремондъ, по прозванію Дарнэ. Освобожденъ вчера. Обвиненъ вторично и задержанъ вчера. Обвиненіе передано ему вчерашній вечеръ. Подозрѣвается по доносу, какъ врагъ республики, аристократъ, одинъ изъ семьи тирановъ, одинъ изъ племени изгнанныхъ, которые пользовались своими уничтоженными преимуществами на подлое утѣсненіе народа; Шарль Эвремондъ, по прозванію Дарнэ, въ силу таковаго изгнанія мертвъ передъ лицомъ закона.»

Такъ передавалъ въ короткихъ или еще кратчайшихъ словахъ общественный прокуроръ.

Президентъ спросилъ: былъ ли сдѣланъ доносъ на обвиняемаго открыто или секретно.

— Открыто, президентъ.

— Кѣмъ?

— Тремя голосами: Эрнестъ Дефоржъ, виноторговецъ Сент-Антуана.

— Хорошо.

— Тереза Дефоржъ, его жена.

— Хорошо.

— Александръ Манетъ, докторъ.

Страшный шумъ поднялся въ судѣ и посреди его докторъ Манетъ, блѣдный, дрожащій, поднялся съ своего мѣста.

— Президентъ, я протестую передъ вами, что это обманъ и подлогъ. Вы знаете, что обвиненный — мужъ моей дочери. Моя дочь и всѣ, кто дорогъ ей, для меня дороже моей жизни. Кто? гдѣ ложный заговорщикъ, который говоритъ, что я доношу на мужа моего ребенка?

— Гражданинъ Манетъ, тише! Неповиновеніе власти этого трибунала васъ самихъ поставляетъ внѣ закона. Что дороже для васъ жизни, вы говорите, конечно, для хорошаго гражданина ничто не можетъ быть дороже республики.

Громкія рукоплесканія встрѣтили этотъ упрекъ. Президентъ позвонилъ въ колокольчикъ и продолжалъ:

— Еслибъ республика потребовала отъ васъ въ жертву даже ваше дитя, то и тогда вашъ долгъ жертвовать имъ. Слушайте, что будетъ слѣдовать, между-тѣмъ молчите!

Яростныя рукоплесканія поднялись снова. Докторъ Манетъ сѣлъ, посмотрѣвъ вокругъ, Его губы дрожали; дочь прижалась къ нему крѣпче. Ненасытный человѣкъ между присяжными потеръ руки и поднесъ привычную руку ко рту.

Дефоржа вызвали, когда судъ успокоился и была возможность его выслушать; онъ быстро передалъ исторію заключенія, какъ онъ былъ мальчикомъ въ услуженіи у доктора, какъ его освободили, въ какомъ онъ былъ положеніи, когда его освободили и отдали ему. Потомъ послѣдовалъ короткій допросъ; потому-что судъ торопился съ своимъ дѣломъ.

— Вы оказали добрыя услуги, гражданинъ, при взятіи Бастиліи?

— Я полагаю такъ.

Здѣсь раздраженная женщина завизжала изъ толпы:

— Вы были тамъ однимъ изъ достойнѣйшихъ патріотовъ. Зачѣмъ скрываться? Вы были тамъ пушкаремъ въ этотъ день, вы были между первыми, которые вошли въ эту проклятую крѣпость, когда она пала. Патріоты! я говорю правду.

Это была Мщеніе, которая такимъ-образомъ, среди жаркихъ одобреній аудіенціи, помогала судопроизводству. Президентъ позвонилъ въ колокольчикъ. Мщенье, разгоряченная одобреніями, завизжала:

— Плевать хочу на этотъ колокольчикъ!

Послѣ чего она также получила выговоръ.

— Объявите трибуналу, что въ этотъ день вы дѣлали внутри Бастилія, гражданинъ?

— Я зналъ, сказалъ Дефоржъ, посмотрѣвъ внизъ на свою жену, которая стояла у ступенекъ возвышенія, гдѣ онъ находился, пристально глядя на него: — я зналъ, что этотъ заключенникъ, о которомъ я говорю, былъ посаженъ въ тайникѣ Сѣверной башни, за нумеромъ сто-пятымъ. Я зналъ это отъ него самого. Онъ самъ не признавалъ другаго имени, какъ сто-пять, Сѣверная башня, когда онъ шилъ у меня башмаки. Работая за моею пушкою въ этотъ день, я рѣшился, когда крѣпость будетъ взята, осмотрѣть этотъ тайникъ. Мы взяли крѣпость. Я отправляюсь въ тайникъ съ товарищемъ-гражданиномъ, который сидитъ между присяжными, по указанію тюремщика. Я тщательно осматриваю ее. Въ каминѣ, подъ камнемъ, который былъ вынутъ и задѣланъ, я нахожу исписанную бумагу. Вотъ эта бумага. Я счелъ обязанностью разсмотрѣть другіе образцы писанья доктора Манета. Это писано рукою доктора Манета. Я вручаю эту бумагу, писанную рукою доктора Манета, президенту.

— Прочитать!

Среди мертвой тишины, между-тѣмъ, какъ подсудимый узникъ съ любовью глядѣлъ на свою жену, жена поперемѣнно обращала взоры то на него, то на отца, докторъ Манетъ устремилъ глаза на чтеца. Мадамъ Дефоржъ не спускала глазъ съ заключенника; Дефоржъ не спускалъ глазъ съ своей торжествующей жены, и глаза всѣхъ впились въ доктора, который никого изъ нихъ не видѣлъ. Было читано слѣдующее:

X.
Тѣнь овеществляется.

« Я, Александръ Манетъ, несчастный докторъ, уроженецъ Бове, и послѣ имѣвшій свое пребываніе въ Парижѣ, пишу эту горестную исторію въ моей печальной кельи, въ Бастиліи, въ послѣднемъ мѣсяцѣ 1767 года. Я пишу урывками, при всевозможныхъ затрудненіяхъ. Я намѣренъ скрыть этотъ документъ въ стѣнкѣ камина, гдѣ я съ большимъ трудомъ успѣлъ устроить для него потаенное мѣсто. Какая-нибудь соболѣзнующая рука, можетъ-быть, найдетъ его, когда я и моя скорбь обратятся въ прахъ».

"Эти слова писаны заржавленнымъ, желѣзнымъ остріемъ, которое обмакиваю въ сажу и уголь, разведенные кровью, въ послѣднемъ мѣсяцѣ десятаго года моего заключенія. Надежда навсегда покинула мое сердце. Я знаю, по ужаснымъ признакамъ, которые я замѣтилъ въ себѣ, что мой умъ скоро измѣнитъ мнѣ; но я торжественно объявляю, что въ настоящее время я вполнѣ владѣю моими способностями, что моя память свѣжа и обстоятельна, и что я пишу истину и готовъ отвѣчать за эти мои послѣднія слова, все-равно будутъ ли они прочитаны людьми или нѣтъ, передъ престоломъ предвѣчнаго судьи.

"Въ одну облачную, но лунную ночь, въ третью недѣлю декабря (кажется, два дцать-втораго числа) 1757 года, я гулялъ въ уединенной части набережной Сены, чтобъ освѣжиться на морозномъ воздухѣ, на разстояніи часа ходьбы отъ моей квартиры, находившейся въ улицѣ Медицинской Коллегіи, какъ вдругъ карета быстро пронеслась мимо меня. Я посторонился, чтобъ дать ей проѣхать, опасаясь быть задавленнымъ; голова высунулась изъ окошка и голосъ приказалъ кучеру остановиться.

"Карета остановилась, какъ только кучеръ успѣлъ сдержать лошадей, и тотъ же голосъ назвалъ меня по имени. Я отвѣтилъ. Карета была далеко впереди, такъ-что два господина имѣли время открыть ея дверцы и выйдти изъ нея, прежде нежели я поравнялся съ нею. Я замѣтилъ, что оба они были закутаны въ плаща и, повидимому, старались скрыть свои лица; я замѣтилъ также, какъ они стояли другъ возлѣ друга у дверей кареты, что оба они были моихъ лѣтъ, или немного моложе, и очень похожи одинъ на другаго по росту, манерамъ, голосу я, сколько я могъ различить тогда, даже и по лицу,

— Вы докторъ Манетъ? сказалъ одинъ.

— Я самый.

— Докторъ Манетъ изъ Бове, сказалъ другой: — молодой медикъ, искусный хирургъ, составившій себѣ въ послѣдніе два года извѣстность въ Парижѣ?

— Господа, а отвѣчалъ: — я докторъ Манетъ, о которомъ вы такъ лестно отзываетесь.

— Мы были на вашей квартирѣ, сказалъ первый. — Намъ не удалось застать васъ тамъ; но намъ сказали, что вы, вѣроятно, гуляете въ этомъ направленіи и мы рѣшились послѣдовать за вами, въ надеждѣ васъ нагнать. Угодно вамъ войти въ карету?

Тонъ обоихъ былъ повелителенъ и, сказавъ эти слова, они оба повернулись такъ, что я очутился между ними и дверью кареты. Они были вооружены. Я былъ безоруженъ.

— Господа, сказалъ я: — извините меня. Но обыкновенно я спрашиваю, кто дѣлаетъ мнѣ честь, обращаясь къ моей помощи и но какому случаю меня призываютъ?

Мнѣ далъ на это отвѣтъ второй.

— Докторъ, говоритъ онъ: — ваши кліенты люди знатные. Что касается до болѣзни, то наша увѣренность въ ваше искусство такъ велико, что мы убѣждены, вы ее лучше узнаете, увидя своими собственными глазами, нежели по нашему описанію. Довольно. Угодно вамъ войдти въ карету?

"Мнѣ оставалось только повиноваться, и я вошелъ въ нее молча; оба они послѣдовали за мною; послѣдній впрыгнулъ, закинувъ предварительно подножки, и карета повернула и помчалась съ прежнею быстротою.

"Я повторяю этотъ разговоръ совершенно такъ, какъ онъ происходилъ. Я не сомнѣваюсь, что онъ вѣренъ отъ слова до слова. Я все описываю точно, какъ оно было, напрягая мой умъ, чтобъ не отвлекаться отъ предмета. Гдѣ я ставлю звѣздочка, я оставляю мою работу на время и прячу писанье въ потаенное мѣсто.

• * * * * * *

"Карета оставила за собою городскія улицы, проѣхала чрезъ сѣверную заставу и выѣхали на большую дорогу. Въ двухъ третяхъ льё отъ заставы — въ то время я не расчитывалъ разстояніи, но потомъ я это сдѣлалъ — проѣзжая по той же дорогѣ, она повернула въ большую аллею и остановилась у уединеннаго дома. Мы всѣ трое вышли и отправились по сырой, грязной тропинкѣ сада, гдѣ забытый колодецъ разлился до самой двери дома. Дверь отворили но вдругъ по первому звону колокольчика, и одинъ изъ моихъ провожатыхъ ударилъ человѣка, ее отворившаго, своею тяжелою верховою перчаткою по лицу.

"Въ этомъ поступкѣ не было ничего особеннаго, что бъ могло привлечь мое вниманіе; я видалъ часто, какъ бивали простой народъ хуже собакъ. Но другой изъ двухъ, также разсерженный, ударилъ человѣка подобнымъ же образомъ рукою. Видъ и дѣйствіи обоихъ братьевъ были такъ одинакова, что я тогда въ первый разъ замѣтилъ, что они были близнецы.

"Съ того самаго времени, какъ мы вышли изъ кареты у наружной калитки (которую мы нашли запертою, но которую одинъ изъ братьевъ отперъ и потомъ заперъ за нами) я слышалъ постоянно крики, доходившіе до насъ изъ верхней комнаты. Меня прямо повели въ эту комнату; крики становилась громче, когда мы подымались по лѣстницѣ, и я нашелъ здѣсь больного въ сильной нервической горячкѣ, лежащаго на постели.

"Больная была женщина, и необыкновенной красоты и молодая, конечно, не старше двадцати лѣтъ. Волосы ея были растрепаны и всклочены; руки привязаны къ бокамъ шарфами и платками. Я замѣтилъ, что всѣ эти связки были принадлежностями мужскаго туалета. На одной изъ нихъ, именно на нарядномъ шарфѣ съ бахромою, я увидѣлъ аристократическій гербъ и букву Э.

«Я увидѣлъ это въ первую же минуту моего наблюденія больной, потому-что, въ своихъ безпокойныхъ движеніяхъ, она повернулась лицомъ внизъ, на край постели, и запихала конецъ шарфа въ ротъ, подвергаясь явной опасности задохнуться. Я прежде всего поторопился облегчить ея дыханіе и, отодвигая шарфъ въ сторону, замѣтилъ шитье на углу.

Нѣжно повернулъ я ее, приложилъ руку къ груди, чтобъ успокоить ее и посмотрѣлъ ей въ лицо. Глаза ея были на-выкатѣ и дики; она безпрестанно подымала пронзительные вопли и повторяла слова: „Мой мужъ, мой отецъ и мой братъ“, потомъ считала до двѣнадцати и оканчивала словомъ „тсъ!“ На минуту, никакъ не болѣе, она останавливалась, чтобъ прислушаться и потомъ начинались тѣ же пронзительные вопли: она повторяла опять крикъ: „мой мужъ, мой отецъ и мой братъ“, считала до двѣнадцати и оканчивала словомъ „тсъ!“ Ни въ порядкѣ, ни въ тонѣ не было ни малѣйшаго измѣненія, и только правильныя минутныя паузы раздѣляли повторенія этихъ звуковъ.

— Какъ долго, спросилъ а: — продолжается это?

Чтобъ отличить братьевъ, я стану называть ихъ младшій и старшій, подъ старшимъ я разумѣю одного, который обнаруживалъ болѣе власти. Старшій отвѣчалъ.

— Съ прошедшаго вечера, около этого времени.

— У нея есть мужъ, отецъ и братъ?

— Братъ.

— Не обращаюсь ли я къ ея брату?»

Онъ отвѣчалъ съ большимъ презрѣніемъ «нѣтъ».

— Она сохранила какое-то недавнее воспоминаніе о двѣнадцати?

Меньшой братъ отвѣчалъ нетерпѣливо, «о двѣнадцати часахъ».

— Вотъ видите, господа, сказалъ я, продолжая держать мои руки на ея груди. "Какъ безполезенъ я въ моемъ на стоящемъ положеніи. Еслибъ я зналъ, что придется мнѣ увидѣть, я бы пріѣхалъ съ моими медицинскими пособіями; а теперь еще время должно быть потярено: въ такомъ уединенномъ мѣстѣ не достанешь лекарствъ.

Старшій братъ посмотрѣлъ на младшаго, который сказалъ надменно, «здѣсь есть ящикъ съ лекарствами», и вынувъ его изъ шкапа, поставилъ на столъ

• * * * * * *

"Я открылъ нѣкоторыя стклянки, понюхалъ ихъ и приложилъ пробки къ губамъ. Это были сильныя наркотическія лекарства, яды сами-посебѣ. По счастью, мнѣ именно была надобность въ такихъ средствахъ,

"Вы не довѣряете имъ? спросилъ младшій братъ.

— Вы видите, милостивый государь, что я хочу ихъ дать, отвѣчалъ я и не сказалъ болѣе ни слова.

Съ большимъ затрудненіемъ я заставилъ больную проглотить пріемъ. Такъ-какъ я хотѣлъ повторить его послѣ нѣкотораго времени, то мнѣ необходимо было наблюдать его дѣйствіе; я сѣлъ поэтому возлѣ постели. Здѣсь еще была кроткая боязливая женщина, прислуживавшая (жена человѣка внизу) и удалившаяся въ уголъ. Домъ былъ сыръ, старъ и бѣдно убранъ, очевидно только недавно и на время занятъ. Толстыя, старыя занавѣсы были прибиты къ окошкамъ, чтобъ умѣрить звуки воплей. Но эти вопли продолжались въ такой же правильной послѣдовательности и крики: «мой мужъ, мой отецъ, мой братъ», потомъ счетъ до двѣнадцати и слово «тсъ!» Волненіе было такъ сильно, что я не развязалъ связокъ, удерживавшихъ руки, но я осмотрѣлъ ихъ, чтобъ убѣдиться, не причиняютъ ли онѣ боли. Здѣсь была единственная искра надежды, что прикосновеніе моей руки къ груди больной оказывало нѣкоторое облегченіе и на нѣсколько минутъ ея лицо успокоивалось. На крики оно не имѣло никакого дѣйствія: они повторялись правильно, какъ движенія самаго точнаго маятника.

Потому-что моя рука оказывала это вліяніе, я просидѣлъ около кровати съ полчаса съ двумя братьями, равнодушно-смотрѣвшими на эту сцену. Наконецъ старшій сказалъ:

— Здѣсь есть еще другой больной.

Я вздрогнулъ и спросилъ, "что, это также опасный случай?

— Посмотрите сами, сказалъ онъ беззаботно и взялъ свѣчку.

• * * * * *

Другой больной лежалъ въ задней комнатѣ, куда вела особенная лѣстница и которая была въ родѣ сѣновала надъ конюшнями. Часть ея прикрывалась сверху низкимъ штукатурнымъ потолкомъ; надъ остальнымъ пространствомъ подымалась черепичная кровля и поперегъ висѣли балки. Здѣсь лежало сѣно, солома, дрова и куча яблоковъ сохранялась въ пескѣ. Я долженъ былъ проходить черезъ это мѣсто. Моя память обстоятельна и надежна. Я испытываю ее на этихъ подробностяхъ и вижу ихъ въ моей кельѣ въ Бастиліи, на исходѣ десятаго года моего заключенія, такъ же ясно, какъ я видѣлъ ихъ въ ту ночь.

«На полу, на сѣнѣ, съ подушкою въ изголовьѣ, лежалъ крестьянскій мальчикъ чрезвычайно-красивый, мальчикъ никакъ не болѣе семьнадцати лѣтъ. Онъ лежалъ на спинѣ, стихнувъ зубы, прижавъ правую руку къ груди и смотря прямо вверхъ своими блестящими глазами. Я не могъ видѣть, гдѣ была его рана, когда я сталъ на одно колѣно передъ нимъ, но я видѣлъ, что онъ умиралъ отъ раны, нанесенной острымъ оружіемъ.

— Я докторъ, мой бѣдный малый, сказалъ я: — дай мнѣ осмотрѣть ее.

— Я не хочу, чтобъ ее осматривали, отвѣчалъ онъ: — оставьте.

Рана была подъ рукою. Я уговорилъ его позволить мнѣ отодвинуть его руку. Это была шпажная рана нанесенная двадцать или двадцать-четыре часа назадъ; но никакое искусство не спасло бы его, еслибъ даже была подана помощь немедленная. Жизнь быстро угасала въ немъ. Когда я повернулъ глаза на старшаго брага, я замѣтилъ: онъ смотрѣлъ на этого красиваго мальчика, разстававшагося теперь съ жизнью, какъ-будто это была подстрѣленная птица, заяцъ или кроликъ, а вовсе не подобное ему созданіе.

— Какъ это случилось, милостивой государь? сказалъ я.

— Этотъ мужикъ, щенокъ, взбѣсился, принудилъ брата обнажить шпагу и палъ, какъ благородный, подъ ударомъ братниной шпаги.

Въ этомъ отвѣтѣ не было ни искры сожалѣнія, ни малѣйшаго чувства человѣческаго. Говорившій повидимбму находилъ только непріятнымъ, что здѣсь умирало созданіе, принадлежащей къ другому порядку, и что было бы гораздо-лучше, еслибъ оно околѣло въ своей обыкновенной темной серединѣ, какъ тварь. Онъ былъ совершенно неспособенъ на чувство состраданія къ этому мальчику, или къ его судьбѣ.

