Письмо старой женщины к молодой править
Ты непременно хочешь, чтобы я почитала тебя несчастной! В самом деле, мой милый друг, тебе восемнадцать лет, ты остроумна, прекрасна лицом, имеешь молодого любезного мужа; но ты женщина — какой ужас! Последнее твое письмо, в котором с таким глубоким, сердечным огорчением ты жалуешься на судьбу свою, заставило и меня почти оплакать несчастный жребий нашего пола, хотя я давно и очень давно уверена, что Провидение, в разделе своих благ, нимало не обидело женщин. Это мнение может показаться тебе странным — будь терпелива и выслушай мои доказательства, но прежде советую тебе вспомнить, что мне шестьдесят три года, что я женщина опытная, и что наконец я имела время думать, ибо женщины, как ни говори, начинают думать весьма поздно: в молодости впечатления и чувства, слишком живые, слишком приятные, отымают у нас свободу, необходимую для размышления; и только тогда, когда улетает молодость, когда уже не окружают нас удовольствия, получаемые от других, обращаем мы взоры на самих себя, начинаем знакомиться с собою, начинаем спокойно рассматривать то место, которое по назначению судьбы должны мы занимать в свете. Мой друг, эта эпоха жизни моей, от которой еще столь много отдалена ты своего молодостью, может быть для тебя наставительна, воспользуйся ее плодами.
И женщины и мужчины равно могут быть счастливы: я никогда не позволю себе в этом сомневаться; но также не позволю себе и утверждать, чтобы женщина, не руководствуясь рассудком, могла найти прямое счастье; напротив, то, что называется обыкновенно хорошим поведением, для женщины более необходимо, нежели для мужчины: это слово принимаю в обширнейшем его смысле, не в одном только отношении к связям любви. Для женщины труднее, нежели для мужчины, заслужить общее уважение — кто против этого спорит! Но ты в своем гневе называешь это невозможностью, и ошибаешься. Чем мужчины отличаются один от другого? Чем приобретают они общее уважение? Делами добродетельными! Имей прекрасный характер, и будешь почтен, хотя бы впрочем ты не имел никакого другого достоинства. Можно быть славным, можно удивлять своими талантами, и в то же время не быть у других в уважении: сколько разительных тому примеров имели мы перед глазами! Сколько можем наименовать людей, необыкновенных умом и дарованиями, но презренных светом! Сколько писателей, которых сочинениями восхищаются, но которые сами, будучи отвергнуты обществом, живут в пренебрежении, как будто в доказательство великой истины, что быть достойным уважения всего необходимее для человека.
Итак — если доказано, что уважение людей приобретается одними добродетельными делами; то женщины имеют такое же на него право, как и мужчины. Запрещено ли им быть столь же молчаливыми, искренними, твердыми в слове, благотворительными, преданными друзьям своим? Можно сказать, что некоторым добродетелям придают они особенную прелесть: женщина обязывает с большею нежностью, и лучше умеет утешить несчастного своего друга — правда и то, что все добродетели, связанный с чувствительностью для нее легче и ей свойственнее, но с ними весьма нередко соединяет она и те, которые не столь обыкновенны для ее пола, например молчаливость, самую необыкновенную. Нас, женщин, не без причины называют несколько болтливыми; но верь мне, что в ту минуту, в которую молчаливость сделается добродетелью всех женщин, мужчины перестанут поверять свои тайны один другому — для них в тысячу раз приятнее было бы открываться нам, когда бы они могли не опасаться следствий своей откровенности. Я знаю некоторых женщин, которые пользуются совершенною доверенностью своих друзей, у которых требуют совета во всех важных делах — каковы же они? Женщины рассудительные и в поведении своем беспорочные! Итак, моя милая, нашему полу не будет отказано в общем уважении, как скоро он сделается его достойным.
