Христосъ воскресе, милый другъ! Я хотѣлъ писать тебѣ въ самый первый день праздника; въ этотъ день я мысленно былъ у тебя въ гостяхъ, да отчасти и лично: въ Баденѣ есть мѣсто, которое составляетъ частицу твоего семейнаго дома[1]; туда я ходилъ съ женой и дѣтьми; на крестъ повѣсили вѣнокъ изъ весеннихъ цвѣтовъ; на камнѣ, очищенномъ отъ моху, скопившагося въ нынѣшній годъ, выразилось чисто имя, дающее ему смыслъ: онъ какъ будто ожилъ. Въ этомъ проявленіи имени проявилось видимо Воскресеніе: имя, знакъ существа, переживаетъ земную жизнь, оно не умираетъ на землѣ — такъ-же, какъ душа внѣ земли не умираетъ. Посылаю тебѣ съ этого гроба въ отвѣтъ: «воистину воскресе!» — отвѣтъ, который ухо не слыхало, но который, конечно, былъ мнѣ сказанъ. Я получилъ отъ Булгакова[2] письмо, которое потревожило мнѣ душу возможностью бѣды, къ счастію уже насъ миновавшей. Онъ писалъ мнѣ о болѣзни твоего Павла и о болѣзни Екатерины Андреевны[3], но закончилъ свое извѣщеніе добрымъ словомъ, что все прошло благополучно. Твое испытанное сердце было, конечно, испугано. Сохрани ихъ Богъ! Хотя я и далеко отъ васъ, и много лѣтъ мы розно; но я все принадлежу къ семьѣ вашей, какъ близкій родной. Скажи это отъ меня Екатеринѣ Андреевнѣ: я всѣмъ сердцемъ къ ней привязанъ. Моя любовь къ памяти Карамзина не утратила теплоты своей; мысль о немъ всегда меня глубоко трогаетъ. Авось, наконецъ доберусь нынѣшнимъ лѣтомъ до васъ и до отечества. Мой отъѣздъ назначенъ въ концѣ іюля н. с. Изъ Бадена долженъ однако везти жену въ Остенду подъ удары приливныхъ волнъ океана. Это не радуетъ меня, но дѣлать нечего. Еслибъ я могъ надѣяться отъ тебя письма, то попросилъ-бы тебя увѣдомить, гдѣ всѣ вы, т. е. ты и Екатерина Андреевна съ семьей, будете въ началѣ августа? Ибо я не прежде, какъ въ августѣ могу быть въ Петербургѣ (оставивъ жену въ Дерптѣ). Изъ Петербурга въ Москву, изъ Москвы въ Дерптъ — вотъ мой маршрутъ. — Перечитываю письмо твое, и это второе чтеніе также меня живо трогаетъ, какъ и первое. Особенно то, что ты говоришь о Павлѣ…… Сохрани Богъ тебѣ и ему эту домашнюю жизнь, эту любовь къ занятіямъ; дипломатическая служба, я думаю, менѣе нарушитъ ихъ, нежели жизнь Петербургская; особенно въ Гагѣ будетъ ему пріятно: тамъ нѣтъ такой возни, какъ въ другихъ мѣстахъ; съ Мальтицомъ, тамошнимъ министромъ, кажется, легко ужиться. Если дѣйствительно Павелъ попадетъ въ Гагу, то пускай онъ о томъ увѣдомитъ меня въ Остенду: чего добраго, можетъ быть, найдется возможность и повидаться съ нимъ…….. Когда поговоримъ съ тобою о Іерусалимѣ? Жаль, жаль, до крови жаль, что ты, который во время оно былъ такъ живъ на переписку, не сдѣлалъ себѣ закона, будучи въ Палестинѣ, писать ко мнѣ. Сколько-бы сохранилось въ этихъ письмахъ такого, что уже пропало въ воспоминаніи. Правда, часто прошедшее живѣе настоящаго; но оно не имѣетъ характера современности, которая и старымъ календарямъ даетъ прелесть романа. Ты не рѣшишься привесть въ порядокъ своихъ путевыхъ записокъ по той-же самой причинѣ, по которой до сихъ поръ еще не собралъ и не привелъ въ порядокъ своихъ стихотвореній. Напрасно жалѣешь, что не я, a ты ѣздилъ въ Палестину: твои письма были-бы, конечно, гораздо привлекательнѣе и оригинальнѣе моихъ. Я-бы ничего такъ не желалъ, какъ видѣть собраніе твоихъ писемъ; y меня теперь хранятся всѣ твои письма къ Тургеневу, и я-бы уже давно сдѣлалъ изъ нихъ выборъ, но глаза неймутъ твоихъ каракулекъ…….. Ты спрашиваешь, какая огромная работа y меня на рукахъ? Въ то время, когда я объ этомъ писалъ къ Плетневу, я хотѣлъ заняться многими работами вдругъ и думалъ, что всѣ онѣ могутъ быть кончены въ тѣ шесть мѣсяцевъ, которые надлежало мнѣ прожить на покоѣ въ Баденѣ. Не тутъ-то было. Нельзя командовать фрунтомъ работы, какъ фрунтомъ послушныхъ дисциплинѣ солдатъ. Я едва-ли успѣю окончить часть одной работы. Мнѣ хотѣлось сдѣлать вамъ сюпризъ и привести всю переведенную мной Иліаду. Притомъ я думалъ имѣть время составить первоначальный учебный курсъ для моихъ дѣтей, къ которымъ я принялся въ учители, — курсъ по особенной, мной изобрѣтенной мнемоникологической методѣ; сверхъ того надѣялся мало-по-малу поправить сдѣланный мной для себя самаго переводъ Новаго Завѣта и еще кое-что, о чемъ не говорю, понеже некогда входить въ подробности….