Плавающий город (Верн)

Плавающий город
автор Жюль Верн, переводчик неизвестен

Оригинал: фр. Une ville flottante, опубл.: 1871. — Источник: az.lib.ru • по изданию: Спб: Издательство П. П. Сойкина, 1902 г.

Жюль Верн

Плавающий город

Une ville flottante

Перевод с французского.

Собрание сочинений в пятидесяти томах, М.: «ФРЭД». 1994.

Роман «Плавающий город» печатается по изданию: Спб.: Издательство П. П. Сойкина, 1902 г.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Я прибыл в Ливерпуль 18 марта 1867 года, чтобы запастись местом на «Грэйт-Истерне», отправлявшемся в Нью-Йорк несколько дней спустя. Путешествие по Атлантическому океану в Северную Америку на этом гигантском судне мне казалось очень заманчивым, что и неудивительно, так как «Грейт-Истерн» представляет собой шедевр судостроительного искусства. Это не корабль, а целый плавающий город, часть графства, отделившаяся от английской почвы, чтобы, переплыв через океан, пристать к американскому материку. Я заранее представлял себе, как эта громада будет бороться с волнами, какую стойкость выкажет она среди стихий и как спокойно встретит бури, которые разрушают корабли, подобные «Вариоре» и «Сольферино». «Грейт-Истерн» был интересен и с другой стороны. Будучи не только мореходной машиной, а являясь как бы отдельным мирком, он представлял обширное поле деятельности для наблюдательного человека, который мог проследить тут за развитием различных инстинктов и страстей, комических и трагических сторон жизни его многочисленных пассажиров.

Со станции я отправился в гостиницу «Адельфи», так как «Грейт-Истерн» отправлялся в путь только 20 марта. Заинтересованный, однако, последними приготовлениями на корабле, я обратился к капитану Андерсону с просьбой разрешить мне тотчас же перебраться туда, на что тот дал свое полное согласие. На следующий день я добрался по разводным мостам до набережной Нью-Принца, где производится разгрузка многочисленных судов, приходящих из Беркенхеда, который расположен на левом берегу реки Мерси. Река эта, как и Темза, незначительна по протяженности, но очень глубока, так что в нее могут заходить самые большие грузовые суда" как, например, «Грейт-Истерн», для которого вход в большую часть портов земного шара невозможен. Только благодаря глубине этих рек в их устьях и могли расположиться два огромных торговых города: Лондон и Ливерпуль,

У пристани Нью-Принц стоял небольшой пароход, предназначенный для перевозки пассажиров на «Грейт-Истерн». Я поместился на палубе вместе с рабочими и мастеровыми, отправлявшимися на корабль. Ровно в семь часов утра пароход полным ходом пошел вверх по Мерси. Не успели мы отойти от берега, как я увидел на пристани высокого молодого человека, напоминавшего своей внешностью английского офицера. Мне показалось, что это один из моих друзей, капитан английского корпуса в Индии, которого я не видел уже несколько лет. Но я, конечно, ошибся, так как капитан Мак-Эльвин не мог уехать из Бомбея, не известив меня об этом. К тому же Мак-Эльвин был человек беззаботный и веселый; этот же незнакомец, хотя и походил на него, но был грустен и, казалось, глубоко страдал. Мне не удалось рассмотреть его повнимательнее, так как тендер быстро удалялся, и впечатление, произведенное на меня этим сходством, скоро изгладилось.

«Грейт-Истерн» стоял на якоре почти в трех милях от Ливерпуля, вверх по реке. С набережной Нью-Принц его не было видно. Только когда мы обогнули берег в том месте, где река делает поворот, он вновь появился перед нами. Казалось, это был небольшой остров, наполовину окутанный туманом. Сначала мы увидели только носовую часть корабля, но когда пароход повернул, «Грейт-Истерн» предстал перед нами во всю свою величину и поразил нас своей громадностью. Около него стояли три или четыре «угольщика», которые сыпали ему свой груз. Перед «ГрейтИстерном» эти трехмачтовые суда казались небольшими барками. Гиганту ничего не стоило взять их в качестве паровых шлюпок. Тендер приближался к «Грейт-Истерну» и, наконец, подойдя к бакборту остановился около широкой лестницы, спускавшейся с него. Палуба тендера пришлась на уровень ватерлинии «Грейт-Истерна», на два метра поднимавшейся над водой вследствие его неполной загрузки.

Рабочие быстро взбирались по лестнице, я же, подобно туристу, рассматривающему здание, закинув голову, любовался огромными колесами «Грейт-Истерна». Сбоку колеса эти казались недостаточно массивными, несмотря на то, что длина их спиц равнялась четырем метрам, зато спереди они имели вид монумента. Арматура их была необыкновенно изящна, а устройство ступиц этой главной точки опоры всей системы и вообще весь этот сложный механизм, наполовину скрытый огромными барабанами, буквально поражал ум и вызывал мысль о какой-то страшной, таинственной силе. С какой энергией эти деревянные лопасти, приведенные в движение, должны рассекать волны, разбивающиеся теперь о них! Какой ужасный грохот раздастся, когда «Грейт-Истерн» на полном ходу будет работать колесами в пятьдесят три фута в диаметре и сто шестьдесят футов в окружности, причем каждое из них весит девяносто тонн и делает одиннадцать оборотов в минуту! Почти все пассажиры высадились с тендера. Я, в свою очередь, стал подниматься по железной лестнице и через несколько минут был на палубе парохода.

ГЛАВА ВТОРАЯ

На палубе еще кипела работа. Трудно было представить себе, что творится на корабле, такая масса народу была там. Рабочие, механики, офицеры, экипаж, мастеровые и посторонние посетители сновали взад и вперед, бесцеремонно толкая друг друга. Одни возились на палубе, другие в машинном отделении, третьи взбирались на мачты; словом, происходила суматоха, не поддающаяся никакому описанию. Тут подвижные краны поднимали чугунные массы, там, с помощью парового ворота, втаскивались тяжелые дубовые доски. Над машинным отделением, как металлическое бревно, раскачивался медный цилиндр. Спереди по марвовым мачтам со скрипом поднимались реи, сзади громадные леса скрывали какое-то недостроенное здание. Кто плотничал, кто строил, кто красил среди страшного шума и полнейшего беспорядка. Наконец принесли мой багаж. Я хотел видеть капитана Андерсона, но мне сказали, что его еще не было на корабле. Один из матросов позаботился о моем размещении и велел отнести мои вещи в одну из нижних кают.

— Послушайте, любезный, — сказал я ему, — отплытие корабля назначено на двадцатое марта, но все эти работы ведь немыслимо окончить за сутки. Когда же, наконец, мы выйдем из Ливерпуля?

Но он ушел, не ответив на мой вопрос, так как знал столько же, сколько и я. Оставшись один, я решил ознакомиться с этим гигантским муравейником и, подобно путешественнику, попавшему в чужой город, стал осматривать все его закоулки.

На палубе была черная грязь, та британская грязь, которая обыкновенно покрывает улицы английских городов. Местами извивались зловонные ручейки. Словом, все напоминало один из грязнейших кварталов, находящихся на окраинах Лондона. Я шел вдоль палубных кают, тянувшихся по кормовой части корабля; между ними и сетками по обеим сторонам были две широкие улицы, или, вернее, два бульвара, на которых толпилась масса народу.

Этим путем я дошел до центра корабля и очутился между барабанами, соединенными двойной системой мостов.

Здесь передо мной открылась бездна, предназначенная для машинных приборов колесного механизма. Полсотни человек работали там, наполняя воздух оглушительным шумом и непрерывным стуком.

Бросив беглый взгляд на производившиеся работы, я отправился дальше, на переднюю часть корабля. Тут обойщики отделывали великолепное помещение в четырнадцать окон, называвшееся «smoking room», то есть курительная комната, и представлявшее собой изящное кафе этого плавающего города. Миновав треугольную площадку, я очутился у самого форштевня, отвесно спускавшегося на поверхность воды; тут я оглянулся и увидел сквозь туман противоположный конец корабля на расстоянии более двухсот метров.

Медленно пробирался я назад, остерегаясь раскачивавшихся блоков, подвижных кранов и целого фейерверка вылетавших из кузницы искр. Среди тумана и черного дыма «угольщиков» едва виднелись верхушки мачт, достигавших двухсот футов высоты. Пройдя мимо спуска в машинное отделение, я увидел влево от себя небольшую гостиницу, далее тянулся боковой фасад великолепного здания, крыша которого представляла собой террасу с неоконченными еще перилами. Наконец, я добрался до задней части корабля, где механики устанавливали паровую машину. Машина эта состояла из двух горизонтальных поршней. Она показалась мне очень сложной, и хотя я не совсем хорошо понимал ее назначение, тем не менее пришел к заключению, что здесь, как и в других местах, было еще очень много работы.

Теперь объясню в нескольких словах, почему на «Грейт-Истерне» производились все эти работы и перестройки.

Сделав двадцать рейсов между Англией и Америкой и получив в одном из них значительные повреждения, этот огромный корабль, предназначенный для перевозки путешественников, казался более ни на что не годным и был окончательно заброшен. Но когда первые попытки проложить кабель для подводного телеграфа не удались вследствие недостаточной тоннажности судов, на которых его перевозили, то инженеры вспомнили о «Грейт-Истерне». Только он мог вместить три тысячи четыреста километров проволоки, весившей четыре с половиной тонны. Он один благодаря своей устойчивости мог исправно погрузить и проложить этот кабель по дну океана. Но чтобы приспособить его для этой операции, нужно было сделать некоторые изменения в его устройстве; так, из шести котлов пришлось уничтожить два и удалить одну из трех палуб. На освободившиеся места поставлены были огромные резервуары с водой, которая предохраняла опущенный туда кабель от соприкосновения с воздухом. Таким образом, проволока, переходя из этих плавучих озер прямо в океан, не подвергалась влиянию атмосферы.

Когда работы по прокладке кабеля благополучно окончились, «Грейт-Истерн» снова был предан забвению. Но вот, с открытием Всемирной выставки 1867 года французская компания под названием "Общество эксплуатации «Грейт-Истерна» с основным капиталом в два миллиона франков решила воспользоваться этим судном для перевозки пассажиров через океан. Корабль снова пришлось перестраивать. Во-первых, надо было, убрав резервуары, поставить на прежнее место паровые котлы и трубы. Затем устроить помещения для нескольких тысяч путешественников, выстроить новые помещения для залов и столовых и, наконец, приготовить три тысячи коек в недрах его гигантского корпуса.

«Грейт-Истерн» был зафрахтован за двадцать пять тысяч франков в месяц. С фирмой «Ж. Форрестер и К°» в Ливерпуле были заключены два контракта: один на сумму в пятьсот тридцать восемь тысяч семьсот пятьдесят франков за установку новых котлов и трубы; другой же, в шестьсот шестьдесят две тысячи пятьсот франков, — за устройство помещений и капитальный ремонт корабля.

Прежде всего был тщательно освидетельствован и отремонтирован корпус. Затем приступили к установке котлов и переделке колес и, наконец, "для управления рулем посредством пара в задней части корабля устанавливалась машина, над которой и работали механики. Утройство ее было таково, что рулевой, стоя на центральном мостике и наблюдая за стрелкой циферблата, которая во всякое время определяла курс судна, мог легко изменить его, стоило лишь протянуть руку и повернуть небольшое вертикальное колесо. Все клапаны тотчас открывались, пар из котлов, быстро проходя по трубам, наполнял оба цилиндра, поршни начинали двигаться, и руль послушно повиновался. При исправном действии всей системы один человек мог легким движением руки управлять всей колоссальной массой «Грейт-Истерна».

В течение пяти дней работы производились с лихорадочной поспешностью, так как проволочка наносила значительные убытки предпринимателям. Отплытие было окончательно назначено на 20 марта, а между тем еще накануне 20-го палуба корабля была загромождена лесами.

Но вот мало-помалу все стало приводиться в порядок. Леса были сняты, подвижные краны убраны, последние болты загнаны, гайки ввинчены и резервуары наполнены маслом. Главный инженер приступил к пробе паровиков. Огромные клубы пара наполнили машинное отделение. Стоя около люка, весь окутанный этими горячими испарениями, я не мог ничего видеть из того, что там происходило, но в ушах моих раздавался шум приведенных в действие длинных поршней и огромных цилиндров. Под барабанами слышалось клокотание, колеса медленно поворачивались и пенили воду. Сзади работал гребной винт. Обе машины, нисколько не зависящие друг от друга, были в полной исправности.

Около пяти часов вечера к нам подошел паровой катер, предназначенный для «Грейт-Истерна». Сначала подняли на палубу все подвижные части этого катера, но когда дело дошло до него самого, то оказалось, что вследствие необычайной тяжести стального корпуса поднять его на корабль не было никакой возможности, и от катера пришлось отказаться. Впрочем, на баканцах «Грейт-Истерна» в виде ожерелья висели уже шестнадцать шлюпок.

Итак, к вечеру почти все было готово. На палубе не осталось и следа вчерашней грязи. Погрузка тоже была окончена. Погреба, люки и кладовые наполнились съестными припасами, каменным углем и товарами, но корабль все еще не сидел на девять метров в воде; это обстоятельство хотя и значительно ослабляло работу колес, но не мешало двинуться в путь, а потому я лег спать в полной надежде оказаться на следующий день в открытом море. И не ошибся. 20 марта на рассвете на мачтах «Грейт-Истерна» развевались американский, английский и французский флаги.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

«Грейт-Истерн» отправлялся в путь. Дым поднимался уже из всех труб. Несколько матросов суетились около пушек, которые должны были салютовать Ливерпулю. Марсовые караульные взбирались на реи и отвязывали снасти. Около 11 часов обойщики и мастеровые окончили работу и перебрались на тендер, который должен был доставить их на берег.

Погода была очень хорошая, солнце часто выглядывало из-за быстро несущихся облаков. На море был, вероятно, сильный ветер, вызывающий волнение, но «Грейт-Истерн» не боялся его.

Все служащие были на своих местах. Во главе команды корабля находились капитан, его помощник, два старших лейтенанта и пять младших, из которых один был француз М. Г, и один волонтер, тоже француз.

Капитан Андерсон был известен в английском коммерческом флоте как отличный моряк. Кроме того, ему удалось проложить кабель, чего не могли сделать его предшественники. За успех в этом деле, которому в значительной степени способствовал «Грейт-Истерн», он был награжден королевой титулом «сэр». Это был очень симпатичный мужчина, лет пятидесяти. Рыжеватый блондин, высокого роста, с круглым, улыбающимся лицом. Как истый англичанин, он отличался невозмутимым спокойствием; голос у него был приятный, держался он всегда прямо, никогда не ходил заложив руки в карманы, всегда был аккуратно одет и в свежих перчатках. Из кармана его синего сюртука с тройным золотым галуном в виде особой приметы всегда выглядывал кончик белого носового платка.

Его помощник совсем не походил на него. Это был маленький, подвижный человек, очень загорелый, со слегка слезящимися глазами, с черной бородой и кривыми ногами, твердо ступающими во время самой сильной качки. Энергичный, живой, он громко и отрывисто отдавал приказания, которые хриплым голосом повторял шкипер. Помощник, как мне казалось, был флотский офицер, на время прикомандированный к «Грейт-Истерну», настоящий «морской волк», прошедший, вероятно, школу опытного французского адмирала, который не отступал ни перед какой опасностью.

Кроме вышеупомянутых лиц на корабле были главный инженер и от восьми до десяти офицеров, в ведении которых находилась механическая часть. В распоряжении у них был целый батальон из двухсот пятидесяти кочегаров, смазчиков и прочих.

Этот батальон работал день и ночь, так как на корабле было десять котлов и каждый из них нагревался десятью печами.

Экипаж корабля состоял из ста человек. Тут были шкиперы, подшкиперы, марсовые караульные, рулевые, матросы и юнги. Кроме того, двести человек прислуживали пассажирам.

Итак, каждый был на своем посту.

Лоцман, который должен был вывести «Грейт-Истерн» из Мерси, еще накануне прибыл на корабль. Тут же был и другой лоцман, француз, который отправлялся с нами в Нью-Йорк и был обязан на обратном пути ввести «Грейт-Истерн» в Брестский рейд.

— Наконец я начинаю верить в то, что мы сегодня двинемся в путь, — сказал я лейтенанту М. Г.

— Задержка только за пассажирами, некоторые из них до сих нор не прибыли на корабль, — ответил мой соотечественник.

— Сколько всего пассажиров на «Грейт-Истерне»?

— Тысяча двести или тысяча триста. «Население большого предместья!» — подумал я. Около половины двенадцатого показался тендер, переполненный пассажирами. Тут были, как оказалось, и калифориийцы, и канадцы, и перуанцы, и южные американцы, и англичане, и немцы, и, наконец, два-три француза.

Как на самых замечательных из числа прибывших мне указали на знаменитого Цирува Филда из Нью-Йорка, на уважаемого Джона Розе из Канады и на некоторых других. Основатель «Общества эксплуатации „Грейт-Истерна“ некий Жюль Д., внесший в предприятие двадцать тысяч франков, тоже был на пароходе.

Подойдя к трапу штирборта, тендер остановился. Началась высадка пассажиров и переноска багажа; это происходило, однако, без всякой суеты, словно каждый входил в свою собственную квартиру.

Поднявшись на палубу, каждый пассажир первым долгом отправлялся в столовую, чтобы положить на один из приборов свою визитную карточку или просто клочок бумаги, на котором карандашом было написано его имя. Этого было достаточно, чтобы удержать постоянное место за столом. Кстати, в это время подавали завтрак, и через несколько минут все места были заняты.

Я остался на палубе, чтобы проследить подробности отплытия. К половине первого весь багаж был перегружен. Огромные ящики и тюки с товарами лежали рядом с изящными саквояжами; тут были и мешки всевозможной величины, и английские или американские чемоданы, которые отличаются своей роскошью, блеском медных украшений и толстыми парусиновыми чехлами с большими инициалами. Но вскоре все это было убрано; рабочие и носильщики спустились на тендер, который тотчас отчалил от „Грейт-Истерна“, осыпав его борта потоком брызг.

Я направился на носовую часть корабля, как вдруг увидел того самого молодого человека, который привлек мое внимание на пристани Нью-Принца. Заметив меня, он остановился и подал мне руку.

— Фабиан! — воскликнул я, здороваясь с ним, — Вы ли это?

— Я, дорогой мой друг!

— Значит, это вас я видел на пристани несколько дней тому назад?

— Вероятно, — сказал он, — только я вас не заметил.

— Вы отправляетесь в Америку?

— Да. Я решил, что лучше этого путешествия ничего нельзя придумать для отпуска в несколько месяцев.

— Какая счастливая случайность, что для своего путешествия вы выбрали „Грейт-Истерн“!

— Это вовсе не случайность, дорогой друг. Прочтя в газетах ваше имя в числе пассажиров „Грейт-Истерна“, я решил попутешествовать в вашем обществе, тем более что мы с вами не виделись уже несколько лет.

— Вы прямо из Индии?

— Да, третьего дня я прибыл в Ливерпуль на „Годи-вере“.

— Какова же цель вашего путешествия, Фабиан? — спросил я, всматриваясь в его бледное и грустное лицо.

— Немножко развлечься, если это возможно, — ответил капитан Мак-Эльвин, с чувством пожимая мне руку.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Расставшись со мной, Фабиан отправился посмотреть каюту N 73, обозначенную на его билете, я же продолжал свои наблюдения.

Из широких труб парового корабля клубился густой дым; пар, вырывавшийся с оглушительным свистом из выводных труб, в виде мельчайших капель падал на палубу. Шум воды показывал, что производилась проба машин. Инженер объявил, что давление достаточное и что можно двинуться в путь.

Когда пришло время поднимать якоря, то оказалось, что сделать это чрезвычайно трудно, так как корабль под влиянием прилива и сильного юго-западного ветра крепко натянул цепи. Якорная лодка подошла к цепям, но ее кабестанов было недостаточно, и пришлось пустить в ход механические приспособления, которыми располагал „Грейт-Истерн“.

На передней части корабля находилась машина в семьдесят лошадиных сил, специально предназначенная для поднятия якорей. Стоило только наполнить цилиндры паром, чтобы тотчас же получить сильное давление, непосредственно направленное на кабестаны. Но эта машина, несмотря на всю свою силу, не могла ничего сделать без посторонней помощи. Капитан Андерсон поставил около пятидесяти матросов, которые должны были вертеть шпиль. Якоря стали медленно подниматься.

В это время я был в числе других пассажиров на рангоуте. Мы внимательно следили за всеми подробностями этой процедуры. Стоявший возле меня путешественник был, по-видимому, чрезвычайно недоволен той медлительностью, с которой производилась работа. Он то и дело пожимал плечами и подсмеивался над несостоятельностью машины. Небольшого роста, худой, нервный, с крошечными глазками, человек этот обладал необыкновенной способностью во всем подмечать смешную сторону, вследствие чего ироническая улыбка не сходила с его лица. Когда я узнал его ближе, он оказался приятным собеседником.

— Ведь я думал до сих пор, — сказал он, обращаясь ко мне, — что машины существуют для облегчения работы людей, а тут, оказывается, люди помогают машинам!

Я собирался ему ответить, как вдруг раздался страшный крик.

Собеседника моего и меня с силой отбросило вперед. Матросы, работавшие у шпиля, все до единого были сбиты с ног; одни поднимались, а другие лежали без движения на палубе.

