Гильфердинг А. Ф. Россия и славянство
М.: Институт русской цивилизации, 2009.
ПИСЬМО К Г. РИГЕРУ В ПРАГУ О РУССКО-ПОЛЬСКИХ ДЕЛАХ
правитьМ. г.! Решаюсь писать к вам, чтобы высказать вам мое мнение о тоне, принятом органами чешского общества в польско-русском споре1. Обращаюсь с письмом об этом предмете именно к вам, зная вас, милостивый государь, как одного из лучших и наиболее уважаемых представителей чешской народности, и надеясь, что мой голос, во имя старой нашей приязни, будет выслушан вами со вниманием.
Следя за чешскою журналистикой, я весьма часто спрашиваю себя невольно: не находится ли чешский народ в войне с русским?
Ваши органы, выдающие себя за отголосок чешского общественного мнения, именующие себя поборниками чешской народности, стали относительно России в один ряд с краковским «Часом», со львовским «Гонцом», с варшавским тайным «Рухом». Они сыплют на Россию и русский народ беспредельные потоки клеветы; для них русский человек есть варвар, русский солдат — трус и разбойник, Русское государство — воплощение злых сил, здание, которое нужно разрушить для блага человечества. Вам чешская журналистика слишком хорошо знакома для того, чтобы я обязан был подтверждать все это выписками из «Народных Листов» и других ваших газет.
В лагере восставших поляков такие голоса понятны: они воюют против нас, они стараются нанести нам возможный вред и, не щадя нас на деле, могут не щадить и словами.
Понятно также, что мы слышим подобные отзывы во многих органах немецкой, французской и английской журналистики. Западные народы опасаются России и не знают ее. Нет надобности, чтобы я объяснял вам, чеху и одному из передовых борцов славянского дела в Чехии, из каких побуждений значительная часть германских и других западных публицистов желают видеть распадение единственной славянской державы, единственного славянского народа, который имеет свою полную самобытность. Источники сочувствия Германии и вообще Западной Европы к полякам, — коль скоро они вооружаются против России (но не тогда, когда они отстаивают свою народность от германизации), — источники этого сочувствия так явны, что было бы с моей стороны даже смешно их раскрывать перед вами.
Все это для нас в России совершенно ясно; но чем мы объясним себе то положение, в какое становятся к нам ваши соотечественники?
От народа, пробужденного к умственной деятельности трудами Колара, Шафарика, Ганки, Палацкого, трудно было ожидать такого ослепления, такого невежества в вопросе, столь тесно связанном с историческими и этнографическими условиями славянского мира, как вопрос польско-русский.
Одного взгляда на славянскую карту Шафарика — этот замечательный памятник прежнего чешского беспристрастия в славянском деле — достаточно, чтобы рассеять в прах все проповедываемые теперь вашею журналистикой идеи о восстановлении польского государства в исторических пределах Ягеллонской монархии. Неужели все, чему учили чехов великие воскресители их народности, до такой степени забыто, что они не видят, в чем заключается польско-русский вопрос? Неужели они, под туманом либеральных фраз и дипломатических нот, пускаемых Западом, не в состоянии разглядеть, что мы, что Россия отстаивает права народа против средневекового, завоевательного польского аристократизма, как бы он ни прикрывался знаменем европейской демократии?
Неужели они не видят, что, в сущности, дело идет вовсе не о том, чтобы спасти польскую национальность от угнетения, и даже не о том, чтобы дать земле, населенной польским народом, полную независимость от русского правительства; что дело идет о раздроблении русского народа, о восстановлении в западной части русских земель ига польского меньшинства над русскою народною массою, о разрушении русского государства? Коль скоро вопрос поднят в этом смысле, он перестает, очевидно, быть польским вопросом и становится русским; он касается уже не одного правительства русского в его отношениях к Польше, а касается всего русского народа; и, кажется, нужно было прежде всего подумать: согласится ли русский народ на распадение и на принятие снова ига польского меньшинства в западной части земли своей? Потерпит ли русская земля, чтобы разрушили насилием государство, которое она строила тысячу лет, потерпит ли она это особенно в такое время, когда народ, всем жертвовавший для своего государства, начинает находить вознаграждение своих жертв в свободном развитии, которое государство ему открывает?
