Плутарховы сравнительные жизнеописания славных мужей (Плутарх; Дестунис)/Пелопид и Марцелл/Марцелл

Плутарховы сравнительные жизнеописания славных мужей — Марцелл
автор Плутарх, пер. Спиридон Юрьевич Дестунис

Оригинал: древнегреческий. — Перевод созд.: II век, опубл: XIX век. Источник: Сравнительные жизнеописания / Плутарх; [пер. с древнегреческого]. — М.: Эксмо; СПб.: Мидгард, 2006. — 1504 с. — (Гиганты мысли). // ISBN 5-699-19111-9

Марцелл

Марк Клавдий, пять раз удостоившийся консульства, был сыном Марка и первый из своего рода получил прозвание Марцелл^[1], что, по уверению Посидония, значит «воинственный». Он был в военных действиях искусен, телом крепок; руку имел сильную и врожденную склонность к войне. По этой причине в битвах казался он весьма грозным и надменным, но, впрочем, был скромен и кроток, любил греческую ученость и словесность, уважал и ценил тех, кто в оной отличался; однако, по множеству своих занятий, не сделал он успехов в науках при всей охоте своей упражняться в них. Если бог кому-нибудь велел, по словам Гомера^[2]:

От юных лет до старости глубокой
Военные труды и брани совершать, —

то, конечно, это были тогдашние знаменитые римляне. В молодости они сражались в Сицилии с карфагенянами, в зрелых летах — с галлами в самой Италии, а в старости опять были заняты карфагенянами и Ганнибалом. Не имели они, подобно простолюдинам, права за старостью быть увольняемы от походов, но по благородству своему и мужеству были призываемы к военачальству и к предводительству войсками.

Не было никакого рода борьбы, в котором бы Марцелл не отличался и не имел опытности, но в единоборстве превосходил он сам себя. Он не отказывался никогда от сделанного ему вызова; вызвавшие же его все были им умертвлены. В Сицилии спас он брата своего Отацилия, который, сражаясь, находился в крайней опасности; Марцелл покрыл его щитом своим и убил нападавших на него неприятелей. За эти подвиги еще в самой молодости получил он венки и знаки отличия от своих полководцев. Слава его возрастала более и более, и граждане избрали его эдилом высшей степени, а жрецы — авгуром. Это род священников, которым по законам преимущественно поручен надзор и хранение гаданий по полету птиц. Во время эдильства своего принужден он был начать тяжбу. У него был молодой, чрезвычайной красоты сын, который отличался между гражданами как хорошим поведением, так и образованностью; он назывался так же — Марцеллом. Капитолин, товарищ Марцелла в эдильстве, человек наглый и бесстыдный, старался его развратить. Молодой Марцелл был принужден объявить о том отцу своему, который, негодуя на Капитолина, донес на него сенату. Капитолин употреблял разные способы и увертки, чтобы отсрочить суд; он прибегнул к трибунам, но они отказали ему в просьбе; Капитолин принял намерение отпереться от поступка, в котором его обвиняли. Поскольку не было в том деле свидетелей, то сенат положил призвать сына Марцелла в Собрание. Когда он предстал и сенаторы видели краску на лице его, слезы его, стыдливость, соединенную с неукротимой яростью, то не требовали более других доказательств; они осудили Капитолина и наложили на него денежную пеню. Из той суммы Марцелл сделал серебряные жертвенные чаши, которые посвятил богам.

Едва прекратилась первая с карфагенянами война^[3], двадцать два года продолжавшаяся, как Риму вновь надлежало начать новые брани с галлами. Инсубры^[4], народ кельтский, обитавший в Италии у подножья Альпийских гор, будучи и сами сильны, собирали войска и призывали к себе на помощь галльских наемников, так называемых гезатов^[5], которые за деньги охотно вступали на службу других народов. Казалось удивительным и весьма счастливым для римлян происшествием, что Галльская война не столкнулась, так сказать, с Пунической. Галлы, как будто бы были зрителями войны римлян с карфагенянами, сохраняли мир верно и честно; когда же римляне одержали победу и никем уже не были заняты, тогда-то они готовились к бою. Римляне были в великом страхе как по причине близости неприятельской страны, ибо им надлежало воевать с сопредельным и смежным народом, так и по причине древней славы галлов. Римляне страшились их более всех народов, ибо галлы некогда отняли у них самый город их, и с того времени установлено было законом, чтобы священники были уволены от походов во всех войнах, исключая войны с галлами. Страх их обнаруживали как приготовления к войне (говорят, что ни прежде, ни впоследствии столько тысяч римлян не было в оружиях^[6]), так и принесенные тогда новые и необыкновенные жертвы. Они прежде не приносили жертв варварских и бесчеловечных; мнения их касательно богов были кротки и подобны греческим. Но в то время постигшая их война заставила повиноваться некоторым прорицаниям, найденным в книгах Сивиллиных, и зарыть в землю живых в месте, называемом рынком Волов, двух греков и двух галлов, по мужчине и женщине в обоих случаях^[7]. В честь их поныне в ноябре месяце совершаются тайные, грекам и галлам невидимые священнодействия.

В первых битвах римляне одержали великие победы и претерпели важные уроны, которые, однако, не имели решительных следствий. При выступлении консулов Фламиния^[8] и Фурия с многочисленным войском в походе против инсубров река, протекающая через землю пиценов^[9], показалась смешанной с кровью; говорили тогда, что в городе Аримине показались три луны^[10]. Авгуры, наблюдавшие полет птиц при избрании консулов, утверждали, что сей выбор был несчастен и совершен с дурными предзнаменованиями. Сенат послал немедленно в стан письма, которыми отзывал консулов обратно, дабы они, возвратившись, сложили начальство как можно скорее и в своем звании не успели ничего предпринять против неприятелей. Фламиний получил письма, но не распечатал их до тех пор, как не дал сражения, в котором разбил варваров и разорил их область^[11]. Он возвратился с богатой добычей. Однако народ не вышел к нему навстречу и едва не отказал ему в триумфе за то, что консул тотчас не повиновался данным ему повелениям и пренебрег письмами сената. Хотя граждане и удостоили его почестей триумфа, но принудили сложить консульское достоинство и обратиться к состоянию частного лица вместе с товарищем своим.

До такой-то степени римляне все к божеству относили! В величайших успехах они не пренебрегали прорицаниями и древними постановлениями; к спасению республики почитали они нужнее, чтобы начальствующие благоговели перед богами, нежели побеждали неприятелей.

Тиберий Семпроний^[12], муж, горячо любимый римлянами за храбрость его и добродетели, будучи консулом, назначил преемниками после себя Сципиона Назику и Гая Марция. Новые консулы вступили уже в управление провинций и войск, когда Тиберий, читая некоторые священнические книги, нашел, что по неведению не исполнил некоторого древнего обряда. Он состоял в следующем: если консул, находясь вне города^[13] в нанятом доме или в шатре для наблюдения за полетом птиц, по какой-либо причине будет принужден возвратиться в город, прежде нежели получит верные знамения, то надлежит ему оставить тот дом или шатер и нанять другой, дабы в нем снова начать наблюдение. По-видимому, Тиберию не было известно об этом постановлении, и, будучи два раза в одном и том же доме для наблюдений, он назначил консулами Назику и Марция^[14]. Впоследствии обнаружил он свою ошибку и донес о том сенату, который не оставил без замечания столь маловажного пропущения, но писал о том консулам; они оставили провинции, вскоре возвратились в Рим и сложили власть свою. Но это случилось позже. Однако около того же времени двое из знаменитейших жрецов, Корнелий Цетег и Квинт Сульпиций, были лишены священнства; первый за то, что отдал внутренность жертвы не в надлежащем порядке; другой за то, что во время жертвоприношения опала с головы его остроконечная шляпа, которую носят жрецы, называемые фламинами. Диктатор Минуций назначил начальником конницы Гая Фламиния, но в то же время послышался шорох мыши, которую римляне называют «сорика» (sorex). Народ отрешил того и другого и избрал других. Соблюдая точность в малых делах, они не впадали в суеверие, ибо старались сохранять непреложными отечественные обычаи, нимало не преступая их.

Как скоро консул Фламиний сложил свою власть, то так называемые интеррексы^[15] избрали консулом Марцелла. По принятии начальства назначил он соправителем своим Гнея Корнелия. Говорят, что галлы предлагали мирные условия, что сенат был склонен к миру, но что Марцелл возбуждал народ к продолжению войны; и хотя мир был тогда заключен, однако, по-видимому, гезаты, прошедшие Альпы, подали повод к возобновлению военных действий. Их было тридцать тысяч человек; они заставили подняться инсубров, которые были в несколько раз многочисленнее их. Гордясь своими силами, устремились они к Ацеррам^[16], городу, лежащему на реке Пад. Оттуда царь Бритомарт с десятью тысячами гезатов опустошал места, лежащие вдоль Пада.

Марцелл, известившись о том, оставил при Ацеррах своего товарища^[17] со всей тяжелой пехотой и третью частью конницы, а с остальной конницей и легкой пехотой, состоявшею из шестисот человек, шел поспешно на неприятеля. Ни днем ни ночью не останавливался он на дороге до тех пор, как догнал десять тысяч гезатов у Кластидия^[18], местечка галльского, незадолго до того покорившегося римлянам. Он не имел времени дать отдыха своему войску, ибо варвары вскоре узнали о прибытии его, но они его презрели; пехоты у него было весьма мало, а конницу римскую галлы ни во что не ставили. Будучи весьма искусны в конных сражениях и превосходя в том все народы, в настоящем случае числом своим они далеко превосходили силы Марцелла. Мгновенно устремились они на него с великим жаром и страшными угрозами, как будто бы хотели всех захватить; царь их ехал впереди всех. Дабы неприятели не успели обойти и окружить со всех сторон отряд его, составлявший малейшую часть силы их, Марцелл вытянул эскадроны конницы, сравнял длину своего строя с неприятельским и дал своему войску самую малую ширину. В то самое время, как Марцелл находился в малом расстоянии от неприятеля и хотел начать нападение, лошадь его, испугавшись шума и крика неприятельского, отворотилась и повезла его назад. Полководец, боясь, чтобы, по суеверным замечаниям, это происшествие не произвело в римлянах беспокойства, потянув лошадь уздою налево, поворотил ее кругом к неприятелю и поклонился Солнцу — дабы показать воинам, что не случайно, но с намерением поворотил кругом лошадь, ибо римляне имеют обычай поклоняться богам, поворачиваясь кругом. После того Марцелл при нападении на неприятелей молился Юпитеру Феретрию и дал обет посвятить ему прекраснейшие доспехи неприятелей.