Оказалось, что шестерня колеса лопнула, а кабестан, под тяжестью цепей повернув назад, сбил с ног матросов, нанеся им сильные удары в грудь и в голову; четверо матросов были убиты и двенадцать ранены. В числе последних оказался и начальник экипажа, шотландец из Данди. Все бросились на помощь к несчастным. Раненые были перенесены в лазарет, устроенный в задней части корабля, четверых же убитых нужно было перевезти на берег. По сигналу, данному с „Грейт-Истерна“, тендер повернул обратно и через несколько минут снова пристал к кораблю. На „Грейт-Истерне“ эта катастрофа не произвела сильного впечатления, так как англосаксы, вообще довольно равнодушно относящиеся к смерти людей, в погибших матросах видели не что иное, как сломанные спицы колеса, которые можно заменить другими.

Я подошел к борту. Лестница была еще спущена, Четыре трупа, обернутые в одеяла, были положены на палубу тендера. Один из докторов, служивших на корабле, должен был проводить их до Ливерпуля и как можно скорее вернуться обратно.

Как только тендер отошел, матросы принялись за мытье палубы, забрызганной кровью.

Один из пассажиров, слегка раненый осколком вымбовки, тоже высадился на тендер, не желая далее оставаться на „Грейт-Истерне“.

— Хорошее начало, нечего сказать, — промолвил господин с иронической физиономией, стоя позади меня.

— Напротив, очень плохое, — ответил я ему. Затем я спросил, с кем имею честь говорить.

— Я доктор Питферж, — сказал он, и таким образом мы познакомились.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Снова приступили к поднятию якорей. С помощью лодки, предназначенной для этого, их удалось наконец сдвинуть с места. На башне Беркенхеда пробило четверть второго. Надо было торопиться с отплытием, чтобы воспользоваться приливом. Капитан и лоцман поднялись на мостик. Один из лейтенантов встал у сигнального винтового аппарата, другой у сигнального аппарата колес, штурман поместился между ними около маленького колеса, приводящего в движение руль.

Кроме того, еще четыре штурмана были приставлены к большим рулевым колесам, чтобы пустить их в ход в случае слабого действия паровой машины.

Наконец раздалась команда к отплытию. Медленно стали работать колеса, вода позади заволновалась, зашумела от действия гребного винта, и огромный корабль двинулся вперед.

Передний рангоут был занят пассажирами, рассматривавшими окрестности.

Река Мерси была загромождена стоящими на якорях и снующими взад и вперед судами, но, руководимый опытным кормчим, корабль умело лавировал между ними. Был момент, когда мне казалось неизбежным столкновение с трехмачтовым судном, однако все обошлось благополучно, к счастью для него, так как в сравнении с „Грейт-Истерном“ оно казалось одной из тех маленьких лодочек, которые дети обыкновенно спускают в бассейнах Грин-парка или Серпентейн-Ривер.

Вскоре мы поравнялись с ливерпульской пристанью, но прощального салюта не последовало из уважения к только что погибшим матросам, трупы которых в это время переносили на берег. Громкие крики „ура“ заменили выстрелы, выражающие обыкновенно последний национальный привет. На пароходе все засуетились. Одни хлопали в ладоши, другие махали руками и платками, полные энтузиазма, проявляемого англичанами при отплытии всякого судна, иногда даже простой яхты, отправляющейся на прогулку. Надо было видеть, с каким увлечением тысячи любопытных, находившихся на улицах Ливерпуля и Беркенхеда, отвечали на эти приветствия. Шлюпки, переполненные пассажирами, то и дело сновали по реке. Матросы „Лорда Кнайда“, стоявшего на якоре, взбирались на высокие реи и оттуда приветствовали великана. Флаги беспрестанно поднимались и опускались в честь „Грейт-Истерна“. На всех кораблях гремела музыка, которую не в состоянии были заглушить неистовые крики „ура“, раздававшиеся с берега. Но вот крики эти стали слышаться все слабее, дома встречались реже, потянулись дачи, и наконец с левого берега Мерси, где находились платформа маяка и бастионный вал, раздались последние приветствия.

В три часа „Грейт-Истерн“ вошел в пролив Святого Георга. Дул сильный юго-западный ветер. На море поднималась качка, но на корабле она совсем не ощущалась.

Около четырех часов капитан Андерсон приказал остановиться, так как нас нагонял на всех парах тендер. Возвратившийся на нем доктор с величайшим трудом взобрался на палубу по веревочной лестнице, спущенной с корабля. Гораздо ловчее его оказался кормчий, который вывел корабль. Он быстро спустился в шлюпку и через несколько минут был уже на прелестной маленькой шхуне, предназначенной для его возвращения в Ливерпуль.

Мы снова двинулись в путь, увеличив ход, Несмотря на сильный ветер, корабль не поддавался ни боковой, ни килевой качке. Стало темнеть, и с наступлением ночи берег Валлийского графства совершенно исчез из виду.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

На следующий день, 27 марта, „Грейт-Истерн“ шел вдоль неровного берега Ирландии.

Моя каюта находилась в первом этаже носовой части корабля. Это была маленькая комнатка, очень светлая, благодаря двум широким люкам. Каюты второго этажа отделяли ее от общего зала, так что мне не было слышно ни шума голосов, ни звуков роялей, на которых всегда кто-нибудь бренчал. Комната эта походила на уединенную хижину, находящуюся на окраине шумного города. Обстановка ее состояла из диванчика, кушетки и умывальника.

В семь часов утра я вышел на палубу. Там было уже несколько пассажиров. Нас слегка покачивало. Несмотря на сильный ветер, море, однако, не могло чересчур разыграться, так как в этом месте оно было защищено берегом.

Поднявшись на рангоут, я стал любоваться длинным профилем этого берега, названного изумрудным благодаря покрывавшей его зелени. Несколько уединенных домиков и белый дымок проходившего между холмами поезда оживляли ландшафт.

Море, отделявшее нас от суши, было грязно-зеленого цвета. Ветер усиливался. „Грейт-Истерн“, не будучи еще на полном ходу, то и дело обгонял пароходы, из труб которых клубился густой черный дым.

Вскоре мы увидели Квин-Таун, маленький порт с целой флотилией рыбаков.

Все проходящие мимо пароходы и корабли сдают здесь почту, которая через несколько часов доставляется поездом в Дублин. Там ее ожидает пакетбот, проходящий пролив с быстротой восемнадцати миль в час и сдающий ее в Ливерпуль,

Отправленная таким способом корреспонденция приходит на день раньше той, которую доставляют самые быстроходные трансатлантические суда.

Не успел я спуститься на палубу, как увидел капитана МакЭльвина. С ним шел молодой человек, высокого роста, блондин, по походке и по манерам типичный английский офицер.

— Позвольте представить вам моего друга, Арчибальда Корсикана, капитана Двадцать второго полка английского корпуса в Индии, — сказал мне Фабиан.

Мы раскланялись.

— Нам так и не удалось поговорить с вами, Фабиан, — сказал я капитану Мак-Эльвину, пожимая ему руку. — Я только успел узнать, что вы здесь отчасти благодаря мне, и если это действительно так…

— Без сомнения, мой друг, — прервал меня Фабиан, — Прибыв в Ливерпуль, мы с капитаном решили ехать на, пароходе „Китай“, как вдруг нам сообщили, что „Грейт-Истерн“ опять отправляется в Америку и что вы находитесь в числе его пассажиров. Таким образом случай давал мне возможность попутешествовать на великолепном корабле в вашем обществе, которого я был лишен в течение трех лет. Изменив свое решение, я тотчас же взял место на „Грейт-Истерне“, капитан Корсикан последовал моему примеру, и через некоторое время тендер доставил нас сюда.

— Я уверен, — сказал я, — что ни вы, ни капитан Корсикан не будете раскаиваться в тому что променяли „Китай“ на „Грейт-Истерн“. Путешествие по океану на этом огромном пароходе, несомненно, понравится вам. Ну а теперь поговорим о вас. Полтора месяца тому назад я получил ваше последнее письмо со штемпелем Бомбея и был убежден, что вы до сих пор там.

— Вот уже три недели, как мы выехали оттуда, — ответил Фабиан. — Последнее время мы занимались охотой больше, чем службой. Капитан Арчибальд даже прославился как ярый истребитель тигров. Но вот, сжалившись над этими несчастными животными и решив дать им немножко отдохнуть от нашего преследования, мы взяли годовой отпуск и отправились в путь. Проехав Красное море, Суэц и Францию, мы очутились наконец в нашей старой Англии.

— Ну, теперь-то уже мы не в „нашей старой“ Англии, — сказал, улыбаясь, капитан Корсикан. — Хоть это и английский корабль, но он зафрахтован французской компанией и везет нас в Америку. Три флага различных национальностей, развеваясь над нами, напоминают о том, что мы стоим на франко-англо-американской почве.

— Все равно, — сказал Фабиан, лицо которого вдруг сделалось грустным. — Все равно, лишь бы как можно лучше провести время отпуска, забыть все старое и запастись новыми впечатлениями. Через несколько дней я буду в Нью-Йорке, где меня ждет сестра. Я не видел ее уже несколько лет. Затем мы отправимся к Великим озерам, спустимся по Миссисипи до Нового Орлеана, поохотимся на Амазонке, а потом из Америки переправимся в Африку, где львы и слоны, вероятно, уже собираются праздновать прибытие капитана Корсикана; оттуда же отправимся обратно к сипаям предписывать им законы метрополии.

Все это Фабиан произнес с принужденной веселостью, он заметно волновался. Казалось, у него на душе было какое-то горе, которое он старался забыть и о котором я ничего не знал. Капитану Корсикану, как я заметил, все было известно, и он глубоко сочувствовал Фабиану. Преданность этого английскою капитана Мак-Эльвину, который был несколькими годами моложе его, носила чисто братский характер и в случае надобности могла дойти до героизма.

Наш разговор был прерван звуками трубы, которые напоминали пассажирам о том, что через четверть часа будет завтрак. Четыре раза в день раздавались эти звуки, к удовольствию публики: перед завтраком, в половине девятого, перед полдником, в половине первого, перед обедом, в четыре, и, наконец, в половине восьмого, перед чаем. В несколько минут палубы опустели. Пассажиры перешли в большие столовые. Мне удалось поместиться между Фабианом и капитаном Корсиканом.

На корабле не ощущалось ни малейшей качки. Официанты обходили всех, подавая вкусные, прекрасно приготовленные кушанья. По особому требованию и за отдельную плату можно было получить вина, ликеры и эль. Калифорнийцы пили много шампанского. Молодые мисс, худенькие и бледные, с жадностью уничтожали кровавый ростбиф. Длинные миссис ели яйца всмятку. Аппетит у всех был прекрасный, и все чувствовали себя как нельзя лучше. Трудно было представить себе, что находишься в открытом море, а не в ресторане одного из парижских бульваров.

После завтрака все разошлись по залам. Дети бегали, играли в мячик, в серсо и чувствовали себя так, как будто они были в Тюильри, а не на корабле. Мужчины курили, беседуя между собой, дамы же занимались рукоделием, читали или разговаривали. Несколько полных американцев с большими животами лениво покачивались в креслах-качалках. Корабельные офицеры ходили взад и вперед. Аккорды рояля, как бы старавшиеся заглушить друг друга, смешивались с шумом ветра и со звуками органа, находившегося в большом кормовом зале.

Около трех часов раздались громкие крики „ура“. Пассажиры поднялись на рангоут. „Грейт-Истерн“ догонял „Пропонтис“, отправлявшийся в Нью-Йорк. Пароходы салютовали друг другу.

В половине пятого земля еще виднелась сквозь густой туман. Вдали показался огонек. Это был Фастенетский маяк, устроенный на уединенном утесе. Наконец стадо темнеть, и последнюю, выдающуюся часть Ирландии, мыс Клир, мы обогнули уже ночью.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

„Грейт-Истерн“, как я уже сказал, имел более двухсот метров в длину и, таким образом, он был вдвое длиннее самого большого трансатлантического парохода. Ширина его достигала тридцати шести метров.

Двойная обшивка его могла выносить самые сильные бури. Она состояла из клеток вышиной в 86 сантиметров, расположенных между бортом и внутренней обшивкой. Тринадцать отделений, перегороженных крепкими переборками, предохраняли корабль в случае течи или пожара. На постройку его корпуса пошло десять тысяч тонн железа; три миллиона кованых заклепок прочно соединяют все составные части его обшивки.

„Грейт-Истерн“ мог перевозить по десять тысяч пассажиров. Из трехсот семидесяти трех главных городов в округах Франции двести семьдесят четыре имеют меньше населения, чем эта плавучая супрефектура с ее минимальным количеством пассажиров.

Правый форштевень корабля прорезан шлюзами, через которые проходят якорные цепи. Нос его очень острый, корма крутая.

На палубе возвышались пять труб и шесть мачт. Паруса, поверхность которых заключала в себе пять тысяч четыреста квадратных метров, были сделаны из лучшего холста эдинбургской фабрики. На обширных марсах второй и третьей мачты целая рота солдат свободно могла бы производить учения. Из шести мачт, укрепленных винтами и металлическими бакштагами, три сделаны из листового железа.

Вышина самой большой мачты равнялась двумстам семи французским футам. Что касается труб, то две из них предназначены для машины, действующей гребными колесами, а три задние — для машины, приводящей в движение винт; трубы эти имели вид громадных цилиндров в тридцать метров вышины, прикрепленных громадными цепями.

Внутренность корпуса была устроена очень хорошо. В носовой части помещались паровые прачечные и экипаж. Затем шла дамская общая каюта и большой зал с люстрами, лампами и картинами. Эти великолепные комнаты освещались через боковые отверстия, находившиеся между изящными позолоченными колоннами. Широкая лестница с металлическими ступеньками и перилами из красного дерева вела из этих комнат на верхнюю палубу. Далее шли четыре ряда кают, разделенных коридором. Одни каюты сообщались между собой площадкой, другие лестницей. В корме помещались три огромные столовые.

Машины этого корабля были поразительны в том отношении, что громадные части их действовали с точностью и плавностью часового механизма.

Номинальная сила колесного двигателя считалась в тысячу лошадиных сил; он состоял из четырех качающихся цилиндров, имевших в диаметре два метра и двадцать шесть сантиметров. Поршни этих цилиндров прилегали к рычагам, и каждый толчок их продвигал судно на четыре метра двадцать семь сантиметров. Среднее давление равнялось двадцати фунтам на дюйм, значит, около килограмма семидесяти шести граммов на квадратный сантиметр, что составляет давление 1,5 атмосферы. Поверхность топки четырех соединенных паровиков равнялась семистам восьмидесяти четырем квадратным метрам. Машина эта работала с величайшей плавностью и составляла контраст с винтовой, которая страшно пыхтела и шумела.

Кроме этих двух главных машин на корабле было еще шесть вспомогательных, так что пар играл здесь очень важную роль.

Вот как был устроен этот несравненный паровой корабль, резко отличавшийся от всех кораблей такого же типа.

Однако нашелся один французский капитан, который все-таки его не узнал и занес в судовой журнал следующую наивную отметку: „встретили судно с шестью мачтами и пятью трубами“; предполагаем, что это „Грейт-Истерн“.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Ночь со среды на четверг была довольно бурная. Койку мою так качало, что я должен был цепляться руками и ногами, чтобы не упасть с нее. Саквояжи и чемоданы кидало из стороны в сторону. В соседнем помещении огромные тюки с товарами перекатывались от одного борта к другому и производили ужасный шум, ударяясь о столы и скамейки. Двери хлопали, доски скрипели, перегородки трещали, бутылки и стаканы стукались друг о друга. Посуда грудами летела на пол и разбивалась. Слышно было, как стучали колеса и визжал винт. Очевидно, ветер усилился и поднялась страшная качка, которой не мог противостоять даже такой великан, как „Грейт-Истерн“.

Всю ночь я не спал и в шесть часов утра уже поднялся с постели.

Держась одной рукой за койку, я кое-как оделся; особенно долго пришлось мне возиться с пальто: надевая его в рукава, я терял точку опоры и вследствие этого с трудом держался на ногах. Затем я вышел из своей каюты и, лавируя между огромными тюками, перекатывающимися с места на место, добрался наконец до лестницы, ведущей на палубу. Будучи не в состоянии подняться по этой лестнице обыкновенным способом, я пополз на четвереньках и, достигнув палубы, крепко уцепился за крюйсель.

Суши не было видно. Кругом виднелось только небо да море, на поверхности которого вздымались свинцовые волны. „Грейт-Истерн“ шел, спустив паруса, и его немилосердно качало. Мачты, подобно стрелкам огромного компаса, описывали в воздухе дугу. Килевая качка была незначительна, но боковая — положительно нестерпима. Держаться на ногах не было никакой возможности. Вахтенный офицер, ухватившись за мостик, раскачивался как на качелях.

Кое-как я добрался до бортов правой стороны корабля. Вследствие тумана на палубе было ужасно сыро и скользко. Только я хотел пристроиться около стойки мостика, как вдруг к моим ногам скатилось какое-то тело.

Это был доктор Питферж. Привстав на колени и глядя на меня, он сказал:

— Так и есть, боковые стены корабля описывают дугу в сорок градусов — то на двадцать градусов ниже горизонтальной линии, то на двадцать градусов выше.

— Неужели? — воскликнул я, смеясь над условиями, при которых было сделано это замечание.

— Уверяю вас, — ответил доктор. — Во время такой качки стены движутся с быстротой метра ста сорока четырех миллиметров в секунду. Менее широкое судно черпало бы воду обоими бортами.

— Такое быстрое возвращение корабля в перпендикулярное положение доказывает значительную его устойчивость.

— Этого корабля — да, но не его пассажиров, которые, как я вам только что доказал, приводятся в горизонтальное положение гораздо скорее, чем они этого желали бы.

Довольный своей остротой, он поднялся, и мы добрались до скамейки, на ходу помогая друг другу. Дэн Питферж отделался несколькими легкими ушибами, с чем я его и поздравил, так как, падая с лестницы, он мог сломать себе шею,

— О, это еще не все, — сказал он, — подождите немножко, и вы увидите, что с нами непременно случится какое-нибудь несчастье.

— С нами?

— С кораблем, а следовательно и с нами, и со всеми пассажирами.

— Если вы так думаете, то зачем же поехали?

— Чтобы посмотреть, как все это случится. Я ничего не имею против кораблекрушения.

— Вы в первый раз едете на „Грейт-Истерне“?

— Нет. Я уже несколько раз путешествовал на нем просто из любопытства и всегда с нетерпением ждал какой-нибудь катастрофы.

Смеялся он, что ли, надо мной? Я положительно но мог его понять, а потому попробовал заставить его высказаться откровеннее.

— Доктор, — сказал я, — по-моему, ваши печальные предположения относительно „Грейт-Истерна“ ни на чем не основаны. Ведь он уже раз двадцать благополучно пересекал Атлантический океан.

— Ну так что ж, — возразил Питферж. — Тем не менее корабль этот очень несчастливый. Все это знают и относятся к нему недоверчиво. Вспомните только, каких трудов стоило инженерам спустить его на воду! Мне кажется, что Бруннель, построивший его, умер „от последствий операций“, как говорят врачи.

— Доктор, да неужели же вы так суеверны? — спросил я, смеясь.

— Прежде чем смеяться, вы выслушайте меня, „Грейт-Истерн“ разорил уже многих предпринимателей. Предназначенный для перевозки эмигрантов и товаров в Австралию, он никогда там не был.

— Из этого только следует…

— Позвольте, позвольте, — прервал меня доктор. — Один из опытнейших капитанов этого парохода, умевший прекрасно управлять им во время бури, погиб.

— Это очень печально, но все-таки это ничего не доказывает.

— Кроме того, — продолжал Дэн Питферж, стараясь меня убедить, — об этом корабле рассказывают всевозможные истории. Говорят, что на нем заблудился человек, которого так нигде и не нашли.

— Вот так удивительный случай, — сказал я с иронией.

— Еще рассказывают, что при постановке котлов нечаянно запаяли в паровике механика.

— Это бесподобно! Запаянный механик! И вы этому верите? — воскликнул я.

— Я твердо верю в то, что наше путешествие, так печально начавшееся, должно плохо кончиться.

— Но ведь „Грейт-Истерн“ так прочно построен, что ему нечего бояться самых страшных бурь.

— Да, он очень прочный, но не дай Бог, если он повалится набок, — ему уж не подняться. Это колосс, нет слов, но сила его непропорциональна его величине. Машины для него слишком слабы. Вы ничего не слыхали о его девятнадцатом путешествии от Ливерпуля до Нью-Йорка?

— Нет, ничего.

— Ну так слушайте. Мы выехали из Ливерпуля десятого декабря, во вторник. Пассажиров было очень много. Все шло хорошо, пока ирландские берега защищали нас от бокового волнения. Не было ни качки, ни больных. На следующий день та же тишина. На море то же восхищение пассажиров. Но к утру двенадцатого декабря ветер стал усиливаться, поднялось боковое волнение, и нас стало качать. Мужчины, женщины и дети — все спрятались по своим каютам. В четыре часа поднялась буря. Мебель заплясала. Ваш покорный слуга, войдя в зал, вдребезги разбил зеркало своей собственной головой. Посуды как не бывало. Крутом был ужасный шум! Волны сорвали с крюков и унесли восемь плашкотов. Положение становилось опасным. Машину, приводящую в движение колеса, пришлось остановить, так как огромный свинцовый слиток, сдвинутый с места качкой, чуть не попал в ее механизм.

