Победоносцев как человек и как государственный деятель (Амфитеатров)

Победоносцев как человек и как государственный деятель
автор Александр Валентинович Амфитеатров

Опубл.: 1907. Источник: az.lib.ru

Амфитеатров А. В. Собрание сочинений: В 10 т. Т. 6. Концы и начала. Хроника 1880—1910 годов. Восьмидесятники: Роман. Книга вторая. Крах души. Литературные портреты. Памфлеты

М: НПК «Интелвак», ГНПК «Вакуум машприбор», 2002.

ПОБЕДОНОСЦЕВ КАК ЧЕЛОВЕК И КАК ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ДЕЯТЕЛЬ

Победоносцев.

Написать эти тринадцать букв, сливающихся в сочетание, столь роковое и несчастное для русского народа, очень легко… Но — дальше-то что же?

Когда я взялся сделать характеристику г. Победоносцева в его политической, общественной и литературной деятельности, задача представлялась мне весьма простою. Настолько же, если, пожалуй, еще не проще, как описать гранит Александровской колонны или гранитные тумбы-решетки в саду при Зимнем дворце — этот верх безвкусия и раззолоченной аляповатости, оплаченных миллионами рублей. С именем г. Победоносцева в воображении русского человека сливается представление такой определенности, прямолинейности, жестокой, именно гранитной устойчивости, что — казалось бы — с этим наглядным и осязательным, недвижным материалом — труды не велики и возня недолгая: наставил фотографический аппарат — хлоп — и снимок готов. Но тут-то и начинает Победоносцев озадачивать своего изобразителя. Проявляешь негатив, а на нем — вместо ожидаемой прямолинейно-гранитной фигуры — ничего. Ну как есть ничего! Пустое пространство, даже без мутных пятен, какие получают спириты, фотографируя материализованные призраки. И так-то — не раз, не два, а постоянно, с различных сторон и при всевозможном освещении. Эта загадочная неуловимость в сочетании с наглядною, казалось бы, простотою насмешливо недающихся форм производит в конце концов впечатление почти суеверное. Точно под вашим аппаратом стоял не благочестивый обер-прокурор Святейшего Синода, отставной de jure^[1], но доныне, так сказать, архи-прото-обер-прокурорствующий facto^[2], а какой-либо, не к ночи будь сказано, нечистый дух, вроде домового или лешего. И того и другого любая деревенская баба изъяснит вам весьма красноречиво и живописно в массе анекдотов, легенд и сказок, очень характерных и, казалось бы, вполне определительных. Но — когда вы спрашиваете бабу: «А каков он, леший?» — она, понятное дело, становится в тупик и отвечает вам невразумительным лепетом: «Повыше леса стоячего, пониже облака ходячего», «Одна ноздря, а спины нет», «Леший — он к себе девок уводит». Нельзя не сознаться с печальною откровенностью, что суждение русской публики о г. Победоносцеве, управляемое больше инстинктом, чем знанием, в значительной степени сводится к подобной же фантастике. Как в домовом и лешем для бабы, так в г. Победоносцеве — для публики — нет лица. Есть миф, который, чтобы быть воплощенным, требует фантазии и творчества художников, а средства точного знания и механического воспроизведения над ним покуда безвластны. Поэт, живописец, скульптор, музыкант могут вообразить и изобразить лешего — до впечатлений, почти подобных реальности. Но аппарат фотографа, направленный на лешего по указанию какой-либо галлюцинирующей бабы, воспроизведет только деревья и кусты, среди которых ей чудится леший. Так и биография Победоносцева дает разочарованному в ожиданиях русскому обществу совсем не самого Победоносцева, но лишь пассивную обстановку, среди которой жил и действовал Победоносцев. Сам же Победоносцев, — эта нелепая галлюцинация, этот дикий кошмар русской истории, — из нее исчезает. Иван Антонович Расплюев уверял полицейского надзирателя, что: «Я… я так, я без фамилии». Константин Петрович Победоносцев мог бы с еще большим правом утверждать, что он «без биографии». Расплюев божился, что у него «вместо фамилии — так». Константин Петрович Победоносцев может хоть присягу принять, что у него вместо биографии послужной список. В своей библиотеке я нашел не менее двадцати книг, повторяющих имя Победоносцева с проклятиями или лестью, но, в конце концов, ни проклятиями, ни лестью фантом не перерабатывается в фигуру, и, прочитав о Победоносцеве двадцать книг, я знаю о нем положительно только то, что говорит «Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона», и для чего не стоило перелистывать двадцать книг.

«Победоносцев (Константин Петрович) — известный юрист и государственный человек, Д.Т.С., статс-секретарь, родился в Москве в 1827 г. По окончании курса в училище правоведения поступил на службу в Московские департаменты Сената; в 1860—1865 гг. занимал кафедру гражданского права в Московском университете; в то же время состоял преподавателем законоведения великим князьям Николаю Александровичу, Александру Александровичу, Владимиру Александровичу, а позднее и ныне царствующему государю императору В 1863 г. сопровождал покойного наследника цесаревича Николая Александровича в его путешествии по России, которое описал в книге: „Письма о путешествии наследника цесаревича по России от Петербурга до Крыма (СПБ., 1864)“. В 1865 г. назначен членом консультации Министерства юстиции, в 1868 г. — сенатором, в 1872 г. — членом Государственного совета, в 1880 г. — обер-прокурором Святейшего Синода; эту должность он занимает и до сих пор. Состоит почетным членом университетов Московского, Петербургского, св. Владимира, Казанского и Харьковского, а также членом Французской академии».

Вот и все.

Победоносцев — политическая сила, но где ответственные политические акты, открыто утвержденные его именем?

Победоносцев — общественное пугало, но где открытые общественные выступления, заслужившие ему его ужасную репутацию?

Победоносцев — ученый, но его ученая карьера давно поросла травою забвения. Где данные, на чем основаны его права на звание почетного члена стольких университетов и академий? Кто помнит науку Победоносцева? Кто с нею считается?

Победоносцев — литератор. Передо мною — целая куча его литературных произведений. Но он имеет достаточно добросовестности, чтобы не считать их своими произведениями. В огромном большинстве страниц это просто выборки из прочитанных книг, преимущественно старинной литературы, под которыми сочувствующий Победоносцев ставит свой бланк, как бы министерски контрассигнируя суверенитет признаваемой им идеи. На обложках своих книг Победоносцев обозначается не как автор, но лишь как издатель. Вперед выставляется Бэкон, Эмерсон, Лилли, а сам Победоносцев, как всегда и всюду, остается в тени их фигур и ловко движет их мыслями и словами, будто военными машинами. Он заставляет безответных мертвецов работать на свою волю совершенно так же, как привык он жонглировать волями разных высокопоставленных живых, сотнями плясавших по его дудке в течение пятидесяти лет, что карьера Победоносцева переплелась с судьбами русской имперской культуры.

Скажи мне, что ты читаешь, — это все равно, что скажи мне, с кем ты знаком, — и я скажу тебе, кто ты. Увы! Нет правила без исключения, и на Победоносцеве эта старинная сентенция терпит крушение полнейшее. Отошедшим из мира людям, которых хорошо знал Победоносцев и счел своим долгом справить по ним тризну, посвящена им целая брошюра «Вечная память». Некоторых Победоносцев даже уважал и как будто любил, поскольку он, в своей почти цинической надменности засушенного бюрократа, вообще способен любить и уважать другого человека. С жадностью ищешь в этой книге утерянных симпатий хоть какого-нибудь ключа к запертой душе Победоносцева. Ничего! Точно — вместо души, как у кота, пар! Ни одной непосредственной мысли, ни одной искры живого пылкого чувства, — все мертвые схемы, облеченные в риторику допотопного карамзинского слога, пустота общих мест, одобренных ловкими цитатами и академическим подбором громкозвучных текстов из Священного писания, отцов церкви, духовных ораторов. Все — заказные надписи на повапленных гробах!

Грубая семинарская цитата, любимое орудие «элоквенции профессорства», — вот альфа и омега фальшивого, надутого, кабинетно-придуманного и высиженного лжелитераторства Победоносцева. Хочет человек написать, что — вот, была хорошая женщина, а пишет: «Память ее да будет с похвалами». Хочет выразить, что было мне грустно проводить тело такого-то в могилу, а пишет: «Яшася врата плачевные». И — ни капли искренности, ни капли чувства, ни звука правды. Все — мертвая риторика форм, не согретая ни искрою сердечного тепла, все — буквы, не освященные ни отблеском духовного содержания, казенная фальшь, нагло верующая, что — cuculus non facit monachum^[3]: надел мундир, будут тебя за начальство держать!

Эти бесконечные цитаты, эта ужасная привычка говорить тяжеловесными глаголами чуть не допотопных мертвецов действуют на свежего читателя необычайно тяжело — дурманом каким-то. Какой это автор? Какой литератор? Это — просто экспроприатор заплесневелых библиотек. С тоскою следишь строку за строкою, страницу за страницею. Ну — вот Бэкон, вот Эмерсон, вот Карлейль… вот — ах, скажите пожалуйста! — даже Герберт Спенсер. Но — Победоносцев-то, Победоносцев-то — где же? Где его мысль? Где его личность? Довольно гробокопательства, довольно разграбленных могил, довольно глубокомыслия, заимствованного у покойников, собирающихся в лунную полночь на Вестминстерском кладбище поговорить о человеческих делишках. Хоть на минутку покажите, что у вас есть свои мысли, слова, чувства, себя покажите — живого себя!

Победоносцев не внемлет, но — знай — нижет и нижет свои нагромождения отжившей мысли, будто тот огромный скелет, что в Базеле ведет за собою, играя на скрипке, бесконечный dance macabre — Пляску смерти. Мертвая окрошка из отголосков большой и поместительной памяти, похожей на сиракузские катакомбы — неистощимый запас костяков, одетых в монашеские рясы и поставленных либо повешенных стоять в затхлом подземелье, будто и впрямь живые люди.

Победоносцев — «большой государственный человек». Он — то, что Лесков называл «худородным вельможею», но уже не «кутейник», не «колокольный дворянин», он — барин, аристократ. Кутейничество, колокольное дворянство, корень и печать племени Левитова, остались где-то далеко позади. Как у щедринского Порфиши Велентьева, у Победоносцева «предстояние алтарю» — дело нескольких уже угасших, восходящих поколений. Но странное дело! — атавистическое влияние логики и житейских приемов этих левитских поколений живет и сквозит в Победоносцеве, их выродке, с такою сильною выразительностью, будто он сам еще воспитывался в ужасной «Бурсе» Помяловского и перешел к государственному кормилу прямо от ее коростовой среды и схоластической зубрежки. Точно еще вчера издевался над ним Ливанов и свирепый Батька выдирал с его черепа волосы. Точно еще вчера заставляли его, «шутки ради», писать отвлеченные доказательства, pro^[4] — во славу графина с водкою, а когда профессор тем временем водку выпьет, то, обратно, contra^[5] — во славу пустого графина, но с одинаковым изяществом и равною убедительностью. Победоносцев весь — семинарская мысль, облеченная в семинарское слово, комбинированная в семинарский внешний и наглый софизм. Он — ходячая дисциплина рясы, никогда не бывшей и не желающей быть нешвейным хитоном, зато отлично понявшей, что она — государственный мундир. Подьячий переплелся в нем с псаломщиком так тесно, что не разобрать, где кончается один и начинается другой. Священное писание, молитвы, богослужение — все это для победоносцевского формализма лишь собрание комментариев «от божественного» к первому тому Свода законов.

— Поп! Поп! — бранили когда-то Сперанского недовольные им масоны, — написал себе в законах, что у нас — православие, и дальше ни знать, ни понимать ничего не хочет.