Но ваши соотечественники решительно затыкают себе уши, зажмуривают глаза, чтобы не видеть и не слышать. Я не встречал в органах чешских ни малейшего признака, чтобы они старались вникнуть в положение и внутреннее значение России, и даже узнать мнение и голос русских людей; я не видал <в> них перевода ни одной русской статьи; а между тем все, что печатается в польском стане, у вас переводится, комментируется, принимается на веру как святыня. Если редакция какой-либо из ваших газет удостоит заимствовать — и то, конечно, из иностранной, немецкой или французской, газеты — сведение, происходящее из русского источника, то всякое такое сведение сопровождается следующею оговоркою: "Этому нельзя еще верить; подождем, что скажет «Час» или «Рух».
Для меня эта тактика, вдруг принятая вашими соплеменниками, в прежнее время высказывавшими нам столько внимания и сочувствия, эта тактика остается до сих пор совершенно загадочною. Признаюсь, я не раз думал: не попались ли чешские либералы в сети ультрамонтанских влияний? Впрочем, это такой вопрос, который вы лучше решите в Праге, нежели я в Петербурге.
Я хочу только спросить у вас: какая политическая мысль руководит вашими соплеменниками в их литературном ополчении против нас? По всему видно, что тут есть общий mot d’ordre2, что вся чешская журналистика имеет в этом горячем вопросе какую-нибудь определенную практическую цель. Какая же эта практическая цель?
Вся Европа знает, и у вас это знают и высказывают лучше чем где-либо, что польское восстание может достигнуть какого-нибудь успеха только при вооруженной помощи со стороны западных держав.
Органы польских инсургентов — и чешские их союзники вместе с ними — действительно полагают всю надежду на вмешательство Франции, Швеции, Турции и т. д.; если же такого вмешательства не будет, то — все это чувствуют — силы польского восстания истощатся, экзальтация охладеет, терроризм найдет отпор в здоровой части польского народа — и все дело кончится ничем. Вне этих двух возможных случаев, иностранного вмешательства или полной неудачи восстания, кажется нельзя предвидеть никакого другого исхода.
Предположим сперва последний случай: иностранного вмешательства не будет и польское восстание потухнет. Какими глазами будут смотреть тогда соплеменники ваши на единственный могущественный и независимый народ славянский? Что скажут они в извинение бесчисленных оскорблений, которые они теперь наносят русскому имени? Против поляков Россия — за это можно поручиться — не сохранит чувств злобы. Противнику, павшему в борьбе, протягивают руку после боя, и русская земля не злопамятна: вы об этом можете судить по нашим отношениям к французам, англичанам и итальянцам после Крымской войны. Но что мы будем думать о том славянском народе, который до тех пор, пока считал нас сильными, выражал нам, устами лучших людей своих, братское сочувствие, а в минуту опасности вдруг стал осыпать наш народ, наше войско, наше государство словами вражды и поругания!
Отчего чехи в этом домашнем споре между двумя славянскими племенами одни не могли принять того положения, которое так естественно для всякого славянина-иностранца, не причастного к борьбе, т. е. положение нейтралитета, желающего быть по возможности беспристрастным, как это сделали органы словаков, хорватов, словенцев, сербов, болгар?
Теперь возьмем другую возможную гипотезу: иностранные державы, в той или другой комбинации между собою, пойдут на нас войной во имя Польши. С этим, разумеется, польский интерес тотчас отодвигается на второй план, а вперед выступят разнообразные интересы западных держав в борьбе с Россией. За кого будут тогда соплеменники ваши? В Крымскую войну они были решительно за нас и высказывали это насколько могли; они видели в нашем знамени знамя славянского дела. Теперь же им пришлось бы торжествовать при успехах французов, или англичан, или шведов, или турок и оплакивать победы русского оружия. Не правда ли, иначе быть не может, в такое положение чехи себя поставили?
