БЕСТУЖЕВ-МАРЛИНСКИЙ А. А.
правитьПИСЬМО К ДОКТОРУ ЭРМАНУ1
правитьНе говорил-ли я вам, Доктор любезности, не только Философии, что первое письмо мое получите вы, может быть, с другого полушария! Бьюсь об заклад: не угадаете, нe заглянув на подпись, откуда приспело это посланиe, истыканное как Русская сайка и за тридцать шагов пахнущее адом! Признаюсь, сам не подозревал я, чтобы из Якутска, где с вами виделся, так быстро перелетел на берега Каспия. Но то-ли бывает с человеком! Едва поздняя весна на гусиных крыльях потянулась к полюсу, я понесся на встречу лета к Югу… но вы, господа ученые, любите хронологический порядок, и я возвращаюсь на следы минувшего, еще горячие на моей памяти.
Красавицы Богоспасаемого города Якутска очень на вас сердились, что вы уехали оттуда перед самым Светлым Воскресеньем, в которое могли бы их облобызать на обе щеки, без всякого зазрения совести. Если-бы вы знали, сколько яиц, раскрашенных самыми яркими шелками, остались неподаренными, вы сами покраснели-бы, как Христовское яичко от раскаяния. И вправду, это было жестоко! Пускай-бы не склониться на просьбы приятелей, а то бежать препочтенных старушек, которые собрались уже высовывать перед вам языки, чтобы посоветоваться о разных своих недугах (добрые души никак не могли понять, что не всякой Доктор — лекарь), и молоденьких дам, которые надеялись повертеться с вами в вальсе. Хороши вы, Г-да путешественники! Все ваши связи сотканы из паутины. Между тем как новые друзья обоего пола, со слезами на глазах провожают вас в дорогу, вы молодецки прядаете на коня, посылаете им поцелуй рукою, закуриваете трубку, может быть, розовою бумажкою, и кричите: «Пошел!». Поминки о встречах бывают только тогда, как придется переписывать набело напутный журнал.
Но вы уехали: вам-же хуже. Вместо того, чтоб влачиться по дурному зимнику, на быках, на оленях, на собаках, Бог знает на чем, весной вы-бы в десять дней перемчались до Охотска на конях, и все еще поспели-бы туда ранее прихода Камчатских судов. Вслед за вами уехал Лейтенант Дуэ в Оленск, для психологического исследования о прихотях магнитной стрелки, и я остался один одинехонек: скучать по утрам, созерцая на стеклах Якутскую морозную Флору, зевать по вечерам, перещипывая Гёте, да набожно поглядывать на барометр, по вашему завету три раза в день. Получили-ли вы мою метеорологическую таблицу, для сравнения высоты мест? Я по крайней мере послал ее своевременно. К чему, думал я тогда, не подвел человек итогов? Ко всему, кроме самого себя. Вы ученые умеете взвесить каждую планету, каждый невидимый газ, измерить дыхание Океана, вычислить мигание и мерцание (nutation et aberration) звезд… Все это хорошо и прекрасно; но умеете-ль вы определить с вероятностию изменение вкусов, наклонностей, страстей людских? Резвая, летучая ртуть, представитель непостоянства воздушного; желаю знать: какое вещество могло-бы успеть за изменами воли и прихотей? Если-б возможно было найдти этого указателя, перед ним ртуть была-бы неподвижность, неколебимость. Впрочем, любезный Доктор, нет правил без исключения, и смею уверить, что сердечный барометр мой неуклонимо стоит на точке ясного к вам уважения.
Между тем как вы, водрузив свой ceкстан на гольцах Алданского хребта, как орел глядели в очи солнцу, или, по словам Якутов, следили по бледному северному небу звезду, беглянку с Европейского горизонта, я думал: «Где-то наш милый Доктор? Жив-ли, здоров-ли?». Перебирал, что должно, что могло, даже что не могло с вами случиться. Потягиваясь на пуховике, я мечтал: он, бедняга, теперь лежит свернувшись на медвежьей шкуре, напудренный инеем; садясь за добрые щи, которые вы так полюбили, невольно вспоминал о вяленой говядине, этом милом Якутчанам плоде, прозябающем у них на кровлях 2 плоде, который необходимо должен был составлять напутную вашу масляницу 3 и наконец печально поглядывая на рюмку, которой не с кем было чокнуть, я, пожимаясь, воображал о вине в виде пряника 4. Потом я представлял вас сидящим на прозаическом, песчаном берегу Oхотскaгo моря, за поверкою своей знаменитой теории о замерзании воды, или в романтическом раздумье, любуясь играющими вдали китами, единственными позвоночными животными, которые сохранили свою допотопную простоту. И наконец, сдвинув байдару 5 своего воображения на воду, следил ваше бурное плавание по Тихому Океану, которого титул, как все титулы в свете, вовсе не по шерсти действительным качествам; следил ваши прогулки по островам-полипам, по островам-кораллам, по островам обитаемым невинностию и крысами, и потом по материку Нового света, так далеко опередившего нашего старика в счастии.
