Ф. Ф. ВИГЕЛЬ
правитьПисьма M. H. Загоскину
правитьФ. Ф. Вигель. Записки. Том второй.
Редакция и вступит. статья С. Я. Штрайха
Артель писателей. Круг. Москва—1928
Вы прислали мне новое произведение ваше, новую комедию «Недовольные», с надписью, но без письма. Я могу только благодарить, но в претензии быть не смею. Леность, заботы, но более всего опасение, чтобы в излияниях родственной и дружественной откровенности не сказать чего-либо лишнего, меня доселе останавливали отвечать на ваши письма. Теперь меня как будто что-то толкнуло, и за молчание ваше я хочу наказать вас бесконечным посланием. Мне придется вас много хвалить; узнавши меня коротко, вы не сочтете это лестию, но чтобы доказать истину моих слов, я могу похвалы мои перемешать с справедливо заслуженною вами бранью; итак, позвольте начать с брани. Во-первых, в вас чрезвычайно становится заметен один русский порок, леность; вспомните, что вы такое были, когда добивались славы; вы весь были жизнь, вы были огонь; едва получили вы ее, как кинулись спать на свежих еще лаврах: правда, счастливые пробуждения ваши вознаграждают нас иногда за нашу досаду и нетерпение, но так ли редко должно просыпаться? Теперь другое. Молва, т. е. приезжие болтуны представляют вас каким-то французским сибаритом, который более пленяется прыжками мамзелей[1], чем звуками и идеями, и, что всего ужаснее, который явно поддерживает ярмарочную французскую труппу. Знаю, очень знаю, что в Москве казаться совершенно русским и опасно и смешно, что в древней благочестивой нашей столице господствует недавно губивший ее, истреблявший нечестивый народ французский, что повелевает в ней человек благородный, добродушный, но, к несчастию, в Париже воспитанный[2]. Как это все не знать, но тут-то и надобно всеобщему бессмыслию противупоставить всю твердость правил, всю силу непомраченного предрассудками ума.
Но что я говорю. Вас ли упрекать в слабости? Бешеная рецензия «Московского наблюдателя» на вашу славную комедию еще здесь читается, вы под проклятием врагов порядка, Руси, православия; торжествуйте, не слабейте, продолжайте. Я знаю дух издателей и сотрудников сказанного журнала, непокорность к властям, безмерное честолюбие, германская туманная философия и желание чего-то, чего они сами объяснить не умеют, вот из чего составляется сей дух[3]. По-моему, это якобинство нового издания, оно прикрывается какою-то полухристианскою кротостию и вежливостию форм; по-моему, это волки в овечьей коже; ваша комедия, разумеется, должна была жестоко оскорбить их. У них есть политическая вера, космополитизм, которая распространяется парижской пропагандой. Разумеется, французы основали сию веру в мирные дни Бурбонов, и она есть следствие разрушения мечты о всемирном обладании, которою польстил им Наполеон. Увидев, что сила оружия в самой искусной руке, на севере, как и на юге, побеждается патриотизмом и климатами, они обрели новый путь. Они разочли, сколько силы дает им тиранское владычество моды, всеобщее употребление их языка, роскошные и утонченные удовольствия, которые привлекают к ним толпы иностранных путешественников, промышленность, литература; к сим силам они присоединили новые — обман и разврат. Вышесказанная вера учит, что другого отечества не должно быть, как мир земной, и что все люди земляки между собою, пародируя таким образом христианское учение. Новая вера нашла последователей везде, увы! даже у нас; и французы протягивают теперь руки всем народам в надежде, что они со временем протянут им шеи. Что может сравниться с этим безумием? Всякое общество составляется или для охранения себя от опасностей, или для приобретения каких-нибудь выгод; неужели ему заботиться о пользах другого общества, ему сопернического и замышляющего подорвать его? В обыкновенном смысле что такое отечество, если не многочисленное общество, связанное общими выгодами? Для нас с вами оно имеет еще другое значение: рассудок и сердце, мысль и чувства должны нас привязывать к нашей матушке России. Затмить одно, заглушить другое — вот к чему стремится злодейка, развратница Франция. Мало ей, старой кокетке, пороками, коими она исполнена, коими она кипит, привлекать юные сильные народы; она научает злодеяниям, представляя их торжествующими в романах и драматических произведениях и облекая их всею прелестию слога; наконец, пакостница сия приучает читателей и зрителей без отвращения глядеть на все то, что в человеческой природе есть мерзейшего, самое дермо, так сказать, начиняя ароматами и украшая цветами. И это называется духом времени: случается после полуночи в петербургских улицах чувствовать дух того времени, но тогда затыкаешь нос; этот же дух, который производит одна страна, коей жители от безнравственности сгнили и провоняли, другие народы с восторгом в себя вдыхают. Какой-то будет с этим конец?
