Милостивые государи и дорогіе собратья!
Вы думаете, что публичное засѣданіе членовъ можетъ заинтересоваться моимъ настоящимъ времяпровожденіемъ въ Баденѣ. Хотя я и не раздѣляю этого мнѣнія, но, покорный вашему желанію, пишу вамъ.
Не подумайте, впрочемъ, что я стану перефразировать многочисленныя талантливыя описанія Бадена, составленныя Евгеніемъ Гино, Ашаромъ и др. Нѣтъ, я поговорю о музыкѣ, о геологіи, о зоологіи, о развалинахъ, о величественныхъ замкахъ, о философіи, о нравственности; припомню древніе и средніе вѣка, не пропущу и новѣйшихъ временъ; буду цитировать Апокалипсисъ, Гомера, Шекспира, можетъ быть, и Ноль-де-Кока; по привычкѣ буду критиковать тамъ-сямъ; даже не одобрю кое-что изъ одобреннаго вами, и вамъ придется все выслушать, такъ какъ вы изъявили на это желаніе.
Сколько вещей въ одномъ менуэтѣ! — сказалъ великій Бестрисъ. — Сколько вещей въ одномъ письмѣ! — скажете вы. Успокойтесь: можетъ быть, мое письмо выйдетъ благопристойнымъ, яснымъ и понятнымъ, какъ письменный докладъ. Все зависитъ отъ моего отвратительнаго здоровья и отъ причудъ моей невралгіи. Я нарочно о ней упоминаю, чтобы вы могли сказать, когда я вамъ очень надоѣмъ: «это онъ отъ невралгіи!»
Многія лица не отличаются умомъ и здравымъ смысломъ въ здоровомъ состояніи; я же наоборотъ — во время болѣзни. Я принадлежу, такимъ образомъ, ко второй категоріи: льщу себя надеждой, что не вхожу въ составъ третьей, — категоріи людей, всегда лишенныхъ здраваго смысла.
Что я дѣлаю въ Баденѣ?.. Пишу музыкальныя произведенія, что для меня совершенно немыслимо въ Парижѣ, за неимѣніемъ хорошей залы, за неимѣніемъ денегъ на репетиціи, за неимѣніемъ времени, чтобы ихъ хорошо устроить, за неимѣніемъ публики, за неимѣніемъ всего.
Бепазэ въ теченіе пяти мѣсяцевъ является настоящимъ правителемъ Бадена, и своей властью не мало способствуетъ процвѣтанію искусства и счастью артистовъ. Восемь лѣтъ тому назадъ онъ явился ко мнѣ со слѣдующими словами: «Я устраиваю много концертовъ въ залахъ Конверзаціонспалаца. Всѣ піанисты въ мірѣ поочередно, а нѣкоторые даже одновременно, показываютъ здѣсь свое искусство. Вы можете здѣсь услышать величайшихъ артистовъ и эксцентричнѣйшихъ виртуозовъ: скрипачи играютъ иногда на флейтѣ, флейтисты — на скрипкѣ; басы поютъ дискантомъ, сопрано — басомъ, иные пѣвцы поютъ даже безъ всякаго голоса. Въ общемъ, значитъ, это прекрасные концерты. Но хотя и говорятъ, что улучшеніе врагъ хорошаго, я стою за улучшеніе. Согласитесь ли вы ежегодно устраивать въ Баденѣ большой концертъ-фестиваль? Я предоставлю въ ваше распоряженіе сколько понадобится пѣвцовъ и музыкантовъ, чтобы ансамбль могъ соотвѣтствовать величинѣ большой залы Конверзаціонспалаца и, главнымъ образомъ, стилю произведеній, которыя вы выберете для исполненія. Вы будете составлять программы, назначать репетиціи; если понадобится участіе спеціалистовъ-артистовъ, приглашайте ихъ, обѣщайте съ моей стороны все, что они пожелаютъ; я полагаюсь вполнѣ на васъ, мое дѣло только… платить!» — «О, Ричардъ, о мой король!» внѣ себя воскликнулъ я послѣ этой дивной рѣчи. «Какъ! нашелся такой правитель? Вы все предоставляете мнѣ? Вы избираете музыканта для устройства музыкальнаго учрежденія, музыкальнаго предпріятія, музыкальнаго празднества! Вы отрѣшаетесь отъ обще-европейскихъ заблужденій! Вы не назначаете для устройства концерта капитана корабля, кавалерійскаго полковника, адвоката, золотыхъ дѣлъ мастера? Значитъ, вправду Богъ сказалъ: да будетъ свѣтъ! И свѣтъ насталъ. Нарушаются временемъ освященные обычаи! Да вы ультро-романтикъ; да на васъ всѣ обрушатся, да въ окнахъ вашего дома побьютъ стекла! Вы себя страшно скомпрометируете, и другіе правители отзовутъ своихъ посланниковъ», — «Все равно», отвѣтилъ Бепазэ: «чтобы ни случилось, я не отступлю отъ своего рѣшенія. Итакъ, я разсчитываю на васъ».
