Толстой Ф. М. Письмо Гончарову И. А., 9 июня 1879 г. С.-Петербург / Предисл. и публ. Е. Н. Петуховой // И. А. Гончаров. Новые материалы и исследования. — М.: ИМЛИ РАН; Наследие, 2000. — С. 566—570. — (Лит. наследство; Т. 102).
http://feb-web.ru/feb/gonchar/critics/gmi/gmi-5662.htm
Феофил Матвеевич Толстой (1810—1881) — музыкальный и литературный критик, беллетрист и композитор. Критическое изображение нравов аристократического общества, к которому принадлежал Толстой, вызвало сочувственный отзыв Писарева о его повести «Ольга» и романе «Болезни воли» (1866).
Долгое время Толстой сотрудничал в «Северной пчеле» Булгарина, выступая против демократической журналистики, а также в газетах «Голос» и «Московские ведомости». В 1865 г. он стал членом Совета Главного управления по делам печати, а значит — сослуживцем Гончарова. Известную двойственность позиции Толстого использовал Некрасов в интересах «Отечественных записок»: за цензурные послабления этому журналу Толстой получил возможность печатать на его страницах критические статьи о музыке и театре. В 1871 г. ему было предложено подать в отставку «за слишком усердное заступничество журнала» (ЛН. Т. 49—50. С. 487).
Как видно из публикуемого письма, Гончаров читал рукопись романа Толстого «Поклонение Золотому тельцу» и весьма недвусмысленно высказал автору, что не видит в нем литературного дарования. Позднее, 16 сентября 1885 г., Гончаров писал Д. М. Цертелеву о Толстом как об одном из бездарных дилетантов, которые «лезут напролом»: «…он и композитор, и романист, задорный самолюбец, а в сущности ничтожество, умевший претензией своей добиться только печальной известности образцового неудачника» (таково было мнение и других современников); вместе с тем Гончаров признавал за ним «некоторый критический такт и разумение (особенно в музыке)», которые позволили ему занять «свой маленький уголок в отделе критики» (Собр. соч. Огонек. Т. 8. С. 486; Литературно-критич. статьи. С. 332).
Письмо Толстого написано по поводу московских и петербургских чествований Тургенева в марте 1879 г. Оно явно было рассчитано на сочувствие адресата — Толстому, конечно, хорошо была известна болезненная подозрительность писателя по отношению к Тургеневу и его творчеству, определившая драматическую конфликтность их взаимоотношений. Письмо интересно сопоставительной оценкой образов Базарова («цветочки») и Марка Волохова («ягодки») и восприятием личности и значения Тургенева человеком из консервативных аристократических кругов.
Письмо печатается по автографу: ИРЛИ. Ф. 134. Оп. 8. № 44. Слова, прочитанные предположительно, заключены в угловые скобки.
Добрейший Ваш домохозяин сообщил мне, что Вы имели будто бы намерение несколько дней тому назад посетить меня в Лесном — и что благое намерение не осуществилось потому только, что одна из лошадей Устинова1 захромала и коляску заложить было нельзя.
Сообщение это до крайности меня порадовало, и я даже усомнился в правдивости добрейшего М<ихаила> М<ихайловича>, так как в городе Вы не балуете меня своими посещениями. А между тем я уже давно желал повидаться с Вами и излить все, что накопилось в душе моей по случаю торжественных оваций, доставшихся почему-то на долю одного только Тургенева.
Я не присутствовал при этих торжествах2, потому, во-первых, что меня никто не приглашал, и, во-вторых, что распорядители этих собраний казались мне весьма сомнительного качества — какой-то проходимец, литературный или, вовсе сказать, журнальный хлыщ Гайдебуров3, интриган и литературный отщепенец Григорович4 — болтливые брехуны, поляк Спасович5 и некоторые другие в том же роде. — Хороши представители всероссийской печати! Нечего сказать.
Сто раз брался я за перо, чтобы высказать Вам кое-что о смысле и значении этих торжественных собраний, но вспомнил, что Вы не признаете никакого во мне литературного дарования, — я опасался, что Вы сравните меня с лягушкой, раздувающейся, для того чтобы дорасти до мыслящего человека, и не обратите ни малейшего внимания на задушевное мое послание.
