Погодин М. П. Вечное начало. Русский дух
М.: Институт русской цивилизации, 2011.
Письмо к историографу Богемии Палацкому
правитьС живейшим удовольствием прочли мы ваши послания об отношениях России и Польши. Мы не ожидали иного взгляда от вашей исторической опытности, от вашей пресвященной любви ко всем славянам, без различия их наружностей, наконец, от вашего уважения к истине, которой вы служили с такою ревностью в продолжение всей своей трудной жизни. Мы не ожидали иного взгляда, говорю я, но все-таки нам было очень приятно, очень сладко удостовериться в безошибочности наших ожиданий, тем более что современные и местные обстоятельства, очень сложные, мешают вообще во всех странах свободному, искреннему выражению мнений умеренных и в разгар страстей, когда ослепленные и ожесточенные противники борются не на живот, а на смерть, спорить с большинством, спорить с молодым увлекающимся поколением в ущерб своей известности, за которой в наше время так любят гоняться, решится не всякий. Гораздо безопаснее, гораздо выгоднее молчать.
Отношения у Польши с Россией, дружественные большей частью в древности, впоследствии сделались враждебными, как то происходило везде между смежными государствами. Литва, совершенно особое племя, одинаково чуждое как полякам, так и русским, покорив всю западную часть России и соединяясь потом с Польшею, вследствие брака Ягайло с Ядвигою, подала новые поводы к столкновению и распрям и доставила Польше на время перевес своими завоеваниями и приобретениями.
Русское поселение православного исповедания в девяти губерниях, составляющих яблоко раздора между нами, подпало игу польскому, которое было для них до сих пор тяжелее ига татарского. Чехи, зная, как тяжело бывает в таких случаях чуждое иго, могут судить лучше всех, что потерпели русские в этих губерниях под властью поляков и католиков при помощи жидов. Причины, цели и действия, как в Чехии, так и на Руси, одинаковы вместе с последствиями.
Притеснения и гонения подавали беспрестанно повод к восстаниям русским. Войны продолжались с переменным успехом, поляки приходили в Москву, русские заняли Варшаву. Поляки выбирали часто на престол к себе русских царей, русские звали Владислава. Было время, когда успех склонялся совершенно на сторону поляков, и Польша могла сделаться тем, чем сделалась Россия. Поляки пропустили это благоприятное время и, напротив, своими раздорами стали готовить свой упадок. Кто же виноват? Судьба, история!
С 1612 года, то есть с изгнания поляков из Москвы Пожарским и Мининым, начинается новая, лучшая эра русской истории, освобождение (а у вас почти тогда же началась худшая — покорение иноплеменниками). Михаил Романов должен был сделать несколько уступок Польше, чтоб дать время успокоиться потрясенной стране. Сын его, Царь Алексей Михайлович, возвратил Малороссию с Киевом при помощи казаков, выведенных из терпения жестокими мерами и действиями иезуитскими. А Польша слабела более и более. Свободные избрания королей, при множестве иностранных претендентов, продажность голосов, liberum veto, враждебные партии, необузданность дворянства, угнетение народа довели ее до крайности. И Иоанн Казимир на сейме, за сто с лишком лет до раздела Польши, предсказал ее гибель. Немецкий элемент, овладев Богемией и Силезией, основал Пруссию, охватывал и стеснял Польшу со всех сторон, и она доставляла ему сама беспрестанно благовидные предлоги для нападения. Произошли разделы по мысли Фридриха Великого, с которым согласились Иосиф II и Екатерина II. Должна ли была Екатерина воспользоваться благоприятными обстоятельствами и возвратить России ее древнее достояние, страны, населенные русскими племенами, говорящие русским языком, исповедующая Русскую веру? Пусть скажет какой-нибудь государственный человек в Европе, какой-нибудь историк, простой здравомыслящий гражданин, что императрица Екатерина должна была поступить так, что ей лучше было бы отказаться от этих возвращений? Нет, иначе было невозможно. Императрица Екатерина возвратила нам, впрочем, еще не все русские владения: до сих пор восточная часть Галиции, населенная тем же русским племенем, находится в чужом владении.
Наступили другие времена, новые столкновения и новые обстановки.