Скажите, удалось-ли вам совершить объезд кругом Карского моря, по прибрежным скалам через Гижигу, или в байдарах через заливы, как вы предполагали? Если да — это обогатит ваше занимательное путешествиe еще занимательнейшими страницами. Путешественник-философ в каждом цветке срывает воспоминание, в каждом огромном дереве узнает свидетеля древности подножия, на котором оно произрасло, и в каждом валуне читает букву этой Divina Comedia, которую зовем мы свет, этой романтической поэмы, у которой нет ни начала, ни конца. Путешественник просто — бабочка, уносимая ветром; путешественник-физиолог — шелковый червячек, влекущий за собой нить Ариадны: из этих-то нитей точется великолепная ткань премудрости человеческой.
Но, так или этак прибыли вы в Камчатку — тем не менее наблюдали вы, конечно, полуоттаявшее человечество в Якутах, в Коряках, Чукчах, Камчадалах, Алеутах, этих, более по роду жизни, чем по собственным их преданиям, потомках рыбьих 6; конечно созерцали девственные красоты природы, незабрызганные чернилами; пласты утесов, коих не касался еще молоток геолога, и горящие волканы, в которых не утонул еще ни один естествоиспытатель — все предметы достойные вашего изучения и общего любопытства. Без сомнения допрашивали вы жерло Камчатской сопки о сердечных тайнах исполинского ореха, на котором живем, едва зная скорлупу его. Не присутствовали-ли вы, как новый Фауст, на шабаше (Walpurgis-Nacht) ведьм, оборотней и шаманов Камчатских, столь знаменитых в Демонологии Сибирской? Говорят, они слетаются над волканом, варить на адском его огне чародейственные зелья и коптить змей в серном дыму… Да толи рассказывали мне жители Якутска о чудесах и удальстве, о приворотах и порчах Колымских и Камчатских волшебниц!.. От одного воспоминания у меня становятся дыбом усы. Можно-ли не верить словам людей состоятельных и классных — свидетелей неотвергаемых ни в каком Суде. Сначала (что таит грех) я было дерзнул кое в чем усомниться; но когда меня чуть чуть не разжаловали в безбожники, за то что не верил в чорта, я отступился от своего, как они говорили, непроученого бесами разума.
Впрочем, любезнейший Доктор, с сокрушенным сердцем должен объявить, что не на одного меня пала эта участь. Когда Якутские мудрецы дознались, что вы невежда в Хиромантии, и роетесь в небе, не могши предсказать об урожае брусники, о конском падеже, ни даже о преставленьи света; когда вы признались, что не умеете лечить от старости и от сглазу, а что хуже всего, когда они убедились, что вы едва-ли читали Брюсов Календарь, который заменяет им все Кораны, романы и истории — почти все головы закачались от сомнения, и ученость ваша была опрокинута. Вот ломкость славы!..
Через месяц возвратился Дуэ, и с ним я уже не скучая провел остальное время в Якутске, в прогулках, за книгой, за мечтами вмеcте. Между нами не было размолвок, если не включать туда небольших вспышек, за то, что по обыкновенной своей рассеянности, я тогда заставлял магнитную стрелку танцовать с собой матлот — вспышек, которые называл я магнитными бурями 7. Кстати о магнитных бурях, почтенный Доктор!.. Дуэ, водворившись на вашей квартире, нечаянно открыл вину частых резвостей, замеченных вами в компасе и приписываемых причинам отдаленным, или таинственным движениям внутри земли. Это бил железный запор ставня, который, качаясь при сильном ветре, двигал стрелку, чувствительную как модная дама. Не мое дело решать: верно-ли это замечание, но едва-ли не должно будет вам вычеркнуть из списка бурь половину испытанных в Якутске. Устранив все металлическое от стрелки, не терпящей влияния железа как Англинский Парламент, Дуэ бывало с утра до вечера корпит над нею, замечая ежечасное (horaire) ее склоненье и поклоненье — и точно, одним Северным жителям предлежало пояснить магнитную силу. Пускай ветреные Французы изобрели воздухоплавание, а увесистые Англичане закон тяготения: стальное сердце сынов Севера невольно влечется к нему любовью — и вот явилась наука о страстях компаса. Только на беду магнетизма, молодому наблюдателю прислали тогда портрет его невесты, на который он чуть не заставил меня молиться. Бывало он сам, как магнитная стрелка, колеблется между двумя полюсами, т. е. магнетическим прибором и очерком любезной. Вы общими силами открыли два магнитных меридиана 8; он один нашел третий, и этот третий проходит через Христианию, через кровлю дома, в котором живет его невеста. Прекрасна душа! Сколько раз я был согрет его восторженными мечтами о туманной, утесистой родине, о свидании с родными, о счастии в супружестве. Блажен, кто так горячо верует надежде! Когда-то и я гонялся за этой бабочкой, не видя камня преткновения, брошенного под ноги рукою судьбы… но не о том дело. Я не успел дослушать милого путешественника в его рассказах об огнедышащих горах, находящихся на одном из отрогов Саянских гор, между Оленском и Туруханском 9 — долг звал меня за тридевять земель, и ждать его в попутье было некогда. Лена разлилась необыкновенно глубоко. Она затопила все бичевники, а ехать верхом с целою Кунст-камерою не было ему возможности; притом-же иные шкурки черных зайцев, белых лисиц и белок, и прочих выродков приполюсных, собранных им для Кабинета Е. В. Короля Шведского, не были еще выделаны: пришлось расстаться нехотя. Я выпил с ним стремянную чару, и поскакал к Иркутску.
