Письмо молодого француза из Неаполя
правитьПутешественник с удивлением встречает в Неаполе множество праздных людей, которые на всех улицах представляют разительное зрелище наготы и бедности. Ни в каком другом европейском городе не видал я такого многолюдства и такой ужасной нищеты. Вообразите кучу муравьев: вот единственное подобие, дающее о том идею! Неаполь вдвое менее Парижа, но жителей в нем почти столько же. Нельзя без горестного чувства видеть полунагих людей среди предметов роскоши и великолепия, под яснейшим небом Европы и на земле обогащенной всякими плодами. Здесь-то человечество является на последней степени возможного унижения! Первое чувство всякого доброго сердца есть сожалеть о сих несчастных; но когда вообразишь, что причиною того неизъяснимая их леность, небрежение, мотовство и другие пороки; что они некоторым образом хвалятся своею праздностью и не хотят слышать о работе, которая могла бы вывести их из нищеты; что они всегда были гнусными орудиями страстей, и никогда не отказываются служить злобе кинжалами своими за несколько червонцев; что они при Шампионе хотели быть якобинцами, а по возвращении короля роялистами, единственно для того, чтобы грабить, убивать, пить кровь человеческую: тогда рассудок противится сердцу осуждая его сожаление о людях, которые бедны не от злосчастия, но от пороков. Бесчисленные злодейства их кажутся невероятными, убийство есть для них величайшее удовольствие. Дворяне, священники, монахи, купцы и французские эмигранты, были их жертвами, когда Шампион шел к Неаполю и когда кардинал Руффо вступил в сей город. Самые миролюбивые граждане, не бравшие никакого участия в делах, должны были, видя их неистовство, соединиться с революционистами и желать, чтобы французы скорее заняли Неаполь. Самый принц Молитерно, избранный ими в начальники, ужаснулся их свирепости и передался к французам. Они кричали, что Мак и Пиньятели изменники; хотели умертвить их, сражались за короля, и в то же самое время разграбили дворец.
Всякая постоянная работа кажется лацарониям несносною; они бывают только гребцами и нанимаются носить факелы, письма, плоды, разные легкие вещи; и на то употребляют единственно малую часть дня. Довольствуясь обыкновенно немногим, лацарони делаются неумеренными, когда по случаю имеют в кошельке несколько талеров, и пока есть деньги, ни в чем себе не отказывают; а издержав все, опять терпят голод и питаются одним супом, который варится в здешних монастырях для тунеядцев. Когда воровство или смертоубийство доставляет им некоторого рода изобилие, тогда они целый день лежат на одном месте, смотрят на людей, едят мороженое или скачут по городу в наемном экипаже: вообразите себе нищего, гордо сидящего в прекрасной раззолоченной коляске; вообразите его черное, арабское лицо и (вместо платья) лоскутья, развеваемые ветром! Лацарони по большой части не имеют никакого пристанища, бродят по городу и спят, где случится: на улице, на дворе, под колоннадами. Во время зимы, то есть в течение нескольких дождливых дней, они укрываются в пещерах Капо-ди-Монте и теснятся как овцы в хлеве. Праздность есть для них этакое наслаждение, что они не возьмут за нее никакого богатства. Климат, плодородие земли, множество зелени, рыбы, и дешевизна съестных припасов делают жизнь такого роду возможною. Здесь умеренный человек может быть сыт на 8 или на 10 копеек в день.
Монтескье замечает, что сии бедные люди, терпящие во всем недостаток, дрожат от страха при малейшем извержении Везувия. В самом деле они тогда как сумасшедшие бегают по улицам, надевают себе петлю на шею, осыпают голову пеплом и разными набожными процессиями стараются отвратить бедствие, которым угрожает им вулкан. Сии молитвы в настоящей опасности дают идею об их религии, состоящей в одних обрядах. Они украли, убили человека, и бегут к обедне успокоить совесть свою. Известно, какую веру имели некогда лацарони к святому Януарию; но теперь церковь его пуста, и святой Антоний, как счастливый совместник, заступил место несчастного Януария. Желаете ли знать причину? Весь Неаполь вам скажет ее. Вы знаете, что всякий год застылая кровь св. Януария чудесным образом обращалась в жидкость. Лацарони надеялись, что он из ненависти к французам не сделает сего чуда во все то время, пока они будут в Неаполе. Но Шампионе велел — и кровь потекла ручьем. Сверх того Януарий дозволил французам нарядить себя в республиканский шарф. Лацарони, оскорбленные якобинством его, требовали суда — король велел исследовать дело — открылась истина — Януария разжаловали, и сан его торжественно отдали Антонию. — Но сей суеверный и легкомысленный народ всегда противился введению инквизиции: пусть другие изъяснят такой феномен!
Не знаю, как может политика двора терпеть явных злодеев. Мазаниеллова история доказала, сколь опасен может быть для правления многочисленный род людей безумных и дерзких! Сей пьяный рыбак царствовал в Неаполе, имея в сих повелениях 150,000 людей, которые соорудили ему трон на городской площади; с трона он спешил в кабак, а оттуда на кафедру, говорить безумные речи народу! Злоба и мстительность таятся ныне в сердце неаполитанцев: что если они вздумают употребить в орудие свирепых лацарони?