Значительную часть собственной Польши Россия получила по праву войны, за содействие к освобождению Европы от ига Наполеонова, точно как Пруссия получила Померанию, Швецию, Норвегию, Австрию, Ломбардию и проч. Александр I в порыве великодушия хочет восстановить Польшу вопреки мнению всех европейских политиков, даже нам враждебным, и когда, при каких обстоятельствах? После того как 80 тысяч поляков, в авангарде войска Наполеона, отличались своими неистовствами на всем пространстве пройденного им пути в России. Александр воссоздает Польшу, дает ей имя, дает конституцию, открывает, наконец, блистательную будущность, даже в ущерб России, так что Карамзин должен был вооружиться против его намерений всей силой истории, красноречия и любви к Отечеству.
Опять счастливые виды для Польши, хоть и под другой формой, — и опять поляки не умеют ими пользоваться, мешают из всех сил своему благодетелю. В самый момент обнародования конституции они выражают явно свое неудовольствие и обнаруживают желание границ 1772 года, так что русские государственные люди считают себя обязанными развеять очарование Государя касательно благодарности и удовлетворения поляков. И кто же говорит ему правду, щадя, впрочем, всеми силами его самолюбие? Новосильцев, товарищ молодости, один из самых либеральных, передовых людей его времени. То же подтвердил Ланской, очевидный свидетель обнародования конституции. Мы только теперь узнали о существовании этих важных документов, скрывавшихся до сих пор, к удивлению, в министерских архивах. Предсказание Поццо ди Борго исполнилось слишком скоро. Александр I долго еще, впрочем, оставался при прежних своих намерениях, но вновь получаемые сведения, даже открытые заговоры, заставили и его принимать другие меры. Тот же Новосильцев начал приводить их в исполнение как в Вильне, так и в Варшаве. Мы нисколько не одобряем многих стеснительных мер, вынужденных обстоятельствами и преимущественно грубой формы действий, которая оскорбляла поляков более всего, как самое щекотливое и самолюбивое племя между славянами. О, тяжело, тяжело воспоминать обо всех несчастных недоразумениях и с той, и с другой стороны! Не оправдываться должны обе, а каяться.
Произошли восстания 1830 и 1862 годов. Не нужно мне и прибавлять, что оба восстания образовались не внутри, а извне благодаря иностранному вмешательству, которое имело свои виды, отнюдь не польскую пользу, — это ясно теперь для всех в Европе — и вот в самом разгаре возмущения, начавшегося вероломными ночными убийствами безоружных людей, посреди пожаров, грабежей, насилий, клевет и прочих ужасов русское правительство принимает систему, совершенно противоположную прежней, требованной обстоятельствами, как они ему представлялись, систему снисходительности, и не только правомерности для поляков, но и явной безнаказанности, потворства, с совершенной почти автономией, под начальством поляка, маркиза Велепольско-го. Сам брат Императорский, В. К. Константин Николаевич, освящал ее своим соизволением и участием: во всем Царстве Польском, в числе 16 тысяч чиновников, русских оставлено только 8 на незначительных местах, а в России на службе чиновников польских не 8 человек, не 8 тысяч, а больше 18 тысяч. Десять тысяч политических преступников возвращены из ссылки или изгнания. Поляки, следовательно, могли удостоверяться, так сказать, почти ежедневно, на самом деле, что времена настают для них лучшие, и отнюдь не вследствие внешних требований, а вследствие внутреннего изменения во взглядах. Это было уже поздно, говорят иные. Нет, не поздно, отвечаем мы, а именно в свое время, потому что и в самой России, для русских подданных наступили времена точно такие же. Император Александр Николаевич освободил около 25 миллионов крепостных крестьян и наделил их землей. Помилуйте — ведь это пять Польшей, да еще пять Польшей составляют казенные и так называемые удельные крестьяне, которые также получают землю в свою собственность. При таком событии, с коими соединились уже как в России, так и в Польше другие более свободные учреждения и давались даже задатки, можно бы терпеливо подождать, что будет дальше! Можно было, пожалуй, заявить со скромностью свои законные народные нужды или желания, что было бы одобрено и всеми благомыслящими русскими. Сколько залогов для успеха при заподлинно известном благоволении Государя, при исполнявшейся воочию системе маркиза Велепольского. Нет! Поляки объявили во всеуслышание Европы, даже в эпоху предложения западными державами у России шести знаменитых пунктов (нелепой памяти), что они хотят непременно границ 1772 года, то есть требуют себе в подданство 10 миллионов населения. Ну, вот остальные 60 миллионов и встали, как одни человек, с дворянами во главе! Да и у друзей польских, у англичан и французов, опустились руки по отношениям их к Австрии и Пруссии! Что можно сказать о такой политической бестактности, о таком отсутствии простого здравого смысла?