Царь галлов увидел Марцелла и, по знакам достоинства его заключив, что он начальник римский, опередил далеко свое войско, поскакал к нему навстречу и, потрясая копьем, с грозным криком вызвал его к единоборству. Он был человек, величиной тела превосходивший всех галлов, покрытый доспехами, блистающими золотом и серебром, испещренными разновидными красками и, подобно сверкающей молнии, отличавшийся от всех. Марцелл, осмотревши флангу и заметя, что доспехи галла были прекраснейшие, уверился, что на них совершится обет его Юпитеру; он устремился на галльского царя, пробил копьем броню его и с чрезвычайной быстротой ударил на него, свергнул на землю живого, дал ему другой и третий удар и умертвил; потом соскочил с лошади, схватил обеими руками доспехи мертвого и, смотря на небо, сказал: «О ты, взирающий в боях и сражениях на подвиги военачальников и вождей, Юпитер Феретрий! Тобою свидетельствуюсь, что я третий римский начальник и полководец, своей рукою умертвивший третьего начальника и царя неприятельского и приносящий тебе первые и прекраснейшие корысти. Но ты даруй нам, молящим тебя, подобное счастье и во все продолжение войны сей». После этого конница римская сошлась с конницей неприятельской, которая сражалась не отдельно, но вместе с пехотой, и одержала победу блистательную и необыкновенную, ибо говорят, что конница столь малочисленная одна никогда, ни прежде, ни после того сражения, не побеждала конницы вместе с пехотой столь многочисленных.

Марцелл, изрубив большую часть неприятелей, завладел их доспехами и обозом и возвратился к своему товарищу, с великим трудом сражавшемуся с галлами за обширнейший и многолюднейший из галльских городов, который называется Медиолан. Цизальпинские галлы почитают оный своей столицей; по этой причине они защищали его с великой отважностью и некоторым образом держали самого Корнелия в осаде. Но когда Марцелл туда прибыл и гезаты известились о своей потере и об умертвлении царя своего, то они удалились, и Медиолан был взят; галлы в других городах сами покорялись римлянам и предавали им свою судьбу. Римляне даровали им мир на умеренных условиях.

Сенат определил триумф Марцеллу одному. Шествие его в городе по великолепию своему и богатству, по множеству корыстей, по огромным телам пленников возбуждало необыкновенное удовольствие. Но в нем самый чрезвычайный и привлекательный предмет был Марцелл сам, несший богу всеоружие неприятельского полководца. Он срубил большую и прямую ветвь дуба и, составив из нее некоторый трофей, развесил вокруг взятые доспехи. Когда торжественное шествие началось, поднял он на плечо ветвь, взошел на колесницу, запряженную четырьмя конями, и нес на себе по всему городу это прекрасное и славнейшее украшение триумфа. За ним следовало войско, блистающее прекрасными оружиями и воспевающее победные и торжественные песни в честь богам и полководцу. Пристав в таком порядке к храму Юпитера Феретрия, Марцелл поставил и посвятил этот знак победы — третий и до наших дней последний из таких даров. Первый, посвятивший дары такого рода, был Ромул, умертвивший Акрона, царя ценинского; второй после него — Корнелий Косс, снявший доспехи с тосканца Толумния, и, наконец, Марцелл, сразивший Бритомарта, царя галльского, а после Марцелла никого не было.

Бог, которому приносятся эти дары, называется Юпитером Феретрием; это название ему дано, как одни говорят, от греческого слова «феретреуомай», то есть «трофей носят на носилках», ибо в то время многие слова греческие входили в латинский язык; по мнению других, это прозвание означает Зевса-громовержца, ибо латинское слово «ферире» (ferire) значит «разить». Некоторые думают, что оное происходит от ударов во время битвы, ибо поныне в сражениях воины, преследуя неприятеля, часто кричат друг другу: «Фери!» (feri), то есть «Рази!» Дары называются вообще «сполиа», но дары, о которых идет речь у нас, называются «сполиа опимиа». Впрочем, некоторые уверяют, что Нума Помпилий в записках своих упоминает о «сполиах опимиах» трех родов, из которых первые должны быть посвящаемы Юпитеру Феретрию, вторые — Марсу, третьи — Квирину; награда, определенная за первые, суть триста, за вторые — двести, а за третьи — сто ассов. Однако общепринятое мнение есть то, что «сполиа опимиа» суть дары, захваченные прежде других и снятые полководцем с убитого в поединке полководца. Но довольно касательно этого предмета.

Победа и окончание войны были римлянам столь приятны, что в знак благодарности своей послали они в Дельфы, в храм Аполлона Пифийского, золотую чашу весом <…>^[19] футов, послали в подарок богатые дары союзным городам, особенно сиракузскому царю Гиерону, бывшему тогда другом и союзником республики.

Вскоре после того Ганнибал вступил в Италию^[20], Марцелл отправился в Сицилию с флотом. После проигранного сражения при Каннах, в котором легли многие тысячи римлян, немногие из них спаслись и вместе убежали в Канузий; все ожидали, что Ганнибал, разбивший лучшие силы римлян, пойдет немедленно на Рим. Марцелл в то время отрядил из флота в защиту города тысячу пятьсот человек, но вскоре, получив повеление сената, прибыл сам в Канузий, принял начальство над собранными там гражданами и вывел их из укреплений, решившись не предавать области неприятелю.

Способнейшие к предводительству и отличнейшие римляне большей частью пали в прежних сражениях. Фабий Максим пользовался великим уважением за свое праводушие и благоразумие; однако римляне порицали излишнюю его осторожность из страха попасть в беду, как свойство робкого и недеятельного человека. Почитая его вождем, способным к сохранению безопасности отечества, но не к отражению неприятеля, граждане прибегали к Марцеллу. Совокупляя и умеряя смелость и деятельность одного с осторожностью и рассудительностью другого, римляне то избирали их в консулы вместе, то одного высылали в достоинстве консула, а другого в достоинстве проконсула. Посидоний говорит, что Фабия называли они Щитом, а Марцелла — Мечом. Сам Ганнибал говорил, что Фабия боялся как наставника, а Марцелла как противоборника, ибо первый препятствовал ему вредить, а другой вредил ему сам.

Марцелл, заметя, что одержанные победы сделали Ганнибаловых воинов дерзкими и своевольными, нападал на тех, кто рассеивался по разным местам и грабил область, рубил их и тем уменьшал силы неприятельские. Вскоре поспешил он на помощь Неаполю и Ноле и утвердил жителей первого из этих городов в верности к римлянам, к которым они были привержены; вступив в Нолу, он нашел, что сенат этого города был в раздоре с народом, не мог укротить его и отвлечь от приверженности к Ганнибалу. В городе находился человек, первенствующий родом своим и знаменитый храбростью, который назывался Бандием. В битве, бывшей при Каннах, он сражался с отличной храбростью, умертвил великое число карфагенян и, наконец, был найден среди мертвых, пораженный многими стрелами. Ганнибал, уважив его, не только отпустил без выкупа, но одарил его, сделал себе другом и соединился с ним узами гостеприимства. Бандий из благодарности пристал к стороне тех, кто был привержен к Ганнибалу и, будучи силен в городе, побуждал народ отпасть от римлян. Марцеллу казалось беззаконным умертвить мужа столь знаменитого по своему состоянию, который участвовал в величайших опасностях римлян. При природной кротости имел он дар убеждать словами и привязывать к себе человека честолюбивых свойств. Когда в один день Бандий приветствовал его, то Марцелл спросил, кто он такой. Он знал его давно, но этим вопросом искал повода и случая вступить с ним в разговор. При ответе того, что он Луций Бандий, Марцелл, будто бы радуясь и удивляясь, сказал: «Ужели ты тот Бандий, о котором в Риме говорили так много те, кто сразился при Каннах, уверяя при том, что он один не покинул полководца своего Павла Эмилия, но оградил его телом своим и принял на себя большую часть пущенных в него стрел?» Бандий подтвердил, что это он, и показал некоторые раны на теле. «И ты, — продолжал Марцелл, — нося такие знаки твоей к нам дружбы, не явился к нам тотчас? Ужели почитаешь нас неблагодарными и неспособными награждать добродетель тех из наших друзей, которые снискали честь и уважение у врагов?» Обласкав его таким образом, он подарил ему военного коня и пятьсот драхм серебра.

