ПУШКИН В НЕИЗДАННОЙ ПЕРЕПИСКЕ СОВРЕМЕННИКОВ
править27. А. П. БОЧКОВ — А. А. ИВАНОВСКОМУ
правитьНадеясь на Вашу снисходительность, мой любезнейший друг, я осмеливаюсь, по старой памяти, сообщить Вам свои замечания на письма Вяземского и Пушкина, доставившие мне много приятнейших минут.
Письма Вяземского — сокровище: живость, игра ума, богатые мысли и сравнения. Но я досадую на его упрямство. Дмитриева предпочитать Крылову?1 Крылов — поэт, поэт природный! При этом выражении скалят зубки и перемигиваются между собою некоторые критики; Вяземскому ли к ним приставать? «Пускай идут люди с людьми, а прочее — с прочим». Это его собственные слова. Положим, что с его мнением согласятся немногие, но мнение Вяземского не безделица в трибунале российской словесности.
Крылов у нас один из первых поэтов — это доказано; этому нельзя противустать. Восторженные и тупоголовые — все одно и то же об нем скажут. Его слава утверждена общественным нераздельным мнением. Сей поток в своем течении увлекает вместе с кедрами и дубами — жерди и дубины. «У Дмитриева более чистого и высшей пробы золота», — говорит Вяземский. Следовательно, Крылов ниже Дмитриева? Пушкин говорит другое: Дмитриев, по его мнению, «напрасно причислен к лику великих поэтов, а Крылов, несомненно, выше Лафонтена»2.
Досадуя на несправедливое суждение Вяземского и увлекаясь мнением Пушкина в первом движении и не спросясь рассудка в фанатизме, так сказать, я написал следующее. Дмитриев, правда, писатель очень любезный, приятный, но где же у него вдохновение? Представьте себе светского человека, чисто одетого, гладко причесанного, со знаками отличия на груди; он сидит пред письменным столиком и пишет на веленевой бумаге; по временам он встает, прохаживается по своему кабинету, изредка скоропреходящий восторг заставляет его вздохнуть и оживляет его физиономию; он снова садится, пишет, пробегает свое произведение — и улыбка гордости и самодовольствия блистает на его лице. «Прекрасно! — говорит он, — какой жар, какая сила! Как будут восхищаться этими стихами! Однако ж (поглядев на часы) я забылся с музами; эта беседа приятна, но пора ехать с докладом. Карету!» — Это Дмитриев! Теперь, «под шумным дождем и при ветре ночном» видите ли вы этого человека, который, как беснующийся, ходит скорыми и неровными шагами; глаза его горят, грудь вздымается, как море; мучи1 тельное удовольствие волнует ее; одежда в беспорядке, и чудный трепет вдохновенья власы подъемлет на челе3. Он редко бросает свои мысли на бумагу; он не боится потерять счастливого выражения, удачного стиха — это сокровище в его пламенной голове. Молча и с каким-то туманом на челе он читает свое стихотворение. «Не дурно, — говорит он, — но я с трудом могу изъяснить то, что скрывается в этой бунтующей груди; не всегда вырывается огонь, который сожигает мою внутренность». Вот истинный поэт!
Написав это, зову к себе на суд совесть и рассудок. «Ты не прав, — говорит мне совесть, — желая блеснуть красивым сравнением, ты откидываешь справедливость. В первом портрете я вижу Дмитриева-лирика и автора в высоком роде без восторга и огня, но не милого поэта, подарившего нас „Голубком“ и мелкими стихотворениями, душистыми, как роза». «К какому разряду причислишь ты Крылова, — говорит мне улыбаясь рассудок, — он, верно, не беснуется как Пиндар, Шекспир, Байрон и Пушкин. Пред нашим баснописцем летают легкие веселые призраки, и не судорожный трепет, а громкий простодушный смех обнаруживает, что он видит своего гения. Скажи лучше, что вы все не правы, что поэт — Протей: везде и всегда разнообразен. Пушкин увлек тебя так, как порывистый вихрь подымает на воздух сор и щенки».
И к чудаку Измайлову Вяземский не совсем справедлив. Господин остроумный критик! вспомните о Теньере и Остаде: их картины висят наряду с Гвидом и Албаном. В первых баснях Измайлова найдется столько хорошего, забавного, что его по справедливости не выключают из числа наших баснописцев.
Пленительный Пушкин не ищет отличиться в прозе. Это поприще не для его быстрого бега; он отдыхает здесь, как пифия на треножнике. Комический гнев на издателей его элегий4 и на Воронцова5 очень забавен. Повторю прежде мною сказанное: радуюсь, что он высоко ценит свой талант н им не шутит. Хотя почитаю за честь себе встретиться с Пушкиным в суждениях о Грибоедове, но у меня другое мнение об этой комедии.