И соплеменники ваши чувствуют фальшивость своего положения в отношении к России. Зайдя так далеко, они придумывают себе какое-нибудь оправдание и находят его в том софизме (которому, разумеется, сами не верят), что будто польское восстание есть народное дело для России, будто русский народ ему сочувствует и готов стать в польские ряды. С какою радостью хватаются чешские публицисты за каждую статью, печатаемую в этом смысле польскими газетами, как усердно они прикидываются верящими в подлинность издаваемых поляками корреспонденции из России, как усердно строят они на них разные политические комбинации! Позволю себе напомнить вам несколько подобных известий, которые я читал в чешских газетах, пользующихся в вашем народе наибольшим авторитетом. Сегодня они перепечатают статью одного из трех или четырех русских, живущих в среде эмиграции, о необходимости самоуничтожения России и объявят, что это есть мнение всех людей, либерально мыслящих в моем отечестве; завтра они провозгласят слух, что в Петербурге вспыхнуло восстание и что сообщение его с Москвою прервано; то они откроют в малорусском народе сердечное сочувствие к полякам; то объявят, что казанские татары взбунтовались и подают руку помощи Польше и что «русское правительство только скрывает это восстание»; то Курляндия вооружает стрелков на помощь полякам, то эту помощь готовят им студенты наших университетов и наши раскольники, то, наконец (кто бы этому поверил!), сама Москва белокаменная вступает в союз с польскими инсургентами. С каким восторгом и умилением перепечатали «Народные Листы» № 95 следующую статью, которую Львовский «Goniec» напечатал как корреспонденцию из Москвы: «домовые обыски у нас не прекращаются, полиция хватает ночью, мы все живем под висящим мечем. Все упреки, делаемые России (вероятно, поляками), несправедливы. Россия есть вернейшая сестра Польши. Восторгаясь ее великими деяниями, она трепещет до корня своего духа (sic), каждому герою (польскому) она рукоплещет, она трепещет в восхищении нести свою кровь, свою жизнь, за дорогое дело (польское). Больше вам сказать не могу, не хочу и не смею… Знаю достоверно и могу вам поручиться, что польская кровь не пала на камень, что с нею польется другая кровь, что все готово даже в отдаленнейших пределах наших, что русская молодежь ничем не разнится от польской, что она составляет одно целое с нашею (sic, т. е. польскою), что множество ее находится в рядах наших. И дети чиновников и попов готовы вступить в ряды наши. Не смешивайте царского войска с русским народом. Молодежь и народ любят вас (т. е. поляков), они не имеют слов и слез для вашего утешения, но их кровь потечет вскоре и брызнет до полночной зари» (sic).
Понятно, что в настоящее время польские инсургенты стараются протянуть восстание как можно дольше, сознавая необходимость дождаться иностранного вмешательства, на которое возлагают все свои надежды; понятно, что для воспламенения охлаждающихся умов они придумывают всякие слухи, какие только могут обнадежить в получении помощи с какой бы то ни было стороны, хотя бы от казанских татар. Но я удивляюсь вере мирных публицистов чешских в эти порождения воспламененной фантазии. Да еще как серьезно они толкуют о них; как серьезно, например, «Народные Листы» комментируют приведенную корреспонденцию «Гонца» из Москвы. «О движении в России, — говорят они, — доходили постоянно лишь темные сведения. Теперь, однако, „Гонец“ получил из Москвы столь определенные известия, что невозможно уже сомневаться в близкой катастрофе в самом средоточии русского народа».
Чтобы дать вам средства судить о том, как близка катастрофа «в самом средоточии русского народа», осмеливаюсь переслать вам, милостивый государь, при сем листы русских газет, в которых вы найдете несколько заявлений, довольно характеристических в этом отношении. Заявления эти не принадлежат каким-нибудь отдельным личностям: они принадлежать дворянству Московской и других губерний, Московскому и другим городским обществам, Московскому университету, крестьянам и раскольническим общинам.
Прочтите также слова, произнесенные, по случаю этих заявлений, русским государем; заметьте — к каким разнородным элементам русской земли они были обращены и как тесно эти элементы в заявлениях, на которые речь государя была ответом, связывались одною общею мыслью. В особенности же вникните в слова, написанные так называемыми раскольниками.
Милостивый государь! Эти слова русских старообрядцев со временем, смею думать, будут памятны всему славянскому миру более многого такого, о чем теперь трубит журналистика ваша, как о великих исторических событиях.
