Русская сентиментальная повесть.
М., Издательство Московского университета, 1979
Составление, общая редакция и комментарии П. А. Орлова.
Не станет устрашенный путник
Сидеть на диком сем холме;
Он, отвратясь, минует кости.
Что будут спать железным сном.
Херсонида
Благочестие воздвигло на одном из крутых берегов Д *-на два монастыря — мужской и женский — в близком один от другого расстоянии. Величественный вид первого привлекает взоры плывущих мимо путешественников, поражая удивлением. На самом крае грозного мелового утеса возвышаются четыре готические остроглавые башни, от древности мхом и травою поросшие; они связуют в углах полуразвалившуюся каменную ограду, обнесенную вокруг отшельнических келий. Сперва были на берегу ворота, но яр, время от времени обрушиваясь, дошел почти до стен монастырских, отделившихся, наконец, от стремнины одною узкою тропинкою: ворота навсегда затворили, оставя небольшую калитку. Из нее видны обширные степи той стороны Д *-на, опушенной лозовым кустарником, за которым по низким местам струятся озера, покрытые пестрыми стаями диких птиц; смертоносное орудие стрелка не поселяет в них страха убийствами: смелые стопы его не могут проникнуть до жилищ их, окруженных отвсюду намытом и непроходными болотами; вправо мелькает едва за отдаленностью видимая старинная крепость, влево — дремучий сосновый лес, начинаясь перед монастырем, простирается за горизонт; по одной стороне его течет извилистый Д *-н, а по другой — зеленеют луга и пашни.
Некогда находился в сем монастыре инок, отличный богоугодной жизнию и праведными делами, человек, любезный душою и сердцем, благодетель и заступник неимущих, друг природы, любимец мирян и монахов; недавно еще в храме сей обители воссылал юный Пламед молитвы свои ко всевышнему, обливался теплыми слезами веры и надежды, приносил в жертву ему любовь нелицемерную и благодарил за утешение, обретенное у алтаря предвечного. Без сожаления обращал он угасший взор свой на прекрасную землю, им покинутую, на землю, на которой он потерпел одни горькие неприятности.
Пламед лишился отца своего в отроческих летах; мать его скоро дала руку другому, и сын, происшедший от нового супружества, изгнал Пламеда из ее сердца. Каждый день получал он одни досады, а брат его — нежные ласки. Малейший проступок Пламедов наказывался жесточайшим образом: самую печаль его принимали за непочтение; слезы, проливаемые им от незаслуженных гонений, называли злостию и молчание, с которым он наконец сносил несправедливые поступки родной матери, — упрямством.
Чувствительное сердце, безвинно терзаемое, всегда готово погубить само себя, всегда готово принести свое счастие и свободу на жертву. Оно нежно ко всему и жестоко только к себе. Пылкий Пламед, раздраженный матерью, возненавидел жизнь свою, и отчаяние привело его к стенам монастырским. Не повидав радостей в сем мире, суровая жизнь иноков показалась ему приятною, с горестною душою его сообразною, и он, выдержав искус, постригся на девятнадцатом году.
Келия Пламедова находилась подле самой калитки; он выбрал ее для того, чтобы иметь беспрестанно перед глазами величие творца своего, столь разительно усматриваемое в дикой природе. Отсюда, сквозь частую железную решетку маленького окна, удивлялся он ему в благотворном веянии кротких ветерков весенних и в стонающих ревах бури; в светлом дне и мрачной нощи; отсюда встречали взоры его лучезарное солнце, когда оно, подъемлясь из-за лесу, освещало постепенно желтые нивы, зеленые луга и, наконец, реку; с первым лучом оного начиналась песнь Пламедова богу, с последним блеском не переставали его славословить уста и сердце молодого монаха; или, когда в угрюмой тишине безмолвной нощи внимал он, и, как водные потоки, изливаясь из хлябей воздушных, катились с глухим ревом по белым рытвинам крутояра в черный Д *-н, как плеск дождевых капель, ниспадавших на его кипящую поверхность, далеко относил унылый гул, как медленный стон отголоска повторяли низкие своды Пламедовой келии; тогда душа его наполнялась священным ужасом; в сии часы сетования природы, — в часы, когда треск громов, преследующий пламенные стези быстрой губительной молнии, возвещает горе грешникам, когда трепет и страх объемлет чувства преступника, повергался Пламед пред изображением всемогущего и молил его о своей матери.
