Встречи с прошлым. Выпуск 3
М., «Советская Россия», 1978
(Письмо А. Н. Толстого к И. Ф. Наживину)
Публикация О. В. ВикторовойЛето 1922 года. Небольшое местечко Миздрой на берегу Балтийского моря. Позади больше трех лет эмиграции, три года мучительных метаний, три года «хождений по мукам». И еще год до возвращения, год до 1 августа 1923 года, когда А. Н. Толстой сойдет с парохода на набережной у Николаевского моста в Петрограде. Конец скитаниям!
1922—1923. Время, пожалуй, радостное из всего эмигрантского периода жизни Алексея Николаевича Толстого. Перейден Рубикон — опубликован ответ Н. В. Чайковскому, бывшему члену контрреволюционного «Всероссийского комитета спасения родины и революции», человеку весьма влиятельному в эмигрантских кругах, представлявшему в Париже «Исполнительное бюро комитета помощи писателям-эмигрантам», — ответ, которым Толстой отрезал себя от эмиграции. Нет уже того гнетущего чувства одиночества и неприкаянности, которое преследовало его на протяжении последних лет, кончились сомнения, будущее обрело смысл, потому что уже решено «ехать в Россию и хоть гвоздик свой собственный, но вколотить в истрепанный бурями русский корабль» (А. Н. Толстой. Собр. соч., т. X. М., 1961, стр. 38).
Время радостное, но и трудное. И хотя был круг единомышленников в берлинской редакции газеты «Накануне», были беседы с Горьким, жившим летом 1922 года в Герингсдорфе, совсем близко от Миздроя, наконец, — работалось с удовольствием (дорабатывалась «Аэлита»), но не мог Толстой оставаться равнодушным к тому, что многие люди, им уважаемые люди, с которыми он не мог не считаться, перестали подавать ему руку. Во многих письмах этого периода к друзьям, близким людям, идейным противникам, несмотря на оптимистический, уверенный, подчас декларационный общий тон посланий, чувствуется боль, затаенная обида даже не на непонимание — нет, — на элементарное нежелание понять его.
В самом деле, что заставило этого русского барина, графа, покинувшего Россию, человека, перу которого принадлежала не одна, далеко не восторженная, статья о новой России, вдруг так — вспять повернуть корабли? Кажется убедительным объяснение, данное И. Г. Эрен-бургом в своих воспоминаниях: «…я встретил Алексея Николаевича в Берлине: он }'же знал, что скоро вернется в Россию. В статьях о нем пишут про сменовеховцев, про „постепенный подход“ к идеям революции. Мне кажется, что дело было и проще и сложнее. Две страсти жили в этом человеке: любовь к своему народу и любовь к искусству. Он скорее почувствовал, чем логически понял, что писать вне России не сможет. А любовь к народу была такова, что он рассорился не только со своими друзьями, но и со многим в самом себе — поверил в народ и поверил, что все должно идти так, как пошло» (И. Эренбург. Люди, годы, жизнь, кн. 1—2. М., 1961, стр. 206). Это была не просто абстрактная любовь к березам, полям, простору, а физическая невозможность жить без России — задыхался. Это была любовь, столь редко встречающаяся, любовь понимающая и — принимающая, до самоотречения.
К решающему для Толстого периоду относится и публикуемое письмо к писателю Ивану Федоровичу Наживину (1874—1940). В это время Толстой руководил литературным отделом берлинского издательства «Русское творчество», поэтому к нему и обратился Наживин с просьбой дать отзыв на его новую рукопись.
Письмо к Наживину заслуживает внимания не только потому, что оно во многом перекликается с письмом к Н. В. Чайковскому, а в отдельных моментах и дополняет его. Письмо интересно и размышлениями о судьбах творческой интеллигенции за границей, и разговором о невозможности (да и ненужности) реставрации монархии, и верой в силу российскую, в экономическое и культурное возрождение новой России. Итак — письмо (ф. 1115, оп. 2, д. 34, лл. 3, 4).
Ostseebad
Misdroy
Karlstraße, 6.
я приехал на море работать и отдыхать, поэтому отстранился до осени от литературных дел, — что делается сейчас в «Рус[ском] Твор[честве}» — не знаю. «Рус[ское] Тв[орчество]» не группа, но просто — издатель: Ник[олай] Никит[ич] Иванов. Сейчас он предпринял издание записок и мемуаров. Буду ли я с ним работать осенью — не знаю. Может быть, у меня будет собственное издательство. Поэтому, если Вы хотите, — пошлите Иванову рукопись — но ко мне для чтения она уже не попадет. Если хотите — подождите до осени, до августа, — тогда будет видно.
Вы пишете о том, чтобы создать группу. Из кого? Я знаю всю эмиграцию и уверяю Вас, — что создание группы — напрасный и печальный труд: эмиграция гниет, как дохлая лошадь. Создавать из этой дохлятины группу, питаться снова нездоровыми мечтаниями о белом генерале, о возрождении ресторана «Прага» и ли-пацких извозчиках — невозможно, как нельзя, например, искусственно вернуть себя в тифозный бред. Но что будет соединять эмигр[антскую] группу — лишь нездоровые мечтания. Тем более, что генерал не белый, не красный, а просто — русский, патриот и притом вне зависимости от западных генералов, — уже сидит в России и точит ножик на кого нужно. Армия русская — хорошая армия, все это скоро увидят. В России несколько высш[их] военных академий и более двухсот воен[ных] училищ. Со стороны военной заботы эмиграции о России излишни.
