Письма 1875-1877 (Достоевский)

Письма 1875-1877
автор Федор Михайлович Достоевский

Опубл.: 1877. Источник: az.lib.ru

Ф. М. Достоевский. Полное собрание сочинений в тридцати томах

Том двадцать девятый. Книга вторая. Письма 1875—1877

Л., «Наука», 1986

СОДЕРЖАНИЕ 1875

555. А. Г. Достоевской. 4 февраля

556. А. Г. Достоевской. 5 февраля

557. А. Г. Достоевской. 6 февраля

558. А. Г. Достоевской. 7 февраля

559. А. Г. Достоевской. 8 февраля

560. А. Г. Достоевской. 9 февраля

561. H. M. Достоевскому. 10 февраля

562. Л. Г. Достоевской. 10 февраля

563. А. Г. Достоевской. 11 февраля

564. А. Г. Достоевской. 12 февраля

565. А. Г. Достоевской. 12 февраля

566. А. Г. Достоевской. 13 февраля

567. А. Г. Достоевской. 13 февраля

568. А. Г. Достоевской. 14 февраля

569. П. А. Исаеву. 23 февраля

570. П. А. Козлову. 1 марта

571. А. Н. Островскому. 2 марта

572. Н. Л. Некрасову. 20—23 марта

573. А. Г. Достоевской. 6 апреля

574. А. Г. Достоевской. 12 мая

575. А. Г. Достоевской. 13 мая

576. А. Г. Достоевской. 14 мая

577. А. Г. Достоевской. 24 мая

578. А. Г. Достоевской. 27 мая (8 июня)

579. А. Г. Достоевской. 29 мая (10 июня)

580. А. Г. Достоевской. 1 (13) июня

581. А. Г. Достоевской. 4(16) июня

582. Е. П. Ивановой. 5(17) июня

583. А. Г. Достоевской. 7 (19) июня

584. А. Г. Достоевской. 10 (22) июня

585. А. Г. Достоевской. 13 (25) июня

586. А. Г. Достоевской. 15(27) июня

587. А. Г. Достоевской. 18 (30) июня

588. А. Г. Достоевской. 21 июня (3 июля)

589. А. Г. Достоевской. 23 июня (5 июля)

590. А. Г. Достоевской. 23 июня (5 июля)

591. А. Г. Достоевской. 25 июня (7 июля)

592. А. Г. Достоевской. 27—28 июня (9—10 июля)

593. А. Г. Достоевской. 1 (13) июля

594. А. Г. Достоевской. 6 июля

595. А. Н. Плещееву. 21 августа

596. П. Е. Кехрибарджи. 7 ноября

597. H. П. Вагнеру. 4 декабря

598. М. А. и Е. А. Рыкачевым. 9 декабря

599. А. М. Достоевскому. 10 декабря

600. Н. П. Вагнеру. 21 декабря

601. Вс. С. Соловьеву. 28 декабря

1876

602. Н. П. Вагнеру. 2 января

603. Н. П. Вагнеру. 7 января

604. П. А. Исаеву. 7 января

605. Вс. С. Соловьеву. 11 января

606. В. К. Абазе. 3 февраля

607. Я. П. Полонскому. 4 февраля

608. Н. Ф. Юшкову. 5 февраля

609. X. Д. Алчевской. 3 марта

610. А. М. Достоевскому. 10 марта

611. М. А. Александрову. 29 марта

612. X. Д. Алчевской. 9 апреля

613. П. В. Быкову. 15 апреля

614. С. Е. Лурье. 16 апреля

615. M. A. Александрову. 28 апреля

616. М. А. Александрову. 28 мая

617. X. Д. Алчевской. 29 мая

618. X. Д. Алчевской. 1 июня

619. В. А. Алексееву. 7 июня

620. П. П. Потоцкому. 10 июня

621. М. А. Александрову. 21 июня

622. M. А. Александрову. 24 июня

623. M. А. Александрову. 26 июня

624. M. А. Александрову. 28 или 29 июня

625. М. А. Александрову. 30 июня

626. H. M. Достоевскому. 2 июля

027. А. Г. Достоевской. 7 (19) июля

628. А. Г. Достоевской. 9 (21) июля

629. А. Г. Достоевской. 13 (25) июля

630. А. Г. Достоевской. 15 (27) июля

631. Вс. С. Соловьеву. 16 (28) июля

632. А. Г. Достоевской. 18 (30) июля

633. А. Г. Достоевской. 21 июля (2 августа)

634. Л. В. Головиной. 23 июля (4 августа)

635. А. Г. Достоевской. 24 июля (5 августа)

636. А. Г. Достоевской. 26 июля (7 августа)

637. А. Г. Достоевской. 30 июля (11 августа)

638. А. Г. Достоевской. 2 (14) августа

639. А. Г. Достоевской. 6 (18) августа

640. М. А. Александрову. 21 августа

641. М. А. Александрову. 23 августа

642. М. А. Александрову. 25 августа

643. М. А. Александрову. 29 августа

644. М. А. Александрову. 30 августа

645. А. М. Достоевскому. 6 сентября

646. Л. X. Хохряковой. 7—10 сентября

647. Н. М. Достоевскому. 19 сентября

648. М. А. Александрову. 28 сентября

649. М. П. Надеину. 16 октября

650. H. H. Вагнеру. 24 октября

651. М. А. Александрову. 27 октября

652. М. А. Александрову. 28 октября

653. М. А. Александрову. 28 октября

654. М. А. Александрову. 30 октября

655. H. M. Достоевскому. 1 ноября

656. К. И. Маслянникову. 5 ноября

657. А. У. Порецкому. 9 ноября

658. А. А. Романову, наследнику. 16 ноября

659. К. И. Маслянникову. 21 ноября

660. М. А. Александрову. 23 декабря

1877

661. Вс. С. Соловьеву. 9 января

662. М. А. Юркевичу. 11 января

663. П. В. Быкову. 13 января

664. Н. П. Вагнеру. 17 января

665. А. Н. Майкову. 17 января

666. Н. П. Вагнеру. 26 января

667. М. А. Александрову. 27 января

668. М. А. Александрову. 28—29 января

669. М. А. Александрову. 28—29 января

670. М. А. Александрову. 29 января

671. М. А. Александрову. 30 января

672. H. M. Достоевскому. 7 февраля

673. А. Г. Ковнеру. 14 февраля

674. М. А. Александрову. 28 февраля

675. М. А. Александрову. 1 марта

676. M. A. Александрову. 2 марта

677. M. A. Александрову. 3 марта

678. A. Ф. Герасимовой. 7 марта

679. Е. С. Ильминской. 11 марта

680. С. Е. Лурье. 11 марта

681. А. П. Философовой. 11 марта

682. М. А. Александрову. 29 марта

683. М. А. Александрову. 30 марта

684. М. А. Александрову. 31 марта

685. М. А. Александрову. 31 марта

686. А. Ф. Герасимовой. 16 апреля

687. С. Е. Лурье. 17 апреля

688. В. И. Ламанскому. 20 апреля

689. О. А. Антиповой. 21 апреля

690. М. А. Александрову. 25 апреля

691. М. А. Александрову. 26 апреля

692. М. А. Александрову. 28 апреля

693. М. А. Александрову. 30 апреля

694. М. А. Александрову. 2 мая

695. А. С. Суворину. 15 мая

696. А. П. Налимову. 19 мая

697. М. А. Александрову. 20 июня

698. М. А. Александрову. 24 июня

699. М. А. Александрову. 29 июня

700. М. А. Александрову. 29 июня

701. А. Г. Достоевской. 6 июля

702. А. Г. Достоевской. 7 июля

703. H. M. Достоевскому. 8 июля

704. А. Г. Достоевской. 11 июля

705. А. Г. Достоевской. 15—16 июля

706. А. Г. Достоевской. 17 июля

707. И. Г. Сниткину. 17 июля

708 А. Г. Достоевской. 17 июля

709. М. А. Александрову. Конец августа

710. М. А. Александрову. 1 сентября

711. М. А. Александрову. Начало сентября

712. H. M. Достоевскому. 15 сентября 1876 или 1877

713. Ю. А. Мюллеру. 21 сентября

714. М. А. Александрову. 24 октября

715. В. П. Гаевскому. 3 ноября

716. Д. В. Аверкиеву. 5 ноября

717. Д. В. Аверкиеву. 18 ноября

718. М. А. Александрову. 28 ноября

719. А. П. Философовой. 28 ноября

720. П. А. Исаеву. 7 декабря

721. Л. А. Ожигиной. 17 декабря

722. С. Д. Яновскому. 17 декабря

723. М. А. Александрову. Декабрь (?)

724 M. A. Александрову. Декабрь

725. M. A. Александрову. Декабрь

Официальные письма и деловые бумаги

1875

29. Исправнику г. Старая Русса Э. М. Готскому-Даниловичу 21 апреля

30. В канцелярию Новгородского губернатора. 31 июля

31. Договор с П. Е. Кехрибарджи на первое отдельное издание романа «Подросток». 8 ноября

32. В Главное управление по делам печати. 22 декабря

1876

33. В книжный магазин М. О. Вольфа. 19 января

34. В редакцию «Харьковских губернских ведомостей». Январь

35. В Комитет по устройству музыкально-танцевального вечера в Петербургском собрании художников в пользу студентов Медико-хирургической академии 2 декабря 1876 г. Ноябрь

1877

36. В Главное управление по делам печати. 26 января

37. В Главное управление по делам печати. 21 февраля

Другие редакции.

Коллективное

Примечания

Список несохранившихся и ненайденных писем и деловых бумаг 1875—1877 годов

Указатели

Указатель писем по адресатам

Указатель мест пребывания Ф. М. Достоевского с 1875 по 1877

Указатель произведений Ф. М. Достоевского

Указатель имен

Список условных сокращений

ПИСЬМА

1875

555. Л. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

4 февраля 1875. Новгород

Новгород. 4 февр<аля> 75.

Милая Аня, ровно в 6 часов пополудни мы приехали в Новгород.¹ Эти клячи летели как ветер и на обеих станциях отдыхали всего по 40 минут. Дорога порядочная, но я на последней пряжке прозяб неестественно, и именно подошвы ног. В моих калошах претонкая подошва. До такой боли прозяб, что хоть кричи. Впрочем, и руки и спина тоже прозябли. Остановился в гостинице Соловьевой хорошенько погреться и напиться чаю.² Мне дали № 75. Сижу и читаю «Голос» и пью чай. Тимофей³ вез превосходно и старательно. Хочет обратно везти меня и поджидать. Это бы прекрасно было. Посылаю тебе одеяло и шейный платок (шарфик), который не нужен. Твердо надеюсь, что ты мне завтра напишешь.⁴ Целую тебя и всех троих детишек, Федю, Любу и Неизвестного.⁵ Предстоит длиннейший и скучнейший переезд. До свиданья, голубчик, обнимаю тебя.

Твой весь Ф. Достоевский.

Поклон Анне Николаевне.⁶

556. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

5 февраля 1875. Петербург

Петербург. 5 февр<аля> 75.
10 часов утра.

Милый мой голубчик, Аня. Сегодня в 8 часов прибыл в Петербург благополучно.¹ В тех и других вагонах проспал, скрючившись неестественно, почти всю дорогу, так что все-таки "не совсем расстроен нервами, хотя немножко устал. Тимофею я дал одеяло и шарфик для доставки тебе, он вез хорошо, но обещался за мной заехать в гостиницу Соловьевой,² чтоб довезти меня к воксалу, и не заехал, так что я чуть-чуть не опоздал. Зато у Соловьевой два часа проспал в No. Теперь, здесь, сижу в Знаменской гостинице,³ в 48-м No-ре и готовлюсь одеться и пуститься по мытарствам. За № 2 р. цены против летних, сами говорят, что увеличены, и гостиница во всех отношениях ветховата, но все-таки, может быть, даже лучше иных других. Денег со мной 32 руб., и, однако, сегодня же надо купить сапоги, потому что мои до того дорогою разорвались, что даже нехорошо, если зайти в них к Некрасову⁴ и Мещерскому.⁵ Одним словом, и совершенно здоров и только об вас и думаю. Тоскую очень. Лилю и Федю побольше поцелуй. Я видел во сне, что Федя влез на стул и упал со стула и расшибся, ради бога, не давай им влезать на стулья, а няньку заставь быть внимательнее. Incognito^[1]6 также люблю. Одним словом, всех Вас крепко обнимаю. Завтра напишу. Пиши, пожалуйста. И так как теперь меня нет, то отдыхай, ради бога, голубчик мой. Чуть заболеешь или дети — тотчас дай знать. Анне Николаевне мое уважение.

Твой Ф. Достоевский.

557. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

6 февраля 1975. Петербург

6-го февраля/75. Петербург.

Милая Аня. Вчера первым делом заехал к Некрасову,¹ он ждал меня ужасно, потому что дело не ждет; не описываю всего, но он принял меня чрезвычайно дружески и радушно.² Романом он ужасно доволен, хотя 2-й части еще не читал,^{а 3} но передает отзыв Салтыкова который читал и тот очень хвалит.⁴ Сам же Некрасов читает, по обыкновению, лишь последнюю корректуру. Салтыков сделался нездоров очень, Некрасов говорит, что почти при смерти.⁵ У Некрасова же я продержал часть корректуры, а другие взял с собою на дом.⁶ Мне роман в корректурах не очень понравился. Некрасов с охотой обещал вперед денег и на мой спрос пока дал мне 200 руб.⁷ Хотел бы отправить тебе хоть 75 и сделаю это завтра или послезавтра, но решительно вижу, что нету времени. Я был у Симонова и взял билетов на педелю, сеансы от 3 до 5 часов.⁸ Это такое почти невозможное время, самые деловые часы! И вместо того, чтоб дело делать, я должен сидеть под колоколом. Затем заехал в редакцию «Гражданина» и узнал к чрезвычайному моему огорчению,^б что князь накануне, 4-го февраля, уехал вдруг в Париж, получив телеграмму, что там умер брат его флигель-адъютант.⁹ Пробудет же, может быть, с месяц. Таким образом, у меня в Петербурге почти никого не останется знакомых. У Пуцыковича же узнал, что Sine ira^[2] и «С.-Петербургских ведомостях» — вообрази кто! — Всеволод Сергеевич Соловьев!¹⁰ Затем был у Базунова, его не застал и взял «Русский вестник».¹¹ Затем после обеда в 7 часов поехал к Майкову. Анна Ивановна¹² уехала в театр. Он же встретил меня по-видимому радушно, но сейчас же увидал я, что сильно со складкой.¹³ Вышел и Страхов. Об романе моем ни слова и видимо не желая меня огорчать.¹⁴ Об романе Толстого тоже говорили немного,¹⁵ по то, что сказали — выговорили до смешного восторженно. Я было заговорил насчет того, что если Толстой напечатал в «Отеч<ественных> записках»,¹⁶ то почему же обвиняют меня, но Майков сморщился и перебил разговор, но я не настаивал.¹⁷ Одним словом, я вижу, что тут что-то происходит и именно то, что мы говорили с тобой, то есть Майков распространял эту идею обо мне.¹⁸ Когда я уходил, то Страхов стал говорить, что, вероятно, я еще зайду к Майкову и мы увидимся, но Майков, бывший тут, ни словом не выразил, что ему бы приятно видеть меня. Когда я Страхову сказал, чтоб он приходил ко мне в Знаменскую гостиницу вечером чай пить в пятницу, то он сказал: вот мы с Аполлоном Ник<олаевичем> и придем, но Майков тотчас отказался, говоря, что в пятницу ему нельзя и что в субботу можно увидеться у Корштлона.¹⁹ Одним словом, видно много нерасположения. Авсеенко в «Русском мире» обругал «Подростка», по Майков выразился, что это глупо. Статьи «Русского мира» я не видал.²⁰

Корректур было много, лег спать я поздно, но выспался. Теперь уже два часа, надо не опоздать к Симонову, а меж тем надо п заехать в «Гражданин» за твоим письмом.²¹

Сейчас принесли еще корректуру — все 2 последние главы, их уже Салтыков не читал,²² и мне надобно перечитывать со всеми подробностями, так что сегодня, кроме бани, никуда не пойду. До свидания, милая, обнимаю тебя п детишек, не претендуй на деловитый слог письма — времени нет и не знаю, будет ли впредь.

До свиданья.

Твой весь Ф. Достоевский.

Вообрази, Порфирий Ламанский умер от того, что закололся в сердце кинжалом! Его, впрочем, хоронили по христианскому обряду.²³

^а Вместо: не читал — было: не дал

^б Было: изумлению

558. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

7 февраля 1875. Петербург

Петербург, февраля 7/75.

Милый друг, Аня, я всё занят ужасно и времени у меня ни на что недостает. Вчера навалили корректур видимо-невидимо, и еще не продержанных начисто.¹ Меж тем во весь день нельзя было заняться ими. Написав к тебе вчерашнее письмо, пошел к Пуцыковичу, где письма от тебя не застал. Затем вдруг, воротясь в гостиницу, получаю повестку от участкового пристава явиться 7-го (то есть сегодня) в 9 часов утра для объяснений по паспорту. Предвидя, что в 9 часов утра мне нельзя, я тотчас поехал в участок; никого не застал, сказали — вечером. Чуть было не опоздал под колокол. Симонов всё просит меня дать осмотреть ему грудь, но для этого надо заехать к нему за полчаса раньше, а я и сегодня предчувствую, что опоздаю.² Из-под колокола приехал в гостиницу обедать. Эта Знаменская гостиница ужасно обветшала, а цены огромные. Чуть сел обедать, пришел Пуцыкович и принес от тебя письмецо.³ (NB. Таким образом твои письма получаются у него чуть не ввечеру). Посидел с Пуцыковичем, пока обедал; я нахожу, что это чрезвычайно порядочный человек. Затем полетел в участок. Там продержали часа два. Пришел наконец паспортист: «У вас-де дан вам билет на жительство; но он временный, а по закону вы должны были давно обменить его на постоянный паспорт. Конечно дело; но я стал спорить. Помощник пристава (с Владимиром в петлице)⁴ начал спорить тоже: Не дадим вам паспорт, да и только; мы должны наблюдать законы. — Да что же мне делать? — Дайте постоянный вид. — Да где я его теперь возьму? — Это не наше дело. — Ну и в этом роде. Но дурь, однако же, в этом народе. Это всё только, чтоб перед „писателем“ шику задать. Я и говорю наконец: — В Петербурге 20 000 беспаспортных, а вы всем известного человека как бродягу задерживаете. — Это мы знаем-с, слишком знаем-с, что вы всей России известный человек, но нам закон. Впрочем, зачем вам беспокоиться? Мы вам завтра иль послезавтра вместо вашего паспорта выдадим свидетельство, так не всё ли вам равно. — Э, черт, так зачем же вы давно не говорили, а спорили!»⁵ Затем поехал в баню. Воротясь и напившись чаю, сел за корректуры и просидел до 5 ¹/₂ утра. Наконец повалился спать. Вдруг слышу в соседнем No, который был пустой, хохот, женский визг, мужской бас и так часа на три: только что приехал какой-то купец с двумя дамами и остановился. И вот я лежу и не сплю, наконец заснул капельку и пробудился в 1-м. часу, но спал всего часа четыре. Чувствую раздражение нервов и даже озноб. Затем пить чай, тебе писать письмо, одеваться, заехать в редакцию за письмом и успеть попасть к Симонову к 2 ¹/₂ часам. Но где же попасть?

До свидания, Апя, обнимаю и целую детей. Сегодня опять, стало быть, ни одного дела не сделаю, но зато кончены корректуры и сегодня^а ночью, может, высплюсь. Роман Толстого читаю только под колоколом, ибо иначе нет времени. Роман довольно скучный и уж слишком не бог знает что. Чем они восхищаются, понять не могу.⁶

До свидания, Аня, милая, обнимаю тебя и всех детишек.

Твой весь Ф. Достоевский.^б

Историк Костомаров лежит в тифе. Всеволод Крестовский лежит в тифе. Симонов говорит, что тиф теперь совершенно действует как зараза, вроде чумы, и редко когда так бывало. Но не беспокойся, милочка Аня, за меня. Нас бог бережет, твердо верую, а тебя люблю крепко. Твой.

^а Далее было начато; высп<люсь>

^б Далее было начато: По соо<бщению>

559. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

8 февраля 1875. Петербург

8-го февраля 75. С.-Петербург.

Милая Аня, вчера от тебя письма не было, если и сегодня не будет, то буду очень беспокоиться. А у меня и без того много досад и расстройств. В нынешнюю ночь лег раньше, в третьем часу, но так как не спал прошедшую ночь, то заснул только разве в четвертом часу. И вот в 7 часов соседи, купец с двумя дамами, подымают опять визг, хохот, самый громкий разговор, доходящий до крику. Отделяется же не стеной, а одной лишь дверью. Я вскочил, оделся и немедленно потребовал другой No. Оказался свободным только один, в 3 р. в самом низу, я немедленно переехал и лег, но уже заснуть не мог. Две ночи, таким образом, не спал, расстроен, даже руки дрожат. Меж тем переехать отсюда тоже не могу: паспорт всё еще не выдают, а куда я денусь без паспорта? Предстоит ехать к Трепову.¹

Вчера опоздал в три часа к Симонову и не мог быть на сеансе. Эти часы, от 3-х до 5 у Симонова, совершенно парализуют всю мою деятельность. Они всё время берут, и я еще ни одного дела не начинал. Утром должен тебе письмо писать и кое-какие делишки, потом куда я успею до 3-х? Здесь же в гостинице всё так медленно исполняют. Закажешь чай и раньше получасу не подадут. Опоздав, заехал к Кашпиреву,² просидел у него с час. Затем поехал к Соловьеву:³ он очень был рад и кое-что мне рассказал. Жена его больна (от беременности) и не выходит. Однако же он мне ее вывел. Она ужасно молоденькая, имеет вид девочки, с очень большим ртом и с очень выпуклыми глазами; но недурна, пока девочка. Года через три-четыре подурнеет ужасно. И вот он на всю жизнь с женой дурной собою. Он получает жалование, хорошую плату в «С.-Петербургских ведомостях» и даже в «Пчеле» печатает свою повесть.⁴ Денег получает много и в этом смысле спокоен и обеспечен. Живут они еще пока от жильцов, но у них две порядочные комнаты и превосходная (очевидно, его собственная) мебель, картины и фотографии на стенах и проч.

Затем обедал у Вольфа,⁵ воротился домой, и в 9 часов пришел Страхов. Он мне искренно и положительно говорил, что Майков ни в каких слухах обо мне не участвовал,⁶ да и есть ли слухи, он хорошо не знает. «Подросток» ему не совсем нравится. Он хвалит реализм, но находит не симпатичным, а потому скучноватым. И вообще он мне сказал чрезвычайно много очень дельного и искреннего,⁷ что меня, впрочем, не смущает, потому что я надеюсь в следующих частях доказать им, что они слишком ошибаются.⁸ В «Биржевых» (или в «Новом времени» — Страхов не запомнил)^а он читал на днях статью о «Подростке». Довольно длинную. В ней не то что хвалят, но говорят, что до сих пор многие принимали типы Достоевского^б отчасти за фантастические, но, кажется, пора разубедиться и признать, что они глубоко-реальные и проч. в этом роде.⁹ В «Голосе» об «Отечественных записках» принято никогда ничего не печатать.¹⁰

Теперь час пополудни, сижу с расстроенными нервами, поеду к Симонову, потом, может быть, в участок, вечером заеду на малое время к Корнилову, чтоб только деньги отдать.¹¹ Деньги страшно выходят, а я еще ничего не купил. Не понимаю, почему ты не пишешь? Эти предстоящие разъезды к Пантелееву,¹² к Полякову¹³ и проч. мучат меня одною мыслью о них! А между тем когда я успею это всё сделать? ужас! До свидания. Целую тебя и детишек.

Твой весь Ф. Достоевский.

^а В подлиннике: не запомнит

^б Далее было: за

560. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

9 февраля 1875. Петербург

Петербург. Февраля 9/75.

Голубчик мой Аня, вчера вечером получил твои два письма разом. Вероятно, 1-е письмо пролежало лишний день в Старой Руссе на почте.¹ Скажи в почтамте, чтоб этого не делали, а то я напрасно буду беспокоиться. Известие о провалившемся потолке меня очень тревожит: во-первых, могло убить детей, а во-2-х, уверяю тебя, она² не до мая будет ждать, а до апреля, когда ей будет уже не так страшна угроза, что мы съедем ввиду летних жильцов.³ Да иначе и не может быть, потому что ихняя переделанная квартира, близ самого парка, должна пойти не менее 200 руб. в лето. Пиши мне непременно каждый день, Аня: без известий о тебе и о детишках я не могу пробыть в здешней тоске. Вчера только что написал и запечатал к тебе письмо, отворилась дверь и вошел Некрасов. Он пришел, «чтоб выразить свой восторг по прочтении^а конца первой части»⁴ (которого еще он не читал, ибо перечитывает весь номер лишь в окончательной корректуре перед^б началом печатания книги). «Всю ночь сидел, читал, до того завлекся, а в мои лета и с моим здоровьем не позволил бы этого себе». «И какая, батюшка, у вас свежесть (Ему всего более понравилась последняя сцена с Лизой).⁵ Такой свежести в наши лета уже не бывает и нет ни у одного писателя. У Льва Толстого в последнем романе⁶ лишь повторение того, что я и прежде у него же читал, только в прежнем лучше» (это Некрасов говорит). Сцену самоубийства и рассказ⁷ он находит «верхом совершенства». И вообрази: ему нравятся тоже первые две главы.⁸ «Всех слабее, говорит, у вас восьмая глава» (это та самая, где он спрягался у Татьяны Павловны) — «тут много происшествий чисто внешних» — и что же? Когда я сам перечитывал корректуру, то всего более не понравилась мне самому эта восьмая глава и я многое из нее выбросил. Вообще Некрасов доволен ужасно. «Я пришел с вами уговориться о дальнейшем. Ради бога, не спешите и не портите, потому, что слишком уж хорошо началось». Я ему тут и представил мой план: то есть март пропустить и потом апрель и май вторая часть, затем июнь пропустить и июль и август третья часть и т. д.⁹ Он на все согласился с охотою «только бы не испортить!». Затем насчет денег: вам, говорит, следует всего без малого 900; 200 руб. вы получили, стало быть, следует без малого 700; если к этому прибавить 500 вперед — довольно ли будет? Я сказал: прибавьте, голубчик, тысячу. Он тотчас согласился. «Я ведь, говорит, только ввиду того, что летом, пред поездкой за границу, вам опять еще пуще понадобится». Одним словом, в результате, то, что мною в «Отеч<ественных> записках» дорожат чрезмерно и что Некрасов хочет начать совсем дружеские отношения.¹⁰ Просидел у меня часа 17г, так что я опять чуть не опоздал к Симонову. Весь вчерашний день я был совсем как больной от расстроенных от неспанья нервов. Деньги, полагаю, что получу завтра или послезавтра. Тогда, Аня, и вышлю то, что по расчету должно остаться у нас, то есть около 1000, а до тех пор как-нибудь займи хоть у батюшки.¹¹ Потому что не только у меня времени нет выслать эти 75, которые я обещал, но даже п не из чего, потому, что деньги идут в ужасающих размерах. Вчера вечером был у Корнилова и отдал ему 45 р. по 10 взносу в Славянский ¹² и в «Любителей» ¹³ и 25 р. от неизвестного (пари).¹⁴ Корнилов принял меня удивительно ласково и внимательно, очень меня расспрашивал, ходил со мной и рассказывал, рекомендовал и знакомил. (Между прочим, познакомил с своим старшим братом.¹⁵ <3 нрзб.>)^в Было человек до 20 разного народу (Майков не пришел). Был Страхов и просил зайти к себе вечером в понедельник.^г Дело в том, голубчик Аня, что за неимением достаточных денег ни у кого (по делам) и быть не могу. Но пуще всего^д лечебница Симонова: она пришлась в такие часы (от 3 до 5), что всё мое время парализует. Конечно надо вставать раньше (часов в 9) и ложиться раньше. Но меня в 2 последние ночи измучили, я спал по 4 часа в сутки и менее. Нынешнюю ночь думал наверстать и лег вчера в 2. Но нервы до того расстроены, что часа 1 ¹/₂ не мог заснуть, ночью беспрерывно просыпался, и хоть встал в 11-м часу, но все-таки настоящих семи часов не спал. С завтрашнего с понедельника надо как-нибудь приняться за дело. Совсем забыл про иные твои распоряжения, например, надо ли дать сколько-то денег Полякову или нет.¹⁶ Впрочем, думаю, всё обделаю, не беспокойся. Я только об вас беспокоюсь. До свидания, ангел, люблю тебя и чувствую и сверх того нужду в тебе ужасно большую. Целую детишек и благословляю. 15-го-то думаю уехать отсюда, наверно, а то так бы и раньше. Обнимаю тебя, голубчик, будь здорова и уведомляй о каждой мелочи. Всем поклон.