С того времени Бандий был вернейший защитник и поборник Марцелла и жесточайший доносчик на тех, кто держался противной стороны. Их было много; они помышляли расхитить обоз римский, как скоро римляне выступили бы против неприятеля. По этой причине Марцелл, выстроивши в боевой порядок всю силу свою внутри города, поставил свой обоз у самых ворот и через вестников запретил жителям приближаться к стенам. Ганнибал, видя оные без стражей, заключил, что в городе происходит междоусобие; это заставило его подойти к оному несколько беспорядочно. Вдруг, по приказанию Марцелла, отворяются ворота, близ которых он стоял; он устремляется из города с храбрейшей конницей, нападает на неприятеля спереди и вступает с ним в бой. Несколько спустя другими воротами поспешно выступает пехота, издавая громкие крики. Между тем как Ганнибал отделял часть своей силы против нее, открылись третьи ворота, которыми вышло остальное войско, — так что римляне со всех сторон напали на неприятеля, который был устрашен этой неожиданностью и с трудом оборонялся против тех, кто с ними уже дрался, по причине нападения последних. В тот день Ганнибаловы войска в первый раз уступили место сражения римлянам и были прогнаны в стан с великим уроном и кровопролитием. Говорят, что умертвлено в том деле более пяти тысяч карфагенян; римлян пало не более пятисот. Ливий, однако, уверяет, что потеря их не столь была важна и что число убитых не столь велико, но что битва принесла великую славу Марцеллу, а римлянам внушила чрезвычайную бодрость после многих бедствий, как бы тогда только удостоверились они, что борются с подвижником, который не совсем был непобедим и неуязвим, но которому отчасти можно было нанести сильный удар.

Успехи стали причиной, что по смерти одного из консулов^[21] народ призывал к консульству Марцелла и против воли правителей отложил выборы до прибытия его из стана в Рим. Марцелл был избран в консулы единогласно. Но в самое время избрания его загремел гром; жрецы почли это неблагоприятным знамением; однако, боясь народа, они не смели явно уничтожить выбор его. Марцелл сам сложил с себя власть^[22], но, несмотря на то, не был уволен от похода. Будучи избран проконсулом, он возвратился опять в Нолу и наказал тех, кто принял сторону карфагенян. Ганнибал поспешил на помощь к своим приверженцам и вызывал к сражению Марцелла, который, однако, не решился принять его вызова^[23]. Когда же Ганнибал обратил большую часть войск своих на расхищение области, не ожидая уже никакого нападения, то и Марцелл выступил против него. Он дал своим воинам длинные копья, какие употребляются в морских сражениях, и научил их издали поражать карфагенян, которые не были искусны метать дроты, но дрались короткими копьями с руки. Это было причиной, что воины, вступившие тогда в битву с римлянами, были принуждены предаться позорному бегству, потеряв мертвыми до пяти тысяч человек^[24]; притом убито у них четыре слона да два отнято живых. Всего же важнее то, что в третий день после сражения более трехсот человек иберийской и нумидийской конницы перешло к римлянам. До того времени никогда не случалось ничего подобного с Ганнибалом, который долгое время умел сохранять единодушие в варварском войске, составленном из многоразличных и нравами разделенных народов. Конница эта осталась верной навсегда как самому Марцеллу, так и преемникам его в военачальстве.

Марцелл был избран консулом в третий раз^[25] и отплыл в Сицилию. Успехи Ганнибаловы в войне возбудили в карфагенянах желание вновь завладеть островом, тем более что по смерти царя Гиерона в Сиракузах происходили беспокойства^[26]. Это заставило римлян еще прежде послать туда военную силу под предводительством Аппия^[27]. Едва Марцелл принял начальство над оною, то приступили к нему многие римляне и просили его помощи в их несчастии, которое состояло в следующем. Из тех воинов, кто при Каннах сразился с Ганнибалом, одни убежали, другие были взяты в плен — и в таком множестве, что, по-видимому, не оставалось уже у римлян более людей, которые бы могли защищать стены их. Однако в правителях было столько духу и твердости, что, когда Ганнибал предлагал возвратить им пленных за малую цену, то они отвергли это предложение и равнодушно смотрели, как одни из пленников были убиваемы, другие же продаваемы в Италии. Великое число из тех, кто спасся бегством, было отослано в Сицилию с приказанием не вступать в Италию до того времени, пока римляне будут вести войну с Ганнибалом. Эти-то воины все вместе прибегли к Марцеллу по его прибытии в Сицилию, пали пред ним на землю с рыданием и слезами, просили себе возвращения места в войске и чести, обещаясь делами своими доказать, что прежнее поражение более было произведением противной судьбы, нежели их малодушия. Марцелл, сжалясь над ними, писал сенату и просил, чтобы ему было позволено дополнять ими убывающее число своих воинов. В сенате долго было о том рассуждаемо, и наконец сделано такое постановление: римляне для общественной службы не имеют никакой нужды в малодушных людях; что Марцелл может их употребить, но что они не должны надеяться получить от полководца венков и знаков отличия, которыми награждается храбрость. Это постановление огорчило Марцелла. Возвратившись в Рим по окончании войны в Сицилии, он жаловался сенату за то, что в награду великих и многих трудов его он не позволил ему облегчить участь такого числа граждан.

Между тем Марцелл был оскорбляем Гиппократом^[28], полководцем сиракузским, который, угождая карфагенянам и стараясь приобрести себе верховную власть, умертвил великое число римлян при городе Леонтины. Марцелл покорил город. Он не сделал зла жителям, но пойманных в городе беглых велел сечь и убивать. Гиппократ, распустив наперед ложный слух между сиракузянами, будто бы Марцелл умертвил всех молодых людей леонтинских, напал потом на Сиракузы и занял город в то время, когда жители были в великом страхе и замешательстве. Марцелл, поднявшись всем своим войском, пошел к Сиракузам. Он стал станом близ города и послал известить жителей о том, что в самом деле происходило в Леонтинах. Но старания его были безуспешны; сиракузяне нимало не верили словам его, ибо, приверженные к Гиппократу, имели великую силу в городе. Марцелл делал приступы с моря и с твердой земли. Аппий нападал с пехотой, а Марцелл действовал против города с шестьюдесятью пентерами (галерами о пяти рядах весел), снабженными разными орудиями и стрелами. На восемь связанных между собой кораблей поставил он машину и с нею подступал к стене, полагаясь на множество и великость правлений и на собственную славу свою. Но все это было ничто для Архимеда и Архимедовых машин.

Сей муж еще прежде занимался составлением машин как игрушек и забав геометрических, а не потому, чтобы почитал их достойными своего внимания. Царь Гиерон упросил его обратить отчасти геометрию от умозрительных предметов к вещественным, приноровить ее посредством чувств к вещам, к употреблению служащим, и тем сделать пользу ее ощутительнее и понятнее для обыкновенных людей. Славную и всеми уважаемую науку — двигать разными орудиями — первые начали вводить в употребление Эвдокс и Архит^[29], желая придать геометрии приятность и разнообразие и чувствительными механическими опытами подкреплять задачи, которые трудно было решить умозрительными геометрическими доказательствами. Таким образом, задачу о двух средних пропорциональных линиях, служащую основанием во многих математических действиях, решили они механическими средствами с помощью так называемого месографа, проводя кривые линии и делая сечения. Платон негодовал, упрекая их в том, что они уничтожают важность геометрии, которая таким способом от предметов бестелесных и умственных переходит к чувственным и действует опять посредством тела, требующего трудную и низкую работу. Таким образом, механика отделилась от геометрии, долгое время была философией пренебрегаема и наконец сделалась одним из искусств, относящихся к войне.

Архимед писал царю Гиерону, родственником и другом которого он был, что данной силою можно поднять любую данную тяжесть. Сила собственного доказательства, как говорят, подала Архимеду такую смелость, что он утверждал: «Когда бы я имел другую землю, на которую бы мог перейти, то сдвинул бы эту землю с места». Гиерон, удивляясь тому, просил его доказать эту задачу на самом деле и малой силою привести в движение какое-нибудь большое тело. Архимед взял царское грузовое судно, которое с большим трудом и помощью многих рук вытащено было на берег, посадил на нем множество людей, нагрузил его по обыкновению и, сидя спокойно вдали, без малейшего усилия и двигая только рукой конец некой многосложной машины, тащил судно к себе так ровно и беспрепятственно, как бы оно плавало по морю. Царь был этим приведен в удивление и, поняв всю важность искусства, убедил Архимеда построить для него машины, служащие как к обороне, так и к нападению при какой бы то ни было осаде. Гиерон не имел нужды употреблять их; большую часть жизни своей провел он в мире и веселье, но в то время приготовления эти были для сиракузян весьма полезны, а вместе с ними и изобретатель их.

Когда римляне с двух сторон приступили к городу, то жители были этим приведены в смятение; страх заставил их быть спокойными, не надеясь нимало устоять против такой силы и смелости. Тогда-то Архимед привел в действие свои машины. Вдруг пущенные им разного рода стрелы и огромные камни, с великим шумом и невероятной быстротой несясь на неприятельскую пехоту, опрокидывали все, что им ни попадалось, и расстраивали ряды. Ничто не могло устоять против тяжести их удара. Со стороны моря — внезапно со стен поднимающиеся над кораблями бревна на одни ударяли сверху и тяжестью своей прибивали их к морскому дну; другие же железными руками или носами, сделанными наподобие журавлиных, схвативши за переднюю часть и подняв прямо на высоту, погружали кормою в воду; нередко корабль, внутри завязанными и натянутыми в противные стороны веревками будучи перевертываем и кружась в воздухе, ударял о скалы и камни, под стенами города стоящие, и сокрушался с пагубою всех находившихся на нем людей. В другое время, будучи поднят высоко от поверхности моря и вися на воздухе, к ужасу смотрящих, качался туда и сюда до тех пор, как все люди были стрясены и сброшены; наконец, сам корабль, уже пустой, был повергаем на стены или, будучи пущен, падал в глубину^[30].

Машина, поставленная на нескольких кораблях, которую Марцелл подводил к стене, называлась самбукой^[31] по сходству вида ее с музыкальным орудием того же имени; она была еще в некотором расстоянии от стены, к которой ее направляли, как вырвавшийся оттуда камень, весом десять талантов^[32], а за ним другой и третий, упав на нее с шумом и вихрем, сокрушили ее основание, разорвали связи и отделили один от другого корабли, на которых была утверждена.