Путешествие мое было не очень сантиментально, но за то очень живописно. Вы ничего не видали, не видев Лены весною; это прелесть. За каждой излучиной новая картина, новое очарование. Вообразите разлив вод, которому в пору Гомеровское выражение: поток-океан, высоко упершийся в утесы и отражающий лесистые вершины их в своем зеркале. И все дико, и все тихо. Не голос человека, один рокот грома смущал там порой сон полупробудившегося творения… И как величава гроза над этим краем! Молния, то расшибалась о череп скал, то жар-птицей купалась в кипящих, мутных валах. Кедры падали как тростник под тяжким полетом туч, и возмущенный бор плескался и выл, как море. Но за то как мирно, как радостно выходило утро на крыльцо гор, сыпя рубины с крыльев своих. Облака еще дремали опершись об утесы, и с вольнодышащего потока летел сребристый туман, между тем как по узкой тропинке небольшой караван мой вздымался на круть, оглашая пустыню кликами бар, бар (пошел), и ударами бичей. В тишине сливались реки, заграждавшие мне путь широкотекущим путем Лены, и скалы ее берегов воздвигались как башни мечтательного замка духов, над мшистыми зубцами которого веяли вековые сосны, подобно знаменам. Когда за невозможностью переехать через хребты, я принужден бывал в лодке подниматься против быстрины, виды открывались еще величественнее. Это было в Идах Июня, но лед, нагроможденный в коленах реки, лежал еще тая, прозрачно-голубыми скалами, под багровыми или седыми утесами берега, и плакучия березы, виясь по расселинам, отеняли их своими зелеными кудрями. Инде отпрянувшая скала возникала сторожевою твердынею из лона вод, и я вплывал в эти торжественные ворота Лены.
Я скакал неутомимо день и ночь, бродясь через топкие болота, переплывая через широкие реки то в берестяной лодке, то на упавшей сосне; перебираясь нередко по скользким жердям, брошенным на вершины затопленных дерев и плавя коня в поводу; порой отыскивая под волнами невидную стезю на утесе, или объезжая скалу, ступившую в реку выше седла в воде; порой лепясь по кружине, высоко висящей над бездною 10. Безпрестанная опасность приучила сердце и глаз к безпечности, и впоследствии я уже хладнокровно рыскал по корнизу, инде оторванному дождевыми потоками, с шумом низвергающимися из под ног, и везде так узкому, что однажды я проехал 45 верст с порванными подпругами, не находя места где-б слезть с коня. Переезды через гребни водопадов, которые с оглушающим ревом, с крутящим зрение блеском, мечутся вниз мимо, орошая даже лицо брызгами и пеною и проезд к верховьям полноводных речек с топором сквозь плетень чащи, стоили не малых трудов: это было совершенное путешествие по пустырям Канады. Но не смотря на все это, я в 23 дня проехал верхом 2600 верст и еще 200 на повозке. В день Св. Петра я был уже в Иркутске, и путь мой, за исключением нескольких неожиданных купаниев, неласковых встреч с мохнатыми князьками дебрей, да двух или трех кувырков с крутизны, был очень приятен и успешен. Быстрый мой перелет за хребет Уральский не имел в себе ничего особенного, и я на миг въехал в Европу, чтобы снова покинуть ее. Ровно через месяц, от холмов Саянских я уже был под тенью Эльбруса Бештау. Оттуда обновилась боевая жизнь моя.
Со Владикавказа въехал я в ущелие, пробитое Тереком сквозь железные ворота, которыми, встарь, Азия изрыгала на Русь волны дикарей. Там над головою путника вьется разбойник воздуха — орел, там рыщет разбоник лесов — волк, и разбойник гор — Черкес: припав за камнем, готовит им и себе добычу. По Ермоловскому Семплону взбирался я в область громов, и скажу прямо, что кто видел Кавказ в грозу и вёдро, тот может умереть не завидуя Швейцарии. Вдали, как исполинские волны застывшего Океана, вставали горы над горами, увенчанные алмазной пеною снегов; угрюмо, как минувшие столетия, висели надо мной громады и над ними сверкал снежный перун лавин, готовый низринуться от жаркого луча солнца, от крыла ветра. Далеко под стопами моими бродили облака, подобясь стадам златорунных овнов. В стороне, горные потоки, надменные дождями, ниспадали млечной струей и едва внятно роптали в глубине. Роскошное, многоразличное прозябение опоясывало ребра Кавказа зеленою перевязью. Дикий виноград, перевитый вязями плюща, рдел по расселинам… Какой переход от края, где нет ни роз, ни соловья! Я упивался зрением… я любовался Касбеком, на льдяных раменах которого отдыхали облака, и ненаглядною цепью опаловидных гор, и голыми утесами ущелия — и все было так мирно кругом, все, кроме кровожадного человека. Страх, как Ангел с пламенным мечем, стрегущий границы рая, сторожит этот край поэзии и любви. Вдали на каждой вершине обрывистых гор, как ястребиные гнезда, чернели разрушенные замки с подзорными башнями, в Русских редутах курились фитили, и ребенок пастух, неподвижный на краю пропасти, вооружен кинжалом. Скоро-ли настанет время, когда елей просвещения смоет кровь с крутин Кавказа и обратит сынов его — героев-разбойников в миролюбивых оратаев 11? Ждем этой поры во имя человечества, но до сих пор еще железное племя Кавказское, которое убаюкивается ревом водопадов и грохотом грома, которому лютость зверей и все ужасы природы дают в жестокости уроки с младенчества, которое необходимости и забавы покупает опасностями — плохо слушает идиллии о прелестях пастушеской жизни: оно алчет буйной свободы, разбоя, добычи. До сих пор оно коснеет в первобытной дикости, подобно снегам своих гор, на которых веки не оставили следов. Как островитяне древнего миpa, они еще борются с волнами нового их заливающего… но это издыхающий лев.