Твой весь, тебя целующий муж,
Ф. Достоевский.

^а Далее было начато: вто<рой>

^б Далее было: последней

^в Эта фраза, как и другие места ниже, не поддающиеся прочтению, густо зачеркнута А. Г. Достоевской.

^г Было: вторник Д Далее было: то

561. H. M. ДОСТОЕВСКОМУ

10 февраля 1875. Петербург

Понедельник, 10 февраля/75.

Милый брат Коля, я приехал в Петербург по кое-каким моим делам¹ и желал бы с тобой видеться, но хоть и буду на Петербургской у Эмилии Федоровны, а все-таки в твой дом не хотел бы вступать.² И поэтому не заедешь ли ко мне.³ Я живу в Знаменской гостинице, № 6. Но бываю дома не иначе как от 11-ти до 12-ти утра. Пробуду в Петербурге дней 5; до свидания, голубчик.

Твой брат Федор Достоевский.

562. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

10 февраля 1875. Петербург

Понедельник, 10 февраля/75.

Голубчик мой, Аня, вчера я от тебя письма не получил. Да ты бы писала и подавала с вечера на почту, чем по утрам-то. Пишешь, что и от меня не получила. Я сам кладу в кружку каждый день и каждый день пишу, но они неровно выбирают, иногда после двух, а иногда и до двух. Вчера был в лечебнице. Лечебница парализует все мои дела, отнимает весь день, пересекает его глупейшим образом надвое. Из лечебницы после обеда поехал к Полякову и отдал ему 50 р. Он мне не сказал ничего нового. Есть в виду какие-то покупщики, да что он поедет с Коршем великим постом в именье и проч.¹ Я попросил его что знает написать тебе.² Потом заезжал к Прохоровне,³ а потом домой, чтобы раньше выспаться и поправить нервы. Не тут-то было: в залах гостиницы праздновалась свадьба купцов-лавочников, сотня пьяных гостей, музыка, конфетти. Я лег в 2. Но до 5 ¹/₂ не мог заснуть, потому что по нашему коридору бродили и кричали^а забредшие сверху пьяные. Я вскакивал, отворял двери и ругался с ними. Теперь голова болит — мочи нет. Если б только не действие сжатого воздуха, который успокаивает нервы, то, думаю, что у меня от бессоницы и от раздражения наверно бы был припадок. До свидания, голубчик, целую тебя, детишек и всех. Скажи детям, что Прохоровна им кланяется и любит их, а об Феде над его карточкой плачет. У ней и Федя, и "Пиля висят на стене. Всем кланяюсь. Как только получу от Некрасова деньги,⁴ сейчас поеду к Пантелееву⁵ и т. д. Как хотелось бы поскорей домой. Здесь мое здоровье хуже во многих и других отношениях. Целую тебя и детей.

Твой весь Ф. Достоевский.

^а Далее было начато: сверх<у>

563. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

11 февраля 1875. Петербург

Петербург, 11 февраля/75.

Милая Аня, вчера так от тебя и не было письма. Да уж не пропадают ли мои письма?¹ Я, однако же, каждый день пишу. Вчера ничего почти не сделал, был только у Симонова и вечером у Страхова. Страхов знает о моем неудовольствии на Майкова и, кажется, передал ему, потому что Майков прислал мне письмо и приглашает сегодня, во вторник, к себе обедать.² Но я еще вчера вечером его видел у Страхова. Было очень дружелюбно, но не нравятся они мне оба, а пуще не нравится мне и сам Страхов; они оба со складкой.³ Так и быть, обедать у него сегодня буду, но и только. Сегодня утром зашел ко мне брат Коля ⁴ и теперь сидит у меня, пока я пишу.

От Некрасова всё еще не получил,⁵ а самому пойти напоминать как-то совестно. Но если сегодня не получу, то непременно пойду завтра. Жду с нетерпением, наконец, твоего письма и прошу непременно писать каждый день, подавай с вечера. Очень целую детей, хочу об них известий. Ужасно мне здесь скучно. Новостей никаких. Целую тебя очень и благословляю детей. До свидания. Обнимаю всех вас.

Твой весь Ф. Достоевский.

564. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

12 февраля 1875, Петербург

Петербург. Среда 12/75.

Милая Аня, получил от тебя письмо от 10 (понедельник) очень напуганное.¹ Не беспокойся обо мне, ради бога; если я чем чувствую себя нехорошо, то это нервами, потому что в гостинице, и не на своем месте, и со всеми этими предстоящими хлопотами — не могу выспаться. Не пугайся же, всё устроится, а я, разумеется, ни одного лишнего дня не буду. Лечебница Симонова взяла всё мое время и не дает мне кончить ни одного из дел. Спешу написать тебе, и пойду сейчас к Некрасову, и, если можно, возьму денег.² Пишешь, чтоб я прислал: клянусь, у меня нет ни одной свободной минуты. Получу от Некрасова — всё пришлю, разом; а до тех пор займи у священника.³ Вчера, как сидел у меня Коля⁴ — вошел Корнилов (значит, отдать визит),⁵ был чрезвычайно мил и просидел больше получасу. Вот деликатнейший человек. Затем, после Симонова^а поехал к Майкову обедать. Это дело вот в чем: я Страхову, у Корнилова,⁶ выразил часть моей мысли, что Майков встретил меня слишком холодно, так, что я думаю, что он сердится, ну а мне всё равно. Страхов тогда же пригласил меня к себе в понедельник, а пригласительное письмо Майкова⁷ было вследствие того, что Страхов ему передал обо мне.^{8 б} Майков, Анна Ивановна и все были очень милы, но зато Страхов был почему-то очень со мной со складкой. Да и Майков, когда стал расспрашивать о Некрасове и когда я рассказал комплименты мне Некрасова ⁹ — сделал грустный вид, а Страхов так совсем холодный. Нет, Аня, это скверный семинарист ¹⁰ и больше ничего; он уже раз оставлял меня в жизни, именно с падением «Эпохи», и прибежал только после успеха «Преступления и наказания».¹¹ Майков несравненно лучше, он подосадует, да и опять сблизится, и всё же хороший человек, а не семинарист. Сейчас от Майкова, вечером, зашел к Сниткиным. Александр<а> Николаевича не было дома, жены его тоже, но я иросидел у жены Михаила Николаевича, и потом пришел он из Воспитательного, и я чрезвычайна приятно провел у них время до 11 часов, в разговорах. За тальмой ¹² схожу еще раз.

Если в субботу не выеду, то хотелось бы ужасно в воскресенье. До свидания, милая, многого не пишу, потом расскажу. Обнимаю тебя крепко и целую, ты мне очень нужна. Детишек всех обнимаю очень, целую и благословляю. Твой тебя крепко любящий

Ф. Достоевский.

Здесь вышел один колоссальный анекдот об известных нам лицах, расскажу как приеду.¹³

Паспорт до сих пор еще не получил, но не беспокойся.

^а после Симонова вписано.

^б Далее было начато: Стр<ахов>

565. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

12 февраля 1875. Петербург

Среда 12/75. Петербург.

Сегодня вечером получил из редакции твое письмецо от 11-го, милая Аня, и сегодня же вечером пишу ответ, хотя отошлю завтра и сам поеду отдавать в большой почтамт. Посылаю тебе, голубчик мой, девять сот 900 рублей. Никогда я предположить не мог, чтоб ты так зануждалась и написала мне такие отчаянные просьбы о присылке денег. Но, друг мой, ведь ты сама же говорила, что всегда можешь занять у батюшки или у Анны Гавриловны.¹ Я же так рассуждал, что заем на 2 на 3 дня, при таких верных деньгах, которые я получаю, не может нисколько повредить твоей чести. Это мелочность! Я же писал уже тебе давно, чтоб ты заняла. Я, конечно, мог и из выданных мне Некрасовым 200 отослать тебе,² но ей-богу же! не было времени ни капли, чтоб самому ехать посылать. Мало того: нет^а иногда времени даже в редакцию «Гражданина» заехать. Ну ты представь себе, я съездил к Некрасову, взял сегодня у него деньги,³ заезжаю домой, чтоб положить их в чемодан, и вдруг входит Владимир Ламанский,⁴ сам, услыхавший от кого-то, что я в Петербурге. Неужто мне прогнать его? Вот я с ним и остался. И так каждый час. Притом же я всё не могу выспаться, и у меня расстроены нервы до муки, до ада. А главная причина всё та же: что я никак не воображал, что ты будешь стыдиться попросить пустяки у таких добрых знакомых, — тем более, что сама мне про это говорила! Не то, конечно бы, прислал, потому что на столько-то у меня всегда было, и уж конечно я мог поручить Пуцыковичу. Симонова лечебница всё парализует! У меня весь день уходит, но завтра последний сеанс.⁶ Между тем дел бесконечное множество. Сегодня был у Эмнлии Федоровны. Завтра постараюсь быть у Пантелеевых⁵ или где-нибудь, где нужнее. Обнимаю тебя крепко, не сетуй же на меня. Некрасов дал 1600, из них 1000 или без малого вперед, потому что нельзя еще дать точнейшего расчета.⁶ Сосчитаемся вперед. У меня в руках 700 с лишком рублей. Деньги идут неестественно, и я здесь ужасно трачусь. Целую детей. В субботу думаю, что никак не выеду: Ламанский звал в субботу, а Некрасов в субботу же хочет везти меня к Салтыкову (а я очень хочу завязать это знакомство).⁷ Кроме того, не был у Кони, не был у Порецкого и не сделал почти еще ни одного денежного дела. Одним словом, в письме ничего толком не опишешь, вряд ли и в воскресение выеду, хотя ужасно бы желал, чтоб в понедельник быть вечером у вас. Ужасно хочется поскорее к вам, изо всей силы буду стараться. Послезавтра, в пятницу, напишу наверно, по если скажешь Тимофею,⁸ чтобы ждал меня в понедельник в Новгороде, то, кажется, это будет верно. Целую тебя и детишек триста тысяч раз, твой весь

Ф. Достоевский.

Ты не поверишь, как ты меня расстроила и огорчила этой просьбой денег. Да неужели это так стыдно занять, Аня! Я и не воображал ничего подобного. Ведь мы не воры и не мазурики, и это доказали.

Сегодня Некрасов встречает меня словами: «А у меня для вас давным-давно готовы деньги». Между тем я деликатничал и всё не шел, ожидая, что он сам привезет или пришлет. Если б не зашел, то он и еще три дня бы не подумал прислать.

Сегодня встретил у него книгопродавца Печаткина. Боюсь, что передаст другому Печаткнну кредитору, и тот меня здесь разыщет.^{в 9}

У Бунтинга не был,¹⁰ сапогов даже себе еще не успел купить.

Целую тебя ужасно, и ручки и ножки и всю. Люблю тебя и желаю ужасно увидеть.

^а Было: не было

^б Было: билет

^в Вместо: Печаткину ее разыщет. — было: Печаткину и тот меня разыщет.

566. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

13 февраля 1875. Петербург

Петербург, 13 февр./75. Четверг,

Милая Аня, сейчас послал тебе деньги, но в почтамте сказали, что сегодня не пойдет, стало быть, завтра, в пятницу, ты бы не получила от меня письмо, и потому пишу тебе, сидя у Миши, в Обществе взаимного кредита.¹ Итак, обнимаю тебя, всё благополучно, а деньги получишь в субботу.

Целую детей.

Твой весь Ф. Достоевский.

567. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

13 февраля 1875. Петербург

Петербург, февраля 13/75. Четверг.

Милая Аня, давеча я послал тебе девять сот рубл<ей>, и, вероятно, получишь их вместе с этим письмом, которое пишу с вечера, потому что завтра утром не будет времени писать. Кроме того, так как в почтамте сказали, что денежное письмо пойдет завтра, в пятницу, то я в Взаимном кредите написал тебе строк 6, сидя у Миши.¹ После того был у Симонова и у Пантелеева. Ему я передал твое письмо,² но он знать ничего не хочет и настоятельно требует другого расчета. Он хочет 2 векселя Надеина,³ а Кожанчикова⁴ тоже оставляет у себя. Одним словом, путаница. В субботу зайдет ко мне; я, выслушав его, думаю, что нечего его долго тянуть, и хочу отдать ему оба векселя; про те же 54 экземпляра, которые проданы, но деньги не получены, он говорит, что и не может получать.⁵ Клейн⁶ ему положительно не платит. Он составит счет, я, по возможности, удовлетворю его в субботу, а затем я скажу, чтоб он всё тебе сам написал. В случае же, если я не отдам векселей, то он говорил даже, что будет задерживать продажу экземпляров. Таким образом, я и не знаю теперь, как разделаюсь с Варгуниным;⁷ ясно, что нельзя будет опять всего заплатить; денег у меня вовсе не так много, чтоб всем отдать. Затем зашел к Всеволоду Соловьеву⁸ и затем к Сниткиным, которых никого не застал дома (одни в театре, другие в гостях) и взял твою тальму у одной из дев. Завтра и послезавтра предстоит страшно много хлопот и визитов. Каждый день у меня на извозчиков до 3-х руб. Вчера вечером был у Эмилии Федоровны. Думаю выехать в воскресенье непременно. Так и скажи ямщикам. Лучше, если будет Тимофей. Сейчас же вечером получил и твое письмо из редакции.⁹ Если напишешь в пятницу, то, конечно, я получу еще твое письмо, но более писать нечего. Постараюсь непременно приехать в понедельник, в Федины именины ¹⁰ (барабан и посуду Лиле непременно купи и не дари, держи в тайне, потому, что мне здесь решительно нельзя будет купить игрушек, разве какую мелочь). Голубчик мой, у меня страшно расстроены нервы, ужасно боюсь припадка. Никак не могу выспаться, вот беда. Буквально сплю не более 5 часов; непременно будят утреннею вознею в коридоре. Ты видишь сны,¹¹ а со мной еще хуже. Обнимаю тебя крепко и целую, детишек тоже, очень. Всех вас люблю и благословляю.

Твой весь Ф. Достоевский.

Разве какой-нибудь самый непредвиденный случай, но непременно выеду в воскресенье.

568. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

14 февраля 1875. Петербург

Петербург. Пятница 14 февраля/75.

Милая Аня, сейчас получил твое письмо от четверга и решительно поставлен в самое затруднительное положение и беспокойство. Ты решила почему-то наверно, что я выеду в субботу, и пишешь, что в субботу вышлешь ямщика. Я же не могу выехать раньше воскресенья ни за что. Теперь уж я знаю, что в воскресенье выеду наверно. Вчера же, высылая тебе письмо с деньгами, я узнал в почтамте, что ты получишь его только в субботу. В нем я написал уже почти наверно, что выезжаю в воскресенье.¹ В том же письме,^а которое я написал вчера из Общества взаимного кредита,² в 6 строк, я кажется забыл написать, что выезжаю в воскресенье. Итак, ты получишь в субботу мое извещение, что надо выслать ямщика в воскресение, а он уже выслан тобою за день, в воскресенье, подождет поезда, увидит, что я не приехал, и поедет преспокойно назад, а я в понедельник сиди без лошадей. То-то будет история! Одним словом, я в беспокойстве ужаснейшем. Да и как можно высылать, не подождавши моего извещения.

Сегодня езжу и бегаю и живу, как в аде. В целые 2 недели ни разу в театр не сходил. Жил самым подлейшим образом, бегал по комиссиям или сидел в лечебнице. Завтра черт знает сколько еще хлопот. Сегодня был у Тришина,³ у Варгунина,⁴ у Бунтинга, в Гостином дворе и в заседании Славянского комитета.⁵ Обо всех подробностях потом. Процентов у Варгунина насчиталось 156 р<уб>. Он даст счет. Скажи^б детям, что привезу игрушек. Денег идет бесчисленно много, не знаю даже как быть. Авось в понедельник вечером буду у вас. Обнимаю тебя тысячу раз и целую. Детей благословляю и целую, скажи, чтоб ждали меня в понедельник. Нервы у меня расстроены очень. Множество еще визитов и дел не сделано. Обнимаю тебя крепко, люби меня.

Твой весь Ф. Достоевский.

Это письмо пишу в полночь и пошлю завтра в субботу в полдень, — стало быть, это письмо будет последнее. Обнимаю тебя, Аня. Скоро поцелую уже взаправду. И как мне детишек увидеть хочется!

^а Вместо: В том же письме — было начато: То же письмо

^б Вместо: Скажи — было: Напиши

569. П. А. ИСАЕВУ

23 февраля 1875. Старая Русса

Старая Русса, 23 февраля/75.

Любезнейший Паша, посылаю тебе, по просьбе твоей,¹ 30 р.; извини, что никак не могу выслать всех пятидесяти. Причем считаю нужным предупредить тебя, что и впредь не в состоянии буду, в настоящем положении моем, помогать тебе. Следственно, и не рассчитывай. Ты пишешь, что тебе «даже непонятно теперь, когда ты уже действительно на месте», как мог ты прожить это время и чем. А между тем тут же прибавляешь, что задолжал Елене Павловне² сто рублей. (Сто ли, не больше ли? Но, сделав такой долг, конечно, можно было прожить.) При этом замечу тебе, что я нисколько не намерен заплатить за тебя Елене Павловне. Уж не уверял ли ты ее, что я за тебя заплачу? Ты просишь адресовать тебе письмо в Банк, а не к Елене Павловне: не потому ли, что боишься показать ей, что получил деньги?³ Хоть я и не хочу вредить тебе ни в чем, но, право, следовало бы уведомить Елену Павловну с моей стороны, что долг твой я не могу гарантировать. И вообще мне желалось бы знать правду. Ты обманул меня в первом письме,⁴ написав, что уже получил место; между тем пишешь, что только теперь действительно на месте; но на месте ли, не обманываешь ли и этот раз? И наконец, чем же ты из 75 р. заплатишь Елене Павловне? А если действительно на месте, то разве ты на нем удержишься: ты мигом войдешь в амбицию и оставишь место, не рассудив, что на такие места и без того по 100 кандидатов имеется и что ими надо дорожить. Но ты и представить себя не можешь иначе как на 150—200 рублях жалования! Миша,⁵ в Петербурге, 5 лет сидит на 75, но ценит и держится крепко, и вот только теперь получил 20 рублей прибавки и получает 95. Но ведь Миша и Павел Александрович — разница! Я по опыту говорю, ты просишь у меня 150 р. и, когда я посылаю тебе 25, фыркаешь из-за обиды (на меня-то!)⁶ и отсылаешь мне их назад: понятно, как ты фыркать должен там, где ты служишь, если уж на меня фыркаешь. Отослав 25 р., ты разрываешь со мной и даже после письма моего ^{а 7} не пишешь, отговариваясь делами (которых у тебя не было, ибо ты только теперь поступил на службу). А между тем, не говоря уже о наших отношениях (то есть отчима к пасынку) — вспомпп, что и все люди, покровительствовавшие тебе и сделавшие для тебя всё, что ты имеешь (Майков, Ламанский, Порецкий и проч.) — все эти люди делали всё это лишь для меня и по просьбе моей.⁸ Ты же, фыркая на меня, даже и не подумал, что я могу наконец потерять терпение: «Когда надо, напишу ему, и опять для меня всё сделает» — вот как ты, вероятно, думаешь обо мне. Если ты теперь написал мне, то наверно потому, что тебе понадобились деньги. Молчал же ты единственно потому, что изволил обидеться (на меня-то!) и пресек со мной сношения. Я не так прост, чтоб не понять этого, зная твой характер. В письме своем ты пишешь Анне Григорьевне свой поклон. Замечу тебе, друг мой, что это чрезвычайно неприлично с твоей стороны; такой поклон, после твоей выходки, как ни в чем не бывало — есть непозволительная бесцеремонность. В том письме своем, при котором отослал мне 25 руб., ты позволил себе выразиться (мне в лицо) насчет письма Анны Григорьевны⁹ в выражениях дерзких («верх неприличия» и проч.). И после того, как ни в чем не бывало, ей же поклон! Ни поклонов, ни извинений твоих ей не нужно; это знай твердо. Переменят об тебе мнение лишь тогда, когда ты поступками своими заставишь уважать себя как хорошего человека. Какими поступками? Это я скажу тебе. На первый случай — вот тебе два поступка: 1) если действительно ты на месте, то удержись на нем и будь доволен 75-рублевым жалованием (предупреждаю тебя: ей-богу, не буду более просить за тебя никого!). 2) Не должай более Елене Павловне и старайся ей возвратить хоть помаленьку. Нельзя пользоваться до такой огромной суммы добротой этой деликатнейшей и добрейшей женщины. Да и чем ты отдашь ей — не понимаю! И потому прекрати жить в долг, если в самом деле имеешь жалованье: на это жалованье еще можно прожить. Смотри же, Паша, сделай мне это одолжение: это слишком важно. Ты оставляешь долги везде, где поселяешься, и их не платишь. Неужели и Елену Павловну ждет та же участь. Согласись, что если б ты, достав, место, хранил его, не фыркав и не бросав его из-за твоего дурного характера, то имел бы чем жить и не делал бы долгов.

Один из главных доброжелателей твоих, благороднейший Порфирий Иванович Ламанский умер; знаешь ли ты это?¹⁰

Желаю тебе всего хорошего и, главное, стать наконец хорошим человеком.

Твой Ф. Достоевский.

P. S. Очень сожалею, что ты всё нездоров. Старайся выздороветь, особенно от лихорадочных припадков. Если к твоим неудачам привяжется наконец и нездоровье, то что же тогда будет?

^а Вместо: после письма моего — было: на письмо мое

570. П. А. КОЗЛОВУ

1 марта 1875. Старая Русса

Старая Русса, 1-е марта/75. Милостивый государь,

Простите мою забывчивость, по которой и не выставляю Вашего имени-отчества.

В сборнике Вашем принять участие я готов бы со всею охотою, но успею ли?¹ Я задавлен работой по печатающемуся и «Отеч<ественных> записках» большому моему роману, и так будет вплоть до осени.² Если успею, то доставлю что-нибудь непременно, но во всяком случае к самому позднему сроку, то есть не раньше августа.³

Двух-трех листов доставить тоже ни за что не могу. Вещица может быть в один печатный разве лист, немного менее или более листа.⁴

Не понял я хорошо, что Вы пишете об условиях: 350—400 руб. за лист или за всю статью? Так как Вы предполагали 2—3 листа, то, если за всю статью, стало быть, ценили ее в 150 р. за лист.⁵ Но, в этом случае, я согласиться не могу. За роман в сорок листов я получаю с Некрасова сплошь по 250 р. с листа.⁶ А потому и не могу взять за один лист менее 350 р. с листа.

Будет ли в Вашем альманахе критическая статья (обзор литературы за год)? Этим чрезвычайно бы выиграло издание, особенно при хорошей статье. Всего более нужна теперь в литературе критика, и всего более ее ищут и читают.

Если Вам угодно будет всё что я здесь изложил, то сообщите; и тогда уже я Вам пришлю мою фотогр<афическую> карточку.⁷

Примите уверение в моем совершенном почтении и преданности.

Федор Достоевский.

Старая Русса, Новгородской губернии. По Ильинской улице, в доме Леонтьева.

571. A. H. ОСТРОВСКОМУ

2 марта 1875. Старая Русса

Старая Русса, 2 марта/75.

Милостивый государь Александр Николаевич,

Александра Павловна Орлова,¹ жительница Старой Руссы и желающая получить здесь, при летнем сезонном театре, место агента со стороны Общества драматических писателей,² просила меня, как живущего в Старой Руссе и уже три лета приезжающего на здешние воды,³ засвидетельствовать о се способностях к искомой ею должности и ее характере. Сим с удовольствием свидетельствую о моем глубочайшем уважении к личности и характеру Александры Павловны, которую имею честь знать уже три года. Здешний же летний театр ей особенно известен, так как сама она, артистка в душе и нуждаясь в средствах к жизни, неоднократно и удачно исполняла на нем роли, но безо всякого контакта с антрепренером и к составу труппы не принадлежала. К сему прибавлю, что Александра Павловна женщина уже известных лет, живет одиноко и независимо и бесспорно пользуется глубочайшим уважением всего старорусского общества.

При сем прошу принять уверение в совершенном моем уважении и таковой же преданности.

Покорный слуга Ваш Ф. Достоевский.

572. Н. А. НЕКРАСОВУ

20—23 марта 1875. Старая Русса

26 ^а марта 75. Старая Русса.