Марцелл, находясь в недоумении и не зная, что противоположить этим машинам, отплыл поспешно на кораблях своих и велел отступить пехоте. В военном совете было постановлено, что если будет можно, приступить к стенам ночью; римляне думали, что машины, которыми Архимед действовал, имели великую силу бросать стрелы далеко, но что вблизи останутся без всякого действия, ибо удар не имел надлежащего пространства. Но Архимед, кажется, был приготовлен и к тому. У него были на запасе орудия, которых действия были соразмерны с каким бы то ни было расстоянием; он имел короткие стрелы и небольшие бревна. Так называемые скорпионы, из многих, рядом сделанных, отверстий стены, простирая недалеко свои действия, поражали вблизи неприятеля, которому были невидимы.

Римляне приблизились к стенам, думая, что никто их не примечает, но когда высылаемы к ним были многие стрелы и дроты; когда прямо им на головы падали камни, как будто бы перпендикулярно; когда со всех сторон стены встречали они удары, — то начали отступать; они были уже в некотором расстоянии, но и тогда стрелы на них летели и достигали в самом отступлении — так что великое множество пехоты погибло, многие корабли были разбиты, между тем как римляне не могли сделать никакого вреда городу, ибо орудия большей частью были устраиваемые Архимедом за стенами. Казалось, что римляне сражались с богами; столько-то бед на них сыпалось невидимо!

Однако Марцелл избежал тогда опасности; он шутил над своими механиками и говорил им: «Не перестать ли нам сражаться с этим геометрическим Бриареем^[33], который черпает море нашими кораблями, как чашами; играючи погрузил со стыдом нашу самбуку в глубину и превосходит сторуких баснословных гигантов, бросая на нас вдруг такое множество стрел?» В самом деле: весь город Сиракузы был как бы телом Архимедовых машин. Архимед один был душою, все приводящею в движение, все вращающею. Другие оружия тогда лежали в бездействии; одни оружия Архимедовы были употребляемы городом против неприятеля к обороне и спасению своему. Наконец, римляне были столько напуганы, что когда только видели на стене показывающимся полено или кусок веревки, то кричали, что Архимед на них направляет какую-нибудь машину, отступали и предавались бегству. По этой причине Марцелл совсем уже отстал от сражений и приступов, надеясь покорить город долговременной осадой.

Что касается до Архимеда, то он имел душу столь великую и возвышенную и обладал таким богатством теоретических познаний, что не захотел оставить по себе никакого сочинения о таком предмете, который приобрел ему славу мудрости не человеческой, но почти божественной. Упражнение в механике и всякое искусство, соединенное с нуждой, почитая неблагородным и низким ремеслом, обратил он все внимание на науки, которых красота и превосходство не смешаны с нуждой и употреблением. Эти науки ни с чем не сравненны и заставляют некоторым образом вещество и доказательство состязаться между собою; одно представляет величие и красоту машин; другое — убедительную точность и непреоборимую силу. В геометрии нельзя найти задач мудренее и запутаннее, которые бы были изложены простейшими и яснейшими основаниями, как в сочинениях Архимеда. Одни приписывают это остроте ума его; по мнению других, неутомимый труд причиной тому, что все, кажется, произведено без усилия и с величайшей легкостью. Если захочешь собственными силами решить иную задачу, то не найдешь доказательства, но, приняв в помощь Архимеда, подумаешь, что мог бы сам оную решить. Столько-то коротка и гладка дорога, по которой он ведет к тому, что желает доказывать! Итак, нельзя отвергать того, что говорят о нем: будто бы был всегда очарован сиреной, которая вместе с ним обитала. Он забывал пищу, питье и всякое попечение о своем теле, нередко насильно влекли его в баню и к мазанию маслом — но в то же время в бане, на очаге, он изображал геометрические фигуры и по своему телу, намазанному маслом, водил пальцем линии. Столько-то от душевного наслаждения был он вне себя и подлинно восторжен музами! Хотя сделал он многие превосходные открытия, однако говорят, что просил друзей своих и родственников только о том, чтобы после смерти изобразили на гробнице его цилиндр, содержащий в себе шар, и надписали соотношение их объемов^[34].

Таким образом, Архимед великим умом своим сохранил себя и город, сколько от него зависело, непобедимым.

Между тем Марцелл в продолжении осады Сиракуз завладел Мегарами, древнейшим из сицилийских городов, разбил войско Гиппократа при Акриллах^[35] и умертвил более восьми тысяч человек, напав на них в то время, когда укреплялись окопами. Он пробежал большую часть Сицилии; многие города отвлек от союза с карфагенянами и во всех сражениях победил тех, кто осмелился ему противостоять.

По прошествии некоторого времени попался ему в полон некоторый спартанец, по имени Дамипп, отплывший из Сиракуз. Сиракузяне хотели его получить обратно за деньги. Марцелл, вступая многократно с ними в переговоры касательно этого человека, заметил, что одна башня, хотя была охраняема с надлежащим старанием^[36], однако в нее могли бы тайно вступить несколько человек, ибо стена близ оной была приступна. Приближаясь часто к башне для переговоров, рассмотрел он ее тщательно и велел приготовить лестницы, ожидая дня, в который сиракузяне стали бы отправлять праздник Артемиды и предавались пьянству и веселью. Не только успел он тайно занять эту башню своими воинами, но еще до рассвета завладел вокруг всей стеной и проломал ворота, называемые Гексапилы^[37]. Почувствовав это, сиракузяне начали двигаться и волноваться. Марцелл велел со всех сторон затрубить в трубы, чем произвел в них великий страх и заставил предаться бегству, ибо они думали, что уже не осталась ни одной части стены, которая бы не была занята; однако оставалась еще самая большая, лучше укрепленная и приятнейшая часть города, которая называется Ахрадина; оная была отделена стеной от внешнего города, которого одна часть называется Неаполь, другая Тихэ.

Завладев этими частями, Марцелл на рассвете дня вступил в город^[38] через Гексапилы среди поздравлений других военачальников. Говорят, что, взглянув на город с высоты и видя обширность и красоту его, долго плакал, жалея о предстоящей ему участи, чувствуя, что вскоре переменится вид и красота помрачится, ибо надлежало ему быть разграблену войском. Ни один из полководцев не смел противиться воинам, которые требовали, чтобы город был предан им на расхищение; многие из них даже хотели, чтобы он был сожжен и разорен до основания. Но это требование было отвергнуто Марцеллом, который совершенно против воли своей и по нужде позволил им расхищать имение и брать невольников, но запретил касаться вольных граждан, убивать, бесчестить или брать в полон кого-либо из них. При всем том, что он смягчил таким образом несчастье сиракузян, однако почитал участь их жестокою; соучастие и соболезнование его выказывалось сквозь великую радость души его, когда он воображал, что в короткое время исчезнет блаженство и великолепие сего града. Говорят, что расхищенное в Сиракузах богатство было не менее того, какое увезено было после из Карфагена, ибо остальная часть города вскоре была предана ему изменой и воины настояли, чтобы все было предано грабежу; одни царские сокровища были внесены в общественную казну.

Но ничто столько не огорчило Марцелла, как участь Архимеда. Геометр занимался рассматриванием некоторой математической фигуры. Вперив ум свой и зрение к созерцанию ее, он не чувствовал беганья воинов, ни взятия города. Вдруг предстал к нему воин и велел немедленно следовать за ним к Марцеллу. Архимед отказался следовать за ним, пока не решит задачу, которой занимался; воин осердился, обнажил меч и умертвил его. Другие говорят, что на Архимеда напал римлянин с мечом в руке, чтобы его умертвить, и что Архимед, увидя его, умолял подождать на короткое время, дабы задача не осталась недоконченной и нерешенной, но воин не уважил его просьбы и лишил его жизни. Еще говорят, что Архимед нес к Марцеллу разные математические орудия, как-то: солнечные часы, шары и квадранты, которыми измерял глазом величину Солнца, и что попались ему навстречу воины, которые, воображая, что в ящике было золото, умертвили его. В том, однако же, нет никакого сомнения, что Марцелл был огорчен его смертью, что отыскал родственников его, оказал им отличное уважение, а от убийцы его отвратился как от человека, оскверненного злодеянием.

До того времени римляне почитались другими народами искусными лишь в войне и ужасными в битвах; они не явили примеров человеколюбия и снисхождения и вообще гражданских добродетелей. Марцелл первый доказал грекам, что римляне превышали их справедливостью. Он так вел себя с теми, которые имели с ним дело; столько городов и частных лиц облагодетельствовал, что все зло, сделанное жителям Энны^[39], Мегар и Сиракуз, казалось действием более претерпевших оное, нежели причинивших. Я упомяну, из числа многих, только об одном случае.