Монахи любили Пламеда искренне: где нет зависти, там всегда искренность управляет движениями сердец; где нечего желать, где нет различия, там не может быть и зависти. Пламед служил образцом для всех иноков, все старались сравняться с ним, не превзойти его. Два раза был он посылан к татарам, в степи необитаемые, и плодом его апостольства было обращение несколька сот их семей на путь истины. Поселяне, жившие в окрестностях монастыря, почитали Пламеда святым: Пламед почитал себя счастливым, удаленным навсегда от сует и страстей непостоянного мира. Два года провел он в обители, наслаждаясь спокойствием, определенным для праведников, посвящая каждый день молитвам или благотворительности. Два года!.. Слишком много для смертного! Свирепый рок позавидовал блаженному его состоянию и втайне готовил искушение, которому противиться — значит противиться самому себе; бороться с сердцем может одна нечувствительность или человек, вышедший из круга человечества; не трогаться красотами лучшего произведения природы может только бездушный мизантроп или… нет, я лучше соглашаюсь думать, что такое творение еще не существует.
Всегда при пострижении нового инока или монахини назначаем был Пламед проповедовать слово божие. Чувствительное сердце есть источник неиссякаемого убедительнейшего красноречия. Он говорил, и слушатели думали видеть пред собою благовестителя Еговы*, думали слышать патриарха времен древних, тех времен, когда избранные богом начальники народов беседовали с ним лицом к лицу и сообщали людям изволения предвечного. Голос Пламеда проникал в сокровеннейшую глубину души, слова его доходили до сердца, возбуждали благоговение в молящихся, в ставленниках же — разрывали последние нити привязанности к миру; не со вздохом преклоняли они чело свое под острие священного орудия, а с радостными слезами взирали на обряд, причислявший их к лику избранных.
Два года протекли, первый весенний праздник определен был для пострижения новой монахини; Пламед приготовился говорить поучение и вступил в храм женского монастыря с тою чистою радостию, которая блистает на лицах горних певцов, когда они являются пред престолом всемогущего, дабы в стройном согласии гимнов своих излить пред ним сладостные ощущения, их наполняющие.
Невеста искупителя, облеченная в власяницу, стояла посреди храма; голова ее поникла, долгое черное покрывало опущено было на лицо, волнистые сгибы флера трепетали на груди ее, как листья поблекшей розы, колеблемые тихим ветром на холмах уединенных; каждое биение сердца можно было видеть, каждую слезу, которая прорывалась сквозь таинственный покров, желал бы сострадательный Пламед остановить или слить вместе с своими слезами. — Сострадательный? — Так! Жалость и сострадание влекли его к ставленнице, но сие сострадание смешивалось с горестию, дотоле неизвестной юному иноку. Неволею обращались на ставленницу глаза его; невольное чувство возбуждало в нем прискорбное неудовольствие вместо радости о благом ее намерении; Пламед смотрел на нее пламенеющими взорами, желал, чтобы она возвратилась в мир, покидаемый ею навеки; желал, чтобы невидимая сила отторгла ее от алтаря, пред которым готовилась она произнести обет, ничем не пременяемый, клятву, которую ничто уже не возможет уничтожить; желал, чтобы она бежала за врата печального единообразного уединения; бежала? одна? Кровью облилось его сердце при этой мысли; слеза обледенела на глазах… Увы! Несчастный впервые вспомнил, что и он лишен свободы! Что и он не имеет уже воли, не может располагать собою.