Сравнивать Победоносцева с гуманным и мягким Сперанским обидно для памяти последнего, но, при всех видовых различиях, у них была общая родовая черта, воспитанная семинарскою формулою: способность умозрительно «написать в законах» и единовременно так прочно уверовать в святость и непреложность написанного, что все усилия и напоры жизни уже не в силах переменить ни одной йоты в диалектически выношенном рукописании. Победоносцев додумался, что Бог — в букве, а не в духе, и обоготворил букву, и поставил ее выше всего на свете, и жестоко мстил, мстит и будет мстить, покуда жив, всем, кто не согласен с божественностью его буквенного бога, кто дерзает почитать йоты применимыми. Нет житейских отношений, нет нравственных запросов и напряжений, от которых этот человек не умел бы отделаться, — как последним, зажимающим всякий рот, прекращающим всякую дискуссию, аргументом, — катехизаторским текстом из Священного писания или цитатою из какого-либо церковного элоквента, удостоенного от Победоносцева быть признанным за авторитет. Характерная особенность, заметьте ее себе на память: Победоносцев почти никогда не цитирует Евангелие. Разве это не знаменательно? Ниже мне еще придется говорить о его распре с этою книгою. Сейчас достаточно лишь отметить эту странность. Христос, Шекспир и Пушкин — великая тройственная симфония мысли — вот три живые силы, от которых мертвая мысль Победоносцева уклоняется, с позволения вашего сказать, как черт от ладана. Право, иногда Победоносцев цитатами своими напоминает мне того легендарного киево-печерского инока, который, по дьявольскому обольщению, сделался необыкновенно учен и начитан в Писании, — только братия приметила вскоре, что он силен лишь в пределах Ветхого Завета, а как до Христа дошел, так и споткнулся. Ну и уразумели, что «бысть сие ему не от ангелов света, но от лукавого». Либо — другая параллель — какого-нибудь гнусавого святошу Атакумка из эпохи пуританизма. Победоносцев ненавидит протестантизм, но в своем цитаторском усердии и красноречии он, как две капли воды, похож на тех «круглоголовых», которые двести пятьдесят лет тому назад решали государственные судьбы Англии стихами, вроде: «И истребил Господь Амалика», «И заклал их Илия при жертвенниках их» и т. п. Но «круглоголовость» модернировалась в Победоносцеве еще тою мертвенно-застойною и архибуржуазною чертою, которую Диккенс высмеял в английском обществе, под названием «подснаповщины» — от имени мистера Подснапа, действующего лица в «Нашем общем друге», прославленного завидною способностью «перекидывать через плечо» каждый общественный вопрос, который ему не нравится, как не существующий вовсе. Читая Победоносцева, вы часто опускаете книгу в изумлении: где пишет этот человек? в каком веке он пишет? для кого он пишет? В нем есть известные отвлеченные — и весьма кисло-сладкие — азбучные понимания абсолютного добра; но — сопряженные с таковыми, практические осуществления ему ненавистны. Он в состоянии сентиментально вообразить себе учительницу, самоотверженно голодающую в сельской школе во имя просвещения народного, и вчуже умилиться идеальным священником, вроде героя Потапенкова «На действительной службе». Но, встретясь с этими фантомами не в фантазии литературы или в собственном своем кейфующем воображении, он, сановный мистер Подснап на обер-прокурорском посту, бесцеремонно перекидывает их через плечо первым пришедшим в его семинарскую память текстом — и перекидывает с такою энергией, — что, глядишь, трогательная учительница упала где-нибудь в Якутской губернии, а умилительный священник — в Суздальском Спасо-Евфимиевском монастыре.

Если исключить из воспоминаний Победоносцева фигуру в.кн. Елены Павловны, главную общественную заслугу которой — энергическое участие в освобождении крестьян — он, однако, обошел с кислою улыбкою, почти молчком, — то все симпатии этого человека оказываются связанными с людьми, проклятыми в истории русской цивилизации, с демонами и служками самых мрачных реакционных эпох и дел. Но какая сладостная метаморфоза! Читая Победоносцева, неизменно убеждаешься, что реакцию на Руси всегда делали исключительно ангелы во плоти. От больших — до малых. Один из самых восторженных некрологов своих Победоносцев посвятил некой г-же Шульц — «даме-патронессе», отдавшей себя воспитанию и образованию девиц духовного звания, начальнице соответственного, знаменитого в своем роде, учебного заведения в Царском Селе. Воспитательные приемы г-жи Шульц были совершенно в духе и во вкусе Победоносцева: она осуществила его идеал духовной женской школы. Ну и, конечно, как водится, «память ее да будет с похвалами», и для нее тоже «яшася врата плачевные!» Но, заглянув в «Материалы для истории женского образования в России», вы легко убедитесь, что если для кого действительно «яшася врата плачевные», — и сколько, сколько раз! — то, увы, не для г-ж Шульц, почетно, сытно и спокойно доживавших под покровительством Победоносцева до восьмидесяти лет, в чудесной пенсионной обстановке, но для воспитанниц, имевших несчастие попадать в лапы их тяжелого лицемерия. Вот аттестация русским женским учебным заведениям для девиц из духовного звания, выданная никем другим, как ярославским архиереем:

— Воспитанницы нередко оставляют заведение с полурасстроенною грудью, и многие священники жалуются, что, взяв невесту из воспитанниц духовного училища, они подвергли через то себя раннему вдовству или угрожаются им.

В семидесятых и восьмидесятых годах физическая забитость воспитанниц из духовных училищ получила настолько дурную огласку, что, «несмотря на заботы императрицы о том, чтобы воспитанницы, по окончании курса, выдавались замуж, эта цель не достигалась; митрополиты и преосвященные, прилагавшие все старания к выполнению такой задачи, постоянно говорили в своих донесениях императрице о ветречаемых ими в этом затруднениях». Тем не менее г. Победоносцев в 1882 году покрыл эту медленную педагогическую бойню девушек, эту «фабрикацию взрослых ангелов», своим обер-прокурорским авторитетом, признав за женскими духовными училищами — во всеподданейшем отчете — «общегосударственное значение». Мистер Подснап в обер-прокурорском мундире перекинул через плечо сотни туберкулезных трупов и выдал похвальные листы синодальным фабрикантам и фабрикантшам взрослых ангелов, начиная с царскосельской обер-фабрикантши их, покойной m-me Шульц.

Вот еще — умиляющий сердце Победоносцева — любезный ему покойник: Ильминский. Tanto nomini nullum par elogium!^[6] Назовите это имя при мало-мальски образованном мусульманине русском и вы увидите, что он либо побледнеет, либо скроит такую гримасу, будто увидел дьявола наяву. Этот Ильминский довел заволжских татар до такого ужаса к миссионерству своему, что был косвенною причиною знаменитого колокольного бунта в Казанской губернии, при губернаторе Скарятине. Этому последнему вздумалось воздвигать по всем деревням и селам столбы с колоколами — так сказать, вечевыми: для созыва крестьян на сход. В русских деревнях посмеялись и приняли колокола, но в татарских, чувашских и пр. взялись за колья. Потому что — говорят:

— Это Ильминский к нам едет — мечети ломать и нас в христианскую веру крестить.

И вот маленького Торквемаду, доведшего миллионное иноверное население до такового трепета к миссионерскому фанатизму, что одной мысли о новом наезде его уже достаточно, чтобы вспыхнул бунт, — Победоносцев возводит в идеал христианско-государственного деятеля. «Я не раз говорил графу Д. Толстому, — хвастается он, — что считаю самою крупною его заслугою пред Россией то, что он угадал, оценил и поддержал Ильминского». Ну еще бы! Les beaux esprits se rencontrent!..^[7] Быть благословенным от Дмитрия Толстого и заслужить хвалебный некролог от Победоносцева — стать третьим в этом союзе государственных Дамона и Пифия, allias^[8] Удава и Дыбы — какой еще аттестации надо человеку? И, — как все приятные Победоносцеву городовые от религии, — этот креститель «огнем, и мечом», чье имя заставляло темных татар разбегаться по лесам, прятаться по оврагам или браться за колья, оказывается в некрологе фигурою идиллическою, чуть не из карамзинской «Бедной Лизы»… Он любил птичек хоры, ручейки, зелень молодого деревца… молочко, овечку…

Один из наиболее реальных ужасов победоносцевского бытия и влияния на Россию заключается в том, что он талантлив находить своих «людей» — выпустошенные души, способные в совершенстве осуществлять его выпустошенные идеи и планы — ив совершенстве же умеет такими живыми машинами пользоваться. Какая-нибудь Шульц, какой-нибудь Ильминский, какой-нибудь Калачов — это все резервуары для сукровицы победоносцевских мыслей, из которых через десятки рабски послушных кранов, расползается она потом по России, чтобы гноить ее от финских хладных скал до пламенной Колхиды. Ни в государстве, ни в религии Победоносцев ни разу не сумел возвыситься даже до того жиденького и реакционного, националистически-земского идеала, что воплощало собою московское славянофильство, к которому Победоносцев постоянно навязывал себя в поклонники и сторонники, но — напрасно. Грубая фигура Ивана Аксакова сильно исчернена реакционными пятнами, но это был, даже и в реакции, человек честный, не доносчик, не холоп, не выгодчик, не сыщик, не «чего изволите» барского крыльца, а, главное, не подьячий и не опричник. И, хотя Победоносцев присосался и к его памяти, как некая хвалебная пиявка, но — так Булгарин называл себя другом мертвого Грибоедова! Крупный государственный деятель, которого можно считать последним могиканом московского славянофильства, Тертий Филиппов презирал Победоносцева всю свою жизнь и был для него, в бюрократической карьере, едва ли не единственным предметом постоянного и действительного страха как знаток церковных вопросов и канонического права, — следовательно, самый вероятный кандидат, по достоинству, на пост обер-прокурора Святейшего Синода. Победоносцев — человек приказа и опричнины. Чтобы высиживать правовые нормы, ему нужен приказный, чтобы осуществлять высиженные приказным вдохновения, ему необходим опричник. Только приказного с опричником и понял он в русской истории, и только приказный с опричником дороги ему в русской действительности.

Победоносцева часто обзывают и рисуют в карикатурах «вампиром» России. Либо — «змием», вроде того великого никонианского змия, о котором повествует благочестивому Грише майковский «Странник»:

И было зримо, како по ночам

Сей змий, уста червлены, брюхо пестро,

Ко храмине царевой подползал,

И царское оконце отворялось.

Царь у окна сидел, а змий, вздымаясь

По лестнице, клубами подымался

Вверх до окна… И так, к цареву уху

Припав, шептал он лестные слова…

Ну змий, да еще великий — это для Победоносцева чести много. Хотя — надо ему отдать справедливость: что касается «никонианства» — как веры, введенной в рамки устава синодальных канцелярий, — то вряд ли сам Феофан Прокопович, творец «духовного регламента», предвидел столь полное воплощение своей идеи, — столь совершенное слияние в одном лице византийского умопомрачения с немецким бюрократизмом.

Змий — чести много. Но вампир — хорошо.

Вампир!

В Моравии — этой классической стране вампиров — существует поверье о необычайной способности их проникать вжизнь человеческую, под видом густого зловредного тумана, в кагором никто не подозревает враждебной демонической воли; все думают, что имеют дело с самым обыкновенным природным явлением, а между тем живой туман, выждав свой час, материализуется в грозный фантом, — свирепое привидение склоняется к постелям спящих и сосет кровь человеческую.

Таким вампирическим туманом окутал Победоносцев внутреннюю политику в тактику двух самодержавных царствований, в которых его влияние было неограниченно — и всегда вело к насилию, крови, рабству, разорению и истощению народа.

Часто спрашивают:

— Где реальные причины к всеобщей ненависти против Победоносцева? Где лично им принесенное и принятое на свою ответственность зло?

Как ни подспудна еще история последних тридцати лет русской жизни, однако за фактическим ответом на подобные вопросы дело не станет. Но отчасти вопрошатели правы. Реализоваться в кровососный фантом Победоносцев не любит, — у него есть вампирская скромность — не хвастаться собою, он предпочитает суть явлениям, и вампиры напоказ, какой-нибудь фон Плеве, Трепов, Дурново, должны возбуждать в нем почти презрение: мальчишки и щенки! Ответственные редакторы собственного вампирства! Пугала на государственном огороде! Не таков Константин Петрович Победоносцев. Он — туман. Вездесущий, всевидящий, все- слышащий, всеотравляющий туман кровососной власти. От него нечем дышать русскому обывателю, и, напитываясь им, дуреет и впадает в административное неистовство русский государственный деятель, правитель, министр. Он — медленное убийство в среде правящих и медленная смерть — среди управляемых.

Этот человек любит казнь, смерть, тление. В «Московском сборнике» есть целая глава, где Победоносцев говорит об отношении к мертвому телу у нас на Руси и у народов Западной Европы. Конечно, тлетворный Запад оказывается кругом виноват перед покойниками: почитая трупы гнездами болезнетворных зараз, он торопится сбыть их из общества живых как можно скорее в могилу, а в последнее время даже воскресил и широко распространил обыкновение сожжения мертвых тел, о котором Победоносцеву «дико и противно слышать», тогда как у нас вот какое благолепие: «Мы не бежим от покойника, мы украшаем его в гробе, и нас тянет к этому гробу… мы поклоняемся телу и не отказываемся давать ему последнее поцелование и стоим над ним три дня и три ночи… Погребальные молитвы наши продолжительны и не спешат отдать земле тело, тронутое тлением». Последний восторг особенно выразителен. В другой своей книге Победоносцев жалеет, что знаменитую Эдиту Раден, как лютеранку, погребали по простому и быстрому обряду ее вероисповедания: «Досадно было, что не совершится над нею церковная красота нашего отпевания», — не спешащего отдать земле тело, тронутое тлением… Обездолили старика: не дали нанюхаться!

