Некрасовский сборник. XI—XII
С.-Пб, «НАУКА» 1998
Публикуемое ниже письмо П. А. Плетнева к А. В. Никитенко с упоминанием Некрасова небезынтересно для биографов поэта хотя бы уже потому, что относится к самому раннему периоду его петербургской жизни, — периоду, от которого до нас дошло очень мало документальных материалов. Еще любопытнее содержащаяся в нем косвенная информация, проясняющая некоторые детали в литературных взаимоотношениях молодого Некрасова.
Напомним предысторию событий, о которых идет речь. 14 июля 1839 года Некрасов подал на имя ректора Санкт-Петербургского университета «покорнейшее прошение» о дозволении держать экзамен для вступления в число своекоштных студентов по факультету восточных языков. Как явствует из экзаменационных документов, опубликованных по подлинному делу С. А. Рейсером в 1946 году, 25 или 27 июля он экзаменовался в так называемой второй комиссии (по историческим и словесным наукам) и получил четыре единицы: по закону божьему, географии и статистике, всемирной истории и русской истории, — и одну тройку (по русской словесности), что заставило его отказаться от дальнейших экзаменов: согласно уставу, конкурировать далее можно было с двумя единицами.1
Экзамен по русской словесности принимал П. А. Плетнев. Из приводимого ниже документа выясняется, что он по занятости не довел экзамена до конца, закончить его предстояло профессору русской словесности и цензору А. В. Никитенко, который специально для этого приехал из отпуска: он отсутствовал с 13 июня и вернулся 26 июля в 4 часа утра.2 На следующий же день он получил от Плетнева письмо, которое и послужит в дальнейшем предметом нашего анализа.
Любезнейший
Отъезжая, Вы дали обязательное для меня обещание произвести приемный экзамен. Как благородный человек, Вы сдержали слово и возвратились к этому экзамену. Пользуясь усердием Вашим к службе и дружбою ко мне, я без зазрения совести спешу передать Вам все, что нужно для производства дела. Меня к этому побуждают и домашние хлопоты: я необходимо должен приискать себе новую квартиру и в срок перетаскать в нее весь домашний скарб со старой квартиры. Вы можете поэтому представить, как этого много у меня берет времени, пока я еще за всем таскаюсь с дачи.
В прилагаемых у сего бумагах представляется Вам:
1) Вопросы из русской грамматики и темы для сочинений. Те и другие в Вашей воле заменить новыми. Я их набросал кое-как и Вам посылаю на случай, если Вы не успеете вдруг приготовить новых.
2) Список проэкзаменованных мною новичков, не окончательно отмеченных; потому что надобно будет в соображение взять, кроме ответов из грамматики, дельность их сочинений. Таким образом, Некрасов и Котомин в итоге могут быть вместо 2 с 3 и, может быть, с 4.
3) Сочинения, не прочитанные мною, следственно, имеющие нужду в Вашем воззрении и отметках.
Очень желаю, по окончании экзамена, обратно от Вас получить темы и вопросы с черновым списком, а что касается до сочинений, потрудитесь передать их с Вашими отметками декану комиссии или г. Бруту.
Душевно преданный Вам
27 июля 1839.
NB. Первый экзамен, на котором присутствовать Вам, имеет быть субботу, то есть 29 июля.3
Сопоставив это письмо с ранее известными нам данными, мы получим несколько новых сведений из истории экзаменационной эпопеи Некрасова.
Прежде всего выясняется, что Плетнев экзаменовал его только по грамматике и поставил «2». Между тем в ведомости стоит «3». Это, конечно, общая оценка, учитывающая «дельность» экзаменационного сочинения.
Из контекста письма можно заключить, что сочинение оценивал Никитенко. Правда, фраза «надобно будет в соображение взять… дельность их сочинений» может быть понята равно и в утвердительном («несомненные, известные мне достоинства»), и в проблематическом смысле («насколько хорошо они напишут»). Однако последнее толкование более вероятно: зная положительно достоинства сочинения, Плетнев не стал бы оставлять автора «не окончательно отмеченным» и вывел бы общую оценку сам, не передоверяя ее Никитенко. По-видимому, среди «не прочитанных» Плетневым сочинений, о которых он упомянул далее, были сочинения Некрасова и Котомина.
На два этих имени Плетнев обращает особое внимание своего преемника и пишет о них как о лицах, адресату знакомых. Мы не располагаем сведениями о Котомине; здесь могло быть и чисто личное знакомство. Что касается Некрасова, то это знакомство литературное: оба корреспондента без сомнения так или иначе были осведомлены о молодом поэте, принятом в кружке Н. А. Полевого и с 1838 года печатающем стихи в «Сыне отечества», «Литературных прибавлениях к Русскому инвалиду» и в проходившей цензуру Никитенко «Библиотеке для чтения». Об отдельном сборнике «Стихотворения Н. Некрасова» (будущие «Мечты и звуки»), поданном в петербургскую цензуру, Никитенко в июле 1839 года мог и не знать: рукопись прошла в его отсутствие.