Некоторое время работал один винт. Остановили колеса и стали двигаться с помощью винта, а буря между тем все усиливалась.

Вдруг „Грейт-Истерн“ лег набок и, не будучи в состоянии подняться, остался в этом положении. К рассвету от оковки на полосах не было и следа. Распустили паруса, чтобы поставить корабль; но не успели их натянуть, как они были сорваны. Началась страшная суматоха. Кабельтовые цепи, сорвавшись, с грохотом перекатывались от одного борта к другому. В помещении для скота буря сорвала загородку, и корова упала сквозь люк в дамское отделение. К несчастью, еще обломился руль и управлять кораблем не было никакой возможности. Суббота прошла среди всеобщего ужаса. Корабль все лежал набоку. В воскресенье ветер стал стихать. Между пассажирами оказался один американский инженер, которому удалось прикрепить к рулю цепи, и после нескольких попыток корабль наконец поднялся. Таким образом, мы пришли в Квин-Таун только через неделю по выходе из Ливерпуля. Бог знает, милостивый государь, где-то мы еще будем через неделю.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Рассказ доктора привел бы в ужас пассажиров, если бы им удалось его подслушать. Я никак не мог понять, шутил он или же говорил серьезно. Неужели он действительно путешествовал на „Грейт-Истерне“ с целью быть свидетелем катастрофы? От эксцентричного человека можно всего ожидать, особенно если он англичанин.

Между тем „Грейт-Истерн“, качаясь, как челн, продолжал свой путь. Невыносимая морская болезнь, которая действует так заразительно, все более и более распространялась. Некоторые пассажиры с осунувшимися лицами, бледные, измученные, все-таки оставались на палубе, чтобы подышать свежим воздухом. Большинство негодовало на злополучный корабль и возмущалось рекламами общества, гласящими, что морская болезнь неизвестна на „Грейт-Истерне“.

Около девяти часов утра в трех или четырех милях от нас показался какой-то предмет. За дальностью невозможно было определить, был ли то корпус корабля или же туловище кита. Группа пассажиров, собравшихся на палубе, с любопытством следила за движущейся массой.

Все бинокли были направлены в одну сторону, и между англичанами и американцами стали уже завязываться пари. Среди самых ярых я заметил господина высокого роста с плутовской физиономией. Глубокие вертикальные морщины на лбу, дерзкий и вместе с тем рассеянный взгляд, сжатые брови и вздернутые плечи — все говорило о том, что господин этот отличается редкой дерзостью и замечательным бесстыдством. Кто он такой, я положительно не знал, но чувствовал к нему глубокую антипатию. Говорил он громко и резко. Подобные ему лица восхищались его плоскими шутками. Этот господин уверял, что движущаяся масса не что иное, как остов кита, и предлагал по этому поводу большое пари, на которое быстро отыскались охотники.

Впоследствии оказалось, что это было корабельное днище, и, таким образом, он проиграл несколько сотен долларов. Мы быстро приближались к останкам трехмачтового судна. Оно лежало набоку, и с бортов его висели оборванные цепи.

Всех интересовала участь экипажа, так как на корабле ничего не было видно. В течение нескольких минут я пристально смотрел в бинокль, и мне казалось, что кто-то движется по передней части корабля, но потом я убедился, что это был остаток фок-мачты, движимый ветром.

Подойдя на расстояние полумили, мы увидели, что судно это совсем новое и прекрасно сохранилось. Его груз, вероятно, был сорван ветром и своей тяжестью завалил его на правый бок. Очевидно, судно находилось в критическом положении и должно было пожертвовать своими мачтами.

Давая знать о своем присутствии многократными свистками, „ГрейтИстерн“ обошел вокруг корабля, но тот оставался безмолвным, и кругом ничего не было видно. На разбитом судне не оставалось ни одной шлюпки.

Экипаж, вероятно, спасся, но едва ли ему удалось добраться до берега, до которого было триста миль; к тому же маленьким лодкам трудно было бороться с волнами, которые так страшно качали „ГрейтИстерн“. Возможно было и то, что катастрофа произошла гораздо западнее, а ветер и течение принесли эти останки сюда.

Когда „Грейт-Истерн“ повернулся к корме погибшего корабля, я ясно прочел там слово „Лерида“ — это было его название. По конструкции и отделке матросы признали в нем американский корабль.

Торговое или военное судно непременно взяло бы на буксир этот корпус. Вместе с грузом оно представляло значительную ценность; а всем известно, что спасший корабль получает треть стоимости спасенного. Но „Грейт-Истерн“ не мог этого сделать, так как должен был торопиться доставить своих пассажиров в Америку. Как ни жалко было матросам расставаться со своей добычей, но пришлось все-таки идти дальше, и вскоре останки корабля только черной точкой обозначались на горизонте. Толпа пассажиров рассеялась. Одни отправились в залы, другие в свои каюты; звуки трубы, призывавшие к завтраку, не могли разбудить измученных морской болезнью путешественников.

Около полудня капитан Андерсон приказал поставить два шкунных фока и фок-бизани; судно укрепилось и стало меньше качаться. Матросы попробовали было поставить бригантину по новой системе, но система эта оказалась, вероятно, еще слишком новой, потому что ею не воспользовались ни разу за все путешествие.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Несмотря на сильную качку, жизнь на корабле устанавливалась. Для англосаксонца путешествие — самая обыкновенная вещь. Он чувствует себя на всяком судне как дома, тогда как француз в такой обстановке непременно выглядит путешественником.

Когда не было сильного ветра, пассажиры отправлялись на „бульвары“. Прогуливавшиеся во время качки походили на пьяных, которых бросало из стороны в сторону. Дамы, не желавшие подниматься на палубу, сидели в своих каютах или же в общих залах, где раздавались звуки фортепиано. Играть было чрезвычайно трудно, так как от качки получались пропуски или в мелодии, или в аккомпанементе. Из всех игравших выделялась высокая худая дама. Она, должно быть, была хорошая музыкантша.

Во время этого концерта присутствовавшие просматривали книги, которые лежали на столах, и, если кому-нибудь случалось встретить интересное место, он тотчас прочитывал его вслух, вызывая одобрение со стороны слушателей. Под диваном валялось несколько английских журналов, которые отличаются тем, что, не будучи еще разрезаны, уже имеют потрепанный вид. Это происходит оттого, что существует обычай читать журналы, не разрезая их. Однажды у меня хватило терпения прочесть таким образом весь „Нью-Йорк Геральд“, где я наткнулся на следующий столбец: „М. X. просит прелестную мисс Л., которую он встретил вчера в омнибусе на Двадцать пятой улице, зайти к нему завтра в семнадцатый номер гостиницы Святого Николая для переговоров о брачном союзе“. Судите сами, могло ли меня интересовать, как поступила прелестная мисс Л. в этом случае; понятно, что подобная статья не вознаградила меня за труд переворачивать большие неразрезанные листы.

Все послеобеденное время я провел в большом зале, занимаясь наблюдениями и разговорами с Дэном Питфержем, сидевшим рядом со мной.

— Ну, как вы себя чувствуете после падения? — спросил я у него.

— Великолепно, — ответил он. — Только вот что-то тихо двигаемся.

— Кто тихо двигается? Вы?

— Нет, не я, а корабль. Винтовые котлы плохо действуют, и давление слишком слабое.

— Вам, видно, хочется скорее приехать в Нью-Йорк?

— Нисколько! Я просто высказываю мнение с точки зрения механика! Мне здесь отлично, и я очень пожалею, когда придется расстаться со всеми этими оригиналами, которых случай собрал на корабле для моего развлечения.

— Оригиналы! — воскликнул я, рассматривая входивших в зал. — Но где вы их нашли? Здесь все так похожи друг на друга.

— Ах, — сказал доктор, — видно, что вы их не заметили. Взгляните повнимательнее вон хоть на ту группу мужчин, которые так бесцеремонно растянулись на диванах, нахлобучив шляпы. Это типичнейшие янки, умные и деятельные, но в высшей степени невоспитанные люди. Да, милостивый государь, это настоящие саксонцы, жадные к деньгам и мастера на все. Заприте двух янки в одну комнату, и через час они непременно выиграют друг у друга по десяти долларов.

— Скажите, кто этот господин маленького роста в длинном сюртуке и в коротких панталонах, который постоянно с ними?

— Это бывший министр, важная персона из Массачусетса. Он едет за своей женой, бывшей учительницей, сильно скомпрометированной одним большим процессом.

— А этот господин с мрачным видом, как будто погруженный в какие-то вычисления?

— Вы не ошиблись, он вечно занят вычислениями.

— Решением математических задач?

— Нет, он просто считает и пересчитывает свои деньги. Во всякое время он может определить свое состояние с точностью до одного цента. Он очень богатый человек. Целый квартал в Нью-Йорке выстроен на его земле. Четверть часа тому назад он имел миллион шестьсот двадцать пять тысяч триста шестьдесят семь долларов с половиной, но теперь у него только миллион шестьсот двадцать пять тысяч триста шестьдесят семь долларов с четвертью.

— Почему же произошла эта разница?

— Потому что он только что выкурил сигару в тридцать су,

Своими остротами доктор положительно развеселил меня, и, чтобы вызвать его снова на разговор, я указал ему на группу в противоположном конце зала.

— Это, — сказал он мне, — люди далекого Запада. Самый высокийэто директор банка в Чикаго. Он постоянно носит при себе альбом с лучшими видами родного города. Он гордится им, и не без основания; город, заложенный в тысяча восемьсот тридцать шестом году на пустынном месте, теперь имеет четыреста тысяч жителей, считая и его. Рядом с ним сидит супружеская пара из Калифорнии. Жена прелестная, изящная женщина, муж приобщился к цивилизации только теперь, прежде он был пахарь, но в один прекрасный день нашел самородок.

— Это человек с весом, — сказал я.

— Конечно, — ответил доктор, — ведь он обладает миллионным состоянием.

— А этот длинный господин, который все качает головой, как негр в стенных часах?

— Это знаменитый Кокбурн из Рочестера, всемирный статистик, который все взвесил, измерил и высчитал. Поговорите с этим маньяком, и он сообщит вам, сколько хлеба съел пятидесятилетний человек в течение всей своей жизни и сколько кубических метров воздуха он поглотил за это время. Кроме того, он может сказать, сколько томов инкварто займет речь адвоката из Темпель-Буи и сколько миль ежедневно проходит почтальон, разнося только любовные письма. От него вы можете узнать число вдов, проходящих в течение часа через Манданский мост, и какой вышины пирамиду можно построить из сандвичей, уничтожаемых в год его согражданами. Он вам может еще…

Разговорам доктора на эту тему не было бы конца, но вот в зале появились новые пассажиры, и он поспешил ознакомить меня с их характеристикой. Сколько разнообразнейших типов было в этой толпе! Большинство пассажиров переселялись с одного континента на другой с целью обогатиться на американской почве.

Между этими искателями приключений, изобретателями и людьми, находящимися в постоянной погоне за счастьем, Дэн Питферж указал мне на одного господина как на соперника доктора Либиха.

Господин этот был ученый-химик. Он уверял, что изобрел средство сконцентрировать питательные элементы целой бычьей туши в мясной лепешке величиной в пятифранковую монету.

Другой изобретатель отправлялся в Новую Англию с целью получить премию за изобретение паровой лошадиной силы, помещенной в ящичке для карманных часов. Наконец, еще один, француз с улицы Жапан, вез тридцать тысяч кукол, произносящих слово „папа“ с чисто американским акцентом и был уверен, что успех ему обеспечен.

Кроме этих господ было еще много разных оригиналов, но цель путешествия и дальнейшие намерения их оставались неразгаданными. Может быть, какой-нибудь беглый кассир, ничего не подозревая, подружился на корабле с агентом сыскной полиции, который только и ждал прибытия в Нью-Йорк, чтобы арестовать его. Но вот в зал вошла молодая парочка, поразившая меня своим скучающим видом.

— Вы не знаете, кто это? — спросил я доктора.

— Это перуанцы, — сказал он. — Они недавно поженились и провели свой медовый месяц в путешествиях по всему свету. Выехав из Лимы в день свадьбы, они отправились в Японию; там они еще обожали друг друга; в Австралии они уже только любили, но Франции еще того менее — только выносили друг друга, в Англии поссорились, а в Америке, конечно, разведутся.

— А кто этот господин с таким надменным видом? По тщательно закрученным черным усам его можно принять за офицера.

— Это мормон, некий господин Хатч, один из лучших проповедников города Святых. Какой красивый мужчина! Обратите внимание на этот гордый взгляд, на это благородное лицо, на эти манеры, так резко отличающие его от янки. Он возвращается из Германии и Англии, где успешно проповедовал мормонизм. Секта эта имеет в Европе массу последователей, которым разрешает подчиняться законам их страны.

— Еще бы не разрешать, когда многоженство запрещено в Европе.

— Без сомнения, запрещено, но вы напрасно думаете, что оно обязательно для мормонов. Брикгам Юнг имеет гарем, потому что это ему нравится, но последователи его на берегах Соленого озера в этом отношении ему вовсе не подражают.

— Неужели! А мистер Хатч?

— У него только одна жена, и он находит, что этого совершенно достаточно. Впрочем, мы скоро познакомимся с его учением, так как он собирается в один из вечеров прочесть нам лекцию.

— Зал, наверное, будет переполнен, — сказал я.

— Да, если игра не отвлечет многих; ею ведь на корабле очень увлекаются. Здесь есть англичанин с антипатичнейшей наружностью, который, как мне кажется, руководит всеми игроками. Это отвратительный человек, со скверной репутацией. Вы его заметили?

По описанию доктора я узнал, что это был тот самый субъект, который утром предложил такое безумное пари по поводу остова корабля. Я не ошибся в его характеристике.

Дэн Питферж сообщил мне, что господина этого зовут Гарри Драке. Он был сын калькуттского негоцианта, игрок, развратник и дуэлянт. Прокутив все состояние, он отправляется в Америку в качестве искателя приключений.

— Подобные личности, — прибавил доктор, — легко находят себе друзей; так и около Гарри Драке собрался уже целый кружок таких же негодяев; в числе последних я заметил одного маленького человека с круглым лицом и толстыми губами; он выдает себя за доктора, но я уверен, что это немецкий еврей без определенного положения и ничуть не лучше Драке.

В это время мимо нас проходил молодой человек, лет двадцати двух, ведя под руку семнадцатилетнюю барышню.

— Верно, новобрачные? — спросил я.

— Нет, это жених и невеста, — смягченным голосом сказал доктор. — Они уже обручены и обвенчаются тотчас по возвращении в Нью-Йорк. С разрешения родителей они вместе объехали всю Европу и убедились в том, что созданы друг для друга. Славные молодые люди. Приятно на них посмотреть. Они часто стоят у машинного люка и считают повороты колес, которые, по их мнению, слишком медленно двигаются.

— Да, если бы наши паровые котлы были так же горячи, как их сердца, давление бы значительно увеличилось.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

В половине первого на дверях большого зала было вывешено следующее объявление:

Широта 51°15' Долгота 18°13' Расстояние: Фастенет, 323 мили.

Это означало, что в полдень мы были в 323 милях от Фастенета, последнего ирландского маяка на 51°15' северной широты и на 18° 13' западной долготы от Гринвичского меридиана.

С этих пор пассажиры ежедневно находили на этом месте сообщение капитана и таким образом могли проследить по карте весь путь, по которому шел „Грейт-Истерн“. Он сделал только 323 мили в 36 часов. Быстрота эта была недостаточна, так как хороший пароход должен проходить не менее 300 миль в сутки.

Расставшись с доктором, я провел остальную часть дня с Фабианом. Мы с ним отправились на заднюю часть корабля, которую Питферж называл „местом загородных прогулок“. Опершись о борт, мы смотрели на безбрежное море. В воздухе чувствовался острый запах морской воды, волны были покрыты пеной, в которой в виде радуги отражались преломленные лучи солнца. Внизу работал винт, свирепо разбивая волны своими сверкающими медными ветвями.

Море казалось беспредельной массой расплавленного изумруда. Бесконечный след корабля, беловатой полосой выделявшийся на поверхности моря, походил на громадную кружевную вуаль, наброшенную на голубой фон. Белокрылые чайки то и дело проносились над нами.

Фабиан пристально смотрел на волны и молчал. Что рисовало ему там воображение? Может быть, перед ним промелькнул какой-нибудь милый образ, послав ему прощальный привет? Он был грустнее обыкновенного, но у меня не хватало духу спросить о причине его грусти.

Продолжительная разлука поселила между нами какую-то отчужденность, из-за которой он не решался доверить мне свою тайну, а я, в свою очередь, спрашивать его о ней. Он рассказал мне о своей службе в Индии, об охоте, о различных приключениях, но ни словом не обмолвился о том, что его волновало и заставляло так сильно страдать. Очевидно, Фабиан не принадлежал к числу людей, которые облегчают свои страдания, рассказывая о них другим.

— Посмотрите, — промолвил Фабиан после долгого молчания, — как красива полоса, которая остается за нами. Иногда мне кажется, что струйки, бегущие со всех сторон, выводят на ней буквы. Вот „Л“, а вот „Е“! Неужели это мне кажется? Нет, нет! Я ясно вижу буквы! И все одни и те же!

Вероятно, его больное воображение рисовало на воде то, что ему хотелось видеть.

Но что могли означать эти буквы? Какое воспоминание они пробуждали в нем? Он снова молча стал всматриваться в воду, потом вдруг почти вскрикнул:

— Уйдемте, уйдемте отсюда! Эта бездна манит меня!

— Что с вами, друг мой? — спросил я, схватив его за руку.

— Если бы вы знали, как мне тяжело, — воскликнул он, — эти страдания убьют меня!

— Вы страдаете? Но разве нет возможности избавиться от этих страданий?

— Это невозможно, — сказал он и быстро пошел в свою каюту.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

На следующий день, в субботу 30 марта, погода была чудная. Дул легкий ветерок, море было спокойно. Винт делал 36 поворотов в минуту. „Грейт-Истерн“ шел со скоростью более двадцати узлов в час.

Ветер дул с юга. Помощник капитана велел поставить фок-шкуны и фок-бизани, и корабль, поддерживаемый ими, не поддавался ни малейшей качке. Небо было ясное, солнце ярко светило, и все пассажиры вышли на палубу. Дамы появились в легких туалетах, дети снова принялись за свои игры, прерванные качкой два дня тому назад; то и дело галопом пробегали мальчуганы, игравшие в лошадки.

В три четверти двенадцатого капитан Андерсон появился на мостике в сопровождении двух офицеров. Погода была благоприятна для наблюдений, и они привали, чтобы определить меридианальную высоту солнца. Каждый из них держал по секстанту.

— Полдень, — сказал капитан.

Шкипер тотчас же передал это посредством колокола пассажирам, и все присутствующие поспешили поставить свои часы по солнцу.

Полчаса спустя было объявлено следующее наблюдение:

Широта 51°10' Долгота 24° 15' Курс 227 миль. Расстояние 550.

Итак, мы сделали в сутки двести двадцать семь миль. В это время в Гринвиче было час и сорок девять минут. „Грейт-Йстерн“ находился в ста пятидесяти пяти милях от Фастенета.

Весь этот день я не видел Фабиана. Встревоженный его отсутствием, я несколько раз подходил к его каюте и убеждался, что он все еще там.

Эта пестрая толпа на палубе не могла ему нравиться, он, видимо, искал уединения. Повстречавшись с капитаном Корсиканом, я подошел к нему, и мы разговорились о Фабиане. Я передал ему разговор, происшедший накануне между мной и капитаном Мак-Эльвином.

— Да, — сказал Корсикан, не стараясь скрыть своего волнения, — два года тому назад Фабиан думал, что будет счастливейшим человеком, а теперь он очень несчастлив.

Затем он рассказал мне в нескольких словах о том, как Фабиан познакомился в Бомбее с прелестной молодой девушкой, мисс Годжес. Они полюбили друг друга. Ничто, казалось, не препятствовало их браку, как вдруг к ней посватался сын одного негоцианта из Калькутты. Годжесотец, человек практичный и бессердечный, находясь в денежном отношении в полной зависимости от своего калькуттского корреспондента, пожертвовал счастьем своей дочери и, для исправления дел, выдал ее за сына последнего. На другой день после свадьбы молодые уехали. С тех пор Фабиан никогда больше не встречался с девушкой, которую так безумно любил и разлука с которой принесла ему нестерпимые страдания.

Выслушав до конца этот рассказ, я понял, что причина страданий Фабиана была действительно серьезна.

— Каково имя этой молодой девушки? — спросил я.

— Елена Годжес, — ответил он.

— Елена!

Я понял теперь, почему Фабиану вчера мерещились в волнах буквы „Е“ и „Л“.

— А как имя ее мужа?

— Гарри Драке.

— Драке! — воскликнул я. — Но ведь он здесь, на корабле!

— Здесь, на корабле? — повторил Корсикан, схватив меня за руку.

— Да, здесь. Я его знаю.

— Дай-то Бог, чтобы они не встретились! К счастью, они не знают друг друга, по крайней мере Мак-Эльвин никогда не видел Гарри Драке. Впрочем, одно имя этого господина, произнесенное в присутствии Фабиана, может вызвать целую бурю.

Я передал Корсикану все, что слышал от доктора о Гарри Драке. Во время нашего разговора последний, как нарочно, прошел мимо нас, и я показал его капитану. Глаза Корсикана вспыхнули, и он рванулся вперед, но я остановил его.

— Да, — сказал он, — по физиономии видно, какой это негодяй. Но куда же он едет?