Читатель, конечно, помнит крыловского «Медведя в сетях»:

… Из всех зверей мне только одному

Никто не сделает упрека,

Чтоб мертвого я тронул человека.

— То правда, — отвечал на то ловец ему, —

Хвалю к усопшим я почтение такое.

Зато, где случай ты имел,

Живой уж от тебя не вырывался цел.

Так лучше бы ты мертвых ел,

И оставлял живых в покое.

Это практическое нравоучение невольно приходит в голову, когда читаем победоносцевские елейные воздыхания о прелести покойничков. Он так любит и чтит трупы, что всегда готов содействовать обращению неуважаемого им человека в уважаемый труп. Sit divus, dummon sit vivus!^[9] Опора и подстрекатель, адвокат и апологет смертной казни, Победоносцев был и остается несменяемым государственным палачом России в течение 25 лет. Десятки грубых, физических палачей, дело которых — бессмысленно, безответно, по приказу начальства затянуть на горле осужденного роковую петлю, умерли в этот срок, сбежали, подали в отставку, сошли с ума, а он — все тот же: политический, моральный, религиозный палач-бюрократ — палач над казнимыми, палач над судьями, палач над палачами… Все тот же, — только череп совсем оголился от волос и, при безобразно оттопыренных ушах, окончательно уподобил старого государственного вампира подземному гному какому-то или нечистому духу из полчища Адрамелехова. Словно обритая летучая мышь в отчках и на задних лапах. Когда у Победоносцева выпали последние зубы, он вставил себе, чтобы удобнее жевать преданную ему на съедение мать-Россию, не искусственные зубы, но, так называемые, сплошные челюсти, — и столь украсил себя этим сооружением, что даже привычные к нему люди не могут отделаться от чувства содрогания и отвращения. Вампирам свойственно сохранять в гробовом сне своем ту наружность и тот возраст, в которых случилось им «повампириться». Победоносцев никогда не был молод и всегда был микроцефалом. Чиновничество уже иссушило его, как сердцевинную перепонку гусиного пера, к тому году жизни, когда он стал у власти, чтобы пить кровь человеческую. Он жалок, противен и гнусен. Известно, что Григорьев, — впоследствии предатель Гершуни, — должен был убить Победоносцева на похоронах Сипягина. Григорьев проник в Александро-Невскую лавру и — на кладбище — стоял от Победоносцева так близко, что мог выполнить свое намерение без малейшего труца. Но вдруг Победоносцев вынимает из кармана какой-то старомодный, как подьячие на сцене носят, футляр и начинает трубно сморкаться.

— Я не могу изъяснить, что со мною сделалось, — рассказывал потом Григорьев не только товарищам, но и суду. — Он вдруг сделался такой мерзкий, плюгавый, ничтожный, слезливый старикашка, что мне стало противно дотронуться рукою до осклизлого гриба, до гнилушки… Как-то ясно и повелительно сказалось, что посягать на такой шлюпик, значит ронять свое достоинство… А когда я овладел собою, победил в себе это настроение и решил все-таки стрелять, Победоносцев был уже далеко от меня… И я ушел с кладбища…

Я охотно верю в справедливость показания Григорьева, потому что — многими годами раньше — слышал подобное же признание от одного человека, совершенно чуждого революции. Ему случилось встретиться с Победоносцевым — один на один на прогулке в Крыму, в глухом уголке ялтинского шоссе…

— Когда я узнал его, моею первою мыслию было: вот брошу его с обрыва в море, и завтра вся Россия свободно вздохнет, и никто никогда не узнает, — подумают, что несчастный случай… Но — приблизился он, и такой в его глазах и лице выразился подлый ужас, так он мне показался скверно беспомощен и жалок, что даже тошно стало… Рука не поднялась.

Природа выработала для всего живого средства самозащиты — между тварями ее и такие организмы, что спасают себя от других тварей в борьбе за существование исключительно отвращением, которое они к себе вызывают. Но — каково же чувствовать себя в этой самой милой категории человеку, да еще не какому-нибудь, а человеку государственному, — в некотором роде главной пружине великой империи, избранному сосуду «самодержавия, православия, народности».

Конечно, сосуд сосуду рознь: бывают сосуды в честь, надо быть и сосуду в поношение. Однако не до такой же степени, что до сосуда человеку противно рукою дотронуться, хотя бы даже для того лишь, чтобы его разбить.

Г. Победоносцев очень счастлив на избавление от смерти. Стрельба Лаговского по тени — в окна квартиры Победоносцева на Литейном проспекте — была скорее демонстрацией, чем покушением. Однажды в Севастополе Победоносцев, всходя на пароход, оступился со сходни и упал в воду на глубоком месте. Нашелся добрый чудак, который его вытащил. Это — Осип Фельдман, известный гипнотизер. Затем между спасителем и спасенным произошел следующий выразительный разговор.

— Это вы меня вытащили?

— Я.

— Благодарю.

— Помилуйте! Мой долг.

— Ваша фамилия?

— Фельдман.

— Какого вероисповедания?

— Еврей.

— Креститесь.

Этот благочестивый совет был единственным знаком признательности, каким Победоносцев удостоил своего разочарованного избавителя… И — поделом! Не тащи из воды, что в ней плавает.

Победоносцев дебютировал пятью виселицами, воздвигнутыми на Семеновском плацу для осужденных по делу 1-го марта. Царь Александр III хотел оставить им жизнь. Победоносцев убедил его их казнить. Тогда Лев Толстой пишет царю письмо о помиловании и просит Победоносцева, как человека религиозного и переводчика «О подражании Христу» Фомы Кемпийского, передать его послание Александру III. Победоносцев отказывает наотрез, говоря, что он смотрит на Христа совсем не так, как Толстой: его Христос — не милостивец, но государственник-каратель. Письмо доходит до царя через генерала Черевина, производит впечатление. Смущенный царь зовет на совет Победоносцева. Победоносцев властно и авторитетно требует виселицы, виселицы и виселицы… И воздвиглись виселицы!

1881 год — это эра торжества Победоносцева над Россией. 8-го марта 1881 года, в историческом заседании Государственного совета, решавшем, быть или не быть на Руси земскому собору, старый вампир одержал победу, обеспечившую его владычество на 25 лет вперед и определившую ход внутренней реакции на два царствования. Тогдашняя речь Победоносцева, которою он заставил Александра III повернуть руль государственного корабля, чтобы ехать от реформ Александра II обратно к приказам Алексея Михайловича, в настоящее время уже не подспудный секрет, она была оглашена несколькими легальными журналами, напр<имер>, «Былым». Это замечательная в своем роде программа, с последовательным оплевыванием всех гражданских начал, жививших государственную жизнь Европы после Великой французской революции и создавших громаду XIX века.

«Что такое конституция? Орудие всякой неправды, источник всяческих интриг».

"К чему привело освобождение крестьян? К тому, что исчезла надлежащая власть, без которой не может обойтись масса темных людей. Мало того, открыты повсюду кабаки, бедный народ, предоставленный самому себе и оставшийся без всякого о нем попечения, стал пить и «лениться на работе».

«Что такое земские и городские учреждения? Говорильни, в которых видное положение занимают люди негодные, безнравственные, лица, не живущие со своими семействами, предающиеся разврату, помышляющие лишь о личной выгоде, ищущие популярности и вносящие во все всякую смуту».

«Что такое новые судебные учреждения? Новые говорильни адвокатов, благодаря которым самые ужасные преступления, несомненные убийства и другие тяжкие злодеяния остаются безнаказанными».

«Что такое печать? Самая ужасная говорильня, которая во все концы необъятной русской земли, на тысячи и десятки тысяч верст разносит хулу и порицание на власть, посевает между людьми мирными и честными семена раздора и неудовольствия, разжигает страсти, побуждает народ к самым вопиющим беззакониям».

Таковы анафемы Победоносцева. Проклятие народному представительству, проклятие свободе рабочих классов, проклятие всем зачаткам самоуправления, проклятие суду скорому, справедливому и милостивому, проклятие вольной гласности. Проклятие всему, чем люди живы, и благословение всему, чем они мертвы.

Эразм Роттердамский сочинил когда-то «Похвалу Глупости» и Ульрих фон Гутген — «Письма темных людей». Это были злые сатиры. Но на Руси в XIX и XX веке нашелся трубадур, который замогильным голосом воспевает глупость и невежество совершенно всерьез и ставит их краеугольными камнями народного благосущесгвования, — более того: объявляет их двигателями человеческого прогресса. «Есть в человечестве натуральная, земляная (!) сила инерции, имеющая великое значение. Ею, как судно балластом, держится человечество в судьбах своей истории, — и сила эта столь необходима, что без нее поступательное движение вперед становится невозможно. Сила эта, которую близорукие мыслители новой школы безразлично смешивают о невежеством и глупостью, — безусловно необходима для благосостояния общества. Разрушить ее — значило бы лишить общество той устойчивости, без которой негде найти и точку опоры для дальнейшего движения. В пренебрежении или забвении этой силы — вот в чем главный порок новейшего прогресса». («Московский сборник», 72). За этим откровенным объяснением в любви к богине Глупости Победоносцев указывает врагов человечества. Это не больше и не меньше, как способность к логическому мышлению, которая погубила бы общество, если бы Победоносцев не нашел ей, злодейке, противоядия в виде спасительного предрассудка. Все это мысли из Бэдлама, — скажет возмущенный читатель. Но таков и есть государственный идеал Победоносцева: рабски тихое, идиотическое отделение Бэдлама, управляемое и гонимое на работу хитрым, злым, эгоистически черствым ректором сумасшедшего дома — единственным, кому разрешается «способность к логическому мышлению» и истекающая из нее власть. Приемы просвещения для Победоносцева — от лукавого. От лукавого — отрицание возможной помощи «от Николы», стремление женщины к равенству с мужчиной и нежелание «быть его рабою», требование детей, чтобы родители были достойны того уважения, к которому вынуждают они свое потомство. Странница Феклуша, Кит Китыч Брусков и Кабаниха — вот нелукавая соль земли, которую Победоносцев, если бы мог, возложил бы на лоно свое, чтобы — засыпав трюм государственного корабля «балластом», — «найти точку опоры для дальнейшего движения»… в белую Аравию, к Песьим Главам и к фараону, который по ночам показывается из пучины морской со всем своим воинством.

Ненависть к мысли, ненависть к слову, холодно живущие в Победоносцеве, поистине изумительны. Он ненавидит слово, потому что оно — схема мысли, а мысль, способная к схематизации, для него уже узурпирующая его власти, уже революционные прерогативы, уже начало бунта личности против государственного Бэдлама, Феклуш-странниц, Кит Китычей и Кабаних, которых он носит в душе своей (или, вернее сказать, в пару, заменяющем ему душу), как неопровержимый идеал. Я, право, недоумеваю, с каким чувством этот «глава православия» должен слушать начальные слова четвертого Евангелия: «В начале было Слово, и Слово было к Богу, и Бог был Слово». Это основное христианское положение настолько противоречит всему мировоззрению Победоносцева, что, под громом этой могучей фразы, он переживает навряд ли лучшие минуты, чем пудель-Мефистофель в лаборатории Фауста в ту таинственную ночь, когда ученый муж этот вздумал было заняться критикою именно глубокого стиха о «в начале бывшем Слове». В царствование Николая I Апраксин или Бутурлин откровенно заявили, что Евангелие следовало бы запретить, если бы оно не было так распространено. Победоносцев Евангелия не запретил, но упорно изгонял из России, душил ссылкою и тюрьмою всех людей, желавших жить по Евангельскому идеалу, как выброшенные сперва на Кипр, потом в Канаду, разоренные, несчастные духоборы. А теоретиков, намеревавшихся исправить по этому идеалу истрепанную этику современности, отлучал от церкви, как Толстого, выживал из аудитории, как Соловьева, упекал под суд, как Григория Петрова, заточал в монастыри, как арх. Михаила. И, наконец, в своей статье о школе он прямо протестует против введения Евангелия в систему школьного образования. И, действительно, с тех пор, как Победоносцев имеет влияние на судьбы русского просвещения, религиозный элемент угас в последнем, окончательно сменяясь церковно-обрядовым. Место Евангелия заняли Филарет и Рудаков, священник и проповедник должны были посторониться пред законоучителем-дисциплинатором и инквизитором, считающим, как духовный педель, разы посещения церкви и учащими и учащимися, и за то ненавистным для них обоих. В «Великом инквизиторе» Достоевского Алексей Карамазов говорил, что он не верует в Бога. Я не знаю, верует ли в Бога г. Победоносцев, да и не мое это дело, но смело утверждаю, что никто более Победоносцева не содействовал падению веры в Бога среди школьных русских поколений; никто не принизил так религиозности русского народа, обратив ее в пустую, сухую, но скучно и досадно требовательную государственную повинность и формальность; никто не дал вящего соблазна к бегству всех сколько-нибудь свободных умов в материализм и атеизм, для которых, однако, г. Победоносцев имеет дерзость вздыхать по средневековым кострам. Победоносцев при религии — это медведь при пустыннике. Воображая себя воителем за Бога в народе, он был величайшим богоубийцею во всей русской истории. Мы, люди позитивного знания и свободной мысли, презираем и ненавидим Победоносцева как одного из самых ловких и опасных мастеров обращать церковь в государственный сыск, в мистико-полицейское орудие народного порабощения, в фортецию против стремлений народной свободы. Но люди религиозного миросозерцания ненавидят и презирают его едва ли не еще страстнее, чем мы, отстоящие от них так далеко. Ненавидят и презирают за то, что Победоносцев — это воплощенное царство от мира сего — разбивает и пачкает их идеал своим лжехристианским самозванством, что религию он обратил в полицию и священника — в участкового надзирателя по духовно-государственной части. У Победоносцева нет больших врагов, как те немногочисленные священнослужители, которые искренно веруют в свое призвание и в возможность проводить в народ евангельский идеал. И, обратно, их — истинно христианских священников — Победоносцев также ненавидит и гонит больше, чем всех позитивистов и атеистов, потому что их Христос и его государственная церковь суть взаимопогашения. У него нет другого орудия для борьбы с жизнью, как обман и самозванство от всуе приемлемого имени Христова, но он знает, он помнит, что оружие это — украдено из чужого арсенала; что Христос — против него; что, явись Он вновь на землю, пришлось бы г. Победоносцеву со Святейшим Синодом отлучать Его от церкви: ссылать в Соловки, изгонять в Канаду — и все это, опять-таки, не иначе, как ложно приемлемым именем и авторитетом Христовым. И отсюда — особая, мрачная, почти бесовская злоба зависти ко всем исповеданиям и лицам, которые приемлют имя и учение Христа не ложно, и для которых они — оружие из своего, законного арсенала. Возвращаясь к вопросу о вере Победоносцева, мне кажется кстати повторить язвительное слово Владимира Соловьева: «Если и верует, то — как бесы у апостола Павла: верует и трепещет».