Но Ваше намерение посетить меня дает мне смелость высказаться.
Если бы я попал на обед, данный будто бы избранными русскими писателями в честь Тургенева, — вот что высказал бы я во всеуслышание[1].
Г<оспода>, — ведь не со вчерашнего дня, — сказал бы я, — вы поняли и оценили литературное дарование Ивана Сергеевича. Более двадцати трех лет тому назад, при первом появлении «Записок охотника», весь русский читающий люд обратил на него взоры. С тех пор каждая строка, выходящая из-под его пера, приветствовалась, как клад, скажу более, как дар небесный. — Отчего же теперь вы как будто встрепенулись и вдруг почувствовали потребность выразить ему чувство особенной признательности и благоговения?
Попытаюсь выяснить этот вопрос.
С каждым новым произведением Тургенева, вплоть до знаменитого и можно сказать рокового для него романа «Отцы и дети», число поклонников И<вана> С<ергеевича> увеличивалось более и более.
Но тут вдруг произошло что-то неожиданное. В некоторых литературных кругах подняли шум и гам. — Умники наши возопили, стали проклинать почтенного писателя и чуть не объявили его изменником, предателем, отщепенцем. — Отщепенцем!!! От чего? От кого? Порядком никто не объяснил, — но большая часть пишущей братии повернулась к нему спиной. — Дело в том, что на Тургенева вознегодовали в то время за то, что он приподнял маску с нарождающейся тогда породы так называемых новых людей. — В Базарове он выставил своеобразный тип недоучившегося семинариста, с развитым до болезненности самомнением, проповедующего грубый материализм, утверждающего, что из праха его будет расти лопух, и уж, конечно, не херувимчик, и отрицающего все родственные и сердечные чувства.
«За дарованную мне жизнь батькой, — рассуждал Базаров, — благодарить мне не приходится. „Не просил я его производить меня на белый свет. Благодарности я ни к нему, ни к кому-либо не ощущаю — а ощущаю часто, что я голоден и что жрать хочется. — Вот и думай только, как прокормить себя, а прочее все вздор. — Все эти шуры-муры да сентиментальности ни к черту не годятся“.
Вот смысл поучений Базарова!
Для этой новой породы людей Тургенев придумал меткое словечко: он обозвал их нигилистами. Кличка эта привилась — да и порода пустила глубокие корни. Но странно, что в это время большинство русской интеллигенции не возмущалось и не догадывалось, по-видимому, до каких последствий доведет подобное подкапывание под основы государственной и семейной жизни.
В настоящее время большинство как будто прозрело или протрезвилось, потому что нигилизм принял уже слишком угрожающие размеры. — Поняли наконец какого рода опасные зверьки, способные на все, даже на политическое убийство, зарождаются в этой милой среде — и вот почему сегодня мы чествуем в лице Ивана Сергеевича не столько литератора, давно уж прославившегося художественными произведениями, сколько мыслителя, [презревшего задолго до настоящей скорбной эпохи суть нигилистической пропаганды — мыслителя,] указавшего на язву, разъедающую частицу государственного общественного тела России. <Но у нас> есть другой мыслитель и деятель такого же крупного размера, такого же закала, как Тургенев, и оказавший обществу не менее важные услуги. — Я не вижу здесь И. А. Гончарова! Где ж он? Отчего его нет во главе представителей русского слова?
В тургеневском Базарове выставлены напоказ цветочки нигилизма, а в Марке Волохове Гончарова указаны уже ягодки или, вернее сказать, вскрыт злокачественный нарост нигилизма. Базаров пластал лягушек под предлогом естествознания, кощунствовал, утверждая, что из праха его вырастет только лопух, и презирал отца и мать. Марк и говорит и действует начистоту. — Он прямо отвергает право собственности, основываясь на изречении Прудона: „la propriété est un vol“[2], — бесцеремонно запускает лапу в чужой карман, в женщине он видит только самку, с отвратительным цинизмом поблажает грязным своим похотям — и как зверь топчет под себя чистую, прелестную, идеальную Веру.