Вы очень хорошо сделали, что сцену вашей комедии поставили в Москве; здесь охотно смеются над старой столицей, и хотя нравы, кои вы изобразили, совершенно суть здешние, но никто не захочет себя узнать, и я ручаюсь вам за успех. Конечно, _н_е_д_о_в_о_л_ь_н_ы_х_ и здесь довольно, они будут гневаться; иной промотался и хочет пожить, повеселиться еще; другой ленив и горд, служить несогласен, а чинов и орденов хочется; про правительство говорить не смеют, за все отвечает Россия и ее варварство, ее то все и поносят. Вы прекрасно схватили сию смешную и преступную наклонность, но не во всех из недовольных погас еще рассудок, авось ли опомнятся, и мы вам будем обязаны за уменьшение их числа. Я могу вас тем потешить, что, сколько ни знаю и умных и истинно просвещенных здесь людей, все хвалят вашу комедию. Из них назову я одного только, коего мнением, я знаю, вы особенно дорожите и коему не в первый раз уже доставили вы самое приятное удовольствие: это Дмитрий Николаевич[4]. Он послал купить «Недовольных» и от дел улучил полчаса, чтобы прочитать ее; многие места знает наизусть и с восторгом цитировал мне всю тираду, которая кончается сими стихами.
И отвратительным встречает криком
В своем отечестве великом
Прекрасный солнечный восход.
Мне случилось видеть, как дочь [А. Д. Блудова] читала ему повесть вашу «Три жениха»; мне приятно было смотреть, как наморщенное его ныне государственными думами огромное чело прояснилось, как он от души хохотал; и действительно, сколько тут остроумия без злобы, как все любопытно, как верно все изображено, какая постоянная веселость, настоящий английской юмор и какой рассказ! Прекрасно, вот все, что я могу сказать; по-моему, ничего вы лучше не написали. На днях заметил мне Дм. Ник., как все в мире переменяется: «Шаховской[5] пишет к вам послания в стихах, — сказал он, — а я любуюсь произведениями Загоскина».
Другой министр[6] просил меня от его имени упрекнуть вас в клевете: ехавши с сестрой его в дилижансе из Москвы, вы уверяли ее, что он ваш злейший враг, тогда как он из числа усерднейших почитателей вашего таланта. Вам были известны короткие мои сношения еще с одним министром — ныне эта связь так разорвана, что никогда, кажется, завязаться не может; но всегда надобно быть справедливым: Вигель имеет все причины ненавидеть Уварова, а усердный сын отечества бывает почти всегда доволен действиями министра народного просвещения. Я ни в чем не верю, знаю, что он прикидывается только руссоманом, но и за то ему спасибо; другие верят ему, он дает юношеству хорошее направление и неумышленно творит великое добро[7].