В отношении геогностическом, меня всего более изумило отвесное слоесложение многих громад Кавказа, между волнистыми, покатыми и горизонтальными пластами первозданных пород. Очевидно, что он опрокинуты и переломаны были ужасным взрывом… В отношении к экономии природы, необходимость гор здесь осязаема: это великанские насосы, пьющие влагу из атмосферы для того, чтобы с крутизны дать ход потокам; это проводники, восстановляющие потерянное paвнoвесиe в сокровенных силах. Только, мне кажется, не одно охлаждение привлекает к горам облака: тут работает и магнетизм, и электричество. Глядя на вечные снега Кавказа, я припоминал слова одного известного нашего путешественника 12, который про снеги Альпийские сказал: «Если-б возможно было счесть их слои, то можно-бы определить древность мира!». Какое пышное пустословие! Снега не слои дерева. Из чего-же берут воду реки, если не из тающих нижних слоев льда? Из чего образуются лавины, если не из наростающих вновь? Это колесо, как и все в миpе. Известно, что все снеговые горы, периодически сбрасывают с себя излишнюю тяготу. Напротив, снега есть шлем, надетый на великанов творения для того, чтобы сохранить их от разрушенья. Со всем тем, любезный Доктор, я думаю, что земле нашей суждено кончиться не от огня или потопа, не от кометы или холода — а просто от плоскости (périr de la platitude). Разве не под глазами у нас холмы тают и горы понижаются от дождей и ветров; самые льды не вовсе защищают их от воровства потоков; а когда исчезнут возвышенности, механизм рек станет, воды сгниют и люди погибнут от болотой лихорадки (febris paludosa). Как вам нравится моя теория, Доктор? Я так глядя кругом, особенно на Литтературу, более и более уверяюсь в ней.
Что сказать вам о племенах Кавказа? О них так много вздоров говорили путешественники, и так мало знают их соседи — Руские, что мне не хочется умножать шайку хвастунов. Наружность их величава; особенно Черкесы отличаются гордою осанкою. Ступит-ли, станет-ли он — это модель Аякса или Ахиллеса. Пронзающий взор, стройный стан, театральная походка: все обнаруживает силу и свободу. Женщины не даром славились на Востоке, и если гражданин содрогается слыша, что еще незадолго пред сим отцы продавали дочерей и братья сестер в Турцию, то философ утешается мыслию, что это улучшило кровь Арабских и Турецких поколений. На всем Кавказе женщины не закрывают лица. Участь их самая жалкая: оне исправлют все домашния и полевые работы; мужья ездят на грабеж, или, куря трубку, целый день стругают кинжалом палочку: самая созерцательная жизнь! Впрочем, они человеколюбивее Персиян и Турков; не режут голов пленным, и если они согласятся быть музульманами, то снимают цепь, женят и дают хозяйство. Месть за кровь и гостеприимство дома (добродетель, которую не часто приводят в искушение гости), отчаянная храбрость и цельный выстрел на грабеже: вот итог горских достоинств. Прибавьте к этому бедность с неопрятностью — и вы знакомы с горцами, ожидающими своего Валтер Скотта.
Искупавшись в теплых ключах Тифлиса, я скоро оставил за собою цветущую природу Грузии, и за речкою Арапа-чай ступил на завоеванную землю Турции. Печальные виды: поля без зелени, горы без леса. Один только хребет Саган-Лух своими сосновыми борами напомнил мне Русскую природу; все прочее попалено солнцем, ного, бедно. Полуопустошенные деревни, похожия на кучу развалин, ибо врыты в землю и сверху завалены землею: это вертепы, а не жилища. Жители в рубищах, умышленных или настоящих, ибо в Азии одна нищета спасает от жадности властей. Города, как например Карс и Гассан-Кале (говорят, некогда Феодосиополь), которых не спасли тройные стены от Русских штыков — пусты, и живописны только потому, что расположены амфитеатром по горе. За то поля желтели богатою жатвою, и если в чем Азиятцы опередили нас, так это в поливании полей: не редко на одном и том же скате горы вы видите 4 струи, бегущие по водопроводам на встречу друг другу, и за несколько верст. Ни одна нить, ни одна капля воды не упадает даром: все рассчитано, все поймано
И вот я в столице Анатолии, в шумном Арзеруме. Я люблю Османов за то, что они не любят нас и не скрывают этого. Персиянин рассыпается в приветах, в лести, в уверениях, и готов продать вас за грош. Кавказский Татарин отдает вам в распоряжение дом и детей — но не просите у него стакана молока: вам скажут: Сей час, и не принесут никогда. Я не говорю ни слова о Кавказских и Закавказских Христианах… Но Турок не подвинется для вас с места: требует, а не просит должного. Не удерживает брани, когда его принуждают; грозит местью, бессильный, и мстит жестоко при случае. Впрочем, они честней всех других Азиятцев, не любят торговаться, и воровство между ними редкость. Здесь однакож кончится похвала. Магометанство, эта душевная проказа человечества, убивает в нем все стремления к лучшему. Посмейтесь тому в глаза, кто вам станет рассказывать сказки о гостеприимстве Музульманина. Ни один из них не пустит к себе на двор лучшего приятеля; а так как ни в одном Турецком городе нет трактиров, следовательно свидания ограничиваются трубкою, и много, много, что чашечкой кофе в Караван-Сарае. Для Турка сидеть, значить думать, а курить, действовать. Но взгляните когда он на коне — это другой человек: ловок, быстр, неутомим. Я ничего не знаю прелестнее Турецкого наряда, ничего воинственнее Турецкого всадника. Он вместе вихорь и молния. Женщины не столь красивы как мужчины, и не так невольны, как думают в Европе. Рассказ об их пылкости басня. Мадам Сталь заметила, что в Русском языке есть что-то металлическое; Азиятки могли-бы сказать тоже самое, ибо лишь на этом языке Pycкиe объяснялись с ними, и лишь этот язык трогал их сердце.