Победоносцев — старый профессор гражданского права и воспитанник права римского — очень ловко умел подменить в государственном христианстве бога небесного богами земными и исповедание православия обратить в исповедание самодержавия. В его некрологе Эдиты Раден есть удивительно характерная выписка, где он умиленно доказывает православную религиозность каких-то монахинь тем приемом, что они необыкновенно искусно исполняют… гимн «Боже, Царя храни», сочиненный всего полвека назад по повелению Николая I жандармским генералом Львовым! Самодержавие — вот истинная религия Победоносцева, самодержец — divus Caesar Imperator^[10] — вот его сотворенный кумир, его божество. В ряду его исторических симпатий первое место занимает Александр III; при нем, приявшем 8-го марта 1981 года взгляды Победоносцева как правительственную программу, Победоносцев был всесилен — почти как негласный диктатор Российской Империи. Из предшествовавших Романовых XIX века Победоносцева ни один не удовлетворяет. Он холодно враждебен к памяти Александра II как реформатора, разрушению творчества которого старик посвятил затем весь остаток своей жизни, — и надо отдать ему справедливость: успел в том за тринадцать лет своей диктатуры хорошо и совершенно: к 1894 году, когда скончался Александр III, либеральные реформы шестидесятых годов либо не существовали вовсе, либо влачили жизнь бледными призраками, формами власти без властного содержания. Старый вампир выпил из них кровь и заменил ее таким… содержимым, что не дай Бог и Войницкому нюхать и разбирать!.. Александра I Победоносцев терпеть не может как государя, благосклонного к конституционным идеям. Реакционною разницею с эпохой Александра I в пользу идей самодержавия и национализма именно и определяет восторженный Победоносцев государственный «прогресс» при Александре Ш. Наконец, Николай I — как типичнейший автократ из автократов — был бы Победоносцеву по душе («грозный и в полном сознании своей силы»), но он «бессознательно поступался русскими интересами во внешней и внутренней политике, оттого что не знал прошлого». Суждение совершенно справедливое, но — как бы вы думали, когда Николай I, по мнению Победоносцева, «бессознательно поступался русскими интересами»? Когда истребил Волконских, Оболенских, Трубецких, Пушкиных и окружился Бенкендорфами, Дубельтами, Клейнмихелями, фон Фоками? Когда разрушением Варшавы и отменою польской конституции создавал на западной границе России вечного врага — будущее военное и политическое могущество Пруссии? Когда, неизвестно зачем, спасал Австрию, заливая русскою кровью пожар венгерской революции? Когда, не зная ни военных, ни экономических средств собственного государства, посылал легкомысленного Меншикова в Константинополь — вызвать султана, во что бы то ни стало к войне, которая привела к Севастопольскому разгрому? О нет, это все пустяки. У Николая для Победоносцева есть грехи посерьезнее этих: «Вспомним, как в правление Паскевича население Холмской Руси безразлично смешиваемо было с польским населением, бессознательно предоставлялось ополячиванию и окатоличению». На наших глазах Победоносцев располячивал и раскатоличивал и эту «Холмскую Русь», и Литву с изумлением узнавшую из циркуляров правительства петербургского, что она — русская и православная. Но изумление скоро превратилось в ужас, в отчаяние, к небу полетели вопли и проклятия смерти, потому что, как всюду и всегда, миссионерами Победоносцева были полицейская нагайка, казацкая пика и солдатский штык. Еще у всех в памяти обличительная книга Леливы, с страницами, залитыми кровью литовских мучеников за свободу вероисповедания. Еще звучат в ушах наших вопли женщин и детей, растоптанных под сводами костела в Крожах… Не я буду говорить защитительные речи в пользу католичества. Но за ним есть хоть та честная сторона, что его воинственные реакции, по крайней мере, прямы и откровенны: «Non possumus!»^[11]. Когда католический палач Карл IX избивает гугенотов в Варфоломеевскую ночь, папа римский не произносит речей о свободе религий, но служит благодарственный молебен за истребление еретиков. Не таков К. П. Победоносцев. Отправив палачей миссионерствовать среди холмских униатов и литовских «окатоличенных», он садится к письменному столу и не чернилами, но елеем из лампады пишет в свою статью о «Церкви»:

— Сохрани Боже, порицать друг друга за веру; пусть каждый верует по-своему, как ему сроднее.

Позвольте остановиться на этой замечательной фразе. Она необыкновенно характерна для Победоносцева как публициста известной среды, как учителя и глашатая сфер, которые русское общественное мнение в последнее время окрестило «Звездною Палатою». Бессмыслицы и дикости этой удивительной компании обыкновенно поражают каждого среднего человека не столько надменностью и жестокостью миросозерцания, ими выражаемого, — эти скверные сословные черты, по крайней мере, объяснимы, — сколько глубоким неведением мира, на который они обрушиваются каким-то безмятежным непониманием действительности и будущего, истекающего из нее, как вывод из логической посылки. Эти люди живут в палатах с разрисованными окнами. Внутри здания света достаточно как раз настолько, чтобы хозяевам видеть в лицо друг друга и услуживающих им лакеев, а наружу они видят лишь то и так, что и как позволяют рисунки окна. Г. Победоносцев — великий раскрашиватель дворцовых окон. Его сила — в наглости публицистической лжи, которую он ставит между глазами своих верующих и действительностью, смело и опытно зная, что они не могут, да и не пойдут проверять действительность, если бы даже могли. Его секрет в том — что перед каждым сильным мира сего он лжет на действительность то, что сильному мира лично выгодно и приятно слышать. О, не думайте, что он — извивающийся «льстец». Напротив: он весь откровенность, он — прямая душа, он — грубоватый ворчун, он — даже резкий обличитель…

Вот человек — честнейший из людей.

И как умом глубоким он умеет

Всех дел людских причины постигать…

Так рекомендовал одного своего, тоже грубоватого и резкого, «друга» храбрый генерал Отелло в трагедии, написанной небезызвестным английским писателем Вильямом Шекспиром, во взгляде на реальную правду которого, не во гнев будь сказано Л. Н. Толстому, мы с ним расходимся не менее, чем некогда разошелся с ним г. Победоносцев во взгляде на Христа. Но тогда — выигрыш чести и правды остался за Л. Н. Толстым, чего в шекспировском случае — увы! — сказать нельзя…

Я так устрою дело,

Что будет мавр меня благодарить,

Любить меня и награждать зато,

Что я его искусно превращаю

В полнейшего осла и довожу

От мирного покоя до безумья.

Это ораторствует уже не генерал Отелло, а «друг» — рекомендуемый им, как «честнейший из людей». И зовут этого «честнейшего из людей» — Яго.

Подобно Яго, г. Победоносцев — в глазах Звездной Палаты —

Человек честнейший и питает

Он ненависть к той грязи, что лежит

На всех делах безнравственных.

Подобно Яго, он — оракул добра и зла, нравственности и безнравственности. Убийство добродетели, по его слову, предпринимается, как дело чести и справедливости, а ходатайство за невинного обращается его клеветами в подозрительный порок, свидетельствующий о преступном настроении. «Он изо всех державных прав одну лишь милость ограничил», — характеризовал настоящего льстеца наш великий Пушкин. Это — так. Это — огненное клеймо на лоб русского государственного Яго, — «честнейшего и нравственнейшего из людей», — Константина Петровича Победоносцева.

Он скажет: презирай народ,

Гнети природы голос нежный.

Он скажет: просвещенья плод —

Разврат и некий дух мятежный.

Мы слышали, как честный Яго поет гимны рабству, акафисты невежеству и дифирамбы глупости. Он мастер на эти песни, но иногда и в Бедламе просыпается сознание, ведя за собою тени сомнений и угрызений совести. Кажется, вот-вот — еще один момент просветления, и ни в чем не повинная Дездемона останется жива, а оклеветанный Кассио вернет себе напрасно отнятое лейтенантское место. Но — не надейтесь по-пустому! «Честный Яго» настороже и — для просыпающихся совестей у него всегда наготове морфий хорошо сфабрикованных лжей, рассчитанных на то, чтобы человек услышал как раз то, что ему выгодно и приятно слышать. Великолепнейший образец такой государственной лжи — выше приведенная речь Победоносцева в государственном совете 8-го марта 1881 года, которую он начал трагическим воплем:

— Finis Russiae!^[12]

А затем принялся убеждать царя, правящего государством всего одну неделю, что Лорис-Меликов навязывает ему конституцию и конституция есть гибель отечества. Мы видели, что попутно он оболгал земство, оболгал суд, оболгал печать, и все это безнаказанно.

Я охотно признаю победоносцевское мужество лжи талантом, из ряда вон выходящим. Из русских государственных знаменитостей кличку «отца лжи» имел когда-то Н. П. Игнатьев, и действительно, лгал виртуозно, с вдохновением. Но есть ложь Ноздрева, Хлестакова, Репетилова, и есть ложь Яго, Ричарда III, Эдмунда Глостера. Азиатская дипломатия Игнатьева все-таки больше питалась первою категорией, почему он сравнительно и рано вышел в государственный тараж. Победоносцев лгун кгорой категории: его ложь опирается на извращенное миросозерцание, рождающее доказательства, полные какой-то крокодильей убежденности, — она систематична и непоколебима, она — злобная карикатура правды, поставленной вниз головою и клеветнически перевернутой вверх ногами. Бывают фанатики своей правды; Победоносцев — фанатик своей лжи: он способен единовременно расстреливать прихожан в Крожах и зарекаться именем Бога от желания насиловать чьи-либо религиозные убеждения — соловьем разливаться о «терпимости ко всякому верованию, свойственной национальному характеру нашему» и даже возмущаться другими вероисповеданиями, когда они не слишком-то доверчиво относятся к православному обряду и духовенству. Победоносцев описывает смерть Эдиты Раден: она скончалась лютеранкою, но Победоносцев и его друзья окружили больную православными иконами. «Как подозрительно смотрел на эту икону лютеранский пастор, посещавший больную! Конечно, он боялся, как бы православные не похитили тайно эту овцу из его стада. Напрасные опасения: в числе православных друзей Эдиты никто не решился бы насиловать ее совесть». Это очень жалостное зрелище: видеть, как обер-прокурор Святейшего Синода терпит несправедливое гонение от подозрительного пастора, — но, откровенно говоря, сей лютый гонитель имеет за себя смягчающие вину обстоятельства. Увидеть свою прихожанку среди отрицаемых ее церковью икон, — да еще у изголовья сидит сам К. П. Победоносцев, всемирно прославленный своею «неспособностью насиловать совесть», — тут есть от чего в отчаяние прийти лютеранскому пастору. Еще диво, что он только «смотрел подозрительно», а не прямо бежал куда глаза глядят от опасности обвинения, что, мол, пришел переобращать «обращенную». В «Холмской Руси» и в Литве ксендзов лишали прихода и подвергали гонениям за гораздо меньшие прегрешения: например — за молитву над умершим, который прожил жизнь католиком, а при смерти узнал под нагайками победоносцевских апостолов, что кто-то и когда-то сделал его православным.