Глаза мальчика медленно повертывались къ нему, когда тотъ говорилъ; теперь они медленно обратились на меня.

— Докторъ, эти благородные очень-горды; но и мы, поганые псы, бываемъ иногда также очень-горды. Они грабятъ насъ, оскорбляютъ насъ, бьютъ насъ, забиваютъ насъ; но и въ насъ остается иногда искра гордости. Она — видѣли вы ее докторъ?

Вопли и крики были слышны и здѣсь, хотя разстояніе умѣряло ихъ. Онъ упоминалъ о нихъ, какъ-будто она лежала у насъ передъ глазами.

Я сказалъ, что я видѣлъ ее.

— Она моя сестра, докторъ. Эти благородные издавна имѣютъ свои постыдныя права на скромность и чистоту нашихъ сестеръ; но между нами бывали и добрыя дѣвки — я знаю это; я слышалъ это отъ моего отца. Она была добрая дѣвка. Она была сговорена за хорошаго молодаго малаго: онъ жилъ на его землѣ. Мы всѣ живемъ на его землѣ, вотъ этого человѣка, который стоитъ здѣсь. Другой его братъ — самый эхидный въ цѣломъ проклятомъ племени.

Съ большимъ трудомъ мальчикъ собиралъ послѣднія силы, чтобъ говорить; но его душа говорила въ немъ съ страшною энергіею.

— Мы были до-того ограблены вотъ этимъ человѣкомъ, который стоитъ здѣсь, какъ и всѣ поганые псы этими высшими существами и отягощены налогами безъ всякой милости, принуждены работать на него даромъ, молоть нашъ хлѣбъ на его мельницѣ, кормить нашимъ жалкимъ урожаемъ его домашнюю птицу, не имѣя права, подъ опасностью жизни, держать и одной курицы; и если попадался намъ какой-нибудь кусокъ мяса, то мы ѣли его въ страхѣ, съ запертыми дверями и закрытыми ставнями, чтобъ его люди не увидали насъ и не отняли у насъ этого куска. Я говорю: мы были до-того ограблены, загнаны, разорены, что отецъ говаривалъ намъ, страшно породить ребенка на свѣтъ и мы должны молиться, чтобъ женщины наши оставались неплодными и чтобъ наше жалкое племя вымерло!

Никогда еще мнѣ не случалось видѣть, чтобъ сознаніе угнетенія обнаружилось съ такою огненною силою. Я предполагалъ, оно скрывалось въ народѣ, но ни разу не замѣчалъ я его взрыва, пока мнѣ не привелось увидѣть этого умиравшаго мальчика.

— Несмотря на это, докторъ, моя сестра вышла замужъ. Онъ хворалъ тогда, бѣдный малый, и она вышла замужъ, чтобъ ходить за нимъ въ нашей бѣдной избѣ — нашей собачьей конурѣ, какъ сказалъ бы этотъ человѣкъ. Она была замужемъ нѣсколько недѣль, какъ братъ этого человѣкъ увидалъ ее, соблазнился на нее и сталъ просить мужа, чтобъ тотъ уступилъ ее на время — какіе мужья между нами! Онъ былъ бы и готовъ; но моя сестра была нравственна и добродѣтельна, и ненавидѣла его брата такъ же сильно, какъ и я. Чего не дѣлали тогда оба, чтобъ убѣдить ея мужа употребить свое вліяніе и заставить ее согласиться!

Глаза мальчика, до-сихъ-поръ устремленные на меня, теперь медленно обратились на присутствовавшаго и изъ обоихъ лицъ я увидѣлъ, что все сказанное имъ было справедливо. Два противоположные вида гордости являлись здѣсь рядомъ, и въ этой Бастиліи даже представляются они мнѣ; беззаботное равнодушіе вельможи и подавленное чувство страшной мстительности мужика.

— Вы знаете, докторъ, что эти благородные, между прочимъ, имѣютъ право запрягать насъ, поганыхъ псовъ, въ телеги и ѣздить на насъ. Они запрягали его и ѣздили на немъ. Вы знаете, что они имѣютъ право держать насъ всю ночь въ своихъ садахъ, чтобъ мы сторожили лягушекъ, которыя могутъ прервать ихъ сладкой сонъ. На ночь загоняли они его въ зловредныя болота, на день запрягали; но онъ не сговаривался — нѣтъ. Разъ въ полдень его выпрягли, чтобъ покормить — если еще онъ самъ могъ найдти себѣ кормъ — онъ простоналъ двѣнадцать разъ, провожая стономъ каждый ударъ колокола и умеръ на ея груди.

Никакія человѣческія силы не могли бы поддержать въ немъ жизни; но ее удерживала твердая рѣшительность высказать неправду. Онъ оттолкнулъ собиравшуюся надъ нимъ смертную сѣнь, крѣпче сжалъ свою сжатую руку и прикрылъ ею рану.

— Потомъ, съ позволенья этого человѣка, даже при его помощи, его братъ увезъ ее, несмотря на все. что, я знаю, она говорила этому брату — а это, докторъ, вы скоро узнаете, если уже не узнали — его братъ увезъ ее, чтобъ потѣшиться на короткое время. Я видѣлъ, какъ ее провезли мимо меня по дорогѣ. Когда я принесъ эту вѣсть долой, сердце нашего отца разорвалось. Онъ ни слова не говорилъ о томъ, что переполняло это сердце. Я взялъ мою меньшую сестру (у меня есть еще сестра) въ надежное мѣсто, гдѣ онъ не достанетъ ее и гдѣ по-крайней-мѣрѣ она никогда не сдѣлается его вассалкой. Потомъ я накрылъ здѣсь слѣдъ брата и прошедшую ночь я пролѣзъ сюда, я, поганый песъ, но съ саблею въ рукахъ. Гдѣ окошко сѣновала? Оно здѣсь гдѣ-то?

Комната темнѣла въ его глазахъ; свѣтъ съуживался вокругъ него; я посмотрѣлъ около себя и увидѣлъ, что сѣно и солома на полу были притоптаны, какъ-будто здѣсь происходила борьба.

— Она услышала меня и вбѣжала. Я сказалъ ей не подходить къ намъ близко, пока я не убью его. Онъ пришелъ и сначала бросилъ мнѣ деньги, потомъ ударилъ меня бичомъ. Но я хотя и поганый песъ, такъ хватилъ его, что онъ былъ вынужденъ обнажить шпагу. Пусть ломаетъ онъ на сколько ему угодно частей свою шпагу, замаранную моею простою кровью, но онъ обнажилъ ее для своей защиты и воткнулъ ее въ меня совсѣмъ своимъ искусствомъ, чтобъ спасти свою жизнь.

Мои глаза замѣтили, нѣсколько минутъ передъ этимъ куски изломанной шпаги, разбросанные на сѣвѣ. Это было дворянское оружіе. Въ другомъ мѣстѣ лежалъ старый, повидимому, солдатскій палашъ.

— Теперь подымите меня докторъ; подымите меня. Гдѣ онъ?

— Его здѣсь нѣтъ, сказалъ я, поддерживая мальчика и думая, что онъ говорилъ о братѣ.

— Онъ! Какъ ни горды эти благородные, но онъ боится взглянуть на меня. Гдѣ человѣкъ, который былъ здѣсь? Поверните меня къ нему лицомъ.

Я исполнилъ его желаніе и приподнялъ голову мальчика на мое колѣно. Но, на минуту вдохновенный сверхъестественною силою, онъ самъ поднялся на ноги; я принужденъ былъ встать также, иначе мнѣ не было возможности поддерживать его.

— Маркизъ, сказалъ мальчикъ, обратившись къ нему съ глазами навыкатѣ и вытянувъ правую руку: — въ тѣ дни, когда придется отвѣтить за всѣ эти дѣла, я призываю къ отвѣту васъ и вашихъ до послѣдней отрасли злаго племени: я налагаю на васъ этотъ кровавый крестъ, какъ знаменіе моей воли. Въ тѣ дни, когда придется отвѣтить за всѣ эти дѣла, я призываю къ отвѣту за каждое изъ нихъ вашего брата, самаго ехиднаго въ этомъ зломъ поколѣніи. Я налагаю этотъ кровавый крестъ на него, какъ знаменіе моей воли.

Дважды онъ вкладывалъ руку въ рану на груди и своимъ пальцемъ чертилъ знаменіе креста въ воздухѣ. Онъ простоялъ минуту съ поднятымъ пальцемъ и. опуская его, упалъ. Онъ былъ мертвъ.

• * * * * *

Когда я возвратился къ постели молодой женщины, я нашелъ ее въ совершенно томъ же бреду, съ прежнею же послѣдовательностью. Я зналъ, что это могло продолжаться много часовъ и закончиться, по всей вѣроятности, тишиною могилы.

Я повторилъ тѣ же лекарства, которыя ей прежде давалъ, и сидѣлъ у постели до глубокой ночи. Вопли ея не унимались; ни разу она не сбивалась въ словахъ; это были неизмѣнные: „мой мужъ, мой отецъ, мой братъ! одинъ, два, три, четыре, шт, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, двѣнадцать — тс!“

Это продолжалось двадцать-шесть часовъ съ-тѣхъ-поръ, какъ я и увидѣлъ. Я два раза уходилъ и приходилъ, и опять сидѣлъ возлѣ нее, когда она начала утомляться. Я сдѣлалъ, что было возможно, чтобъ пособить атому обороту; мало-по-малу она впала въ летаргію и лежала теперь какъ мертвая. Какъ-будто дождь и вѣтеръ стихли, наконецъ, послѣ продолжительной и страшной бури. Я освободилъ ея руки, позвалъ женщину, чтобъ уложить ее и поправить ея изорванное платье. Я узналъ тогда, что въ ней обнаруживались первые признаки беременности и потерялъ всякую надежду спасти се.

— Умерла она? спросилъ маркизъ, котораго я все еще буду называть старшимъ братомъ, входя въ комнату въ ботфортахъ, какъ видно прямо съ сѣдла.

— Не умерла еще, сказалъ я: — но, вѣроятно, умретъ.

— Что за сила въ этомъ черномъ тѣлѣ! сказалъ онъ, посмотрѣвъ на нее съ любопытствомъ.

— Страшная сила, отвѣчалъ я: — кроется въ горѣ и отчаяніи.

Сначала онъ засмѣялся на мои слова, но потомъ нахмурился. Онъ подвинулъ стулъ ногою ко мнѣ, приказалъ женщинѣ идти прочь и сказалъ мнѣ въ полголоса.

— Докторъ, найдя моего брата въ затруднительномъ положеніи съ этимъ мужичьемъ на рукахъ, я посовѣтовалъ ему искать вашей помощи. Ваша извѣстность велика, и какъ человѣкъ молодой, которому предстоитъ упрочить свое положеніе, вы, вѣроятно, не пренебрегаете своими интересами. Вещи, которыя вы здѣсь видите — вы можете и должны видѣть, но про нихъ не говорятъ.

Я прислушивался къ дыханію больной и медлилъ отвѣтомъ.

— Удостоите вы меня вашимъ вниманіемъ, докторъ?

— Милостивый государь, сказалъ я: — въ моемъ положеніи всѣ исповѣди больныхъ принимаются подъ глубокою тайною.

Я былъ довольно-остороженъ въ моемъ отвѣтѣ: мой умъ былъ очень взволнованъ тѣмъ, что я слышалъ и видѣлъ.

Дыханіе ее было едва-замѣтно, такъ-что я безпрестанно пробовалъ ея пульсъ и біеніе, сердца. Жизнь еще была въ ней, но не болѣе, Посмотрѣвъ вокругъ, когда и садился на мое мѣсто, я замѣтилъ, оба брата пристально смотрѣли на меня.

• * * * * *

Я пишу съ такими затрудненіями, холодъ такъ силенъ и я такъ боюсь, что меня откроютъ и засадятъ въ подземный тайникъ, въ совершенный мракъ, что я долженъ сократить этотъ разсказъ. Память моя ясна и нисколько мнѣ не измѣняетъ. Она воспроизводитъ до послѣдней подробности каждое слово, которое было говорено между мною и братьями.

Она протомилась цѣлую недѣлю. Подъ-конецъ, я могъ понимать немногія слова, которыя она говорила мнѣ, прикладывая ухо къ ея губамъ. Она спросила меня, гдѣ она была, кто таковъ я былъ; я сказалъ ей. Напрасно спрашивалъ я ее о ея имени она слабо покачала головою на подушкѣ и сохранила свою тайну, какъ и ея брать.

Я не имѣлъ случая сдѣлать ей другихъ вопросовъ, пока не объявилъ братьямъ, что жизнь ея быстро угасала и что она не могла пережить слѣдующаго дня. До-тѣхъ-поръ, хотя никогда не представлялся передъ нею въ минуты ея сознанія кромѣ меня и женщины, но тотъ или другой изъ нихъ всегда сидѣлъ за занавѣскою, у изголовья постели, когда и бывалъ тамъ. Но когда приближалась развязка, повидимому имъ было все-равно, что бъ ни передала она мнѣ, какъ-будто — странная мысль промелькнула въ моему умѣ; — я умиралъ также.

Я всегда замѣчалъ: для ихъ гордости было особенно-невыносимо, что меньшой братъ (какъ я зову его) принужденъ былъ скрестить свою шпагу съ мужикомъ-мальчишкою. Ихъ преслѣдовала, повидимому, одна мысль, что это было униженіемъ для ихъ рода, что это было смѣшно. Всякій разъ, какъ я встрѣчалъ глаза меньшаго брата, выраженіе ихъ высказывало мнѣ, что онъ ненавидѣлъ меня глубоко, зачѣмъ я знаю переданную мнѣ тайну мальчикомъ. Онъ былъ нѣжнѣе, вѣжливѣе со меццо, нежели старшій братъ, но я это видѣлъ. Я замѣчалъ также, что я былъ тягостью на умѣ и у старшаго

Моя больная умерла за два часа до полуночи, именно въ тотъ часъ, минута въ минуту по моимъ часамъ, когда я въ первый разъ ре увидѣлъ. Я былъ съ нею одинъ, когда ея растерянная молодая голова нѣжно склонилась на одну сторону и кончились ея земныя несчастія и оскорбленія.

Братья ожидали въ комнатѣ внизу въ нетерпѣньи уѣхать. Я слышалъ, сидя одинъ у постели, какъ они расхаживали взадъ и впередъ, щелкая хлыстиками, но ботфортамъ.

— Наконецъ она умерла? сказалъ старшій, когда я вошелъ.

— Она умерла, сказалъ я.

— Поздравляю васъ, братъ, были его слова, когда онъ повернулся назадъ.

Прежде еще онъ предлагалъ мнѣ денегъ, которыя я отказывался пока принять. Онъ подалъ мнѣ теперь свертокъ золота; я взялъ его и положилъ на столъ. Я обдумалъ дѣла и рѣшился не брать ничего.

— Прошу извинить меня, сказалъ я: — но при настоящихъ обстоятельствахъ я не могу.

Они обмѣнялись взглядами, но поклонились мнѣ въ отвѣтъ на мой поклонъ; и мы разстались, не обмѣнявшись болѣе ни словомъ.

• * * * * *

Я такъ усталъ, усталъ, усталъ — горе истомило меня! Я не могу прочесть даже, что я написалъ этою исхудалою рукою.

Рано поутру свертокъ съ золотомъ былъ оставленъ у моихъ дверей въ маленькомъ ящикѣ, съ моимъ именемъ. Съ самаго начала я раздумывалъ, что мнѣ слѣдовало дѣлать. Я рѣшилъ въ тотъ день написать къ министру, представить ему о случаѣ, но которому я былъ позванъ, упомянуть о мѣстѣ, куда я ходилъ, короче — сообщить ему всѣ подробности. Я зналъ, что значила сила при дворѣ, какія были преимущества благородныхъ, и ожидалъ, что это дѣло канетъ въ воду; но я хотѣлъ облегчить мою душу. Я сохранилъ его въ глубокой тайнѣ даже отъ жены и рѣшился упомянуть объ этомъ въ моемъ письмѣ. Я не предвидѣлъ себѣ никакой опасности, но сознавалъ, что опасность могла быть для другихъ, еслибъ они знали то, что было мнѣ извѣстно.

Я былъ слишкомъ занятъ весь день и не могъ кончить моего письма въ этотъ вечеръ. На слѣдующее утро я всталъ гораздо-ранѣе обыкновеннаго, чтобъ кончить его. Это былъ послѣдній день года. Письмо лежало передо мною, только-что законченное, когда мнѣ сказали, что меня ожидаетъ дама, желающая видѣть меня.

* * * * * *

Трудъ, который я задалъ себѣ, становился мнѣ не по силамъ и такъ холодно, такъ темно; мои чувства такъ онѣмѣли; меня окружаетъ со всѣхъ сторонъ страшный мракъ.

Дама была молода, привлекательно-хороша, но недолговѣчна. Она была очень взволнована; она отрекомендовала себя женою маркиза Эвремонда — титулъ, которымъ величалъ крестьянскій мальчикъ старшаго брата. Заглавная буква, вышитая на шарфѣ, сказалась въ моей памяти. и безъ особеннаго труда я пришелъ къ заключенію, что я очень-недавно видѣлъ этого вельможу.

Моя намять очень обстоятельна, но я не могу передать здѣсь нашего разговора: я подозрѣвай, что за мною слѣдятъ гораздо-пристальнѣе, и не знаю въ какое именно время совершился этотъ надзоръ.

Отчасти она подозрѣвала, отчасти же она открыла главные факты страшной исторіи — участіе въ ней своего мужа и мой призывъ. Она не знала, что дѣвушка умерла. Она надѣялась, говорила она, въ большомъ горѣ, показать её тайное сочувствіе женщины; она надѣялась отклонить небесный гнѣвъ отъ рода, столь-ненавистнаго для многихъ несчастныхъ.

Она имѣла причины думать, что младшая сестра была жива и желала только одного: помочь этой сестрѣ. Я могъ передать ей только, что дѣйствительно такая сестра была; кромѣ этого я ничего не зналъ. Она пріѣхала ко мнѣ, полагаясь на мою скромность, въ надеждѣ узнать ея имя и мѣстопребываніе. Но до этого несчастнаго часа и то и другое мнѣ совершенно-неизвѣстно…

• * * * * *

Мнѣ недостаетъ бумаги. Одинъ лоскутокъ отняли у меня вчера, съ строгимъ предостереженіемъ. Сегодня я долженъ кончить мою записку.

Она была добрая, сострадательная. Могло ли быть иначе! Братъ не любилъ ея и не довѣрялъ ей, и вліяніе его было совершенно-противоположно. Она боялась его и боялись также своего мужа. Когда я проводилъ ее до кареты, я увидѣлъ въ ней ребенка, хорошенькаго мальчика двухъ или трехъ лѣтъ.

— Ради его, докторъ, сказала она, указывая на него со слезами: — я сдѣлала бы все, что могла, чтобъ загладить. Иначе наслѣдство никогда не принесетъ ему счастья. Я предчувствую, что если за это не будетъ сдѣлано никакого невиннаго удовлетворенія то его потребуютъ отъ него. Что я могу еще назвать своимъ — немногія драгоцѣнности — я поставлю себѣ за первый долгъ передать вмѣстѣ съ слезами и состраданіемъ умирающей матери, этому несчастному семейству, если только возможно будетъ найдти сестру.