В половине Сентября мы двинулись к Байбурту вторично. Там новый Сераскир собирал свои полчища 13. С нами был Граф Паскевич-Эриванский, т. е. победа. Турки были разбиты, развеяны. Мне удалось променять несколько пуль с Дели-Башами 14 Турецкими и с пехотными Лазами, народом, не изменившимся со времен Александра Македонского; они по прежнему умеют сражаться и умирать как Спартанцы. Доктор Галль не даром заметил на черепе человеческом орган разрушения: со всей походною моею философиею не мог я запретить себе какой-то звериной радости, когда неприятель был опрокинут, и гранаты, свистя над нашими головами, с треском лопались в толпах беглецов, уходящих в гору. После сражения за городом, в заключение спектакля, мятежный город, взятый приступом, был зажжен, и с этим соединились все дивертисементы безъименные, но неразлучные с войною… это было великолепно! В ночь особенно, пожар, отражаясь в волнах Чароха, обтекающего Байбурт, играл на багровых скалах окрестных. Зарево обливало воздушною кровью густые облака дыма висящие над городом, в котором слышался только треск и гул падающих домов; в лагере все праздновало и шумело. Через два дни само все разрушающее время могло-бы написать на развалинах Байбурта fuit (был), ни точкой более.
На возвратном пути мне стало досужнее рассматривать скалы, ущелия, и штыком отбивать куски минералов. Я хоть не боле как путешествующий Скиф в Афинах наук, где вы в числе Архонтов, однакож если я для них чужой, то оне для меня не совсем чужия. Чуть было я не заплатил за свое металлургическое любопытство головою в Мис-Майдане, медном заводе, не вдали Байбурта, оставленном Греками-рудокопами. Вечерело, и отряд был далеко впереди когда мы с одним офицером хотели спуститься в шахту… крик Казака, державшего коней, вызвал нас на поверхность… Турки со всех сторон спускались с стремнин. Признаться сказать, мне вовсе не хотелось пожертвовать своих костей на будущую бирюзу 15 для украшения Турецких чубуков, и я вспрыгнуть в седло очень проворно. Несколько пуль просвистели вслед нам добрый путь, когда мы по животрепящему мосточку огибали рытвину, над которой он висел. Но тем и кончилось. Горы Лазистана изобилуют металлами, медью и оловом в особенности: это видно по голубым и зеленым скалам. Далее к Трапезонту есть богатые серебряные жилы. Вся сторона мною виденных гор, хребет Куфланку, Арарат, Алагёз и лежащие между ними долины принадлежат волканическому происхождению. Повсюду ноздреватые, остеклевшие камни, пириты, трахиты, обожженные скалы, гребни и столбы базальтического образования. На них видите вы все степени разрушения: выветривание, размывка, россыпь… не покрытые еще зеленой волной прозябения. Сюда должно ездить учиться анатомии земной, потому что костяк земли здесь наруже. Вы видите здесь обе системы Нептунистов и Вулканистов: вы убеждаетесь, что оне обе действовали, то по-очереди, то вдруг, и наконец уступили свое место великому разрушителю — воздуху, и его газам. Мне пришло в голову сравнить воду и огонь с Классицизмом и Романтизмом, о коих теперь во всех концах ломают копья и тупят перья. Тихо, мерно творил Oкeaн в своем тогда жарком лоне. Произведения его крепки, кристаллизованы, с правильным формами, с неизменными углами: иной подумает, что все это делалось с транспортиром и линейкою. Но вот ворвался новый посол природы — и все оборотил вверх дном. Своими порывами вздул, взволновал еще мягкую кору земли, где не мог прорвать ее… разорвал где мог, и стреляя из недр земных гранитными потоками, опрокинул осадочные горы в бездны, сплавил в стекло целые хребты, сжег в лаву и пепел другие и выдвинул сердца морей под облака. Он смешал в себе обломки всего прежнего, как завоеватель, увлекающий побежденные племена и наконец застыл в огромных формах. Посмотрите: это волны Океана — это облака неба — это мечта Ангела! Причудливые башни его не походят ни на Греческую, ни на Мавританскую архитектуру: это зодчество Божества. Столбы эти не Коринфского и не Пестумского ордена: они ордена природы. В волканических произведениях вкроплены (in-crustés) мелкие, блестящие кристаллы, яркие слои порфира — это Классицизм; но толща, которою они проникнуты, облиты, превращены — Романтизм: останки щепетильные минувшего периода, воплощенные в неизмеримый, мрачный, но величественный период настоящего — и над ними готовится новое развитие жизни. Ум ограниченный, узкая душа, хватаются за безплодный алмаз; политик с усмешкою берет себе глыбу земли: он произрастит на ней миллионы алмазов, которые целые веки будут насыщать и украшать многих. Что было, то должно было быть, и что делается, делается верно необходимо. Близорукие жалуются на частные перевороты, на землетрясения: у Петра провалился дом, у Ивана жена — пускай себе проваливаются! От этого тысячам где нибудь и когда нибудь будет лучше. Ржавчина разрушения и пепел волканов нужен для семен нового бытия, без чего они не принялись-бы на граненом камне.