Многоуважаемый Николай Алексеевич,

Вот как я располагал, при самом строгом расчислении: К 25—26 выслать Вам листа 3 второй части, а засим дослать еще к 1-му и 5 апреля, — всего думал выслать до 5 листов, то есть первую половину 2-й части; и выслал бы. (Причем замечу, что 2-я половина 2-й части, то есть на майскую книгу, была бы несколько менее первой, то есть в 4 или 4 ¹/₂ листа.)¹

Это до Вашего письма. Но, получив письмо Ваше, вижу, что у Вас в сроках 25-го числа каждого месяца заключается нечто сакраментальное и действительно могущее Вам вредить, если не поспевать к этому роковому сроку. И потому на Ваши оба предложения² отвечаю следующее: Если разбить на три книги, то для эффекта романа (то есть собственно для меня) будет не совсем выгодно. А потому вот на чем остановился:

К 25—26 марта вышлю Вам не менее 3-х листов и затем, никак не позже 29-го, еще немного, всего от 3 ¹/₂ до 4-х листов (то есть на 4-ую книгу). Затем к 25 апреля вышлю неуклонно уже окончание 2-й части.

Таким образом оставляю всё на Ваше решение. То есть, если не захотите ждать до 29-го марта — напечатайте только то, что получите к 26-му. Точно то же может повториться и к 25 апреля.

Мне же, напротив, желалось бы, чтоб Вы подождали этот копчик до 29-го. Признаюсь Вам, что и это решение для меня тяжеленько, не в смысле срока, а в смысле эффекта.

При 5 печатных листах, то есть как я сам проектировал сначала, кончилось бы несравненно любопытнее и яснее.³ Но нечего делать, наверстаю " во 2-й половине 2-й части. Впрочем, не тужу.^б

Переждать же еще месяц, то есть не печатать совсем и в апреле, мне кажется, вышло бы неловко.

При сем еще раз Вам повторю, что говорил лично: не думайте, что я гоню и спешу; напротив, сам себя упрекаю в излишней кропотливости. Почти весь роман написан уже начерно, и я только редактирую, так сказать, уже написанное.

Чрезвычайно бы желал узнать от Вас (по получении Вами к 26-му), как Вы поступите? Мне бы желалось, как выше сказано: к 26-му и к 29-му и потом окончание 2-й части к 25 апреля.⁴

Весь Ваш Ф. Достоевский.

^а В дате — описка Достоевского.

^б Далее было начато: Дели<ть>

573. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

6 апреля 1875. Старая Русса

Старая Русса, 6 апреля ^а/75.

Милая Аня, всего только 5 часов с тех пор, как ты уехала,¹ и нового у нас, конечно, немного. Я проспал еще часа 2 и освежился, детки же ведут себя превосходно, играют и не плачут; к ним пришла Фиса.² Конечно, ты до Шимска уже доехала, но как-то далее будет? До твоей телеграммы буду в беспокойстве.³ Как-то не верится, чтоб ты скоро кончила в Петербурге. К тому же, к твоему возвращению наверно будет и распутица, и Шелонь пройдет. Ну что, в самом деле, если мы и Святую⁴ встретим без тебя? Очень будет тяжело. Думаю, как-нибудь присесть поскорее за работу. В «Отеч<ественные> записки» не ходи: сам сегодня пошлю в редакцию письмо.⁵

Боюсь я за тебя и за всех неизвестных,⁶ боюсь, что заболеешь и выйдет что-нибудь худое. Беспокоюсь очень. Обнимаю тебя и целую, детки тоже.

По крайней мере цели достигни. Подействуй на Ив<ана> Гр<игорьевича> как-нибудь убедительнее, заручи его чем-нибудь: пусть действительно что-нибудь сделает и построже, не жертвуя судьбою детей как легкомысленный человек. Каждый кузнец будет бить его детей при такой матери.⁷ В аренду непременно, и пусть сам едет в именье без малодушного глупого стыда. Только нам в аренду ввязываться не знаю хорошо ли?⁸

До свиданья, Аня, обнимаю еще раз и целую. Об нас думай, шляпку купи.

Твой весь Ф. Достоевский.

^а Было: марта

574. Л. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

12 мая 1875. Петербург

Петербург, 12 мая/75.

Милый голубчик Аня, я только что приехал, теперь 10 часов. Остановился в Знаменской гостинице и в том же 6-м номере.¹ Дорога была прескверная, ни капли не заснул, в Чудове ждали часа два, а поезд был хуже, чем когда-нибудь: все места до единого заняты, духота, теснота. Телеграмма твоя здесь получена, но никто еще не взял ее.² Впрочем, в эту минуту не пришли еще почтовый и курьерский поезда (10 и 11 часов утра).³ Я, однако, в 11 часов уже отправлюсь по моим мытарствам. Завтра напишу, вероятно, побольше. Здесь хоть и солнце яркое, но холодно, зелени совсем почти нет. Что детишки? Целуй их крепко, Лилю и Федю. Постараюсь поскорее прибыть к вам: как уехал от вас, так и грустно ужасно. Вас, милостивая государыня, ужасно люблю и считаю великолепнейшим существом. Обнимаю и целую тебя, милая, крепко. Детишек тоже.

Твой весь Ф. Достоевский.

Смотри за детками, голубчик, ради Христа.

575. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

13 мая 1875. Петербург

Петербург, 13 мая/75. Вторник.

Милый друг, Аня, запоздал и не знаю, получишь ли это письмо завтра. На железной дороге в ящике вынимают^а лишь от 12 до 1 часу. Вчера прибыл и остановился в Знаменской гостинице (№ 16) Иван Григорьевич и Ольга Кирилловна,¹ но утром я их еще не видел, а увидел только вечером, уже в 8-м часу, потому что в 11 часов вышел из дому. Был у Некрасова, взял корректуру² на дом и взял у него 300 р., обещался прийти ко мне сам в среду (завтра) — вероятно, чтоб говорить об деньгах, о которых я еще не начинал говорить.³ Пишу всё без подробностей, потому что всего не упишешь, затем был у Мещерского, просил к себе в среду. Очень расположен.⁴ Затем у Полякова. Этот почему-то и сам хотел бы не закладывать именье и прежде меня это высказал, так и решили.⁵ Затем зашел в гостиницу и виделся с Ив<аном> Григорьевичем одним без Ольги. О подробностях после. Копию письма Ольги он не получил и о письме ее едва знал, а ее сам разыскал в Москве.⁶ Затем заказал себе платье. Затем пришел домой, и так как предыдущую ночь не спал, то был в таком состоянии, в каком даже никогда себя не чувствовал — так кружилась голова и были расстроены нервы. Затем сел за корректуры, но пришел Пуцыкович, сидел и говорил час. Затем пришел Иван Григорьевич, и потом, когда Пуцыкович ушел, сходил за Ольгой и привел ее. Я должен был, по уговору с ним, показать вид, что мне ничего неизвестно. Они же пришли ко мне судиться, то есть изложили всю свою историю⁷ под видом, что это случилось у них, по соседству, с какими-то помещиками, и, изложив свою историю, спросили моего мнения про разные вопросы. Затем, когда они ушли в 12 часов, я сел за корректуру, буквально едва держась на ногах, отсмотрел корректуру и лег спать в 2 часа, спал часов 10 и проснулся лишь в 1-м часу сегодня.

Об Ив<ане> Григорьевиче и об Ольге Кир<илловне> ничего не могу написать теперь, потому что тут такая путаница, что если б и на словах рассказывать, то и тут нельзя выразиться понятно. Сейчас опять приходил Ив<ан> Григорьевич, ничего у них не решено и, по-моему, положение их всех — безвыходное. В денежном только отношении он, кажется, обеспечен, да и то только теперь, то есть сегодня утром. Я выеду в четверг, а в пятницу буду у вас в Старой Руссе. На мой положительный и неоднократный вопрос Ив<ану> Григорьевичу, будет ли Ольга жить в Ст<арой> Руссе,⁸ он отвечал, что ничего не решено, да и она, видимо, не хочет. Путаница непомерная.

Обнимаю тебя крепко. Детишек целую, Лилю и Федюрку etc.^{[3] 9}

Очень люблю тебя.
Тв<ой> Ф. Достоевский.

Не знаю, напишу ль тебе еще что-нибудь отсюда до четверга.¹⁰

^а Было начато: от<крывают>

576. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

14 мая 1875. Петербург

Петербург 14 мая/75. Среда.

Милый друг Аня, теперь первый час; сижу дома и жду Некрасова, который обещался быть ровно в полдень и вот не приходит. Между тем дел набралась куча. Прислал карточку Корш, просит назначить видеться,¹ и два раза уже был Казанский² и не заставал дома. Хочет прийти в 3 часа, а я даже и к Пуцыковичу не могу сходить за твоим письмецом, потому что должен сидеть и ждать всех этих господ дома, Иван Григорьевич, кажется, сегодня с Ольгой^а уезжают.³ Очевидно, в Старую Руссу не будет. У них ничего ровно не решено, и положение их дела хуже, чем когда-либо. Так что он сам не знает, что будет, и, кажется, он очень придавлен всем этим. На всякий случай пишу тебе для того лишь, чтоб в случае, если в пятницу не успею к 6 приехать, то чтоб ты не оставалась в неведении. Был у Майкова и был у Сниткияых.⁴ У Кони еще не успел побывать. Мочи моей нет. Не тревожься обо мне. А о вас всех я думаю и тоскую.

4 часа пополудни. Был Казанский, говорил об имении рязанском, ничего особенного, передам при свидании. Был Некрасов, с ним всё устроил, но деньги получу лишь завтра.⁵ Иван Григорьевич с Ольгой Кирилловной уезжают сегодня к себе в деревню, в Руссу не будут. До свидания, дела много, а ничего еще не устроил, и деньги только завтра. Обнимаю тебя и целую и всех троих.

Твой весь Достоевский.

^а Было начато: же<ной>

577. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

24 мая 1875. Петербург

Петербург, 25 ^а мая/75. Суббота.

Мплый голубчик, Аня, я кое-как вчера приехал и не знаю только, успею ли уехать завтра, в воскресенье. Есть поезд, который, отправившись завтра утром в 11 часов, будет в Берлине в понедельник, то есть на другой день, в полночь. Это бы всего лучше, но предчувствую, что меня завтра задержат, и к тому же, может быть, в сегодняшнюю ночь не высплюсь. У Шармера¹ все-таки задержали платье на сутки для последних поправок, а сегодня еще не принесли его, как обещали. Кроме того, они сами вызвались и взялись сшить мне жилет за 8 рублей к сегодня вечером или к завтраму утром. Но если завтра они принесут позже 9, то вот уж и нельзя отправиться, ибо поезд уходит в 11. Взял сапоги, был у Пуцыковича и у Мещерского. Майков к обеду не пришел и заранее отказался, отговорившись, что где-то обедает. Слишком ясно, что не захотел со мной видеться: я к нему и не зайду.² Был у Кашпиревых, они очень радостно меня приняли и восторженно отзываются о «Подростке».³ Был у Корша: он на даче где-то, верст за 50, и бывает лишь в Петербурге по вторникам, середам и четвергам.⁴ Заходил в банк к Мише: ничего особенного, он готов не закладывать имения и ждать.⁵ Александра Михайловна подает^б опять просьбу и хочет непременно тягаться, по указаниям судебной палаты.⁶ Поляков черт знает зачем едет в Рязанскую губ<ернию>.⁷

Я вчера очень устал. Нынешнюю ночь хоть и спал хорошо; но надо бы часом или двумя больше. Здесь ясное солнце, но холодно. Здесь, Аня, все женщины, почти без исключений, надели черное и ходят во всём черном, что очень недурна <нрзб.> — мода, что ли, такая, не знаю. Скажи Федичке, что я очень, очень долго его видел с парохода, а Лиличку, как она мне кланялась. В самом деле, я видел и разглядел ясно, как вы все пошли с парохода. Аня, голубчик, ради бога, смотри за ними и сбереги их. А тебя люблю бесконечно, ты мне ночью снилась. Пиши о себе всё до последней подробности, не забудь бабку и баню. До свидания, голубчик, теперь уже напишу из Эмса. Очень вероятно, почти на половину шансов, что завтра не успею выехать и меня задержут, тогда завтра напишу отсюда. Квартир здесь пропасть, но все дороги. Купил Суворина (в дороге он утомителен),⁸ «Русский вестник»⁹ мне пришлют в Ems.^[4] Целую твой глазки и всех наших деток, твой вечный и неизменный муж

Ф. Достоевский.

Впрочем, изменный к лучшему.

На конверте:

В Старую Руссу (Новгородской губернии) Ее высокоблагородию Анне Григорьевне Достоевской По Перерытице, в доме Гриббе.

^а Описка Достоевского, следует: 24

^б Было начато: хочет подать

578. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ
27 мая (8 июня) 1875. Берлин

27 мая/8 июня/75. Берлин. Вторник.

Милый голубчик Аня, вчера в полночь приехал в Берлин и сегодня же уеду в Эмс, где буду завтра. Пишу для того, чтоб поскорее вызвать и тебя на ответ, хоть днем раньше; а то ты, пожалуй, всё будешь ожидать от меня из Эмса, а до тех пор не напишешь, а это слишком для меня долго. Из Петербурга выехал в воскресение в 9 часов утра, и совсем не выспавшись; очень измялся в дороге, хотя погода была хорошая, теплая. Денег не швыряю, а вышло уж много. Переезд сюда стоил сорок рублей за одно место. Выспался в Берлине ужасно плохо (всего 5 часов), не дали: стук, гам. Взял ванну. Цены здесь ужасные. В дороге чемодан исцарапался ужасно, я сам был свидетелем, до какой степени с кладью небрежны, особенно за границей Träger’ы.^[5]

Что-то с вами: думаю о тебе, о Федичке и о милой Лиличке беспрерывно, и о многом думаю и беспокоюсь. Пиши чаще, установи в корреспонденции правильность. Ради бога, будь весела. В Петербурге был у меня Коля,¹ Корша не застал,² у Майкова не был, видел Мишу.³ Был у Сниткиных, Михаил Николаевич только улыбается на мои и твои сомнения и говорит, что ты, по всем признакам, должна превосходно родить.⁴ Боюсь, чтоб тебя что не расстроило, ты такая была нервная в последнее время. До свидания, ангел мой, завтра, может, еще напишу. Люблю всех вас очень-преочень. Крепко обнимаю тебя, целую детишечек.

Твой весь Ф. Достоевский.

579. Л. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

29 мая (10 нюня) 1875. Эмс

29/мая/10 июня/75. Эмс. Четверг.

Милый голубчик мои Лия, я приехал сюда вчера и сейчас пошел на почту и вовсе не нашел твоего письма, обещанного poste restante,^[6] что меня очень смутило, так что я теперь в большом беспокойстве. Утешаю себя только соображением, что ты, может быть, послала в субботу позже 9 утра, и оно пошло лишь в воскресение, а я уж в воскресение уехал из Петербурга и так как вплоть до Эмса ехал на курьерском поезде, то, несмотря на суточную остановку в Берлине, обогнал почту. Думаю, не придет ли что сегодня.¹ Но если сегодня не придет, буду очень беспокоиться. Опять же, если ты, чтоб писать ко мне, положила ждать прежде от меня из Эмса и уже тогда отвечать, то не скоро же мне придется от тебя получить что-нибудь. Вот почему и послал тебе несколько строк из Берлина,² чтобы вызвать тебя поскорей на ответ. И надо положить в письмах правильность: не дожидаясь взаимно писем, писать, например, в каждые трое суток. Теперь, например, я пишу в четверг, следующее письмо пошлю в воскресение, не дожидаясь ответа. Это, впрочем, не должно нарушать возможности писем и сейчас по получении письма, если что-нибудь случится, требующее немедленного ответа. Ходил вчера тоже на телеграф справиться, нет ли телеграммы^а от тебя poste restante? И вообще в беспокойстве большом.³

В Берлине я проскучал сутки, при гадкой ветряной и дождливой погоде. Купил зонтик и шляпу. За зонтик мне сказали в отеле, что я переплатил 2 талера. Я заплатил 10 талер<ов>, впрочем, шелк очень недурной. За шляпу заплатил 5 талер<ов>, рубашек не нашел купить и не купил. Портсигар забыл купить. Выехал из Берлина во вторник в 11 часов вечера. Дорогою хоть не много, да спал. Вчера день был горячий, жаркий, солнечный, а сегодня дождь как из ведра, так что не знаю, как и пойду. Эмс ужасно гадок при дожде. Мне весь день вчера было страшно тоскливо и скучно, а ночью опять не успел выспаться, не дают. Первый взгляд на Эмс произвел на меня самое гадкое, мизерное впечатление. Был у доктора: он нашел меня несравненно лучше, чем в прошлом году. Незажившая болячка увеличилась, но зато три другие, зажившие в прошлом году, не возвратились. Он меня раздел всего и тщательнейшим образом осмотрел и выслушал. Телом он нашел меня удивительно поправившимся за зиму (и, уж разумеется, оттого, что мы жили не в Петербурге⁴). Он надеется на успех. Положили начать лечение с сегодня же, то есть с четверга. 2 стакана утром с молоком и 1 вечером, потом будет постепенно увеличивать. Сегодня начну после обеда и выпью один первый стакан, а завтра уж начну вставать в 6 часов утра. Если это лечение не поможет и я даром ездил, то я буду слишком несчастен, истратив столько времени (и в такое время) с вами в разлуке и столько денег.

Вчера же нанял и квартиру, не в «Hôtel d’Alger»,^5[7] там занято, а 2 дома дальше в «Hôtel „Lucerne“».^[8] Но не во 2-м, а в 3-м этаже, зато две недурные комнаты и с балконом. Нанял совершенно за те же цены, как в «Hôtel d’Alger», и на тех же условиях. M^me Bach^[9]6 (из «Hôtel d’Alger») предлагала мне у нее, в 3-м этаже, без балкона, и хоть и спускала капельку цены и очень желала, чтоб я переехал, но эта теперешняя квартира в Hôtel «Люцерн» несравненно лучше, не знаю только, спокойнее ли: есть сосед, который говорит и стучит слишком громко по утрам,⁶ а вверху дряннейшая ученица на фортепьяно, выдержавшая меня 1 ¹/₂ часа на дряннейшей школьной игре. Посмотрю, впрочем, если что, перееду к Бах, когда опростается у ней (скоро) моя прошлогодняя квартира. Теперешняя хозяйка моя M^me Moser^[10] высокая (на два вершка выше меня), сухая как щепка, рыжая немка, еще не старая, с официальными улыбками. Не знаю, уживусь ли.

Здесь русских очень немного еще, настоящий сезон здесь еще едва начался. Я встретил лишь Тачалова, священника, он здесь на одну минуту.⁷ Он же и сообщил мне, что никого нет. В Листе, издающемся от кургауза,⁸ есть имен 15 русских (всё русские иностранцы), да несколько незнакомых имен, из аристократии и из купцов. Есть граф Комаровский, славянофил,⁹ но я не знаком; старик, князь Вяземский, поэт,¹⁰ из Гомбурга, но я, верно, не познакомлюсь, и наконец, Аксаков из Москвы, но кажется не Иван Сергеевич, а может быть, другой, нигилист.¹¹ Аксаковых теперь очень много. Тачалов не знает. Таким образом я здесь в самом полном уединении, и скучища, предвижу, будет невероятная.

Только бы от тебя письмо получить поскорее. Мочи нет, как тяжело действует неизвестность. Что-то детки? Пиши об них подробнее как можно. Вчера с мучением думал о тебе и о твоем здоровье и продумал весь вечер. Аня, голубчик, будь бодра, бог милостив, может быть, отлично всё устроится к лучшему. Обнимаю тебя всей душой. Об детках думаю беспрерывно. Поцелуй Лиличку лишний раз и скажи Феде, что маленькие лошадки (ослы и мулы) стоят у моста, оседланные в красные седла, хорошенькие, и их нанимают кататься девицы и маленькие мальчики и девочки, и что уж у меня спрашивали: зачем я не привез Федю? И я сказал, что привезу непременно на следующее лето. Скажи им, что я им непременно привезу гостинцу. Пиши мне, Аня, подробнее, как ты проводишь время.

Деньги здесь так и идут. Дорога стоит недешево, жизнь здесь тоже.. Вчера купил клубники и вишен, чтоб заговеться на всё время, ибо всё это запрещено доктором. Желудок мой в дороге очень поправился. Странно, что у меня всегда поправляется желудок в дороге. Вчера я надел шармеровское платье в первый раз, и мне стыдно стало: удивительно, как я вдруг стал похож на модную картинку, ей-богу так. Сшито безукоризненно; шляпу я купил себе совсем другой формы и нахожу, что удивительно идет ко мне. Воображаю, каким фатом ты меня сочтешь за эти слова. Целую твои глазки и обнимаю тебя всю, ангел мой милый. Ты мне дороже всего на свете и таких жен, как ты, нет. Я, впрочем, это тебе говорил, но ты не знаешь, как часто я это чувствую. Главное, будь бодрее. А писать мне тоже не ленись. Всем поклон. Детишек целую тысячу раз. Чувствую себя ужасно изломанным с дороги; вчера, засыпая, страшно вздрагивал, что в последнее время случалось редко. Первую неделю кренхена — обыкновенно дурной сон, дурные сны-кошмары, страшная раздражительность и расстройство печени, так будет неделю или больше.

Государь сегодня должен отсюда уехать, мне так и не удалось увидать его.¹² Император Вильгельм приехал.¹³ Вчера всё играла музыка под его окнами. В саду публики множество, всё нахалы и франты и множество хорошеньких дам, всех национальностей.

Что, если не получу и сегодня от тебя письма. Написал бы я вчера, но опоздал, ибо только до 3-х часов положенное письмо идет в тот же день. Обнимаю вас всех крепко.

Твой весь Ф. Достоевский.

Вообрази, вчера, только лишь приехал в 11 часов и остановился в отеле, приказал чай и ростбиф, мне принесли, а я сел на диван, капельку закрыл глаза и вдруг заснул на полтора часа. До того изломан.

^а Было: ответ<а>

^б Далее было: когда уходит

580. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

1 (13) июня 1875. Эмс

Эмс, 13/1 июня/75. Воскресение.

Милый друг мой, Аня, получил твое письмо еще в четверг п сегодня жду, по обещанию твоему, опять письма.¹ Так хотелось бы тебя видеть и поцеловать. А я здесь скучаю смертельно, мучительски. Погода, с самого четверга, холодная и дождливая. Были два дня такого ветра, что я даже и нигде не запомню, целая буря. Дождь льет как из ведра, больше по утрам, к вечеру же проглядывает иногда солнце. Зато 13 и много что 15 градусов тепла, так что я постоянно надеваю пальто. Хотел было поберечь зонтик, но нечего делать, надобно защищаться от ливня. Здоровье мое порядочно, разумеется, от вод еще не ощущаю никакого действия. Да и пью я всего 3 стакана в день, в микроскопических приемах (по 4 унции² воды). Хочу опять спорить с доктором; пойду к нему сегодня, по уговору с ним. Сон и аппетит хорошие, но вздрагиваю по ночам, и, кажется, будет падучая. Мои товарищи по соседству иногда гремят и топают, и боюсь, что не дадут мне спокойно работать, когда начну. Теперь же сижу больше дома и кое-что читаю. И рад бы ходить, да и требуется это лечением, но невозможно. Вот и в эту минуту дождь льет как из ведра. Из русских здесь никого знакомого, да и русских еще совсем мало. Аксаков этот верно из других Аксаковых, а не мой знакомый.³ А то всё по печатному листу прибывших какие-то Мясоедовы, Дундуковы да Веберы из России. Вообще из России множество немцев. Итак, у меня ни одного знакомого, предвижу, что и не будет. Повторяю, скука невыносимая. Обед мне приносят, за 20 грошей — довольно невкусный. Хозяин и хозяйка со мной очень предупредительны, а маленькие дети их (с Лилю и Федю) принесли мне вчера в подарок цветов. Надо бы им купить гостинцу, а здесь и гостинцу-то нет. Одним словом, скучно.

Что-то ты, Аня? Всё хочется поцеловать тебя, и ночью ты мне снилась. Думаю про вас всякую свободную минуту, а свободных минут у меня множество. Пиши подробнее о деточках. Милая Аня, как я горевал, что у вас бани не было, несмотря на мои просьбы! Во-первых, я бы желал, чтобы тебя та осмотрела,⁴ а во-вторых, мысль, что дети по ¹/₂ месяца без бани — ужасна. Это вредит развитию их тела, заклеивает его, не дает ему питаться воздухом; не одним только ртом питается тело. Так мне было грустно прочитать это в письме твоем, что я целый тот день думал, да и теперь думаю. Аня, голубчик, как-нибудь сладимся, сделаем так, чтоб у нас это как-нибудь устроилось с детьми.

Что тебе еще написать о себе? Здесь в Курзале всего из русских газет один только «Голос». Пуцыкович хотел мне высылать «Гражданин», но я не получил. Уговорился тоже у Базунова, что «Русский вестник» мне пришлют сюда. Сегодня в первый раз видел императора Вильгельма.⁵ Музыка здесь очень недурна, два больших хора, инструментальный и духовой. Но, главное, скука, скука и скука. Просто с ума думаю сойти. За занятия еще и не садился.⁶ А дождю даже и конца не предвижу.

Целую и обнимаю тебя сто раз, детишек тоже, поговори им обо мне, скажи, что я об них думаю и спрашиваю. Анечка, голубчик, не кричи на них нетерпеливо. Я верю, ангел мой, и понимаю, что в твоем положении тебе трудно, а она, должно быть, часто мучает тебя. Но, ради бога, смотри за нянькой. Всё-то я беспокоюсь и мучаюсь, и, признаюсь тебе, расположение моего духа очень мрачно. А всего пуще боюсь за тебя; что если лечение мне не принесет особенной пользы — зачем же я тебя оставлял в таком случае! Упрекаю себя и мучаюсь. До свидания, голубчик, крепко, крепко обнимаю тебя, перецелуй деточек. Поклоны всем, кому надо.

Твой весь Ф. Достоевский.

Не сердись на меня за то, что я написал о бане. Люблю тебя, как моего ангела, который меня хранит и дал мне счастье. Грустно мне, Аня, здесь без тебя.

581. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

4 (16) июня 1875. Эмс

Эмс 4/16 июня 75. Среда.

