ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ
подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.
править
ТОМЪ ДЕВЯТЫЙ.
правитьПОБѢДИТЕЛИ
РОМАНЪ.
править
I.
правитьСѣренькое осеннее утро было въ самомъ началѣ.
Грязь на улицахъ отъ ежедневныхъ дождей и холодный, сырой туманъ, охватившій дома, дѣлали непривлекательнымъ видъ Петербурга. Еще непривлекательнѣе смотрѣли задніе дворы большихъ каменныхъ домовъ, походившіе на мрачные глубокіе колодцы. Въ квартирахъ, выходившихъ окнами на такіе дворы, приходилось въ эту пору года чуть не до полудня поддерживать огонь въ лампахъ, или бродить въ полутьмѣ, не имѣя возможности приняться за работу. Особенно долго царилъ этотъ полумракъ въ квартирахъ нижнихъ этажей, куда и въ самые солнечные дни никогда не заглядывалъ лучъ солнца. Именно такой квартирой было помѣщеніе чиновнической семьи Ольхиныхъ. Въ его четыре окна, поднимавшіяся на аршинъ отъ земли, и зимой, и лѣтомъ дневной свѣтъ проникалъ очень скупо; теперь же въ немъ было почти совсѣмъ темно. Эту темноту озарялъ одинъ огарокъ стеариновой свѣчи, переносившійся въ мѣдномъ, плохо вычищенномъ подсвѣчникѣ изъ комнаты въ комнату какимъ-то невзрачнымъ, сгорбившимся человѣчкомъ въ одномъ нижнемъ бѣльѣ и въ халатѣ, пестромъ, засаленномъ и мѣстами оборванномъ. Маленькій человѣчекъ, озабоченно наморщивъ лобъ и оттопыривъ губы, очевидно что-то упорно искалъ, такъ какъ онъ бродилъ по всѣмъ угламъ, шарилъ вездѣ рукою, выдвигалъ ящики стола и комода, нагибался и свѣтилъ передъ собою, подъ диваномъ, подъ стульями, съ сомнѣніемъ покачивая облысѣвшею головою. Онъ былъ еще не старъ, но успѣлъ преждевременно состариться, опуститься и осунуться.
Онъ ходилъ осторожно, едва слышно шаркая стоптанными туфлями, тѣмъ не менѣе и его движеніе, и мельканіе огня разбудили женщину, спавшую въ глубинѣ задней узенькой комнаты.
— Чего ты бродишь, Данила Лукичъ, ни свѣтъ, ни заря? — проговорила она недовольнымъ голосомъ, открывая заспанные сѣрые глаза. — Мало за день-то намаешься, такъ еще и ночью покоя нѣтъ. Бѣда, право, съ тобою.
— Какая же теперь ночь, Пелагея Никитична, — отвѣтилъ, сконфуженно оправдываясь, Данила Лукичъ: — семь ужъ пробило…
— Люди добрые говорятъ, сегодня воскресный день, — въ должность не идти, — проворчала она.
Онъ немного замялся и осторожно замѣтилъ:
— Я, видишь ли, Поля, ищу… деньги у меня тутъ затерялись…
— Изъ-за какого-нибудь гривенника весь домъ готовъ поднять, — проговорила женщина.
— Не гривенникъ, Поля, — сказалъ старикъ, и голосъ его дрогнулъ. — Настины деньги… сорокъ рублей… Вчера Настасья Порфирьевна дала, чтобы часы ея выкупить… Я ихъ принесъ и, знаешь, чтобы не потерять…
— Ахъ, ну тебя. Засунешь самъ, а потомъ и роешься вездѣ, какъ потерянный, — перебила его жена и, лѣниво зѣвая, начала подниматься съ постели.
Она была еще очень красивой женщиной, несмотря на свои сорокъ пять лѣтъ, но это была, тѣмъ не менѣе, рано поблекнувшая красота. Стоило попристальнѣе вглядѣться въ нее, и тотчасъ же въ глаза бросались и серебристыя нити среди густыхъ свѣтлорусыхъ волосъ, и дряблость кожи на худощавыхъ, но въ то же время нѣсколько обрюзгнувшихъ щекахъ, и безчисленное множество морщинокъ на лбу и около глазъ, — такихъ же мелкихъ-мелкихъ морщинокъ, какъ мелки были вызвавшія ихъ непріятности и заботы. При взглядѣ на нее вспоминались махровые, роскошно распустившіеся цвѣты, мимоходомъ сорванные съ вѣтки чьей-то капризной рукой и тотчасъ же брошенные въ грязь: они не доцвѣли, ихъ лепестки еще уцѣлѣли, но ихъ смяли и растоптали равнодушные прохожіе.
— Аксинью разбудилъ? — отрывисто спросила она у мужа.
— Нѣтъ, спитъ еще, — отвѣтилъ Ольхинъ, снова шаря въ столѣ.
— А Витя спитъ?
Мужъ вдругъ пересталъ шарить въ ящикѣ стола, обернулся къ женѣ съ растеряннымъ видомъ и съ запинкой отвѣтилъ:
— Витя?.. Вити нѣтъ дома… Онъ не приходилъ… Не ночевалъ…
— Гдѣ-нибудь у товарищей остался, — спокойно отвѣтила жена, не обращая вниманія на выраженіе лица мужа.
Онъ стоялъ, какъ окаменѣлый, на мѣстѣ, положивъ указательный палецъ на нижнюю губу, тупо моргая выцвѣтшими глазами и, очевидно, что-то соображая. Это что-то было, должно-быть, очень страшнымъ, ужаснымъ, чудовищнымъ для него. По крайней мѣрѣ, его лицо начало, мало-по-малу, выражать тупой ужасъ.
Онъ не очнулся отъ своего оцѣпенѣнія даже и тогда, когда жена, наскоро умывъ лицо надъ круглой бѣлой чашкой, взяла у него изъ-подъ руки свѣчу, поставила ее на комодъ около небольшого зеркальца и, принявшись лѣниво причесывать себѣ волосы, заговорила:
— Рада я, когда нашъ бѣдный юноша хоть немного повеселится. Сами-то мы мохомъ и плѣсенью поросли, ни сами никуда не идемъ, ни къ намъ никто не идетъ. Точно прокаженные.
Она тяжело вздохнула.
— Да, не думала я о такой жизни въ молодости! Еще, слава Богу, хоть онъ-то товарищей имѣетъ въ хорошемъ кругу. Въ этой трущобѣ загибъ бы безъ порядочнаго общества. Съ его-то наружностью, да умомъ, сидѣть въ этомъ подвалѣ! Руки тутъ наложить на себя можно съ тоски… Ну, да и то сказать, онъ не можетъ не пробить себѣ дороги. Его нарасхватъ всѣ приглашаютъ къ себѣ. Еще бы! мертваго расшевелитъ. И откуда, что у него берется? Не постигаю просто. Положимъ, я въ молодости тоже…
Ольхинъ очнулся и перебилъ ее:
— Полно. Поля!.. Ты мнѣ вотъ что скажи: вчера когда ушелъ Витя?.. Послѣ классовъ-то заходилъ домой?
— А ты думалъ, такъ онъ въ гости и пошелъ въ томъ, въ чемъ занимался? — насмѣшливо сказала Пелагея Никитична. — Это ты только въ засаленномъ сюртучишкѣ къ своимъ чиновникамъ можешь въ гости ходить. На паперть церковную встать бы вамъ — милостыню подали бы. Господи, что за народъ!..
— Ты дома была, когда онъ пришелъ, и ушелъ онъ при тебѣ? — продолжалъ разспрашивать мужъ, не обращая вниманія на ея горькія замѣчанія.
— Да что присталъ, — сердито воскликнула жена. — Пришелъ при мнѣ, а когда уходила, меня не было дома. Во французскій театръ я ушла. Вчера первый бенефисъ былъ…
Она окончила причесыванье своихъ роскошныхъ волосъ, накинула на себя платье и хотѣла идти въ кухню, чтобы приказать подавать самоваръ. Взглянувъ мелькомъ на мужа и увидавъ теперь растерянное, оторопѣлое выраженіе его лица, она насмѣшливо замѣтила:
— Что еще все опомниться не можешь? Совсѣмъ ты безпамятный станъ. Поищи деньги-то въ своемъ сюртукѣ.
— Чего искать, — глухо отвѣтилъ мужъ. — Викторъ ихъ укралъ.
Она даже остановилась, охваченная гнѣвомъ, задыхающаяся отъ негодованія, и точно пощечину дала мужу, воскликнувъ:
— Ахъ, ты, низкій, низкій человѣкъ!
У нея оборвался голосъ отъ душившей ее злобы. Сынъ для нея былъ все дорогое въ жизни — утѣшеніе, гордость, надежда.
— Ужъ не напился ли вчера у своихъ милыхъ пріятелей? — хрипло заговорила она какъ бы съ сдавленнымъ горломъ. — Не проспался, можетъ-быть, еще! Кого марать вздумавъ? Сына! родного сына?
Она, нѣсколько худощавая, гибкая, какъ кошка, съ исказившимся лицомъ, совсѣмъ близко подошла къ мужу и, злобно дернувъ его за рукавъ халата, точно царапнувъ когтями, шипящимъ, отрывистымъ тономъ приказала:
— Ищи! Сейчасъ ищи во всѣхъ углахъ! Въ какой-нибудь дырявый карманъ самъ засунулъ, а смѣешь говорить, что украли! Стыда нѣтъ! Безсовѣстный! У тебя всѣ воры и подлецы. Ты одинъ честный!
Казалось, она готова была растерзать мужа, растоптать его ногами, какъ ничтожную тварь. Ея измѣнчивые сѣрые глаза какъ бы расширились и совсѣмъ потемнѣли. Густыя темныя брови сдвинулись. Губы сжались. Это лицо ясно говорило теперь, что въ ея душѣ еще не все замерло, что она еще способна къ страстнымъ порывамъ.
Мужъ не обратилъ на нее вниманія, вышелъ въ другую комнату и присѣлъ къ столу. Его не по лѣтамъ старообразное лицо осунулось; выцвѣтшіе голубые глаза смотрѣли тупо; онъ былъ удрученъ горемъ. Крики жены не могли его тронуть и разсердить. Онъ сознавалъ теперь только одно, что его сынъ воръ. Давно уже онъ замѣчалъ, что у него пропадаютъ деньги, правда, мелочь — рубль, два, но все же пропадаютъ. Онъ молчалъ, полагая, что онъ самъ теряетъ ихъ. Онъ даже конфузился при этой мысли, съ горечью сознавая, что иногда — правда, очень рѣдко, раза два-три въ годъ — онъ возвращался домой, чуть-чуть навеселѣ, или — что бывало гораздо чаще — въ такомъ удрученномъ настроеніи, что забывалъ все. Теперь онъ уже не могъ обвинять себя въ этой потерѣ: онъ какъ-то сразу вспомнилъ, что эти деньги онъ принесъ вчера домой и бережно спряталъ въ ящикѣ стола; вспомнилъ даже, что вложилъ ихъ въ старый полуразодранный бумажникъ, вмѣстѣ съ квитанціей частнаго ломбарда. Квитанція была тутъ, именно въ этомъ бумажникѣ. Не было только денегъ. И если бы еще это были его деньги, а то это деньги его двоюродной сестры, Настасьи Порфирьевны Носовой. Старушка дала ихъ ему, чтобы онъ выкупилъ ея часы, такъ какъ у нея быль покупатель на нихъ. Сама она небогатая женщина, служитъ начальницей дѣтскаго пріюта за двадцать пять рублей въ мѣсяцъ. За послѣднее время она, видимо, даже нуждается почему-то. На мгновенье онъ, неисправимый мечтатель, задумался надъ вопросомъ: почему она стала нуждаться? Но эта мысль тотчасъ же оттѣснилась другими мыслями, болѣе важными для него въ настоящемъ его положеніи, какъ онъ скажетъ сестрѣ, что деньги украдены? Какъ на родного сына, какъ на вора, укажетъ? Отецъ — и станетъ обвинять сына?.. И съ свойственной всѣмъ забитымъ людямъ мнительностью онъ дошелъ неожиданно до чудовищной мысли: «А если она подумаетъ, что это я самъ затратилъ деньги и сваливаю вину на сына?..»
Его даже въ холодный потъ бросило… Настасья Порфирьевна была на пятнадцать лѣтъ старше его, но онъ до старости глядѣлъ на нее не только съ благоговѣніемъ, какъ на благодѣтельницу всей его семьи, но почти со страхомъ. Она казалась ему всегда не только старшимъ и начальствующимъ лицомъ, но даже какимъ-то недосягаемымъ существомъ. Онъ — мелкій чиновникъ, загубленный обстоятельствами, мало сообразительный и плохо образованный, а она институтъ съ шифромъ первою воспитанницею окончила, уважаемой гувернанткой въ важныхъ домахъ жила, начальницей пріюта состоитъ двадцать четыре года, съ высокопоставленными лицами дѣло имѣетъ и умѣетъ держать себя съ ними на ровной ногѣ, даже нѣсколько надменно, а главное — главное то, что она рѣзка, почти сурова, тогда какъ онъ… Ему вспомнилось, что его въ шутку звали и зовутъ «мокрой курицей», «замухрышкой», «бабой». Ни выдающагося ума, ни блестящихъ способностей, ни серьезнаго образованія не было у него, и онъ сознавалъ это съ полнымъ смиреніемъ, съ безропотною покорностію передъ судьбой. Что-жъ дѣлать, если Богъ такимъ создалъ? Развѣ онъ-то виноватъ въ этомъ? Была у него только честность, и онъ дорожилъ ею до болѣзненной мнительности, отказывался отъ мѣстъ, гдѣ могла пасть на него тѣнь подозрѣнія, что и онъ не чистъ на руку, или гдѣ онъ, преувеличивавшій слабость своей натуры, могъ подвергнуться искушенію покривить душой. Бѣсъ-то вѣдь силенъ, подъ руку можетъ подтолкнуть, значитъ, лучше отойти отъ искушенія. Не даромъ говорится: «отойди отъ зла и сотвори благо». Онъ и отходилъ отъ зла. И вдругъ теперь двоюродная сестра заподозритъ его въ растратѣ ея денегъ!
Рѣзкій звонокъ заставилъ его вздрогнуть. Онъ зналъ, что такъ звонилъ только его сынъ.
Въ эту минуту ему вдругъ захотѣлось куда-нибудь провалиться, спрятаться отъ сына. Стыдъ охватилъ его всего и подавилъ немъ другія чувства. Онъ пугливо обернулся, какъ бы ища убѣжища отъ встрѣчи съ сыномъ, боясь взглянуть въ глаза ему, вору. Но сынъ стоялъ уже на порогѣ.
Высокій, стройный, съ вьющимися черными волосами, съ темно-сѣрыми глазами, бойко и плутовато выглядывавшими изъ-подъ длинныхъ рѣсницъ немного исподлобья, съ тонкимъ румянцемъ на щекахъ, съ легкой тѣнью около глазъ, съ пушкомъ около ушей, онъ былъ въ полномъ смыслѣ слова красавцемъ. При появленіи его въ комнатѣ пахнуло тонкими духами, точно повѣяло откуда-то ароматомъ съ цвѣтущихъ полей въ затхлую атмосферу тѣснаго жилища. Его сіяющее улыбкой молодое лицо какъ будто внесло свѣтъ и озарило эту полутьму мутнаго утра.
— Здравствуй, мама! здравствуй, отецъ! — весело поздоровался онъ съ матерью и отцомъ, кивнувъ имъ головой. — Вы за чаемъ? Отлично. Я еще не пилъ.
Пелагея Никитична, сидѣвшая теперь уже за круглымъ столомъ, покрытымъ помятою скатертью, и заваривавшая чай, и обрадовалась приходу сына, и встревожилась при мысли о возведенномъ на него обвиненіи. Она хотѣла предупредить сына и многозначительно показала ему глазами на отца, желая, чтобы сынъ не заговорилъ съ отцомъ. Викторъ не понялъ значенія ея взгляда и, увидавъ, что отецъ какъ-то осунулся, спросилъ:
— А ты, отецъ, кажется, не въ духахъ?
Мать заторопилась заявить:
— Ахъ, глупости! Нечего и говорить!
Викторъ мелькомъ съ едва замѣтной усмѣшкой спросилъ:
— Надѣюсь, что почтеннаго архиваріуса не сдали въ архивъ?
Эта фамильярность точно обожгла старика, хотя сынъ никогда иначе не говорилъ съ нимъ.
— Не въ архивъ сдали, а обворовали! — отрывисто проговорилъ старикъ, мрачно глянувъ въ сторону.
На мгновенье молодой человѣкъ почувствовалъ, что онъ вспыхнулъ, но тотчасъ же, по своему обыкновенію, скрылъ смущеніе подъ напускной развязностью:
— Ого, значитъ, ты разбогатѣлъ, что нашли, что обворовать.
Старикъ не ждалъ этого. Онъ растерялся. Значитъ, это не сынъ? Какъ же это онъ-то могъ обвинить сына? Но кто же, если не онъ? Ничего не умѣя сообразить, онъ, прежде чѣмъ сынъ успѣлъ раскрыть ротъ, забормоталъ растерянно:
— Надо вотъ дать знать въ полицію. Тяжело это, да что же дѣлать? Нельзя же такъ. Это домашній воръ. Аксинья, можетъ-быть, воруетъ. Отъ такого вора…
Викторъ неожиданно вспылилъ:
— Воръ! воръ! украли! — отрывисто и зло перебилъ онъ слова отца. — Не украли вовсе! Это я взялъ!
Воцарилось молчаніе.
Отца точно пришибло. Мать сидѣла съ широко открытыми глазами въ недоумѣніи. Сынъ заходилъ по комнатѣ, не въ силахъ болѣе маскироваться, казаться спокойнымъ.
Ни отецъ, ни мать, въ сущности, не знали его до этой минуты. Мать говорила: «красавецъ», «острякъ», «душа общества», «уморить можетъ со смѣху». Отецъ конфузился передъ нимъ, когда тотъ похлопывалъ его фамильярно и снисходительно по плечу, и, поговоривъ о чемъ-нибудь съ сыномъ, старикъ приходилъ со вздохомъ къ заключенію: «что-жъ, онъ умнѣе меня; ученый; говорить умѣетъ; я изъ пятаго класса гимназіи вышелъ». Дальше сынъ не пускалъ ихъ въ свою душу. И зачѣмъ? У стариковъ свои предразсудки, свои устарѣвшіе взгляды. Мать всегда была не практична; отецъ очень не далекъ! Откровенничать съ ними — толочь воду въ ступѣ, вмѣшиваться въ мелкіе споры и дрязги, — быть мѣщаниномъ. Теперь же онъ точно закусилъ удила и вдругъ разразился цѣлымъ потокомъ желчныхъ фразъ:
— Да, эти деньги я взялъ, потому что мнѣ были нужны до зарѣзу. Мнѣ представляется удобный случай устроиться. Такъ жить, какъ вы живете, то-есть не мать, а ты, я не могу. Мать знаетъ, какъ сладка эта жизнь, эти каша и щи, щи и каша. Надо пузырекъ духовъ на платье вылить, чтобы не пахло отъ него жаренымъ цикоріемъ, кислыми щами, треской, сыростью, однимъ словомъ, этой трущобой. Можетъ-быть, гоголевскому Петрушкѣ и слѣдовало имѣть свой запахъ, но вѣдь я не Петрушка…
Мать уже давно кивала одобрительно головой, она сама все это пережила, перечувствовала, передумала, преувеличила; кромѣ того, она любила, когда сынъ говорилъ съ увлеченіемъ и паѳосомъ, подражая монологамъ знакомыхъ ему съ дѣтства первыхъ любовниковъ французскаго театра; отецъ, подавленный этой бурей декламаціи, смотрѣлъ совсѣмъ жалкимъ, виноватымъ. Сынъ продолжалъ горячо:
— Жить въ этой трущобѣ, ходить оборванцемъ, вносить съ собой запахъ этой конуры, вонь той помойной ямы, которая даже вамъ мѣшаетъ лѣтомъ открыть окно, это значитъ обречь себя на вѣчное прозябанье мелкимъ канцеляристомъ, съ грошовымъ содержаніемъ, съ доживаніемъ вѣка гдѣ-нибудь въ архивѣ. Мнѣ представляется случай устроить иначе свою судьбу…
— И ты началъ воровать! — тихо прошепталъ отецъ съ горькимъ упрекомъ.
Сынъ опять вспылилъ:
— Воровать! воровать! Что у тебя за слова! Я просто взялъ деньги, потому что у меня штановъ порядочныхъ не было, перчатокъ не было, галстука не было. Христа-ради все это нужно было выпросить, что-ли? Ну, я еще не научился христарадничать! Васъ не было дома, ждать было некогда, между тѣмъ, у меня дѣло было спѣшное, надо было по дѣламъ быть въ условленное время въ порядочномъ домѣ. Нищаго туда бы не пустили на порогъ.
— А вора приняли съ распростертыми объятіями, — опять перебилъ его съ горечью отецъ.
— Что это ты въ самомъ дѣлѣ затвердилъ: воръ, да воръ, — вмѣшалась обидчиво мать. — Юноша платья не имѣетъ порядочнаго, юноша лишенъ…
Мужъ остановилъ жену:
— Пелагея Никитична, замолчи! — не своимъ голосомъ произнесъ онъ, въ необычайномъ волненіи. — Воръ или не воръ онъ — все равно, во всякомъ случаѣ я долженъ буду сказать Настасьѣ Порфирьевнѣ, что деньги у меня украли. Иначе я не могу сказать. И скажу.
— Онѣ на этихъ же дняхъ будутъ вамъ возвращены, — небрежно сказалъ сынъ. — Я и не взялъ бы ихъ, если бы навѣрное не зналъ, что возвращу. Я получаю мѣсто и уѣзжаю за границу.
— Что? Мѣсто? А ученье? — въ одинъ голосъ воскликнули отецъ и мать. — А гимназія?
— Гимназія! гимназія! — раздражительно повторилъ Викторъ. — Я уже съ весны ее бросилъ. Мнѣ девятнадцать лѣтъ, некогда ждать окончанія курса. И на что мнѣ она? Греческій и латинскій языки нужны? Аттестатъ зрѣлости необходимъ?
Онъ нетерпѣливо передернулъ плечами.
— Вы можете ждать, пока я кончу гимназическій курсъ и пройду университетъ? — рѣзко и въ упоръ спросилъ онъ отца. — Я уже и теперь два года слышу все одно и то же: «Ахъ, поскорѣй бы ты кончилъ ученье! Ахъ, когда ты кончишь гимназію! Тяжело намъ».
— А ты думаешь легко! — съ горечью вставилъ старикъ.
— Я вотъ и хочу облегчить васъ, — съ ироніей сказалъ сынъ. — Мнѣ представляется удобный случай побывать за границей и притомъ получать большое жалованье. Кромѣ того, у меня явится сильная рука для опредѣленія на службу, конечно, не въ чиновники, не на государственную службу, съ грошовыми окладами и погремушками чиновъ и орденовъ, а въ какое-нибудь акціонерное общество, въ какую-нибудь компанію, гдѣ не тѣшатъ титулами и званіями, но зато кормятъ. Я надѣюсь, что служба дастъ мнѣ возможность впослѣдствіи быть полезнымъ даже вамъ. Вы уже…
— О, отъ тебя-то я ничего не потребую! Богъ съ тобой! — проговорилъ старикъ, безнадежно махнувъ рукой. — Я знаю только то, что мнѣ теперь придется кланяться и просить людей, чтобы покрыть твое же воровство передъ теткой Настасьей.
Сынъ сдѣлалъ нетерпѣливое движеніе при словѣ воровство. Оно оскорбило его, пробуждая въ немъ гадливое чувство.
— Ваши деньги будутъ возвращены вамъ черезъ мѣсяцъ, не позже. Мѣсто за мной.
По лицу отца опять скользнула горькая усмѣшка.
— Распоряжаешься собой, точно отца и нѣтъ. Не спросясь, бросаешь ученье, берешь мѣсто… Позволь хоть узнать, куда опредѣляешься.
— Чупрова приглашаетъ меня въ гувернеры и въ учителя къ своимъ дѣтямъ.
— Чупрова? — воскликнулъ отецъ съ негодованіемъ. — Чупрова? Эта… эта.
Онъ повернулся и развелъ руками.
— Любовница Александра Николаевича Зарина, мужа Елены Григорьевны, нашей благодѣтельницы!
— Благодѣтельницы! — съ насмѣшкой повторилъ Викторъ. — Въ пріютѣ вашихъ трехъ дочерей держитъ, ради тети Насти, въ пріютѣ, гдѣ воспитуются дочери кухарокъ, прачекъ, подкидыши! Точно, что благодѣтельница.
— Замолчи, негодяй! — не своимъ голосомъ крикнулъ отецъ, топнувъ ногой, и, безсильный, забитый, сдѣлался на мгновенье страшнымъ, какъ обезумѣвшій.
У Виктора мгновенно сбѣжала краска съ лица. Онъ былъ тоже страшенъ въ эту минуту и, казалось, былъ способенъ на все. Его смотрѣвшіе исподлобья глаза горѣли теперь недобрымъ огнемъ. Онъ до боли закусилъ нижнюю губу, стараясь овладѣть собою. Было одно мимолетное движеніе впередъ съ сжатыми кулаками, какъ бы сказавшееся желаніе задушить противника, не разбирая, кто этотъ противникъ, чужой или отецъ, юноша или старикъ. Мать уловила это движеніе сына зоркимъ взглядомъ и въ ужасѣ, молящимъ голосомъ воскликнула:
— Витя!
Сынъ опомнился и провелъ рукой по лбу, тяжело переводя дыханіе. Ольхина обернулась къ мужу и проговорила:
— Данила Лукичъ, ты…
— Оставь меня, Пелагея Никитична! — рѣзко сказалъ мужъ, перебивая ее. — Оставь! Я знаю, что вы сообщники! Всегда были сообщниками!… А тебѣ я вотъ что скажу. Ты не только воръ, не только не благодарный человѣкъ, ты и стыдъ, и совѣсть потерялъ. Ты готовъ лакеемъ публичной женщины быть, лишь бы тебѣ хорошо жилось. Что-жъ, иди къ ней, служи у нея, пресмыкайся передъ нею, мнѣ теперь все равно, мнѣ ты не сынъ!
Лицо молодого человѣка исказилось иронической гримасой. Отреченіе отца отъ него не особенно огорчало его. Прежде всего онъ не считалъ этой случайно сорвавшейся у отца съ языка фразы за что-нибудь серьезное, а такъ и понималъ, что это только случайная фраза. Онъ зналъ, что отецъ не способенъ разыгрывать сценъ вообще, тѣмъ болѣе сценъ проклятій и отреченій.
Кромѣ того, его связь съ отцомъ была чѣмъ-то внѣшнимъ, и онъ самъ не разъ мысленно говорилъ себѣ: «И какъ это могъ онъ быть моимъ отцомъ? Ничего нѣтъ между нами общаго. Физіономіи, способности, взгляды — все различно». Если бы отецъ и точно вздумалъ отречься отъ него теперь, сынъ перенесъ бы это съ легкимъ сердцемъ. На послѣднюю фразу онъ уже готовъ былъ отвѣтить насмѣшкой, но сдѣлалъ надъ собой усиліе и съ напускной развязностью произнесъ:
— Ты слишкомъ взволнованъ, чтобы объясняться теперь съ тобою. Когда-нибудь ты поймешь, что ты наговорилъ мнѣ сейчасъ нелѣпостей.
— Иди вонъ! — приказалъ старикъ.
— Данила Лукичъ! — воскликнула жена, готовясь вступиться за сына.
Старикъ провелъ рукой по лбу и, какъ бы очнувшись, упавшимъ голосомъ сказалъ:
— Да, да, чего гнать его! Нужно бы гнать и тебя! Вы одна душа! Мнѣ надо уйти, а не вамъ…
Онъ пошелъ въ другую комнату, точно разбитый, пошатываясь.
Сынъ обернулся къ матери и заговорилъ по-французски:
— Я теперь уйду, а ты — ты умѣешь его обуздывать. Уладь все, а то онъ еще, Богъ знаетъ, какихъ глупостей надѣлаетъ. Завтра я вернусь, когда онъ будетъ въ должности.
И, ничего не выясняя, намекая на что-то, онъ небрежно прибавилъ:
— Можетъ-быть, онъ скоро самъ убѣдится, какъ непродолжительны будутъ благодѣянія Елены Григорьевны…
Онъ взялъ руку матери и поднесъ къ губамъ.
— Тебѣ будетъ тяжело разстаться со мною. Я это знаю. Но стерпится-слюбится. По крайней мѣрѣ, скоро не будешь ходить въ лохмотьяхъ, какъ теперь. Только уговори его, чтобы не скандалилъ. Мнѣ было бы очень непріятно, если бы онъ сдѣлалъ изъ этихъ пустяковъ что-нибудь серьезное. Деньги у меня будутъ ровно черезъ мѣсяцъ, если не раньше, и я отдамъ эти несчастные сорокъ рублей.
Онъ кивнулъ головой матери, посылая ей фамильярнымъ движеніемъ выхоленной руки воздушный поцѣлуй, и легкой красивой походкой вышелъ изъ комнаты.
II.
правитьДанила Лукичъ Ольхинъ нѣсколько дней былъ на себя не похожъ. Прежде всего ему было стыдно глядѣть на жену и на сына, такъ какъ онъ былъ кругомъ виноватъ передъ послѣднимъ. Жена, какъ дважды-два четыре, доказала ему это. Викторъ иначе не могъ поступить: онъ не взялъ бы самовольно денегъ, если бы отецъ былъ дома; дѣло было спѣшное, надо было пріодѣться и тотчасъ ѣхать по дѣлу; желающихъ занять выгодное мѣсто молодыхъ людей много, и тутъ нужно ковать желѣзо, пока оно горячо: вотъ онъ и взялъ деньги. Потомъ она также доказала, что мѣста этого онъ не могъ упускать: оно выгодно; было бы глупо терять его. Еще удалось ли бы ему кончить гимназію и университетъ, да и что значатъ дипломы? Служилъ же и служитъ самъ Данила Лукичъ безъ всякихъ дипломовъ. Что касается того, что Викторъ идетъ въ гувернеры къ любовницѣ Александра Николаевича Зарина, такъ вѣдь нельзя же справляться о нравственности тѣхъ, къ кому идешь служить. Елену Григорьевну Зарину, позволившую жить ихъ дочерямъ въ ея пріютѣ, это могло бы обидѣть, но она этого даже и не узнаетъ. Станетъ ли она справляться, у кого служитъ сынъ какого-то Данилы Лукича Ольхина? Она никогда и въ глаза не видала ни Данилы Лукича, ни его сына; позволила дѣвочкамъ жить и учиться въ пріютѣ только потому, что это родственницы Настасьи Порфирьевны, вотъ и все. Въ сущности даже и не благодѣяніе: Зарина выше головы обязана Настасьѣ Порфирьевнѣ, надо же ее хоть чѣмъ-нибудь отблагодарить…
Недалекій по уму, робкій, пришибленный, Ольхинъ убѣдился, что онъ былъ несправедливъ къ сыну, погорячился безъ толку, и ходилъ теперь, какъ виноватый. Но больше всего его заботилъ одинъ вопросъ: какъ объяснить Настасьѣ Порфирьевнѣ, почему онъ не выкупилъ ея часовъ? Сказать, что сынъ взялъ деньги безъ спросу? Объяснить ей, почему сынъ ихъ взялъ? Разсказать, что онъ идетъ въ гувернеры къ Чупровой, когда Настасья ненавидитъ эту женщину за Зарину? А вдругъ Настасья подумаетъ, что самъ онъ, Данила Лукичъ, принималъ во всемъ этомъ участіе, самъ отдалъ эти деньги, самъ поощрилъ сына взять мѣсто у Чупровой? Хуже всего то, что Настасья даже и но выслушаетъ его, а станетъ браниться, кричать. Честная, добрая она женщина, но ладить съ ней трудно: невыносимы ея рѣзкость, суровость, прямолинейность. Да, къ тому же она, давая ему часы, сказала, что ей деньги нужны до зарѣзу. Нужны до зарѣзу, а теперь только черезъ мѣсяцъ можно будетъ выкупить часы. Можетъ-быть, къ тому времени и покупщикъ откажется пріобрѣсти ихъ. Нѣтъ, надо хоть себя продать, а добыть деньги, занять, выпросить.
Онъ пустился на поиски этихъ денегъ, пошелъ обивать пороги сослуживцевъ и пріятелей, такой же голи, какъ онъ самъ. Что онъ вынесъ за эти дни — это одинъ Богъ знаетъ. Никогда онъ во всю жизнь ни у кого не занималъ денегъ. Мнительность не позволяла. Ему всегда казалось, что тотъ, у кого занимаютъ деньги, непремѣнно думаетъ: «хочешь надуть, не отдашь!» И самъ онъ думалъ: «занять легко, а изъ чего отдашь, если и такъ концовъ съ концами не сводишь, или вдругъ умрешь, прежде чѣмъ отдашь?» Теперь приходилось переломить себя и съ жалкою, заискивающей улыбкой просить, какъ милостыни, въ долгъ гдѣ пять, гдѣ десять рублишекъ. Выпрашивая деньги, онъ мялся, заикался, отиралъ съ лица потъ и, въ сущности, былъ до-нельзя комиченъ и смѣшонъ.
Наконецъ, онъ собралъ эти деньги, выкупилъ часы и понесъ ихъ къ Настасьѣ Порфирьевнѣ. Но муки его не кончились. Всю дорогу онъ придумывалъ, какъ оправдаться передъ Настасьей за промедленіе. Пять дней деньги были у него, а порученіе не было исполнено. Болѣзнью надо объяснить. Не умѣетъ онъ лгать-то. Смутится. И чѣмъ больше онъ думалъ объ этомъ, тѣмъ сильнѣе росло его смущеніе.
Онъ дошелъ до знакомаго ему деревяннаго дома на одной изъ петербургскихъ окраинъ, выстроеннаго «покоемъ», и прошелъ по мосткамъ черезъ дворъ, заставленный дровами, къ надворному крыльцу. Онъ хорошо зналъ здѣсь всѣ входы и выходы: крыльцо вело въ большую прихожую, прямо находился просторный залъ, съ лѣвой и съ правой сторонъ поднимались лѣстницы къ комнатамъ начальницы пріюта и и ея помощницы, къ спальнямъ дѣвочекъ и къ класснымъ помѣщеніямъ. Ему, когда онъ поднимался по лѣстницѣ, попалось навстрѣчу нѣсколько дѣвочекъ въ сѣренькихъ платьицахъ, бѣлыхъ рукавчикахъ, такихъ же передникахъ и пелеринкахъ. Онѣ поздоровались съ нимъ на ходу, какъ со знакомымъ человѣкомъ, что-то торопливо, какъ щебечущія птички, сообщая ему о томъ, что его Лиза сегодня дежурная по кухнѣ, что у Кати былъ флюсъ, а Таня вчера разбила тарелку. Онъ, моргая глазами, съ застывшей на лицѣ улыбкою, проговорилъ что-то въ отвѣтъ, назвалъ ихъ «милочками» и прошелъ въ помѣщеніе начальницы, обдергивая жилетъ, поправляя галстукъ и дѣлая видъ совсѣмъ развязнаго человѣка.
Въ маленькой, убого обставленной комнатѣ, носившей названіе «кабинета начальницы», онъ засталъ Настасью Порфирьевну за работой. Худощавая, высокая, прямая, она сидѣла у письменнаго стола и спѣшно пересматривала бумаги.
— Здравствуй, Настасья Порфирьевна! — окликнулъ онъ ее, растерянно приглаживая жидкіе волосы на вискахъ.
— А, это ты, Данила! Здравствуй! — отрывисто проговорила она, на минуту повернувшись къ нему худымъ и желтымъ, морщинистымъ лицомъ. — Надумался придти тоже…
Онъ совсѣмъ оторопѣлъ и началъ поспѣшно оправдываться.
— Прихворнулъ, прихворнулъ, раньше не могъ, ей-Богу…
— Ахъ, не то! — перебила она его нетерпѣливо. — Попечитель сегодня у насъ новый будетъ. Хлопотъ по горло.
— Да я только на минутку. Часы вотъ.
Онъ зашарилъ въ карманѣ, вынулъ футляръ съ часами и положилъ его на столъ.
Настасья Порфирьевна отодвинула отъ себя бумаги и повернулась къ брату.
— Попечителя нашли, благодѣтеля новаго, — отрывисто и съ раздраженіемъ заговорила она, сдѣлавъ презрительную гримасу. — Цѣловальникъ бывшій, вчерашній кабатчикъ, въ попечители произвели, судьбой этихъ дѣвчонокъ будетъ распоряжаться. Педагогъ тоже, отецъ вдовъ и сиротъ. Наворовалъ, награбилъ, теперь благодѣтельствуетъ! Нѣтъ, умирать пора, умирать пора!
Она рѣзко махнула тонкой, морщинистой рукой.
— Христосъ съ тобой, Настасья Порфирьевна! Что ты говоришь! — пугливо сказалъ Ольхинъ. — Жить тебѣ еще надо!
Она встала со стула, заложила руки за спину и стала ходить по комнатѣ изъ угла въ уголъ. Несмотря на свои шестьдесятъ пять лѣтъ, несмотря на худощавость, несмотря на старообразное лицо, она была еще подвижнымъ, энергичнымъ и твердымъ существомъ. Ея фигура была стройна, представительна; голову она держала немного приподнятой; некрасиво лицо сразу обличало недюжинный умъ, а въ выраженіи глазъ было что-то властное.
— Смерти я не боюсь, это пустяки, — продолжала она. — Работаешь, работаешь, такъ хочется и отдохнуть. А горько мнѣ то, что все развалится здѣсь съ моею смертью, распадется все. Созидалось въ двадцать лѣтъ, въ годъ разрушиться можетъ. Твоихъ дѣвчонокъ тоже на ноги не успѣю даже поставить…
Онъ опять оторопѣлъ.
— Да что это ты, Настасья Порфирьевна, все о смерти, да о смерти толкуешь! Слава Богу, силы еще есть. И тоже о пріютѣ: какъ же онъ развалится? Елена-то Григорьевна развѣ допуститъ?
Настасья Порфирьевна взглянула на него такъ, какъ смотрятъ на ничего не понимающаго ребенка.
— Елена Григорьевна! Елена Григорьевна! — рѣзко повторила она. — Знаешь ли ты, что такое теперь Елена Григорьевна? Нищая, жалкое ничтожество, безсильное существо!
Она почти съ болью и въ то же время со злобой на кого-то воскликнула:
— Сердце мое кровью обливается, какъ вспомню о ней. До чего ее довели, что изъ нея сдѣлали. Забрали въ руки, обобрали, ограбили, унизили. Кабатчикамъ ей теперь нужно кланяться, чтобы поддержать вотъ хоть этотъ пріютъ, чтобы не закрыть его и не заявить гласно, публично, что она не имѣетъ болѣе средствъ даже для добрыхъ дѣлъ.
Она съ ѣдкой злобной ироніей добавила:
— Впрочемъ, можно бы найти и другой исходъ, Чупрову попросить принять званіе попечительницы. Если кабатчикъ можетъ быть отцомъ-благодѣтелемъ, то отчего же не быть матушкой-благодѣтельницей какой-нибудь плясуньѣ? У той деньги есть — Еленины деньги.
При имени Чупровой старикъ растерялся, и кровь прихлынула къ его лицу, точно его готовились уличить въ преступленіи.
Въ эту минуту на улицѣ послышался топотъ лошадиныхъ копытъ. Настасья Порфирьевна заглянула мелькомъ въ окно и проговорила:
— А, изволилъ пожаловать!
Ольхинъ хотѣлъ уйти.
— Оставайся ужъ, если пришелъ! Тоже не ближній конецъ къ намъ сюда. Дочерей потомъ повидаешь. Благодѣтель-то не долго у меня будетъ растабарывать! У меня нечего кабатчикамъ высматривать. Ему ордена нужны, высокоблагороднымъ хочется быть, ну, и жертвуй деньги, а сюда нечего соваться…
Она выпрямилась и твердой поступью направилась къ дверямъ. По ея осанкѣ, по ея походкѣ, по выраженію ея лица можно было подумать, что она идетъ на войну, на единоборство съ сильнымъ врагомъ.
Ольхинъ остался одинъ въ полной тишинѣ.
Его охватили мрачныя думы. Въ головѣ проходили слова двоюродной сестры о разореніи Зариной, о Чупровой, захватившей въ руки ея состояніе, о возможной близкой смерти Настасьи Порфирьевны, объ участи его дѣвочекъ, воспитывающихся въ пріютѣ и получающихъ отдѣльно образованіе подъ руководствомъ тётки. Далеко унесли его тяжелыя думы, какъ часто уносили его въ невѣдомыя дали разныя мечтанія во время его пребыванія въ архивѣ. И тамъ, — остается онъ одинъ, подшивая бумаги, раздумается о жизни, о людяхъ, о разныхъ случаяхъ и тяжко, тяжко станетъ ему. Какъ это жизнь-то складывается: бьется, мечется человѣкъ, а въ концѣ концовъ одно: суета-суетъ. Вотъ хоть бы взять жизнь Настасьи Порфирьевны! билась, билась она всю долгую жизнь ради другихъ, а теперь — умри сегодня, и все прахомъ пойдетъ.
Съ глазами, тупо устремленными въ пространство, сидитъ онъ, какъ окаменѣлый, и видитъ крошечную квартирку, бѣдную женщину и трехъ ребятишекъ. Всѣ они терпятъ нужду страшную послѣ смерти отца семейства, никому нѣтъ до нихъ дѣла въ большомъ городѣ, впереди лаетъ чуть не голодная смерть. Но вотъ является къ нимъ дѣвушка, высокая, прямая, какъ палка, некрасивая, причесанная à la Дармштадтъ, и отрывисто говоритъ:
— Вы, тетя, не плачьте: что можно, я сдѣлаю для васъ, для дѣтей. Дядя меня поставилъ на ноги, я вашихъ дѣтей постараюсь поставить на ноги.
— Голубушка ты моя, гдѣ же тебѣ! — возражаетъ тетка, тщедушная, слабая, забитая нуждой. — Молоденькая ты дѣвушка сама, тебѣ о себѣ нужно думать, себя пристроить.
— Ахъ, что вы глупости говорите! Развѣ такія, какъ я, пристраиваются? — рѣзко и съ горечью говоритъ дѣвушка, дѣлая презрительную гримасу. — Пугало огородное.
И, оборвавъ эту рѣчь, она объясняетъ:
— Я ѣду на мѣсто въ провинцію, жалованье большое, я вамъ буду присылать. Тяжело вамъ будетъ, а все же не умрете съ голоду и кое-какъ поднимете дѣтей.
Ея голосъ дрогнулъ, и съ ея губъ сорвались невольно слова:
— А ужъ и жаль мнѣ васъ, родныхъ, оставлять!
На минуту она прижала тетку къ груди, перецѣловала ребятъ и торопливо, точно стыдясь или боясь этой слабости, закончила:
— Ну, да что это мы хнычемъ! Этимъ дѣлу не помочь!
Она поспѣшно простилась и уѣхала.
Эта семья была его семья; онъ самъ, его мать, его братишка и сестренка. Эта некрасивая, называвшая себя огороднымъ пугаломъ дѣвушка, была Настасья Порфирьевна. Ежедневно, когда дѣти молились, мать подсказывала имъ: «Спаси, Господи, рабу твою Анастасію». Когда они шалили, мать печально говорила имъ: «А что бы сказала Настенька, если бы узнала, какія вы дѣти». Когда мать хотѣла развить въ нихъ добрыя наклонности, честныя стремленія, она говорила имъ: «Вотъ возьмите примѣръ съ Настеньки — работаетъ безъ устали, насъ всѣхъ поддерживаетъ, себя забыла, лишь бы добро людямъ дѣлать». И въ ихъ воображеніи вставалъ образъ некрасивой, суровой на видъ, рѣзкой на словахъ дѣвушки и тутъ же вспоминалось, что каждая рубашонка, каждая игрушка, каждая книга куплены на деньги этой дѣвушки. Жилось трудно, тяжко, но вотъ съ почты приходитъ повѣстка — это деньги отъ Настеньки: завтра будетъ уже легче, не будетъ на время нужды. Старшій братъ его, Данилы Лукича Ольхина, выбивался изъ силъ, чтобы быть первымъ въ гимназіи, и, кромѣ обычной переписки, разъ въ годъ чуть не цѣлую ночь проводилъ за длиннымъ письмомъ къ Настенькѣ, отдавая ей подробный отчетъ о гимназическомъ актѣ, гдѣ его фамилія произносилась первою.
— Геніальный былъ мальчикъ! — наивно восхищается старикъ, вспоминая о брагѣ, и утираетъ тихо слезу. — Умеръ! умеръ! Затянулся въ непосильномъ трудѣ и умеръ. Медаль золотую принесли уже умирающему, — шепчетъ тоскливо старикъ. — «Мама, сказалъ, пошлите ее Настенькѣ».
Старикъ, какъ полупомѣшанный, осмотрѣлся кругомъ, ничего не видя сквозь слезы.
— Умеръ, умеръ, и сестра умерла, тоже во цвѣтѣ лѣтъ, — бормочетъ онъ. — Точно цвѣтокъ увяла, тоже добиваясь знанія, правды, возможности честной трудовой жизни… Настенька тогда писала матери: «Утѣшать васъ, дорогая тетя, было бы пошло, когда даже я не могу утѣшиться, не могу не роптать. Говорятъ: „Богу такіе нужны“. Но развѣ намъ-то они не были еще болѣе нужны? Надо имѣть много вѣры, чтобы не возроптать въ такихъ случаяхъ. Во мнѣ точно буря какая-то поднялась при этомъ второмъ ударѣ, и съ ужасомъ я представляю себѣ ваше положеніе, моя родная».
Старикъ вспоминаетъ эту страшную для семьи пору. Потеря этихъ двухъ существъ такъ потрясла его мать и Настеньку, что мать слегла, а Настенька прискакала въ Петербургъ изъ-за тысячи верстъ, бросивъ все. Никогда она не сентиментальничала, а тутъ точно все надломилось въ ней, и она цѣлый мѣсяцъ пробыла около больной старухи, ухаживая за ней, цѣлуя ея руки, какъ дочь. Онъ помнитъ одну странную, поразившую его минуту. Мать потребовала священника, чтобы исповѣдоваться и пріобщиться св. Таинъ. Настенька призвала священника и вышла въ другую комнату, гдѣ стоялъ въ слезахъ онъ, Данила. Она встала у окна, закусивъ губы, сдвинувъ брови и смотря сурово впередъ. Наконецъ, у нея, какъ скрежетъ, вырвалось восклицаніе:
— И она еще можетъ вѣрить и молиться, счастливая!
Онъ испуганно спросилъ ее:
— А вы, сестрица?
Она очнулась, взглянула на него какъ-то странно, почти недружелюбно, сверху внизъ и промолчала. Онъ растерялся, не понялъ, сердится ли она на него, презираетъ ли она его, робкаго, слабаго, недалекаго, малоспособнаго. Онъ стыдливо потупился и хотѣлъ уйти. Она замѣтила это движеніе; что-то болѣзненное отразилось на ея лицѣ; она позвала его:
— Даня, поди ко мнѣ!
Она взяла его голову руками, поглядѣла въ его лицо и тихо съ лаской сказала:
— Ты не отчаивайся, что тебѣ не дается ученье. Дѣло не въ немъ. Будь добръ и честенъ — это главное. Будешь такимъ?
Онъ, расчувствовавшись, бросился цѣловать ея руки, упалъ передъ нею на колѣни и сталъ цѣловать ея платье, страстно прижимая его къ губамъ. Она смутилась, растерялась, разсердилась на себя.
— Изнервничались мы отъ горя! Точно тряпки! Довольно! Сейчасъ священникъ выйдетъ.
И, пересиливая себя, подавляя слезы, кусая губы, она заговорила дѣловымъ тономъ:
— Надо въ аптеку сходить. Всѣ забыли вѣрно. Кухарку нельзя посылать. Сходи… Надо быть бодрыми. Мы вотъ только и дѣлаемъ, что хнычемъ. Ну, ну, иди!..
Она даже улыбнулась, попробовала весело разсмѣяться. Когда же онъ выходилъ изъ комнаты и мелькомъ обернулся взглянуть на нее — онъ увидалъ, какъ она безъ силъ опустилась на стулъ и зажала въ отчаяніи руками лицо.
— И выжилъ я, все выжилъ, — шепталъ старикъ, качая головой. — Видно, такіе Богу не нужны… Талантовъ не было, ума не было, ничего не было, вотъ и выжилъ…
Онъ развелъ руками и поникъ головой, смиренный, покорный. Какъ часто заставали его именно въ этомъ положеніи его сослуживцы, прибѣгая въ архивъ и какъ бы пробуждая отъ летаргическаго сна своего архиваріуса. Передумывать о прошломъ вошло у него въ привычку, сдѣлалось второю натурою, тамъ, въ этомъ затишьѣ архива, откуда онъ уже не мечталъ никуда выдвинуться. Онъ и поступилъ въ архивъ по своему желанію, стремясь сюда, какъ люди стремятся въ рай. Мнительный, онъ всю жизнь мучился одной мыслью, что его кто-нибудь заподозритъ въ темномъ дѣлѣ, во взяточничествѣ, въ безчестности. Ради этого онъ перемѣнялъ мѣста служенія, испортилъ свою карьеру. Архивъ казался ему обѣтованной землей. Сидя въ архивѣ, думалось ему, онъ будетъ застрахованъ отъ всякихъ подозрѣній, отъ всякихъ искушеній, и онъ вѣчно желалъ одного — попасть въ архивъ. Наконецъ, его «сдали» сюда, и онъ успокоился, началъ мечтать о прошломъ, жить прошлымъ. Это были его сны наяву, его тихое, никому не замѣтное помѣшательство.
Его прошлое не было сплошнымъ мракомъ. Тамъ были и просвѣты.
Прекрасенъ былъ разсвѣтъ его первой и послѣдней робкой любви, сперва безъ надежды на взаимность, такъ какъ онъ не смѣлъ даже и мечтать, что его полюбитъ «прелестная барышня», какъ онъ называлъ тогда предметъ своей страсти. «Прелестная барышня» была образована, умна, жила безъ заботъ. Отецъ — матери у нея не было — не стѣснялъ ее ни въ чемъ. Въ дому было безалаберно много новой бронзы, и это казалось богатствомъ простакамъ въ родѣ Ольхина, не понимавшимъ, что это потому и дешево, что ново. Барышня дѣлала себѣ вычурные модные наряды, и они бросались въ глаза, оставаясь въ сущности ничего не стоящими тряпками. Отецъ обдѣлывалъ какія-то темныя дѣлишки въ благородномъ собраніи, въ театрахъ, въ циркѣ, таскалъ съ собою и дочь, надѣясь при случаѣ спихнуть ее съ рукъ, а простачки считали это широкой жизнью. Въ одинъ прекрасный день эта широкая жизнь вдругъ рушилась, какъ зкмокъ, построенный на пескѣ, поддерживавшійся только искусными аферами, спекуляціями и шулерскими продѣлками главы семьи: глава семьи умеръ, кредиторы растащили все, и осталась только куча неоплаченныхъ векселей, по которымъ было уже не изъ чего платить. У «прелестной барышни», оставшейся на мостовой, были теперь постоянно красные отъ слезъ глаза, и Ольхинъ рѣшился — попробовалъ осушить эти слезы. Лѣтъ двадцать пять тому назадъ онъ, съ личикомъ вербнаго херувима, былъ очень милъ и симпатиченъ, хотя и похожъ немного на стыдливую дѣвочку. Говорили ли за него эта миловидность, или его женственная мягкость, или безвыходность положенія «прелестной барышни», или что-нибудь другое — рѣшить трудно; онъ зналъ только одно, что «прелестная барышня» сдѣлалась его женою, и онъ, склонивъ передъ нею колѣни, цѣлуя ея руки, благодарилъ ее за то, что она снизошла до него, осчастливила его.
— Куколка моя! — говорилъ онъ ей, любуясь ею и ея причудливыми нарядами. — Фея моя прекрасная! Божество мое ненаглядное!
Удивительно умѣла она одѣваться. Другія женщины при такихъ средствахъ, какія были въ ея распоряженіи послѣ замужества, и наполовину не имѣли того, что было у нея. И знакомствъ у другихъ женщинъ ея круга не было такихъ, какія были у нея. Молодой мужъ даже стѣснялся, когда къ нимъ, въ маленькую, чистенькую квартирку, пріѣзжали иногда при немъ съ визитами эти нарядныя дамы, шелестящія шелковыми платьями, и эти франты, вносившіе съ собой ароматъ тончайшихъ духовъ. Эта вполнѣ счастливая жизнь продолжалась нѣсколько времени, не смущаемая ничѣмъ. Ольхинъ чувствовалъ глубокую благодарность къ женѣ за то, что она послѣ роскоши и богатства мирилась и съ маленькой квартирой, и съ скромною жизнью, иногда только, какой-нибудь разъ въ мѣсяцъ, веселясь гдѣ-нибудь у подруги вплоть до утра. Послѣ каждаго такого бала, день или два Пелагея Никитична находилась въ какомъ-то оцѣпенѣніи, мало занималась туалетомъ, почти не чесала волосъ, смотрѣла какъ-то неопредѣленно въ пространство глубоко ввалившимися отъ утомленія глазами. Видно было, что эти балы напоминали ей прошлое, и, должно-быть, только любовь къ мужу заставляла ее примиряться съ сѣренькимъ настоящимъ. Мужъ, недалекій, но любящій, чутьемъ угадывалъ это и благодарилъ жену безмолвными поцѣлуями ея рукъ, не упрекая ее даже за то, что она, потягивая и заламывая руки, съ тяжелымъ вздохомъ говорила:
— Ахъ, какая тоска! какая тоска!