Съ тѣхъ поръ, ежегодно, передъ наступленіемъ августа, я испытываю нѣкоторое безпокойство въ правой рукѣ, предвѣщающее, что мнѣ скоро придется управлять оркестромъ. Тогда я принимаюсь за программу, если она уже не составлена съ прошлаго года, что почти всегда бываетъ. Мнѣ остается только сговориться относительно вокальныхъ номеровъ съ богами и богинями пѣнія, приглашенными на фестиваль. Я, конечно, не указываю самъ, что имъ исполнить, я знаю, что простые смертные должны съ уваженіемъ относиться къ божествамъ. Недѣль черезъ шесть обыкновенно оказывается, что никакъ нельзя сговориться, такъ какъ, особенно у пѣвицъ, семь пятницъ на недѣлѣ. И теперь, когда фестиваль долженъ состояться черезъ нѣсколько дней, я еще не знаю, какой дуэтъ исполнятъ теноръ и примадонна, хотя три мѣсяца умоляю ихъ дать мнѣ отвѣтъ. Только относительно аріи тенора мы сразу условились. Это — чудная арія, но скромность одного изъ моихъ собратьевъ не позволяетъ мнѣ подробнѣе отозваться о ней.
Пользуюсь случаемъ, милостивые государи, чтобы предложить вамъ одинъ вопросъ. Говорятъ, что вы недавно одобрили сочиненіе о пѣніи, умный и талантливый авторъ котораго, къ несчастью, высказываетъ такой взглядъ, что пѣвецъ не только можетъ, но даже долженъ украшать выразительныя аріи, измѣнять по своему усмотрѣнію нѣкоторые пассажи, прійти на помощь композитору, однимъ словомъ сдѣлаться его сотрудникомъ. Какъ вы думаете, что сказалъ бы авторъ вышеупомянутой чудной аріи, если бы какой-нибудь теноръ, примѣняя на дѣлѣ эту невѣроятную теорію, при немъ спѣлъ бы ее, искажая всѣ фразы, отличающіяся такой правдивостью выраженія, глубиной чувства, естественностью? Что почувствовало бы его авторское сердце, ести бы traditore только прибавилъ аподжіатуры къ чудному переходу, который такъ и дышетъ искренностью, невинностью, простодушной граціей и наивнымъ страхомъ смерти? Я увѣренъ, что если бы у него подъ рукой случился пистолетъ, онъ застрѣлилъ бы его, хотя онъ вообще, какъ мнѣ извѣстно, даже противъ самоубійства.
Но будьте покойны, въ Баденѣ этого не случится. Мой теноръ серьезный артистъ, и ему никогда не приходило въ голову подобное безобразіе. Наконецъ, я буду тамъ, и если на генеральной репетиціи ангелъ-хранитель отступится отъ него и онъ рѣшится оскорбить искусство и генія, то я обращусь къ оркестру, какъ сдѣлалъ однажды въ Лондонѣ при аналогичныхъ обстоятельствахъ, и скажу: «Господа, когда мы дойдемъ до этого мѣста, смотрите внимательно на меня: если пѣвецъ позволить себѣ такое искаженіе, какъ сейчасъ, я даю вамъ знакъ остановиться: въ этомъ случаѣ я не позволю вамъ играть, пусть онъ поетъ безъ аккомпанимента».
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И сказать, что вы одобряете подобныя вещи и что теорія ихъ санкціонируетъ! Да если бы вы умерли и замогильнымъ голосомъ подтвердили мнѣ достовѣрность этого, я не повѣрилъ бы и вамъ.