До сих пор в моем отечестве — в котором, вы со мною согласитесь, сосредоточены главные силы славянского племени — существовал глубокий внутренний разрыв. Правительство и высшая часть общества, вследствие реформ Петра Великого, удалились совершенно от народных преданий, почти оторвались от народного духа; с другой стороны, народ отстранял себя от европейской образованности, внесенной реформами Петра Великого в сферу правительства и высшего общества, и это отчуждение во всей полноте своей выразилось в старообрядцах и других раскольнических сектах, которые идеал русской жизни поставляли себе в давно минувших веках.
Вы поймете, до какой степени такое состояние парализовало правильное внутреннее развитие русской жизни и в высших сферах, и народной массе.
Многие думали, что болезнь почти неизлечима, что внутренний разрыв в нашей жизни долго останется непримиримым!
Но история приготовила лекарство, примирение уже началось. Уничтожение крепостного права, снявшее материальную преграду, которая разделяла высший, европейски образованный слой русского общества от русского народа, открывает народу возможность подыматься до уровня высшего общества, не отрекаясь от своих народных начал; а высшему обществу — входить в круг народной жизни, не отказываясь от европейской образованности.
И посмотрите: едва прошло два года со дня великого акта 19 февраля, и русские старообрядцы произнесли слово, неслыханное доселе в земле нашей: они сказали преемнику Петра I, что они ему, царю-освободителю, преданы сердцем своим; что в новизнах его царствования им старина наша слышится; что в нем они узнают дух древних русских царей добродетельных. Они засвидетельствовали, что их старина может перестать быть непримиримою с нашею новизною. Они, полагавшие идеал русской жизни исключительно в невозвратимом прошедшем, начинают видеть его в будущем; они, смотревшие назад, стали с нами заодно смотреть вперед, прилагают свои силы к нашим силам не только для отражения внешнего врага, но и для внутреннего развития земли русской. А таких людей у нас более 10 миллионов. Скоро эти 10 миллионов сольются с остальным народом русским в одну семью, ибо после акта 19 февраля совершенное уравнение между раскольниками и нами, логическое последствие этого акта, есть уже только вопрос времени.
Вы видите, милостивый государь, причины, по которым я ставлю несколько строк, написанных русскими старообрядцами, в число исторических событий нашего времени, почему простые выражения людей, которых у вас представляют себе бородатыми варварами, в глазах моих поважнее многих и многих дипломатических нот, наполняющих газеты толками и комментариями.
Повторяю: прочтите с беспристрастным вниманием посылаемые вам мною заявления, ознаменовавшие у нас день 17 апреля. Они произведут на вас, не сомневаюсь, некоторое впечатление. Вы увидите, как велика разница между понятиями русского народа о его государстве и теми понятиями, которые существуют в вашей чешской среде и которые она вносит в свои суждения о России. Дело в том, что у вас государство не есть создание ваших народных сил, а создание вашего правительства. Вы живете в государстве, как граждане, но ваш народ не вырос в нем, и оно не выросло из вашего народа. Оно охватывает вас, как внешняя сила, но не имеет с вами внутренней органической связи. Вчера у вас отрезали Ломбардию, и вы не чувствовали боли. Завтра хотят отнять у вас Галицию и прирезать к вам кусок из Турции: для вас это все равно. У нас не то. В мирное время вы можете видеть у нас самые противоположные мнения и партии по нашим внутренним делам; вы можете услышать у нас много такого, что вы, в вашей среде, приняли бы за признаки коренного антагонизма между государством и народом. Но появись только внешняя опасность для государства — и, как выразилось московское дворянство, «все заботы смолкают и падают пред всесильным призывом отечества», и все будут «как один человек»; ибо русское государство куплено «ценою крови отцов и дедов» русского народа, ибо «русский престол и русская земля не чужое добро ему, а свое кровное»; и в борьбе за неприкосновенность наших пределов «найдется весь народ русский от мала до велика, грудью и достоянием своим отстаивающий целость и неприкосновенность державы русской».