Всего более огорчаешься, друг мой, тем, что слава делает женщину всегда несчастною. «Женщина, имеющая дарования необыкновенные — утверждаешь ты — не может ими наслаждаться и принуждена их скрывать, в противном случае сделается предметом посмеяния. Мужчины в этом случае поступают с нами так, как будто бы наше соперничество было для них опасно!» — Не думаю, чтобы мужчины его опасались, или имели причину опасаться. Женщины, милый друг, никогда не могут похитить у них первого места: свидетельствуюсь опытом всех веков! Когда обширное предприятие приходило в голову женщине? Пол наш способен производить приятное и даже полезное; но Преображение, Лакоон, Мизантроп, Гораций — горе той, которая пожелает достигнуть до сей высокости! Одна уже мысль о таком намерении производит кружение в голове. — «Но женщина, которая занимается искусствами или словесностью, обыкновенно делается смешною!» — Почему ж обыкновенно? Разве не от нее зависит избежать странности? разве не может она пользоваться своим дарованием, не удивляя им целой Европы? И эта страсть возбуждать удивление не есть ли истинное доказательство посредственности? Чего мы ищем в свете? Счастья. — Очень хорошо! Теперь спрашиваю у всех писателей: которые минуты в жизни почитают они истинно счастливыми? Конечно, минуты работы! Удовольствия ума столь сладостны сами по себе, что нет никакой нужды присоединять к ним посторонних! Иная книга на имеет никакого успеха в свете, но автор, несмотря на то, обязан ей минутами живейшего наслаждения — он был совершенно счастлив в то время, когда над нею трудился, и этих минут никто уже у него не похитит. Вот наслаждения, которых женщине позволено искать — но только в тени, без всякого шума, не думая о блеске. И если ее сочинения прямо достойны быть славными, то верь мне, что слава сама найдет скромного автора в его убежище, он будет предметом искреннего удивления и милая стыдливость, краса добродетелей женских, спасет его от посмеяния.
Свет укоряют несправедливостью — заблуждение! Он справедливее, нежели как мы думаем. Он обращает в странность одни бесполезные усилия самолюбия, но уважает простоту и скромность. И может ли он щадить такую женщину, которая желает одной шумной известности, которая, не уважая приличия, находит способ греметь своим именем, в то время, как знаменитые произведения ума ее покрыты забвением или осмеяны. Я совсем не насмешлива; но признаюсь, не могу не улыбаться, когда встречаюсь с женщинами, которые решились сделаться необыкновенными, и, отделив себя от женского пола, не пристали к мужскому — последуй за ними в общество женщин: как стараются они доказать, что им скучно! как они уверены, что, пренебрегая женщин, доказывают свое превосходство! Позвольте спросить у вас — сказала я одной из них — разве ум ваш препятствует вам быть любезною? Признайся же, милый друг, что женщины сами причиною тех неприятностей, которые так часто встречаются им в свете.
Остается одно, и самое важное — положение женщины в состоянии супружества! Я знаю, мой друг, что с этой стороны ты счастлива совершенно. Ты пишешь однако: «Судьба соединила меня с человеком добродетельным и любезным — счастье весьма редкое! Как много женщин, которым оно неизвестно, для которых супружество есть тяжкая, мучительная неволя». — Не понимаю. Мне кажется, что эта ужасная неволю существует только у тебя в воображении. Представляю себе женщину благоразумную — она свободна в поступках своих, если имеет мужа столь же благоразумного; и повелевает мужем своим — если он глупец. Где же неволя? Поверь, мой друг, что муж и жена имеют равные участки в неудовольствиях семейной жизни; и если женщины жалуются на них чаще, то это более от праздности: надобно иметь материю для разговора — они принуждены бы были большую часть времени молчать, когда бы не имели прибежища к своим неистощимым жалобам. Мужчины, занимаясь делами, политикой и тому подобным, не имеют ни привычки, ни времени говорить о маленьких домашних ссорах; в противном случае мы скоро бы узнали, что и мужчины имеют каждый свои семейственные печали! Справедливо ли обвинять молчащего?
Ты оскорбляешься ничтожностью женщины? Признайся однако, что не внутри семейства женщина может назваться ничтожной: напротив, здесь ее настоящее владычество, здесь она самовластна и занимает первое место. В семействе женщина царствует, в ее бережливости и расточительности заключено благосостояние домашних; и мать и отец имеют одинаковое влияние на детей, законы дают им одинаковые над ними права, но в этом случае природа на стороне женщин, и дети, по тем страданиям, с которыми произведены они на свет, могут назваться скорее собственностью матери, нежели отца: мать принимает на себя первые попечения о сыне, мать раскрывает в голове его первые понятия и так естественно, что добрая мать должна первая приобрести его доверенность, первая овладеть его любовью. Мать, Эмилия! подумай о тех священных и сладких обязанностях, с которыми нераздельно это высокое звание! Можно ими пленяться, и называть жребий женщин несчастным и думать, что женщина существо бесполезное!
Теперь, Эмилия, в чем еще остается тебе упрекать свой жребий? Завидовать ли мучительному честолюбию, которое гнездишься в душе мужчины? Ужасная стезя его для нас закрыта! Нам не дано возможности быть государями, вельможами, полководцами — но взглянем на картину света, прочтем историю, и будем благодарными к Провидению.