Чацкий, точно, заговаривается иногда; разве только его молодость, горячий нрав и досада на дурной прием могут извинить его? Он мог забыться, увлечься своим благородным порывом и чувством, недостижимымдля черствых душ, на минуту им поверить, но этому надлежало бы не долго продолжаться. Автор в конце 3-го действия поставил его в самое неприятное положение — это говорун, а не Чацкий. «Мечтатель», скажете вы. — Да. А Софья? Что она такое? Почему ее характер не резко обозначен? — спрашивает Пушкин. — Она человек! — вот мой ответ. Человек духовный: у ней обширный ум, тонкое чувство; телесный: сильные страсти, слепая любовь! Дух бодр, а плоть немощна. Ужели смертный может быть всегда одинаков? Не покорствует ли он обстоятельствам, случаям непредвиденным, изменяющим нашу философию? Пушкин был в Тавриде не как Овидий, а как изгнанник, почти добровольный, и он — теперь в Москве. Сколько этому примеров между людьми. Французы только, а за ними и мы, нарекли театр школою нравов, а не картиною наших деяний. Сами же говорят: «учите примерами, не рассказами!», а не хотят применять этого к своей школе. До сих пор не осмеливались вывести на сцену характер, подобный Софьину, опасаясь соблазна. Нет! он лучше всякого мольерова резонера, рассудка во французском кафтане, дает почувствовать, как опасно повиноваться страстям и к чему это ведет! Ежели б Софья была совершенная б…. —всякая благовоспитанная женщина постыдилась бы мысленно поставить себя на ее место, но она идеал Чацкого, добра, чувствительна, умна и она… вот пример!!! она предается Молчалину!
Где же цель комедии? говорят все. Погодите, господа! «Горе от ума» вас переживет. Итак, дайте пролететь хоть нескольким десяткам лет, когда Чацкого перестанут уподоблять одному только Грибоедову6, тогда и цель пьесы обнаружится. Чацкий — поэт в обществе. Автор представляет вам, как опасно для человека с таким характером, умом, чувствительностию выражаться прямо там, где нет ушей для голой правды, а есть только ослиные — для ласкательства. Чацкий обманут в своей надежде; призрак совершенства, прежде им боготворимый, для которого пролетел он горы и степи, его кумир, божество — пред ним, а он не желает его видеть в изменяющемся образе человеческом, не хочет верить своим глазам, нетерпеливо желает разоблачить его, и вот — он является ему в настоящем виде, и призраки, надежды, мечты — улетели! Человек слабый, сам Чацкий предает всех, без разбора, проклятию за то только, что надежда пред ним виновата и что идеал, им добровольно для себя начертанный, не таков в натуре, как в его мечтах. Ежели и сам автор не предназначал этой цели, то она открывается сама по ходу пьесы. Чацкий — милый мечтатель, остроумный сатирик, поэт в своих суждениях, — вот что соблазняет всякого; сам автор увлекся прелестью подобного характера и виноватого делает судиею надо всеми. Виноватого? Он дурной человек общественный, когда сердится на Россию, не хочет служить своему отечеству своими талантами; безрассудный любовник, когда три года не осведомляется об своей любезной и рыскает по белому свету, сам не зная для чего; не может приневолить себя щадить слабости других и истину облекать одеждою угождения. Сам он, верно, бы оскорбился, если б кто-нибудь напрямик, как и он, дал ему заметить его собственные недостатки и, верно, бы улыбнулся тому, кто скажет: «Вы несправедливы к людям, мой милый, зачем сравниваете их с собою, зачем придаете всем ваш благородный и возвышенный характер?»
Одним словом, это избалованное дитя, Жан-Жак, не твердый и не постоянный, как большая половина великих поэтов. Какой это-муж? Какой отец? Теперь рассмотрим опять прежнее: почему он заговаривается? Все поэты таковы: говорят кстати и некстати, а дела не делают и собою примера не подают. Почему его не слушают? Он говорит с намерением унизить других и потешить себя — будут ли его слушать?
Вот мое мнение. Ежели оно покажется несправедливым для других, по крайней мере я убежден в его справедливости, и упреки Чацкому сделаны по чистой совести. Эти укоры я повторяю самому себе, а оправдать себя не могу ни умом, ни остротою Чацкого.
Не буду повторять несколько раз мною сказанного, как утешали меня острые слова, забавные положения, комические характеры, восхитительные картины, естественность сей пьесы. Это верх остроумия и наблюдательности…
Автограф. ЦГИЛ. Фонд (коллекция) К. И. Якушкипа(№ 279,оп. 1, ед. хр. 1002).
Алексей Поликарпович Бочков (1807—1872?) — литератор, сотрудничавший во второй половине двадцатых годов в «Календаре муз» и в «Благонамеренном».
Интересны обстоятельства возникновения публикуемого письма.
В декабре 1825 г. делопроизводителем в «Следственный комитет» по делу декабристов был откомандирован служащий канцелярии военного министра, «страстный любитель литературы» А. А. Ивановский, автор нескольких повестей, близкий знакомый А. А. Бестужева, А. С. Грибоедова, А. О. Корниловича, Ф. И. Глинки и др. К арестованным дскабристам-литераторпм Ивановский относился с «непритворным сочувствием» и пытался облегчить их судьбу. «Ивановский, благороднейший человек, в крепости говорил мне самому и всякому гласно, что я немедленно буду освобожден», — писал о нем Грибоедов в записке, посланной тайком на волю. И далее: «Он член Вольного общества любителей словесности и много во мне принимал участия».