И вот что я должен заметить: границы 1772 года — это есть пункт помешательства у поляков! Самые лучшие, самые расположенные к России, самые умеренные, живущие, служащие в России в продолжение всей своей жизни не могут согласиться, чтобы это не была Польша, а Россия. Недавно случилось мне встретиться с одним старым знакомым, самым близким человеком к покойному Мицкевичу, через 40 лет почти после того, как мы жили очень дружно вместе в Москве. Мы обнялись, как братья. Но лишь коснулся разговор до западных губерний, он никак не хотел назвать их возвращенным краем, а все называл забранным. Нет, это отнято у нас, твердил он. А вам-то как оно доставалось? — спрашивал я его напрасно.
По этой причине я считаю долгом русского правительства, не только в отношении к русскому народу, но и в отношении к Польше и ко всей Европе, выкупить или выменять землю у польских помещиков в западных губерниях, хоть на самых выгодных для них условиях, чтобы там не оставалось ни пяди польского владения и, таким образом, закрылся бы навсегда источник вражды и притязаний польских. Без надежды на присоединение к себе западных губерний Польша поневоле должна будет успокоиться и оставить в покое Европу. Кто бы что ни говорил — это единственное решение вопроса.
Теперь первенствует в Европе вопрос о народностях, по крайней мере, на словах: ну и пусть спросят европейцы население девяти западных губерний: за кем оно хочет остаться — за Россией или Польшей? Европейцы получат единогласное решение в нашу пользу.
Я сказал, что вопрос о народностях существует на словах: вы, разумеется, горько улыбаетесь, как и все мы, когда европейцы употребляют это слово, говоря об итальянцах, венгерцах или немцах и храня могильное молчание о народности болгар, боснийцев, черногорцев, сербов, русинов и прочих славянских племен. Но это мимоходом.
Нелепыми, физически невозможными притязаниями своими поляки принесли нам пользы гораздо больше, чем могли бы принести пять новых крепостей и десять новых побед. Они помогли нам, а не себе, нашему русскому делу, а не польскому. Поляки связали нас крепчайшими неразрывными узами с нашими родными братьями, населяющими девять западных губерний, которых мы не предадим ни за что на свете — а без них, без этого временного литовского завоевания, Польша, стесненная немецкими племенами со всех сторон, существовать отдельно политически не может.
Не имя возможности существовать отдельно, Польша должна присоединиться к какому-нибудь из соседних государств; соединиться ей с королем Саксонским, как прежде, с Пруссией или Австрией гораздо хуже, вреднее и даже гибельнее для ее национального тела, чем с Россией, что показал ей опыт в Силезии, Познани, западной губернии. Во всем Балтийском поморье, то есть в нынешней Померании, польского элемента как не бывало. Так случилось даже без нынешних, насильственных, иезуитских мер, которые принимаются в иных областях.
Следовательно, не только политика, дипломатия, история, но сама география, судьба повелевают ей жить вместе с Россией для собственного благосостояния, для развития своей народности, которая погибла вся или быстро погибнет везде, кроме России.
Это соображения исторические и, так сказать, статистические, но нельзя же не принять в расчет и политики: может ли такое государство, как Россия, допустить под боком у себя существование враждебного ей гнезда, готового всякую минуту служить авангардом для любых ее врагов, как это было доказано во время войн французских, турецких и как доказывается перед нашими глазами?
Необходимость соединения с обеих сторон одинаковая: у поляков географическая, а у нас политическая, у обеих вместе историческая.
Я сам несколько лет питал мечту об отдельном существовании Польши, но теперь решительно убедился в совершенной невозможности в настоящих обстоятельствах Европы; разве образуется когда-нибудь Восточный европейский и Славянский союз! Но к такому союзу путь не тот, что избирается поляками!
Принужденные жить вместе, мы должны думать о настоящем, желать лучшего и возможного в эту минуту для нас, для наших детей — и вот совершается еще великое событие, о котором, собственно, хотел я писать к вам, принимаясь за перо, но увлекся невольно воспоминаниям.