Онъ цѣнилъ ее тѣмъ болѣе, что она была красавицей, такой красавицей, что разъ онъ самъ слышалъ на улицѣ, какъ два франта залюбовались ея карточкой, выставленной у фотографа въ Большой Морской. Этой карточкой въ теченіе долгаго времени каждый день, отправляясь въ должность и возвращаясь домой, любовался и Ольхинъ, «встрѣчаясь на перепутьи со своей женкой», какъ говорилъ онъ. Одинъ изъ франтовъ, смотрѣвшихъ въ это утро на карточку, сказалъ:
— Не даромъ же она нѣкоторое время была на содержаніи у Никонова! У него-то вкусъ есть!
На минуту кровь прилила къ лицу Ольхина.
— Да кто она такая? — спросилъ другой изъ разговаривающихъ.
Ольхинъ такъ и замеръ, весь превратившись въ слухъ.
— Актриса или натурщица, право, не знаю навѣрное. Впрочемъ, можетъ-быть и то, и другое, — отвѣтилъ первый собесѣдникъ.
Ольхинъ улыбнулся, понявъ, что его жену смѣшиваютъ съ одной изъ извѣстныхъ красавицъ. Онъ разсказалъ дома этотъ случай женѣ и удивился, когда она вспылила, воскликнувъ:
— Негодяи!
— Ну, Поля, почему же негодяи? Просто смѣшали съ какой нибудь извѣстной красавицей…
И совершенно наивно спросилъ:
— А кто этотъ Никоновъ?
Она широко открыла глаза и съ недоумѣніемъ, почти со страхомъ взглянула на мужа. Черезъ минуту она, опомнившись, сухо сказала:
— Да почему же я-то должна его знать?
Мужъ засмѣялся, ударивъ себя по лбу:
— Вотъ-то сморозилъ! Хорошъ вопросъ задалъ! Правда, не даромъ чудакомъ зовутъ! Чудакъ и есть! Нечего сказать, отличился!
Этотъ случай быстро забылся имъ, такъ какъ настали болѣе серьезныя заботы. Пелагея Никитична сдѣлалась матерью. Отецъ не слышалъ подъ собой земли отъ радости, осыпая поцѣлуями личико, ручонки и ножки сынишки и находя въ этомъ кусочкѣ краснаго мяса поразительное сходство и съ собой, и съ женой въ одно и то же время, хотя мальчикъ, по мнѣнію отца, долженъ быть еще красивѣе ихъ, такъ какъ у него были не бѣлокурые, а черные волосы.
Съ этой поры семейная жизнь нѣсколько измѣнилась. Пелагея Никитична стала совсѣмъ рѣдко ѣздить на балы, въ домѣ начались почему-то недостатки, въ характерѣ жены появилась нервность, что вполнѣ понималъ мужъ: болѣзненные роды, кормленіе грудью ребенка, все это могло разстроить нервы. Потомъ родился второй ребенокъ — дочь, вся въ отца. Ольхинъ встрѣтилъ такъ же радостно и этого ребенка, но мать, до безумія любившая сына, относилась къ дочери довольно равнодушно и только жаловалась на то, что имъ жить нечѣмъ. Съ этого времени настали для Ольхиныхъ если не черные дни, то все же какіе-то пасмурные, съ лишеніями, съ раздражительными выходками жены, съ упреками:
— Платья съ чужого плеча приходится носить!
Дѣйствительно, къ Пелагеѣ Никитичнѣ еще заѣзжали иногда, все рѣже и рѣже, ея нарядныя знакомыя и, видя ея стѣсненное положеніе, слыша ея жалобы, дарили ей съ своего плеча обноски. Послѣ этихъ посѣщеній на нее что-то «находило». То она дѣлалась придирчивой и невыносимой, такъ что никому, кромѣ ея сына, не было житья въ домѣ, то, точно опьянѣвшая, старалась расшевелить мужа, возбудить въ немъ чувственность, заставить его превратиться изъ любящаго мужа въ разнузданнаго любовника, то въ какомъ-то отупѣніи, не заботясь ни о туалетъ, ни о прическѣ, ни объ уборкѣ комнатъ, застывала на цѣлые часы, глядя тупо куда-то въ пространство, съ опущенными безпомощно на колѣни руками, вздрагивая всѣмъ тѣломъ, когда ее называли по имени. Но чаще всего въ эти дни она брала на руки своего сынишку и разсказывала ему съ восторгомъ объ иной жизни — о балахъ, пикникахъ, кавалькадахъ, пѣніи и музыкѣ. Когда ему было всего лѣтъ девять, она стала посѣщать съ нимъ по субботамъ французскій театръ. Здѣсь она совершенно перерождалась, смотря изъ райка на блескъ и роскошь, говоря страстнымъ шопотомъ сыну:
— Вотъ и ты когда-нибудь будешь сидѣть тамъ, въ партерѣ!
Иногда она спускалась съ нимъ въ фойэ, въ нижніе ярусы, подстерегала старыхъ знакомыхъ женщинъ, показывала имъ своего мальчика въ бѣлой жилеточкѣ и бархатной жакеткѣ, заискивающе улыбалась этимъ успѣвшимъ разбогатѣть и сдѣлаться солидными женщинамъ и приходила въ восторгъ, когда онѣ ласкали ребенка, замѣчая:
— Онъ прелестенъ!
Иногда онѣ дарили ему бонбоньерки, иногда говорили его матери:
— Пришли его къ намъ, у насъ послѣзавтра дѣтскій вечеръ…
Посылать было не съ кѣмъ, она отвозила его сама, вводила, какъ служанка, въ переднюю и спѣшила стушеваться, чувствуя въ одно и то же время себя и униженною, и счастливою. Онъ танцовалъ, веселился, очаровывалъ всѣхъ своею красотою, своею ловкостью; она просиживала это время дома въ тупомъ оцѣпенѣніи, въ мрачномъ отчаяніи.
На дѣвочекъ — ихъ выжило три, изъ которыхъ одна была горбунья, — она почти не обращала вниманія. Толкуя о сынѣ, она постоянно твердила, что ему надо дать «блестящее образованіе, чтобы онъ пробилъ себѣ дорогу». Про дѣвочекъ она небрежно говорила: «Научились бы шить да стряпать — это нужнѣе всего для нихъ, будущихъ женъ какихъ-нибудь писарей». Къ горбуньѣ Катѣ у нея, впрочемъ, была даже не холодность, а ненависть, такъ какъ всѣ горбуньи, по ея мнѣнію, злы. Катя это почувствовала рано, была задумчива не по лѣтамъ и постоянно смотрѣла на мать широко раскрытыми, удивленными, недоумѣвающими глазами. Мать не выносила этого взгляда и, отворачиваясь отъ дочери, рѣзко замѣчала:
— Шпіонка!
Ольхинъ понималъ, какъ ему казалось, причину неровностей въ характерѣ жены: «не привыкла къ такой жизни; ужъ если мнѣ тяжела нужда, то ей и подавно; нервы у нея разстроены». И онъ удвоивалъ свою покорность передъ нею, ходилъ съ извиняющимся выраженіемъ лица, говорилъ ублажающимъ тономъ. Не жаловался онъ никому на свою жизнь, даже Настасьѣ Порфирьевнѣ, и былъ изумленъ, когда Носова рѣзко сказала ему однажды:
— Ты что же, такъ и думаешь загубить дѣвочекъ, держа ихъ при себѣ?
И, не дожидаясь отвѣта, прибавила рѣшительнымъ тономъ:
— Я просила Елену Григорьевну, она позволила взять ихъ въ пріютъ. Будутъ сыты, одѣты, обуты, а учить ихъ буду я. Лучше чѣмъ въ гимназіи приготовлю.
Онъ растерялся, замѣтилъ:
— Надо съ Полей поговорить…
— А ей-то что за дѣло до нихъ? — оборвала его Настасья Порфирьевна, пожимая плечами, и перемѣнила разговоръ.
Сконфуженный, онъ съ горечью подумать, что Полѣ и точно нѣтъ до нихъ дѣла. Ей только бы образовать Витю. На него только и молится она. Настасья Порфирьевна не ошиблась. Пелагея Никитична обрадовалась возможности освободиться отъ дѣвочекъ, и онѣ одна за другой поступили въ пріютъ.
Ольхинъ думалъ теперь о нихъ, заслышавъ шумъ сотни дѣтскихъ ногъ, спускавшихся по лѣстницѣ. Его дѣвчурки тоже идутъ въ этой толпѣ. Онъ поднялся съ мѣста, тихо чуть-чуть пріотворилъ дверь и сталъ смотрѣть. Мимо него, стуча грубыми башмаками и точно жужжа, быстро мелькали воспитанницы. Вотъ его маленькая, толстенькая, какъ купидонъ, Таня. Вотъ чуть замѣтная среди взрослыхъ карлица съ горбикомъ, большеглазая и живая, — это его Катюша. Онъ ждалъ, когда пройдетъ его третья дочь. Ея не было. Онъ встревожился сначала, потомъ вспомнилъ, что она дежуритъ на кухнѣ. Ему представилась ея стройная фигура, ея свѣтлые волосы пепельнаго цвѣта, густые и вьющіеся, ея чудесные голубые глаза съ поволокой, ея зубки, выглядывающіе изъ-подъ полуоткрытыхъ улыбкой губъ, ослѣпительно бѣлые, какъ жемчужины. Вотъ она стоитъ у плиты и ярко-ярко горятъ ея щечки. Красавица. Онъ совсѣмъ ясно видитъ ее, и ему внезапно вспоминается другой образъ, образъ его покойной сестры. Лиза вся въ нее: прилежна, любознательна, стремится къ дѣятельности, мечтаетъ поступить на фельдшерскіе курсы, чтобъ приносить пользу людямъ. Въ ней все вѣчно въ броженіи, точно въ огнѣ она вся горитъ. Его сестра такъ же горѣла… Въ его головѣ проносится мысль, что такія Богу нужны. Его охватываетъ страхъ, и онъ тихо крестится:
— Господи, помилуй ее и спаси!
Снизу же стройно и отчетливо несется дѣтское пѣніе.
«Очи всѣхъ на Тя, Господи, уповаютъ», звенятъ, какъ колокольчики, голоса маленькихъ дѣвочекъ и, точно покрывая ихъ, стоятъ въ воздухѣ контральтовые, чуть не басовые голоса взрослыхъ воспитанницъ…
— Уѣхалъ! — раздается около самаго уха Ольхина голосъ Настасьи Порфирьевны.
Она вошла въ комнату, присѣла, немного притомившаяся, немного оттоптавшая свои старыя ноги, но не потерявшая ни бодрости, ни энергіи. На ея старыхъ щекахъ играетъ чуть замѣтный румянецъ.
— Чаю намъ сейчасъ дадутъ, — сказала она и начала говорить о попечителѣ: — Вздумалъ разыграть роль настоящаго знатока дѣла, замѣчанія и указанія дѣлать. Я сразу поставила его на его надлежащее мѣсто. «Сорокъ пять лѣтъ, говорю, педагогикой занимаюсь, двадцать четыре года пріютомъ управляю, значитъ знаю, что хорошо, что худо, что прилично, что неприлично въ этомъ дѣлѣ. А вотъ рамы въ домѣ сгнили, и воспитанницы отъ этого болѣютъ, да трубы вездѣ дымятъ, и у всѣхъ отъ угара голову болятъ, такъ на это надо обратить вниманіе». Растерялся. Это вѣдь теперь все изъ его кармана. Ордена нужны, а денегъ жаль. Впрочемъ, какъ попалъ въ кухню, такъ, и забылъ обо всякихъ наставленіяхъ. Вѣрно, какимъ-нибудь кухоннымъ мальчишкой былъ въ дѣтствѣ, въ свою сферу попалъ, все время проговорилъ тамъ съ Лизой.
Она иронически усмѣхнулась и на минуту прервала разсказъ, принявшись разливать только что поданный одною изъ воспитанницъ чай.
— Держать себя какъ, не знаетъ, — заговорила она снова черезъ нѣсколько минутъ. — «Вы, говоритъ Лизѣ, барышня, развѣ и стряпаете сами? Зачѣмъ же? На это кухарка должна быть». Лиза, извѣстно, сконфузилась. «Я, говоритъ, за порядкомъ наблюдаю только во время дежурства». Обернулся ко мнѣ. «Онѣ изъ какихъ будутъ?» — спрашиваетъ. «Моя племянница, говорю, дочь титулярнаго совѣтника Ольхина». «И въ этомъ пріютѣ воспитываются! Какое же здѣсь образованіе; ихъ бы въ гимназію слѣдовало отдать. Теперь для барышень требуется образованіе». Объяснила я ему, что Лиза и гимназическій курсъ подъ моимъ руководствомъ прошла, экзамены по веснѣ сдавать будетъ. Онъ покачалъ головой. «Не слѣдъ бы въ такомъ разѣ заставлять ихъ дежурить, говоритъ, въ кухнѣ». «Подъ стеклянный колпакъ, говорю, бѣдныхъ дѣвушекъ нельзя сажать, должны привыкать ко всякому труду. Чтобы не погибнуть — десять дѣлъ надо знать». Обернулся къ Лизѣ: «А вамъ, должно-быть, тяжело!» Лиза опять сконфузилась. «Я, говорить, привыкла». «Привыкли, говоритъ, ну, подавай вамъ Богъ. Богъ труды и смиреніе любитъ. Кто смиренъ сердцемъ, того Богъ не оставитъ». Ханжитъ вѣрно теперь, награбивъ денегъ въ своихъ кабакахъ…
Заслышавъ топотъ дѣтскихъ ногъ по лѣстницѣ, Настасья Порфирьевна оставила чашку съ чаемъ, подошла къ дверямъ, пріотворила ихъ и позвала:
— Катя! Таня!
Вошли двѣ дѣвочки, одна лѣтъ десяти, другая лѣтъ двѣнадцати, скромно и чинно, съ опущенными руками, какъ слѣдуетъ входить къ начальницѣ. Но онѣ тотчасъ же увидали Ольхина и съ крикомъ радости «папа» бросились къ нему. Онъ уже осыпалъ ихъ поцѣлуями. Тетка шутила:
— Сто лѣтъ не видались. Нацѣловаться не можете?
Горбатенькая дѣвочка взглянула на тетку широко открытыми голубыми глазами съ плутоватой улыбкой, точно говоря: «А развѣ ты насъ не цѣлуешь тайкомъ ежедневно?» Старуха сдѣлала видъ, что не замѣчаетъ этого взгляда, и отвернулась въ сторону. Горбатенькая дѣвочка, бойкая на языкъ, какъ человѣкъ, принужденный воевать за свои права, и вдумчивая, какъ существо, безъ вины наказанное судьбой, была ея любимицей. Черезъ нѣсколько минутъ явилась и Лиза, вся еще разгорѣвшаяся отъ кухоннаго жару.
— Устала? — коротко спросила ее тетка.
— Нѣтъ, мамаша! — бодро отвѣтила она и нагнулась къ ея рукѣ.
Ольхинъ былъ безмѣрно счастливъ, находясь теперь въ своей семьѣ, отвѣчая на разспросы дѣтей о матери, о братѣ, объ Аксиньѣ. Настасья Порфирьевна глубоко задумалась и, наконецъ, со вздохомъ проговорила:
— Да, еще лѣтъ шесть надо бы пожить!
III.
правитьАрхивъ, гдѣ служилъ Ольхинъ, помѣщался въ самомъ верхнемъ этажѣ большого казеннаго дома. Въ теченіе многихъ лѣтъ онъ разросся очень сильно, но собственно Ольхину приходилось вращаться только въ двухъ его комнатахъ, отдѣленныхъ отъ главныхъ архивныхъ помѣщеній коридоромъ. Обѣ эти комнаты, находившіяся подъ вѣдѣніемъ Ольхина, были заставлены шкапами, изъ-за стеколъ которыхъ виднѣлись толстыя тетради въ синихъ бумажныхъ обложкахъ съ бѣлыми наклейками. На этихъ наклейкахъ значились нумера дѣлъ. Комнаты освѣщались плохо, здѣсь царствовала всегда тишина. Чиновники забѣгали сюда рѣдко, на минуту, и каждый разъ, запыхавшись, замѣчали одно и то же.
— Чортъ знаетъ, какъ высоко вы забрались.
Данила Лукичъ извиняющимся тономъ, разводя руками, говорилъ:
— Что дѣлать! что дѣлать! Дѣйствительно высоконько!
При входѣ въ архивъ Ольхина всегда охватывало какое-то щемящее чувство тоски и подавленности, точно при входѣ въ могильный склепъ, и онъ впадалъ въ мечтательное настроеніе, вспоминалъ мелочи жизни, передумывалъ о томъ, сколько горькихъ исторій и мрачныхъ сценъ хранятъ эти «дѣла», раздумывалъ, гдѣ теперь эти люди, писавшіе и отписывавшіеся въ теченіе десятковъ лѣтъ по какому-нибудь одному кляузному дѣлу, приходилъ, наконецъ, къ горькому заключенію, что все на свѣтѣ суета суетъ. Порой, отъ скуки, онъ пробовалъ заводить разговоры съ Михеемъ, старымъ сторожемъ, унтеромъ, котораго лицо походило на поросшій желтовато-бѣлымъ мхомъ кусокъ стараго буро-желтаго пня. Михей однотонно разсказывалъ, что онъ былъ и въ турецкой кампаніи 1828 года, и въ Венгріи въ 1848 году, и въ Севастополѣ въ 1854 году, и что турки ничего дерутся, венгерцы тоже ничего дерутся, французы тоже ничего дерутся. Дальше онъ не могъ объяснить ничего. Если его что-нибудь и занимало теперь въ этихъ разсказахъ, такъ это одинъ вопросъ:
— Сухари давали, что твое дерево. Таперя бы, поди, не сжевать. Ей-ей. Померъ бы, а не сжевалъ бы, какъ Богъ святъ!
И впадая въ философское настроеніе, онъ вслухъ раз*суждалъ.
— Ишь, ты, что значитъ молодость-то. Что бывало тогда ни дай, все перетрешь. А таперя, ровно младенецъ, мяса — и того не разжуешь. Мнешь, мнешь, а что толку! Годы, значитъ!
— Да вотъ у меня тоже зубы подгуляли, — говорилъ Ольхинъ: — болѣли въ молодости и повыкрошились. Креозотъ клалъ, ну, и повыкрошились. Это не всегда отъ лѣтъ.
И они начинали длинный разговоръ о зубахъ и причинахъ ихъ порчи.
Иногда заходилъ въ архивъ котъ Василій, то спавшій непробуднымъ и сладкимъ сномъ праведника, то жалобно мяукавшій, при чемъ его солидность исчезала, и онъ казался жалкимъ и ободраннымъ послѣ разныхъ отлучекъ и экскурсій. Въ послѣднихъ случаяхъ Михей смотрѣлъ на кота съ явнымъ презрѣніемъ и ворчалъ:
— Подлецъ, подлецъ, таскаешься все, чортъ тебя знаетъ гдѣ!
И прибавлялъ:
— Другого бы надо завести кота, Данило Лукичъ. Въ этомъ шлендрѣ никакого пути нѣтъ.
Данила Лукичъ соглашался, что можно и другого завести, только едва ли и другой не будетъ такимъ же шлендрой. Михей соглашался въ свою очередь съ этимъ мнѣніемъ и замѣчалъ:
— Самая непутящая скотина эти коты. Какъ есть, пакостники! Тьфу!
И онъ при этомъ съ отвращеніемъ плевалъ въ сторону ободраннаго Василья.
Лѣтомъ жизнь въ этихъ двухъ комнатахъ архива становилась еще грустнѣе. На противоположной стенѣ играло солнце, а въ архивѣ царствовалъ вѣчный полумракъ. Отъ воздуха вѣяло чѣмъ-то нежилымъ, не то затхлостью, не то сыростью. На широкіе подоконники ежедневно слетались стаи голубей, безцѣльно толкались, дрались, бились о стекла, и ихъ своеобразное воркованіе не смолкало по цѣлымъ часамъ. И Ольхинъ, и Михей, погруженные въ свои думы, молча смотрѣли на возню этихъ птицъ, слушали переливы ихъ горловыхъ голосовъ. На душѣ становилось и тихо, и тоскливо, а со двора доносилась какая-нибудь щемящая сердце, какъ стонъ, пѣсня штукатура, красильщика или каменщика…
Но, несмотря на неприглядность комнатъ архива, несмотря на крайнюю ограниченность Михея, несмотря на зазорное поведеніе кота Василія, несмотря на нагоняющихъ тоску голубей, Ольхинъ чувствовалъ себя въ сущности хорошо именно здѣсь. Онъ, какъ курильщикъ опіума втягивается въ наслажденіе этой отравой, втянулся въ мечты, въ эти сновидѣнія наяву среди мертваго затишья, среди вѣчныхъ сумерекъ, царствовавшихъ здѣсь. Туть онъ какъ бы отдыхалъ отъ дѣйствительной жизни.
Особенно нужнымъ былъ ему этотъ отдыхъ недѣли черезъ три послѣ посѣщенія Настасьи Порфирьевны.
Ольхинъ явился и въ этотъ день по обыкновенію въ свой архивъ и прошелъ на свое обычное мѣсто. Но онъ пришелъ сюда съ такимъ озабоченнымъ видомъ, что сразу было замѣтно, что съ нимъ случилось нѣчто необычайное. Онъ не заговорилъ съ Михеемъ о кампаніяхъ, не обратилъ вниманія на ободраннаго Василія, жалобно замяукавшаго около его ногъ, и прошелъ прямо къ своему мѣсту. Волненіе архиваріуса имѣло много причинъ. Наканунѣ во время обѣда сынъ отдалъ ему взятыя имъ деньги и объявилъ, что надняхъ онъ уѣзжаетъ за границу. Ольхинъ и обрадовался, и сконфузился, и опечалился. Обрадовался полученію денегъ, сконфузился, вспомнивъ, какъ рѣзко обошелся съ сыномъ при исчезновеніи этихъ денегъ, и опечалился, услыхавъ о скоромъ отъѣздѣ сына. Бросаетъ мальчикъ семью беззаботно и весело, какъ чужой, а, между тѣмъ, Богъ знаетъ, можетъ-быть, и не увидятся они больше! Была еще причина для волненія: въ тотъ же вечеръ и въ это утро Ольхинъ поспѣшилъ обойти всѣхъ своихъ сослуживцевъ, чтобы, возвратить имъ занятыя у нихъ деньги. Отдавать деньги ему было почти такъ же трудно, какъ и занимать ихъ: онъ улыбался, кланялся, благодарилъ и, по выходѣ отъ каждаго изъ кредиторовъ, смущался при мысли, что «онъ, кажется, такъ растерялся, что и спасибо не сказалъ; люди одолжили, повѣрили на слово, а онъ — нате, берите, вотъ ваши деньги — и конецъ, точно его и не одолжали». Одного изъ своихъ сослуживцевъ онъ не засталъ вечеромъ дома и рѣшился отдать ему деньги въ должности. Поджидая въ нижнемъ этажѣ министерства его прихода, Ольхинъ взялъ газету и наткнулся на одно мѣсто, гдѣ говорилось: «Дѣйствительный статскій совѣтникъ камергеръ Александръ Николаевичъ Заринъ получилъ безсрочный отпускъ заграницу для лѣченія». Въ той же газетѣ въ отдѣлѣ «театра и музыки» стояло: «Довольно извѣстная среди нашихъ балетомановъ танцовщица Чупрова, по слухамъ, окончательно покинула нашу сцену и уѣзжаетъ за границу. Эта потеря едва ли огорчитъ любителей балета, такъ какъ за послѣдніе годы Чупрова почти не появлялась на сценѣ». Старикъ окончательно смутился. Ему казалось, что весь Петербургъ именно сегодня узнаетъ, что Заринъ и Чупрова живутъ въ связи, ѣдутъ вмѣстѣ за границу и что при этой незаконной парѣ ѣдегь его сынъ въ качествѣ гувернера, учителя, дядьки, Богъ вѣсть кого. И тотчасъ же его мысль перешла къ Еленѣ Григорьевнѣ Зариной. Каково ей-то будетъ прочесть это? Она остается здѣсь, разоренная, брошенная, а какая-то плясунья, дочь унтеръ-офицера и прачки, ѣдетъ съ ея мужемъ, съ дѣтьми, какъ законная жена, за границу, — ѣдетъ на деньги самой Зариной. Ему стало необыкновенно жаль Зарину. Онъ ее даже никогда не видалъ. Видалъ только ея портреты у Настасьи Порфирьевны дѣвочкой съ голенькими ножками, въ одной рубашечкѣ; взрослой барышней въ бальномъ платьѣ съ открытымъ лифомъ и обнаженными руками; вполнѣ сформировавшейся женщиной, закутавшейся въ мѣховую шапочку и такую же ротонду, точно съ дрожью прячущейся отъ охватывавшаго ее холода; наконецъ, полуувядшей красавицей съ преждевременными сѣдинами, сидящей въ раздумьи надъ книгой, какъ бы старающейся забыться за чтеніемъ. По этимъ портретамъ онъ могъ, пожалуй, даже лучше изучить ее, чѣмъ изучилъ бы при личномъ знакомствѣ: при личной встрѣчѣ онъ непремѣнно потупился бы, растерялся бы, а тутъ онъ подолгу всматривался въ каждую черту ея лица, полюбилъ ее, и ему казалось, что такой красавицы онъ никогда не встрѣчалъ въ жизни. А какая душа у нея была. О, онъ хорошо зналъ эту душу и жизнь этой души изъ писемъ, изъ разсказовъ Настасьи Порфирьевны. Эта жизнь, которой онъ никогда не видалъ, но которая тѣмъ болѣе интересовала его, какъ нѣчто не похожее на его блѣдное существованіе, была знакома ему во всѣхъ мельчайшихъ подробностяхъ. Иногда онъ такъ живо представлялъ ее, какъ будто самъ прожилъ съ Настасьей Порфирьевной тамъ, въ этой глуши провинціи, гдѣ росла Зарина.
Уплативъ пріятелю долгъ и придя въ свой архивъ, Ольхинъ уже не могъ ни о чемъ думать, кромѣ Елены Григорьевны. Все остальное, даже отъѣздъ сына, отошло на задній планъ. Еще бы, тутъ шло дѣло не о страданіяхъ и невзгодахъ какихъ-нибудь маленькихъ людишекъ, какихъ-нибудь Ольхиныхъ, самой судьбой обреченныхъ на разныя бѣды, а о страданіяхъ и невзгодахъ самой Зариной. Данила Лукичъ довольно хладнокровно читалъ въ газетахъ, какъ кого-то изъ преступниковъ обезглавили, какъ другого повѣсили, но онъ никогда не могъ безъ слезъ перечитывать описанія казней Маріи Стюартъ, Людовика XVI и Маріи Антуанеты. И теперь горе Зариной заслонило передъ нимъ горе Ольхиныхъ. Онъ думалъ и передумывалъ о жизни этой женщины. Эта жизнь, дѣйствительно, была не безъинтересна.
Вотъ барскій домъ на берегу широкой рѣки, въ глубинѣ Россіи, окруженный старымъ паркомъ. Сколько здѣсь затѣй барскаго самодурства и прихотей временъ крѣпостного права. Пруды и островки, храмы славы, и любви, китайскіе домики и памятники любимыхъ собакъ и лошадей, глухія аллеи, прохладныя даже въ зной, и широко раскинувшіеся газоны и клумбы ароматныхъ цвѣтовъ, все было здѣсь, въ этомъ паркѣ. Еще болѣе затѣй и прихотей было въ домѣ: картины Вато и Буше съ полунагими, обнимающимися и цѣлующимися нимфами, пастушками и пастушкими, статуи Амура и Психеи, Лебедя и Леды, Зефира и Флоры, Нимфы и Сатира, Діаны и Эндиміона; обширная библіотека съ массивными дубовыми шкапами, гдѣ ломились полки отъ сочиненій Вольтера, Руссо, Дидро, Гельвеція, Гольбаха, всѣхъ отрицателей восемнадцатаго вѣка, и тамъ же, среди этихъ томовъ, воспитывавшихъ Робеспьеровъ и Дантоновъ, можно было найти иллюстраціи къ «Pucelle», къ «Любви Цезарей», къ «Маркизу де-Саду». Каждая комната была въ своемъ родѣ аристократическимъ произведеніемъ, каждая вещь была сдѣлана рукой мастера своего дѣла. Сама прислуга въ домѣ носила на себѣ печать долгой дрессировки, шлифовки, школы, и видно было, что каждому изъ этихъ людей нужно было долго пробыть въ ученьи у мастера, много разъ познакомиться съ розгами на конюшнѣ, не мало опасаться забритаго лба или обрѣзанной косы, чтобы изъ косолапаго двороваго мальчишки превратиться въ величаваго выѣздного лакея, въ серьезнаго камердинера, въ недоступнаго дворецкаго, или изъ босоногой дѣвчонки сдѣлаться юркой камеристкой, искусной швеей, важной ключницей. Создатель всего этого могъ гордиться своимъ твореніемъ, проходя по своимъ владѣніямъ и любуясь совершенствомъ всего созданнаго имъ, при помощи щедрости, настойчивости и розогъ. Но онъ испытывалъ только скуку среди всего этого — скуку человѣка, не вѣрящаго ни во что. Онъ читалъ много и не вѣрилъ ни въ одну книгу, коротко узнавъ біографіи писателей; онъ долго вращался въ лучшемъ обществѣ и презиралъ это общество, зная его изнанку; онъ пріобрѣталъ старинныя художественныя произведенія и не цѣнилъ ихъ условныхъ, чуждыхъ ему по духу красотъ; онъ слылъ въ свое время сердцеѣдомъ и не ставилъ въ грошъ ни одну женщину, теряя къ каждой изъ нихъ уваженіе, какъ только одерживалась побѣда; онъ женился безъ любви, ради денегъ, и смотрѣлъ на кривобокую жену, какъ на одну изъ женщинъ, не измѣняющую ему потому, что она боится его или не имѣетъ случая измѣнить. Эта холодная скука жизни преслѣдовала его вездѣ: за границей, на службѣ, въ семейномъ кругу. Гдѣ таились причины этого — трудно сказать. Въ раннемъ пресыщеніи всѣми благами жизни, купленными безъ усилій? Въ излишней разсудочности, указывавшей всюду на оборотную сторону медали? Въ безстрастной натурѣ, неспособной на горячіе порывы? Въ той воспитательной дрессировкѣ, которая засушила человѣка и превратила его въ машину, говорящую и движущуюся не по своей волѣ, а по обычаямъ, условіямъ и приличіямъ порядочности? Въ духѣ того глухого времени, конца тридцатыхъ и начала сороковыхъ годовъ, эпохи «не умничай» и «не разсуждай», съ казенными образцами форменнаго платья, и архитектуры домовъ и церквей, канцелярскихъ донесеній и образа мысли, съ надписями на транспарантахъ цензурнаго дозволенія? На все это трудно отвѣтить. Вѣрно было одно, что Григорій Антоновичъ Столѣтовъ приказывалъ сѣчь и отдавать въ солдаты дворовыхъ, но никогда не сердился и не кричалъ на нихъ; презиралъ свою вѣчно страдающую нервами, блѣдно-желтую и анемичную жену, но былъ изысканно вѣжливъ съ нею и не позволилъ бы никому оскорбить ее хоть намекомъ; невыносимо скучалъ въ окружавшемъ его свѣтскомъ кругу, но аккуратно выѣзжалъ въ свѣтъ и самъ дѣлалъ пріемы у себя этому свѣту, какъ всѣ остальные люди его круга; довольно ясно сознавалъ окружавшую его въ тѣ времена неурядицу въ общественномъ и политическомъ строѣ и никому не позволилъ бы вольнодумничать, такъ какъ онъ принадлежалъ по рожденію къ кругу столповъ и опоръ. Выбранный дворянскими предводителемъ, онъ поселился въ одной изъ своихъ деревень и, ненавидя деревню, былъ радъ, что ему здѣсь свободнѣе скучать — маску снисходительной привѣтливости, серьезнаго интереса къ поднимаемымъ въ обществѣ вопросамъ, внимательнаго выслушиванія пустой болтовни можно было надѣвать рѣже, такъ какъ самыя столкновенія съ людьми стали рѣже. Дѣловыя сношенія, встрѣчи съ женой и дѣтьми за завтраками, обѣдами и вечернимъ чаемъ, толки съ управляющимъ, все это занимало немного часовъ въ день, а затѣмъ Григорій Антоновичъ оставался одинъ въ своемъ кабинетѣ и лѣниво читалъ, дѣлая замѣтки въ книгахъ въ родѣ слѣдующихъ: «сказалъ бы лучше, какъ истребить зло»; «надоѣли эти жалобы на проституцію, когда безъ нея нельзя обойтись»; «Неронъ жегъ людей, упразднявшихъ его боговъ, а въ шестнадцатомъ вѣкѣ, на Западѣ, люди, поклонявшіеся одному и тому же Богу, жгли и рѣзали людей за то, что одни требовали только вѣры, а другіе вѣры и добрыхъ дѣлъ»; «вопросъ еще, кто больше перерѣзалъ людей — язычники, гнавшіе христіанъ, или инквизиторы, видѣвшіе всюду еретическія разногласія»; «педагогическія панацеи, а гдѣ лѣкарство противъ наслѣдственныхъ недуговъ и темпераментовъ, вліянія враждебныхъ обстоятельствъ, общественнаго строя, несчастныхъ случайностей и переворотовъ въ организмѣ»; «раздать имѣніе нищимъ, чтобы самому издохнуть отъ голода»; «самое легкое дѣло проповѣдывать, это ни къ чему не обязываетъ»; «желалъ бы я найти книгу, гдѣ писатель сказалъ бы всю правду о себѣ самомъ — его всѣ сочли бы омерзительнымъ чудовищемъ, развратникомъ, безумцемъ и идіотомъ и отвернулись бы отъ него, какъ отъ гадины». Иногда карандашомъ отмѣчалось просто: «какая скука!» Въ одномъ изъ сочиненій де-Сада была помѣтка: «И въ чтеніи, и на практикѣ это такъ же скучно и однообразно, какъ и все остальное въ жизни. Развратъ тоже только привычка». Въ другомъ мѣстѣ значилось: «Marie каждое воскресенье ѣздитъ въ церковь, становится на клиросѣ на коврикъ и молится. Любопытно бы узнать, во что она вѣритъ и чего ожидаетъ она отъ молитвы. Вчера она замѣтила со вздохомъ: „Я такъ больна, что даже въ церковь не выѣзжала“. — „Ну, такъ что же?“ — спросилъ я. — „Да вѣдь сегодня воскресенье“, — отвѣтила она. По воскресеньямъ у нея заведено ѣздить въ церковь, и ей трудно уже измѣнить этой привычкѣ». Несмотря на то, что ему было бы любопытно узнать, во что вѣритъ и о чемъ молится его жена, — онъ никогда не сдѣлалъ неприличія — не спросилъ ее объ этомъ. Впрочемъ, вопросъ былъ бы, вѣроятно, оставленъ безъ опредѣленнаго отвѣта: Марья Аполлоновна Столѣтова опредѣленно могла отвѣтить во всякое время дня и ночи только на одинъ вопросъ — на вопросъ о ея здоровьи. Сегодня у нея мигрень, вчера былъ тикъ, третьяго дня болѣли зубы и такъ далѣе, безъ конца. Это избавляло ее отъ скучныхъ приставаній дѣтей, отъ раздражающихъ замѣчаній мужа о пустотѣ жизни, отъ всякихъ несносныхъ вопросовъ хозяйства и нисколько не мѣшало читать безъ конца романы, выѣзжать на званые вечера, принимать людей съ визитами и интересоваться безъ конца мелочными- свѣтскими сплетнями, интригами, клеветами. Въ ея тщедушномъ, маленькомъ искалѣченномъ тѣлѣ сидѣло тщедушное, маленькое, искалѣченное сердце. У нея не хватало силъ отомстить измѣною за частыя измѣны скучающаго мужа; но она язвительно забрызгивала грязью тѣхъ барынь, ради которыхъ измѣнялъ ей мужъ, и выдавала замужъ за самыхъ негодныхъ мужичонковъ тѣхъ дѣвушекъ, которыя на минуту успѣвали привлечь вниманіе барина. Она никогда не рѣшилась бы вступить въ открытую борьбу съ мужемъ, но онъ часто чувствовалъ, что она издѣвается надъ нимъ, дѣлаетъ то, что можетъ особенно досадить ему, говоритъ при постороннихъ то, что могло бы вывести его изъ себя, если бы онъ могъ выходить изъ себя при постороннихъ; когда же эти посторонніе уходили и наставало время для бурной семейной сцены — она говорила, что она больна, и замыкалась на своей половинѣ. Даже выборъ гувернантки для дѣтей — двухъ маленькихъ дѣвочекъ, былъ насмѣшкою надъ мужемъ. Взята была некрасивая, худая, какъ щепка, блѣдная дѣвушка, правда, превосходно рекомендованная и начальницей института, и тѣми, у кого она жила до поступленія въ домъ Столетовыхъ, но способная оскорбить эстетическое чувство хозяина дома, любившаго, чтобы его окружали красивые предметы, красивыя личности.
— Кажется, въ этотъ скелетъ уже никто не влюбится, — сказала Марья Аполлоновна при мужѣ и язвительно добавила: — я съ такимъ отвращеніемъ смотрю на этихъ молоденькихъ боннъ, гувернантокъ, учительницъ, только и мечтающихъ о томъ, какъ бы повыгоднѣе пристроиться при какомъ-нибудь богатомъ Донъ-Жуанѣ. Въ этой средѣ голодныхъ мѣщанокъ весь вопросъ жизни сводится на продажу себя по дорогой цѣнѣ.
И, дѣлая гримасу, она замѣтила:
— Эту застраховала сама природа отъ паденія.
У Столѣтова невольно сорвалась съ языка фраза:
— Безобразіе не всегда обрекаетъ на вѣчную дѣвственность.
При этомъ онъ такъ взглянулъ на жену, какъ будто хотѣлъ сказать ей: «вѣдь вышла же ты замужъ съ кривымъ бокомъ». Она подняла, къ его стыду, эту брошенную имъ случайно перчатку и отвѣтила:
— У нея нѣтъ милліона, который мирилъ бы со всѣмъ!
Онъ поблѣднѣлъ, но воздержался, не швырнулъ ей въ лицо новой обиды.
Въ это же время семьѣ нужно было взять гувернера для двухъ мальчиковъ. Столѣтовъ самъ нашелъ его, и это былъ молодой человѣкъ, почти красавецъ, ловкій, остроумный и развязный.
— Въ него влюбиться можно, — сказалъ Григорій Антоновичъ, и въ его головѣ мелькнула злая мысль: «а что если Марья Аполлоновна влюбится; это было бы забавно».
И его начала на время забавлять отъ скуки новая игра, новая причуда: онъ одобрялъ каждую остроту гувернера Николая Николаевича Торопова, онъ говорилъ постоянно о красотѣ Николая Николаевича, онъ съ восторгомъ отзывался о свѣжести Николая Николаевича. Ему хотѣлось влюбить Марью Аполлоновну въ этого человѣка и…
«Разумѣется, вышвырну его тотчасъ же, какъ только что-нибудь замѣчу», — заканчивалъ онъ мысленно.
Почти годъ онъ не могъ ничего замѣтить, кромѣ того, что Марья Аполлоновна стала раздражительнѣе, чаще прежняго хворала, нерѣдко не выходила къ столу и почти никогда не являлась въ тѣ часы, когда въ одной изъ залъ раздавался мягкій, ласкающій баритонъ Николая Николаевича, пѣвшаго, по просьбѣ хозяина дома, разные романсы. «Ужъ не влюбилась ли?» — думалъ Григорій Антоновичъ и тѣшился мыслью, какъ онъ вышвырнетъ этого Донъ-Жуана.
Наконецъ, онъ нѣчто замѣтилъ. Какъ-то въ весеннюю ночь, точно тѣнь, проскользнулъ кто-то съ половины мальчиковъ на половину Марьи Аполлоновны. Въ душѣ Столѣтова поднялась такая буря, какой онъ не испытывалъ никогда. Влюбить жену въ гувернера — это его забавляло. Увидать гувернера прокрадывающимся на ея половину — это его привело въ бѣшенство. Можетъ-быть, это происходитъ не въ первый разъ? Можетъ-быть, его честь уже запятнана? Можетъ-быть, игра превратилась въ серьезное дѣло?
— Перерву мерзавцу горло, вотъ и все! — съ холоднымъ бѣшенствомъ рѣшилъ онъ и пошелъ на половину жены.
Жена и мужъ встрѣтились въ дверяхъ ея спальни, и оба растерялись на минуту отъ неожиданности. Впервые въ жизни они оба сбросили съ себя маски и заговорили съ нескрываемой ненавистью:
— Вы пришли, кажется, шпіонить за мной? — прошипѣла она едва слышно. — Вѣроятно, думали найти у меня кого-нибудь, уличить въ томъ, въ чемъ нельзя было обвинить меня въ теченіе всей жизни.
Онъ ѣдко усмѣхнулся.
— А вы? Ужъ не на мои ли шаги вы вышли изъ своей спальни? Не то ли васъ привело въ такую ярость, что я слѣжу за вами? Говорите, вы его ждали?
Онъ стиснулъ ей руку до боли.
— Оставьте меня! Я вышла потому, что этотъ негодяй, этотъ низкій человѣкъ тутъ.
Она указала на дверь, бывшую отъ нихъ въ нѣсколькихъ шагахъ.
— А вамъ хотѣлось бы, чтобы онъ былъ у васъ? — язвительно прошепталъ мужъ и точно ударилъ ее по лицу вопросомъ: — Говорите, онъ никогда не бывалъ у васъ?
Она, охваченная какимъ-то страннымъ чувствомъ, смущенная, растерявшаяся, глухо отвѣтила:
— Нѣтъ!
Въ этомъ «нѣтъ», вырвавшемся, какъ вопль, послышалось что-то въ родѣ сожалѣнія, жалобы, горя. Столѣтовъ сразу уловилъ значеніе этого тона, понялъ все, происходившее въ душѣ его жены, и обрадовался, точно отмстилъ ей за долгіе годы безмолвно выносившихся обвиненій, оскорбленій. Онъ уличилъ ее въ томъ, что она была влюблена въ этого человѣка, и чувствовалъ, что его честь не запятнана. Это было полное торжество. Онъ засмѣялся ядовитымъ смѣхомъ.
— Вы очень огорчены этимъ? — заговорилъ онъ грубо. — Вамъ завидно…
— Ради Бога! — шепнула она. — Молчите!
Она услышала тихій скрипъ дверей.
Столѣтовъ холодно и грубо толкнулъ ее въ ея спальню и пошелъ по коридору навстрѣчу безшумно скользящей тѣни.
— Ты завтра оставишь мой домъ къ десяти часамъ! — раздалась сдержанно и коротко произнесенная фраза. — Приказать тебѣ жениться на своей дворовой дѣвкѣ я не могу, а устраивать себѣ сераль въ моемъ домѣ я тебѣ не позволю.
Молодой гувернеръ стоялъ, какъ пораженный громомъ. Онъ хотѣлъ что-то сказать въ свое оправданіе, но Столѣтовъ въ полутьмѣ смѣрилъ его презрительнымъ взглядомъ и повелительно приказалъ:
— Иди, и чтобы тебя здѣсь не было къ утру!
Если Столѣтовъ вѣрилъ во что-нибудь, такъ это только въ то, что онъ крупная по характеру личность, неспособная на мелкую войну, на мелкія придирки, на мелкую мстительность. Теперь, если бы онъ заглянулъ въ свою душу, вдумался въ свое поведеніе, онъ съ отвращеніемъ убѣдился бы въ томъ, что и онъ не лучше другихъ. Самъ онъ дѣлалъ все, чтобы влюбить свою жену въ гувернера и потомъ посмѣяться надъ нею, но теперь, когда онъ увидалъ, что она точно была неравнодушна къ этому человѣку, что стоило этому человѣку сдѣлать одинъ шагъ, чтобы она пала, — онъ въ безсильномъ бѣшенствѣ сталъ преслѣдовать жену. «Подходящаго человѣка у нея только не было прежде для измѣны мужу. Случай теперь ускользнулъ для наложенія пятна на его честь. Терзалась она, ревнуя этого бурсака къ крѣпостной дѣвкѣ». На другой же день онъ узналъ, что эту крѣпостную дѣвку выслали съ половины барыни въ общее помѣщеніе дворовыхъ, и ворвался къ женѣ, требуя возвращенія этой дѣвки на прежнее мѣсто.
— Ужъ не желаете ли вы, чтобы всѣ знали, что вы ее приревновали къ учителю? — съ глухой яростью говорилъ онъ.
— Я разврата не намѣрена поощрять, — попробовала сказать она.
— Вы? вы? — злобно засмѣялся онъ. — Вы честная, потому что никому не нужны, даже этому поповичу.
Онъ прибавилъ:
— Ольгу вы верните сегодня же! Мало того, вы должны выказать сочувствіе ея горю, и если у нея будетъ ребенокъ, вы окрестите его.
И, стараясь унизить ее еще болѣе, онъ сталъ ее допрашивать:
— Не намекали ли вы ему на свою любовь? Не писали ли ему? Точно ли онъ не бывалъ у васъ?
— Вамъ хочется забрызгать меня тою же грязью, въ которой вы грязнитесь всю жизнь.
— А вамъ очень хотѣлось бы смыть съ себя то, чего уже нельзя смыть.
И они начали разрывать еще болѣе пропасть, лежавшую между ними съ перваго дня ихъ супружества. Она попрекнула его мелочностью; онъ отвѣтилъ, что она всю жизнь отравляла ему именно этимъ качествомъ. Она попрекнула его, что онъ женился на ней ради денегъ, которыми нужно было загладить слѣды кутежей; онъ посмѣялся, что она должна благодарить его за это, такъ какъ иначе она навѣрное осталась бы старой дѣвой. Онъ отнялъ у нея то, чѣмъ она единственно гордилась — право называться честной, доказавъ, что она купленная жена и случайно неудавшаяся любовница; она отплатила ему тѣмъ же, показавъ, что и онъ такъ же пошлъ и мелоченъ, какъ тѣ, кого онъ презираетъ.
Имъ оставалось разойтись или умереть. Случай привелъ къ послѣдней развязкѣ.
Постоянно притворявшаяся больной, Марья Аполлоновна дѣйствительно заболѣла. Онъ не вѣрилъ ея болѣзни и повѣрилъ ей только тогда, когда эта маленькая, тщедушная, кривобокая женщина была перенесена съ постели на столъ въ парадную залу. Ея смерть не вызвала ничьихъ слезъ. Не плакали даже дѣти, тупо смотря на эту мертвую женщину, къ которой ихъ приводили только въ извѣстные часы цѣловать ручку и говорить: «Bonjour, maman», «Merci, maman». Настасья Порфирьевна давно уже была имъ ближе матери.
Правда, они плакали въ эти дни, но потому, что старая няня сказала, что ихъ теперь «безпремѣнно увезутъ къ бабушкѣ, либо къ тетенькѣ». Они допрашивали Настасью Порфирьевну:
— А вы какъ же, Настасья Порфирьевна?
Та отрывисто отвѣчала:
— Не знаю, не знаю!
На другой день послѣ похоронъ, вопросъ о дѣтяхъ подняли и бабушка, и тетка; онѣ сразу заговорили въ такомъ тонѣ, что Григорій Антоновичъ понялъ, какъ не желали бы онѣ брать на себя эту обузу. Ахъ, чужія дѣти — это такая отвѣтственность! Настасья Порфирьевна въ это время разливала чай и испытывала нѣчто въ родѣ ожиданія смертнаго приговора.
— Справитесь ли вы теперь со своей задачей, — спросилъ Столетовъ у Настасьи Порфирьевны, поворотивъ къ ней голову черезъ плечо. — Теперь дѣти будутъ требовать исключительно вашего надзора.
Настасья Порфирьевна смутилась, но отвѣтила твердо:
— Они и прежде были исключительно на моемъ попеченіи.
Онъ нахмурилъ брови, смѣрилъ ее глазами, точно угрожая ей за что-то, вѣроятно, за оскорбленіе памяти его жены.
— Да, но вы-то сами были подъ надзоромъ ихъ матери, — проговорилъ онъ, отчеканивая слова.
Она отвѣтила коротко:
— Я справлюсь.
Онъ отвернулся отъ нея. Она пошла съ дѣтьми изъ комнаты.
Прежде чѣмъ она успѣла скрыться за дверью, онъ замѣтилъ своей сестрѣ и теткѣ:
— Она такъ дурна, что можетъ долго ужиться на мѣстѣ: такихъ не соблазняютъ, да и онѣ не соблазняютъ. Правда, было бы лучше для дѣтей, если бы она была постарше, но не терплю я въ домѣ старухъ съ усвоенными привычками и вбитой уже въ голову собственною дурью.
Слышала ли этотъ разговоръ Настасья Порфирьевна или нѣтъ, это никого не интересовало. Вернувшись съ дѣтьми въ дѣтскую, она со слезами на глазахъ обратилась къ нимъ:
— Я остаюсь при васъ. Вы рады?
— Да, да! — крикнули всѣ въ одинъ голосъ.
Маленькая Леля крѣпко обвила ее ручонками и наивно спросила:
— Теперь вы будете нашей мамой?
Да, она сдѣлалась мамой для этихъ дѣтей и въ особенности для нея, для маленькой Лели, и не такой мамой, какою была та, прежняя мама, къ которой дѣти обязаны были въ извѣстные часы ходить цѣловать руку, а настоящей матерью, любящей, заботливой, узнающей всѣ маленькія тайны своихъ дѣтей…
Не все было ясно во всей этой исторіи для наивнаго Данилы Лукича, но главныя черты этой исторіи онъ зналъ, интересовался ими, удивлялся, какъ это богатые люди живутъ, съ чего это они-то не умѣютъ быть счастливыми. Тема философствованій въ помѣщеніи архива являлась богатая.
Еще менѣе могъ Ольхинъ понять то, что произошло далѣе въ домѣ Столѣтова, но воспоминаніе о происходившемъ тамъ, пугало его, какъ воспоминаніе о страшномъ кошмарѣ. Богачъ, которому только птичьяго молока недоставало, Столѣтовъ послѣ смерти жены точно помѣшался отъ страшнаго сплина. Не было дня, чтобы онъ не оскорбилъ кого-нибудь, не приказалъ выпороть кого-нибудь на конюшнѣ, не распорядился обрѣзать кому-нибудь косу, не дошелъ до какой-нибудь дикой выходки. Въ немъ начала исчезать даже усвоенная съ дѣтства внѣшняя «порядочность», заставлявшая его отдавать приказанія высѣчь виновнаго, но не присутствовать при поркѣ, заводить связи съ дворовыми дѣвками, но не вводить ихъ при бѣломъ свѣтѣ на свою половину. Когда-то чопорный франтъ, онъ сталь небрежно, неряшливо одѣваться и, точно глумясь надъ людьми, смущалъ всѣхъ какими-то, какъ будто умышленными цинизмомъ и распущенностью по части одежды. Гувернанткѣ приходилось потуплять глаза при встрѣчахъ съ нимъ и уводить отъ него дѣтей. Въ губерніи скоро громко заговорили о сумасшествіи Столѣтова. Его не только прокатили на вороныхъ при новыхъ выборахъ, но родня его жены, главнымъ образомъ ея два брата, служившіе и кутившіе въ Петербургѣ, стали поговаривать объ опекѣ надъ нимъ, о формальномъ признаніи его сумасшедшимъ. Тѣмъ не менѣе, онъ все еще самодурствовалъ и безчинствовалъ, какъ ему было угодно.
Жутко было Настасьѣ Порфирьевнѣ въ домѣ полупомѣшаннаго самодура, тѣмъ не менѣе она не покинула этого мѣста и цѣлыхъ восемь лѣтъ выжила въ домѣ Столѣтова послѣ смерти его жены, оберегая, насколько можно, его дѣвочекъ отъ всякой грязи, окружавшей ихъ. Но вотъ, этой постоянной пыткѣ насталъ конецъ. Разъ Столѣтовъ получилъ какія-то офиціальныя бумаги, поднялъ страшную бурю въ домѣ, грозилъ всѣхъ запороть, показать всѣмъ, что онъ не боится никакихъ опекъ, и разомъ свалился мертвымъ на порогѣ своего кабинета. Всѣ вздохнули свободнѣе. Изъ Петербурга и изъ Москвы наѣхали родные покойной Столѣтовой, начались хлопоты объ опекѣ дѣтей; мальчиковъ отдали въ казенныя учебныя заведенія, а Настасья Порфирьевна съ дѣвочками переселилась къ сестрѣ покойной Марьи Аполлоновны, гдѣ она была не чужимъ человѣкомъ, такъ какъ жила въ этомъ домѣ до поступленія къ Столѣтовымъ.
Лелѣ Столѣтовой шелъ въ это время пятнадцатый годъ.
Дѣвочка была очень хороша собой, прекрасна подготовлена, смотрѣла благовоспитанной барышней, отличалась сердечностью, но, пристально всмотрѣвшись въ нее, можно было замѣтить извѣстную робость, нѣкоторую дикость, выраженіе тихой грусти, что-то говорившее, что это человѣкъ не отъ міра сего, придавленный уже съ дѣтства какимъ-то неодолимымъ гнетомъ. Какъ ни отдаляла ее Настасья Порфирьевна отъ происходившаго въ домѣ ея отца, дѣвочка все же случайно наталкивалась на горькія сцены, узнавала о томъ, что дѣлалось въ домѣ, какъ жилось крестьянамъ въ деревнѣ. Кого-то унесли чуть не полумертваго съ конюшни, какая-то дѣвушка, выдаваемая насильно замужъ за пьяницу, утопилась въ прудѣ, какая-то старуха рыдала и билась, какъ помѣшанная, оплакивая сына, отданнаго за мелкую провинность въ солдаты, — всего этого нельзя было скрыть отъ дѣтей. Одинъ видъ разоренной деревни, раскинувшейся за паркомъ, надрывалъ сердце молоденькой дѣвушки, поражая ее, какъ яркій контрастъ съ обстановкой ея дома. Уже въ дѣтствѣ она нѣсколько разъ задавала Настасьѣ Порфирьевнѣ странные вопросы:
— А Богъ за это не накажетъ?
Или:
— А если бы я папу попросила, очень, очень попросила?