Кстати, вотъ недурный анекдотъ на ту же тему. Это истинное происшествіе, что вамъ под твердитъ одинъ изъ нашихъ собратьевъ, фигурирующій въ немъ, какъ жертва виртуоза. Здѣсь дѣло идетъ о traditore — музыкантѣ. Нашъ братъ, композиторъ, вообще рискуетъ погибнуть по милости всѣхъ: бездарныхъ пѣвцовъ, плохихъ исполнителей, дурныхъ оркестровъ, безголосыхъ хористовъ, неспособныхъ, лимфатическихъ или желчныхъ дирижеровъ, машинистовъ, режиссеровъ, переписчиковъ, продавцовъ веревокъ, фабрикантовъ инструментовъ, архитекторовъ, строющихъ залы, наконецъ, апплодирующихъ намъ клакеровъ. Во Франціи, съ тѣхъ поръ какъ ставятъ моцартовскаго «Донъ-Жуана», нельзя услышать прекрасной инструментальной фразы, заканчивающей тріо масокъ: аплодисменты всегда заглушаютъ ее. Въ Германіи апплодирующіе (тамъ нѣтъ клакеровъ по профессіи) догадливѣе: они не апплодируютъ, такъ сказать, зря, а раньше прослушаютъ. Помню, я былъ въ Франкфуртѣ на «Фиделіо», и во время всего представленія публика ничѣмъ не выразила своего одобренія. Во мнѣ коренились парижскіе взгляды и привычки: я негодовалъ. Но когда замолкъ послѣдній аккордъ послѣдняго дѣйствія, всѣ присутствующіе встали и привѣтствовали произведеніе Бетховена оглушительнымъ громомъ рукоплесканій. Въ добрый часъ! уже пора было! Нѣтъ, не такъ: было пора, но въ добрый часъ!
Что я вамъ говорилъ? О невралгія, вотъ гдѣ она сказывается! Анекдотъ касается одного изъ тѣхъ виртуозовъ-разбойниковъ, которые душатъ великихъ композиторовъ. Но мой герой поступилъ хуже: онъ задушилъ члена академіи. Вы вздрагиваете?! Вотъ какъ было дѣло.
Пять лѣтъ тому назадъ въ Баденѣ ставили прелестную новую оперу «Сильфъ», написанную спеціально для сезона. Изъ Парижа выписали арфиста, чтобы аккомпанировать въ оркестрѣ какой-то значительной аріи. Этотъ арфистъ находилъ, что пріѣздъ такой важной особы, какъ онъ, долженъ быть непремѣнно извѣстенъ всей Германіи, и въ то же время былъ убѣжденъ, что авторъ оперы не напишетъ соло для арфы, не идущаго къ развитію избраннаго сюжета, — лирической драмы; вотъ онъ сталъ дѣйствовать собственными средствами. Тайкомъ отъ всѣхъ написалъ онъ небольшой концертъ для арфы; въ день перваго представленія «Сильфа», когда послѣ оркестровой ритурнели пѣвица готовилась начать арію, онъ вдругъ преспокойно сталъ играть свой концертъ, къ великому изумленію дирижера, всѣхъ музыкантовъ, пѣвицы и несчастнаго композитора, пропадавшаго отъ безпокойства и негодованія. Я былъ при этомъ. Авторъ—философъ, хотя и не потерялъ сразу всей своей полноты, но я за него похудѣлъ. Милостивые государи, одобряете ли вы концертъ для арфы и насильственное сотрудничество исполнителей съ композиторами?
Я долженъ еще сказать, что за нѣсколько дней передъ тѣмъ этотъ же арфистъ игралъ въ, оркестрѣ фестиваля; онъ сидѣлъ близко отъ меня. Во время одного tutti онъ пересталъ играть, и на мой вопросъ, почему онъ не играетъ, отвѣчалъ : « это безполезно, меня все равно не могутъ услышатъ». Онъ не допускалъ, что его игра можетъ быть полезна для ансамбля и что прилично ему играть, если его арфа не выдѣляется среди другихъ инструментовъ. Если руководствоваться этимъ соображеніемъ, то всегда во всѣхъ ансамбляхъ вторая флейта, второй гобой, второй кларнетъ, третья и четвертая валторна и всѣ альты могли бы смѣло не играть… Нужно ли говорить, что ноги этого честолюбца больше не было и не будетъ въ оркестрѣ, состоящемъ подъ моимъ управленіемъ?
Подобная система упраздненія впрочемъ примѣняется относительно рѣдко; но система прибавленія очень распространена. Чтобы указать, насколько она гибельна, предположимъ, что она примѣнялась бы къ литературнымъ произведеніямъ.