Тургенев недолюбливал только своего Базарова, да и от этого чувства отрекся несколько лет тому назад в предисловии к последнему изданию своих сочинений7. Гончаров же твердо и смело выразил ненависть и омерзение к личностям Марковского закала и выставил их к позорному столбу.
Гг. Распорядители! Где же Гончаров? Спрашиваю еще раз. Сыщите его — пошлите к нему депутацию — пусть избранные нами ходатаи поклонятся ему до земли и скажут: „Приди в наше собрание и займи по праву принадлежащее тебе место: стань рядом с чествуемым Тургеневым“[3]. Мы же, увидев их бок о бок — рука в руку, преклонимся перед ними и скажем: Великое спасибо Вам, даровитейшие писатели и честные мыслители; большую услугу оказали Вы русскому обществу, указав задолго до настоящей скорбной эпохи язву, разъедающую общественный и государственный наш организм, — и не Ваша вина, если не уврачевали вовремя, на первых порах злокачественности, эту язву. — Благодарим также за то, что во время шатаний отечественной литературы Вы не пошли по ложному пути и доказали в образцовых Ваших произведениях, что изящная словесность не есть фотография, а художественная живопись. — Вы доказали, что для образцового литературного произведения недостаточно смекалки и наблюдательности, а необходимы творчество, ум, образованность и вдохновение. — Вдохновение и божественная искра, а там, где присуща божественная искра, богохульство, грязь, порок и бессердечие восхваляемы быть не могут. — Спасибо Вам, честные деятели, и пр. и пр.
Мне кажется, что подобная речь была бы посущественнее красноречивого, но бесцельного разглагольствования Спасовича и сентиментальных воспоминаний литературного отщепенца Григоровича, трактующих о юных годах Тургенева и самого Григоровича. Как Вы думаете, многоуважаемый Иван Александрович, — какое впечатление произвела бы она на собрание псевдоименитых литературных мужей?
Весьма может быть, что исключительные сторонники Тургенева не дозволили бы мне довести речь мою до конца, но при настоящем настроении общества — я полагаю, что те, у кого остался еще пушок на рыльце (по части нигилизма — а таких было порядком), прижали бы хвост, а все благомыслящие, и в том числе сам Тургенев, присоединились бы к моему предложению. К Вам отправили бы депутацию, волей-неволей привезли бы Вас и Вам воздано было бы должное! Тогда торжественное собрание получило бы смысл и значение. — Грамотная Русь поняла бы, что петербургская интеллигенция собралась не ради запоздалого только чествования маститого беллетриста Тургенева, а для выражения сочувствия своего даровитым изобличителям нигилизма. — Нигилисты поняли бы, что настало время благотворной реакции и что лжеучению их наступил конец. Finis nihilismus!»[4] — воскликнули бы они, и тогда, повторяю еще раз, торжественное собрание получило бы истинный смысл и значение. Вот что давно уже собирался я высказать Вам, даровитейший Иван Александрович, — и сожалею, что не могу высказать во всеуслышание.
Будучи непризнанным литератором, мне негде <предстать>. Тридцать лет подвизаюсь я на литературном поприще (напрасно теряя время, по Вашему мнению). — Писал я и в «Северной пчеле», и в «Голосе», и в «Современнике», и в «Отечественных записках», и в «Московских ведомостях», и в «Русском вестнике», — словом сказать, почти во всех органах печати. — Ныне меня отовсюду вытеснили и, как паршивую овцу загнали во французскую газету9. — А между тем, не в укор будь Вам сказано, я скажу, как Галилей: E pure si muove![5], т. е. я чувствую, что в мозгу мысли копошатся и просятся наружу, а вылить их некуда — <1 нрзб.> нет!
Выпустить в пустое пространство, пустить на воздух не хочется, а вылить в грязь (т. е. в какой-либо мелкий трущобный листок) и тем паче — добрые люди затопчут! Просто горестно и обидно — до слез обидно — да ничего не поделаешь! Никто руку помощи подать не хочет.
Простите, что натрудил Ваше зрение чтением моих каракуль; впрочем, может быть, Вы и не прочтете всего — как не захотели одолеть рукописи последнего злосчастного моего романа «Поклонение Золотому тельцу». И примите уверения искреннего моего сочувствия и неизменной, вечной преданности.
