Минувшее: Исторический альманах. 3.
М., «Прогресс»: Феникс, 1991.
А. Гайдар править
ПИСЬМО Р.ФРАЕРМАНУ править
Печатаемое ниже письмо Аркадия Петровича Гайдара (наст. фамилия Голиков; 1904—1941) к Рувиму Исаевичу Фраерману (1891—1972) представляется нам ценным для характеристики психологической атмосферы в стране конца 1930-х годов. Установившийся стереотип рисует нам суть этого времени как картину ужасов Большого Террора («Наши речи за десять шагов не слышны…»), а его пропагандистское оформление как нескончаемую фанфаронаду победных маршей («Мы с железным конем все поля обойдем…»). Такое представление в целом справедливо.
Эта правда, что в Советском Союзе в конце 1930-х годов неслыханными темпами росла производительность труда, собирались невиданные урожаи, а подвиги полярников вызывали небывалый энтузиазм у масс; правда и то, что в те же годы совершались массовые бессудные казни, а число арестованных насчитывало не один миллион. Но между этими двумя правдами простирается довольно обширная область, мало затронутая усилиями историков.
В самом деле: чем «дышал» в это время советский человек? Что теснилось в его груди, кроме страха и воодушевления? Приблизиться к пониманию этого помогает, как нам кажется, приводимый ниже текст.
Любимый писатель многих поколений советских детей, талантливый создатель мифа об «огромной счастливой земле», идеальном мире незыблемой справедливости и бескомпромиссной честности, признается своему другу в том, что… всю жизнь лжет. Головокружительно, виртуозно, ослепительно, изощренно — лжет.
Для того чтобы в полной мере оценить это признание, следует поставить его в контекст биографии писателя.
Весной 1938 Гайдар жил в Одессе и писал киносценарий СУДЬБА БАРАБАНЩИКА. Одноименная повесть была уже закончена, но еще не двинулась в печать. Творческая история этих связанных между собой произведений восстанавливается обрывочно, по воспоминаниям современников, т. к. «рукопись разыскать не удалось». Их тема — судьба мальчика, отец которого арестован. В первоначальном варианте повести отец Сережи был арестован по ложному политическому доносу. В окончательной редакции — за растрату государственных средств. В дошедшем до читателя (с 1956 — и до зрителя) варианте киносценария — за утрату секретного пакета[1].
Известно также, что всю весну 1938 Гайдар непрерывно вносил изменения в уже готовый сценарий по требованию Одесской киностудии, которая собиралась ставить фильм. К концу июня киностудия выдвинула ряд новых требований, которые автор принять уже не смог, и к этой работе он больше не возвращался. К этому же моменту, по всей видимости, относится и следующее стихотворение Гайдара:
Не хочу писать сценарий,
А хочу я в колумбарий,
В колумбарий, в порошок,
В позолоченный горшок.
Ах, в горшке лежать приятно —
Все удобно, все понятно.
Червь сомнения не гложет,
Он золу глодать не может,
Я желаю быть золой,
А сценарии — долой!
Осенью 1938 писатель предложил отрывок из повести СУДЬБА БАРАБАНЩИКА журналу «Колхозные ребята». По мнению биографов Гайдара, первоначальной причиной задержки с печатанием было то, что редакция прежде, чем пускать отрывок в набор, желала ознакомиться с полным текстом повести. А затем, якобы, эта небольшая заминка вызвала лавину слухов о том, что Гайдар — «непечатаемый автор», «написал крамольное произведение» и т. п. По утверждению тех же биографов, дело дошло чуть ли не до изъятия гайдаровских книг из библиотек.
В эту гладкую версию «гонения по недоразумению» не укладывается тот факт, что 2 ноября 1938 «Пионерская правда» напечатала-таки начало повести (объявленному продолжению пока не суждено было появиться). Последнее и осталось единственным реальным свидетельством кратковременной опалы. 1 февраля 1939 Гайдар уже был награжден орденом «Знак почета».