Голубчик мой Аня, получил твое письмецо от 28 мая третьего дня, ужас, как долго идет. Благодарю за письмецо, за то, что в бане были, и за известия о тебе и о детишках. Пожалуйста, разнообразь время, ходи в театр и гулять почаще и всеми силами бодрись, то есть сопротивляйся окислению. В твоем положении стоит только начать поддаваться и уступать разным давлениям, как втрое станет тяжеле. Главное, пиши почаще, срочно, непременно в три дня (по крайней мере) раз, а то я здесь бог знает что выдумаю. С детишками говори иногда обо мне. Федина песенка премиленькая. Лилю целую особенно. Я здесь, Аня, буквально мучаюсь. Ни единого знакомого (хоть бы Кублицкий¹ приехал). Не с кем слова молвить. Русские есть, но все совершенно мне неизвестные, и наполовину всё русские иностранцы и русские купцы. Неужели так всё время останется, очень тяжело. Погода у нас сквернейшая. До вчерашнего дня был сплошь дождь и ветер, а вчера дождь шел всего только три раза в день. Поутру, в семь часов, тринадцать и 14 градусов, затем к двум часам возрастает до 24-х и потом вдруг, в какой-нибудь час, вихрь, и падает опять на 15 и на 14. Третьего дня я почувствовал, что простудился, а вчера был весь день страшнейший насморк, чихал в час раз по 200 и по 300 (без малейшего преувеличения) и испортил в один день 5 платков и целое полотенце, в которое принужден был начать сморкаться. К вечеру жар, головная боль и большая слабость, так что я даже и испугался; но сегодня утром встал несравненно бодрее, чем предполагал, ложась. Насморк хоть и продолжается, но впятеро меньше. Жару тоже нет, только немножко болит голова. Главное же ободрило меня, что аппетит всё тот же (прекрасный) и язык совершенно чист (то есть завтра буду совсем здоров). Вот почему и не пойду к доктору, а пойду в свое время, чтоб не платить лишних талеров. Затем скука адская, тоска невыразимая. Народу здесь очень много, по курлисту уже 5000 имен. До невероятности чванные, жеманные, нахальные и грубые рожи. Развлечений никаких, гулять негде (все полно гадостью). Я был в Духов день² в русской церкви, народу много, больше, чем я ожидал, но всё бог знает кто. Дамы жеманничают, садятся на стульях и надают в обмороки. При мне в церкви три упали в обморок (от ладану и от духоты будто бы), а небось на бале пропляшет всю ночь или такой наворотит обед, что и двум мужикам было бы в сытость. Гадко. Доктор прибавил мне три стакана утром, по 6 унцев, и 2 после обеда, по 4 унца. Про лечение еще нечего сказать. Сквернее всего то, что еще и не думал начинать работу: и тоска, и все эти хворости и свинства всякую охоту из меня вышибают.³ А другие-то думают, что я за границу веселиться поехал. Анна Гавриловна и Александра Павловна, кажется, это думают.⁴ Кстати, которой из них нужна карточка Гамбетты, я забыл? Гамбетту я еще не сыскал, да и не до него мне, да и не понимаю нетерпения, чтоб посылать в письме. Подождут пока привезу. Если не отыщу здесь, то в Берлине надобно нарочно поискать его; там-то найду. Голубчик мой милый Аня, всё ужасаюсь взятых на себя обязательств: вижу, что как ни старайся я, но почти не будет времени писать.⁵ Между тем чуть выеду отсюда, то уж и совсем нельзя будет писать с дорогой, с переездом в Петербург и потом ввиду того, что последует.⁶ Просто прихожу в большую тоску. Да подумывай тоже и об том, Аня, как нам решить насчет квартиры в Петербурге: должен ли я там отыскать ее, проездом, или мы вместе приедем из Руссы, хоть в гостиницу, и йотом уже найдем? Об этом нужно твердо и окончательно решить.⁷ Также и об служанках: недурно, если б поехала с нами Лукерья.⁸

Написать тебе еще ничего не имею. Желал бы сегодня совсем выздороветь. Воду пью аккуратно. Встаю в 6 утра, а ложусь в 11-м вечера. Жить здесь не совсем дешево, но я особенно денег не бросаю. Целую и обнимаю тебя чрезмерно, но любишь ли ты-то меня, голубчик, вот вопрос! Я об вас думаю беспрерывно. Детей целуй и пиши мне об них подробности. Хорошо, кабы ты всякую подробность, которую мне пишешь о детях, вписывала бы и для себя, на память, в особую тетрадку. Для этого можно бы особую книгу купить. И как бы это было хорошо, как пригодится и им и нам, чрез много лет, если удастся еще пожить. У тебя была идея в этом роде.

Милая Аня, верь моей любви бесконечной, умоляю, береги себя и детей. Кстати, не подумай обеспокоиться моим насморком. Всё это вздор. А может, прочтя это, засмеешься и назовешь меня фатом. Я потому написал: не беспокойся, что знаю доброе, милое сердечко моей женки, без которой, увы, живу рот уже две недели. Аня, милая, люби меня и думай обо мне иногда, от мысли о том мне будет веселее.

Деток целую, всем поклон. Нет ли известий от мамы,⁹ от Иван<а> Григорьевича? Ах, Аня, как я боюсь, что у них там опять что-нпбудь выйдет и на тебя это подействует. Проклятая Ольга Кирилловна, гадкое купецкое отродье! ¹⁰

Обнимаю вас всех и всех.

Твой весь Ф. Достоевский.

582. Е. П. ИВАНОВОЙ

5 (17) июня 1875. Эмс

Эмс 5/17 июня/75.

Многоуважаемая и любезнейшая Елена Павловна, пишу Вам из Эмса (близ Рейна), где лечусь от моей грудной болезни здешними минеральными водами. Послали доктора хором и предсказывали самый дурной исход, если не поеду (вроде как с П. М. Леонтьевым, покойником, который тем же самым был болен).¹ В прошлом году мне Эмс помог ужасно, и, конечно, вижу теперь ясно, что если бы прошлым летом ^а не был в Эмсе, то наверно бы прошлою зимою умер. От этой болезни умирают иногда вдруг, от малейшей простуды, от насморка, если уж болезнь овладела до того организмом. Здесь я сижу, пью воду и скучаю до того, что боюсь с ума сойти. Не думайте, дорогая Елена Павловна, что я взял перо от скуки: у меня и без того работы как у каторжного с моим романом, который теперь пишу.² А просто я давным-давно хотел уведомить Вас и напомнить Вам о себе, с тем чтобы вызвать и Вас хоть на самый маленький отзыв.³ Но писать? Когда я пишу? Я писем писать решительно не могу, и не от лени вовсе, — меня нельзя упрекнуть ленью, а потому что совсем не знаю, что в письме написать и даже как письма пишутся. Точно так же не писал с лишком год и Софье Александровне.⁴ При сем прилагаю к ней письмецо ⁵ и очень прошу Вас ей сообщить, как только ее увидите. А вместе с тем попрошу и Вас это письмо мое к Софье Александровне прочитать. Писано оно мною но тому поводу, что услышал наверно о том, какие слухи обо мне в Москве (теперь уже узнал не от одного Ивана Григорьевича,⁶ а еще и ¹¹³ других источников).⁷ Софья Александровна, вместе с другими, слухам поддалась и меня обвинила. Бог с нею, если у ней так это легко делается и обвинить человека и разорвать с ним ничего ей не стоит. Узнав о ее мнении, я был очень печален, убеждать ее я не намерен, но раз протестовать надо, а затем уж как она хочет. Но я подумал тоже и об Вас и с удовольствием почувствовал в сердце моем, что Ваше мнение обо мне, то есть об чести моей, совести, об душе моей ^б и об моем сердце, для меня очень дорого: мне слишком бы не хотелось, чтоб и Вы обо мне что-нибудь черное подумали. Л потому и прошу Вас взглянуть на письмо мое к Софье Александровне; а вместе и попрошу, если Соня рассердится на письмо мое, сказать ей, чтоб не сердилась, а подождала бы лучшего конца. Впрочем, как ей угодно; может быть, только мне одному так тяжело разрывать в клочки все прежнее,⁸ прочие же гораздо меня благоразумнее.

В Москве ли Павел Александрович Исаев? Я знал, что он у Вас проживал некоторое время в номерах. Не наделал ли Вам каких хлопот? Если можете и не забудете, черкните мне хоть что-нибудь о нем. Он, конечно, сердится на меня, что я ему не дал 150 р. взаймы, но у меня, во-1-х, не было, а во-вторых, я и в эту же зиму ему достаточно помог в разное время и недавно еще, проездом в Петербурге" заплатил его долг в 25 р.⁹ Впрочем, очень попрошу Вас, дорогая Елена Павловна, не сообщать ему, что я об нем спрашивал Вас. Ей-богу, я ужасно стал бояться людей. Пренебрегать то, что о нас думают и говорят люди и как они на нас клевещут — и можно и должно, но есть степень, где всё вместе обращается в большой вред. Впрочем, думаю, что Паша обо мне не говорит дурно (слишком было бы ему стыдно это), но жена его¹⁰ дело другое.

Всю эту зиму я прожил в Старой Руссе, где прошлым летом купались дети; там они и теперь остались. А остался я в Руссе, во-первых, потому что дела много взял на себя (писал роман)¹¹ и полное уединение не только не могло мешать, но могло и способствовать работе, а во-вторых и главное, потому, что климат петербургский для меня решительно становится невыносим. Тем не менее непременно придется воротиться в Петербург на предстоящую зиму и опять пробыть в нем до лета. Но это, кажется, в последний раз, и если бог даст веку, непременно устроюсь где-нибудь не в Петербурге. Полагаю, что перееду окончательно в Москву; в Москве хоть или очень многое так же дурно (если не хуже) как в Петербурге, но все-таки климат-то лучше.¹² А мне с моею болезнью в нем уже оставаться нельзя.

Здесь, в Эмсе, я нынешнее лето совсем один. Прошлым летом нашел здесь очень много русских знакомых или перезнакомился, нынче же, хоть и много русских, по ни одного знакомого лица. Посетителей вод, со всех концов земли, бездна, по листу курзала в настоящую минуту здесь 5000 фамилий. И всё это в самом тесном пространстве, хоть и в живописном, но в смертельно надоевшем мне ущелье между горами… Но не хочется об Эмсе и говорить. Я здесь всего еще 8 дней, а уж жду не дождусь, когда кончится мой срок, — точно в остроге сижу. Пробуду же я здесь примерно до 5-го или даже до 8-го июля нашего стиля. Если захотите мне черкнуть хоть две маленькие строчки, то вот адрес:

Allemagne, Bad-Ems

А M-r Thèodor Dostoewsky

Poste restante^[11]

A если и ничего не пришлете, то всё по-прежнему буду о Вас так же думать и вспоминать и за Ваше счастье богу молиться. А теперь крепко жму Вашу руку.

Ваш весь Ф. Достоевский.

^а Вместо: прошлым летом — было: прошлою зимою

^б Было: моем

583. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

7 (19) июня 1875. Эмс

Эмс. 7/19 июня. Суббота.

Милый мой голубчик Аня, прошу тебя очень, еще раз, пиши мне аккуратно каждые трое суток, чтоб мне приходилось получать от тебя известия непременно в три дня раз — иначе пропаду с тоски по вас и скуки здесь. Сам тоже буду писать в три дня по разу аккуратно (кроме, разумеется, каких-нибудь самых экстренных случаев). Все-таки надеюсь получить от тебя что-нибудь сегодня, но не наверно.¹ Теперь 11 часов, а почта откроется лишь в час (то есть после прихода почты и разбора писем). Что-то с вами? Эти 4 дня, что не получал письма, кажутся веками. Я же по-прежнему: скучно, грустно, гадко и смутно. Насморк мой прошел. В свое время был у доктора (хожу в каждые 5 дней по разу), он не нашел лихорадки. Но я, однако же, сильно кашляю, по вечерам потею, в груди хрип сильнее, чем зимой, и отхаркиванье тугое. Может быть, действие вод, а может быть, и просто от подлейшего здешнего климата. Это Петербург в своем роде. До третьего дня всё шел дождь, вчера же и сегодня хоть и солнце, но страшно холодно, по утрам 13 градусов и даже меньше, в три пополудни при солнце 15, — точь-в-точь как у нас в Старой Руссе, в середине апреля. Пью я по три стакана в 6 унцов утром и по 2 в 4 унца вечером. Но рана в груди всё продолжает сказываться. Впрочем, сегодня всего еще 8-й день лечения. Слишком горько будет, если не получу совсем облегчения и ездил даром, убив и деньги и время. В теперешней квартире моей не совсем хорошо: под окном, в спальне моей, в доме рядом — мастерская, слесаря и лудильщики встают раньше 5 часов и начинают стучать молотками. Два дня сряду пробуждался я в 5 часов утра. Я жаловался хозяевам; хозяин ходил просить, чтоб начинали работу в 6 часов, но зато днем опять-таки целый день без остановки тик-тик, сдуреешь совсем и нервы расстраиваются. В «Ville d’Alger» рядом квартира опросталась — и вот не знаю, съехать ли мне или нет? Не решаюсь и колеблюсь. Между тем работа еще не начиналась. Я даже не понимаю, как я напишу что-нибудь. Положим, мне еще здесь пробыть недели 4, но что я сделаю один, без тебя, и притом я еще не готов прямо сесть и писать, не выделал плана в частностях.² Но уж после этих 4-х недель (а может, и всего только 3-х), когда выеду отсюда, предвижу, писать уже нельзя будет: в Петербурге надо биться нанимать квартиру, приехав же к вам, тотчас опять собираться в путь — когда же работать? Всё тяжелые мысли и сомнения, и вечно один, сам с собой. Не поверишь, до какого исступления, до какой истерики мне здесь скучно. Ни одного знакомого липа, ни одного слова не с кем сказать, всё один и один — нет, это невыносимо! Никогда в жизни не было у меня времени подлее. А вдруг к тому же пожалует припадок, и нельзя будет уж совсем писать! Ох, тяжела даже мысль об этом, а это, может быть, наверно будет.

Жду, что хоть что-нибудь напишешь, над чем можно будет пожить душой хоть минутку, то есть фактов и фактов, это главное. Вероятнее всего, что почтмейстер скажет мне сейчас nichts da.^[12]

Пуцыкович начал мне присылать «Гражданина». С Базуновым я уговорился о «Русском вестнике», чтоб прислали 5-ю книгу сюда, и вдруг здесь, из объявления о выходе ее в «Моск<овских> ведомостях», читаю, что без «Анны Карениной».³ Так что и тут скука. Однако каково же: я по крайней мере прервал роман у Некрасова, кончив 2-ю часть,⁴ а тут прерывают прямо на середине 3-й части. Не очень-то церемонятся с публикой. Нам будет предстоять, кажется, очень тяжелая осень в Петербурге, друг ты мой, Аня. Во-первых, твое состояние, тут же моя работа, деньги и решение на будущий год, — то есть что я стану делать, чем промышлять, издавать ли «Дневник» или не удастся?⁵ Обо всем этом думаю беспрерывно, и уже всю голову изломал на этом. Дети мне даже снятся ночью. Надобно для них работать, нельзя их без ничего оставить, — а как это сделать? Задача. Жду твоего содействия во всём. При том же, бог располагает. Но это еще далеко. Только бы нам поскорее увидеться. А и увидеться спешить — хочется нравственно, а действительные обстоятельства не позволяют: не написав хоть сколько-нибудь романа, нельзя домой ехать.

Деньги все-таки идут. Здесь не так-то дешево. Так или этак, а всё идут. Кормить меня стали (из отеля) плохо, и я там на время отказал, хочу поискать чего-нибудь получше. А то стали приносить сущую гадость. Вообще, 22 или 23 непременно надо начать писать уже начисто и успеть сделать план, иначе ничего не успею привезть в «Отеч<ественные> записки».⁶ Милый друг мой, целую тебя, как моего доброго ангела, без которого, вижу, что жить не могу. Без детей тоже жить совсем не могу.

Здесь, для меня по крайней мере, никаких происшествий. Всё глухо и мертво. У кургауза⁷ и в парке теснота и толкотня невыносимые (мне уже облили пальто из стакана кренхеном). Рожи нестерпимые. Слышится и русский говор, но всё черт знает кто. Какие-то Мясоедовы, Вараксины и проч. Вчера вечером ушел бродить за город, места хорошие, но грустные. Здесь теперь очень много цветов. До свидания, ангел мой, обнимаю и целую тебя до того, что и самой тебе бы надоело. Целую твои ручки и ножки. Смотри, смотри, ради Христа, за детками, умоляю, ангел мой. Благословляю детей и целую. Карточку Гамбетты отыскал, но старую и нехорошую; лицо ужасно глупое, но все-таки в письмо не вложу: возбудит подозрение на почте, распечатают, будут читать, и письмо пропадет или запоздает. Не большая беда, если и подождут, сам привезу.⁸ Здесь должен был пожертвовать 3 талера на русскую церковь и талер на глухонемых.

---

Сейчас ходил на почту и получил от тебя письмо, одну крошечную страничку и удивился: письмо помечено тобою от 31 мая (суббота); а штемпель на конверте от Старорусского почтамта³ от 3-го июня! Неужели 4 дня лежало на почте? Непременно так, потому что, если б не так, то до 3-го июня ты бы наверно уже успела получить мое письмо из Берлина и что-нибудь мне об этом приписала; да и странно: я из Берлина написал во вторник, 27 мая, так что даже и в субботу, 31 мая, от которого ты пишешь, ты уже должна бы его получить. Итак, в результате твое письмо от 31 мая пришло ко мне 7-го июня! Прошу покорно! ^б Прошу тебя, расспроси в Старорусском почтамте и внуши им: что же это такое? Уж не читает ли кто наших писем! ⁹ Смешно. Я привезу конверт в Старую Руссу. Ясно на нем отмечено, что письмо отправлено 3 июня. Клеймо С<анкт>-Петербургского почтамта от 4-го июня. Но как же это берлинское мое письмо не дошло? Если даже оно в среду пошло из Берлина, а не во вторник (как я положил), то в субботу уже должно было быть у тебя. И вот теперь уже я беспокоюсь. Это ужас. И эмское мое письмо должно было уже ко вторнику дойти к тебе: я его послал к тебе 29 мая отсюда (по нашему стилю).¹⁰

Пишешь, что у тебя расстроены нервы, жалею тебя очень, ради бога, развлекайся, гуляй, ходи в театр. Не подражай мне в скучании!

Спасибо ^в за несколько строчек. Спаси бог тебя и детей.

Твой весь Ф. Достоевский.

А в почтамте поговори. Я сохраню конверт.

^а Вместо: от Старорусского почтамта — было: из Старой Руссы

^б Далее было начато: Если же

^в Далее было: очень

584. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

10 (22) июня 1875. Эмс

Эмс 10/22 июня/75. Вторник.

Письмецо твое, дорогая моя Анечка, получил я в воскресенье, то есть то, которое ты писала во вторник от 3-го июня и пометила, что в 7 часов утра. И, однако, оно в тот же день из Старой Руссы не пошло, потому что на конверте печать старорусская от 4-го июня, и это именно потому, что в почтамте у вас нарочно задержали письмо на сутки, для того, чтоб от 3-го успеть отправить прежнее письмо (от 28 мая),¹ провалявшееся^а в почтамте 5 дней. Если б они послали оба письма разом, то тогда явно бы изобличилась их небрежность.² Пожалуйста, побранись с ними хорошенько, Аня, чтоб они не делали глупостей. Очень меня беспокоит то, что ты пишешь о своих нервах и о своей раздражительности.³ К чему же это приведет? Я здесь от всего беспокоюсь, потому что сам раздражаюсь ужасно. Ради бога, голубчик, не смотри мрачно, есть в тысячу нашего хуже, а нам еще и радоваться можно, хоть бы на деток. Мне так приятно было прочесть то, что ты об них пишешь. Но всё забочусь, и день и ночь об них думаю, и обо всех нас: всё хорошо, а вдруг случай какой-нибудь. Случайного я пуще всего боюсь.

Во всяком случае увидимся скоро. Не думаю, чтобы здесь я долго зажился. И хоть даже ничего не успею написать романа,⁴ все-таки приеду раньше. Не знаю, принесет ли этот раз мне какую-нибудь пользу леченье. Пока никакой пользы не вижу. Правда, сегодня всего еще десять дней леченью. Мокроты скопляется еще больше, чем в Старой Руссе, и ранка, чувствую это ясно,^б не заживает. Да к тому же и климат совершенно во вред лечению. С последнего письма моего, до самого сегодня, дождь лил как из ведра, буквально не прерываясь: что будет хорошего лечиться в такой сырости, беспрерывно слегка простужаешься. Сырость и к тому же скука; я думаю, я с ума наконец сойду от скуки или сделаю какой-нибудь неистовый поступок! Невозможно больше выносить, чем я выношу. Это буквально пытка, это хуже заключения в тюрьме. Главное, хоть бы я работал, тогда бы я увлекся. Но и этого не могу, потому что план не сладился и вижу чрезвычайные трудности.⁵ Не высидев мыслью, нельзя приступать, да и вдохновения нет в такой тоске, а оно главное. Читаю об Илье а Эпохе (это прекрасно)⁶ и «Наш век» Бессонова. Вислоухие примечания и объяснения Бессонова, который даже по-русски изъясняться не умеет, приводят меня в бешенство на каждой странице.⁷ Читаю книгу Иова, и она приводит меня в болезненный восторг; бросаю читать и хожу по часу в комнате, чуть не плача, и если б только не подлейшие примечания переводчика, то, может быть, я был бы счастлив. Эта книга, Аня, странно это — одна из первых, которая поразила меня в жизни, я был еще тогда почти младенцем!⁸

Кроме этого, развлечений здесь никаких, ни малейших. Только и есть что два раза в день на водах музыка, но и та испортилась: редко-редко играет что-нибудь интересное, а то всё какое-нибудь попурри, или «Марш немецкой славы» какой-нибудь, Штраус, Оффенбах и, наконец, даже «Emspastillen Polka»,^[13] так что уж и не слушаешь.⁹ К тому же мешает толпа, густая, пятитысячная, на теснейшем сравнительно пространстве, толкаются, ходят без толку, точно куры. Но в эти дни дождя еще теснее, все жмутся мокрые, с мокрыми зонтиками под какую-нибудь галерею, и главное все разом, потому что пьют воду, а не являться в определенный час нельзя, и вот в это время оркестр играет «Emspastiiïen Polka». Газет русских всего выписывается две. Я получил «Русский вестник» — весь наполнен дрянью.¹⁰ Русские хоть и есть, но еще не так много, и все, как и прежде, незнакомые. По курлисту прочел, что приехал Иловайский (московск<ий> профессор) с дочерью, — тот самый Иловайский, который председательствовал в обществе Любителей российской словесности, когда читалось, как Анна Каренина ехала в вагоне, и когда при этом Иловайский громко провозгласил, что им (любителям) не надо мрачных романов, хотя бы и с талантом (то есть моих), а надо легкого и игривого, как у графа Толстого.¹¹ Я его в лицо не знаю, но не думаю, чтобы он захотел знакомиться, а я, разумеется, сам не начну. Всё надеюсь, не приедет ли еще хоть кто-нибудь, но тогда, бог даст, я буду уже сидеть за романом ¹² и мне времени не будет. Ах, что-то удастся написать и удастся ли хоть что-нибудь написать. Беспокоюсь ужасно, потому что один. Хоть я и дома, в Руссе, сидел один, но знал, по крайней мере, что в другой комнате детки, мог выйти к ним иногда, поговорить с ними, даже подосадовать на то, что они кричат — эго придавало мне только жизни и силы. А пуще всего знал, что подле — Аня, которая действительно моя половина и с которою разлучаться, как вижу теперь, действительно невозможно, и чем дальше, тем невозможнее.

Ну вот и всё обо мне. Я раздумал съезжать¹³ и остался в Hôtel «Luzern». Кстати, вот тебе на всякий случай мой адрес: Bad-Ems, Haus Luzern, Logements N 10, a M-r Dostoewsky.^[14] (То есть ты по-прежнему всегда пиши Poste restante, a это я тебе на всякий случай.) Все-таки хозяева эти довольно деликатные люди, как я вижу больше и больше. Под окнами стучат меньше, а дети хозяев 4-х и 3-х лет, девочка и мальчик, полюбили меня и приносят мне цветов. Эти хозяин и хозяйка (Meuser^{[15] 14}) имеют дом и землю, и хозяйка сама стряпает и варит кофей, а он — учитель в школе и дает уроки. Соседи мои весь день не дома и являются домой лишь чтоб спать, это один бравый, молодой и очень красивый немец из Берлина, купец, и один 19-летний подросток, француз m-r Galopin,^[16] весьма учтивый молодой человек. Внизу, в бельэтаже, прямо подо мной, приезжее немецкое семейство снимает три комнаты. Барыня, мать этого семейства, довольно толстая немка, до того рассеяна, что вместо 2-х лестниц всходит иногда 4 в 3-й этаж и попадает прямо в мою дверь, отворит ее с размаха и стоит, секунды на три, не узнавая, куда зашла. Потом крик: "Ah mein Gott!^[17] и бежит к себе вниз: так было уже два раза, раз утром, другой раз — вечером. Впрочем, я и сам точно так же рассеян: не далее как вчера вместо своего отеля Luzern’a вошел рядом в отель «Genz», взял с доски мой ключ, то есть 10 No, поднялся в 3-й этаж и начинаю отворять мой 10-й No (совершенно точно так же расположено, как и в «Luzern»), но хозяйка и служанка прибежали и объяснили мне, что я живу не здесь, а рядом в «Luzerne». Хорошо еще, что они уже узнали меня в лицо, то есть что я живу в соседнем «Luzern’e», a то, конечно, могли принять за вора.

Аня, милочка, пиши мне каждые три дня, и^в пиши как можно больше подробностей. Писем я жду, как манны небесной. Не сердись на меня, ангел мой, что я в моих письмах хандрлив. Бог даст, сяду за работу и забуду хандру. А тут, пожалуй, и лечение пойдет успешнее. Сегодня солнце и тепло. От одной тоски знаю, что не избавлюсь, это но вас: всё боюсь, что с вами случится что-нибудь. Обабился я долю за эти 8 лет ужасно, Лия: не могу с вами расставаться даже и на малый срок — бот до чего дошло. Аня, милочка, все думаю о будущем, и о ближайшем и об отдаленном одно: дал бы бог веку, и мы с тобой что-нибудь устроили бы для детей.

Голубчик, живи веселее, ходи, гуляй, отгоняй дурные мысли. Есть ли у тебя доктор? ¹⁵ Надо непременно бы пригласить, чтоб ездил.. Известия об Ив<ане> Григорьевиче ужасно характерны. Он несчастен в полном смысле слова; одного боюсь, что у него терпения недостанет.¹⁶ Но он, как и ты, Аня, исполнен чувства долга, знает, что обязан детьми, и наверно укрепится и не решится на что-нибудь. А с ней надо действительно построже: ее надо совсем бы бросить.

Обнимаю тебя и благословляю детей, всех. Аня, почему не назвать, если будет девочка, Анной? Пусть будет в семье вторая Нюта! Так ли? Я даже очень так хочу.

Еще раз обнимаю тебя и всех вас.

Твой весь Ф. Достоевский.

Всем поклон.

Снишься ты мне часто. Впрочем, начались сниться и кошмарные сны (действие воды). Ужасно боюсь припадка, слишком долго не было. Значит, если придет, то в месяц раза три, так всегда после долгого перерыва. Что тогда делать с романом?

