Письмо до востребования (Пузик)/ДО
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
Вечерній пріемъ корреспонденціи закончился. Послѣдняя московская почта была упакована и сложена на двѣ рессорныя телѣги для отправки на вокзалъ къ отходу почтоваго поѣзда. Было ненастно, сыро и темно, какъ всегда позднею осенью. Шестообразный, черный почтальонъ, укутанный въ башлыкъ и съ накинутымъ на плечи казеннымъ тулупомъ перекрестился и влѣзъ на вторую телѣгу.
— Что ты, Ѳедоръ Степановичъ, завсегда, какъ на вокзалъ ѣхать, молишься? Точно подъ вѣнецъ собрался! — подсмѣялся надъ нимъ стоявшій на крыльцѣ сортировщикъ.
— Ладно, ладно, учены больно! — огрызнулся почтальонъ. — И далась имъ эта моя женитьба!.. Ну, женился. Имъ-то что? Вы лучше, чѣмъ тутъ танцы-то устраивать, — обратился онъ къ прыгавшему отъ холода съ ноги на ногу сортировщику, — поторопили-бы Груздина, а то еще опоздаемъ… Вонъ темень какая… Черезъ мостъ ѣхать-то, да по шоссѣ сколько!..
Въ эту минуту выскочилъ на крыльцо, надѣвая на-ходу клеенчатый плащъ, толстенькій чиновникъ съ очками на маленькомъ и кругломъ какъ пуговица носикѣ, который прямо обратился къ почтальону:
— Вы, дяденька Ѳедоръ, не сердитесь, мы шибко поѣдемъ, къ молодой супругѣ во время поспѣете!..
— Ужъ ладно, садитесь! — отвѣтилъ почтальонъ.
Когда Груздинъ усѣлся уже на переднюю телѣгу и сказалъ своему ямщику: «съ Богомъ!», на крыльцо выбѣжалъ другой чиновникъ и крикнулъ ему въ догонку:
— Не забудь, Вася, про вечеръ, поторапливайся, выпивка знатная будетъ!
— Хорошо, хорошо не забуду! — крикнулъ, оборачиваясь, Груздинъ.
Лошади вырвались изъ воротъ почтоваго двора и ринулись въ темноту съ такой быстротой, что робко свѣтившіе уличные фонари совсѣмъ зажмурились, прошептавъ, еле переводя духъ: «ф-фу ты, какая спѣшка!»
Въ конторѣ послѣ суеты при отправкѣ почты наступила тишина, какая бываетъ въ домѣ, когда отнесутъ на кладбище наскучившаго покойника. Сторожа мели полы, тушили лампы, почтальоны и чиновники поспѣшно одѣвались и расходились. Откуда-то изъ крошечной двери, какъ изъ подземелья, вышелъ дежурный, молодой почтальонъ Работновъ съ русыми бородкой и усами, одѣтый, какъ собравшійся въ походъ воинъ, въ полную форму, съ фуражкой на головѣ, съ револьверомъ и огромной, гремучей шашкой черезъ плечо. На жизнерадостномъ лицѣ его были написаны огорченіе и досада. Всѣ, рѣшительно всѣ товарищи были приглашены сегодня на именины къ недавно женившемуся на богатой невѣстѣ почтальону Громову, а онъ несчастный Работновъ, лихой танцоръ и первый кавалеръ почтовыхъ барышень, какъ разъ оказался ночнымъ дежурнымъ. Работновъ только было присѣлъ на скамейку и закурилъ папиросу, какъ къ нему подошелъ товарищъ Шугурскій, красивый, стройный брюнетъ лѣтъ двадцати пяти съ вдумчивымъ, грустнымъ лицомъ.
— Ты что-же, Миша, дежурный? Давай я за тебя подежурю… — предложилъ онъ Работнову. — Я все равно ночи что-то плохо сплю…
— Какое тутъ! — безнадежно махнулъ рукою послѣдній. — Нанималъ я Троицкаго за трешну, да старшой говоритъ, что у васъ, то именины, то похороны… Коли служить вамъ некогда, тогда подавайте въ отставку!..
— Ахъ, жаль!.. — замѣтилъ Шугурскій.
— А ты самъ развѣ не пойдешь къ Громову?
— Нѣтъ, что-то не хочется!..
Онъ подошелъ зачѣмъ-то къ окну, посмотрѣлъ на улицу и, какъ бы про себя сказавъ: «темно», пошелъ дальше къ той-же крошечной, подземной двери, изъ которой вышелъ Работновъ, и спустился по темной лѣстницѣ въ мрачный, едва освѣщенный корридоръ съ каменными полами и сводами. Пройдя нѣсколько шаговъ, онъ отворилъ дверь въ большую четырехъ-угольную комнату, такъ называемую «холостую». Въ этомъ корридорѣ помѣщалась значительная часть служащихъ, какъ почтальоновъ, такъ и чиновниковъ Липовецкой почтовой конторы. Не помѣстившимся-же въ казенномъ домѣ выдавались квартирныя деньги и они селились на частныхъ квартирахъ вблизи конторы.