Итак, мы видели Константина Петровича Победоносцева угнетенным от гонителей из иностранных исповеданий. Перейдем в другую область и посмотрим, как Константин Петрович страдал от насилий, творимых «свободною печатью». Заметьте: Константин Петрович, говоря о печати, всегда подчеркивает — свободная печать, свобода печати и т. д. Честный Яго, конечно, очень хорошо знает, что никакой свободы печати у нас нет и никакая свободная печать поэтому невозможна. Но честный Яго пишет ведь для особой, специальной публики: для невежественных Отелло, которые столько же осведомлены, какая у нас печать — свободная или порабощенная, — сколько знал Александр I — о крепостном праве в своем государстве. В 1819 году обсуждались в государственном совете меры к улучшению быта крестьян. Присутствовал Александр I и был очень взволнован прениями, которые он услышал. Волнения были чрезвычайно гуманны, мнения человеколюбивы, но, выходя из заседания, Кочубей с печальною улыбкою сказал Мордвинову: «А ведь государь-то процарствовал почти двадцать лет, не зная, что в России продают людей врозь с семьями, как скотину…» Александра I Победоносцев не любит, Александра III — обожал, но — как первый смотрел на крепостное право сквозь стекла, разрисованные современными ему честными Яго, так и Александру III подставлено было Победоносцевым разрисованное стекло для рассмотрения всех элементарных прав человеческого общества, в том числе и «свободы печати». Вот ужасы, которые, по уверению Победоносцева, обрушивает на каждого гражданина или «верноподданного» страшная «говорильня», называемая «свободною печатью». «Всякий, кто хочет, первый встречный может стать органом этой власти, представителем этого авторитета, — и притом вполне безответственным, как никакая иная власть в мире. Это так, без преувеличения: примеры живые налицо. Мало ли было легкомысленных и бессовестных журналистов, по милости коих подготовлялись революции, закипало раздражение до ненависти между сословиями и народами, переходившее в опустошительную войну. Иной монарх (sic!) за действия этого рода потерял бы престол свой; министр подвергся бы позору, уголовному преследованию и суду, но журналист выходит сух, как (?) из воды, изо всей заведенной им смуты, изо всякого погрома и общественного бедствия, коего был причиною, выходит с торжеством, улыбаясь и бодро принимаясь снова за свою решительную работу». Оставим в этой не весьма грамотной тираде в стороне смелую гипотезу о существовании мифически могущественных журналистов, делающих якобы пером своим революции: хорошо ведь известно, что в действительности-то, — наоборот, не журналисты — революцию, а революция журналистов делает. Оставим в стороне еще более смелую гипотезу о бытии фантастических монархов, лишающихся престола за то, что они делают революции против себя самих. Ограничимся скромною параллелью министров с журналистами. Не правда ли, прочитав грозный приговор Победоносцева министру, повинному в разжигании «ненависти между сословиями и народами», можно подумать, что фон Плеве, организатор Кишиневского погрома, скончался, по меньшей мере, лишенный всех прав состояния («позор»)? Петр Николаевич Дурново, устроитель кровопролитных сражений с мирными московскими обывателями, сидит в доме предварительного заключения («уголовное преследование»)? Петр Аркадьевич Столыпин, герой Белостока и Седлеца, трепещет на скамье подсудимых, ожидая рокового приговора («суц»)?.. Что касается способности журналистов выходить сухими из воды (не «как из воды»), тут г. Победоносцев прав: я сам, однажды, испытал присущность мне этого профессионального дара, когда не утонул в наледи Енисея. Но вот — зачем было мне попадать в эту наледь Енисея, которого я никогда и видеть-то не желал, — мне, по уверению г. Победоносцева, «безответственному» журналисту, властному более монархов и министров? Я испытал наледь Енисея, другие товарищи удостоились наледи Байкала, Лены, Оби, Иртыша, третьи мучились на Каре, в Акатуе, на Сахалине, в Якутске. Еще года нет, как храбрый генерал Ренненкампф приговорил

к смертной казни четырех «безответственных» журналистов в Верхнеудинске, и лишь протест всей мыслящей России даровал несчастным жизнь — на условии вечной каторги! Торжествующий революционер-журналист в кандальном уборе, — угнетенный министр за завтраком на Фонтанке в «здании у Цепного моста». Действительность — увы, слишком хорошо известная. Из тысячи «безответственных» журналистов девятьсот, наверное, прошли страду участка, тюрьмы, ссылки, кандального звона, полицейского бойла, якутской ночи, каторжных и смертных приговоров. Эту действительность знают все, она непреложна. Но государственный Яго ставит ее вверх ногами, отражает ее в гримасничающем зеркале своей лжи и подносит сквозь разрисованное окно своим доверчивым Отелло: смотри! И…ответственных министров г. Победоносцев покуда в России не насадил, но ответственных журналистов посажено по всяким местам, «где не пахнет розами», сколько угодно. Живая правда России — ответственность журналиста при безответственности министра. Мертвая, гнилая ложь Победоносцева — твердит как раз наоборот. Дальше.

«Журналист имеет полнейшую возможность запятнать, опозорить мою честь, затронуть мои имущественные права; может даже стеснить мою свободу, затруднив своими нападками или сделав невозможным для меня пребывание в известном месте… Судебное преследование, как известно, дает плохую защиту, а процесс по поводу клеветы служит почти всегда средством не к обличению обидчика, но к новым оскорблениям обиженного; а притом журналист имеет всегда тысячу средств уязвлять и тревожить частное лицо, не давая ему прямых поводов к возбуждению судебного преследования. Итак, можно ли представить себе деспотизм более насильственный, более безответственный, чем деспотизм печатного слова?»

Это писалось — и бумага вытерпела! — в государстве, где пресса десятки лет задыхалась, как рыба, в когтях такого милого учреждения, как Главное управление по делам печати. И когти эти еще не распустились, и Главное управление по делам печати умирать еще не собирается.

Это писал — и бумага вытерпела! — человек с такою исключительною государственною властью, что, когда он бывал недоволен начальником Главного управления по делам печати, то сменял сего сановника простым разговором по телефону с министром внутренних дел, словно неугодившего лакея.

Это писалось — и бумага вытерпела! — в то время, когда в судах свирепствовал закон о диффамации, не допускавший оправдания подсудимого, так что им стыдились пользоваться даже и обвинители-то, которые посовестливее.

Это писалось — и бумага вытерпела! — среди прессы с завязанным ртом, почти обезумленной шестнадцатилетнею пыткою в победоносцевском застенке, под клещами и обухом таких заплечных мастеров, как Дурново, Горемыкин, Соловьев, фон Плеве. В суждениях Победоносцева об уличной, так называемой маленькой и «желтой» прессе, есть банально справедливые приговоры (например, о шантаже). Но кто же создал-то эту гнусную прессу, столь характерную для восьмидесятых и девяностых годов России, как не он — Константин Петрович Победоносцев со своими высокопоставленными орудиями и со своими низкопоклонными помощниками и прислужниками? Кто загасил политическую мысль шестидесятых и семидесятых годов, убил грубою силою журнал и серьезную газету и бросил в публику как суррогат общественного мнения органы безразличной информации («большая пресса») и органы просто сплетни и кафешантанной грязи? Кто вырвал периодическую печать из рук Стасюлевичей, Салтыковых, Михайловских, Елисеевых, чтобы обратить ее в наложницу сутенеров, сидельцев питейного дома, молодцов кафешантанных, сыщиков или лакеев, угодивших Каткову либо самому Победоносцеву искусным подаванием шубы? Кто низвел печать до такого откупного унижения, что прихлебатели г. Победоносцева, получив через него разрешение на журнал или газету, устраивали потом своеобразные аукционы с вымогательством, какой перекупщик даст больше? Кто создал «ответственного редактора» по назначению — эту наглую, действительно, уж начисто и целиком шантажную тварь, которую Главное управление по делам печати навязывало каждой редакции как своего «излюбленного человека», шпиона и домашнего цензора и вымогало для этого сокровища от издателей годовые жалованья — взятки в 12, в 18 000 рублей? Кто растлил театр, закрывая доступ на русскую сцену «Вильгельму Теллю», «Орлеанской деве», «Веселым Расплюевским дням», «Купцу Калашникову», скопя и урезывая «Бориса Годунова», но давая свободный рост оперетке, кафешантану и развратному фарсу — щекочущим орудиям нутряного, животного смеха, смеха до тупого самозабвения, смеха Иванушки-дурачка? О восьмидесятые годы, управляемые К. П. Победоносцевым, были, несомненно, очень целомудренною эпохою в правительстве русском. Они имели один недостаток: настолько боялись чуть было не состоявшейся конституции, что ради забвения о ней предпочитали — лишь бы не нашлось помещения и почвы для парламента! — обратить хоть все общественные здания Российской империи в публичные дома. Это была эпоха русского бонапартизма, повторявшая буквально все ухищрения Наполеона III, предпринятые после февральского coup d’etat^[13] с целью отвлечь французов от политики и заставить их s’amuser^[14]. Наполеон III не хуже г. Победоносцева понимал роль «инерции», которую «обыкновенно смешивают с невежеством и глупостью», в деле укрепления деспотизма и не стеснялся развивать эту «инерцию» всеми зависевшими от него стыдными и насильственными средствами, включительно именно до рептильной прессы и гласных игорных и публичных домов, под псевдонимами кафешантанов. Наполеон III, говорят, был человек очень развратный. Г. Победоносцев, говорят, человек чрезвычайно нравственный… вроде Анджело в шекспировской «Мера за меру». И, увы, все же высокая нравственность Победоносцева — родная дочь и верная ученица Наполеонова разврата и занимается одним с ним ремеслом.

Одурять толпу подложным званием, подложными учреждениями, подложною печатью, подложными удовольствиями, — вот что значит, по мнению Победоносцева, управлять народом. Всякое положительное знание для него отвратительно. Чернильница ученого — натуралиста, психолога, социолога — производит на него такое же впечатление, как чернильница Лютера — на искушавшего черта. В этом отношении замечательно характерны поистине мефистофельские книжки Победоносцева — «Учение и учитель». Это — по очереди кордегардия и католическая исповедальня: педагогический захват и тела, и души ребенка. Гимн «натуральной» необразованности и проклятие «общему образованию». Протест против Евангелия в руках ребенка (не дорос!) и настойчивое требование слияния школы с церковностью. Само собою разумеется, что Победоносцев поклонник, защитник и покровитель подчинения школьной системы господству древних языков. Не могу удержаться, чтобы не привести одного из дивных софизмов, которыми он воспевает им хвалу: «Эллинская и латинская речь — языки, не употребляемые в живой речи, а потому почитаемые мертвыми, потому именно способны оживлять юным духом склад новой живой речи». Образцовое систематическое безобразие этой фразы — нельзя сказать, чтобы давало хороший пример влияния древних языков, — в которых Победоносцев, конечно, знаток, — на «способность разумно обращаться со словом» и на «склад живой новой речи». Не говорю уже о логической бессмыслице, в ней заключенной: мертво, потому что живо, и живо, потому что мертво. Опять — пристрастие к мертвечине, к гнили, к тлению, опять вампирская логика, диалектика упыря: если хочешь быть живым, питайся трупным прахом, — опять насмешливая параллель из Пушкина:

Горе! Малый я не сильный,

Съест упырь меня совсем,

Если сам земли могильной

Я с молитвою не съем…

И вспомните восьмидесятые и девяностые годы: сколько «не сильных малых» погибло от упырей и вампиров русской школы, петому что не смогли «с молитвою есть могильную землю» науки Толстых, Катковых, Леонтьевых, Победоносцевых, Георгиевских. Сами вампиры сосали из молодого поколения живую кровь, а детей отравляли мертвечиною. И когда от вредной пищи поколения глупели и вырождались, — вампиры радовались:

— Слава нам! Вырастут — будут не общество, а стадо. И, стало быть, не будут бунтовать.