Милостивый государь! Эта разница между отношениями нашими и вашими к государству должна быть понята другими славянами, если они хотят судить о России. Поэтому, желая, чтобы дело сколько-нибудь разъяснилось соплеменникам вашим, я прошу вас настоятельно принять на себя труд поместить прилагаемые заявления русских людей в одной из чешских газет, преимущественно же в ((Народных Листах", так часто ссылающихся на авторитет вашего имени. Газета эта находила место на своих столбцах для бесчисленных и длиннейших прокламаций польских инсургентов; редакция ее, когда вы ей скажете: audiatur et altera pars3, не может отказать вам в исполнении моего желания. Если же, чего я не могу ожидать, последует в том отказ, то это будет свидетельством, которое я буду считать вовсе не излишним: ибо во всяком случае нам весьма полезно разъяснить наши отношения, знать, в ком мы имеем друзей и в ком недругов; в особенности же это полезно в семье одноплеменных народов, где взаимные сочувствия и антипатии не обусловливаются одними только мимоходными политическими комбинациями, а имеют свои корни гораздо глубже. В настоящем же случае я считаю такое разъяснение даже существенно необходимым. Вы знаете, что недавно был возбужден вопрос о переселении чехов в Амурский и Уссурийский край. Вы были в числе первых, от которых я слышал эту мысль; я первый (если не ошибаюсь) после возвращения из Чехии в 1859 году высказал такое предположение в статье, напечатанной в иркутской газете «Амур». Теперь у же дело подвинулось довольно далеко. Депутаты от чешских переселенцев в Америке осмотрели места в Уссурийском крае, нашли их удобными и вручили, кажется, проект русскому правительству. Если голос современной чешской журналистики есть действительно голос чешского общества и чешского народа, то я раскаялся бы в участии, принятом мною в этом деле, опасаясь, что на берегах восточного океана зародилась бы новая Польша. Но я надеюсь, что вы мне дадите такой ответ, который уничтожит все мои опасения.
Эту надежду подает мне в особенности дошедший до меня недавно слух, что некоторые из передовых людей чешского народа засвидетельствовали перед некоторыми из русских, живущих в Австрии, что они не разделяют «увлечений» чешской журналистики в польском вопросе и что ее злословие против России и русских не есть выражение общественного мнения чехов. К сожалению, не знаю, верен ли этот слух, и во всяком случае, вы понимаете сами, что такое негласное свидетельство не может иметь для нас никакого значения в виду всех тех оскорблений, которые гласно, среди чешского общества, от имени чешского общественного мнения, наносятся нашему народу и нашему государству. Если эти оскорбления не выражают ваших народных понятий, если они принадлежат непризнанному меньшинству, то это должно быть заявлено гласно.
Цель моя была: обратить искреннею речью ваше внимание на неправильное положение, которое чешская журналистика приняла относительно России. Для самой России эта неправильность взгляда не может иметь никаких особенных последствий, но я опасаюсь, что она может принести существенный вред верному пониманию славянского дела в вашем отечестве. Лестное внимание, в прежнее время оказывавшееся мне в чешской литературе, подает мне надежду, что настоящее мое письмо будет прочтено в среде вашей с благосклонным вниманием и во всяком случае принято будет за свидетельство моего искреннего желания — принести посильную пользу соплеменникам вашим. Примите и проч.4
СПб. 24 апреля 1863
КОММЕНТАРИИ
правитьТекст печатается по изданию: Гильфердинг А. Ф. Собр. соч. в 4 т. Т. 2. С. 279—290.
Польская пропаганда особенно активизировалась в период восстания 1863 г. Под ее влияние попали многие славянские деятели, обычно настроенные вполне пророссийски. В своем письме к Франтишеку Ригеру (1818—1903), одному из лидеров партии «старочехов», издателю Чешской энциклопедии, А. Ф. Гильфердинг объективно изложил суть русско-польского конфликта.
1 Письмо это было писано в апреле 1863 г., в самый разгар польского восстания.
2 Приказ, призыв (фр.) (буквально: «слово порядка»).
3 Следует выслушать и другую сторону (лат.).
4 Ответ д-ра Ригера в виде письма в редакцию газеты «Народные Листы» см. в газете «День». 1863, № 28.