Как бы то ни было, оба профессора-словесника экзаменовали молодого поэта, уже имеющего некоторую литературную репутацию. Надо полагать, что именно это обстоятельство заставляло Плетнева ожидать от него сочинения, которое могло повысить его оценку «до 3 или даже до 4».
Оценка «3», которую поставил Никитенко, мало повлияла на общий результат: получив четыре «единицы» по другим дисциплинам, Некрасов отказался продолжать экзамены. В августе--начале сентября происходят его беседы с Плетневым, о которых Некрасов вспоминал в автобиографических заметках и рассказывал нескольким мемуаристам уже в поздние годы; неточности в деталях не дают нам оснований заподозрить самый факт. Одна из этих неточностей заключалась в том, что Некрасов называл Плетнева ректором, каковым Плетнев стал только в феврале 1840 года. И эта ошибка памяти обращает наше внимание на особенности поведения Плетнева, которые отчасти улавливаются и в публикуемом письме: это не снисходительность должностного лица, но проявление доброй воли профессора и литератора, употребившего свое влияние в университете в пользу начинающего таланта. 4 сентября 1839 года по совету Плетнева Некрасов подал прошение о приеме его вольнослушателем на философский факультет и был принят.
В середине февраля 1840 года выходят из печати «Мечты и звуки». Книга получает резонанс: рецензии, появившиеся с конца февраля до июня месяца, почти безусловно положительны и упоминают о молодом поэте, нуждающемся в поддержке; резко критическими были только отзывы Белинского и Межевича. Плетнев внес свою лепту в хор поощряющих голосов. Во втором томе «Современника» он писал: «В каждой пьесе чувствуем создание мыслящего ума или воображения. Наша эпоха так скудна хорошими стихотворениями, что на подобные явления смотришь с особенным удовольствием».4
В момент появления этой рецензии Плетнев — уже ректор университета. Авторство книги ему, конечно, известно, как известно оно почти всему литературному Петербургу, и он без сомнения сознательно адресует свое ободрение своему вольнослушателю. В этих условиях Некрасов делает вторичную попытку поступить в число студентов и 24 июля 1840 года подает прошение о допуске к экзаменам на юридический факультет.
Результаты этого второго экзамена любопытны. Все отметки по гуманитарному циклу выше, чем год назад, и в этом следует видеть не только лучшую подготовленность, но и известную предрасположенность к экзаменующемуся — отражение позиции ректора. Уже беглый взгляд на ведомость позволяет говорить о скоординированности оценок. У В. С. Порошина по географии и статистике Некрасов опять получил «1», но другие преподаватели, напротив (а может быть, именно поэтому), старались единиц не ставить: так, И. Я. Соколов по греческому языку выставляет оценку «1 1/2», а К. Сен-Жюльен исправляет «1» на «2».5 На этом общем фоне весьма скромных экзаменационных результатов выделяется оценка «5» по российской словесности. Ее поставил Никитенко.6
Почти нет сомнений, что этот балл ставился не абитуриенту Некрасову, но литератору «H. H.», автору поэтического сборника, отрецензированного Плетневым. История годичной давности, приоткрытая плетневским письмом, повторялась вновь — на более высоком уровне.
Дальнейшее известно. Некрасову не удалось сдать дисциплины математического цикла, и 24 июля 1841 года он оставил университет.
Существует рассказ Н. И. Глушицкого, что одной из причин его ухода была резкая критика или даже «глумление» над его поэтическим творчеством, которое позволил себе Никитенко с университетской кафедры. Здесь нет возможности подробно анализировать этот рассказ, взятый из вторых рук. Мемуары Глушицкого полны вымыслов в фактах и объяснениях и частью уже были опровергнуты В. Е. Евгеньевым-Максимовым; усомнился в них и С. А. Рейсер. Но даже если за известием Глушицкого и стоит какой-то реальный критический отзыв Никитенко о «Мечтах и звуках» (а исключить этого мы не можем), не он определял линию поведения критика, когда дело шло не о достоинствах поэзии, а о судьбе поэта.
1 Рейсер С. Некрасов в Санкт-Петербургском университете // Литературное наследство. М., 1946. Т. 49—50. С. 354—355.
2 Никитенко А. В. Дневник в трех томах. М., 1955. Т. 1. С. 209, 212.
3 ИРЛИ, 18.641, л. 17—18 об.
4 Плетнев П. А. Сочинения и переписка. СПб., 1885. Т. II. С. 289. — Обзор критических откликов см.: Евгеньев-Максимов В. Жизнь и деятельность Н. А. Некрасова. М; Л., 1947. Т. 1. С. 194—196; Некрасов Н. А. Полн. собр. стих, и писем. В 15-ти т. Л., 1981. Т. 1. С. 641—643.
5 Сообщено Б. Л. Бессоновым.
6 Рейсер С. Указ. соч. С. 360—361.