— Говорит, в Америку. Он думает, вероятно, что случай пошлет ему то, чего он не хочет добывать трудом.

— Несчастная Елена, — промолвил капитан.

— Где же она теперь?

— Может быть, он ее уже бросил.

— А вдруг она на корабле? — спросил Корсикан.

Мысль эта поразила меня, но я тотчас же успокоился. Нет, Елены не было на корабле. Питферж, при своей наблюдательности, заметил бы ее.

— Драке, вероятно, не взял ее с собой в Америку.

— Хорошо, если это так, — сказал капитан. — Один вид этой несчастной жертвы нанес бы ужасный удар Фабиану. Кто знает, что могло бы случиться. Мак-Эльвин, мне кажется, был бы способен убить Драке, как собаку. Во всяком случае, мы, как друзья Фабиана, должны стараться не терять его из виду, и если что-нибудь случится, мы должны встать между ним и его соперником. Вы понимаете, конечно, что дуэли не должно быть между ними, так как ни одна женщина в мире не пойдет за убийцу своего мужа, хотя бы этот муж был отъявленным негодяем.

Я был согласен с Корсиканом. Какое-то предчувствие волновало меня. А что если Драке своим задорным видом привлечет на себя внимание Мак-Эльвина?

— Скорее бы уж приехать в Америку! Расставаясь с Корсиканом, я пообещал ему следить за нашим общим другом, он же, в свою очередь, решил не терять из виду Гарри Драке. Затем он крепко пожал мне руку, и мы расстались.

Вечером поднялся туман. Из ярко освещенных залов раздавались звуки вальсов, неизменно сопровождаемые аплодисментами; когда же некий Т., большой весельчак, усевшись за фортепиано, стал насвистывать разные песенки, публика пришла в такой восторг, что стала кричать „ура“.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

На другой день, 31 марта, было воскресенье, и меня очень интересовало, как пройдет у нас на корабле этот первый праздничный день. В Америке и в Англии в этот день повсюду прекращаются работы и закрываются магазины, церкви же переполняются молящимися. Мне казалось, что и здесь будет что-нибудь в этом роде. Я не ошибся. Несмотря на великолепную погоду и попутный ветер, капитан Андерсон не отдавал приказания поднять паруса, чтобы не нарушать воскресного отдыха матросов. Хорошо еще, что винту и колесам не препятствовали продолжать их будничную работу. Весь экипаж был при параде, и меня бы нисколько не удивило, если бы мне сказали, что кочегары в этот день работают во фраках. Офицеры и инженеры были в новых мундирах с золотыми пуговицами. Сапоги их блестели, как зеркало, как бы стараясь перещеголять клеенчатые фуражки. Но наряднее всех были сам капитан и его помощник. Застегнутые на все пуговицы, в свежих перчатках, блестящие и надушенные, они прогуливались по палубе, ожидая начала богослужения.

Море сверкало под первыми весенними лучами. Ни один парус не появился на горизонте. „Грейт-Истерн“ парил на беспредельном водном пространстве. В 10 часов раздался протяжный звон. Шкипер, одетый тоже по-праздничному, исполнял должность звонаря и с таким искусством ударял в корабельный колокол, что воображение невольно рисовало сельскую колокольню, с которой несся благовест, призывавший всех на молитву.

Пассажиры группами выходили на палубу, которая все более и более покрывалась нарядной толпой. С молитвенниками в руках, все молча ожидали начала богослужения. Но вот принесли груду Библий и разложили их по столам в храме, или, вернее, в большой столовой, которая должна была заменить собой храм. Я вошел туда. За столами уже сидело много народу. Глубокое молчание царило в храме, главную часть которого занимали офицеры вместе с капитаном Андерсоном. Дэн Питферж поместился рядом со мной и внимательно рассматривал присутствовавших. Мне казалось, что он пришел сюда скорее из любопытства, нежели из религиозного чувства.

В половине одиннадцатого капитан поднялся со своего места и стал читать по-английски десятую главу книги „Исход“. После каждого стиха, прочитанного им, присутствующие шепотом произносили следующий стих. Тонкие детские голоса смешивались с меццо-сопрано женщин и с баритоном мужчин. Этот библейский диалог продолжался с полчаса. Капитан Андерсон, руководивший ими, внушал уважение даже самым легкомысленным людям. Но вот он закрыл Библию и уступил свое место какому-то оратору,

Это был маленький, подвижный янки, один из тех, которые пользуются огромным влиянием в Штатах Новой Англии. Проповедь его была давно приготовлена, и вот ему представился случаи воспользоваться ею. Я взглянул на доктора Питфержа, Он глаз не сводил с оратора и, казалось, собирался стойко выдержать его ораторский огонь.

Между тем проповедник застегнул свой черный сюртук, положил на стол шелковую шляпу и, окинув взглядом всех присутствовавших, начал так:

„В шесть дней Бог сотворил Америку, в седьмой же он отдыхал от дел своих“.

После этих слов я вышел из комнаты.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

За завтраком Дэн Питферж сообщил мне, что проповедник очень старательно развил свою тему. Чего только не было в его речи! Там фигурировали и башенные корабли, и тараны, или стеноломы, крепости и даже подводные электрические скаты — и все это сводилось к тому, чтобы доказать величие Америки.

Вернувшись в общий зал, я прочел следующее объявление:

Широта……50°8'

Долгота……30°44'

Курс……..255 миль;

Итак, мы прошли только тысячу сто миль, включая сюда и триста десять между Фастенетом и Ливерпулем, что составляло около трети всего пути. Офицеры, матросы и пассажиры отдыхали в течение всего дня, как „отдыхал Господь после сотворения Америки“. В залах было тихо благодаря тому, что никто не садился за рояль. Игорный зал был совершенно пуст, так как в этот день не разрешалось играть ни в карты, ни в шахматы. Мне представился случай познакомить доктора Питфержа с капитаном Корсиканом, которому очень понравились рассказы его нового знакомого, относящиеся к тайной хронике „Грейт-Истерна“. Доктор уверял, что с кораблем неизбежно должно было приключиться какое-нибудь несчастье. Легенда о запаянном в паровике механике чрезвычайно понравилась капитану, который, как истый шотландец, очень любил все таинственное, но, впрочем, не мог удержаться от улыбки во время рассказа доктора.

— Я вижу, капитан, — сказал Питферж, — что вы не очень-то верите таким легендам?

— А нужно, чтобы я „очень“ верил! Вы слишком многого хотите! Может быть, вы не поверите и тому, что на пароходе ночью показывается привидение?

— Привидение! — воскликнул капитан. — Да неужели вы-то сами в них верите?

— Да, я верю всему, что мне рассказывают лица, заслуживающие доверия. Вахтенные офицеры и матросы единогласно заявляют, что в глубокую ночь какая-то тень расхаживает по кораблю. Никто не знает, откуда она появляется и куда исчезает.

— Ради Бога, подкараулим ее! — воскликнул капитан.

— Сегодня ночью? — спросил доктор.

— Прекрасно, сегодня ночью. Может быть, и вы составите нам компанию? — спросил меня капитан.

— Нет, — сказал я, — мне не хотелось бы нарушать инкогнито этого призрака. К тому же я уверен, что доктор шутит.

— Я совсем не шучу, — настаивал доктор.

— Послушайте, — сказал я ему, — неужели же вы серьезно верите в выходцев с того света, разгуливающих по палубе кораблей?

— Я твердо верю в воскресающих мертвецов, — ответил он. — Вас, конечно, главным образом удивляет то, что такие вещи говорит медик.

— Медик! — воскликнул, отступая, Корсикан, как будто это слово испугало его.

— Не беспокойтесь, капитан, — сказал, улыбаясь, доктор, — я не практикую в дороге.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

На следующий день было первое апреля. Атлантический океан, зеленый, как луг, освещенный первыми лучами весеннего солнца, был великолепен. Волны весело разбегались, а в молочно-белом кильватере, подобно клоунам, кувыркались морские свинки.

Встретившись с Корсиканом, я узнал, что привидение на этот раз не пожелало появиться. Вероятно, ночь была для него недостаточно темна. Тут мне пришло в голову, что Питферж просто хотел обмануть нас с первым апреля, как это принято в Англии, Америке и Франции. То и дело слышался смех обманывающих и выражения неудовольствия обманутых. Местами даже завязывалась драка, но, к счастью, она не приводила ни к каким серьезным последствиям, так как у саксонцев кулачный бой никогда не кончался боем на шпагах. Всем известно, что дуэль в Англии строго преследуется; даже офицеры и солдаты не имеют права драться ни при каких условиях. Виновник подвергается самому строгому и тяжкому наказанию, и мне помнится даже, что доктор называл мне одного офицера, который десять лет тому назад был сослан на каторгу за убийство противника во время дуэли. Понятно, что при такой строгости законов дуэль не входит в обычай у англичан.

В этот ясный, солнечный день капитану легко удалось составить следующее объявление:

Широта ……….48° 47'

Долгота………..36°48'

Расстояние же только 250 миль.

Инженер объяснил слабость давления недостаточной вентиляцией новых печей. Мне же казалось, что это зависело от колес, диаметр которых был слишком мал.

Около двух часов, однако, корабль пошел скорее. Я узнал об этом, взглянув на жениха и невесту, которые, стоя на правом борте, заметно чему-то радовались и хлопали в ладоши. Улыбаясь, смотрели они на едва заметный белый пар, поднимавшийся из труб парохода и доказывавший, что давление увеличивалось. Молодые люди были в эту минуту так же счастливы, как Папин в то время, когда стала подниматься крышка его знаменитого котла.

— Дымится, дымится! — воскликнула молодая девушка.

— Пойдемте скорее к машине! — сказал жених, увлекая ее за собой.

Дэн Питферж подошел ко мне, и мы отправились за влюбленной парочкой.

— Какое счастье быть молодым! — сказал он.

— И любимым, — прибавил я. Остановившись около люка винтовой машины, мы заглянули туда!

В глубине этого огромного колодца работали четыре длинных горизонтальных поршня, при каждом движении смазываясь маслом.

Молодой человек вынул часы и стал считать обороты винта, в то время как невеста его следила за секундной стрелкой.

— Минута! — воскликнула она.

— Тридцать семь оборотов, — отвечал он ей.

— Тридцать семь с половиной, — заметил доктор, тоже следивший за винтом.

— Даже с половиной! Слышите, Эдуард? — сказала она жениху.

Затем, повернувшись к доктору Питфержу, она промолвила с ласковой улыбкой:

— Благодарю вас, милостивый государь.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

При входе в зал я увидел афишу следующего содержания:

ПРОГРАММА I отделение

Ocean Time …………………………….. Mr. Mac-Alpine

Songs: Beatiful of the sea ………………. Mr.Ewing

Reading ……………………………….. Mr. Affelcet

Piano solo: Chant du Berger ……………… Mrs.Alloway

Scotsh song ………. ………………….. Docteur T…

Антракт 10 минут II отделение

Piano solo …………………………….. Mr. Paul V.

Burlesque. Lady of Lion …………………. Docteur T…

Entertaiment …………………………… Sir James Anderson

Song: Happy moment ……………………… Mr. Norville

Song: Your remember …………………….. Mr. Ewing

ФИНАЛ Национальный гимн

Как видно, это был настоящий концерт с двумя отделениями, антрактом и финалом.

— Вот тебе и на! Концерт без Мендельсона! — услышал я позади себя чей-то недовольный голос.

Обернувшись, я увидел простого слугу, который был очень огорчен отсутствием пьес его любимого композитора.

Поднявшись на палубу, я встретил Корсикана. Он сказал мне, что Мак-Эльвин давно куда-то ушел из cвоей каюты. Не желая оставлять Фабиана в полном одиночестве, я отправился разыскивать его. Он стоял на носовой части корабля. Я подошел к нему, и мы разговорились, но о своем прошлом он опять не проронил ни слова. Минутами он молчал, и, поглощенный своими мыслями, казалось, не слушал меня. Во время прогулки нам несколько раз попадался Гарри Драке. Он, по обыкновению, громко разговаривал и размахивал руками. Мне показалось, что он упорно следит за Фабианом. Вероятно заметив это, Мак-Эльвин спросил меня:

— Кто этот господин?

— Право, не знаю, — сказал я.

— Какой несимпатичный человек! — прибавил он. Я чувствовал, что встреча двух врагов неизбежна и весь вопрос был лишь во времени.

Наступил вечер. Публика заполнила ярко освещенный зал, в котором должен был состояться концерт. В полуоткрытые люки просовывались широкие, смуглые лица и большие черные руки матросов. В дверях толпились слуги. Публика сидела на диванах, креслах и складных стульях, лицом к роялю, который был хорошо укреплен между двумя дверьми, ведущими в дамскую каюту. Время от времени корабль покачивало; стулья и кресла скользили, сидевшие на них цеплялись друг за друга, но без шума. Никто не боялся упасть, так как в зале была страшная теснота.

Вечер начался чтением „Ocean Time“. Это был ежедневный политический, коммерческий и литературный журнал, издаваемый пассажирами. Американцы и англичане очень любят заниматься этим делом. Публика довольствуется малым, а потому и редакторы не очень затрудняются составлением журнальных статей.

Для француза этот первоапрельский номер не представлял особенного интереса; остроты его, мне кажется, могли нравиться только тем, кто их писал. Тем не менее американец Мак-Альпин, поощряемый аплодисментами публики, с увлечением читал журнал, последними новостями которого были следующие:

— Нам сообщают, что президент Джонсон отказался от своей должности в пользу генерала Гранта.

— Мы слышали из достоверных источников, что папа Пий Девятый назначил своим преемником императорского принца.

— Говорят, что Фердинанд Кортес угрожает судом императору Наполеону Третьему за покорение им Мексики.

После чтения „Ocean Time“ господин Ивинг, красивый мужчина, обладавший тенором, спел довольно грубо, чисто по-английски, „Beautiful of the sea“. Следующим номером было опять чтение, но оно показалось мне совсем неинтересным. Англичанка госпожа Алловей бесцветно исполнила на рояле „Le chant du Berger“ и в заключение первого отделения доктор Т. пропел шотландскую комическую песенку.

После десятиминутного антракта, во время которого никто не вставал с места, началось второе отделение. Француз Поль В. сыграл два прелестных вальса; ему много аплодировали. Молодой брюнет, корабельный доктор, прочел комическую сцену, представлявшую собой пародию на драму „Lady of Lion“, которая была в большой моде в Англии.

Затем следовал „entertaiment“. „Что подразумевает под этим название сэр Андерсон: лекцию или проповедь“, — думал я. Но оказалось, ни то, ни другое. Сэр Андерсон встал, улыбаясь, со своего места, вынул из кармана колоду карт, засучил рукава и стал показывать фокусы. Со всех сторон раздались аплодисменты и крики „ура“.

После номеров господ Норвилля и Ивинга по программе следовало: „God Sare the Queen“, но американцы стали уговаривать Поля В. сыграть им французскую национальную песню. Мой покладистый соотечественник тотчас заиграл неизбежную „Partant pur la syrie“; часть публики, требовавшая Марсельезу, запротестовала, и послушный пианист, не заставляя себя долго просить, тотчас перешел на песню Руже Делиля, которая имела огромный успех. Затем все присутствующие встали и протяжно запели свой национальный гимн, в котором подданные просят Бога о сохранении здоровья королевы.

Концерт кончился, и все стали расходиться. Я поискал глазами Фабиана, но его не было.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

В ночь с понедельника на вторник море было очень бурное. Перегородки снова затрещали, и товарные тюки опять начали путешествовать с места на место.

Около семи часов утра я поднялся на палубу. Шел дождь, и ветер становился все сильней. Вахтенный офицер приказал спустить паруса. Корабль сильно качнуло. Весь этот день, 2 апреля, на палубе никого не было. В залах тоже было пусто. Пассажиры сидели по своим каютам, а некоторые даже не выходили ни к завтраку, ни к обеду. Играть в вист или в шахматы не было никакой возможности, так как столы ускользали из-под рук игравших. Одни читали, растянувшись на диванах, другие спали. На палубе расхаживали матросы в клеенчатых накидках. Помощник капитана, закутанный в непромокаемый плащ, стоял на вахте. Несмотря на страшный ливень и шквал, его маленькие глазки горели от удовольствия; очевидно, он любил бурю.

Серый туман окутывал корабль. Птицы с криком носились над нами. В десять часов показалось трехмачтовое судно, но национальности его нельзя было определить.

К одиннадцати часам ветер стих, дождь перестал, и сквозь тучи стали проглядывать кусочки голубого неба. Запись показывала следующее:

Широта 46°29'

Долгота 42°25'

Расстояние 256 миль.

Несмотря на усилившееся давление пара, быстрота хода не увеличилась вследствие того, что корабль шел против ветра. В два часа туман стал опять сгущаться и, наконец, дошел до того, что офицеры не видели с мостика людей, находившихся на носу корабля.

Туман очень опасное явление на море. Благодаря ему часто происходят столкновения, которые гораздо страшнее всякого пожара. Вот почему во время туманов офицеры и матросы относятся с особенными вниманием к исполнению своих обязанностей. Около трех часов внезапно появилось трехмачтовое судно, менее чем в двухстах метрах от „ГрейтИстерна“; столкновение казалось неизбежным, и только благодаря поспешности, с которой вахтенные дали сигнал рулевому, „Грейт-Истерн“ успел повернуть и обойти встречный корабль.

К вечеру, несмотря на сильный ветер, качка значительно уменьшилась, так как мы приближались к Ньюфаундлендской мели. В этот день был объявлен „entertainment“ сэра Андерсона. К назначенному часу публика собралась в зал. Но на этот раз капитан уже не показывал карточных фокусов. Он рассказал присутствующим о прокладке кабеля и познакомил их с помощью фотографических снимков с главными машинами, которые способствовали успеху в этом деле. По окончании лекции троекратно раздались громкие крики „ура“, относившиеся главным образом к одному из основателей этого предприятия, Киру Филду, бывшему в это время в зале.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

На следующий день, 3 апреля, с самого утра горизонт принял тог особенный оттенок, который у англичан называется „beinck“ и который показывает близость льдов. Действительно, корабль в это время плыл на той широте, где появляются первые ледяные горы, оторвавшиеся от сплошной массы и выходящие из Девисова пролива. Приходилось следить за тем, чтобы эти огромные глыбы не ударялись о корабль. С запада дул сильный ветер. Тучи низко спускались к морю. Волны шумели и пенились.

Ни Фабиан, ни капитан Корсикан, ни доктор Пит-ферж не выходили еще на палубу. Я отправился на нос корабля. Там, при пересечении двух стенок, получался очень уютный уголок, в который я и забрался.

Встречный ветер, шумевший над головой, нисколько не беспокоил меня, и я свободно мог предаваться своим размышлениям. Весь громадный корабль был перед моими глазами. На первом плане марсовый караульный, уцепившись одной рукой за ванту фок-мачты, с поразительной ловкостью работал другой. Внизу взад и вперед ходил вахтенный матрос, пристально всматриваясь в туманную даль. На мостике офицер, закутанный в плащ, изо всех сил боролся с ветром. Моря сквозь туман не было видно, только вдали на горизонте виднелась узенькая голубоватая полоска. Машины усиленно работали, и корабль быстро двигался; пассажиры не ощущали никакой качки.

Повешенное в половине первого объявление показывало 44°6' западной долготы. Мы прошли в сутки только 227 миль. Жених и невеста, вероятно, проклинали корабль за его медленный ход.

К трем часам ветер разогнал тучи, и небо прояснилось. Однако на море все еще вздымапись большие изумрудные волны, окаймленные фестонами из бетой пены.

В тридцать пять минут четвертого с левого борта был замечен корабль. По данному им сигналу оказалось, что это „Иллинойс“, идущий из Америки в Англию.

В это время лейтенант Г. сообщил мне, что мы проходим мимо Ньюфаундлендской мели. Местность эта славится обильной ловлей трески.

День прошел без приключений. Пассажиры, по обыкновению, прогуливались по палубе. До сих пор случай не сталкивал Фабиана с Гарри Драке, которого мы с Корсиканом не теряли из виду. Вечером все собрались в общий зал. Музыканты и певцы, уже мною раз развлекавшие публику своими полонезами, опять принялись играть и петь, вызывая крики „браво“ и аплодисменты своих обычных слушателей.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Выйдя из зала, я поднялся на палубу вместе с капитаном Корсиканом. Ночь была темная, на небе ни звездочки. Вокруг корабля царил полный мрак. С большим трудом можно было различить вахтенных, медленно расхаживавших по шкафуту.

Вдохнув полной грудью свежий морской воздух, капитан сказал:

— В зале очень душно. Здесь по крайней мере есть чем подышать! Сто кубических метров свежего воздуха в сутки для меня положительно необходимы.

— Дышите, дышите хорошенько, — сказал я ему, — тут на всех хватит свежего воздуха. Кислород действительно великолепная вещь! К сожалению, надо признаться, что парижане и жители Лондона знакомы с ним только понаслышке.

— Да, — отвечал капитан, — они ему предпочитают углекислоту. Что ж, у каждого свой вкус! А вот мне этот газ противен даже с шампанским.