Она поцаловала ребенка и сказала, лаская его:

— Это для тебя мой милый; ты будешь мнѣ вѣренъ „Шарль?“

Ребенокъ отвѣчалъ смѣло: „Да“.

Я поцаловалъ ея руку. Она взяла его на руки и уѣхала, продолжая его ласкать. Болѣе я ея не видѣлъ.

Она назвала имя своего мужа, будучи увѣрена, что оно было мнѣ извѣстно; но я не упомянулъ о немъ въ моемъ письмѣ. Я запечаталъ письмо и, не довѣряя его никому, подалъ его самъ въ тотъ же день.

Въ тотъ самый вечеръ — это былъ послѣдній вечеръ года — около девяти часовъ, человѣкъ, одѣтый въ черномъ, позвонилъ у моей двери, потребовалъ увидѣть меня и тихо послѣдовалъ наверхъ, за моимъ слугою Эрнестомъ Дефоржемъ. Когда слуга мой вошелъ въ комнату, гдѣ я сидѣлъ съ моею женою — о, моя жена, любовь моего сердца! — этотъ человѣкъ, который, мы предполагали, былъ на улицѣ, молча стоялъ позади его.

— Случай, нетребующій отлагательства въ улицѣ Сент-Оноре, сказалъ онъ. — Онъ не задержитъ меня, внизу меня ожидала карета.

Эта карета привезла меня сюда, привезла меня въ мою могилу. Когда я вышелъ изъ дома, мнѣ заткнули сзади ротъ чернымъ шарфомъ и связали руки. Оба брата перешли черезъ улицу изъ темнаго угла и призвали меня однимъ движеніемъ руки. Маркизъ вынулъ изъ кармана письмо, которое я писалъ, показалъ его мнѣ, сжегъ на потаенномъ фонарѣ и притопталъ пепелъ ногою. Ни слова не было сказано. Меня привезли сюда, меня привезли въ мою живую могилу.

Если Богу было бы угодно вложить въ жестокое сердце котораго-нибудь изъ братьевъ, въ продолженіе этихъ томительныхъ годовъ, чтобъ они подали мнѣ вѣсть о моей милой женѣ, хоть однимъ словомъ дали мнѣ знать, жива ли она, или умерла, то я могъ бы подумать, что Онъ несовершенно оставилъ ихъ. Но теперь я вѣрю, что знаменіе кроваваго креста обрекло ихъ, и что нѣтъ имъ части въ его милосердіи. Ихъ и ихъ потомковъ до послѣдней отрасли рода, я, Александръ Манетъ, несчастный заключенникъ, въ эту послѣднюю ночь 1767 года, среди моихъ нестерпимыхъ страданій, предаю на судъ временамъ, когда потребуютъ отвѣта за всѣ эти дѣла, Я предаю ихъ на судъ неба и земли.»

Страшный гулъ поднялся, когда кончилось чтеніе этого документа. Гулъ неутолимой жадности, въ которомъ только слышалась кровь. Этотъ разсказъ вызвалъ самыя яростныя страсти того времени и не было человѣка въ цѣлой націи, который бы не сложилъ своей головы подъ его тягостью.

Нетрудно было въ присутствіи такого трибунала и такой публики доказать, почему Дефоржъ не объявилъ этого документа вмѣстѣ съ другими захваченными въ Бастиліи, но удержалъ его выжидая времени. Нетрудно было доказать, что это отвратительное имя было предано анаѳемѣ Сент-Антуаномъ. Не было человѣка на землѣ, котораго добродѣтель и заслуги поддержали бы въ этомъ мѣстѣ, въ тотъ день противъ такого доноса.

И, что еще хуже было для обреченнаго человѣка, что доносчикомъ былъ извѣстный гражданинъ, его собственный другъ, отецъ его жены. Чернь того времени, особенно-безумно увлекалась подражаніемъ сомнительнымъ общественнымъ добродѣтелямъ древности, принося себя*въ жертву на алтаряхъ республики. Поэтому, когда президентъ объявилъ (а иначе ему бы не снести свой головы на плечахъ), что добрый докторъ республики скажетъ ей еще большую, услугу, искоренивъ поганый родъ аристократовъ и, безъ сомнѣнія, воодушевится священнымъ огнемъ восторга, обрекая на вдовство свою дочь, на сиротство ея ребенка, дикое волненіе поднялось въ толпѣ, какъ выраженіе горячаго, патріотизма, но не видно было ни искры человѣческаго сочувствія.

«Большое вліяніе имѣетъ вокругъ себя этотъ докторъ!» шептала мадамъ Дефоржъ, улыбаясь Мщенію. «Спасите его теперь, докторъ, спасите его!»

При подачѣ голосовъ каждаго присяжнаго подымался ревъ.

Голоса были единодушны. Въ сердцѣ и по происхожденію аристократъ, врагъ республики, извѣстный притѣснитель народа. Назадъ въ Консьержри и смерть въ двадцать-четыре часа!

XI.
Сумерки.

Несчастная юная жена невиннаго человѣка, обреченнаго такимъ образомъ на смерть, пала теперь подъ тяжестью приговора, какъ-будто она была сама поражена на смерть; но она не произнесла ни звука и такъ-сильно говорилъ въ ней внутренній голосъ, указывавшій ей обязанность поддержать мужа въ его несчастіи, а не увеличивать еще этого горя, что она быстро оправилась даже и отъ этого удара.

Судьи приняли участіе въ народной демонстраціи на улицѣ; засѣданіе трибунала было отложено. Шумъ и движеніе расходившейся публики еще не утихли, когда Люси стояла, протягивая руки къ мужу и съ лицомъ, сіявшимъ одною любовью и утѣшеніемъ.

— Еслибъ я могла прикоснуться къ нему! еслибъ я могла еще разъ обнять его! Добрые граждане! имѣйте хоть на столько состраданья къ намъ!

Въ судѣ оставались только тюремщицъ, двое изъ четырехъ, которые арестовали его наканунѣ, и Борсадъ. Народъ вышелъ, чтобъ смотрѣть зрѣлище на улицахъ. Борсадъ предложили оставшимся: «Позвольте ей обнять его; это всего займетъ минуту». Молча было дано согласіе, и они перенесли ее черезъ скамейки къ возвышенному мѣсту, откуда мужъ могъ, наклонившись, обнять ее руками.

— Прости, душа моя! Да будетъ мое прощальное благословеніе надъ тобою. Мы снова встрѣтимся тамъ, гдѣ труждающіеся находятъ свой покой!

Это были слова ея мужа, державшаго ее у своей груди.

— Я могу перенести это, дорогой Шарль. Сила свыше подкрѣпляетъ меня; не страдай обо мнѣ. Прощальное благословеніе нашему ребенку.

— Я посылаю его черезъ тебя. Я цалую его чрезъ тебя. Я говорю ему прости, чрезъ тебя.

— Мой мужъ… Нѣтъ! еще минуту!

Онъ самъ вырывался отъ нея.

— Мы разстаемся не надолго. Я чувствую, что сердце мое разорвется, но я исполню свои долгъ, пока могу, и когда я покину ее, Богъ пошлетъ ей друзей, какъ Онъ послалъ ихъ мнѣ.

Отецъ послѣдовалъ за нею и готовъ былъ упасть на колѣни передъ ними, но Дарнэ протянулъ руку и схватилъ его, воскликнувъ:

— Нѣтъ, нѣтъ! Что сдѣлали вы, что вы сдѣлали, чтобъ становиться на колѣни передъ нами? Мы знаемъ теперь, черезъ какую борьбу вы прошли. Мы знаемъ теперь, что вы испытывали, когда вы подозрѣвали мое происхожденіе, и когда вы узнали его. Мы знаемъ теперь, какую естественную антипатію вы старались побѣдить и побѣдили ради ея. Благодаримъ васъ изъ глубины нашихъ сердецъ, со всею горячностью нашей любви. Да будетъ небо съ вами!

Отецъ въ отвѣтъ только схватилъ себя за сѣдые волосы и рвалъ ихъ, стеная отъ горя.

— Иначе быть не могло, сказалъ заключенникъ. — Событія выработались именно такъ, какъ предназначено. Напрасное стараніе исполнить волю моей матери привело меня къ вамъ. Добро никогда не могло выйдти изъ такого зла; счастливый конецъ былъ бы несвойственъ такому несчастному началу. Утѣшьтесь и простите меня. Небо да благословитъ васъ!

Жена высвободилась изъ его объятій, его увели, и она стояла, смотря въ слѣдъ за нимъ сложа руки, какъ-будто на молитвѣ, съ свѣтлымъ взглядомъ на лицѣ, на которомъ даже сіяла улыбка утѣшенія. Когда онъ скрылся за дверью заключенниковъ, она повернулась, съ любовью склонила свою голову на грудь отца, хотѣла было заговорить и упала къ его ногамъ.

Сидней Картонъ, показавшійся теперь въ первый разъ изъ своего темнаго угла, подошелъ и поднялъ ее. Только ея отецъ и мистеръ Лори были съ нею. Его рука дрожала, когда онъ подымалъ и поддерживалъ ея голову; но видъ его обнаруживалъ не одно сожалѣніе — нѣтъ, въ немъ была замѣчена искра гордости.

— Отнести ее въ карету? Тяжесть эта нечувствительна для меня.

Онъ понесъ ее тихо къ двери и нѣжно положилъ въ карету. Ея отецъ и старый другъ ихъ вошли въ нее; онъ сѣлъ возлѣ кучера.

Когда они подъѣхали къ воротамъ, у которыхъ онъ стоялъ въ темнотѣ, нѣсколько часовъ передъ этимъ, воображая себя, по какимъ камнямъ ступала ея нога, онъ поднялъ ее наверхъ, въ ихъ комнаты. Здѣсь онъ положилъ ее на кушетку; ея ребенокъ и миссъ Проссъ рыдали надъ нею.

— Не приводите ее въ чувство, сказалъ онъ нѣжно послѣдней: — такъ ей лучше; не возвращайте ее къ сознанію, пусть она останется въ такомъ забытьи.

— О, Картонъ, Картонъ, милый Картонъ! кричала маленькая Люси, подпрыгивая и страстно обвивая около него свои ручонки, въ порывѣ своей дѣтской печали. — Теперь вы пріѣхали и, я думаю, вы сдѣлаете что-нибудь, чтобъ помочь мама и спасти папа! Посмотрите на нее, милый Картонъ! Можете ли вы, вы между всѣми, кто любитъ ее, смотрѣть на нее равнодушно?

Онъ наклонился къ ребенку, приложилъ ея цвѣтущую щечку къ своему лицу, нѣжно отвелъ ее отъ себя и посмотрѣлъ на ея мать, еще лежавшую безъ чувствъ.

— Прежде нежели я уйду… сказалъ онъ и остановился. — Могу я поцаловать ее?

Потомъ припомнили, что когда онъ наклонился и приложилъ свои губы къ ея лицу, онъ прошепталъ нѣсколько словъ. Дитя, которое стояло ближе къ нему, разсказывало потомъ и передало своимъ внукамъ, когда оно сдѣлалось красивою пожилою дамою, что оно слышало, какъ онъ сказалъ: «Жизнь, дорогая вамъ».

Когда онъ вышелъ въ другую комнату, онъ вдругъ обернулся къ мистеру Лори и ея отцу, послѣдовавшимъ за нимъ, и сказалъ послѣднему:

— Еще вчера вы пользовались большимъ вліяніемъ, докторъ Манетъ; попробуйте его по-крайней-мѣрѣ еще разъ. Эти судьи, всѣ эти сильные люди дружески расположены къ вамъ, и признаютъ ваши заслуги — не такъ ли?

— Все, что касалось до Шарля, было открыто мнѣ. Я имѣлъ самыя убѣдительныя уваженія, что я спасу его и его спасъ.

Онъ отвѣчалъ въ большомъ волненіи и очень-медленно.

— Попробуйте еще разъ. Немного времени остается до завтрашняго полудня; но все-таки попробуйте.

— Я намѣренъ это сдѣлать, но на минуту я успокоюсь.

— Хорошо. Энергія, подобная вашей, я знаю, совершила великія дѣла, хотя и никогда, прибавилъ онъ съ улыбкою и вздохомъ: — не дѣлала она еще такихъ чудесъ. Но испытайте. Какъ ни ничтожна жизнь, когда мы употребляемъ ее во зло, но она стоитъ этой усилія. Еслибъ не такъ, то ничего не значило бы положить ее!

— Я пойду прямо, сказалъ докторъ Манетъ: — къ прокурору и президенту, потомъ къ другимъ людямъ, которыхъ лучше не называть; я напишу также и… Но постойте! На улицахъ праздникъ, пока не стемнѣетъ, никого не увидишь.

— Правда… Ну! потерянная надежда все-таки потеряна, если и отложить ее до вечера. Я бы хотѣлъ знать, на сколько вы успѣете, хотя, помните, я ничего не ожидаю отъ этого. Когда вы думаете повидаться съ этими страшными властями, докторѣ Манетъ?

— Я надѣюсь сейчасъ же, какъ стемнѣетъ, черезъ часъ или два.

— Вскорѣ послѣ четырехъ часовъ будетъ совершенно темно. Пожертвуемъ еще часомъ или двумя. Если я приду къ мистеру Лори въ девять часовъ, могу ли я узнать тогда, что вы успѣли сдѣлать, отъ васъ или черезъ вашего друга?

— Да.

— Желаю вамъ успѣха.

Мистерѣ Лори послѣдовалъ за Сиднеемъ до наружныхъ дверей и, прикоснувшись до его плеча, заставилъ его вернуться.

— Я не имѣю никакой надежды; сказалъ мистерѣ Лори тихимъ и печальнымъ шопотомъ.

— Но и я также.

— Еслибъ который-нибудь изъ этихъ людей, или даже всѣ эти люди были расположены спасти, и это еще очень смѣлое предположеніе — что для нихъ его, да и чья-нибудь жизнь? — то я очень сомнѣваюсь, чтобъ они отважились на то послѣ сегодняшней демонстраціи въ трибуналѣ.

— И я думаю также. Въ этомъ гулѣ я слышалъ ударъ топора.

Мистеръ Лори оперся рукою на косякъ двери и склонилъ на нее свою голову.

— Не отчаявайтесь; сказалъ Картонъ нѣжно: — не печальтесь; я подсказалъ эту идею доктору Манету, потому-что я чувствовалъ, что это когда-нибудь можетъ быть утѣшеніемъ для нея. Иначе она можетъ подумать, что его жизнь погубили даромъ и это еще будетъ тревожить ее.

— Да, да, да, отвѣчалъ мистеръ Лори, вытирая свои глаза: — вы справедливы. Но онъ погибнетъ, надежды нѣтъ никакой.

— Да, онъ погибнетъ. Надежды нѣтъ никакой, отозвался картонъ, и пошелъ твердымъ шаговъ внизъ.

XII.
Темнота.

Сидней Картонъ остановился на улицѣ, не рѣшившись еще совершенно, куда идти.

«Въ девять часовъ въ банкирскомъ домѣ Тельсоновъ…» сказалъ онъ съ задумчивымъ видомъ. «Не пойдти ли мнѣ, между-тѣмъ, показать себя? Я полагаю это будетъ лучше: пусть эти люди знаютъ, что здѣсь есть такой человѣкъ, какъ я; это благоразумная предосторожность и, можетъ-быть, необходимая предосторожность Только осмотрительнѣе, осмотрительнѣе и осмотрительнѣе! Я долженъ это обдумать».

Умѣривъ свои шаги, которые уже направлялись къ опредѣленной цѣли, онъ прошелся раза два по потемнѣвшей уже улицѣ, и представилъ себѣ возможныя послѣдствія своего рѣшенія. Первое впечатлѣніе теперь было подтверждено.

«Лучше» сказалъ онъ, рѣшившись окончательно, «чтобы эти люди знали, что здѣсь есть такой человѣкъ, какъ я». И онъ повернулъ къ Сент-Антуану.

Дефоржъ въ этотъ день объявилъ себя содержателемъ виннаго погреба въ предмѣстьѣ Сент-Антуана. Для того, кто зналъ хорошо городъ, нетрудно было отъискать его погребъ и безъ разспросовъ. Найдя его, Картонъ снова вышелъ изъ этихъ тѣсныхъ улицъ, отобѣдалъ въ кафе и крѣпко заснулъ послѣ обѣда. Въ первый разъ, послѣ многихъ лѣтъ, онъ не пилъ ничего крѣпкаго. Со вчерашняго вечера онъ пропустилъ нѣсколько глотковъ легкаго вина, и вчерашній вечеръ онъ вылилъ въ каминъ у мистера Лори послѣднія капли водки, какъ человѣкъ, рѣшившійся покончить съ нею.

Было семь часовъ, когда онъ проснулся совершенно свѣжій и снова вышелъ на улицу. Идя по дорогѣ къ Сент-Антуану, онъ остановился у окошка лавки, въ которой было зеркало, поправилъ свой развязавшійся галстухъ, воротникъ сюртука, растрепанные волосы. Сдѣлавъ это, онъ прямо отправился къ погребу Дефоржа и вошелъ въ него.

Посѣтителей здѣсь не было, исключая Жака третьяго. Этотъ человѣкъ, котораго онъ видѣлъ между присяжными, пилъ, стоя у прилавка. и разговаривалъ съ Дефоржами, мужемъ и женою. Мщеніе принимала участье въ бесѣдѣ, какъ непремѣнный членъ заведеній.

Когда Картонъ вошелъ, сѣлъ на свое мѣсто и спросилъ на ломаномъ французскомъ языкѣ небольшую мѣрку вина, мадамъ Дёфоржъ бросила на него безпечный взглядъ, потомъ посмотрѣла на него пристальнѣе, потомъ еще пристальнѣе и потомъ подошла къ нему сама и спросила, что онъ приказалъ.

Онъ повторилъ сказанное имъ.

— Англичанинъ? спросила мадамъ Дефоржъ съ любопытствомъ, подымая свои темныя брови.

Посмотрѣвъ на нее, какъ-будто даже и звукъ одного французскаго слова былъ труденъ для его пониманія, онъ отвѣчалъ:

— Да, мадамъ, да, я англичанинъ.

Мадамъ Дефоржъ вернулась къ прилавку, чтобъ достать вина, и когда онъ взялъ якобинскій журналъ и углубился въ него, какъ-будто съ трудомъ понимая читанное, онъ слышалъ, какъ она сказала; «клянусь вамъ, вылитый Эвремондъ!»

Дефоржъ принесъ ему вина и пожелалъ добраго вечера.

— Что?

— Добрый вечеръ.

— А! добрый вечеръ, гражданинъ, сказалъ онъ, наполняя свою рюмку. — А! и доброе вино. Пью за республику.

Дефоржъ вернулся къ прилавку и сказалъ: «конечно, есть сходство». Мадамъ отвѣчала сурово. «Я говорю вамъ: сильное сходство». Жакъ третій замѣтилъ миролюбиво. «Онъ у васъ слишкомъ на умѣ, мадамъ». Любезная Мщенье прибавила со смѣхомъ: «Да, клянусь, и вы съ такимъ удовольствіемъ ожидаете увидѣть его еще разъ завтрашній день».

Картонъ слѣдовалъ пальцемъ за строчками и словами своей газеты, съ необыкновенно-занятымъ видомъ. Они всѣ оперлись руками на прилавокъ и разговаривали тихо между собою Послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанія, впродолженіе которыхъ они всѣ смотрѣли на него, междутѣмъ, какъ его вниманіе, повидимому, было сосредоточено на якобинской газетѣ, они возобновили свой разговоръ.