Или:
— А они не убьютъ папу?
Жалость къ обиженнымъ, страхъ передъ Божьимъ гнѣвомъ, ужасъ при мысли, что крестьяне могутъ убить отца, — все это перемѣшивалось въ ея дѣтской душѣ въ невообразимый хаосъ. Въ головѣ ея являлись вопросы, на которые не находилось отвѣта у ребенка, и едва ли нашлись бы объясненія у взрослыхъ.
Настасья Порфирьевна терялась въ этихъ случаяхъ. Приходилось отдѣлываться общими фразами, ничего не объяснявшими ребенку. Съ нѣкоторыхъ поръ Настасья Порфирьевна начала подмѣчать, что дѣвочка стала особенно горячо молиться, молиться такъ, какъ не молятся дѣти. Въ это время она должна была впервые говѣть. Въ ней проявлялось какое-то необычайное возбужденіе. Лицо ея смотрѣло тревожно; во время молитвъ проявлялась экзальтація. Въ день исповѣди дѣвочка ходила, какъ потерянная. Исповѣдывались у Столетовыхъ на дому, послѣ вечерняго богослуженія. Когда настала очередь Лелѣ пройти въ комнату къ священнику, ея дѣтское личико сдѣлалось блѣднымъ. Ее била лихорадка, ноги едва повиновались ей. Казалось, она идетъ не на исповѣдь, а на казнь. Но какъ ни сильно было волненіе ребенка — смущеніе священника было еще сильнѣе, когда старику, простому и добродушному, пришлось исповѣдовать дѣвочку.
Ребенокъ засыпалъ его странными вопросами.
— Вѣдь это грѣхъ, что папа такъ обращается съ людьми? — торопливо и страстно заговорила Леля. — Богъ вѣдь наказываетъ дѣтей за отцовъ? Когда жиды Бога распяли, они такъ и сказали, что Его кровь на ихъ дѣтяхъ будетъ. Насъ Богъ тоже накажетъ?
Священникъ испуганно началъ объяснять дѣвочкѣ, что объ этомъ думать ей не слѣдуетъ.
— Ты еще маленькая и это не твоего ума дѣло. Маленькіе должны старшихъ уважать. Тебѣ папашу надо слушаться, осуждать его нельзя, его любить надо.
— Я его не люблю! — коротко и рѣзко отвѣтила дѣвочка.
— Это грѣхъ, дитя мое, — сказалъ наставительно священникъ. — Большой грѣхъ.
Онъ опять началъ объяснять ребенку, какъ могъ, что отца не слѣдуетъ осуждать, что ему нужно повиноваться, что его нужно слушаться. Дѣвочка смотрѣла на него широко открытыми глазами и совершенно неожиданно, строптиво проговорила:
— Вы это неправду говорите!
Священникъ растерялся и отеръ съ лица холодный потъ. Онъ могъ только пробормотать ей:
— Молись! молись! — и торопливо накрылъ ее эпитрахилью.
Когда къ нему подошла исповѣдываться Настасья Порфирьевна, онъ въ тревогѣ проговорилъ съ нею съ полчаса о ребенкѣ. Умъ у дѣвочки не въ порядкѣ. Откуда она набралась такихъ мыслей. За ней смотрѣть надо. Отучить ее отъ мудрствованій надо.
— Отучить! — воскликнула Настасья Порфирьевна. — Какъ? Научите, батюшка!
— Гмм! — кашлянулъ священникъ. — Какъ? какъ? Трудно сказать какъ. Но и такъ же нельзя оставить!
Онъ вздохнулъ.
— Искушеніе это!
И онъ, и она въ смущеніи не знали, что дѣлать, какъ вести дальше ребенка.
Эта-то дѣвочка пятнадцати лѣтъ попала въ шумное свѣтское общество въ Москвѣ, и уже черезъ годъ у нея былъ женихъ. Это былъ молодой, подававшій большія надежды, человѣкъ, красивый и. ловкій, обѣщавшій сдѣлать себѣ карьеру. Старыя барыни были безъ ума отъ него, потому, что онъ былъ боекъ и смѣлъ, умѣлъ все брать съ бою. Съ бою онъ взялъ и Елену Григорьевну, не только красавицу, но и очень выгодную невѣсту. Любила ли она его — этого она и сама не знала; во всякомъ случаѣ страстнаго увлеченія тутъ не было, да она и не была способна къ страстному увлеченію кѣмъ-нибудь изъ окружавшей ее молодежи. Ей говорили, что онъ хорошій человѣкъ; онъ ей нравился своимъ умѣньемъ быть ласковымъ и любезнымъ, ей показался онъ даже добрымъ, такъ какъ онъ соглашался со всѣми ея мечтами о помощи ближнимъ; его и ея родные торопились, устроить этотъ бракъ, и въ одинъ прекрасный день Елена Григорьевна Столѣтова превратилась въ Елену Григорьевну Зарину. Молодые поселились въ Петербургѣ, гдѣ Заринъ видѣлъ болѣе широкое поприще для своей дѣятельности. Мужъ и жена быстро выдвинулись въ петербургскомъ обществѣ на довольно видное мѣсто: онъ — въ качествѣ ловкаго желѣзнодорожнаго дѣльца, идущаго вездѣ на проломъ; она — въ качествѣ благотворительницы, мягкой, доброй и «недалекой», какъ говорили тѣ, которые узнали по опыту, какъ ее легко обманывать и обирать. Много лѣтъ эта семья считалась всѣми одною изъ самыхъ счастливыхъ семей. Всѣ знали, какъ добра, какъ привѣтлива, какъ кротка Елена Григорьевна, и никто даже не подозрѣвалъ, что она можетъ быть несчастною. Правда, знали, что Заринъ грубоватъ, что онъ ловкій аферисть, что онъ немного мѣщанинъ по натурѣ, что, наконецъ, онъ держитъ на содержаніи танцовщицу. Но все это такъ обыкновенно! Во всякомъ случаѣ, свѣтъ полагалъ, что Заринъ зависитъ во многомъ отъ жены, такъ какъ богата собствелно она, а за деньги Заринъ будетъ чьимъ угодно рабомъ. Наивный Данила Лукичъ, конечно, болѣе чѣмъ кто-нибудь другой, былъ убѣжденъ въ счастіи Зариной. Во-первыхъ, она казалась ему «милліонершей», во-вторыхъ, онъ былъ убѣжденъ, что Зарины — «первые аристократы». Чего же нужно еще? Но его смущало одно обстоятельство: когда онъ заговаривалъ о счастіи Зариной съ Настасьей Порфирьевной, та рѣзко обрывала его:
— Всѣ онѣ тамъ счастливы!
Въ дальнѣйшія объясненія Настасья Порфирьевна, однако, не входила.
И вдругъ года полтора тому назадъ всѣхъ поразило извѣстіе о самоубійствѣ сына Зариныхъ. Съ чего! На этотъ вопросъ никто не могъ отвѣтить. Слухи были разнорѣчивы. Можно было только уловить одни замѣчанія: «При такомъ отцѣ легко дойти до самоубійства», «это отецъ довелъ его до самоубійства», «это отецъ убилъ его». Этимъ какъ бы приподнимался кончикъ завѣсы, скрывавшей семейную жизнь Зариныхъ. Потомъ разнеслись темные слухи о томъ, что другой сынъ Зарина, тоже юноша, проворовался, и его пришлось услать куда-то далеко, спасая отъ суда. И опять пронеслись замѣчанія: «что-жъ мудренаго дойти до этого при такомъ отцѣ», «по дорожкѣ отца пошелъ», «воръ отецъ и сынъ воръ», «не сына бы нужно посадить на скамью подсудимыхъ, а отца». Доходили отрывки подобныхъ замѣчаній и до Ольхина, но онъ никакъ не могъ понять, какъ могъ Заринъ довести сына до самоубійства, какъ могъ онъ, «милліонеръ», быть воромъ. Люди тоже умѣютъ плести сплетни! Чего не придумаютъ. Теперь Ольхинъ качалъ головою, раздумывая о томъ, что онъ услышалъ недавно отъ жены, отъ сына, отъ сестры, что онъ узналъ изъ газетъ о Зариныхъ…
Все это утро промечталъ онъ въ должности о Зариной; особенно тяжело ему было то, что его сынъ ѣдетъ служить къ соперницѣ этой несчастной женщины, точно отплачиваетъ черною неблагодарностью за ея благодѣянія…
Въ четыре часа онъ направился домой. Онъ и жена садились за столъ, когда дверь въ комнату распахнулась, и на порогѣ появился Викторъ. Онъ былъ развязенъ, веселъ, лицо смотрѣло открыто.
— Здравствуй, мама! Здравствуй, отецъ!
Отецъ посмотрѣлъ на него мокрой курицей, все еще чувствуя себя виноватымъ передъ нимъ, еще болѣе виноватымъ уже потому, что сынъ, повидимому, даже не сердился на него.
— А я вчера весь день провелъ у Чупровой, — заговорилъ Викторъ, стягивая перчатку и садясь за столъ. — Заринъ былъ. Играли въ винтъ. Право, не повѣришь, что это такой важной тузъ и милліонеръ. Сидитъ въ халатѣ, рубашка на груди разстегнута. Волосатая плебейская грудь. Крупные кулаки для зуботычинъ рабочимъ. Вульгарныя манеры и крупная соль въ рѣчахъ. Подрядчикъ, а не камергеръ. Но кто уморителенъ — это мать Чупровой. Прачкой и унтершей такъ и осталась, а въ шелковомъ платьѣ, въ нарядномъ чепцѣ и новыя словца говоритъ: «антиресно», «сентипатечно» и «совсѣмъ польдекокъ»… Заринъ за бока держался отъ этого «совсѣмъ польдекока»… Научилъ онъ ее играть въ винтъ. Смѣхъ просто. Проигрываетъ и ругается, точно торговка на Сѣнной площади, Она въ рукахъ всѣхъ держитъ. Но я, хоть она и смѣшна, радъ, что она не поѣдетъ съ нами. Это хорошо для потѣхи на часъ, на два, но жить съ ней постоянно, благодарю покорно. Никоновъ мнѣ замѣтилъ, что съ ней я не ужился бы.
При упоминаніи этой фамиліи у матери сбѣжала съ лица краска. Викторъ продолжалъ:
— Да, кстати, Никоновъ велѣлъ тебѣ кланяться!
Мать растерянно пробормотала:
— Какой Никоновъ? Я не знаю никакого…
Сынъ пояснилъ:
— Александръ Николаевичъ Никоновъ.
Ольхина сдѣлала надъ собой усиліе и твердо, почти рѣзко сказала:
— Я тебѣ говорю, что никакого Никонова не знаю!
— Забыла вѣрно. Онъ говоритъ, вы давно не встрѣчались, — произнесъ сынъ и продолжалъ разсказъ: — Кстати, я тебѣ еще не говорилъ: это вѣдь онъ меня и опредѣлилъ. Онъ старый пріятель Зарина. Милый человѣкъ. Онъ долго жилъ въ провинціи, губернаторомъ, что ли, служилъ; съ Заринымъ они однокашники. Со мной встрѣтился случайно у твоей старой знакомой Лялиной. Обрадовался, обласкалъ, разспрашивалъ, какъ я живу, что намѣренъ дѣлать…
Пелагея Никитична, тяжело дыша, странно взглянувъ на мужа, взволнованно поспѣшила перемѣнить разговоръ:
— Такъ ты говоришь, что эта старуха, мать Чупровой, не поѣдетъ? Это хорошо, если она такая неуживчивая.
— О, мнѣ въ сущности все равно! Я бы ужился. Я и теперь уже въ ладахъ съ нею. Сталъ разспрашивать о ея молодости, о прежней жизни. Затараторила, расчувствовалась, а потомъ говоритъ: «вотъ душу хоть отвела съ тобой». Она всѣмъ говоритъ: «ты». «Здѣсь за шутиху держатъ. Въ винты играй съ ними. Что мнѣ винты? Не будь я зубаста, на шею сѣли бы. Ну, да я знаю свое мѣсто. Я мать. Я шкандалъ могу во всякое время сдѣлать. Боятся!»
Онъ принялъ серьезное выраженіе лица.
— Признаюсь, я могъ бы растеряться въ этомъ странномъ домѣ: грубая унтеръ-офицерша, взбалмошная и вульгарная балетчица и камергеръ, желѣзнодорожный дѣлецъ, милліонеръ съ манерами мясника, подрядчика. Никоновъ, однако, указалъ мнѣ путеводную нить. Заринъ былъ всегда вульгаренъ по натурѣ, мѣщанинъ и барышникъ въ душѣ. Отъ матери, замоскворѣцкой купчихи, унаслѣдовалъ вкусы. Черезъ отца попалъ въ хорошій кругъ, занялъ положеніе въ обществѣ при помощи своихъ способностей дѣльца и денегъ жены, но фракъ все же тѣснилъ, щепетильная жена…
Онъ обернулся съ усмѣшкой къ отцу.
— Знаешь, какъ ее называетъ Никоновъ? Дочерью старой дѣвы и замужней весталкой.
Старикъ, давно уже успѣвшій подъ звуки этой болтовни унестись въ своихъ думахъ за тридевять земель, очнулся и не сразу, повидимому, понялъ, что говорить сынъ. Онъ только уловилъ одну фамилію Никонова.
— Никоновъ?.. Никоновъ?.. Ты вотъ второй разъ называешь его… Знакомая фамилія… Гдѣ я слыхалъ?
Ольхина почти со злобой поторопилась сказать:
— Никоновъ! Ивановъ! Николаевъ!.. Мало ли знакомыхъ фамилій.
— Да, да, только показалось, что слышалъ, — оправдался Данила Лукичъ.
— Глупости вѣчно кажутся! — рѣзко сказала жена.
Сынъ продолжалъ:
— Онъ сравнилъ Зарина съ мужикомъ, сдѣлавшимся милліонеромъ: все у того есть — деньги, дома, лошади, лучшія кушанья, а все его что-то сосетъ, чего-то недостаетъ — вдругъ попался ему хлѣбъ съ мякиной, простой крестьянскій хлѣбъ изъ деревни Голодаевки, обрадовался онъ, наѣлся, набилъ себѣ животъ, какъ кирпичами, и сосать подъ ложкой перестало. Чупрова — это хлѣбъ съ мякиной для Зарина. Ему недоставало, чтобы кто-нибудь его ругалъ площадными словами, какъ мать Чупровой, и любилъ площадной любовью, какъ сама Чупрова.
Онъ пришелъ въ восторгъ, вспомнивъ рѣчи Никонова.
— Ахъ, мама, какъ онъ остроуменъ, находчивъ, когда не ханжитъ. Мы совсѣмъ сошлись съ нимъ, точно родные. Немного даже разсентиментальничался со мною. Говоритъ, что я напоминаю ему его покойнаго сына. Что-жъ, я очень доволенъ. Радъ стараться! Конечно, онъ немного осѣлъ; иногда брюзжитъ на легкомысліе молодежи, будируетъ на общество за паденіе нравственности, богомольствуетъ и смиренномудрствуетъ. Вліяніе бурно прожитой молодости, начало старости! Это онъ самъ говоритъ, когда кается за свои прошлыя ошибки. Вѣроятно, молодость провелъ очень бурно. Это и теперь видно: смиренничаетъ, да вдругъ и прорвется какимъ-нибудь анекдотцемъ изъ сала девяносто шестой пробы. Оно и понятно. Изъ такого круга! Какіе-нибудь романы были. Онъ, должно-быть, въ свое время былъ интересенъ. Брюнетъ, какъ я, такого же роста. О, въ него, вѣрно, влюблялись разныя легонькія бабенки. Надо будетъ когда-нибудь при случаѣ разспросить Лялиныхъ; это вѣдь ходячія хроники петербургскихъ скандальчиковъ и адюльтеровъ…
Ольхина сидѣла, крѣпко стиснувъ зубы, какъ приговоренная къ смерти, затаивъ дыханіе, чувствуя, что ей что-то сдавливаетъ горло.
IV.
правитьНа заднемъ дворѣ, куда выходили окна квартиры Ольхиныхъ, всегда почти было безлюдье и царствовала тишина. Но лѣтомъ здѣсь все-таки шмыгала прислуга, болтали кухарки съ дворниками, изъ открытыхъ оконъ доносились звуки пѣнія или фортепіано, и откуда-то съ улицы долеталъ грохотъ колесъ — какой-то смутный гулъ городской жизни, похожій на шумъ далекаго, бурнаго моря. Зимой же на дворѣ воцарялось такое мертвое затишье, какъ будто это была могила. Никогда въ прежнее время Ольхины не обращали особеннаго вниманія ни на оживленіе своего двора, ни на его затишье. Теперь же, когда уѣхалъ Викторъ, тишина и пустынность стала ихъ раздражать. Не разъ Пелагея Никитична съ озлобленіемъ замѣчала:
— Господи, точно въ тюрьмѣ мы живемъ, лица человѣческаго не увидишь, словно вымерло кругомъ.
Ее раздражала даже глухая стѣна противоположнаго дома, выходившая на ихъ дворъ.
— И выдумали тоже выкрасить стѣну красною краскою, — говорила она. — Смотрѣть тяжело!
Ихъ неказистая квартира начала дѣлаться просто ненавистною ей, какъ тюрьма, какъ гробъ, какъ могила.
Въ послѣднее время, то-есть съ начала учебнаго года до опредѣленія на мѣсто гувернера къ дѣтямъ Чупровой, Викторъ былъ рѣдкимъ гостемъ дома. Утромъ онъ собирался въ гимназію, которой, впрочемъ, и не думалъ посѣщать, и пропадалъ гдѣ-то до того часу, когда гимназисты выходили изъ классовъ. Отобѣдавъ дома и отдохнувъ часъ или два, онъ шелъ «къ товарищамъ заниматься», какъ говорилъ онъ, и возвращался только къ ночи. Тѣмъ не менѣе, въ квартирѣ Ольхиныхъ послѣ его отъѣзда почувствовалась извѣстная пустота, точно изъ нея вынесли покойника. Некого было провожать, некого было поджидать въ извѣстные часы. За чаемъ, за обѣдомъ, за кофе, не слышалось бойкой болтовни о новостяхъ улицъ и газетъ, болтовни мальчугана въ роли взрослаго фланера. Эта болтовня вносила въ семью разнообразіе, вызывала улыбки на лица отца и матери, иногда смѣшила ихъ до слезъ. Старикъ Ольхинъ привыкъ къ ней и, не слыша ея теперь, почти безсознательно вздыхалъ за чаемъ или за обѣдомъ и тихо говорилъ:
— Гдѣ-то теперь Викторъ? Что-то подѣлываетъ? Можетъ-быть, тоже теперь о насъ думаетъ…
Даже Аксинья вздыхала о молодомъ баринѣ, всегда шутившемъ съ нею утромъ, когда онъ, только что вставъ съ постели, мылся холодной водой у крана въ кухнѣ, слегка сальничая и говоря двусмысленности.
— Шутникъ вы, баринъ, — говорила она, застѣнчиво отворачивая румяное лицо.
— А ты красавица! — шутилъ онъ, щипля ее.
«Не я красавица, а ты красавецъ», — мелькало въ ея головѣ. Она, простая деревенская дѣвушка, полная силъ и здоровья, отдала бы ему всю жизнь, если бы это было ему нужно. Но онъ не требовалъ никакихъ жертвъ и ограничивался тѣмъ, что дозволялъ ей услуживать ему, какъ послѣдней рабѣ, отплачивая ей за это милостивыми шутками, снисходительной фамильярностью.
Особенно же сильно почувствовала пустоту въ домѣ Пелагея Никитична. Раза два она замѣтила Аксиньѣ:
— Что же ты третьяго прибора не поставила?
— Да развѣ нынче ждете кого, барыня? — спрашивала ее Аксинья.
— Для Виктора приборъ, — поясняла Ольхина и тутъ же вспоминала, что Викторъ уже не придетъ.
Аксинья вздыхала:
— Далеко теперь нашъ голубчикъ, Викторъ Даниловичъ!
— Да, да… — отзывалась растерянно Ольхина. — Далеко!
И впадала въ мрачное раздумье, не слыша разспросовъ Аксиньи о томъ, въ какихъ земляхъ теперь молодой баринъ, какъ живутъ тамъ люди, какая прислуга.
Передъ наступленіемъ ночи Ольхина, на второй день послѣ отъѣзда сына, вынула чистое постельное бѣлье и велѣла кухаркѣ приготовить постель для сына на диванѣ, какъ это дѣлалось всегда прежде. Аксинья только безнадежно махнула рукой и пробормотала:
— Нѣтъ, ужъ не стлать, видно, больше постельки ему, нашему красавчику!
И съ искреннимъ чувствомъ прибавила:
— Глазкомъ бы взглянула, какъ онъ тамъ, гдѣ… Поди, и позаботиться некому… Здѣсь-то все бывало: «Аксюша! Аксюша!» А тамъ кто прислужитъ, кто сапожки съ ножекъ стянетъ?..
По ея молодому, румяному крестьянскому лицу скатились слезинки.
По цѣлымъ часамъ Ольхина сидѣла неподвижно, устремивъ глаза въ пространство, опустивъ безпомощно на колѣни руки, ни о чемъ не думая, ничего не видя, точно застывши въ этой позѣ. Потомъ, очнувшись, она вздрагивала, припоминая, что случилось, отирала выступавшія на глаза слезы.
— Господи, что это со мной дѣлается? Давно этого не было со мной, — шептала она.
И ей невольно начало вспоминаться это давно прошедшее время, когда на нее находилъ такой же столбнякъ. Лѣтъ девятнадцать тому назадъ это было. Тогда тоже она потеряла одного человѣка; тогда тоже ощущала она вокругъ себя пустоту. Человѣкъ, неожиданно ушедшій тогда отъ нея, былъ теперь здѣсь; ея сынъ — его сынъ, сказалъ ей это, принесъ отъ него поклонъ. Въ ея душѣ поднялось негодованіе на этого человѣка. Онъ смѣетъ еще посылать ей поклоны, напоминать о себѣ! Бросилъ ее, когда у нея начало биться подъ сердцемъ дитя; не вспомнилъ о ней въ теченіе девятнадцати лѣтъ; не освѣдомился, жива ли она, живъ ли его ребенокъ, не голодаютъ ли они, а теперь посылаетъ поклоны. Не будь у нея такой простой и добрый мужъ, она, можетъ-быть, давно погибла бы съ своимъ сыномъ. Какъ въ былые годы, въ ней пробуждалась на время порывистая любовь къ мужу, она старалась особенно угождать старику, и онъ, растроганный ея мелкими заботами и вниманіемъ, говорилъ ей:
— Тяжело тебѣ, Поля, безъ Вити?.. Что дѣлать, что дѣлать!.. Всегда такъ бываетъ: растишь, растишь дѣтей, а потомъ и уйдутъ… Такова родительская доля… Нельзя молодежь въ клѣткѣ около себя посадить. Воля ей нужна, просторъ нуженъ… Дай Богь только, чтобы онъ-то былъ счастливъ…
О, да, дай Богъ, чтобы хоть онъ-то былъ счастливъ! Красавецъ, дорогой, ненаглядный! Какъ онъ похожъ на того, бросившаго ее человѣка! Какъ безумно увлекалась она тѣмъ человѣкомъ. Это было опьянѣніе, безуміе. Думалось тогда: «хоть день, да мой!» Ну, и взяла она у жизни этотъ день счастія, украла тайкомъ и насладилась имъ вполнѣ. А онъ — любилъ ли ее онъ, этотъ бросившій ее человѣкъ? Она не могла отвѣтить на это. Вѣроятно, не любилъ, если бросилъ. Но и съ его стороны животная страсть проявлялась безумно. Оба они походили на пьяныхъ, не отдающихъ себѣ отчета въ своихъ дѣйствіяхъ. Когда онъ уѣхалъ въ провинцію на мѣсто, и она осталась одна, она походила на помѣшанную, не знала, что дѣлать, приходила въ отчаяніе, опустилась, забросила старыхъ знакомыхъ. Мужчины въ такомъ состояніи запиваютъ, женщины впадаютъ въ тупую апатію или окончательно развращаются. Ее только и спасъ ея мальчикъ, ея ненаглядный Викторъ. Имъ однимъ жила она всю жизнь со дня его рожденія и до настоящаго времени. А тотъ, отецъ его, повидимому, легко перенесъ разлуку, не писалъ ей, не узнавалъ о ней. Неужели онъ могъ такъ сразу вырвать ее изъ своего сердца, забыть о ней? Или и его жизнь сложилась такъ несчастно, что пришлось навсегда порвать со всѣмъ прошлымъ? Откуда, у кого узнать? Ей вспомнились слова сына, что Никоновъ осѣлъ, что онъ кается за какія-то ошибки молодости, что онъ кажется не совсѣмъ счастливымъ человѣкомъ. «Да, она была глубоко несчастна тогда; онъ несчастливъ теперь. Радъ бы былъ, если-бъ смѣлъ назвать ея сына своимъ сыномъ. Онъ богатъ и могъ бы составить счастье Виктора, если бы…»
«О, въ него вѣрно влюблялись разныя легонькія бабенки», — вспомнилась ей развязная фраза сына, и она почти съ ужасомъ шептала:
— Нѣтъ, нѣтъ, Викторъ этого никогда не узнаетъ, никогда этотъ человѣкъ не заступитъ мѣста отца Виктору…
Въ головѣ мелькала злая, мстительная мысль:
— Ему это наказаніе: имѣть сына, видѣть его и не смѣть назвать сыномъ!..
Она опять застывала на мѣстѣ съ тупо устремленнымъ въ пространство взглядомъ, съ безпомощно опущенными на колѣни руками. Въ головѣ же проносились мысли, что уже потому никогда она не встрѣтится съ этимъ человѣкомъ, чтобы онъ не увидалъ, чѣмъ стала она. Съ горькой усмѣшкой она бросала взглядъ на свое неряшливое платье, на руки безъ манжетъ, на стоптанные полусапожки. Какъ она опустилась въ эти годы! Незамѣтно для самой себя, она перестала сперва посѣщать старыхъ знакомыхъ не то изъ страха, чтобы они не проговорились въ ея домѣ о Никоновѣ, не то вслѣдствіе необходимости няньчиться съ ребенкомъ, не то ради того, что у нея стали обнашиваться прежнія платья, а для новыхъ не было средствъ. Потомъ она перестала заботиться о своемъ туалетѣ, стала неряшливой, не умѣя няньчить дѣтей и соблюдать чистоту, не обладая способностью къ экономіи, къ разсчетливости. Чѣмъ больше усложнялось хозяйство съ рожденіемъ и смертью дѣтей, тѣмъ сильнѣе опускались у нея руки. По зимамъ, когда ее мучительно тянуло по субботамъ во французскій театръ, когда она тамъ изъ райка смотрѣла на своихъ прежнихъ знакомыхъ, она почти съ ужасомъ сознавала, какъ опустилась она, обтрепалась, измызгалась. Но подняться, упорнымъ трудомъ починить прорѣхи, экономіей побѣдить нужду у нея не было ни привычки, ни способностей, ни силъ. Она негодовала на нужду — и только. А мужъ…
— Блаженненькій! Мѣста перемѣнялъ, карьеру всю испортилъ изъ страха, что взятку получить могъ бы на томъ или другомъ мѣстѣ! — съ негодованіемъ восклицала она. — Честнымъ себя называлъ, а семью загубилъ! Сынъ изъ-за него курса не кончилъ, дочери въ пріютѣ, какъ нищія, живутъ, я… Господи, да я провалилась бы сквозь землю, если-бъ меня увидалъ теперь онъ!..
Въ ея душѣ пробуждалась ненависть къ мужу; она встрѣчала его угрюмо, говорила отрывисто. Онъ не упрекалъ ее, понималъ, что она тоскуетъ по сынѣ, оправдывалъ ее въ душѣ. Мать она, какъ же ей не тосковать, не скучать?
Она оживала только въ тѣ дни, когда получались письма отъ сына, живо напоминавшія матери его манеру выражаться, его обороты рѣчи, его характеръ бесѣды. Мелкія подмѣченныя черточки жизни, яркія внѣшнія характеристики лицъ, улавливаніе комическихъ или пикантныхъ сторонъ въ каждомъ явленіи, перескакиваніе отъ предмета къ предмету, что-то напоминавшее о пестромъ, нарядномъ мотылькѣ, порхающемъ на солнцѣ среди цвѣтовъ — все это было щедро разбросано и въ его письмахъ, какъ и въ его бесѣдахъ, какъ брызги фонтана, какъ огоньки фейерверка. Мать восхищалась этимъ, цѣловала эти письма, которыхъ касались его руки, носила и эти листки, и конвертъ, въ которомъ они были присланы, въ карманѣ платья, перечитывала ихъ самой себѣ и Аксиньѣ. Но въ этихъ письмахъ были также строки, смущавшія ее. «Александръ Николаевичъ написалъ мнѣ длинное письмо, — писалъ Викторъ въ одномъ письмѣ. — Это мило съ его стороны. Заботится, хорошо ли мнѣ жить у Зариныхъ. Проситъ не скрывать ничего. Для чего же скрывать, если онъ можетъ и желаетъ быть мнѣ полезнымъ?»
— Кто это Александръ Николаевичъ? — спрашивалъ Ольхинъ у жены, прерывая чтеніе письма.
— Право, не знаю… Изъ знакомыхъ кто-нибудь, — отрывисто говорила она.
Ольхинъ задумывался, вспоминалъ.
— Да это же Никоновъ! Да, да, Викторъ называлъ его Александромъ Николаевичемъ.
— Очень можетъ быть, — равнодушнымъ тономъ, скрывая смущеніе, соглашалась она.
— Да не «можетъ быть», а навѣрное, — утверждалъ Ольхинъ и шутилъ: — ага, память-то и у тебя плоховата стала, а все меня безпамятнымъ зовешь.
Въ другомъ письмѣ Викторъ сообщалъ, что Никоновъ встревожился, долго не получая отъ него, Виктора, писемъ, и сдѣлалъ запросъ о немъ Зарину.
— Добрый человѣкъ, — замѣтилъ Ольхинъ, прочитавъ это мѣсто въ письмѣ Виктора. — Надо бы поблагодарить…
— Да Викторъ, конечно, и благодаритъ его, — торопливо сказала Ольхина. — Не намъ же благодарить его. Это было бы навязчивостью, испортило бы его отношенія къ Виктору…
— Чѣмъ же? — недоумѣвалъ Ольхинъ.
Было еще письмо, которое она просто скрыла отъ мужа. Въ немъ Викторъ писалъ: «Положительно Никоновъ меня вербуетъ въ сыновья взамѣнъ его покойнаго сына. Что-жъ, я готовъ. Такого отца имѣть не дурно…»
Но письма получались не часто, а безъ нихъ Ольхину охватывала тоска. Разъ въ одну изъ такихъ минутъ тоскливаго настроенія мужъ заявилъ ей:
— А Настя писала мнѣ, что нынче въ субботу отпустятъ къ намъ Лизу на воскресенье. Все же хоть полтора денька не будемъ одни…
Пелагея Никитична не обрадовалась, даже не притворилась обрадованной. Дочери были ей чужды. Она очень рѣдко видѣла ихъ, вовсе не знала ихъ характеровъ, ихъ образа мыслей, только смутно чувствовала, что «старая злючка» была болѣе имъ матерью въ духовномъ отношеніи, чѣмъ она. Сообщивъ женѣ радостную для него самого новость, Данила Лукичъ не замѣтилъ, какое впечатлѣніе произвела она на жену, и захлопоталъ: направился въ кухню, чтобы распорядиться насчетъ завтрашняго обѣда, потомъ побѣжалъ въ овощную лавку, чтобы купить для дорогой гостьи чего-нибудь сладкаго, «мармеладу и орѣшковъ», какъ презрительно говорила Пелагея Никитична.
Лиза пришла на другой день почти въ одно время съ отцомъ, свѣженькая отъ мороза, граціозная даже въ своемъ узенькомъ казенномъ платьѣ. Она съ веселой улыбкой нѣсколько разъ поцѣловала мать и отца и быстро заговорила:
— Скучаете вы, я думаю, о Викторѣ?
— Да, да, пусто какъ-то стало, — замѣтилъ со вздохомъ отецъ. — Вотъ и дѣти есть, а одни остались. Ахъ, дѣти, дѣти! Растишь, воспитуешь, а нельзя оставить на весь вѣкъ около себя. Вотъ и ты съ сестрами въ чужомъ домѣ живете.
— Что-жъ дѣлать, папа, — перебила его слова Лиза: — если средствъ не было дома воспитывать. Слава Богу, что хоть Виктору могли дать образованіе. Жаль только, что онъ бросилъ гимназію, не кончивъ курса. Вотъ за что слѣдовало журить…
— Да, жаль, жаль, — согласился отецъ. — Два годика протянуть бы, а то…
— Викторъ и безъ диплома сдѣлаетъ карьеру, — вмѣшалась въ разговоръ мать, разливая супъ.
— Все же аттестатъ былъ бы не лишній, — сказала дочь. — Я вотъ и не думаю идти въ гувернантки, а все же гимназическимъ дипломомъ запасусь. Это не лишнее.
Мать посмотрѣла на нее недружелюбно, сердясь за то, что дочь осуждаетъ брата, и спросила:
— Да, кстати, отецъ говорилъ, что тебѣ пришла фантазія на фельдшерскіе курсы поступить. Что за нелѣпость?
— Нелѣпость? — съ удивленіемъ переспросила дочь. — Это же полезная дѣятельность.
— Такъ, такъ, — поспѣшилъ согласиться отецъ и прибавилъ: — полезная, полезная, словъ нѣтъ, но знаешь ли, Лизокъ, я боюсь… за тебя боюсь…
Лиза улыбнулась.
— Думаешь, не выдержу? Глупости! Я насмотрѣлась у насъ на больныхъ, на операціи, самой приходилось возиться съ ребятишками, перевязки дѣлать. Я выдержу. Ты меня, папа, не знаешь, я вынослива…
— Да что говорить, что говорить, молодецъ ты у меня, — ласково заговорилъ онъ: — а все же…
— Что же это ты въ деревнѣ намѣрена жить, съ мужиками? — съ ироніей спросила мать.
— Да, гдѣ-же фельдшерицѣ и жить, какъ не въ деревнѣ, — отвѣтила дочь. — Въ гувернантки — не лежитъ у меня душа, мама, къ этому дѣлу, въ чужихъ домахъ жить, учить Богъ вѣсть кого…
Она вспомнила что-то и обратилась къ отцу:
— Кстати, Сысоевъ, нашъ новый попечитель… Помнишь, тетя тебѣ о немъ говорила?.. Предлагаетъ мнѣ поступить къ нему гувернанткой, даже безъ диплома. Странный человѣкъ! Въ пріютѣ усчитываетъ каждый грошъ, требуетъ, чтобы дѣтей чуть не голодомъ морили, а обо мнѣ заботится, каждый разъ разспрашиваетъ, что я думаю дѣлать, упрекаетъ тетю, что меня заставляютъ дежурить на кухнѣ. «Вы, говоритъ, не какая-нибудь дѣвчонка, а барышня!»
— Что онъ женатый или вдовецъ? — неожиданно спросила мать.
— Право, не знаю, — отвѣтила дочь.
— Я не понимаю, почему отказываться отъ мѣста, если предлагаютъ выгодныя условія, — сказала Пелагея Никитична.
— Я же, мама, говорила вамъ, что меня не манитъ карьера гувернантки.
Мать вспылила:
— Да, а какого-нибудь мужика, парня лѣчить Богъ вѣсть отъ какой болѣзни — это манить? Нечего сказать, подходящее для дѣвушки занятіе! Нѣтъ, прежде нужно стыдъ потерять, а потомъ фельдшерицей стать. Да я женщина, а и то со стыда сгорѣла бы, если бы мнѣ пришлось выслушивать и осматривать какого-нибудь мужика. Надо ужъ совсѣмъ не имѣть женственности, совсѣмъ потерять стыдливость, чтобы идти на такое дѣло.
Лиза вспыхнула до ушей. Это никогда ей и въ голову не приходило.
— Я считаю это святымъ дѣломъ! — сказала она рѣзко.
— Это развратъ, а не святое дѣло! — перебила ее запальчиво мать. — Да, одинъ развратъ!
Ольхинъ смутился, испугался ссоры.
— Полно, Пелагея Никитична, какъ же такъ, какъ же такъ? Зачѣмъ же стали бы поощрять, курсы эти устраивать, — началъ онъ. — Развратъ! Развѣ стали бы поощрять развратъ? Какъ можно!.. Вѣрно же, это нужно и полезно, если признали за благо…
— Ахъ, что ты понимаешь! — оборвала его жена. — Мало ли что нынче устраиваютъ, признаютъ за благо…
Она съ усмѣшкой обернулась къ дочери:
— Но я не понимаю почтенной Настасьи Порфирьевны. Старая весталка, строгая дѣвственница, какъ она-то допустила тебя до этой мысли!
— Вы, знаете, мама, тетя человѣкъ дѣла, — серьезно отвѣтила Лиза: — и не гнушается никакимъ трудомъ, лишь бы онъ былъ полезенъ и честенъ. Правда, и она отговаривала сначала меня отъ этого дѣла, но только потому, что боялась за мои силы. Самое же дѣло ей кажется хорошимъ, благотворнымъ…
— Благотворнымъ! благотворнымъ! — повторяла съ негодованіемъ Ольхина. — Вы, тамъ, кажется, всѣ помѣшались на подвигахъ филантропіи, и Настасья Порфирьевна, и ея адъютантъ въ юбкѣ, Ольга Леонтьевна, и ты тоже.
Лиза неожиданно разсмѣялась. Мать въ недоумѣніи взглянула на нее строгими глазами.
— Что ты?
— Да развѣ можно сердиться за это на людей, мама? — проговорила она.
Ольхинъ вступился за обвиняемыхъ.
— Ты не права, Пелагея Никитична, не права! Настя всею жизнью показала, что можно жить для другихъ. Ольга Леонтьевна тоже такъ предана воспитанію сиротъ…
— Старыя, высохшія дѣвы, ходячія прописныя истины, съ злой ироніей проговорила жена. — Не признаютъ ничего, кромѣ узкой морали, никогда не жили сердцемъ, никогда не знали увлеченій и воображаютъ, что всѣ могутъ такъ жить, вбиваютъ эти же идеи молоденькой, неопытной дѣвочкѣ…
Она обернулась къ дочери и насмѣшливо спросила:
— Ужъ не дала ли ты кстати и обѣта остаться весталкой, обречь себя на участь старой дѣвы?
— Мнѣ, мама, эти мысли и въ голову не приходили, — просто сказала Лиза. — Заранѣе не стоитъ угадывать судьбу. Все равно не угадаешь.
И, обратившись къ отцу, она весело стала разсказывать о своихъ взрослыхъ подругахъ но пріюту. Онѣ читаютъ потихоньку разные переводные романы и только и говорятъ о томъ, за кого онѣ выйдутъ замужъ. Всѣ непремѣнно за офицеровъ хотятъ выйти замужъ. Придется швеями, горничными, няньками быть, а какъ заговорятъ о женихахъ, сейчасъ слышишь: «Я непремѣнно за военнаго выйду». Бѣдныя, утѣшаютъ себя хоть этимъ. Дома ихъ ждетъ не радостная участь, трудъ предстоитъ не сладкій, вотъ онѣ и тѣшатся грезами о какихъ-то герояхъ, которые придутъ къ нимъ, влюбятся въ нихъ и похитятъ ихъ.
Ольхинъ оживился при словахъ дочери о мечтахъ.
— Да, да, голубчикъ, мечты — одно утѣшеніе, когда жизнь не сладка, — заговорилъ онъ и добродушно улыбнулся. — Вотъ я — кѣмъ, кѣмъ я не воображалъ себя въ мечтахъ, чуть полководцемъ себя не представлялъ. Я-то — полководецъ! Что-жъ подѣлаешь: жизнь сѣренькая, хмурая, пасмурная, а въ мечтахъ все такъ свѣтло, радужно, лучезарно…
— Это ты тамъ, у себя, въ архивѣ, мечтаешь? — спросила весело Лиза. — А Михей разсказываетъ, что турки ничего дерутся, венгерцы тоже ничего дерутся, французы тоже ничего дерутся? Да? А Василій все пропадаетъ, попрежнему ободраннымъ приходить, и все замѣнить его хотите?
Она вскочила, окончивъ обѣдъ, и, поблагодаривъ мать, бросилась къ отцу:
— Голубчикъ, какъ часто я думаю о тебѣ тамъ, у насъ. Стану думать, думать, и ты, какъ живой, встаешь передъ глазами тамъ, въ своемъ полутемномъ архивѣ, и хочется угадать, что ты дѣлаешь, о чемъ ты думаешь, здоровъ ли, счастливъ ли…
Ольхинъ былъ растроганъ, на его глаза уже навертывались слезы, какъ вдругъ Пелагея Никитична насмѣшливо проговорила:
— А изъ тебя настоящую институтку сдѣлали!
— Чѣмъ же, мама? — съ удивленіемъ спросила Лиза. — Ты тоже, я думаю, часто думаешь обо мнѣ, о сестренкахъ. Да, вѣдь?
Ольхинъ поторопился подтвердить ея мысль:
— Еще бы! еще бы! Иногда такъ замечтается, задумается, что ничего не видитъ и не слышитъ, точно спитъ съ открытыми глазами.
— А! вотъ видишь, вотъ видишь, мама! И тебя уличили! — засмѣялась Лиза и бросилась ее цѣловать.
У Пелагеи Никитичны мучительно защемило сердце. Ей точно бросили въ лицо горькій упрекъ, обидную насмѣшку, не давъ возможности даже протестовать. Никогда она не думала о дочеряхъ. Но развѣ можно было громко въ этомъ сознаться? Чтобы скрыть свое смущеніе, она поспѣшно захлопотала около стола, помогая служанкѣ убрать посуду. Лиза же продолжала говорить съ отцомъ. Все хорошо, но безпокоитъ ее въ послѣднее время что-то необычайное въ теткѣ. Настасья Порфирьевна все прихварываетъ. Скрываетъ это, но это ясно видно.
— И, по обыкновенію, сердится, когда застанешь ее привалившеюся на диванѣ и спросишь, здорова ли она. Вспылитъ сейчасъ и ворчитъ: «И прилечь не смѣй! Кажется, я у себя дома. Ну, вздумалось полежать, вотъ и прилегла. Не плясать же мнѣ. Не подъ лѣта ужъ!»
— Всегда такою была, всегда болѣзни боялась, какъ постыдной слабости или недостатка, — замѣтилъ Ольхинъ. — Я вѣдь ее съ дѣтства помню; мальчикомъ еще былъ, когда она такою уже была по характеру, какъ теперь…
— И Ольга Леонтьевна тоже хмурая ходитъ, — продолжала разсказывать Лиза. — Видитъ, что тетя нездорова и еще упорнѣе поджимаетъ свои губы. У нея вѣдь это первый признакъ заботы, неудовольствія или горя. Я какъ-то замѣтила ей, что тетя, кажется, прихварываетъ, а она: «что это ты; Лиза, каркаешь. У тебя только и рѣчей: „тетя больна, тетя нездорова“. Радуетъ это, что ли, тебя?» — И поджала сердито губы. А я вѣдь ее знаю, сердце у нея ноетъ, сама она все это видитъ и молчитъ только-потому, что тетя не любитъ, чтобы говорили о ея болѣзни.
— Хорошая дѣвушка, добрая, — сказалъ съ чувствомъ Ольхинъ.
— Да, да, папа, хорошая, но странная, ахъ, какая странная! — воскликнула Лиза. — Ты знаешь, мы всѣ любимъ тетю, а она не любить ее, но молится на нее, думаетъ ея умомъ, видитъ ея глазами. Мы споримъ съ тетей, а она, — ей это кажется чуть не святотатствомъ. Для нея тетя божество. Если бы ты слышалъ, какъ она объясняется съ тѣми, которые приходятъ справляться при отдачѣ къ намъ дѣтей, хорошо ли устроенъ пріютъ. Сейчасъ вспыхнетъ, закипятится: «У насъ начальница не какая-нибудь съ вѣтра взятая! Мамаша съ шифромъ вышла изъ института первою! Педагогикой весь вѣкъ занималась въ лучшихъ домахъ и всѣ ученыя книги прочла! Геніальная женщина, а вы спрашиваете: хорошо ли у насъ!» Вотъ истинно преданная душа, — простая, недалекая, наивная, но тетя про нее всегда мнѣ говоритъ: «Ольга чего не пойметъ умомъ, то угадаетъ сердцемъ!» Не вмѣшиваясь въ разговоръ мужа и дочери, Пелагея Никитична принялась за перешиваніе какого-то стараго лифа.
Она не любила вообще шить, но перешивать что-нибудь старое ей было просто противно. Она принималась за такую работу только тогда, когда уже прорѣхи на одеждѣ дѣлались слишкомъ велики или когда ей хотѣлось забыться. Въ этотъ вечеръ ее охватило именно такое настроеніе: хотѣлось ни о чемъ не думать, все забыть. Но это было не легко сдѣлать: думы, не веселыя, мрачныя, сами собою тяжелою вереницею возникали въ головѣ. Вотъ мужъ и дочь немолчно и весело болтаютъ о какихъ-то пустякахъ, о двухъ глупыхъ старыхъ дѣвахъ, о ихъ сентиментальныхъ отношеніяхъ, о взаимныхъ славословіяхъ. Все это чуждо ей, все это только раздражаетъ ее. Эти двѣ старыя дѣвы, Настасья Порфирьевна и Ольга Леонтьевна, по разсказамъ Лизы, являются какими-то подвижницами, преданными всею душою дѣлу личностями. А въ сущности, онѣ просто не вышли по независящимъ отъ нихъ обстоятельствамъ замужъ, и потому стали рисоваться въ роли какихъ-то дѣятельницъ; Смѣшны онѣ до крайности по виду, по манерамъ, по взглядамъ на жизнь. Въ характерахъ у обѣихъ много нетерпимости, рѣзкостей, острыхъ угловъ. Еще бы! знаютъ только одну сторону жизни, не жили сердцемъ, не отдавались страсти, не любили, не падали. Воображаютъ, что можно жить по правиламъ прописей, что стоитъ только затвердить десять заповѣдей и конецъ — спасенъ человѣкъ. Чтожъ, неопытныхъ дѣвочекъ онѣ могутъ удивлять. Вотъ Лиза восхищается ими, тоже мечтаетъ о какой-то дѣятельности на пользу ближнихъ, гнойныя язвы бабъ и мужиковъ обмывать хочетъ, среди народа въ деревенской глуши жить-хочетъ, а присватайся къ ней смазливый юноша и выскочитъ замужъ, забудетъ обо всякой дѣятельности, о народѣ, о деревнѣ. Да еще хорошо, если выйдетъ замужъ, а то по неопытности, по невѣдѣнію просто падетъ, попавъ въ разставленныя ей какимъ-нибудь негодяемъ сѣти. А тамъ — о, легко разъ сойти съ дороги, трудно снова стать на нее. Эти дѣвы, даже и не подозрѣваютъ этого, ничего не испытавъ, и носятся только съ великими идеями. Всѣ эти высокія идеи нѣчто напускное, и нужно быть такимъ «блаженнымъ», какъ Данила Лукичъ, чтобы вѣрить въ серьезность всего этого. И когда они кончатъ эту болтовню? Вотъ онъ, Данила Лукичъ, разсказываетъ о Михеѣ, какъ тотъ состарился за послѣднее время, какъ трудно ему становится поднимыться по лѣстницѣ архива, какъ безвыходно тяжело положеніе этого унтера, имѣющаго на рукахъ вдову-дочь и трехъ внучатъ. Господи, какъ могутъ ихъ занимать эти пустяки, эти мелочи, эти пошлости!?.. Она подняла голову и взглянула на мужа и дочь! Ихъ лица были оживлены, на нихъ отражалось столько счастья. Она строптиво отвернулась отъ нихъ.
Какъ двадцать лѣтъ тому назадъ, такъ и теперь, ей было тяжело, душно въ этой атмосферѣ нищихъ, толкующихъ о нищихъ, убогихъ, заботящихся объ убогихъ, обездоленныхъ. Ни себя не сумѣютъ спасти, ни другимъ не могутъ помочь. О, слава Богу, что хоть Викторъ вышелъ не такимъ; онъ пробьетъ себѣ дорогу, онъ завоюетъ себѣ положеніе въ обществѣ, онъ достигнетъ до того блеска, о которомъ мечтала когда-то она. Ей вспомнились слова сына, что онъ, завоевавъ себѣ положеніе, можетъ быть полезнымъ семьѣ. Да, онъ и будетъ полезнымъ! Только тотъ, кто сумѣетъ спасти самого себя, можетъ думать о спасеніи другихъ. Сначала нужно самому доплыть до твердаго берега, а потомъ уже бросать веревку для спасенія другихъ утопающихъ.
Она замечталась о Викторѣ. Въ голову приходили мелочи прошлаго, какъ онъ являлся домой, разбитной, въ приподнятомъ настроеніи, всегда, какъ побѣдитель, разсказывалъ о томъ, какое онъ произвелъ тутъ или тамъ впечатлѣніе, въ какое блестящее общество попалъ, какъ поразилъ кого-то своей находчивостью. «Я отвѣтилъ то-то, я сдѣлалъ такъ-то, я понравился тому-то», — всегда онъ являлся на первомъ планѣ, на сценѣ, а кругомъ — рукоплещущая толпа. Да, такъ и надо жить, если не хочешь погибнуть. Когда-то она именно такъ вышла въ свѣтъ, и если бы не смерть ея отца, не быстро захватившая ее въ когти нищета, она ушла бы далеко, не погибла бы здѣсь. Да, нищета подрѣзаетъ самыя сильныя крылья. О, чтобы изъ Виктора могло выйти, если бы его настоящій отецъ во-время вспомнилъ о немъ, если бы мальчику не пришлось въ дѣтствѣ терпѣть лишенія здѣсь, въ этой конурѣ! Поправитъ ли свою ошибку Никоновъ теперь? Или ограничится тѣмъ, что пристроилъ юношу куда-то гувернеромъ? Что если бы она объяснилась съ Никоновымъ, потребовала бы помощи?..
Она опустила на колѣни руки и застила въ неподвижной позѣ съ устремленнымъ въ пространство взглядомъ. Какія-то мрачныя картины проходили въ ея головѣ. Встрѣча съ Никоновымъ теперь, когда она, Пелагея Никитична, опусталась, постарѣла, поблекла… Горечь объясненія съ забывшимъ ее и ея сына любовникомъ… Возможность холоднаго или даже грубаго отвѣта съ его стороны на ея просьбы устроить судьбу сына… Перенести такія сцены, такія униженія не легко. Но вѣдь иначе ея сынъ можетъ остаться ни при чемъ. Развѣ можно разсчитывать, на какое-то положеніе гувернера у Чупровой? Развѣ это карьера? Можетъ-быть, вся его участь зависитъ отъ ея свиданія съ Никоновымъ? Что дѣлать, на что рѣшиться?
— Мама очень тоскуетъ о Викторѣ, — тихо замѣтила Лиза, обращаясь къ отцу и глазами указывая на мать.
— Да, да, голубка, извѣстно — мать… одинъ сынъ, — заговорилъ отецъ и торопливо прибавилъ: — и васъ нѣтъ тутъ, и его…
Лиза вздохнула:
— Главное, что его нѣтъ…
Отецъ заторопился увѣрить ее, что мать и о дѣвочкахъ также тоскуетъ. Еще бы! Мать она и всѣхъ одинаково любитъ. Развѣ можно не одинаково любить дѣтей? Но Лиза уже заговорила о другомъ.
Послѣ вечерняго чая, только когда пробило двѣнадцать часовъ, отецъ и дочь вспомнили, что пора и спать. Пелагея Никитична давно уже лежала въ постели. Когда отецъ ушелъ въ спальню, Лиза вышла въ кухню, чтобы, по заведенному въ пріютѣ обычаю, умыть передъ сномъ лицо, холодной водой. Она вошла въ кухню на цыпочкахъ, боясь потревожить Аксинью. Но Аксинья, къ ея удивленію, тоже еще не ложилась спать.
— Ты что же это, Аксюша, полуночничаешь? — спросила Лиза.
— Съ радости, должно-быть, барышня, что хоть вы пришли къ намъ, — отвѣтила Аксюша. — Ужъ такая-то у васъ теперь скука, ровно въ могилѣ. Голоса человѣческаго не слыхать, какъ молодой баринъ уѣхали. Ажно жуть пробираетъ часомъ, ну, вотъ говорю, ровно въ могилѣ. Сбѣжать, такъ въ пору, право!
— Ай, Аксюша, какъ тебѣ не стыдно! — ласково сказала Лиза. — Тебя всѣ у насъ любятъ, а ты сбѣжать хочешь!
Аксинья застыдилась.
— Да я такъ къ слову, барышня, — заговорила она, оправдываясь. — Господа добрые, равнодушные, это что и говорить. А только тоска, тоска такъ вотъ и грызетъ. Я человѣкъ молодой, а тутъ… ровно въ могилѣ…
И, уже улыбаясь, она прибавила:
— Вотъ теперь слышала, что вы будете ходить по праздникамъ. Все веселѣе будетъ. Авось, и не сбѣгу…
— Ахъ, ты, смѣшная! Да развѣ тебѣ веселѣе, что я тутъ?
— А то какъ же? Хоть голосъ человѣческій слышу, а безъ васъ — баринъ въ книжку читаетъ, либо пасьянснъ молча раскладаетъ, барыня уставится глазами, ровно покойница, въ уголъ — и молчатъ. Только и слышно, какъ маятникъ чикаетъ: чикъ-чикъ, — а, пусто бы ему было, еще хуже тоску нагоняетъ! Спать ляжешь — не спится, мечешься, поворачиваешься съ боку на бокъ, только измаешься…
Она засмѣялась.
— Вотъ вы бы, да сестрицы ваши, да молодой баринъ вдругъ бы сюда нагрянули, тогда пошло бы веселье, было бы гаму, а то…
Она безнадежно махнула рукой:
— Нѣтъ, ужъ что это за жизнь теперь у насъ!