^а Вместо: провалявшееся — было начато: пролежав<шее>

^б Вместо: ясно — было: по ощущению

^в Далее было начато: пр<исылай?>

585. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

13 (25) июня 1875. Эмс

Эмс 13/25 июня 75/Пятница.

Милый мой голубчик, Аня, милое письмецо твое от субботы (7-го июня) получил вчера, в четверг, и за него благодарю. Главное, за успокоительные известия, и что ты призывала доктора.¹ Это особенно меня беспокоило. Мне всё тяжело было, что ты из этого во что бы то ни стало, до самого последнего времени, как бы хотела сделать тайну. За детишек тоже благодарю — и за то, что смотришь за ними и довольна ими, и за то, что их доктору показывала. Все-таки я от тебя получаю лишь в 4 дня раз письмо, а сам пишу в 3 дня раз. Последнее письмо я послал тебе во вторник.² В тот же день вдруг над всем Эмсом повис туман, совершенно молочный, непрозрачный до того, что за 20, за 30 шагов различить было нельзя, и так висел сутки при 20 градусах тепла и безветрия — значит, духота и сырость, так что совершенно не знаешь, во что одеться — в легкое, простудишься от сырости, а в тяжелое — вспотеешь и опять простудишься. Так простояло сутки, и вдруг пошел дождь. С тех пор вот уж третьи сутки льет как из ведра. Когда я пишу из ведра, то понимай буквально. Это ливень, который у нас, в нашем климате, в сильную грозу продолжается лишь ¹/₄ часа. Здесь же третьи сутки — буквально без перерыва, с шумом льет вода — изволь жить, изволь ходить пить воду. Я всё платье промочил. Здесь почва каменная, и чуть солнце — ужасно быстро просыхает, но в эти три дня до того размокло, что идешь, как в каше, мочишь ноги и панталоны. Зонтик уже не защищает. Какая тут польза от лечения, когда у меня беспрерывная простуда, легкая, но простуда — насморк и кашель. Пророчат, что сегодня к вечеру разгуляется. Впрочем, насчет моего лечения я еще не знаю, что сказать, потому что, несмотря на климат, мне кажется, по некоторым признакам, что некоторая польза может быть. Я теперь уже пью maximum, по 4 стакана утром и по 2 после обеда. Но сама можешь представить, какая мне здесь тоска и до чего у меня расстроены нервы. Пуще всего мучает меня неуспех работы: до сих пор сижу, мучаюсь и сомневаюсь и нет сил начать. Нет, не так надо писать художественные произведения, не на заказ из-под палки, а имея время и волю. Но, кажется, наконец скоро сяду за настоящую работу, но что выйдет — не знаю. В этой тоске могу испортить самую идею.³ Припадка жду каждый день, но не приходит. Странно и то: мне кажется, что я начал телом худеть, чего не было прошлого года, хотя, очевидно, это действие вод. Впрочем, аппетит и пищеварение у меня хороши. Ну, вот и всё об моем здоровье.

Мне, главное, о тебе. Жду, что напишешь мне насчет найма квартиры.⁴ Полагаю, что я здесь не очень долго теперь пролечусь, следственно, и квартира будет нанята рано, то есть наверно еще в 1-й половине июля. Я бы очень желал поскорее к вам: по крайней мере хоть не так буду беспокоиться о вас, когда вы уже на глазах будете. Да и оживу я с вами. А главное, ты, Аня, будешь у меня на глазах в эту тяжелую пору,⁵ а здесь всё боюсь какой-нибудь случайности. Но роман, и когда напишу, сбивает меня с последнего толку. Опоздать нельзя, да и денег надо.⁶ Как-то у нас пойдет в эту зиму, Аня, что-то будет. От меня, однако, решительно все отвернулись в литературе; я за ними не пойду.⁷ Даже «Journal de St.-Petersbourg»^[18] похвалил было «Подростка», но. вероятно, кто-нибудь дал приказ ругать, и вот в последнем No прочел, что в окончании 2-й части всё вяло «et il n’y a rien de saillant».^[19]8 То есть всё, что угодно, можно сказать, упрекнуть даже за прежние эффекты, но нельзя сказать, что нет сальянтного. Впрочем, вижу, что роман пропал: его погребут со всеми почестями под всеобщим презрением. Довольно, будущее покажет,⁹ а я энергии на будущее не теряю нисколько. Только будь ты здорова, моя помощница, и мы кое-как справимся.

Я по-прежнему совершенно здесь один, знакомых никого. Русских приехало довольно но, все aus Reval, aus Livland,^[20] какие-то Шторхи, Борхи, а из русских имен — Пашковы, Панчулидзевы и проч. Всё незнакомые. Но странно: меня, кажется, знают. Давеча, у источника, обратился к какому-то джентльмену с самым пустым вопросом по-немецки, тот мне тотчас же ответил по-русски, а я и не знал, что он русский. Значит, он знал^а уже обо мне, потому что тоже не мог бог знает с чего догадаться, что я русский. Я, впрочем, от всех удаляюсь. Жить мне гадко, нестерпимо. Хозяева готовят кофей и Abendbrod^[21] ужасно скверно; но обед я беру из другого отеля (1-й уже бросил), и приносят буквально вдвое лучше обед, чем из отеля «Goedeke». «Гражданина» мне прислали один номер и вдруг забастовали. Не стоит писать, чтоб высылали.¹⁰ Встречаю довольно часто императора Вильгельма на водах.¹¹ Он очень прост и мил, красивый старик 80 лет, а кажется не более 60. Одевается по-штатски щеголем. В толпе сидела раз дама с стаканом, высокая и худая, лет 30, в черной очень измятой шали и в черном простейшем платье. Вдруг к ней подходит император, как к знакомой, проговорил с ней почти четверть часа и, прощаясь, снял ей шляпу и подал руку, которую та пожала как самому простейшему смертному, совершенно без особого этикетного реверанса. Это была какая-то герцогиня, из владетельного прежде роду, и богачка. А между тем казалась в толпе простушкой, и наши русские светские шлюхи, должно^б быть проходя, посматривали на нее с пренебрежением, а тут вдруг все разинули рты.

Я сегодня видел во сне и Федю и Лилю, и беспокоюсь: не случилось ли с ними чего! Ах, Аня, я об них думаю день и ночь. Ну умру, что я им оставлю. Только бы кончить проклятую эту теперешнюю работу, а там бы предпринять что-нибудь. Но это всё при свидании. А теперь дай бог, чтоб насущное как-нибудь уладилось. Целую и благословляю Федю и Лилю и …,¹² Впрочем, что ты, Анька, пишешь о двойне! Ах ты! Впрочем, целую и двойню, и давай бог, а тебя целую тридцать пять раз, как говорит Федя. Пиши об себе чаще. Я же буду уведомлять по-прежнему аккуратно в 3 дня раз.

Целую тебя миллион раз с детьми.

Твой весь Ф. Достоевский.

Поклонись кому следует.

Не слышно ли чего об Иване Григорьевиче? ¹³

^а Было: знает

^б Было: должны

586. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

15 (27) июня 1875. Эмс

Эмс 15/27 июня/75. Воскресенье.

Милый мой голубчик Аня, письмо пошлю завтра, в понедельник, пишу же его теперь в воскресение, с вечера, для того, что по утрам теперь намерен работать, а писание писем уж конечно очень бы отвлекало меня от работы, и так всегда теперь будет. Письмо твое от понедельника (9-го) получил вчера, в субботу,^а каждый раз, получая твое письмо, радуюсь хоть тому, что с вами ничего не случилось худого, но на другой же день, каждый раз, опять начинаю сомневаться и опасаться за вас. Скоро ли кончится моя здешняя мука — не знаю. Но вряд ли больше 2 ¹/₂ недель здесь проживу, много трех. Лечение мне, кажется, идет на пользу, но бог знает, особенно при такой погоде; впрочем, вчера и сегодня, по крайней мере, дождь нейдет, хотя барометр упорно продолжает стоять на Regen und Wind.^[22] Про работу мою думаю так, что пропало дело: начал писать, но чтоб я поспел к 25 июля доставить в редакцию, то этого, видимо, быть не может.¹ А не поспею доставить, тогда Некрасов рассердится и денег не даст в самое нужное время; да и роману плохо.² Здесь же, в таком уединении и такой тоске, чувствую, что не напишется хорошо; кроме того, каждый день жду припадка. Голубчик мой милый, Аня, мне тебя недостает, вот что. При тебе всё пошло бы лучше во всех отношениях. Если б не было ежечасной, тяжелой думы об этой работе, может быть, мне было бы легче. Особенно тоска подступает ко мне всегда к вечеру; по утрам же легче; вот почему и выбрал утреннее время для работы.

Спасибо тебе за подробности о детях, они меня здесь ужасно оживляют. Непременно заведи такую книжечку и слова их записывай. Спасибо тебе тоже за то, что отгоняешь от себя дурные мысли и мечты насчет своего положения, как ты пишешь; только правда ли? Если ты и впрямь стала умнее и отгоняешь опасные фантазии, то зато я здесь об тебе думаю и опасаюсь за тебя день и ночь, и всё потому, что мы в разлуке. Кроме того, мечтаю о тебе и целую тебя день и ночь беспрерывно… Я стараюсь много ходить и утомлять себя, сплю даже мало, почти менее семи часов. Да как ходить здесь, когда вот только теперь, сегодня, чуть-чуть просохло. Развлечений же здесь никаких, да и не пошел бы я никуда и без того, если б и были. Всё кажется, что я время теряю, а в результате хоть и дома сижу, ничего не работается: едва лишь начал первую страницу, да и тем недоволен. Пуцыкович прислал Мне 2 NoNo «Гражданина» разом. Ну, уж до чего дописался князь Мещерский в своем «Лорде-апостоле», так это ужас.³ А Порецкий уже окончательно с ума сошел на Толстом.⁴ Из развлечений была у нас здесь одна «Regatta», то ость попросту призовая гонка на здешней речонке лодок, на пари франкфуртцев с Кельном. Избрали же нашу речонку, потому, что здесь император,⁵ так чтоб потешить его и проехать мимо него. При этом, разумеется, нескладные немецкие хоры, похожие на рев, музыка, а пуще всего то, что дело происходило в проливной дождь, но буквально вся публика высыпала к перилам набережной и так простояла более 2 ¹/₂ часов под сильнейшим дождем. Император же смотрел из окна вокзала. Публика здесь прескучная, всего больше немцев. Наших русских довольно, мужчины еще туда-сюда, но дамы русские ужасны. Пищат, визжат, смеются, наглы и трусихи вместе. По смеху уж слышно, что она смеется не для себя, а для того, чтоб обратили на нее внимание. Немки не таковы: та и захохочет, и закричит, и кавалера по плечу ударит чуть не кулаком, но видно, что она смеется для себя и не думает, что на нее глядят. И как бы наши русские, особенно grand mond’а,^[23] где-нибудь на Елагином острове осмеяли ее за манеры, да жаль, нельзя. Одна при мне закричала, подзывая кавалера: pst. pst, a как он подошел, шлепнула его по плечу. И вдруг слышу подле русские дамские голоса: «Это что еще, кто такая? что за манеры», и один русский вдруг отвечает им: «Это княгиня Tourn et Taxis»^[24] (то есть считается владетельным домом). Но наплевать на наших русских холопов. Газеты тоже русские не могу читать, ни на одну минуту не свободны, все читают русские. Один русский молодой человек держит в салоне «Голос» по целым дням, не вставая с места. Ждешь, ждешь и уйдешь.

Впрочем, мне нечего, решительно нечего здесь описывать. Вот не знаю только, когда мне уведомить тебя, чтобы ты перестала писать, чтоб не посылать писем даром, когда уже я уеду отсюдова. Впрочем, лучше не уведомлять: пиши до последнего раза. Уведомь меня, не забудь, насчет твоего решения о квартире: непременно ли я должен ее сыскать теперь, проездом по возвращении, или уже потом, когда мы воротимся и станем хоть в гостинице.⁶ Но до этого еще далеко, предстоят еще недели три муки и — работа, работа, ужас! Эта поездка в Эмс была ужасна во всех отношениях, и хоть бы я здоровье-то отсюдова вывез.

Ты пишешь о деньгах, что идут; идут и у меня, голубчик, а они, однако, нам ух как нужны. Ну, а насчет няньки и кухарки как ты думаешь? Ведь не одним же нам с детьми в Петербург возвращаться.

Всё боюсь, что ты получишь какие-нибудь дурные вести об Ив<ане> Григорьевиче и затревожишься.⁷ Ну, до свидания, ангел мой бесценный, будь здорова (н не снись мне по ночам, сделай одолжение). Обо мне не беспокойся, как-нибудь перемелется. Детишкам обо мне напоминай. Помнят ли они меня в лицо? Спроси, пожалуйста, Федю, какой я собою. Бедные в середине лета принуждены будут в Петербург воротиться.

Благословляю вас всех, люблю, целую и жду с бесконечным нетерпением, когда брошу проклятый Эмс и ворочусь к вам. Люблю вас всех четверых.⁸ До свидания, обнимаю тебя. Поклон кому следует.

Твой весь Ф. Достоевский.

P. S. Голубчик Анечка, прошу тебя очень, пошли немедленно хоть 3 рубля (не меньше) на моршанских погорельцев⁹ в редакцию «Московских ведомостей». Письмо же напиши так:

В редакцию газеты^б «Московские ведомости». Покорнейше просят принять прилагаемые три рубля на Моршанских погорельцев от Ф. Л. и неизвестного,

Ф. Л. и неизвестный,

то есть от Феди, Любы и неизвестного, но лучше написать буквами: от Ф. Л. и неизвестного, чтоб не догадались, пожалуй, что неизвестный есть будущий.

Подписка же на моршанских погорельцев открыта по разным ведомствам и в редакциях всех почти газет.

Твой Д<остоевский>.

Еще раз всех вас обнимаю.

^а Было: пятницу

^б Было: журн<ала>

587. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

18 (30) июня 1875. Эмс

Эмс.^а 18/30 июня. Среда.

Милый друг Анечка, письмо это пишу в среду, а пойдет оно завтра, в четверг, как я уже и писал тебе.

Только сегодня, в среду, получил я письмо твое, которое ты писала от 12 июня, в четверг, и которое, по словам твоим, должно было отправиться на другой же день, то есть в пятницу, стало быть, 13 числа. Между тем на конверте печатью старорусского почтамта помечено от 14-го числа, то есть оно пошло лишь в субботу, а получил я его не вчера, во вторник, как бы должен был получить, а лишь сегодня только, в среду. Ясное дело, что письма в старорусском почтамте задерживают и непременно вскрывают, и очень может быть, что Готский.¹ Непременно, Аня, говори, кричи в почтамте, требуй, чтоб в тот же день было отправлено. Это черт знает что такое!

Письмо твое, разумеется, прочел с наслаждением и рад, что все здоровы, тем более, что всегда перед письмами начинаю очень беспокоиться о тебе и о детях. Жаль только, Аня, что ты ничего мне не пишешь об очень важном деле, несмотря на неоднократные мои запросы: именно, как мне нанять квартиру в Петербурге.² 1) Непременно ли я должен нанять ее, проездом, и 2) Что мне будет делать, если квартира долго не наймется? Уведомляю тебя, Аня, что мне время теперь очень дорого, что в Петербурге, если я уже очень долго заживусь, я не в состоянии буду и нанимать квартиру и писать в то же время роман. А главное, если я очень заживусь, более недели в Петербурге, то что мне тогда делать? И не лучше ли нам всем вместе нанять квартиру уже возвратясь? Если остановимся и в гостинице, то столько же переплатим за No (если не гораздо меньше), сколько переплатим за квартиру за время, пока еще она будет стоять пустою и пока-то мы двинемся из Старой Руссы. Я, конечно, готов пробыть два или три дня в Петербурге, но желал бы не больше. Во всяком случае, прошу тебя (и наконец настоятельно) обратить внимание на этот вопрос мой, который я уже неоднократно задаю тебе, и написать мне наконец твое решение. Если на это письмо ответишь тотчас же (с попуждением на почте отправить его тотчас же, а не через день или через два), то очень успокоишь меня. Ко всем моим, уже и так многочисленным беспокойствам беспокойство о найме квартиры и об житии для нас в Петербурге примешивается самым мучительным образом. По крайней мере одно из сомнений моих будет разрешено.

Я могу отсюда скоро выехать, но ты не сомневайся и продолжай мне писать. Я напишу, когда тебе перестать писать. А в настоящую минуту сам не знаю, когда выеду. Завтра, 1 <июля>/19 июня, будет ровно 3 недели моему здешнему лечению. Доктор же говорит, что более 4-х недель здесь почти не лечатся (да и совсем не надо). 5 же недель назначается только в самых исключительных случаях, ввиду особых соображений. Итак, через 8 дней, в следующий четверг, то есть по здешнему ^б стилю 8 июля, а по-нашему 26 июня, я могу и кончить лечение и уехать по-нашему 27 или 28 июня. Но только к тому времени доктор посмотрит грудь мою. Теперь же, когда не вышло курса лечению (то есть 4-х недель), решить этого нельзя, то есть о том, кончить или еще на неделю остаться. Очень может быть, что я останусь и еще на неделю, а в таком случае выеду отсюда уже не 27-го июня по нашему стилю, а около 5 июля.³ Итак, верно только то, что я далее 5-го июля по нашему стилю здесь не пробуду. (Значит, мог бы, правильным путем, быть около 10-го июля в Руссе, если не останавливаться в Петербурге.) Впрочем, повторяю, на 3 дня я готов остановиться. Можно и в три дня что-нибудь нанять: это ведь на счастье.

Что же касается до лечения моего, то я решительно не могу сказать ничего положительного об успехе. Кажется, будет облегчение. Сам же я здоров. Здесь скверно то, что лечат почти одни воды, а доктор не вмешивается и даже не укажет порядком. Докторов хоть и много, но все осаждены и так, что придешь и ждешь буквально по 50 человек очереди. А потому они говорят с больными наскоро, почти небрежно. Пример со мной: неделю назад я был у Орта⁴ и жаловался, что всё простужаюсь и кашляю. Он осмотрел горло и велел мне в тот же день взять у источника стакан кессельбруннена (другой горячий источник) и прополоскать горло (это называется gargariser, gargarisation).^[25] Я исполнил и в тот же вечер почувствовал облегчение. 3-го дня прихожу к доктору и говорю: так как мне уже раз gargarisation кессельбрунненом принесло пользу, то нельзя ли мне постоянно полоскать горло, потому что у меня постоянно раздражено горло, уже несколько лет (как муха в горле), так не будет ли, дескать, облегчения? Он удивился на это и вдруг спрашивает: «Так вы один только раз и ходили полоскать, а ведь я же вам велел постоянно! Вот вы неделю потеряли! Непременно в день по 2 раза». Итак, я неделю потерял, но решительно по его вине, потому что он положительно не сказал, чтобы продолжать постоянно, а доказательство тому, что о полоскании 2 раза в сутки, и подробности о том, что наблюдать при этом, объяснил только третьего дня, а если б велел 8 дней назад, то я знал бы об этих подробностях еще тогда, потому что при гаргаризации они всеми здесь неуклонно наблюдаются и их непременно надо растолковать больному заранее, а он 8 дней назад ничего не растолковал о подробностях.

Таким образом, к лечению моему присоединилось и полоскание горла кессельбрунненом. Если в эту 4-ю неделю увижу пользу и поздоровеет горло, то рискну сам остаться еще на неделю (то есть до 5-го июля), потому что раздражительность горла — один из самых главных припадков моей болезни. Я и не знал, что на водах, тут же при источниках, устроено 2 кабинета, собственно для гаргаризации, мужской и дамский. В кабинете до 20 мест, вроде как в писсуарах, и все 20 человек полоскают горло разом. Такая музыка. А полоскает несколько сот больных.

Ну, так вот обо мне главнейшее. Что же до остального, то у меня нет совсем новостей и подробностей. Я здоров, и погода у нас дня три уже не дурная (хотя не жаркая). Я по-прежнему один. Знакомых никого. Сосед мой, немец, уехал в Берлин, а рядом со мною нанял один приехавший русский (имени его не знаю и знать не хочу). Русских множество — все незнакомы. Какой-то один господин Сорокин подскочил ко мне сегодня и уведомил, что видел меня у Лизаветы Атамаровпы (Барановой).⁵ Я его совсем забыл. Пошел рядом и заговорил тотчас об литературе. Я очень рад был, когда он повернул в свое место. Что же касается до моей работы, то и не пишу тебе ничего о ней: всё стоит и не двигается, план только составил уже окончательный, а работа еще не начиналась.⁶ Ни страницы не написано. Что со мною будет — понять не могу. Сверх того боюсь припадка.

Подробности, которые сообщаешь о детках, — живят меня и радуют, но что ты, ангел мой милый, так мало пишешь о себе? Разве не знаешь, как я люблю тебя и как мне весело узнать хотя бы малейшее о тебе происшествие. Целуй детей, напоминай им обо мне, чтоб не забывали. Песни Лиличкины записывай особо в книжку, пожалуйста (это очень важно и нужно). То, что ты пишешь об Иване Григорьевиче, просто ужаоно. Нет, с этой сукой надо поступать как с собакой, а не человеком.⁷ Она еще наделает ему неприятностей небось. Вот если б он решился наконец окончательно разойтись с ней (то есть отречься от надежды и намерения жить опять вместе), то тогда бы он мог поступить и спокойно и строго, и это бы могло ее наконец вразумить. Но увидим, что далее, только бы спас бог его голову. Не столкнулись бы как-нибудь с Кукарекиным? и что ему Кукарекин? Кукарекин^в и бросит Ольгу, так та сейчас другого заведет. Боюсь, чтоб ты об них как-нибудь не беспокоилась и не тревожилась.

А об тебе и о двух я очень тревожусь. И почему два?⁸ Уж не имеешь ли ты какого намека от бабки? Как бы я желал быть с вами! А тут еще найти здесь столько душевного спокойствия, чтоб работать, роман писать — да разве это возможно!

Ну, до свидания, голубчик, следующее письмо напишу в субботу, а пошлю в воскресение.⁹ Обнимаю тебя крепко, целую тебя тысячу раз. Деток благословляю! Милые! Ты не поверишь, в каком я здесь заточении, Аня! Главное этого вообразить нельзя постороннему.

Твой весь Ф. Достоевский.

Музыка сегодня исправилась (с погодою, должно быть), играли две пьесы Бетховена — верх восхищения!

^а Вместо: Эмс — было начато: Старая Р<усса>.

^б Было: нашему

^в Вместо: Кукарекин — было начато: Он бр<осит>

588. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

21 июня (3 июля) 1875. Эмс

Эмс. 3 июля/21^а июня/75. Суббота.

Милый мой голубчик Аня, пишу тебе это письмо сегодня после обеда в субботу, а пойдет оно к тебе лишь завтра, в воскресенье, по примеру последних двух писем.

Ты как-то писала, что к тебе мои письма запаздывают. Да и ко мне твои письма непременно запаздывают лишним днем. Сейчас получил письмо твое от воскресения, 15 июня. Ты в нем пишешь положительно, что завтра, в понедельник (то есть 16 июня), снесешь его на почту в свое время (то есть не опоздав ни часу) и что, таким образом, оно непременно должно отправиться ко мне в понедельник, 16-го числа. И вот на конверте печатью старорусского почтамта помечено, что оно пошло

17 июня^б (все конверты я сохраню). Ясное дело, что письма задерживают и читают. Разве брать в почтамте расписку, что письмо принято и будет отправлено такого-то числа? Да не дадут они такой расписки.¹

На это письмо мое еще отвечай мне сюда, в Эмс. Но на следующее письмо мое, которое пошлю тебе в среду, 27 июня/6-го июля,^{в 2} уже не отвечай, потому что, как полагаю, оно уже не застанет меня в Эмсе. А я все-таки буду продолжать писать тебе в прежние сроки. Ты же мне (не медля, впрочем) напиши тогда письмо уже в Петербург, до востребования, чтоб я мог найти его, туда приехав. Да еще прошу тебя очень, если б с тобой что случилось, то все-таки отправь в Эмс телеграмму Hôtel «Luzern» à m-r Dostoewsky, № 10.

Из письма твоего, голубчик ты мой, замечу, что ты очень мучаешься разными сомнениями по случаю предстоящего события и точно собираешься умирать.³ Эх, Аня, как мне это тяжело! Я знаю, ты очень мужественна, но ты ужасно мнительна. Но случаи несчастных родов не только реже случаев заболевания горячкой или какой бы то ни было болезни, но даже реже случаев раздавления на улице лошадьми! Это положительный факт, спроси кого хочешь. Не пугайся же, друг мой, вспомни, что ты родишь в четвертый раз, а с теми, которые уже привычны рождать, еще реже несчастные случаи, чем с непривычными рождать. К тому же здоровье твое, благодаря тому, что мы долго жили вне Петербурга, улучшилось сравнительно с прежним. И потому прошу тебя очень, подумай об всем этом и постарайся ободриться. Впрочем, что писать об этом! Думаю, что за всеми задержками, начиная от сего числа, через три недели я уже буду вместе с вами: а тогда будем толковать (и тосковать, если надо) вдвоем. Я кладу на всё три недели, но полагаю, что это maximum, a что и очень может быть, что и раньше трех недель (от сего числа) свидимся. В следующий четверг, на будущей неделе, то есть 26 июня/8 июля, минет ровно месяц моему здешнему лечению, а в понедельник, послезавтра, то есть 23 июня/5 июля, пойду к доктору и спрошу его окончательного мнения: оставаться ли мне еще, на 5-ю неделю, или уезжать? Полагаю, что он оставит меня непременно еще на одну неделю, значит я тогда 3/15 июля кончу лечение и 4-го или 5-го выеду,⁴ затем со всем, с житьем в Петербурге, еще надо положить неделю, итак, значит, около 12-го июля (нашего стиля) я могу быть уже в Старой Руссе. Так я полагаю, но может случиться, что доктор и не оставит на 5-ю неделю. Здесь считают важным не перелечиться. Лишнее лечение считается даже во вред. Я здесь купил книжку об Эмсе и его водах, русскую, изданную в Петербурге прошлого года.⁵ В книжке этой, между прочим, высоко ценятся некоторые мнения моего доктора Орта об эмском лечении. Говорится тоже и о вреде слишком долгого и большого питья вод. Но особенно упоминается о мнении врачей (по свидетельству бесчисленных примеров), что часто весьма бывает так, что больные, кончив курс, не только не чувствуют большого или даже заметного облегчения, но, напротив, некоторые так чувствуют себя даже хуже в сравнении с тем, как приехали, и только впоследствии, несколько месяцев спустя, уж зимой, начинают чувствовать нередко огромное облегчение и благословляют судьбу, что съездили в Эмс; Я могу засвидетельствовать^г несомненно, что то же самое случилось со мною после поездки в Эмс прошлого года. Не будет ли так же и в нынешнем году? А^д если такова моя природа, то не тем ли объяснять, что я до сих пор, пролечившись уже 3 ¹/₂ недели, особенного облегчения не замечаю никакого. Так, конечно, было со мной и прошлого года, сколько помню. Теперь же, правда, кашель, исключая беглых простуд, гораздо уменьшился, но хриплость груди почти та же. Впрочем, гаргаризация горла кажется приносит пользу. Одним словом: как решит Орт. Потребую от него послезавтра, чтоб он осмотрел меня как можно внимательнее.