— Мадамъ говоритъ правду, замѣтилъ Жакъ третій: — къ-чему останавливаться? Это такъ убѣдительно. Къ-чему останавливаться?

— Все такъ, все такъ, разсуждалъ Дефоржъ: — но должно же остановиться гдѣ-нибудь. И весь вопросъ въ томъ, гдѣ остановиться?

— На всеуничтоженіи, сказала мадамъ.

— Великолѣино! прорычалъ Жакъ третій. Мщеніе также одобрила ее.

— Всеуничтоженіе — хорошее правило, жена, сказалъ Дефоржъ нѣсколько-смущенный: — я противъ него ничего не скажу въ смыслѣ общемъ. По этотъ докторъ такъ много выстрадалъ. Вы видѣли его сегодня, вы замѣтили его физіономію, когда читали бумагу?

— Я замѣтила его физіономію! повторила мадамъ съ пренебреженіемъ и досадою. — Да, а замѣтила его физіономію, я замѣтила — это физіономія не истиннаго друга республики. Совѣтую ему приберечь свою физіономію!

— И вы замѣтили, жена, сказалъ Дефоржъ съ упрекомъ: — страданіе его дочери, которое для него должно быть двойнымъ страданіемъ!

— Я замѣтила его дочь! повторила мадамъ: — да, я замѣтила его дочь не одинъ разъ. Я замѣтила ее сегодня, и я замѣчала ее въ другіе дни. Я замѣтила ее въ судѣ и я замѣчала ее на улицѣ у тюрьмы. Стоитъ мнѣ поднять этотъ палецъ!

Она, казалось, подняла его (глаза слушателя были устремлены на газету) и прищелкнула имъ по прилавку, какъ-будто топоръ опустился.

— Гражданка восхитительна! прорычалъ Жакъ третій.

— Она ангелъ! сказала Мщеніе и обняла ее.

— Что до тебя, продолжала мадамъ неумолимо, обращаясь къ своему мужу: — то еслибъ это зависѣло отъ тебя — къ-счастью это не зависитъ отъ тебя — ты спасъ бы этого человѣка и теперь.

— Нѣтъ! представилъ Дефоржъ. — Нѣтъ, еслибъ даже стоило только поднять этотъ стаканъ, чтобъ спасти его! Но здѣсь я бы и покончилъ дѣло. Я говорю, остановимтесь здѣсь.

— Смотрите же, Жакъ, сказала мадамъ Дефоржъ злобно: — смотрите также и вы, моя миленькая Мщеніе, смотрите оба! Слушайте! За другія преступленія, какъ тирановъ и утѣснителей, я давно ужь отмѣтила въ моемъ спискѣ этотъ родъ, обрекая его на погибель. Спросите мужа, такъ ли это.

— Совершенно такъ, подтвердилъ Дефоржъ, не дожидаясь вопроса.

— Въ началѣ великихъ дней, когда пала Бастилія, онъ находитъ сегодняшнюю бумагу; онъ приноситъ ее домой и среди ночи, когда лавка опустѣла и была заперта; мы принялись читать ее на этомъ самомъ мѣстѣ, при этой самой лампѣ. Спросите, такъ ли это.

— Совершенно такъ, подтвердилъ Дефоржъ.

— Въ ту ночь, я говорю ему, когда мы прочли бумагу, когда лампа догорала и когда свѣтъ брезжился черезъ ставни, что я должна объявить ему тайну. Спросите его, такъ ли это.

— Совершенно такъ, снова подтвердилъ Дефоржъ.

— Я передаю ему эту тайну. Вотъ также, какъ и теперь, я бью себя руками по груди и говорю ему: «Дефоржъ, я была воспитана между рыбаками, на берегу моря. Это крестьянское семейство, такъ оскорбленное обоими братьями Эвремондъ, какъ описываетъ это бастилская бумага, моя семья Дефоржъ, сестра мальчика, раненаго на смерть, была моя сестра; этотъ мужъ былъ мужъ моей сестры; этотъ нерожденный ребенокъ былъ ихъ дитя; этотъ братъ былъ мой братъ; этотъ отецъ былъ мой отецъ; эти мертвые — мои мертвые; и на мою долю выпало требовать за нихъ отвѣта!» Спросите его, такъ ли это.

— Это такъ, подтвердилъ еще разъ Дефоржъ.

— Такъ прикажите вѣтру и огню остановиться, отвѣчала мадамъ: — а не говорите этого мнѣ.

Оба ея слушателя необыкновенно восхищались ея смертельною ненавистью. — Картонъ могъ чувствовать, видя ее, и оба чрезвычайно выхваляли ее. Дефоржъ, имѣя всѣхъ противъ себя, сказалъ-было нѣсколько словъ про сострадательную жену маркиза, но собственная жена его повторила только прежній отвѣтъ: «прикажите вѣтру и огню остановиться, а не говорите этого мнѣ».

Посѣтители теперь начали приходить и группа разошлась. Картонъ заплатилъ за свое вино, въ недоумѣніи, какъ-будто перечелъ сдачу, и спросилъ, какъ иностранецъ, дорогу къ національному дворцу. Мадамъ Дефоржъ подвела его къ двери и оперлась на его руку, указывая ему дорогу. Картону пришло тогда въ голову, что дѣло было бы доброе схватить эту руку, приподнять ее и дать подъ нею вѣрный и глубокій ударъ.

Но онъ пошелъ своею дорогою и скоро мракъ поглотилъ его у стѣны тюрьмы. Въ назначенный часъ онъ вышелъ оттуда, чтобъ снова явиться къ мистеру Лори, гдѣ онъ нашелъ стараго джентльмена, расхаживавшаго взадъ и впередъ въ безпокойномъ волненій. Онъ сказалъ, что онъ былъ до-сихъ-поръ у Люси и оставилъ ее, только нѣсколько минутъ назадъ, чтобъ прійдти сюда на условленное свиданіе. Онъ не видалъ ея отца съ самаго времени, какъ онъ оставилъ банкъ, въ четыре часа. Она имѣла еще слабыя надежды, что его заступничество спасетъ Шарля; но это были очень слабыя надежды. Онъ ушелъ болѣе пяти часовъ: гдѣ могъ онъ быть?

Мистеръ Лори прождалъ до десяти, но докторъ Манетъ не возвращался; ему не хотѣлось оставить долѣе Люси одну; они рѣшили, что онъ вернется къ ней и потомъ опять придетъ въ банкъ въ полночь, между-тѣмъ Картонъ останется одинъ у огня ожидать доктора.

Онъ ждалъ и ждалъ; часы ударили двѣнадцать, но докторъ Манетъ не возвращался. Мистеръ Лори вернулся и не нашелъ никакихъ извѣстій о немъ и не принесъ также никакихъ извѣстіи о немъ. Гдѣ онъ могъ быть?

Они разсуждали объ этомъ вопросѣ и уже начинали строить нѣкоторыя надежды на его продолжительномъ отсутствіи, когда они заслышали его шаги на лѣстницѣ. Черезъ минуту онъ вошелъ въ комнату. Очевидно было, что все погибло.

Ходилъ ли онъ дѣйствительно къ кому-нибудь, или онъ проблуждалъ все это время по улицамъ — это осталось навсегда неизвѣстнымъ. Онъ стоялъ теперь, устремивъ на нихъ взоры; они не дѣлали ему никакихъ вопросовъ: его лицо высказало имъ все.

— Я не могу найти его, сказалъ онъ: — а онъ мнѣ такъ нуженъ. Гдѣ онъ?

Голова и шея его были обнажены; онъ говорилъ, обводя кругомъ безсмысленно глаза, потомъ снялъ свой сюртукъ и бросилъ его на полъ.

— Гдѣ мой верстакъ? Я вездѣ искалъ моего верстака и не могъ найти его. Что они сдѣлали съ моею работою? Время не терпитъ. Я долженъ кончить эти башмаки.

Они посмотрѣли другъ на друга и сердца ёкнули въ нихъ.

— Пустите меня работать, сказалъ онъ плаксивымъ голоскомъ: — дайте мнѣ мою работу.

Не получая никакого отвѣта, онъ рвалъ на себѣ волосы и топалъ ногою по полу, какъ взбалмошный ребенокъ.

— Не мучьте жалкую погибшую тварь, взывалъ онъ къ нимъ съ ужаснымъ воплемъ: — дайте мнѣ мою работу! Что станется съ нами, если эти башмаки не будутъ кончены сегодня?

Все погибло, погибло безвозвратно!

Очевидно, что не было никакой надежды разсуждать съ нимъ или привести его въ себя; и они оба, какъ-бы согласившись, положили руку на его плечо и уговорили его сѣсть передъ огнемъ, обѣщая ему, что онъ сейчасъ же получитъ свою работу. Онъ опустился въ кресло, устремилъ взоры на огонь и плакалъ. Какъ-будто все, что случилось съ-тѣхъ-поръ, какъ онъ оставилъ чердакъ Дефоржа, была одна фантазія, мечты. Мистеръ Лори видѣлъ въ немъ того же человѣка, который жилъ у Дефоржа.

Какъ ни были они оба поражены этимъ зрѣлищемъ нравственнаго разрушенія, но теперь не было имъ времени увлекаться подобными ощущеніями. Его одинокая дочь, лишенная теперь послѣдней надежды и опоры, подымалась передъ ними. Опять, какъ-будто согласившись, они посмотрѣли другъ на друга съ одинакимъ выраженіемъ на лицѣ. Картонъ заговорилъ первый.

— Послѣдняя надежда пропала; она была и невелика. Да, лучше его отвести къ ней. Но прежде нежели вы уйдете, слушайте меня внимательно. Не спрашивайте меня, зачѣмъ я дѣлаю слѣдующія распоряженія и требую отъ васъ обѣщанія, что они будутъ исполнены: я имѣю на то причины, и причины основательныя.

— Я не сомнѣваюсь въ этомъ, отвѣчалъ мистеръ Лори. Говорите.

Фигура на креслѣ все это время однообразно качалась взадъ и впередъ и стонала. Они говорили такимъ тономъ, какъ-будто они сидѣли ночью у ложа больнаго.

Картонъ нагнулся, чтобъ поднять съ пола сюртукъ, почти запутавшійся въ его ногахъ. При этомъ выпалъ небольшой бумажникъ, въ которомъ докторъ обыкновенно носилъ записки, что ему нужно было сдѣлать въ-теченіе дня. Картонъ поднялъ его; въ немъ лежала свернутая бумага.

— Не мѣшало бы взглянуть на нее, сказалъ онъ. Мистеръ Лори наклонилъ голову, въ знакъ согласія. Онъ развернулъ ее и воскликнулъ "благодаренье Богу! "

— Что это такое? спросилъ мистеръ Лори съ жадностью.

— Погодите на минуту! Я вамъ скажу о ней въ своемъ мѣстѣ. Вопервыхъ, онъ положилъ руку въ свой карманъ и вынулъ изъ него другую бумагу. Вотъ свидѣтельство, открывающее мнѣ пропускъ изъ этого города. Посмотрите на него. Вы видите: Сидней Картонъ, англичанинъ?

Мистеръ Лори держалъ его въ рукахъ, смотря на серьёзное лицо говорившаго.

— Спрячьте его для меня до завтра. Вы помните: завтра я съ нимъ увижусь и лучше мнѣ не брать его съ собою въ тюрьму.

— Почему нѣтъ?

— Я не знаю; но лучше не брать. Теперь возьмите эту бумагу, которую докторъ Манетъ носилъ съ собою. Это такое же свидѣтельство, открывающее пропускъ ему, его дочери и ея ребенку во всякое время за заставу и за границу? Видите?

— Да!

— Можетъ-быть, онъ получилъ его вчера, какъ послѣднюю предосторожность, на случай несчастья. Отъ котораго онъ числа? Но это все-равно. Не останавливайтесь, чтобъ еще смотрѣть; положите его бережно вмѣстѣ съ моимъ и вашимъ пропускомъ. Теперь слушайте. Я никогда не сомнѣвался до послѣднихъ двухъ часовъ, что онъ имѣлъ или что онъ могъ достать эту бумагу. Она надежна, пока ее не отмѣнили; но ее могутъ отмѣнить; и я имѣю причины думать, что ее отмѣнятъ.

— Имъ не угрожаетъ опасность?

— Имъ грозитъ большая опасность. Мадамъ Дефоржъ грозитъ имъ доносомъ: я знаю это отъ нея самой. Въ этотъ вечеръ я подслушалъ слова этой женщины, которыя представили мнѣ опасность ихъ и въ самыхъ сильныхъ краскахъ. Я не упустилъ времени и съ-тѣхъ-поръ видѣлъ шпіона. Онъ подтвердилъ мои догадки, Онъ знаетъ, что пильщикъ, живущій у тюремной стѣны, преданъ Дефоржамъ, и мадамъ Дефоржъ подучала его, какъ онъ долженъ сказать, будто онъ видѣлъ, что она — ни разу онъ не назвалъ имени Люси — дѣлала знаки и подавала сигналы заключенникамъ. Легко предвидѣть, что заговоръ тюремный будетъ избранъ здѣсь обыкновеннымъ предлогомъ; и она и, можетъ-быть, ея ребенокъ и, можетъ, ея отецъ, потому — что обоихъ видѣли съ нею на этомъ мѣстѣ, положатъ свою жизнь. Не смотрите на меня съ такимъ — ужасомъ; вы спасите ихъ всѣхъ.

— Да поможетъ мнѣ само небо, Картонъ! Но какъ?

— Я вамъ скажу какъ. Это будетъ зависѣть отъ васъ и, конечно, вы лучшій человѣкъ на это. Новый доносъ, вѣроятно, воспослѣдуетъ только послѣзавтра, можетъ-быть, даже два или три дня позже, или даже недѣлю спустя. Вы знаете, эту уголовное преступленіе — оплакивать или даже сочувствовать жертвѣ гильойтины. Нѣтъ сомнѣнія, она и ея отецъ будутъ виновны въ этомъ преступленіи; и эта женщина (нѣтъ возможности передать силы ея ненависти) выждетъ время, чтобъ еще болѣе подкрѣпить свое дѣло и нанести надежнѣе ударъ. Вы слѣдуете за мною?

— Такъ внимательно и съ такою увѣренностью ко всему, что вы говорите, что на-время я даже теряю изъ виду и это несчастіе, отвѣчалъ мистеръ Лори, прикасаясь къ спинкѣ кресла доктора.

— У васъ есть деньги: вы можете купить себѣ всѣ средства къ возможно-быстрому путешествію до берега морскаго. Ужь нѣсколько дней назадъ, вы сдѣлали всѣ приготовленія къ отъѣзду вашему въ Англію. Завтра рано поутру изготовьте вашихъ лошадей, такъ-что вы могли бы тронуться въ два часа пополудни.

— Будетъ исполнено!

Онъ говорилъ съ такимъ жаромъ, воодушевленіемъ, что мистеръ Лори разгорячился такъ же и поживѣлъ какъ юноша.

— У васъ благородное сердце. Не говорилъ ли я, что на лучшаго человѣка мы не могли бы положиться? Скажите ей вечеромъ же, что вы знаете объ опасности, угрожающей ей, ея ребенку и отцу. Настаивайте на этомъ, потому-что она готова съ радостью сложить свою прекрасную голову вмѣстѣ съ мужемъ. Онъ замялся на минуту, потомъ продолжалъ тѣмъ же тономъ: — Ради ея ребенка и ея отца убѣдите ее въ необходимости оставить Парижъ вмѣстѣ съ ними и съ вами. Скажите ей, что это было послѣднее распоряженіе ея мужа; скажите ей, что отъ этого зависитъ болѣе, нежели она можетъ надѣяться или предполагать. Думаете вы, что отецъ даже и въ этомъ несчастномъ положеніи будетъ послушенъ ей?

— Я убѣжденъ въ этомъ.

— Я думалъ также. Спокойно сдѣлайте всѣ эти приготовленія здѣсь, на дворѣ; займите даже ваши мѣста въ каретѣ. Какъ только я приду къ вамъ, примите меня къ себѣ и поѣзжайте.

— Я понимаю: я долженъ ждать васъ во всякомъ случаѣ?

— Мое свидѣтельство у васъ, и вы оставьте мнѣ мѣсто. Ждите только, пока мое мѣсто будетъ занято, и тогда прямо въ Англію!

— Въ такомъ случаѣ, сказалъ мистеръ Лори, схвативъ его горячую, но твердую руку: — это не будетъ зависѣть отъ одного старика, но рядомъ со мною будетъ молодой, горячій человѣкъ.

— Съ помощью неба онъ будетъ съ вами! Дайте мнѣ торжественное обѣщаніе, что ничто не заставитъ васъ измѣнить распоряженій, въ которыхъ мы теперь порукою другъ передъ другомъ.

— Ничто, Картонъ.

— Припомните же завтра эти слова. Малѣйшее измѣненіе или отсрочка, пр какой бы то ни было причинѣ — и ни одна жизнь не будетъ спасена, и многія жизни неизбѣжно будутъ принесены на жертву.

— Я буду помнить ихъ. Завтра надѣюсь исполнить вѣрно мою обязанность.

— А я надѣюсь исполнить мою. Теперь прощайте!

Хотя онъ это сказалъ серьёзно, хотя онъ даже приложилъ къ своимъ губамъ руку старика, но они еще не разстались. Онъ помогъ ему пробудить качавшуюся фигуру передъ огнемъ, поднять сюртукъ и надѣть его на него, и потомъ уговорить выйдти, будто на поискъ верстака и работы, которыхъ онъ со слезами просилъ у нихъ. Онъ шелъ по другую сторону ея и проводилъ ее до самаго двора дома, гдѣ оставалось выжидать тягостную ночь горькое сердце, такъ счастливое, когда онъ раскрывалъ передъ нимъ свое одинокое сердце. Онъ взошелъ на дворъ и остановился здѣсь одинъ на нѣсколько минутъ, смотря на свѣтъ въ окошкѣ ея комнаты и, уходя, онъ послалъ ей благословеніе и прости.

XIII.
Пятьдесятъ-два.

Въ мрачной тюрьмѣ Консьержри осужденные на этотъ день выжидали своей участи. Ихъ было ровно столько же, сколько недѣль въ году. Пятьдесятъ-два должны были перенестись въ этотъ полдень съ отливомъ жизни въ безграничное море вѣчности. Они не оставили еще своихъ темницъ, а уже новые постояльцы были назначены; еще кровь ихъ не успѣла смѣшаться съ кровью, наканунѣ пролитою, а уже новыя жертвы на завтрашнюю бойню были опредѣлены.

Одинъ сорокъ и двѣнадцать были отсчитаны. Въ этомъ числѣ находились и семидесятилѣтній генеральный откупщикъ, котораго всего богатства недостаточно было, чтобъ купить ему жизнь, и двадцатилѣтняя швея, которую также не могли спасти ея неизвѣстность и нищета. Физическія болѣзни, зачатыя въ порокахъ и человѣческихъ слабостяхъ, находятъ свои жертвы во всѣхъ классахъ общества; и этотъ страшный, нравственный недугъ, зарожденный въ несказанныхъ страданіяхъ, нестерпимомъ угнетеніи, жестокосердомъ равнодушіи, поражалъ также, не дѣлая различія.

Шарль Дарнэ одинъ, въ своей темницѣ, не тѣшилъ себя обманчивыми надеждами, вернувшись въ нее изъ трибунала. Въ каждой строчкѣ читаннаго разсказа онъ слышалъ свой приговоръ. Онъ совершенно понималъ, что никакое личное вліяніе не могло спасти его; что онъ былъ приговоренъ на-самомъ-дѣлѣ мильйонами, и что единицы не могли для него ничего сдѣлать.

