Письмо из Парижа
правитьУ нас государственные дела бывают театральными сценами, а театральные сцены государственными делами. Новая драма Эдуард в Шотландии, сделала удивительный шум, и занимает не только публику, но и самое правление. Прежде всего надлежит иметь идею о пьесе. Известны мужество, победы и несчастия Карда Эдуарда, внука Иакова II, последнего Стюарта, который в 1745 году думал завоевать трон своих предков, но побежденный герцогом Комберландским в Шотландии, лишился всей надежды и всех друзей своих. Автор выводит его на сцену после сего бедственного сражения. Окруженный неприятелями, без убежища, не имея самой пищи, он приходит в замок лорда Датоля, преданного Георгу, следственно его неприятеля. Сей герцог в отсутствии. Претендент говорит супруге его: «Внук Иакова II просит у вас убежища и хлеба». Его положение, благородный характер и несчастье трогают чувствительное сердце герцогини. Она решается укрыть Эдуарда от генерала Арджиля, которому велено искать его, и который живет у нее в доме. Эдуард, под именем ее супруга (единственный способ, который герцогиня могла выдумать для его спасения), ужинает с офицерами Комберландовой армии; они говорят о ненависти своей к нему; надеются, что его сыщут и казнят; наконец предлагают ему пить с желанием здоровья Георгу и погибели Эдуарду. «Я не желаю никому погибели!» говорит он с благородным негодованием, и встает. К несчастью офицер Комберландовой армии берет под стражу истинного лорда Датоля и приводит в замок, чтобы увериться в справедливости его показания. Сколь велико удивление Датоля, когда герцогиня медлит признать его супругом своим, и когда он узнает Эдуарда! Тогда, жертвуя политическим мнением и своею безопасностью долгу человеколюбия и благодарности (ибо претендент спас жизнь его в Риме), он называет себя Эдуардом и отдается в руки Арджилю. Между тем Эдуард спасается. Приходит Комберланд, узнает обман и укоряет Датоля изменою. Но герцогиня прибегает к собственному сердцу его; изображает ему несчастье и доверенность е ней Эдуарда, и спрашивает, что он сам сделал бы на ее месте? Я спас бы его, отвечает Комберланд, убежденный собственным чувством и нежным красноречием герцогини. Тут приходят сказать, что Эдуард уже сел на французский корабль, и вне опасности. — Вот содержание сей трогательной прозаической драмы, украшенной интересными сценами, благородными чувствами и счастливыми выражениями! Похвальною целью автора было согласить умы и сердца в настоящих обстоятельствах Франции. Публика восхищалась; журналы и самый Монитер хвалили драму; но безрассудные роялисты все испортили. Потеряв надежду короновать Людовика XVIII в Тюльери, они вздумали короновать его на театре в лице Эдуарда, и во втором представлении драмы раздались страшные рукоплескания, как скоро претендент вышел на сцену. Республиканцы осердились; начались ссоры; вмешалась полиция, и самое правление изъявило свое негодование на дерзость сих людей, которые по его милости возвратились во Францию, быв явно врагами отечества, получили назад свое имение, не хотят жить покойно и снова заводят раздоры. Республиканские журналы вооружились против роялистов, и весь Париж в волнении! Самый важный Редерер краснеет от досады, и в парижском журнале своем называет роялистов извергами неблагодарности. Правление, видя их явную вражду и злобу, решилось взять некоторые осторожности. Полиция, удвоив свою деятельность, открыла переписку госпожи Шансене и Дамас с неприятелями республики, с гм. Водрелем и с другими эмигрантами, которые непременно хотят так называемой контр-революции. Сии госпожи с честью высланы из Франции: одну повезли в Голландию, ее отечество, а другую к мужу, с тем, чтобы он «исправил безумную супругу свою, если можно»: так говорит Монитер. Сего не довольно: Лагарп, великий муж Лагарп, неугомонный критик всех произведений ума, философии и наконец самого правления, выслан отсюда с дозволением жить, где он хочет, но только за 25 миль от Парижа. Статья об нем в Монитере довольно забавна. Вот она: «Сей почтенный автор многих хороших сочинений на 78 году от рождения сделался младенцем и впал в какое-то мятежное безумие, питаемое в нем пустословием некоторых здешних обществ. Человек в его лета — человек, который беспрестанное кается во всем, что он говорил и написал в лучшие годы жизни своей — имеет только право молчать и быть прощен!»
Теперь неприятели его, то есть все авторы, играют роль великодушных, и даже не хотят смеяться над ним. Зато все модные ханжи надели траур; а женщины обливаются слезами и намерены посещать его в ссылке. Лицей также в отчаянии: солнце его закатилось, и некому будет бранить философов! Но вероятно, что Лагарп, подобно Сенеке, которого всегда бранил он так немилосердо, сделает время ссылки своей бессмертным для потомства, в каком-нибудь морально-теолого-полемическом творении! Шутку в сторону, Лагарп в самом деле помешался: невозможно человеку в здравом смысле говорить и писать такие нелепости! Хуже всего то, что многие люди считают его пророком, и верят ему, что для счастья Франции надобно переказнить несколько тысяч людей и сжечь все книги, кроме его творений. Правление долго терпело проказы господина Лагарпа, и добрые люди несколько раз советовали ему быть осторожным; но он непременно хотел свергнуть консула вместе с философами, и поносил не только всех авторов, но и все дела благотворителя Франции.
Амьенской конгресс все еще окружен непроницаемым облаком, и солнце решительного мира не сияет. Уверяют, что Иосиф Бонапарте тайно приезжал из Амьеня в Мальмезон к первому консулу, несколько часов наедине говорил с ним, и в тот же день уехал назад. Впрочем здесь никто не сомневается в скором заключении мира, несмотря на все угрозы английских журналистов.
Ни в какое время карнавальные маскарады не бывали в Париже так многочисленны и веселы, как ныне. Народ забавляется странными масками на улицах, и все окна, особливо на булеварах, заняты любопытными зрителями. Весь город кажется маскарадом.
В течение февраля месяца вышло здесь 85 новых книг, из которых шесть переведены с немецкого, две с английского, одна с голландского. Удивительнее всего то, что между ими не более 18 романов! Видно, что страсть публики к сочинениям сего рода уже простывает.
Сообщаю выписку из статистических известий Обского департамента, обнародованных его префектом. «Параклет, где несчастный Абелар укрылся от гонения монахов, представляет одни развалины. Там, между разрушенными стенами, уцелел жертвенник, под которым стоял гроб Абелара и Элоизы, в 1791 году перевезенный в Ножан, а оттуда в Париж. Любопытные видят еще ветхое здание, где Абелар жил и давал свои теологические наставления. — Если путешественник спросит в Бриене о военной школе, навеки прославленной воспитанием Бонапарте, то ему показывают развалины. В 1776 году правительство учредило сию школу в Бриенском монастыре для 100 королевских воспитанников и пансионеров. В 1790 году недоставало уже денег на ее содержание: она была уничтожена, а дом продан колеснику, и наконец сломан. Нынешний хозяин хочет соорудить простой монумент, с надписью, что консул в сем месте озарился первыми лучами науки».
Письмо из Парижа [о драме «Эдуард в Шотландии» А. Ф. Коцебу] / [Пер. Н. М. Карамзина] // Вестн. Европы. — 1802. — Ч. 2, N 7. — С. 269-276.