«Холостыхъ» комнатъ въ корридорѣ было двѣ: одна для почтальоновъ, другая для мелкихъ чиновниковъ. Семейнымъ давались отдѣльныя комнаты, кухня-же для всѣхъ была одна общая, гдѣ часто происходили ссоры между супругами служащихъ. И теперь, проходя по корридору, Шугурскій услышалъ, какъ молодая супруга уѣхавшаго на вокзалъ съ почтой Ѳедора Степановича отчитывала жену почтальона Гамбурцева, не безъ остроумія издѣваясь надъ ея «интереснымъ» положеніемъ и доказывая, что всѣ ея семеро дѣтей принадлежатъ семи различнымъ почтальонамъ. И та, сознавая справедливость ея упрековъ, не оправдывалась, а только твердила:
— За то ты своего-то мужа бьешь! Всѣ знаютъ, всѣ!
Шугурскій схватился руками за голову и прошепталъ:
— Развѣ онѣ виноваты? Вѣдь въ ихней жизни та-же темнота, что въ этомъ корридорѣ!..
Войдя въ комнату, онъ увидѣлъ сцену, которая невольно вызвала улыбку на его грустномъ лицѣ. Черный какъ жукъ, съ пышной курчавой шевелюрой почтальонъ накаливалъ на керосиновой лампѣ щипцы и завивалъ сидѣвшаго передъ крошечнымъ, кругленькимъ зеркаломъ другого почтальона, полнаго блондина съ круглыми, какъ циферблатъ, безцвѣтными глазами и удивительно вихрастыми, рыжими, жесткими волосами.
— Ну, братъ Петя, мерси боку[1]!.. Ужъ сегодня-то я навѣрно сенсацію произведу! — самодовольно проговорилъ блондинъ, когда туалетъ былъ оконченъ и голова его, благодаря завиткамъ, совершенно уподобилась бараньей.
Посмотрѣвъ на себя еще разъ въ зеркало, онъ принялъ позу галантнаго кавалера и крикнулъ на всю комнату:
— Ронде дамъ![2] Дамы въ кружокъ! Шарше ля фамъ![3] Ищите дамъ!
— Ну, ладно, ладно, будетъ! — остановилъ его куаферъ. — На вечерѣ накричишься!.. Давай скорѣе свои сѣрые брюки, которые обѣщалъ за работу… Я рѣшилъ въ штатскомъ идти.
— Тебѣ какіе: въ клѣточку или въ полоску? — спросилъ блондинъ — обладатель обширнаго гардероба, на которой онъ тратилъ все свое скудное жалованіе, питаясь печенкой и дешевой колбасой.
— Давай въ клѣточку, — отвѣтилъ черный и обратился къ третьему почтальону, сидѣвшему за маленькимъ столикомъ и углубленно разсматривавшему разобранный механизмъ карманныхъ часовъ, — эй, физикъ, готовъ что-ли?
— Давно готовъ, — отвѣтилъ тотъ, убирая и складывая въ коробочку часы. — А я, братцы, сюрпризъ какой приготовилъ!.. — заявилъ онъ, повертываясь къ товарищамъ лицомъ съ краснымъ носомъ. Голосъ у него былъ пропитый, хриплый.
— Ну, ужъ ты, — замѣтилъ блондинъ, — опять, какъ у старшого на крестинахъ назюзюкаешься да и начнешь объяснять затменіе солнца и выйдетъ у тебя, что солнце-то твоя рожа, а земля-то то, на чемъ сидишь!
— Ну, идемте скорѣе! — заторопилъ черный, нарядившись въ клѣтчатые брюки товарища.
Черезъ минуту, накинувъ форменные плащи, почтальоны вышли изъ комнаты, причемъ физикъ захватилъ подъ-мышку какой-то свертокъ.
Оставшись одинъ, Шугурскій прошелся по комнатѣ, потомъ досталъ изъ-подъ подушки своей постели книгу, заложенную распечатаннымъ письмомъ, вынулъ его изъ конверта, перечиталъ и подумалъ: «Надо завтра отвѣтить мамашѣ, да денегъ послать».
Прочитавъ страницы двѣ-три изъ книги, онъ опять заложилъ ее письмомъ, опять прошелся по комнатѣ и, наконецъ, вышелъ въ корридоръ и, встрѣтивъ сторожа, спросилъ его, не видалъ ли онъ пріемщика Гуманицкаго.
— Да они, кажись, къ чиновникамъ въ «холостую» прошли… — отвѣтилъ сторожъ.
Шугурскій прошелъ по указанію и, заглянувъ въ чиновничью «холостую», увидалъ, что тамъ никого нѣтъ, кромѣ распростертаго на постели и храпѣвшаго на всю комнату сортировщика Небосклонова, который уже вторые сутки отсыпался послѣ недѣльнаго запоя.
— И тутъ тоже!.. — неопредѣленно сказалъ Шугурскій и отправился дальше по корридору къ комнатѣ Гуманицкаго, въ которой тотъ жилъ со своей матерью.
Прежде, чѣмъ войти, Шугурскій постучался въ дверь.
— Войдите! — послышался голосъ старушки Гуманицкой.
