Письмо от одного берлинского жителя к герцогу Брауншвейгскому
правитьГосударь мой! (Mein Herr Herzog!)
Итак, прусская армия истреблена. Из восьмидесяти тысяч воинов, обученных в школе Фридриха, от всего величия, которое утверждено было на сей армии, нам остается только пятно, налагаемое на весь народ уничтожением войска. Знамена, пушки, обозы, солдаты, все досталось в руки неприятеля, и ваш ум не мог найти способа по крайней мере отдалить сие несчастье, по крайней мере на один день, только остановить французов на пути их к Берлину. Лишь только успели мы прочитать манифест, сочиненный в совете королевском, в котором вы были президентом, и уже объявляют нам о приближении французов. Мы спрашивали один у другого: «Измена, или недостаток в благоразумии с вашей стороны были причиною нашего несчастия, или храбрые наши солдаты мгновенно превратились в робких?» Те, которые случай сей относили к измене, замечают, что в нынешнем году вы поступили так точно, как за четырнадцать лет прежде. Тогда начали вы дело свое пагубным манифестом, который в одну минуту двадцать миллионов человек привел в движение, соединил все партии и влил новую силу в народ, уже одушевленный стремлением к вольности.
Таким образом, вы сами себе приготовили трудности, которые преодолевать надлежало. Вы хотели потрясти Париж в его основании, хотели не оставить камня на камне, — это ясно показывает, что вы намерены были истребить всех его жителей! Подумайте, герцог! Разрушить прекраснейший город Европы, истребить миллион французов!! — Начальствуя над шестью десятью тысячами воинов, вы без сомнения разочли, сколько времени потребно для произведения в действо сего пагубного предприятия. Манифест ваш взволновал тогда весь Париж, и в самом Берлине возбудил немалое негодование. В Берлине понять не могли, какую вы находили пользу в том, что заставили разномыслящих врагов принять одно мнение. Друзья короля французского понять не могли, каким образом ваш манифест будет полезным для упадающей монархии. Все вообще думали, что если бы сам Парижский комитет общественного благосостояния управлял пером вашим, и тогда не мог бы ничего лучше сделать для своих выгод.
Все ваши военные действия соответствовали сей первой ошибке; погрешность следовала за погрешностью, один плохой поступок за другим и вы обходились с войском своим прямо неприятельски. Оставалось верить измене; ибо когда вы таким образом действовали во Франции, в то время прусские полки, оставшиеся над Рейном, опустошали Франкфурт и угнетали князей, ваших союзников.
В нынешнем году вы опять начали войну манифестом, который написан таким образом, что сам Наполеон, если б вы потребовали его совета, не мог бы предписать вам ничего такого, что более споспешествовало бы к ободрению французов, к возбуждению в них ревностной охоты всем жертвовать, все усилия употребить для достижения счастливой цели. Вы хотели уверить, что войско, привыкшее побеждать, при первом вашем появлении должно бежать из Германии… Это значило нападать на самую сильную сторону французского народа; ибо вы тронули честь его[1]. После такого необдуманного начала ошибки ваши непосредственно следовали одни за другими. Вознамерившись нечаянно напасть на Франкфурт и Гессен, вы открыли вход в Саксонию и обнажили франконские дороги; словом сказать, вы с таким, искусством сочиняли план свой, что в четыре дня — поверит ли история? — французы овладели неприступным Саальскими проходами.
Как удержаться от подозрений в измене, когда нет почти ни одного жителя ни в Берлине, и в Потсдаме, которому не были бы известны выгоды местоположений, коих вы охранить не умели? Но этого еще мало. Каким образом случиться могло, что вы оставили без защиты Эльбу? Для чего вы не обезопасили мостов? Для чего не укрепили Виттенберга? Для чего не расположили запасного войска так, чтобы его труднее было истребить, нежели главную вашу армию? Если б вы действительно имели намерение помогать французам разрушить Прусскую монархию, и тогда не могли бы взять другие меры!