В Сицилии есть небольшой, но весьма древний город, называемый Энгий^[40], славный явлением в нем богинь, называемых «Матери». Говорят, что храм их сооружен критянами. В нем показывали копья и шлемы медные, одни с надписями Мериона, другие — Улисса, то есть Одиссея, посвятивших оные богиням. Жители города имели чрезвычайную приверженность к карфагенянам. Никий, первенствующий в оном гражданин, увещевал своих сограждан пристать к римлянам; он говорил о том явно в Народном собрании, изобличая безрассудность тех, кто держался стороны противника. Неприятели его, страшась его силы и влияния, хотели его похитить и предать карфагенянам. Никий, зная, что его тайно подстерегают, дабы поймать, употребил следующую хитрость; начал говорить явно речи неприличные о богинях-Матерях; показывал, что презирает их и не верит рассказам о явлении их и силе. Неприятели его обрадовались уже, что он сам подает сильнейший повод, чтобы с ним было поступлено так, как они желали. В тот день, в который все было готово, чтобы его поймать, происходило собрание всенародное; Никий говорил перед гражданами, подавал некоторые советы — и вдруг опустил себя на землю. После краткого времени, в которое сделалось в народе глубокое молчание, соединенное с изумлением, он поднял несколько голову и обратил ее в разные стороны, издавая дрожащий, слабый голос, который мало-помалу возвышался и становился громче. Видя, что все зрители были объяты ужасом и погружены в молчание, Никий скинул с себя плащ, разодрал хитон и, полунагой, пустился бежать к выходу театра, крича, что богини-Матери преследуют и мучают его. Никто не смел его ни тронуть, ни идти к нему навстречу из суеверного страха к богиням; все от него отворачивались; он побежал к городским воротам, издавая крики и делая телодвижения, какие только можно делать, дабы более походить на беснующегося, или сумасшедшего. Жена, зная намерение его и содействуя ему во всем, взяла детей своих, сперва пришла в храм богинь и поверглась пред их кумирами; потом, притворясь, что ищет блуждающего мужа своего, вышла из города безопасно, не встретив никакого препятствия. Таким образом, все семейство убежало в Сиракузы к Марцеллу. Когда же впоследствии полководец сковал всех жителей города Энгиона, дабы наказать их за дурные и наглые против него поступки, то Никий, проливая пред ним слезы и обняв колена его, просил о помиловании граждан, начиная с врагов своих. Марцелл, тронутый просьбами его, отпустил всех и не сделал никакого вреда городу, а Никию дал, сверх других подарков, большое поле. Это происшествие описано философом Посидонием.

Между тем римляне призывали Марцелла к войне, которая происходила на собственной их земле и близ самого города. Он отправился в Рим^[41], взяв с собою из Сиракуз большую часть прекраснейших художественных произведений, дабы украсить ими свой триумф и дабы потом оные служили украшением городу. До того времени римляне не имели у себя и даже не знали никаких изящных и великолепных произведений художества. Не было в Риме ничего прекрасного, любезного и прелестного; он был наполнен варварскими оружиями и добычами окровавленными, увенчан трофеями и памятниками триумфов — зрелище невеселое и страшное, которого не могли бы снесть взоры робких и негу любящих людей! Эпаминонд называл Беотийское поле орхестрой Ареса^[42]; Ксенофонт Эфес — оружейною; и тогдашний Рим словами Пиндара можно бы назвать «храмом бранелюбивого Ареса». По этой причине Марцелл был приятен народу тем, что украсил город произведениями греческого вкуса, которых разнообразие приносило удовольствие. Но Фабий Максим более нравился старейшим, ибо, покорив город Тарент, ничего подобного не коснулся; он вывез из оного все деньги и богатство, а оставил кумиры и живописи, сказав известные слова: «Оставим тарентинцам этих разгневанных богов». Марцелла же обвиняли, во-первых, в том, что на город их навлек зависть других народов, ибо не только люди, но, казалось, и самые боги влекомы были в оный плен и несомы в триумф^[43]; во-вторых, в том, что народ римский, который прежде умел только воевать или обрабатывать землю и совсем не знал неги и роскоши, подобно Еврипидову Гераклу:

Необразован, прост, к делам великим склонен,

— исполнил он праздности и многословия, ибо граждане начали толковать о художествах и художниках и провождать в том большую часть дня. Марцелл, однако, гордился перед самыми греками тем, что научил римлян любить славные и прекрасные греческие произведения, которых они прежде не знали, и удивляться им.

Неприятели Марцелла противились его триумфу под тем предлогом, что в Сицилии некоторые дела были не докончены; сверх того третий триумф возбуждал против него зависть. Марцелл согласился торжествовать на Альбанской горе полный и больший триумф, а в город вступить с малым, который греками назван «эва», а римлянами — «овация». В том триумфе победитель не сидит на колеснице, везомой четверкою; не носит лаврового венка; звук труб не раздается вокруг него; он идет пешком в простой обуви, при шуме многих флейт с миртовым на голове венком — как бы он был не военный, более приятный, нежели страшный взору. Это, по моему мнению, служит несомненным доказательством того, что в древние времена триумфы назначаемы были не по великости подвигов, но по образу, по которому оные произведены были. Победивший противников в сражении с кровопролитием был удостоиваем оного воинственного и страшного триумфа; воины и оружия его были увенчаны обильно лаврами, как обыкновенно бывает при осмотре войска и очищения его разными обрядами. Полководцам же, не имевшим нужды дать сражение, но договором, убедительностью и силою речи все хорошо устроившим, закон определяет не воинственное, мирное и без победного пения сопровождаемое торжество. Флейта есть орудие мира; мирт есть растение, посвященное Афродите, которая более всех богов отвращается насильства и брани. Что касается до слова «овация», то оно не происходит от греческого слова «эвасмос», как многие думают, ибо и большой триумф сопровождается восклицанием и пением; греки неправильно приноровили это слово к своим понятиям, воображая, что в торжестве этом нечто относится и к Дионису, которого мы называем Эвием и Фриамбом, но это несправедливо. В большом триумфе полководцы, по древним обычаям, приносили в жертву быка, а в малом овцу. Это животное называется по-латыни «ова» (oves), и от того триумф назван овацией. Достойно замечания, что лакедемонский законодатель определил жертвоприношения в противность римским. В Спарте, если предводительствовавший войском в предприятии своем получит успех хитростью или убеждением, то приносит в жертву быка; а если силою — петуха. Хотя лакедемоняне были народ самый воинственный, однако более почитали достойным человека и более уважали дело, совершившееся убедительностью и благоразумием, нежели насилием и храбростью. Пусть читатель судит, что должно о том думать.

В четвертое консульство Марцелла неприятели его подучили сиракузян послать в Рим некоторых граждан и принести на него сенату жалобу в том, что он будто бы поступил с ними жестоко и против договоров. Случилось, что Марцелл находился на Капитолии, где приносил жертву. Заседание сената продолжалось еще, как сиракузяне пришли в оный, бросились к ногам сенаторов и просили, чтобы им позволено было приносить жалобу. Другой консул их к тому не допускал и оказывал свое неудовольствие в том, что они жалуются на Марцелла в его отсутствие. Марцелл, узнав о происходящем, тотчас пришел в сенат. Сперва сел на свое седалище и занимался делами по званию консула. По окончании дел он сошел с своего места, стал как частное лицо на месте, с которого говорили судимые, и позволил сиракузянам начать жалобу^[44]. Достоинство и самонадеянность сего мужа привели сиракузян в сильное смятение; его неодолимость, прежде явившая себя в оружиях, показалась им страшнее и грознее, облаченная в консульскую пурпуровую мантию. Однако, будучи ободряемы противниками Марцелла, начали донос и говорили длинную речь, наполненную жалобами. Главное обвинение состояло в том, что, хотя они были союзники и приятели римские, Марцелл поступил с ними так, как другие полководцы не позволили бы поступить с иными неприятелями^[45]. Марцелл отвечал, что за многие и дурные против римлян поступки сиракузяне претерпели лишь то, от чего освободить невозможно город, взятый приступом и покоренный вооруженной рукой; что они должны себя винить в том, что покорены таким образом и не захотели повиноваться, несмотря на многократные его увещания; что не тиранны их принудили воевать с римлянами, но они сами избрали тираннов для того, чтобы воевать. По окончании речей сиракузяне вышли из сената, по обыкновению; вместе с ними вышел и Марцелл, уступив свое место в сенате товарищу. Он стоял у дверей в сенат^[46]. Ни страх доноса, ни гнев на сиракузян не переменили обыкновенного вида его; он ожидал окончания суда с совершенным спокойствием и сохраняя свое достоинство. Наконец сенат объявил свое мнение; Марцелл был оправдан; тогда сиракузяне падают к ногам его; умоляют со слезами, чтобы он излил весь гнев свой на них и помиловал город их, всегда ему благодарный и помнящий его благодеяния. Марцелл был тронут; он простил их и впредь не переставал оказывать сиракузянам благодеяния. Сенат утвердил дарованную Марцеллом сиракузянам вольность, равно как законы их и оставшееся у них имение. За это сиракузяне оказали ему великие почести и наконец поставили законом, что каждый раз как Марцелл или кто-нибудь из потомков его приедет в Сицилию, то сиракузянам всем надевать венки и приносить богам жертвы.

Марцелл вскоре обратился к Ганнибалу. Почти все тогдашние консулы и полководцы после сражения при Каннах употребляли одну и ту же военную хитрость против Ганнибала: избегали битвы; никто не смел встретиться с ним и вступить в сражение. Марцелл шел противной им стезей; он думал, что от продолжения времени, которое, как полагали, одно могло истощить Ганнибаловы силы, неприметным образом истощалась и разорялась сама Италия; что Фабий, всегда заботящийся о безопасности, худо исцелял ее раны, ожидая, что вместе с увядающей силой отечества погашена будет война; подобно врачам, робким и боязливым в подании помощи, которые истощение сил больного почитают уменьшением болезни.

Марцелл напал, во-первых, на отпавшие большие самнитские города и покорил их. Он нашел у них в запасе много хлеба и денег и поймал охранявших оные Ганнибаловых воинов в числе трех тысяч человек. Когда Ганнибал умертвил проконсула Гнея Фульвия в Апулии с одиннадцатью трибунами и изрубил большую часть войска его, то Марцелл писал в Рим и увещевал граждан, чтобы они не унывали, ибо он уже идет на Ганнибала, дабы лишить его радости от полученного успеха. Однако письма, будучи получены в Риме, как говорит Тит Ливий, не только не уменьшили печали граждан, но умножили страх; они думали, что настоящая опасность тем страшнее прежней беды, чем более Марцелл превышал Фульвия. Марцелл, идя вслед за Ганнибалом, как о том писал, вступил в Луканию и застал его близ города Нумистрона, стоящего на высотах, укрепленных природой. Сам остановился на равнине. На другой день он первый построил свое войско в боевой порядок. Ганнибал сошел с холмов. Дано было сражение, продолжительное и жаркое, которое, однако, не было решительно; битва началась в три часа, и сражавшиеся едва разошлись с наступлением темноты. На рассвете следующего дня Марцелл выступает из своего стана, устраивается снова среди мертвых тел и вызывает Ганнибала решить сражением, на чьей стороне победа. Но Ганнибал отступил. Марцелл, сняв корысти с умертвленных неприятелей, похоронил своих мертвых и пошел вслед за неприятелем. Ганнибал несколько раз ставил ему засады, в которые Марцелл ни однажды не попал; во всех стычках и малых сражениях одерживал он верх и тем приобрел великую славу.