Мрачная тоска овладела им, когда приближилась роковая минута; когда деву подвели к игумену и покрывала сняли; томный взор ее устремился на Пламеда; сей взор проник в его душу, бурное пламя разлилось по внутренностям. В нерешимости, с судорожным движением приближился он к ставленнице, преклонившей колени; глубокий вздох вылетел из груди ее — орудие священнодействия зазвенело в руке игумена — Пламед вострепетал, свет и вера исчезли перед ним, исступление овладело иноком, он забыл все и страшным голосом воскликнул: «Остановитесь!..» Поздно, локон белокурых волос упал с чела Линны, и злополучный инок повергся без чувств на помост храма.
Горестно было пробуждение Пламедово. Он опамятовался в своей келий, открыл мутные глаза, в которых изображалось душевное терзание, искал прекрасную и находил одни подозрительные лица монахов; все смотрели на него с удивлением, все готовились спрашивать и упрекать, никто не намеревался утешить несчастного. «Служители веры, — говорил им Пламед, — служители бога правосудного! Отныне я недостоин сообщества вашего, отныне жизнь моя должна наполниться страданиями, дабы загладить вину мою перед тем, кого я дерзнул оскорбить, Я заслужил изгнание из обители: пойду скитаться и искать смерти». Никто не понял его; все почли Пламеда за потерявшего разум и вышли безмолвны.
Едва остался он один, как повергся перед распятием. Рекою лились слезы из глаз его, стенания наполняли уединенную келию. Пламед молился как отверженный богом, просил помощи у того, кто никогда не оставлял его, но тщетно: судьбы всевышнего непостижимы. Он не внял молитве инока. Линна носилась беспрестанно в воображении Пламедовом, одна Линна занимала его душу, одна Линна наполняла то сердце которое принадлежало единственно богу; он трепетал сам себя, искал и убегал братии, боялся остаться в монастыре и страшился появиться в мир; ужасны были мучения его при свидетелях, страшно отчаяние в одиночестве.
Скорбь душевная изнурила его тело: Пламед впал в жестокую болезнь. Она успокоила мятущуюся его совесть; она вовлекла его в новое заблуждение. Человек, ослепленный страстию, старается во всяком положении найти отраду, старается тогда всякое зло облещи в убранство добра; отчаяние нечувствительно вкрадывается в его душу; потеряв надежду жить счастливо, силится он самый гроб превратить в чертог веселия; приемлет смерть предвестником спокойствия, мечтает, что там, в могиле, ждет его мир беспрерывный, сон сладостный. Но ах! Быть может, что и там, где отверзутся врата вечности, где посреди мириад веков веет хоругвь бессмертия, где жизнь не будет иметь конца, может быть, что и там воспоминания не разлучатся с нами. И какая зверская душа пожелает забыть все покинутое в подлунной? Какой неблагодарный бросит старых друзей, как ветхую одежду? Смертному сродно ожесточиться в минуты горького злополучия, но сии минуты пройдут, и его сердце, согретое чувством умиления, ощутит паки привязанность к подобным себе; мысль, что не все люди одинаковы, не все нечувствительны, примирит его с ними и с самим собою. Какой отчаянный умирал, не желая не умирать? Какой тигр разрывал без слез цепь существования? Где тот изверг, которого бы рука вонзала в грудь свою кинжал без содрогания? Миг перехода от жизни к смерти, кто знает, каким чувством наполняет душу умирающего? Кому известно, какое мучение соединено с концом бытия нашего? Смерть! Смерть! Увы, она едва ли не самое лютейшее из зол, обременяющих сей свет! Одно слепое сумасбродство выбирает худшую дорогу из дурных путей, ему предлежащих.
Время протекало, болезнь Пламедова час от часу увеличивалась; он благословлял ее и с радостию смотрел на приближение своей кончины. Заблуждение заставляло его отвергать всякую помощь. Пламед умерщвлял себя, думая, что умирает по изволению всевечного. Несчастный дерзал удивляться своему великодушию; ах! отчаяние всегда скрывается под личиною твердости! Змея всегда таится под приятными цветами!