— Вотъ подожди, на Рождествѣ и сестры денекъ, другой проведутъ дома, надоѣдятъ еще тебѣ, затормошатъ…
— Я этого, Лизавета Даниловна, не боюсь. Когда и потормошиться, какъ не въ молодости? Старость придетъ — на, печи лежатъ въ пору.
Лиза разсмѣялась и, окончивъ умыванье, простилась съ Аксюшей. Та порывисто поцѣловала ея руку, проговоривъ:
— Ахъ, барышня, ужъ какъ я люблю и васъ, и сестричекъ вашихъ, и молодого барина, такъ это просто страсть!
V.
правитьВъ рождественскіе праздники въ квартирѣ Ольхиныхъ почувствовалось нѣкоторое оживленіе: Лиза прогостила у отца и матери съ недѣлю, Катя и Таня пробыли дома три дня. Въ квартирѣ постоянно въ эти дни были шумъ и смѣхъ, раздавались то и дѣло звонкіе поцѣлуи дѣтскихъ губъ, затѣивались безконечныя игры.
Странное чувство охватило Пелагею Никитичну, когда дѣти вернулись снова въ пріютъ, и въ домѣ воцарилась снова глубокая тишина. Ей стало жаль, что дѣти ушли. Впервые въ жизни она ощущала что-то въ родѣ раскаянія за то, что она ихъ мало прежде любила. Особенно подкупила теперь ее въ свою пользу маленькая горбунья, сообразительная, проницательная, умная не по лѣтамъ.
Какъ-то разъ, заставъ мать въ глубокой задумчивости, она тихо подошла къ ней и. цѣлуя ея руку, сказала:
— Полно, мама! Братецъ Витя скоро вернется. Тогда такъ весело, такъ весело будетъ тебѣ, больше, чѣмъ прежде.
Мать не безъ удивленія взглянула на нее.
— Почему ты думаешь, Катюша, что я о немъ задумалась? — спросила она дочь.
— О комъ же больше тебѣ думать? — отвѣтила горбунья. — Его одного нѣтъ съ нами. А онъ тоже думаетъ теперь о насъ. Праздники — ну, онъ и думаетъ о насъ. Я всегда по праздникамъ о васъ — о тебѣ, о папѣ, о Витѣ, думала. И знаешь что?… Подумалъ о насъ и сѣлъ письмо писать. Вотъ ты увидишь, что письмо отъ него получишь. Обрадуешься?
Она съ такой лаской заглянула въ, глаза матери, что та смутилась и невольно склонилась поцѣловать дочь.
— А мы тебѣ не мѣшаемъ, когда, ты думаешь, а мы шумимъ? — спросила дѣвочка.
— Нѣтъ, дитя, — отвѣтила Пелагея Никитична. — Съ чего ты взяла?
Дѣвочка взглянула на нее серьезнымъ взглядомъ и пояснила:
— Я вотъ когда хворала… ты вѣдь знаешь, я убогая, и потому слабенькая… такъ вотъ въ это время мнѣ очень, очень тяжело, когда дѣти шумятъ. У насъ ихъ такъ много, и не могутъ онѣ не шумѣть, а мнѣ тяжело.
У Пелагеи Никитичны заныло что:то въ груди, точно ее попрекнули за что. Но дѣвочка продолжала въ задумчивости:
— Но что дѣлать. Онѣ не виноваты, что я слабенькая, что мнѣ иногда тяжело отъ шума. Нельзя же для меня одной имъ всѣмъ молчать. Я тоже рѣзвлюсь, когда здорова.
Мать гладила рукою ее по волосамъ.
— Тяжело тебѣ тамъ, дитя! — со вздохомъ произнесла она.
— Нѣтъ, — отвѣтила дѣвочка: — только иной разъ дома хотѣлось бы быть… въ праздники, когда всѣ расходятся… или когда нездоровится… Да, что-жъ дѣлать? У иныхъ и совсѣмъ ни родителей, ни своего дома нѣтъ.
Пелагея Никитична глубоко задумалась. Дѣвочка подмѣтила это и торопливо, уже другимъ тономъ заговорила:
— Мама, мама! гони меня! я вотъ опять огорчила тебя, опять ты заскучала! Не надо, мама! Это вѣрно отъ моихъ глупыхъ разговоровъ. Я, право, это такъ сказала. Я теперь и здорова, и не скучаю въ пріютѣ.. Ты, мама, обо мнѣ не заботься… мнѣ хорошо!..
И, заглядывая въ глаза матери, она пристала къ ней:
— Ну, улыбнись! ну, засмѣйся, мамочка!
По лицу Ольхиной скользнула невольная улыбка. Дѣвочка обняла мать.
Эта сцена и цѣлый рядъ мелочей вспоминались Ольхиной, когда дѣти вернулись въ пріютъ, и ей стало еще тоскливѣе въ опустѣвшей квартирѣ. Иногда просто становилось страшно, когда Данила Лукичъ уходилъ куда-нибудь изъ дома, и въ мертвенномъ затишьѣ не слышалось ни звука, кромѣ стука маятника. Пелагея Никитична въ такія минуты иногда выходила въ кухню и или не заставала тамъ Аксюши, которая, какъ оказывалось потомъ, по ея словамъ, «выбѣгала на минуту на лѣстницу къ товаркѣ», или заставала молодую дѣвушку въ слезахъ, которыя, опять-таки по словамъ самой Аксюши, «такъ себѣ пришли, ни вѣсть съ чего».
Въ январѣ въ этомъ царствѣ мертвеннаго затишья произошла нѣкоторая перемѣна въ настроеніи: сонная скука смѣнилась серьезною тревогой…
Въ пріютѣ былъ переполохъ: Настасья Порфирьевна заболѣла не на шутку и дня три не вставала съ постели. Призванный къ ней докторъ сомнительно покачалъ головою и объявилъ, что болѣзнь очень серьезна, что у старухи не въ порядкѣ печень, что есть еще другія осложненія, что въ ея годы вообще всякая болѣзнь не безопасна. Тѣмъ не менѣе, на четвертый день Настасья Порфирьевна встала съ постели и, переламывая себя, снова принялась за свою обычную дѣятельность, засновала по комнатамъ, по лѣстницамъ пріюта…
Данила Лукичъ, извѣщенный Лизой о болѣзни старушки, поспѣшилъ въ пріютъ, — но уже засталъ Настасью Порфирьевну на ногахъ, хотя стоило взглянуть на ея лицо, чтобы понять, что она страшно страдаетъ, что едва ли она хотя сколько-нибудь оправилась. Старушка не любила, чтобы ее навѣщали во время болѣзней и сердилась на посѣтителей, Точно они уличали ее въ какой-то непростительной слабости, ловили на мѣстѣ преступленія. Но на этотъ разъ она, противъ всякаго ожиданія, обрадовалась посещенію Данилы Лукича и съ первыхъ же словъ замѣтила ему:
— Спасибо, что зашелъ. Я, было, хотѣла сама послать за тобой.
И, подсмѣиваясь надъ самой собой, добавила шутливо:
— Первый разъ въ жизни мои жандармы успѣли угодить мнѣ своею ретивостью. Лиза, вѣрно, отрапортовала тебѣ омоей болѣзни?
Ольхинъ поцѣловался съ нею, обрадованный тѣмъ, что она не заворчала за его визитъ, сказалъ, что точно получилъ извѣстіе о ея болѣзни отъ Лизы, и спросилъ:
— Сильно прихворнула?
Она махнула рукой.
— Видно, не отвертѣться, — коротко сказала она.
Онъ съ недоумѣніемъ взглянулъ на нее.
— Что же хитрить-то? Начало конца, — отрывисто пояснила она.
Онъ хотѣлъ возражать, обнадежить, успокоить ее. Она не дала ему времени сказать что-нибудь и продолжала:
— Не сто лѣтъ жить. Пора и честь знать! Да дѣло не въ томъ. Твои дѣтки меня заботятъ. Надо похлопотать пристроить ихъ въ гимназію на казенный счетъ или въ институтъ, что ли. Катю и Таню еще могутъ принять, если будетъ протекція. Лизѣ тяжело будетъ подготовиться къ экзамену у васъ, если не дотяну до весны; потомъ на фельдшерскіе курсы она желаетъ поступить, тоже не легко, платить надо. Хоть бы протянуть мнѣ еще полгодика!
Ольхинъ сидѣлъ точно подавленный и пришибленный неожиданнымъ горемъ. Никакъ онъ не ожидалъ, что сестрѣ такъ плохо. Наконецъ, онъ очнулся и тупо спросилъ:
— Настасья Порфирьевна, да съ чего ты… Какъ же такъ… можетъ-быть, Богъ…
Она опять перебила его:
— Богъ поможетъ? Да, Онъ-то поможетъ, а люди уложатъ въ могилу.
Она неторопливо, черезъ силу подошла къ двери и замкнула ее на ключъ. Потомъ вернулась къ Ольхину и присѣла совсѣмъ близко около него.
— Видишь ли, что, — заговорила она, понижая голосъ: — я многое вынести могла, всегда храбрилась, всегда надѣялась, а теперь… Этого никто не знаетъ, я тебѣ одному говорю это… Теперь у насъ такой адъ здѣсь, что дальше я бороться не въ силахъ…
Она горько усмѣхнулась:
— Ужъ значитъ солоно пришлось, если явилась необходимость хоть кому-нибудь пожаловаться. Прежде этого за мной что-то, кажется, не водилось. Видишь ли что: Елена разорена совсѣмъ. Ты вонъ всегда мнѣ говорилъ, что, должно-быть, она счастлива. Вотъ какъ она счастлива. Мужъ не только аферистъ, казнокрадъ, взяточникъ, но еще хамъ по натурѣ. Хуже хама по натурѣ ничего не можетъ быть. Это и подлецъ, и злодѣй въ одно и то же время. Сперва онъ прибралъ ея имѣніе къ рукамъ на свои аферы, потомъ сталъ командовать и деспотствовать въ домѣ. Ты знаешь, одинъ сынъ, совсѣмъ мальчишка еще, у нихъ, застрѣлился, потому что батюшка отказался заплатить за него какой-то грошовый долгъ. Другой — не старше перваго — попался въ воровствѣ, и Еленѣ пришлось чуть не себя заложить, чтобы сына не довели до скамьи подсудимыхъ. Нечего говорить, сынки хороши были, но они только шли по стопамъ батюшки: онъ развратничалъ и они тоже, онъ воровалъ, и они тоже, у него креста на вороту нѣтъ, и, они его съ себя сняли. Едва успѣли жизнь начать, а ужъ итогъ ей подвели. Батюшкѣ было все равно, не охнулъ даже: у него на сторонѣ другая семья, состоящая изъ такихъ же хамовъ, какъ онъ, а законная жена и законныя дѣти для него все равно, что чужія. Спасая сына отъ скамьи подсудимыхъ, Елена связала себя разными обязательствами, между прочимъ, съ этимъ кабатчикомъ, съ попечителемъ-то нашимъ, съ Сысойкой. Ему, видишь, нужны ордена, почетъ, близость съ хорошимъ кругомъ общества для подрядовъ, — ну, вотъ онъ и сдѣлалъ разныя одолженія Еленѣ, благо пріютъ-то нашъ подъ высокимъ покровительствомъ состоитъ. Теперь она въ его рукахъ и съ пріютомъ вмѣстѣ…
Она поднялась съ мѣста и заходила въ волненіи по комнатѣ.
— Я на ея мѣстѣ просто скорѣе закрыла бы пріютъ, чѣмъ подчиняться распоряженіямъ этого кулака, его хозяйству и экономіи, — продолжала Носова: — но мы вѣдь простые люди, смотримъ съ обыкновенной точки зрѣнія, а Елена… какъ же можно закрыть сразу свой пріютъ, объявить, такъ сказать, себя несостоятельной, обмануть довѣріе высокихъ покровителей, лучше дѣтей-сиротъ съ голоду морить, а все же имѣть удовольствіе видѣть надпись «Пріютъ Св. Елены, основанный Е. Г. Зариной, подъ такимъ-то покровительствомъ». Впрочемъ, она и половины не знаетъ изъ того, что здѣсь теперь дѣлается. Что я ей стану, говорить? Дѣла не поправишь. Сразу я это увидала. Попробовала замѣтить о томъ, что почтенному кабатчику нельзя давать воли, а она на это только вздохнула… «Потерпи, говоритъ, ты знаешь, въ какой зависимости я нахожусь въ настоящее время отъ него».
Настасья Парфирьевна разсердилась на себя.
— Вотъ всѣ говорятъ, что я всѣмъ правду въ глаза рѣжу. А не могу я ей правды всей высказать. Жаль ее, точно малаго ребеака. И то сказать: съ колыбели неудачница. Отъ отца, отъ мужа, отъ дѣтей, отъ всѣхъ только горе видѣла. Теперь, какъ рыба въ сѣтяхъ бьется. И потомъ, какъ я скажу ей правду, когда я понимаю, что вся цѣль у кабатчика нашего сжить отсюда меня.
— Тебя? Помилуй, за что же! — воскликнулъ въ изумленіи Ольхинъ.
Она усмѣхнулась.
— Командовать мною нельзя. Ты думаешь, другая-то начальница станетъ за дѣвчонокъ стоять? Ты думаешь, другая-то, не станетъ сквозь пальцы смотрѣть на все, что захочетъ творить онъ? Ей лишь бы жалованье платили, лишь бы своя шкура была цѣла. Моя-то стара, такъ я не очень дорожу ею.
По ея лицу скользнуло выраженіе презрѣнія…
— И что за мелкая натуришка у этого хама! Повѣрить трудно. — Она опять присѣла около Ольхина и положила свою костлявую тонкую руку на его руку. Ея голосъ сталъ мягче и ласковѣе, когда она заговорила,
— Ты, Данила, не волнуйся, не огорчайся, если я все тебѣ откровенно разскажу. Не приходится отъ тебя ничего скрывать. Ты слышалъ, что онъ, Сысойка-то нашъ, все предлагаетъ не посылать на кухню «барышню», то-есть Лизу нашу, что онъ предлагалъ «барышнѣ» поступить къ нему на мѣсто? Ну, съ этого и началось. Ольга разъ пришла и говоритъ мнѣ, знаешь, по-своему, точно топоромъ рубитъ: «Онъ ее соблазнить хочетъ!» Я говорю ей: «Убирайтесь вы, Ольга Леонтьевна, со своими глупостями; вамъ вездѣ соблазны кажутся, старая вы дѣва и больше ничего». Ушла она, хлопнувъ дверью, а я присматривать стала, думаю: «можетъ-быть, и впрямь что-нибудь неладное задумалъ негодяй».
Она махнула рукой.
— Не стоитъ грязь разворачивать. Убѣдилась я, что онъ въ Лизу влюбился, и по-своему оборвала его, увидѣвъ, какъ онъ ее взялъ разъ за подбородокъ. «У насъ, говорю, въ пріютѣ этого не принято». А потомъ какъ онъ пріѣдетъ, такъ я Лзу позову въ свою комнату и не показываю ему. Съ этого и началась открытая война. Хватило у него духу спросить, на какомъ основаніи живутъ въ пріютѣ, основанномъ для сиротъ, твои дѣти, имѣющія отца и мать. Насказала, что онѣ ради меня приняты. Объявилъ, что ихъ по правиламъ держать нельзя. Я въ свою очередь сказала, что я буду кормить и одѣвать ихъ на свой счетъ. Потребовалъ, чтобы онѣ и не спали въ общей спальнѣ.
Данила Лукичъ взволновался.
— Да что же это, Настасья Порфирьевна, ты изъ-за насъ и непріятности будешь терпѣть, и послѣдній грошъ урѣзать…
— Глупости! — перебила она его. — Не изъ-за васъ, а изъ-за себя: не ко двору пришлась. Не Лиза понравилась бы, такъ другая — то же самое вышло бы. Онъ ужъ не мало дѣвчонокъ пустилъ гранить мостовую по Невскому, все по пріютамъ выбиралъ. Спеціалистъ по этой части. Впрочемъ, не онъ первый, не онъ послѣдній такой благодѣтель. Это щучья порода, мелкую рыбицу ловитъ. Хорошо я этихъ господъ знаю. Слава Богу, почти четверть вѣка среди благодѣтелей всякихъ живу. Есть и похуже его, въ Сибирь кандидаты. Да дѣло не въ этомъ, а въ томъ, что мы теперь на ножахъ. Меня онъ не выжилъ бы, если бы здоровье не пошатнулось. Теперь же…
Она въ волненіи встала съ мѣста.
— Одна-двѣ непріятности и свалюсь съ ногъ.
По ея лицу скользнула горькая улыбка.
— Ты знаешь, тросточки гнутся — мы, крѣпкія натуры, разомъ валимся съ ногъ. Надо быть готовымъ ко всему, принятъ мѣры. У тебя-то есть кто-нибудь на примѣтѣ изъ начальства или знакомыхъ, черезъ кого хлопотать можно объ устройствѣ дѣвочекъ?
— Кто же у меня? Никого у меня нѣтъ! — растерянно отвѣтилъ Ольхинъ, разводя безнадежно руками.
— Я попрошу Елену, но надо еще кого-нибудь, — сказала Настасья Порфирьевна. — Еленѣ не до того, и силы у нея прежней нѣтъ. Всѣ угадываютъ ея настоящее положеніе, разоренье, разрывъ съ мужемъ. Да, на нее нельзя особенно надѣяться. Теперь же надо обдумывать дѣло, хлопотать въ другомъ мѣстѣ, пока я жива.
Ольхинъ походилъ теперь на человѣка, въ головѣ котораго все перевернулось разомъ. Никогда еще ему не приходило въ голову, что будетъ, если Носова умретъ. Теперь онъ прямо стоялъ лицомъ къ лицу съ этимъ роковымъ для него вопросомъ. Положимъ, теперь у него менѣе расходовъ, чѣмъ было недавно, такъ какъ Викторъ не требуетъ болѣе на свое образованіе, на свое содержаніе. Но все же изъ какихъ средствъ дастъ онъ образованіе тремъ дѣвочкамъ? Какъ при этомъ прокормитъ и одѣнетъ ихъ? Жалованье не велико, у жены нѣтъ умѣнья заработать хоть грошъ и нѣтъ способности экономить. Хоть бы Богъ помогъ пристроить дѣвочекъ на казенный счетъ въ гимназію. Объ институтѣ ужъ нечего и думать. Если въ гимназію удастся пристроятъ — онъ кое-какъ прокормитъ ихъ. Ну, частной работы станетъ искать, переписку или что-нибудь другое возьметъ. Вечера свободны. И какъ все это внезапно произошло! Внезапно? Нѣтъ, исподволь подготовлялось разореніе Елены Григорьевны, а съ разореніемъ подготовлялось и паденіе пріюта. Мало-по-малу, но своему обыкновенію, онъ отдался мечтамъ о суетѣ-суетъ. Вотъ онъ всегда считалъ Зарину счастливой женщиной, а на самомъ-то дѣлѣ она всю жизнь страдала, съ самаго дѣтства. Какой-то хамъ-мужъ искалѣчилъ окончательно всю ея жизнь. Ликуетъ теперь не она, а какая-то плясунья Чупрова. Та по заграницамъ катается, а Елена Григорьевна, какъ рыба въ сѣтяхъ, бьется здѣсь; должна подчиняться какому-то кабатчику. И Настасью Порфирьевну смѣнитъ этотъ же кабатчикъ.
— Господи, какъ все на свѣтѣ-то идетъ! — шепталъ старикъ, возвращаясь домой. — Кому счастье и почетъ? Передъ кѣмъ пресмыкаются люди? Кто побѣдители? Гдѣ же правда-то? Гдѣ справедливость-то?
Онъ пришелъ домой съ совершенно растеряннымъ видомъ. Его удручило теперь уже не столько будущее положеніе его дѣтей, сколько вопросъ о правдѣ и справедливости, вопросъ о томъ, какъ это могутъ быть побѣдителями именно такія личности, какъ Заринъ, Чупрова, Сысоевъ. Маленькій умь не могъ справиться съ большими вопросами и въ то же время не могъ отдѣлаться отъ нихъ.
Пелагея Никитична знала, что онъ пошелъ справиться о здоровьѣ Настасьи Порфирьевны, и, увидавъ его осунувшееся лицо, его растерянный видъ, не безъ тревоги спросила:
— Что Настасья Порфирьевна?
— Плоха, плоха, — отвѣтилъ онъ глухо. — Вотъ не ждали, не гадали — приходитъ бѣда…
— Умираетъ? — испуганно спросила жена. Въ ея головѣ миновольно мелькнула мысль о дочеряхъ. Что будетъ съ ними? Оставить ли ихъ въ пріютѣ? А какъ же съ образованіемъ ихъ?
— Не умираетъ, — отвѣтилъ Ольхинъ: — а скоро умретъ. Сама сознаетъ, сама сознаетъ, значитъ плохо…
Онъ съ горечью проговорилъ:
— Кабатчикамъ видно только и жить теперь. Ихъ ничѣмъ- не прошибешь. Они, если имъ въ глаза наплюешь, только утрутся. Жена взглянула на него почти, съ испугомъ, точно на помѣшаннаго.
— Данила Лукичъ, говори толкомъ, — сказала она мягко. — О какихъ: кабатчикахъ ты говоришь? Что случилось?
Онъ развелъ руками, точно безмолвно говоря, что онъ и самъ не знаетъ, что случилось?
— Что случилось? — началъ онъ. — А то, что и самъ я не знаю, какъ на свѣтѣ жить. Елена Григорьевна чуть не нищая, а Чупрова на ея деньги за границей катается. Настасья Порфирьевна всю душу въ пріютъ вложила, а ее кабатчикъ сживаетъ со свѣту. За что сживаетъ? За то, что дѣвушка чистая приглянулась, и не позволяютъ ему загрязнить ее его подлыми руками. Какъ же не мстить за это, какъ не сживать людей со свѣту; хочется волю датъ своему нраву развратному, а тутъ люди грудью чистую дѣвушку отстаиваютъ. Но какъ же жить-то на свѣтѣ? Ты мнѣ вотъ что скажи, вотъ что объясни.
Она заботливо проговорила:
— Успокойся, отдохни, ты нездоровъ…
Онъ присѣлъ на стулъ и поникъ головой, охвативъ ее въ отчаяніи руками. Она подсѣла къ нему, встревоженная, испуганная. Въ головѣ не было никакихъ соображеній; было одно совершенно понятное ощущеніе. страха при мысли, что онъ сошелъ съ ума. Но, мало-по-малу, онъ пришелъ въ себя, началъ говорить послѣдовательнѣе, яснѣе, разсказалъ все, что слышалъ.
— Надо будетъ хлопотать объ устройствѣ дѣвочекъ въ гимназію на казенный счетъ, — закончилъ онъ разсказъ. — Настасья попроситъ Елену Григорьевну. Ну, да на нее теперь мало надежды. Мы должны сами попросить кого-нибудь.
— Кого намъ-то просить! — съ отчаяніемъ сказала Пелагея Никитична, страшно потрясенная всѣмъ слышаннымъ, уже предчувствовавшая, что ихъ жизнь станетъ еще тяжелѣе. — Прибавляется три рта, нужно будетъ одѣвать дѣвочекъ, надо будетъ платить за ихъ ученье. И какъ ихъ помѣстить тутъ?
— Попробую къ директору департамента обратиться. — сказалъ Ольхинъ. — Онъ, конечно, и въ лицо меня плохо знаетъ, но все же… знаетъ, вѣрно, что служу… Эхъ! кто его знаетъ… можетъ-быть, даже и то забылъ, что я существую… тамъ на чердакѣ, подъ крышей…
На минуту воцарилось мрачное молчаніе. И мужъ, и жена перебирали въ головѣ, кого они могутъ просить. У нея уже мелькало въ головѣ одно имя, но она старалась не думать о немъ, какъ вдругъ Ольхинъ неожиданно поднялъ голову и проговорилъ:
— Никонова разкѣ?
Она вздрогнула и широко открыла глаза, недоумѣвая, какимъ образомъ воскресло въ его памяти это имя. На минуту ее охватилъ страхъ, точно мужъ сейчасъ былъ готовъ идти къ Никонову, точно тотчасъ же все должно раскрыться.
— Какого Никонова? что ты выдумываешь? — рѣзко сказала она, дѣлая усиліе, чтобы казаться спокойной. — Никакого…
Онъ перебилъ ее:
— Того вотъ, что Виктора опредѣлилъ. Викторъ говорилъ, что онъ губернаторомъ былъ. Связи, вѣрно, есть.
— Ахъ, мало ли у кого въ Петербургѣ есть связи! — строптиво замѣтила она. — Нельзя же придти съ улицы…
— Какъ съ улицы? Викторъ же говорилъ, что у васъ, общіе знакомые есть. Онъ даже тебя вспоминалъ…
Она совсѣмъ разсердилась.
— Ахъ, нѣтъ, нѣтъ, пустяки ты придумываешь? Взбредетъ глупость на умъ и носишься съ ней.
— Маточка, теперь ничѣмъ пренебрегать не слѣдуетъ. За соломинку нужно хвататься, — мягко сказалъ онъ и съ лаской прибавилъ: — Не легко это мнѣ. Очень не легко. Не знаетъ онъ меня. Ну, а ты… тяжело это и тебѣ будетъ, да что дѣлать… сходи къ этимъ… какъ ихъ, ну, тѣмъ знакомымъ, гдѣ Викторъ его встрѣтилъ? Лялинымъ, что ли?.. чрезъ нихъ попроси Никонова… Я знаю, тебѣ это очень тяжело, забросила ты старыхъ, знакомыхъ, да что же дѣлать — вѣдь судьба дѣтей дороже всего…
Онъ взялъ ея лежавшую безпомощно на колѣняхъ руку и поднесъ къ своимъ губамъ.
По лицу Пелагеи Никитичны скользнуло мучительное выраженіе, точно ей причинили физическую боль этою ласкою. Сердце стиснуло, какъ въ тискахъ. — Если бы у насъ было много ходатаевъ, такъ можно, бы было разбирать, а нѣтъ ихъ у насъ, нѣтъ, голубушка, — говорилъ онъ, не выпуская ея рукъ изъ своихъ рукъ. — Мы не кабатчики, мы простые, честные бѣдные люди. Ну и надо намъ ко всѣмъ толкаться въ бѣдѣ, къ первому встрѣчному, къ Иванову, къ Никонову, къ кому можно. Помогите Христа-ради, потому, что мы сами ужъ не можемъ помочь себѣ…
Въ его голосѣ послышались слезы, но онъ переломилъ себя, подавилъ ихъ и тихо закончилъ:
— Сходишь вѣдь? Да?
Она освободила изъ его рукъ свою руку, поднялась во весь ростъ съ мѣста и заходила въ волненіи по комнатѣ, говоря отрывисто, какимъ-то хриплымъ, перехваченнымъ спазмами голосомъ:
— Ну, хорошо, хорошо… схожу… только… изъ этого ничего не выйдетъ… ровно ничего…
И совершенно неожиданно, перерывая свою рѣчь, она такъ стиснула свои руки, что послышался хрустъ, и совершенно безсознательно воскликнула болѣзненнымъ тономъ:
— Ахъ, если-бъ ты зналъ!..
Онъ мягко проговорилъ:
— Знаю, знаю, что тяжело, очень тяжело, да вѣдь это для дѣтей… для дѣтей, Поля!.. Вотъ и я пойду кланяться… не кланялся, а пойду кланяться.
Она уже не слушала его, сдвинувъ густыя брови, стиснувъ зубы, мрачная, охваченная мучительными думами.
VI.
правитьНе одна недѣля прошла для Пелагеи Никитичны среди мучительныхъ колебаній: идти или не идти къ Никонову въ качествѣ просительницы. Цѣлые часы просиживала она въ думахъ объ этомъ, сдвинувъ брови, стиснувъ зубы, болѣзненно ломая руки. Рѣшимости все не являлось. Не могли побѣдить этихъ колебаній извѣстія объ ухудшеніи здоровья Настасьи Порфирьевны; не могли ихъ побѣдить сообщенія мужа, что его хлопоты по начальству не увѣнчались успѣхами, такъ какъ въ «департаментѣ лишнихъ суммъ не имѣется». Но эти колебанія разомъ прекратило письмо отъ Виктора. Молодой человѣкъ писалъ, между прочимъ, что Заринъ и Чупрова возвращаются на лѣто въ Петербургъ, пріѣдутъ, вѣроятно, черезъ нѣсколько дней и поселятся на дачѣ въ Ораніенбаумѣ.
— Вотъ и прекрасно! — замѣтилъ Ольхинъ, прочитавъ письмо сына. — Теперь тебѣ, родная, не нужно и идти самой къ Никонову. Викторъ переговоритъ съ нимъ. Никоновъ знаетъ и любитъ Виктора и, вѣрно, похлопочетъ для него…
Пелагея Никитична смутилась и разомъ рѣшилась идти — идти для того, чтобы Виктору не пришлось просить Никонова, чтобы Викторъ какъ-нибудь не понялъ, какую роль въ ихъ семьѣ играетъ Никоновъ. Ее охватили и страхъ, и стыдъ при мысли, что сынъ узнаетъ истину.
Дня два она ходила въ какомъ-то лихорадочномъ состояніи, перебирая въ комодѣ бѣлье, что-то подшивала, подштопывала.
Не мало удивился бы Данила Лукичъ, если бы онъ могъ прослѣдить за ея приготовленіями и сборами къ визиту, если бы онъ видѣлъ, какъ одѣвалась его жена, собираясь идти къ Никонову. Она перебрала все въ своемъ гардеробѣ, чуть не со слезами бросала платья, такъ какъ всѣ они казались ей теперь «лохмотьями», глядѣла почти съ ужасомъ на заштопанныя мѣста чулокъ. Наконецъ, она остановилась на черномъ шерстяномъ платьѣ, которое она обыкновенно надѣвала, посѣщая иногда по субботамъ парадизъ французскаго театра. На этомъ платьѣ было менѣе слѣдовъ заношенности, тѣмъ на другихъ, оно смотрѣло щеголеватѣе остальныхъ, и кромѣ того въ ея головѣ мелькнула невольная мысль, что она покажется въ немъ не такою старухою. Что-то торопливое, нервное было во всѣхъ ея движеніяхъ. Каждая мелочь туалета волновала ее, чулки казались недостаточно тонкими, полусапожки недостаточно изящными, густые волосы ложились недостаточно красиво. Нѣсколько разъ она, точно послѣ трудной непосильной работы, опускалась въ изнеможеніи на стулъ и безсознательно шептала: «Ахъ, Господи! Господи!» И вдругъ среди этого хлопотливаго одѣванья, среди этой тупой озабоченности она точно поймала себя на какой-то постыдной мысли и съ отвращеніемъ, съ злобой на себя проговорила:
— Да, что я, на свиданіе съ любовникомъ иду, что ли? Почти двадцать лѣтъ не видались! Что онъ мнѣ теперь — чужой человѣкъ!
И тутъ же ей вспомнилось, какъ почти двадцать лѣтъ тому назадъ она пала. Какъ встрѣтилась съ Александромъ Ивановичемъ Никоновымъ на балу, какъ влюбилась въ него, какъ онъ тоже, повидимому, сталъ неравнодушенъ къ ней, какъ начались его ухаживанія, какъ потомъ происходили свиданія тайкомъ, поѣздки вмѣстѣ въ загородные рестораны, — все это возстало въ памяти, и ея лицо начало разгораться, точно его жгли эти воспоминанія. Она не знала сама, что волнуетъ ее теперь, — стыдъ за это прошлое или наслажденіе картинами этого прошлаго. Она снова перебирала мысленно всѣ мелочи обстановки былыхъ свиданій, вспомнила всѣ, безумія преступной связи. И какъ неожиданно все это оборвалось разомъ! Его назначили на службу въ провинцію, и онъ точно въ воду канулъ. Въ кругу ея знакомыхъ всѣ угадывали ея связь съ нимъ, и только ея мужъ не зналъ ничего, такъ какъ онъ не посѣщалъ ея знакомыхъ. Эти знакомые передавали ей, что Никоновъ уѣхалъ потому, что его небольшія средства были прокучены. Далѣе она мелькомъ слышала, что въ провинціи онъ женился ради денегъ, быть несчастливъ. Наконецъ, до нея перестали доходить даже слухи о немъ, такъ какъ, мало-по-малу, она перестала бывать у своихъ прежнихъ знакомыхъ. Почему? Потому что въ домѣ увеличивались недостатки, рождались и умирали дѣти, а у знакомыхъ росло благосостояніе и изъ двусмысленныхъ кутящихъ людей эти знакомые превращались въ людей съ положеніемъ въ свѣтѣ, въ солидныхъ отцовъ и матерей. Чтобы поддерживать съ ними связь, нужно было или жить не по средствамъ, лѣзть въ долги, или идти на содержаніе къ какому-нибудь богачу. Грязненькія предложенія были, безцеремонныя и наглыя, ясно говорившія, какъ на нее смотрѣли окружающіе; она возмутилась, а предлагавшіе были даже изумлены, такъ какъ они знали о ея связи съ Никоновымъ, и имъ казалось страннымъ, почему она могла быть въ связи съ Никоновымъ и отказывалась отъ болѣе выгодныхъ предложеній, когда онъ ее бросилъ. Все это снова воскресло теперь въ памяти, все вызывало на лицо ея краску стыда.
Нѣсколько разъ ей, уже совершенно одѣтой, казалось, что она не рѣшится идти къ Никонову. «А если пріѣдетъ Викторъ, — тутъ же мелькало въ головѣ: — и мужъ самъ пойдетъ съ нимъ къ Никонову? Викторъ такъ похожъ на Никонова, какимъ тотъ былъ въ молодости. Можетъ-быть, это сходство уцѣлѣло. Оно можетъ поразить Данилу Лукича. Онъ узнаетъ все сразу и не сдержится при сынѣ. Въ послѣднее время онъ иногда какимъ-то сумасшедшимъ смотритъ. Онъ можетъ Богъ вѣсть чего наговорить».
Она пошла.
Уже у самыхъ дверей квартиры Никонова она опять была, охвачена нерѣшимостью, готова была вернуться домой. Однако, она пересилила себя и позвонила.
Дверь отперъ лакей во фракѣ, чинный и степенный, какъ чиновникъ въ канцеляріи. Она сказала свою фамилію и попросила доложить барину. Лакей ввелъ ее въ залу и пошелъ докладывать. Зала была просторна, высока, обставлена богато, но нѣсколько казенно: стулья чинно стояли вдоль стѣнъ, въ углахъ мраморныя колонны съ бронзовыми канделябрами, въ простѣнкахъ высокія зеркала, у одной изъ стѣнъ рояль, на серединѣ потолка бронзовая люстра, у оконъ узорчатая тюлевыя занавѣси, спускавшіяся до полу, обивка мебели, драпировки у окопъ, портьеры трехъ дверей изъ темно-вишневаго штофа, составлявшаго рѣзкій контрастъ съ гладкими, бѣлыми стѣнами.
Минутъ черезъ пять лакей вернулся въ залу и коротко сказалъ.
— Ихъ превосходительство сейчасъ выйдутъ.
Пелагея Никитична присѣла.
Прошло еще двѣ-три минуты. Она услышала чьи-то мягкіе шаги въ сосѣдней комнатѣ; изъ-за темныхъ портьеръ показалась какая-то фигура съ гладко причесанными, падавшими на плечи волосами, съ проборомъ посрединѣ, въ длинной черной одеждѣ, доходившей до полу. Съ перваго раза: Пелагеѣ Никитичнѣ показалось, что это идетъ женщина въ черномъ шерстяномъ капотѣ, потомъ она разглядѣла, что это священникъ. Онъ прошелъ мимо нея, кланяясь всѣмъ туловищемъ, какъ кланяются смиренныя монахини, проходя среди богомольцевъ. Она поклонилась ему. За нимъ изъ-за портьеръ вышелъ величавый монахъ, черноволосый, суровый на видъ, въ щегольскомъ клобукѣ, въ ловко сшитой монашеской рясѣ, съ намотанными на руку четками. Онъ, сощуривъ черные глаза, не безъ любопытства окинуть взглядомъ посѣтительницу и едва замѣтнымъ движеніемъ головы раскланялся съ нею. Когда священникъ и монахъ скрылись за дверями залы, ведущими въ переднюю, въ сосѣдней комнатѣ снова послышались уже торопливые шаги, и между половинками темныхъ портьеръ, на порогѣ въ залу, какъ въ рамѣ, остановилась довольно красивая и представительная фигура рослаго господина, въ домашнемъ пиджакѣ. Ольхина, поднявшаяся съ мѣста, чувствовала, что у нея подкашиваются ноги. Онъ быстро пошелъ къ ней навстрѣчу, проговоривъ:
— Полина…
И оборвалъ рѣчь, стараясь тщетно припомнить отчество посѣтительницы. Когда-то, въ кругу ея знакомыхъ, звали ее Полиной, такъ какъ она не любила своего вульгарнаго имени Пелагеи.
— Пелагея Никитична, — тихо подсказала она.
Онъ сдѣлалъ движеніе рукою, коротко проговоривъ:
— Прошу въ кабинетѣ.
И пропустилъ ее впередъ въ двери изъ залы въ гостиную, за которой находился его кабинетъ.
Она шла съ трудомъ, не имѣя силъ справиться съ охватившимъ ее волненіемъ при видѣ этого человѣка, когда-то дадшаго ей возможность узнать, что значитъ чисто животная страсть, проведшаго ее черезъ всѣ ступени безумствъ незаконной связи. Онъ, несмотря на все усвоенное имъ въ теченіе долгихъ лѣтъ умѣнье владѣть собой, тоже былъ смущенъ и не зналъ, какъ начать разговоръ. Войдя въ кабинетъ, загроможденный тяжеловѣсной мебелью, массивными книжными шкапами, огромнымъ письменнымъ столомъ, тяжелыми темно-зелеными драпировками и портьерами, она присѣла на первый попавшійся стулъ и закрыла лицо руками. Слезы, долго сдерживаемыя, давно уже душившія ее, теперь невольно брызнули изъ ея глазъ. Онъ ходилъ взадъ и впередъ по кабинету, взволнованный, подавленный, сконфуженный. Сразу заговорить съ нею не могъ и онъ. Наконецъ, онъ овладѣлъ своими чувствами, подошелъ къ ней и, взявъ ея руку, тихо проговорилъ:
— Я много виноватъ передъ вами… передъ нашимъ… передъ вашимъ сыномъ… Я это знаю. Вы имѣете право упрекать меня, но, вѣрьте, я самъ глубоко сознаю все…
У нея вся эта полутемная, подавляющая тяжелой обстановкой комната вертѣлась теперь передъ глазами, въ головѣ, былъ хаосъ, она не знала, зачѣмъ она пришла сюда, что ей нужно сказать, и заговорила наобумъ, безсвязно, безсознательно, какъ въ бреду:
— Я не за тѣмъ… Наше положеніе невыносимо… У насъ четверо дѣтей… дѣвочки… нищіе… Господи, Господи!.. Какой позоръ!..
Онъ увидалъ, что съ нею дѣлается истерика, быстро налилъ воды, далъ ей выпить, смочилъ ей виски и, блѣдный, какъ полотно, присѣлъ около нея, поднесъ къ губамъ ея руку и заговорилъ:
— Успокойтесь, не плачьте. Намъ надо объясниться. Я тоже жестоко наказанъ за все, за все. Мы всѣ въ молодости легкомысленны, готовы все отрицать, всякіе законы нравственности, религіи, Провидѣніе. Нужны годы, чтобы это прошло подъ вліяніемъ горькаго опыта, тяжкихъ ударовъ, возмездія за прошлое. На себѣ я испыталъ все это, не даромъ же появилась эта сѣдина…
Она только теперь рѣшилась взглянуть на него прямо. Его лицо было однимъ изъ тѣхъ казенныхъ, офиціальныхъ лицъ, какія встрѣчаются сплошь и рядомъ сотнями въ верхнихъ слояхъ чиновничьяго міра: гладкое, ровное, бритое, неподвижное, съ подстриженными небольшими бакенбардами, съ проборомъ на головѣ. Но, всматриваясь въ него поближе, легко было замѣтить, что оно было сильно помято, поношено, носило слѣды не то болѣзни печени, не то геморроидальныхъ страданій; на лбу и около глазъ было уже много мелкихъ морщинъ, между бровями залегла глубокая складка, въ черныхъ волосахъ серебрилась сѣдина, — можетъ-быть, слѣды былыхъ безумствъ, разгула, оргій, — можетъ-быть, отпечатки тяжелаго, проведеннаго въ борьбѣ за положеніе въ свѣтѣ прошлаго.
Онъ заговорилъ объ этомъ прошломъ, не то желая оправдать себя, не то желая просто излиться хоть передъ кѣмъ-нибудь. Въ сущности, это прошлое было очень обыкновенной, будничной, пошловатой исторіей. Въ молодости, окончивъ лицей, имѣя десятка полтора тысячъ, онъ прожигалъ жизнь, кутилъ, развратничалъ, обольщалъ. Одною изъ его жертвъ была и Ольхина. Но капиталы изсякли, пришлось взглянуть на будущее. Оно было страшно, и онъ отрезвился разомъ. На югѣ одинъ изъ его родственниковъ занималъ выдающееся служебное положеніе. Ему предложили тамъ мѣсто. Онъ схватился за этотъ исходъ, стушевался съ петербургскаго горизонта, забился въ глушь. Тамъ на югѣ ему представился случай выгодно жениться. Жить нужно было прилично, а средствъ не было, и онъ согласился на этотъ бракъ по расчету.
— Пятнадцать лѣтъ каторги, пятнадцать лѣтъ каторги, — проговорилъ онъ съ особеннымъ подчеркиваньемъ своихъ словъ: — и нужно было все скрывать, улыбаться въ обществѣ, вести открытую жизнь, сохранять внѣшнимъ образомъ приличія, посѣщая высшій кругъ, принимая у себя гостей.
Она тихо вставила:
— Я двадцать лѣтъ выношу каторгу…
Онъ вздохнулъ:
— Да, да, но…
Онъ всталъ и, ходя задумчиво по комнатѣ, заложивъ руки за спину, продолжалъ:
— Мнѣ приходилось играть роль не обманывающаго жену мужа, а обманутаго женою мужа, принимать въ домѣ не своихъ любовницъ, а любовниковъ жены, дѣлая видъ, что я ничего не подозрѣваю. Мнѣ нужно было жить такъ или порвать связи, произвести скандалъ, бѣжать изъ города, опять остаться ни съ чѣмъ. Нечего и говорить, я не смѣю роптать, это было возмездіе, наказаніе Божіе за все прошлое. Богъ наказалъ меня, но дастъ силы перенести все и понять все…
Онъ говорилъ ровно, спокойно, съ покорностью судьбѣ, тономъ обращеннаго на путь истины, грѣшника. Отъ этого тона вѣяло холодомъ, въ немъ было что-то въ родѣ офиціальнаго тона докладной записки, рапорта, резолюціи: «а по сему отдать виновнаго въ арестантскія роты на исправленіе, а за симъ…»
— Ты, — началъ онъ снова и тотчасъ поправился: — вы говорили, что и для васъ жизнь была каторгой. Но Богъ справедливъ: вашъ грѣхъ не былъ такъ великъ, какъ мои грѣхи. Вамъ тяжела была семейная жизнь съ нелюбимымъ мужемъ; мое наказаніе, не ограничилось этимъ, — одною жизнью съ нелюбимой и не любившей женой. У васъ были дѣти; моихъ дѣтей Господь прибралъ, и я остался одинокимъ: десять мѣсяцевъ тому назадъ я похоронилъ послѣдняго своего сына. Вы не можете понять, что значитъ потерять всѣхъ дѣтей. У васъ ихъ четверо, вы не однѣ, вы не можете быть вполнѣ несчастною…
У нея защемило сердце. Если бы онъ зналъ, какъ чужды были ей всегда ея дѣти, всѣ, кромѣ Виктора. Но теперь и Викторъ оторванъ отъ нея.
— Этотъ ударъ я едва ли бы перенесъ, — продолжалъ онъ: — если бы меня не укрѣпляла вѣра. Къ счастію, Провидѣніе, карая меня за прошлое, указывало мнѣ на путь спасенія въ будущемъ. Жить въ провинціи, однако, я былъ не въ силахъ и рѣшился переѣхать въ Петербургъ, взять себѣ мѣсто здѣсь. Случайно прошлой осенью я встрѣтилъ, почти тотчасъ по пріѣздѣ сюда, у Лялиныхъ Виктора, и во мнѣ все точно перевернулось. Я тогда только вспомнилъ о васъ иначе, чѣмъ я вспоминалъ о васъ прежде…
Она горько усмѣхнулась.
— Развѣ вы вспоминали? Зачѣмъ вы это говорите!
— Да, вспоминалъ, но, да проститъ меня Богъ за это, — вспоминалъ не какъ несчастную женщину, увлеченную мною, не какъ мать моего ребенка, а какъ существо, съ которымъ я былъ безумно, грѣховно счастливъ. При видѣ Виктора во мнѣ проснулись угрызенія совѣсти, вполнѣ понятная зависть къ вамъ, сознаніе, что Богъ простилъ вашъ проступокъ, оставивъ вамъ дѣтей, а мнѣ не простилъ… Въ первую минуту мнѣ захотѣлось ѣхать къ вамъ, просить, васъ отдать мнѣ мальчика, но…
Онъ на минуту остановился. — Я не имѣлъ права нарушать вашего семейнаго счастія, врываться снова въ вашу жизнь. Я ограничился тѣмъ, что послалъ вамъ поклонъ. Я думалъ, я надѣялся, что вы такъ или иначе выразите желаніе видѣть меня… Вы сказали Виктору, что никакого Никонова вы не знаете…
— Онъ вамъ передалъ это? — воскликнула она.
— Да, я сумѣлъ это выспросить у него, — подтвердилъ онъ. — Тогда я понялъ, что вы не хотите меня знать, что мнѣ нечего и думать о какихъ-нибудь правахъ на Виктора, что вы постарались вырвать изъ сердца память обо мнѣ. Это вполнѣ понятно, вполнѣ заслужено мною. Викторъ нашелъ въ это время мѣсто: я рекомендовалъ его уѣзжавшему заграницу Зарину. Мнѣ хотѣлось даже, чтобы онъ уѣхалъ. Мнѣ казалось, что я пошелъ бы противъ воли Бога, если бы оставилъ его здѣсь, привязалъ бы его къ себѣ, наперекоръ всему и всѣмъ заставилъ бы его привязаться ко мнѣ, какъ къ отцу…
Богъ, возмездіе, наказаніе, справедливый судъ, — она чувствовала, что ей становится страшно, жутко отъ этихъ словъ. Когда ея мужъ говорилъ о правдѣ и справедливости, она возмущалась идіотствомъ этого «блаженнаго». Тутъ она не могла утѣшить себя даже тѣмъ, что съ нею говоритъ «дуракъ» или «помѣшанный», такъ какъ она и всѣ окружающіе считали Никонова очень умнымъ, дѣловымъ, развитымъ человѣкомъ. Слушая его слова, она испытывала нѣчто въ родѣ того, что испытываетъ человѣкъ, попавъ неожиданно для самого себя на скамью подсудимыхъ и выслушивая рѣчь суроваго прокурора. Никоновъ подошелъ къ ней и опять взялъ ея руку. Она вздрогнула всѣмъ тѣломъ, очнувшись отъ тяжелыхъ думъ.
— Я радъ, что вы пришли, — тихо заговорилъ онъ. — Вы вѣстница примиренія Бога со мною. Отнынѣ я не буду одинъ — у меня будетъ сынъ; отнынѣ я не буду праздно сожалѣть о своихъ ошибкахъ — я заглажу ихъ, сдѣлавъ все для вашей семьи, для вашего обманутаго нами мужа.
Онъ тяжело вздохнулъ.
— Авось, вернется ко мнѣ и сонъ!.. Въ послѣдніе два года я страшно страдаю безсонницами. Доктора лѣчатъ, и, конечно, напрасно. Тутъ нужно, главнымъ образомъ, духовное лѣкарство, а не какія-то микстуры. Въ эти безсонные часы я похожу на помѣшаннаго, припоминаю все, каюсь во всемъ… Впрочемъ, что мнѣ разсказывать это вамъ, вы, я думаю, не разъ сами переживали эти страшные часы отчета за прошлое…
Никогда она ихъ не переживала, никогда не каялась ни въ чемъ. Другія муки испытывала она сотни и сотни разъ, мечтая о прошломъ, воскрешая всѣ былыя ощущенія, готовая отдать половину жизни за возвращеніе хотя одного дня изъ этого прошлаго. Какъ-то разъ ея сынъ надушился гдѣ-то духами пармскихъ фіалокъ, и у нея закружилось все передъ глазами отъ одного этого запаха: ими постоянно душился Никоновъ во время ихъ связи. До покаяній ли тутъ было!
Когда Никоновъ спросилъ ее все тѣмъ же офиціальнымъ сдержаннымъ тономъ, о чемъ она желала поговорить съ нимъ, — она на-скоро, сбивчиво, въ смущеніи передала ему сущность своей просьбы. У нея три дочери. Всѣ онѣ въ пріютѣ. Учитъ ихъ старая тетка. Тетка эта теперь умираетъ. Надо пристроить на казенный счетъ двухъ дѣвочекъ въ гимназію. Третья хочетъ идти въ фельдшерицы, но это глупости. Она выдержитъ теперь весною экзамены въ гимназіи и можетъ взять мѣсто гувернантки. Главное нужно пристроить младшихъ дочерей.
— Развѣ она у васъ нигилистка? — спросилъ Никоновъ, и что-то сухое, рѣзкое было въ его голосѣ.
— Ахъ, нѣтъ, нѣтъ! — поспѣшно возразила Ольхина, точно инстинктивно испугавшись чего-то. — Просто росла среда двухъ старыхъ дѣвъ, посвятившихъ себя дѣлу воспитанія, и наслушалась о долгѣ, объ обязанностяхъ служить ближнимъ, о жертвахъ ради ближнихъ, ну, и воображаетъ, что она тоже призвана къ этому, что она въ силахъ…
— Дай ей Богъ силъ! — проговорилъ многозначительно Никоновъ. — Самоотреченіе — великое дѣло и притомъ въ молодости это рѣдкость, особенно въ настоящемъ поколѣніи молодежи. Вездѣ эгоизмъ, отрицаніе всего святого, грубая чувственность.
Онъ вздохнулъ, сдвинувъ брови… Что-то жесткое, отталкивающее было теперь въ выраженіи этого еще довольно красиваго лица.
— Хлопотать я не буду, — заговорилъ онъ снова, помолчавъ съ минуту. — Это можетъ затянуть дѣло въ долгій ящикъ. Да это и не нужно вовсе. Я просто буду платить за всѣхъ дѣвочекъ. Вамъ чѣмъ могу — помогу. Но я попрошу и у васъ одолженія. Позвольте мнѣ помѣстить Виктора у себя.
Она встревожилась, хотѣла что-то возразить. Онъ не далъ ей выговорить ни слова.
— Конечно, онъ будетъ жить у меня въ качествѣ домашняго секретаря, чего-нибудь въ этомъ родѣ, такъ что вашъ мужъ не будетъ имѣть никакихъ причинъ для подозрѣній. Онъ будетъ бывать у васъ, вы, конечно, во всякое время будете желанной гостьею у насъ. Я хочу не отнять у васъ сына, но имѣть его около себя, помочь ему, наверстать для него то, что было упущено въ прошломъ…
Она чувствовала, что что-то давитъ ей сердце. Внезапно она что-то вспомнила.
— Я боюсь, — несмѣло начала она. — Онъ похожъ на васъ и…
Никоновъ усмѣхнулся.
— Теперь? О, нѣтъ! Онъ похожъ на прежняго Никонова, а не на теперешняго. Вашему мужу ничего и въ голову не придетъ. Вѣдь онъ ничего не подозрѣваетъ?
Она, кусая губы, пересиливая себя, разсказала ему полузабытую исторію съ ея портретомъ.
— Пустяки! — сказалъ онъ. — Черезъ двадцать лѣтъ подобные случаи забываются вполнѣ.
— Однако, когда Викторъ назвалъ вашу фамилію, мой мужъ сталь припоминать, гдѣ онъ ее слышалъ.
— И не вспомнилъ? — закончилъ Никоновъ. — Нѣтъ, этого нечего бояться, тѣмъ болѣе, что вы сами же сказали, что онъ васъ посылалъ ко мнѣ. Вѣдь если бы онъ подозрѣвалъ, то не послалъ бы васъ ко мнѣ? Онъ не такой человѣкъ, сколько я знаю по слухамъ, по разсказамъ Лялиныхъ и Виктора.
— О, да, да, не послалъ бы! — воскликнула она съ непонятной для нея самой горячностью.
— Итакъ, дѣло покончено! — сказалъ Нгіконовъ. — Вы воскрешаете меня, даете возможность загладить прошлое. Да наградитъ васъ Богъ за это!
Онъ взялъ ея совсѣмъ похолодѣвшую руку и поднесъ къ губамъ. Это былъ холодный, вѣжливый поцѣлуй. Она не рѣшалась даже поцѣловать Никонова въ голову.
Она встала, торопясь уйти изъ этого роскошнаго кабинета, отъ этого сдержаннаго, приличнаго человѣка, отъ котораго на нее вѣяло такимъ страшнымъ холодомъ. Въ душѣ была какая-то пустота, не было даже радости отъ сознанія что всякіе лишенія и недостатки теперь прекратятся въ семьѣ, что настанетъ время отдыха отъ мелочныхъ заботъ и тревогъ, что дѣти не останутся безъ образованія, безъ сносной одежды.
Проходя по гостиной, она случайно увидала свое отраженіе въ простѣночномъ зеркалѣ и смутилась: ея черное платье было на этотъ разъ плотно стянуто на стройной таліи, хотя она уже давно не носила корсета; ея роскошные бѣлокурые волосы были причесаны въ этотъ день не безъ кокетливости, хотя уже нѣсколько лѣтъ она почти не занималась ими; ея гладкіе воротничокъ и манжеты блистали ослѣпительной бѣлизной, — хотя она въ послѣднее время обыкновенно не носила ихъ вовсе; что-то моложавое было теперь во всей ея фигурѣ, хотя она давно уже привыкла считать себя рано состарившейся женщиной. Въ душѣ совершенно мимовольно, при видѣ этого отраженія въ зеркалѣ своей фигуры, поднялась цѣлая буря стыда, негодованія, горечи.