По этой причине, когда вскоре после того наступило время Комитий, или консульских выборов, сенат лучше захотел вызвать из Сицилии другого консула, нежели отвлечь Марцелла от предприятий его против Ганнибала. По прибытии консула сенат повелел ему назначить диктатором Квинта Фульвия. Известно, что диктатор не избирается ни народом, ни сенатом, но один из консулов или преторов, представ перед народом, объявляет диктатором того, кого сочтет нужным. По этой причине избираемый называется диктатором, от латинского слова «дикере» (dicere), значащего «говорить», «называть». По мнению других, диктатор назван этим именем по той причине, что он не управляет по постановлениям народа или по большинству голосов, но дает приказания по своему произволению. Приказание управляющих называется по-гречески «диатагмата» (diatagmata), по-латыни — «эдикт» (edictum).

Призванный из Сицилии соправитель Марцелла не хотел назначить диктатором того, которого сенат предлагал. Дабы не быть принужденным против своей воли назначить диктатора, он отправился ночью в Сицилию^[47]. После чего народ избрал диктатором Квинта Фульвия, а сенат в то же время писал Марцеллу, повелевая ему утвердить сей выбор. Марцелл повиновался, исполнил желание народное и был сам избран проконсулом и на следующий год. Согласившись с Фабием Максимом, чтобы одному осаждать Тарент, а другому занимать Ганнибала, отвлекать его и не допускать подать помощи осажденному городу, Марцелл пошел к Канузию^[48]. Ганнибал всегда переменял место и избегал сражения, но Марцелл являлся ему со всех сторон. Наконец напал он на Ганнибала в то время, когда тот окопался, и, бросая издали стрелы, заставил его подняться. Ганнибал хотел вступить в бой — Марцелл принял его, но ночь прекратила их движения. На рассвете другого дня Марцелл вновь явился вооруженным и построился в боевой порядок. Ганнибал был до того огорчен смелостью Марцелла, что, собрав карфагенян, просил их сразиться за все прежние победы. «Вы видите, — говорил он, — что после таких нами одержанных побед не позволено нам отдохнуть; что и побеждая не можем насладиться покоем, пока не отразим сего человека». Вскоре войска сошлись; началась битва. Кажется, что Марцелл был разбит, сделав во время сражения некоторое движение некстати^[49]. Увидев, что правое крыло находилось в дурном положении, дал он приказание одному легиону выступить вперед. Эта не вовремя произведенная перемена расстроила сражавшихся воинов. И вручила победу неприятелю. Более двух тысяч семисот римлян легло на месте. Марцелл отступил в свой стан, собрал своих воинов и говорил им, что видит пред собою римские оружия и тела, но ни одного римлянина. Когда воины просили у него прощения, то Марцелл отвечал им: «Нет вам прощения, пока вы побежденные; только тогда я прощу вас, когда победите; завтра вы опять будете сражаться, дабы ваши сограждане скорее узнали вашу победу, нежели поражение». Сказав сие, он приказал отмерять ячмень вместо пшена тем когортам, которые были разбиты^[50]. Слова его произвели в воинах сильное действие. Хотя многие из них были в дурном и опасном положении, но не было ни одного, которого бы упреки Марцелла не мучили более собственных ран.

На рассвете другого дня был выставлен красный плащ, который был обыкновенно знаком будущего сражения. Обесчещенным когортам по прошению их позволено стать в первом ряду. Трибуны выстроили за ними остальное войско. Когда об этом возвещено было Ганнибалу, то он воскликнул: «Боги! Что делать с человеком, который не может перенесть ни хорошего, ни дурного счастья! Один он, побеждая, не дает покоя другим и, будучи побежден, — себе. Ужели вечно с ним должно сражаться? Бодрость, когда он счастлив, стыд, когда бывает побежден, заставляют его дерзать на все». Уже оба войска сошлись; выгоды с обеих сторон были равны; Ганнибал приказывает поставить слонов перед строем и вести их на римлян. Этим средством произвел он в первых рядах неустройство и беспорядок, но один из трибунов, по имени Флавий, выхватив знамя одной роты, пошел к слонам, ударил нижним острием копья в первого и отворотил его; слон отвернулся назад, упал на того, который следовал за ним, и тем привел их всех в беспорядок. Марцелл, приметя это, приказал коннице всеми силами напасть на то место, в котором происходил беспорядок, и тем еще более расстроить неприятеля. Конница напала с великим жаром на карфагенян и поражала их, преследуя до самого стана. Убиваемые и падающие слоны были причиной величайшей потери неприятеля. Говорят, что со стороны карфагенян пало в том сражении более восьми тысяч человек; со стороны римлян — три тысячи, но не было между ними ни одного, который бы не получил раны. Это позволило Ганнибалу в следующую ночь выступить из своего стана и в тишине удалиться. Марцелл не был в состоянии преследовать его по причине великого множества раненых воинов. Он отступил медленно в Кампанию и провел лето в городе Синуессе для успокоения своего войска^[51].

Ганнибал, вырвавшись у Марцелла и действуя своим войском так, как бы оно было в полной свободе, опустошал беспрепятственно огнем окрестные области Италии. По этой причине в Риме неприятели Марцелла порицали его и возбудили к доносу против него народного трибуна Публиция Бибула, человека стремительного и искусного говорить. Он несколько раз созывал народ и убеждал его вручить другому полководцу войско, ибо Марцелл, говорил он, поборовшись немного с Ганнибалом, с поля сражения, как бы из палестры, пошел в теплые бани, дабы принять попечение о своем теле. Марцелл, уведомившись о том, оставил войско своим наместниками и возвратился в Рим, дабы оправдаться перед согражданами. Он нашел, что по доносам неприятелей его надлежало произвести над ним суд. Уже был назначен к тому день; народ собрался в Фламинийском цирке; Бибул взошел на трибуну и обвинял Марцелла. Марцелл оправдался просто и кратко, но первенствующие и отличнейшие граждане сильно и свободно говорили в его пользу; они напомнили гражданам, что было бы неприлично показывать себя в рассуждении Марцелла судьями хуже неприятеля и обвинять в малодушии полководца, которого одного Ганнибала удалялся, избегая случая с ним сразиться, с таким же старанием, с каким, напротив того, искал оного, дабы сразиться с другими. После представлений доносчик увидел себя совершенно обманутым в своем чаянии подвергнуть суду Марцелла, который не только был оправдан во всех обвинениях, но в пятый раз избран консулом на следующий год.

Приняв начальство в Этрурии, присутствием своим укротил он великое движение, клонившееся к возмущению против римлян, и успокоил тамошние города. После того хотел он посвятить храм Славе и Доблести, сооруженный им из полученных в Сицилии корыстей, но жрецы тому воспрепятствовали, почитая непристойным заключить двух богов в одном и том же храме^[52]. Он снова начал пристраивать храм Доблести, досадуя на сделанное ему препятствие и почитая оное дурным для себя предзнаменованием^[53]. Сверх того, многие другие знамения смущали его; молнии ударили на некоторые храмы; мыши сгрызли золото в Юпитеровом храме; также говорили тогда, что вол заговорил по-человечески; что дитя родилось с головой слона и что оно жило; жрецы не находили благоприятными никаких жертв, принесенных богам к отвращению бедствий. По этой причине они удерживали Марцелла в Риме, несмотря на стремление его и горячее желание идти на войну. Никто не был одержим столь сильной любовью к какому-либо предмету, сколько Марцелл к тому, чтобы дать Ганнибалу решительное сражение. Это только видел он во сне; о том говорил с соправителями и друзьями; богам молился лишь о том, чтобы застать Ганнибала в боевом порядке. Я думаю, что он бы еще с большим удовольствием сразился с ним в таком месте, в котором оба войска были бы обведены окопами или стеной. Если бы он не приобрел великой славы прежде, если бы более всех других полководцев не оказал опытов своего искусства и прозорливости, то сказал бы я, что он увлечен юношеской и слишком честолюбивой страстью далее, нежели пристойно старцу, ибо ему уже было за шестьдесят лет, когда в пятый раз был избран консулом.

Однако по совершении жертв и очищений, предписанных жрецами, выступил он в поход с соправителем своим и, став между двух городов — Бантии и Венусии^[54], старался заманить Ганнибала к сражению. Но полководец всячески его избегал; узнав, что римляне посылают войска к Локрам Эпизефирийским, поставил он засаду близ холма Петелия^[55] и умертвил две тысячи пятьсот человек. Этот случай еще сильнее воспламенил гнев Марцелла и желание его дать сражение; он поднялся со всей силой и приблизился к Ганнибалу. Между двух войск был холм, довольно укрепленный природой и обросший разнородным лесом; по обеим сторонам его были покатистые возвышения, с которых видно было далеко; близ них били ключи и источники. Римляне удивлялись тому, что Ганнибал, нашед первый столь выгодное место, не занял его своими войсками, но предал неприятелю. Ганнибал, конечно, знал, что это место было весьма способно для стана, но полагал, что оно еще способнее для засады. Он решился употребить его более для последней. Вследствие этого он наполнил лес и впадины воинами, вооруженными копьями и дротиками, надеясь, что само это место привлечет к себе римлян своим выгодным положением. Он не ошибся в своем чаянии. В римском стане много говорили о том, что надлежало занять это место; все рассуждали о выгодах, какие будут иметь над неприятелем, став станом на холме или, по крайней мере, укрепив его. Марцелл рассудил ехать сам на холм с немногими всадниками для обозрения его. Он принес жертву богам. По заклании первой жертвы прорицатель показал ему печенку без головки. Заклана была вторая — и в печенке найдена головка необыкновенной величины; следующие знамения явились чрезвычайно благополучными; казалось, что страх от прежней жертвы был уничтожен, но прорицатели уверяли, что само обстоятельство стращало и смущало их, ибо слишком веселые знамения после печальных и несчастных рождают подозрение, — по причине странности перемены. Но, как говорит Пиндар: «Ни огонь, ни медная стена определения судьбы не остановят».