В одну из тех прекрасных ночей, которыми осень украшает страны полуденные, сидел изнемогающий Пламед под окном своей келий. Медленно катилася полная луна по синему небу, усеянному бесчисленными звездами, ни одно облако не затмевало кротких лучей ее; сердитый Д *-н стоял, как зеркало, изображая в себе и окрестных озерах светящиеся сферы; угрюмое безмолвие прерывалось только боем часов монастырских, но едва протяжный звон колокола умолкал, и все паки погружалось в мертвую тишину. Возведши из окна взоры на небо, переносился Пламед мысленно к мирам, рассыпанным над его головою; душа его летела в превыспреннюю, жаждя соединиться с обитателями горних селений; он погрузился в глубокое размышление, как вдруг тихий голос пробудил его. Имя Пламедово произнес некто под окном келий. Он стал вслушиваться, и имя его опять повторилось.
— Кто зовет меня? — спросил удивленный инок.
— Женщина! — отвечал голос. — Женщина, гонимая свирепостию судьбы, желает тебя видеть, говорить с тобою.
— Гонимые близки сердцу моему! — сказал Пламед и, собрав все силы свои, повлекся колеблющимися стопами к ограде, отворил калитку и при свете месяца увидел повергающуюся к ногам своим Линну.
Линна. Пламед! Пламед!..
Голос ее замер, язык не мог произнести более ни слова; она стояла, не смея поднять глаз своих.
Пламед. Линна?
Линна. Так! Погибающая Линна пришла молить тебя о помощи. Все почитают Пламеда человеком, угодным богу…
Пламед (поднимает Линну). Скажи, что могу я сделать?
Линна. Все-все! Возвратить мое спокойствие, мое благополучие.
Пламед. Что возмущает мир души твоей?! Ты под покровом бога: под защитою его невинность и добродетель не терпят несчастий.
Линна. Невинность и добродетель! Но преступление и порок?
Пламед. Раскаяние грешника приятно ему, оно примиряет его с богом милосердым.
Линна. Раскаяние! Но в душе моей обитает не раскаяние, а одно преступление, я не могу раскаиваться, могу только быть преступницею. Будь судиею моим, примири меня с богом, с мрею совестию, с моим сердцем: увы! оно виною зол моих!
Пламед (горестно). Влечения сердечные часто не от нас зависят; невольный преступник — невинен.
Линна. Ах, Пламед, мое преступление невольно. Не имея ни отца, ни матери, забытая родными, покинутая всеми людьми, устремилась я к богу, посвятила себя на служение ему, нашла в нем отраду, счастие. Теперь все исчезло. Обитель кажется мне ужасною темницею: сестры мои — существами безжалостными, холодными; алтарь всемогущего… Святой отец! Я не смею выговорить! — Я потеряла все! Ты подкреплял веру в ослабевающих, твои слова изливали надежду в души несчастных: успокой меня.
Пламед. Ты обманываешься, Линна; ты прибегаешь к смертному, долженствуя прибегнуть к богу.
Линна. Бог забыл меня! Он не слышит более молитв преступницы, я изменила клятве, данной мною ему, я дерзнула преступить обет священный.
Пламед. Какое мучение терзает тебя?
Линна. Мучение лютейшее! (С жаром.) О Пламед! Притворство мне неизвестно, я воспитана далеко отсюда. Там, где осуждаются злодеи провождать печальную жизнь свою, там, где вечная зима покрывает поля не зеленью и цветами, а снегами глубокими, — там увидела я свет; выросла под законами натуры, покорялась чувствам своим — не правилами принуждения, обыкновенного в сей стране. (Сквозь слезы.) Дочь матери чадолюбивой, дочь нежной природы не привыкла таиться от подобных себе, но люди жестоки — я обманулась — горесть убила меня — и Линна решилась оставить, решилась забыть человеков. Увы! Я поступила несправедливо с собою, несправедлива сделалась против них; минутное ослепление, сродное неопытности, прошло; исчезла ненависть, и любовь, сия душа чувств наших, возвратилась в мое сердце. Природа и сердце мое превозмогли тщетные усилия слабого рассудка. Долго спорили в груди моей долг и склонность, противная сану моему, долго, но любовь торжествует.