Многіе публично декламируютъ отрывки изъ этическихъ произведеній, оттѣняя ихъ болѣе или менѣе своей манерой чтенія; большей частью они пожинаютъ лавры, утрируя дикцію, преувеличивая повышенія и пониженія голоса, подчеркивая отдѣльныя слова, напыщенно произнося простыя выраженія и т. п. Если бы кто-нибудь изъ нихъ для большаго эффекта добавилъ свои стихи къ баснѣ Лафонтена «La mort et le mourant», то, какъ ни горько въ этомъ сознаться, нашлись бы люди, которые не только извинили-бы подобную дерзость, но даже считали-бы очень остроумнымъ измѣненіе стиховъ великаго баснописца. Если-бъ кто прочелъ:
|
то развѣ они обратили-бы вниманіе, зачѣмъ мудрецу жаловаться, вѣдь онъ знаетъ, что «жалобы» ни къ чему не поведутъ, что ничѣмъ нельзя остановить роковой минуты? Итакъ:
|
«Ахъ, это безподобно», скажутъ наши филенты: «что можетъ быть „обычнѣе“ смерти; а послѣ александрійскаго стиха коротенькая строчка такъ эффектна, что Лафонтенъ навѣрное ничего не имѣлъ бы противъ, если-бы кто-нибудь прибавилъ ее еще при его жизни».
Но признайтесь, что подобное литературное извращеніе на васъ произвело бы совсѣмъ не такое впечатлѣніе, какъ на любезныхъ судей, держащихъ сторону оскорбителей, а вы потребовали бы для чтеца Лафонтена
|
Ну, такъ съ музыкой постоянно поступаютъ еще хуже.
Но не всѣ композиторы открыто возстаютъ противъ поправокъ въ ихъ произведеніяхъ. Напримѣръ, Россини дѣлаетъ видъ, что ему пріятно слышать, какія измѣненія, прибавленія вносятъ пѣвцы въ его аріи. Однажды этотъ насмѣшникъ говорилъ: «Моя музыка еще не обработана окончательно; надъ ней теперь трудятся. Но особенно хороша она будетъ тогда уже, когда меня не станетъ».
На послѣдней репетиціи новой оперы одинъ пѣвецъ замѣтилъ: «мнѣ не подходитъ этотъ пассажъ, я долженъ сю измѣнить». — «Да, отвѣтилъ авторъ, замѣните его чѣмъ-нибудь. Спойте, напр., марсельез». Но всѣ эти ироническія замѣчанія не помогутъ горю. Напрасно даже композиторы шутятъ въ такихъ случаяхъ, такъ какъ пѣвцы неминуемо говорятъ : «онъ засмѣялся, онъ обезоруженъ!» Напротивъ, надо вооружиться и не смѣяться…
Вотъ еще аналогичный примѣръ. Одинъ знаменитый дирижеръ, считавшійся поклонникомъ Бетховена, позволялъ себѣ тѣмъ не менѣе большія вольности съ его произведеніями.
Однажды онъ зашелъ въ сильномъ возбужденіи въ кафе, гдѣ я въ ту минуту находился. «Чортъ возьми», воскликнулъ онъ, увидѣвъ меня: «но вашей милости я сейчасъ подвергся ужасной наглости!» — «Какъ такъ?» — «Я прямо съ репетиціи нашего перваго концерта; когда мы начали scherzo ut-минорной симфоніи, вдругъ наши контрабасисты стали играть; когда же я ихъ остановилъ, они, ссылаясь на ваше мнѣніе, высказались противъ сдѣланнаго мною въ этомъ мѣстѣ опущенія контрабасовъ». — «Неужели», сказалъ я, «они имѣли дерзостьь не одобрить васъ и еще большую — исполнить контра-басовую партію, написанную Бетховеномъ! Это вопіюще!» — «Да вы смѣетесь! контрабасы здѣсь портятъ впечатлѣніе, и я лѣтъ двадцать уже какъ употребляю одни віолончели. Вѣдь, знаете, когда ставятъ новое произведеніе, дирижеру всегда приходится кое-что подправить», — «Я этого не подозрѣвалъ. Я знаю только, что когда берутся за новое произведеніе, то дирижеръ и музыканты должны тщательно изучить его, постараться вникнуть въ него, чтобы передать его точно и, по возможности, вдохновенно. Вотъ все, что я знаю. Если-бъ вы написали симфонію и попросили Бетховена исправить ее, а онъ, чтобы вамъ угодить, передѣлалъ бы ее отъ начала до конца, то это было бы совершенно естественно; но вы, не уполномоченное и не авторитетное лицо, подняли руку на симфонію Бетховена и исправляли его оркестровку; это безумный примѣръ дерзости и не почтительности въ исторіи искусства. Что же касается дурного