Что мне сказать вам о настоящем моем положении и о намерениях в будущем? Настоящее довольно хорошо, но продлиться оно не может; дух все еще бодр, а плоть немощна, итак я постоянно думаю, как бы по добру по здорову убраться к вам в Москву, где древние башни, разнообразие зданий и видов, прелестные окрестности, еще что-то такое русское, по крайней мере в некоторых сословиях сохранившееся, и несколько избранных знакомых и приятелей будут услаждать мое зрение и чувства. Запад год от году становится мне отвратительнее, по мере того как он становится любезнее нашим богатым и знатным. Ох! уж эти мне знатные! С каким бешенством стремятся они за границу: там ругательства на все русское, там постоянная война против прав аристократических, коими они тщеславятся, ничто их не останавливает: целыми роями вьются эти неосторожные, безрассудные блестящие летучие насекомые вокруг адского пламени, почитаемого светом разума, обожгутся и падут в бездну. Все отечественное им не мило, и они более и более становятся чуждыми России. Боже милосердый! увидим ли мы, наконец, в нашей отчизне любовь к просвещению слитой с духом народности? Но уже между дворянами, даже между знатными и даже между купцами (несмотря на Полевого) являются, часто возникают люди, палимые священным огнем руссицизма, который ни Полевой, ни Лелевель[8], ни кто другой из антируссов не только потушить не в состоянии своими помоями, но который от усилий их распространяется. Число их еще не велико, но умножается с каждым днем, и самая малочисленность их дает им силу сектеризма [сектантства]; они пойдут проповедывать слово русское, и самая новость будет привлекать к ним последователей. Сие перерождение не может быть приметно для рассеянной толпы, но тому, чье любопытное око среди всеобщей тьмы с усилием напрягается на восток своего отечества, является оно, как светлеющая еще бледная полоса, предвозвестница еще не солнца, еще не дня, но хотя новой зари для России. Сими надеждами приветствую вас, любезнейший брат о России, брат по крови и по духу, и с сим вместе на сей раз прощаюсь с вами. Поцелуйте за меня ручку Анны Димитриевны [жена Загоскина] и обнимите зреющих ваших молодцов, коим конечно будете вы уметь передать ваши чувства. Они будут счастливее нас с вами и услышать повсюду, вне и внутри России, имя ее, превознесенное и препрославленное. Еще раз обнимаю вас. Вечно вам преданный
Меня за ваше знакомство чрезвычайно как благодарил Сергей Павл<ович> Шипов[9]; я предвидел, что вы друг другу полюбитесь; он был в восхищении от автора, не знав его лично, теперь без памяти от человека. Вам предстоит еще новое знакомство такого же рода, но с особой другого пола, и даже с девицей, которая просила меня ее с вами сблизить, а как она близка к вашим летам, то без зазрения совести я за это дело взялся. Сия девица есть автор довольно известного романа «Скопин-Шуйский», немолодая уже фрейлина Олимпиада Петр<овна> Шишкина: она в начале или в половине июня будет в Москве. Не взирая на совершенное знание французского языка, на модное воспитание, на все привычки светского общества, она вся русская и потому-то и в шестьдесят лет она не отвыкнет от стыдливости, которой наши предки женского пола так придерживались. Ей невозможно будет вас искать, вас, мужчину свежего, статного, крепкого, красивого, но в вас будет ли столько галантереи (простите сие старо-французское выражение), чтобы отыскать ее? Пока вы ее не знаете, хочу вам изобразить ее; может быть, сие привлечет вас к ней. Природа влила ей в душу так много прелестей, что для наружности могла оставить лишь столько, сколько требовала благопристойность; она не уродлива и не безобразна, но вот и все. Но зато ум, таланты, добродетели, а сердце… оно бы сильно воспламенилось, если б могло другое воспламенить. Всю пылкость сиротствующего сердца сего она посвятила друзьям, родным, отчизне, богу — их она любит страстно. Всякий, чье сердце бьется при имени России, тот при вашем улыбается дружелюбно, и потому-то вы ей, хотя и не знакомый, но и не чужой. Посетите же ее, познакомьтесь с ней, и когда раза два поговорите, то полюбите, как сестру родную; она же между тем двоюродная двум весьма почтенным и известным в России людям, Озерову {Влад. Ал. Озеров (1770—1816) — драматург и поэт, пользовавшийся успехом на русской сцене времен Пушкина, который отрицательно относился к его дарованию, в особенности к его пьесам казенно-патриотического содержания.