Пламед (изменяясь в лице). Любовь? Линна! Любовь?
Линна. Любовь, которую назовет мир беззаконною страстию! (Слезы катятся градом по лицу ее.) Пламед! (Берет его руку.) Я незнакома с хитростями света; сердце мое полно; ему должно обнаружить себя перед тобою; не стыд удерживает меня, а мысль, страшная мысль, что ты… (Вдруг стирает слезы и говорит твердым голосом.) Чтоб ни случилось, я готова! Готова выслушать смертный приговор! (Голос изменяет ей.) Твой образ наполняет душу мою.
Пламед (скоро прерывает ее). Мой?
Линна. Дай, дай мне обнаружить тайну души моей. Не отъемли у меня твердости в этот час, который дорого стоит сердцу Линны. Я погибла, если буду искрения, погибла, если не откроюсь перед тобою. Может быть, ты дашь мне силы свергнуть с себя тягостное бремя преступления, или, может быть, ты оплачешь несчастную, поможешь мне оплакивать себя, или… твое проклятие… Нет! нет! Эта мысль ужасна, ты имеешь сердце, ты должен иметь его.
Пламед. Линна, ты приводишь меня в трепет.
Линна. Мужчина трепещет от признания женщины? Трепещи же, если ты малодушен! Ужасайся вместе со мною жребию, который ниспослали мне небеса! Дрожи… Увы! Я теряю рассудок! Не верь словам моим, Пламед: Линна убита горестью, пламя пожигает внутренности ее; мне надобны слова необыкновенные, я не умею изъяснить чувств своих языком смертных, муки мои выше человечества; я должна говорить или как ангел, или как фурия. Нежность и бешенство рвут душу мою; дыхание спирается в груди моей, меня тяготит тайна, ты должен ее знать, должен избавить от нее Линну. Так! Или Пламед разделит со мною скорбь мою, или ад поглотит ее вместе с несчастной.
Пламед. Боже мой! Что хочешь ты сказать?
Линна. Или мало тебе сказали взоры мои, мои мучения, мой страх? Пламед! Стрелы любви проникают и сквозь сию одежду; высокие стены монастыря не защищают сердца от нее, любовь…
Пламед. Остановись, остановись, Линна!
Линна (накидывает на лицо покрывало). Презирай Линну! Гнушайся мною! Я люблю тебя!
Не так бы вострепетал странник, когда, идучи нощию, внезапу увидел бы он при блеске яркой молнии бездонную пропасть, в которую уже занес он утомленную ногу, как ужаснулся Пламед, взглянув теперь на Линну; ее признание поразило его, как гром; он прислонился к ограде, холодный пот крупными каплями выступил на лице его, и он остался безмолвен.
Линна. Ах, я вижу, ты окаменел от страха; мое признание ужасает тебя, ты отвращаешь от меня взор свой… (Упадает к ногам его.) Удержи, удержи то проклятие, которое готовится произнести над беззаконницей; удержись! Я была невинна, мои чувства вовлекли меня в заблуждение; я довольно наказана! Любовь к тебе, как змея, грызет сердце бедной преступницы; в жилах моих льется не кровь, а яд смертоносный; погибель, грозная погибель распростерта надо мною в сем мире, погибель ожидает меня за гробом! (Обнимает колени его.) Святой отец, не причастный страстям света, любезный богу и людям…
Пламед. Не приписывай мне имен сих: было время, когда они были мне приятны, теперь я не достоин их, я тот же человек, тот же раб греха!