Событие, с которым могу поздравить вас, как старшего из славянских деятелей и друзей, событие, которым искупается много наших грехов, вольных и невольных, в отношении к Польше, которым должна начаться новая эра в польской истории, за которое Польша, Россия, Европа, все человечество, должны благодарить благодушного Александра II.
Новая европейская история не представляет ничего подобного: ни наука, ни революция не доносились до этой высоты. Правительства не смели о ней и думать, едва достигали мечтою самые пламенные утопии, и вот это великое социальное преобразование совершается воочию, на всем востоке Европы, в целой ее половине.
25 миллионов крепостных крестьян в России получили землю со свободой указом 1861 года февраля 19. 25 миллионов казенных и так называемых удельных крестьян пользовались ею уже прежде, а теперь уравниваются в правах своих с прочими. Наконец, февраля 19 1864 года, получают свободу с землею польские крестьяне, числом 2 миллиона, и к ним вскоре должны присоединиться, может быть, полтора миллиона польских пролетариев, которые должны также получить себе наделы. Мы желаем и ожидаем распространения указов 19 февраля (которое у нас называется Александровым днем) на Остзейские губернии и Финляндию. Многие немецкие помещики это понимают и, верно, уступая необходимости, вскоре устроят крестьянское дело даже лучше нашего. Давай Бог! Но шведские дворяне, господствующие в Финляндии, судя по некоторым речам и статьям, выражают свое неудовольствие. Нельзя не удивляться, скажу мимоходом, снисходительности русского правительства, которое в Европе называют, однако ж, варварским!
Да, на востоке Европы образуется государство с 60 почти миллионами землевладельцев, и это государство, разумеется, не должно бояться никакой западной революции, будучи по естеству своему самого охранительного свойства: есть над чем задуматься европейским политикам, и они задумываются!
Не с насилием ли, не с ущербом ли, не с несправедливостью ли, спросите вы, совершается это громадное преобразование, которому летописи народов не представляют ничего подобного?
Отвечая вообще, нельзя и думать, чтобы не потерпели, по крайней мере, некоторые частные интересы. И ни при таких событиях они терпеть должны! Таков есть исконный порядок человеческих вещей. Без жертв никогда, ничего, нигде не происходит великого. Но что значат эти частные потери с общими благими последствиями для целого народа, для Европы, для человечества?
Позвольте мне, прежде всего, отвечать на вами предлагаемый вопрос относительно русского дворянства. Современная история должна занести в свои летописи его великодушие. Образом своих действий, в продолжение великого переворота, своей готовностью к принесению значительных жертв, своею терпеливостью в действительно стеснительном положении оно приобрело новое право на благодарность Отечества. К этому праву присоединяется новое, которое получает особенную цену вследствие выше описанных обстоятельств: дворяне наши с беспримерным одушевлением во главе прочих сословий явились на защиту целости, неприкосновенности России, лишь только в прошлом году грозила ей опасность с запада. Европа, к удивлению своему, получила в их искренних горячих чувствах любви к Отечеству торжественное доказательство русского единодушия и вместе твердости нашего государственного состава: державы принуждены были отказаться от своих притязаний.
Такое прекрасное настроение дворянства не должно, однако же, успокаивать правительство, а, напротив, возбуждать, увеличивать его усилия о вознаграждении как можно скорее тем или другим образом понесенных убытков, о доставлении дворянам средств поставить свои хозяйства на новую ногу, что при вольнонаемном труде требует больших пожертвований. Разумеется, какие-нибудь меры будут непременно приняты вскоре правительством, которое сознает их необходимость, законность и справедливость лучше всех. В этом состоят самые горячие желания всех благомыслящих людей в России без различия сословий. Великое дело наше должно совершаться к общему всех удовольствию, и никто не должен остаться недовольным.
Когда остальные недоразумения с этой стороны уяснятся и экономические дела будут приведены в порядок, как дворянские, так и крестьянские, тогда определятся собственно и новые отношения помещиков и крестьян между собою, с восстановлением древней патриархальности и отстранением старого барства, тогда начнется действительно новая эра народного развития, о котором мечтал некогда со мною один из лучших людей России, нами недавно потерянный архиепископ Иннокентий, второй-первый оратор нашего времени.
После этого эпизода, за который извините (начав говорить с вами, я хотел высказать вам все, в чем ваше славянское сердце может принимать живое участие), я продолжаю рассуждение об освобождении польских крестьян.