Шугурскій вошелъ въ опрятную комнату, гдѣ на всемъ виднѣлись слѣды заботливой женской руки и было такъ уютно. Ему всегда было завидно, когда онъ входилъ къ Гуманицкимъ, что онъ не можетъ такъ устроить свою мать, потому что тѣхъ грошей, которые онъ ей удѣляетъ изъ крохотнаго жалованія, можетъ хватить только на хлѣбъ, да и то не досыта, такъ какъ у матери, кромѣ него, было еще трое дѣтей: два брата 17 и 10 лѣтъ и дѣвочка 12 лѣтъ. Причемъ семья жила вдали отъ него, въ уѣздномъ городѣ, гдѣ было дешевле и братъ Сережа служилъ писцомъ въ полиціи, получая девять рублей.
— А мы ужинаемъ, присаживайтесь, закусите! — ласково обратилась къ Шугурскому Гуманицкая, низенькая, толстенькая старушка съ двойнымъ подбородкомъ и добрыми глазами.
— «Прошу, — сказалъ Собакевичъ»![4] — пригласилъ словами Гоголя хозяинъ, сидѣвшій за столомъ и аппетитно уничтожавшій яичницу.
У него было актерское, бритое лицо съ крупными губами и носомъ. Онъ былъ комикомъ и балагуромъ не только по наружности, но и въ рѣчахъ и поступкахъ. Когда-то онъ мечталъ объ актерской профессіи, но обстоятельства заставили поступить иначе и сдѣлали его почтовымъ чиновникомъ. Дружба съ Шугурскимъ создалась у нихъ, не смотря на разницу лѣтъ и положенія по должностямъ, вслѣдствіе того, что оба были болѣе интеллигентными въ сравненіи съ другими служащими, такъ какъ Гуманицкій кончилъ семинарію, а Шугурскій до 14 лѣтъ жилъ въ качествѣ товарища въ семьѣ одного земскаго врача, воспитываясь наравнѣ съ его сыномъ. Врачъ перешелъ на службу въ столицу, а Шугурскій возвратился въ собственную семью. Сначала онъ мечталъ продолжать учиться, но умеръ отецъ, бывшій смотрителемъ почтовой конторы въ уѣздномъ городѣ, и мальчику пришлось поступить въ ту же почтовую контору сверхштатнымъ служащимъ, а когда ему исполнилось 21 годъ, его зачислили въ штатъ и перевели почтальономъ въ губернскій городъ Липовецкъ.
— Какого-то Собакевича выдумалъ! — со смѣхомъ сказала старушка и добавила, — а вы закусите, батюшка, не стѣсняйтесь!..
— Нѣтъ, благодарю покорно, не хочется… — отказался Шугурскій, но все-таки присѣлъ къ столу и обратился къ хозяину, — вы что-же это дома-то ужинаете, развѣ къ Громову не пойдете?
— Пойду, — отвѣтилъ Гуманицкій, — да развѣ маменька моя безъ ужина отпуститъ? Она и ночь не уснетъ! А вы еще никакъ не одѣты?
— Да я не думаю итти…
— Какъ это? Почему это? — изумилась старушка. — Тамъ, чать, какое веселье, невѣстъ сколько будетъ!.. Нельзя молодому человѣку не повеселиться!..
— Пойдемте, что за глупости! — сталъ уговаривать Гуманицкій. — Да что это съ вами, батенька? Давно ли мы съ вами танцовали, ухаживали и выпивали такъ, что сами не различали, который вы, который я?!
— Надоѣло мнѣ что-то!.. — съ глубокимъ вздохомъ объяснилъ Шугурскій.
— Ну, вы тутъ побесѣдуйте, — заявила старушка, уходя за перегородку, — а я пойду ужъ, лягу… Утопталась что-то за день…
Шугурскій долго сидѣлъ молча и нервно теръ себѣ рукою лобъ, какъ бы разглаживая путаницу мыслей. Когда онъ поднялъ голову, глаза у него были такіе страдальческіе, что Гуманицкій невольно воскликнулъ:
— Ужъ вы не влюблены ли, батенька?
— Какое! Мнѣ такъ тяжело, такъ скверно на душѣ… И что всего ужаснѣе, что я самъ не могу понять, отъ чего это со мной дѣлается? Чувствую, какъ будто что-то надвигается на меня большое, большое, а въ душѣ у меня пусто… Нѣтъ, и это не то! Какъ-бы это объяснить вамъ? Чувствую я, что я не нуженъ никому… Ну вотъ, понимаете, Дмитрій Ѳедоровичъ, какъ у насъ въ конторѣ бываютъ письма до востребованія… И за ними никто не приходитъ… И когда ихъ за ненадобностью сжигаютъ, по истеченіи извѣстнаго срока, мнѣ дѣлается такъ больно, такъ больно!.. Иное изъ нихъ, можетъ быть, разъяснило-бы многое, можетъ быть, перевернуло-бы чью-нибудь жизнь, дало бы счастье… Но за нимъ не пришли, его не прочитали… Затѣмъ оно было написано? Такъ вотъ и я…
— Ну, батенька, — прервалъ Шугурскаго Гуманицкій, подозрительно на него поглядывая, — вы въ какую-то меланхолическую философію ударились… Вамъ бы съ докторомъ посовѣтоваться…
Это предложеніе пріятеля раздражило Шугурскаго и лицо его точно сразу потухло, изъ возбужденнаго сдѣлалось опять грустнымъ, блѣднымъ. Онъ какъ-то вяло протянулъ хозяину руку и вяло пошелъ изъ комнаты.