В этой же книжке я вычитал ужасную вещь: именно — что необходимо вполне изменить свой прежний образ жизни во время лечения, строго соблюдать диету и не предаваться ни-ка-ким умственным занятиям, а не то не только не окажется пользы от лечения, но непременно происходит вред и болезнь, по многим опытам, несомненно ухудшается. Умственные же занятия, в диете, поставлены на первом плане, в смысле вреда. Каково мне! Это же говорил мне и Орт еще в прошлом году, но я мало обратил внимания. Но в прошлом году я вовсе не так работал, или, по крайней мере, заботился и тосковал, как в нынешнем. Значит, теперь только лишь я серьезно сел за работу — бросить ее? А Некрасов? А «Отеч<ественные> записки»?^б

Я решился и написал сегодня Некрасову письмо, где всё это изложил.⁷ Я очень извиняюсь и очень прошу его о следующем: 1) Чтоб позволил мне начать печатать не в августе, а с сентябрьской книжки. За это обещаю, что напишу хорошо (да и действительно, кажется, напишу хорошо, план вышел восхитительный, и недаром я здесь над ним сидел).⁸ 2) Если никак нельзя ему принять это предложение, то уведомил его, что более 272 листов на августовскую книжку доставить не могу, а главное — уничтожится всякий эффект.⁹ На этот вопрос мой я прошу его немедленного ответа, но не в Эмс, а в редакцию «Отеч<ественных> записок», где проездом через Петербург получу его ответ. Письмо адресовал в редакцию «Отеч<ественных> записок»,¹⁰ с просьбою к редакции переслать прилагаемое к Некрасову письмо туда, где он теперь находится (конечно, они знают его адрес). Какой-то ответ будет, не знаю,¹¹ но я все-таки работу здесь не оставлю, а лишь уменьшу занятия наполовину. Ну вот как я решил, уведомляю тебя об этом. Но заметь, что, во всяком случае, произойдет задержка в деньгах в самое нужное для нас время. Нельзя же взять вперед, если уже и без того забрано.

Сосед мой — русский жид, и к нему ходит множество здешних жидов, и всё гешефт и целый кагал, — такого уж послал бог соседа. Об здешних новостях решительно ничего не имею написать: всё по-прежнему, всё мне надоело, ни одного знакомого, всё та же пестрая многоязычная толпа. Два дня было Жару, а сегодня опять дождь. Впрочем, я чувствую себя довольно бодрым, и желудок мой хорош, а это всё хорошие признаки. За известия о детях благодарю; ради бога, записывай их словечки и песенки в особую книжку; слишком прошу.¹² Почему, Анечка, ты не хочешь, чтоб, если дочка, назвать Аней? Тебе не мило имя, так мне мило. Очень, очень прошу.

Расскажи деткам, когда меня ждать. Что им привезти только, не знаю. Напиши мне в Петербург и о квартире, то есть сидеть ли мне нанимать или нет? Если, н<а>прим<ер>, нет, а между тем вдруг представится в Петербурге удобная для нас квартира, то нанять ее или нет? несмотря на ранний срок?¹³

Бедный Кублицкий.¹⁴ Это тот самый; хороший был человек. Он тогда был в заседании «Любителей словесности», когда читали о том, как Анна Каренина ехала в вагоне из Москвы в Петербург.¹⁵ Так и не дождался окончания «Анны Карениной».¹⁶

До свидания, Аня, милочка, может быть, уже и до близкого. Целую тебя тысячи тысяч раз и всё буду тосковать о тебе, потому, что ты тоскуешь. Ах, мне надо быть с тобой поскорее. Целую деток и благословляю. Говори им обо мне. До свидания, милая, обожаю тебя.

Твой весь Ф. Достоевский.

Поклоны.

^а Было: 23

^б К этим словам на полях примечание Достоевского: а не 16-го в понедельник, пошло 17 во вторник.

^в Описка Достоевского, следует: 25 июня/7 июля.

^г Далее было: уже

^д Было: Но

589. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

23 июня (5 июля) 1875. Эмс

Эмс. 5 июля

В <Старую> Руссу.

Staraja Russa Madame Dostoewsky.

Ich bin ganz gesund; warum fragen

Sie.¹ Schreibë aile drei Tage einen

Brief. Dostoewsky.*

• Старая Русса, госпоже Достоевской. Я вполне здоров; чем вызван запрос. Пишу Вам каждые три дня. Достоевский (нем.).

590. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

23 июня (5 июля) 1875. Эмс

Эмс 5 июля/23 июня. Понедельник вечером.

Письмо это пойдет завтра, во вторник, милая Аня, сегодня, в час пополудни, получил от тебя телеграмму.¹ Она меня очень удивила и измучила. С чего ты взяла, что я болен? Значит, ты совсем перестала получать мои письма, то есть пропало одно письмо. Но чего же из-за этого беспокоиться? Поверь, бесценный друг мой, что со мной ровно ничего не может случиться. Последнее письмо я тебе отправил вчера, в воскресенье. Перед тем отправил в четверг (то есть предпоследнее), и затем, перед четвергом, отправлено было письмо в понедельник. То есть ровно 8 дней назад.² Таким образом, три письма в 8 дней. Я пишу постоянно и аккуратно в каждые три дня по письму. Я ответил тебе сейчас же телеграммой, которая и пошла во 2-м часу.³ Теперь уж девятый час, и она уже должна дойти; но я продолжаю ужасно беспокоиться. Во-первых, телеграмма твоя была на немецком языке и дошла вся перевранная. Старая Русса названа Skraja Russe, имени моего и следа не осталось. Дошла единственно потому, что обозначено было Haus «Luzern»^[26] № 10. Таким образом, переврут (в Берлине) и мою телеграмму и что, если не дойдет в Руссу, или пошлют ее в Рузу? И вот если не дойдет до тебя телеграмма, мне и мечтается всё теперь, что в пятницу или в субботу ты вдруг отворишь мою дверь и вбежишь сюда ко мне в Hôtel «Luzern». Ты не поверишь, Аня, как это мучительно! Как можно лечиться в таком расположении духа. Давеча я помертвел, получив твою телеграмму, и упал на стул. Я написал в телеграмме: Ich bin ganz gesund,^[27] и теперь кляну себя, зачем написал ganz: ничего не стоит в Берлине, перековеркать ganz в nicht gesund.^[28] Судя по тому, как переврана твоя телеграмма, всё возможно. Теперь всю неделю буду в страшном беспокойстве.

Я сегодня в 4 часа был у доктора после целой недели отсутствия и попросил его, ввиду истекающих через три дня 4-х недель моего лечения, подробно и серьезно осмотреть меня. Он осматривал меня долго, подробно и серьезно и нашел, что грудь в превосходном состоянии, всё зажило. Но осталась хриплость и затруднительность дыхания; он сказал, что это может пройти само собою и что если я хочу, то в четверг (ровно после 4-х недель лечения) могу уехать. Полоскание же горла кессельбрунненом хотя и произвело в эту последнюю неделю большие успехи, но горло всё еще раздражено, «так что если б еще неделю, с сегодня начиная, полечиться, то не было бы ничего дурного». Так и решили. Итак ровно неделю, начиная с сегодня, буду еще лечиться. Сегодня 5 июля/23 июня, а в следующий понедельник будет 11 июля/30 июня, и вот в этот следующий понедельник (то есть по нашему стилю 30-го июня) — ровно через неделю я и выеду отсюда. Итак, ты уже более сюда ко мне не пиши, а напиши мне сейчас с получением сего письма в Петербург, poste restante. В письме этом напиши: нанимать ли мне квартиру в Петербурге, несмотря на такой ранний срок, или не нанимать и сколько времени сидеть нанимать и проч.?⁴ Об этом настоятельнейше и уже в последний раз прошу тебя.

Ты понимаешь, что со вчерашнего письма,⁵ которое ты, верно, уже получишь перед этим письмом, со мной нового ничего не могло произойти, кроме того разве, что роман мой совсем не двигается и не пишется. Жду покоя, когда-то будет. А здесь до того тошно, до того тошно жить, что буду долго вспоминать этот адский месяц.

Не забудь черкнуть мне хоть что-нибудь в письме про детей.

Если выеду 11-го/30, то значит в пятницу или даже в четверг могу быть в Петербурге. А если б не сидеть в Петербурге очень долго, то в понедельник, 7-го июля, мог бы уже быть в Старой Руссе.⁶ Это значит ровно через две недели.

До свидания, ради Христа, будь покойна; осталось так немного до свидания. Обнимаю и целую тебя и буду всё мечтать о тебе. Благословляю деток; поклоны. (Черкни, не надо ли что купить в Петербурге?) Скажи деткам, что скоро приеду.

Твой весь вечный и неизменный Ф. Достоевский.

Чуть что с тобой случится (не дай боже) в известном отношении,⁷ то тотчас же телеграмму ко мне сюда, до 30-го июня нашего стиля я здесь. С твоею нервностью,^а пожалуй, и случится. Ах, Аня, как тяжела разлука в такое время!

^а Далее было: всё

591. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

25 июня (7 июля) 1875. Эмс

Эмс 25 июня/7 июля. Среда.

Милый друг Аня, письмо это пойдет завтра, в четверг.^а Пишу тебе всего несколько строк, тебе же отправил письмо вчера, во вторник.¹ Но вчера получил и твое письмо (писанное в среду, от 18-го, но которое пошло из Старой Руссы не в четверг, 19, а в пятницу, 20, судя по штемпелю почтамта Старой Руссы).² В письме этом ты пишешь, между прочим, о найме квартиры проездом чрез Петербург и предлагаешь сама приехать, чтоб вместе со мной искать квартиру.³ Вот на этот-то пункт и спешу поскорее написать тебе. Приехать тебе ко мне — было бы сущею нелепостью в твоем положении. Ради бога, не приезжай и не думай; только напрасно измучаешь себя. Найду квартиру я сам, только больше 3-х или 4-х дней искать не буду. Надеюсь, что найду и в этот срок. Ты, видно, меня не так поняла прежде: я не предлагал тебе приехать ко мне в Петербург, чтобы вместе отыскивать квартиру, а я думал, что, уже собравшись из Руссы совсем в Петербург переехать, с детьми и со всеми вещами, стать в гостинице, в номерах или у родственников и тут-то вместе сыскать квартиру; об этом я и написал тебе в одном из моих последних писем.⁴ Но теперь я сыщу один. Во всяком случае, увидим, но ты во всяком случае не трогайся с места. В Петербург мне напиши до востребования. Я вчера написал тебе, что выеду в понедельник. Так и сделаю. (В субботу, впрочем, пошлю письмо.) ⁵ В Петербург приеду в пятницу, но вернее что в четверг. Из Петербурга сейчас напишу тебе.⁶ Прошу тебя, голубчик милый, будь покойна во всех отношениях. Здоровье мое прекрасно, только бы нам поскорее свидеться. Предстоит длиннейший путь. Деток целую, скажи им, что скоро приеду. Благословляю и люблю вас всех.

Твой весь Ф. Достоевский.

^а Было: в среду.

592. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

27—28 июня (9—10 июля) 1875. Эмс

Эмс. 9 июля/27 июня. Пятница.

Милый друг, Анечка, пишу тебе еще несколько строк; пойдет письмо завтра, в субботу.

Я вчера получил твое письмецо от субботы (пошло оно из Старой Руссы на этот раз правильно, то есть 22-го, в тот же день, как подала в воскресение). Письмо это доставило мне много радости, я прочел в нем, как ты меня любишь, тем более, что вот уже несколько дней, и день и ночь, всё мечтаю о том, как сам тебя люблю.¹ Бог даст, скоро свидимся и тогда наговоримся, а я в тебя влюблен более, чем накануне свадьбы. Теперь несколько нужных слов: я писал тебе, друг мой, что выеду в понедельник, но по некоторым соображениям я это отменил: выеду я не в понедельник (30), а в среду, 2-го июля. Впрочем, может быть, во вторник, но знай, что ни за что не позже среды. Таким образом буду в Петербурге или в пятницу или в субботу.² Если поеду во вторник, то отсюда уже более не напишу, а прямо из Петербурга напишу тебе. Если же поеду в среду, то напишу отсюда несколько строк во вторник от 1-го июля. Таким образом, не получая от меня какой-нибудь лишний день писем — не беспокойся: значит, я в дороге. Побудили меня отложить отъезд на целых 2 дня главное две причины: 1) Что из письма твоего от субботы вижу, что всё было исправно, и письма мои хоть запаздывали, но регулярно доходили, а потому и не понимаю, что такое произошло, что в вторник^а ты прислала мне телеграмму?³ Если я выеду в понедельник, то, может быть, и не дождусь здесь от тебя письма в объяснение (отсюда шнельцуг⁴ в 6 часов в 20 м<инут> утра) и буду дорогой беспокоиться, и потому останусь до твоего письма, которое, вероятно, придет в понедельник или во вторник.⁵ (Есть у меня и еще мысль страшная: не переврана ли телеграмма и вместо Sind sie wirklich Krank^[29] не было ли: Ich bin wirklich Krank?^[30].⁶ Что, если так? Во всяком случае узнаю это здесь наверно и дождусь письма. А вторая причина замедления та, что все-таки я два дня лишних пропью воду и буду полоскать горло. Таким образом, будет всего 4 недели и 5 дней лечения. Это почти столько же, что и прошлого года, когда болезнь была хуже.

Ну, а теперь обнимаю тебя, голубчик, может быть, до петербургского письма. Но вернее, что еще напишу во вторник.⁷ Только, ради бога, ты, Анечка, не езди из Руссы в Петербург.⁸ Это безумие. Этого только и трепещу теперь.

Может, увидимся 8-го или 9-го июля.

Обнимаю тебя и целую несчетно. Деток тоже. Наконец-то я увижу их.

Твой весь Ф. Достоевский.

Выеду ни за что не позже среды.

NB. В Петербурге у меня денег достанет, чтоб отдать за месяц вперед за квартиру.

Post scriptum. 10 июля/28 <июня>. Суббота.

Сейчас, в половину 12-го утра, только что я запечатал письмо, чтобы нести на почту, вошел почтальон и подал мне твое письмо от вторника (23 июня, день телеграммы).⁹ Так вот разгадка телеграммы! А я думал, что письма не доходят. Но только какая странность! И надо же было непременно подвернуться этому бегемоту,¹⁰ чтоб так напугать тебя. А я именно никогда не чувствовал себя лучше здоровьем, как в этом скверном Эмсе; припадки бог знает сколько времени не были, груди очевидно лучше, а телом совершенно бодр и свеж. Ах, голубчик, как это они тебя так испугали и огорчили! Утешаюсь одним, что ты получила вовремя телеграмму, но когда? Очень поздно. Ты выслала в 10 часов, это значит по-нашему в 8 (для телеграфа меридианов не существует). Стало быть, тащилась твоя телеграмма ко мне 5 часов (получил в час пополудни, отвечал в 2). А что, если мою телеграмму как-нибудь еще переврали!¹¹ И кто эту глупость мог напечатать (конечно серьезно, а не в насмешку, да и к чему бы такая насмешка?).¹² Ох, беда быть «великим человеком»! Голубчик милый, во всяком случае ты теперь можешь быть спокойна, но я-то неспокоен, не повлияло бы в самом деле на роды! Может быть, еще дождусь здесь от тебя последующих писем! Выезжаю же я по-прежнему во вторник или в среду, но если что-нибудь в письме напишешь о здоровье своем беспокойное, то, разумеется, немедленно выеду. До свидания, голубчик, обнимаю тебя и целую сто тысяч раз.

Твой весь Ф. Достоевский.

У нас стояли три жаркие дня, а сегодня буря, дождь, вихрь, холод. Барометр стоит на Sturm.^[31]

NB. Впрочем, очень может быть, что выеду и во вторник 1-го июля.

^а Было: в понедельник

593. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

1 (13) июля 1875. Эмс

Вторник. 1/13 июля 75. Эмс.

Пишу тебе, голубчик Анечка, последнее письмо отсюда, и пойдет оно сегодня же. Всё не соберусь выехать и отложил отъезд до^а послезавтра, то есть до четверга (в 6 ¹/₂ часов утра).¹ Всё разные мелочи мешают, то прачка белья не несет, то бьюсь с укладкой чемодана: много вещей, трудно уложить. А, между прочим, захотелось хоть один лишний день еще полечиться. Завтра, в среду, будет ровно 5 недель моему лечению без одного дня. Я к тому, что действие вод в последнюю неделю оказывается столь ощутительным, что если б была возможность, то, ей-богу, я бы остался еще на неделю или, по крайней мере, до субботы включительно (то есть до 5-го нашего стиля). Особенно удачно полоскание горла. Мерзавец Орт! Он до того небрежен с больными, благо что у него собирается по 50 больных в приемные часы! Он еще прошлого года должен бы был мне сказать о полоскании горла кессельбрунненом, а он ни слова, от грубейшей небрежности. Но — ужасно меня взволновали вот эти последние события. А впрочем, думаю, что и 5 недель лечения довольно. К тому же здесь я беспрерывно простужаюсь. Вот уже 4-й день дождь, ветер, вихрь и холод. Сегодня утром в 7 часов термометр^б показывал одиннадцать градусов Реомюра. От сырости у меня разболелись зубы, и я невыносимо страдаю. Я этому не мог бы поверить: все корни зубов, которые все у меня остались — заболели, как будто и впрямь зубов полон рот, а передний уцелевший зуб до того болит, что за ночь вспухла десна и теперь тяжело носить вставную челюсть. В четверг постараюсь наверно выехать. Не знаю, получу ли еще от тебя здесь письмецо и не перестала ли ты уже писать в Эмс, по моей же просьбе. Последнее письмо, в котором пишешь, что у тебя головная боль, меня сильно беспокоит.² Бог знает, может, ты что и скрываешь. Ну до свидания, ангел мой, писать больше нечего, а надо, стараться поскорее увидеться. Тяжелая мне дорога предстоит. Да и роман меня мучает.³ Денег у меня, кажется,, недостанет, если придется в Петербурге заплатить за месяц вперед за квартиру; впрочем, не знаю, но не беспокойся: в случае нужды прихвачу капельку у Тришиных⁴ (с тем, чтоб сейчас же по приезде отдать им). Представь, княгиня Шаликова третьего дня приехала-таки, вместе с племянницей, дочерью Каткова (16 лет), которой предписано пить воду в Эмсе.⁵ Пелагею Егоровну она оставила в Венеции, где та купается в море.⁶ Мы на лету только сказали несколько слов. Но вчера и сегодня я их не встречал, вероятно, так и уеду не встретив.

Милый Федя, милая Лиля! Как они меня любят! Наконец-то выберусь из этой подлейшей дыры и обниму вас всех. До свидания, целую вас бессчетно, в виде предисловия, а потом

Твой тебя обожающий муж Ф. Достоевский.

^а Было: на

^б Было начато: бароме<тр>

594. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

6 июля 1875. Петербург

Петербург. Воскресенье 6 июля 75.

Бесценный друг Аня, сегодня, в воскресенье, приехал я в Петербург в 7 часов пополудни, на скором поезде. Значит, тащился из Эмса с 6-ти часов утра четверга. Правда, ночь четверга и всю пятницу промучался от скуки в Берлине, а выехал из Берлина в пятницу в 11 часов вечера. В самую ночь отъезда из Эмса, с середы на четверг, произошел у меня припадок падучей, так что я спал всего в ту ночь не более 4-х с ¹/₂ часов. В Берлине же опять не выспался. Можешь себе представить, как в таком состоянии и духа и тела могла подействовать на меня дорога, особенно с Берлина до Петербурга. Я был очень расстроен нервами и думаю, что не совсем в здравом рассудке; да и теперь тоже, особенно, когда еще не выспался. Завтра придется идти нанимать квартиру, а мне так хотелось бы к вам и у вас отдохнуть.¹ Ты Анечка, вероятно, поймешь, как я устал, а потому мне не до описаний дороги; пишу же теперь потому, что предчувствую, сколько завтра будет хлопот, так чтоб отправить письмо пораньше. Первым делом поеду в почтамт узнать, нет ли от тебя писем? ² Денег у меня меньше, чем я ожидал. Надо будет занять у Тришиных: ³ это меня несколько беспокоит. Если не займу у Тришиных, то постараюсь как-нибудь найти на квартирный задаток. Потому расскажу, каким образом у меня так мало вышло денег. В дороге я встретил Писемского и Павла Анненкова, ехали в Петербург из Баден-Бадена (где теперь Тургенев и Салтыков). Я не вытерпел и заплатил Анненкову (то есть для передачи Тургеневу) 50 талеров! Вот что и подкузьмило меня. Но никак не мог сделать иначе: тут честь.⁴ И Писемский, и Анненков превосходно обошлись со мной, но мне, и голове и телу, было очень тяжело. Здесь в гостинице (в Знаменской) — встретили меня восклицаниями: «А мы читали в газетах, что вы опасно так больны!».⁵

Обнимаю тебя, дорогая моя, может, скоро увидимся. Но на это письмо все-таки ответь мне на редакцию «Гражданина».⁶ Только на это, а там не пиши. В случае же какой надобности телеграфируй в Знаменскую гостиницу мне.

Детей обнимаю. Крепко целую. Скажи им, что я приехал. Ах проклятая квартира, еще не видя ее, проклинаю. До свидания ангел мой. Твой весь Достоевский.

595. А. Н. ПЛЕЩЕЕВУ

21 августа 1875. Старая Русса

Старая Русса, 21 августа 75.

Дорогой и многоуважаемый Алексей Николаевич!

Прости, что тебя беспокою. Я выслал 3 главы (всего будет 5 на сентябр<ьскую> книгу) 3-й части моего романа.¹ Не знаю, в Петербурге ли Николай Алексеевич? Кажется, наверно нет,² а потому, как к старому другу, обращаюсь к тебе: нельзя ли закинуть кому-нибудь хоть словечко, чтоб не поленились мне сюда прислать корректуры как можно скорее?³ Я думаю, что к 5-му сентября буду в Петербурге.⁴ Но выслать ничему не помешает… И вот что главное: нельзя ли как-нибудь, чтоб ничего не выкидывали? У меня каждое лицо говорит своим языком и своими понятиями. При том же «Странник», говорящий «от Писания», у меня говорит чрезвычайдо осторожно, я сам держал цензуру каждого слова.⁵ Ради бога, Алексей Николаевич, если можешь, помоги в чем-нибудь хоть капельку.

Весь твой Ф. Достоевский.

596. П. Е. КЕХРИБАРДЖИ

7 ноября 1875. Петербург

Ноября 7/75. Милостивый государь,

Я могу согласиться на Ваше предложение лишь под тем условием, что получу сейчас же, при подписании контракта, не менее 1000 р., а при выходе книги в январе оставшиеся 200 р. Мне не будет никакой выгоды иначе. Я и продаю издание в чужие руки единственно потому, что в настоящую минуту должен и принужден уплатить один долг и продажа издания «Подростка» представляет мне один из выходов из моего положения.¹ Но для сего надо получить 1000 р. разом. Да и никогда со мной не было, чтобы при продаже моих изданий я деньги получал после,

Во всяком случае это мое последнее слово.

За сим свидетельствую мое глубокое уважение.

Ф. Достоевский.

На конверте:

Г-ну П. Е. Кехрибарджи От Достоевского

597. Н. П. ВАГНЕРУ

4 декабря 1875. Петербург

Декабря 4 75.

Многоуважаемый Николай Петрович,

«Сказку Кота-Мурлыки» напечатать в «Отечест<венных> записках» не могут, и я уже взял ее из редакции.¹ При свидании объясню подробнее причины, представленные мне Некрасовым, теперь же скажу одно: причиною всё тот же поднявшийся на Вас гам за статью о медиумизме.² Так что сказку Кота (которую я доставил Некрасову тогда не лично, как и говорил уже Вам,³ а оставил ее, не застав его дома, у него на квартире и приложил тут же написанное мною у него письмо⁴) Некрасов и не развертывал, а в том же виде, как была доставлена мною,^а прочитав только письмо мое, тотчас же и отправил в редакцию до востребования автором: «Не либерально-де выйдет, если Вас печатать».⁵ Сказка у меня уже дня три. До свидания.

Я всё был⁶ занят, но наконец кончаю. Очень бы желал с Вами повидаться. Крепко жму Вам руку, мой усердный поклон Вашей супруге.

Весь Ваш Ф. Достоевский.

^а Далее было начато: тот<час>

^б был вписано.

598. М. А. и Е. А. РЫКАЧЕВЫМ

9 декабря 1875. Петербург

9 декабря/75.

Милостивый государь Михаил Александрович и милая и дорогая Евгения Андреевна,

Мне чрезвычайно приятно было получить Ваше письмо.¹ На днях брат Андрей Михайлович писал мне из Ярославля² и уведомлял о том, что Вы намерены посетить меня. Первый праздник будет в воскресенье, 14 декабря, а потому, если пожелаете, буду ждать Вас, — впрочем, ранее 2-х часов пополудни я никого не могу принимать, потому что занимаюсь по ночам, а просыпаюсь не ранее 1-го часу пополудни.

Без сомнения, я тоже Вас помню, милая Евгения Андреевна, хотя тому немало минуло времени, а Вы тогда еще были ребенком; но тем приятнее будет узнать Вас теперь, равно как и уважаемого Михаила Александровича.³ Жена благодарит Вас за внимание и кланяется Вам.

Примите уверение в моем глубоком уважении.

Ваш Ф. Достоевский.

599. А. М. ДОСТОЕВСКОМУ

10 декабря 1875. Петербург

Петербург, 10 декабря/75.