Другое орудие словесной науки для русского человека: «Наш церковно-славянский язык — великое сокровище нашего духа, драгоценный источник и вдохновитель нашей народной речи. Сила его, выразительность, глубина мысли, в нем отражавшейся, гармония его созвучий и построение всей речи — создают и красоту его „неподражаемую“. В восхвалении этого нового покойника Победоносцев так злоупотребляет местоимением наш, что хочется сказать ему: „Вот это верно! Parlez pour vous, mon cher!“^[15] Как раз на почве „неподражаемых красот“ церковнославянщины, выкрученной словоизвитиями допетровских приказов и выправленной потом для ХЕХ века в „периоды“ реформою Карамзина, развилось то уродливое растение, что позорит русскую речь под именем бюрократического, казенного, канцелярского языка, — а в нем первый знаток, мастер и элоквенции профессор — Константин Петрович Победоносцев. Не надо читать сочинений Победоносцева, чтобы знать этот проклятый, фальшивый язык — дутый и напыщенный, как надпись на повапленном гробе. Достаточно вспомнить, что Победоносцев — или автор или редактор огромного большинства манифестов, указов, рескриптов, обращенных к России от имени трона. Я не знаю большего таланта широковещательно глаголать — и не сказать ничего: талант старинных подьячих, гордившихся умением написать бумагу так, чтобы на нее противная сторона не могла отписаться — по непониманию, что, собственно, в ней ищется и сказано? Из всех государственных окон, разрисованных Победоносцевым, эти его велеречивые фехтования правительственным словом, с величественными недомолвками и красноречивыми двусмысленностями, быть может, самые вредные и нечестные. Во всех государствах Европы законодательная власть старается прежде всего, чтобы законы страны и обращения к стране от имени верховной власти звучали точно, ясно, просто и бесспорно. Только в России облекают их велеречием, которое так запутывает и затемняет их смысл, что они теряют половину своего значения и обязательности. Истина по русскому закону — ведь это в самом деле „результат судоговорения“! Благодаря языку Победоносцева, — „лживому и темному языку кудесника“ — каждый русский законодательный акт обращается в дремучий лес, требующий комментариев чуть не целыми томами, в спорное дело, полное уверток pro и contra, в междустрочность, обостряющую свирепость буквы закона по произволу ее исполнителя. Победоносцев — систематический отравитель русского государственного права. Слово ему необходимо только, как схема пролазной и увертливой лжи.

Мне случалось говорить с лицами, хорошо знавшими Победоносцева как преподавателя и воспитателя: качества особенно важные, потому что этот Ахимелех воскормил млеком разума своего многих стоящих у правительственного кормила России. И здесь — та же система обаятельной лжи. Человеку слабохарактерному он льстит, притворно ужасаясь опасностей его мнимой решительности. В ограниченные вялые мозги вбивает самолюбивые мыслишки, что ты, мол, настолько умен и глубок, что тебя никто из окружающих не в состоянии даже понять. В мелком властолюбце он развивает подозрительную обидчивость, страх и недоброжелательство ко всякому совету, отвращение ко всякому человеку, в котором сказываются живой ум и сильная воля. Победоносцев ненавидит католицизм, но в педагогической тактике сам он — типический дисциплинатор католической конгрегации, умело и вкрадчиво, железною рукою в бархатной перчатке порабощающий их в куклы с заводным механизмом. У них нет своего ума, у них нет своего звания. Они приобретают знание постольку, поскольку попускает его победоносцевский авторитет, а мы видели, какой ужас к знанию живет в этом человеке. У них нет мыслей, не испытанных цензурою Победоносцева, и слов, ею не пропущенных. У них нет чувств, которым они смеют отдаться с непосредственной искренностью, не справившись с Победоносцевскою маргариновою моралью. Воспитание Победоносцева — вот истинный источник анекдотического невежества учеников его, блистающих в Звездной Палате, их надменности, мнительности и жестокости. Нельзя безнаказанно учиться у вампира. Кого укусит вампир своим отравленным зубом, тот понемногу становится вампиром сам.

Есть оптимисты, которые и в аду найдут хорошие бытовые стороны. Им принадлежит честь изобретения пословицы, что — „не так страшен черт, как его малюют!“ У Победоносцева тоже имеются свои защитники, отстаивающие — правда, очень стыдливо — некоторые, якобы положительные черты этой мрачной и нелепой фигуры. Я не планеты Звездной Палаты имею здесь в виду, конечно, — тем-то поклонение Победоносцеву к лицу и масти, оно в них естественно и необходимо. Напротив, неестественно было бы, если бы они отрицали Победоносцева. Хотя между ними, говорят, некоторые — за глаза и под шумок — без церемонии величают своего бывшего прецептора и пожизненного диктатора — horribile dictu — „сатаною“… Но мы, русские, сострадательные психологи, у нас необычайно развита страсть, над которою так издеваются французы, искать жемчугов в навозной куче, последних искр добродетели в сводне, целомудрия даже в Федоре Павловиче Карамазове, щедрости даже в Плюшкине и человечности даже в Победоносцеве! Но — увы! — пресловутый девиз Виктора Гюго „Le beau c’est le laid“^[16], — терпит на Победоносцеве полнейшее поражение. Поверните вы Победоносцева спереди, сзади, слева, справа, осмотрите его с востока, юга, запада и севера, — никакого beau он предъявить не в состоянии: со всех сторон — безобразие лицемерной лжи, злости для злости, насилия, возведенного в принцип, глумления и кощунства над святейшими чувствами, мыслями и правами человечества; со всех сторон — бюрократический вампир, сосущий народную кровь и превращающий ее в канцелярские чернила. Мне говорят: Победоносцев бескорыстен. В переводе на российский обывательский язык эта аттестация обозначает: Победоносцев — не государственный вор. Конечно, в среде, где товарищами министра являются Гурки и К° и где о самих министрах рассказывают легенды, будто — „заставили его икону целовать, что воровать больше не будет, а он в это самое время с иконы-то самый лучший бриллиант и выкусил“ — конечно, в такой милой среде „не быть вором“ — качество уже исключительное. Но в арабских сказках есть одна — о судье, который сделался бескорыстным, потому что получил во власть свою… золотую гору! Какой еще корыстности хотите вы искать в человеке, столь удовлетворенном, что может распоряжаться, по произволу, золотою горою? И аттестат ли бескорыстия — что, имея в распоряжении золотую гору, он еще и не мелкий вор?.. Притом еще одно замечание о государственном бескорыстии Победоносцева. Так точно, как он, бескорыстны и воронка, и ливер, которыми переливают вино из бочки в бутылки. В сих инструментах ведь не застревает ни капли вина, — они все отдают бутылкам. Но в результате их работы — бочка остается пустою досуха. Победоносцев, может быть, не грабил казну сам, но уже одна близость к Победоносцеву обогащала сотни крупных и тысячи мелких пиявок, присосавшихся к русской казне, и в них, как ливер в бутылки, переливал он всю жизнь свою народные деньги. Победоносцев был, есть и будет центром попрошаек, вожделеющих государственного и общественного грабежа, искателей аренд и доходных мест, концессионеров, субсидированных опричников от печати и опричников просто, „контрреволюционеров“, раздающих народу патриотические карганки, которые типографии стоят гроши, а государству обходятся рубль штука, людей, стригущих страну под предлогом, что защищают самодержавие, стригущих веру в качестве ташкентцев православия, стригущих народ во имя девиза „Россия для русских“. Я охотно верю, что Победоносцев презирает деньги. Кто же больше его видел, сколькой безмерной подлости и мрачной алчности они эквивалент? Но, презирая деньги, он горстями швырял их, как посев, на нивы самых низких, пошлых, грубых, темных слоев своей родины, и страшные посевы всходили кровью, разорением, муками и голодом русского народа. Пословицу, что „не так страшен черт, как его малюют“, немцы произносят: „Не так страшен черт, как его малютки“. Вот именно эта версия хороша для Победоносцева. Сам-то он, может быть, и не государственный вор, но победоносцевские „малютки“ ограбили Россию.

Говорят: Победоносцев умен… Об этом я даже и говорить не стану. Говорите о внешней наличности умственных способностей, дозволяющих ему подделывать напоказ ту или другую сложную внешнюю форму софистической гимнастики, — это я пойму, это так. Но умный государственный деятель, направивший свою деятельность таким путем, что в государстве развалилось все то, что он охранял? Умный человек, посвятивший свою жизнь борьбе со всем, что мило и дорого человечеству, чем оно живо, на что возлагает оно свои упования? Умный человек, зачеркнувший движение жизни и узаконивающий гнилое упокоение могилы? Умный человек, прославляющий глупость и невежество как основные опоры государства? Умный человек, мечтающий погасить солнце, любитель тьмы, способный цензурным veto зажать творческое: „Да будет!“ — даже в устах своего Бога?!

Говорят: Победоносцев человек нравственный. Я уже указывал выше, какое именно нравственное разложение внесла в русское общество государственная деятельность высоконравственного г. Победоносцева. Что России в том, что за спиною г. Победоносцева не стоит какой-нибудь французской актрисы, балетчицы, либо даже какого-нибудь миньона, как — увы — слишком часто случается в некоторых, иногда даже и близких г. Победоносцеву ведомствах? Это все равно, как если бы ставил» г. Победоносцеву в общественную заслугу аттестацию: «Непьющий». «По мне уж лучше пей, да дело разумей!» — говорил дедушка Крылов, за что и ненавидел его учитель, из школы которого вышел как лучший цвет ее… Павел Иванович Чичиков: один из типичнейших предшественников г. Победоносцева по подлогу живых душ душами мертвыми! Пьет ли, не пьет ли г. Победоносцев, путается ли он с г-жами Балетта и иными подобными, живет ли в аскетическом целомудрии, — что нам? Это г. Победоносцева личное, частное дело. Но не личное дело, а общественное преступление г. Победоносцева — та его «высокая нравственность», что отталкивала от общества и ввергала в позор прелюбодейную жену, которую пощадил от осуждения и камней Учитель, чьим любвеобильным именем г. Победоносцев, как хитрый узурпатор-самозванец, стал всесилен в России. Не личное дело, а общественное преступление — те «внебрачные» младенцы, которых он топтал своею «высокою нравственностью» и истребил их — о, гораздо больше! — чем царь Ирод в Вифлееме. Не личное дело, а общественное преступление г. Победоносцева — его противодействие разводу по взаимному соглашению супругов, то есть его потворство фактическому разврату под номинальным, потерявшим всякий смысл и влияние покровом формального благословения церкви. Был ли на Руси когда-либо другой человек, внесший столько несчастия, срама, осквернения, сыскного позора в русскую семью? Был ли в христианской истории другой фарисей с поднятым камнем, более готовый бросить его в жертву — назло Учителю, которого он цензурирует как великий Инквизитор?..

Да лучше бы он пил, как «Бурцев-ера, забияка», лучше бы он держал гаремы и серали, лишь бы он не был тем, что он есть — Победоносцевым, Анджело из шекспировской «Меры за меру». Потому что — публичные дома, переполненные обманутыми девушками; игорные дома и кафешантаны, переполненные женами, гуляющими от ненавистных «законных» мужей, и мужьями, удирающими от ненавистных «законных» жен; воспитательные дома, переполненные результатами всего этого полового хаоса — ни в чем неповинными и на 90 % обреченными на смерть младенцами, — вот они, результаты «высокой нравственности» г. Победоносцева! Вот они! Morituri, te salutant!^[17] Где ты, вампир, там — смерть! О великий фабрикант ангелов, величайший во всей вселенной! Слава тебе! Слава смерти и разложению, которым ты служишь! Слава тебе!

Довольно говорить о Победоносцеве. Может быть, оно и не довольно еще, но я не могу больше. И не потому, что нечего еще сказать. А потому, что руки трясутся, за горло судорога берег и — бешеный ужас встает в душе при мысли, что сорок четыре года жизни своей ты — стыд и горе тебе! — прожил под властью подобного чу… Я чуть было не написал: чудовища, — нет, в том-то и оскорбление, что даже не чуцовища, но — «чучела»: не чудовище, а чучело терпели мы над собою, россияне!

А что «чучело Победоносцева» и «власть» суть синонимы… вы еще сомневаетесь?

Я — нет.

За мою характеристику Победоносцева меня, конечно, будут ругать. Быть может, даже не только те круги, для которых Победоносцев — российско-византийский папа без конклава, наместник Бога на русской земле. С этими последними дураками, — да они же, кстати, в большинстве, и государственные жулики, — мне говорить не о чем…

А прочим недовольным — скажу одно:

— Милостивые государи! Я — ученик гимназии Дмитрия Толстого, вдохновленной Победоносцевым, я — студент университета, раздавленного Победоносцевым, я — журналист в печати, изнасилованной Победоносцевым, я — член общества, обращенного Победоносцевым в публичный дом… Милостивые государи! Я глотал Победоносцева, как все вы, день за днем, год за годом, десятилетие за десятилетием… И вот dixi et ammam levavi^[18]… A помните, как Щедрин переводил сие изречение? «Dixi et animam levavi: сказал и стошнило меня…»

Тошнота от Победоносцева не может быть красива и благоуханна, как розы Альфреда де Мюссе.

И — все-таки — одного вам всем желаю: чтобы все вы ее ощутили!