Заботы эмиг[рации] со стороны государственного строя — также напрасны. Госуд[арственный] строй в России будет таков — каков вытечет естественно из роста новой жизни — плюс — давление большевиков. Рост новой жизни — это непомерно быстро развивающееся — экономическое и государственное сознание крестьянства (то, именно, что отрицают эмигранты). Давление большевиков — защита культуры городов и защита имперского единства от распадения. Две эти силы (в выявлении своем весьма не привлекательные внешне) создают новое государство. Что может прибавить к этому эмиграция? Мечты о грядущей монархии? Мечты о грядущем Учредительном] собрании? Но это мечты. А — реально? Сохранить ценности? Но в России сейчас ценности нарождаются новые и свежие и в большом количестве. А эмигрировавшие ценности в 3/4 своих сгнивают. Из писателей (эмигрантов]) 3/4 перестали писать совсем.
Вы говорите, что монархия (в непривлекательном] виде) будет непременно. Почему? Где в России те силы, которые потащили бы на трон главноначальствующего над армией полусумасшедших выродков, ждущих расправы над народом, над интеллигенцией? Вы скажете — Россия в конце концов развалится под властью большевиков, и Европа займет ее войсками и посадит нам царя?
Но Россия не думает разваливаться, — в том-то и дело. Населения в ней от 120—150 мил[лионов] (убыль от войны и револ[юции] почти пополнена рождаемостью) и русский народ не имеет желания быть покоренным. Да и кто полезет его покорять? Нет — все это неосновательные мечтания или пессимизм, основанный на незнании того, что в России делается.
Очень любят ссылаться на историю Франции. Но ведь революция во Фр[анции] кончилась реставрацией только потому, что силы освобожденного народа в продолжение двадцати лет были израсходованы на войну, на завоевание Европы. Это было безумием — возрождать Рах romanum[1] — и маленькая Франция обессилела для творческой жизни, войны кончились ее поражением и реставрацией…
В России пока, слава богу, силы идут на экономическое возрождение. Реставрации не из чего вылиться — нет бульона.
Я думаю, что самое разумное для эмиграции — это возвращаться домой и принимать Россию такою, какая она есть. Людям творческим работать на величие нашего отечества, ныне РСФСР. Ведь эти буквы — тот же трехцветный флаг, с которым Франция шла на завоевание мира. Советы хорошая форма для нашего отечества.
Федерация — очевидно — примет иные формы, менее дифференцированные, чем в Соединенных Штатах. Россия будет хорошей мужицкой страной с единым высококультурным центром и с вольными городами. Хуже всего с промышленностью — это больное место. Но думаю, что здесь нам поможет союз с Германией.
О каком русском генерале идет речь? Думается, — об А. А. Брусилове. Прекрасный военспец, интеллигентнейшая личность, умница, патриот в самом высоком смысле этого слова. О Брусилове и его «Воззвании ко всем бывшим офицерам, где бы они ни находились», опубликованном в конце мая 1920 года, когда шла война с буржуазной Польшей, Это было обращение к сердцу каждого русского: есть Россия, единственная Россия. Вычеркнуть, забыть все личное и спасти самое ценное, что есть у человека, — Родину. Все эти мысли были близки и Толстому. О Брусилове — человеке, оставшемся в большевистской России и не просто оставшемся, а принявшем ее, всего себя посвятившем именно этой России, помнил, не мог не помнить Толстой.
Понятны и слова Толстого «нам поможет союз с Германией». Ведь именно Германия на проходившей в апреле — мае 1922 года Генуэзской конференции была первой страной, официально признавшей Советскую Россию.
Слова о Риме, римском владычестве явно относятся к французской империи Наполеона I, к его стремлению занять первое место в мире, подобно Древнему Риму.
Есть в письме и фраза о возрождении популярного московского ресторана «Прага» и липацких извозчиках. Возможно, что речь идет о существовавшем в 1900-е годы в Москве, около Рогожской заставы извозного заведения, принадлежавшего А. П. Липатовой.
Конечно, перечитывая письмо Толстого, понимаешь, что оно написано человеком, плохо знающим советскую действительность, находящимся еще в плену типичных представлений русского интеллигента о «мужицкой стране». Отсюда — и наивные прогнозы будущего России. Это и понятно, и естественно. Важно другое: ясное понимание Толстым того, что русская эмиграция в тупике, что «она гниет, как дохлая лошадь» (кстати: не является ли эта колоритная толстовская фраза отзвуком известного бодлеровского стихотворения «Падаль»: «Помните ли вы // Ту лошадь дохлую под ярким белым светом, // Среди рыжеющей травы?…»).
Интересно, что даже в таком, вообще-то небольшом по размеру письме чувствуется и стилистика Толстого, и выразительность образов, и точность его языка. Толстой всегда и всюду оставался художником, мастером, русским писателем.
Через год Толстой вернулся на родину. В своей статье «Несколько слов перед отъездом» он писал: «Я возвращаюсь домой на трудную жизнь. Но победа будет за тем, в ком пафос правды и справедливости, — за Россией, за народами и классами, которые пойдут с ней, поверят в новую зарю жизни» (Собр. соч., т. X. М., 1961, стр. 54).
- ↑ мир римский, римское владычество (лат.).