Многоуважаемый и любезнейший брат Андрей Михайлович, письмо твое, от 1-го декабря, я получил¹ несколько дней тому и не мог сейчас ответить, потому что был завален занятиями;² теперь же отработался и спешу ответить тебе с удовольствием. Если в твоем семействе, как ты пишешь, наблюдаются родственные связи, то уж я-то, кажется, от них никогда был не прочь,³ и если наши родные, сплошь почти, знать не хотят родственных связей, то уж конечно не по моей вине. И теперь еще живут здесь, в доме сестры Александры Михайловны, двое племянников моих, верочкиных детей, Виктор и Алексей, учатся в Путей сообщения,⁴ и вот уже Виктор 3 года, а Алексей год, как здесь, а ни разу у меня не были; я же в детстве их немало передарил им гостинцев и игрушек. Сестра же Александра Михайловна и Шевяков не удостоили и меня (как и тебя) уведомить об их супружестве.⁵ Да мало ли еще найдется. Вот ты, милый Андрей Михайлович, пишешь же, что мы с тобой 5 лет не видались, тогда как мы виделись зимой в 72-м году и ты был у меня и познакомился с моей женой (еще помню был недоволен, что сестра Александра Михайловна приняла тебя с некоторым недружелюбием). Этому всего три года или без малого три, а ты пишешь, что 5, стало быть, и ты можешь быть не тверд в воспоминаниях насчет родственных связей и разных отношений.⁶

До тебя дошли слухи, что будто я негодовал на тебя,⁷ что сохранили (вы с Варей) ⁸ на меня документы тетке в 10 000.⁹ Но это неправда, и сплетням не верь. На этот счет я негодовал, но не на тебя, потому что, по смерти тетки, тебе самовольно нельзя было уничтожить такие важные документы. Я негодовал на покойника Александра Павловича,¹⁰ при котором было написано завещание; выключая же меня из завещания, в то же время непременно надо было напомнить тетке, что надо разорвать документы.¹¹ Мог бы, правда, напомнить потом и ты о том же самом, тетке или бабушке, но я тебя не обвинял, потому что не знаю до сих пор, известно ли тебе было, до смерти ее, содержание ее завещания.

От Евгении Андреевны я получил третьего дня любезное письмо, в коем просят меня (она и муж ее) назначить им день для посещения и по возможности ближайший праздник. Я и назначил ближайшее воскресенье, 14-го декабря.¹²

Пишешь, что приедешь с супругою на праздники в Петербург. Это очень хорошо, — вот тогда увидимся и переговорим. Я, дорогой мой, всегда и постоянно занят, а потому, если редко переписываемся, то в том нет никакого знака охлаждения сношений и проч. А с тобой мне совсем не из-за чего ссориться.

Здесь пропустили слух, еще два года назад, что это я, особенно, старался отбить наследство у наследников по завещанию.¹³ Напротив, не у них, а у Шеров, которые завели дело. Глупее сплетен как по поводу этого завещания и не было. Особенно тут старался Шевяков. Я же с самого начала объявил и Александре Михайловне и московским, что, отбивая у Шеров мою долю (по закону), хлопочу об их же интересах и, получив деньги, тотчас же разделю их между ними, а себе только возьму за издержки по ведению дел и ни копейки более. А меня же и обозвали грабителем, тогда как я, отдавая им то, что мне следует по закону — законное у собственных детей моих отнимаю.

Ты спрашиваешь о моих детях: детей у меня трое — двоих ты знаешь, а третий родился нынешнего лета в августе,¹⁴ и теперь жена его кормит. Я прожил прошлую зиму в Старой Руссе потому, что жена и дети каждое лето ездят туда на воды и берут ванны (я же, уже два лета сряду, езжу в Эмс, потому что грудная болезнь моя принимает весьма серьезные размеры). Возвратясь в конце лета в Старую Руссу, я рассудил, что, взяв большую работу в один из журналов, мог бы с особенным успехом начать и кончить ее в уединении, так и сделал, и остался в Старой Руссе в полном уединении на прошлую зиму, в том еще расчет, что весной и летом семейство и без того должно быть в Старой Руссе, а я опять ехать в Эмс; теперь же, ради дел моих, опять поселился в Петербурге и уже чувствую ухудшение здоровья.

Я едва помню твоих детей, но люблю их уже за то одно, что ты ими доволен. Нынче редко отцы довольны своими детьми.

Мой усердный поклон твоей супруге. Жена благодарит тебя за привет и шлет свой. А затем пребываю любящим тебя братом.

Ф. Достоевский.

600. H. П. ВАГНЕРУ

21 декабря 1875. Петербург

21 декабря/75. Многоуважаемый Николай Петрович,

Несмотря на всё мое желание быть у Вас (Вы подзывали меня тоже, в один из вторников, кажется, познакомиться с Бестужевым-Рюминым)¹ — не мог никак исполнить желание: у меня в доме заболели дети, сначала один, а теперь другая, скарлатиной² — болезнь прилипчивая, а Вы человек семейный. Кроме того, нездорова и Анна Григорьевна, жабой, хотя и не злокачественной. Можете представить, в каком я нелегком положении.

Что у Аксакова? Будут ли, наконец, сеансы? Я готов обратиться к нему сам (когда у меня все выздоровеют, разумеется): де допустит ли он меня к себе хоть на один сеанс?³ Я против статьи Бутлерова, и она меня раздражила еще более. Я решительно не могу, наконец, к спиритизму относиться хладнокровно.⁴ Между тем лучшее свободное мое время пропадает; потому что решительно прекратил ко всем посещения, и хоть свободен от литературы, но дела много и дома с больными и с уходом за ними.

А пока заочно жму Вам руку.

Весь Ваш Ф. Достоевский.

Супруге Вашей глубочайший поклон.

601. Вс. С. СОЛОВЬЕВУ

28 декабря 1875. Петербург

Декабря 28/75.

Многоуважаемый и дорогой Всеволод Сергеевич, весьма сочувствую Вашему привету и благодарю за него. Действительно, Вам никак нельзя быть у меня, но потому и я Вас не посетил по окончании работы. Теперь убедился, что с скарлатиной, имея детей, шутить нельзя. Федя выдержал и выдерживает чрезвычайно трудную скарлатину. Лиля — та очень легкую, хоть ничего еще не кончено. Анна Григорьевна хоть и поправилась, но выходить с своею болью горла никуда не решается ни шагу.¹

Статьи Ваши в «Русском мире» читаю постоянно и NoNo эти аккуратно покупаю.² Порадовался за независимое положение Ваше в этой газете. Самый последний фельетон Ваш читал с особенным удовольствием.³ Очень занимательно и понятно, что для теперешних читателей самое важное.

Вы пишете, что лежали больной: об этом не слыхал, а если б слышал, то написал бы Вам непременно. Не хворайте хоть теперь. Зубная боль — это ужас, а я слишком компетентный человек, чтоб судить об этом ужасе, много перенес этой боли.

Может, из газет увидали — что я объявил о «Дневнике писателя».⁴ Пускаюсь в новое предприятие, и что выйдет — не знаю. Всё зависеть будет от 1-го No, который выдам в конце января.

Свидетельствую глубочайшее уважение и искренний поклон от себя и от Анны Григорьевны Вашей супруге. Анна Григорьевна посылает Вам свой привет.

А я весь Ваш и крепко жму Вам руку.

Ф. Достоевский.

1876

602. H. П. ВАГНЕРУ

2 января 1876. Петербург

2 января/75.^а

Многоуважаемый Николай Петрович, от всего сердца благодарю Вас за Ваш привет и за поздравление с Новым годом мне и жене моей. Поздравляю Вас и супругу Вашу, желаю всего лучшего (ибо к чему же стремиться человеку, как не к лучшему!) и да хранит бог Вашу дорогую Вам семью. Мы еще мало знакомы, а я уже видел от Вас много теплого, и поверьте, что ценю это.

В доме у меня до сих пор плохо. Болен Федя скарлатиной с тифом вот уже 4 недели, а теперь ему опять хуже. Но перенесет еще несколько дней, и — если не беда — то несомненно ему будет лучше, так как болезнь эта имеет свои строгие законы развития. Но только б не случилось беды! За другого же ребенка (за Лилю) я не беспокоюсь: скарлатина была из очень легких. Анна Григорьевна теперь почти здорова, но страшно устала и расстроена нервами, должно быть, и я тоже.

Ваше известие об интересном госте из Англии прочел с большим удовольствием — и авось к тому времени я уже смогу выйти к людям.¹ (Семейным; не семейных я и теперь посещаю).

«Дневник писателя» будет, что будет. Когда выйдет — непременно Вам пришлю No.² А теперь так расстроен, что даже и заниматься «Дневником» не в силах. До свидания. Крепко жму Вам руку. Глубокий мой привет Вашей супруге, а моя Вам кланяется.

Весь Ваш Ф. Достоевский.

P. S. Одна большая просьба. Если приедет гость еще прежде, чем я буду у Вас или извещу Вас о себе, то черкните мне только два слова, что он приехал.³

Д<остоевский>.

^а Описка Достоевского, следует: 76.

603. H. П. ВАГНЕРУ

7 января 1876. Петербург

7 января/76.

Многоуважаемый Николай Петрович,

Я не ответил Вам сию минуту на добрейшее и полное сочувствия письмо Ваше,¹ но я ждал окончательного решения судьбы, и теперь вижу и, кажется, знаю, что бог нас помиловал: мальчик вдруг, среди ночи, повеселел, встал в своей кроватке, спросил есть, начал с нами разговаривать и смеяться; и вот с тех пор уже более суток просит есть с жадностию и потом спит по 8 часов сряду. И хоть симптомы продолжаются, но на исходе, и доктор не нарадуется и отвечает за жизнь безусловно. Что же до девочки, то она давно уже ходит и играет по всем комнатам. Одним словом, мы вздохнули…²

604. П. А. ИСАЕВУ

7 января 1876. Петербург

Петербург. 7 января 76

Любезнейший Павел Александрович, я посылаю тебе просимые 30 р<ублей>.¹ Ты так подробно описал свою болезнь, что теперь полагаю, конечно, уже здоров.² Тришины говорили мне, что ты и в октябре пролежал две недели. С новым годом желаю тебе побольше счастья и получше здоровья.

Ты пишешь, что писал ко мне два письма. Я ни одного не получал, да и признаюсь тебе, это даже невероятно: почему всякое письмо ко мне доходит, а твои два ко мне не дошли?³

Еще скажу тебе, Павел Александрович, что посылаю тебе из последних моих денег. Кончив работу и выбрав за нее всё,⁴ я ^а к настоящей минуте почти без гроша. Я никакого журнала не издаю, я хотел бы издавать сочинение и, не имея к тому средств, думаю издать по подписке.⁵ Но подписка только что объявлена, и совсем неизвестно,^б окуплю ли я не только труд мой, но даже издание?

Вот почему, посылая тебе 30 р<ублей>, отымаю у несчастных детей моих. Я знаю, что скоро умру, а когда они останутся без меня, то ни одна рука не подаст им гроша. Я же продолжал до сих пор платить старые долги по журналу и еще месяц тому назад заплатил 1100 р<ублей> Евг<ению> Печаткину, за поставленную на журнал десять лет назад бумагу, по документам, принятым мною на себя за чужих.⁶ За это я получил только швырка. Сверх того, слышал, что в Москве осуждали меня за то, что «я тебя бросил и тебе не помогаю».⁷ Позволь тебя спросить, я ли не помогал тебе и деньгами, и ходя кланяться за тебя иногда таким лицам, которые моего посещения не стоят, а через тебя принимали меня свысока? Не десятки ли раз я лично и через людей рекомендовал тебя на места? Я ль виноват, что ты нигде не мог удержаться.⁸

Когда твоя мать умирала, то сказала мне: «Не оставь Пашу».⁹ Я тебя не оставлял до сих пор, но теперь тебе близ 30-ти лет^в и в обстоятельствах твоей жизни виноват не я. Полагаю, что могу уже больше и не помогать тебе, имея своих маленьких детей, ничем неповинных.¹⁰ Это знай.

Я полагаю, что с тобой происходит нечто странное: заранее уведомляешь, что хоть и получишь деньги, но отвечать не будешь потому, что завален делами. Но ведь это дико.¹¹

Если ты забыл поклониться в письме жене моей, то мог бы хоть прислать поцелуй моим детям. Они лежат теперь в скарлатине, и Федя целую неделю был при смерти.¹²

До свидания.

Твой искренний Ф. Достоевский.

Я знал, что Мих<аил> Михайлович собирался в Москву, но что он уже ездил и приехал назад, о том ничего не слыхал.¹³ Детей твоих очень целую.¹⁴

^а Далее было: ровно

^б Вместо: совсем неизвестно — было: вряд ли

^в Вместо: близ 30-ти лет — было: 30 лет

605. Вс. С. СОЛОВЬЕВУ

11 января 1876. Петербург

11 января/76.

Многоуважаемый и дорогой Всеволод Сергеевич, у меня до сих пор карантин (хотя дети выздоравливают), и вот почему я к Вам до сих пор не заходил.¹ Мысль Ваша пустить в публику несколько сведений о «Дневнике писателя», конечно, очень мне нравится (сами можете это представить),² но в настоящую минуту ничего еще почти не могу сообщить Вам, кроме самого общего. В 1-м No будет, во-первых, самое маленькое предисловие, затем кое-что о детях — о детях вообще, о детях с отцами, о детях без отцов в особенности, о детях на елках, без елок, о детях преступниках… Разумеется,^а это не какие-нибудь строгие этюды или отчеты, а лишь несколько горячих слов и указаний. .. Затем о слышанном и прочитанном, — всё^б или кое-что, поразившее меня лично за месяц. Без сомнения, «Дневник писателя» будет похож на фельетон, но с тою разницею, что фельетон за месяц естественно не может быть похож на фельетон за неделю… Тут отчет о событии,^в не столько как о новости, сколько о том, что из него^г (из события) останется нам более постоянного, более связанного с общей, с цельной идеей. Наконец, я вовсе не хочу связывать себя даванием отчета… Я не летописец; это, напротив, совершенный дневник в полном смысле слова, то есть отчет о том, что наиболее меня заинтересовало лично,³ — тут даже каприз. Сам не знаю, добрейший Всеволод Сергеевич, выйдет ли что-нибудь путное, порой кажется, что напрасно взялся; а, впрочем, что бог пошлет, только (между нами это) почти ни одной строки еще не написано! Матерьялов же (на 1-й No) собрано и записано более чем на 4^е печатных листа.⁴

Спасибо за пожелание здоровья «Дневнику».⁵ Я же желаю здоровья Вам и семейству Вашему, а статьи Ваши и без того довольно здоровы. Некоторые из них приятно поразили меня своею обдуманностью (No. Вовсе не потому, что Вы обо мне писали, за что, впрочем, Вам благодарен.) ⁶

Извините за помарки, страшно спешу. До свидания, голубчик, крепко жму Вашу руку.

Ваш весь Ф. Достоевский.

«Голос» (воскресенье 11-е января) публикует (в объявлениях) о том, что печатается книга «Исторические исследования и статьи К. П. Победоносцева». Вот об чем упомяните непременно. Это должно быть нечто чрезвычайно серьезное, прекрасное и любопытное очень. Я жду чего-нибудь очень важного от этой книги. Это огромный ум. Выйдет в конце января.⁷

В конце же января появится^д в «Р<усском> вестнике» «Анна Каренина» — вот Вам и есть об чем поговорить, о близком появлении этих 3-х вещей.⁸ А «Подросток» выйдет в свет 16-го января. Так мне сказал издатель Кехрибарджи.⁹

Д<остоевский>.

^а Далее было: все статьи

^б Далее было: что

^в Было: не столько о событии

^г Было: в нем

^д Было: появятся

606. В. К. АБАЗЕ

3 февраля 1876. Петербург

3 февраля/76.

Милостивый государь Василий Константинович,

Не беспокойтесь, я деньги получил из магазина Базунова аккуратно.¹ Возвращаю Вам билет.²

«Дневник» январь выслал Вам в Верхнеднепровск по Вашему адрессу.³

P. S. О Базунове я слышал двояко, п сам не знаю, на чем остановиться. Есть слухи, его оправдывающие. Во всяком случае магазин продолжит дела и до времени я оставляю там подписку. Впрочем, вероятнее, что он бежал, обманув люд; но магазин кому-то сдан.⁴

С истинным уважением имею честь быть Вашим покорнейшим слугою.⁵

Ф. Достоевский.

607. Я. П. ПОЛОНСКОМУ

4 февраля 1876. Петербург

4 февраля/76.

Многоуважаемый Яков Петрович,

Благодарю за привет и рад, что от Вас.¹ К Вам собираюсь месяца три, но всё разные хлопоты, доходившие до мучений, мешали. «Дневником» моим я мало доволен, хотелось бы в 100 раз больше сказать. Хотел очень (и хочу) писать о литературе и об том именно, о чем никто с тридцатых еще годов ничего не писал: О ЧИСТОЙ КРАСОТЕ. Но желал бы не сесть с этими темами и не утопить «Дневник».² В четыре дня продал 3000 экземпляров в Петербурге. Что же до Москвы и до городов, то не знаю, продастся ли там хоть один экземпляр, так это не организовано, и к тому же все буквально не понимают, что такое «Дневник» — журнал или книга?³ Но о «Дневнике» потом. Ну, как можно, скажите, так всё хворать?⁴ А давно я Вас не видел. Непременно зайду на днях.⁵ А теперь еще раз благодарю за письмо.

Весь Ваш Ф. Достоевский.

P. S. Да кем же нам и быть, как не одинако<во>го^а пошиба людям?⁶

^а Было: одного

608. Н. Ф. ЮШКОВУ

5 февраля 1876. Петербург

Петербург. 5 февраля/76.

Милостивый государь.

Я вполне сочувствую всему, что Вы написали о Вашей деятельности как редактора «Каз<анских> губерн<ских> ведомостей», и всегда смотрел на развитие сил нашей окраинской прессы как на указатель общего развития сил нашей родины. Дело это еще в будущем, но людей твердых и с ясными взглядами на дело желательно бы иметь заране, и письмо Ваше я прочел с большим удовольствием.¹

Высылаю Вам желаемые Вами два экземпляра моего «Дневника» и 10 на комиссию. Казань — город чуть не в 100 000 жит<елей>. Может, что и сделаете с «Дневником».² Здесь в Петербурге он имел успех для меня^а неожиданный в эти первые 5 дней по появлении.³

Остаюсь готовый к услугам
Ваш Ф. Достоевский.

^а Было: даже для меня

609. X. Д. АЛЧЕВСКОЙ

3 марта 1876. Петербург

Петербург 3 марта/76.

Глубокоуважаемая Христина Даниловна!

Позвольте мне поблагодарить Вас за Ваш искренний и радушный привет.¹ Писателю всегда милее и важнее услышать доброе и ободряющее слово прямо от сочувствующего ему читателя, чем прочесть какие угодно себе похвалы в печати. Право, не знаю, чем это объяснить: тут, прямо от читателя, — как бы более правды, как бы более в самом деле.² Итак, благодарю Вас и если несколько опоздал ответом, то потому, что уж очень работал над февральским выпуском и едва поспел к сроку.³

Примите уверение самого глубокого к Вам уважения.

Ваш слуга Федор Достоевский.

На конверте:

В Харьков.

Ее Высокородию Христине Даниловне Алчевской.

610. А. М. ДОСТОЕВСКОМУ

10 марта 1876. Петербург

Петербург, 10 марта/76.

Милый и многоуважаемый брат Андрей Михайлович, посылаю тебе мою весьма беспорядочно изданную книгопродавцем Кехрибарджи книгу.¹ Издал, объявил в газетах, заложил куда-то издание и только через 2 месяца пустил в продажу, что повредило книге. О себе скажу, что очень занят постоянно, взял даже не по силам дело. Издаю «Дневник писателя», подписка не велика, но покупают отдельно (по всей России) довольно много. Всего печатаю в 6000 экземплярах и все продаю, так что оно, пожалуй, и идет. Анна Григорьевна мне помогает,² но до того истощено ее здоровье (особенно кормлением ребенка),³ что я за нее стал серьезно бояться. С твоими детьми иногда вижусь. Я, голубчик брат, хотел бы тебе высказать, что с чрезвычайно радостным чувством смотрю на твою семью. Тебе одному, кажется, досталось с честью вести^а род наш: твое семейство примерное и образованное, а на детей твоих смотришь с отрадным чувством. По крайней мере, семья твоя не выражает ординарного вида каждой среды и средины, а все члены ее имеют благородный вид выдающихся лучших людей. Заметь себе и проникнись тем, брат Андрей Михайлович, что идея непременного и высшего стремления в лучшие люди (в буквальном, самом высшем смысле слова) была основною идеей и отца и матери наших, несмотря на все уклонения. Ты эту самую идею в созданной тобою семье твоей выражаешь наиболее из всех Достоевских. Повторяю, вся семья твоя произвела на меня такое впечатление. Семья брата Миши очень упала, очень низменна, необразованна.⁴ Моя же так мала, что и не знаю, что будет. Чрезвычайно бы хотел прожить лет хоть 7 еще, чтоб хоть немного ее устроить и поставить на ноги. Да и мысль, что детки мои будут помнить мое лицо, по смерти моей, была бы мне очень приятна. Желаю тебе всякого счастья. Целую руку и дружески^б жму ее у твоей жены.⁵ Детям твоим обо мне напомни.⁶ Мои выздоровели, берегу их. Какая миленькая девочка у Рыкачевых. Мы у них были, и мне на них было очень приятно смотреть.⁷ Дочка твоя была у меня на днях. Я же сам захворал лихорадкой и вот уже 5-й день сижу дома и принимаю хинин, и всё идет благополучно. Анна Григорьевна Вам от души кланяется.

А пока твой весь Ф. Достоевский.^в

^а Было: продолжить

^б Было: крепко

^в Ниже приписка А. Г. Достоевской: «Мне очень приятно подтвердить всё то, что написал Вам муж, а вместе с тем и повторить уверение в самом искреннем моем уважении и привязанности моей к Вам и к семейству Вашему. Анна Достоевская».

611. М. А. АЛЕКСАНДРОВУ

29 марта 1876. Петербург

29.

Многоуважаемый Михаил Александрович,

Даю еще два полулиста оригиналу (30 и 31).¹ Тот оригинал, который Вы получили вчера, 28-го, в 8 часов утра, не был еще набран вечером в 7 часов. Сделайте одолжение, Михаил Александрович, распорядитесь. Не жертвуйте мною «Гражданину».²

Завтра днем же,³ в 6 часов, доставлю еще оригиналу, а 30 утром в 8 часов доставлю окончание.⁴

Ради бога, не утопите.

В<аш> Ф. Достоевский.

612. X. Д. АЛЧЕВСКОЙ

9 апреля 1876. Петербург

Петербург. 9 апреля/76.

Глубокоуважаемая Христина Даниловна!^а

Очень прошу Вас извинить, что отвечаю Вам не сейчас. Когда я получил письмо Ваше от 9 марта,¹ то уже сел за работу. Хоть я и кончаю работу примерно к 25-му месяца, но остаются хлопоты с типографией, затем с рассылкой и проч<ее>.² А нынешний месяц к тому же заболел простудой, да и теперь еще не выздоровел.

Письмо Ваше доставило мне большое удовольствие, особенно приложение главы из Вашего дневника; это прелесть; но я вывел заключение, что Вы одна из тех, которые имеют дар «одно хорошее видеть».

Про приют г-жи Чертковой я, впрочем, ничего не знаю (но узнаю при первой возможности); я верю, что всё так и есть, как Вы написали, но может быть, рядом есть и что-нибудь нежелательное, — этого Вы не хотели заметить? Всё это рисует характер, и я слишком Вас уважаю за эту самую черту. Кроме того, вижу, что Вы сама — из новых людей (в добром смысле слова) — деятель, и хотите действовать. Я очень рад, что познакомился с Вами хоть в письмах. Не знаю, куда меня пошлют на лето доктора: думаю, что в Эмс, куда езжу уже два года, но, может быть, и в Ессентуки, на Кавказ; в последнем случае, хоть, может быть, и крюку сделаю, а заеду в Харьков, на обратном пути. Я давно уже собирался побывать на нашем юге, где никогда не был. Тогда, если бог приведет и если Вы мне сделаете эту честь, познакомимся лично.⁴

Вы сообщаете мне мысль о том, что я в «Дневнике» разменяюсь на мелочи. Я это уже слышал и здесь.⁵ Но вот что я, между прочим, Вам скажу: я вывел неотразимое заключение, что писатель — художественный, кроме поэмы,⁶ должен знать до мельчайшей точности (исторической и текущей) изображаемую действительность. У нас, по-моему, один только блистает этим — граф Лев Толстой.⁷ Victor Hugo,^[32] которого я высоко ценю как романиста^б (за что, представьте себе, покойник Ф. Тютчев на меня даже раз рассердился, сказавши, что «Преступление и наказание» (мой роман) выше «Misérables»^[33]), хотя и очень иногда растянут в изучении подробностей, но, однако, дал такие удивительные этюды, которые, не было бы его, так бы и остались совсем неизвестными миру.⁸ Вот почему, готовясь написать один очень большой роман, я и задумал погрузиться специально в изучение — не действительности, собственно, я с нею и без того знаком, а подробностей текущего. Одна из самых важных задач в этом текущем, для меня, например, молодое поколение, а вместе с тем — современная русская семья, которая, я предчувствую это, далеко не такова, как всего еще двадцать лет назад.⁹ Но есть и еще многое кроме того.

Имея 53 года,¹⁰ можно легко отстать от поколения при первой небрежности. Я на днях встретил Гончарова, и на мой искренний вопрос: понимает ли он всё в текущей действительности или кое-что уже перестал понимать, он мне прямо ответил, что многое перестал понимать. Конечно, я про себя знаю, что этот большой ум не только понимает, но и учителей научит, но в том известном смысле, в котором я спрашивал (и что он понял с ¹/₂ слова. NB. Это между нами) он, разумеется, — не то что не понимает, а не хочет понимать. «Мне дороги мои идеалы и то, что я так излюбил в жизни, прибавил он, я и хочу с этим провести те немного лет, которые мне остались, а штудировать этих (он указал мне на проходившую толпу на Невском проспекте) мне обременительно, потому, что на них пойдет мое дорогое время»…¹¹ Не знаю, понятно ли я Вам это выразил, Христина Даниловна,^в но меня как-то влечет еще написать что-нибудь с полным знанием дела, вот почему я, некоторое время, и буду штудировать и рядом вести «Дневник писателя», чтоб не пропадало даром множество впечатлений.¹² Всё это, конечно, идеал! Верите ли Вы, например, тому, что я еще не успел уяснить себе форму «Дневника», да и не знаю, налажу ли это когда-нибудь, так что «Дневник» хоть и два года, например, будет продолжаться, а всё будет вещью неудавшеюся. Например: у меня 10—15 тем, когда сажусь писать (не меньше); но темы, которые я излюбил больше, я поневоле откладываю: места займут много, жару много возьмут (дело Кронеберга, например¹³), No-ру повредят, будет неразнообразно, мало статей; и вот пишешь не то, что хотел. С другой стороны, я слишком наивно думал, что это будет настоящий дневник. Настоящий дневник почти невозможен, а только показной, для публики. Я встречаю факты и выношу много впечатлений, которыми очень бываю занят, — но как об ином писать? Иногда просто невозможно.¹⁴ Например: вот уже три месяца, как я получаю отовсюду очень много писем, подписанных и анонимных, — всё сочувственные. Иные писаны чрезвычайно любопытно и оригинально, и к тому же всех возможных существующих теперь направлений.