— А-то пойдемте, выпьемъ, можетъ, полегче станетъ!.. — крикнулъ Шугурскому въ догонку Гуманицкій, но тотъ даже не обернулся.
— Странное что-то творится съ парнемъ!.. — подумалъ онъ и, надѣвъ пальто, пошелъ въ гости, предварительно сказавъ матери, чтобы она заперла за нимъ дверь.
Когда Гуманицкій пришелъ къ Громову, вечеръ уже былъ въ полномъ разгарѣ. Блондинъ-дирижеръ неистово стучалъ каблуками и, раздирая горло, оралъ безсмысленныя французскія фразы, тотчасъ-же поясняя свою мысль жестами, такъ какъ то, что болталъ его языкъ, не понималъ ни онъ самъ, ни другіе. Отъ пота и движеній, завитая не совсѣмъ искусной рукой, шевелюра его растрепалась и онъ теперь уже походилъ не на барана, а скорѣе на дикобраза. Топотъ ногъ, смѣхъ, музыка и говоръ давали полную иллюзію кромѣшнаго ада, которую особенно усиливали носившіяся облака табачнаго дыма. Хотя Гуманицкій и привыкъ къ подобнымъ вечеринкамъ, — онѣ бывали часто, — но тутъ онъ былъ прямо ошеломленъ и долго стоялъ въ дверяхъ, пока къ нему не подлетѣлъ хозяинъ, высокій шатэнъ въ пенснэ и съ гремучей цѣпочкой на часахъ. Онъ былъ въ бѣломъ жилетѣ и необыкновенной визиткѣ.
— Еще разъ съ именинницей, многоуважаемый! — поздоровался гость. — А гдѣ-же виновница сего торжества?
— Танцуетъ она, — отвѣтилъ Громовъ и, взявъ подъ руку гостя, пригласилъ его, — пожалуйте поздравить, Дмитрій Ѳедоровичъ!
Кое-какъ протискавшись между танцующими, они вошли въ слѣдующую комнату, гдѣ стояла пышная, двуспальная постель, бросавшаяся сразу въ глаза. Здѣсь было еще дымнѣе, такъ какъ игроки въ стуколку въ азартѣ не выпускали изо рта папиросъ, а одинъ старичекъ сосалъ такую вонючую сигару, что она одна могла отравить воздухъ. У стѣнъ чинно сидѣли почтенныя особы въ старомодныхъ наколкахъ и уборахъ, ведя неинтересныя ни для кого бесѣды, считая высшимъ приличіемъ въ гостяхъ не походить на самихъ себя. Между оконъ помѣщался закусочный столъ, значительную часть котораго занимали два именинные пирога: одинъ съ рисомъ, другой съ вареньемъ. На большомъ блюдѣ лежали нарѣзанные кружки всевозможныхъ колбасъ, маленькая коробочка сардинъ, сыръ, къ которому никто не дотрагивался и три уже растрепанныя селедки, обильно приправленныя лукомъ. Винъ было много, хотя и отечественнаго производства, но съ замысловатыми прибавленіями къ названіямъ, въ родѣ: «го»[5], «дрей»[6], «шато»[7], и т. п. Особенно выдѣлялся огромный графинъ съ водкой, въ которой находилось множество апельсинныхъ корокъ. Среди рюмокъ были нѣкоторыя совсѣмъ не выпитыя, а нѣкоторыя выпитыя на половину. Громовъ опорожнилъ двѣ рюмки, сливъ изъ нихъ остатки въ третью, налилъ русскаго коньяку и чокнулся съ гостемъ.
— Съ именинницей! — поздравилъ Гуманицкій и, выпивъ первую рюмку, сейчасъ-же налилъ себѣ другую, которую выпилъ совсѣмъ молча.
Громовъ былъ крайне изумленъ, такъ какъ Гуманицкій всегда въ подобныхъ случаяхъ говорилъ преуморительныя спичи, начиная ихъ знакомой всѣмъ фразой: «Въ сей высокоторжественный день»…
Выпивъ вторую рюмку, онъ взялъ съ подноса у вошедшей съ десертомъ тещи Громова яблоко и сѣлъ въ уголокъ на свободный стулъ, не будучи въ состояніи отдѣлаться отъ тяжелаго впечатлѣнія, произведеннаго на него видомъ и словами Шугурскаго. Въ эту минуту дирижеръ въ залѣ провозгласилъ:
— Ремерси а во дамъ![8] Кавалеры на колѣни и цѣлуйте ручки дамъ!
Исполнивъ это приказаніе дирижера, кавалеры, оставивъ дамъ, ввалили въ комнату и обступили закусочный столъ. Усталый дирижеръ хлопнулся прямо на хозяйскую кровать, но сновавшая съ десертомъ теща сухо замѣтила ему:
— Ужъ вы, батюшка, сядьте на стульчикъ, неприлично постель-то обминать, она не для этого убрана!
— Пардонъ, мадамъ! — спохватился дирижеръ и присоединился къ выпивавшимъ.