Беседуя таким образом, мы прогуливались. Густые клубы дыма вместе с искрами вырывались из черных труб. Стук машин смешивался с завыванием ветра в железных вантах. Каждые четверть часа среди этого шума раздавались голоса вахтенных матросов, выкрикивавших следующие слова: „All’s well! All’s well!“ Это означало, что все обстоит благополучно. Иначе, впрочем, и быть не могло, так как все было предусмотрено для благополучного прохождения по этому опасному пути, который часто загромождался льдинами. Каждые полчаса по приказанию капитана матрос черпал ведро воды для изменения температуры, и упади она хоть на один градус, капитан, не задумываясь, изменил бы путь. Ему было известно, что две недели тому назад в этом самом месте затерло льдом пароход „Pereiere“, и он боялся подвергнуться той же участи. Всю ночь продежурил он сам, стоя на мостике с двумя офицерами, из которых один следил за работой колес, а другой наблюдал за вантом. Кроме того, лейтенант и два матроса стояли на вахте на шкафуте, в то время как штурман с матросами находились на стеме корабля. Благодаря предусмотрительности и деятельности капитана пассажиры могли спать совершенно спокойно.

Обойдя весь корабль, мы с капитаном Корсиканом остановились на корме. Нам не хотелось еще забираться в душные каюты, и мы стояли, беседуя как мирные граждане па площади своего города.

Сначала нам показалось, что мы тут одни, но вскоре мы заметили человека, неподвижно стоявшего у перил. Пристально вглядевшись в него, капитан воскликнул:

— Это Фабиан!

Действительно, это был он. Я тоже узнал его. Он так был погружен в какое-то немое созерцание, что не расслышал нас. Глаза его горели; казалось, он не мог оторвать их от угла рубки. Я решил не беспокоить его, но Корсикан подошел к нему.

— Фабиан? — позвал он.

Фабиан не отвечал. Очевидно, он не слышал этого оклика. Подойдя ближе, Корсикан еще раз позвал его. Фабиан вздрогнул и быстро повернулся.

— Тише! — сказал он, указывая рукой на тень, которая тихо двигалась вдали. Потом, грустно улыбнувшись, он прибавил:

— Это черная женщина!

Я вздрогнул. Корсикан схватил меня за руку, и я почувствовал, что он тоже дрожит. Мы оба подумали, что это то самое привидение, о котором говорил доктор Питферж.

Фабиан не сводил с него глаз. Я с замирающим сердцем всматривался в эту фигуру, едва заметную в темноте. Но вот она стала обрисовываться все ясней и ясней. Она то продвигалась вперед, то останавливалась, как бы не решаясь продолжать путь, то опять направлялась к нам. Наконец, шагах в десяти от нас, она остановилась. Я ясно различил женскую фигуру, закутанную в широкий плащ, лицо ее было покрыто густой вуалью.

— Безумная! Безумная! Не правда ли? — прошептал Фабиан.

Как оказалось впоследствии, это была действительно безумная, но Фабиан нас не спрашивал, он говорил сам с собой.

Между тем она подошла ближе. Сквозь вуаль было видно, как блестели ее глаза, устремленные на Фабиана. Он замер. Остановившись перед ним, она положила свою руку ему на сердце, как бы желая сосчитать его биение, затем повернулась и скрылась во тьме.

Фабиан упал на колени.

— Это она! — прошептал он.

Потом, покачав головой, прибавил:

— Нет, это была галлюцинация. Капитан Корсикан взял его под руку.

— Пойдемте, Фабиан, пойдемте, — сказал он, уводя своего несчастного друга.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Мы с Корсиканом не сомневались в том, что безумная женщина была Елена, невеста Фабиана и жена Гарри Драке. По воле рока они все трое очутились на одном корабле. К счастью, Фабиан не узнал ее, ему только казалось, что это она. Однако он не ошибся, приняв ее за сумасшедшую. Елена, вероятно, не могла перенести разлуки с любимым человеком и сошла с ума. Да, это несомненно была она. Гарри Драке увозил ее в Америку, очевидно не желая расстаться с ней. Капитан без содрогания не мог говорить об этом негодяе, я вполне сочувствовал ему, но мы ничего не могли сделать для несчастной женщины, — Драке был ее мужем, ее властелином. Теперь нужно было главным образом позаботиться о том, чтобы Фабиан больше не встречался с Еленой. Он мог узнать ее, и катастрофа была бы неизбежна.

К счастью, днем Елена не появлялась ни на палубе, ни в залах. Только ночью выходила она из каюты подышать свежим воздухом.

Итак, мы были почти уверены в том, что нам удастся скрыть от Фабиана присутствие Елены на корабле, тем более что до Нью-Йорка оставалось только четыре дня, по на деле все вышло иначе.

Ночью корабль несколько изменил направление, взяв на юг, так как температура воды оказалась на три, четыре градуса ниже нуля. Близость льдов не подлежала сомнению. Утром небо как-то особенно заблестело, подул холодный северный ветер, и, наконец, около десяти часов, пошел снег. Туман все сгущался, и мы то и дело давали свистки. Испуганные чайки стаями поднимались с рей корабля.

В половине одиннадцатого туман рассеялся и на горизонте показался винтовой пароход. Белая оконечность трубы доказывала, что пароход этот принадлежал компании Ипман, занимавшейся перевозкой эмигрантов из Ливерпуля в Нью-Йорк. По сигналу мы узнали, что это был „City of Limerik“. Он отправился из Нью-Йорка в субботу, следовательно, шел с большим опозданием.

Перед завтраком несколько пассажиров предложили устроить ставку, в которой приняли участие все любители пари и разных азартных игр. Это была так называемая лоцманская ставка, результат которой должен был выясниться только через четыре дня. Всем известно, что при появлении вновь прибывшего корабля с берега приезжает лоцман, который и проводит этот корабль в порт. Итак, каждые двадцать четыре часа подразделяют на сорок восемь получасов, или на 96 четвертей, это зависит от участвующих в ставке пассажиров. Каждый ставит по одному доллару на получас, который выпадет ему по жребию, всю же сумму в 48 или 96 долларов получает тот, в чей получас лоцман взошел на корабль. Игра, как видно, совсем несложная.

Руководил ею канадец Мак-Альпин. Он легко собрал 96 человек, в числе которых были и дамы. Я тоже поставил доллар, но мне сразу не повезло, так как вынутый мною 64-й номер приходился на ночь. Дело в том, что, разделяя сутки на 96 четвертей часа, счет обыкновенно ведут с полудня до полудня; следовательно, некоторые четверти часа приходятся на ночь. Обладатели этих последних имеют очень мало шансов на выигрыш, так как лоцман почти никогда не приезжает на корабль ночью. По я не особенно огорчился этим.

Вернувшись в зал, я узнал, что вечером состоится лекция известного миссионера на тему о мормонизме. Это меня очень заинтересовало, тем более что я слышал о господине Хатче как о прекрасном ораторе.

Вывешенное в этот день объявление гласило следующее:

Широта 42°32' Долгота 51°59' Курс: 354 мили.

Около трех часов показался большой четырехмачтовый корабль. Это была „Атланта“, одно из тех огромных судов, которые ходят между Лондоном и Нью-Йорком с остановкой в Бресте. Обменявшись с ним приветствиями, мы скоро потеряли его из виду.

Дэн Питферж сообщил мне не без досады, что лекция Хатча отменена благодаря нашим пуританкам, не желавшим, чтобы их мужей посвящали в тайны мормонизма.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

К четырем часам небо прояснилось, море успокоилось и корабль больше не качало. Казалось, что стоишь на твердой земле. Такое благоприятное положение корабля дало возможность пассажирам устроить бега, заменив лошадей чистокровными шотландцами.

Весть об этом быстро распространилась, и со всех сторон стали сходиться спортсмены и зрители. Англичанин Мак-Карта был назначен комиссаром. Шесть матросов претендовали на первый приз „ГрейтИстерна“.

„Бульвары“ представляли собой беговой ипподром. Состязающиеся должны были три раза обежать вокруг корабля, сделав таким образом около тысячи трехсот метров, — дистанция довольно значительная! Скоро все трибуны были переполнены публикой, вооруженной биноклями. Дамы были в нарядных туалетах. Пестрая, оживленная толпа представляла чрезвычайно интересное зрелище.

Фабиан, капитан Корсикан, доктор Питферж и я уселись все вместе как раз против столба, от которого бега начинались и где они заканчивались.

Со всех сторон стали завязываться пари. Огромные суммы ставились просто по внешнему виду состязающихся. Я с беспокойством заметил Гарри Драке, который громко разговаривал, не допуская никаких выражений. К счастью, Фабиан, поставивший тоже несколько фунтов, довольно равнодушно относился ко всему окружающему. Он был все так же задумчив и молчалив.

Между бегунами было двое матросов, особенно обращавших на себя внимание публики. Один из них, шотландец из Дандн по имени Уилмор, маленького роста, худой, очень живой, с широкой грудью и блестящими глазами, считался фаворитом. Другой же, ирландец О’Келли, длинный, как беговая лошадь, по словам знатоков, подавал больше надежды на успех, нежели Уилмор, Большая часть публики ставила на него, я тоже хотел присоединиться к большинству и рискнул несколькими долларами, но доктор остановил меня.

— Ставьте на маленького, — сказал он. — Уверяю вас, что большой „не породист“.

— Что вы хотите этим сказать? — спросил я.

— Я хочу сказать, — отвечал совершенно серьезно доктор, — что он „нечистокровный“. У него, может быть, и есть рысь, но он скоро сдаст. Шотландец, напротив, породист. Посмотрите, как он прямо держится и какая у него широкая, гибкая грудь; видно, что он много упражнялся в беге на месте, то есть перескакивая с ноги на ногу и делая таким образом двести движений в минуту. Ставьте на него, уверяю вас, что вы не раскаетесь.

Я последовал совету доктора и поставил на Уилмора. Кроме этих двух матросов было еще четверо, но они вовсе не заслуживали внимания.

Бегуны выстроились в ряд; затем по сигналу, данному комиссаром, и под громкие крики „ура“, они пустились бежать. Знатоки сейчас же заметили, что Уилмор и О’Келли были профессионалы, тогда как остальные только любители. Слегка наклонив корпус вперед, прижав к нему локти и высоко подняв голову, они спокойно двигались, не обращая внимания на опередивших их соперников. На них не было никакой обуви. Пятки их не касались земли, и они, видимо, старались сохранить полную соразмерность движений.

На втором круге Уилмор и О’Келли, все время шедшие по одной линии, опередили своих утомленных соперников. Эти последние тяжело дышали и наглядно доказывали справедливость аксиомы, повторяемой доктором:

— Бегают не ногами, а грудью. Крепкие икры иметь хорошо, но крепкие легкие — еще лучше!

На предпоследнем повороте публика стала поощрять своих фаворитов криками „ура“ и „браво“, раздававшимися со всех сторон.

— Вы увидите, что выиграет Уилмор, — сказал доктор. — Посмотрите, как свободно он дышит, тогда как его соперник запыхался.

Действительно, Уилмор был совершенно спокоен, О’Келли же выбивался из последних сил, чтобы не отставать от своего соперника. Вот они миновали рубку, пробежали мимо люка, ведущего в машинное отделение, и, наконец, мимо столба.

— Ура! Уилмор! — кричали одни.

— Ура, О’Келли! — не унимались другие.

— Уилмор выиграл!

— Нет, они пришли вместе.

В действительности выиграл Уилмор, опередив своего соперника почти на полголовы, что и было подтверждено комиссаром. Спор долго не прекращался. Державшие за ирландца, особенно Гарри Драке, утверждали, что произошло „dead head“, что бега эти недействительны и что следует начинать сначала.

В это время Фабиан, подойдя к Гарри Драке, холодно сказал ему:

— Вы не правы, милостивый государь. Победил, конечно, шотландский матрос.

— Что вы сказали? — угрожающим тоном спросил Драке.

— Я сказал, что вы не правы, — спокойно ответил Фабиан.

— Ну да, конечно, вы за Уилмора, потому что вы на него ставили.

— Я ставил, как и вы, на О’Келли, — возразил Фабиан: — Я проиграл и потому плачу.

— Милостивый государь, — воскликнул Драке, — вы, кажется, собираетесь меня учить!

Не успел он окончить фразы, как Корсикан вмешался в спор и, желая привлечь на себя внимание Драке, наговорил ему резкостей. Но этот господин, очевидно, хотел иметь дело только с Мак-Эльвином и потому, как бы не замечая Корсикана, снова обратился к Фабиану.

— Вы, сударь, кажется, нуждаетесь в заступничестве ваших друзей? — сказал он с саркастической улыбкой.

Фабиан побледнел и бросился к Гарри Драке, но я удержал его. Приятели этого негодяя, в свою очередь, подбежали и увели его.

— При первом удобном случае я дам пощечину этому грубияну, — спокойно сказал Мак-Эльвин, спускаясь с нами по лестнице.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

В ночь с пятницы на субботу „Грейт-Истерн“ перерезал Гольфстрим. Течение это выделяется среди Атлантического океана не только темным оттенком и повышенной температурой воды, но и тем, что самая поверхность его слегка выпуклая. Это настоящая река, которая течет между водяными берегами. По величине она занимает первое место на всем земном шаре; Миссисипи и Амазонка — ручьи в сравнении с ней.

Ночью измерили температуру воды, и оказалось, что она поднялась с двадцати семи градусов по Фаренгейту до пятидесяти одного.

Пятого апреля восход солнца был великолепен. Волны блестели. Дул теплый юго-западный ветер. Наступали настоящие весенние дни. На континенте благодаря теплым лучам солнца луга покрываются травой, а у нас на корабле благодаря тем же лучам дамы появились в легких туалетах. Природа запаздывает иногда с переменой своего зимнего одеяния на весеннее — модницы же никогда. Толпа гуляющих на „бульварах“ все увеличивалась. Казалось, что находишься на Елисейских Полях в майский, солнечный день.

Мне захотелось поговорить с Фабианом, и я отправился к нему, но каюта его была пуста.

Поднявшись снова на палубу и не встретив там никого из своих друзей, я решил пойти поискать место заключения несчастной Елены. Неужели Гарри Драке оставлял ее по целым дням одну? Или, может быть, он поручил кому-нибудь ухаживать за ней? Но разве можно положиться на грубую сиделку или корабельную горничную? Все эти вопросы волновали меня, и я во что бы то ни стало хотел разыскать Елену, хотя бы для того, чтобы предотвратить новую встречу, которой я так опасался.

Начав свои поиски с кают большого дамского отделения, я обошел все закоулки обоих этажей. На двери каждой каюты была прибита дощечка с именем пассажира, которому каюта эта принадлежала, но имени Гарри Драке я не встретил нигде. Это меня, впрочем, нисколько не удивило. Драке должен был поместить свою больную жену в более уединенной части корабля, куда я и отправился.

Однако там тоже все каюты были заняты, на всех дверях были карточки, но имени Гарри Драке опять не оказалось. Я думал, что осмотрел уже все закоулки нашего плавающего города, но проходивший мимо слуга сообщил мне, что за столовой было еще около сотни кают.

— Как же туда пройти? — спросил я.

— По лестнице, которая выходит на палубу позади рубки, — ответил слуга.

— Хорошо, спасибо. А не знаете ли вы, где каюта господина Гарри Драке?

— Не знаю, сударь, — сказал он и пошел дальше.

Снова поднявшись на палубу, я нашел наконец лестницу, указанную мне слугой. Она вела не в залы, а в полутемный коридор, по обеим сторонам которого находились каюты. Гарри Драке не мог найти более подходящего места для того, чтобы скрыть свою жену от пассажиров корабля.

Большая часть этих кают пустовала. Переходя от одной двери к другой и читая прибитые на них карточки, я опять не нашел имя Гарри Драке. Огорченный безуспешностью своих поисков, я хотел уже уходить, как вдруг с левой стороны коридора мне послышался шепот. Я бросился туда и, прислушавшись, ясно различил какое-то жалобное пение, слов, однако, я никак не мог разобрать.

Пела женщина, и голос се выражал глубокую скорбь. Тихонько подошел я к каюте, находившейся в самом конце коридора. На дверях ее значился номер 775, но карточки никакой не было.

Голос несчастной теперь ясно доходил до меня. Это была не песня, а просто целый ряд отрывистых, несложных фраз, как будто человек, произносивший их, находился под влиянием гипноза.

Я не сомневался более в том, что это была Елена. Так петь могла только безумная.

Постояв несколько минут около каюты, я направился к выходу, как вдруг па площадке раздались чьи-то шаги. Думая, что это Гарри Драке и не желая встречаться с ним здесь, я притаился в темном углу коридора.

Шаги затихли, пение тоже прекратилось. Я не двигался с места. Но вот опять послышалось пение, пол снова заскрипел под чьими-то тяжелыми шагами, и в конце коридора появился какой-то человек; несмотря на полумрак, я тотчас же узнал Фабиана.

Это был он, мой бедный друг. Но как попал он сюда? Случайно ли зашел он в этот закоулок корабля или же он раньше меня открыл убежище Елены? Я положительно не знал, что думать. Фабиан медленно двигался вперед. По мере того как он приближался, пение становилось все тише и тише. Дойдя до каюты, в которой находилась несчастная, он остановился.

С какой болью в сердце должен был он слушать эти печальные звуки! Голос этот, наверно, вызывал в нем тяжелые воспоминания. О присутствии Гарри Драке на корабле он не знал, следовательно, не мог подозревать и того, что это была Елена. Он шел сюда просто потому, что эти грустные звуки находили отклик в его наболевшей душе.

Фабиан не отходил от дверей каюты. Я следил за ним, боясь, что он позовет Елену или что она сама вдруг выйдет к нему. Между тем пение постепенно замирало, наконец оно совсем затихло, и вдруг раздался ужасный, раздирающий душу крик.

Вероятно, Елена инстинктивно почувствовала присутствие Фабиана. Мак-Эльвин был вне себя. Боясь, что он выломает дверь, я бросился к нему.

Он тотчас узнал меня. Взяв под руку, я повел его из коридора, он не сопротивлялся.

— Не знаете ли вы, кто эта несчастная? — взволнованным голосом спросил он меня, поднимаясь по лестнице.

— Нет, не знаю, — ответил я.

— Это безумная, — сказал он. — Знаете, мне кажется, что нужно только немножко преданности и любви, и эта женщина будет здорова.

Как только мы поднялись на палубу, Фабиан расстался со мной; но я не терял его из виду, пока он не вошел в свою каюту.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Несколько времени спустя я встретил капитана Корсикана и рассказал ему обо всем случившемся. Мы решили еще тщательнее следить за действующими лицами этой драмы, развязка которой могла быть очень печальной.

В этот день ожидали появления парохода „Australasian“, шедшего из Нью-Йорка в Ливерпуль. Он вышел из Америки в среду утром и теперь должен был встретиться с нами, однако его не было видно.

Около 11 часов англичане устроили подписку в пользу раненых матросов, из которых многие не могли еще подняться с коек. Подписка эта вызвала крупные недоразумения и даже ссору между некоторыми пассажирами.

В полдень было вывешено следующее объявление;

Долгота 58°37' Широта 41°41’11» Курс: 257 миль.

Жених и невеста с неудовольствием прочли это объявление.

Желая хоть сколько-нибудь развлечь своих пассажиров, капитан Андерсон устроил гимнастические упражнения. Около него собралось с полсотни людей, не знавших, что делать от скуки. Каждый из этих импровизированных гимнастов, вооружившись палкой, тщательно подражал всем движениям капитана, не позволяя себе проронить ни единого слова.

Вечером был назначен новый «entertainment», но я не присутствовал на нем, так как мне уже начали надоедать эти однообразные развлечения.

Поднявшись на палубу, я стал любоваться небом, усыпанным мириадами звезд. Несмотря на то, что начиналась качка и море шумело, предвещая дурную погоду, небо было великолепно. На горизонте красовалось созвездие Пегаса. Плеяды поднимались вслед за Близнецами. Телец смотрел на Бегу, недалеко от нее, как ряд бриллиантов, горел Северный Венец. От качки казалось, что созвездия эти двигаются, При каждом колебании корабля грот-мачта описывала дугу от Большой Медведицы до Орла, Луна низко стояла на горизонте, и край ее как будто погружался в воду.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Ночь была бурная. Корабль немилосердно качало. То и дело раздавался грохот падавшей мебели. Ветер все усиливался.

Около шести часов я с большим трудом поднялся на палубу. Доктор Питферж был уже там. Усевшись спиной к ветру и зацепившись правой ногой за решетку, он делал мне знаки головой, так как руками он крепко держался. Ползком добрался я до него и, уцепившись тоже за перила, поместился рядом с ним.

— Однако и не везет же «Грейт-Истерну», — громко сказал он, — точно по особому заказу для него был приготовлен циклон.

За ветром я не расслышал всего сказанного доктором, но слово «циклон» ясно долетело до меня.

Всем известно, как ужасны эти бури, называемые ураганом в океане, самумом в пустыне и тифоном в китайских морях, — бури, которые угрожают опасностью даже самым большим кораблям.

— Катастрофы нам не миновать! — повторял доктор. Кругом ничего не было видно. Около семи часов поднялась ужасная буря. Волны вздымались все выше и выше, корабль невыносимо качало.

— Из нашего теперешнего положения есть два выхода, — сказал доктор с апломбом опытного моряка. — Один из них — это остановка, другой же — поворот назад; но капитан Андерсон не сделает ни того, ни другого.

— Почему? — спросил я.

— Да просто потому, что с «Грейт-Истерном» должно случиться несчастье.

Я оглянулся и увидел капитана, его помощника и старшего инженера. Завернувшись в кожаные плащи и крепко держась за перила, они стояли на мостике. Их то и дело окатывало брызгами с головы до ног. Капитан, по обыкновению, улыбался; помощник смеялся, показывая свои белые зубы, оба они, казалось, нисколько не смущались тем, что корабль чуть не переворачивался вверх дном.