«Обольстить думала! — мелькало въ ея головѣ. — И кого же!» И когда въ передней Никоновъ протянулъ ей снова руку, она только поспѣшно поклонилась ему и стремительно вышла на лѣстницу. Ея голова кружилась, ее душили слезы, ей хотѣлось плакать, и смѣяться, злобно, истерически, надъ нимъ, надъ собой.
VII.
правитьПелагея Никитична вернулась домой отъ Никонова непохожею на себя. Она не отдавала себѣ яснаго отчета въ томъ, что пригнетало ее, чѣмъ она была недовольна, отчего ее всю коробило. Въ головѣ проносились отрывки мыслей, желчныхъ, злыхъ, бичующихъ. «Двадцать лѣтъ платонической любовницей его оставалась». «Одѣвалась сегодня, точно къ другу на свиданіе шла». «Стоило ему шагъ сдѣлать, и опять началась бы эта грязь». «Старуха почти, а о чемъ думала; всю жизнь думала только объ этомъ». «И онъ хорошъ, замаливать грѣхи, смиренничать вздумалъ». «Фарисей! Ханжа! Лицемѣръ!» Ея мысли перешли вдругъ къ нему; она мысленно стала топтать его въ грязь, точно желая отмстить ему за себя. «Молится онъ теперь, постную физіономію корчитъ, съ монахами и попами бесѣдуетъ, а какъ всю жизнь прожилъ?» Всю вину за свое паденіе она сваливала теперь на него: онъ обольстилъ ее, онъ старался ее развратить, превратить изъ любящей женщины въ разнузданную любовницу. Ей вспомнились мелочи — впервые это прошлое показалось ей гнуснымъ, постыднымъ. Девятнадцать лѣтъ она вспоминала о немъ, какъ объ утраченномъ блаженствѣ. Теперь же проклинала его. Это не было слѣдствіемъ раскаянія, а слѣдствіемъ женской злобы, мелкой, придирчивой злобы на этого человѣка, на то, какъ онъ ее встрѣтилъ. Ей хотѣлось обвинить за все его, чтобы оправдать во всемъ себя. А потомъ онъ бросилъ ее, какъ трусъ,, не простившись, тайкомъ, воровски. Для чего, для того, чтобы продать себя, въ концѣ концовъ, другой женщинѣ. Денегъ, карьеры искалъ. Ну, и испыталъ же за это и горя, и позора, и семейныхъ дрязгъ. Подѣломъ! Вѣрно, хорошо жилось, что въ ханжу превратился. Да нѣтъ, это онъ изъ трусости ханжитъ: прежде боялся лишеній и нужды здѣсь на землѣ, теперь сталъ бояться наказаній и мукъ тамъ, за гробомъ. Всегда былъ трусомъ. Любилъ ее, какъ трусъ, боясь ея мужа, Данилу-то Лукича! Потомъ, бѣжалъ, какъ трусъ, боясь сценъ съ ея стороны. Женился изъ трусости передъ нищетою и изъ трусости все переносилъ отъ жены, чтобы не испортить карьеры, не потерять положенія въ обществѣ. О, какъ онъ гадокъ и смѣшонъ въ то же время!
Она передумывала все. это и то смѣялась, то плакала истерически, какъ помѣшанная.
Былъ уже шестой часъ. Столъ былъ уже давно накрытъ, и Аксинья не разъ спрашивала барыню:
— Что же это баринъ не идетъ?
— Ахъ, оставь, — отрывисто отвѣчала Пелагея Никитична. — Придетъ!
Наконецъ, Данила Лукичъ пришелъ домой разстроенный, невеселый.
— Прости, Поля, запоздалъ я… Забѣжалъ на минуту къ Настасьѣ Порфирьевнѣ, — заговорилъ онъ торопливо. — Очень, очень плоха… опять слегла…
— Не обѣдалъ? — разсѣянно спросила она, думая совсѣмъ о другомъ.
— Нѣтъ, гдѣ же?
Онъ взглянулъ на жену, и его поразили ея заплаканные глаза, ея осунувшееся лицо. Онъ сразу понялъ, что она потерпѣла неудачу, что надѣяться на Никонова нечего, и ласково поцѣловавъ ее въ лобъ, не разспрашивая ее ни о чемъ, замѣтилъ:
— Ну, да никто какъ Богъ!.. Надо быть твердыми, не падать духомъ… Въ жизни это главное… Покуда бодръ — все ни почемъ…
Аксинья подала обѣдъ. Мужъ и жена сѣли за столъ. Данила Лукичъ заговорилъ, храбрясь и стараясь казаться спокойнымъ.
— У насъ вотъ вечернія занятія находятся дня меня. Какъ притиснуло, такъ и разыскалъ; Сидишь, не просишь, — ничего не найдешь, а потолкался — и нашелъ. Голенькій-то «охъ», а за голенькаго Богъ! Все кое-что перепадетъ, рублишекъ тридцать въ мѣсяцъ. Не шутка!.. Да, да, искать надо, а дѣло найдется. Сегодня и примусь за работу.
Она совершенно неожиданно перебила его:
— А что же ты не спросишь о моемъ визитѣ къ Никонову?
Онъ растерялся.
— Что же спрашивать? По лицу вижу, что ничего не вышло, — проговорилъ онъ упавшимъ голосомъ.
Она засмѣялась нехорошимъ, злымъ смѣхомъ.
— О, ты ошибаешься! Онъ обѣщалъ, далъ слово пристроить дѣтей!
— Далъ слово?! — воскликнулъ Ольхинъ, встрепенувшись. — Какъ же такъ? Ты же… ты, Поля, на себя не похожа. Я и думалъ, что ничего не выгорѣло… боялся спросить… Ну, разсказывай же, разсказывай…
Она нервно передернула плечами.
— На себя не похожа! — повторила она его слова. — А ты думаешь, легко было говорить съ этимъ господиномъ, просить, кланяться? Это какой-то фарисей, ханжа, проповѣди читаетъ. Справлялся, не нигилистка ли Лиза, что идетъ на фельдшерскіе курсы. Смиреніе проповѣдуетъ, покорность…
Ольхинъ вздохнулъ.
— Насъ-то этому нечего учить, и такъ смиренны и покорны… Да дѣло, голубка, не въ этомъ, а въ результатѣ, въ результатѣ. Обѣщалъ помочь, пристроить дѣтей, вотъ за это спасибо!
Старикъ перекрестился.
— Еще бы, душу спасти хочетъ, — съ ироніей сказала Ольхина. — Боится въ адъ попасть. Сперва грѣшилъ, теперь грѣхи отмаливаетъ.
— Ну, это его дѣло, — серьезно замѣтилъ Данила Лукичъ. — Чужая душа потемки. Не намъ судить, ради чего намъ добро дѣлаютъ.
И, опять оживившись, онъ поспѣшно прибавилъ:
— Надо вотъ будетъ пойти поблагодарить его.
— Тебѣ? Идти къ нему? — воскликнула Пелагея Никитична, испугавшись. — Что ты выдумалъ! Зачѣмъ? Я была, просила, согласился, чего же еще бѣгать къ нему?
— Все же… какъ же такъ?.. Сочтетъ за невѣжу, — растерянно проговорилъ Ольхинъ, — Такъ не годится… нѣтъ не годится…
Она уже вполнѣ овладѣла собой и спокойно сказала:
— Во-первыхъ, онъ еще ничего не сдѣлалъ, а потомъ онъ самъ сказалъ, что не любитъ благодарностей…
— Ну, да, добрый человѣкъ, значить; добрые вообще не ищутъ благодарностей, — пояснилъ Ольхинъ. — Благодарность — это проценты, а добрые люди не ростовщики. Но все же невѣжами намъ-то нельзя быть.
Она, уже совсѣмъ успокоившаяся, раздумывала о словахъ Никонова, сказавшаго, что Ольхинъ ничего и подозрѣвать не можетъ, что ему будетъ трудно подмѣтить сходство между Викторомъ и имъ, Никоновымъ, и отвѣтила мужу:
— Ну, когда-нибудь, когда сдѣлаетъ что-нибудь для дѣвочекъ, сходишь къ нему. Торопиться нечего. Не горитъ!
Ольхинъ, ободренный надеждою, заговорилъ о будущемъ.
— Квартирку бы только другую подыскать намъ, хоть гдѣ-нибудь поближе къ окраинамъ, но побольше. Тѣсно будетъ тутъ съ дѣвочками, и свѣту мало, воздуху мало.
— Да, ужъ пора изъ этой трущобы вырваться, — сказала Ольхина: — точно въ тюрьмѣ жили. Аксинья — и та только твердитъ, что у насъ «ровно въ могилѣ». Недаромъ она все плачетъ.
— Да, да, дѣткамъ здѣсь будетъ тяжело жить, — согласился Ольхинъ. — Ну, да, авось, найдемъ помѣщеніе получше гдѣ-нибудь на Пескахъ. Лизѣ будетъ тоже близко ходить на курсы. Мнѣ-то, если и далеко отъ должности, все равно, даже полезенъ моціонъ. Сидишь, сидишь, знаешь, ну, и нужно пройтись… Медицина даже совѣтуетъ…
Онъ началъ составлять планы, скромные, смиренные планы бѣдняка, старающагося ободрить самого себя, рисуя будущее въ болѣе радужныхъ краскахъ, чѣмъ оно должно явиться на самомъ дѣлѣ. Она, какъ бы невольно при его словахъ натолкнувшись на мысли о будущемъ, думала въ это время: «Да, довольно терпѣли; я его заставлю поддержать нашу семью; онъ виноватъ передъ нами, пусть заглаживаетъ прошлое».. Въ ней опять порывисто вспыхнуло на минуту теплое чувство къ мужу: «Всю жизнь Данила бьется, и за что, за какой грѣхъ наказанъ? Развѣ онъ виноватъ, что онъ недалекъ, не развитъ? Зато уже подлостей не дѣлалъ, какъ тотъ! Не досыпалъ ночей, но доѣдалъ, его же сына на ноги поднимая. Ради его сына своихъ дочерей въ пріютъ отдалъ».
Послѣ обѣда Ольхинъ заторопился и ушелъ на вечернія занятія въ должность. Аксинья отпросилась въ гости. Въ послѣднее время, начиная съ первыхъ весеннихъ дней, она чуть не ежедневно бѣгала по вечерамъ куда-то въ гости то на нѣсколько минуть, то на цѣлый вечеръ. Она была неузнаваема: то казалась сильно возбужденной, залитая горячимъ румянцемъ, то смотрѣла какъ-то испуганно, тупо, съ слѣдами слезъ на глазахъ.
Ольхина осталась одна въ квартирѣ. Не весела и не казиста была эта квартира. Ольхина, взволнованная и погруженная въ тревожныя думы, ходила теперь по ней взадъ и впередъ, глядя съ отвращеніемъ на стѣны съ дешевенькими, потемнѣвшими отъ времени, запятнанными обоями, на крашенный полъ съ бѣлыми просвѣтами тамъ, гдѣ стерлась краска, на закопченый сѣрый потолокъ, на неуклюжую мебель краснаго дерева съ обивкой изъ полинялаго, мѣстами протертаго ситца. Все это было дѣйствительно не казисто, убого, жалко, но послѣ посѣщенія Никонова Ольхиной все это казалось просто омерзительнымъ въ сравненіи съ шелкомъ, бархатомъ и бронзою жилища Никонова. Она почувствовала зависть и злобу, сравнивая свою обстановку съ его обстановкою. Въ головѣ роились протесты. «Довольно такъ жить! Это онъ разбилъ всю нашу жизнь. Увлекъ меня, ядъ влилъ въ душу, а потомъ бросилъ. Если бы онъ поддержалъ во-время — Викторъ кончилъ бы образованіе, дѣвочекъ не пришлось бы въ пріютѣ держать. И не любила я ихъ, потому что онъ смутилъ мою душу. Только имъ и бредила всегда. Точно нечистый духъ, поселился онъ въ моей душѣ. Всю жизнь искалѣчилъ. Отъ порядочныхъ людей я отшатнулась, потому что тамъ знали о моей связи съ нимъ. Считали за падшую, потому что была въ связи съ нимъ. Не могли понять, что я любила. Думали, что я играла любовью, какъ онъ. Теперь довольно. Заставлю его помогать. Онъ долженъ пристроить дѣвочекъ, помочь устроиться получше, дать средства выбиться изъ этой трущобы. Хоть бы подъ старость вздохнуть свободно. А что если Данила Лукичъ узнаетъ? Но какъ же? Нѣтъ, никогда онъ не узнаетъ. А если бы и узналъ, что-жъ изъ этого? Это было такъ давно, не ревновать же онъ станетъ заднимъ числомъ. Ну, объясню все, покаюсь, проститъ. Онъ проститъ. Тяжело ему только будетъ узнать правду; а развѣ мнѣ было легко! Молода была; неопытна, ну, и оступилась. Онъ пойметъ это. Да нѣтъ, пустяки это, и расказывать нечего: было и прошло. Вотъ Викторъ»… Она встревожилась, сдвинула брови. «Нѣтъ, нѣтъ, Викторъ никогда не узнаетъ, не долженъ знать. Да и какъ узнать? Не осмѣлится же Никоновъ открыть ему тайну. На эту низость онъ не способенъ. Да и трусъ онъ!» Затѣмъ въ ея головѣ потянулся цѣлый рядъ мыслей о томъ, какъ она снова встрѣтится со старыми знакомыми. Дрянь они всѣ въ сущности. Какъ только разбогатѣли, пристроились, сдѣлали карьеру, такъ тотчасъ же и отреклись отъ нея, бросили ее, забыли. Теперь слывутъ почтенными и уважаемыми людьми, въ порядочномъ обществѣ вращаются, а если покопаться въ ихъ прошломъ — Лялина настоящей кокоткой была и мужа-то просто купила; Воронецкій черезъ первую жену мѣсто хорошее и тридцать тысячъ отступного получилъ, продавъ ее богачу Ленскому и потомъ женившись на другой; Даниловъ Альфонсомъ простымъ былъ, а потомъ прибралъ къ рукамъ капиталы одной старухи и сдѣлался директоромъ банка. Она перебирала въ памяти всѣхъ этихъ людей — всѣ протащились по грязи, всѣ были заклеймены сдѣлками со своею совѣстью, всѣ могли легко попасть на скамью подсудимыхъ, нѣкоторые даже и сидѣли на этой позорной, скамьѣ, а теперь..
— О, тоже, вѣрно, какъ Никоновъ, о нравственности толкуютъ, клеймятъ другихъ, корчатъ святошъ! — воскликнула она со злобой.
И ей мучительно, страстно захотѣлось подняться до нихъ, занять мѣсто въ ихъ кругу, и сказать имъ:
— И я не хуже васъ!
Никоновъ долженъ ее поднять, помочь ей, заставить этихъ людей кланяться ей. Развѣ она хуже ихъ! Вся ея вина въ томъ, что она разъ въ жизни увлеклась. За это ее можетъ судить только мужъ, и никто больше…
Часу въ девятомъ раздался рѣзкій звонокъ. Ольхина вздрогнула и поспѣшно пошла къ дверямъ, узнавъ этотъ звонокъ. У нея занялся духъ отъ неожиданности, отъ радости, отъ смущенія. Накое счастье, что она успѣла побывать сегодня у Никонова до пріѣзда сына! Вотъ откладывала, откладывала этотъ визитъ и сегодня хотѣла отложить. Что бы было, если бы Викторъ пріѣхалъ раньше ея визита къ Никонову? Она торопливо сняла дверной крючокъ и тутъ же на порогѣ бросилась въ объятія къ сыну.
— Задушишь! задушишь! — кричалъ онъ со смѣхомъ, стоя на порогѣ съ чемоданчикомъ и сакъ-вояжемъ въ рукахъ. — Дай освободиться отъ ноши.
Она выпустила его изъ объятій, пропустила въ переднюю закрыла дверь и торопливо заговорила:
— Когда пріѣхалъ? Сейчасъ? Мы ждали только послѣзавтра!
Онъ бросилъ чемоданчикъ и сакъ-вояжъ, сбросилъ дорожную сумку, снялъ щегольское пальто, вздохнулъ полной грудью и проговорилъ:
— Ну, теперь цѣлуй!
Она опять стала его обнимать порывисто, страстно цѣлуя его его руки.
— Полно! полно! — говорилъ онъ, отдергивая руки. — Зачѣмъ же! Ахъ, ты, чудачка!
— О, о, если бы ты зналъ! — воскликнула она сквозь слезы прерывающимся голосомъ.
— Знаю, знаю, что скучала, — перебилъ онъ ее покровительственнымъ тономъ и, какъ дѣвочку, погладилъ по головѣ. — Ну, полно же, теперь я опять съ тобою!..
Они пошли въ комнату. Сынъ осмотрѣлся.
— А отецъ? А Аксюша? Сбѣжали всѣ? Одна ты?
Онъ вынулъ серебряный портсигаръ, закурилъ папиросу, продолжая говоритъ, покуда она возилась съ лампой:
— Что сестренки? Все въ сѣренькихъ платьицахъ и бѣлыхъ пелеринкахъ ходятъ, сороки! Кстати, тетя Настя жива? Плоха? Ну, вѣдь и лѣтъ не мало!.. Тамъ, за границей, я часто вспоминалъ о ней, при встрѣчахъ съ разными высохшими миссъ. Она совсѣмъ имъ подъ пару; похожа на англичанку…
Мать едва успѣвала отвѣчать, любуясь имъ, зажигая лампу, бросаясь цѣловать его снова и снова. Похорошѣлъ онъ еще болѣе, возмужалъ, около ушей на розовыхъ щекахъ больше пушистыхъ черныхъ волосъ, усики совсѣмъ уже пробились, красиво чернѣясь надъ сочной верхней губой.
— Никоновъ пріѣхалъ встрѣтить насъ на дебаркадеръ, — разсказывалъ Викторъ, закуривая новую папиросу. — Положительно онъ, кажется, влюбленъ въ меня. Покорно благодарю, я очень радъ. Теперь безъ сильныхъ связей не ступишь ни шагу… Да, кстати, о связяхъ. У меня маленькій романъ. Я тебѣ не писалъ объ этомъ. Бумагѣ не все можно довѣрять. Наконецъ, не стоило. Серьезнаго еще ничего нѣтъ и не можетъ быть покуда… А въ будущемъ — кто знаетъ!
— У тебя? романъ? — засмѣялась мать. — Мальчуганъ и туда же о романахъ думаетъ!
— Нѣтъ, право! Что-жъ, мнѣ девятнадцать лѣтъ съ хвостикомъ. Года черезъ два женихъ. Дочь Чупровой не на шутку влюбилась въ меня.
— Дочь Чупровой?
— Да. Ей теперь шестнадцать лѣтъ. Не дурна собой, богата.
Онъ пустилъ дымъ вверхъ и небрежно замѣтилъ:
— Отецъ и мать будутъ, конечно, рады. Я дворянинъ, а она — дитя любви. Разумѣется, я не придаю серьезнаго значенія этой исторіи. Время покажетъ, что изъ этого выйдетъ. Покуда это дѣтскія шалости и только. Надо будетъ прежде всего поступить на коронную службу, чтобы получить чинъ. Сначала я былъ противъ всякихъ чиновъ и орденовъ, но — нѣтъ, это вовсе не лишнее; лишняго ничего нѣтъ въ области всякихъ благъ и сокровищъ. Въ военную хотѣлось бы. Безъ денегъ это было бы нелѣпо. При деньгахъ…
Онъ засмѣялся.
— Мундиръ — красивая игрушка! Ты была бы рада? Да?
Она опять бросилась его цѣловать.
— Нѣтъ, ты окончательно задушишь меня сегодня! — пошутилъ онъ, отбиваясь отъ нея.
Онъ осмотрѣлся.
— А у васъ все то же, все то же! — со вздохомъ сказалъ онъ, и по его лицу скользнула брезгливая гримаса. — Ахъ, скорѣй бы вамъ отсюда выбраться. Все это старо, грязно, противно. Кстати, я привезъ тебѣ немного денегъ и кое-какія бездѣлушки. Сестренкамъ тоже.
— Добрый, обо всѣхъ вспомнилъ! — въ восторгѣ воскликнула она.
— За кого же ты меня считаешь, если думаешь, что я могъ забыть?
Онъ пожалъ плечами.
— О, если бы у меня было много средствъ — я не забылъ бы никого! Ихъ вотъ, ихъ надо пріобрѣсти!
Онъ рѣшительнымъ тономъ добавилъ:
— Знаешь, иногда мнѣ кажется, я чорту душу продалъ бы, только бы добыть средства!
— Викторъ! — съ упрекомъ сказала она.
— Нѣтъ, право! Нищета хуже подлости, хуже грѣха. Будь деньги — и самъ жилъ бы, и другимъ далъ бы возможность жить. Я странный человѣкъ: я иногда въ ярость приходилъ, испытывая недостатки здѣсь, въ этой конурѣ, и сердце, какъ въ тискахъ, сжималось и тогда, когда я видѣлъ недостатки другихъ и не могъ помочь. Да, да, мнѣ нужны средства и для себя, и для того, чтобы чужія лохмотья не мозолили глазъ, чтобы чужое нытье не терзало слуха.
— Ахъ, ты въ меня, въ меня! — воскликнула мать. — Я тоже не могу примириться съ лишеніями и не умѣю отказывать другимъ, когда есть что дать.
Раздался новый звонокъ, явился Ольхинъ, и, увидавъ сына, обрадовался, почувствовалъ на глазахъ слезы.
— Сюрпризомъ, сюрпризомъ, — заговорилъ онъ, цѣлуясь съ Викторомъ. — Не ждали сегодня, считали-разсчитывали, а все на сегодня не выходило… Ну, покажись, покажись, каковъ теперь? О, молодецъ! молодецъ! Усенки отрастаютъ? Мужчинкой дѣлаешься. Ахъ, время-то, время какъ летитъ. Молодое растетъ, старое старится… А у насъ — слышалъ? — Тетя Настя скоро капутъ! Что дѣлать! Года берутъ свое!
Онъ обратился къ женѣ.
— А гдѣ же Аксюша? Чайку-то дорогому гостю. Ушла въ гости? Что это она нынче все бѣгаетъ. Ты бы ей поговорила, Пелагея Никитична, а то, пожалуй, съ пути собьется. Человѣкъ молодой… Ну, а покамѣстъ я самъ поставлю самоварчикъ-то…
Онъ похлопалъ по плечу Виктора.
— Эхъ, сынишка, сынишка! Хорошо въ гостяхъ было, а все же, поди, радъ, что дома!
Онъ мелкими шажками поспѣшилъ въ кухню ставить самоваръ.
Викторъ сталъ распаковывать чемоданъ и сакъ-вояжъ, доставать мелкіе подарки: брошь и серьги матери, янтарный мундштукъ отцу, бусы изъ свѣтлыхъ камней сестренкамъ, какія-то блестящія бездѣлушки для этажерки, щипцы колоть орѣхи въ видѣ головы Бисмарка. Въ то же время онъ болталъ безъ умолку, веселый, безпечный, счастливый, восхищался француженками, презрительно говорилъ о нѣмкахъ, вышучивалъ англичанокъ, съ нѣкоторой брезгливостью упоминалъ о красотѣ итальянокъ, замѣчая: «если бы ихъ вымыть прежде». Серьезныхъ наблюденій у него не было никакихъ, но банальныя замѣчанія облеклись въ блестящую форму и казались чѣмъ-то новымъ. Почерпнутыя изъ «Путеводителей» свѣдѣнія казались серьезными знаніями. За чаемъ отецъ заговорилъ опять о Настасьѣ Порфирьевнѣ, о дѣвочкахъ и перешелъ къ Никонову. Мать у него была. Обѣщалъ онъ дѣвочекъ пристроить. Надо будетъ идти его благодарить.
— Да, его надо приручить, онъ можетъ быть полезенъ, — сказалъ Викторъ. — Денегъ дѣвать некуда, одинокъ совершенно, пусть хоть на доброе дѣло употребитъ свои средства. За мною онъ ухаживаетъ, точно за сыномъ. Что-жъ, если блажь такая пришла въ голову, пусть.
— Должно-быть, добрѣйшая душа! — вставилъ отецъ.
— Ханжитъ! Боится, что на томъ свѣтѣ плохо будетъ, такъ грѣхи здѣсь отмаливаетъ! — желчно вставила Пелагея Никитична.
— Ай, ай, ай! — воскликнулъ съ упрекомъ Ольхинъ. — Можно ли, Поля, такъ говорить! Мы должны быть благодарны.
Викторъ засмѣялся.
— А я видѣлъ его передъ отъѣздомъ за ужиномъ у Чупровой. Выпилъ онъ чуть-чуть черезъ мѣру и все это соскочило — и маска св. Антонія, и смиренномудренныя благоглупости. Оказалось, онъ премилый анекдотистъ. Нѣкоторые анекдоты неподражаемы, конечно, не въ дамскомъ обществѣ, а гдѣ-нибудь у Чупровой. Лицо у него даже преобразилось; губы полуоткрылись, глаза заблестѣли… О, если въ немъ уже и нѣтъ большого чорта, то маленькій бѣсенокъ еще застрялъ въ немъ гдѣ-то.
— Викторъ, Викторъ! — остановилъ его отецъ.
— Что же, я говорю, что вижу, не хваля, не осуждая, — отвѣтилъ Викторъ. — Каждый за себя отвѣчаетъ. Наконецъ, ему выгодно держать себя именно такъ.
Чай былъ уже допитъ; Пелагея Никитична сама устроила сыну на диванѣ постель, семья готовилась уже спать, пора было гасить лампы, и всѣ только досадовали, что Аксинья не вернулась еще домой. Викторъ сказалъ отцу и матери, что онъ отворитъ ей двери, такъ какъ передняя у него подъ рукой, и онъ еще не хочетъ спать. Семья разошлась. Викторъ, прилегшій полураздѣтымъ на диванъ съ папиросой въ зубахъ, отдавшись мечтамъ, около перваго часу услышалъ звонокъ и вышелъ отворить двери Аксиньѣ.
— Баринъ! Викторъ Даниловичъ? — воскликнула Аксинья, увидя молодого барина, при свѣтѣ бѣдой ночи, смотрѣвшей въ окно прихожей, и растерянно остановилась на порогѣ.
— Гдѣ загулялась, Аксюша? — шутливо сказалъ Викторъ. — Полуночничаешь нынче? Дай-ка взглянуть на тебя.
Онъ повернулъ ее къ свѣту, въ. окну лицомъ. Она, съ залитыми румянцемъ щеками, лоту пилась, застыдилась.
— Все такая же красавица! — смѣясь сказалъ онъ, — Кровь съ молокомъ!
Она махнула безнадежно рукой, глухо проговоривъ:
— Гдѣ ужъ!
Въ ея голосѣ послышались слезы, безнадежность, отчаяніе.
— Что ты, Аксюша? Милая, что съ тобой?
Она отерла передникомъ глаза.
— Измаялась я! Истомилась! — тихо сказала она, продолжая плакать. — Уѣхали вы, ровно въ могилѣ стало у насъ. Ни мы никуда, ни къ намъ никто. Точно прокаженные. Маялась, маялась зиму-то…
Она опять махнула рукой.
— Говорить-то со мной вамъ не слѣдъ бы… Гнать меня надо… подлую…
Онъ наклонился къ ней и шепнулъ:
— Свихнулась? Да?
Она тихо отвѣтила:
— Не спрашивайте!.. Съ горя, съ тоски… подвернулся, чтобъ ему ни дна, ни покрышки, солдатикъ тутъ… Подлый, въ лагерь теперь ушелъ… Вотъ близокъ локоть, не укусишь теперь
Онъ такъ же шопотомъ сталъ утѣшать ее:
— Не плачь! Съ кѣмъ не бываетъ грѣха! Ахъ, ты, бѣдная, бѣдная! Вернется вотъ къ осени…
— Да, жди его! Онъ еще до лагерей, провалиться бы окаянному ему, сознался, что жена у него есть…
— Бросилъ, значитъ? Ахъ, ты, горемыка! — пожалѣлъ ее Викторъ.
И, наклонившись, поцѣловалъ ее. Она потупилась, но не протестовала.
Бѣлая ночь смотрѣла въ окна жилища Ольхиныхъ. Викторъ Даниловичъ лежалъ на диванѣ, но не спалъ. Въ его головѣ проходили вереницами свѣтлыя, сладкія мечты. Вспоминалось путешествіе, Берлинъ, Парижъ, Венеція, Неаполь. Грезилась недурненькая головка дочери Чупровой и слышались ея полудѣтскія клятвы. Сколько дадутъ за ней въ приданое? Никоновъ приходилъ на память. Что если бы онъ дѣйствительно усыновилъ его, Виктора, не юридически, конечно, а фактически? Онъ богатъ и можетъ дать средства къ жизни. Военная служба въ гвардіи легка, а блестящій мундиръ былъ бы къ лицу. Отецъ, мать, сестры зажили бы безъ нужды, если бы у него, у Виктора, были большія средства. Въ этой нищенской конурѣ имъ нельзя жить вѣчно. Скверно здѣсь, Богъ вѣсть, на какую гадость можетъ натолкнуть нужда; вонъ даже Аксюша, простой человѣкъ, а и та съ горя сама себя потеряла, какъ она говоритъ. А славная, здоровая дѣвчонка. Онъ радъ, что не онъ былъ виновникомъ ея паденія. А могло бы случиться: въ этой трущобѣ лишенія, скука, тоска, отчаяніе до всего довести могли. Онъ вспомнилъ, какъ онъ, бывало, отъ бездѣлья заигрывалъ съ нею. Не довело бы это до добра. Теперь, конечно, онъ можетъ не упрекать себя ни въ чемъ, не онъ соблазнилъ Аксюшу; онъ, напротивъ того, является мимолетнымъ лучомъ счастія въ ея горькой жизни; рада она, что онъ съ сочувствіемъ, съ лаской отнесся къ ней. Бѣдняга, всплакнула объ отцѣ и матери вспомнила, что бы они сказали, если бы обо всемъ узнали тамъ въ деревнѣ. Прежде объ этомъ нужно было думать. Теперь уже поздно. И какъ это женщины падаютъ: затосковала безотчетно въ этой могилѣ, подвернулся какой-то солдатикъ, и конецъ. Теперь этотъ солдатикъ, конечно, даже не думаетъ о ней, о томъ, что погубилъ ее навсегда, подбивается къ какой-нибудь другой, не она первая, не она послѣдняя встрѣтилась ему на пути. И то сказать, какъ же быть иначе: люди молодые, здоровые, полные силъ. Ей-то только не легче отъ того, что не она первая, не она послѣдняя. «Сама не помнила себя, — говоритъ она: — когда себя потеряла». Да, да, это такъ понятно, а дальше-то что — нынче я, завтра другой и пойдетъ по торной дорогѣ. Эхъ, несчастныя созданія!
Онъ сладко потянулся, разводя въ стороны руками, зѣвнулъ и началъ дремать.
VIII.
правитьНадежды на выздоровленіе Настасьи Порфирьевны не было никакой. Со дня на день ожидали смерти старушки.
Ольхинъ, заходившій къ двоюродной сестрѣ чуть не ежедневно, былъ глубоко опечаленъ сознаніемъ, что онъ скоро потеряетъ это дорогое ему существо. Горько было ему и то, что онъ, занимаясь теперь въ должности утромъ и вечеромъ, могъ только урывками, на нѣсколько минуть посѣщать больную. Но у бѣдняковъ всегда рядомъ съ печалью объ утратѣ близкаго лица идутъ и чисто практическія тревоги: изъ какихъ средствъ лѣчить больного, на какія деньги его похоронить, что дѣлать дальше, если дѣло идетъ о смерти помощника или кормильца семьи? Какъ бы ни было велико горе, при утратѣ дорогой личности, бѣднякъ не можетъ позабыть этихъ мелкихъ заботъ и расчетовъ… У Ольхина были заботы въ этомъ же родѣ. Прежде всего нужно было взять дѣвочекъ изъ пріюта, такъ какъ у больной старушки Носовой были въ распоряженіи всего двѣ крошечныя комнаты, ея спальня и ея кабинетъ, и отнимать у нея одну изъ этихъ комнатъ теперь не было возможности. Воздуха и удобствъ здѣсь и безъ того было мало. Вслѣдствіе этого Ольхинымъ нужно было перемѣнить квартиру, найти помѣщеніе попросторнѣе. Хватитъ ли на это средствъ? Старикъ думалъ объ этомъ не безъ страха и болѣе всего боялся за жену. Всякія нужды и лишенія тяжело отзывались на ней. Терпѣть молча она не умѣетъ. Гдѣ же ей, не такъ воспитана была, въ роскоши выросла! Ольхинъ всегда принималъ это въ соображеніе, размышляя о женѣ. Но Пелагея Никитична, противъ всякаго ожиданія, на этотъ разъ не упала духомъ. Всматриваясь въ нее попристальнѣе, можно было замѣтить въ ней лихорадочное возбужденіе, задоръ рѣшившаго идти напроломъ человѣка, торжество увѣренной въ побѣдѣ надъ обстоятельствами личности. Какъ-то разъ она, съ разгорѣвшимися щеками, съ блестящими глазами, провела цѣлый вечеръ, въ отсутствіи мужа, за писаньемъ длиннаго письма. Она рвала исписанные листки, принималась писать снова и, наконецъ, кончила тѣмъ, что написала записку въ пару строкъ. На слѣдующій день она опустила сама это письмо въ почтовый ящикъ. Весь день она провела въ тревожномъ хожденіи изъ угла въ уголъ по своей квартирѣ, то мрачно сдвигая съ угрозой брови, то смѣясь злымъ смѣхомъ; что-то хищническое было во всемъ ея существѣ. Казалось, она посылала мысленно кому-то вызовъ, готовилась поставить на карту жизнь, побѣдить или пасть. Этотъ день показался ей цѣлою вѣчностью, потому что она ждала слѣдующаго дня, долженствовавшаго рѣшить ея участь. Насталъ и этотъ день. Съ утра, тотчасъ по уходѣ мужа въ должность, она опять одѣлась въ свое парадное черное платье, опять особенно тщательно причесала свои роскошные волосы, опять долго смотрѣлась въ зеркало и стала ждать. Сильно возбужденная, разгорѣвшаяся, съ лихорадочно блестящими глазами, она точно помолодѣла въ этотъ день. Въ ея гибкой фигурѣ была особенная кошачья грація, кокетливость молодящейся красавицы. Такія женщины умѣютъ въ извѣстныя минуты или безпощадно вцѣпиться когтями, или мягко приласкать бархатными лапками. Подавленности, которую она ощущала, отправляясь недавно на свиданіе съ Никоновымъ, не было и слѣда; она теперь ждала гостя, какъ бы готовая идти на бой, немного наглая, немного дерзкая. Ровно въ двѣнадцать часовъ послышался звонокъ. Она вздрогнула, и въ то же время по ея лицу скользнула нехорошая усмѣшка. Она знала, что это звонилъ Никоновъ. «Заханжитъ», мелькнуло въ ея головѣ.
— Теперь вы видите, какъ мы живемъ, — съ ироніей и брезгливо проговорила она, здороваясь съ Никоновымъ и приглашая его сѣсть на диванъ. — Добавлять тутъ нечего разсказами. Да вамъ это и все равно, не вы въ этомъ виноваты…
Никоновъ началъ немного растерянно, точно чувствуя себя виноватымъ въ ея бѣдности, въ мизерности этой обстановки:
— Вы ошибаетесь! я глубоко… глубоко…
Она нетерпѣливо пожала плечами и сухо прервала его рѣчь.
— Не станемъ объ этомъ говорить! Въ прошлый разъ, когда я шла къ вамъ, мнѣ хотѣлось много, многое сказать вамъ. Теперь я вижу, что это не нужно. Когда-то вы жестоко насмѣялись надъ моей любовью, отравили все мое семейное счастіе, бросили меня, зная, что я скоро буду матерью, а теперь — теперь вы стараетесь примириться со своею совѣстью, съ Богомъ, каясь въ своихъ проступкахъ; вамъ удалось это примиреніе и, разумѣется, вамъ нѣтъ никакого дѣла до того, примирилась ли я-то съ вами, могла ли я-то простить вамъ, если не за себя, то за нашего сына, которому нужда не дала возможности даже кончить образованіе, который ради денегъ пошелъ въ гувернеры къ какой-то…
Она оборвала эту горячую рѣчь и холоднымъ тономъ прибавила:
— Не объ этомъ нужно мнѣ говорить съ вами теперь. Я просила васъ заѣхать сегодня, потому, что не хотѣла сама обивать ваши пороги, дѣлать свои посѣщенія извѣстными нашимъ людямъ и, въ концѣ концовъ, Виктору. Онъ ничего не знаетъ, и, конечно, вы не заставите меня пережить новаго униженія… передъ нашимъ сыномъ… это было бы слишкомъ жестоко.
— О, повѣрьте! — опять началъ совершенно растерявшійся Никоновъ и не кончилъ, прерванный ею.
— Но мнѣ нужна ваша помощь, — рѣзко сказала она. — Я не имѣю никакихъ правъ на нее… скажу больше, меня душитъ при одной мысли, что я должна обращаться именно къ вамъ за этой постыдной помощью… Но мой мужъ…
— Другъ мой, не говорите такъ, — началъ Никоновъ, чувствуя непривычное, давно забытое волненіе передъ лицомъ этой возбужденной, раскраснѣвшейся женщины, немного поблекнувшей, но все еще прекрасной, все еще возбуждавшей его своею страстной измѣнчивостью.
Онъ взялъ ея красивую, тонкую руку и не безъ наслажденія поднесъ къ своимъ губамъ.
— Оставьте! — коротко сказала она, слегка отдергивая руку. — Для чего лицемѣрить, надѣвать маску? Мы давно чужіе…
Онъ вздохнулъ нѣсколько сентиментально.
— Развѣ мы можемъ быть когда-нибудь чужими послѣ всего того, что было? — тихо сказалъ онъ и невольно сжалъ ея руку. — Нѣтъ, между нами была пропасть, мы должны уничтожить ее, хотя бы во имя нашего сына. Вы знаете, я хочу загладить все, все прошлое, — съ чувствомъ произнесъ Никоновъ.
— Мой мужъ бился, какъ волъ, надъ работой, чтобы дать приличное образованіе нашему сыну, — продолжала она отрывисто, нахмуривъ брови, не отвѣчая на его слова. — Теперь у него нѣтъ ни силъ, ни средствъ, чтобы дать образованіе своимъ дѣвочкамъ. Ихъ даже негдѣ пріютить здѣсь, въ этой грязной конурѣ.
— Я уже вамъ сказалъ — располагайте мною, — отвѣтилъ Никоновъ. — Вѣрьте мнѣ, что я постараюсь сдѣлать все…
Она тяжело вздохнула, заговорила, какъ мучительно ея положеніе, какъ боится она, что мужъ или сынъ узнаютъ ея проступокъ, что иногда ей самой хочется покаяться во всемъ, чтобы только не мучиться. Это, можетъ-быть, безуміе, но что же дѣлать, когда нѣтъ силъ бороться съ собою, нѣтъ силъ лгать. У нея есть оправданіе передъ мужемъ и сыномъ: она была молода, она увлеклась страстью, она была обманута. Они поймутъ, простятъ. Девятнадцать прожитыхъ лѣтъ — достаточное наказаніе. Это дастъ ей, по крайней мѣрѣ, возможность не обращаться съ просьбами къ нему, къ Никонову. Мужъ тогда не позволитъ ей обращаться къ Никонову. Если бы онъ зналъ, что она унижается теперь и проситъ у Никонова помощи — онъ не простилъ бы ей этого: измѣну простилъ бы, а этого не простилъ бы. О, она его знаетъ! Она никогда не любила его, но уважать она никогда не переставала этого человѣка. Никоновъ испугался, сталъ утѣшать ее. Зачѣмъ же смущать миръ этихъ людей, Ольхина и Виктора? Пусть они ничего не знаютъ. Онъ будетъ помогать, онъ сдѣлается другомъ ихъ дома, они всѣ будутъ счастливы.
— Всѣ кромѣ меня! — съ горечью воскликнула она: — потому, что мнѣ-то не примириться съ своею совѣстью…
Онъ опять не безъ нѣжности поцѣловалъ ея руку и заговорилъ успокаивающимъ тономъ. Кто знаетъ будущее? Она еще не отжила. Годы испытаній пришли къ концу. Имъ обоимъ нужно примиреніе другъ съ другомъ, со своего совѣстью, съ небомъ. Они тяжело поплатились за прошлое. Если ей жилось не сладко, то и его жизнь была не красна. Ему хотѣлось бы отдохнуть среди любящихъ людей…
Она неожиданно расплакалась.. Онъ, немного стѣсняясь, рѣшился обнять ее одной рукою. Ея голова склонилась на минуту къ его груди. Но это было только на минуту. Она порывисто отшатнулась отъ него, какъ ужаленная, и успѣла уловить въ его лицѣ странное выраженіе — прежнее выраженіе сластолюбца. Онъ немного сконфузился, въ волненіи всталъ и заходилъ по комнатѣ, тяжело переводя духъ, бормоча безсвязно въ смущеніи:
— Да, да, вы правы… я много виноватъ предъ вами… Вамъ трудно простить…
Она рѣзко, неожиданно отвѣтила, смотря ему прямо въ глаза съ едва уловимой насмѣшкой:
— Прежде нужно было вырвать изъ сердца любовь… тогда бы и можно было говорить о прощеніи…
Онъ растерялся, не нашелся, что отвѣтить, неожиданно услышавъ, что она еще любитъ его. Она же съ злой ироніей тотчасъ успокоила его:
— О, не думайте, что я васъ хочу соблазнить, какъ когда-то вы соблазнили меня!. Теперь поздно, я почти старуха, а вы…
Она, не кончивъ фразы, рѣзко перемѣнила тонъ и сухо сказала, точно выгоняя его отъ себя:
— Мы, кажется, высказали все. Я попрошу васъ помочь намъ теперь. Конечно, этого не долженъ знать ни мой мужъ, ни Викторъ.
Никоновъ ушелъ отъ нея въ какомъ-то странномъ настроеніи. Въ головѣ мелькали то соблазнительныя картины прошлаго, то попытки настроиться на душеспасительный ладъ. Совершенно мимовольно онъ подумалъ, что, не будь у него на дорогѣ этого старика Ольхина, и онъ могъ бы быть вполнѣ счастливымъ семьяниномъ, и тутъ же испугался этой грѣшной преступной мысли; не Ольхинъ стоитъ у него на дорогѣ, а онъ у Ольхина; вѣчно онъ въ грѣхъ впадаетъ, вѣчно своихъ страстей обуздать не можетъ…
— А она все та же, все та же, — вдругъ закончилъ онъ со вздохомъ и усмѣхнулся. — Удивительная женщина! Сколько страсти…
Ему опять вспомнилось прошлое.. Никогда онъ, не былъ такъ счастливъ, какъ тогда. Конечно, оно не можетъ вернуться вполнѣ; годы берутъ свое, но все же…
— Нѣтъ, видно, старая любовь не ржавѣетъ! — проговорилъ онъ.
Черезъ нѣсколько дней, когда Данила Лукичъ началъ тревожно говорить, какъ устроиться съ дѣтьми, жена стала ободрять его:
— Ты теперь до тридцати рублей вечерними занятіями зарабатываешь, — говорила она. — Это не шутка, Викторъ еще поможетъ.
— Ахъ, Поля, Поля, что ты толкуешь! — остановилъ онъ жену. — Развѣ можно на Виктора разсчитывать? Мальчикъ не успѣлъ, на ноги еще встать, а мы насядемъ на него. Совсѣмъ это не подходящее дѣло, не по-родительски это….
Ему было даже странно, что именно ему приходится вступаться за Виктора передъ нею. Прежде все готова была отдать сыну, а теперь обирать его хочетъ. Не поймешь просто этихъ женщинъ. Но долго останавливаться теперь на мелкихъ явленіяхъ было некогда. Нужно было скорѣе перебраться съ стараго пепелища, устроиться по-новому. Ольхинъ, не имѣя возможности искать новую квартиру, поручилъ это дѣло женѣ. Квартира нашлась скоро, просторная, свѣтлая, съ параднымъ ходомъ. Больше всего заботилась Ольхина о парадномъ ходѣ. Когда Пелагея Никитична разсказывала о найденной ею квартирѣ мужу, онъ усмѣхнулся и махнулъ рукою.
— Ну, это не про насъ писано, Поля, — замѣтилъ онъ. — Видно, самому, придется искать…
— Отчего же? Она всего на десять рублей дороже нашей, — возразила жена. — На Пескахъ удивительно дешевы квартиры…
— Десять-то рублей лишнихъ можно бы заплатить, но вѣдь это будутъ пустые сараи, — сказалъ Ольхинъ. — Такую квартиру омеблировать нужно…
— У меня есть деньги на это, — быстро замѣтила она и тутъ же; поспѣшила пояснить: — Викторъ прикопилъ…
Ольхинъ даже разсердился.
— Викторъ! Викторъ! — повторилъ онъ съ досадой. — Дался тебѣ кормилецъ и поилецъ! Грабить мы его рѣшились, что ли? Ахъ, Поля, Поля! Вѣдь ты мать, должна же ты понимать это!
— Да, пойми ты, что ему теперь не нужны эти деньги, — пояснила она, стараясь казаться спокойной. — Никоновъ взялъ его къ себѣ въ домашніе секретари, и мальчику деньги не нужны, будетъ жить на всемъ готовомъ… Даже лучше для него, если деньги не будутъ въ его рукахъ, кутить не станетъ. Наконецъ, мы отдадимъ ему эти деньги по пяти, по десяти рублей въ мѣсяцъ.
— Не говори ты мнѣ этого, не буду я грабить сына, — рѣзко сказалъ Ольхинъ.
— Что же ты его обидѣть хочешь? — спросила она. — Мы для него все дѣлали, онъ…
— Мы обязаны были поднять его; а заѣдать его вѣкъ — грѣхъ, — перебилъ ее мужъ на полусловѣ. — Не хочешь ли ты всю семью взвалить ему на плечи?
— Ахъ, перестань! Тутъ идетъ дѣло вовсе не объ этомъ, а о томъ, что мы беремъ ненужныя ему теперь деньги и по мѣрѣ силъ отдадимъ ему.
Она немного раздражилась ею упрямствомъ и съ ироніей сказала:
— Или ты хочешь, чтобы на колѣняхъ самъ умолялъ тебя занять у него эти деньги? Впрочемъ, можетъ-быть, ты хочешь этимъ напомнить ему, какъ ты обошелся съ нимъ тогда, когда онъ занялъ у тебя безъ спросу несчастные сорокъ рублей?
Старика точно подкосило этими словами. Онъ растерялся, смутился, согласился на все. Дѣйствительно, мальчикъ можетъ обидѣться, что отецъ не хочетъ взять у него денегъ. Онъ даетъ, а отецъ отказывается, какъ чужой. Нѣтъ, такъ нельзя. Надо взять. Пелагея Никитична хорошо изучила мужа и знала, что разговоръ долженъ окончиться именно этимъ.
Въ воскресный день Викторъ, проводившій теперь почти все время у Никонова, зашелъ по обыкновенію домой. Данила Лукичъ, цѣлуясь съ нимъ, тотчасъ же заговорилъ о деньгахъ. Онъ сталъ торопливо благодарить сына за одолженіе и прибавилъ:
— Совѣстно только, что мы…
— За какія деньги? — спросилъ не безъ удивленія Викторъ, перебивая его.
— Ахъ, глупости! глупости! — торопливо вмѣшалась въ разговоръ Пелагея Никитична, досадуя на мужа и очевидно желая замять этотъ разговоръ. — Вѣчно ты, Данила Лукичъ, изъ пустяковъ вопросы какіе-то дѣлаешь… Это, Викторъ, отецъ говорилъ о тѣхъ деньгахъ, что ты мнѣ далъ, помнишь, въ день твоего пріѣзда.
— Ну, стоитъ объ этомъ говорить, — небрежно сказалъ Викторъ, пожимая плечами. — Гроши!
— Какъ, голубчикъ, не стоитъ, какъ не стоитъ! — со вздохомъ проговорилъ Ольхинъ. — Вовсе не гроши, да если бы и гроши, такъ все же нельзя не говорить о нихъ. Тебѣ самому могутъ они понадобиться, тебѣ…
— Ну, съ меня покуда довольно, — замѣтилъ Викторъ и началъ разсказывать, какъ добръ и щедръ Никоновъ.
— Старайся и самъ заслужить это, — наставительно сказалъ Данила Лукичъ. — Можетъ-быть, работа и тяжела на первыхъ порахъ покажется…
Викторъ засмѣялся.
— Да работы почти нѣтъ.
— Какъ же такъ? За что же платитъ? — изумился отецъ.
— Просто блажь пришла, — пояснилъ сынъ. — Одному жить, вѣрно, скучно, вотъ и изобрѣлъ должность домашняго секретаря. Мнѣ кажется, онъ даже спать немного боится одинъ въ комнатѣ. Чудакъ!
Онъ засмѣялся.
— Я нынче узналъ, что онъ спиритизмомъ занимается. Въ духовъ вѣритъ. Чертовщину какую-то слышитъ, стуки. Блажь все!
Данила Лукичъ задумался и покачалъ головой.
— Блажь, блажь! Имъ хорошо блажить, а молодого человѣка держать безъ дѣла значитъ портить, къ тунеядству пріучать… Нѣтъ, это, вѣрно, на первыхъ порахъ работы у тебя мало. Погоди, еще навалятъ! Заохаешь! Нѣтъ, солидный человѣкъ даромъ платить денегъ юношѣ не станетъ. Такъ нельзя!
Въ квартирѣ, между тѣмъ, началась веселая возня по поводу переѣзда въ новое помѣщеніе. Лиза, Катя, Таня и Пелагея Никитична хлопотали усердно, укладывая старый скарбъ, смотря, какъ его выносятъ на возы. Всѣхъ радовалъ переѣздъ на новую квартиру, всѣ весело смотрѣли, перебравшись въ эту квартиру, на новую обстановку, довольно щеголеватую, довольно красивую. Пелагея Никитична совсѣмъ преобразилась, оживилась, помолодѣла при видѣ новой мебели, новыхъ лампъ, новой обстановки, ничѣмъ не напоминавшей о недавней нуждѣ. Каждая бездѣлушка радовала ее, говорила ей о концѣ горькаго прошлаго. Она почувствовала даже, что она стала добрѣе, что всѣ стали ей дороже…
Когда Ольхинъ пришелъ изъ должности въ эту квартиру, онъ былъ такъ пораженъ видомъ новой мебели, что у него даже руки опустились. «Господи, да чего же все это стоитъ?» мелькнуло въ его головѣ, и тотчасъ же онъ сообразилъ, что жена влѣзла въ долги. Его обнимали и цѣловали его дѣвочки, веселыя, радостныя, а онъ смотрѣлъ на все почти со страхомъ, растеряннымъ взглядомъ.
— Пелагея Никитична, да чего же все это стоитъ? Во что обошлось? — пробормоталъ онъ. — Неужели ты рѣшилась…
Она развязно и бойко подошла къ нему, обняла его и весело остановила его на полусловѣ:
— Не бойся, не бойся, ни гроша ни у кого не взяли въ долгъ! Все на свои деньги сдѣлано.
И заговорила о томъ, что все это въ сущности только на видъ дорогимъ кажется: мебель не волосомъ набита, обивка дешевая, работа простая, рыночная. И съ чисто женской хитростью перешла къ другой темѣ, заслонилась дѣтьми:
— А ужъ какъ дѣти-то рады! Взгляни, ожили! Прыгаютъ, смѣются! Да ты хоть бы приласкалъ ихъ! Ахъ, сухарь черствый!
Впервые ей приходилось напоминать ему, что нужно приласкать дѣтей.
Онъ вспомнилъ о нихъ, занялся ими и, видя ихъ искреннюю радость, почувствовалъ, что у него на глаза навертываются слезы — хорошія слезы отца, видящаго счастіе дѣтей…
Съ этой минуты жизнь въ семьѣ Ольхиныхъ пошла по новому. Никогда не жила семья такъ согласно, такъ весело, какъ теперь. Ольхинъ иногда тяжело вздыхалъ, когда ему приходилось уходить изъ дома въ должность, такъ хорошо, такъ сердечно, такъ уютно было теперь дома. Смущала старика только болѣзнь Носовой, да безпокоило его будущее дѣвочекъ. Хотя жена и говорила ему, что Никоновъ похлопочетъ объ опредѣленіи Кати и Тани на казенный счетъ въ гимназію, а Лизу пристроить на фельдшерскіе курсы, но все же это покуда были одни обѣщанія. Старикъ понималъ, что именно теперь нужно ковать желѣзо, хлопотать о дочеряхъ. Несмотря на увѣренія жены, — что Никоновъ пристроитъ дѣвочекъ и что его не нужно безпокоить визитами, онъ счелъ за необходимое сходить къ Никонову, напомнить ему о дѣвочкахъ и кстати поблагодарить его лично за сына. «Нельзя-же невѣжей быть: люди намъ добро дѣлаютъ, а мы имъ и спасибо не скажемъ!» Онъ, не говоря ни слова дома о своемъ намѣреніи, собрался въ одинъ изъ воскресныхъ дней къ Никонову.
Прифранченный, съ офиціальнымъ видомъ, съ робостью въ душѣ, позвонилъ онъ у дверей Никонова, вошелъ въ прихожую и попросилъ лакея доложить о своемъ приходѣ.
— Пожалуйста, голубчикъ, доложите, что ихъ превосходительство желаетъ видѣть Ольхинъ, Данила Лукичъ Ольхинъ, — проговорилъ онъ, оправляясь передъ зеркаломъ. въ прихожей. — Не забудете?
— Нѣтъ-съ, какъ можно, — вѣжливо отвѣтилъ лакей, — Виктора Даниловича батюшка?
— Такъ, такъ, онъ самый, — заявилъ Ольхинъ. — Батюшка! Такъ и доложите!