31 декабря 1906 года
Paris

ПРИМЕЧАНИЯ

Печ. по изд.: СПб.: Шиповник, 1907. Памфлет Амфитеатрова публиковался вместе с очерком Е. В. Аничкова «Победоносцев и православная Церковь». Брошюра открывалась предисловием, в котором заявлена непримиримо радикалистская политическая позиция авторов по отношению и к личности, и к государственной деятельности обер-прокурора Святейшего Правительствующего Синода К. П. Победоносцева:

«Предлагаемые здесь два очерка исходят из стана непримиримых врагов Победоносцева. Они написаны не sine ira et studio (лат.: без гнева и пристрастия. — Ред.). Отнюдь. Оба автора очерков глубоко убеждены в том, что Победоносцев всей своей деятельностью не только принес огромный вред России, но и еще как бы воплотил в себе целиком все то ужасное зло, которым страдала Россия и которым она продолжает страдать и теперь.

Авторы этих очерков поставили себе целью заклеймить Победоносцева, указать хоть часть содеянных им преступлений перед родиной и осветить его личность с точки зрения пагубности всей его деятельности. Его мысли и его чувства враждебны тем воззрениям, какие исповедуют оба автора. Между теми и другими невозможно никакое примирение. Признание злыми и преступными всех убеждений и всех поступков Победоносцева составляет самую сущность миросозерцания, вызвавшего к жизни эти очерки. Тут нечего вновь переоценивать, нечего вновь передумывать. Преступность Победоносцева представляется здесь аксиомой, основным принципом.

И очерки эти должны были выйти при жизни Победоносцева. Простое типографское замедление заставило их выйти несколько позже, и за время этого невольного замедления Победоносцев умер. Оттого эти очерки не посмертный отзыв. Но смерть Победоносцева не должна была остановить их выхода в свет. Если дело идет в них и о личности, то личность эта вызывает к себе интерес только как носительница известного принципа. Принцип же этот — увы! — не умер вместе с Победоносцевым, и с ним все еще необходима борьба, непримиримая и упорная».

После ухода из жизни тайного правителя России наряду с враждебной точкой зрения публиковались и иные, причем не только апологетические, но и содержащие попытку объективного анализа, беспристрастного суждения. В числе таких — работы В. В. Розанова «Около церковных стен» и "Когда начальство ушло… ", Н. А. Бердяева «Нигилизм на революционной почве» и «Истоки и смысл русского коммунизма (Победоносцев и Ленин)», А. Ф. Кони «Из лет юности и старости», Н. Н. Фирсова «Победоносцев: Опыт характеристики по письмам», Ю. В. Готье «К. П. Победоносцев и наследник Александр Александрович» и др. Да и Амфитеатров с Аничковым, дожив до социального краха России в 1917 г., оказавшись выброшенными в изгнание теми, кого они, горестно заблуждаясь, так страстно приветствовали, в немалой степени прозрели и ужаснулись. В эмигрантских публикациях Амфитеатров и Аничков если не реабилитировали Победоносцева, то разделили с ним понимание того страшного, разрушительного, кровавого, что несли России нигилисты, революционеры-демократы, террористы «Черного передела», «Земли и воли», большевики, борьбе с которыми, как с чумой, посвятил свою жизнь Победоносцев.

Рвавшиеся к власти палачи преступных партий погубили подлыми ударами в спину многих самых авторитетных государственных деятелей России, в их числе и царя-реформатора Александра И. Пришедший ему на смену в 1881 г. Александр III избрал (не вынужденно ли? не бомбами ли террористов навязанный?) новый политический курс — утверждение во всех сферах общественной и государственной жизнедеятельности консервативного национализма. Это была политика «обратного хода» (Г. В. Флоровский). Определяющую роль в таком выборе, многим казавшимся странным, но для державы ставшим поворотным, сыграл именно Победоносцев, энциклопедически образованный теоретик русского ортодоксального консерватизма и практик теократического самодержавия. Этим он и интересен нашему времени, «срослась с ним целая эпоха русской истории» (Н. А. Бердяев).

С. 563. Иван Антонович Расплюев — персонаж драматической трилогии Александра Васильевича Сухово-Кобылина (1817—1903) «Свадьба Кречинского» (1856), «Дело» (1861), «Смерть Тарелкина» (1869).

С. 564. Бэкон Фрэнсис (1561—1626) — английский философ, родоначальник материализма.

Эмерсон Ралф Уолдо (1803—1882) — американский философ, эссеист, поэт; представитель романтизма.

Липли Джон (1553 или 1554—1605) — английский романист и драматург.

С. 565. «Вечная память. Воспоминания о почивших» — издание К. П. Победоносцева. М., 1896.

С. 566. Карлейль Томас (1795—1881) — английский историк, философ, публицист.

Герберт Спенсер — см. указ. имен.

Пляска смерти — одна из аллегорий западно-европейского искусства в масках трагического или комического.

…печать племени Левитова... — Левиты — потомки Левия, получившие в древнем Израиле особые права на священнослужение.

С. 567. Как у щедринского Порфиши Велентьева…-- Порфирий Велентьев — персонаж очерковой книги М. Е. Салтыкова-Щедрина «Господа ташкентцы» (1873), олицетворяющий тип предпринимателя-хищника, «реформатора, который придет, старый храм разрушит, нового не возведет и, насоривши, исчезнет».

С. 567. «Бурса» — «Очерки бурсы» (1862—1863) Н. Г. Помяловского.

Ливанов, Батька — персонажи из «Очерков бурсы».

Сперанский М.М. — см. указ. имен.

С. 568. Эпоха пуританизма — вторая половина XVI — первая половина XVII вв. Пуритане (от англ. Puritans чистота) — наименование английских протестантов, требовавших упрощения пышной церковной обрядности, поощрявших религиозный фанатизм, расчетливость, трудолюбие, поклонение богатству.

«Круглоголовые» (стриженные в скобку) — так называли во время Английской буржуазной революции (1642) сторонников парламента, противостоявших «кавалерам», сторонникам короля.

С. 569. Амалик — персонаж Библии, один из старейшин Идумеи, древней страны на южном побережье Мертвого моря.

«Подснаповщина» — по имени Подснапа. См. о нем. примеч. к с. 116.

...вроде героя Потапенкова «На действительной службе».-- Имеется в виду повесть Игнатия Николаевича Потапенко (1856—1929).

Спасо-Евфимиевский монастырь, основанный в г. Суздале в XIV в., стал известен впоследствии как тюрьма для душевнобольных узников.

Елена Павловна (1806—1873), великая княгиня — жена великого князя Михаила Павловича. Активно занималась благотворительной деятельностью. В 1854 г. основала общину сестер милосердия, снарядила отряд врачей во главе с Н. И. Пироговым для отправки к местам боевых действий. Оказывала действенную поддержку деятелям, готовившим реформу 1861 г., освободившую крестьян от крепостного права. Под ее покровительством возникло Русское музыкальное общество, Клинический институт, названный ее именем (1885).

С. 570. Шульц Надежда Павловна (урожд. Шилова; 1793—1877) — начальница училища для девиц духовного звания в Царском Селе (управляла им 34 года).

С. 571. Илъминский Николай Иванович (1822—1891) — ориенталист, педагог, переводчик; знаток арабского, турецкого, персидского и татарского языков. Профессор Казанского университета. Деятель

просвещения в Казанском крае. С1872 г. — директор Казанской инородческой учительской семинарии. Автор учебных пособий для крещеных татар. Миссионер.

С. 571. Торквемада Томас (ок. 1420—1498) — глава испанской инквизиции с 1480-х гг.

Толстой Д.А. — см. указ. имен.

С. 572. Дамон и Пифий — вероятно, неточность: это Дамон и Финтий, два друга, жившие в Сиракузах. Фингай был обвинен тираном Дионисием Младшим в измене и приговорен к смерти, но получил отсрочку на устройство своих дел. Заложником остался Дамон с условием, что будет казнен, если его друг не вернется к сроку. Однако Фингай вернулся. Дионисий был поражен этим доказательством дружбы и простил обоих.

Какая-нибудь Шульц... — См. примеч. к с. 570.

Калачов Николай Васильевич (1819—1885) — историк, юрист, государственный деятель; академик, сенатор. В 1848—1852 гг. заведовал кафедрой истории русского законодательства в Московском университете. Основатель и первый председатель Московского юридического общества, первый директор Петербургского археологического института (с 1877).

Аксаков И.С. — см. указ. имен.

С. 573 ...Победоносцев присосался и к его памяти…-- Победоносцев — автор очерка-некролога «Аксаковы», одного из лучших среди десятков публикаций, посвященных памяти И. С. Аксакова.

Булгарин Ф.Б. — см. примеч. к с. 419.

Филиппов Тертий Иванович (1825—1899) — государственный деятель, публицист, богослов, славянофил. В 1878—1899 гг. — товарищ государственного контролера и государственный контролер. Член Государственного совета.

Майков Аполлон Николаевич (1821—1897) — поэт; автор упоминаемой в тексте поэмы «Странник» (1867) и антологических (в духе античных) произведений, посвященных эпизодам из русской и европейской истории.

Прокопович Феофан (1681—1736) — церковный и политический деятель, писатель, историк, проповедник «просвещенного абсолютизма» в России.

С. 574. Плеве В.К. — см. примеч. к с. 536.

Трепов Федор Федорович (1812—1889) — генерал-адъютант, генерал от кавалерии. С 1866 г. — обер-полицмейстер в столице, а в 18731878 — градоначальник С.-Петербурга. 24 января 1878 г. был ранен террористкой В. Засулич и вышел в отставку.

С. 574. Дурново Петр Николаевич (1844—1915) — в 1884—1893 гг. директор департамента полиции, с 1893 — сенатор, в 1900—1906 — товарищ министра внутренних дел и министр, затем член Государственного совета, лидер группы правых.

С. 575. «Московский сборник» (М.: Синодальная типография, 1896) — книга статей Победоносцева, выдержавшая пять изданий.

Раден Эдита Федоровна, баронесса (1825—1885) — фрейлина великой княгини Елены Павловны, поддерживавшая ее благотворительные инициативы, игравшая значительную роль в кружке сторонников реформ.

С. 576 ...нечистому духу из полчища Адрамелехова.-- Адрамелех (евр. «мощный царь»), библейский персонаж, сын ассирийского царя Сеннахирима (Синахериба), убил в 681 г. до н. э. своего отца, но престолом не завладел и спасся бегством «в землю Араратскую» (Четвертая книга Царств. Гл. 19, ст. 37; Книга Пророка Исайи, гл. 37, ст. 38).

С. 577. Григорьев Е. К. (1879-?) — слушатель Михайловской артиллерийской академии в 1901 г. Как свидетельствует Г. А. Гершуни («Из недавнего прошлого», 1907), вызвался убить Победоносцева после неудавшегося покушения на него и на министра внутренних дел Д. С. Сипягина. Предан суду, на котором дал признательные показания.

Гершуни Григорий Андреевич (1870—1908) — один из основателей партии социалистов-революционеров, руководитель эсеровской Боевой организации, участник террористических актов против Д. С. Сипягина, губернаторов И. М. Оболенского и Н. М. Богдановича. Приговорен к смертной казни, замененной пожизненным заключением.

Сипягин Дмитрий Сергеевич (1853—1902) — управляющий Министерством внутренних дел (с 1899 г.) и министр (в 1900—1902 гг.). Убит террористом в Мариинском дворце.

С. 578. Лазовский Николай Константинович — статистик Самарской земской управы. В ночь с 8 на 9 марта 1901 г. произвел несколько выстрелов в окно кабинета, где работал Победоносцев, но пули ушли в потолок.

Фельдман Осип Ильич (1862-1910или1911) — врач-гипнотерапевт, коллекционер.

С. 579. Фома Кемпийский (ок. 1380—1471) — нидерландский христианский писатель. Его трактат «О подражании Христу» переведен на все европейские языки (ок. двух тыс. изданий; на рус. яз. перевел Победоносцев).

Черевин Петр Александрович (1837—1896) — генерал-лейтенант; товарищ шефа жандармов, товарищ министра внутренних дел. Позже служил в конвое императора (начальник его охраны). 13 ноября 1881 г. на него было совершено покушение.

«Былое» (1906—1907) — «журнал, посвященный истории освободительного движения». Запрещен на№ 10. Возобновлен в 1917 г.

С. 580. Эразм Роттердамский (1469—1536) — нидерландский гуманист эпохи Возрождения, филолог, прозаик, богослов. Автор философской сатиры «ПохвалаГлупости» (1509; сорок прижизненных изд.).

Ульрих фон Гуттен (1488—1523) — немецкий писатель, гуманист, идеолог рыцарства. Один из авторов анонимного памфлета «Письма темных людей».

С. 581. Бэдлам (Бедлам) — психиатрическая больница в Лондоне (с 1547 г.); синоним сумасшедшего дома.

Странница Феклуша, Кит Китыч Брусков, Кабаниха — персонажи пьес А. Н. Островского «Гроза» (Феклуша, Кабаниха), «В чужом пиру похмелье» и «Тяжелые дни» (Тит Титыч Брусков).