Какъ_и бы то ни было, имѣя живо передъ собою образъ любимой жены, нелегко было приготовить свой умъ къ предстоящей участи. Сильными узами онъ былъ привязанъ къ жизни, и трудно, очень-трудно было распустить ихъ; постепенными усиліями старался онъ ихъ развязывать; но, уступая въ одномъ мѣстѣ, они крѣпче захватывались въ другомъ; всю силу свою онъ сосредоточивалъ, чтобы разжать одну руку; она подавалась, но вотъ теперь снова сжималась другая рука. Мысли быстро смѣнялись въ его головѣ, а въ сердцѣ происходила горячая работа, которая боролась съ его рѣшимостью. Если на-минуту онъ чувствовалъ ее въ себѣ, то теперь жена и дочь, которыя должны были пережить его, повидимому протестовали противъ нея, доказывая, что это былъ эгоизмъ.

Но все это было сначала. Мысль, что здѣсь не было безславья, что тысячи прошли тою же дорогою, такъ же несправедливо, что они шли твердою стопою, поднималась передъ нимъ и подкрѣпляла его. Потомъ явилась другая мысль, что душевное спокойствіе милыхъ ему должно много зависѣть впослѣдствіи отъ твердости его духа. Такимъ-образомъ мало-по-малу онъ успокоилъ себя и могъ обратить свои мысли выше — и утѣшеніе низошло на него.

Онъ пришелъ къ этому состоянію прежде, нежели стемнѣло. Получивъ позволеніе купить себѣ всѣ нужные матеріалы для письма и свѣчку, онъ сѣлъ писать, пока въ тюрьмѣ не потушатъ огней.

Онъ написалъ длинное письмо къ Люси, объясняя ей, что онъ ничего не зналъ о заключеніи отца, пока отъ нея же не услышалъ про него; что онъ, подобно ей, былъ въ совершенномъ невѣдѣніи объ участіи своего отца и дяди въ этомъ несчастій до чтенія бумаги. Онъ объяснилъ уже ей, что онъ скрылъ отъ нея свое настоящее имя по требованію отца, который положилъ это первымъ условіемъ къ ихъ браку, условіемъ, теперь совершенно-понятнымъ, и настаивалъ еще на немъ въ самое утро ихъ свадьбы. Онъ умолялъ ее, ради отца, никогда не пытаться себѣ прояснить, забылъ ли ея отецъ о существованіи этой бумаги, или ему напомнилъ о ней его разсказъ про заключенника въ Таурѣ, въ одно воскресенье, подъ милымъ клёномъ въ ихъ саду. Если онъ сохранилъ о ней точное воспоминаніе, то нѣтъ сомнѣнія, что онъ считалъ ее погибшею вмѣстѣ съ Бастиліею, не найдя ее между памятниками узниковъ, открытыми тамъ чернью и потомъ описанными на весь свѣтъ. Онъ просилъ ее — хотя, онъ прибавилъ, онъ зналъ что это было лишнимъ — утѣшить ея отца, убѣждая его всевозможными доводами, что ему не въ чемъ себя упрекнуть, но что, напротивъ, онъ постоянно забывалъ себя для нихъ. Онъ заклиналъ ее, во имя будущей встрѣчи на небѣ, сберечь себя, переломить горе, посвятить себя ихъ ребенку и утѣшить отца.

Онъ написалъ въ томъ же топѣ къ ея отцу, прибавивъ только, что его попеченіямъ онъ поручаетъ свою жену и ребенка. Онъ рѣзко высказалъ ему это въ надеждѣ возбудить его отъ отчаянія, или отъ опаснаго пароксизма, который, онъ предвидѣлъ, могъ вернуться.

Онъ поручилъ ихъ всѣхъ мистеру Лори и объяснилъ ему положеніе своихъ дѣлъ. Исполнивъ это съ прибавленіемъ многихъ выраженій благодарной дружбы и горячей привязанности, онъ покончилъ свои дѣла. Ни разу не подумалъ онъ о Картонѣ. Его умъ былъ слишкомъ занятъ другими — и онъ не вспомнилъ про него.

Онъ успѣлъ кончить всѣ эти письма, прежде нежели огни были погашены. И, ложась на свою соломенную постель, онъ думалъ: теперь все порѣшено съ этимъ міромъ.

Но этотъ міръ манилъ его къ себѣ во снѣ и представлялся ему въ увлекательныхъ формахъ. Онъ видѣлъ себя свободнымъ, счастливымъ вмѣстѣ съ Люси въ ихъ прежнемъ домѣ въ Сого, который былъ вовсе не похожъ на настоящій домъ; и она говорила ему, что это былъ одинъ сонъ и что они никогда не разставались. Моментъ забытія — и ему представлялась его казнь, и онъ являлся къ ней назадъ мертвый, спокойный, но нисколько не измѣнившись. Еще минута забытья — и онъ проснулся среди темнаго, холоднаго утра, безъ малѣйшаго сознанія, гдѣ онъ былъ, что съ нимъ случилось, пока не блеснула въ его головѣ мысль та, что это былъ день его смерти.

Такимъ-образомъ протянулись для него часы до наступленія дня, когда пятьдесятъ-двѣ головы должны были свалиться. И теперь, хотя онъ былъ совершенно спокоенъ и надѣялся встрѣтить конецъ съ тихимъ героизмомъ, его блуждающія мысли обратились на новый предметъ, съ котораго очень трудно было ему свести ихъ.

Онъ никогда не видѣлъ орудія, которое должно прекратить его жизнь. Какъ высоко оно было, сколько въ немъ было ступенекъ, гдѣ его поставятъ, какъ прикоснутся къ нему пальцы, которыми до него дотронутся, будутъ ли окрашены кровью, въ какую сторону онъ повернетъ лицо, будетъ ли онъ первый или послѣдній — эти вопросы и тысяча подобныхъ имъ представлялись ему постоянно, безъ малѣйшаго участія его воли. Они не пробуждали въ немъ страха; онъ его теперь не зналъ; они скорѣе происходили отъ страннаго желанія узнать, что дѣлать, когда придетъ время, желаніе такъ страшно-несоразмѣрное въ связи съ немногими, мимолетными минутами, къ которымъ оно относилось. Это какъ-будто было блужданіе другаго духа, находившагося въ немъ, а не его собственной души.

Часы уходили, между-тѣмъ, какъ онъ прохаживался взадъ и впередъ и колоколъ ударялъ число ихъ, которыхъ не суждено ему было болѣе слышать. Девять миновали навсегда, десять также миновали навсегда; одиннадцать миновали навсегда; двѣнадцать готовились перейдти въ вѣчность. Послѣ тяжелой борьбы съ этимъ страннымъ движеніемъ мыслей, послѣднее время его занимавшихъ, онъ совладалъ съ ними. Онъ ходилъ взадъ и впередъ, тихо повторяя себѣ ихъ имена. Борьба кончалась. Онъ могъ ходить взадъ и впередъ, не развлекаясь желаніями, и молиться за себя и за нихъ.

Двѣнадцать миновали навсегда.

Его увѣдомили, что три будутъ для него послѣднимъ часомъ; но онъ зналъ, что его позовутъ ранѣе, потому-что телега тяжело и медленно тряслась по улицамъ. Онъ рѣшился поэтому держать себѣ въ умѣ два, какъ часъ послѣдніе, и такимъ-образомъ достаточно подкрѣпить себя въ промежуткѣ, чтобъ быть въ-состояніи послѣ этого времени подкрѣплять другихъ.

Прохаживаясь равномѣрными шагами взадъ и впередъ, сложивъ руки на груди, онъ выглядѣлъ совершенно другимъ человѣкомъ, нежели какимъ онъ былъ въ ла-Форсъ. Онъ слышалъ. какъ пробилъ часъ безъ малѣйшаго удивленія. Часъ протянулся, какъ другіе часы. Благочестиво возблагодарилъ онъ небо за возвратившееся спокойствіе, подумалъ: «теперь еще одинъ часъ», и снова принялся ходить.

Послышались шаги въ наружномъ корридорѣ, за дверью. Онъ остановился.

Ключъ былъ вложенъ въ замокъ и повернулся. Прежде нежели дверь отворилась, или пока она отворялась, кто-то сказалъ тихимъ голосомъ поанглійски: "онъ никогда меня не видѣлъ здѣсь; я старался не встрѣчаться съ нимъ. Ступайте одни; я буду ждать возлѣ. Не теряйте времени! "

Дверь быстро открылась и затворилась; и передъ нимъ стоялъ лицомъ къ лицу Сидней Картонъ, спокойно и пристально глядя на него, съ свѣтлою улыбкою на лицѣ, и приложивъ осторожно палецъ къ губамъ.

Въ его наружности было столько торжественности, что въ первую минуту заключенникъ сомнѣвался, не вызвало ли его собственное воображеніе это привидѣніе. Но онъ заговорилъ — это былъ его голосъ; онъ взялъ руку заключенника — это было его дѣйствительное пожатіе.

— Изъ всѣхъ людей на землѣ, вы менѣе всего ожидали встрѣтить меня! онъ сказалъ.

— Я не могъ повѣрить, что это были вы; и теперь даже я едва вѣрю тому. Вы не… Подозрѣніе быстро промелькнуло въ его головѣ: — не заключены?

— Нѣтъ. Но случайнымъ образомъ я имѣю нѣкоторую власть надъ однимъ изъ здѣшнихъ караульныхъ, и, въ силу этой власти, я стою передъ вами, Я пришелъ, любезный Дарнэ, отъ вашей жены.

Заключенникъ сжалъ его руку.

— Я являюсь съ требованіемъ отъ нея.

— Что это такое?

— Горячая, неотступная просьба, съ которою она обращается къ вамъ съ умоляющимъ голосомъ, столь драгоцѣннымъ, такъ понятнымъ для васъ.

Заключенникъ повернулъ лицо свое въ сторону.

— Нѣтъ времени теперь спрашивать, зачѣмъ я являюсь съ нею, что она значитъ; мнѣ нѣкогда вамъ все это разсказывать. Вы должны исполнить ее. Снимите ваши сапоги и надѣньте мои.

У стѣны, позади заключенника находился стулъ. Картонъ, подвигаясь къ нему съ быстротою молніи, усадилъ его и стоялъ передъ нимъ безъ сапогъ.

— Натягивайте мои сапоги. Возьмите ихъ въ руки; ну, поневольтесь, скорѣе!

— Картонъ, побѣгъ отсюда невозможенъ. Вы только умрете вмѣстѣ со мною. Это безуміе!

— Это было бы безуміемъ, еслибъ я предложилъ вамъ бѣжать; но предлагаю ли вамъ это? Когда я вамъ скажу, идите за эту дверь, отвѣчайте мнѣ тогда, что это безуміе и оставайтесь здѣсь. Перемѣнимтесь галстухами; надѣвайте мой сюртукъ. Пока вы это дѣлаете, дайте мнѣ отвязать ленту отъ вашихъ волосъ и распустите ихъ, какъ мои!

Съ поразительною быстротою и силою воли, почти казавшеюся сверхъестествеяою, онъ исполнилъ надъ нимъ всѣ эти перемѣны. Заключенникъ былъ совершеннымъ ребенкомъ въ его рукахъ.

— Картонъ! милый Картонъ! это безуміе. Это не можетъ быть исполнено; пытались уже это дѣлать и никогда не успѣвали. Умоляю васъ, не прибавляйте еще горечи къ моей смерти вашею погибелью.

— Мои любезный Дарнэ, прошу ли я васъ перейдти за эту дверь? Отказывайтесь, когда я вамъ скажу это. Вотъ перо, чернила и бумага на этомъ столѣ. Достаточно ли тверда ваша рука, для письма?

— Она была тверда, когда вы вошли.

— Утвердите же ее опять и пишите, что я буду вамъ диктовать. Скорѣе, другъ, скорѣе!

Приложивъ руку къ своей растерянной головѣ, Дарнэ сѣлъ за столъ, Картонъ, заложивъ правую руку за пазуху, стоялъ возлѣ него.

— Пишите точно, какъ я говорю.

— Кому я долженъ адресовать это?

— Ни къ кому. Картонъ все держалъ руку за пазухой.

— Поставить число?

— Не нужно.

Заключенникъ смотрѣлъ вверхъ при каждомъ вопросѣ. Картонъ стоялъ надъ нимъ, заложивъ руку за пазуху, и смотрѣлъ внизъ.

«Если вы припомните (сказалъ Картонъ, диктуя) давно-прошедшій разговоръ между нами, то вы легко поймете это, когда увидите эти строки. Вы помните его — я знаю; не въ вашемъ характерѣ забывать…»

Онъ вынималъ теперь руку изъ-за пазухи; заключенникъ случайно поднялъ глаза, въ недоумѣніи; рука остановилась и захватила что-то.

— Написали вы, «забывать»? спросилъ Картонъ.

— Написалъ. У васъ оружіе въ рукѣ?

— Нѣтъ; я безоруженъ.

— Что жь у васъ рукахъ?

— Вы узнаете сейчасъ. Пишите; остается еще нѣсколько словъ.

Онъ продолжалъ диктовать: «Благодарю, что время наступило, когда я могу его оправдать. Я дѣлаю это безъ всякаго сожалѣнія или горя…» Когда онъ говорилъ эти слова, пристально устремивъ глаза на писавшаго, рука его медленно и тихо приближалась къ его лицу.

Перо выпало изъ рукъ Дарнэ на столъ, и онъ глядѣлъ вокругъ безсмысленно.

— Что это за паръ? спросилъ онъ.

— Паръ?

— Что-то застилаетъ мои глаза.

— Я ничего не замѣчаю, здѣсь ничего не можетъ быть. Возьмите перо и оканчивайте. Поспѣшайте, поспѣшайте!

Заключенникъ сдѣлалъ усиліе, чтобъ сосредоточить свое вниманіе, какъ-будто память измѣняла ему и способности его были разстроены. Онъ посмотрѣлъ на Картона съ отуманенными глазами и прерывавшимся дыханіемъ. Картонъ опять заложилъ руку за пазуху и смотрѣлъ пристально на него.

— Поспѣшайте, поспѣшайте!

Заключенникъ опять наклонился надъ писаньемъ.

«Еслибъ это было иначе (рука Картона снова опустилась), я никогда не воспользовался бы давно-желаннымъ случаемъ. Еслибъ это было иначе (рука была у лица заключенника), то на мнѣ лежала бы тяжелая отвѣтственность. Еслибъ это было иначе…» Картонъ посмотрѣлъ на перо и замѣтилъ, что оно чертило непонятные знаки.

Рука Картона не подымалась болѣе. Заключенникъ вскочилъ съ видомъ упрека. Но рука Картона твердо зажала ему ноздри и лѣвою рукою онъ охватилъ его вокругъ тальи. Нѣсколько секундъ онъ слабо боролся съ человѣкомъ, который пришелъ положить за него свою жизнь, но, минуту спустя, онъ лежалъ безъ чувствъ на полу.

Быстро, но твердою рукою, какъ и его сердце, вѣрное цѣли, Картонъ одѣлся въ платье заключенника, зачесалъ свои волосы назадъ и завязалъ ихъ лентою, которую носилъ заключенникъ. Потомъ тихо онъ кликнулъ:

— Войдите сюда! и шпіонъ явился.

— Видите? сказалъ Картонъ, стоявшій на одномъ колѣнѣ возлѣ безчувственной фигуры заключенника, и вкладывая написанную имъ бумагу въ его грудной карманъ: — много вы рисковали?

— Мистеръ Картонъ, отвѣчалъ шпіонъ, боязливо, прищелкивая пальцами: — рискъ невеликъ среди этой суматохи, если вы останетесь только вѣрны вашему уговору.

— Не бойтесь меня; я останусь вѣренъ до смерти.

— Вы должны быть, мистеръ Картонъ, чтобъ счетъ пятьдесятъ-два былъ точенъ. Если вы пополните его въ этомъ платьѣ, то опасаться мнѣ нечего.

— Не бойтесь! Скоро я не буду имѣть возможности вредить вамъ, и остальные также, при милости Божіей, будутъ скоро далеко отсюда. Ну, позовите людей и возьмите меня въ карету.

— Васъ? сказалъ шпіонъ въ недоумѣніи.

— Его, человѣка, съ которымъ я помѣнялся. Вы уйдете въ ворота, черезъ которыя меня привели?

— Конечно.

— Я былъ очень-слабъ, когда вы привели меня, а теперь я въ совершенномъ обморокѣ. Послѣднее свиданіе окончательно разстроило меня. Подобныя вещи случаются здѣсь очень-часто. Ваша жизнь теперь въ вашихъ рукахъ. Скорѣе! позовите людей!

— Вы клянетесь, что не измѣните мнѣ? сказалъ дрожавшій шпіонъ, остановившись еще на минуту.

— Человѣкъ, человѣкъ! отвѣчалъ Картонъ, топая ногою: — не поклялся ли уже я торжественною клятвою, что я выпью чашу до конца; зачѣмъ же теперь терять драгоцѣнныя минуты? Вы несите его сами на дворъ, посадите его сами въ карету, покажите его сами мистеру Лори, сами скажите, чтобъ ему не давали никакихъ возбуждающихъ средствъ, чтобъ помнили мои вчерашнія слова, вчерашнее обѣщаніе, и ѣхали бы сейчасъ же!

Шпіонъ удалился; Картонъ сѣлъ у стола, опершись головою на руки. Шпіонъ вскорѣ вернулся съ двумя людьми.

— Какъ! сказалъ одинъ изъ нихъ, смотря на лежавшую фигуру: — до того растрогался, что его пріятелю достался призъ въ лотереи святой гильйотины?

— Добрый патріотъ, сказалъ другой, не могъ бы сильнѣе огорчиться, еслибъ аристократу выпала неудача.

Они подняли безчувственную фигуру, положили ее на носилки, которыя они оставили у дверей и готовились унести ее прочь.

— Время коротко, Эвремондъ, сказалъ шпіонъ предостерегающимъ голосомъ.

— Я знаю это хорошо, отвѣчалъ Картонъ. — Поберегите моего пріятеля, умоляю васъ, и оставьте меня.

— Ну, трогайтесь, ребята! сказалъ Борсадъ. — Подымайте его, и пойдемте прочь!

Дверь заперлась. Картонъ остался одинъ. Напрягая свой слухъ донельзя, онъ прислушивался къ каждому звуку, который обнаружилъ бы подозрѣніе или тревогу. Не было и малѣйшаго признака. Ключи повертывались; двери хлопали, и они проходили въ отдаленныхъ корридорахъ; не слышно было ни крика, ни особеннаго спѣха, все было какъ и обыкновенно. Дыша теперь свободнѣе; онъ сѣлъ за столъ и опять прислушивался, пока часы ударили два.

Теперь достигали до него звуки, которыхъ онъ не страшился, хотя угадывалъ ихъ значеніе. Многія двери открывались, одна за другою, и наконецъ его собственная. Тюремщикъ съ спискомъ въ рукѣ, заглянувъ къ нему, сказалъ только «слѣдуйте за мною, Эвремондъ!» и онъ послѣдовалъ за нимъ въ темную комнату, находившуюся въ нѣкоторомъ разстояніи. Это былъ темный зимній день и при мракѣ, господствовавшемъ внутри и снаружи, онъ едва могъ различить другихъ, кто были приведены сюда, чтобъ связать имъ руки. Нѣкоторые стояли, нѣкоторые сидѣли, нѣкоторые плакали и безпокойно двигались; но такихъ было немного. Большинство сидѣло спокойно, молча, пристально смотря въ землю.