Ол. П. Шишкина (1791—1854), автор патриотических пьес «Скопин-Шуйский» (1835) и «Прок. Ляпунов» (1845). Белинский отмечал, что они написаны хорошим русским языком, выявляют основательное изучение автором истории, но лишены художественного значения. Среди многих других домов Вигель и у Шишкиной читал отрывки из своих записок.} и Блудову. Весьма бы вы хорошо сделали, если бы познакомили ее и с Анной Димитриевной, а потом и с г. Погодиным [М. П., историк]; сего также она весьма желает.
Я переехал на дачу и пользуюсь искусственными минеральными водами; потому и не мог быть при представлении «Недовольных»; мне сказывали, что пьеса принята хорошо, и это меня удивило. Более всего у нас шуму делает раек во время представления пьесы, а первые ряды кресел и первый ярус лож после представления; а как ваша комедия написана не для райка и против лож и первых кресел, то я и полагал, что одни ее не поймут, а другие рассердятся, но, видно, прочие места в театре были на сей раз наполнены.
То ли дело «Ревизор» [Гоголя]; читали ли вы сию комедию? видели ли вы ее? Я ни то, ни другое, но столько о ней слышал, что могу сказать, что издали она мне воняла. Автор выдумал какую-то Россию и в ней какой-то городок, в который свалил он все мерзости, которые изредка на поверхности настоящей России находишь: сколько накопил он плутней, подлостей, невежества. Я, который жил и служил в провинциях, смело называю это клеветой в пяти действиях. А наша-то чернь хохочет, а нашим-то боярам и любо; все эти праздные трутни, которые далее Петербурга и Москвы России не знают, половину жизни проводят за границей, которые готовы смешивать с грязью и нас, мелких дворян и чиновников, и всю нашу администрацию, они в восторге оттого, что приобретают новое право презирать свое отечество, и, указывая на сцену, говорят: вот ваша Россия! Безумцы! Я знаю г. автора — это юная Россия, во всей ее наглости и цинизме[10]. Он под покровительством Жуковского, но ведь это Жуковский не прежний. Посудите, нынешнею зимой он по субботам собирал у себя литераторов, и я иногда являлся туда, как в неприятельский стан. Первостепенные там князья Вяземский [П. А] и Одоевский [В. Ф.] и г. Гоголь. Всегда бывал там и Пушкин, но этот все придерживается Руси; еще видел я там Теплякова [В. Г.], холодного поэта, и молодого Бенедиктова [В. Г.], который явился в таком блеске и которого, боюсь, заря скоро затмится[11]. Разумеется, все сии господа в совершенной противоположности с другим обществом, которое еженедельно собирается у г. Греча [Н. И.]: там вы находите Булгарина [Ф. В.], Воейкова [А. Ф.], Сенковского [О. И]., Масальского и мало ли кого там увидишь — также Европа, но в другом духе, менее умеренном {К. П. Масальский — романист, драматург и историк, за которым Белинский признавал ум и прекрасную форму изложения.
См. во вступительной статье к этому изданию — об участии Вигеля в борьбе Пушкина и его друзей с Булгариным, как с журналистом, состоявшим на службе у жандармов.}. Как старику везде и нигде, мне случалось и там быть, и, кажется, один раз, как бес, мелькнул мне там Полевой. Признаюсь, первые мне только что досадны, а последние почти ненавистны. Наконец, и в моей скромной храмине собирались также один раз в неделю если не литераторы, то люди просвещенные, а более всего благонамеренные: не нужно вам говорить, что Сергей Павл. [Шипов] украшал присутствием своим сии беседы; их посещали три губернатора — курский[12], ваш тезка, честь и слава имени русского; тверской — гр<аф> Толстой, почти единственный аристократ, патриот, и нынешний саратовский Степанов, довольно приятный человек и приятный писатель, автор «Постоялого двора»; униатский епископ Иосиф Семашко {А. П. Толстой был впоследствии обер-прокурором синода. А. П. Степанов обладал хорошим литературным дарованием.