Случилось так, что Ивановскому удалось изъять из дел «Следственного комитета» рукописи Бестужева и Рылеева, а также письма, адресованные им. Зная, что Бочкова живо интересуют вопросы современной литературы, Ивановский в конце 182G г., когда следствие но делу декабристов закончилось, передал ему для ознакомления рукописи Бестужева, а также письма Пушкина и Вяземского к Бестужеву. По мере прочтения этих материалов Бочков возвращал их Ивановскому, всякий раз сопровождая возвращаемые рукописи письмом, в котором излагал собственные мысли о прочитанном, а подчас присоединялся к суждениям Пушкина и Бестужева. Три подобных письма Бочкова, адресованные Ивановскому, были напечатаны в 1889 г. в «Русской старине» (№ 7, стр. 113—118). В одном из них имеются такие строки: «Письма Бестужева я читал почти со слезами. Мысль, что он погиб навсегда для нас и что эта потеря не скоро вознаградится, убивала меня <…> Бестужевы, Рылеев, Корнилович, Кюхельбекер — сколько надежд погибло!» И далее: «Бедные наши писатели! Как немилосердно клюет вас цензура!». В другом письме Бочков писал: «Повести Бестужева — удивленье и загляденье <…> Прошу Вас <…> для славы родины сохранить все, что осталось от нашего молодца вожатого».
Письмо Бочкова от 28 октября 1826 г., публикуемое нами впервые, хронологически самое раннее из его писем, адресованных Ивановскому. Оно было написано после того, как Бочков ознакомился с письмами Пушкина и Вяземского к Бестужеву, и посвящено, главным образом, разбору письма Пушкина к Бестужеву от конца января 1825 г., того самого письма, в котором Пушкин, сделав несколько существенных критических замечаний о «Горе от ума», писал, что, слушая комедию, он «наслаждался», что половина стихов «должны войти в пословицу». Бочков в своих суждениях не до конца последователен и кое в чем сам противоречит себе, но в целом дает комедии высокую оценку, утверждая, что «это верх остроумия и наблюдательности», что «Горе от ума» переживет тех критиков, которые не видят «цели комедии». Тут Бочков в известной мере повторяет мысль Бестужева, — в статье, напечатанной в «Полярной звезде» на 1825 г. Бестужев писал: «Будущее оценит достойно сию комедию». Письмо Бочкова интересно как восторженное суждение о «Горе от ума», высказанное современником в ту пору, когда после разгрома восстания декабристов вокруг великого произведения наступило полное молчание. Следует отметить, что через того же Ивановского Бочков в 1828 г. познакомился с Пушкиным (см. «Русская старина». 1874. № 2, стр. 395—399).
1 В руках Бочкова было, повидимому, восемь писем П. А. Вяземского к А. А. Бестужеву 1823—1825 гг., которые Ивановский сохранил у себя и которые позже были напечатаны в «Русской старине» (1888, № 11, стр. 312—319, 322—325, 329—331; 1889, № 2, стр. 321).
В письме к Бестужеву от 9 марта 1824 г. Вяземский писал: «Крылова уважаю и люблю, как остроумного писателя, но в эстетическом, литературном отношении всегда поставлю выше его Дмитриева» (там же, № 11, стр. 329—330).
2 Бочков имел возможность ознакомиться со всеми письмами Пушкина, сохранившимися в бумагах А. А. Бестужева (их было девять). Они относятся к 1822—1825 гг. и ныне полностью опубликованы.
Мысли Пушкина о Дмитриеве и Крылове изложены в письме к Бестужеву от конца мая — начала июня 1825 г. (XIII, 178).
3 Искаженная цитата из стихотворения Пушкина «Жуковскому» («Когда, к мечтательному миру», 1818).
4 Бочков имеет в виду письма Пушкина к Бестужеву от 12 января и 29 июня 1824 г., в которых поэт выражал свое негодование но адресу издателей «Полярной звезды»: вопреки его просьбе, элегия «Таврическая звезда» была напечатана с последними тремя стихами, а в других его произведениях оказалось немало опечаток (XIII, 84 и 100—101).
5 В письме к Бестужеву от конца мая — начала июня 1825 г. Пушкин писал о «подлеце Воронцове», который «воображает, что русский поэт явится в его передней с посвящением или с одою» (XIII, 179).
6 В письме к Бестужеву от конца января 1825 г., которое было в руках Бочкова, Пушкин писал: «В комедии Горе от ума кто умное действ<ующее> лицо? ответ: Грибоедов. А знаешь ли, что такое Чацкий? Пылкий, благородный и добрый малой, проведший несколько времени с очень умным человеком (именно с Грибоедовым) и напитавшийся его мыслями, портретами и сатирическими замечаниями» (XIII, 138).