Онъ стоялъ у стѣны въ темномъ углу, между-тѣмъ какъ приводили другихъ послѣ него. Кто-то остановился, проходя мимо, и обнялъ его, какъ человѣкъ знакомый. Опасность быть открытымъ внезапно представилась ему; но человѣкъ прошелъ. Нѣсколько минутъ потомъ молодая женщина, выглядѣвшая совершенною дѣвочкою, съ худымъ, пріятнымъ лицомъ, на которомъ не было и слѣда румянца, съ большими кроткими глазами на выкатѣ, встала съ своего мѣста и подошла къ нему говорить.

— Гражданинъ Эвремондъ, сказала она, прикоснувшись къ нему своею холодною рукою. — Я несчастная швея, которая была съ вами въ ла-Форсъ.

Онъ прошепталъ въ отвѣтъ:

— Да; я забылъ, въ чемъ обвиняли васъ?

— Въ заговорахъ. Хотя праведное небо знаетъ, что я невинна ни въ одномъ. Вѣроятно ли это? Кому придетъ въ голову, составлять заговоры съ такимъ несчастнымъ жалкимъ созданіемъ, какъ я?

Гаснувшая улыбка, съ которою она говорила, такъ тронула его, что слезы выступили у него на глазахъ.

— Я не боюсь смерти, гражданинъ Эвремондъ, но я ничего не сдѣлала. Я не отказываюсь умереть, если республика, которая должна такъ много сдѣлать для насъ, бѣдныхъ, извлечетъ пользу изъ моей смерти; но я не вижу, какъ это можетъ быть, гражданинъ Эвремондъ. Я такое жалкое, слабое созданіе!

Какъ-будто нужно было для его сердца сохранить теплоту и нѣжность при самомъ концѣ: и оно разогрѣлось и смягчилось состраданіемъ къ несчастной дѣвушкѣ.

— Я слышала, вы были освобождены, гражданинъ Эвремондъ. Я надѣялась, это была правда?

— Такъ было. Но потомъ меня схватили и осудили.

— Если я поѣду съ вами, гражданинъ Эвремондъ, поддержите ли вы меня вашею рукою? Я не боюсь, но я такъ мала и такъ слаба, это придастъ мнѣ твердости.

Кроткіе глаза обратились на его лицо; онъ замѣтилъ въ ней внезапное сомнѣніе, потомъ удивленіе. Онъ сжалъ ея пальцы, исхудалые отъ голода и труда, и прикоснулся къ нимъ губами.

— Вы умираете за него? прошептала она.

— И ради его жены и ребенка. Тише! Да.

— О, незнакомецъ, вы поддержите меня этою неустрашимою рукою?

— Тише! Да, моя бѣдная сестра, до конца.

Тотъ же мракъ, окружавшій тюрьму, носился въ тотъ же часъ ранняго полудня около заставы, когда приблизилась къ ней карета, выѣзшая изъ Парижа, для обыска.

— Кто ѣдетъ? кто у васъ внутри? паспорты!

Паспорты поданы, и читаются.

— Александръ Манетъ. Докторъ французъ — который онъ?

— Вотъ онъ; этотъ безчувственный, что-то шепчущій про-себя, полоумный старикъ.

— Гражданинъ докторъ кажется не въ своемъ умѣ? Революціонная горячка была ему не по силамъ.

— Слишкомъ не по силамъ.

— А многіе страдаютъ отъ нея! Люси, его дочь; француженка — которая она?

— Вотъ она.

— Такъ должно быть Люси, жена Эвремонда — такъ ли?

— Она самая.

— А! Эвремондъ получилъ другое назначеніе. Люси ея ребенокъ. Англичанка — это она?

— Она и никто другой.

— Поцалуй меня, дитя Эвремонда. Ты поцаловала теперь добраго республиканца; это новость въ твоемъ семействѣ — помни это! Сидней Картонъ, адвокатъ, англичанинъ. Который онъ?

— Онъ лежитъ здѣсь въ углу кареты.

— Англійскій адвокатъ кажется въ обморокѣ?

— Надѣятся, что онъ придетъ въ себя на свѣжемъ воздухѣ. Онъ некрѣпкаго здоровья и грустно разстался съ своимъ другомъ, который навлекъ на себя неудовольствіе республики.

— Только-то? Горе еще небольшое. Многими недовольна республика и многимъ приходится выглянуть въ окошечко. Джарвисъ Лори, банкиръ, англичанинъ. Который онъ?

— Это я. Очевидно, потому-что послѣдній.

Джорвисъ Лори отвѣчалъ на всѣ предъидущіе вопросы. Джорвисъ Лори вышелъ изъ кареты и стоялъ, разговаривая съ группою чиновниковъ и держась рукою за дверь. Лѣниво обходятъ они вокругъ кареты; лѣниво подымаются они на козлы, чтобъ осмотрѣть багажъ, помѣщенный наверху. Деревенскіе жители, находившіеся возлѣ кареты, ближе подступаютъ къ дверцамъ и заглядываютъ въ нее; мать подноситъ своего ребенка и заставляетъ его протянуть свою короткую ручонку, чтобъ прикоснуться къ женѣ аристократа, котораго отвезли подъ гильйотину.

— Вотъ ваши бумаги, Джорвисъ Лори, подписанныя.

— Можно ѣхать, гражданинъ?

— Можно. Почтальйоны, впередъ! Добрый путь!

— Кланяюсь вамъ, граждане, первая опасность миновала!

Это были также слова Джорвиса, набожно-сложившаго руки и смотрѣвшаго вверхъ. Въ каретѣ господствуетъ ужасъ, раздается плачъ и слышится тяжелое дыханіе безчувственнаго путешественника.

— Не ѣдемъ ли мы слишкомъ тихо? Нельзя ли убѣдить ихъ ѣхать скорѣе? спрашиваетъ Люси, прижимаясь къ старику.

— Это будетъ похоже на бѣгство, моя милая. Я не долженъ слишкомъ понукать ихъ: это возбудитъ въ нихъ подозрѣніе.

— Посмотрите назадъ, посмотрите назадъ, поглядите, нѣтъ ли за нами погони!

— Дорога пуста, моя дорогая. До-сихъ-поръ никто не преслѣдуетъ насъ.

Вотъ мелькаютъ мимо насъ группы домовъ, одинокія фермы, развалившіяся зданія, красильни, кожевни, открытая мѣстность и аллеи обнаженныхъ деревьевъ. Твердая, неровная мостовая подъ нами, глубокая, мягкая грязь по обѣимъ сторонамъ. Иногда мы сворачиваемъ въ грязь, чтобъ избѣгнуть тряской, оглушающей мостовой, и часто вязнемъ въ колеяхъ и глинѣ. Нетерпѣнье наше тогда бываетъ такъ мучительно, что, въ безумной тревогѣ, мы готовы бросить экипажъ, бѣжать, прятаться, только бы не останавливаться.

Опять открытыя мѣстности, опять развалившіяся зданія, одинакія фермы, красильни, кожевни, группы избъ, аллеи обнаженныхъ деревьевъ. Не обманываютъ ли насъ эти люди, не везутъ ли они насъ назадъ другою дорогою? Не проѣзжали ли мы уже этого самого мѣста? Благодареніе небу, нѣтъ. Деревня. Посмотрите назадъ, посмотрите назадъ, поглядите, нѣтъ ли за нами погони! Тише, станція.

Лѣниво выпрягаютъ нашу четверню; лѣниво стоитъ наша карета въ маленькой улицѣ, безъ лошадей, и нѣтъ надежды подвинуться впередъ; лѣниво появляются свѣжія лошади одна за одною; лѣниво слѣдуютъ за ними новые почтальйоны, сося и заплетая ремешки своихъ бичей; лѣниво старые почтальйоны считаютъ свои деньги, ошибаются и приходятъ къ неудовлетворительнымъ для себя результатамъ. Все это время наши измученныя сердца бьются съ такою быстротою, что они обогнали бы самый скорый бѣгъ быстрѣйшаго коня въ мірѣ.

Наконецъ, новые почтальйоны на сѣдлѣ, старые остаются позади насъ. Мы проѣхали деревню, поднялись на гору и спустились въ низменную, сырую мѣстность. Вдругъ почтальйоны заговорили съ жаркими тѣлодвиженіями и затянули лошадей, поднявшихся почти на дыбы. Насъ преслѣдуютъ!

— Эй! вы, тамъ въ каретѣ, отвѣчайте же!

— Что такое? спросилъ мистеръ Лори, выглянувъ изъ окошка.

— Сколько они говорили?

— Я васъ не понимаю.

— На послѣдней станціи. Сколько отправили сегодня на гильйотину?

— Пятьдесятъ-два.

— Я говорилъ такъ. Хорошее число! Мой товарищъ, гражданинъ-старикъ говорилъ, что сорокъ-два; десять лишнихъ головъ стоятъ чего-нибудь. Гильйотина работаетъ на-славу. Люблю гильйотину! Эй, впередъ, Галооо!

Ночь совершенно стемнѣла. Онъ двигается болѣе; онъ начинаетъ оживать и говоритъ невнятно; онъ думаетъ, что они еще вмѣстѣ; онъ спрашиваетъ, называя его по имени, что у него въ рукахъ. О, праведное небо, помилуй насъ и помоги намъ! Посмотрите въ окошко, посмотрите въ окошко, поглядите, нѣтъ ли за нами погони!

Вѣтеръ шумитъ вслѣдъ намъ; облака летятъ и мѣсяцъ, скользя, провожаетъ насъ, и вся сумрачная ночь въ погонѣ за нами; но никто насъ не преслѣдуетъ.

XIV.
Конецъ вязанью.

Между-тѣмъ какъ пятьдесятъ-два выжидали своей участи, мадамъ Дефоржъ держала зловѣщій совѣтъ съ Мщеніемъ и Жакомъ третьимъ, недавно-засѣдавшемъ въ революціонномъ жюри. Мадамъ Дефоржъ совѣщалась съ этими министрами не въ винномъ погребѣ, но подъ навѣсомъ пильщика, когда-то бывшаго шоссейнымъ работникомъ. Самъ пильщикъ не принималъ участія въ этомъ совѣщаніи, но находился въ нѣкоторомъ разстояніи, какъ товарищъ, которому позволялось говорить, когда его спросятъ и подавать свое мнѣніе, когда его потребуютъ.

— Но нашъ Дефоржъ, сказалъ Жакъ-третій: — добрый республиканецъ, это — несомнѣнно? Э?…

— Лучшаго нѣтъ во Франціи, объявила словоохотливая Мщеніе своимъ обыкновеннымъ визгливымъ голосомъ.

— Тише маленькая Мщенье, сказала мадамъ Дефоржъ, приложивъ руку ко рту своего адъютанта и слегка наморщивъ брови. — Выслушайте меня; гражданинъ, мой мужъ, добрый республиканецъ и смѣлый человѣкъ. Онъ оказалъ хорошія услуги республикѣ и пользуется ея довѣріемъ. Но мой мужъ имѣетъ своя слабости, и онъ такъ слабъ, что готовъ даже смягчиться для этого доктора.

— Очень-жаль, проворчалъ Жакъ-третій, сомнительно покачивая головою и водя своими жесткими пальцами около голоднаго рта: — это не похоже на добраго гражданина; очень-жаль!

— Видите, сказала мадамъ, этотъ докторъ для меня особенно не важенъ. Пусть онъ носитъ свою голову на плечахъ, или сложатъ ее — для меня это все-равно. Но Эвремондовъ должно искоренить, и жена и дочь должны послѣдовать за мужемъ и отцомъ.

— Славная голова у нея для топора, проворчалъ Жакъ-третій Я видѣлъ тамъ голубые глаза и золотистые волосы: чудно выглядятъ они, когда Самсонъ подыметъ ихъ. Людоѣдъ, онъ говорилъ съ эникурейскимъ наслажденіемъ.

Мадамъ Дефоржъ опустила внизъ глаза и подумала немного.

— У ребенка также, замѣтилъ Жакъ третій, съ особеннымъ наслажденіемъ: голубые глаза и золотистые волосы. И дѣти на гильйотинѣ такая рѣдкость! Чудное зрѣлище!

— Словомъ, сказала мадамъ Дефоржъ, выходя изъ короткой задумчивости, въ этомъ дѣлѣ я не могу довѣриться моему мужу. Послѣ вчерашняго вечера я вижу, что не только опасно передать ему всѣ мои предположенія, но если и даже замедлю исполненіемъ, то онъ предувѣдомитъ ихъ и они могутъ убѣжать.

— Это не должно быть, проворчалъ Жакъ третій. — Никто не долженъ избѣгнуть. Мы еще и до половины не дошли. Три-сорокъ въ день — вотъ наше число.

— Словомъ, продолжала мадамъ Дефоржъ, мой мужъ не имѣетъ повода преслѣдовать что семейство до уничтоженія, а я не имѣю поводъ смотрѣть на доктора съ особенною чувствительностью. Я должна, слѣдственно, здѣсь дѣйствовать за себя. Подойди сюда, маленькій гражданинъ.

Пильщикъ, необыкновенно ее уважавшій и смотрѣвшій на нее съ подобострастіемъ и смертельною боязнью, подошелъ къ ней, приложивъ руку къ своей красной шайкѣ.

— Въ отношеніи этихъ сигналовъ, маленькій гражданинъ, сказала мадамъ Дефоржъ, сурово, которые она дѣлала заключенникамъ: — готовы ли вы дать свое показаніе, хоть сегодня же?

— Да, да; почему нѣтъ? закричалъ пильщикъ. — Каждый день, во всякую погоду, отъ двухъ до четырехъ, она постоянно подавала сигналы то одна, то съ малюткою. Я знаю, что я говорю, я видѣлъ моими глазами.

Говоря это, онъ дѣлалъ всевозможныя тѣлодвиженія, какъ-бы подражая множеству разнообразныхъ сигналовъ, которыхъ онъ никогда не видѣлъ.

— Очевидно, заговоры, сказалъ Жакъ третій. — Ясно, какъ день!

— Такъ въ жюри сомнѣваться нечего? спросила мадамъ Дефоржъ, обративъ на него глаза съ мрачною улыбкою.

— Положитесь на патріотическое жюри, любезная гражданка. Я отвѣчаю за моихъ товарищей присяжныхъ.

— Теперь дайте мнѣ еще разъ подумать, сказала мадамъ Дефоржъ, размышляя. — Могу ли я сберечь этого доктора для моего мужа? Здѣсь я совершенно равнодушна, могу ли я сберечь его?

— Одна голова лишняя, замѣтилъ Жакъ третій тихимъ голосомъ. — Право съ насъ недовольно головъ; жаль¹

— Онъ подавалъ знакъ и вмѣстѣ съ нею, когда я видѣла ее, разсуждала мадамъ Дефоржъ. — Я не могу говорить объ одной, не упоминая другаго; а я не должна молчать и повѣрить все дѣло одному этому маленькому гражданину. Я свидѣтель также хорошій.

Мщенье и Жакъ третій наперерывъ другъ передъ другомъ разсыпались въ жаркихъ увѣреніяхъ, что она самый удивительный, чудеснѣйшій свидѣтель. Маленькій гражданинъ не оставался назади и объявилъ, что она небесный свидѣтель.

— Онъ долженъ также покориться своей судьбѣ, сказала мадамъ Дефоржъ, — Нѣтъ, я не могу его сберечъ! Вы заняты въ три часа, вы пойдете смотрѣть, какъ станутъ казнить сегодняшнюю партію — вы?

Этотъ вопросъ былъ сдѣланъ пильщику, который съ поспѣшностью отвѣчалъ, утвердительно прибавивъ при этомъ случаѣ, что онъ самъ горячій республиканецъ и что онъ былъ бы несчастнѣйшимъ республиканцемъ, еслибъ что-нибудь помѣшало ему наслаждаться его послѣобѣденною трубочкою и зрѣлищемъ этого уморительнаго цирюльника французской націи. Онъ такъ былъ здѣсь выразителенъ, что можно бы подумать, что онъ не мало опасался за свою собственную голову.

— Я также буду занята, сказала мадамъ Дефоржъ: — также. Когда кончится — скажемъ въ восемь часовъ вечера — приходите ко мнѣ въ Сент-Антуанъ, и мы сдѣлаемъ доносъ на этихъ людей въ моемъ отдѣленіи.

Пильщикъ объявилъ, что онъ будетъ очень-счастливъ сопровождать гражданку. Гражданка взглянула на него: онъ смутился и, стараясь избѣгнуть ея взгляда, какъ собачонка, спрятался за свои дрова и скрылъ свое лицо за ручкою пилы.

Мадамъ Дефоржъ сдѣлала знакъ присяжному и Мщенью, чтобъ они ближе подошли къ двери и въ слѣдующихъ словахъ объяснила имъ свои дальнѣйшія намѣренія.

— Она теперь дома ожидаетъ минуты его смерти. Она станетъ горевать и плакать. Она именно въ такомъ расположеніи души и станетъ жаловаться на несправедливость республики. Она будетъ вполнѣ сочувствовать ея врагамъ. Я пойду къ ней.

— Что за удивительная женщина! что за божественная женщина! воскликнулъ Жакъ третій въ восторгѣ.

— Ахъ, моя любезная! закричала Мщенье и обняла ее.

— Возьмите мое вязанье, сказала мадамъ Дефоржъ, передавая его въ руки своего адъютанта, и положите его на мое обыкновенное мѣсто. Удержите мой стулъ. Ступайте туда прямо, потому-что сегодня, вѣроятно, народу будетъ болѣе обыкновеннаго.

— Съ охотою исполню приказанія моей старшей: — сказала Мщенье съ живостью и поцаловала ея щеку. Вы не опоздаете?

— Я буду тамъ къ началу…

— Прежде нежели телеги пріѣдутъ. Будьте же тамъ безпремѣнно, моя душа: — сказала Мщенье, въ слѣдъ ей, потому-что та уже вышла на улицу: — прежде нежели телеги пріѣдутъ.

Мадамъ Дефоржъ слегка махнула рукою, какъ-бы давая знать, что она ее слышала и что она не измѣнитъ ей и будетъ во-время, и отправилась черезъ грязь за уголь тюремной стѣны. Мщенье и присяжный, смотря вслѣдъ за нею, восхищались ея красивою фигурою и ея превосходными нравственными достоинствами.

На многихъ женщинъ въ ту эпоху время наложило свою страшную обезображивающую руку; но ни одна изъ нихъ не вселяла такого страха, какъ эта непреклонная женщина, теперь проходившая по улицамъ. Съ ея твердымъ, безстрашнымъ характеромъ, умомъ острымъ и всегда готовымъ, съ ея красотою, не только ей самой придававшею рѣшительность и злобу, но заставлявшую другихъ признавать тѣ же качества, смутное время вынесло бы ее наверхъ при всевозможныхъ обстоятельствахъ. Но, съ самаго дѣтства пропитанная глубокимъ сознаніемъ несправедливости и закоренѣлою ненавистью касты, она обратилась, при тогдашнихъ обстоятельствахъ, въ тигрицу. Она рѣшительно не чувствовала жалости; и если добродѣтель когда-нибудь была между ея качествами, то она давно покинула ее.