впечатлѣнія, какъ вы находи те, отъ контрабасовыхъ партій, то это дѣло не ваше, и не мое, и ничье. Контрабасовыя партіи написаны авторомъ, и ихъ надо исполнять. Къ тому же, вы, можетъ быть, въ этомъ пунктѣ разойдетесь съ другими дирижерами, которыхъ вашъ примѣръ побудитъ къ подражанію вамъ. Вамъ нравится, когда тема scherzo проведена віолончелями, другому понравится — фаготами, третьему — кларнетами, четвертому — альтами; не принято въ разсчетъ будетъ только мнѣніе автора. Вѣдь это полнѣйшая неурядица, конецъ искусства! Если — бы Бетховенъ возсталъ изъ мертвыхъ, услышалъ свою симфонію въ такой аранжировкѣ и спросилъ, кто захотѣлъ дать ему урокъ инструментовки, то согласитесь, что передъ нимъ вамъ не очень-то было бы ловко. Осмѣлились бы вы сказать ему: „я?“ Люлли однажды сломалъ скрипку на головѣ непочтительнаго музыканта изъ опернаго оркестра: а на вашей головѣ Бетховенъ сломалъ бы не скрипку, а контрабасъ, при видѣ такого неуваженія и оскорбленія». Мой собесѣдникъ задумался на минуту, потомъ стукнулъ кулакомъ по столу и сказалъ: «Все равно, контрабасы не будутъ играть!» — «Да въ этомъ никто изъ знающихъ васъ и не сомнѣвается. Но мы подождемъ». Онъ умеръ. Преемникъ его нашелъ нужнымъ возстановить контрабасовую партію въ scherzo. Но въ этой симфоніи было сдѣлано еще одно измѣненіе. Въ финалѣ есть указаніе, что первая его часть должна быть повторена. Реприза была опущена, такъ какъ находили, что она черезъ-чуръ затягиваетъ произведеніе. Новый дирижеръ, разсудившій вопросъ о контрабасахъ въ пользу Бетховена, вопросъ о репризѣ рѣшилъ въ пользу своего предшественника. (Каково упражняются эти господа въ третейскомъ судѣ? Не правда-ли, удивительно?) Умеръ и новый дирижеръ. Теперь, если г. Т., какъ можно полагать, отдастъ справедливость Бетховену и возстановитъ репризу, то окажется, что понадобилось три поколѣнія дирижеровъ и тридцать пять лѣтъ усилій со стороны поклонниковъ Бетховена, чтобы это чудное произведеніе величайшаго изъ композиторовъ инструментальной музыки было исполнено въ Парижѣ въ томъ видѣ, какъ оно написано авторомъ.
Конечно, милостивые государи, вы не одобрите этого.
Вѣдь вотъ къ чему приводитъ своеволіе иныхъ исполнителей и право поправлять авторовъ, которое они себѣ приписываютъ! По этому поводу одинъ изъ нашихъ извѣстныхъ виртуозовъ замѣтилъ: «Мы не гвоздь, на который вѣшаютъ картину, а солнце, освѣщающее ее». Прекрасно, допустимъ это скромное сравненіе. Когда солнце освѣщаетъ картину, мы въ точности ви димъ изображеніе и колоритъ ея; когда солнце освѣщаетъ картину, на ней не выростаютъ деревья и бурьянъ, не появляются птицы или змѣи тамъ, гдѣ художникъ не рисовалъ ихъ; когда солнце освѣщаетъ картину, оно не измѣняетъ выраженія лицъ, не придаетъ веселымъ печали, а печальнымъ—веселья; не расширяетъ однихъ контуровъ въ ущербъ другимъ; не дѣлаетъ чернаго бѣлымъ и наоборотъ, однимъ словомъ — освѣщаетъ намъ картину въ томъ видѣ, какъ она нарисована художникомъ. Да намъ ни чего другого и не нужно, мы именно этого и добиваемся. Такъ будьте-же солнцами, господа, и всѣ охотно будутъ вамъ поклоняться; будьте солнцами, но старайтесь никогда не быть сальнымъ огаркомъ или фонаремъ старьевщика! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Большими шагами взбирался я къ старому замку, внѣ себя отъ мысли, что удѣлъ великихъ поэтовъ и великихъ музыкантовъ — все возможныя оскорбленія; что если изъ Иліады сдѣлаютъ водевиль, а изъ Одиссеи балетъ, если Геркулесу Фарнезскому дадутъ трубку въ зубы, если Венерѣ Милосской нарисуютъ усы, если практиканты будутъ исправлять работы ваятелей, если будутъ портить, искажать образцовыя музыкальныя произведенія, то некому будетъ отмстить, а лица, власть имущія, даже не поинтересуются этимъ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Старый баденскій замокъ представляетъ колоссальную средневѣковую развалину, ястребиное гнѣздо на горной вершинѣ, возвышающейся надъ Оозской долиной. Среди гигантскаго сосноваго лѣса вы наталкиваетесь на выступы стѣнъ, твердые и темные какъ скалы, на выступы скалъ, ровные и прямые, какъ стѣны. Во дворахъ ростутъ вѣковые дубы; старыя буковыя деревья просовываютъ въ окна свои мохнатыя головы. Удивленный посѣтитель на каждомъ шагу встрѣчаетъ безконечныя лѣстницы, бездонные колодцы, и его невольно охватываетъ какой-то тайный ужасъ. Тамъ когда-то жили какіе-то ландграфы, маркграфы, бурграфы, хищники и грабители, исчезнувшіе съ развитіемъ цивилизаціи. Сколько преступленій совершеноза этими толстыми стѣнами, сколько отчаянныхъ криковъ, сколько кровавыхъ оргій оглашало эти мрачные своды!… А теперь! о проза, о пошлая необходимость! здѣсь помѣстился ресторанъ, топятся печи въ обширной кухнѣ, слышно только хлопанье откупориваемыхъ бутылокъ шампанскаго и взрывы хохота под гулявшихъ нѣмецкихъ бюргеровъ и французскихъ туристовъ. Если-же вы подниметесь на самый верхъ постройки, вы опять найдете тишину, уединеніе и поэзію. Съ послѣдней площадки видны въ равнинѣ, но другую сторону горы, нѣсколько веселенькихъ нѣмецкихъ городковъ, обработанныя поля, роскошная растительность и мрачный и безмолвный Рейнъ, серебряной лентой извивающійся на горизонтѣ.
Вотъ куда я забрался, ворча, какъ нетерпѣливый локомотивъ. Но мало-но-малу спокойствіе и равнодушіе вернулись ко мнѣ, когда я сталъ прислушиваться къ таинственнымъ голосамъ, такъ спокойно и равнодушно повѣствующимъ о временахъ и людяхъ, уже отошедшихъ въ вѣчность. Даже любовь къ музыкѣ словно ожила во мнѣ при нѣжныхъ звукахъ эоловыхъ арфъ, помѣщенныхъ какимъ-нибудь сердобольнымъ нѣмцемъ въ расщелинахъ скалъ, гдѣ вѣтеръ извлекаетъ изъ нихъ мелодическія жалобы. Эти воздушные аккорды даютъ нѣкоторое понятіе о безконечности; вы не знаете, когда они начинаютъ и когда перестаютъ звучать… вы какъ-будто ихъ слышите даже тогда, когда они уже не вибрируютъ. Все это вызываетъ смутныя воспоминанія о промчавшейся юности, о погасшей любви, о разбитыхъ надеждахъ, — и вы тихо плачете, если не слишкомъ состарѣлись, потому что въ послѣднемъ случаѣ ваши глаза, не увлаженные слезами, закрываются, и вы засыпаете.
Но, кажется, меня еще не слѣдуетъ причислять къ старикамъ: я не заснулъ. Напротивъ, послѣ ливня проглянуло солнышко, и я сталъ думать о маленькомъ произведеніи, надъ которымъ теперь работаю. Сидя на развалинахъ стѣны, я принялся записывать карандашомъ стихи для ночной сцены, которые я на-дняхъ постараюсь положить на музыку. Вотъ они:
|
На этомъ мѣстѣ одинъ изъ многочисленныхъ въ настоящее время баденскихъ «гусей» вернулъ меня къ дѣйствительности. «Вотъ гдѣ вы», сказалъ онъ мнѣ голосомъ спасителя Капитолія: «чего васъ понесло одного въ эту башню? А, да вы пишите стихи; ну-ка покажите. И навѣрное вы теперь сочиняете оперу, которую Беназэ приказалъ вамъ написать къ открытію баденскаго театра. А постройка театра подвигается, вѣрно, будетъ окончена въ будущемъ году. Рабочій, занятый ею, но правдѣ сказать, уже немного старъ, но еще бодръ; это онъ въ 1830 г. въ Парижѣ такъ усердно работалъ надъ тріумфальной аркой Звѣзды». — «Да, другъ мой, я занятъ этой оперой. Но, пожалуйста, воздержитесь отъ такихъ неумѣстныхъ выраженій: Беназэ ничего мнѣ не приказывалъ; какъ вамъ должно быть извѣстно, артистамъ ничего не приказываютъ. Можно приказать французскому войску пойти на вѣрную смерть, иь оно пойдетъ; экипажу французскаго корабля — дать себя взорвать, и онъ исполнитъ это; французскому критику прослушать комическую оперу, чтобъ дать