Гюи де Мопассан — И. С. Тургеневу править
Министерство Народного Просвещения
и Изящных Искусств
Секретариат 1-е Бюро
Парижу 25 мая 1888 г.
Я еще весь подавлен горем, и дорогой великий образ повсюду следует за мной. Мне слышатся его голос, вспоминаются отдельные фразы, окружающий мир кажется опустевшим мне, лишившемуся его дружбы. В субботу 8 мая, в 3½ чада, я получил от мадам Комманвиль такую телеграмму: «У Флобера апоплексический удар, безнадежно. Едем в 6 часов». И в 6 часов я застал супругов Комманвиль на вокзале; по дороге зашел домой и вскрыл две другие телеграммы из Руана, извещавшие о смерти. Это ужасное путешествие мы, охваченные мрачной и жестокой скорбью, совершили ночью. В Круассэ мы застали его на постели — он лежал застывший, мало изменившийся, только шея у него после удара набухла от черной крови. Тогда мы узнали подробности. Все предыдущие дни он чувствовал себя очень хорошо, был счастлив, что заканчивает свой роман, и должен был поехать в Париж в воскресенье, 9-го мая. Он рассчитывал развлечься там, так как, по его словам, «припрятал кое-какие сбережения», — сбережения небольшие, заработанные литературой. В пятницу он отлично пообедал, провел вечер со своим врачом и соседом мосье Фортэном, декламировал Корнеля, проспал на другой день до восьми часов, долго принимал ванну, оделся и прочел полученные письма. Тогда-то он и почувствовал себя плохо и позвал свою служанку; так как она замешкалась, го он крикнул ей в окно, чтобы она пошла за мосье Фортэном, который как раз только-что уехал на пароходе.
Когда служанка пришла к нему, он стоял, сильно ослабевший, но не выказывал никакого беспокойства. Он сказал ей: — «У меня, кажется, будет удар, хорошо, что это случится сегодня, было бы очень досадно, если бы это произошло завтра, в поезде». Он откупорил бутылку одеколона, потер себе виски, потихоньку улегся на большой диван, прошептал: «Руан… мы недалеко от Руана… Гэлло… я их знаю, Гэлло»… опрокинулся навзничь, весь черный, руки его судорожно сжались, лицо налилось кровью, смерть сразила его, — смерть, о которой он не подозревал ни минуты.
Мне кажется, что последнюю фразу его, которую газеты отнесли к старику Гюго, живущему на авеню Эйлау, надо расшифровать так: «Поезжайте в Руан, мы недалеко от Руана и привезите доктора Гэлло, я их знаю, Гэлло».
Я провел три дня около него, вместе с Жоржем Пушэ и мосье Фортэном. В среду утром мы отвезли его на величественное кладбище, откуда отлично видно Крауссэ, большой изгиб Сены и дом его, который он так любил.
Дни, в которые чувствуешь себя счастливым, не вознаграждают за такие дни, как этот.
На похоронах было много друзей из Парижа, особенно, молодежи, — была вся молодежь, даже неизвестная; но не было видно ни Виктора Гюго, ни Рена-на, ни Тэна, ни Максима де Камп, ни Фредерика Бодри, ни Дюма, ни Ожье, ни Вакери и т. д.
Вот все, мой дорогой учитель и друг, но у меня есть еще многое сказать вам. Мы займемся романом, когда наследники урегулируют свои дела. Вы будете необходимы во всех отношениях.
В самый день несчастия я написал несколько слов мадам Виардо, просил предупредить Вас, так как не знал Вашего адреса в России. Я предпочитал, чтобы Вы получили это тяжелое известие от друзей, чем угнали о нем из газет. С большой грустью жму Вам руки, мой дорогой учитель, и надеюсь скоро увидеть вас.
Преданный Вам