.Лакей ввелъ его въ залу. Ольхинъ съ фуражкой въ рукѣ, торопливо приглаживая волосы на вискахъ, чувствуя точно свинецъ въ ногахъ, остановился у входной двери залы и сталъ ждать. Прошло нѣсколько томительныхъ минутъ. Заслышавъ шаги, Ольхинъ встрепенулся, сталъ мысленно приготовляться, какъ и что говорить: сперва поблагодарить за сына, потомъ попросить протекціи для дочерей.
Въ глазахъ его было темно, когда вышелъ къ нему Никоновъ. Ольхинъ, вертя въ рукахъ фуражку, заговорилъ поспѣшно, сбивчиво, бормоча:
— Ольхинъ, ваше превосходительство, имѣю честь представиться, Данила Лукичъ Ольхинъ, отецъ Виктора Даниловича Ольхина, ваше превосходительство…
Никоновъ, въ свою очередь немного смущенный, не зная, какъ держать себя съ этимъ посѣтителемъ, съ этимъ обманутымъ имъ когда-то мужемъ, подошелъ къ нему.
— Очень радъ, очень радъ, — заговорилъ онъ, съ несвойственной ему поспѣшностью, протягивая руку.
Ольхинъ поднялъ глаза, взглянулъ въ лицо хозяину, хотѣлъ протянуть руку, выронилъ фуражку и, растерявшись, не спуская глазъ съ Никонова, немного открывъ ротъ, почти присѣлъ, шаря по полу, чтобы поднять фуражку. Никоновъ, тоже смущенный этимъ взглядомъ, въ свою очередь наклонился, чтобы помочь Ольхину поднять фуражку. Ольхинъ забормоталъ: — Ничего-съ, ничего-съ, ваше превосходительство… Неловокъ я… дикарь, совсѣмъ-съ… отвыкъ въ архивѣ…
Онъ спутался, смолкъ, самъ: не зная, что поразило его; при взглядѣ на лицо Никонова. Никоновъ тоже смотрѣлъ растеряннымъ, но уже старался овладѣть собою.
— Не волнуйтесь, — проговорилъ онъ, наконецъ. — пройдемте въ кабинетъ. Чѣмъ могу служить?
Онъ взялъ Ольхина подъ руку фамильярно, по-дружески, какъ ровню, и прошелъ съ нимъ въ свой кабинетъ.
— Мой сынъ и моя жена… — началъ Ольхинъ.
— Да, я знакомъ уже съ ними, — сказалъ Никоновъ.
— Знакомы-съ, ваше превосходительство? — спросила. Ольхинъ и, растерянно взглянувъ на Никонова, усмѣхнулся. — Да-съ, точно… робокъ я, ваше превосходительство, и притомъ не просилъ никогда… Точно-съ знакомы… Какъ же, какъ же, сынъ и жена говорили, давно знакомы!
Никоновъ, покусывая губы отъ смущенія, пробормоталъ:
— Она, конечно, говорила вамъ…
— Да-съ, да-съ. Давно, какъ же, — заторопился перебить его Ольхинъ. — Я такъ обязанъ, ваше превосходительство, такъ обязанъ… Пришелъ поблагодарить ваше превосходительство за все…
На душѣ у Ольхина становилось тяжелѣе и тяжелѣе. Наконецъ, онъ не выдержалъ и съ горечью проговорилъ:
— Ахъ, ваше превосходительство, если бы не нужда, вѣрьте, никогда не сталъ бы утруждать. Дѣти, дѣти, вотъ что заставляетъ идти просить. Сына могъ еще кое-какъ поставить на ноги, благо сестра помогала воспитывать дѣвочекъ, а теперь — сестра умираетъ, и нѣтъ средствъ, никакихъ средствъ…
Въ его душѣ все росло горькое возбужденіе:
— Красть не умѣлъ, низкопоклонничать не умѣлъ, вотъ и остался безъ средствъ. Честь и совѣсть — вотъ все, что было-съ у меня, другого ничего не было, и этимъ примѣру и наставленіямъ сестры обязанъ и дорожилъ, потому что безъ этого… Что-жъ говорить, сами изволите понимать лучше меня… А теперь — и честь, и совѣсть есть, а дѣти… дѣвочки-съ мои могутъ…
Онъ растерялся, испугался своихъ собственныхъ словъ, какъ неприличной дерзости, и рѣшительно, съ какимъ-то отчаяніемъ закончилъ:
— Не умѣю-съ, ваше превосходительство, даже говорить!
Никоновъ съ набожнымъ чувствомъ проговорилъ:
— Святой вы человѣкъ, святой!
Ольхинъ безнадежно вздохнулъ.
— Глупымъ, ваше превосходительство, звали всегда, глупымъ. Что же, я согласенъ. Богъ не далъ ума великаго. Ученье даже не давалось въ юности… Потомъ почитывалъ, думалъ; только что толку безъ смѣлаго, такъ сказать, ума?.. Да меня не это огорчаетъ, не всѣмъ же таланты и умъ даны. Огорчаетъ, что вотъ изъ-за этой глупости мои дѣвочки могутъ, погибнуть. Это огорчаетъ.
Никоновъ поспѣшилъ его успокоить, далъ обѣщаніе устроить дѣвочекъ, сказалъ, что Виктора онъ взялъ къ себѣ въ домашніе секретари не безъ задней мысли, такъ какъ мальчику надо еще доучиться, экзамены сдать, чтобы стать прочно въ обществѣ.
— Да-съ, да-съ, ваше превосходительство, это вы вѣрно изволили замѣтить, надо поучиться, — поспѣшно и оживленно согласился Ольхинъ. — Я говорилъ, говорилъ, — не послушалъ онъ меня. Много потратилъ я на него, ротратилъ бы и еще, на то я и отецъ, только бы онъ доучился. Такъ нѣтъ! Сказалъ, что облегчить меня хотѣлъ, потому и гимназію бросилъ, а развѣ я ропталъ! Съ себя рубашку готовъ былъ снять, лишь бы у него все было. Кому же и заботиться о дѣтяхъ, какъ не отцу?
Никоновъ въ волненіи прошелся по комнатѣ.
— Къ несчастію, не всѣ понимаютъ такъ, какъ вы, что это святая обязанность, — сказалъ онъ.
— Это ужъ послѣднее дѣло-съ, ваше превосходительство! — вставилъ Ольхинъ.
— Да! послѣднее дѣло! — произнесъ Никоновъ, смиренно вздыхая. — И этимъ-то отцамъ вы служите живымъ укоромъ. Вашими устами самъ Господь осуждаетъ ихъ, изрекаетъ имъ приговоръ. И счастливъ тотъ изъ этихъ отцовъ, для котораго еще не все потеряно, которому Господь во-время далъ тяжелый урокъ и открылъ глаза на его обязанности.
Онъ перемѣнилъ тонъ и снова горячо сталъ увѣрять Ольхина въ своей помощи. Онъ осторожно намекнулъ и о денежной помощи, но Ольхинъ запротестовалъ. Онъ, слава Богу, не нищій, не инвалидъ. Другимъ нужнѣе. Онъ только проситъ похлопотать, чтобы его дочерей приняли на казенный счетъ. Тоже служилъ, можетъ, кажется, объ этомъ просить. Другихъ же принимаютъ на казенный счетъ. Конечно, безъ протекціи трудно. Онъ и проситъ протекціи.
— Прокормить и одѣть дѣтей, на это у меня всегда хватитъ средствъ, тяжело только платить за ученье, на это нѣтъ средствъ, — говорилъ Ольхинъ: — потому и безпокоилъ, ваше превосходительство, протекціи прошу…
— Хорошо, хорошо, я все устрою, — успокоилъ его Никоновъ. — Не заботьтесь ни о чемъ.
Ольхинъ счелъ нужнымъ откланяться, пятясь къ дверямъ. Никоновъ опять пожалъ ему руку, опять взялъ его подъ руку, провожая до прихожей.
Старикъ вышелъ отъ Никонова съ страшной головной болью. Казалось, его голова жалилась свинцомъ и была сдавлена тяжелыми обручами. Онъ не могъ даже думать ни о чемъ, не могъ дать себѣ отчета, что съ нимъ дѣлается, что его гнететъ. Отрывочно только вспоминалось, какъ онъ растерялся, взглянувъ на Никонова. Фуражку даже выронилъ изъ рукъ. Почему? Онъ не зналъ. Робокъ онъ очень, не просилъ никого ни о чемъ, а тутъ просить пришелъ. Съ какой особой пршлось бесѣдовать! Подаяніе тоже хотѣлъ Никоновъ ему дать. Точно по сердцу это рѣзнуло. Онъ не нищій. Просить пристроить на казенный счетъ дѣтей — это такъ, но къ частной благотворительности прибѣгать — слава Богу, силы у него еще есть. Все это отрывочно проносилось въ его головѣ. Но и отъ этихъ отрывковъ мыслей ему было еще тяжелѣе. Голову ломило страшно. Казалось, онъ что-то позабылъ и мучительно старался вспомнить. Что хотѣлъ онъ вспомнить — онъ и самъ не зналъ. Всѣ послѣднія событія, видно, подкосили его, болѣзнь Настасьи Порфирьевны подкосила, о смерти напомнила. «Что-жъ, смерть? Умереть легко — жить трудно. Кому трудно? Кто не умѣетъ жить съ легкимъ сердцемъ. Да, чтобы не мучиться, надо жить съ легкимъ сердцемъ. Такъ вотъ и живутъ тѣ, побѣдители. Потому и побѣдители они, что живутъ съ легкимъ сердцемъ». Онъ попробовалъ думать на эту тему, занимавшую его нерѣдко за послѣднее время, но эти мысли не вязались. Онъ точно въ бѣличьемъ колесѣ вертѣлся мысленно.
Онъ пришелъ домой не веселый, въ угнетенномъ настроеніи, съ головною болью. Но при видѣ дѣтей, беззаботныхъ, веселыхъ, смѣющихся, онъ постарался пересилить себя, приласкать дѣтвору, отвѣтить шутками на шутки Что-жъ отравлять имъ праздникъ?
Лиза спросила, гдѣ онъ былъ.
— У Никонова, голубка, у Никонова, — отвѣтилъ онъ, цѣлуя ее.
— Ну, что же? Будетъ онъ хлопотать?
— Да, да, обѣщалъ!
— И обо мнѣ?
— Обо.всѣхъ! обо всѣхъ!
— Какое счастье! Точно гора у меня съ плечъ свалилась, — сказала она, обнимая отца. — А я ужъ боялась, что мнѣ не придется поступить на курсы.
Она начала разсказывать отцу, что она уже хотѣла искать мѣста гувернантки. Послужить годъ-два, а потомъ, прикопивъ немного денегъ, идти на курсы.
— Ну, вотъ теперь и не надо будетъ брать мѣста гувернантки, — замѣтилъ отецъ. — Никоновъ все устроитъ.
— Должно-быть, онъ очень добрый! — горячо сказала она и прибавила: — и какой симпатичный на видъ!
Отецъ посмотрѣлъ на нее вопросительно.
— Развѣ ты его видѣла?
— Нѣтъ, портретъ его у Виктора въ альбомѣ. А ты замѣтилъ, у него лобъ и брови совсѣмъ какъ у Виктора.
Отецъ широко раскрылъ глаза и безотчетно смутился. Внезапно онъ вспомнилъ, что, дѣйствительно, она права. Вѣроятно, именно это сходство и поразило его, правда, безсознательно, но все же поразило, такъ что онъ, взглянувъ на Никонова, выронилъ изъ рукъ фуражку, точно постарѣвшаго виктора увидѣлъ. Тогда онъ не понялъ этого, теперь понялъ какъ-то вдругъ. Онъ, въ непонятномъ для него самого смущеніи, возразилъ:
— Ну, вотъ еще! Лобъ, какъ лобъ, брови, какъ брови.
И тотчасъ же подумалъ: «Да чего же это я волнуюсь? что тутъ такого особеннаго? мало ли людей есть похожихъ другъ на друга?» Ему даже стало странно, что тогда, при встрѣчѣ съ Никоновымъ, его могло смутить до такой степени это сходство, и что теперь онъ взволновался отъ этого же…
Встрѣтивъ Пелагею Никитичну, онъ сообщилъ и ей, что былъ у Никонова. Она тревожно взглянула на него испытующимъ взглядомъ. Онъ спокойно и нѣсколько вяло передалъ ей сущность свиданія, то-есть то, что Никоновъ далъ слово опредѣлить дѣтей. Ее продолжала немного тревожить перемѣна въ его лицѣ, его блѣдность; она осторожно спросила, что съ нимъ? онъ просто отвѣтилъ, что у него немного болитъ голова.
— Такъ, пустяки, пройдетъ, — поторопился онъ прибавить. — Не стоитъ и говорить.
Она заботливо посовѣтовала:
— Отдохнулъ бы ты, Даня! Работаешь ты много!
— Ну, вотъ, выдумала! — Онъ постарался, улыбнуться. — Безъ труда нѣтъ и плода.
Онъ ласково поцѣловалъ ее въ лобъ.
— Заботишься все о своемъ старикѣ!
Его всегда трогали ея заботы о немъ, ея участіе. Ничѣмъ этимъ онъ не былъ избалованъ.
Въ четвертомъ часу вся семья собралась за обѣденнымъ столомъ. Ольхинъ хотѣлъ-было отказаться отъ обѣда вслѣдствіе головной боли, но переломилъ себя. Встревожить еще всѣхъ, сказавъ, что у него болитъ сильно голова. Богъ вѣсть, что подумаютъ. Начнутъ хлопотать. День только испортитъ онъ всѣмъ. Праздниковъ-то въ жизни не много.
Онъ пошелъ въ столовую. Катя и Таня захватили его подъ руки и тормошили. Лиза уговаривала ихъ, смѣясь:
— Да дайте вы покой папѣ. Руки у него оторвете!
Пелагея Никитична вышла въ столовую, тоже оживленная, веселая, болтая съ Викторомъ. Вчера онъ впервые топалъ на Стрѣлку съ Никоновымъ, Чупровыми и Заринымъ и передавалъ свои впечатлѣнія. Никоновъ вчера опять прорвался, сбросилъ постную маску, развернулся, говорилъ съ встрѣтившимися старыми товарищами о прошломъ сезонѣ, о балетѣ, о циркѣ, разспрашивалъ, какія увеселенія будутъ лѣтомъ въ Петербургѣ. Совсѣмъ преобразился.
— Потомъ вдругъ спохватился, нахмурился, завздыхалъ: «ахъ, грѣхи наши тяжкіе! грѣхи наши тяжкіе». Поджалъ губы, насупилъ брови, — совсѣмъ постникъ! Удивительны у него эти переходы, — со смѣхомъ закончилъ Викторъ.
— Смотри, самъ подъ старость не будь такимъ! — шутливо сказалъ Ольхинъ, стараясь казаться здоровымъ и веселымъ. — Старость это не радость.
— Ну, вотъ, съ чего это? — засмѣялся Викторъ: — никогда этого со мной не будетъ.
— Какъ знать, какъ знать! Можетъ-быть, и будетъ. Недаромъ лицомъ на него похожъ; можешь и характеромъ походить, — пояснилъ Ольхинъ.
Пелагея Никитична выронила изъ рукъ ложку. Ее точно чѣмъ-то ударило. Викторъ бросилъ на нее мимолетный взглядъ, точно спрашивая, что съ нею. Ольхинъ, ничего не замѣчая, продолжалъ:
— Сегодня, какъ увидалъ я его — остолбенѣлъ даже, хоть и не понялъ сразу, съ чего, что поразило. А потомъ, здѣсь вотъ, въ твоемъ альбомѣ увидалъ его портретъ и сообразилъ — сходство бросилось въ глаза, лобъ, брови похожи.
Опять что-то стало давить ему голову, непонятное, смутное.
Онъ машинально потеръ лобъ рукою.;
— Голова у меня сегодня разболѣлася, давитъ что-то, — сказалъ онъ.
— Ты легъ бы, — заботливо, сдавленнымъ голосомъ проговорила Пелагея Никитична, блѣдная, какъ бы осунувшаяся.
Викторъ не сводилъ съ нея вопросительнаго взгляда.
IX.
правитьДни стояли безоблачные, солнечные, знойные. Всѣхъ манило изъ душныхъ комнатъ на улицу, на свѣжій воздухъ, за городъ. На душѣ становилось легче, свѣтлѣе. Веселое настроеніе царствовало и въ квартирѣ Ольхина. Оно смущалось только воспоминаніями о томъ, что гдѣ-то тамъ, въ маленькой душной комнатѣ пріюта, угасаетъ жизнь дорогого существа. Конечно, эти грустныя воспоминанія смущали всѣхъ, кромѣ Пелагеи Никитичны, никогда не чувствовавшей особенной симпатіи къ Настасьѣ Порфирьевнѣ. Ей было все равно, здорова ли, жива ли эта женщина, чуждая ей по натурѣ, по дѣятельности, по взглядамъ. Изъ трехъ дочерей Ольхиныхъ болѣе всего было тревогъ у Лизы, какъ у старшей изъ сестеръ, уже понимавшей вполнѣ все то, чего не понимали еще ея сестренки. Не одна болѣзнь тетки безпокоила ее, ей щемило сердце и то, что отецъ почти не бываетъ дома, работаетъ, какъ волъ, и отмѣриваетъ ежедневно такіе концы, что и молодой человѣкъ усталъ бы отъ этой ходьбы. Забѣжать на нѣсколько минутъ къ сестрѣ, сходить въ должность утромъ, вернуться пообѣдать, потомъ опять идти въ должность на вечернія занятія, придти домой вечеромъ, когда было уже время ложиться спать, все это стало привычнымъ дѣломъ для Ольхина, повторялось изо дня въ день. Лиза нѣжно и заботливо говорила ему:
— Папа, ты слишкомъ много работаешь, утомляешь себя.
Старикъ бодрился:
— Вотъ глупости! Нельзя же, Лизокъ, на боку лежать! Вотъ вы всѣ теперь, по крайней мѣрѣ, не нуждаетесь ни въ чемъ. Ужъ это одно мнѣ силы придаетъ. Да и привыкъ я, голубка. Только въ послѣдніе два-три года немножко пооблѣнился, пораскисъ, а то вѣдь я и прежде, когда вы малы были, не меньше работалъ. Ого! я малъ-малъ ростомъ, а силы много! Вотъ когда твой покойный братъ Ваня былъ долго боленъ, ты еще крошкой была, — я чуть не по восемнадцати часовъ въ сутки работалъ, — а ничего, не уставалъ. Всего было, маточка. Тоже рождались и умирали дѣти, жалованья не хватало, ну, и прирабатывалъ на сторонѣ: тамъ прихватить, тутъ урвешь — глядишь, и не голодаемъ! Люби кататься — люби и саночки возить.
Онъ начиналъ вспоминать трудные періоды своей жизни, не безъ удовольствія воскрешая въ памяти, какъ онъ упорнымъ трудомъ побѣждалъ нужду. Тутъ не было стремленія похвалиться какими-нибудь подвигами, а являлось желаніе отдохнуть душой, припоминая тяжелый, честно пройденный путь. Онъ иногда повторялся по-стариковски, разсказывая эти исторіи изъ прошлаго, порой входилъ въ самыя мелочныя подробности, запавшія особенно ярко въ его память. Вотъ въ домѣ тяжелые роды; Пелагея Никитична кричитъ и бранится, а онъ переписываетъ контрактъ на дорогой гербовой бумагѣ; ни одной ошибки нельзя сдѣлать, подскоблить нигдѣ нельзя; душа тамъ, у роженицы въ комнатѣ, а глаза должны слѣдить тутъ за каждой буквой, за каждой запятой…
— Что дѣлать, что дѣлать! Плата была предложена хорошая за работу, а въ домѣ безденежье и предстояли расходы большіе. Нужно акушеркѣ дать, священнику заплатить. Ну, и вывертывался…
Лиза слушала эти разсказы съ особенною любовью. Отецъ дѣлался ей еще дороже, чѣмъ прежде.
— Въ послѣдніе два-три года немного опустилъ руки, а и вышло не хорошо, надо было не опускать рукъ, скопилъ бы, можетъ-быть, что-нибудь, — заканчивалъ онъ. — Да лѣнь-то прежде насъ родилась. Дашь ей поблажку и раскиснешь. Ну, да я подтянусь!
Онъ даже не сознавалъ, что въ послѣдніе два-три года онъ только потому и не бралъ подобныхъ частныхъ занятій, что почувствовалъ страшный упадокъ силъ. Теперь силы, казалось, вдругъ явились снова — явились вслѣдствіе сознанія, что безъ постороннихъ заработковъ нельзя свести концовъ съ концами. Зато какъ радовался онъ, видя, что въ домѣ нѣтъ нужды.
— Вотъ и мама наша, какъ пришлось расчетливѣе жить, стала практичнѣе, — тайкомъ говорилъ онъ Лизѣ. — Ты смотри, какъ умудрилась. Тридцать рублей только въ мѣсяцъ прибавилось, расходы увеличились, а гляди — не только концы съ концами сводимъ, а даже роскошничаемъ — и столъ, и все такое у насъ, какъ слѣдуетъ.
Самой Пелагеѣ Никитичнѣ онъ цѣловалъ руки, замѣчая ей:
— Тяжело тебѣ справляться, родная? Ну, да что дѣлать! Спасибо тебѣ, что ухитряешься по одежкѣ протягивать ножки.
Ольхина торопливо успокаивала его, говорила, что ей не трудно, смущалась въ душѣ, сознавая, что она обманываетъ этого добраго человѣка, что она ведетъ хозяйство при помощи невѣдомыхъ ему источниковъ. Ея смущеніе переходило въ какое-то болѣзненное чувство, когда Лиза, въ отсутствіи отца, говорила ей:
— Ахъ, какъ тяжело смотрѣть на папу. Бьется онъ ради насъ, какъ рыба объ ледъ. Мы вотъ, сыты, одѣты, а онъ даже не видитъ почти насъ…
— О, если-бъ можно было уговорить его не работать столько, — воскликнула однажды порывисто Пелагея Никитична: — я была бы вполнѣ счастлива.
— Тогда опять нужда началась бы, мама, — замѣтила Лиза.
— Да нѣтъ, свели бы концы съ концами! Не померли бы безъ этихъ тридцати рублей! — отвѣтила Пелагея Никитична и смолкла, боясь проговориться.
Ее начинала мучить мысль, что вотъ онъ, этотъ старикъ, затягивается въ трудъ, убиваетъ свое здоровье, а ради чего? Ради того, что она не можетъ, не рѣшается сказать ему: «Перестань работать! Твои деньги не нужны теперь! Не на нихъ покупается наше довольство». Каждый его случайный вздохъ, утомленное выраженіе его лица, стонъ во снѣ, подслушанный ею ночью, все отзывалось теперь въ ея душѣ, какъ упрекъ за то, что она заставляетъ человѣка затягиваться до смерти подъ тяжелой лямкой, сознавая ясно и отчетливо, что ему вовсе не для чего тянуть ату лямку. Иногда въ ея головѣ стали появляться странныя мысли: «Заставить бы Никонова дать разомъ болѣе или менѣе крупную сумму и сказать Данилѣ Лукичу, что я взяла рублевый билетъ въ лотерею и выиграла большой кушъ… Или сказать, что нашла деньги, и что потерявшій не является, значитъ деньги принадлежатъ намъ…. Дастъ ли Никоновъ большой кушъ? Сколько можно заставить дать?..» Она, сама того не замѣчая, становилась все заботливѣе въ обращеніи съ обреченнымъ ею на непосильный трудъ человѣкомъ, и чѣмъ заботливѣе относилась она къ нему, тѣмъ сильнѣе выражалъ онъ ей свою благодарность…
Былъ уже конецъ іюля, когда въ одинъ прекрасный день Ольхинъ завернувъ утромъ къ Настасьѣ Порфирьевнѣ, услыхалъ, что съ часу на часъ ждутъ сегодня смерти старушки. Докторъ сказалъ прямо, что она не доживетъ и до вечера. Онъ, растерянный, огорченный, спросилъ Ольгу Леонтьевну, дали ли знать Зариной. Та отвѣтила коротко и отрывисто, что Зарина и такъ ежедневно заѣзжаетъ въ пріютъ, значитъ, давать знать ей нечего, и прибавила:
— Только вотъ сейчасъ вспомнила я, что сегодня она, пожалуй, и не пріѣдетъ. На праздникѣ она нынче. Благотворительную потѣху какую-то устраиваютъ!
— Ахъ, такъ надо дать знать, надо дать знать, — заторопился Ольхинъ. — Огорчится она, если что случится безъ нея…
— Все равно не пріѣдетъ, — замѣтила отрывисто Ольга Леонтьевна. — Нельзя же не быть на благотворительномъ праздникѣ.
— Что вы! Что вы! — возразилъ Ольхинъ и заявилъ: — я распоряжусь. Кстати забѣгу домой сказать, что я здѣсь пробуду день, чтобы не ждали дома… Лизу захвачу.
Онъ тутъ же въ пріютѣ написалъ Зариной о томъ, что сказалъ докторъ, и отправился домой за Лизой.
День былъ удивительно хорошъ и какъ нельзя болѣе поблагопріятствовалъ тому благотворительному празднику, на которомъ, по словамъ Ольги Леонтьевны, должна была присутствовать Зарина.
Этотъ благотворительный праздникъ былъ назначенъ въ одномъ изъ загородныхъ дворцовъ. Въ программу праздника входили: базаръ, аллегри, дѣтскій балъ утромъ, балъ для взрослыхъ вечеромъ. Мѣстное благотворительное общество устраивало ежегодно по одному такому празднику, и на эти праздники билеты разбирались съ бою. Можетъ-быть, главнымъ образомъ, вліяло на успѣхъ то обстоятельство, что праздники давались во дворцѣ — загородномъ, необитаемомъ никѣмъ, но все же во дворцѣ. Окрестные дачники, возвращаясь на зиму въ Петербургъ, долго разсказывали друзьямъ и знакомымъ, какъ они и ихъ дѣти веселились и танцовали «во дворцѣ». Сборы съ праздниковъ были такъ велики, что почти исключительно на нихъ содержался и большой пріютъ для бѣдныхъ дѣтей, и богадѣльня для престарѣлыхъ женщинъ, требовавшіе очень ничтожныхъ пособій отъ членовъ-благотворителей, въ числѣ которыхъ состояла и Зарина. Ни для кого не было тайной, что уступка дворца для праздниковъ, успѣхъ этихъ праздниковъ, необременительность содержанія пріюта и богадѣльни и самое процвѣтаніе этихъ учрежденій было дѣломъ высокой покровительницы мѣстнаго благотворительнаго общества. Но успѣхъ нынѣшняго праздника долженъ былъ превзойти всѣ ожиданія: дачи въ окрестностяхъ были въ; это лѣто всѣ биткомъ набиты народомъ, погода за нѣсколько дней до праздника вполнѣ установилась, новый секретарь общества придумалъ какія-то новыя увеселенія для дѣтей, и билеты на входъ во дворецъ были уже распроданы за недѣлю. Въ день праздника все мѣстное населеніе было въ возбужденномъ состояніи вездѣ дѣти, барышни, молодые люди, дамы и мужчины спѣшили облечься въ новые наряды. По залитымъ солнцемъ тѣнистымъ аллеямъ неслись экипажи по направленію ко дворцу. Тутъ же тянулись вереницы пѣшеходовъ, спѣшившихъ если не быть во дворцѣ, то постоять около него, посмотрѣть на нарядную толпу, послушать музыку. Движеніе массы людей, пестрота нарядовъ, звуки музыки, солнечный день, все это придавало всей дачной мѣстности праздничный видъ. Дворецъ, въ обыкновенное время пустой, необитаемый, угрюмый и холодный, теперь разукрасился цвѣтами, захлебнулся нарядною толпою, оглашался звуками музыки и, казалось, въ немъ воскресли снова времена той жизни, которая когда-то кипѣла въ немъ. Дамы-патронессы и свѣтскіе распорядители въ блестящихъ мундирахъ и во фракахъ, съ цвѣтными кокардами на груди, сновали уже у входа и въ залахъ, отбирали билеты, привѣтствовали гостей, размѣщались у колесъ аллегри, стояли за нарядными прилавками базара и буфета. Но праздникъ еще не вполнѣ начался, ждали еще главныхъ высокопоставленныхъ лицъ, и члены благотворительнаго общества, собравшись въ отдѣльныя группы, толковали о новостяхъ дня, о близкихъ знакомыхъ, о разныхъ мелочахъ свѣтской жизни.
— Елена Григорьевна просила меня принять ея обязанности на себя, — сообщила одна изъ дамъ-патронессъ стоявшей около нея другой дамѣ, тоже принадлежавшей къ числу членовъ комитета.
— Развѣ она не будетъ на праздникѣ? — спросила послѣдняя не безъ любопытства.
Про Елену Григорьевну все болѣе и болѣе говорили въ свѣтѣ, зная ея семейныя дѣла.
— Надѣюсь, Елена Григорьевна не больна? — раздался вопросъ стоявшаго тутъ же господина во фракѣ, съ кокардой въ петлицѣ.
— О, нѣтъ, нѣтъ! Она здорова и, конечно, пріѣдетъ, — сказала сообщившая новость дама-патронесса. — Но ее сейчасъ извѣстили, что ея Настасья Порфирьевна умираетъ. Елена Григорьевна и поѣхала къ ней, когда я за ней заѣзжала передъ отъѣздомъ сюда…
Какой-то юный распорядитель спросилъ:
— Кто эта Настасья Порфирьевна?
Остальные слушатели не предложили этого вопроса, но нѣкоторые изъ нихъ тоже недоумѣвали.
— Начальница пріюта Елены Григорьевны, ея бывшая гувернантка, — отвѣтила дама-патронесса.
И прибавила:
— Она уже давно хвораетъ. Старушка. Конечно, жаль ее. Но что-жъ дѣлать, нельзя же вѣчно жить.
Кто-то замѣтилъ:
— Это разстроитъ Елену Григорьевну. Зачѣмъ ей сказали, что та умираетъ.
— Она сама требовала, чтобы ее извѣстили, когда той станетъ очень худо, — пояснила дама-патронесса. — Она ее очень любила…
— Кого же она не любитъ!
— О, да, она такъ добра!
Секретарь комитета, штабный полковникъ, состоявшій членомъ комитетовъ чуть ли не въ десяти благотворительныхъ обществахъ, худощавый, съ желчнымъ лицомъ, съ хищническимъ взглядомъ, дождался, когда дама-патронесса останется одна, и торопливо заговорилъ съ нею:
— Вы, Софья Павловна, не забыли о моей protégée?
— Разумѣется, нѣтъ, — отвѣтила дама-патронесса. — Какъ только умретъ Настасья Порфирьевна, я сейчасъ же представлю Еленѣ Григорьевнѣ вашу… вашу… Марковой, кажется, ее зовутъ?
— Да, Маркова, вдова гвардейскаго капитана. Изъ хорошей семьи.
Дама-патроѣесса вздохнула.
— Настасья Порфирьевна этимъ не могла похвалиться. Знаете, жаль ее, такъ какъ Елена Григорьевна очень привыкла къ ней, но для пріюта въ сущности нужна перемѣна, нужны реформы. Настасья Порфирьевна… какъ бы сказать… слишкомъ въ курятникъ его превратила: насѣдкой надъ цыплятами была. Я понимаю, что семейное начало прекрасно, но изъ учебнаго и воспитательнаго заведенія нельзя дѣлать семью. Тутъ нужны дисциплина, правильная педагогическая система, строгость съ этими будущими кухарками и прачками…
Она что-то вспомнила и, оборвавъ рѣчь, прибавила:
— А вы знаете, новый попечитель пріюта Сысоевъ тоже имѣетъ въ виду кандидатку на это мѣсто.
Она сдѣлала гримасу.
— Не много ли онъ беретъ на себя? — сказалъ секретарь. — Если ему выхлопочутъ за его ежегодные взносы орденъ или что-нибудь въ этомъ родѣ, то, кажется, онъ могъ бы понять, что вмѣшиваться въ дѣла ему не кстати. Быть содержателемъ питейныхъ заведеній и быть распорядителемъ въ благотворительномъ воспитательномъ учрежденіи — это двѣ вещи разныя.
— Но все же имѣйте въ виду, что у вашей protégée есть конкурентка и не безопасная, такъ какъ…
Дама понизила голосъ:
— Вы знаете, дѣла пріюта очень плохи, и бѣдная Елена Григорьевна въ большой зависимости отъ этого Сысоева. Ахъ, какъ мнѣ жаль ее.
— Знаю, — отвѣтилъ секретарь. — Но скажите, другихъ конкурентокъ нѣтъ?
Дама-патронесса пожала плечами.
— Конечно, есть. Я думаю, даже помощница Настасьи Порфирьевны будетъ разсчитывать на это мѣсто. Но…
Онъ усмѣхнулся и перебилъ ее:
— Ну, это-то не страшно: она, кажется, едва грамотна, кончила образованіе въ этомъ же пріютѣ или гдѣ-то въ другомъ подобномъ заведеніи. Я не знаю даже, какъ могли ее держать въ помощницахъ.
Дама-патронесса пожала плечами:
— Съ Настасьей Порфирьевной, вы знаете, не легко было сладить: захотѣла и сдѣлала ее помощницей… Елена Григорьевна давала ей слишкомъ много воли…
Покуда шли эти толки о будущемъ пріюта Зариной, сама Зарина торопливо собиралась въ пріютъ, волнуемая самыми разнородными чувствами. Когда утромъ ей подали записку, извѣщавшую ее объ опасномъ положеніи Носовой и подписанную какимъ-то Ольхинымъ, она рѣшилась тотчасъ же ѣхать въ пріютъ. Но ей доложили о пріѣздѣ той дамы-патронессы, которая говорила о ней на праздникѣ, и она вспомнила, что она должна быть на этомъ праздникѣ. О ней такъ много говорили за послѣднее время въ обществѣ, что ей нужно было показываться вездѣ, спокойной, бодрой, по возможности-веселой, чтобы подавить и заглушить всѣ толки, уже доходившіе до того, что ее считали совершенно разоренной и брошенной мужемъ. Въ свѣтѣ уже произносилось слово «разводъ», когда говорили о ней. Никогда не любила она этого свѣта, а теперь почувствовала къ нему почти ненависть, потому что онъ насильно заставлялъ ее улыбаться и казаться веселой въ то время, когда у нея несчастія слѣдовали за несчастіями, когда у нея умирало послѣднее дорогое ей существо. Попросивъ свою подругу по комитету благотворительнаго общества замѣнить ее въ началѣ праздника, она стала одѣваться, чувствуя, что ее душатъ слезы, и стараясь подавить ихъ. Она одѣвалась какъ на праздникъ и должна была ѣхать къ постели умирающей; теперь ее волновало и раздражало даже это, повидимому, ничтожное обстоятельство. Несмотря на сильно посѣдѣвшіе волосы, она была еще удивительно хороша собою, хотя это прекрасное лицо, казалось, было вылѣплено изъ бѣлаго полупрозрачнаго воску. Долгая свѣтская жизнь давно научила ее умѣть владѣть собою и казаться всегда невозмутимо спокойной и немного холодной, сохраняя на лицѣ неизмѣнно благосклонную, привѣтливую улыбку; тѣмъ не менѣе, теперь что-то мучительно-грустное было въ выраженіи ея темныхъ глазъ, въ складкѣ сжатыхъ губъ, въ слегка сдвинутыхъ точно отъ внутренней подавленной боли темныхъ бровяхъ. Ея блестящее холоднымъ блескомъ стали сѣрое платье съ отдѣлкой изъ кружевъ цвѣта кремъ, такая же шляпка съ букетомъ бѣлыхъ розъ, отсутствіе какихъ-нибудь другихъ болѣе яркихъ цвѣтовъ, все какъ бы говорило о траурѣ.
Когда она подъѣхала къ зданію пріюта, ее, противъ обыкновенія, не встрѣтилъ никто, точно всѣ вымерли въ этомъ домѣ. Она приказала остановиться экипажу у воротъ, чтобы не звонить у параднаго подъѣзда, прошла черезъ дворъ по мосткамъ, вошла въ сѣни и остановилась въ недоумѣніи: изъ смежной съ сѣнями залы послышались страшные звуки — хохотъ, смѣхъ, визгъ. Она хорошо знала эти проявленія истерики: не разъ въ ея присутствіи дѣлались истерическіе припадки съ разными барынями. Зарина, давно пріученная жизнью скрывать свои чувства подъ маскою спокойствія и привѣтливости, всегда съ брезгливостью говорила въ этихъ случаяхъ: «неужели отъ этого нельзя воздержаться». Ей казалось это даже чѣмъ-то вульгарнымъ. Порядочные люди должны умѣть скрывать всѣ свои чувства. Десятки лѣтъ она только и дѣлала, что вырабатывала это умѣнье. Зачѣмъ? На этотъ вопросъ былъ одинъ отвѣтъ: «этого требуютъ приличія». Жаловаться, рыдать, кричать — безтактно, неприлично, вульгарно. Здѣсь тоже было это вульгарное проявленіе чувства, но оно проявлялось здѣсь не у одной личности, а у цѣлой массы личностей, являлось чѣмъ-то въ родѣ заразной болѣзни. Въ пріютахъ это бываетъ нерѣдко: сдѣлается истерика съ одной дѣвочкой — тотчасъ же повторяется то же явленіе съ другой, съ третьей, съ десяткомъ дѣвочекъ. Иногда дѣло доходитъ чуть не до пляски св. Витта. Трудно передать впечатлѣніе, производимое подобными невольными истериками среди дѣтей. Это надо видѣть. Тутъ теряются порою самые опытные люди, не зная, какъ и чѣмъ помочь. Еленѣ Григорьевнѣ стало какъ-то жутко отъ этихъ криковъ, рыданій, смѣха, но она пересилила себя и вошла въ залъ. Въ залѣ былъ полный безпорядокъ, дѣвочки бились въ истерическихъ конвульсіяхъ, крича и плача. Около дѣвочекъ заботливо хлопотали Ольга Леонтьевна, поджавшая сосредоточенно губы, и сѣденькій, тоже высохшій и какъ бы съежившійся отъ лѣтъ священникъ, кротко уговаривавшій дѣтей. Тутъ же распоряжалась съ серьезнымъ и озабоченнымъ лицомъ Лиза Ольхина, дышащая здоровьемъ, нѣсколько полная, но, тѣмъ не менѣе, стройная и подвижная. Зарина спросила первую попавшуюся ей на глаза воспитанницу, утправшую слезы:
— Что это значитъ? Что случилось?
— О маменькѣ плачемъ, — отвѣтила та.
— Какъ? умерла? — торопливо спросила Зарина и испугалась безотчетно, хотя и знала, что смерти Настасьи Порфирьевны ждали съ часу на часъ.
— Нѣтъ-съ, только докторъ вчера сказалъ, что надежды нѣтъ. Ольга Леонтьевна и позвала батюшку исповѣдать и пріобщить маменьку, а потомъ отслужить за ея здоровье молебенъ. Дѣти и впали въ истерику.
Зарина покачала головой. Она пробралась къ Ольгѣ Леонтьевнѣ, такъ какъ та сама не подходила къ ней, совсѣмъ не замѣчая ея присутствія.
— Что это вы надѣлали? — съ упрекомъ сказала ей Зарина, здороваясь съ ней.
Ольга Леонтьевна сверкнула глазами, сдѣлавшимися необычайно злыми.
— Что я надѣлала — пріобщила мамашу и молебенъ отслужила, — рѣзко и отрывисто заговорила она. — Коли на людей нѣтъ надежды, такъ Бога надо молить.
— Да, но вы видите; что вышло, — сказала Зарина, не обративъ вниманія на непривычно рѣзкій тонъ всегда молчавшей въ ея присутствіи Ольги Леонтьевны.
— Что вышло, ваше превосходительство? Что вышло? — запальчиво повторила помощница начальницы пріюта, точно передразнивая Зарину, — Дѣти о матери плачутъ. Вотъ что вышло. Или истуканами они должны быть, когда они теряютъ, ваше превосходительство, все, — мать, прибѣжище, пропитаніе? Мы, слава Богу, въ такихъ понятіяхъ ихъ не воспитывали.
Зарину точно что-то кольнуло, и она, всегда сдержанная, немного вспылила.
— Кажется, пріюта не думаетъ никто закрывать! — сухо сказала она.
— Пріютъ! пріютъ! — гнѣвно повторила задыхающаяся отъ злобы Ольга Леонтьевна. — Это вы, ваше превосходительство, про стѣны-то? Онѣ останутся! Онѣ останутся! А что будетъ въ нихъ безъ маменьки, это одинъ Господь знаетъ. А стѣны — это рухлядь разваливающаяся — онѣ останутся!
Зарина смутилась. Никогда и никто такъ не говорилъ съ нею и въ особенности Ольга Леонтьевна, безмолвная, сосредоточенная, автоматично повинующаяся. Только страшное, необъятное горе могло ее заставить такъ говорить. Казалось, въ ней прорвалась какая-то плотина, сдерживавшая чувства, и они теперь изливались дикимъ потокомъ рѣчей. Зарина растерянно оглядѣлась кругомъ. Обширный залъ былъ не казистъ, стѣны грязны, съ погнувшимся потолкомъ, скамьи и столы, казалось, отживали свой вѣкъ, протертые, полинявшіе, какъ бы покрытые лысинами, ярко выдававшимися на черномъ фонѣ. Зарина прежде никогда этого не замѣчала. Веселыя и здоровыя лица дѣтей заслоняли отъ нея разваливающіяся стѣны, ветшающую обстановку. Теперь веселыхъ лицъ не было, а при слезахъ и бѣдности они не казались и здоровыми. На минуту и Зарину охватило странное чувство: казалось, что все дѣйствительно погибнетъ со смертью «маменьки». Но она тотчасъ же овладѣла собой и съ лаской въ голосѣ сострадательно сказала:
— Бѣдная Ольга Леонтьевна, вы растерялись! Успокойтесь сами и успокойте дѣтей. Вы были двадцать лѣтъ помощницей при Настасьѣ Порфирьевнѣ, я сдѣлаю васъ начальницей и все пойдетъ по-старому.
— Нѣтъ-съ, ваше превосходительство! — рѣзко воскликнула Ольга Леонтьевна. — Нѣтъ-съ! Настасью Порфирьевну боялись и уважали, а и то ее до гробовой доски довели, а меня и бояться не будутъ!
И, не давъ времени Еленѣ Григорьевнѣ опомниться, она заговорила желчно, захлебываясь отъ душившей ее злости:
— Цѣловальникъ въ попечители попалъ! Экономію, говоритъ, соблюдать надо. А маменька развѣ грошъ лишній истратила когда на пріютъ? Свое жалованье убивала. Хоронить будетъ нечѣмъ. А они: экономія!
Съ какимъ-то отчаяніемъ она чуть не выкрикивала:
— У насъ вотъ, ваше превосходительство, стирали дѣвочки охотно, а стирка не сласть, ваше превосходительство. Такъ почему же всѣ наперебой просились въ прачки? Потому маменька взяли да для прачекъ третье блюдо лакомое устроили, картофель вперемѣшку съ говядиной, поджаренный на сковородкѣ, кашу пшенную съ тыквой или что-нибудь такое экстренное приготовляли. Такъ онъ, попечитель-то, цѣловальникъ-то, приказалъ прекратить это баловство. А какъ же мы заставимъ охотой работать, прачечному дѣлу дѣтей будемъ обучать безъ насилія, безъ этого учебнаго пособія? Она, задыхаясь, закончила:
— Нѣтъ-съ, ваше превосходительство, если. всѣ учебныя пособія отнять, такъ и пріюта не будетъ…
Въ другое время Зарина много бы посмѣялась наивностямъ Ольги, называющей третье блюдо прачекъ учебнымъ пособіемъ. Теперь она могла только проговорить:
— Успокойтесь, это все разберется потомъ!
А сама чувствовала, что успокоиться теперь нужно ей самой: Ольга Леонтьевна приподняла передъ нею кончикъ завѣсы, за которую прежде не заглядывала Зарина. За этой завѣсой изводили, до гробовой доски довели ея милую Настасью Порфирьевну. И та никогда ни словомъ не обмолвилась объ этомъ! Да мало ли о ченъ никогда не обмолвилась ни словомъ Настасья Порфирьевна! А она многое могла бы поразсказать; Зариной вдругъ стало холодно и жутко при этой мысли. Она пошла изъ залы, чтобы подняться-по лѣстницѣ въ помѣщеніе Настасьи Порфирьевны. Ольга Леонтьевна въ порывѣ какой-то непонятной для нея самой ярости бросилась за ней, настигла ее въ прихожей и выкрикнула:
— Вы, ваціе превосходительство, скорѣе ищите кого-нибудь и на мое мѣсто. Я дня не останусь послѣ похоронъ мамаши, дня не останусь!
Елена Григорьевна не выдержала и почти съ брезгливостью взглянула на нее.
— Хорошо! хорошо! Я васъ сама послѣ всего этого ни минуты не оставлю! — проговорила она.
— Нѣтъ-съ, нѣтъ-съ, не вы не оставите, а я уйду, я! Я простая дѣвушка, а съ кабатчиками, соблазняющими воспитанницъ, служить не соглашусь, въ сдѣлки подлыя не пойду!
Зарина, прибавивъ шагу, уже спѣшила скрыться отъ этой «страшной женщины», отъ этой «фуріи», какъ она мысленно называла теперь Ольгу Леонтьевну. Брезгливость, вызванная въ ней этою женщиною, усиливалась при видѣ этой лѣстницы съ протертыми ступенями, при видѣ длиннаго темнаго коридора, наконецъ, при видѣ потемнѣвшихъ дверей помѣщенія начальницы. Она, бывавшая здѣсь чуть не ежедневно, казалось, все это видѣла нынче впервые.
— И какъ могла здѣсь жить столько лѣтъ Настя! — почти вслухъ проговорила она. — Это ужасно, ужасно!
И вдругъ ея сердце сжалось: да, жить тутъ было скверно, неуютно, тяжело, а между тѣмъ Настасья Порфирьевна жила ради нея среди этихъ неудобствъ, не жаловалась, вела образцово дѣтей. Какъ же она-то ничего этого не понимала прежде?..
Она, точно подавленная тяжелымъ гнетомъ, вошла въ узкій кабинетъ Настасьи Порфирьевны и затѣмъ въ такую же узкую спальню больной. Больная лежала на постели вся въ бѣломъ. Она походила на скелетъ, обтянутый пергаментомъ. Ракъ, сводившій ее въ могилу, давно уже не давалъ возможности питаться, и она, въ сущности, умирала голодной смертью. Зарина это знала, но теперь, послѣ словъ Ольги Леонтьевны, для нея эта фраза «умереть голодной смертью» имѣла какое-то страшное значеніе, ей казалось, что дорогое, воспитавшее ее существо умираетъ голодной смертью не вслѣдствіе болѣзни, но вслѣдствіе нищеты — не мудрено, такъ какъ этою нищетою вѣяло здѣсь отъ тѣсноты и обстановки комнатъ, отъ полинявшаго и съежившагося отъ стирокъ шерстяного одѣяла больной, отъ каждой мелочи, начиная съ простой кровати и кончая потускнѣвшими стульями. И какимъ яркимъ, кричащимъ контрастомъ со всѣмъ этимъ былъ праздничный нарядъ Зариной.
— Пришла! — едва внятно прошептала Настасья Порфирьевна, открывая впалые и выцвѣтшіе глаза. — Застала…
По ея лицу скользнула судорожная улыбка-гримаса. Зарина опустилась около нея на стулъ и, склонившись лицомъ къ ея рукѣ, прикоснулась къ ней губами.
— Борюсь! — прошептала снова больная и опять закрыла глаза.
Елена Григорьевна чувствовала, что ее душатъ неудержимыя слезы. Она приподняла голову и только тутъ замѣтила, что въ углу находится еще кто-то. Она въ недоумѣніи взглянула на невзрачную, неказистую фигуру присутствующаго. Онъ робко и почтительно поклонился ей, всматриваясь въ эту женщину, о которой онъ такъ много слышалъ, о которой онъ такъ часто думалъ.
— Ольхинъ-съ… брать двоюродный Настасьи Порфирьевны, ваше превосходительство, — едва замѣтно шевеля губами, произнесъ онъ.
— Ахъ, это вы мнѣ писали сегодня. Благодарю васъ, — тихо отвѣтила она, смотря на него немного сощуренными глазами. — Я была бы очень огорчена, если бы не знала, въ какомъ положеніи Настя, и не пріѣхала сегодня…
— Не стоитъ-съ благодарности, ваше превосходительство, — опять зашевелилъ онъ губами и, отирая слезы, прибавилъ: — Уже не слышитъ-съ…
Елена. Григорьевна удивленно взглянула на него, потомъ на Настасью Порфирьевну. Онъ опять отеръ себѣ глаза рукою.
— Кончается! — прошепталъ онъ.
Больная чуть-чуть съ видимымъ усиліемъ приподняла грудь съ мучительной гримасой на лицѣ.
— Тяжело тебѣ? — спросила Елена Григорьевна.
Настасья Порфирьевна открыла глаза, не разслышавъ вопроса. Зарина громко повторила его. Настасья Порфирьевна поняла его только по движенію губъ. Елены Григорьевны и медленно, съ усиліемъ отвѣтила:
— Жить тяжело…
Ея глаза опять закрылись.
— Да, другъ мой, тяжело, тяжело жить, — со вздохомъ проговорила Зарина.
Ея вздохъ повторился Ольхинымъ.
— Да-съ, это точно, жить-съ тяжело, ваше превосходительство, — тихо сказалъ онъ.
Она обернулась къ нему,
— Ваши дѣти здѣсь, въ пріютѣ?
— Были-съ, были-съ, — отвѣтилъ онъ и сконфуженно заторопился: — Не благодарилъ еще, ваше превосходительство. Какъ же, были-съ! Много обязанъ…
— А развѣ вы ихъ взяли? — съ удивленіемъ спросила, Зарина и вспомнила: — Да, теперь вѣдь каникулы…
— Нѣтъ-съ, ваше превосходительство, совсѣмъ взялъ… Стѣсняли они въ болѣзни Настю… Гдѣ же здѣсь еще тремъ дѣвочкамъ помѣщаться… Комнатки малы…
Зарина посмотрѣла на него съ недоумѣніемъ.
— Какъ здѣсь?
Ольхинъ пояснилъ:
— Сами изволите знать, ваше превосходительство, имъ нельзя было остаться въ пріютскихъ помѣщеніяхъ… для сиротъ-съ пріютъ… а у нихъ и я, отецъ, и мать… приказано было удалить… Попечитель-съ нашелъ неудобнымъ, не по уставу…
Елена Григорьевна широко открыла глаза. Одьхинъ продолжалъ пояснять:
— Ну-съ, Настя ихъ у себя на свои средства стала содержать… Но въ болѣзни… есть же у меня крестъ на вороту, ваше превосходительство… развѣ можно было стѣснять больную…
Зарина, охваченная страшнымъ волненіемъ, хотѣла что-то сказать, но Ольхинъ указалъ ей многозначительно глазами на больную. Елена Григорьевна обернулась къ ней. Больная смотрѣла въ пространство, очевидно не видя ничего или не понимая ничего. Ея рука поднялась и искала чего-то въ воздухѣ. Губы шевелились, но было трудно понять, что она говорить. Наконецъ Ольхинь, чутко прислушивавшійся къ ея словамъ, пояснилъ:
— Дѣтей зоветъ… ищеть-съ…
— Что же дѣлать? — спросила, растерявшись, Зарина.
— Я позову-съ, сказалъ Ольхинъ и прибавилъ съ горечью: — Конецъ, кажется!
— Ахъ, у нихъ опять начнется истерика! — замѣтила Зарина съ испугомъ.
— Что-жъ дѣлать-съ… такое ужъ дѣло… — отвѣтили Ольхинь.
Онъ на цыпочкахъ, сгорбившись, вышелъ изъ комнаты.
Когда онъ вернулся въ сопровожденіи пріютскихъ дѣтей, священника и Ольги Леонтьевны, онъ увидалъ Зарину, стоящую на колѣняхъ у постели, прильнувъ губами къ рукѣ Настасьи Порфирьевны. Та лежала безъ движенія. Всѣ безмолвно опустились на колѣни. Въ комнатѣ, полной народомъ, водворилась тишина, и въ этой тишинѣ слышны были только подавленныя всхлипыванья…
Наконецъ Зарина очнулась, поднялась, приложилась губами къ губамъ покойницы и, отирая слезы, обратилась къ окружавшимъ ее людямъ:
— Распорядитесь… всѣмъ… Я завтра буду… Положить въ залѣ… Ахъ, Господи, какое несчастье…
Она торопливо пошла среди разступившихся дѣвочекъ къ выходу. Ей нельзя было медлить, ей непремѣнно нужно было ѣхать. Всѣ стояли молча, понуро. Всѣ отирали слезы. Никто не шевельнулся, чтобы проводить основательницу пріюта. Среди этой тишины, какъ рѣзкій скрипъ, пронеслось замѣчаніе Ольги Леонтьевны, сказанное отрывисто, шипящимъ тономъ:
— На праздникъ еще успѣетъ попасть!
Ольхина точно чѣмъ-то рѣзнуло по уху. Онъ укоризненно покачалъ головой. Не понималъ онъ вообще злыхъ чувствъ, а въ такія минуты еще менѣе.
X.
правитьПослѣ смерти Настасьи Порфирьевны, въ ея комодѣ нашли запечатанный конвертъ, адресованный на имя Ольги Леонтьевны. Въ немъ лежали полтораста рублей и роспись расходовъ на похороны; распоряженіе похоронами поручалось Ольгѣ Леонтьевнѣ и ей же отказывался весь скудный домашній скарбъ Носовой. Старушка, какъ жила, такъ и умерла, трезво смотря на жизнь и стараясь какъ можно меньше доставлять хлопотъ ближнимъ. Ея смерть послужила для Ольхина предлогомъ для воспоминаній о жизни, о дѣятельности и характерѣ покойной. Онъ сообщалъ дочерямъ массу мелкихъ фактовъ изъ прошлаго Носовой и, слушая его воспоминанія, было легко понять, какъ горячо онъ любилъ и какъ хорошо зналъ душу этой женщины. Въ то же время смерть Настасьи Порфирьевны была причиной того, что Ольхинъ увидалъ въ совершенно новомъ свѣтѣ Зарину и Ольгу Леонтьевну, и былъ пораженъ этимъ до глубины души.