Я надеюсь, вы не прострете моего сравнения за границы шутки… люблю их, но всегда помню, что compàrison n’est pas raison.
Где взять довольно черных чернил, чтоб залить радужные краски, коими поэты и путешественники разцветили Персию? Голые горы, пыльные степи, в которых обитают только шакалы и ветры… вот Персия. Только близ селений, как острова возникают гутраин (pin d’ltalie); только гниючия болота напущенные для хлопчатой бумаги и сорочинского пшена, дают мертвый цвет свой земле, а воздуху свое зловоние. Порой встречаешь кочующие орды Эздов или Курдов: первых со вьючными быками, других на маленьких лошадках, с зыбкою пикою; но все: природа и люди — неприязненно, мрачно. Я бродил по развалинам Царства Армянского; видел горы, в которые упиралась радуга Завета Божия с народом своим… высокий урок, которого не постигают силы земные… и кровавою стезею минувшей войны с Персами, которые только именем похожи на своих прадедов, через хребет Безобдал, возвратился в Грузию. В немногиe дни искупавшись в волпах Лены, я пил струи благодатной Волги, перебрел на коне Классический Аракс и поил его Евфратом… Это было éditior compacte происшествий, замечаний, лиц… века протекли сквозь разум мой — но надобно бы годы, чтобы их описывать.
В исходе года, по Куринской долине я поехал к востоку, засыпая напутный журнал златоносными песками ее россыпей, и через Ганджу, через Шамаху, известную древле шелками, а ныне Баядерками, прибыл в Дагестан, проехав в полгода около 42 тысяч верст и видев в это время черного соболя на тундрах Сибири, волка на полях Приволжских, оленя на вышинах Кавказа, тура, скачущего по стреминам Лазистана, и кабанов в дебрях Дагестанских — и все в пустынях! Боже мой! Как богата земля пустынями! И зверьми тоже? И зверьми!
Теперь я живу, т. е. дышу в Дербенте, городе с историческим именем и с грязными улицами. Здесь Кавказ, рассыпавшись холмами, исчезает в волнах Каспия — вечного воркуна, и потому нет вдохновительных видов. Ни один минарет, ни одна высокая мечеть, или какое величавое здание, не красит города: он погребен между двух дряхлых стен, и лишь крепость нагорная разнообразит немного вид его. Кровли плоски, домы набросаны друг на друга, обмазаны землей и вовсе без окон. Улицы так узки, что в иной буйвол чертит рогами узоры по обеим стенам, и так топки, что ловля чоботов здесь отрасль промышленности. Оне, кажется, сделаны вовсе не для сообщения жителей, а только для разделения ревнивых соседов. Город довольно многолюден, но если что здесь заслуживает внимание, так это неисчислимое народонаселение кладбищ, на несколько верст окружающих Дербент: каждый холм этих предместий, как ёж (hérissé) от надгробных камней. Мужчины довольно красивы, но вялы от лени; особенно летом, в жары, они движутся как выходцы с того света, и нет мудреного, что лишь электро-магнетическая сила огромного Вольтова столба (т. е. земного шара) подымает этих, минувшего века людей, когда маленький столбец заставляет мертвых лягушек прыгать казачка. За то женщины, Доктор, чудо прелести: что за живость цвета, что за глаза! Полудюжины таких глазок довольно бы было, чтобы взорвать на воздух целый Философический Факультет Геттингенского Университета. Жаль только, что невежество и дикость их разрушают очарованный круг воображения. Совсем-бы эти красавицы переродились, если-б привели сюда проповедников в усах и шпорах: ни что так успешно не распространяет образования, как добрый полк гусар. Ручаюсь за это.
Берег Каспия, этого соленого озера, не подверженного лунатизму 16, берег, на котором живу я, принадлежит к земной впадине (dépression), замеченной новыми физиками, так, что если какому нибудь морю вздумается прогуляться сюда, мы превратимся в раков, не только по праву, но и по делу (de droit et de fait). Май здесь пленителен, но только Maй. Тогда все зеленеет, все цветет, всe благоухает. Яхонтовое небо проливает свою синеву и на волны моря, сладкозвучно плещущего в берега. Соловьи поют под сребристыми ветвями миндальных дерев; скалы осыпаны розами! Что-бы это был за край, если-б здесь не было чумы, холеры и Магометанства! Земля, вспаханная лучами солнца, произращает все, что задумаешь, из одного поклона; здешний житель не хочет сделать этого. Марёну садят и сбирают для них Лезгины; сами-же они по целым дням сидят и улице поджав ноги, или зимой вокруг жаровни, покрытой одеялом (кюрсы). Здесь винограду не окинешь глазом, и нет капли сносного вина. Померанец горит в глуши леса, а нет близ города огородов; земледелие, торговля, гражданственность, все в одной степени. А Руские… о, Pycкиe другое дело. Скажите, который у нас век по Р. Х., любезный Доктор? Почта не привезла еще новых Календарей.