Помещики польские не имеют права жаловаться на эту меру, когда ей подверглись в такой же почти степени, и еще прежде, русские помещики, несмотря на то, что русские помещики находятся совершенно в других отношениях и к правительству, и к самим крестьянам, чем польские. Следовательно, здесь напрасно неприязненные для Россия люди, желая лишить ее чести исторической, видят какое-то наказание, умышленное стеснение, ослабление или разорение сословия. Нет, здесь нет наказания, а распространение меры, принятой совершенно одинаково для всей России: 2 миллиона поляков освобождаются точно так же, как уже освобождены 25 миллионов русских!
А наказание, замечу мимоходом, отнюдь не было бы незаконным или даже излишним. Дворянство польское не только не оказало правительству никакого пособия при уничтожении мятежа, а, напротив, ставило ему все возможные препятствия, питая мятеж деньгами и людьми: оно заслужило по всем гражданским законам соответственное наказание, и если покоряемые города, занимаемые неприятелем области, платят контрибуции, подвергаются различным экзекуциям и конфискациям, то я не понимаю, кто решился бы в этом случае обвинить русское правительство, если б оно отдало земли крестьянам без вознаграждения помещиков. Взять их себе в казну — и то было бы даже не несправедливо.
С другой стороны, как судили о правах дворянства герои Французской революции, люди 1789 года, которых принимают в образец молодые прогрессисты!
Русское правительство поступает иначе, оно определяет вознаграждения польским, виноватым против него, даже уличенным помещикам, на основаниях весьма снисходительных. Если польские крестьяне получат более льготы, чем русские, то, оставаясь столько времени в продолжение всей истории на положении илотов, по свидетельству историков, и вместе сохранив верность при начале мятежа, они заслужили это облегчение относительно своих помещиков.
Народовый жонд видел необходимость этой меры по своим особым соображениям, равно как и земледельческое общество графа Замойского, но они не хотели никак отказаться от юрисдикции, от исключительного права шляхты занимать места<…> гмин, а с этим правом рабство крестьянское изменило бы только свой вид. Русское правительство пошло гораздо дальше и поступило гораздо либеральнее: оно устанавливает сельское самоуправление.
С какой точки ни посмотреть на это освобождение, оно выдержит какую угодно строгую критику. И самые ярые прогрессисты Луи Бланы, Ледрю Роллеры, Прудоны, все социальные радикалы, должны сознаться, что северному деспотизму посчастливилось одним почерком пера совершить такое дело, о котором они без страха и думать не смели, даже среди своих демократических pia desideria: крайности сошлись! А отдают ли они справедливость, превозносят ли они заслуженными похвалами это великое дело? Нет. Они молчат или произносят сквозь зубы неопределенные двусмысленные звуки! Такова сила предубеждений, таково влияние пристрастия! Не отвратительно ли становится читать, после такой вопиющей несправедливости, в газетах и журналах, общие места и риторические возгласы об общей пользе, о любви к человечеству, о содействии благосостоянию масс! Слова, слова и слова! Медь звенящая и кимвал бряцающий!
Как примется, как удастся сельское самоуправление в Польше, теперь вводимое, это неизвестно. Народ загнанный, забитый, скоро ли сознает свое человеческое и гражданское достоинство, это вопрос, который решит время.
Дело сопряжено с величайшими затруднениями, кроме действительных, так сказать, материальных, связанных с его сущностью, есть много нравственных и случайных.
Препоручить исполнение польским чиновникам не было никакой возможности, как лицам, враждебно заинтересованным в этом деле, как связанным историческими узами с тем сословием, которого мнимые права и выгоды тут нарушаются.
Царь поручил исполнение тем же лицам, которые работали по устройству крестьянского дела в самой России: никакого выбора нельзя было сделать лучше, беспристрастнее, благонамереннее. Здесь поляки совершенно уравниваются с русскими. Много нужно было нашим деятелем иметь мужества и ревности к общему благу, чтобы принять это мудреное и вместе опасное поручение. Честь им и слава за их готовность на всякие раны!
Незнакомство с польским языком затруднит сначала много наших чиновников: говорю сначала, потому что они скоро выучатся. Не могу здесь не упрекнуть, кстати, наших профессоров славянских наречий, которые в продолжение 25 с лишком лет не издали ни одной славянской грамматики, ни одной хрестоматии, ни одного словаря и не учили порядочно молодых людей наречиям, а занимались археологическими исследованиями, очень полезными и похвальными, но только по удовлетворению вопиющих нужд.