о ней отчетъ, и онъ прослушаетъ; но и только. А если-бъ приказали инымъ актерамъ отрѣшиться отъ своихъ привычекъ и взамѣнъ пріобрѣсти немного простоты, есте ственности, равно далекой отъ пошлости, какъ отъ напыщенности; если-бъ приказали инымъ пѣвцамъ ритмировать пѣніе и влагать въ него немножко души; инымъ критикамъ — не говорить о томъ, чего они не знаютъ, инымъ писателямъ — относиться съ уваженіемъ къ грамматикѣ; инымъ композиторамъ — знать контрапунктъ; то артисты по присущей имъ гордости не послушались бы. Меня-же всякое приказаніе парализуетъ, я не могу работать, становлюсь идіотомъ; я думаю, что вы въ этомъ отношеніи похожи на меня, поэтому считаю излишнимъ приказывать, а настоятельно прошу, умоляю васъ спуститься въ Баденъ и оставить меня въ покоѣ на моей башнѣ». Гусь, улыбаясь, удалился. Но нить моихъ мыслей порвалась, и я тщетно силился связать ее. Ни о чемъ не думая, сталъ я слушать гимнъ императору австрійскому, исполняемый въ отдаленіи прусскимъ военнымъ оркестромъ въ Конверзаціонскіоскѣ; южный вѣтеръ изъ глубины долины отрывками приносилъ его мнѣ. Какая трогательная сердечная мелодія добраго Гайдна. Это дѣйствительно пѣснь народа, преданнаго своему государю. Я говорю добраго Гайдна вовсе не съ ироніей; Боже сохрани! Я всегда возмущался Гораціемъ, этимъ парижскимъ поэтомъ древняго Рима, который осмѣлился сказать:
|
Гайднъ былъ не простакъ, а просто добрый человѣкъ; это доказывается уже тѣмъ, что у него была невыносимая жена, которую онъ никогда не билъ, а самъ бывалъ неоднократно битъ.
Наконецъ пришлось спуститься съ горы; настала ночь,
|
Я опять шелъ сосновымъ лѣсомъ, болѣе звучнымъ, чѣмъ многія наши концертныя залы. Здѣсь можно смѣло играть квартеты. Мнѣ всегда казалось, что необыкновенно хорошо было-бы исполнить здѣсь въ прекрасную лѣтнюю ночь сцену Елисейскихъ полей изъ «Орфея» Глюка. Мнѣ такъ и слышится подъ этимъ зеленымъ куполомъ, въ полумракѣ, хоръ счастливыхъ тѣней, особенную прелесть которому придаютъ итальянскія слова:
|
Но y насъ ставятъ музыку въ лѣсу обыкновенно послѣ завтрака съ пирогомъ; исполняютъ трубныя фанфары, возбуждающія только мысли объ охотѣ, о собакахъ, о псаряхъ, о торговцахъ винами…
На серединѣ склона находится фонтанъ, бьющій съ легкимъ шумомъ. Я присѣлъ около него. Пожалуй, я такъ могъ-бы просидѣть до слѣдующаго дня, но его журчанье напомнило мнѣ фонтаны въ корридорахъ картезіанскаго монастыря въ Шартрезѣ, гдѣ я ихъ въ первый разъвидѣлъ тридцать пять лѣтъ тому назадъ (увы! тридцать пять лѣтъ!) Шартрезъ напомнилъ мнѣ траппистовъ и ихъ обязательную фразу:
|
Мрачная фраза напомнила мнѣ, что мнѣ рано утромъ предстоитъ въ Карлсруэ хоровая репетиція моего Roquiem’a, изъ котораго двѣ части въ этомъ году войдутъ въ программу фестиваля. И я двинулся домой, чтобы приготовиться къ этой поѣздкѣ.
«Съума онъ сошелъ», скажете вы: «чтобыпреподнести веселому баденскому обществу отрывки изъ заупокойной обѣдни?» Меня этотъ-то контрастъ и прельстилъ при составленіи программы. Мнѣ кажется, что такимъ образомъ примѣняются въ жизни слова Гамлета, когда онъ держитъ черепъ Іорика: «Ступай теперь въ будуаръ знатной дамы и скажи ей — пусть она хоть на палецъ наложитъ румянъ, а все-таки лицо ея будетъ, наконецъ, такимъ-же. Пусть она посмѣется надъ этимъ».
Да, говорилъ я, пусть посмѣются эти разряженныя красотки, гордыя своей молодостью, обаяніемъ, стариннымъ именемъ, богатствомъ; пусть посмѣются смѣлыя женщины, способныя истерзать и опозорить человѣка; пусть посмѣются продажныя души и тѣла, злоупотребители бѣдности и страданія, при звукахъ страшной поэмы, которой риѳмованный текстъ на варварской средневѣковой латынѣ придаетъ еще болѣе угрожающій характеръ.
|
Пусть посмѣются надъ этимъ!