Дин на. Кто бы ты ни был, ты для меня — все! Скажи, если невольное преступление не есть преступление, то почто же страдания мои толико мучительны? Виновна ли я? Прекрати их, возврати тишину сердцу слабой женщины.
Пламед. Боже! Подкрепи меня! (Ей.) Линна! Молись и терпи; молись, бог спасет тебя, он один может спасти тебя.
Линна (вскакивает). Нет, не он, а ты! Бог для меня страшен! Я не смею молить его!
Пламед. Безумная! Трепещи раздражать его! В деснице бога-мстителя громы и молнии.
Линна. Громы и молнии, но я ношу весь ад в душе моей! Пусть грянут громы и заглушат во мне пагубное чувство, пусть огнь небесный ниспадет на несчастную и соединится с пламенем, пожигающим меня.
Пламед. Ты в отчаянии? Ах! Призови в помощь веру, она удалит от тебя ледяные объятия сего чудовища…
Линна. Могу ли я? Я могу только любить тебя или погибнуть.
Пламед. Вспомни свой долг и мой.
Линна. Мне известен один дом, одно чувство заключает в себе все мои обязанности: оно соединено с моею жизнию, без него прервалось бы мое дыхание, без него разрушился бы состав мой; (в исступлении) любовь одна — мой долг, закон и бог! В тебе одном мое счастие и спокойствие! Любовь — мой рай и ад!
Пламд. Пощади меня!
Линна. Ты не чувствуешь моего мучения, жестокосердый! Ты холоден, как камень!
Пламед. Почто я не могу быть им, чтоб не слыхать тебя, Линна? Но увы! Слова твои поколебали бы самое бездушное существо! Твои жалобы смягчили бы сердца железные, извлекли бы слезы у диких животных!
Линна. Ты тронулся?
Пламед (берет ее руку). Линна, Пламед — человек!
Линна. Ты сострадаешь мне?
Пламед (в замешательстве). Я жалею тебя.
Линна. И не ненавидишь меня?
Пламед. Сожалению ненависть не свойственна!
Линна. Прочь железное сожаление: от его дыхания замерзает чувствительность! Чувствительность, нежная подруга любви!.. Пламед! Твоя рука трепещет? Пожимает мою руку? (Восклицает с восторгом.) Где я?
Пламед. В объятиях Пламеда, милая Линна!
Линна. Ах, чувствует ли твое сердце то небесное удовольствие, произнося мое имя, которое обворожает меня, когда я говорю сама себе Пламед?
Пламед. Линна! Не ввергай себя и меня в бездну ужасного преступления.
Линна. Ты сказал, что невольный преступник невинен.
Пламед. Нас разлучает бог!
Линна. Бог! Но не им ли создано то сердце, в коем я не властна истребить любви моей к тебе?
Пламед. Не обвиняй его, он дал нам волю.
Линна. И запретил наслаждаться? Отнял радости?
Пламед. Он ограничил только их.
Линна. Но сии границы стесняют душу мою! Сии оковы воспрещают мне жить, лишают всего, что может утешать меня.
Пламед. Наши клятвы, наш обет служить ему…
Линна. Разве приятна ему жертва, раздирающая сердце мое? Разве фимиам, ему приносимый, состоит из стенаний и вздохов? Разве он услаждается, взирая на слезы творения своего, и негодует, когда существо, им произведенное, благословляет его песнею радости?
Пламед. Все радости, все удовольствия сего света должны быть для нас чужды.
Линна. Может ли чадолюбивый отец осудить детей своих на жизнь печальную? Может ли он взирать без жалости на их терзания? Нет! Он велик! Он не требует невозможного. Пламед! Мое сердце говорит мне, что бог простит любовь мою, что он благословит ее.
Пламед. Ты заблужаешься, Линна! Смерть и наказание страшное постигнут пагубную страсть.
Линна. Наказание! Чем заслужила я его? Смерть? Смерть постигает порочного и добродетельного: она предел неизбежный, она последнее мое прибежище, когда ты отвергнешь несчастную.