Марцелл взял с собою своего товарища Криспина, сына своего, который был трибуном, и не более двухсот двадцати человек конницы; в числе их не было ни одного римлянина; сорок человек из них были фрегеллийцы^[56], которые во многих случаях дали Марцеллу опыты своей любви и верности; остальные все были этруски. Холм, как выше сказано, был покрыт густым лесом. Стражи, сидя на высоком месте и не будучи римлянами видимы, могли видеть их войско. Они дали знать воинам, которые скрывались в засаде, обо всем, что происходило. Эти воины, допустив Марцелла приблизиться к холму, внезапно поднялись, рассеялись в разные стороны и в одно время метали дроты, поражали, гнали бегущих, сражались с теми, кто осмеливался им противостать. Это были сорок фрегеллийцев. Этруски при самом начале оробели, но фрегеллийцы, сомкнувшись, защищали консулов. Криспин, раненный двумя дротиками, поворотил лошадь назад и убежал. Один из неприятелей пронзил насквозь Марцелла в бок широким копьем, которое римляне называют «ланцея» (lancea). Остальные фрегеллийцы, которых было весьма немного, оставя его уже лежащего, захватили раненого сына его и убежали в стан. Мертвых пало не многим более сорока человек; в полон взято пять ликторов и восемнадцать конных. Криспин жил немного дней после него и умер от полученных ран^[57]. Никогда прежде не случалось, чтобы оба консула умерли в одной битве.

Ганнибал мало заботился о других убиенных, но, узнав, что убит Марцелл, побежал к тому месту и, найдя его мертвого, долго стоял и смотрел на вид его и на крепость тела; он не произнес надменных слов; на лице его не обнаружилась радость об умертвлении столь страшного и опасного неприятеля. Он оказал удивление к странной смерти его, снял с него перстень^[58], украсил тело его приличным образом и с честью предал на сожжение. Он собрал прах его в серебряную урну, наложил на нее золотой венец и послал ее сыну Марцелла^[59]. Случилось, что нумидийцы попались навстречу тем, кто вез прах; они захотели отнять урну, но как везшие ее не уступали, то началась драка. Отнимая урну одни у других, они рассыпали прах Марцелла. Когда это дошло до Ганнибала, то он сказал присутствующим: «Ничто не может произойти без божьей воли!» Он наказал нумидийцев, но не приложил никакого старания собрать прах и отослать к сыну, полагая, что странная смерть его и рассеяние праха случились по воле некоего бога. Так повествуют происшествие Корнелий Непот и Валерий Максим. Но Ливий и Цезарь Август пишут, что урна была доставлена сыну его, который торжественно погреб прах отца своего.

Сверх зданий, посвященных богам в Риме, Марцелл посвятил им в сицилийском городе Катане гимнасий. Несколько кумиров и картин, взятых им в Сиракузах, посвящены на Самофракии богам, называемым Кабирами, и в Линде^[60], в храме Афины. Там же надписаны на собственном кумире его следующие стихи, как свидетельствует Посидоний:

Отечества звезду, спасителя зрить Рима,
Марцелла Клавдия, славнейших род отцов.
Семь раз среди войны он консульства достигнул;
На поле брани был он ужасом врагов.

Сочинитель надписи придает к пяти консульствам проконсульское достоинство, на которое он дважды был возведен. Род его продолжался со славой до времен Марцелла, сына Гая Марцелла и Октавии, сестры Цезаря. Этот Марцелл был эдилом и умер в молодых летах вскоре после брака с дочерью Августа^[61]. В честь и память о нем Октавия, его мать, соорудила книгохранилище^[62], а Цезарь — театр, который прозван Марцелловым.