Такъ какъ большинство слушателей не знаютъ латинскаго языка, то я позабочусь о томъ, чтобы на программахъ былъ напечатанъ французскій переводъ. Пусть посмѣются!
Но какая это поэма, какой благодарный сюжетъ для музыканта! Не могу выразить словами сердечнаго трепета, который я ощущаю, когда, управляя огромнымъ оркестромъ, дохожу до стиха:
|
При этомъ у меня темнѣетъ въ глазахъ, и мнѣ кажется, что я погружаюсь въ непроглядную тьму.
— «Развѣ ваши слушатели разсчитываютъ попасть въ адъ?» — скажете вы. Пожалуй, можно вывести такое заключеніе изъ моихъ апокалипсическихъ цитатъ. Но я увлекся шекспировской мыслью. Напротивъ, прекрасное баденское общество состоитъ изъ честныхъ людей, которымъ рѣшительно нечего опасаться за свою будущую жизнь; въ составъ его входитъ лишь немного негодяевъ; это тѣ, которые не посѣщаютъ концертовъ.
Васъ, вѣроятно, интересуетъ, гдѣ я найду въ такомъ маленькомъ городкѣ приспособленія для Dies іrае, когда даже въ Парижѣ трудно собрать всѣ необходимые для этого элементы; какъ размѣщу ихъ въ залѣ фестиваля и какъ подѣйствуютъ на публику эти оглушительные звуки. Я аранжировалъ партію литавръ всего для трехъ музыкантовъ, а оркестры мѣдныхъ духовыхъ инструментовъ,
|
мы составили, соединивъ музыкантовъ изъ Карлсруэ съ баденскими и съ прусскимъ военнымъ оркестромъ изъ близъ лежащей крѣпости Раштадта. Хоръ собранъ трудами Штрауса и Круга, капельмейстера и хормейстера великаго герцога. Хоровыя репетиціи идутъ уже двѣ недѣли, а здѣсь я устраиваю оркестровыя три раза въ недѣлю. Все подготовляется спокойно и правильно. За день до концерта и наканунѣ я повезу нашихъ музыкантовъ по желѣзной дорогѣ въ Карлсруэ; тамъ они прорепетируютъ съ герцогской капеллой. Въ день же концерта, рано утромъ, Штраусъ привезетъ мнѣ артистовъ изъ Карлсруэ; мы устроимъ общую репетицію на обширной эстрадѣ, которую за ночь воздвигнутъ въ залѣ Конверзаціопспалаца. Въ этотъ день не будетъ никакихъ игръ. За оркестромъ, на хорахъ, я помѣщу литавристовъ и группы мѣдныхъ духовыхъ инструментовъ. Ими управлять будетъ Кеннеманъ, баденскій искусный и старательный дирижеръ. Я надѣюсь, что эти грозные голоса и громовые удары не потеряютъ своего музыкальнаго могущества отъ такого разстоянія. Къ тому же движеніе въ «tuba mirum» такъ широко, что два дирижера, навостривъ глаза и уши, могутъ провести оркестръ безъ всякихъ приключеній.
Какъ видите, тяжелый денекъ выпадаетъ на мою долю. Съ девяти до двѣнадцати часовъ генеральная репетиція; въ три часа — приведеніе въ порядокъ оркестра и нотъ послѣ утренней репетиціи; этого я не могу никому довѣрить; въ восемь часовъ вечера—концертъ. Повѣрьте, что въ двѣнадцать часовъ ночи мнѣ не прійдетъ желаніе потанцевать. Но обыкновенно на этомъ празднествѣ присутствуетъ прусская принцесса (нынѣ королева); часто она милостиво подзываетъ меня на нѣсколько минутъ и дѣлаетъ нѣсколько мѣткихъ, но благосклонныхъ замѣчаній относительно главныхъ нумеровъ программы. Ея бесѣда полна такой прелести, у нея столько чуткости въ соединеніи съ рѣдкимъ умомъ, она такъ понимаетъ музыку, такъ умѣетъ ободрить, что, поговоривъ съ ней пять минутъ, я забываю всякую усталость и могу начать все съизнова.
Вотъ, милостивые государи, что я дѣлаю въ Баденѣ. Я могъ бы сообщить вамъ еще нѣкоторыя подробности, по воздерживаюсь отъ этого. Я вижу отсюда, что половина изъ васъ… спитъ.