Вы и вся Пруссия громко поносили австрийцев за приключение в Ульме; вы очень часто говорили о той чрезвычайной ошибке, которую сделали они при Иллере, отдавшись в руки неприятелю: несмотря на то, сии печальные примеры ничему не научили нас. Не прошло еще одного года и вы сами повторили все сии ошибки. Ульмское происшествие три раза было возобновлено в продолжение нынешней войны: в первый — сдачею Эрфурта, во второй — сдачею князя Гогенлоге, в третий — сдачею Штеттина. Генерал Мак, над которым производится строжайшее судебное следствие, по крайней мере оставил корпус на реке Инн, чтобы затруднить неприятеля на пути к столице; а вы, герцог, о том не позаботились; вы оставили без всякой защиты дорогу к Берлину.
Когда в сих поступках, неподверженных никакому сомнению, обвиняют семидесяти двух летнего старика, богатого опытностью, имеющего хороший природный ум, совершенно знающего местоположения: то как разуверить людей, которые все наши несчастия приписывают измене? Они могут сказать, что поводом к измене бывает корысть; что вы от французов не могли ожидать ничего доброго; что ваша ненависть и к ним, и к вольности народов, и к благородству мыслей довольно известны; и что наконец! через войну вы могли всего лишиться. Возражение очень колкое! Но когда вы, дав направление армии, ясно обнаружили, что хотели театр войны отдалить от наследственных своих областей, когда для прикрытия их вы обнажили средоточие монархии: то разве сие нарушение вашей должности, нарушение королевской доверенности, не есть измена против отечества?
Вы разочли, что если бы войско собрано было при Эльбе, то французы, сделав первое нападение, тотчас заняли бы ваши области. Для того вы отдалили армию, для того расположили ее при Саале. Может быть вы такими распоряжениями оказали подданным своим немалую услугу; ибо в самом деле французы вошли в Брауншвейг не прежде, как уже по занятии Берлина. Но ежели правда, что хвалят ваше благоразумие, зато в Берлине все единодушно кричат: измена!
Так, герцог! Вы займете в истории преимущественное место; вы были главным начальником сто восьмидесяти тысячной армии, от которой не спаслись ни одно знамя, ни один солдат, ни одна пушка. Что уцелело в Эрфурте, потеряно при Эльбе; что сохранено при Эльбе, утрачено при Одере. Несчастный король наш, столь худо награжденный за доверенность, которою почтил вас, принужден был бежать за Вислу, не имея при себе ниже одного солдата для охранения своей особы. Что вы на это скажете, герцог!? «Что прусские солдаты трусливы, и что страшные жандармы, которые так непристойно шумели на площадях, не могли устоять против неприятеля!»
Такой ответ взволновал бы весь народ. Наши солдаты храбро сражались; они взяты в военную службу из народного сословия; ряды воинов состояли из сынов отечества. Оставленные своими генералами и офицерами — оставленные сими людьми, которые утверждают, что простолюдина ведет палка, и что им одним только свойственно за честь сражаться — солдаты принуждены были класть ружья или бежать, следуя их примеру. Не клевещите же на бедный народ, который вами низвергнут в пропасть. Клевета не оправдает вас; ибо если наше войско не было храброе, зачем начинать войну? Зачем склоняться на ласки женщины, на восклицания стихотворца, на докучливость двадцати юношей? Зачем склонились вы на то, вы, человек, пятнадцать лет наблюдавший движения страшного народа, который раздражал вашу чувствительность? Вы, человек в деле военном искусный, имея довольно здравого смысла и знаний, должны бы рассудить о превосходстве неприятельской силы, предусмотреть торжество французов и наше несчастье.
Письмо от одного берлинскаго жителя к герцогу Брауншвейгскому: [В связи с занятием французами Берлина; от 3 нояб. 1806 г.]: (С немецкаго): [Из нем. газ.] // Вестн. Европы. — 1807. — Ч. 32, N 5. — С. 55-62.
- ↑ Французы прочли манифест не прежде берлинских жителей, следственно некогда было им советоваться о решительности на все пожертвования, на все усилия. Сочинитель письма приписывает французскому народу чрезвычайную щекотливость в рассуждении чести — справедливо ли? Знают ли солдаты, за что дерутся? Грабеж, хищение, насилие — вот пружины их удальства! Изд.