Меня поражала настойчивость, которую капитан проявлял в борьбе со стихией. К половине восьмого океан принял ужасающий вид. Что-то величественное было в борьбе колосса с волнами. Я не мог оторваться от дивного зрелища, и мне стало понятно упорство капитана в этой неравной борьбе. Но я забывал, что нет ничего, созданного человеческими руками, что могло бы устоять против бесконечного могущества моря. И как бы ни был велик и силен наш паровой корабль, он все-таки должен был в конце концов отступить перед бурей.

Около восьми часов вдруг раздался страшный удар — это громадный шквал ударил в передний бакборт корабля.

— Вот так-так, — сказал доктор, — это уже не пощечина, а настоящий удар кулаком!

Как оказалось, «удар кулаком» не прошел для нас без последствий; на поверхности волн появились большие куски дерева. Я никак не мог понять, были ли это части нашего или же останки другого судна. По команде капитана «Грейт-Истерн» сделал четверть поворота, чтобы обойти осколки, могущие попасть в колесо. Присмотревшись внимательнее, я заметил, что волной унесло обвесы с левого борта, которые, однако, находились в пятидесяти футах от поверхности моря. Несмотря на удары, «Грейт-Истерн» бойко шел вперед. Надо было как можно скорее убрать обломки, загромождавшие переднюю часть корабля, и для этого необходимо было повернуть, но капитан ни за что не хотел отступать. Офицер и несколько матросов были отправлены для очистки палубы.

— Ну, быть беде! — сказал доктор. Прижавшись к подножию мачты, мы следили сквозь туман за удалявшимися моряками. Вдруг новый шквал, сильнее первого, с яростью бросился на корабль, открыл брешь в фойтборте, оторвал металлическую доску, которая покрывала битенги, разбил перегородки левого борта и унес их за собой.

Люди были отброшены назад. Офицер с трудом поднялся на ноги, но, увидя матроса, лежащего в бессознательном состоянии на лапе якоря, бросился к нему; взвалив на плечи, он понес его в лазарет. В трюме было около четырех футов воды. Море покрылось новыми обломками, между которыми плавало несколько тысяч кукол, которые мой соотечественник собирался распродать в Америке. Все эти маленькие фигурки, выброшенные морем из ящиков, прыгали по волнам; при других условиях эта сцена могла бы рассмешить, но теперь было не до того, так как течь все усиливалась и корабль рисковал затонуть.

— Прекрасно, — сказал доктор, в то время как шквал сорвал и унес шляпу с его головы.

Продолжать путешествие в таком состоянии корабль не мог; дальнейшее сопротивление морю было бы безумием, и корабль походил бы на человека, желающего плавать по волнам с открытым ртом.

Капитан Андерсон наконец понял это. Подбежав к маленькому рулевому колесу, он стал сам управлять кораблем. Пар тотчас же наполнил задние цилиндры, румпель повернулся по ветру, и колосс, лавируя, как лодка, побежал от бури.

Обычное спокойствие капитана покинуло его, и он с гневом воскликнул:

— Мой корабль опозорен!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Как только корабль повернул кормой к ветру, качка совершенно прекратилась. Подали завтрак. Пассажиры, ободренные спокойствием корабля, отправились в столовые и принялись за еду. Было так тихо, что ни одна тарелка не упала со стола и ни один стакан не опрокинулся. Но спустя три четверти часа мебель снова заходила, койки начали раскачиваться, и на полках в кухне застучала посуда. Все это произошло вследствие того, что «Грейт-Истерн» опять пошел на запад.

Мы с доктором отправились на палубу и встретили там продавца кукол.

— Ваши маленькие люди погибли, — сказал ему доктор. — Верно, им не суждено было пожить в Соединенных Штатах.

— Ничего, — ответил торговец, — товар мой застрахован, а секрет мой остался при мне; в случае надобности я могу изготовить их еще больше.

Как видно, мой соотечественник был не из унывающих. Раскланявшись с ним, мы отправились на кормовую часть корабля. Там мы разговорились с рулевым, который сообщил нам, что момент между двумя ударами моря был очень опасен, так как рулевые цепи в это время запутались.

— А что с этим несчастным матросом, которого офицер унес на плечах? — спросил я у доктора.

— Он тяжело ранен в голову, бедняга! Это его первое трансатлантическое путешествие. Он еще совсем молодой человек, рыбак по профессии. Дома у него остались жена и двое детей. Корабельный доктор уверяет, что он выздоровеет, но я сильно сомневаюсь в этом. А впрочем, посмотрим.

— Однако, — сказал я, — мы, кажется, опять идем в прежнем направлении.

— Да, опять на запад против ветра и прилива, — ответил доктор. — И это чувствуется, — прибавил он, схватившись за крюсор, чтобы не упасть. — Знаете ли, что бы я сделал с «Грейт-Истерном», если бы он принадлежал мне? Я устроил бы на нем роскошнейшие помещения и за каждое место брал бы по десяти тысяч франков. На нем ездили бы только миллионеры и люди, которым некуда спешить. Можно было бы употребить месяц или полтора на путешествие между Англией и Америкой, но зато никогда не было бы на нем ни качки, ни сильного ветра и мои пассажиры были бы застрахованы от морской болезни.

— Что ж, это очень хорошая идея, — ответил я.

— Да, так можно было бы заработать хорошие деньги и доставить удовольствие пассажирам.

Разговор наш был прерван проливным дождем, заставившим нас спуститься в зал. После дождя ветер стих, буря улеглась, тучи на западе рассеялись и небо прояснилось. В десять часов ураган совсем прекратился, а в полдень можно было довольно точно определить следующее:

Широта 41°50' Долгота 61°57' Курс 193 мили.

Уменьшение расстояния объяснялось ужасной бурей, которая всю ночь и все утро бросала корабль из стороны в сторону. Один из пассажиров, переправлявшийся через океан в сорок четвертый раз, уверял, что он никогда не видел ничего подобного. «Грейт-Истерн» выдержал эту бурю и не лишился возможности продолжать путь только благодаря своей великолепной постройке и двойному корпусу.

Но как бы ни был вынослив и крепок корабль, подвергать его опасности, вступая в борьбу с ураганом, все-таки безрассудно. Ничего нет позорного в отступлении перед силой стихии, и капитан должен помнить, что он не имеет права рисковать жизнью людей для удовлетворения своего самолюбия.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Во время бури на «Грейт-Истерне» образовалось целое озеро морской воды; насосы усердно работали, возвращая ее океану. Дождь перестал, небо прояснилось, но ветер все дул с возрастающей силой. Несмотря на поздний час, мне не хотелось уходить с палубы. Каюты и залы были ярко освещены. Вокруг корабля царила глубокая тьма. Впереди шумели колеса, а надо мной слышался лязг рулевых цепей.

Подойдя к окнам зала, я увидел в нем массу публики. Аплодисменты не смолкали. Очевидно, все ужасы этого дня были забыты, никто и не думал о раненом или, быть может, умирающем матросе. Публика с удовольствием следила за представлением труппы корабельных «Ministrels». Так называются темнокожие странствующие певцы, переходящие из одного английского города в другой. На корабле их изображали матросы или слуги, вымазанные сажей. На них были надеты какие-то старые тряпки, украшенные пуговицами из морских сухарей, и каждый держал в руках бинокль, сделанный из двух связанных вместе бутылок. Они потешали публику пением веселых куплетов, шутками и каламбурами. Чем больше им аплодировали, тем больше они кривлялись. Представление закончилось неподражаемой пляской одного из матросов. Несмотря, однако, на интересную программу, далеко не все пассажиры собрались на это представление. Многие толпились вокруг карточных столов в переднем зале. Там шла крупная игра. Одни играли с целью увеличить свой выигрыш, другие же просто желая отыграться. Все волновались и кричали. Выкрикивания банкомета, проклятия проигравшихся, звон золота и шелест бумажных денег — все смешивалось в общий шум. Какая-нибудь отчаянная ставка приводила толпу в оцепенение, и на минуту все замолкало; но как только результат игры выяснялся, все принимались кричать больше прежнего.

Я редко заглядывал в этот зал, так как вообще терпеть не могу карточной игры. Это, по моему мнению, очень грубое и вредное удовольствие. Страсть к игре непременно влечет за собой разные пороки, а иногда даже и преступления; к тому же и общество игроков большей частью бывает самое смешанное. Доминирующим лицом в игорном зале был, конечно, Гарри Драке. Несколько подобных ему авантюристов окружали его.

Случайно попав в этот конец корабля, я решил пройти мимо игорного зала, как вдруг оттуда раздались страшные крики, проклятия и брань. Я невольно остановился и прислушался. Среди общего шума я совершенно ясно различил голос Фабиана и, не теряя ни минуты, бросился в зал. Посреди толпы игроков, лицом к лицу, стояли Фабиан и Гарри Драке. Последний оскорбил Мак-Эльвина, который, в свою очередь, замахнулся, чтобы ударить его, по Корсикан схватил своего друга за руку, и удара не последовало.

— Надеюсь, вы признаете за оскорбление эту неудавшуюся пощечину? — насмешливо спросил Фабиан Гарри Драке.

— Да, — ответил тот, — и вот моя карточка.

Итак, несмотря на все принятые нами предосторожности, судьба все-таки столкнула этих двух врагов, и дуэль была неизбежна. Взглянув на Корсикана, я заметил, что он был более огорчен, нежели взволнован.

Между тем Фабиан взял карточку Драке, которую тот бросил на стол. Корсикан побледнел. Сердце мое усиленно забилось. Держа карточку двумя пальцами, как бы боясь запачкать о нее руки, Фабиан прочел: «Гарри Драке».

— Так это вы! Вы! — диким воплем вырвалось у него из груди.

— Да, капитан Мак-Эльвин, это я, — спокойно ответил соперник Фабиана.

Предположение наше оправдалось, Драке отлично знал о присутствии Фабиана на «Грейт-Истерне».

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

На следующий день я встал с рассветом и побежал разыскивать Корсикана. Встретив его в большом зале, я узнал, что он всю ночь не расставался с Фабианом, который был страшно потрясен неожиданным открытием. Догадался ли он, что Елена была на корабле? Думал ли он, что несчастная сумасшедшая была та самая женщина, которую он любил столько лет? Корсикан ничего не мог сообщить мне по этому поводу, так как в продолжение всей ночи Фабиан не сказал ему ни слова.

Корсикан, горячо любивший Мак-Эльвина, был в полном отчаянии.

— Я слишком поздно вмешался в эту ссору, — сказал он, — мне следовало ударить этого негодяя прежде, чем Фабиан замахнулся на него.

— Это было бы бесполезно, — ответил я. — Гарри Драке давно искал ссоры с Фабианом, от вас же он не принял бы вызова.

— Вы правы, — сказал капитан. — Гарри Драке, очевидно, знает все прошлое, всю историю любви нашего друга. Может быть, Елена, не желая ничего скрывать от своего будущего мужа, еще до свадьбы рассказала ему о своей любви к Фабиану. И вот теперь он, встретившись с Мак-Эльвином, пользуется случаем, чтобы излить на нем всю свою злобу. Мне кажется, что этот негодяй должен быть опасным дуэлянтом.

— Да, — отвечал я, — мне говорили, что он убил троих или четверых противников.

— В смысле дуэли я не боюсь за Фабиана; он ведь не из трусливых, и к тому же прекрасный стрелок. Но меня беспокоят последствия этого поединка. Убив Драке, Фабиан навсегда потеряет Елену, потому что она не простит ему смерти мужа, как бы гадок ни был этот последний.

— Что бы из всего этого ни вышло, мы можем желать для Елены и Фабиана только одного: смерти Драке. Я надеюсь, что справедливость будет на нашей стороне.

— Все это так, но тем не менее я готов пожертвовать жизнью, чтобы избавить Фабиана от предстоящего поединка.

— Послушайте, капитан, — сказал я, пожав руку этого преданного друга, — не будем отчаиваться. Ведь секунданты Драке еще не являлись.

— Вы, может быть, придумали, как помешать этому поединку?

— Пока нет. Но дело в том, что дуэль произойдет, вероятно, по прибытии в Америку, а пока мы до нее доберемся, случай, породивший это дело, может и расстроить его.

Капитан Корсикан недоверчиво покачал головой, как бы желая сказать, что он не верит в помощь случая. В это время Фабиан поднимался по лестнице в конце палубы. Он был чрезвычайно бледен. Его сердечная рана открылась, и он невыносимо страдал. Мы с капитаном издали следили за ним, боясь обеспокоить его своим обществом, но он сам подошел к нам.

— Это была она!.. Сумасшедшая!.. Это была Елена!.. Не правда ли?.. Бедная Елена!.. — отрывисто произнес он и ушел, не дождавшись нашего ответа.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Было двенадцать часов, а секунданты Драке еще не являлись к Фабиану. Между тем эта предварительная церемония должна была уже окончиться, если Драке решил требовать удовлетворения. Может быть, он вовсе и не намеревался драться, думал я. Ведь у людей различные понятия о вопросах чести, к тому же я знал, что англичане почти не признают дуэли. Поединки у них не только преследуются законом, но против них даже и общественное мнение. Впрочем, тут были совсем другие условия; оскорбление как бы искусственно было вызвано пострадавшим, и все говорило за то, что дуэль между Фабианом и Гарри Драке была неизбежна.

На палубе толпился народ. Был праздничный день; богослужение только что окончилось, и из церкви выходили пассажиры, офицеры и матросы.

В половине первого появилось следующее объявление:

Широта 40°33' Долгота 66°21' Курс 214 миль.

«Грейт-Истерн» находился всего в 348 милях от мыса Санди-Гук, расположенного у входа в Нью-Йоркский фарватер. Итак, мы скоро должны были войти в американские воды.

За завтраком Фабиана не было на его обычном месте, но Драке сидел за столом. Хотя этот негодяй, по обыкновению, шумел и смеялся, но я все-таки заметил, что он был встревожен. Несколько раз он искоса поглядывал на меня и чрезвычайно много пил.

Не дождавшись конца завтрака, он быстро встал из-за стола и вышел. Я тотчас побежал за ним, но он спустился в свою каюту и запер за собой дверь.

Я поднялся на палубу. Море было совершенно спокойно, и в нем, как в зеркале, отражалось лазурное, безоблачное небо. Доктор Питферж при встрече сообщил мне, что раненому матросу хуже и что трудно надеяться на его выздоровление.

В четыре часа, за несколько минут до обеда, с левой стороны появился корабль, и лейтенант сказал мне, что это должен быть «The City of Paris», один из самых больших пароходов компании Инман, но он ошибся: когда пароход подошел ближе, оказалось, что это была «Saxonia». Пассажиры этого парохода высыпали на палубу и, поравнявшись с нами, приветствовали нас громкими криками «ура».

В пять часов на горизонте показался другой корабль, но он прошел на очень далеком расстоянии от нас, и названия его нельзя было разобрать. Вероятно, это и был «The City of Paris».

В шесть часов мы встретили еще корабль, это была «Philadelphia», предназначенная для перевозки эмигрантов из Ливерпуля в Нью-Йорк. Частые встречи с пароходами доказывали, что суша уже близко.

Поджидали еще пароход «Europe», перевозящий пассажиров из Гавра в Нью-Йорк, но он, вероятно, прошел севернее нас.

Около половины восьмого уже стемнело, и на небе показалась луна. В большом зале происходила духовная беседа, устроенная капитаном Андерсоном. Чтение Библии, прерываемое псалмами, продолжалось до девяти часов вечера.

День прошел, а секунданты Гарри Драке не являлись.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

На следующий день, в понедельник 8 апреля, погода была великолепная. Солнце ярко светило. Гуляя по палубе, я встретил доктора. Он подошел ко мне и сказал:

— Наш бедный раненый умер ночью. А доктор ведь ручался за его выздоровление. Ох уж эти доктора! Ничего-то они не знают! Со дня отъезда из Ливерпуля уже пятый покойник.

— Бедняга, — сказал я. — Что теперь будет с его женой и детьми?

— Что же делать, все умрем, таков уж закон природы. Надо уступать место другим. Ведь умирают только потому, что занимают место, на которое другой имеет право; таково по крайней мере мое мнение. А знаете, сколько людей умрет за всю мою жизнь, если я проживу шестьдесят лет?

— Представить себе не могу.

— А между тем рассчитать это очень просто. Шестьдесят лет заключают в себе двадцать одну тысячу девятьсот дней, что составляет пятьсот двадцать пять тысяч шестьсот часов, или тридцать один миллион пятьсот тридцать шесть тысяч минут или же, наконец, миллиард, восемьсот восемьдесят два миллиона, сто шестьдесят тысяч секунд. Для круглого счета скажем, два миллиарда секунд. За все это время умрет два миллиарда людей, занимавших чужие места, а когда очередь дойдет до меня, то и я умру, уступая место другому. Весь вопрос в том, чтобы как можно позднее сделаться лишним.

Долго еще говорил доктор на эту тему, я молча слушал его. Прогуливаясь по палубе, мы увидели плотников, которые усердно работали на передней части корабля. Очевидно, капитан Андерсон хотел, чтобы ко времени прибытия в Нью-Йорк на «Грейт-Истерне» не оставалось и следа повреждений, нанесенных ему бурей. По спокойным водам корабль шел чрезвычайно быстро. Веселые лица жениха и невесты доказывали, что ход его был вполне удовлетворителен. Колеса делали одиннадцать оборотов в минуту, и корабль шел со скоростью тридцати миль в час.

После завтрака, когда я прогуливался по палубе, ко мне подошел капитан Корсикан. По его озабоченному виду я догадался, что он хочет сообщить мне какую-то новость.

— Секунданты Драке только что были у Фабиана, — сказал он. — С его стороны будем я и вы, если вы ничего не имеете против этого.

— Я согласен, капитан. Значит, нет никакой надежды расстроить этот поединок?

— Никакой.

— Но, скажите пожалуйста, из-за чего, собственно, произошла эта ссора?

— Из-за карт. Но это, конечно, был только предлог. Драке отлично знал Фабиана и воспользовался первым удобным случаем, чтобы вызвать на дуэль и убить ненавистного ему человека.

— А кто такие секунданты Гарри Драке? — спросил я.

— Один из них, — ответил капитан, — этот шут…

— Доктор Т.?

— Он самый. Другой же какой-то янки.

— Когда они должны прийти к вам?

— Я сейчас ожидаю их здесь.

Действительно, вскоре появились оба секунданта Гарри Драке; они направлялись к нам. Доктор Т. громко смеялся, разговаривая с янки.

Подойдя к нам, он важно поклонился; Корсикан слегка кивнул в ответ на его поклон.

— Милостивые государи, — торжественно начал доктор Т., — наш уважаемый друг Гарри Драке поручил нам условиться с вами как с секундантами капитана Мак-Эльвина относительно одного весьма щекотливого дела. Как люди благовоспитанные, мы, конечно, легко сговоримся.

Мы молчали, предоставляя этому господину полную возможность изощряться в красноречии.

— Милостивые государи, — продолжал он, — виноват, бесспорно, капитан Мак-Эльвин. Он без всякого повода заподозрил Гарри Драке в нечестной игре и нанес ему такое оскорбление, которого не простит ни один порядочный человек…

Приторное фразерство доктора вывело наконец из терпения Корсикана.

— К делу, милостивый государь, — резко сказал он доктору. — Не тратьте лишних слов, все и так ясно. Капитан Мак-Эльвин замахнулся на господина Драке, ваш друг признал это за пощечину. Он оскорблен и требует удовлетворения. Выбор оружия остается за ним.

— А что выбирает капитан Мак-Эльвин?

— Ему безразлично.

— Наш друг Гарри Драке предлагает шпагу.

— Прекрасно. Поединок состоится, конечно, по прибытии в НьюЙорк?

— Нет, на корабле.

— На корабле?.. Хорошо. Когда же?

— Сегодня, в шесть часов вечера, за большим залом. В это время там никого нет.

— Хорошо, — сказал Корсикан и, взяв меня под руку, повернулся спиной к доктору Т.

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

Развязка драмы приближалась. До поединка оставалось лишь несколько часов. Что означала эта поспешность? Почему Гарри Драке не хотел драться на суше? Уж не решил ли он во что бы то ни стало отделаться от Фабиана до прибытия в Америку?

— Как вы думаете, — спросил я Корсикана, — не попросить ли мне доктора Питфержа присутствовать на дуэли в качестве врача?

— Это было бы великолепно.

Расставшись с Корсиканом, я пошел к Фабиану. В это время на корабле раздался звон. Я не мог понять, почему звонили в такое неурочное время, и обратился с этим вопросом к штурману. Он сказал мне, что колокол призывает всех к погребению умершего ночью матроса.

Действительно, публика тотчас же начала собираться на эту грустную церемонию. Погода стала хмуриться. На юге показались огромные тучи. Пассажиры толпились у правого борта корабля. На палубе выстроились свободные от дежурства офицеры, матросы и кочегары.

В два часа в конце палубы появилась группа матросов. Они несли покойника, тело которого было зашито в холст и привязано к доске. В ногах было прикреплено пушечное ядро. Британский флаг покрывал труп. Покойника провожали товарищи. Шествие медленно двигалось вперед, все присутствовавшие стояли с обнаженными головами.

Не доходя колеса, носильщики остановились и положили труп на площадку лестницы.