Три дня, прошедшіе между смертью Настасьи Порфирьевны и ея похоронами, были странно проведены Ольгой Леонтьевной. Эта, повидимому, безцвѣтная, вѣчно поджимавшая губы и молчаливая особа, которою, казалось, каждый можетъ помыкать, какъ ему угодно, вылила теперь всю желчь, накопившуюся въ ней за двадцать лѣтъ служенія въ пріютѣ. Все, что скрывала она, преданная, какъ собака, Носовой, бурно высказалось теперь. Что-то дикое, почти безумное, было въ ея поведеніи. Сысоевъ положительно долженъ былъ скрыться съ первой же панихиды отъ грубостей помощницы начальницы пріюта. Она прямо въ глаза при всѣхъ замѣтила ему, что это онъ убилъ «маменьку» и высыпала изъ своей души всѣ факты его поведенія относительно покойной Настасьи Порфирьевны. Стремленіе его урѣзать бюджетъ пріюта, лишеніе дѣтей самаго необходимаго, изгнаніе изъ пріюта дѣтей Ольхина, — все это всплыло наружу. Даже его ухаживанія за Лизой Ольхиной не были забыты и грубо высказаны попечителю-кабатчику. Елена Григорьевна попробовала поставить расходившуюся воспитательницу на надлежащее мѣсто, но Ольга Леонтьевна не уступила и ей, безпощадно указывая на все, что выносила покойница. За двадцать пять рублей въ мѣсяцъ она работала, не зная отдыха, употребляя почти всѣ свои деньги на то, чтобы дѣвочки содержались хоть сколько-нибудь сносно, и ее же оскорбляли, тѣснили, усчитывали. Съ глазъ Елены Григорьевны была снята повязка, но снята она была такой грубой рукой, съ такой рѣзкостью, что Елена Григорьевна была поражена болѣе этими грубостью и рѣзкостью, чѣмъ горькимъ сознаніемъ, что единственный любившій ее человѣкъ былъ поставленъ ею самою въ невыносимо тяжелыя условія. Впервые она, улыбавшаяся всегда всѣмъ и каждому привычною привѣтливою улыбкою, какъ бы застывшею на ея лицѣ, почувствовала какое-то враждебное отношеніе къ этой разбушевавшейся дѣвушкѣ. Казалось, эта дѣвушка грубо и безпощадно хотѣла отнять у нея ея послѣднее право — право продолжать считаться глубоко любящей и доброй женщиной. Всѣ знали, что Елена Григорьевна почти брошенная мужемъ жена, что она несчастная мать погибнувшихъ сыновей, что она доведена почти до полнаго разоренія, что тяжелая жизнь убила въ ней энергію, твердость характера, способность къ протесту, но всѣ безусловно соглашались, что она сохранила свою природную доброту. Ольга Леонтьевна какъ бы задалась цѣлью доказать, что въ душѣ Зариной не уцѣлѣло даже этой добродѣтели, что отъ доброты у нея осталась только застывшая на лицѣ привѣтливая улыбка и больше ничего, что подъ этою улыбающеюся маскою таилась теперь эгоистичная душа, полная только сознаніемъ своихъ личныхъ невзгодъ, не видящая ничего кромѣ нихъ, привязывающаяся къ людямъ только за то, что они выслушиваютъ ея жалобы, и ни на минуту не задумывающаяся о томъ, какъ живется самимъ этимъ людямъ. Зарину охватилъ просто страхъ передъ этой «фуріей», и она пріѣзжала въ пріютъ только во время панихидъ, спѣша поскорѣй выбраться оттуда при ихъ окончаніи.
Это бросилось въ глаза даже Ольхину, и онъ попробовалъ, оставшись втроемъ съ Лизой и Ольгой Леонтьевной, замѣтить послѣдней:
— Ай, ай, Ольга Леонтьевна, какъ вы рѣзко говорите съ добрѣйшей Еленой Григорьевной. У нея и такъ много горя!
— А у меня мало? — запальчиво воскликнула Ольга Леонтьевна. — Я двадцать лѣтъ терпѣла, молчала, щадя мамашу! Двадцать дѣть разрывалось мое сердце за мамашу, за дѣтей! Довольно! Теперь — нѣтъ-съ, слуга покорная, не могу, не хочу молчать! И что вы мнѣ говорите о ея добротѣ! Была она добра, стремленія хорошія были, порывы были честные, это и мамаша мнѣ говорила, разсказывая о ея дѣтствѣ, да все порастряслось, вывѣтрилось. Тряпка она измызганная теперь и больше ничего. Улыбочка ея обольстительная васъ подкупила, а что за этой улыбочкой скрывается? Дряблость, гнилость, сухой эгоизмъ! Улыбаться ближнимъ легко, работать для ихъ пользы трудно.
— Но позвольте, позвольте, Настя ее любила, а Настя… — началъ Ольхинъ.
Ольга Леонтьевна смѣрила его злымъ взглядомъ.
— Маменька любила ее, какъ любятъ люди опаршивѣвшаго щенка, котораго когда-то пригрѣли они! — выпалила она. — Да-съ! Не трогаютъ его, не гонятъ, не бьютъ, потому жаль его, потому что вспоминается, какъ няньчились съ нимъ. Это не любовь. Маменька была геніальная женщина, не могла ошибаться насчетъ людей. Не на то надѣялась мамаша, когда воспитывала Елену Григорьевну, и сердце у нея обливалось кровью, когда она видѣла, какъ та постепенно обезличивалась, превращалась въ тряпку въ этомъ проклятомъ свѣтѣ…
Ольхинъ опять вступился за Зарину.
— Вотъ вы сами противорѣчите себѣ, говоря, что ее загубили. Ее жалѣть надо, войдите въ ея положеніе, — сказалъ онъ.
— Э, что тутъ миндальничать, всѣмъ не сладко живется! — рѣзко возразила Ольга Леонтьевна. — Мнѣ вотъ завтра на улицѣ придется остаться, можетъ-быть, по міру ходить…
Данила Лукинъ широко открылъ глаза…
— И вы все же отказываетесь отъ мѣста? — почти воскликнулъ онъ.
— Мѣсто! мѣсто! — глухо повторила Ольга Леонтьевна. — Да я лучше хлѣбъ съ водой буду ѣсть, чѣмъ смотрѣть на пакости, которыя здѣсь начнутся… Я ради мамаши терпѣла все, что здѣсь дѣлалось въ послѣднее время, а безъ нея будетъ еще хуже. Нѣтъ-съ, изъ-за куска хлѣба я на подлыя сдѣлки не пойду и кабатчикамъ служить не буду. Я сама въ пріютѣ выросла, такъ у меня сердце болитъ за каждую дѣвчонку. Можетъ-быть, если бы меня мамаша не призрѣла, я бы теперь ходила…
Она оборвала рѣчь, махнувъ рукою.
— Пусть ужъ безъ меня ихъ къ Невскому готовятъ…
Возвращаясь изъ пріюта домой, Лиза смотрѣла задумчиво и грустно, и, наконецъ, замѣтила тихо отцу:
— Вотъ вѣдь, папа, сколько лѣтъ мы знали человѣка, а и не подозрѣвали, какая душа таится въ немъ…
— Это ты про Ольгу Леонтьевну? — проговорилъ старикъ, очнувшись отъ тяжелыхъ думъ. — Да, горячее сердце, горячее! Достойна удивленія! Говорить: «лучше хлѣбъ съ водой буду ѣсть, а на сдѣлки не пойду». Дѣйствительно, достойна удивленія.
Онъ вздохпулъ.
— Да, достойна удивленія, а удачъ въ жизни нечего ей ждать, съ горячимъ-то сердцемъ.
И онъ немного расфилософствовался. Какъ странно жизнь слагается: вотъ такіе люди съ горячими сердцами неудачниками почти всегда бываютъ, а такія кроткія созданія съ задатками добра, любви и правды, какъ Зарина, въ концѣ концовъ, дѣлаются игрушками въ чьихъ-нибудь рукахъ, превращаются, въ тряпки, даже добрыми, въ сущности, не умѣютъ быть потомъ.
— Школа, трудная школа жизнь-то, маточка, — закончилъ онъ со вздохомъ. — Сколько энергіи нужно, чтобы пройти ее, не споткнувшись!
И его душу охватило молитвенное настроеніе: то была молитва за дѣтей. Да ниспошлетъ имъ небо не испортить себѣ жизни честными порывами и да не заглохнутъ эти порывы отъ недостатка энергіи въ борьбѣ со злыми людьми.
Ксли бы онъ могъ сильнѣе полюбить своихъ дѣтей, свою семью, чѣмъ онъ ихъ любилъ прежде, то это должно было бы случиться именно теперь, когда не стало Настасьи Порфирьевны: внѣ своей семьи ему уже не о комъ было думать. Похоронивъ старушку, онъ весь отдался заботамъ о семьѣ, думалъ только о ней, только о ней и говорилъ.
Совершенно неожиданно именно это обстоятельство послужило причиной для особеннаго сближенія между Ольхинымъ и Михеемъ. Ольхинъ въ послѣднее время сталъ очень упорно заниматься въ свободные часы въ архивѣ частной перепиской бумагъ. Въ ноябрѣ восемнадцатаго числа былъ день рожденія Пелагеи Никитичны, и Ольхину хотѣлось къ этому времени заработать хоть сколько-нибудь денегъ помимо жалованья и получекъ за вечернія занятія. Онъ писалъ, не уставая, исполненный радостнымъ предчувствіемъ, какъ будетъ счастлива жена, когда онъ принесетъ заработанныя имъ деньги и скажетъ:
— Надо пиръ устроить, Поля, вѣдь послѣзавтра день твоего рожденія!
Не ждетъ она этого. Изъ хозяйственныхъ денегъ нечего и думать съэкономить на пиръ. Пиръ же надо непремѣнно устроить, пусть хотъ этимъ отмѣтится ихъ семейный праздникъ. Кстати спрыснутъ они и радостное событіе — поступленіе двухъ дѣтей въ гимназію и Лизы на фельдшерскіе курсы. Онъ сидѣлъ надъ перепиской, не разгибаясь по цѣлымъ часамъ, но былъ веселъ и счастливъ. Вставъ на нѣсколько минутъ со стула, онъ прохаживался по архиву съ свѣтлой улыбкой на лицѣ, помахивая усталой рукой. Приходившіе въ архивъ чиновники удивлялись, видя Ольхина теперь всегда оживленнымъ, говорливымъ, подшучивавшимъ. Разъ Михей замѣтилъ ему, качая головой:
— И навалили же нынѣ на васъ работы. Почитай, спины не разгибаете.
— Это, Михеюшка, не казенная работа, частную переписку взялъ, — пояснилъ Ольхинъ оживленнымъ и веселымъ тономъ. — Семья, брать, тоже на рукахъ, надо работать.
Онъ вздохнулъ.
— Да, да, семья… Кромѣ нея никого нѣтъ на свѣтѣ… Вотъ сестра была, матерью, въ сущности, она была для меня — умерла недавно.
Онъ сталъ разсказывать, какая удивительная женщина была его двоюродная сестра, какъ много добра дѣлала. Михей ее отчасти зналъ. Ольхинъ посылалъ его нѣсколько разъ къ ней, и Михей отзывался о ней одобрительно: «всегда на чай давала!»
— И умерла, умерла, — закончилъ Ольхинъ. — Конечно, преклонные годы были, а все же тяжело, что умерла. Другихъ и родныхъ нѣтъ, кромѣ жены и дѣтей.
— Да и жизнь-то такая, что и жить не стоитъ, — равнодушно сказалъ Михей.
— Да, да, тяжело всѣмъ живется, Михеюшка, — согласился Ольхинъ.
— Ужъ чего хуже! Вонъ махорка, на что проклятое зелье, а и та въ цѣнѣ поднялась. Забандеролили тоже!
Переходъ отъ жизни къ махоркѣ нѣсколько озадачилъ Ольхина; тѣмъ не менѣе, зная удивительныя мыслительныя способности Михея, онъ понялъ происшедшій въ его головѣ мысленный процессъ, усмѣхнулся и добродушно спросилъ:
— Да развѣ ты нюхаешь? А я и не зналъ.
— Чего мнѣ нюхать, — сердито сказалъ Михей. — Подкармливаю семью ею.
Ольхинъ удивился.
— Какъ это? Махоркой-то?
— Такъ нѣшто изъ нашего жалованья жить можно? — сурово проговорилъ Михей. — Никакъ не можно. Махорку мелю… У воротъ своякъ продаетъ, а то и самъ. Тоже, поди, много насбираешь копейками. Мѣрка копейка, а покупатель какой? Гольтепа! Говоритъ: «пополнѣе насыпай!» Пока насыпаешь, въ ящикъ пальцы норовитъ засунуть, щепоту-другую да пополнѣе захватить старается. О, чтобъ имъ провалиться! Да еще жалуются: «золы много кладете». А какъ ее не класть, золу-то, если товаръ дорогъ? Сквалыги! Право, сквалыги!
Онъ сердито сплюнулъ..
— И бѣда нынѣ съ товаромъ-то этимъ. Бандеролить стали махорку-то. Ну, разсмотри ты, что тебѣ за товаръ даютъ въ оберткѣ-то. Либо зеленые листья попадутъ, либо пересушенные. Какіе ни на-есть — бери. Прежде, бывало, зналъ, что берешь. Лицомъ товаръ продавали. Тоже полиція придирки дѣлаетъ. Какъ смѣешь торговать. Вонъ принцъ Ольденбургскій, дай Богъ ему вѣчную память, отстоялъ въ Маріинской больницѣ сторожей. «Пусть, говоритъ, они у меня подкармливаются. Они, говоритъ, не на улицѣ торгуютъ»… А покупатель думаетъ, легко намъ…
Онъ вздохнулъ.
— Одинъ вотъ только баринъ, какъ придетъ, такъ на пятнадцать копеекъ всегда велитъ положить, а самъ завсегда двугривенный сунетъ. «Это, говоритъ, на чай тебѣ». Все больше ночью заходитъ къ воротамъ, должно, совѣстится днемъ-то покупать, чтобы люди не знали. Такъ такихъ-то господъ одинъ да и обчелся.
— А я и не зналъ, что ты этимъ промышляешь, — задумчиво сказалъ Ольхинъ.
— Всѣ сторожа промышляютъ: въ сенатѣ, у больницъ, вездѣ, — отрывисто отвѣтилъ Михей. — Подкармливаться надыть. Тоже семьи у всѣхъ и крестъ на вороту. У меня вотъ дочь, внучата. По міру пустить ихъ, что ли? Свое рожденье тоже. Домой придешь, около ногъ вертятся: «дѣда! дѣда!» На колѣни къ тебѣ тянутся, другъ друга переспариваютъ: «я къ дѣдѣ! нѣтъ я къ дѣдѣ!»
Онъ вдругъ оборвалъ рѣчь и ворчливо пояснилъ:
— Ну, вонъ и мелешь ее, проклятую махорку-то.
Ольхинъ дружески похлопалъ его по плечу.
— Эхъ, старина, старина, хорошо еще, когда есть для кого молоть-то! Хуже было бы, если бы не было никого около, родного, любящаго.
И совсѣмъ повеселѣвъ, точно найдя родную душу, онъ заговорилъ о своихъ дѣтяхъ. Вотъ и онъ для нихъ работаетъ, по вечерамъ занимается, переписку теперь взялъ въ должность. Праздникъ имъ хочется устроить. Потомъ онъ сталъ разспрашивать Михея о его внучатахъ. Но Михей ничего не могъ разсказать о нихъ, кромѣ того, что ихъ трое: одинъ внукъ и двѣ внучки. Дальше этого онъ не шелъ въ своихъ объясненіяхъ. Говорить о сухаряхъ, похожихъ на дерево по твердости и поддающихся только молодымъ зубамъ, разсказывать о необходимости подкармливаться при помощи торговли махоркою — это онъ могъ, но передать что-нибудь о внучатахъ — это было ему положительно не подъ силу. Изъ его словъ, отрывочныхъ и неопредѣленныхъ, Ольхинъ могъ только понять, что Михей безъ ума отъ своего внука, что этого ребенка прозвали въ шутку «дворникомъ», что внучекъ онъ не то, что не любитъ, а смотритъ на нихъ свысока: «дѣвчонки», при чемъ его все же очень трогаетъ, когда, онѣ ссорятся за право сидѣть на колѣняхъ у «дѣды».
Какъ-то вечоромъ, проходя мимо ворота министерскаго дома на вечернія занятія, Ольхинъ увидалъ Михея и недалеко отъ него маленькаго мальчугана въ чистенькомъ дубленомъ полушубкѣ, въ солдатской фуражкѣ, съ метлой въ рукахъ.
— Ужъ не твой ли внукъ это? — спросилъ онъ Михея.
— Дворникъ-то? — спросилъ Михей. — Онъ самый и есть.
И крикнулъ:
— Эй, дворникъ!
Мальчикъ подошелъ, таща метлу.
— Ишь, еле отъ земли видно, а улицы мести норовитъ, — сказалъ старикъ и сдвинулъ на затылокъ шапку ребенка.
По лицу старика скользнуло что-то въ родѣ широкой улыбки при взглядѣ на прелестное лицо ребенка.
— Ну, что-жъ ты не здороваешься съ бариномъ? — сказалъ старикъ.
Ребенокъ вытянулся, приложилъ руку къ фуражкѣ и бойко произнесъ:
— Здлавія желаю, ваше благолодіе!
— Облезьяна! — смѣясь, замѣтилъ дѣдъ.
Ольхинъ потрепалъ но щекѣ мальчугана, порылся въ карманѣ и сунулъ ребенку какую-то мелочь «на пряники».
Съ этого дня онъ уже не проходилъ мимо воротъ министерства безъ того, чтобы не приласкать «дворника». Иногда онъ совалъ ему копейку или двѣ, иногда приносилъ яблоко, спрятанное имъ за обѣдомъ. Какъ-то разъ, немного замявшись и конфузясь, онъ спросилъ у Лизы, нѣтъ ли въ домѣ какого-нибудь старенькаго платья и, получивъ утвердительный отвѣтъ, пояснилъ:
— Михею, знаешь; внучата у него, вотъ пригодится…
Какъ-то разъ Лиза замѣтила ему:
— Скучно тебѣ, папа, въ твоемъ архивѣ?
— Нѣтъ, нѣтъ, голубка, какъ же скучно, — отвѣтилъ Ольхинъ. — Я же не одинъ… говоримъ, толкуемъ…
— Да съ кѣмъ же? Съ Михеемъ-то? О венгерской кампаніи или…
— Нѣтъ, нѣтъ, голубка, — началъ Ольхинъ и улыбнулся. — Вотъ вѣдь жили-жили вмѣстѣ столько времени, говорить было не о чемъ, а теперь… дѣти сблизили… у меня вы, у него своя дѣтвора, ну, и… словно породнились… Какой сердечный человѣкъ! Только словъ у него нѣтъ, не умѣетъ говорить красно, а душа — хорошая душа…
Дѣйствительно, Ольхинъ пересталъ чувствовать себя одинокимъ въ архивѣ съ той поры, какъ сталъ заниматься здѣсь перепиской ради пира для жены и дѣтей и началъ сердечно интересоваться участью семьи Михея. Его счастіе было тѣмъ полнѣе, чѣмъ болѣе накапливалось въ его столѣ рублей, заработанныхъ перепискою по двугривеннымъ, по четвертакамъ съ листа. Иногда онъ даже соображалъ: отдать ли всѣ деньги на пиръ, или купить на часть изъ нихъ какой-нибудь подарокъ Полѣ, или отложить часть на черный день — вдругъ не хватитъ у Поли къ концу мѣсяца денегъ, а онъ ей и скажетъ:
— Вотъ пустяки! У меня есть отложенныя деньги!
Въ головѣ были доводы и за тотъ, и за другой, и за третій планы.
Въ домѣ же никто и не подозрѣвалъ, что готовилъ Данила Лукичъ, и жили такъ, что многіе могли бы позавидовать этой жизни. Если бы Данила Лукичъ заглянулъ въ платяной шкапъ жены — онъ удивился бы, на какія средства и когда надѣланы всѣ эти наряды. Не менѣе удивило бы его количество всякаго бѣлья въ комодѣ. Но, какъ почти всѣ мужчины, онъ видѣлъ скатерти и салфетки на столѣ и не зналъ, сколько ихъ лежитъ въ запасѣ, часто ли приходится производить стирку, чтобы имѣть на столѣ всегда свѣжее столовое бѣлье. Онъ видѣлъ на дѣвочкахъ коричневыя платьица и не подозрѣвалъ, что въ будни онѣ носятъ одни платья, а въ воскресные дня надѣваютъ другія. Черное платье Пелагеи Никитичны не удивляло его, какъ нѣчто новое, благо оно было чернымъ, какъ и ея старый парадный костюмъ. Если его изумляло какое-нибудь блюдо телячьихъ котлетъ, какъ роскошь не по карману, то всеіда оказывалось, что именно въ этотъ день были удивительно дешевы телячьи котлеты. Труднѣе было обмануть дѣтей; но имъ постоянно говорилось, что это Викторъ помогъ, но не надо папѣ говорить, такъ какъ онъ все стѣсняется брать у Виктора деньги, а Виктору онѣ вовсе не нужны. Самому Виктору было бы почти невозможно объяснить, изъ какихъ средствъ ведется теперь безбѣдный образъ жизни, но Викторъ, заходя домой въ воскресные и праздничные дни, ни о чемъ не разспрашивалъ, ничему не удивлялся. Онъ былъ вполнѣ счастливъ, и все остальное очень мало занимало его. Пелагея Никитична чувствовала, что она совсѣмъ изолгалась въ послѣднее время, но она вполнѣ оправдывала себя въ душѣ. Что же было иначе дѣлать? Сознаться во всемъ мужу? Онъ откажется отъ всякихъ вспомоществованій со стороны Никонова. Придется опять бѣдствовать? Нѣтъ, довольно она бѣдствовала! И, обманывая себя, она начинала увѣрять себя, что и для мужа необходимо нужно, чтобы она обманывала его. Старикъ не перенесетъ ни ея признанія, ни перемѣны образа жизни. Къ тому же новый образъ жизни былъ такъ по душѣ ей, что отречься отъ него было уже невозможно. Она не только могла въ первую изъ субботъ зимняго сезона взять кресло во французскомъ театрѣ, но могла спокойно встрѣтиться въ фойэ со старыми знакомыми, показаться имъ, не краснѣя за свой туалетъ, сказать имъ небрежно, что она рада ихъ видѣть у себя. Все это было для нея торжествомъ. Торжествомъ было для нея и сознаніе, что теперь ей стоило сдѣлать шагъ — и Никоновъ снова былъ бы у ея ногъ. Видясь съ нимъ изрѣдка, она чувствовала, что въ немъ не умерло прежнее чувство къ ней, что оно приняло только другой характеръ. Онъ старался вести воздержанную жизнь, но онъ былъ еще не старъ и потребность женской привязанности таилась въ его сердцѣ. Гдѣ искать этой, привязанности: среди падшихъ женщинъ? заводить новыя двусмысленныя связи? жениться, наконецъ, на какой-нибудь молоденькой дѣвушкѣ? Ни годы, ни напускная солидность, ни положеніе въ обществѣ не допускали его до этого, а тутъ — не все ли равно, если онъ, уже разъ бывъ въ близкихъ отношеніяхъ съ этой женщиной, возобновить эти отношенія? «Старая любовь не ржавѣетъ, — не безъ сентиментальности вздыхалъ онъ. — Развѣ мы виноваты, что любили и любимъ другъ друга? Мы сдѣлали все, чтобы убить это чувство, но это не въ нашей волѣ». И передъ нимъ вставалъ образъ этой женщины, удивительно хорошо сохранившейся, все еще прекрасной и точно начавшей снова расцвѣтать. Она же ловила его намеки, кокетничала съ нимъ, вела игру въ кошку и мышку, надѣялась на что-то и, вдругъ опомнившись, заламывала руки и стонала:
— А мужъ? мужъ?
Иногда въ душѣ, какъ лучъ надежды, мелькала мимовольно жестокая мысль:
— Онъ умереть можетъ!..
Ей становилось стыдно за себя, досадно на себя. «Низкая душа!» — гнѣвно говорила она про себя. Онъ же работалъ, работалъ безъ устали…
Въ одинъ прекрасный день Ольхинъ пришелъ въ архивъ и вмѣсто Михея увидѣлъ въ своемъ помѣщеніи другого сторожа, Ивана.
— А Михей? Заболѣлъ? — спросилъ Ольхинъ.
— Нѣтъ, самъ-то онъ ничего, а внучекъ у него что-то прибалился, — отвѣтилъ унтеръ. — Дворникъ-то, изволите знать?
— Какъ же, какъ же! — сказалъ Ольхинъ и сталъ заботливо разспрашивать:
— Что съ нимъ? Простудился? Какая болѣзнь?
— А Господь его знаетъ, — отвѣтилъ Иванъ. — Горло захватило. Должно, что простудился. Въ баню бы надо сходить…
— Вѣрно, сильно боленъ, что Михей при немъ остался? — спросилъ Ольхинъ.
Сторожъ замялся. Потомъ пояснилъ:
— Крѣпко захворалъ… А Михей-то… того онъ немного сегодня… Выпилъ значить…
Ольхинъ изумился.
— Да развѣ онъ пьетъ?
— То-то и дѣло, что не пьеть, а вотъ… Христосъ его знаетъ, съ чего… Вчера, Карла Ивановичъ, докторъ-то нашъ нѣмецъ, смотрѣлъ мальчишку… Ну, извѣстно, сказалъ Михею, что такъ и такъ, опасно, значить… Михей это взялъ и выпилъ.
— Ахъ, ахъ, чудакъ! Точно это поможетъ, — сказалъ Ольхинъ, вздыхая. — Вотъ вѣдь народъ тоже… Тутъ-то трезвымъ и надо быть, а онъ напиться вздумалъ…
Онъ принялся за переписку, въ раздумьи покачивая головой.
— Ругается теперь, страсть! — замѣтилъ унтеръ. — Вотъ поди ты, человѣкъ степенный, никакихъ такихъ озорствъ отъ него не видали, а теперь…
Онъ махнулъ рукой и усмѣхнулся.
— И смѣхъ, и грѣхъ! Такія слова загибаетъ на весь подвалъ. Дочь стала уговаривать, куда тебѣ! Ее самыми послѣдними словами выругалъ. Мы ужъ его въ холостую увели, а то бабъ совѣстно. Ей-ей!
Ольхинъ сидѣлъ какъ на иголкахъ. Его такъ и подталкивало сходить посмотрѣть на «дворника». Михея тоже хотѣлось усовѣстить. Когда же и быть трезвымъ, какъ не въ бѣдѣ, а онъ взялъ и напился. Вотъ-то дикарь! Надо ему голову намылить. Но онъ рѣшилъ, что лучше сдѣлать это вечеромъ, передъ вечерними занятіями. Михей проспится къ тому времени и съ нимъ можно будетъ поговорить серьезно. Теперь въ пьяномъ видѣ все равно ничего не пойметъ. Тѣмъ не менѣе, онъ уже не могъ спокойно работать. Какая-то тревога была въ душѣ, точно у него самого заболѣлъ кто-то изъ близкихъ, изъ родныхъ.
Вернувшись домой къ обѣду, Данила Лукичъ разсказалъ домашнимъ о болѣзни «дворника».
Михей мнѣ ужъ три дня говорилъ, что «дворникъ» прибаливается, да я все думалъ такъ, простуда, — разсказывалъ Ольхинъ, обращаясь къ Лизѣ. — А болѣзнь-то серьезная… Жаль старика. Вотъ вѣдь простой человѣкъ, а душато какая!
Лиза послѣ обѣда нѣжно поцѣловала отца.
— Все-то тебя тревожитъ, добрый ты мой! — сказала она.
Она тихо и ласково шепнула ему:
— Но надо беречь себя и тѣмъ, у кого есть дѣти!
Онъ понялъ ея намекъ, пріободрился, успокоилъ ее:
— Не бойся, не бойся, Лизокъ!.. Что-жъ, жаль мнѣ и ребенка, и старика, да вѣдь ужъ этого не передѣлать… А я ничего; я, видишь, бодръ…
Онъ пошелъ въ урочный часъ въ должность.
Подходя къ воротамъ министерства, онъ вспомнилъ, что здѣсь по вечерамъ онъ встрѣчалъ дворника. Тотъ, шалунъ маленькій, въ послѣднее время постоянно становился передъ нимъ во фронтъ, прикладывалъ ручонку къ шапкѣ и говорилъ:
— Здлавія желаю, ваше благолодіе!
Сторожа научили этому маленькую обезьяну! Забавный такой ребенокъ былъ и изъ себя красавчикъ. А вотъ теперь лежитъ, лежитъ. Охъ, дѣти, много съ ними радости, много и горя…
Онъ обратился къ дежурному у воротъ сторожу:
— Гдѣ живетъ Михей?
— На общей женатой половинѣ, — отвѣтилъ сторожъ.
— Это вонъ тамъ, во дворѣ?
— Да, въ подвалѣ, налѣво…
— Хочу нашего «дворника» спровѣдать…
— Помёръ онъ, — отвѣтилъ старикъ.
— Какъ померъ? Когда? — воскликнулъ Ольхинъ и остановился въ ужасѣ, совсѣмъ похолодѣвъ.
— Съ часъ времени. На смѣну мы пошли, а онъ въ это время и померъ.
Ольхинъ совершенно машинально перекрестился; постоялъ на мѣстѣ, не зная, что дѣлать, потомъ очнулся, сообразилъ, что, можетъ-быть, Михеевой дочери деньги нужны. Надо будетъ помочь. Какое счастье, что у него есть отложенныя деньги. Хватитъ ихъ и для помощи этимъ бѣднымъ людямъ, и на семейный пиръ. Наконецъ, пиръ и поскромнѣе можно будетъ устроить. Это не бѣда.
Онъ торопливо пошелъ до направленію ко входу въ подвалъ.
Зданіе министерства было старое, ежегодно перекрашиваемое, десятки лѣтъ не ремонтировавшееся. Входъ въ подвалъ былъ грязенъ, ступени поломаны отъ времени, скользки отъ грязи. Осторожно спустившись по этимъ семи ступенямъ, Ольхинъ очутился въ длинномъ коридорѣ со сводами, откуда на него пахнуло плѣсенью и сыростью, острымъ запахомъ кислой капусты, горячаго ржаного хлѣба, старой казармы. Въ коридорѣ едва мерцали фонари и керосиновыя лампочки съ грязными стеклами. Газъ здѣсь не могъ хорошо горѣть, — такъ спертъ, сыръ и холоденъ былъ воздухъ въ этомъ подвальномъ коридорѣ. Идти нужно было по избитымъ, сколькимъ отъ сырости плитамъ среди всякаго хлама, досокъ, метелъ, кадушекъ, шкаповъ, поломанной кухонной утвари. Раза два Ольхинъ зажигалъ спички, чтобы прочитать надписи на дверяхъ, обитыхъ рогожами. «Отдѣленіе для холостыхъ сторожей», «Ламповщикъ», «Дворники», «Общее отдѣленіе для женатыхъ сторожей», читалъ онъ. Передъ послѣднею дверью онъ остановился. Михей съ дочерью жилъ въ общемъ отдѣленіи женатыхъ сторожей, Ольхинъ нащупалъ скобку и открылъ дверь. Она заскрипѣла на ржавыхъ петляхъ и зашуршала по каменному полу обвиснувшею рогожей.
Ольхинъ увидалъ странную картину.
Очень большая комната съ потемнѣвшими массивными сводами, съ большой русской печкой, дѣлилась на своеобразные углы, отгороженные то ветхими, оклеенными разноцвѣтными обоями ширмами, то пестрыми ситцевыми занавѣсками. Вездѣ были наставлены безпорядочно дырявые кресла и стулья, поломанные столы и комоды. Изъ-за ширмъ и изъ-за драпировокъ выглядывали двуспальныя кровати. Тутъ и тамъ тусило горѣли на столикахъ лампочки. Въ воздухѣ пахло сильнѣе всего махоркою, чувствовалось, что здѣсь много ея курили и приготовляли изъ нея не мало нюхательнаго табаку. Изъ разныхъ угловъ отдавало то запахомъ грязнаго бѣлья, то запахомъ человѣческаго пота.
Среди этого полутемнаго жилища довольно яркимъ пятномъ выдавался небольшой столикъ, покрытый бѣлой простыней. На столикѣ лежало что-то, тоже покрытое бѣлой простыней. Стоялъ этотъ столикъ въ переднемъ углу и озарялся мягкимъ свѣтомъ затепленной лампады. Около вето сидѣла еще довольно молодая, но страшно исхудалая и блѣдная, какъ полупрозрачный бѣлый воскъ, женщина въ скромномъ ситцевомъ платьѣ. Она безпомощно опустила на колѣни руки и словно застыла, не обращая вниманія на двухъ дѣвочекъ, прижавшихся къ ней.
Ольхинъ пошелъ на цыпочкахъ по направленію къ этому столику, крестясь и силясь удержаться отъ слезъ. Онъ подошелъ къ столику, приподнялъ простыню и увидалъ знакомое ему личико «дворника». Мальчикъ, казалось, спалъ крѣпкимъ беззаботнымъ сномъ, сложивъ на груди блѣдныя ручонки. На нихъ лежалъ небольшой деревянный образокъ. Молодая женщина подняла голову и тупо посмотрѣла на посѣтителя, склонившагося надъ трупомъ ея сына и цѣловавшаго этотъ холодный дѣтскій лобъ. Нѣсколько женщинъ тотчасъ же по приходѣ Данилы Лукича окружили столикъ съ покойникомъ и стали съ любопытствомъ смотрѣть на барина. Онъ увидалъ эту толпу, услыхалъ смутный говоръ, смутился, закрылъ лицо покойника простыней и, отирая слезы, торопливо сунулъ несчастной матери денегъ, сбивчиво поясняя:
— На похороны, голубушка… Сколько могу… Экіе вы бѣдные…
Кто-то сталъ его благодарить — не она, а какія-то другія женщины. Онъ въ смущеніи объяснялъ:
— Не стоитъ, не стоитъ благодарности… Что могу… Ахъ, какъ жаль мальчугана…
Это жилище, эта грязь, эта бѣдность, этотъ дѣтскій трупъ, эта отупѣвшая отъ горя женщина подавили его совсѣмъ. Онъ не могъ даже плакать, а только торопился уйти, чувствуя потребность вздохнуть полной грудью на чистомъ воздухѣ. Онъ вышелъ изъ подвальнаго жилища ощупью, спотыкаясь о разный хламъ.
— И наплевать, такіе-сякіе! — раздался вдругъ чей-то заспанный пьяный голосъ въ темномъ коридорѣ, и испуганный Ольхинъ едва успѣлъ посторониться отъ шедшаго ему навстрѣчу Михея. — Ничего я не боюсь, чтобы чортъ васъ всѣхъ побралъ! Проклятые!
Отборныя ругательства посыпались съ языка пьянаго старика, и что-то дикое, неистовое было въ этихъ крикахъ. Въ подборѣ этихъ ругательствъ былъ какой-то особый постыдный цинизмъ, было что-то въ родѣ умышленнаго желанія оскорбить площадными словами чей-то слухъ, нѣчто худшее, чѣмъ самыя безпощадныя проклятія судьбѣ. Все, что есть худшаго въ русской брани, сплеталось тутъ въ одно ужасающее цѣлое. Ольхинъ пугливо спрятался за какой-то шкапъ, пропустилъ мимо себя Михея и, крадучись, трусливо выбрался изъ подземелья.
— Съ ума сошелъ, совсѣмъ съ ума сошелъ съ горя, — бормоталъ онъ, переводя духъ и поднимаясь къ себѣ въ должность. — Любимое дитя потерялъ, сойдешь съ ума!
Онъ вздрогнулъ при этой мысли, вспомнивъ о своихъ дѣтяхъ.
Что если у него самого? Нѣтъ, нѣтъ, Господь помилуетъ и спасетъ его!
Онъ набожно перекрестился…
XI.
правитьДней черезъ пять Данила Лукичъ снова увидалъ въ архивѣ Михея. Старикъ только немного осунулся, но его желтое пергаментное лицо мало измѣнилось и смотрѣло попрежнему сурово и тупо. Ольхинъ на-скоро мимоходомъ поздоровался съ нимъ и бочкомъ прошелъ на свое мѣсто, какъ бы конфузясь и боясь заговорить съ нимъ. Онъ не замѣтилъ даже, отвѣтилъ или не отвѣтилъ Михей на его поклонъ. Слѣдомъ за Ольхинымъ вошелъ въ комнату котъ Василій, взъерошенный, обтерханный, поджарый, и сталъ по обыкновенію тереться около ногъ Михея съ жалобнымъ мяуканьемъ, точно плачась на свою горькую участь. Михей равнодушно отшвырнулъ его ногой въ сторону, не проронивъ ни слова, даже не взглянувъ на него, перевернувшагося кубаремъ на полу. Ольхину было жутко. Онъ, пригнувъ голову къ столу, началъ поспѣшно рыться въ дѣлахъ и принялся за переписку. Въ комнатѣ царствовало гробовое молчаніе. Наконецъ Ольхинъ, уставъ писать, разогнулся, прошелся по комнатѣ, раза два откашлянулся и спросилъ Михея, искоса взглянувъ на него:
— А что дочь и внучки?
Михей молчалъ. Данила Лукичъ повторилъ вопросъ. Михей коротко и сухо отвѣтилъ:
— Ничего.
Ольхинъ опять прошелся по комнатѣ.
— Горе у тебя большое стряслось, старина! — наконецъ, рѣшился онъ сказать.
Михей молчалъ.
— Что дѣлать! что дѣлать! Всѣ подъ Богомъ ходимъ! — со вздохомъ произнесъ Данила Лукичъ.
Михей опять промолчалъ. Онъ казался одеревянѣлымъ, мертвымъ.
Ольхинъ сѣлъ снова, смущенный, растерянный. «Вотъ жилъ, жилъ и умеръ», — пронеслось въ его головѣ и не объ «дворникѣ», а объ Михеѣ. Ему самому стало даже странно, что онъ это подумалъ не о покойномъ ребенкѣ, а о живомъ старикѣ.
Дѣйствительно, Михей словно умеръ, словно превратился въ машину. Ни жалобъ, ни озлобленія, ни слезъ не было у него. Онъ просто молчалъ, тупо смотря въ пространство и машинально дѣлая свое дѣло. Къ нему было трудно подступить съ разговорами; казалось, онъ былъ готовъ отшвырнуть отъ себя каждаго, какъ кота Василья, который послѣ двухъ-трехъ пинковъ съ его стороны сталъ опасливо обходить его…
Съ этой поры разговоровъ между Михеемъ и Ольхинымъ уже не было. Говорилъ иногда еще Ольхинъ, а Михей или молчалъ, или отвѣчалъ «да» и «нѣтъ». Порой Данилѣ Лукичу становилось какъ-то жутко съ этимъ живымъ мертвецомъ, заявлявшимъ о себѣ отъ времени до времени только тѣмъ, что онъ сталъ исчезать на день, на два.
— И кто могъ думать, кто могъ думать, что это такъ потрясетъ старика, — разсуждалъ самъ съ собою Ольхинъ. — И не говорилъ много о внукѣ… никакихъ такихъ чувствъ особенныхъ не проявлялъ… а вотъ теперь…
Теперь горе Михея проявлялось въ тупомъ мрачномъ молчаніи и во временныхъ выпивкахъ.
— Какъ жизнь-то странна, — раздумывалъ Ольхинъ, сидя въ архивѣ. — Этотъ вотъ точно одеревянѣлъ отъ горя, Ольга Леонтьевна вдругъ точно бѣшеною стала послѣ смерти Насти. Да, да, жизнь по-своему ломаетъ каждаго, кто съ легкимъ сердцемъ не умѣетъ жить… Ахъ, ахъ, гдѣ взять его, это легкое сердце, если судьба не дала его. А безъ него тяжело жить…
Къ счастію, старику не приходилось теперь такъ много раздумывать о горькихъ вопросахъ: дома у него все шло отлично и кромѣ того наставало восемнадцатое ноября. Уже за три дня онъ завелъ съ женой рѣчь о томъ, что въ этотъ день надо бы устроить пиръ. Она удивилась и замѣтила:;
— Ну, какой же пиръ… Для чего тратиться…
— Нѣтъ, нѣтъ, голубка, пиръ, пиръ нужно бы устроить, — настоятельно потребовалъ онъ. — Пригласишь, кого знаешь… Повеселиться нужно…
Онъ не безъ лукавства усмѣхнулся.
— А денегъ-то нѣтъ? А? Изъ хозяйскихъ суммъ нельзя? Вотъ загвоздка-то въ чемъ!
И тутъ же съ торжествующимъ видомъ вынугь изъ кармана бумажникъ.
— Вотъ деньги! — произнесъ онъ, похлопывая ладонью со бумажнику и смѣясь добродушнымъ смѣхомъ.
Она изумилась, взглянула на него недоумѣвающимъ взглядомъ.
— Откуда?
— А! Это мой секретъ! Это тебѣ, голубчикъ, на рожденье, распоряжайся! Ты думала, поди, что я забылъ! Нѣтъ, я помнилъ…
Что-то болѣзненное отозвалось въ ея груди. Она чуть не заплакала отъ стыда передъ нимъ, отъ жалости къ нему, изъ благодарности за его безпредѣльную любовь. На мгновеніе ей показалось, что она вдругъ крикнетъ ему:
— Не стою я ничего! Ругай, бей меня! Я вѣчно лгала, обманывала! Смерти тебѣ желала!
Она сдержалась отъ этого порыва и съ болѣзненнымъ выраженіемъ на лицѣ стиснула зубы, когда онъ сталъ цѣловать ея руки. Но это горькое чувство быстро исчезло и смѣнилось радостнымъ сознаніемъ, что, наконецъ, и она можетъ принимать гостей, жить, какъ люди живутъ, это для нее было главное.
Пиръ былъ устроенъ.
Лиза привела какую-то подругу — курсистку. Таня и Катя пригласили трехъ гимназистокъ. Пелагея Никитична позвала на вечеръ Лялиныхъ, уже заѣзжавшихъ къ ней съ визитами, державшихъ себя съ нею еще немного покровительственно, но уже толковавшихъ между собою: «о, она приберетъ его къ рукамъ», и ободрявшихъ ее: «такого клада нельзя изъ рукъ выпускать». Утромъ, покуда не было дома ни дѣтей, ни мужа, заѣзжалъ поздравить Ольхину Никоновъ, разсентиментальничавшійся, какъ никогда, и награжденный ею поцѣлуемъ въ голову. Бесѣдуя все это утро между собою, они какъ-то вдругъ поняли, что пропасть между ними исчезла, что они смотрятъ другъ на друга, какъ мужъ и жена, встрѣтившіеся послѣ долгой разлуки и устранившіе всякія бывшія между ними недоразумѣнія. Бесѣда была ровна, спокойна, и оба, казалось, были увѣрены, что теперь ихъ полное сближеніе является только вопросомъ времени, не сегодня, такъ завтра, и Никоновъ даже замѣтилъ вскользь, какъ грустно, когда нельзя прямо и честно выяснить человѣку положеніе дѣлъ, сознавая, что онъ не способенъ понять логики вещей, а Пелагея Никитична съ чувствомъ пояснила, что именно въ этомъ и заключалось мученіе всей ея жизни… О, если бы она могла выяснитъ мужу этотъ въ сущности такой простой вопросъ, она была бы вполнѣ счастлива! Живутъ же какъ другіе. Это такое обыденное явленіе… Когда вся семья собралась въ домѣ, Ольхины сѣли за обѣдъ. Обѣдъ прошелъ весело. Ольхинъ ликовать тѣмъ болѣе, что въ этотъ день онъ рѣшился не идти на вечернія занятія. Викторъ привезъ съ собою двухъ гимназистовъ, старыхъ товарищей, и вечеръ обѣщалъ быть веселымъ. Ольхина не смутилъ даже пріѣздъ супруговъ Лялиныхъ — сильно накрашенной барыня въ чужихъ рыжихъ волосахъ, съ массой крупныхъ украшеній изъ бирюзы, осыпанной брильянтами, и сравнительно молодого мужа съ физіономіей вербнаго херувима, въ цвѣтномъ галстукѣ и въ брильянтовыхъ кольцахъ. Данила Лукичъ вѣжливо поздоровался съ ними, пояснилъ, что много слышалъ о нихъ, и шмыгнулъ въ кружокъ молодежи. Здѣсь шелъ уже оживленный говоръ. Всѣ толковали о будущемъ, кто куда поступитъ на службу, что будутъ дѣлать.
— Я въ кавалерійское училище хочу постудить, — сказалъ Викторъ. — Надо же кончить курсъ гдѣ-нибудь.
— Ну, братъ, куда хватилъ? — весело засмѣялся Ольхинъ. — Ужъ лучше бы въ пажи! Не про насъ это писано!
— Отчего же? Дорого стоитъ? Это пустяки! Деньги найдутчя, — небрежно замѣтилъ сынъ.
Ольхинъ засмѣялся.
— Шутникъ! шутникъ! Что-то на улицѣ онѣ не валяются!
— Я же серьезно говорю, — пояснилъ Викторъ, немного раздражаясь. — Мы уже обсудили этотъ вопросъ съ Александромъ Николаевичемъ. Онъ не прочь, чтобы я поступалъ туда.
Даніилъ Лукичъ покачалъ головой, принявъ серьезное выраженіе лица.
— Дѣлать-то вамъ, видно, нечего, что забавляетесь такими мечтами съ Александромъ Николаевичемъ. Ему хорошо говорить это, когда у вето денегъ куры не клюютъ…
Лямина, сидѣвшая въ другомъ концѣ гостиной, услыхала имя Никонова и обратилась къ Пелагеѣ Никитичнѣ.
— А онъ развѣ не пріѣдетъ сегодня къ тебѣ? — спросила она.
— Нѣтъ, — коротко отвѣтила Пелагея Никитична.
— Ну, это не совсѣмъ любезно!
— Онъ не бываетъ у насъ, — сказала Ольхина.
Она пугливо бросила взглядъ на сына. Знаетъ онъ или не знаетъ, что Никоновъ иногда заѣзжаетъ къ ней по утрамъ?
— А не правда ли, онъ сильно измѣнился за эти девятнадцать лѣтъ? — сказала Лялина. — Помнишь, что за головорѣзъ былъ тогда? Ты его все мотылькомъ звала. Мотылькомъ и быль.
Ольхина замерла на мѣстѣ и съ испугомъ взглянула въ сторону мужа. Онъ обернулся, и его глаза встрѣтились съ глазами жены. Пелагея Никитична заволновалась, и съ ея губъ сорвалась первая подвернувшаяся на языкъ фраза:
— Что же это чай не подаютъ? Я сейчасъ, — обратилась она къ Лялиной. — Извини… Бѣда нынче съ прислугой. Растолстѣетъ, облѣнится и ничего съ ней не подѣлаешь…
— Да она у тебя, кажется, въ такомъ положеніи, — сказала Лялина.
— Ну, вотъ еще! — возразила Ольхина. — Она дѣвушка!
Викторъ услыхалъ эти фразы и покраснѣлъ до ушей.
Лялина громко засмѣялась:
— Какія наивности! Что же изъ этого, что дѣвушка!
Ольхина, не слушая ее, поспѣшно встала, точно хотѣла убѣжать скорѣе, куда глаза глядятъ. Ольхинъ глядѣлъ на нее тупымъ взглядомъ.
Лялина обратилась къ Виктору:
— Я думаю, Никоновъ читаетъ тебѣ нотаціи, проповѣди цѣлыя?
— О, нѣтъ, я вѣдь умѣю его останавливать на полусловѣ, — отвѣтилъ Викторъ. — Онъ за проповѣди — я за анекдотъ, и сразу картина измѣняется. Онъ это только напустилъ на себя. Безъ постороннихъ можетъ и не стѣсняться.
— Ну, конечно! — вставилъ, растягивая слова и говоря въ носъ Лялинъ. — Тутъ не можетъ быть ничего серьезнаго. Одна блажь. Многіе стали теперь напускать это на себя.
Лялина засмѣялась, кокетничая бѣлыми вставными зубами.
— Ахъ, но что это былъ за человѣкъ прежде! — воскликнула она, закатывая глаза. — Полина хорошо помнитъ, какъ онъ тогда кружилъ всѣмъ головы. Никто не могъ устоять противъ него. Конечно, у него было много горькихъ испытаній послѣ того, даромъ это не могло пройти, но все же натуры не передѣлаешь.
— О, погодите, онъ еще тряхнетъ стариной, — вставилъ Лялинъ.
— Онъ же и не старъ еще, — прибавила Лялина.
— Я и то въ послѣднее время замѣчаю въ немъ особенное оживленіе…
Лиза подошла къ отцу и дотронулась до его плеча, шопотомъ проговоривъ:
— Папа, что съ тобой?
Онъ вздрогнулъ всѣмъ тѣломъ, взглянулъ на нее мутными глазами, не понимая ея вопроса.
— Ты нездоровъ? — такъ же тихо спросила она.
Онъ провелъ рукой по лбу, отирая крупныя капли нота, и глухо отвѣтилъ:
— Нѣтъ… здоровъ…
Въ комнату вошла Пелагея Никитична, пригласивъ всѣхъ къ чаю. Лялина не унималась и продолжала говорить о Никоновѣ, разсказывая анекдоты изъ его прошлаго. Она поминутно обращалась къ Пелагеѣ Никитичнѣ съ вопросами:
— Помнишь? Ты-то должна это помнить? Это вѣдь при тебѣ было?
Пелагея Никитична не выдержала, наконецъ, и, сдѣлавъ усиліе надъ собой, взяла подъ руку Лялину и коротко, сдавленнымъ шопотомъ сказала ей:
— Не говори о Никоновѣ.
— Отчего? — съ удивленіемъ спросила та.
Ольхина, стиснувъ зубы, пробормотала:
— Онъ ничего не знаетъ…
Она указала глазами на мужа.
— Не знаетъ? — почти воскликнула Лялина. — Да не можетъ быть! Я думала, что все давно извѣстно и забыто. Ахъ, душа моя, какая ты легкомысленная! Зачѣмъ же было скрывать? Это нужно уладить…
Ольхина строптиво оборвала ее:
— Не знаетъ и не долженъ знать!
Она посылала въ душѣ проклятія этой женщинѣ, которая мѣняла столько разъ любовниковъ при первомъ мужѣ и потомъ купила второго мужа изъ Альфонсовъ, никогда ничѣмъ не стѣсняясь, все дѣлая открыто и оставаясь уважаемой женщиной, то-есть женщиной, которой прощали все за ея деньги. И зачѣмъ было снова сближаться съ этими людьми? Отъ нихъ нужно было бѣжать далеко, далеко, какъ отъ чумы…
За чаемъ опять началась живая болтовня. Викторъ раза два снова свелъ разговоръ на Никонова, но Лялина оборвала его словами:
— Ахъ, надоѣли вы со своимъ Никоновымъ!
— Вы же сама только о немъ а говорите, — замѣтилъ Викторъ.
— Вотъ выдумали! — замѣтила она.
— Съ чего это вы вдругъ разсердилась на него?
— Не разсердилась, а вовсе не интересно слушать о немъ!
— Съ которыхъ поръ?
«О Господи, что за пытка!» — мучительно пронеслось въ головѣ Пелагеи Никитичны.
Ольхинъ, никогда не подмѣчавшій ничего, теперь подмѣтилъ все. И шопотъ жены съ Лялиной, и крутой поворотъ отъ толковъ о Никоновѣ къ молчанію о немъ, и растерянный видъ жены. По его лицу бродила горькая улыбка. Онъ смотрѣлъ теперь на Виктора, и въ его головѣ вертѣлась одна мысль: «какое сходство! какое сходство!»
Часамъ къ двѣнадцати гости разъѣхались. Ольхины остались одни и разошлись по своимъ комнатамъ спать. Данила Лукичъ долго бродилъ по своему маленькому кабинету и почти ни о чемъ не думалъ или, вѣрнѣе сказать, старался не думать. Хаосъ былъ у него въ головѣ невообразимый. Вспоминались мелочи изъ прошлаго, мелькали тревожныя фразы, являлось горькое сознаніе, что онъ что-то утратилъ. Опредѣленнаго и яснаго не было ничего. Онъ не помнилъ самъ, когда онъ легъ, какъ уснулъ Пелагея Никитична тоже не спала, слыша, какъ за стѣной ходитъ по комнатѣ ея мужъ.
«Неужели онъ понялъ все? — съ ужасомъ подумала она. — Что же будетъ?»
Утромъ Ольхинъ заторопился въ должность. Онъ объяснилъ, что ему рано нужно быть на службѣ. Въ архивѣ ему хотѣлось обдумать все. Тамъ онъ одинъ, тамъ удобнѣе все обсудить. Что обсудить? Все ясно и такъ. Онъ горько усмѣхался при этой мысли. Это была жалкая улыбка. Едва онъ переступилъ порогъ архива, какъ увидалъ Михея, угрюмаго, неподвижнаго.
«У него внукъ умеръ; у меня тоже умерли сынъ и жена!» мелькнуло въ мозгу Ольхина.
Онъ прошелъ къ своему обычному мѣсту, облокотился на столъ и сжалъ руками голову.