Все благомыслящие поляки, искренне любящие Отечество, должны приветствовать возрождение польского народа и настоящее призвание его к новой политической жизни, из-под гнета аристократии, из-под гнета каких-нибудь 200 000 человек, с включением даже и мелкой шляхты. Все благомыслящие поляки должны стараться, чтоб это освобождение было приведено в исполнение наилучшим образом.
Священная обязанность лежит преимущественно на людях среднего сословия, чиновниках, духовенстве.
Они должны, образумившись, возвысившись над частными личными соображениям, пренебречь угрозою подземного фонда с его кинжальщиками и вешателями, подать руку помощи настоящему русскому правительству и его достойным представителям и содействовать учреждению нового порядка, равно как и водворению вообще спокойствия. К ним должна бы присоединиться и лучшая часть мелкой шляхты, освободясь из-под страха иудейского.
Грустно, что два главных представителя польского народа, Лелевель и Мицкевич, с которыми я часто имел случай беседовать о судьбах его, не существуют более. Хотя они, как истые поляки, были несогласны между собою, один, держась партии аристократов, другой — партии демократов, но в вопросе об освобождении крестьян и о наделе их землей они, верно, сошлись бы и вместе возблагодарили русское правительство. Их мощный голос, верно, возымел бы благодетельное действие на их соотечественников, по крайней мере многих!
Обращусь и здесь к самой партии радикалов. Опомнитесь, образумьтесь! Вы причинили много зла своему отечеству, хотя и желали ему искренно, положим, добра; вы приняли много грехов на свою душу, искупите часть их, явитесь с повинною головой к русскому благодушному Царю. Так велит история. Поймите, наученные новым опытом, что только в соединении с Россией Польша может возродиться.
Против рожна прати невозможно.
Прочие славяне, находящиеся вне круга действия, но принимающие к сердцу судьбу славянского племени, прочие славяне, которые могут вернее и беспристрастнее судить о настоящем моменте в славянской, польской и русской истории, обязаны всеми силами содействовать их убеждению, их перевоспитанию. Славяне должны только судить не по газетам, подкупленным польской аристократией, а по натуре. Пусть приедут они к нам посмотреть, послушают народ и скажут свое мнение во всеуслышание. Прибавлю, что они должны поступить так не только для поляков, для русских, но и для себя.
Россия с помощью, а не помехою Польши может принести более пользы для славян, чем теперь. Вот чего боятся западные государства, природные враги России и славян, вот почему мы особенно обрадовались, мы, русские, вашему благородному голосу и голосу вашего воспитанника и родственника г. Ригера, уверенные, что чешская молодежь, увлекшаяся благовидными признаками, задумается над вашими убеждениями и изменит свое настроение.
На высшее дворянство, на эмигрантов польских нельзя возлагать никакой надежды. Напротив, оно заклятый враг освобождения крестьян на таком либеральном основании, какое положено русским правительством вследствие своего исторического предания и вследствие своего природного эгоизма, соединенного искони с презрением крестьян, вследствие ревности к русской инициативе. Польская заграничная аристократия возбудила само восстание, решилась соединиться даже с отчаянными радикалами, почуя в освобождении русских крестьян приближающуюся к себе грозу. Задетая за живое, получая себе удар прямо в сердце, она употребит, разумеется, все оставшиеся у нее средства помешать исполнению великой меры, но Бог милостив! Удовольствие, восторг трех миллионов авось заглушат шипение пяти тысяч, даже с дополнением двухсот тысяч подчиненной им шляхты.
Ненависть к настоящей свободе породила само польское восстание. Вот как поляки понимают свободу, вот как они желают свободы своему собственному народу, не только русскому в западных губерниях! А европейские публицисты, даже либеральные, искренние и честные, закричали в один голос за польское восстание, против мнимых притязаний русского деспотизма, против угнетения польской народности; каково ослепление!
На аристократов, повторяю, надеяться нечего. Им не судил, видно, Бог, как древним израильтянам, увидеть землю обетованную, и они должны перемереть в пустыне, на чужбине, в безысходных странствиях.