С. 582. "В начале было Слово… " — Первые слова Евангелия от Иоанна.

Апраксин Степан Федорович (1792—1862) — генерал-адъютант (1830), генерал от кавалерии (1843). Участник Отечественной войны 1812 г.

Бутурлин Дмитрий Петрович (1790—1849) — военный историк, генерал-майор (1824), действительный тайный советник, сенатор. Участник войн Отечественной 1812 г. и русско-турецкой 1828—1829 гг. Автор трудов о войнах, которые вела Россия. Член Государственного совета с 1840 г. Директор Императорской Публичной библиотеки (с 1843 г.). С апреля 1848 г. одновременно председатель Особого секретного Комитета для высшего надзора за исправлением печатаемых в России произведений («Бутурлинский комитет»). По свидетельству А. В. Никитенко, Бутурлин «действует так, что становится невозможным что бы то ни было писать и печатать».

Духоборы, духоборцы — течение в духовном христианстве («борцы за дух и истину»), порвавшее с православием. Духоборцы отрицали как духовную, так и светскую власть, не признавали храмы, иконы, религиозные таинства, обряды и т. п. Подвергаемые преследованиям, бежали в Канаду. Л. Н. Толстой на гонорар за роман «Воскресение» зафрахтовал для беглецов два парохода

С. 582….выживал из аудитории, как Соловьева... — Поэт, философ, публицист, богослов Владимир Сергеевич Соловьев (1853—1900) был отстранен от преподавательской деятельности за публичную лекцию 28 марта 1881 г., в которой призывал помиловать убийц Александра II.

…упекал под суд, как Григория Петрова…-- Священник-публицист, проповедник, профессор богословия Григорий Спиридонова Петров (1867—1925) был с 1893 г. законоучителем и настоятелем церкви в Михайловском артиллерийском училище. Слушать его проповеди, близкие к доктрине толстовства, приходил «весь Петербург». Однако в 1903 г. священник был отстранен от должностей как неблагонадежный.

…заточал в монастыри, как арх. Михаила.-- Вероятно, это архимандрит Михаил (в миру Павел Васильевич Семенов; 1874—1916), духовный писатель, профессор церковного права в Петербургской духовной академии. В1905-1907 гг. стал активным сотрудником газеты «Товарищ», примкнул к партии эсеров, за что был лишен сана. В дальнейшем деятель старообрядческой церкви, номинальный епископ Канадский.

Филарет — см. указ. имен.

Рудаков А.П. — см. указ. имен.

В «Великом Инквизиторе» Достоевского... — См. примеч. к с. 116.

С. 584 ...гимн «Боже, Царя храни», сочиненный… жандармским генералом Львовым!-- Автор государственного гимна России на слова В. А. Жуковского «Боже, царя храни» (1833), композитор, скрипач, дирижер, директор Императорской певческой капеллы Алексей Федорович Львов (1798—1870) имел звания генерал-майора императорской свиты (1843), тайного советника и гофмейстера Высочайшего Двора (1853).

С. 585. Войницкий Иван Петрович — главный герой пьесы А. П. Чехова «Дядя Ваня» (1897).

… истребил Волконских, Оболенских, Трубецких…-- Имеются в виду участники декабрьского восстания 1825 г.: Сергей Григорьевич Волконский (1788—1865), приговоренный к двадцати годам каторги, разделившая его судьбу жена Мария Николаевна (1806—1863); Евгений Петрович Оболенский (1796—1865), приговоренный к смертной казни, замененной каторжными работами; Сергей Петрович Трубецкой (1790—1860), сосланный на пожизненную каторгу.

С. 585. …окружился Бенкендорфами, Дубельтами, Клейнмихелями, фон Фоками…-- Т. е. инородцами. Имеются в виду прежде всего: Бенкендорф Александр Христофорович, граф (1783—1844) — генерал-адъютант, генерал от кавалерии. Геройски проявил себя в Отечественной войне 1812 г. С июля 1826 г. — шеф Корпуса жандармов и главный начальник 3-го отделения Собственной его императорского величества канцелярии, командующий Императорской Главной квартирой. Инициатор возведения железной дороги между Москвой и Петербургом. Дубельт Леонтий Павлович (1792—1862) — генерал от кавалерии. Участник Отечественной войны 1812 г. Был близок с будущими декабристами М. Ф. Орловым и С. Г. Волконским. В 1839—1856 гг. управлял 3-м отделением. Клейнмихель Петр Андреевич (1793—1869), граф — государственный деятель, генерал-адъютант. С 1842 г. — главноуправляющий путями сообщения и публичными заведениями. При Александре II отправлен в отставку. Из фон Фоков, вероятно, Александр Викторович (1843-?) — генерал-лейтенант, служивший в Отдельном корпусе жандармов; участник войн русско-турецкой 1877—1878 и русско-японской 1904—1905 гг. (здесь бездарно руководил боями под Порт-Артуром, за что был отдан под суд и уволен со службы).

…посылал легкомысленного Меншикова в Константинополь…-- Александр Сергеевич Меншиков (1787—1869), светлейший князь — генерал-адъютант (1817), адмирал (1833). В1836-1855 гг. управлял Морским министерством и состоял Финляндским генерал-губернатором. В 1848 г. — председатель временного секретного комитета («меншиковского») для верховного надзора за цензурой. В январе 1853 г. был послан во главе чрезвычайного посольства в Константинополь. В Крымской войне, с 1853 по февраль 1855 г., был главнокомандующим морскими и сухопутными силами в Крыму; допустил несколько серьезных военных просчетов.

Паскевич Иван Федорович (1782—1856) — военный деятель, с 1829 г. — генерал-фельдмаршал. Подавив польское восстание 1830—1831 гг., стал наместником Царства Польского.

С. 586. Карл IX (1550—1574) — французский король с 1560 г., поддержавший резню гугенотов, которую организовала его мать Екатерина Медичи в ночь на 24 августа 1572 г. (Варфоломеевская ночь).

С. 589. Лорис-Меликов Михаил Тариелович, граф (1825—1888) — генрал-адьютант, с 12 февраля по 6 августа 1880 г. — главный начальник Верховной распорядительной комиссии по охранению государственного порядка и общественного спокойствия; с 6 августа 1880 по 4 мая 1881 г. — министр внутренних дел. Сторонник примирения общественных движений с монархией путем введения конституции и парламента; обладал диктаторскими полномочиями в конце царствования Александра II. При Александре III, взявшем курс на политическое укрепление самодержавия, Лорис-Меликов с 7 мая 1881. г. оказался не у дел.

Игнатьев Николай Павлович, граф (1832—1908) — государственный деятель, дипломат, генерал от инфантерии. Более двадцати лет был на дипломатической службе в странах Ближнего и Дальнего Востока. В 1881—1882 гг. — министр государственных имуществ, министр внутренних дел, затем в отставке. С 1888 г. — председатель Славянского благотворительного общества.

С. 591. Кочубей Виктор Павлович, князь (1768—1834) — действительный тайный советник (1797), дипломат. В1802-1807 и 1819—1825 гг. был первым министром внутренних дел. С апреля 1827 г. — председатель Государственного совета и Комитета министров.

Мордвинов Николай Семенович, граф (1754—1845) — адмирал (1797). В 1802 г. — первый министр морских сил империи. В 1810—1812 и 1816—1818 гг. — председатель Департамента государственной экономии Государственного совета. В 1826 г., будучи членом Верховного уголовного суда, был единственным, кто отважился не подписать смертный приговор декабристам. В 1823—1840 гг. — президент Вольно-экономического общества России.

С. 592. Кишиневский погром — еврейский погром, учиненный в пасхальные праздники 6-7 апреля 1903 г. Организаторами его называли издателя газеты «Бессарабец» П. Крушевана и подрядчика Пронина.

Дурново П.Н. — см. о нем примеч. к с. 574.

…Столыпин, герой Белостока и Седлеца... — Имеются в виду еврейские погромы 1906 г. в Белостоке и Седлеце, за которые вину возложили на П. А. Столыпина, ставшего в апреле этого года министром внутренних дел. Обвинение было вызвано тем, что в погромах участвовали полицейские и военные. Столыпин в 1906—1907 гг. предпринял меры, позволившие остановить погромы.

Ренненкампф Павел Карлович (1854—1918) — генерал от кавалерии, проявивший личную храбрость в русско-японской войне. В 1905—1906 гг. возглавлял экспедиционные войска, посланные на усмирение революционных выступлений в Забайкалье. 31 марта 1918 г. за отказ поступить на службу в Красную Армию расстрелян большевиками.

С. 593 ...в «здании у Цепного моста».-- Имеется в виду здание на Фонтанке, д. 16, в котором с 1838 г. размещалось 3-е отделение Собственной его императорского величества канцелярии, а с 1888 г. — Департамент полиции.

С. 594. Горемыкин Иван Лонгинович (1839—1917) — в 1895—1899 гг. министр внутренних дел. В 1905—1906,1914—1916 гг. — председатель Совета Министров.

Соловьев М.П. — см. примеч. к с. 395.

Стасюлевич Михаил Матвеевич (1826—1911) — историк. В 1866—1908 гг. — основатель и издатель журнала «Вестник Европы».

С. 595. «Вильгельм Телль» (1804), «Орлеанская Дева» (1801) — драмы Ф. Шиллера.

«Веселые Расплюевские дни» — одно из названий комедии-шутки А. В. Сухово-Кобылина «Смерть Тарелкина» (1869) из его трилогии. Под этим заглавием пьеса была поставлена на сцене Литературно-художественного театра в Петербурге 15 сентября 1900 г.

«Купец Калашников» (1880) — опера А. Г. Рубинштейна на сюжет поэмы Лермонтова.

«Борис Годунов» (1869) — опера М. П. Мусоргского на сюжет трагедии Пушкина. После цензурных запретов поставлена 27 января 1874 г. на сцене Мариинского театра.

Наполеон III — см. указ. имен.

С. 596. Лютер Мартин (1483—1546) — деятель Реформации в Германии, основатель лютеранства. Автор 95 тезисов против индульгенций, отвергавший главные догматы католицизма.

С. 597. Георгиевский Александр Иванович (1830—1911) — действительный тайный советник. В 1866—1870 гг. — редактор «Журнала Министерства народного просвещения». С 1871 г. — член Совета министра народного просвещения. Активный участник в разработке и осуществлении реформ в системе образования.

С. 598. Элоквенция (лат.) — ораторское искусство.

С. 599. Ахимелех — библейский персонаж: первосвященник из Номвы, помогший пищей, советами, приютом юному Давиду (он бежал от преследований царя Саула) и вручивший ему меч Голиафа. Саул, узнав об этом, приказал убить Ахимилеха и всех жителей Номвы (Первая книга Царств, гл. 21, ст. 1-10; гл. 22, ст. 6-23).

С. 600. Прецептор — наставник, учитель (фр. précepteur).

…где товарищами министра являются Гурки…-- Гурко — вероятно, Владимир Иосифович (1862—1927), который в 1906 г. был назначен товарищем министра внутренних дел; в дальнейшем камергер, член Государственного совета. Умер в эмиграции.

С. 602. Павел Иванович Чичиков — герой поэмы Гоголя «Мертвые души» (1835—1841).

…путается ли он с г-жами Балетта…-- Имеются в виду балерины (ит. baletto балет).

С. 603. Ирод I Великий (ок. 73-4 до н. э.) — царь Иудейского государства, правивший в 40/37-4 гг. до н. э. В Новом Завете о нем рассказывается как о виновнике массового убийства младенцев в Вифлееме.

«Бурцов-ёра, забияка»…-- Из стихотворного послания поэта-партизана Дениса Васильевича Давыдова (1784—1839) «Бурцову» (1804), посвященного гусару-сослуживцу.

С. 604. Альфред де Мюссе (1810—1857) — см. указ. имен.

---

1. По праву (лат.).
2. Фактически (лат.).
3. Клобук не делает монахом (лат.).
4. За (лат.).
5. Против (лат.).
6. Нет достойной похвалы для такого имени! (лат.).
7. Букв.: встречались прекрасные умы, встречались острословы (ирон.), встречались прекрасные умы!.. (фр.).
8. В другой раз, иначе (говоря), иными словами (лат.).
9. Пусть божественный, только бы не живой! (лат.).
10. Божественный Царь Император (лат.).
11. «Не можем!» (лат.). Формула католического отказа.
12. Конец России! (лат.).
13. Государственный переворот (фр.).
14. Развлекаться (фр.).
15. Говорите за себя, мой дорогой! (фр.).
16. Игра слов: красивое уродливо или красота — это уродство (фр.).
17. Идущие на смерть приветствуют тебя! (лат.).
18. Сказал, и на душе стало легче… (лат.).