«Не ошибаюсь ли я? — задалъ себѣ онъ вопросъ. И вдругъ передернулъ плечами. — Какъ же ошибиться? Явился вдругъ благодѣтель, жена говорила, что не знаетъ его, а открывается, что знаетъ, давно, хорошо знаетъ Какая цѣль была скрывать это? Девятнадцать лѣтъ его не было въ Петербургѣ, а Виктору теперь именно столько же лѣтъ. Викторъ похожъ на него. Какъ сына онъ его держатъ. Съ чего бы пригрѣвать чужого мальчика? Лялина сказала, что Пелагея Никитична звала Никонова мотылькомъ. Развратный, вѣрно, былъ. Всѣ они такъ развратные. Соблазнилъ ее и бросилъ потомъ. Теперь вернулся и опять сошлись…»
Какъ клубокъ безконечной нитки, развертывались въ головѣ Данилы Лукича эти мысли. Живутъ они на счетъ Никонова. Вотъ откуда всѣ удобства. Вздешевѣло все вдругъ, явилось вдругъ умѣнье экономно распоряжаться деньгами? Старый дуракъ, старый дуракъ, его за носъ водили, а онъ вѣрилъ, благодарилъ, руки цѣловалъ у жены. Милостыню даетъ ему, Ольхину, и его дѣтямъ любовникъ его жены, на содержанія онъ и его дѣти у любовника его жены! Хуже-то, постыднѣе-то этого можетъ что-нибудь быть? Это хуже, чѣмъ милостыню просить, чѣмъ взятки брать. Женой своей торговать, вотъ что это значитъ. Что бы сказала Настасья Порфирьевна, если бы была жива и узнала это? Весь вѣкъ жилъ честнымъ человѣкомъ, а теперь… Онъ сжалъ кулаки и ударилъ ими по столу, громко повторивъ:
— Да, былъ весь вѣкъ честнымъ человѣкомъ, а теперь подлецомъ сталъ!
Михей пошевелился и взглянулъ на Ольхина тупымъ, оловяннымъ взглядомъ. Ольхинъ всталъ и заходилъ по комнатѣ, не обращая никакого вниманія на сторожа.
«А можетъ-быть, я ошибаюсь! Допросить ее, раскрыть все… Я ее заставлю во всемъ сознаться».
На минуту его охватила непривычная злоба. Казалось, онъ готовъ былъ растерзать жену. Но это чувство быстросмѣнилось горькимъ чувствомъ безсиліи.
«Ну, сознается. Тогда что? Что тогда? Отказаться надо будетъ отъ помощи Никонова… Отречься отъ сына… Нужда, нужда начнется опять, дѣвочки безъ образованія…»
На его глаза навернулись слезы. Ему вспомнилось, какъ хорошо учатся Катя и Таня, какъ рада Лиза тому, что она посѣщаетъ фельдшерскіе курсы. Приходитъ, разсказываетъ; анатомію у нихъ отлично читаетъ профессоръ. Дѣвочки любятъ за это профессора, восхищаются имъ… О, какъ тяжело лишить дѣтей всего, всего! Въ головѣ же мелькало:
«Или убѣдиться во всемъ и сказать женѣ: я знаю, что ты была его любовницей и все же буду пользоваться его помощью?.. Что-жъ, я воспитывалъ его сына, онъ долженъ воспитывать моихъ дѣтей — услуга за услугу»."
Онъ развелъ безнадежно руками.
«Я не зналъ, кого я воспитываю, а онъ, любовникъ, будетъ воспитывать моихъ дѣтей, и я буду знать, отъ кого я беру деньги… Подлость, подлость!.. Чего тутъ хитрить, вступать въ сдѣлки… Да, надо порвать все, отказаться отъ всего и для себя, и для дѣтей…»
Опять у него сжалось сердце. Новыя мысли уже бродили въ головѣ.
«Опозорить передъ ними мать, оставить ихъ недоученными?.. Лизокъ не только радуется, что ей можно проходить фельдшерскіе курсы, а ужъ мечтаетъ потомъ на Надеждинскіе курсы поступить… всесторонне изучить свое дѣло… служить ближнимъ… Мечты, мечты, святыя мечты!.. а я возьму и все искалѣчу, изломаю, растопчу ногами… Что-жъ, я честнымъ хочу остаться… честнымъ…»
Онъ остановился у окна, тупо, безсмысленно смотря на противоположную гладкую стѣну.
«Умереть бы и конецъ! Пусть живутъ, какъ хотятъ. Всѣ счастливѣе будутъ.»
Онъ опять заходилъ по комнатѣ. Въ головѣ его происходило что-то неладное, странное. Мысли цѣплялись одна за другую безсвязно, случайно. Онъ пожималъ плечами, разводилъ руками, качалъ головой, иногда улыбался жалкой и глупой улыбкой. Движеніе Михея опять остановило его вниманіе. Онъ посмотрѣлъ на сторожа, узналъ его и словно обрадовался тому, что узналъ. Онъ подошелъ къ старику и похлопалъ его по плечу.
— Такъ вотъ какъ, дворникъ-то нашъ умеръ! — проговорилъ онъ.
— Умеръ, — отвѣтилъ, какъ эхо, Михей.
— Да, да, хорошо, что умеръ! Съ легкимъ сердцемъ жить можно. Безъ этого нельзя. Чуть сердце горячее — бѣда, бѣда! На улицу выгонятъ, какъ нищаго, за грубости, либо запьешь самъ. Не то бываетъ, — въ тряпку превратишься, помыкать будутъ. А? такъ вѣдь? Я это все понимаю. А кто съ легкимъ сердцемъ живетъ, тотъ можетъ жить, отлично можетъ жить! Побѣдители!
Онъ, подбоченясь, посмотрѣлъ на Михея мутнымъ взглядомъ и повторилъ свой вопросъ:
— Такъ вѣдь?
Михей молчалъ.
Ольхинъ точно очнулся отъ сна, провелъ рукой по лбу и осмотрѣлся.
— Кто же э-то у-меръ? — съ разстановкой спросилъ онъ, что-то тупо соображая, что-то стараясь вспомнить, и пожалъ плечами, какъ бы не находя отвѣта на свои слова.
Наконецъ, онъ что-то вспомнилъ, пошелъ къ столу, сталъ торопливо собирать бумаги въ одну кучу, перечитывая ихъ безъ смысла и разбора, съ озабоченностью дѣлового человѣка, сосредоточенно бормоча:
— Все въ порядкѣ… все въ порядкѣ… умеръ и все въ порядкѣ…
Онъ сталъ весело потирать руки, улыбаясь широкой улыбкой.
Не безъ страха взглянула на него Пелагея Никитична, когда онъ вернулся домой. Ей сразу бросилось въ глаза что-то странное въ выраженіи его лица, и прежде всего она подумала: «догадался, узналъ, сердится». Она не знала, какъ теперь держать себя съ нимъ, — нужно ли молчать или надо сознаться. Лиза тоже замѣтила перемѣну въ отцѣ и спросила его за обѣдомъ:
— Ты, папа, здоровъ?
Онъ засмѣялся.
— Что мнѣ дѣлается? Съ чего хворать?
Онъ пристально взглянулъ на жену. Она опустила глаза, боясь сцены при дѣтяхъ. Ольхинъ въ свою очередь словно испугался чего-то и быстро заявилъ:
— Все идетъ отлично! Я ничего не знаю! Мнѣ нѣтъ дѣла!
Лиза посмотрѣла на него не безъ удивленія, не понимая его словъ.
Въ его головѣ въ это время мелькали мысли:
«Надо такъ сдѣлать, чтобы не думали, что я знаю… Не знаю, ну, и конецъ… Жить будемъ хорошо, дѣти получатъ воспитаніе и образованіе… Мать уважать будутъ… Я ничего не знаю, я умеръ»….
Онъ, выходя изъ-за стола, взглянулъ подозрительнымъ взглядомъ на Пелагею Никитичну, точно спрашивая ее, понимаетъ ли она, что онъ все знаетъ. Этотъ пристальный мутный взглядъ встревожилъ ее. Она рѣшилась заговорить, чтобы скрыть свое смущеніе, о сдѣланномъ ею сегодня, послѣ словъ Лялиной объ Аксюшѣ, открытіи.
— А мнѣ надо сообщить тебѣ, Данила Лукичъ… — начала она.
Онъ вдругъ съ испугомъ зажалъ уши и воскликнулъ:
— Не надо! Не надо!
Его лицо выражало ужасъ.
— Я не знаю, ничего не знаю!
И онъ поспѣшно вышелъ изъ столовой.
— Что это съ папой? — спросила у катера Лоза. Та, блѣдная, смущенная, отвѣтила:
— Не знаю.
Въ ея головѣ мелькнула мысль:
«Нѣтъ, надо сознаться во всемъ! Такъ жить нельзя. Съ ума сойдешь!»
Въ обычный часъ Ольхинъ пошелъ на вечернія занятія, заботясь поскорѣй кончить спѣшную переписку. Тѣмъ не менѣе, онъ не присѣлъ за бумаги и все продолжалъ думать одно и то же: «Жить на счетъ любовника жены или оставить дѣтей безъ образованія?» Изъ этого заколдованнаго круга не могла выбиться его больная мысль. И опять ему вспомнилась Елена Григорьевна, превратившаяся изъ ребенка съ добрыми и горячими порывами въ тряпку, Ольга Леонтьевна, выказавшая свое горячее сердце и очутившаяся безъ мѣста на мостовой, Михей, не сумѣвшій сдѣлать ничего лучшаго, какъ запить съ горя, и Чупрова, Заринъ, Никоновъ, Сысоевъ, Викторъ, живущіе припѣваючи, потому что это люди съ легкими сердцами — побѣдители…
— Умереть бы… умереть бы… тогда ничего не зналъ бы, все пошло бы хорошо! — шепталъ онъ, чувствуя, что его мозгъ не можетъ справиться съ непосильнымъ для него разрѣшеніемъ вопросовъ жизни.
Опять мысли его оборвались, и онъ сталъ упорно раздумывать, кто это умеръ? Наконецъ онъ, повидимому, до чего-то додумался и сталъ снова улыбаться широкою, идіотскою улыбкою.
Было около девяти часовъ вечера, когда онъ возвратился домой, возбужденный, подвижной, но сосредоточенно молчаливый. Не глядя ни на кого, онъ таинственно, съ нѣкоторымъ лукавствомъ, поманилъ пальцемъ въ свою комнату Лизу и осторожно, на цыпочкахъ пошелъ впередъ. Она пошла за нимъ.
— Дворникъ-то умерь, Лиза, — шопотомъ началъ онъ, озабоченно сморщивъ лобъ и пристально вглядываясь въ ея лицо. — Вотъ — я тоже… Видишь, дѣла-то какія… Ты поѣзжай въ деревню… Сейчасъ кончи курсъ и маршъ въ деревню… Здѣсь съ легкимъ сердцемъ надо…
— Папа, что съ тобою? — испуганно проговорила она.
Онъ опомнился. Сдѣлалъ усиліе, чтобы собраться съ мыслями, оглядѣлся кругомъ, потеръ рукою лобъ.
— Ахъ, Лизокъ, Лизокъ, какъ это все… тамъ вотъ все въ порядкѣ, а тутъ, — началъ онъ улыбаясь и качая головой, и не могъ продолжать.
Онъ опять тупо взглянулъ за нее и тревожно, почти грубо спросилъ:
— Кто умеръ?
— Ты говорилъ, мальчикъ этотъ, дворникъ, — отвѣтила она — Это же, папа, было давно.
— Такъ, такъ, давно, — отвѣтилъ онъ, утвердительно кивая головой. — Давно…
Изъ столовой раздался голосъ Пелагеи Никитичны.
— Чай поданъ!
— Пойдемъ, папа, — сказала Лига.
Онъ отрицательно покачалъ головой.
— Какъ же… умеръ и чай пить? — спросилъ онъ надрывающимъ душу плачевнымъ тономъ.
У Лизы навернулись на глаза слезы.
— Папа, милый, что съ тобой! — воскликнула она, обнимая его.
Онъ посмотрѣлъ на нее и тупо проговорилъ:
— Плачешь… Я вижу, что плачешь… все вижу…
Онъ почти безъ силъ опустился на кровать и стиснуть руками голову.
— Все привелъ въ порядокъ и умеръ…
Лиза вышла въ слезахъ въ столовую, торопясь, спотыкаясь.
— Мама, мама, что же это такое? Папа!.. Папа съ ума сходитъ! — прерывающимся отъ рыданій голосомъ произнесла она, хватая мать за руку.
Пелагея Никитична помертвѣла.
— Какъ съ ума сходитъ? — испуганно воскликнула она. — Что случилось?
— За докторомъ, за докторомъ надо! — воскликнула Лиза. — Ради Бога скорѣе! Ахъ, Господи, какое несчастіе!
Произошла суматоха. Никто не зналъ, что дѣлать, кого послать за врачомъ, гдѣ найти доктора нервныхъ болѣзней. Откомандировали, наконецъ, дворника. Пріѣхалъ докторъ. Начались разспросы, не было ли въ семьѣ помѣшанныхъ, не было ли переутомленія мозга, трезвую ли жизнь велъ больной, не случилось ли какихъ-нибудь потрясеній. На всѣ вопросы приходилось отвѣчать отрицательно.
Помѣшательство Данилы Лукича произвело страшное впечатлѣніе на Пелагею Никитичну и на его дочерей. Никакія физическія страданія близкаго человѣка не могли бы подѣйствовать такъ сильно, какъ этотъ безсмысленный, безумный бредъ. Имъ становилось и горько, и жутко, когда передъ ними несчастный бѣднякъ произносилъ безсвязныя фразы и не понималъ того, что говорятъ ему самому. Умъ отказывался вѣрить тому, что это живое существо, это разумное созданіе говоритъ уже безъ всякаго сознанія, не понимая своихъ собственныхъ словъ, что оно вдругъ сдѣлалось ниже послѣдняго животнаго, утративъ главную способность живыхъ существъ — способность пониманія, и, забывшись, близкіе люди прислушивались къ бреду, старались его понять, искали въ немъ смысла, оживлялись надеждою, уловивъ что-нибудь, здравое въ рѣчахъ безумца, и тотчасъ же падали духомъ, видя свою ошибку. Казавшаяся осмысленною рѣчь оказывалась такимъ же бредомъ, какъ и безсвязныя фразы.
Особенно терзало это Пелагею Никитичну, не потому, что именно ей было болѣе другихъ жаль старика, но потому что она съ ужасомъ ловила въ его бреду какіе-то намеки.
— Умеръ и ничего не знаю, — начиналъ онъ торопливо бормотать. — Ничего не знаю! Всѣ довольны, всѣ счастливы и слава Богу, слава Богу!
Онъ всматривался въ лицо жены и лукаво подмигивалъ ей. Она начинала думать, что онъ говоритъ съ полнымъ сознаніемъ, и чувствовала, что по ея тѣлу пробѣгаетъ дрожь. Казалось, вотъ-вотъ онъ скажетъ ей, что онъ все знаетъ, опозоритъ ее при дѣтяхъ, вышвырнетъ изъ дому! А онъ начиналъ такъ же торопливо разсказывать:
— Сестра Настасья Порфирьевна умерла, и Ольга Леонтьевна разсердилась. Горячее сердце у нея. Михей тоже разсердился, потому что и у него горячее сердце. Какъ горячее сердце, такъ человѣкъ и разсердится…
Онъ взглядывалъ на жену, спрашивалъ:
— Ты знаешь Михея?
Она отвѣчала утвердительно, думала, что онъ понимаетъ ее, но онъ не понималъ ничего и продолжалъ бредить:
— А Сысоевъ ничего, ему все равно… Я вотъ умеръ, а Сысоеву ничего.
И онъ началъ все такъ же торопливо разсказывать, кто такой Сысоевъ, чѣмъ онъ занимается, гдѣ служитъ, при чемъ оказывалось, что онъ смѣшивалъ Сысоева то съ Лялинымъ, то съ Заринымъ.
Иногда онъ начиналъ плакать по-дѣтски:
— У меня мальчикъ умеръ. Хорошенькій былъ мальчикъ, сынъ мой. Дворникомъ звали. Умеръ! Михей разсердился, а я умеръ.
Его старались успокоить, но онъ не понималъ того, что говорили ему, и успокаивался только тогда, когда его больная мысль вдругъ переходила на другой предметъ.:
Порой онъ подзывалъ Лизу, таинственно, съ загадочнымъ выраженіемъ, и начиналъ шептать ей что-то. Пелагея Никитична, видя, что его лицо принимаетъ осмысленное и нѣсколько лукавое выраженіе, застывала на мѣстѣ, боясь, что онъ выскажетъ дочери все. Ей хотѣлось подслушать, что онъ говоритъ, она напряженно ловила каждое его слово. Потомъ, услышавъ, что онъ опять говорить безсмысленныя фразы, она тяжело вздыхала. Это была страшная пытка, тѣмъ болѣе страшная, что въ душѣ было сознаніе того, что виновницей помѣшательства была главнымъ образомъ она.
Оставить больного дома было нельзя, нужно было пристроить его въ лѣчебницу. Докторъ сказанъ объ этомъ въ первый же визитъ къ больному. Пелагея Никитична тотчасъ же написала Виктору, прося его передать объ этомъ Никонову, котораго она просила помочь въ настоящемъ случаѣ. Викторъ пріѣхалъ тотчасъ же и привезъ отъ Никонова деньги. Онъ явился домой, когда вся семья была въ сборѣ, и сильно поразилъ всѣхъ своимъ равнодушіемъ. Заставъ всѣхъ въ слезахъ, онъ пропустилъ почти безъ вниманія разсказы близкихъ людей о положеніи отца и началъ общими фразами успокаивать семью:
— Что-жъ дѣлать! Слезами не помочь! Это большое несчастіе, но надо беречь себя! Старика, вѣроятно, уже не спасти!
Потомъ онъ обратился къ матери:
— Никоновъ принимаетъ горячее участіе въ твоемъ горѣ. Онъ проситъ тебя вполнѣ разсчитывать на него.
И покровительственно прибавилъ:
— Не падай духомъ! Надо все пережить!
Лиза замѣтила ему въ слезахъ, не хочетъ ли онъ взглянуть на отца. Викторъ отвѣтилъ кротко:
— Я думаю, ему прежде всего нужно спокойствіе.
И пояснилъ:
— Вы же сами разсказываете, что онъ толкуетъ о моей смерти. Богъ вѣсть, какое впечатлѣніе произведетъ на него мое появленіе.
Онъ обернулся къ матери.
— Не правда ли, мама, лучше мнѣ не показываться ему?
Она уловила въ его тонѣ странную, покоробившую ее нотку. Неужели онъ догадывается? Не произведетъ ли его появленіе передъ Давидой Лукичемъ тяжелаго впечатлѣнія на больного? Не выскажетъ ли онъ при видѣ сына того, что скрывала она?
— Да, да, лучше не надо! — поспѣшила она согласиться.
— А если, напротивъ, папа обрадуется, увидавъ Виктора живымъ? — спросила Лиза, и въ ея головѣ мелькнулъ лучъ надежды. — Онъ говорятъ, что Викторъ умеръ; увидавъ его, онъ, можетъ-быть…
— Ты же сама говорила, что онъ ничего не понимаетъ, — сказалъ Викторъ, пожимая плечами.
И авторитетнымъ тономъ, какимъ онъ началъ въ послѣднее время говоритъ обо всемъ, отъ закончилъ:
— И надо помнить одно, что въ подобныхъ болѣзняхъ нужнѣе всего спокойствіе и спокойствіе. Это тебѣ скажетъ каждый спеціалистъ.
Лиза грустно вздохнула. Ей было тяжело сознавать, что Викторъ такъ мало любитъ отца. Она на его мѣстѣ уже давно была бы въ комнатѣ отца, осыпала бы поцѣлуями его руки, не разсуждая даже, вредно или хорошо подѣйствуетъ это на больного. А Викторъ даже взглянуть на него не хочетъ. Онъ, можетъ-быть, и правъ, что больному нужно только спокойствіе и потому его не слѣдуетъ тревожить посѣщеніями, но гдѣ же тутъ горячая сыновняя любовь? И зачѣмъ онъ называетъ отца «старикомъ», а не отцомъ? Ее коробило отъ этого слова; такъ можно говорятъ только про чужого. — Но поторопитесь пристроить его въ лѣчебницу, — сказалъ Викторъ и обернулся въ матери: — Александръ Николаевичъ возьметъ расходы на себя. Если хочешь, я съѣзжу самъ, уговорюсь! Дома и безъ ухода нельзя оставлять старика…
Онъ поѣхалъ распоряжаться, хлопотать, торговаться. Оказалось, что онъ умѣетъ бить распорядительнымъ и практичнымъ, даже скупымъ. Все было обдѣлано имъ быстро и толково. Онъ не только уговорился съ докторомъ относительно платы, сильно поторговавшись съ нимъ, но осмотрѣлъ и помѣщеніе для больного, заботясь объ удобствахъ, и пригрозилъ содержателю лѣчебницы, что за содержаніемъ больного будутъ слѣдить.
— Его превосходительство Александръ Николаевичъ Никоновъ… вы, конечно, слышали объ этой особѣ? — закончилъ свои переговоры съ докторомъ Викторъ: — принимаетъ самое горячее участіе въ больномъ, и потому я вопрошу васъ особенно позаботиться о немъ…
Онъ говорилъ съ такимъ высокомѣрнымъ видомъ, что старикъ-докторъ заподозрилъ въ немъ кровнаго аристократа, человѣка изъ высшаго круга, близкаго родственника Никонова, и сталъ сгибаться передъ этимъ юношею, какъ сгибался только передъ начальствомъ.
— Мое заведеніе устроено образцово, — увѣрялъ онъ: — и я приложу всѣ старанія, чтобы вашему больному было удобно.
— Да, да, я васъ прошу объ этомъ, — сказалъ Викторъ.
Когда старика увезли въ лѣчебницу, въ домѣ почувствовалась какая-то пустота, казалось, изъ квартиры вынесли покойника. Настроеніе, охватившее всѣхъ, пожалуй, было бы еще тяжелѣе, чѣмъ настроеніе родныхъ послѣ выноса изъ дома дорогого покойника: когда уносятъ покойника — всѣ сознаютъ, что все кончено; тутъ унесли близкаго человѣка, но всѣ сознавали, что онъ еще страдаетъ гдѣ-то тамъ, въ чужомъ мѣстѣ, среди чужихъ людей, что, можетъ-быть, съ нимъ приходятся бороться силою, укрощать его, какъ животное, связывая, скручивая, колотя, что онъ не можетъ даже пожаловаться на недостатокъ хорошаго ухода, ѣды, внимательности, заботливости, такъ какъ онъ сумасшедшій; если онъ даже станетъ жаловаться — ему не повѣрятъ, сочтутъ это за бредъ, за галлюцинаціи. Какъ часто сумасшедшіе жалуются и плачутъ, но ихъ жалобы и слезы оставляются безъ вниманія, потому что это считается не чѣмъ инымъ, какъ бредомъ. Къ счастію, у дѣтей Ольхина были занятія; дѣйствительная жизнь призывала къ дѣлу. Она не допускаетъ долгаго уклоненія отъ работы рада семейнаго горя; она всегда сурово отплачиваетъ тѣмъ, кто слишкомъ горячо отдается торю и забиваетъ о ея требованіяхъ. Въ домѣ больные и покойники, но живые должны продолжать своя будничныя занятія. Это тяжело, но въ то же время и спасительно; тяжело пересилить себя и приняться за обычное дѣло въ такія минуты, но это дѣло смягчаетъ острую боль, разсѣиваетъ горе, даетъ забвеніе утрать. Катя и Таня пошли снова въ гимназію, Лиза отправилась на фельдшерскіе курсы, снова завелась машина слушанія уроковъ и лекцій, зубренія заданнаго и перечитыванія записокъ, заботъ о репетиціяхъ, о баллахъ.
Только Пелагея Никитична осталась въ своей новой просторной квартирѣ безъ опредѣленнаго дѣла, безъ необходимости заглушить горе трудомъ. Ей было невыносимо тяжело среди пустоты, въ одиночествѣ, въ гробовой тишинѣ жилища. Именно теперь остановилась она надъ вопросомъ:
— Что же дѣлать дальше?
Покуда въ квартирѣ былъ больной, покуда около вся были дѣти, она была вся охвачена только горемъ, раскаяніемъ, страхомъ. Ни разу въ этотъ промежутокъ времени она не остановилась надъ вопросомъ: «лучше ли ей будетъ теперь или хуже?» или, вѣрнѣе сказать, все это время она боялась остановиться надъ этимъ вопросомъ, точно кто-то могъ прочитать ея сокровенныя мысли, уличить ее въ томъ, что она помимо своей воли радуется развязкѣ семейной драмы. Кто могъ быть этотъ кто-то: — мужъ, дѣти, Богъ? — она и сама не знала этого. Боязнь была безотчетная, инстинктивная. Но, оставшись одинокою въ своей квартирѣ. Ольхина тотчасъ же задалась вопросомъ, что будетъ дальше, и тотчасъ же пришла въ отчаяніе, начала рисовать мрачныя картины: сынъ узнаетъ все, дочери узнаютъ все, бросятъ ее, станутъ презирать, Никоновъ, какъ трусъ, испугается, тоже отшатнется. Она заломила руки, воскликнула: О, несчастная! несчастная! Погубила его, а теперь сама погибну.
И вдругъ ее охватило какое-то гадливое чувство къ себѣ. Она почувствовала, что она думаетъ не то, что говорить. Съ какимъ-то бѣшенствомъ она вслухъ проговорила:
— Рада сама, а разыгрываю трагедіи! Лгу сама передъ собой. И для чего? Съ какой стати? Никогда я его не любила, никогда не жалѣла! Бесь вѣкъ лгала! Онъ, Никоновъ, научилъ лгать. Трусъ!
Опять она стала сваливать всю вину за свое паденіе, за обманываніе мужа, за всѣ несчастія старика на Никонова. Она сама не знала въ эту минуту, ненавидѣла или любила она Никонова, какъ ей держать себя далѣе въ отношеніи къ нему и какъ будетъ онъ держать себя съ нею. То ей казалось, что между ними теперь уже не существуетъ пропасти и преграды, что, въ концѣ концовъ, она будетъ женою Никонова; то ей становилось стыдно, что она думаетъ именно такъ, что именно теперь-то и встала между ними непреодолимая преграда — сошедшій по ихъ винѣ съ ума человѣкъ. Среди этихъ думъ какой-то злобной ноткой прорывалось соображеніе: «заханжитъ, каяться начнетъ, упреки совѣсти придумаетъ». И съ ѣдкой усмѣшкой она заканчивала: «чтобы отдѣлаться въ рѣшительную минуту!» Что-то близкое къ помѣшательству было теперь въ ея собственномъ мозгу, и она почти съ ужасомъ думала:
— Ужъ и точно не схожу ли я съ ума?.. Заразилась, что ли? О, лучше бы все разомъ кончилось!..
Она не договорила, какъ это могло бы разомъ кончиться, и въ то же время очень хорошо сознавала, что она думаетъ о смерти мужа…
Въ такомъ ненормальномъ состояніи духа засталъ ее пріѣхавшій навѣстить ее Александръ Николаевичъ. Въ его походкѣ, выраженіи его лица было что-то молодцоватое, точно онъ пріободрился, помолодѣлъ. Даже его нарядъ — обычный домашній костюмъ, англійскій пиджакъ, широкимъ бантомъ повязанный галстукъ — казался какимъ-то юношескимъ. Но тотчасъ же при входѣ въ гостиную Ольхипыхъ Никоновъ сдѣлалъ серьезное лицо, посмотрѣлъ съ приличной случаю грустью на Пелагею Никитичну, съ чувствомъ поднося къ губамъ ея руку, и проговорилъ со вздохомъ:
— Какое страшное несчастіе!
Она сразу поняла, что онъ притворяется, что несчастіе это вовсе не трогаетъ его; ея мужъ былъ для него совершенно чужимъ человѣкомъ; онъ даже не видалъ его сошедшимъ съ ума и не могъ быть тронутъ видомъ этого несчастнаго. Напротивъ того, онъ, вѣроятно, радуется въ душѣ этой развязкѣ и только притворяется грустнымъ теперь «для виду». Все это какъ-то разомъ придирчиво поняла она и обозлилась — обозлилась, можетъ-быть, потому, что сама она испытывала то же, что испытывалъ онъ: радовалась близости развязки и считала нужнымъ казаться грустной.
— Не несчастіе, а Божіе наказаніе! — строптиво и рѣзко произнесла она.
— Да, да, мы заслужили его! — смиренно согласился онъ, хотя, повидимому, для него это наказаніе не казалось особенно тяжкимъ. — Что дѣлать, что дѣлать!
— Мы заслужили его! мы заслужили его! — повторила она съ ироніей, продолжая сердиться за его лицемѣріе. — Но онъ-то не заслужилъ его, а между тѣмъ онъ наказанъ сильнѣе насъ. Онъ-то за что пострадалъ? за то, что мы когда-то горько обманули его, насмѣялись надъ нимъ, не имѣли смѣлости во-время выяснить все, какъ слѣдовало.
Никонова покоробило.
До этой минуты онъ вовсе не думалъ объ этомъ. Узнавъ, что Ольхинъ сошелъ съ ума, онъ сказалъ: «Ахъ, бѣдняга», и тотчасъ же вздохнулъ свободнѣе: «теперь отношенія наши будутъ проще». Теперь она, Ольхина, навела его на новый для него взглядъ на это дѣло. Она, все еще сердясь на него за то, что онъ такъ легко смотритъ на это событіе, что онъ не перестрадалъ его, подобно ей, начала сообщать Никонову подробности, какъ, и почему сошелъ съ ума ея мужъ. Лялины открыли ему глаза, намекнули даже, что она не только прежде жила съ Никоновымъ, но и теперь продолжаетъ интимныя отношенія. Несчастнаго старика точно обухомъ по головѣ ударили. Онъ былъ честнымъ человѣкомъ и не могъ перенести своего позора. Она сгущала краски, чтобы Никоновъ больнѣе почувствовалъ все то, что перечувствовала за послѣдніе дни она. Никоновъ соображалъ теперь: «значитъ, дѣйствительно, изъ-за нихъ погибъ этотъ невинный человѣкъ». А онъ, Никоновъ, еще мечталъ о свѣтломъ будущемъ. Онъ разсуждалъ: «на все воля Божія; жаль бѣдняка, но я теперь не оставлю его семьи». При этомъ онъ даже размечтался о томъ, что сама судьба, вѣрно, предназначила ему въ подруги жизни именно Пелагею Никитичну и дала возможность отплачивать Ольхину добромъ за причиненное ему когда-то зло, правда, неизвѣстное ему, Ольхину, но все же зло. Теперь дѣло принимало совсѣмъ другую окраску; Ольхинъ узналъ все, сошелъ съ ума отъ этого. Это немного опечалило Никонова, влило капельку яда въ веселое настроеніе.
— Теперь недостаетъ одного, чтобы дѣти узнали все, — въ увлеченіи продолжала Ольхина, желая сорвать на Никоновѣ все то, что мучило ее. — Еще этотъ позоръ надо мнѣ пережить! О, какъ я несчастна!
Онъ тяжело вздохнулъ и окончательно опечалился, понимая, что она хочетъ порвать съ нимъ сношенія, что ей дѣйствительно очень тяжело сблизиться съ нимъ при такой обстановкѣ. А онъ только объ этомъ сближеніи и мечталъ за все послѣднее время. Теперь придется отказываться отъ нея. Тяжело это для него, но что же дѣлать?
— Да, вы правы, — грустно сказалъ онъ. — Вамъ было бы это тяжело… Признаюсь, я мечталъ…
Онъ сбился, оборвалъ неоконченную фразу и потомъ глухо проговорилъ:
— Если вамъ тяжело видѣть меня, если мои посѣщенія могутъ навести дѣтей на подозрѣнія, для которыхъ у нихъ уже есть основанія, — я, конечно, обязанъ покориться. Я и такъ передъ вами много виноватъ. Вы боитесь продолжать наши сношенія, что вполнѣ естественно въ вашемъ положеніи; конечно, не мнѣ принуждать васъ поступать иначе, какъ это на грустно для меня… но…
Она этого не ожидала. Ей хотѣлось заставить его испытать то, что испытывала она, причинить ему боль — физическую боль, а онъ… «Ахъ, опять въ немъ сказался трусъ! Испугался и готовъ бѣжать! Прекратить отношенія? Можетъ-быть, онъ даже помогать не станетъ? Ускользнетъ отъ рукъ! Найдутся женщины, съ которыми его сведутъ? Первые Лялины познакомятъ! Найдутъ какую-нибудь смазливенькую дѣвчонку и влюбятъ его въ нее. Это ихъ профессія! Гнусные люди! Они свели ее съ Никоновымъ когда-то. Они открыли глаза ея мужу. Они будутъ рады утѣшить теперь Никонова. О, она имъ покажетъ, что она умѣетъ завоевывать себѣ счастіе наперекоръ имъ, они еще будутъ ей руки цѣловать». Въ ней пробудилась энергія злобы, мести и злорадства. Она заторопилась, говоря сбивчиво, безсвязно:
— Поправимъ мы этимъ дѣло, что ли? Можетъ-быть, вамъ легко сдѣлать это, уйти, отречься, забыть, но не мнѣ, когда я нуждаюсь въ поддержкѣ, въ участіи, въ дружбѣ… Я теряю голову, я схожу съ ума, а вы… Ахъ, никогда, никогда вы не любили меня!..
Она вдругъ разрыдалась, ясно до отвращенія сознавая, что она хочетъ удержать его въ эту минуту вовсе не потому, что она его любитъ, а потому, что ей нуженъ человѣкъ, который содержалъ бы ее. Когда-то въ молодости она сдѣлала проступокъ, но она не каялась за него, сладко мечтала о немъ, какъ о чемъ-то свѣтломъ; теперь, удерживая около себя этого человѣка, она чувствовала, что она продаетъ себя, унижается, грязнитъ себя, падаетъ. Онъ ничего этого не понялъ. Онъ просто увидалъ ея слезы, услыхалъ страстное восклицаніе: «ахъ, никогда, никогда вы не любили меня!» и бросился цѣловать ея руки.
— Полина! Полина! полно!
Онъ торопливо началъ откровенничать: никогда онъ не переставалъ ее любилъ, всегда вспоминалъ о ней, только съ ней онъ и былъ счастливъ: ихъ разлучили обстоятельства, которыя выше людской воли; пріѣхавъ въ Петербургъ, онъ вспомнилъ тотчасъ же о ней, хотѣлъ снова встрѣтиться съ нею, просить ее забыть все причиненное ей зло; онъ узналъ отъ сына, что она даже имени его не хочетъ слышать; это его обезкуражило, лишило надежды на примиреніе; потомъ они встрѣтились, — тяжелая была эта встрѣча, оба они не знали, какъ держать себя…
Онъ вдругъ что-то вспомнилъ и заволновался:
— Конечно, я понимаю, что всѣ эти связи въ извѣстной степени преступны, — заговорилъ онъ, оправдываясь передъ кѣмъ-то: — но да проститъ намъ Богъ. Насъ связала не прихоть, а истинная любовь. Прихоть не могла бы пережить годы разлуки. Это любовь! Ради нея прощается многое. Любовь выше нашей воли. Наконецъ, это еще вопросъ, кто у кого стоялъ на дорогѣ: я ли у твоего мужа, или онъ у меня… Ахъ, можетъ-быть, жизнь сложилась бы иначе, если бы я встрѣтилъ тебя раньше, чѣмъ онъ…
Она молчала, сознавая, что если бы онъ встрѣтилъ ее до ея замужества, то, можетъ-быть, она сдѣлалась бы кокоткой и только. «По Невскому проспекту пустилъ бы», — злобно подумала она. Онъ же продолжалъ разсуждать на подвернувшуюся ему тему, обрадовавшись этому случайно найденному оправданію.
— Да, да, правы тѣ, которые говорятъ, что не всегда можно обвинять фактически виновнаго человѣка; кто кого отравилъ — тотъ ли, кто далъ яду, разомъ прекративъ чужую жизнь, или тотъ, кто отравлялъ медленно всю жизнь этому обвиняемому людьми фактическому отравителю. Жизнь сложное дѣло…
«Передъ кѣмъ онъ оправдывается? — думалось ей. — Передо мною? передъ собой? передъ Богомъ? И вѣдь лжетъ все; знаетъ, что лжетъ, и продолжаетъ лгать!»..
Потомъ онъ началъ объяснять ей, что, увидавъ ее снова, послѣ долгихъ лѣтъ разлуки, онъ сразу вспомнилъ все старое, почувствовалъ, что теперь для него можетъ существовать только она или никто. Правда, въ его кругу, при его средствахъ, такъ легко заводятся мелкія интрижки. Но ни его положеніе въ свѣтѣ, ни его нравственные принципы, ни его годы не позволяютъ ему вести эту жизнь «мышинаго жеребчика», — главное годы!
— Да, есть пора жизни, когда оживляетъ, воскрешаетъ, бодритъ только былое, прежнее, старое, — заговорилъ онъ, и его лицо выразило что-то сальное, сластолюбивое. — Ахъ, молодость, неразсчетливая молодость! Живешь, мотаешь силы такъ же, какъ деньги, и думаешь, что все это естественно, а тамъ…
Она тревожно взглянула на часы. Ей хотѣлось скорѣе отдѣлаться отъ него. Когда-то онъ овладѣлъ ею безъ разговоровъ, взялъ ее приступомъ, чуть не силой, и это казалась ей страстью, любовью, увлеченіемъ, опьянило ее и заставило забыть весь міръ. Теперь она чувствовала въ этихъ объясненіяхъ что-то скверное, какой-то договоръ старика со старухой насчетъ любовной связи. Онъ же продолжалъ вдаваться въ подробности насчетъ того, почему новыя связи смущаютъ, тогда какъ старыя придаютъ силы и бодрость. Маска постничества была сброшена; развратникъ былыхъ временъ былъ снова налицо. Ей стало жутко и скверно. Часы пробили три.
— Дѣти сейчасъ вернутся! — торопливо сказала она.
Онъ поспѣшно всталъ, поцѣловалъ ея руки, обнялъ ее, сталъ что-то говорить съ широкой улыбкой, склонившись совсѣмъ близко къ ея лицу.
— Помнишь? А? Вѣдь хорошо было? Развѣ это можно забыть?
Она ничего не слышала, не понимала, не хотѣла понимать и только думала:
«Скорѣй бы, скорѣй бы онъ ушелъ!»
Когда за нимъ затворилась дверь, она расплакалась горькими, искренними слезами, точно ее глубоко оскорбили, унизили, забрызгали грязью. Такими слезами она плакала, можетъ-быть, впервые въ жизни.
Въ этихъ слезахъ ее застала Лиза и съ лаской подошла къ ней:
— Милая мама, береги себя! — тихо сказала дочь, и ея глаза тоже увлажились слезами. — Береги для Кати, для Тани, для всѣхъ насъ…
Лиза опустилась на стулъ около Пелагеи Никитичны.
— Я знаю, какъ тебѣ тяжело, но, дорогая, что же дѣлать, если Богу такъ было угодно, — съ лаской говорила дочь. — Ты должна теперь пересилить свое горе: у тебя дѣти! Подумай, что бы было съ ними, если бы у нихъ не стало и тебя…
Боль въ сердцѣ у Пелагеи Никитичны сдѣлалась еще острѣе. Если бы дочь знала, о чемъ она плачетъ, съ какимъ презрѣніемъ она взглянула бы на нее, на мать!
— Мнѣ, мама, нужно серьезно поговорить съ тобой, — продолжала Лиза. — Я думала всѣ эти дни о нашемъ положеніи и рѣшилась оставить курсы и приняться за уроки. Вообще намъ вѣдь теперь очень трудно будетъ жить…
Пелагея Никитична, уже подавившая свои слезы, не ждала этого и сильно смутилась. Вопросъ о денежныхъ средствахъ долженъ былъ неизбѣжно возникнуть въ головѣ Лизы, но мать не приготовилась къ отвѣту на него. Ничего не сообразивъ сразу, она торопливо отвѣтила:
— Не торопись бросать курсы! Можетъ-быть, какъ-нибудь можно будетъ устроиться иначе…
— Какъ же? — спросила Лиза, вопросительно глядя на нее.
Пелагея Никитична начала придумывать.
— Покуда мы будемъ получать полное содержаніе отца въ теченіе года. Кажется, это такъ бываетъ въ подобныхъ случаяхъ. Ну, а тамъ посмотримъ. Я вѣдь знаю, что для тебя было бы большимъ несчастіемъ отказаться отъ завѣтной мечты…
— Что же дѣлать, если нельзя, — серьезно замѣтила Лиза. — Я не изъ тѣхъ, которыя падаютъ духомъ. Дорогъ много. Нельзя идти по одной, надо выбирать другую.
— Нѣтъ, нѣтъ, я сдѣлаю все, чтобы ты могла продолжать начатое ученье, — торопливо сказала мать.
И въ ея умѣ мелькнула обрадовавшая ее мысль: «да, надо всѣмъ пожертвовать, чтобы дѣти учились». Эта мысль являлась для нея какъ бы оправданіемъ въ настоящемъ и будущемъ, передъ собою, передъ людьми.
Лиза мягко замѣтила:
— Ахъ, мама, что же ты можешь сдѣлать! Самой тебѣ будетъ страшно трудно жить и безъ меня. Нѣтъ, я рѣшилась искать мѣсто. Нельзя на одного Виктора тебѣ надѣяться. Онъ юноша, ему самому нужно встать на ноги.
«Я ее не допущу до этого; все сдѣлаю, на все пойду, ее не допущу до этого», — думала Пелагея Никитична, и опять ей стало легко: для дочери это она сдѣлаетъ, пойдетъ на сдѣлки. Она хитрила сама съ собой, чувствовала, что хитритъ, и боялась сознаться въ этомъ.
— Ну, подожди еще покуда, — сказала она Лизѣ. — Можетъ-быть, все обойдется. Участь гувернантокъ не сладка. Засушитъ тебя эта жизнь, какъ засушила покойную Настасью Порфирьевну.
— Чего же ждать? — спросила Лиза, пожимая плечами.
— Мало ли что можетъ случиться. Ну, выдержишь первою экзамены. Примутъ въ интернатъ на казенный счетъ. Вотъ ты и обезпечена. Я же перебьюсь съ Катей и Таней. Наконецъ, буду хлопотать и за нихъ, чтобы на полный пансіонъ ихъ пристроили.
Она обрадовалась и этой идеѣ. Освободится отъ дѣвочекъ, тогда все пойдетъ отлично, можно будетъ скрыть отъ нихъ ея близость къ Никонову. Надо будетъ сообщить этотъ планъ Никонову. Сказать, что только при этихъ условіяхъ они могутъ сойтись. Онъ тоже обрадуется, а то все будетъ трусить, какъ бы дѣти какой-нибудь сцены ему не сдѣлали. Онъ вѣдь всего боится! Господи, какой онъ трусъ! Она положительно начинала презирать его.
Вечеромъ совершенно неожиданно въ квартиру внезапно явился Викторъ. По буднямъ онъ почти никогда не заглядывалъ въ свой домъ, и потому его визитъ удивилъ семью. Онъ поздоровался съ родными и, стягивая перчатку, замѣтилъ:
— А меня Александръ Николаевичъ прислалъ отчасти. Его очень безпокоитъ ваше положеніе.
— Какой онъ добрый! — сказала Лиза.
— Да, богатъ, отчего же и не быть добрымъ, — небрежно отвѣтилъ Викторъ. — Наконецъ, онъ, кажется, и о своихъ интересахъ тутъ думаетъ.
И Пелагея Никитична, и Лиза изумились.
— Какъ это о своихъ интересахъ?
— Насколько я могъ понять, у него есть свои планы, — пояснилъ Викторъ. — Сегодня за обѣдомъ онъ разговорился о вашемъ положеніи, потомъ сталъ придумывать, какъ помочь. Наконецъ, добрался до сути: онъ живетъ одинъ, хозяйствомъ некому завѣдывать, ну, и надо бы кого-нибудь поселить въ домѣ, чтобы женскій глазъ присматривалъ.
Пелагея Никитична чувствовала, что по ея лицу разливается краска стыда. Въ головѣ мелькнуло: «торопится; сыну сообщилъ свои планы; безтактный человѣкъ!»
— Затѣмъ онъ сталъ распространяться о томъ, что если бы пристроить нашихъ дѣвочекъ на полный пансіонъ, то ты, можетъ-быть, согласилась бы вести его хозяйство.
— Гдѣ же мамѣ вести хозяйство! — воскликнула Лиза. — Онъ не знаетъ, конечно, что она непрактичный человѣкъ…
Викторъ пожалъ плечами.
— Трудно вести хозяйство, когда не изъ чего, а когда денегъ куры не клюютъ и прислуги цѣлая орда — это легкое дѣло.
Онъ обратился къ матери:
— Ты объ этомъ подумай, мама…
У Пелагеи Никитичны выступили на глаза слезы. Она глухо прошептала:
— Я подумаю…
— Это всѣхъ насъ устроитъ, — замѣтилъ ей Викторъ.
— О, для васъ, для дѣтей я пойду на все! — воскликнула Пелагея Никитична. — Но какъ мнѣ тяжело, какъ тяжело…
Она встала и вышла изъ столовой, чтобы скрыть свое смущеніе.
Лиза горячо стала доказывать брату, что мать вовсе не способна быть экономкой. Она даже попрекнула его за то, что онъ прямо не сказалъ этого Никонову, не передавая вовсе предложенія послѣдняго матери. Если мать приметъ это предложеніе — выйдетъ плохая штука: Никоновъ убѣдится въ неспособности ея вести хозяйство и будетъ недоволенъ. Братъ, перебивая ее, небрежно сказалъ:
— Ахъ, ты ничего не понимаешь!
И твердо прибавилъ:
— Это нужно! Или лучше будетъ, если всѣ вы по міру пойдете! Ну, тяжело будетъ ей въ первое время, а потомъ свыкнется.
— Какъ ты легко распоряжаешься другими! — упрекнула Лиза.
— Если дѣло идетъ о спасеніи людей, то ихъ нужно заставить спасаться хоть бы силой, — твердо отвѣтилъ онъ. — Или ты думаешь, Никоновъ даромъ будетъ помогать вамъ? Что вы-то ему?
Лиза отвѣтила:
— Я же вовсе не прошу его помощи!
— Ты! ты! А сестры? А мать? Могутъ онѣ прожить безъ помощи? Или ты ихъ содержать будешь? Или я откуда-то буду добывать средства на всю семью? Я еще самъ не вполнѣ всталъ на ноги!
Онъ поднялся съ мѣста.
— Это только тетка Настя, да нашъ Данила Лукичъ вслѣдъ за нею воображали, что можно безъ чужой помощи, своимъ горбомъ весь міръ завоевать… Честный трудъ ничего не дастъ, кромѣ гроба, да болѣзни… Ты это гдѣ видѣла успѣхи честныхъ людей? Гдѣ видѣла богатство, нажитое честнымъ трудомъ?
Она широко открыла глаза, слушая его.
— Что ты говоришь? — сказала она въ ужасѣ.
— А то, что ты ничего не понимаешь, какъ гоголевская Коробочка…
Онъ повернулся спиною къ сестрѣ и прошелъ къ матери. Мать плакала.
— Перестань! — коротко сказалъ онъ, подходя къ ней. — Нельзя же быть такой щепетильной…
— О, если бы ты зналъ! — порывисто воскликнула она, готовая сознаться во всемъ ему, только ему одному изъ всѣхъ дѣтей.
Онъ пожалъ плечами.
— Я давно знаю все! — коротко сказалъ онъ.
Она съ испугомъ широко открыла глаза.
— Развѣ можно было не замѣтить моего сходства съ нимъ? Наконецъ, эти заботы и хлопоты обо мнѣ. Съ какой стати? Я же не дѣвочка, чтобы онъ могъ имѣть виды на меня. Безкорыстно же о чужихъ такъ не заботятся. Наконецъ, я кое-что выспросилъ въ первые же дни у Лялиныхъ. Да и ты неосторожно держала себя, каждый, не будучи дуракомъ, могъ многое сообразить. Ну, а я…
Онъ усмѣхнулся.
— Я же не Лиза, — отрывисто пояснилъ онъ. — Невинность, воспитанная непорочными дѣвами! Кажется, даже и не подозрѣваетъ простыхъ отношеній между мужчинами и женщинами. Впрочемъ, для чего ей и знать. Для нея это были бы какіе-то ужасы. Но ты напрасно такъ близко принимаешь все это къ сердцу. Слава Богу, что все улаживается.
— О, какъ ты будешь теперь смотрѣть на меня! — начала она нѣсколько мелодраматично, не зная, какъ и что слѣдовало бы сказать матери сыну.
Онъ перебилъ ее:
— Не говори пустяковъ! Со всякой женщиной это бываетъ. Сколькихъ я встрѣчалъ у однихъ Лялиныхъ! Всѣ были въ этихъ передѣлкахъ — однѣ до замужества, другія послѣ. Это такъ естественно. Люди! Понравилось смазливое личико, увлеклась, пала. Общая участь!
Онъ говорилъ покровительственно, фамильярно, оскорблялъ ее, не сознавая этого, сравненіемъ съ разными кокотками изъ круга Лялиныхъ.
— Твоя жизнь была такъ не весела, — все тѣмъ же тономъ продолжалъ онъ: — въ этой трущобѣ, гдѣ вы жили, такъ понятно было искать исхода, что, право, странно мучиться какими-то запоздалыми угрызеніями совѣсти. Надо же было урвать у жизни хоть день счастія. Всякая на твоемъ мѣстѣ сдѣлала бы то же.
Ей было стыдно взглянуть на него, на юношу, покровительственно прощающаго ее, свою мать. Ей было легче, если бы онъ горько попрекнулъ ее, сдѣлалъ бы ей бурную сцену, далъ бы ей возможность оправдаться, выяснить ему, что она любила, а не была кокоткой, какъ тѣ женщины, съ которыми онъ сравнивалъ ее. Онъ, ходя по комнатѣ, продолжалъ тѣмъ же развязнымъ тономъ:
— Чему же удивляться, что ты, выросшая въ хорошей обстановкѣ, жившая широко, сбилась съ пути въ этомъ проклятомъ омутѣ, когда какая-нибудь Аксюша, ничего не видавшая кромѣ деревни, и та тяготилась этой жизнью. А ужъ, кажется, она-то не была избалована весельемъ и развлеченіемъ, а и то не вынесла этой трущобной жизни…
Она широко открыла глаза, услышавъ, что вмѣстѣ съ ея именемъ онъ сопоставляетъ уже не имена кокотокъ изъ кружка Лялиныхъ, а имя ея кухарки. Ей казалось, что больше унизить ее было нельзя. Она почувствовала почти отвращеніе къ нему, къ этому когда-то такъ нѣжно любимому ею и такъ глубоко испорченному ею же сыну. Онъ замѣтилъ ея недоумѣвающій, странный взглядъ и пояснилъ:
— Ты, вѣрно, ничего не знаешь? А мнѣ хотѣлось сегодня поговорить съ тобой именно о ней. Бѣдная дѣвочка тоже свихнулась, нѣсколько въ другомъ родѣ, правда. Какой-то солдатикъ соблазнилъ и ее. Тоже усиками обольстилъ. Охъ, ужъ эти усики и смазливыя рожицы! Помнишь, когда меня не было здѣсь? Она стала пропадать по вечерамъ? Данила Лукичъ еще предупреждалъ тебя насчетъ ея… Ну, вотъ въ эту пору и произошло паденіе…
Ее били по уху эти «и она», «тоже пала», «такъ же увлеклась», эти приравниванія ея къ кухаркѣ, ея увлеченія къ разврату простой дѣвчонки. Гдѣ же сыновняя любовь? Гдѣ же сыновнее уваженіе? О, онъ никогда не любилъ, не уважалъ ея. У него сердца нѣтъ! Она даже и не думала о томъ, какъ могла развиться сыновняя любовь, какъ могло укрѣпиться сыновнее уваженіе у ребенка, выросшаго въ кругу какихъ-нибудь Лялиныхъ, гдѣ никто изъ дѣтей не зналъ навѣрное имени своего отца.
Онъ, не обращая вниманія на выраженіе лица матери, сталъ разъяснять дальше:
— Аксюша теперь въ такомъ положеніи. Помнишь, это даже Лялина замѣтила. Ты только ничего не видѣла, думая совсѣмъ о другомъ. Да, она будетъ матерью, разумѣется, не сегодня, не завтра, а черезъ нѣсколько мѣсяцевъ. Но я тебя попрошу поберечь ее покуда. Тутъ, видишь ли, произошло нѣкоторое осложненіе.
Онъ перевелъ духъ, прошелся по комнатѣ и, наконецъ продолжалъ:
— Ты знаешь, я уже не ребенокъ. Я тоже пошалилъ съ этой дѣвочкой, и мнѣ было бы жаль, если бы ты прогнала ее. Дѣвчонка славная, преданная мнѣ, какъ собака. Это такъ понятно въ ея положеніи. Когда настанетъ время, она, конечно, уйдетъ, отдастъ ребенка въ воспитательный домъ, но потомъ ты возьми ее обратно. Устрой это для меня, когда будешь жить со мною у Никонова. Ей тамъ тоже найдется мѣстечко. Мнѣ не хотѣлось бы бросать ее на мостовую.
Пелагея Никитична была возмущена до глубины души. Она, блѣдная, задыхающаяся, съ усиліемъ поднялась съ мѣста и хрипло приказала:
— Ступай вонъ, негодяй!
Онъ точно пощечину получилъ. У него исказилось лицо, помертвѣвшее отъ злобы, отъ той бѣшеной злобы, приливъ которой онъ уже испыталъ тогда, когда Ольхинъ назвалъ его воромъ. Онъ выпрямился во весь ростъ и смѣрилъ ее сверкающими глазами.
— Я уйду, — глухо проговорилъ онъ, отчеканивая слова: — но вѣдь тогда тебѣ самой придется придти къ намъ, ко мнѣ и къ моему отцу.
Она, какъ подкошенная, безъ силъ упала на диванъ, заливаясь истерическими слезами.
Въ комнату вбѣжала Лиза.
— Что это съ мамой, что? — раздался ея пугливый вопросъ.
— Ничего, пройдетъ, — отвѣтилъ сухо Викторъ, стараясь овладѣть собою. — Все ваши женскія нѣжности. Не можетъ свыкнуться сразу со своимъ настоящимъ положеніемъ…
Свыкнуться надо было — и она свыклась. Ее утѣшило то, что Лялины стали страшно завидовать ей.