На барабане колеса, впереди всех, стоял капитан Андерсон, окруженный старшими офицерами. В руках у него был молитвенник. Сняв шляпу, он громко и внятно прочел заупокойную молитву. В воздухе чувствовалось приближение грозы. Кругом царила полная тишина; только некоторые пассажиры вполголоса повторяли за капитаном слова молитвы. По знаку капитана труп опустили в море. На минуту он всплыл, затем перевернулся и навсегда исчез в волнах.

В это время сверху раздался голос сторожевого матроса.

— Земля! — прокричал он.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Вдали стал вырисовываться длинный остров из невысоких дюн с большими песчаными отмелями. Местами его оживляла растительность, которую можно встретить по американскому берегу между Монтауком и Бруклином. Вдоль берега стояло множество парусных лодок, хорошенькие виллы виднелись со всех сторон. Это было любимое местопребывание жителей Нью-Йорка.

Пассажиры «Грейт-Истерна» радостно приветствовали желанную землю. Все бинокли были направлены на этот образец американского континента. Янки радовались ему как своей родине, южане смотрели на эту северную землю с некоторым презрением и со скрытой завистью побежденных к победителям, канадцы — как люди, которым стоит сделать только один шаг, чтобы попасть в граждане Штатов, мормоны — с гордым видом и с презрительной улыбкой едва поглядывали на песчаные берега; мысли их неслись гораздо дальше, к Соленому озеру и к городу Святых. Для жениха и невесты остров этот был Обетованной землей.

Небо между тем становилось все мрачнее и мрачнее. Вся южная сторона горизонта была покрыта тучами. В воздухе было так душно, как в самый жаркий июльский день. «Неужели мы еще не покончили со всеми несчастьями этого бесконечного путешествия?» — думал я.

— Хотите я вас удивлю? — сказал доктор Питферж, подходя ко мне.

— Удивите, доктор.

— Сегодня будет гроза.

— Гроза в апреле! — воскликнул я.

— Для «Грейт-Истерна» времена года не играют никакой роли, и вы увидите, что будет сильнейшая гроза, специально для него предназначенная. Взгляните на эти тучи! Они похожи на допотопных животных и скоро пожрут друг друга.

— Действительно, — сказал я, — горизонт принимает угрожающий вид, и будь теперь июль, я бы разделил ваше предположение о грозе, но сегодня я никак не могу согласиться с вами.

— Уверяю вас, — упорствовал доктор, — что через несколько часов будет гроза. Я это чувствую, как «Storm-glass». Вы посмотрите только на эти сгущенные облака; на барометр, наконец, который вдруг упал на семьсот двадцать один миллиметр. К тому же теперь югозападный ветер, а вы знаете, что он всегда приносит грозу зимой.

— Может быть, вы и правы, — сказал я, не желая совсем сдаться, — но я положительно не знаю ни одного случая грозы в это время года и на этой широте.

— Тем не менее такие случаи бывали, особенно в теплые зимы. Если бы вы жили в тысяча семьдесят втором году или даже в тысяча восемьсот двадцать четвертом, то вам бы удалось услышать гром в феврале в первом случае, и в декабре — во втором. В январе тысяча восемьсот тридцать седьмого года молния ударила недалеко от Драммена, в Норвегии, и произвела сильное опустошение, а в прошлом году, в феврале, на Ла-Манше гроза уничтожила лодки рыбаков из Трепорта. Как видите, я основываю свои предположения на статистических данных.

— Ну вот, мы посмотрим, что будет. А вы не боитесь грозы?

— Я! Что вы! Гроза — это мой друг, или, вернее, мой врач.

— Ваш врач?

— Ну конечно! В тысяча восемьсот шестьдесят седьмом году правая рука моя была парализована и не поддавалась никакому лечению. Я был в это время в Кью, недалеко от Лондона. Тринадцатого июля над городом разразилась ужасная гроза. Я лежал в постели, как вдруг молния ударила прямо в меня, и с тех пор я свободно владею правой рукой.

— Вы шутите?

— Нисколько. Это было великолепное лечение электричеством, к тому же оно ничего мне не стоило. Я знаю несколько случаев, где молния прямо чудеса творила, излечивая безнадежно больных.

— Что бы вы ни говорили, а я все-таки не доверяю вашему врачу и никогда не обратился бы к нему за помощью.

— Потому что вам не случалось видеть его благотворного действия. Вот еще один пример. В тысяча восемьсот семнадцатом году в Коннектикуте был крестьянин, страдавший неизлечимой астмой. Однажды он работал в поле, и молния ударила его прямо в грудь. Можете себе представить — она его совершенно исцелила.

Доктор говорил с большим увлечением; казалось, он был способен прописать больному грозовые пилюли.

— Смейтесь, смейтесь, невежда! — сказал он мне. — Положительно вы ничего не смыслите ни в медицине, ни в погоде!

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

Доктор ушел, а я остался на палубе, чтобы посмотреть, как надвигалась гроза. Фабиан все еще не выходил из своей каюты. Корсикан был у него. Мак-Эльвин делал, вероятно, какие-нибудь распоряжения на случаи несчастного исхода дуэли. Я вспомнил, что в Нью-Йорке его ожидала сестра, и содрогнулся при мысли, что, может быть, нам придется привезти его к ней уже мертвым. Мне очень хотелось видеть Фабиана, но я решил не беспокоить ни его, ни Корсикана.

В четыре часа показался еще островок, посреди которого возвышался маяк. Пассажиры высыпали на палубу. Все взоры были обращены к берегу, который лежал всего в шести милях от нас, по направлению к северу. С минуты на минуту ждали появления лоцмана. Пассажиры, на долю которых, подобно мне, выпало ночное время, конечно, не могли надеяться на выигрыш, так как лоцман должен был до ночи пробыть на корабле. Весь интерес публики сосредоточивался на шести-семи лицах, обладавших как раз теми часами, в один из которых ожидалось прибытие лоцмана. Люди эти продавали и перепродавали свои права на возможный выигрыш.

В четверть пятого показалась шхуна, шедшая по направлению к нам. Не было никакого сомнения в том, что на ней ехал лоцман. Начались безумные пари по поводу самого лоцмана.

— Десять долларов за то, что лоцман женат!

— Двадцать, что он вдовец!

— Тридцать, что у него рыжие бакенбарды!

— Шестьдесят, что у него на носу бородавка.

— Сто долларов за то, что он вступит на палубу правой ногой!

— Держу пари, что он будет курить!

— У него будет трубка во рту!

— Нет, сигара!

— Нет! Да! Нет! — раздавалось со всех сторон, и завязывался спор, который был настолько же бессмыслен, насколько были безрассудны лица, вступавшие в него.

Между тем шхуна все приближалась. Она была очень красива и походила на яхту, предназначенную для морских прогулок. Несмотря на поднимавшийся ветер, слегка накренившись, она быстро неслась вперед. Белые паруса ее и флагшток резко выделялись на темном фоне неба. Море пенилось вокруг нее. На расстоянии двухсот сорока саженей она остановилась и спустила лодку. Капитан Андерсон приказал остановить корабль, и в первый раз за две недели винт и колеса перестали работать. Лоцман спустился в лодку и в сопровождении четырех матросов подъехал к кораблю. С «Грейт-Истерна» бросили веревочную лестницу, по которой он быстро и ловко взобрался на палубу.

Его встретили радостные приветствия выигрывающих и крики неудовольствия проигрывающих.

Оказалось, что лоцман был женат, что у него не было бородавки и что усы у него были светлые.

На палубу же он спрыгнул обеими ногами, как раз в то время, когда часы показывали тридцать шесть минут пятого, что составляло двадцать третью четверть часа.

Счастливым обладателем этого времени оказался капитан Корсикан, которому было вовсе не до выигрыша. Когда он появился на палубе, ему вручили сумму в 96 долларов, но он передал ее капитану Андерсону с просьбой оставить эти деньги для вдовы безвременно погибшего матроса. Не находя слов для выражения глубокой признательности, капитан Андерсон с чувством пожал ему руку. Несколько минут спустя к Корсикану подошел матрос и, неловко поклонившись, сказал:

— Товарищи послали меня сказать вам, что вы поступили благородно. Они все благодарят вас от имени бедного Уилсона, который не может сделать этого сам.

Взволнованный такой искренней благодарностью, Корсикан пожал матросу руку.

Вновь прибывший лоцман был маленького роста и совсем не походил на моряка. На нем были черные брюки, коричневый сюртук с красной подкладкой и клеенчатая фуражка. В руках он держал большой зонтик.

Прежде чем подняться на мостик, он бросил на палубу целую связку газет, на которую с жадностью набросились пассажиры. Всем хотелось как можно скорее узнать новости Европы и Америки.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Приближалась гроза. Борьба двух стихий становилась неизбежной. Черные тучи повисли над нами; в воздухе стало душно. Природа, очевидно, решила оправдать предчувствие доктора Питфержа. Корабль мало-помалу замедлял ход. Колеса делали не более трех-четырех оборотов в минуту. Клубы белого пара вырывались из полуоткрытых клапанов. Якоря приготовлялись к спуску. На мачте развевался британский флаг. Стоя наверху барабана, лоцман одним движением руки заставлял «Грейт-Истерн» лавировать в узком фарватере. Но отлив уже начался, и корабль не мог идти дальше, не подвергаясь опасности сесть на мель. Пришлось остановиться в ожидании прилива. Еще день задержки!

В четыре часа сорок пять минут по приказанию лоцмана стали спускать якоря, цепи которых производили шум, походивший на раскаты грома. Я думал уже, что начинается гроза. Как только якоря врылись в песок, корабль сделался совершенно неподвижным и его смело можно было принять за островок.

В это время раздался звук трубы, призывавшей пассажиров к прощальному обеду. Через четверть часа палуба опустела, а столовые переполнились публикой. За обедом шампанское лилось рекой.

Семь мест, однако, оставались незанятыми. Они принадлежали двум дуэлянтам, четырем секундантам и доктору. Час и место поединка были выбраны очень удачно — на палубе в это время действительно не было ни души. Даже рулевой ушел со своего места, так как корабль стоял на якоре.

В десять минут шестого мы с доктором отправились к месту поединка. Фабиан и капитан Корсикан догнали нас. Я не видел Фабиана со времени сцены в игорном зале. Он был очень грустен, но в то же время совершенно спокоен. Предстоящая дуэль, по-видимому, нисколько его не волновала. Мысли его были заняты Еленой, которую он с беспокойством искал глазами. Не говоря ни слова, он подал мне руку.

— Гарри Драке не приходил еще? — спросил у меня Корсикан.

— Нет, — ответил я.

Мы пошли все вместе. Небо было мрачно. То и дело слышались глухие раскаты грома. Из столовых доносились заздравные тосты и крики «ура». Вдали сверкала молния. Воздух был насыщен электричеством.

В двадцать минут шестого явился Драке со своими секундантами. Они поклонились нам, мы ответили тем же. Драке не сказал ни слова; он заметно волновался, лицо его выдавало плохо скрываемую злобу. Он с ненавистью взглянул на Фабиана, который как будто даже не замечал его. Погруженный в свои думы, Фабиан, казалось, забыл о предстоящем поединке.

Между тем Корсикан, взяв шпаги у одного из секундантов Драке, внимательно осматривал их. Специально предназначенные для дуэли, они были с крытыми рукоятками, совершенно защищавшими руку. Корсикан погнул их, смерил и подал для выбора янки. Во время этих приготовлений Гарри Драке снял шляпу, сбросил с себя сюртук, расстегнул рубашку и загнул рукава. Затем он схватил шпагу. Тут я заметил, что он был левша. Это составляло его неоспоримое преимущество над соперником, державшим оружие в правой руке.

Фабиан не двигался с места, точно все эти приготовления вовсе его не касались. Корсикан подошел к нему, и, слегка коснувшись его руки, подал шпагу. Вид оружия сразу напомнил ему обо всем.

— Да, да! Я вспомнил теперь! — прошептал он, спокойно беря шпагу из рук Корсикана.

Затем он встал против Гарри Драке, который тотчас же принял оборонительное положение.

— Начинайте, господа, — сказал капитан Корсикан. Шпаги тотчас скрестились. Первые удары показали, что силы противников были почти равны, но преимущество Фабиана состояло в том, что он прекрасно владел собой, не проявлял ни малейшей злобы и, казалось, был гораздо спокойнее своих секундантов. Гарри Драке, напротив, терял всякое самообладание. Глаза его налились кровью, зубы были крепко стиснуты, и он с ненавистью смотрел на своего противника. Он пришел с намерением убить и хотел во что бы то ни стало добиться этого.

После первой стычки, продолжавшейся несколько минут, шпаги опустились. Никто не был ранен, только на руке Фабиана была легкая царапина. Противники отдыхали. Пот градом катился по лицу Драке.

Между тем разразилась страшная гроза. Сильные раскаты грома почти не прекращались. На концах шпаг искры образовывали блестящие кисти.

После нескольких минут отдыха капитан Корсикан подал сигнал к продолжению поединка.

Вторая схватка была гораздо сильнее первой. Драке с яростью нападал на Фабиана, который очень спокойно отражал его удары. Несколько раз я думал, что Фабиан, в свою очередь, нападет на Драке, но он только защищался.

В третьей стычке Драке упал, не выпуская из рук оружия. Мне казалось, что направленный снизу удар ранит прямо в грудь Фабиана, но он ловко отпарировал его, ударив противника по шпаге. Последний между тем старался подняться на ноги.

Фабиан мог смело воспользоваться этим моментом, чтобы нанести удар своему врагу, но он терпеливо выжидал, когда Драке оправится. Признаюсь, мне было непонятно такое великодушие. Гарри Драке не принадлежал к числу тех людей, которых следует щадить.

Вдруг шпага выпала из рук Фабиана. «Неужели мы не заметили, как он получил смертельный удар», — подумал я, и вся кровь прилила у меня к сердцу.

Между тем глаза Фабиана необыкновенно оживились.

— Защищайтесь же, — прохрипел Драке, готовый броситься на своего противника.

«Все кончено», — думал я, глядя на обезоруженного Фабиана. Корсикан готов был уже броситься между ним и его врагом, чтобы помешать последнему напасть на беззащитного человека, как вдруг Гарри Драке, чем-то пораженный, замер на месте.

Я оглянулся. Бледная как смерть, с протянутыми вперед руками; к нам приближалась Елена. Фабиан не сводил с нее глаз и не двигался с места.

— Вы, вы здесь! — воскликнул Драке, обращаясь к жене.

Приподнятая шпага с искрящимся концом дрожала в его руке. Он походил на демона, держащего в руке меч архангела Михаила.

Вдруг страшная молния осветила всю заднюю часть корабля. Я упал навзничь и чуть не задохнулся. Одновременно с молнией раздался ужасающий удар грома. В воздухе распространился запах серы. Придя в себя, я поднялся и огляделся кругом. Елена стояла около Фабиана. Гарри Драке словно окаменел в прежней позе, лицо его было совершенно черно.

Молодая женщина подошла к мужу и положила ему на шею руку… Этого легкого прикосновения было достаточно, чтобы нарушить равновесие. Как подкошенный Драке упал на землю.

Елена склонилась над его трупом, тогда как мы в ужасе отступили.

— Он убит молнией, — сказал доктор, подойдя ко мне. — А вы еще не хотели верить в ее силу!

Действительно ли его убила молния, как утверждал доктор Питферж, лопнул ли у него в груди какой-то сосуд, как после говорил корабельный доктор, — я не знаю; но Гарри Драке уже не было на свете, и перед нами лежал только его бездыханный труп.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

На другой день, во вторник 9 апреля, в одиннадцать часов утра «Грейт-Истерн» снялся с якоря и готовился войти в Гудзон. Лоцман маневрировал с удивительным искусством. Ночью гроза стихла, а ветер разогнал последние тучи. Море оживилось множеством двухпарусных лодок.

Около половины двенадцатого к нам подошел пароход «Sante», с которым прибыл санитарный отряд из Нью-Йорка. Со всех сторон стали появляться американские быстроходные тендеры, и вскоре около нас образовался целый флот.

Миновав плавучий маяк, мы приблизились к мысу Санди-Гук, толпа зрителей приветствовала нас оттуда дружными криками «ура».

Когда «Грейт-Истерн» обогнул бухту посреди целой флотилии рыбаков, я увидел зеленеющие высоты Нью-Джерси и огромные форты, за которыми тянулся город, расположенный между Гудзоновым проливом и рекой Эст.

В час «Грейт-Истерн», пройдя вдоль набережной Нью-Йорка, бросил якорь в Гудзоне.

Пассажиры стали высаживаться. Я ждал Фабиапа и Корсикапа.

Мне пришлось рассказать капитану Андерсону о подробностях дуэли, происшедшей на его корабле. Врачи со своей стороны уже подали рапорт. Причины смерти Гарри Драке были ясны, и капитан Андерсон приказал предать его тело земле.

В то время как я ожидал своих друзей, ко мне подошел статистик Кокбурн, не обмолвившийся со мной за все путешествие ни единым словом.

— Знаете, сколько оборотов сделали колеса за все время нашего путешествия? — спросил он меня.

— Нет, не знаю, — ответил я.

— Сто тысяч семьсот двадцать три.

— Неужели? Может быть, вы и за винтом наблюдали?

— Да, он сделал шестьдесят восемь тысяч сто тридцать оборотов.

— Очень вам благодарен за сообщение, — сказал я, и мы расстались, даже не простившись.

Наконец Корсикан и Фабиан пришли. Мак-Эльвин с чувством пожал мне руку.

— Елена поправится, — сказал он мне. — У нее бывают проблески сознания, и, Бог даст, рассудок вернется к ней.

Говоря это, он улыбался, полный надежды на будущее. Прощаясь, капитан Корсикан обнял меня.

— До свидания, до свидания! — кричал он потом с тендера, усевшись рядом с Фабианом. Елена была тут же, за ней присматривала сестра Фабиана, приехавшая его встретить.

Долго следил я за удалявшимся пароходом. Елена сидела между Фабианом и его сестрой. Я не сомневался в том, что заботы, преданность и любовь окружающих возвратят рассудок этой несчастной женщине.

В это время меня кто-то взял за руку. Повернувшись, я увидел доктора Питфержа.

— Что вы думаете теперь предпринять? — спросил он меня.

— Видите ли, доктор, «Грейт-Истерн» пробудет в Нью-Йорке неделю, а так как я думаю возвращаться на нем же, то я должен воспользоваться этим временем, чтобы осмотреть Нью-Йорк, Гудзон, озеро Эри, Ниагару и всю страну, воспетую Купером.

— А! Вы хотите посмотреть Ниагару? — воскликнул доктор. Мне очень приятно было бы ее вновь увидеть, и если вы ничего не имеете против моего общества…

— Решено, доктор, мы отправляемся вместе! — сказал я, обрадовавшись такому интересному и опытному спутнику.

Четверть часа спустя мы сели на тендер, а в три часа были уже в гостинице «Fifth-Avenue», где и заняли два номера.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

Нам предстояло провести в Америке целую неделю, так как «ГрейтИстерн» отправлялся в обратный путь только 16 апреля. Есть путешественники, которые за такое короткое время успели бы осмотреть всю Америку, но я не принадлежал к их числу. Я только хотел ознакомиться с Нью-Йорком, да и то слегка, так как вовсе не собирался описывать нравы и обычаи его жителей. Город этот имеет вид шахматной доски. Правильно расположенные улицы пересекают друг друга под прямым углом, причем продольные называются «avenues», а поперечные «streets». Названий улицы не имеют, а обозначаются номерами. Американские омнибусы ходят по всем «avenues». Кто видел один квартал Нью-Йорка, тот уже знает весь город, за исключением разве запутанных улиц и переулков в его южной части, где население состоит почти исключительно из коммерсантов. Нью-Йорк расположен на длинной полосе земли, между Гудзоновым проливом и рекой Эст, по которым постоянно ходят корабли и пароходы. Главной жизненной артерией Нью-Йорка является старый Бродвей. В нижней части города постоянно с трудом приходится пробираться среди многочисленной толпы, верхняя же почти совсем пустая. На этой улице рядом с мраморными дворцами можно встретить маленькие домишки. Тут целое море всевозможных экипажей, так что пешеходы, желающие перейти с одной стороны на другую, поднимаются на мостики, перекинутые в разных местах через Бродвей, — это и есть настоящий Нью-Йорк. Мы с доктором гуляли там до вечера.

Пообедав в «Fifth-Avenue», где нам торжественно подали микроскопические порции рагу на игрушечных блюдцах, я решил закончить день в театре Барнума. Там шла драма «Nely-tork’s sceths», пользовавшаяся большим успехом. В четвертом акте был изображен пожар, который тушили настоящие пожарные с помощью парового насоса, — этим, вероятно, и объяснялся успех пьесы.

На следующий день доктор должен был заняться своими делами, и мы разошлись, условившись встретиться в два часа в гостинице. Я отправился на почту за письмами до востребования, затем побывал у французского консула, который меня очень любезно принял, потом заехал в контору Гофмана, где мне надо было получить деньги, и, наконец, пошел в дом номер 25 на Тридцать шестой улице, где жила сестра Фабиана. Мне хотелось поскорее узнать, как поживают мои друзья и как здоровье Елены. Оказалось, что все они выехали за город, так как доктор нашел, что для больной необходим чистый деревенский воздух. Вернувшись в гостиницу, я нашел записку Корсикана, в которой он сообщал мне об их внезапном отъезде из Нью-Йорка. Куда именно они отправлялись, он не мог написать, так как сам пока не знал этого. Решено было остановиться в том месте, которое более всего понравится Елене. Он обещал еще раз написать и выражал надежду на то, что я не уеду, не простившись с ними. Мне очень хотелось еще раз повидать их всех, но на это трудно было рассчитывать, так как мы могли разъехаться из Нью-Йорка в совершенно противоположные стороны, а затем я должен был торопиться с отъездом.