---

1. …получил прозвание Марцелл… — Из сочинения Тита Ливия явствует, что прозвание Марцелла дано было прежде другому Марку Клавдию, бывшему в 433 году от основания Рима консулом и четыре года потом диктатором.
2. …по словам Гомера… — См. «Илиада», XIV, 36.
3. Едва прекратилась первая с карфагенянами война… — Первая Пуническая война продолжалась 23 года. Она началась в 264 году до Р. Х. и закончилась в 241 году заключением мирного договора. Четыре года спустя галлы дошли до Аримина (Римини). Бойи, возмутившись, убили царей своих Ата и Галита и обратились с оружием друг на друга. Оставшиеся в живых после междоусобного сражения возвратились в свою область. Пять лет спустя галлы вновь начали готовиться к войне под тем предлогом, что Фламиний разделил в Пицене земли, отнятые у Галлии Цизальпийской. Через восемь лет после упомянутого раздела земли началась война — в консульство Эмилия Папа и Сетилия Регула (528 год от основания Рима, 3 год 138 олимпиады, за 226 лет до Р. Х.).
4. Инсубры… — Инсубры — галльское племя, обитавшее между рекой По и Альпами.
5. …так называемых гезатов… — Гезаты — галльское племя, обитавшее между Альпами и рекой Рона.
6. …говорят, что ни прежде, ни впоследствии столько тысяч римлян не было в оружиях… — По свидетельству Полибия римляне имели 150 тыс. пехоты и 6 тыс. конницы, а в случае необходимости могли выставить 700 тыс. пехоты и 70 тыс. конницы.
7. …и зарыть в землю живых в месте, называемом рынком Волов, двух греков и двух галлов, по мужчине и женщине в обоих случаях. — Эта жертва была принесена в 528 году от основания Рима, за 226 лет до Р. Х. для предотвращения взятия Рима галлами и греками. Та же жертва была повторена 10 лет спустя, после сражения при Каннах.
8. …Фламиния… — Фламиний известен тем, что шесть лет спустя был разбит Ганнибалом при Тразименском озере.
9. …через землю пиценов… — Пицен — нынешние окрестности Анконы.
10. …показались три луны. — Это явление называется параселены — ложные луны в виде «полукруглых радуг».
11. Фламиний получил письма, но не распечатал их до тех пор, как не дал сражения, в котором разбил варваров и разорил их область. — Фламиний обязан победой не своим талантам (он дал сражение в таком месте, где сзади его подпирала река), но ратному искусству и благоразумию трибунов и храбрости войска. Воинам первого ряда дали копья триариев, чтобы удерживать галлов на расстоянии, а затем, когда воинский пыл врагов остыл, воины придвинулись ближе к неприятелю и сковали его действия.
12. Тиберий Семпроний… — В 591 году от основания Рима, за 163 года до Р. Х., консулами были Тиберий Семпроний Гракх и Маний Ювентий Тальна. За первым была в замужестве дочь Сципиона Старшего Корнелия, мать Тиберия и Гая Гракхов.
13. …находясь вне города… — В Померии, пространстве между городом и городской стеной.
14. …он назначил консулами Назику и Марция. — Марций возвратился из Галлии, а Назика с Корсики. Вместо них избраны были Публий Корнелий Лентул и Гней Домиций Агенобарб.
15. …так называемые интеррексы… — Интеррексы — чиновники, которых назначал сенат для избрания царя. В годы республики интеррексами называли временных магистратов.
16. …к Ацеррам… — Ацерры — поселение на реке Аддуй, к западу от Кремоны. Римляне осаждали Ацерры, а галлы хотели принудить их снять осаду и для того отправили часть своего войска против римского города Кластидий на южном берегу реки По.
17. Марцелл, известившись о том, оставил при Ацеррах своего товарища… — В отсутствие Марцелла город Ацерры был взят его товарищем Сципионом, который оттуда пошел к Медиолану, дабы осадить этот город.
18. …у Кластидия… — Тит Ливий говорит, что этот город находился в горной Лигурии.
19. Текст в оригинале испорчен
20. Вскоре после того Ганнибал вступил в Италию… — Ганнибал вступил в Италию спустя четыре года после войны с галлами.
21. …что по смерти одного из консулов… — Постумий Альбин был консулом вместе с Тиберием Семпронием Гракхом в 539 году от основания Рима. Он был убит галлами в лесу Литана. Галлы подрубили все деревья у дороги, чтобы малейшее движение заставило бы их упасть. Едва Альбин вступил в лес, галлы свалили несколько деревьев, которые упали на соседние; таким образом большая часть римских воинов и лошадей была раздавлена. Те, кто уцелел, пали под мечами галлов. Последние отрубили Альбину голову, оправили его череп в золото и употребляли при возлияниях.
22. Марцелл сам сложил с себя власть… — Марцелл был из плебеев, как и его товарищ Семпроний. Патриции, не желая терпеть консулов-плебеев, заставили авгуров объявить избрание Марцелла неугодным богам. Марцелл, как истинный гражданин, отказался от чести, которую неохотно соглашались уступить ему сограждане.
23. …не решился принять его вызова. — За два дня до этого состоялось жаркое сражение под стенами Нолы. Ганнибал хотел взять город приступом; Марцелл напал на него и заставил отступить. Потери с обеих сторон были бы значительно больше, если бы не поднялась буря.
24. …были принуждены предаться позорному бегству, потеряв мертвыми до пяти тысяч человек… — Погибли 5 тыс. человек, в плен взято 600. Удалось убить также нескольких слонов, а 2 захватить живыми. Со стороны римлян погибло менее 1000 человек.
25. Марцелл был избран консулом в третий раз… — Марцелл стал консулом в третий раз в 3 году 141 олимпиады, в 538 году от основания Рима, за 214 лет до Р. Х. Он снова разбил Ганнибала под Нолой, и если бы Клавдий Нерон с конницей напал на Ганнибала с тыла, как Марцелл предполагал, карфагеняне были бы истреблены.
26. …по смерти царя Гиерона в Сиракузах происходили беспокойства. — Гиерон, правитель Сиракуз, верный союзник Рима, умер в 215 году до Р. Х. Сын его Гелон погиб ранее, поэтому правителю наследовал его внук, пятнадцатилетний Гиерон. Этот юноша переметнулся к карфагенянам и заключил с ними союз. Однако вскоре он был убит, и в Сиракузах начались беспорядки.
27. …под предводительством Аппия. — Аппий Клавдий был послан на Сицилию претором. Юный Гиерон насмехался над римскими посланниками; он спросил: «Кто же на самом деле победил при Каннах? Я слышал такие удивительные рассказы об этом сражении, что желаю знать все подробности». Также он требовал, чтобы римляне возвратили ему золото, пшено и другие подарки, полученные ими от его деда, и чтобы они поставили реку Гимера общим пределом владений, если хотят возобновить прежние договоры.
28. …был оскорбляем Гиппократом… — Гиппократ и его брат Эпикид происходили от сиракузян, но родились в Карфагене. Они прибыли к Гиерону в качестве посланников и заключили с ним союз. После убийства царя (в котором, по уверениям некоторых писателей, участвовал и римский претор) они остались в Сиракузах, чтобы отвлечь жителей от союза с римлянами.
29. …Эвдокс и Архит… — Эвдокс (Евдокс) Книдский (ок. 406—355 до Р. Х.) — греческий математик, географ, астроном, врач и и законодатель. Архит из Тарента (ок. 400—365 до Р. Х.) — греческий философ, математик, политик и полководец. По словам Диогена Лаэрция, Архит считался изобретателем механики, а также семь лет командовал войсками своего отечества и ни разу не был побежден.
30. …наконец, сам корабль, уже пустой, был повергаем на стены или, будучи пущен, падал в глубину. — Машина, которой Архимед поднимал корабли Марцелла и погружал их в воду, имела вид журавля и называлась хористион.
31. …называлась самбукой… — Самбука — струнный музыкальный инструмент, похожий на арфу.
32. …весом десять талантов… — Талант как мера веса имел разные значения. По разным оценкам, камень, брошенный Архимедом, весил от 40 до 200 кг. Полибий, Плутарх и Тит Ливий вовсе не упоминают о зажигательных зеркалах, коими, по преданию, Архимед будто бы сжег флот Марцелла.
33. Не перестать ли нам сражаться с этим геометрическим Бриареем… — Бриарей — один из трех гекатонхейров (сторуких великанов), потомков Урана и Геи, наделенных чрезвычайной силой.
34. …чтобы после смерти изобразили на гробнице его цилиндр, содержащий в себе шар, и надписали соотношение их объемов. — На гробнице Архимеда действительно поставили цилиндр, содержащий круг. Вскоре после покорения римлянами Сиракуз горожане впали в такое невежество, что забыли, где покоится прах этого великого человека. Цицерон, бывший квестором через 137 лет после Архимеда, с великим трудом отыскал его гробницу, заросшую тернием! Итак, восклицает Цицерон, знаменитейший греческий город, некогда славный своей ученостью, не знал бы местонахождения гробницы величайшего своего гражданина, если бы уроженец Арпина не открыл его!
35. …завладел Мегарами, древнейшим из сицилийских городов, разбил войско Гиппократа при Акриллах… — Мегары — город на Сицилии; не нужно смешивать его с греческим городом того же имени. Акриллы — город на Сицилии южнее Сиракуз. Гиппократ вышел из Сиракуз ночью с десятью тысячами пехоты и пятьюстами конными, дабы соединиться с Гимильконом, который высадил 20 тысяч пехоты, 3 тысячи конницы и 12 слонов. Марцелл напал на Гиппократа близ Акрилл и разбил его.
36. …заметил, что одна башня, хотя была охраняема с надлежащим старанием… — Это событие, послужившее причиной взятия Сиракуз, случилось на третьем году осады.
37. …называемые Гексапилы. — Гексапилы («Шестивратные») — городские ворота.
38. Завладев этими частями, Марцелл на рассвете дня вступил в город… — Осада Сиракуз продолжалась три года. Тит Ливий оставил подробнейшее описание этой осады.
39. …жителям Энны… — Энна — город на Сицилии, известный тем, что именно здесь, по мифу, Аид похитил Персефону.
40. …древний город, называемый Энгий… — Энгий — город на Сицилии, к северу от Энны. В нем находился храм Великих Матерей — Кибелы, Геры и Деметры. Мирион командовал критянами при осаде Трои вместе с Идоменеем.
41. Он отправился в Рим… — Марцелл перед отъездом из Сицилии победил в большом сражении Эпикида и Ганнона, у которых, сверх множества пленных, взял восемь слонов.
42. …называл Беотийское поле орхестрой Ареса… — Беотийское поле получило свое название по причине множества сражений, которые на нем происходили. Орхестра — в театре круглая площадка для исполнения хоровых песен.
43. …и самые боги влекомы были в оный плен и несомы в триумф… — Тит Ливий замечает, что Марцелл подал этим пагубный пример, ибо со временем стали воины грабить храмы повсюду.
44. …и позволил сиракузянам начать жалобу. — Едва сиракузяне прибыли в Рим, как новые консулы бросили жребий, кому какие провинции достанутся. Сицилия выпала Марцеллу. Это привело сиракузян в крайнее смущение, ибо они боялись его мести. Марцелл охотно согласился поменяться провинциями.
45. Марцелл поступил с ними так, как другие полководцы не позволили бы поступить с иными неприятелями. — Когда сиракузяне кончили свою жалобу, то Левин, товарищ Марцелла, приказал им выйти из сената, но Марцелл хотел отвечать в их присутствии.
46. Он стоял у дверей в сенат. — Пока это дело разбиралось в сенате, Марцелл пошел к Капитолию набирать новых воинов.
47. Дабы не быть принужденным против своей воли назначить диктатора, он отправился ночью в Сицилию. — Левин хотел назначить диктатором Валерия Мессалу, начальника флота. По требованию народного трибуна сенат приказал, чтобы консул назначил диктатором того, кого хочет народ; а буде он откажется, назначение предоставить претору; если и претор откажется, то право предоставить трибунам. Консул не согласился назначить диктатором Фульвия, запретил претору вмешиваться не в свое дело и отправился на Сицилию.
48. …пошел к Канузию. — Канузий — город в Апулии.
49. Кажется, что Марцелл был разбит, сделав во время сражения некоторое движение некстати. — Ливий приписывает поражение не Марцеллу, но дурному поведению воинов, их медлительности.
50. …он приказал отмерять ячмень вместо пшена тем когортам, которые были разбиты. — Это наказание было обыкновенным для римлян. Марцелл приказал центурионам стоять целый день на ногах с обнаженным мечом и без поясов.
51. Он отступил медленно в Кампанию и провел лето в городе Синуессе для успокоения своего войска. — Тит Ливий говорит, что он пошел в Венузию. Синуесса — город в Лации, на границе Кампании, славился своими термальными источниками.
52. …жрецы тому воспрепятствовали, почитая непристойным заключить двух богов в одном и том же храме. — По свидетельству Ливия, первосвященники противились этому посвящению по той причине, что позволялось посвящать храм только одному богу. Ведь в противном случае, когда боги явили бы какое-либо знамение, трудно было бы понять, которого из богов надлежит умилостивить.
53. …почитая оное дурным для себя предзнаменованием. — Марцелл не успел посвятить некоторые из этих храмов. Посвящение совершил его сыном четыре года спустя.
54. …Бантии и Венусии… — Бантия и Венусия — города в Апулии.
55. …узнав, что римляне посылают войска к Локрам Эпизефирийским, поставил он засаду близ холма Петелия… — Консулы приказали Цинцию, находившемуся на Сицилии, перейти к Локрам с флотом и одновременно дали сигнал к выступлению тарентскому гарнизону. Ганнибал устроил засаду у Петелии — города в Бруттии — и разгромил этот отряд.
56. …сорок человек из них были фрегеллийцы… — Фрегеллы — город в области вольсков.
57. Криспин жил немного дней после него и умер от полученных ран. — Криспин умер под конец года, назначив диктатором Манлия Торквата.
58. Он оказал удивление к странной смерти его, снял с него перстень… — Ганнибал снял с руки Марцелла перстень, написал к жителям города Салапия письмо от имени консула и запечатал его этим перстнем. Однако Криспин успел уведомить все окрестные города о смерти своего товарища.
59. …и послал ее сыну Марцелла. — Ливий пишет, что Ганнибал похоронил тело Марцелла на том месте, на котором он его нашел.
60. …в Линде… — Линд — город на острове Родос.
61. …и умер в молодых летах вскоре после брака с дочерью Августа. — В 731 году от основания Рима, за 23 года от Р. Х. Род Марцелла продолжался 185 лет. Дочь Августа, о которой здесь упоминается, — это известная своим дурным поведением Юлия, которая по смерти Марцелла была выдана за Марка Агриппу, потом за Тиберия и наконец умерла в заточении на пустынном острове Пандатария, близ Кампанийского побережья.
62. Октавия, его мать, соорудила книгохранилище… — По свидетельству Светония, эту библиотеку посвятил Цезарь, а не Октавия.