Несправедливо будет по сему роду людей судить о неаполитанцах; однако можно сказать, что они вообще погружены в варварское невежество. Есть провинции, в которых весьма немногие умеют читать и писать. Неаполь может хвалиться только музыкантами, живописцами и ваятелями, но не имеет ни одного человека славного знаниями в политике, государственной экономии и науке правления. Если исключить маркиза Галло, который теперь послом во Франции, и кавалера Митру, который трактовал о мире во Флоренции, то здесь трудно найти человека способного к важным делам государственным и воинским должностям. Лучшие генералы неаполитанской армии были всегда иностранцы: например Салис, Буркард, Дамас. Король, желая иметь флот, призвал из Тосканы Актона, известного тогда по некоторым смелым делам, а ныне славного талантами, коварством и почти беспредельною властью в государстве, которого выгодами он жертвовал всегда выгодам Англии. Русские офицеры выучили неаполитанских командовать, строить фрунт, колонны, и проч.; но они никогда не выучат их побеждать неприятеля, как побеждают русские.
Правительство имеет здесь множество шпионов, а полиция никуда не годится; в Неаполе гораздо опаснее сказать что-нибудь дурное об Актоне, нежели быть вором и даже убийцею. Вся Европа знает, что в здешнем госпитале есть особенная зала, всегда наполненная ранеными и, называемая залою кинжалов; но не все знают то, что по самому верному исчислению в обеих Сицилиях бывает ежегодно около 4000 убитых или раненых. И ныне говорят еще о разбойнике, который славился в Неаполе за несколько лет перед сим. Он назывался Анджелино дель Дука, и характером своим походил на Картуша и атамана разбойников, представленного Шиллером в драме; подобно первому, никого не лишал жизни; подобно второму, судил людей беззаконно, но справедливо; искал опасностей, был любим своими товарищами, не трогал земледельцев, и всегда грабил только знатных, баронов и епископов, нередко посылая к ним требования. Он осмелился даже объявить королю, что ему хочется быть главным полицмейстером его величества. Наконец грозный Анджелино был пойман и казнен.
Я не видал здесь ни одной прекрасной женщины, видев их множество в церквах, спектаклях и на гульбищах. Мне даже и голос их не нравится; он не имеет в себе ничего страстного, любезного и трогательного; коротко сказать, похож для меня на голос здешних кастратов; бездушен, выражает иногда чувство удовольствия, но умирает, не входя в сердце. Может быть виною тому климат, благоприятный единственно для органов музыканта и художника. Когда и мужчины имеют здесь огонь в воображении, а не в душе; когда нервы их, расслабляемые жаром, не способны к сильным впечатлениям северных народов; когда они знают только одну страсть малых душ: злобу и ненависть — то могут ли женщины любить сильно и нежно? Нет, мой друг! здесь пылки чувства, а сердца холодны; любовь есть только забава праздности, и все моральное неизвестно. Не мудрено, что и нравы теряют цену свою; не мудрено, что родственные союзы не служат здесь прелестью семейственной жизни. Нет ни родственников, ни друзей. Покровитель или прислужник — вот главное разделение общества, главное основание мнений, планов и действий! Источник и цель всего есть суетность, которая иссушила сердца. Все люди стали равны — и в Неаполе совсем не имеют понятия о той особенности нравов, которую столь часто видим в Англии и в немецкой земле.
Вчера, когда я гулял в прекрасной алее Киая, наемный лакей сказал мне: «Посмотрите: вот брат короля сардинского, который с фамилиею и свитою своею живет в этом трактире!» В самую ту минуту я внутренне укорял судьбу за многие неприятности моей жизни, и вдруг одумался. Король, имея некогда 50 миллионов доходу, живет теперь в бедном трактире! Супруга его, пример всех добродетелей, томится в чужой земле, воспоминая брата и невестку, умерших на эшафоте! А мне жаловаться на судьбу? — Какие причины ни свергли бы монарха с наследственного трона, он жалок всякому доброму сердцу. Великая душа Виктора Амадея и таланты принца Евгения не могли предохранить савойского дома от бедствий случая! Судьба разительная! Там Актон, недавно бедный офицер, повелевает королевством; а здесь супруга короля, добродетельная сестра Людовика XVI, наследница горестей бурбонской фамилии, страдает и унижена! Вообразите, что сия великодушная королева, ежедневно проливая слезы пред святыми алтарями, не чувствует собственных бедствий, оплакивает только несчастье друзей своих и считает себя его виновницею! Никто не смел порицать ее небесной души; самые развратные якобинцы, которые боятся добродетели как бешеные воды, отдают ей справедливость и должны согласиться, что набожность по крайней мере не всегда бывает суеверием[1].
Письмо молодаго француза из Неаполя: [Из журн. «Minerva». 1802. Т. 2] / [Пер. Н. М. Карамзина] // Вестн. Европы. — 1802. — Ч. 4, N 13. — С. 26-35.
- ↑ Она, как известно, недавно скончалась в Неаполе.