Униатский епископ Иосиф Семашко — один из главных насильственных руссификаторов Литвы, друг и соратник Вигеля по его служебной деятельности. Н. А. Протасов был впоследствии обер-прокурором синода.}, изувер руссицизма, и молодой гр<аф> Протасов, товарищ мини<стра> нар<одного> просв<ещения>, горящий священнейшим огнем любви к России и надежда всех ее поборников. Являлся и ваш давнишний знакомый, дряхлеющий уже и телом, но бодрый еще умом, по крайней мере разговорным, кн<язь> Шаховской [А. А.], когда здоровье ему позволяло. Вы знаете, как он фосфорен, воспалителен, и можете посудить, как посреди такого общества он воспламенялся и как славно иногда говорил; я уверен, что это скоро опять проходило и что жар сей потухал при возвращении к Катерине Ивановне[13]; но все равно, были молодые слушатели, которые увлекались его витийством, мне только было и нужно. Из настоящих нынешних литераторов посещал меня один Кукольник [Н. В.], который также, кажется, гармонизирует в чувствах и мыслях с предсказанными[14]. Я забыл упомянуть о Констант<инее> Ив<ановиче> Арсеньеве, которого ученость полезна России и в настоящем и будущем, ибо он из числа первейших наставников наследника престола; умеренный в поступках и выражениях, он неумерен только в энтузиазме ко всему отечественному. Долго было бы вам называть других зрелых и молодых людей, которые собирались у меня; имена сих последних мало известны, но их, конечно, со временем узнают и будут уважать. Вы можете быть уверены, когда такого рода люди соберутся, то часто поминают и о вас, и, поверьте, вы были бы как среди семьи родней: жаль, что вы не приезжали, а г. Погодин не захотел меня найти!
Насмешники, которые сами столь же достойны посмеяния, как и сожаления, называют нас сектой: увы, они правы. Что делать, когда в столь обширном, в столь славном государстве патриотизма достаточно только для составления одной секты, и он не может быть господствующей верой. Но что вы там в Москве делаете? Зачем вы не деятельнее проповедуете там слово русское, зачем не умножаете число поклонников России? Дайте вы мне только к вам приехать, вы увидите, сколько я вам народу навербую. Когда случится к любимому человеку писать о любимом предмете, то трудно положить перо, и я, обыкновенно скудный мыслями при обыкновенной переписке, делаюсь тогда неистощим. Другие занятия отрывают меня, да и ваше время пощадить нужно. Итак спешу проститься с вами до будущего письма, если не начинаю надоедать вам. Еще раз прощайте. Вечно ваш Вигель.
Рассудок велит мне просить вас о сожжении писем моих, ибо слишком смело выражаюсь в них насчет некоторых лиц, коих могу сделать себе врагами, а самолюбие заставляет меня желать, чтобы вы их сохранили, потому что в них есть мимоходные идеи, коих бы мне было жаль невозвратной потери.
Милый друг и брат, Михаил Николаевич.
Как давно не видал я тебя, как давно не писал я к тебе, страшно подумать: неужели мы вовсе сделались чужды друг другу? Правда, я беглец из Москвы, ты упрямый житель сего города, которого оболочка для меня так обворожительна, но которого — начинка мне так противна. Зато сколько есть пунктов, на которых мы сходимся душой и сердцем. С самых тех пор, как я оставил Москву, в целой Европе разразилась революция, которую мы с тобой так ожидали и так страшились. Ну, что, каков образец, учитель наш Запад? Признаюсь в невежестве своем: когда в 1844 году, воротился я из-за границы, то в Москве из уст твоих в первый раз с некоторым вниманием услышал я слово коммунизм, а он, подкравшись вслед., за сен-симонизмом, фурьеризмом и всеми немецкими бессмысленными и богоотступными сектами, стоял уже выше всех этих стенобитных орудий, готовых сокрушить, общественное здание[15]. Имена Шеллинга и Гегеля, которыми так оглушали меня у вас все имеющие претензии на ученость, в Германии едва доходили до слуха моего; немцы считали путешествующих северных невежд неспособными еще постигать высоких истин сих гениев. В Париже раз только один земляк завез меня в общество фаланстерианнцев; мне любопытно было послушать их бредни, но они были скромны и рассуждали только о художествах. Вообще везде заметно было волнение умов, но ничто не возвещало близости революционного взрыва. Ныне же социализм, выскочив прямо из ада и пройдя через Бедлам и Шарантон, распространился между людей. Что-то об этом толкуют ваши дуры оксиданталистки, западницы или западни, как я их называю. Между прочим весьма немного умная, но многоумствующая Ховрина. Меня уверяли, что в Пензе Блохина решительно беснуется; не худо было бы тебе посоветовать приятелю своему архиерею [Амвросию] и зятю своему губернатору [А. А. Панчулидзеву], чтобы ее отчитывать.