Пламед (с нежностию). Но чего желаешь ты от меня? Я не могу быть твоим.
Линна. Не можешь?
Пламед. Не должен: я принадлежу навсегда богу; ты также.
Линна. Что ж осталось нам?
Пламед. Безмолвствуя, сносить горестный наш жребий; лить в тишине слезы.
Линна. И быть в разлуке с тобой?
Пламед. Линна!
Линна. И быть в вечной разлуке?
Пламед. Линна!
Линна. Никогда-никогда не видать тебя?
Пламед (с притворным равнодушием). Так повелевает вера.
Линна. Она велит убивать себя лютейшею скорбию? Она ведет к отчаянию? Нет, Пламед! Обет, ею на меня возложенный, превышает мои силы, тогда я свободна от него.
Пламед. Клятва, запечатленная верою, — неразрешима.
Линна. Увы! Или она не может простить прегрешения? Или жалость чужда закону бога милосердия? (Молчание. Пламед смотрит горестно на Линну, которая после некоторого времени обращает взор свой на реку.) Смотри, Пламед, на той стороне, там, за сими болотами, в лесу дремучем, разве нет пещеры, которая бы послужила нам убежищем? Там, забытые смертными, разве не можем мы вести жизнь безызвестную, посвященную любви к богу? Разве не можем мы там все наши дни употребить на испрошение у него прощения? Ах, Пламед! Без тебя я не буду знать его; с тобою буду любить. Каждый час будет напоминать мне: бог соединил тебя с Пламедом: благодари его! Каждое дерево, всякий куст будут для меня алтарем и храмом, у которых я стану благословлять его.
Пламед. Линна!
Линна. Птицы соединят свое пение с нашею молитвою, и отец небесный услышит нас; он обратит к нам взор свой, укротит праведный гнев и простит нас.
Пламед. Линна!
Линна. Там, под кровом ясного неба, с тобою будем мы наслаждаться бытием нашим. Светлое утро встретит нас вместе; мрачная ночь не разлучит Линны с Пламедом.
Пламед. Линна! Линна!
Линна. Мы принесем творцу вселенной в жертву благодарность сердечную, посвятим ему наши молитвы и слезы — себе оставим любовь, одну любовь! (Пламед закрывает руками лицо.) Непреклонный. Почто скрываешь от меня лицо твое, открой его; дай мне прочесть на нем приговор мой.
Пламед. Прочти его, прочти твое торжество! Пламед уже преступник (Линна бросается к нему в объятия.) Нет! Ангел не может обнимать преступника!
Линна. Боже! Линна живет и любит? Любит и любима? (Колоко. звонит.) Рассветает! Спешим удалиться, друг души моей!
Пламед. Бежим, бежим отсюда! Пусть непроходные дебри сокроют нас и любовь нашу от очей человеков!
Линна. Кроткая звезда утра! Тебе вверяю себя и моего возлюблен ного! Пламед! Внизу под горою маленький челнок: он отнесет нас к том берегу. Властитель земли и неба! Управляй несчастными, будь кормчи их и, покажи путь к тихому пристанищу!
Пламед (берет ее за руку и подводит к краю утеса). Здесь должны мь спуститься. (Смотрит на свою келию.) Прости, обитель спокойствия Тусклая лампада, ты сама погаснешь пред изображением спасителя. Пламед уже не возжет тебя никогда! Никогда не будет он при томном свете воспевать похвал вездесущему! Никогда не возвращусь я к вам, стены тихого уединения, укрывшие меня от злобы людей; неблагодарный покидает вас навсегда! Прости, обитель спокойствия. (Отирает слезы.) Прости! Ты не увидишь меня более! (Обнимает Линну.). Пойдем! (Хотят спуститься.)
«Остановись, злодей!» — загремел страшный голос за калиткою. «Остановитесь, преступники!» — раздалось под сводами ворот. Игумен и множество монахов поспешили к несчастным. Линну приметили, когда она вышла, и дали знать настоятелю. Звон колокола значил не рассвет, но сбор отшельников.