Теща поправила измятое мѣсто и зорко слѣдила за всѣми, опасаясь новаго подобнаго покушенія на дочернюю постель. Выпивъ съ компаніей еще рюмки двѣ, Гуманицкій вышелъ въ залу къ барышнямъ, которыя прохаживались подъ руку другъ съ другомъ, обмахиваясь отъ жары платочками. Между ними было много хорошенькихъ, розовенькихъ. При видѣ ихъ молодости, безпечнаго веселья и оживленія Гуманицкому стало какъ будто полегче. Барышни тотчасъ-же обступили его, какъ общаго любимца, приставая къ нему съ просьбами разсказать что-нибудь смѣшное. Гуманицкій долго отнѣкивался, потомъ, вдругъ, серьезно началъ:
— Когда не было ни неба, ни земли, стоялъ одинъ колъ…
Дѣвицы сразу прыснули со смѣху.
— Да вы смѣетесь? — какъ-бы разсердившись, обратился къ нимъ разсказчикъ. — Не буду разсказывать!
— Ну, голубчикъ! Ну, миленькій! — посыпались мольбы.
— Нѣтъ, нѣтъ, не просите, я сегодня не въ духѣ!.. — рѣшительно заявилъ Гуманицкій и повернулъ обратно въ спальню хозяевъ, гдѣ уже весь вечеръ не отходилъ отъ стола съ питіями и закусками.
Огорченныя барышни черезъ минуту были утѣшены возвращеніемъ дирижера, который далъ знакъ гармонисту начать польку-мазурку.
Танцы смѣнялись играми и полное оживленіе царило на именинномъ вечерѣ. Графинъ нѣсколько разъ добавлялся изъ стоявшей на окнѣ четверти, съѣденныя селедки замѣнялись новыми и всѣ были довольны, но особенно сіяла сама именинница, не смотря на очень замѣтную полноту своей таліи, отчего передъ ея голубого, кашемироваго платья намного приподнялся отъ пола.
Во время котильона физикъ, больше всѣхъ способствовавшій опустошенію графина, рѣшилъ наконецъ показать свой секретъ. Сбѣгавъ за какими-то приспособленіями въ кухню и выпросивъ у изумленной стряпухи сковороду съ ручкой, онъ положилъ на нее изъ захваченнаго съ собою свертка какія-то бумажныя трубочки и торжественно провозгласилъ:
— Бенгальскіе огни собственнаго изобрѣтенія физика и пиротехника почтальона Бурова!
Танцы на минуту пріостановились, игроки вышли изъ-за карточнаго стола полюбоваться зрѣлищемъ. Буровъ поджегъ спичкой трубочки. На сковородѣ что-то зашипѣло, затрещало и повалилъ такой смрадъ, что положительно застлалъ собою всю квартиру. Пиротехникъ бросилъ сковороду на полъ, опаливъ себѣ руки, и остолбенѣлъ отъ неудачи.
Изъ столбняка его вывелъ голосъ тещи:
— Ужъ и гостей назвали, нечего сказать! Одинъ на парадную постель лѣзетъ, а этотъ чуть домъ не спалилъ!..
— Должно быть отсырѣли!.. — оправдался сконфуженный физикъ.
— Самъ-то ты, братецъ, отъ графинчика отсырѣлъ! — шепнулъ ему на ухо Гуманицкій. — Пора-бы ужъ и до дому!.. Пойдемъ-ка вмѣстѣ!
Отыскавъ свои пальто, они, ни съ кѣмъ не простившись, ушли незамѣченными.
Пришлось отворить настежь двери и, когда немного очистился воздухъ, опять возобновились танцы, продолжавшіеся вплоть до самаго утра.
Возвратясь изъ гостей, почтальоны застали Шугурскаго спавшимъ, сидя на стулѣ и склонивъ голову на подоконникъ. Онъ даже не раздѣлся.
— Это что за мертвое тѣло? — обратилъ на него вниманіе одинъ изъ товарищей.
— Да это Шугурскій! — узналъ его брюнетъ-куаферъ. — Странно! Вѣдь на вечерѣ его, кажется, не было? Развѣ гдѣ въ другомъ мѣстѣ клюкнулъ?
— Ну, вотъ! Онъ съ полгода ничего въ ротъ не беретъ.
Отъ разговора Шугурскій проснулся и удивленно спросилъ:
— А вы уже, братцы, вернулись?
— Эге? Да ты, братъ, что? Скоро Залуцкая почта придетъ… Теперь умыться, по стаканчику чайку выпить, да и въ контору итти!..
Вскорѣ сторожъ подалъ огромный позеленѣвшій самоваръ съ разнокалиберной посудой и нѣсколько фунтовъ ситнаго хлѣба. Куаферъ заварилъ чай, досталъ сахаръ и пригласилъ товарищей. Но за столъ сѣли не многіе, такъ какъ предпочли за лучшее съ полчасика до службы заснуть.