Для нея было ничего, что невинный человѣкъ умиралъ за грѣхи своихъ предковъ; она видѣла въ немъ не его, но ихъ. Для нея было ничего, что его жена становилась вдовою, дочь сиротою. Все это было еще недостаточнымъ наказаніемъ, потому-что они были ея естественными врагами, ея добычею и не имѣли права жить. Взывать къ ея состраданію было бы безполезно; она не знала чувства жалости даже къ себѣ самой. Еслибъ она пала на улицахъ въ одной изъ тысячи схватокъ, въ которыхъ она участвовала, то она не пожалѣла бы о себѣ, и еслибы даже ее осудили назавтра подъ топоръ, то она отправилась бы туда безъ всякаго нѣжнаго чувства, съ однимъ свирѣпымъ желаніемъ перемѣниться мѣстами съ человѣкомъ, ее отправившемъ сюда.

Такое сердце носила мадамъ Дефоржъ подъ своею грубою одеждою. Хотя наброшенная съ пренебреженіемъ, но эта одежда была къ лицу; и ея темные волосы раскошно выпадали изъ-подъ грубой красной шапки. За пазухою былъ у нея спрятанъ заряженный пистолетъ; у тальи былъ незамѣтно воткнутъ острый кинжалъ. Вооруженная такимъ образомъ, ступая твердою стопою, приличною ея характеру, но съ легкою свободою женщины, привыкшею въ дѣтствѣ бѣгать босикомъ по песчаному морскому берегу, мадамъ Дефоржъ шла своею дорогою по улицамъ.

Когда, наканунѣ вечеромъ, обдумывали отъѣздъ кареты, выжидавшей въ эту самую минуту послѣдняго спутника, мистеръ Лори затруднялся взять въ нее миссъ Проссъ. Мало того, что желательно было не нагружать слишкомъ кареты, но важно было также по возможности сохранить время обыска ея и осмотра пассажировъ на заставѣ; потому-что спасеніе ихъ могло зависѣть отъ разницы въ нѣсколькихъ секундахъ. Въ заключеніе онъ предложилъ, послѣ пристальнаго размышленія, чтобы миссъ Проссъ и Джери, которые во всякое время могли оставить городъ, выѣхали въ три часа въ самомъ легкомъ экипажѣ, какой только былъ извѣстенъ въ то время. Неотягощенные поклажею, они скоро могли бы настигнуть карету и потомъ обогнавъ ее; они могли бы также заготовить имъ лошадей и облегчить ихъ движеніе въ драгоцѣнные часы ночи, когда остановка дѣлалась особенно-опасною.

Видя въ этомъ распоряженіи возможность оказать услугу въ настоящей опасности, миссъ Проссъ приняла его съ радостью. Она и Джери видѣли, какъ карета тронулась, знали, кого привезъ Соломонъ, провели минутъ съ десяти въ страшной мукѣ ожиданія и теперь заканчивали свои приготовленія, чтобъ послѣдовать за каретою, между-тѣмъ, какъ мадамъ Дефоржъ, идя своею дорогою по улицамъ, подходила все ближе и ближе къ той оставленной квартирѣ, гдѣ она держала свои окончательное совѣщаніе.

— Теперь, какъ вы думаете, мистеръ Крёнчеръ? сказала миссъ Проссъ, которая была въ такомъ волненіи, что едва могла говорить, стоять, двигаться, жить: — какъ вы думаете, не лучше ли намъ выѣхать не съ этого двора? Одна карета уже уѣхала отсюда, это можетъ возбудить подозрѣніе.

— Мое мнѣніе, отвѣчалъ мистеръ Крёнчеръ: — что вы справедливы. Потомъ, дурно ли, хорошо ли, но а васъ не оставлю.

— Я такъ разстроена страхомъ и надеждою за нашихъ милыхъ, сказала миссъ Проссъ, отчаянно плача: — что я рѣшительно неспособна придумать какой-нибудь планъ. Мой любезный, добрѣйшій мистеръ Крёнчеръ, не можете ли вы придумать чего-нибудь?

— Въ отношеніи будущей жизни, миссъ, отвѣчалъ мистеръ Крёнчеръ: — пожалуй. Но для жизни настоящей моя старая башка рѣшительно никуда не годится. Сдѣлайте мнѣ одолженіе, миссъ, обратите вниманіе на два обѣта и заклятія, которыя я искренно приношу въ это критическое время.

— Ради Бога! воскликнула миссъ Проссъ, продолжая плакать: — заявляйте ихъ скорѣе, да и поканчивайте, какъ хорошій человѣкъ.

— Вопервыхъ, сказалъ мистеръ Крёнчеръ, весь дрожа, съ блѣднымъ и торжественнымъ лицомъ: — какъ только эти бѣдняжки выпутаются отсюда, бросаю прежнее и никогда не возьмусь за него!

— Я совершенно увѣрена, мистеръ Крёнчеръ, отвѣчала миссъ Проссъ: — что вы никогда этого не станете дѣлать, что бы это на было и, пожалуйста, не говорите, что это такое.

— Нѣтъ, миссъ, отвѣчалъ Джери: — вамъ я не назову этого. Вовторыхъ, какъ только эти бѣдняжки выпутаются отсюда, никогда не стану мѣшать мистрисъ Крёнчеръ хлопаться, никогда!

— Какое бы это ни было хозяйственное распоряженіе, сказала миссъ Проссъ, стараясь осушить свои глаза и успокоиться: — нѣтъ сомнѣнія, лучше всего предоставить это мистрисъ Кренчеръ. О, мои горемычные!

— Я иду далѣе, миссъ, я говорю кромѣ того, продолжалъ мистеръ Крёнчеръ съ упорною рѣшимостью проповѣдывать: — пусть слова мои запишутся, пусть передадутся они черезъ васъ мистрисъ Крёнчеръ, какъ перемѣнились мысли мои въ-отношеніи хлопанья, и что. я надѣюсь только, изъ глубины моего сердца, что мистрисъ Крёнчеръ хлопается именно теперь, въ настоящее время.

— Да, да, да! Надѣюсь и я также, мой любезный, кричала разстроенная миссъ Проссъ: — и надѣюсь также, что это совершенно отвѣчаетъ ея ожиданіямъ.

— И что я прежде говорилъ и дѣлалъ, продолжалъ мистеръ Крёнчеръ, еще торжественнѣе, еще медленнѣе, съ явнымъ намѣреніемъ не отдаляться отъ своего предмета: — да не попуститъ Богъ, чтобъ это пошло противъ моихъ благожеланій этимъ бѣдняжкамъ. Да не попуститъ Богъ, какъ-будто мы всѣ не рады хлопаться (еслибъ это было только удобно), чтобъ они избавились отъ такой напасти! Да не попуститъ Богъ, миссъ! Я говорю, Богъ да не попуститъ! такъ заключилъ мистеръ Крёнчеръ послѣ продолжительнаго, но напраснаго старанія найдти болѣе-приличное заключеніе.

Мадамъ Дефоржъ, между-тѣмъ, все шла своею дорогою и подходила ближе-и-ближе.

— Если мы когда-нибудь вернемся на нашу родину, сказала миссъ Проссъ: — то, вы можете быть увѣрены, я передамъ мистрисъ Крёнчеръ, сколько я припомню изъ того, что вы говорите мнѣ теперь съ такимъ выраженіемъ; и во всякомъ случаѣ я буду свидѣтельствовать, что вы не шутили этими страшными временами. Теперь, пожалуйста, подумаемте-ка о нашемъ дѣлѣ, подумаемте о немъ, мой почтенный мистеръ Крёнчеръ!

Мадамъ Дефоржъ все шла своею дорягою черезъ улицы и подходила ближе-и-ближе.

— Еслибъ вы пошли впередъ, сказала миссъ Проссъ: — и оставили экипажъ и лошадей, чтобъ они не пріѣзжали сюда, а подождали меня гдѣ-нибудь; не будетъ ли это лучше?

Мистеръ Крёнчеръ думалъ, что это могло быть лучше.

— Гдѣ бы вы могли подождать меня? спросила миссъ Проссъ.

Мистеръ Крёнчеръ былъ до того ошеломленъ, что онъ не могъ придумать другой мѣстности, кромѣ темпльской заставы. Увы! темпльская застава была теперь за сотни миль, а мадамъ Дефоржъ подходила уже очень-близко.

— У дверей собора, сказала миссъ Проссъ. — Не будетъ ли это для васъ большой крюкъ подъѣхать за мною къ главнымъ дверямъ собора, между башнями?

— Нѣтъ, миссъ, отвѣчалъ мистеръ Крёнчеръ.

— Въ такомъ случаѣ, мой удивительнѣйшій человѣкъ, сказала миссъ Проссъ: — идите прямо на почту и сдѣлайте эту перемѣну.

— Я сомнѣваюсь только, сказалъ мистеръ Крёнчеръ, запинаясь и качая головою: — какъ оставить васъ. Вы видите, мы не знаемъ, что можетъ случиться.

— Небу это извѣстно, что мы того не знаемъ, отвѣчала миссъ Проссъ: — но не бойтесь меня. Подъѣзжайте за мною къ собору въ три часа, или около этого времени; я увѣрена, это будетъ лучше, нежели намъ ѣхать отсюда — я убѣждена въ томъ. Да! Господь благослови васъ, мистеръ Крёпчеръ! Не думайте обо мнѣ, но о жизняхъ, которыя могутъ зависѣть отъ насъ!

Это увѣщаніе и горячее пожатіе руки заставили мистера Крёнчера рѣшиться. Ободрительно кивнувъ головою, онъ немедленно удалился, чтобы измѣнить послѣднія распоряженія и оставилъ ее одну.

Придумать такую предосторожность, которая уже приводилась въ исполненіе, было большимъ облегченіемъ для миссъ Проссъ. Необходимость привести въ порядокъ свою наружность, чтобъ не привлечь особеннаго вниманія на улицахъ, облегчила ее еще болѣе. Она посмотрѣла на свои часы; было двадцать минутъ третьяго. Время было терять нечего; она должна была приготовиться сейчасъ же.

Въ чрезвычайномъ волненіи и страхѣ, оставшись одна въ покинутой квартирѣ, и представляя себѣ лица, выглядывающія изъ каждой открытой двери, миссъ Проссъ достала тазъ съ холодною водою и принялась промывать свои красные, распухшіе глаза. Преслѣдуемая своимъ разгоряченнымъ воображеніемъ, она не могла потерпѣть, чтобъ и на минуту зрѣніе ея затмилось водяною струею, но безпрестанно останавливалась и оглядывалась кругомъ, не подсматриваетъ ли кто-нибудь за нею. Въ одну изъ такихъ паузъ она вдругъ отступила назадъ и закричала: она увидѣла стоящую передъ собою фигуру.

Тазъ упалъ на полъ, разлетѣвшись въ дребезги, и вода потекла къ ногамъ мадамъ Дефоржъ. Странными путями эти ноги, проходившія рѣки крови, теперь наткнулись на разлитую воду.

Мадамъ Дефоржъ хладнокровно посмотрѣла на нее и сказала:

— Жена Эвремонда, гдѣ она?

Въ умѣ миссъ Проссъ сейчасъ промелькнуло, что всѣ двери были открыты и могли подать мысль о бѣгствѣ. Первымъ дѣломъ ея было закрыть ихъ. Въ комнатѣ было четверо дверей; она закрыла ихъ всѣ, потомъ она встала передъ дверью комнаты, которую занимала Люси.

Черные глаза мадамъ Дефоржъ слѣдовали за ея быстрыми движеніями и остановились на ней, когда она кончила. Миссъ Проссъ не отличалась красотою; годы не укротили ея дикости, не смягчили суровости ея наружности, но она была также, по-своему, рѣшительная женщина и теперь вымѣряла на свой глазъ мадамъ Дефоржъ.

— По лицу вы могли бы быть женою самого Люцифера, сказала миссъ Проссъ, задыхаясь. — Но, все-равно, меня вы не проведете: я англичанка.

Мадамъ Дефоржъ смотрѣла на нее съ презрѣніемъ, но и съ выраженіемъ готовности къ борьбѣ, какъ понимала миссъ Проссъ. Она видѣла передъ собою коренастую, сильную женщину, которой тяжелую руку испыталъ, много лѣтъ назадъ, мистеръ Лори. Она знала очень-хорошо, что миссъ Проссъ была преданнымъ другомъ семейства; миссъ Проссъ знала также очень-хорошо, что мадамъ Дефоржъ была заклятымъ врагомъ того же семейства.

— По дорогѣ, туда, сказала мадамъ Дефоржъ, указывая легкимъ движеніемъ руки на роковое мѣсто: — гдѣ уже ожидаетъ меня стулъ и мое вязанье, я зашла, чтобъ сдѣлать ей привѣтствіе. Я желаю видѣть ее.

— Я знаю, у васъ злое на умѣ, сказала миссъ Проссъ: — и вы можете быть увѣрены, я не уступлю вамъ.

Каждая говорила на своемъ родномъ языкѣ; обѣ не понимали другъ друга и обѣ пристально слѣдили, чтобъ по взгляду и тону догадаться, что значили непонимаемыя слова.

— Пользы ей не будетъ отъ того, что она скрывается отъ меня, въ настоящую минуту, сказала мадамъ Дефоржъ. — Хорошіе патріоты догадаются, что это значитъ. Дайте мнѣ ее увидѣть. Подите и скажите ей, что я желаю видѣться съ нею. Слышите вы?

— Будь ващи глаза отвертки, отвѣчала миссъ Проссъ: — а я англійская четырехспальная кровать, такъ онѣ щепочки не повернутъ во мнѣ. Нѣтъ, лукавая иностранка, я съ вами помѣряюсь.

Мадамъ Дефоржъ, вѣроятно, не слѣдила за каждымъ изъ этихъ идіопатическихъ замѣчаній; но она понимала ихъ на столько, чтобъ видѣть, что на нее не обращали вниманія.

— Безумная женщина, свинья! сказала мадамъ Дефоржъ, хмурясь. — Мнѣ вашихъ отвѣтовъ не нужно. Я хочу видѣть ее. Или скажите ей, что я требую ее видѣть, или посторонитесь отъ дверей и пустите меня къ ней!

И, въ видѣ поясненія, она сердито махнула правою рукою.

— Мало думала я, сказала миссъ Проссъ: — что мнѣ когда-нибудь понадобится вашъ глупый языкъ, но я бы все отдала теперь до рубашки, чтобъ узнать только, подозрѣваете ли вы истину хоть на половину.

Обѣ ни на минуту не спускали глазъ другъ съ друга. Мадамъ Дефоржъ до-сихъ-поръ оставалась на томъ же мѣстѣ, на которомъ ее замѣтила миссъ Проссъ; но теперь она подвинулась на шагъ впередъ.

— Я британка, сказала миссъ Проссъ: — я женщина отчаянная. Я не дорожу собою, пропадай я за грошъ! Я знаю только, чѣмъ долѣе продержу васъ здѣсь, тѣмъ вѣрнѣе спасеніе моей Божьей коровки. Я не оставлю и пригоршни этихъ черныхъ волосъ на вашей головѣ, если вы пальцемъ дотронетесь до меня!

Такъ поговаривала миссъ Проссъ, помахивая головою и сверкая глазами между каждою фразою и переводя дыханіе, миссъ Проссъ, которая въ жизнь никого не ударила.

По отвага ея была чувствительнаго сорта и слезы показались на ея глазахъ. Мадамъ Дефоржъ не понимала этой отваги и приняла ее за слабость.

— Ха-ха! захохотала она: — жалкая тварь! Много вы стоите! Я обращусь сама къ этому доктору.

Она возвысила голосъ и закричала:

— Гражданинъ докторъ! Жена Эвремонда! кто-нибудь, кромѣ этой несчастной дуры, отвѣчайте гражданкѣ Дефоржъ!

Можетъ-быть, послѣдовавшее молчаніе, можетъ-быть, едва замѣтная перемѣна въ выраженіи лица миссъ Проссъ, можетъ-быть, внезапное подозрѣніе внушили мадамъ Дефоржъ, что они уѣхали. Быстро она открыла трои дверей и заглянула въ нихъ.

— Эти комнаты въ безпорядкѣ; здѣсь слѣды поспѣшной укладки; вещи разбросаны на полу. Нѣтъ никого въ этой комнатѣ позади васъ! Пустите меня взглянуть.

— Ни за что! сказала миссъ Проссъ, понявшая требованіе такъ же хорошо, какъ мадамъ Дефоржъ поняла ея отвѣтъ.

«Если ихъ нѣтъ въ той комнатѣ, то они уѣхали, въ такомъ случаѣ за ними можно послать погоню и привезти ихъ назадъ» сказала мадамъ Дефаржъ про-себя.

«Пока вы не увѣрены, здѣсь ли они въ этой комнатѣ, или нѣтъ, вы не знаете, что дѣлать», сказала миссъ Проссъ также про-себя. «И вы не узнаете этого, если отъ меня зависитъ помѣшать вамъ; а потомъ узнаете ли вы или нѣтъ, вы не выберетесь отсюда, пока я держу васъ».

— Съ самаго начала я не оставляла улицъ, и ничто не останавливало меня. На части разорву васъ, но я попаду въ эту дверь: — сказала мадамъ Дефоржъ.

— Мы однѣ на самой верхушкѣ высокаго дома, насъ едва-ли кто услышитъ; молю Бога, дать мнѣ только силы удержать васъ здѣсь. Каждая минута теперь стоитъ сотенъ тысячъ для моей голубки, говорила миссъ Проссъ.

Мадамъ Дефоржъ подошла къ двери. Миссъ Проссъ по мгновенному побужденію, схватила ея за талью обѣими руками, и не выпускала ее. Напрасно мадамъ Дефоржъ боролась, дралась: миссъ Проссъ съ настойчивою силою любви, которая всегда живѣе ненависти, держала ее крѣпко и даже приподняла ее отъ полу. Обѣ руки мадамъ Дефоржъ были ее по щекамъ, царапали, но миссъ Проссъ, наклонивъ голову, продолжала держать ее за талью, уцѣпившись въ нее какъ утопающая женщина.

Вскорѣ руки мадамъ Дефоржъ перестала бить и принялись искать чего-то около тальи.

— Онъ у меня подъ-рукою: — сказала миссъ Проссъ, задавленнымъ голосомъ: — вы его не вытащите. Благодарю небо, я сильнѣе васъ. Я васъ не выпущу, пока которая-нибудь изъ насъ не упадетъ безъ чувствъ, или не умретъ!

Руки мадамъ Дефоржъ были теперь у ея груди. Миссъ Проссъ взглянула вверхъ, увидѣла, что это было, ударила по немъ, раздался выстрѣлъ — и она стояла одна, ослѣпленная дымомъ.

Все это было дѣломъ секунды. Дымъ разсѣялся, оставивъ гробовую тишину, и исчезъ въ воздухѣ, какъ душа свирѣпой женщины, которой безжизненное тѣло лежало на полу.

Въ первомъ ужасѣ своего положенія, миссъ Проссъ обошла трупъ, какъ-можно-подалѣе и побѣжала съ лѣстницы, чтобы кликнуть безполезную помощь. Къ счастью, она припомнила, какія могутъ быть послѣдствія этого, чтобы во время удержаться и вернуться назадъ. Страшно было войдти опять въ ту же дверь, но она вошла и пришла очень близко къ трупу, чтобы достать шляпку и другія вещи, которыя она должна была надѣть. Она надѣла ихъ на лѣстницѣ, сначала закрывши и заперши дверь и вынувъ ключъ. Потомъ она присѣла на лѣстницѣ на нѣсколько минутъ, чтобы перевести духъ и поплакать и послѣ этого встала и поспѣшно ушла.