Я так записался о том, что два года исключительно меня занимает, что упустил из виду самую цель этого письма. Она состоит в том, чтобы испросить благосклонное твое внимание и вспомоществование московскому же семейству Мальчугиных, которое на время возвращается на родину. Они объяснят тебе желания свои. Тебе известно, как я ленив писать письма, и потому самый мой поступок покажет тебе живейшее участие, которое я принимаю в этом семействе. Особенно же прошу тебя оказать обычную любезность твою одному из братьев, которого Булгарин в фельетоне своем по всей справедливости назвал милым созданием и которого под мужским нарядом нежный пол угадать весьма не трудно.
Графиня Блудова [А. Д.] от тебя, от Хомякова [А. С.] и от Алексея Петровича Ермолова [знаменитый генерал] воротилась без памяти, с последними даже переписывается; за то без зевоты и смеха не может слышать имени Чаадаева [П. Я], то же самое и другие придворные дамы и девицы, прошлого года посетившие Москву. Обнимаю тебя мысленно, мой милый, сердечный, с ребячества постоянный друг. Вечно твоей — Вигель.
От Жуковского давно уже, более года, получил длинное письмо и прекрасное. Право, как не возблагодарить небо, сохранившее нам и в старости живость воображения.
Я только в нужде пишу к тебе, милейший и почтеннейший друг и брат Михаил Николаевич; к счастию, это бывает редко, может быть, скажешь ты. Видишься ли ты с Федором Николаевичем и Авдотьей Павловной Глинками[16]? Последняя на меня гневается, с этими дамами без вины будешь виноват. И за что же? За цензуру нашу, которую я ненавижу. Рассказать ее действия, не поверишь. Ей бы противиться распространению дурных политических мнений; она мешается в духовные дела и науки. В посланиях Апостола и проповедях вымарывается слово братия, оно слишком пахнет коммунизмом, и заменяется словом христиане. Из французских медицинских книг изгнаны слова remХde souverain и opИration cИsarienne[17]. Недавно высокоумный муж твоей (а отнюдь не моей) обожаемой Анненковой[18] запретил сочинение одного доктора, который в некоторых болезнях предлагает медные опилки, как верное средство, и объявил автора неблагонамеренным отравителем. Он забыл или не знает, что сулема, мышьяк, иод, даже bleu de Prusse [берлинская лазурь] в известном количестве употребляются в лекарствах и суть самые деятельные яды. Эдакие болваны у нас почитаются дельными людьми. Все, душою преданные правительству, смотрят на то с грустью; иные полагают, что центры злоумышленно так поступают, но нет, все трусы и дураки, и по русской пословице — заставь его богу мочиться, он лоб расшибет. Сделай милость, покажи это письмо Федору (Николаевичу) и скажи, в это время таким ли петь соловьям, как он.
Вечно и всею душою преданный тебе Ф. Вигель.
- ↑ M. H. Загоскин был в это время директором московских театров.
- ↑ Московским генерал-губернатором был в это время князь Д. В. Голицын.
- ↑ «Московский наблюдатель» издавался тогда под редакцией С. П. Шевырева, при участии А. С. Хомякова, М. П. Погодина и др. В 1838 г, руководителем журнала стал В. Г. Белинский.