Полумертвая Линна прижалась к груди Пламедовой, которого все члены трепетали от страха. «Мы погибли! — говорил Пламед, держа в дрожащих объятиях прекрасную монахиню, — мы погибли! Нас разлучат». — «Разлучат!» — произнесли уста Линны, покрытые смертною синевою; вдруг яркий румянец разлился по бледным ее ланитам; глаза засверкали огнем отчаяния. «Разлучат! — возопила она диким голосом. — Никогда! Никогда! (Смотрит быстро в глаза Пламеду.) Любезный Пламед, готов ли ты последовать за Линною?»
Пламед. Всюду!
Линна (хочет вырваться из объятий его). Пусти ж меня и не замедли соединиться в жизни безызвестной.
Пламед. Куда ты? Что ты предпринимаешь?
Линна (показывает на реку). Умереть! (Обнимает его.) Прости! Мы увидимся в том мире! (Монахи подходят к ним; Линна силится вырваться из рук Пламеда.) Пламед! Не удаляй от меня минуты радостной свободы! Жестокий Пламед! Ты хочешь продлить мучительную жизнь мою?
Пламед. Нет! Пламед удивляется тебе, боготворимая Линна! Спешит исполнить волю твою, не хочет быть ни одной минуты без Линны! Вечность! Линна!..
Крепко обнял он ее, оттолкнул руку монаха, который намеревался схватить его за одежду, и с крутизны кинулся в быструю пучину. «Пламед! Линна!» — повторили еще один раз мрачные расселины горы. С шумом разверзлась бездна и поглотила несчастного инока с его любезною.
На третий день прибило волною обоих любовников к противной стороне реки; они находились в том самом положении, как бросились с утеса: едва можно было разнять их руки.
Люди преследовали Пламеда и Линну по смерти: память их прокляли, тела лишили погребения. Сострадание некоторых земледельцев заключило тайно бренные остатки погибших в один гроб, и одна могила сокрыла их. Никто не дерзнул поставить на ней обыкновенного знака; никто не хотел сожалеть о Пламеде и Линне, всяк с ужасом бежал от их могилы. «Здесь, — говорили, — лежат преданные анафеме! Здесь бродят их тени, лишенные пристанища, гонимые совестию и мучимые гадами тартара! Здесь скитаются преступники: Пламед и Линна».
Давно уже, давно стоят одни печальные развалины обоих монастырей; две ветхие деревянные часовни и груды камней напоминают страннику, что здесь жили некогда люди, что здесь были храмы творца вселенной.
Долго помнили Пламеда и Линну в окрестностях, теперь могила их неизвестна. Может быть, густой камыш растет над нею, может быть, пушистые вершины тростника колеблются над гробницею несчастных, может быть вьют на ней гнезда лебеди и томным голосом воспевают по вечерам песнь надгробную.
В настоящем издании представлены русские сентиментальные повести, написанные в период между началом 70-х годов XVIII века и 1812 годом. Выбор повествовательного жанра объясняется тем, что именно в нем в наибольшей степени отразилась специфика русского сентиментализма как литературного направления.
Материал сборника расположен в хронологической последовательности, что дает возможность проследить историю жанра от первых до последних его образцов. В комментариях представлены: биографические сведения об авторе, источник публикации произведения, примечания к тексту и три словаря — именной, мифологических имен и названий и словарь устаревших слов. Издатели XVIII века не всегда называли авторов публикуемых ими произведений, отсюда несколько анонимных повестей и в данном сборнике.
Большая часть произведений печатается по первому и, как правило, единственному их изданию. Немногие отступления от этого принципа специально оговорены в примечаниях.
Пламед и Линна — повесть напечатана в альманахе «Талия», кн. 1. Спб., 1807. Автор неизвестен. Эпиграф взят из поэмы С. С. Боброва «Херсонида».
Стр. 257. Егова (Иегова) — бог в еврейской религии.