Шугурскій выпилъ одинъ стаканъ съ небольшимъ кусочкомъ хлѣба, надѣлъ пальто и фуражку и вышелъ черезъ дворъ въ ворота. Вставало морозное утро. Постоявъ у воротъ, онъ отправился налѣво отъ конторы, которая находилась почти на самомъ берегу небольшой рѣчки Порослянки, впадавшей въ Волгу. Мѣсто впаденія называлось стрѣлкой и было очень живописно. Солнце поднималось, какъ и все въ захолустномъ губернскомъ городѣ, въ туманѣ, лѣниво и нехотя, какъ бы сознавая свою ненужность и безсиліе теперь, передъ надвигавшейся зимой. Облокотившись на рѣшетку, Шугурскій сталъ смотрѣть съ высокаго берега внизъ на воду. Вода была черная и сердито ударялась въ берега, поднимая огромныя лодки, нагруженныя клюквой. Онѣ своимъ темно-краснымъ цвѣтомъ напоминали запекшіяся раны. По Волгѣ, тяжело пыхтя и подавая иногда заунывные свистки, тянулись скучные буксирные пароходы, черезъ силу таща за собой однообразныя барки. На противоположномъ берегу Волги въ монастырѣ ударили къ ранней обѣднѣ. Шугурскій поднялъ голову и сталъ всматриваться въ монастырь, казавшійся издали поразительно бѣлымъ. Звонъ колокола такъ призывно манилъ туда, что Шугурскому неудержимо захотѣлось въ церковь помолиться и поплакать. Но взглянувъ на часы, онъ увидѣлъ, что пора итти въ контору и нехотя поплелся.
Всѣ экспедиторы, пріемщики, сортировщики и почтальоны были уже на своихъ обычныхъ мѣстахъ. У одного изъ столовъ для публики сторожъ Никифорычъ писалъ подъ диктовку пожилой женщины письмо. Она стояла, подперши щеку рукой, и, заглядывая ему черезъ плечо на непонятныя ей строки, нараспѣвъ говорила:
— Отьвѣтьте вы мнѣ отьвѣтъ… Жалаю я на вашей дочери бракъ имѣть…
«Какая безсмыслица! — подумалъ Шугурскій. — „Жалаю я на вашей дочери бракъ имѣть“!..»
Подойдя къ столу, надъ которымъ висѣла надпись: «пріемъ денежныхъ пакетовъ» и молча поздоровавшись съ Гуманицкимъ, онъ вынулъ книгу росписокъ и сталъ вписывать числа.
Съ вокзала привезли утреннюю почту и почтовый день начался. Работа кипѣла, прерываясь иной разъ воспоминаніями весело проведеннаго вечера. Шугурскій работалъ машинально. Подслушанная имъ фраза изъ письма женщины не выходила у него изъ головы и казалась теперь полной глубокаго смысла.
«Конечно, бракъ! — обсуждалъ онъ. — Какъ-же не бракъ?! Она, навѣрно, пишетъ кому-нибудь изъ родныхъ, что ея дочь письменно сватаетъ женихъ, котораго никто не знаетъ… Ее выдадутъ… Онъ начнетъ пьянствовать, а она зачахнетъ, завянетъ… Ну, и выйдетъ изо всего этого человѣческій бракъ!»
Въ два часа дневныя занятія кончились и большинство бывшихъ на вечерѣ, а потому невыспавшихся, улеглось послѣ обѣда спать. Шугурскій исполнилъ охватившее его желаніе помолиться въ церкви и, переѣхавъ черезъ Волгу на перевозѣ, побывалъ въ монастырѣ у вечерни. Но надежда его на облегченіе не оправдалась.
Дни шли за днями съ поразительнымъ однообразіемъ. Наконецъ, наступило желанное и съ нетерпѣніемъ ожидаемое двадцатое число. Еще наканунѣ замѣчался какой-то особенный подъемъ духа среди служащихъ и даже самыя хмурыя лица озарялись улыбками. Къ часу полученія жалованья прихожую съ задняго хода и прилегавшій къ ней корридоръ стали наполнять обычные посѣтители этого числа: портной Цигельманъ, у котораго всѣ служащіе экипировались въ долгъ, выплачивая по три, по пяти рублей въ мѣсяцъ; сапожникъ, лавочникъ и другіе кредиторы, а такъ же жены служащихъ, не довѣрявшія добропорядочности и стойкости передъ сосѣднимъ трактиромъ своихъ мужей. Получивъ жалованіе, Шугурскій подошелъ къ Ѳедору Степановичу, надъ которымъ постоянно подсмѣивались за его энергичную жену и который прежде служилъ вмѣстѣ съ отцомъ Шугурскаго въ уѣздномъ городѣ.
— Матушка пишетъ, что она пріѣдетъ сюда числа двадцать перваго или второго… — нерѣшительно началъ онъ. — Такъ вы, пожалуйста, примите ее, обласкайте… Прошу васъ!
— Самъ-то ты ѣдешь, что-ли, куда? — изумился Ѳедоръ Степановичъ.
— Да мало-ли… пріѣдетъ, а меня дома нѣтъ…
— То-то, вотъ! — заворчалъ онъ. — Какъ двадцатое, такъ васъ и дома нѣтъ, по трактирамъ шляетесь, а въ церковь Божію ни ногой!.. Да ты что точно въ воду опущенный?
— Скучно что-то…
— А ты возьми книгу духовную, да почитай… Вотъ, напримѣръ, житіе святаго Іоанна Дамаскина… Хо-о-р-рошая книга, цѣлительная! А коли впрямь ужъ больно скучно, такъ жениться надо: нехорошо человѣку едину быти, сотворимъ ему помощника по нему… — резонировалъ положительный, богобоязненный Ѳедоръ Степановичъ и, вдругъ, прибавилъ, — поди ты къ моей супружницѣ, она тебѣ такую невѣсту сосватаетъ, что всю твою тоску, какъ рукой сниметъ, благодарить придешь!