В два часа я приплел в бар гостиницы и встретил там доктора.

— Когда мы едем, доктор? — спросил я.

— Сегодня, в шесть часов вечера.

— По Гудзонской железной дороге?

— Нет, на пароходе «Saint-John». Это великолепный пароход. Мне, собственно, хотелось бы показать вам Гудзон днем, но, к сожалению, «Saint-John» ходит только ночью. Завтра в пять часов утра мы будем в Альбане, в шесть сядем в поезд Нью-Йоркской центральной железной дороги, а к ужину будем на Ниагаре.

Я положился на доктора в составлении маршрута. В назначенный час мы сели в фиакр и через пятнадцать минут приехали на пристань, у которой стоял уже «Saint-John».

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ

«Saint-John» и «Dean Richmond» — самые лучшие речные пароходы. Это целые здания, состоящие из трех этажей и снабженные всевозможными террасами, галереями и верандами; все это поддерживается двадцатью столбами, скрепленными между собой железом и разукрашенными флагами. По бокам помещаются два колесных барабана, разрисованных фресками, подобно тимпанам в церкви святого Марка в Венеции. Позади каждого колеса возвышается труба двух котлов, устроенных снаружи, а не в корпусе парохода, это полезная предосторожность на случай взрыва. В центре парохода, между барабанами, помещается очень несложная машина; она состоит из одного цилиндра, одного поршня с длинным рычагом и только одного шатуна, приводящего в движение огромное колесо.

На палубе «Saint-John» было уже много пассажиров. Мы с доктором заняли каюту, выходившую в большой зал с куполообразным потолком. Все было устроено роскошно и с полным комфортом. Ковры, кушетки, диваны, картины и зеркала придавали комнатам уютный и красивый вид.

Как только пароход двинулся с места, я поднялся на самую верхнюю площадку. На носу парохода находилось помещение, выкрашенное яркой краской. Там помещались кормчие. Четверо здоровых мужчин стояли у рулевого колеса. Обойдя эту площадку, я спустился на палубу. Благодаря сумеркам и густому туману кругом ничего не было видно; вдали мелькали только огоньки береговых строений.

Было уже восемь часов, когда я вошел в зал. Доктор повел меня ужинать в великолепный ресторан, где прислуживала целая армия чернокожих. На пароходе, как оказалось, было более четырех тысяч пассажиров, в числе которых находились и тысяча пятьсот иммигрантов, помещавшихся в трюме корабля. После ужина мы отправились в свою каюту и легли спать.

В двенадцать часов я проснулся от сильного толчка, вслед за которым пароход остановился. Очевидно, капитан не решался продолжать путь среди такой непроглядной тьмы.

В четыре часа утра мы снова двинулись. Мне не хотелось больше спать, и я отправился в салон, находившийся на носу корабля. Дождь перестал, туман рассеялся, и показались берега. Правый берег, покрытый зелеными деревьями и кустарниками, походил на большое кладбище благодаря множеству холмов, красиво вырисовывавшихся на горизонте; левый же берег был низменный и болотистый. По реке, между островками, плавали шхуны и ходили пароходы.

— Доброе утро, — сказал доктор, поднявшись ко мне в салон. — Знаете, благодаря этому проклятому туману мы опоздаем к первому поезду.

— Это весьма прискорбно, доктор, так как времени у нас очень мало.

— Что же делать! Вместо того чтобы быть на Ниагаре вечером, мы приедем туда ночью.

Действительно, «Saint-John» только около восьми часов подошел к набережной Альбани. Утренний поезд уже ушел, и нам пришлось ждать до половины второго. Мы воспользовались этим временем, чтобы осмотреть город, являющийся центром законодательства штата Нью-Йорк.

Город этот состоит из двух частей: из нижнего города, расположенного по правому берегу Гудзонова залива, с чисто коммерческим населением, и верхнего, с каменными домами, различными общественными учреждениями и очень интересным музеем древностей.

После завтрака, во втором часу, мы приехали на станцию, на которой не было ни загородок, ни сторожей. Поезд стоял посреди улицы, подобно тому как на площади стоят омнибусы. Пассажиры садились в вагоны когда им было угодно и свободно могли прогуливаться по всему поезду, так как вагоны были соединены между собой. Ни начальника станции, ни служащих здесь не было. Поезд тронулся в назначенный час без звонков, без свистков кондуктора, и помчался, делая двенадцать миль в час. Вместо того чтобы быть закупоренными в вагоны, как это бывает на других железных дорогах, мы здесь свободно могли ходить взад и вперед, закусывать и, не выжидая остановок на станциях, покупать журналы и книги. Поезд мчался через дороги без шлагбаумов, через вырубленные леса, где на каждом шагу рисковал наткнуться на пень, через новые города с широкими улицами, на которых было еще очень мало домов, и через местечки, носившие самые поэтические названия из древней истории, как то: Рим, Сиракузы, Пальмира. Вот на горизонте блеснуло озеро Онтарио, воспетое Купером. Вся эта, когда-то дикая, местность превратилась теперь в благоустроенное селение.

В одиннадцать часов вечера мы прибыли в Ротчестер, там пересели на другой поезд и помчались над Теньесейскими порогами. В два часа утра, обогнув Ниагару, мы приехали в деревню Niagara-Falls и отправились в великолепную гостиницу с громким названием: «CataraetHouse».

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Ниагару нельзя назвать ни рекой, ни речкой; это просто отводной канал в тридцать шесть миль длиной, устроенный самой природой; вода по этому каналу несется из озер: Верхнего, Мичигана, Гурона и Эри в озеро Онтарио. Разница уровня воды в последних двух озерах доходит до трехсот сорока английских футов. Ниагара служит границей между Соединенными Штатами и Канадой. Правый берег ее принадлежит американцам, а левый — англичанам. С одной стороны стоят полисмены, с другой их нет и в помине.

Рано утром 12 апреля мы с доктором шли уже по широким улицам Niagara-Falls — так называется деревня, расположенная около водопада в трехстах милях от Альбани, красивого города-курорта с чудным воздухом. Янки и жители Канады часто проводят там лето, помещаясь в роскошных гостиницах или комфортабельных виллах.

Погода была великолепная. Солнце ярко светило, но в воздухе было свежо. Слышался глухой, отдаленный рев. Я заметил на горизонте какойто белый пар, не походивший, однако, на облака.

— Это и есть водопад? — спросил я у доктора.

— Имейте терпение — и все увидите, — сказал он мне.

Через несколько минут мы были на берегу реки Ниагары. Не особенно глубокая, чистая и прекрасная, река эта не отличалась быстротой течения. Шум водопада был уже слышен, хотя его еще и не было видно. Деревянный мост на железных арках соединял левый берег с островом, лежавшим посередине реки. Мы вошли на мост. По левую сторону спокойно текла река, по правую же начинались пороги; в полумиле от моста почва вдруг обрывалась, но водопада все еще не было видно. На противоположном берегу, принадлежащем Канаде, расстилался мирный пейзаж. На холмах было много домиков и вилл.

— Не смотрите, не смотрите, пожалуйста, — кричал доктор Питферж. — Закройте глаза и ждите, пока я вам не позволю их открыть!

Я, конечно, не послушался этого оригинала и смотрел во все стороны. Перейдя мостик, мы очутились на острове. Это был небольшой участок земли в семьдесят акров с массой деревьев и великолепными аллеями, по которым свободно могли двигаться экипажи; он походил на букет, брошенный в водопад между американскими и канадскими владениями. Мы быстро шли под громадными деревьями, карабкались по обрывам, взбирались на площадки. Шум воды все усиливался, брызги тучами носились в воздухе.

— Смотрите! — сказал наконец доктор.

Мы вышли из-за деревьев — и Ниагара предстала перед нами во всей своей поразительной красоте. Как раз в этом месте она изгибалась в форме подковы и падала с высоты ста пятидесяти восьми футов.

Эта местность — одна из прекраснейших в целом мире; тут природа соединила все, чтобы блеснуть своей красотой. На повороте Ниагара отличается удивительно разнообразными оттенками. Около острова вода покрыта белой пеной, похожей на снег; в центре водопада она цвета морской волны, что доказывает значительную глубину ее в этом месте, около канадского же берега она имеет вид расплавленного золота. Внизу сквозь тучи брызг можно рассмотреть огромные льдины, похожие на чудовищ, в раскрытой пасти которых исчезает Ниагара. В полумиле от водопада река опять спокойна, и поверхность ее покрыта льдом, не успевшим еще растаять от первых лучей апрельского солнца.

— Теперь пойдем в самую пучину! — сказал мне доктор.

Я не мог понять этого предложения, пока он не указал мне на башню, построенную на скале у самого водопада. Эта необыкновенная постройка, возведенная в 1833 году, называется Тарнейской башней.

Дойдя до высоты верхнего течения Ниагары, я увидел мостик, или, вернее, несколько досок, переброшенных на утес и соединявших берег с башней. Мостик этот висел над бездной, из которой раздавался оглушительный рев; но мы все-таки рискнули пробраться в Тарнейскую башню. Эта башня выстроена из камня; высота ее достигает сорока пяти футов. На вершине башни устроен круглый балкон, на который ведет винтовая лестница.

Вся башня в водопаде. С балкона видна страшная бездна вплоть до ледяных чудовищ, проглатывающих поток. Скала, на которой стоит башня, дрожит под ногами от сильного напора воды. Разговаривать там нет никакой возможности, так как из бездны несется шум, напоминающий собой раскаты грома. Пена долетает до самой верхушки башни. Водяная пыль кружится в воздухе, образуя великолепную радугу.

Благодаря оптическому обману кажется, что башня движется с неимоверной быстротой в сторону, противоположную водопаду. Усталые и измученные, мы поднялись на самый верх.

— Эта башня со временем упадет в бездну, и, может быть, даже раньше, чем думают, — сказал доктор.

— Неужели?

— Непременно. Водопад все продвигается в эту сторону. В тысяча восемьсот тридцать третьем году, когда башню только что выстроили, она была гораздо дальше от водопада. Геологи утверждают, что тридцать пять тысяч лет тому назад водопад находился на семь миль дальше против теперешнего. По наблюдениям Бакуэлля, он каждый год отступает на один метр, а по словам Ляйеля, только на один фут. Итак, мой друг, настанет день, когда скала вместе с башней упадет в бездну и увлечет за собой всех любопытных, которые в это время будут там.

Я пристально посмотрел на доктора, как бы желая разгадать, не собирается ли он принять участие в этой катастрофе, но он сделал мне знак следовать за ним, и мы отправились любоваться окрестностями. Вдали виднелась американская часть водопада, тоже чрезвычайно красивая; отвесная высота ее достигает ста шестидесяти четырех футов.

Целый день бродили мы по берегам Ниагары и несколько раз возвращались к башне, где шум воды, игра солнечных лучей и опьяняющий, влажный воздух сильно возбуждают нервы. Вернувшись на островок, мы долго еще любовались дивными окрестностями. Доктор хотел показать мне Grotte des Vents, находящийся в скале за центральным водопадом; но лестница, ведущая туда, была загорожена и вход воспрещен вследствие частых обвалов рыхлых утесов.

В пять часов мы вернулись в гостиницу. После обеда, поданного по-американски, мы снова отправились к водопаду. Доктор показал мне Trois soeurs. Так называются чрезвычайно живописные маленькие островки, расположенные перед большим островом. Вечером он опять повел меня на колеблющийся утес Тарнейской башни.

Солнце давно зашло за потемневшие холмы. Ночь надвигалась. Но вот появилась луна и волшебным светом озарила водопад и окрестности. Над бездной потянулась длинная тень Тарнейской башни. Легкий туман поднимался над верховьем реки. Погруженный во мрак, канадский берег резко отличался от освещенного острова и деревни Niagara-Falls. Бездна, в которой ревел водопад, казалась теперь еще ужаснее. Вся эта картина производила потрясающее впечатление. Вдруг вдали появился огонек. Это был фонарь на локомотиве поезда, проходящего в двух милях от нас. До полуночи простояли мы на башне, не двигаясь и не говоря ни слова. Бездна манила к себе, и мы не могли от нее оторваться.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

На следующий день, 13 апреля, в семь часов утра мы отправились на канадский берег. Пройдя мили две по правой стороне Ниагары, течение которой в этом месте было совершенно спокойно, мы дошли до подвесного моста. Мост этот состоит из двух этажей. По верхнему ходят поезда, а нижний, отстоящий от первого на двадцать три фута, предназначен для экипажей и пешеходов. Инженер Джон Реблинг обладал, вероятно, необыкновенной предприимчивостью и смелостью; иначе он не выстроил бы железнодорожного моста, висящего над водопадом на расстоянии пятидесяти футов. Мост этот держится на железных цепях, имеющих в диаметре десять дюймов. Цепи прикреплены к железным столбам и могут выдержать двенадцать тысяч четыреста тонн, мост же весит всего только восемьсот тонн. Выстроен он в 1855 году и обошелся в пятьсот тысяч долларов. В то самое время, когда мы были на середине моста, над нашими головами прошел поезд, и мы почувствовали, как мост опустился над нами на целый метр.

Немного пониже этого моста Блонден перебрался через Ниагару по канату, протянутому с одного берега на другой. Это было очень опасное воздушное путешествие, и нужно было иметь много смелости, силы и ловкости, чтобы совершить его с приятелем на спине.

На мой вопрос, что побудило друга Блондена пропутешествовать с ним в такой удивительной позе, доктор ответил:

— Он, вероятно, любил покушать, а Блонден великолепно приготовлял яичницу.

Поднявшись на левый берег, мы стали любоваться водопадом с другой стороны. Полчаса спустя доктор привел меня в английскую гостиницу, где нам подали очень хороший завтрак.

— Теперь пойдем под водопад, — сказал доктор, когда мы встали из-за стола.

Я не возражал. Негр проводил нас в гардеробную. Переодевшись в непромокаемые костюмы, мы пошли за проводником по узкой и скользкой тропинке, ведущей к нижнему течению Ниагары. Среди целого облака брызг мы прошли позади большого водопада; он падал перед нами, как театральный занавес перед публикой. Оглушенные, ослепленные и промокшие насквозь, мы не могли ни видеть, ни слышать друг друга. Пещера, в которой мы стояли, была герметически закрыта водопадом.

Только в десять часов мы вернулись в гостиницу и переоделись в сухое платье. Выйдя на берег, я увидел Корсикана и чрезвычайно ему обрадовался. На мой оклик он тотчас же подошел ко мне.

— Вы здесь? — воскликнул он. — Как я рад вас видеть?

— А где Фабиан и Елена? — спросил я, сжимая руку капитана. — Как они поживают?

— Они тоже здесь и чувствуют себя прекрасно. Елена понемногу поправляется. Надежда на ее выздоровление совсем переродила Фабиана.

— Как вы очутились здесь на Ниагаре? — спросил я.

— Ведь это дачное место англичан и американцев. Они приезжают сюда отдохнуть, подышать свежим воздухом. Когда мы привезли сюда Елену, водопад произвел на нее такое сильное впечатление, что мы решили поселиться здесь и наняли виллу; вон она виднеется там, за деревьями. Миссис Р., сестра Фабиана, всецело посвятила себя уходу за нашей больной.

— Узнала Елена Фабиана? — спросил я.

— Нет еще, — отвечал капитан. — Но доктор находит значительное улучшение ее здоровья. Она стала гораздо спокойнее, бессонница пропала, и временами в ее взгляде вспыхивает проблеск сознания.

— Ах, скорей бы она поправилась! — воскликнул я. — Но где же Фабиан и его невеста?

— А вот они, — сказал Корсикан, указывая рукой по направлению к берегу Ниагары.

Я взглянул туда и увидел Фабиана. Он стоял на скале спиной к нам; в нескольких шагах от него молча и неподвижно сидела Елена. Казалось, она была всецело поглощена созерцанием великолепной картины, открывавшейся с высокого утеса. В этом месте вид водопада поразителен; «most sublime»^[1], как говорят проводники.

Я не хотел окликать Фабиана, и мы все трое стали подниматься на утес. Елена все еще сидела, как статуя, Фабиан не сводил с нее глаз. Вдруг он кинулся к ней. Она быстро встала и пошла к обрыву с простертыми вперед руками. На краю пропасти она вдруг остановилась и провела рукой по лбу, как бы желая прогнать какой-то навязчивый образ. Фабиан побледнел как смерть, но не растерялся. Одним прыжком он очутился между Еленой и бездной. Она встряхнула своими чудными белокурыми волосами; прелестный стан ее вздрогнул. Она точно приходила в себя и старалась понять, что делалось вокруг нее.

В первую минуту мы замерли на месте, но близость бездны и мысль о возможности несчастья заставили нас броситься на помощь Фабиану.

— Не ходите, — сказал доктор, удерживая нас. — Вы только помешаете ему.

Молодая женщина рыдала, произнося какие-то бессвязные слова. Казалось, она хотела говорить и не могла. Вдруг она воскликнула:

— Боже мой! Милосердный Боже! Где я? Где же я?

Сознавая, что кто-то есть около нее, она обернулась, и мы увидели ее совершенно преобразившейся. Новое, осмысленное выражение светилось в ее глазах. Молча, неподвижно, дрожа от волнения, стоял перед ней Фабиан с распростертыми объятиями.

— Фабиан, Фабиан! — воскликнула Елена и как подкошенная упала к нему на руки.

Раздирающий душу крик вырвался из груди Фабиана. Он думал, что Елена умерла.

— Успокойтесь, — сказал ему доктор, — теперь она спасена.

Елену перенесли на дачу и уложили в постель. После обморока она заснула крепким, спокойным сном. Ободренный доктором, Фабиан торжествовал. Елена узнала его.

— Наконец мы спасли ее, — сказал он мне. — Я давно наблюдал за ее возрождением. Не сегодня завтра моя Елена будет здорова. Всемогущий Боже, благодарю Тебя! Мы пробудем здесь столько, сколько ей будет нужно, не правда ли, Арчибальд?

Он крепко прижал к груди своего друга, потом подошел ко мне и к доктору, который уверял, что Елена проснется совсем здоровой.

Однако нам пора было отправляться в Niagara-Falls. Мы расцеловались с Фабианом. Прощаясь, Корсикан пообещал уведомить меня телеграммой о состоянии здоровья Елены. Было уже двенадцать часов, когда мы вышли из «Clifton-House».

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Через несколько минут мы спустились к реке, загроможденной льдинами. У берега стоял лодка, в которой уже сидел господин, впоследствии оказавшийся инженером из Кентукки. Не теряя времени, мы отчалили от берега; то отталкивая льдины, то рассекая их, мы наконец добрались до середины реки, где течение было свободнее. Тут я в последний раз полюбовался водопадом. Сосед мой внимательно его рассматривал.

— Не правда ли, великолепная картина? --спросил я его.

— Да, — ответил он. — Жаль только, что такая сила пропадает даром. Какая громадная мельница могла бы работать с помощью этого водопада!

Я готов был бросить в воду материалиста-инженера.

На противоположном берегу почти вертикально была проложена маленькая железная дорога, по которой мы и поднялись на возвышенность. В половине второго мы сели в экспресс, а в четверть пятого были уже в Буффало. Осмотрев этот молодой город и попробовав воды из озера Эри, мы вернулись в Нью-Йорк.

На другой день, 15 апреля, мы с доктором еще походили по городу, заглянули на реку Эст и погуляли по Бруклину. Вечером, к моему величайшему сожалению, мне пришлось проститься с моим спутником, так как завтра «Грейт-Истерн» уходил из Нью-Йорка. В одиннадцать часов я был уже на пристани, где пассажиров ожидал небольшой пароход. Выйдя на палубу, я почувствовал, что кто-то схватил меня за руку, и, обернувшись, увидел доктора Питфержа.

— Как! — воскликнул я. — Вы возвращаетесь в Европу?

— Да, я решил ехать.

— На «Грейт-Истерне»?

— Конечно, — сказал он, улыбаясь. — Подумайте только, ведь это может быть его последнее путешествие.

Пароход собирался уже отходить от пристани, когда слуга из отеля «Fifth-Avenue» прибежал ко мне с телеграммой: «Елена проснулась; рассудок вернулся к ней, и доктор ручается за полное выздоровление», — телеграфировал мне капитан Корсикан.

Я сообщил эту приятную новость доктору Питфержу.

— Ручается, ручается! — проворчал доктор. — Я тоже ручаюсь, да что в этом толку? Никогда ни за что нельзя ручаться!..

Через двенадцать суток мы прибыли в Брест, а еще через день были уже в Париже. Обратное путешествие прошло совершенно благополучно, к великому неудовольствию доктора Питфержа.

Теперь, когда я сижу за своим письменным столом, мое путешествие на «Грейт-Истерн», встреча Елены с Фабианом и дивная Ниагара — все это могло бы казаться мне сном, если бы передо мной не лежали мои путевые заметки. Ничего нет лучше путешествий!

Около восьми месяцев я не получал от доктора никаких известий. Но вот однажды почтальон принес мне письмо, на котором были наклеены разноцветные марки. Оно начиналось так.

«Корабль „Coringuy“

Авкландские рифы.

Наконец-то мы потерпели крушение»…

И оканчивалось следующими словами:

"Никогда я не чувствовал себя лучше! Искренно преданный Вам

Доктор Питферж".

---

1. Здесь: высшая точка.