Къ-счастью, ея она была подъ вуалью, а то бы ее остановили на улицѣ. На ея счастье также, она имѣла отъ природы такую физіономію, которая не обнаруживала легко обезображенія, какъ у другихъ женщинъ. Обѣ эти выгоды ей были теперь необходимы; потому-что царапавшіе пальцы оставили глубокіе слѣды на ея лицѣ, волосы ея были растрепаны и платье, наскоро приведенное въ порядокъ нетвердыми руками, было оборвано въ сотнѣ мѣстахъ.

Переходя черезъ мостъ, она бросила потихоньку ключъ въ рѣку. Придя къ собору нѣсколькими минутами ранѣе своего товарища и дожидаясь его здѣсь, она думала, что если ключъ уже вытащили неводомъ, что если его признали, что если открыли дверь и нашли трупъ, что, если остановятъ ее у заставы, отправятъ въ тюрьму и обвинятъ въ убійствѣ. Пока эти мысли мелькали въ ея головѣ, ея товарищъ появился, взялъ ее и увезъ.

— Есть ли какой-нибудь шумъ на улицахъ? спросила она его.

— Обыкновенный шумъ, отвѣчалъ мистеръ Крёнчеръ и посмотрѣлъ на нее, удивленный ея вопросомъ и видомъ.

— Я васъ не слышу, сказала миссъ Проссъ. — Что вы говорите?

Напрасно мистеръ Крёнчеръ повторялъ ей, что онъ сказалъ, миссъ Проссъ не могла его разслышать.

«Кивну ей головою», подумалъ мистеръ Крёнчеръ въ удивленіи, «это она увидитъ по-крайней-мѣрѣ», и онъ сдѣлалъ это.

— Есть ли какой-нибудь шумъ на улицахъ? спросила опять миссъ Проссъ.

Мистеръ Крёнчеръ снова кивнулъ головою.

— Я не слышу его.

«Оглохла въ одинъ часъ?» сказалъ мистеръ Крёнчеръ, соображая своимъ разстроеннымъ умомъ: «что съ нею приключилось?»

— Я чувствую, сказала миссъ Просъ: — какъ-будто заблистало у меня въ глазахъ и раздался трескъ и послѣ этого треска я уже болѣе ничего не услышу въ моей жизни.

«Господь ее благослови, въ какомъ же она диковинномъ положеніи!» сказалъ мистеръ Крёнчеръ, болѣе-и-болѣе смущенный. «Чего она такого хватила для храбрости?» — Прислушайтесь! Вотъ грохотъ этихъ страшныхъ телегъ! Можете вы слышать это, миссъ?

— Я ничего не могу слушать, сказала миссъ Проссъ, замѣтя, что онъ говорилъ ей. — Ахъ мой добрый человѣкъ, сначала раздался ужасный трескъ, потомъ наступила мертвая тишина и эта тишина останется для меня, кажется, на вѣкъ и ничто не нарушитъ ея, пока жизнь моя продолжится!

«Если не слышитъ она грохота этихъ ужасныхъ телегъ, которыя теперь почти доѣхали до своего мѣста» сказалъ мистеръ Крёнчеръ, смотря изъ-за плеча, "то я такого мнѣнія, что она уже болѣе ничего не услышитъ на свѣтѣ ".

И точно слухъ ее оставилъ навсегда.

XV.
Шаги замираютъ навсегда.

Вдоль парижскихъ улицъ катятся съ тяжелымъ грохотомъ телеги смерти. Шесть возовъ везутъ на сегодня пищу гильйотинѣ. Всѣ ненасытныя, пожирающія чудовища, придуманныя воображеніемъ, съ-тѣхъ-поръ, какъ оно стало заносить въ людской памяти плоды своей горячечной дѣятельности, соединялись въ одной дѣйствительности — гильйотина. И все-таки въ этой же самой Франціи, несмотря на все разнообразіе почвы и климата, ни одна былинка, ни одинъ листокъ, ни одинъ корешокъ, ни одно зерно не развивались при обстоятельствахъ болѣе благопріятныхъ, нежели условія, которыя произвела это страшилище. Выбейте человѣчество изъ его естественной формы еще разъ подобными же молотами и оно само-собою свернется въ такія же изуродованныя формы. Посѣйте еще разъ такое же зерно хищническаго своеволія и угнетенія и, конечно, оно принесетъ тотъ же плодъ.

Шесть возовъ катятся по улицамъ. Обрати ихъ снова въ то же, чѣмъ они были, о могущественный волшебникъ-время! и вмѣсто нихъ представятся колесницы самодержавныхъ монарховъ, экипажи феодальныхъ вельможъ, туалеты блистательныхъ Іезавелей церкви, которыя перестали быть домомъ отца моего и сдѣлались вертепомъ разбойниковъ, хижины мильйоновъ мужиковъ, умирающихъ съ голоду! Нѣтъ, великій волшебникъ, такъ чудесно-исполняющій предначертанія Творца, никогда не перемѣняетъ своихъ превращеній. «Если ты принялъ эту форму по волѣ Божіей (говорятъ колдуны очарованнымъ въ мудрыхъ арабскихъ сказкахъ), то оставайся такимъ же! Но если ты носишь эту форму въ силу проходящаго чародѣйства, то прими свой прежній видъ!» Безъ надежды и перемѣны катятся возы по улицамъ.

Темныя колеса шести телегъ при каждомъ оборотѣ кажется будто распахиваютъ длинныя кривыя борозды между народомъ на улицахъ. Живыя полосы лицъ откидываются то на одну, то на другую сторону, между-тѣмъ, какъ плуги твердо подвигаются впередъ. Постоянные жители домовъ такъ свыклись съ этимъ зрѣлищемъ, что во многихъ окошкахъ не видно людей, изъ нѣкоторыхъ глаза слѣдятъ за лицами въ возахъ, но руки не покидаютъ работы. Мѣстами замѣтны гости, явившіеся поглазѣть на зрѣлище; вотъ одинъ указываетъ пальцемъ съ видомъ наставника или объяснителя на ту, или на другую телегу и, кажется, говоритъ, кто сидѣлъ въ ней вчера или третьягодня.

Между пассажирами телегъ нѣкоторые замѣчаютъ это, замѣчаютъ все на послѣднемъ пути съ равнодушнымъ взглядомъ; другіе слѣдятъ еще съ продолжающимся интересомъ за путями жизни. Нѣкоторые сидѣли, поникнувъ головою въ безмолвномъ отчаяніи; другіе опять очень заботились о своей наружности и бросали на толпу взгляды, къ которымъ она присмотрѣлась въ театрахъ, или на картинахъ. Многіе закрыли свои глаза и думали или по-крайней-мѣрѣ старались собрать разбѣгавшіяся мы--ли. Одинъ только, жалкое созданіе, выглядѣвшее сумасшедшимъ, поетъ и пробуетъ плясать. Никто ни взглядомъ, ни тѣлодвиженіемъ не думаетъ пробудитъ состраданіе народа.

Конная стража ѣдетъ впереди каждаго воза; лица часто обращаются къ ней, дѣлая одинъ и тотъ же вопросъ. Кажется, это долженъ быть одинъ и тотъ же вопросъ, потому-что всегда за нимъ толпа бросается къ третьей телегѣ. Всадники, ѣдущіе передъ нею, часто указы^: ваютъ своими палашами на одного человѣка. Всѣ любопытствуютъ узнать, кто онъ такой; онъ стоитъ въ заду телеги, наклонивъ голову внизъ и разговаривая съ дѣвочкою, которая сидитъ на краю и держитъ его за руку; окружающая сцена не возбуждаетъ его любопытства, не обращаетъ его вниманія; онъ постоянно говоритъ съ дѣвочкою. Крики подымаются противъ него въ длинной улицѣ Сент-Онорэ. Они возбуждаютъ въ немъ только спокойную улыбку, когда онъ легкимъ встряхиваніемъ головы надвигаетъ волосы на лицо. Онъ не можетъ прикоснуться къ своему лицу: его руки связаны.

На ступеняхъ церкви стоитъ шпіонъ, тюремная овца, ожидая пріѣзда возовъ. Онъ смотритъ на первый: здѣсь нѣтъ; онъ смотритъ на второй — здѣсь также нѣтъ. Онъ уже спрашиваетъ себя: «Не предалъ ли онъ меня?» какъ вдругъ лицо его проясняется, при взглядѣ на третью телегу.

— Который Эвремондъ? спрашиваетъ человѣкъ позади его.

— Этотъ. На заду телеги.

— Котораго дѣвушка держитъ за руку?

— Да.

Человѣкъ кричитъ: «Долой Эвремонда! На гильйотину всѣхъ аристократовъ! Долой Эвремонда!»

— Тише, тише! умолялъ его трусливо шпіонъ.

— А почему, гражданинъ?

— Онъ ѣдетъ на расплату и черезъ пять минуть расплатится. Оставь его въ покоѣ.

Но человѣкъ продолжаетъ кричать: «Долой Эвремонда!»

Лицо Эвремонда на-минуту обращается къ нему. Эвремондъ видитъ шпіона и смотритъ пристально на него, и ѣдетъ своею дорогою.

Часы вотъ ударятъ три, и борозда, пропахиваемая въ толпѣ, поворачиваетъ вокругъ и выходитъ на мѣсто казни. Полосы, вскидываемыя по сторонамъ, теперь рушатся и замыкаются за послѣднимъ плугомъ; всѣ толпятся къ гильйотинѣ. Впереди сидятъ на стульяхъ, какъ въ увеселительномъ саду, женщины, занятыя вязаньемъ. На одномъ изъ переднихъ стульевъ стоить Мщенье и высматриваетъ своего друга.

— Тереза! кричитъ она своимъ визгливымъ голосомъ. — Никто не видалъ ее? Тереза Дефоржъ!

— Прежде она никогда не пропускала, говоритъ одна изъ вязальщицъ.

— Нѣтъ, и теперь не пропуститъ, кричитъ Мщенье нетерпѣливо.

— Громче кричите, совѣтуетъ ей женщина.

Да! громче, Мщенье, гораздо-громче и все-таки, едва-ли она тебя услышитъ. Еще громче, Мщенье, и прибавь нѣсколько проклятій, и они не приведутъ ее. Пошли другимъ женщинъ искать, гдѣ она запропастилась, и хотя эти посланники дѣлали страшныя дѣла, но сомнительно, пойдутъ ли по доброй волѣ такъ далеко, чтобъ найдти ее!

— Несчастье! кричитъ Мщенье, топая ногою по стулу: — вотъ и возы! Мигнуть не успѣешь, какъ отправятъ Эвремонда, а ея нѣтъ здѣсь! Вотъ ея вязанье у меня въ рукахъ, и пустой стулъ готовъ для нея. Я готова плакать отъ досады и отчаянія!

И Мщенье сходитъ съ своего возвышенія и плачетъ; возы опоражниваются. Жрецы святой гильйотины облачены и готовы. Крашъ — голова выставлена впередъ; а вязальщицы, едва приподнимавшія глаза за минуту, чтобъ взглянуть на нее, когда она могла думать и говорить, считаютъ одна.

Второй возъ опоражнивается и отъѣзжаетъ прочь. Крашъ — и вязальщицы, не говоря ни слова, не останавливая работы, считаютъ два.

Предполагаемый Эвремондъ сходитъ съ телеги, за нимъ высаживаютъ швею. Ни на-минуту не оставлялъ онъ ея кроткой руки, какъ обѣщалъ, и теперь еще держитъ ее. Нѣжно ставитъ онъ ее спиною къ орудію казни, которое безпрестанно поднимается съ свистомъ вверхъ и падаетъ. Она смотритъ ему въ лицо и благодаритъ.

— Еслибъ не вы, милый незнакомецъ, то я не была бы такъ спокойна. Отъ природы я такое жалкое, слабодушное созданіе. Я не могла бы также вознести свои мысли къ Тому, Кто преданъ былъ на-смерть, чтобъ мы сегодня могли надѣяться и утѣшить себя. Я увѣрена, вы посланы мнѣ небомъ.

— Или вы мнѣ, сказалъ Сидней Картонъ. — Не сводите глазъ съ меня, не обращайте ни на что вниманія.

— Я ни на что не обращаю вниманія, пока держу вашу руку, и ни на что не обращу, когда ее оставлю, если только они будутъ поспѣшны.

— Они поспѣшатъ. Не бойтесь!

Оба стоятъ среди быстро рѣдѣющей толпы; но они разговариваютъ, какъ-будто были одни. Глазъ на глазъ, рука въ руку, слившись сердцами, эти дѣти общей матери-природы, столь различные между собою во всѣхъ отношеніяхъ, встрѣтились на мрачномъ пути въ общую отчизну, чтобъ успокоиться на лонѣ своего Творца.

— Смѣлый и великодушный другъ, позвольте мнѣ сдѣлать вамъ послѣдній вопросъ. Я такая неученая; а это смущаетъ меня немного.

— Скажите мнѣ, что это такое?

— У меня есть двоюродная сестра, моя единственная родственница, такая же сирота, какъ я, которую я очень люблю. Она пятью годами моложе меня, и живетъ въ домѣ фермера, на югѣ. Бѣдность раздѣлила насъ: она ничего не знаетъ о моей судьбѣ — я писать не умѣю — а еслибъ и умѣла, что я напишу ей! Такъ лучше, какъ оно есть.

— Да, да, такъ лучше.

— Пока мы ѣхали, я думала объ этомъ и думаю теперь, смотря на ваше доброе, твердое лицо, которое такъ подкрѣпляетъ меня. Если республика дѣйствительно принесетъ пользу бѣднымъ, и они станутъ менѣе голодать, менѣе страдать, то сестра проживетъ долгое время, проживетъ, пожалуй, до старости.

— Что же такое, моя милая сестра?

— Какъ вы полагаете (кроткіе глаза, въ которыхъ видно было столько терпѣнія, наполнились слезами и уста раздвинулись слегка и дрожали), долго мнѣ придется ждать ее въ лучшемъ краю, гдѣ, я надѣюсь, милосердіе небесное пріютитъ меня и васъ?

— Этого не можетъ быть, мое дитя; тамъ нѣтъ времени, тамъ нѣтъ и печали.

— Вы такъ утѣшили меня! Я такая неученая. Дайте мнѣ теперь поцалуй. Время пришло.

— Да.

Она цалуетъ его въ губы. Онъ цалуетъ ее; торжественно они благословляютъ другъ друга. Исхудалая рука не дрожитъ, когда онъ ее оставляетъ; только свѣтлая рѣшимость видна на ея терпѣливомъ лицѣ. Она идетъ передъ нимъ — вотъ и кончилось; вязальщицы считаютъ двадцать-два.

— Азъ есмь воскресеніе и животъ, глаголетъ Господь: вѣруяй въ мя, аще и умретъ, оживетъ: и всякъ живый и вѣруяй, не умретъ вовѣки,

Подымается ропотъ голосовъ; тысячи лицъ обращаются, раздаются шаги многихъ на окраинѣ толпы, оно разливается впередъ массою, какъ одна громадная волна, и все кончилось. Двадцать-три.

Въ эту ночь, въ городѣ говорили про него, что лицо того человѣка было самое спокойное, какое они встрѣчали тамъ. Многіе прибавляли, что онъ казался вдохновенпымъ.

Одинъ изъ самыхъ замѣчательныхъ мучениковъ гильйотины — женщина — просила незадолго предъ этимъ у того же эшафота, чтобы ей позволили записать мысли, вдохновлявшія ее. Еслибы онъ высказалъ пророческія видѣнія, его посѣтившія, то онѣ были бы слѣдующія:

— Я вижу Борсада, Кляя, Дефоржа, Мщенье, Присяжнаго, Судью, ряды новыхъ притѣснителей, поднявшихся на развалинахъ стараго деспотизма и погибающихъ подъ этимъ орудіемъ мести, прежде нежели она выйдетъ изъ употребленія. Я вижу великолѣпный городъ, блистательная нація подымаются изъ этой пропасти; я вижу среди борьбы ея за истинную свободу, среди будущаго торжества и пораженій, какъ зло настоящаго времени и прошедшаго, его породившаго, постепенно заглаживается и смывается.

— Я вижу жизни, за которыя я кладу мою жизнь, текутъ спокойно счастливо, полезно въ этой Англіи, которой я болѣе не увижу. Я вижу ее съ ребенкомъ на груди, который носилъ мое имя. Я вижу ея отца, состарѣвшагося, согбеннаго, но совершенно поправившагося, вѣрнаго своимъ обязанностямъ передъ всѣми людьми. Я вижу добраго старика, ихъ давнишняго друга, обобщающаго ихъ всѣмъ, что онъ имѣетъ, и спокойно принимающаго лучшую награду.

— Я вижу, я занимаю святое мѣсто въ ихъ сердцахъ и сердцахъ ихъ потомковъ. Я вижу ее въ лѣтахъ и все оплакивающую этотъ день. Я вижу, какъ она и мужъ, пройдя свое земное поприще, лежатъ рядомъ, на послѣднемъ земномъ ложѣ; и, я знаю, оба они не чтили и не уважали въ своихъ душахъ другъ друга болѣе нежели меня.

Я вижу, ребенокъ, лежавшій на ея груди и носившій мое имя, дѣлается человѣкомъ и пролагаетъ себѣ дорогу на томъ же поприщѣ, которое было моимъ. Онъ такъ подымается на этомъ пути, что мое имя блистаетъ отъ его блеска. Я вижу, какъ сглаживаются пятна, которыя я набросилъ на него. Я вижу его впереди справедливыхъ судей, почтенныхъ людей; онъ привозитъ мальчика, моего же соименника, съ челомъ знакомымъ мнѣ и золотистыми волосами, сюда, на эту площадь, великолѣпную, несохранившую и слѣда сегодняшняго безобразія, и я слышу, онъ разсказываетъ ему мою исторію нѣжнымъ, прерывающимся голосомъ.

— Это лучшее, лучшее было, которое я до-сихъ-поръ сдѣлалъ въ моей жизни; меня ожидаетъ лучшій, лучшій покой, какаго я еще не зналъ до-сихъ-поръ.

---

1. Ордеръ или записка на полученіе денегъ.
2. Уголовный судъ въ Лондонѣ.
3. Докъ — мѣсто, гдѣ въ судѣ помѣщаются обвиненные.
4. Суды въ Англіи открыты для судопроизводства впродолженіе четырехъ сроковъ въ году: веселый срокъ (Hilary term) тянется отъ 23 января до 21 февраля; пасхальный срокъ (easter term) начинается восемнадцать дней послѣ Свѣтлаго Воскресенія и оканчивается въ понедѣльникъ, слѣдующій за днемъ Вознесенія; троицынъ срокъ (trinity term) начинается въ пятницу послѣ Троицына Дня и оканчивается въ среду двѣ недѣли спустя, и михайловскій срокъ (michaelmass term) — продолжающійся отъ б до 28 ноября. Остальное время называется вакаціею.
5. Публичное гулянье въ родѣ воксала.
6. Извѣстный любитель рыбной ловли, написавшій о ней нѣсколько сочиненій, сдѣлавшійся авторитетомъ для англійскихъ аматёровъ.
7. Такъ назывались люди, кравшіе трупы изъ могилъ и продававшіе ихъ докторамъ для диссекцій. Цѣна труповъ была такъ высока, что нѣкоторые рѣшались на убійство, чтобы достать только тѣло. Эти убійцы извѣстны были подъ именемъ бёркеровъ.
8. Самсонъ. — Прим. переводчика.
9. Домъ, выстроенный Джакомъ — англійская дѣтская побасёнка. Прим. перев.
10. Фартингъ — самая мелкая монета, около копейки серебромъ.