— Жениться я не думаю… А вотъ матушку-то вы ужъ не оставьте… — отходя, еще разъ попросилъ Шугурскій.
— Шальной какой-то! — кинулъ ему въ слѣдъ Ѳедоръ Степановичъ.
Послѣ обѣда Шугурскій часа на два куда-то отлучился и вернулся въ контору передъ самымъ началомъ вечернихъ занятій.
Благодаря двадцатому числу, всѣ были оживлены и большинство не могло дождаться конца, чтобы по обычаю отпраздновать этотъ день. Даже Шугурскій какъ-будто оживился, но Гуманицкій не вѣрилъ этому оживленію и зорко посматривалъ за пріятелемъ.
Когда занятія приближались къ концу и уже стали запаковывать послѣднюю московскую почту, вдругъ, изъ крошечной комнаты, гдѣ разбирались письма, за ненадобностью неосвѣщенной вечеромъ, раздался выстрѣлъ и паденіе тѣла. Гуманицкій, за работой забывшій о Шугурскомъ, сразу понялъ въ чемъ дѣло. Онъ поблѣднѣлъ и, вскочивъ со стула, опрометью бросился на выстрѣлъ. За нимъ побѣжали другіе.
— Огня! Огня! — послышались крики изъ темной комнаты.
Когда принесли туда лампу, товарищи увидѣли, что Шугурскій лежалъ на полу и хрипло дышалъ. Мундиръ на немъ былъ разстегнутъ, а по рубашкѣ струилась кровь. Правой рукой онъ судорожно сжималъ револьверъ.
— Доктора! Доктора!
Кинулись за докторомъ.
— Управляющему надо доложить… Гдѣ старшой?
— Сейчасъ пойду доложу!.. — блѣдный, дрожавшій откликнулся старшой. — О, Господи, Господи! Какъ объ этакомъ дѣлѣ и докладывать-то не знаю!..
— Помогите мнѣ поднять его! — взывалъ растерявшійся Гуманицкій.
Двое бросились на подмогу. Самоубійца страшно захрипѣлъ.
— Тише, тише! Голову-то подержите…
— Пустите, докторъ идетъ! — шепотомъ крикнулъ тотъ изъ товарищей, который успѣлъ сбѣгать за ближайшимъ врачемъ.
Въ ту же минуту вмѣстѣ съ докторомъ въ дверяхъ злополучной комнаты появился испуганный, блѣдный начальникъ конторы, высокій, съ рябымъ, женоподобнымъ лицомъ безъ всякой растительности.
Врачъ осмотрѣлъ Шугурскаго и, ни къ кому не обращаясь, проговорилъ:
— Готовъ! Въ самое сердце попалъ… А какой молодой… Жаль!
Нѣсколько мгновеній длилось глубокое молчаніе. Всѣ, вдругъ, прониклись къ покойнику необычайной любовью и жалостью.
— Что-же намъ дѣлать? Здѣсь нельзя оставлять на ночь… Надо бы отправить въ больницу… — растерянно поглядывая на доктора, произнесъ управляющій.
Возившійся около покойника Гуманицкій замѣтилъ въ боковомъ карманѣ разстегнутаго его мундира большой конвертъ. Онъ вынулъ его и, прочитавъ надпись, передалъ его управляющему. Тотъ дрожавшими руками вскрылъ конвертъ, прочиталъ письмо и, прослезившись, сказалъ:
— Все, что отъ меня онъ проситъ, я сдѣлаю! Остальное относится къ вамъ, господа… Надо дать знать полиціи, а потомъ покойнаго прошу отвезти въ больницу.
Съ этими словами онъ вышелъ, пригласивъ съ собою доктора для формальнаго удостовѣренія самоубійства.
Гуманицкій взялся было прочитать письмо вслухъ, но подступившія рыданія не дали ему произнести ни одного слова. Заплакавъ, онъ припалъ къ трупу, и проговорилъ:
— У тебя хватило силы!.. Ты могъ!.. А я, другъ, еще долго буду влачить свою глупую жизнь!..
— «Ваше Высокородіе!» —началъ громогласно читать взятое изъ рукъ Гуманицкаго письмо почтальонъ, дирижировавшій на вечерѣ у Громова танцами. — «Простите мнѣ, несчастному, неслыханную дерзость, которую наношу я Вамъ своей смертью. Что именно привело меня къ этому я не могу Вамъ объяснить, такъ какъ и самъ не знаю. Знаю одно только, что жить дальше я не въ силахъ. Обращаюсь къ Вамъ, зная какой Вы добрый человѣкъ: не оставьте мою мать. Хотя и немного я ей помогалъ, но все-же кое-какъ она существовала… И теперь всепокорнѣйше прошу я Васъ принять на мое мѣсто моего второго брата Сергѣя, хотя-бы сверхштатнымъ почтальономъ до его совершеннолѣтія и тѣмъ хоть немного облегчить горе моей матери. Васъ же, дорогіе мои товарищи»… — тутъ голосъ чтеца задрожалъ и онъ не такъ твердо прочелъ обращеніе къ товарищамъ, — «Прошу помочь и научить Сергѣя, а обо мнѣ не жалѣйте, потому что тамъ мнѣ будетъ лучше!.. Васъ, Дмитрій Ѳедоровичъ, благодарю за дружбу и прошу не отказать въ ней и въ поддержкѣ Сергѣю… Когда будете сжигать не взятыя изъ конторы письма до востребованія, вспомните обо мнѣ… Деньги, которыя остались у меня, передайте матери, поклонитесь ей и утѣшьте ее, а самъ я ей писать не могу. Александръ Шугурскій». Вотъ и все! — заключилъ чтецъ и вытеръ платкомъ заплаканные глаза.
