Ростопчин Ф. В. Ох, французы! / Соcт. и примеч. Г. Д. Овчинникова.
М., Русская книга («Советская Россия»), 1992.
Получая от скуки московские газеты, увидел, что я напечатан и расхвален без спросу. Господь ведает, по какой причине. Не мудрено, что меня кой-кто в Москве знает, потому что многие честные люди по милости своей не оставляют, а как подслушали, что у меня в голове бродило, то это, право, диковина. Видно, много праздношатающих, или уши длинней старинного стали, или я и заправду таки речи говорил. Ну, да что за беда. Господи, помилуй! я мужик старый, кто осудит — ему же стыдно будет. Бранить не диковина, да было бы за что? А у меня что на уме, то и на языке. Каков в колыбельку, таков и в могилку. Как я прочитал, что меня хвалят, то сказал: «Ба! опять в честь попал. Смотри, пожалуй! дай Бог, чтоб впрок пошло». Подслушивать охотников много и слушать-таки есть, а слушаться мало. Право, так! я рад сидя разговаривать один, пусть говорят, что с ума сошел, от слова ничего не подеется, дай Бог мне доброе здоровье, а им типун на язык. Согрешил грешный! Ну, да это бы все и так и сяк, да вот что больно. Зачем перекроили меня? Вить я думал, что хотел, а другой изволил придумать иное. Кто просил? Иного всунули, другого вытолкнули, а там оговорка: жестка, дескать, речь. И ведомо так, вить правда не пуховик. Это нынче из нее делают помаду. Про меня грех сказать, что мягко стелит, да жестко спать. И уж вышло мне Красное крыльцо соком! в кои-та веки присел отдохнуть, на нем потел да и от него потею. Господи, помилуй, да будет ли этому конец! а про вас то слово, я говорил дело. Пусть мои речи толкуют, да своих не примешивай.
А я, мой друг, по отпуске сего письма жив и здоров. Ездил нарочно в Калугу смотреть пленных французов. Как гусей стадами гонят. Насмешили проклятые, оборваны, как нищие; видно, у них комиссариату нет, и что за мелочь! что за худерба! любым в курилку играй. Ну, уж настоящий народ заморский. Все обросли бородами, да и не диви, с каторги! рады, что в полон попались. Уж тут не до цукерброду. Так ржаной хлеб уписывают, что за ушми пищит. А нахальство все есть. Один увидел меня в мундире, говорит: «Бон жур, капитен!» Уж я так ему спустил, не захотел рук марать. Бог и Каина живого оставил на свете. А милиционные наши так и валяются со смеху. Спрашивают, где остальные? Хотят до тех добраться. Один крикнул французу на ухо: «Ура!», а он и оземь, только ножками подрягивает. Хорош воин! да и v шапками замечут. Только боюсь, чтоб пленных-то не разобрали по домам в учители. Вот уж будет беда. Тогда и я скажу: «Фи дон»[1]. Прощай, друг сердечный!
А сын Левушка пишет, что на третий день после баталии опять при роте. В этом путь будет. Его ранили в руку да голову порубили; говорит, что кровью было изошел — туда ей и дорога — за отечество.
29 апреля 1807 года
Село Зажитово.
ПРИМЕЧАНИЯ
правитьВпервые: как приложение к «Мыслям вслух на Красном крыльце» (М., 1807). Публикация письма была вызвана тем, что первое издание «Мыслей вслух на Красном крыльце» (Спб., 1807) вышло без разрешения Ф. В. Ростопчина. Петербургский издатель А. С. Шишков сделал в тексте некоторые изменения, особенно оскорбило Ростопчина то, что после слов: «Честь государю нашему и матушке России» Шишковым было прибавлено: «Слава тебе, храбрый Беннингсен», а в конце Шишковым была сделана приписка: «Если читателю не понравятся некоторые жесткие выражения Силы Андреевича, то да простит ему оные, уважив горячее чувство и любовь к отечеству, искони славившемуся гостеприимством, веротерпением и покровительством гонимых за честь и правду».
…расхвален без спросу…-- Рецензия на первое, петербургское, издание «Мыслей вслух на Красном крыльце» опубликована в газете «Московские ведомости» (1807. № 37).
Курилка — старинная русская народная игра, состоявшая в том, что играющие передавали друг другу зажженную лучину, приговаривая: «Жив, жив, курилка, да не умер!» — до тех пор, пока лучина не гасла.
- ↑ Фу (фр.).