Я с большим удовольствием прочел брошюру Прудона, который, надо отдать ему честь, изобразил пагубное влияние дворянства на развитие польской истории ясно и разительно. Не могу удержаться от выписки его слов: «Национальность польская состоит исключительно в дворянстве: что же имеет общего это дворянская каста с Европою демократическою, равенственною и конституционною? Эти дворяне, обессилив своих королей, в продолжение 400 лет призывали к себе на престол князей венгерских, литовских, французских, шведских, саксонских. С каким же лбом жалуются они теперь на подданство государям прусским, австрийским и русским? Вы никогда не умели быть поляками, и вы говорите о народности!» (84)
И знаете ли вы, что я думаю, скажу здесь, кстати, об аристократии шляхты польской? Мне кажется, что она имеет в себе значительную примесь крови западной, не славянской, а кельтической. Я сообщал эту мысль Шафарику при первом ее появлении в моем сознании.
Завоеватели, пришлое племя, которое основало государство в Польше в предысторическое время, было, верно, гораздо многочисленнее, плотнее, гуще, чем, например, пришедшее племя к нам, то есть норманны, которые в продолжение 200 лет совершенно ославянились и потеряли свои отличия. Мальт-Бран еще, не помню на каком основании, предполагал в Польше существование двух племен, покорившего и покоренного. Пришлецы польские сохранили более своей стихии. Так объясняю я те черты в характере польском, коими поляки отделяются от прочих славян. Между этими чертами укажу теперь на две: первая — совершенное отчуждение от прочих слаянских племен, которых Польша никогда знать не хотела, хоть и жила рядом с ними, точно как не хотят знать и теперь. Вторая черта — презрение к собственным подданным, то есть к крестьянам, что свидетельствуется всеми местными наблюдателями, и происходящая оттуда ненависть между сословиями. Вот почему польские крестьяне отнеслись так неприязненно к мятежу! В этом отношении польское дворянство совершенно отличается от русского, которое даже при крепостном праве сохраняло более или менее патриархальные отношения. В подтверждение моей догадки я слышал недавно от одного путешественника, что в физиономиях шляхты и крестьян примечается явственное различие[1].
Я надеюсь, что польские молодые патриоты не посетуют на меня за это породнение поляков с западными народами и согласятся, что я плачу им слишком великодушно за их утверждение о татаро-финском происхождении москалей. Говорю так, соображаясь с их образом мыслей: что касается до меня — я не променяю своей славянской крови ни на родство с персидскими Пасаргадами.
Как вы думаете о моем гадательном предположении?
Нет ли в чешской истории каких-нибудь признаков соответственных?
Сколько мне случилось заметить, польской ненависти и гордости у ваших дворян нет. Но некоторая отдельность существует. Хотелось бы мне побывать еще раз в Богемии, но опасаюсь неприятностей от австрийской полиции за мои старые, впрочем, открытые заявления. Могу уверить ее, что, ревностный панславист, с летами и опытами я успокоился, остыл и желаю теперь славянам только равноправности, под каким бы они правлением ни находились — равноправности, довлеющей европейским гражданам XIX столетия.
Толкуя о ходе европейских дел в лекциях о политической истории в Московском Университете, я говорил когда-то, что непременно устроится в Европе суд Амфиктионов для мирного решения международных распрей вместо кровопролитных войн. Покойный Священный союз, нынешнее предложение Наполеона, какую бы подкладку ни имели, — это корректуры будущего суда Амфиктионов. Почему бы не en attedant историкам и ученым, без всякого сношения с политикой, дипломатией и бюрократией, не делать опытов решения на своих съездах некоторых политических вопросов, имеющих тесную связь с наукою? Что скажете вы об этой мысли? Но письмо мое слишком длинное. Мне хотелось, с одной стороны, содействовать вразумлению вашей молодежи и указанию ей пути, по коему она может принести пользу полякам, а с другой — известить вас об успехе великого преобразования, которое оказывается в России и ожидается в Польше. Прибавлю, что нам недостает теперь более свободной печати, то есть возможности выражать искренно и свободно мнение о государственных вопросах и представлять правительству сведения, которых оно не может получить от своих чиновников, имеющих личные при них виды. Правительство занимается теперь вопросом о печати, и мы твердо надеемся, что свободной без необузданности, впрочем, печатью[2] увенчаются преобразования нашего любезного Государя Александра Николаевича, который вписывает свое имя неизгладимыми чертами в летописи России, Польши, славянства и Европы.
1861 г.
28 апреля.