Но климат здешний губителен для сынов Севера. Мое железное Русское здоровье, как вы называли его, растаяло в жарах Грузии. Я вывез лихорадку из Тифлиса в здоровый пояс Анатолии, и с тех пор, хотя на время подавленная хинином, она преследовала меня и сюда, в течение 9 месяцев, как безотвязная любовница. Я был так худ, что вы-бы могли сквозь меня наблюдать колебания звезд. Госпожа Холера, однакож, хоть и пробовала по жилам моим, как по струнам аккорды, но не сыграла своего адского погребального марша. Вид города в это время, был ужасен: люди падали мертвые по улицам и живые бродили как мертвецы; стон и плач раздавался во всех домах; самое солнце, как погребальный светочь, виделось сквозь саван дыма и испарений. Болезнь cия унесла 1 500 жертв из 10 000 жителей — пропорция ужасная! Берегитесь и вы ее визитов; она, кажется, как Мадам Каталани, хочет совершить Классический объезд по Европе.
Если-б из учтивости вы спросили меня «Что я делаю?». По совести я отвечал-бы: ничего. Да как и делать? Ни книг, ни досуга. По чоткам памяти перебираю что знал, что любил; на крыльях воображения порываясь порой в то, что хотел-бы узнать; да и во время душных летних ночей, терзаясь бессоннницею от мошек, любуюсь бегом скорпионов по стене моей, или, как Английский Лорд, спускаю в таз на единоборство фаланку и скорпиона — утешно видеть, когда ядовитые животные терзают друг друга! Однажды на кровати своей я поймал такую огромную фаланку 17, что она привела-бы в восхищение любого естествоиспытателя: премилое шестиногое! Я нахожу только, что оно гораздо красивее с двух-вершковою булавкою по средине.
Но я пишу, пишу, не замечая, что вместо письма вышла целая тетрадь, и вы пожалеете не о том, что вам нет времени прочесть ее, но что мне был досуг ее написать. Как быть! Мыслящему существу отрадно беседовать с человеком понимающим его; это-ж для меня такой редкий праздник! Я уверен, вы простите и болтливость мою и легкость предметов: я, щебеча, касаюсь их как ласточка; как ласточка увиваюсь около вас, как около шпица учености, потому что уважаю ученых и люблю науки. Благодаря Провидению, мы живем не в те времена, когда изучение тайн природы — хоронилось как клад, когда крылось оно во мрак пирамид Египетских, в пещерах Друидов, в мрачных залах Тамплиеров. Теперь не употребляется оно для обмана рода человеческого, теперь оно не пугалище суеверных, не игрушка любопытства, не шаманство и не фиглярство: нет, оно средство к улучшению вещественной жизни человеков; оно охрана их безопасности, источник новых сил промышленности, новых наслаждений ума и тела; оно усовершает не только людей, но животных, но самую природу. С благоговением произношу я имя громоотводца Франклина, градоотводца Ляпостола, изобретателя коровьей оспы Дженнера, усовершителя паровой машины Перкинса, спасителя рудокопов Деви; Ганстеена и Гумбольдта, Коломбов магнетизма; светильников Химии Тенара и Лавуазье; имена физиков: Румфорда, Гаюи, Биотa, Бёдана, знаменитого Араго, Мистрис Сомервилль, Эрттеда, Ампера, Моришини, Остроградского и тысячи других ученых, давно умерших и вечно живущих благодеяниями своими человечеству. В то время, как новые философы раскрывают книгу судеб, как Нибур и Барант обнажают Историю, как великий Кювье заставляет говорить кости животных, не одаренных словом, и в жизни — отрадно видеть, что врачи жертвуют жизнию пользе, изучая в Барцелоне желтую лихорадку, на Дельте происхождение чумы, что Парри плывет по льдине к полюсу, и Ленг проникает в пески под-экваторные, для распространения границ наук! Отрадно сердцу, что и отчизна моя стала предметом исследований! Я считаю себя счастливым, встретив ученого минералога Гессе в Иркутске, встретив вас и Дуэ в Якутске. Ганстеена едва не застал я в Красноярске. С Гумбольдтом, которого в Сибири называли странствующим Принцем, вместо того чтоб называть Князем путешественников, разъехался ночью близ Ишима. Видел Клапротов стан в телескоп, на средине Арарата, и наконец ловил букашек на берегу Каспийского моря, с равно любезным и ученым Meнeтpиe, и любовался цветочною добычею известного Ботаника Meйepa. Все они, то есть все вы собрали в одно и тоже лето, на земле покрытой одною и тою-же Порфирою, верно, богатую жатву, плодотворную для наук и благотворную для человечества.
Но где вы, почтеннейший Доктор, вы сами? Кaкие звезды улыбаются вам? Какой океан рассыпает фосфорную пену о грудь корабля вашего? Или вы уже попираете плиты Берлинских тротуаров? Жажду новостей о вас и от вас, не сомневаясь, что он будут приятны сердцу и любопытны для ума. Я думаю, навезли редкостей, чудес, а истолковали оных втрое. Скажите, благоденствует-ли вaм Артур 18? Бедняге вероятно не по климату пришлась полярная шуба под тропиками; за то какое лестное право приобрел он рассказывать своей четвероногой братьи (если он удостоивает их такой чести) о своих пяти-светных похождениях! Я уверен, что весь собачий мир слушает хвостатого героя, с открытым ртом от удивления.