Перенесенные потрясения и последовавшая за ними разрядка вызвали у писателя обострение тяжелого нервного расстройства, которым он страдал еще с Гражданской войны, и привели его в Сокольническую лечебницу. Оттуда (не позднее 6 апреля 1939) было написано печатаемое нами письмо. Тогда же появилась следующая запись в гайдаровском дневнике: «29 марта [1939]. Очень тепло. Работать нельзя никак: мешают. Прошлый год в это время я уезжал в Одессу и пробыл на юге до 21 июня. С этого дня и начались все мои несчастья. Проклятая „Судьба барабанщика“ крепко по мне ударила».
По выходе из лечебницы дела Гайдара наладились, и неизвестно, вспоминал ли он в оставшиеся два года жизни, как едва не пал жертвой собственного правдолюбия и какие тяжкие раздумья о своей лживости сопутствовали этому.
Упоминаемый в письме замысел книги-полусна, вероятно, не был осуществлен.
Я живу в лечебнице Сокольники. Здоровье мое — хорошее. Ни о чем плохом не думаю. Одна беда — тревожит меня мысль — зачем я очень изоврался. Я не преступник, не искатель материального счастья, я не ношу тайной и злорадной мысли сделать людям зло и казалось нет никаких причин оправдывающих и объясняющих это постоянное и мучительное вранье, с которым я разговариваю с людьми. Оно мне не нужно, оно меня тяготит. Я хочу людям в глаза смотреть прямо и открыто, но образовалась (когда?) привычка врать от начала до конца и борьба с этой привычкой у меня идет упорная и тяжелая и победить ее я не могу. Часто, набравшись мужества и решимости, начинаешь говорить с человеком прямо, и на душе тогда хорошо и сам себя ценишь, сам радуешься — расстанешься довольный. Все хорошо. Вдруг — стоп! И тебе становится совершенно очевидным, что и этого собеседника ты хитро обманул и особенно горько, если это не прожженный жулик, а человек простой, честный как большинство простых людей, по-настоящему, т. е. по-своему, трудящийся, и как умеет, — добывающий свой кусок хлеба, кружку пива, билет в кино и право на спокойный, человеческий сон.
Иногда я хожу совсем близко около правды, иногда — вот-вот — и веселая простая она готова сорваться с языка, но как будто какой-то голос резко предостерегает меня — берегись! Не говори! А то пропадешь! И сразу незаметно, сверкнешь, закружишь, сверкнешь, рассыплешься и долго потом рябит у самого в глазах — эк, мол, ты куда, подлец, заехал! Химик!
Нет у меня ничего плохого — в том смысле, чтобы это шло против людей. И какой бы мне суд не был я буду отпираться — верней отказываться и защищаться, но знаю, что это все бесполезно, потому что тогда подумают — раз человек что-то скрывает — значит что-нибудь у него совесть не чиста, и что-то на уме плохое.
А это не то! Похожее, но не то! Рувок! Я задумал одну вещь — а я упрямый человек — сделаю! Выйду из больницы и напишу небольшую книгу. Это будет полусон — но без всяких ерундовских аллегорий и ложных значительностей. Это будет очень теплый, очень далекий от небес и близкий к грешной милой земле сон немножко расстроенного, чуточку усталого, но очень крепкого веселого и здорового человека.
Крепко жму твою руку. Верь, что в этом я не вру, и что я тебя глубоко ценю, люблю и уважаю. И желаю тебе здоровья сердцу и ясности голове — без которой трудно прожить в наши сложные и опасные для всей земли времена. Твой Гайдар!
- ↑ В советской критике существуют два мнения о причинах этих сюжетных перемен. Первое просто: став в 1937-38 свидетелем арестов и гибели близких ему людей, в невиновности которых он не сомневался, Гайдар почувствовал нравственную потребность написать о судьбе их детей — главных адресатов его творчества. Однако, по цензурным условиям эпохи, «прямо и честно» он этого сделать не сумел, хотя и попытался. Другая точка зрения более романтична (ее автор — Б. М. Сарнов). Она опирается на особенности психологии жителей «страны Гайдара», «советских по национальности», «потомков и наследников людей, навсегда порвавших со своим прошлым». В такой стране «отца Сережи не могли арестовать несправедливо, по клеветническому доносу. Этого не могло случиться /…/».