Лица были заплаканы почти у всѣхъ и даже педантичный «старшой», нахмуривъ брови и сморкаясь въ платокъ, далеко не твердымъ голосомъ произнесъ:
— Московскую отправлять надо.
Это напомнило о службѣ и всѣ нехотя принялись оканчивать работу.
«Старшой» спросилъ:
— Кто ѣдетъ-то?
— Моя очередь, — сказалъ дирижеръ, — но мнѣ кажется, мнѣ лучше ѣхать провожать покойника… Братцы, замѣните меня кто-нибудь!
— Пожалуй я за тебя поѣду! — вызвался Ѳедоръ Степановичъ.
— Ну, вотъ, спасибо! — поблагодарилъ тотъ и между дѣломъ обратился къ товарищамъ, — господа, какъ вы думаете, вѣдь надо подписку сдѣлать на вѣнокъ?
— Конечно, конечно! — единодушно согласились всѣ.
Одинъ только Ѳедоръ Степановичъ отказался:
— Подписывайте, а я не дамъ ничего. Самоубійцу-то по закону даже въ церкви отпѣвать нельзя.
Вѣсть о несчастіи мигомъ разнеслась по конторѣ. Все женское почтовое населеніе побросало свои скучныя хозяйственныя дѣла и толпилось въ корридорахъ, любопытствуя посмотрѣть на покойника. У дамъ возникли самыя невѣроятныя предположенія относительно причины самоубійства, которыя онѣ горячо и съ присущей женщинамъ фантазіей обсуждали между собой. Большинство, конечно, стояло за то, что дѣло не обошлось безъ романа. Одна только скупая, практическая супруга Ѳедора Степановича предположила:
— Ужъ не растратилъ-ли онъ казенныя деньги?
Сторожу, поставленному къ дверямъ комнаты, гдѣ лежало тѣло, такъ надоѣли упрашиванія и приставанія женщинъ взглянуть «хоть однимъ глазкомъ на покойничка», что онъ попросилъ проходившаго мимо почтальона позвать «старшого» для водворенія порядка. Отъ этой угрозы дамы поспѣшно стали расходиться и одна изъ нихъ, жена почтальона Гамбурцева, воспользовавшись моментомъ, когда сторожъ отвернулся, заглянула въ дверную щелку и, хотя, навѣрное, ничего не видала, но, благодаря взбудораженной фантазіи, съ божбой увѣряла всѣхъ, что она видѣла какъ онъ лежитъ «такой хорошенькій, бѣленькій, ручки на груди сложилъ и въ правой держитъ цвѣточекъ». При этомъ она складывала поверхъ своего огромнаго живота руки и дѣлала необычайно умильное лицо, желая представить все, какъ можно нагляднѣе.
Московскую почту, наконецъ, отправили на вокзалъ; прибывшія судебныя и полицейскія власти подтвердили удостовѣреніе врача о самоубійствѣ и два почтальона — дирижеръ съ физикомъ — повезли тѣло на обычной почтовой линейкѣ въ больницу для вскрытія.
По дорогѣ дирижеръ вслухъ обдумывалъ, какую слѣдуетъ сдѣлать надпись на лентахъ вѣнка. «Физикъ» его не оспаривалъ и, вдругъ, произнесъ:
— А револьверъ-то купилъ хорошій, системы Смитсонъ и Виссонъ!
На этотъ разъ, не смотря на радостный день двадцатаго числа, всѣ служащіе расходились изъ конторы вяло, подавленные; только одинъ дежурный почтальонъ, оказавшійся въ этотъ вечеръ тѣмъ-же самымъ, которому покойный Шугурскій въ день Громовскихъ именинъ предлагалъ свою услугу въ замѣнѣ дежурства, растерянно бѣгалъ отъ одного товарища къ другому, упрашивая остаться съ нимъ ночевать, такъ какъ онъ боялся и все время со страхомъ поглядывалъ на злополучную комнату.
— Да вѣдь ты не одинъ останешься въ конторѣ… Чиновникъ еще дежурный… — уговаривали его.
— Онъ далеко, да и спать, поди, завалится…
Наконецъ, надъ нимъ сжалился одинъ изъ сторожей и за двугривенный согласился ночевать.
Всѣ разошлись.
Въ своей чистенькой, уютной комнаткѣ Гуманицкій неудержимо, громко рыдалъ. Передъ нимъ стояла наполовину опорожненная бутылка коньяку. Мать, глядя на него, тоже плакала и сокрушенно покачивала головой.
Примѣчанія
править- ↑ фр.
- ↑ фр.
- ↑ фр.
- ↑ Н. В. Гоголь. «Мертвыя души. Томъ I. Глава V». Прим. ред.
- ↑ фр.
- ↑ фр.
- ↑ фр.
- ↑ фр.