[4] Но изъ всѣхъ этихъ предпріятій пошло въ ходъ одно только педагогическое, которое надо спѣшить кончить, пока глаза, уши, руки и ноги кое-какъ служатъ. Иліады переведено полторы пѣсни, и съ нею бы я сладилъ легче, нежели съ Одиссеею; ибо въ ней болѣе поэтическаго и высокаго, которымъ гораздо удобнѣе владѣть, чѣмъ простымъ и невдохновеннымъ, которое упрямо лѣзетъ въ прозаически-тривіальное. Я смиренно пожертвовалъ должностному, сухому труду трудомъ усладительнымъ; но этотъ сухой трудъ имѣетъ много привлекательнаго. Если Богъ дастъ жизни, то выйдетъ изъ него нѣчто оригинальное и общеполезное. На цензуру я не гнѣваюсь; она дѣйствуетъ, какъ велитъ ей натура ея, наша-же цензура имѣетъ двѣ натуры — собственную и прививочную….[5] Но возиться съ цензурой не намѣренъ. Стоитъ-ли труда воевать за напечатаніе чего-нибудь! У насъ нѣтъ настоящаго чтенія, — есть одна необходимость убивать какъ-ни-попало время читаемою книгою; тоже, что въ книгѣ, не производитъ ни въ комъ участія; кто печатаетъ свои мысли, тотъ ни съ кѣмъ ими не дѣлится. Напримѣръ, переводить 24 пѣсни Одиссеи было довольно отважное, прибавлю — безнадежное, предпріятіе. Первая половина Одиссеи напечатана прежде второй: что-же? Болѣе половины тѣхъ, кто купилъ первую половину, не полюбопытствовали прочитать второй. Не смотря на это, я все-таки, когда отдѣлаюсь отъ своей педагогической работы, переведу Иліаду: тогда послѣ меня останется прочный монументъ моей жизни. Если, какъ пишетъ мнѣ Фарнъ-Гагенъ, говоря о моемъ переводѣ; «Sir, Deutschen, haben nichts to gelungenes»[6], то изъ этого слѣдуетъ, что мой переводъ есть ближайшій къ подлиннику, ибо до сихъ поръ такимъ слылъ Фоссовъ: дать отечеству чистаго Гомера есть великое утѣшеніе. Хотя заживо я не буду имѣть никакой славы, но Гомеръ, и съ нимъ мой голосъ, отзовутся въ потомствѣ отечества. A мнѣ за это, въ прибавокъ, — наслажденіе трудомъ, несказанно для души животворнымъ. Моя-же проза пускай лежитъ подъ спудомъ, пока для меня одного и весьма немногихъ, если не полѣнятся въ нее заглянутъ потомъ для моихъ дѣтей. — Прости, мой милый; обними за меня княгиню, Павла, его жену….. Что дѣлаетъ Тютчевъ? Попробуй отвѣчать мнѣ. До конца іюня я пробуду въ Баденѣ.
18/30 апрѣля (1850)
У насъ были дни прекрасные; теперь дождь ливмя и холодъ. Какъ y васъ?
- ↑ Могила княжны Надежды Петровны Вяземской.
- ↑ Московскаго почтдиректора, Александра Яковлевича Булгакова, общаго пріятеля Жуковскому и князю П. А. Вяземскому.
- ↑ Карамзиной.
- ↑ Собственноручная рукопись перевода Новаго Завѣта нынѣ уже найдена въ бумагахъ Жуковскаго.
- ↑ Здѣсь говорится о статьяхъ въ прозѣ, въ пропускѣ коихъ тогдашняя цензура находила нѣкоторыя затрудненія. Впрочемъ, большая часть этихъ статей въ послѣдствіи была напечатана съ незначительными пропусками въ посмертномъ изданіи сочиненій его. Въ теченіи временнаго управленія Министерствомъ Народнаго Просвѣщенія, кн. Вяземскій испросилъ y Государя Императора Всемилостивѣйшее соизволеніе на разсмотрѣніе этого изданія въ особомъ Комитетѣ. Можемъ порадовать Русскихъ читателей извѣстіемъ, что нынѣ уже приступлено къ печатанію сочиненій Жуковскаго — какъ прежнихъ, такъ и другихъ, еще доселѣ неизвѣстныхъ.
- ↑ T. e. y насъ Нѣмцевъ нѣтъ ничего, столь удавшагося.