Прощайте, почтенный, любезный Доктор, если вы не раскланялись со мной ранее! Будьте здоровы как Наобаб или Eucalyptus globulus 19; будьте веселы как соловей: я не говорю, будьте счастливы… ибо кто любим всеми, тот не может быть иначе. Вспомнитe, хоть перебирая засохшие цветы свои, душой уважающего вас знакомца.
Ваш и проч.
P. S. Если-б вы были молодой поэт, я-бы адресовал это послание на ветер (dans l’espace), как самый надежный способ встретить вас; но на беду вы человек, для которого необходима точка опоры, и потому я надписываю в Берлинскую Академию, к почтенному родителю вашему, которого ученые труды известны всему ученому Mиpy.
1831, Январь.
Комментарии
править1. Доктор Эрман, Прусский подданный, молодой человек, известный своею ученостью в мире точных наук, путешествовал по Сибири, для наблюдения над силою (intensité) магнетизма земли, что входило в общий план путешествий знаменитого Гумбольдта, Норвежского Профессора Ганстесна, и Лейтенанта Дуэ. Оригинал сего письма писан по-Французски. Для прочих читателей, Сочинитель счел нужным прибавить пояснения, без чего многие вещи могли-бы показаться загадками.
2. Мясо распластанное вывешивают на шестах по крышкам домов, чтобы оно выветривалось и вымерзало. Якутские жители такие страстные до него охотники, что в лучших домах подают гостям кусочки оного на тарелке, между прочим десертом, и я не раз был наказан за лакомство, приняв сухое мясо за постилу.
3. Carni-vale (т. е. прощай мясо) игра слов, от чего произошло: карнавал.
4. В Колыме даже водку продают обыкновенно нa вес, замороженною в лед. При поездке моей зимою по Лене, самый ром густел, исполненный морозными иголками.
5. Ладья, у которой остов сделан из прутьев, а обшивка из кожи.
6. У Камчадалов и Алеутов есть мифа, что они происходят по прямой линии от кита; со всем тем, удачная поимка его у них праздник. Они верят, что праотец их нарочно дается своим потомкам, и кушают его, прихваливая за доброту. Мудрено-ли впрочем, что Алеуты едят предков, когда набожные Египтяне ели своих богинь!
7. Знаменитый Гумбольдт приписывает сильное и неправильное колебание (affolemens) магнитной стрелки, замечаемое без видимых причин — наиболеe Северному сиянию, действующему на ужасное расстояние Это-то колебание назвал он orages magaéliques. Это еще проблема.
8. Весьма важное для мореплавания открытие cиe состоит в том, что магнитных полюсов не два, а четыре, от чего и существуют две линии, на коих стрелка не уклоняется ни в какую сторону. Направление сих линий, так сказать, только что подозреваемо. Первая из них (с качанием от Востока к Западу) проходит между Муромом и Нижним Новгородом; другая на Восток за Иркутском, между Паршинскою и Ярбинскою станциями. Продолжение их к Северу еще неизвестно в точности.
9. Если это известие подтвердится, то сопки сии будут единственными горящими вдали от моря.
10. Корнизы эти называют туземцы залавками. На последней станции к Верхоленску, встретив обрыв, я принужден был взъехать на утес, и конь мой оборвался задними ногами… несколько секунд висел я на ужасной высоте. И до сих пор не понимаю, как выкарабкался он опять на залавок.
11. В 1829-м году особенно, горцы, ободренные отсутствием войск, стали разбойничать на военно-Грузинской дороге. Перед проездом моим они увели в плен одного Доктора; за неделю отбили купеческий табун из под пушек конвоя, и при проезде Хозрев-Мирзы, ранили его Нукера. Четырнадцать человек провожавшие нас, возвращаясь на пост близ Ардона, на речке Белой, были атакованы тремя стами наездников. Бесстрашно отстреливались они целый час, но на беду их нашла туча, и проливной дождь замочил ружья. Черкесы ожесточенные потерей лучших узденей, ударили в шашки, и Русские были изрублены в куски. Одного только раненого Казака умчали они в плен. Недалеко от дороги показывали мне дуплистый пень, поверженный грозой, в котором незадолго пред тем Донской Казак, преследуемый 30 всадниками, убившими его товарища и коня, скрылся и спасся, грозя ружьем нападающим. Пули не пробили дерева, и он отсиделся до выручки.
12. Это был Н. М. Карамзин.
13. Говорят, он, желая ознаменовать свои бунчуки победою, умышленно не пропустил Гвардии Капитана Могучего, ехавшего курьером к Главнокомандующему с известием о мире, через Трапезонт. Туркам дорого стоила эта неуместная попытка.
14. Дели-Баш, безумная голова, отчаянный. Так называются всадники, удальцы Турецкие. На голове они носят высокий калпак.
15. Минералоги почитают бирюзу животною костью, проникнутою медным окислом.
16. Т. е. в нем нет ни приливов, ни отливов.
17. Угрызение оной почти всегда смертоносно.
18. Сонная собака, которую Доктор вывез из Березова.
19. Огромнейшие дерева, которые могут жить до 4 000 лет, до сих пор видимые в Новой Голландии.
Текст воспроизведен по изданию: Письмо к доктору Эрману // Московский телеграф, Часть 41, № 17. 1831