- ↑ Д. Н. Блудов — тогда министр внутренних дел, постоянный покровитель Вигеля.
- ↑ Драматург пушкинской поры и театральный деятель кн. А. А. Шаховский принадлежал к шишковской „Беседе“, которую высмеивали арзамасцы, особенно Д. Н. Блудов. M. H. Загоскин во времена „Арзамаса“ был воинствующим сторонником „Беседы“. Об этом — выше — в четвертой части записок.
- ↑ Министр юстиции Д. В. Дашков, бывший арзамасец.
- ↑ Имеется в виду знаменитая триединая формула, проводившаяся в делах просвещения С. С. Уваровым: православие, самодержавие, народность. О взаимоотношениях Вигеля и Уварова — во вступительной статье к настоящему изданию
- ↑ Н. А. Полевой — журналист и историк, которого Вигель особенно ненавидел за его любовь к Европе. См. упоминания о Полевом в Записках. И. Лелевель, польский революционный деятель и историк, напечатал критический разбор «Истории государства российского» Н. М. Карамзина, официальным блюстителем авторитета которого считал себя вместе с П. А. Вяземским Д Н Блудов.
- ↑ С. П. Шипов — генерал, член Союза Благоденствия; избег наказания по делу декабристов, так как не участвовал в развитии заговора.
- ↑ П. А. Вяземский писал 19 января 1836 г. А. И. Тургеневу: «Гоголь читал нам „Ревизора“. Он удивительно живо и верно, хотя и каррикатурно описывает наши административные нравы. Вигель его терпеть не может за то, что он где-то отзывался о подлой роже директора департамента».
- ↑ Сильно нашумевший в 30-х и 40-х годах поэт, претендовавший, при поддержке булгаринской клики, на соперничество с Пушкиным. Первая книга его стихов появилась в 1835 году. Развенчанию Бенедиктова особенно содействовал В. Г. Белинский, и он был основательно забыт. Белинский отмечал, что автор ловко владеет рифмой, но лишен поэтического дарования.
- ↑ M. H. Муравьев, один из основателей тайных обществ, из которых возник заговор декабристов; избег наказания, так как сумел доказать следственной комиссии свое отвращение к революционным идеям; был «прощен» Николаем первым и возвращен на службу, в которой стал делать быструю карьеру в качестве твердого и сурового администратора; до Курска был губернатором в Гродне, где вел решительную политику по обращению населения этой польско-литовской губернии в православие, в чем был единомышленником Вигеля по его деятельности в качества директора департамента иностранных исповеданий.
- ↑ Артистка Ек. Ив. Ежова — сожительница Шаховского
- ↑ Сильно нашумевший в 30-х и 40-х годах драматург, автор сусально-патриотических пьес; при поддержке Бухарина и его кружка претендовал на роль соперника Гоголя; был развенчан В. Г. Белинских
- ↑ О доносе Вигеля на петрашевцев — первых русских последователей идей коммунизма — см. во вступительной статье.
- ↑ Глинки — муж и жена — менее чем посредственные по дарованиям поэты. Ф. Н. Глинка — один из участников тайных обществ и заговора декабристов, по службе при петербургском генерал-губернаторе бывший им очень полезным; отделался сравнительно легко, так как не принадлежал к числу деятельных заговорщиков. По той же службе при генерал-губернаторе Ф. Н. Глинка сумел предупредить Пушкина о грозившей ему в 1820 г. ссылке на север и спас поэта от серьезной кары правительства.
- ↑ Remede souverain — превосходное лекарство. Souverain — по-французски значит также — верховный, неограниченный в применении к власти царя; opИration cИsarienne — кесарево сечение, операция при неудачных родах, cИsarienne — по-французски значит также — кесарский, императорский.
- ↑ В. И. Анненкова, оставившая очень интересные записки. Муж ее — генерал H. H. Анненков (двоюродный брат декабриста) в 1848 г. в связи с революционным движением на Западе и открытием кружка первых русских социалистов-петрашевцев — был назначен одним из главных душителей русской печати — в так называемый Бутурлинский комитет.