Лесной, Малая Спасская, дача № 1.
P. S. С восторгом прочитал в «Новом времени» выписки из Вашей статьи, появившейся в «Русской речи»10. Слава Богу! Наконец-то решились Вы прервать преступное Ваше молчание. К сожалению «Р<усской> речи» я не получаю здесь и статьи Вашей в полном составе еще не читал! — Кстати. — Я предлагал Навроцкому свой роман и получил в ответ, что он уже запасся беллетристическим материалом на 5 месяцев11. — Как это мило! Не правда ли? Значит, <не>12 новичок в журнальном деле, почтенный издатель «Русской речи» не знает даже о моем существовании — не знает, что в течение более тридцати лет имя мое и псевдоним появлялись почти во всех газетах и журналах13. — Иначе как же объяснить, что он отдает предпочтение сочинениям каких-нибудь новобранцев, вероятно, недоучившихся семинаристов. Это тем более странно, что в письме моем я уведомил его, что в романе я затронул и развил, менее или более удачно психиатрический научный вопрос о мономании — поверхностно еще исследованной в нашей литературе. (До этих глав Вы рукопись не дочитали). Подобное пренебрежение во сто раз хуже ядовитейшей критики. — Там по крайней мере ругают и часто вздор говорят — а тут и говорить с Вами не хотят!!
1 Михаил Михайлович Устинов — владелец дома, в котором жил Гончаров (Моховая ул., д. 3).
2 Речь идет об обеде, данном петербургскими литераторами и профессорами в честь Тургенева 13 марта 1879 г. в петербургском ресторане Бореля. Чествования писателя на этом и других обедах в Москве и Петербурге вызвали полемику в печати и в переписке современников.
3 Редактор-издатель газеты «Неделя» Павел Александрович Гайдебуров (1841—1893) выступил с речью на обеде в честь Тургенева 13 марта 1879 г.
4 Д. В. Григорович также был в числе ораторов на обеде 13 марта. Об ироническом отношении к нему Гончарова и других современников см. в наст. томе: Гончаров — А. Н. Майкову, п. 11, примеч. 16.
5 Известный юрист В. Д. Спасович был одним из организаторов обеда 13 марта.
6 Самуил Алексеевич Грейг (1827—1887) — министр финансов с 1878 г.; так же, как и Толстой, окончил Пажеский корпус.
7 Подразумевается статья Тургенева «По поводу „Отцов и детей“», впервые напечатанная в Собрании сочинений писателя (1869) и вошедшая в последующие издания (1874, 1888). В этой статье Тургенев дал новые положительные характеристики Базарова, что вызвало критические отклики современников. См. об этом: Тургенев. Соч. Т. 14. С. 465.
8 По правую руку (церк.-слав.).
9 В последние годы жизни Толстой сотрудничал в петербургской газете «Journal de S.-Pétérsbourg», выходившей на французском языке.
10 Речь идет о рецензии на статью Гончарова «Лучше поздно, чем никогда» (Новое время. 1879. № 1169. 2/14 июня 1879 г.). В ней содержались многочисленные выдержки из названной статьи, опубликованной в журнале «Русская речь» (1879. № 6).
11 Писатель Александр Александрович Навроцкий (1831—1914) был редактором-издателем журнала «Русская речь» (1879—1882). Предложенный ему роман Толстого «Поклонение Золотому тельцу» не был опубликован.
12 Частица «не» пропущена; восстанавливается по смыслу.
13 Толстой писал под разными псевдонимами (Ростислав, Горский, Феофлистов и др.).
- ↑ Я также, смею уверить, исправный говорун. Навострился в этом деле на годичных пажеских обедах, на которых был обязан спичевать в качестве старейшего пажа до того времени, когда Грейг6, попав в государственные люди, завладел словом. Кроме этой ораторской практики, я часто говорил на многочисленных артистических банкетах также в качестве старейшего музыкального критика и деятеля. (Примеч. Ф. М. Толстого).
- ↑ собственность есть кража (фр.).
- ↑ Далее: по одесную8 <3 нрзб.>.
- ↑ Конец нигилизму! (лат.).
- ↑ А все-таки <она> вертится! (итал.).