Владимир Федорович Одоевский. Письмо А.А.Краевскому
----------------------------------------------------------------------------
Серия "Литературные памятники"
В.Ф. Одоевский "Русские ночи", М., "Наука", 1975
----------------------------------------------------------------------------
Скажите, кто это меня так горячо любит и так досадно, так жестоко не
понял? Тем досаднее и тем грустнее, что любит! Стало, он любит но меня, а
мой фантом. Тем грустнее, что признает во мне талант, ибо о вышины падать
больнее. Если бы мне сказали: ты начинаешь выписываться, твой талант потерял
свежесть - я бы, может быть, не согласился на правах архиепископа
Гренадского, но мне бы не было так грустно мне говорят: ты падаешь, потому
что мало-помалу миришься с пошлостью жизни и оттого, что дал в себе место
скептицизму, миришься потому, что твоя филиппика принимает вид повести,
сомневаешься потому, что не веришь в данное направление разума
человеческого! Вы, господа, требуя в каждом деле разумного сознания, вы
находитесь под влиянием странного оптического обмана, вам кажется, что вы
требуете разумного сознания, а в самом деле вы хотите, чтобы вам верили на
слово. Ваш criterium разум всего человечества; но как постигли вы его
направление? Не чем другим, как вашим собственным разумом! Следственно, ваши
слова "верь разуму человечества" значат "верь моему разуму!" - и, что бы вы
ни делали, каким бы именем вы ни называли ваш criterium, а той сфере, где вы
находитесь, вы всегда придете к этому заключению. А знаете ли, что значит
это заключение? Верь моему разуму, следственно мой разум совершенен,
следственно я - бог, т. е. вы другою дорогою, но дошли до одинакого
заключения с римскими императорами, которые ставили себе статуи и заставляли
им поклоняться. Этот роковой ход разума человеческого предвидела Библия в
словах "не сотвори себе кумира!". Все мы чувствуем необходимость одной
безусловной истины, которая осветила бы весь путь, нами проходимый, но
спорим о том, где она и как искать ее. Не называйте же скептиком того, кто
ищет лучшего способа найти ее и испытывает для сей цели разные снаряды, как
бы странны они ни казались. Скептицизм есть полное бездействие, и его должно
отличать от желания дойти до самого дна: медик не знает, какое дать
лекарство, это незнание имеет следствием то, что он не пропишет никакого
рецепта, - вот скептицизм; медик прописал лекарство, но, возвратясь домой,
спрашивает себя: то ли он прописал, нет ли чего более лучшего, - делает
опыты, вопрошает опыты других - это не скептицизм, но то благородное
недовольство, которое есть залог всякого движения вперед. Пирогов прежде,
нежели отрежет руку у живого, каждый раз предварительно отрежет ту же руку у
десятка трупов - скептицизм ли это?
Я не могу принять ваш criterium разума человеческого: во-первых,
потому, что он неуловим - он агломерат, составленный из частных разумов;
идеализация его кем бы то ни было всегда будет произведением индивидуальным,
следственно не имеющим характера истины безусловной, всеобъемлющей;
во-вторых, потому, что он еще не уничтожил страдания на земле; говорить, что
страдание есть необходимость, значит противоречить тому началу, которое в
нашей душе произвело возможность вообразить существование ''нестрадания'',
откуда взялось оно? в третьих, потому, что разум человеческий, как
продолжение природы, должен (по аналогии) также быть несовершенным, как
несовершенна природа, основывающая жизнь каждого существа на страдании или
уничтожении другого. Все эти и многие другие наблюдения заставляют меня
искать другого критериума.
Форма - дело второстепенное; она изменилась у меня по упреку Пушкина о
том, что в моих прежних произведениях слишком видна моя личность; я стараюсь
быть более пластическим - вот и все; но заключать отсюда о примирении с
пошлостью жизни - мысль неосновательная; я был всегда верен моему убеждению,
и никто не знает, каких усилий, какой борьбы мне стоит, чтоб доходить до дна
моих убеждений, отстранять все, навеянное вседневной жизнию, и быть или по
крайней мере стараться быть вполне откровенным.
Если бы кто, судя обо мне, не кладя моих мыслей на прокрустово ложе,
применил их к собственной моей теории и с этой точки зрения посмотрел на
них, то, может быть, много странного перестало бы быть странным и, может
быть, тогда бы заметили, что, например, наблюдения над связью мысли и
выражения принадлежат к области, доныне еще никем не тронутой и в которой,
может быть, разгадка всей жизни человека. Впрочем, я сам виноват во многом;
у меня много недосказанного - и по трудности предмета и с намерением
заставить читателя самого подумать, принудить самого употребить свой снаряд,
ибо тогда только истина для него может сделаться живою.
Наконец, - называйте это суеверием, чем вам угодно, - но я знаю по
опыту, что невозможно приказать себе писать то или другое, так или иначе;
мысль мне является нежданно, самопроизвольно и, наконец, начинает мучить
меня, разрастаясь беспрестанно в материальную форму, - этот момент
психологического процесса я хотел выразить в Пиранези, и потому он первый
акт в моей психологической драме; тогда я пишу; но вы понимаете, что в таком
моменте должны соединяться все силы души в полной своей самобытности: и
убеждения, и верования, и стремления - все должно быть свободно и истекать
из внутренности души; здесь веришь чему веришь, убежден - в чем убежден, и
нет места ничьему чужому убеждению; здесь а = а.
Требовать, чтобы человек принудил себя быть убежденным, - есть процесс
психологически невозможный.
Терпимость, господа, терпимость! - пока мы ходим с завязанными глазами.
Она пригодится некогда и для вас, ибо, помяните мое слово, если вы и не
приблизитесь к моим убеждениям, то все-таки перемените те, которые теперь
вами овладели; невозможно, чтобы вы наконец не заметили вашего оптического
обмана.
ПРИМЕЧАНИЯ
Впервые напечатано: Сакулин, ч. 2, с. 450-543. - По помете А. А.
Краевского на подлиннике ("письмо князя Одоевского ко мне после появления
разбора сочинений его в 10-й кн. "Отечественных записок" 1844 года")
датируется началом октября 1844 г.
Краевский Андрей Александрович (1810-1889) - журналист, издатель
"Отечественных записок" (1839-1884). В э 10 его журнала была помещена статья
В. Г. Белинского "Сочинения князя В. Ф. Одоевского". Критик высоко оценивал
творчество Одоевского - писателя, у которого "красноречие возвышается до
поэзии, а поэзия становится трибуною" передовых идей. Вместе с тем он
упрекал писателя в пристрастии к фантастическому. Со времени "Сильфиды"
(1837), помысли критика, Одоевский "решительно начал уклоняться от своего
прежнего направления в пользу какого-то странного фантазма" (см.: Белинский
В. Г. Полн. собр. соч. Т. VIII. М., 1955, с. 313). Анализируя "Русские
ночи", Белинский обращал внимание читателей на "односторонность и
парадоксальность" взглядов Фауста.