По поводу этих всех возможных направлений, слившихся в общем мне приветствии, я и хотел было написать статью, и именно впечатление от этих писем (без обозначения имен).¹⁵ К тому же тут мысль, всего более меня занимающая: «в чем наша общность, где те пункты, в которых мы могли бы все, разных направлений, сойтись?». Но, обдумав уже статью, я вдруг увидал, что ее, со всею искренностью, ни за что написать нельзя; ну, а если без искренности — то стоит ли писать? Да и горячего чувства не будет.

Вдруг, третьего дня, утром, входят ко мне две девицы, обе лет по 20. Входят и говорят: «Мы хотели с Вами познакомиться еще с поста. Над нами все смеялись и сказали, что Вы нас не примете, а если и примете, то ничего с нами не скажете. Но мы решили попытаться, и вот пришли, такая-то и такая-то». Их приняла сначала жена, потом вышел я. Они рассказали, что они студентки Медицинской академии, что их там женщин уже до 500 и что они «вступили в академию, чтоб получить высшее образование и приносить потом пользу».¹⁶ Этого типа новых девиц я не встречал (старых же нигилисток знаю множество, знаком лично и хорошо изучил).¹⁷ Верите ли, что редко я провел лучше время, как те два часа с этими девицами. Что за простота, натуральность, свежесть чувства, чистота ума и сердца, самая искренняя серьезность и самая искренняя веселость! Через них я конечно познакомился со многими, такими же, и признаюсь Вам — впечатление было сильное и светлое. Но как описать его? Со всею искренностью и радостью за молодежь — невозможно.¹⁸ Да и личность почти. А в таком случае, какие же я должен заносить впечатления?

Вчера вдруг узнаю, что один молодой человек, еще из учащихся (где — не могу сказать), и которого мне показали, будучи в знакомом доме, зашел в комнату домашнего учителя, учившего детей в этом семействе, и, увидав на столе его запрещенную книгу, донес об этом хозяину дома, и тот тотчас же выгнал гувернера. Когда молодому человеку, в другом уже семействе, заметили, что он сделал низость, то он этого не понял. Вот Вам другая сторона медали. Ну как я расскажу об этом? Это личность, а между тем тут не личность, тут характерен был особенно, как мне передавали, тот процесс мышления и убеждений, вследствие которых он не понял, и об чем можно было бы сказать любопытное словцо.

Но я заболтался, к тому же я ужасно не умею писать писем.^г Простите и за почерк, у меня грипп, болит голова и нынешний день — лом в глазах, потому пишу, почти не видя букв.

Позвольте пожать Вам руку и сделайте мне честь считать меня в числе многих глубоко уважающих Вас людей.

Примите в том мои уверения.

Ваш слуга Федор Достоевский.

^а Было: Давыдовна

^б Было: романтика

^в Было: Давыдовна

^г Было: письма

613. П. В. БЫКОВУ

15 апреля 1876. Петербург

Петербург, 15 апреля/76.

Милостивый государь Петр Васильевич,

Простите, что долго не отвечал на письмо Ваше от 18 марта:¹ или был занят, или нездоров. Благодарю Вас сердечно за Ваши хорошие слова обо мне. Что касается до Вашего предложения прислать Вам мою точную биографию, то прямо Вам заявляю, что в настоящее время к тому не способен. Это возьмет у меня много времени и даже труда, и для меня это не так легко, как Вы думаете. Вследствие падучей моей болезни, которая, впрочем, почти уже меня не беспокоит, я отчасти потерял память и — верите ли — забыл (буквально забыл, без малейшего преувеличения) сюжеты моих романов и лица, выведенные, даже «Преступление и наказание». Тем не менее общую-то связь жизни моей помню.² Неподписанные статьи мои хоть и были (критические, во «Времени»), но я от них отрекаюсь. Но вот что я могу Вам обещать: летом, в июле, я, вероятно, буду в Эмсе, где буду лечить мою грудь,³ и там составлю Вам мою биографию — и такую, какой еще нигде не бывало, хотя и не бог знает какую длинную (в ¹/₂ листа печатных),⁴ напишу по-своему, так как не пишут биографий литераторов в лексиконах.⁵ С этим материалом и сделайте, что Вам угодно.

Биографию же брата моего не обещаю в полноте, ибо наполовину не знаю, где и когда он напечатал иные свои вещи.⁶

Что же до фотографической карточки, то ее у меня никогда не бывало. Есть какая-то в продаже, но не знаю, откуда она: я никогда не снимался, — на меня совсем непохожая. К лету, однако же, может быть, и снимусь (многие пишут и просят), тогда и пришлю Вам.⁷

Прошу принять уверение в глубочайшем к Вам уважении Вашего покорнейшего слуги.

Ф. Достоевский.

614. С. Е. ЛУРЬЕ

16 апреля 1876. Петербург

16 апреля.

Многоуважаемая Софья Ефимовна,

Мне очень трудно так прямо, в письме, переслать к Вам несколько названий необходимых для Вас книг. Не захотите ли сами зайти ко мне на одну минутку в один из текущих дней, от 3-х до 4-х пополудни? Хоть я и занят, но для Вас найду несколько минут ввиду Вашей чрезвычайной ко мне доверенности, которую умею оценить. Книгу выбрать надо сообразно с складом ума, а потому лучше узнать друг друга ближе.¹

А в ожидании
Ф. Достоевский.

615. М. А. АЛЕКСАНДРОВУ

28 апреля 1876. Петербург

28 апреля 6 часов, утра.

Многоуважаемый Михаил Александрович,

Вот Вам подписанная корректура первого листа и окончательный текст: «За умершего»,¹ 3 ¹/₂ полулистка, 7 страниц. Больше ничего не будет. Заметьте, что это моя рука, то есть вместо 7 выйдет, наверно, 9 страниц^а прежнего письма.² Теперь вопрос: как Вы справитесь? (то есть не с печатанием: всё доставлено вовремя, и я не опоздал), а с числом листов? Ясное дело, что более 1-го листа и ³/₄-й; пусть будет два листа, но как Вы их разместите, не останется ли пустой страницы? Об этом обо всём, о чем желал бы поговорить лично, но до сих пор я Вас не мог застать, а в понедельник всё у Вас было заперто. Я сидел всю ночь и проснусь разве в третьем часу пополудни. К 5 буду в типографии. Но, если надо быть раньше, дайте знать, и если надо меня разбудить, то пусть разбудят.³ На письмах ужасно тяжело объясняться.

Ваш Ф. Достоевский.

^а Было: обыкновенных страниц

616. М. А. АЛЕКСАНДРОВУ

28 мая 1876. Петербург

Любезнейший Михаил Александрович, посылаю Вам окончание майского No.^а Кроме первого листа выдано мною 26 страниц. Боюсь очень, что составит (с объявлением, которое, виро чем, можно сократить) более полулиста. Между тем, если выдать No в лист и три четверти, то не имею и положительно не могу доставить более ни строчки текста. Итак, во что бы то ни стало надобно выдать No в 1 ¹/₂ листа, не более.¹ Как сделать? Вчера целый день жаждал с Вами переговорить.²

Кроме того, вчера в 10 часов вечера видел, что доставленные вчера мною листки и не начались набираться. Беда в том, что цензор Ратынский может даже завтра вечером уехать. Он, однако же, будет ждать днем, чтоб подписать. С другим же цензором можно и опоздать, да и условился я в Цензурном комитете, что этот номер подпишет Ратынский.³ Итак, выручите, Михаил Александрович, всё теперь зависит от Вас.

Ф. Достоевский.

NB. Эти листки пометил особой нумерацией: забыл цифру, на которой остановился.⁴

а Далее было: Всего по моему счету 26 страниц. На втору<ю>

617. X. Д. АЛЧЕВСКОЙ

29 мая 1876. Петербург

Суббота, 29 мая 76 г.

Многоуважаемая и дорогая Христина Даниловна!

Как только получили третьего дня Ваше письмо, тотчас же с Анной Григорьевной положили ехать к Вам опять в тот же вечер.¹ Но случилось столько бед с «Дневником» (исчезновение метранпажа, закрытие типографии и проч.), что я до первого часу ночи прохлопотал, а потом с часу до шести утра я работал, пересчитывал строчки² (Вы этой глупейшей мудрости не знаете, счастливая Христина Даниловна!). Наконец, в субботу, положили ехать к Вам наверно, но в 7 часов утра я лег, а в одиннадцать меня разбудили — беда! — 165 строк лишних надобно выкинуть или дать еще двести слишком строк оригиналу, чтоб было или 1 ¹/₂ листа, или 1 ³/₄ листа. Вскочил, оделся, побежал в типографию, просидел до 5 часов пополудни, ждал оттисков и, наконец-то, режа по живому телу, нашел возможность выбросить 165 строк.³ Иду домой; думаю, теперь пообедаем, и к Вам. И вдруг новость — присылают из типографии известие, что исчез мой цензор, уехал из Петербурга,⁴ так «что теперь делать?» Не пообедав и не отдохнув, беру оттиски, бросаюсь к другому цензору, Лебедеву, у Исакиевского собора (с которым не знаком), и — не застаю дома. Сажусь у него и начинаю описывать ему мое положение в письме,⁵ оставляю корректуры, и, однако, голова уже кружится. Еду в типографию, там с метранпажем рассчитываем каждую оставшуюся минуту, насколько потерпит выход No от промедления, — слава богу, есть надежда, что выйдет в понедельник. Домой воротился в 72 девятого, пообедали — половина десятого, подумали-подумали и решили с женой не ехать: и поздно, и, может быть, опять какое-нибудь известие из типографии. (Но так и всегда в самом конце каждого месяца.) Решился написать Вам всё это, дорогая и добрейшая Христина Даниловна, — завтра от 5 до 7 часов у Вас будем,⁶ пожалуйста, не осудите, поверьте, что едва на ногах стою. Ваше доброе расположение к наем нас с женой трогает, как если бы Вы были наша дорогая, родная сестра, или еще гораздо больше, так мы Вас оба любим и ценим. Не беспокойтесь, я Вас два раза видел и слушал и составил уже о Вас твердое мнение. Вы редкое, доброе и умное существо. Такие, как Вы, везде теперь нужны. А мы с женой именно Вас любим по-родственному, как правдивое и искреннее умное сердце.

Но, довольно. Отнесите тоже к нервам и расстройству. Крепко жму Вам руки. Жена Вам кланяется. Алексею Кирилловичу мой глубокий поклон.⁷

Ваш весь Ф. Достоевский.

На конверте:

Здесь

Ее высокородию

Христине Даниловне Алчевской.

В Большой Конюшенной в отель Демут

от Ф. М. Достоевского.

^а Далее было: Всего по моему счету 26 страниц. На втору<ю>

618. X. Д. АЛЧЕВСКОЙ

1 июня 1876. Петербург

1 июня/76. Вторник.

Многоуважаемая Христина Даниловна,

Жена уехала в почтамт с тюками «Дневника» для отсылки книгопродавцам одиннадцати губерний. Мне поручила Вас принять и удержать до ее возвращения, если на случай она опоздает.¹ Но она опоздала, и Ваше письмо я прочел, предчувствуя, что Вы уезжаете.² И во-первых, ужасно погоревал, что уже Вас не увижу, а жена будет ужасно^а горевать. Предчувствую, в каких Вы хлопотах, если Вам уезжать. Крепко жму Вам руку за себя и за Анну Григорьевну. Хоть иногда да напишите что-нибудь нам сюда, а мы Вам. Когда же увидимся? Не будете ли хоть осенью али зимой? Помните о нас хорошо: повторяю Вам, мы оба, я и жена, редко кого так полюбили и оценили, как Вас, и любим Вас искренно. Жить на свете недолго, мгновение, и до восьмидесяти лет проживешь, а много ли потом вспомнишь людей искренно любивших, искренно дружески преданных. Дай бог счастья Вашим малюткам. Алексею Кирилловичу мое глубочайшее уважение и крепкое рукопожатие.³

Весь Вам преданный Ф. Достоевский.^б

^а Было: еще пуще

^б Ниже приписка А. Г. Достоевской: «P. S. Сейчас воротилась и я и ужасно, ужасно (чуть не до слез) жалею, что Вас не увижу, утешаю себя мыслью, что, может быть, увидимся еще раз в этом году и тогда, бог даст, нам удастся видаться чаще и поближе сойтись. Дорогая Христина Даниловна, если б Вы знали, какое отрадное впечатление Вы на нас произвели и как мы искренно Вас полюбили! Неужели Вы не будете писать нам? Пожалуйста, мы будем ждать от Вас весточки даже летом (адрес: Ф. М. Д. в Старую Руссу). До свидания, дорогая Христина Даниловна, крепко жму Вашу руку и остаюсь любящею Вас искренно Анна Достоевская. Алексею Кирилловичу, пожалуйста, передайте мое глубокое уважение. Деточек поцелуйте покрепче, особенно Николу за Крым».

619. В. А. АЛЕКСЕЕВУ

7 июня 1876. Петербург

Милостивый государь,

Извините, что отвечаю только сегодня на письмо Ваше от 3-го июня, но был нездоров припадком падучей болезни.

Вы задаете вопрос мудреный — тем собственно, что на него отвечать долго.¹ Дело же само по себе ясное. В искушении диавола явились^а три колоссальные мировые идеи, и вот прошло 18 веков, а труднее, то есть мудренее,^б этих идей нет и их всё еще не могут решить.

«Камни и хлебы» значит теперешний социальный вопрос, среда. Это не пророчество, это всегда было. «Чем идти-то к разоренным нищим, похожим от голодухи и притеснений скорее на зверей, чем на людей — идти и начать проповедовать голодным воздержание от грехов, смирение, целомудрие — не лучше ли накормить их сначала? Это будет гуманнее. И до Тебя приходили проповедовать, но ведь Ты Сын божий, Тебя ожидал весь мир с нетерпением; поступи же так, как высший над всеми умом и справедливостью. Дай им всем пищу, обеспечь их, дай им такое устройство социальное, чтоб хлеб и порядок у них был всегда — и тогда уже спрашивай с них греха. Тогда, если согрешат, то будут неблагодарными, а теперь — с голоду грешат. Грешно с них и спрашивать.

Ты — Сын божий, стало быть, Ты всё можешь. Вот камни, видишь, как много. Тебе стоит только повелеть — и камни обратятся в хлеб.

Повели же и впредь, чтоб земля рождала без труда, научи людей такой науке или научи их такому порядку, чтоб жизнь их была впредь обеспечена. Неужто не веришь, что главнейшие пороки и беды человека произошли от голоду, холоду, нищеты и из всевозможной борьбы за существование».

Вот 1-я идея, которую задал злой дух Христу. Согласитесь, что с ней трудно справиться. Нынешний социализм в Европе, да и у нас, везде устраняет Христа и хлопочет прежде всего о хлебе, призывает науку и утверждает, что причиною всех бедствий человеческих одно — нищета, борьба за существование, «среда заела».

На это Христос отвечал: «не одним хлебом бывает жив человек», — то есть сказал аксиому и о духовном происхождении человека. Дьяволова идея могла подходить только к человеку-скоту, Христос же знал, что хлебом одним не оживишь человека. Если притом не будет жизни духовной, идеала Красоты, то затоскует человек, умрет, с ума сойдет, убьет себя или пустится в языческие фантазии. А так как Христос в Ge6e и в Слове своем нес идеал Красоты, то и решил: лучше вселить в души идеал Красоты; имея его в душе, все станут один другому братьями и тогда, конечно, работая друг на друга, будут и богаты. Тогда как дай им хлеба, и они от скуки станут, пожалуй, врагами друг другу.

Но если дать и Красоту и Хлеб вместе? Тогда будет отнят у человека труд, личность, самопожертвование своим добром ради ближнего — одним словом, отнята вся жизнь, идеал жизни. И потому лучше возвестить один свет духовный.

Доказательство же, что дело в этом коротеньком отрывке из Евангелия шло именно об этой идее, а не о том только, что Христос был голоден и дьявол посоветовал ему взять камень и приказать ему стать хлебом, — доказательство именно то, что Христос ответил разоблачением тайны природы: «Не одним хлебом (то есть как животные) жив человек».

Если б дело шло только об одном утолении голода Христу, то к чему было бы заводить речь о духовной природе человека вообще? И некстати, да и без дьяволова совета Он мог и прежде достать хлеба, если б захотел. Кстати: вспомните о нынешних теориях Дарвина и других о происхождении человека от обезьяны.² Не вдаваясь ни в какие теории, Христос прямо объявляет о том, что в человеке, кроме мира животного, есть и духовный. Ну и что же — пусть откуда угодно произошел человек (в Библии вовсе не объяснено, как бог лепил его из глины, взял от земли), но зато бог вдунул в него дыхание жизни (но скверно, что грехами человек может обратиться опять в скота).

Покорный слуга Ваш Ф. Достоевский.

Писарева училась и якшалась с новейшей молодежью, где дела не было до религии, а где мечтают о социализме, то есть о таком устройстве мира, где прежде всего будет хлеб и хлеб будет раздаваться поровну, а имений не будет. Вот эти-то социалисты, по моему примечанию, в ожидании будущего устройства общества без личной ответственности, покамест страшно любят деньги и ценят их даже чрезмерно, но именно по идее, которую им придают.

^а Было: собрали

^б Было: выше

620. П. П. ПОТОЦКОМУ

10 июня 1876. Петербург

Вторник, июнь.

Вы пишете, что я нападаю на этот небольшой кружок такого рода женщин.¹ Вы ошиблись: я ни на кого не нападаю, я говорю о Писаревой совсем <нрзб.>,^а как это Вам пришло в голову. Ошиблись также, говоря про «небольшой кружок» — он большой, и чем дальше, тем больше.

Это всё те мужчины и женщины, которые ищут что-нибудь повыше средины и рутины, которые хотят жить духовно, хотят участвовать в деле человеческом, готовы на подвиги и на великодушие. Но, уходя из домов своих, попадаются в круги лиц, уверяющих их, что духовной жизни нет и что жизнь духовная — сказка, а не реализм. Что великодушия тоже нет, а есть только борьба за существование.

Писарева спрашивает тогда «что делать?». Ей отвечают: быть повивальной бабкой. По крайней мере, будете полезны обществу. Уверовав, Писарева поступает в бабки: долгие годы учения, духовной пищи никакой, ей бы хотелось что-нибудь узнать, расширить взгляд, ум, приобрести образование, а между тем безо всякого образования натолкнули прямо на трудную специальность. Если она человек с сердцем, то, разумеется, надорвется и устанет. «Я бы желала видеть красоту людей и мира, проявить сама великодушие», думает она иногда про себя, а между тем везде одна борьба за существование! Наконец, ее поражает мысль: «великодушия нет, а ступайте в повивальные бабки — будьте тем полезны». Но если нет великодушия, не надо быть и полезным. Кому это? Под конец полное разочарование.

Вы пишете, чтоб я отыскал причины и не нападал на этих женщин. Повторяю — я не нападаю, а причины я Вам указал. Прибавлю и еще одну: необразованность, плохое воспитание в семье еще с детских лет и, при великодушных наклонностях, довольно сильная неразвитость ума <нрзб.> причин, не было <нрзб.>.

Я не знаю, каких Вы лет. Многого в Вашем письме я совсем не понял. Мне ничего не «удивительно», а мне только жалко.

А Вам совет: бойтесь относиться к такому, например, делу, как дело с Писаревой, так поверхностно. Лучше думать, и тогда, может быть, Вам понятно будет, что если сказать человеку: нет великодушия, а есть стихийная борьба за существование (эгоизм), — то это значит отнимать у человека личность и свободу, А это человек отдаст всегда с трудом и отчаянием. Мне, впрочем, нравится, что Вы мне написали. Одно принять присоветую (и вправе): пишите разборчивее.²

Сегодня я выезжаю из Петербурга на месяц, а потому наша переписка, естественно, должна прекратиться.³

Ваш доброжелатель Достоевский.

^а Здесь и ниже на месте неразобранных слов копиистом написано: (но ясно).

621. М. А. АЛЕКСАНДРОВУ

21 июня 1876. Старая Русса

Старая Русса, 21-го июня. Понедельник.

Почтеннейший Михаил Александрович,

Посылаю Вам текст 1-й главы июньского «Дневника писателя» для набора.¹ Десять полулистков, значит, не более или немного более полулиста. Всего же в июньском No будет полтора и никак не более. Велите набрать и пошлите к цензору, но особенно прошу и умоляю продержать тщательно корректуру. (Теперешняя корректура, между нами сказать, похуже прежней.) Сам я буду в Петербурге не раньше 28-го июня (но 28-го наверно). Но до этого времени постараюсь хоть что-нибудь выслать, хоть еще пол-листа. Боюсь, что письмо это как-нибудь заблудится и долго не дойдет до Вас. Печатать будем в 6000-х экземплярах по-прежнему. Адрес мой здесь (на всякий случай): В Старую Руссу, Новгородской губернии, Ф. М. Достоевскому.

До свидания же, жму Вам руку.

Ваш Ф. Достоевский.

622. М. А. АЛЕКСАНДРОВУ

24 июня 1876. Старая Русса

24 июня/76. Старая Русса.

Многоуважаемый Михаил Александрович,

Посылаю Вам продолжение июньского «Дневника писателя», первую половину второй главы, всего 4 ^а почтовых листа (8 полулистов от 10-го до 18-го), а всего, с преждевысланными от 21-го^б июня — у Вас теперь 18 полулистов, что составляет лист или почти лист. Осталось теперь всего выслать^в на пол-листа печатных, ибо всего будет только полтора листа, как и в прежнем No.¹ Опять-таки прошу о корректуре и о цензоре. Уполномочиваю Вас печатать, если надо будет уже начать, в 6000 экземплярах; сам надеюсь быть в Петербурге 28 числа. Кажется, не опоздаем, не так ли? ² До свидания.

Ваш весь Ф. Достоевский.

^а Далее начато: полу

^б Далее было: числа

^в Далее начато: по

623. М. А. АЛЕКСАНДРОВУ

26 июня 1876. Старая Русса

Старая Русса, 26 июня/76.

Многоуважаемый Михаил Александрович,

Посылаю Вам еще 18 полулистков (продолжение «Дневника») и 19-й полулисток не полный. Припоминая прошлый номер" думаю, что уже довольно текста.¹ Если же, на случай, недостанется, то пустите какое-нибудь поболее объявление из прежних. Впрочем, я сам к тому времени прибуду, и может быть, даже раньше, чем получите настоящее письмо. Но, может случиться, что прибуду и 29-го, но уж никак не позже. Вообще считайте лучше, что более на этот No уже не будет тексту.

Но до свидания.

Ваш весь Ф. Достоевский.

Тут есть одна вставочка под знаком V*. Пожалуйста, не забудьте ее вставить, по примеру прежних NoNo.²

В конце объявлений будет вместо обыкновенного извещения о дне выхода «Дневника», следующее:

«Следующий выпуск „Дневника писателя“ появится 31-го августа, за июль и за август вместе, в двойном количестве листов».³

624. М. А. АЛЕКСАНДРОВУ

28 или 29 июня 1876. Петербург

Люб<езный> Мих<аил> Александрович, почти ни одной из вчера исправленных мною ошибок, во 2-й корректуре, не было поправлено вовсе, и даже из чрезвычайно важных, из меняющих смысл. Ужасть как этот No прошел несчастно! Но так как Вы уже начали печатать, то я и не исправлял ошибок.

Ф. Достоевский.

625. М. А. АЛЕКСАНДРОВУ

30 июня 1876. Петербург

30 июня. 5 часов утра.

Любезнейший Михаил Александрович,

Посылаю Вам тексту на 4 полулистка.¹ Думаю, что довольно будет на три страницы. Писал не переписывая — разборчиво ли будет?

Что-то у нас с цензором? В 1-ом часу пополудни постараюсь быть в типографии.

Я прибавил заметку об опечатках в конце.² Обратите внимание.

Весь Ваш Ф. Достоевский.

626. H. M. ДОСТОЕВСКОМУ

2 июля 1876. Петербург

2 июля/76.

Любезный брат Николай Михайлович, я уже три дня как здесь с Анной Григорьевной. Если пожелаешь нас видеть, то зайди к нам. Я еду в Эмс, и думаю, в воскресенье (утром).¹ Время теперь у нас очень хлопотливое, и мы мечемся туда и сюда. Думаю, что всего удобнее застать кого-нибудь из нас было бы поутру, примерно от 12 до 2-х часов.² Здоров ли ты? Мы ждали тебя 30-го июня, по твоему обещанию.

До свидания, голубчик.

Весь твой Ф. Достоевский.

P. S. Мы на нашей квартире.³

627. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

7 (19) июля 1876. Берлин

Берлин. Среда 7/19 июля.

Милый друг мой, Анечка, сегодня, в половину седьмого утра, я приехал в Берлин и остановился в «Britisch-Hotel» Unter den Linden.^[34] Но где-то ты теперь, вероятно, еще в Новгороде?¹ Я ужасно беспокоился о тебе, Аня, всю дорогу. Главное, что ты все последние дни ничего не спала, а работала и металась за четверых, а теперь опять этот переезд. Пока не получу от тебя письма (а когда еще это будет),² беспокоиться не перестану и всё время для меня будет отравлено, я теперь это узнал по опыту, несмотря на развлечения дороги и хлопоты. Что до меня, то я доехал порядочно, без больших оказий, и в вагоне, за эти двое суток, успел-таки поспать. Впрочем, и в русском, и в немецком вагонах было не просторно, а, напротив, набито, но люди были сносные. Подъезжая только к Эйдкунену, ко мне привязался один жид, севший в Вильно, так сказать из высших жидов, богатый, имеющий двух сыновей в Петербурге — одного доктора, а другого адвоката. Он ужасно и беспрерывно плевал в вагоне и наплевал целые озера. С этими качествами он уселся напротив меня и начал излагать мне длиннейшую историю о том, как он едет в Карлсбад лечиться от геморроя, и какой у него геморрой, и когда закрылся, и какие шишки и проч. и проч., и я всё это должен был выслушать из деликатности, но никакой возможности не было избежать, так что он промучил меня часа четыре. В Эйдкунене разменял 100 руб., и дали с первого слова 265 марок с дробью, а в Петербурге едва-едва дали 262 марки. Пожалел, что остальные деньги были запрятаны и нельзя было разменять тут же. Затем вагон полетел. Товарищи — всё немцы, народ превежливый и преласковый, всё купцы, всё об деньгах и о процентах, и не понимаю только, чем я им показался, но все просто ухаживали за мной и относились ко мне почти с почтением. Они-то и дали мне поспать, выдвинув для меня подушки вагона и проч. Один был молодой немец из Петербурга и всё рассказывал остальным, что у него в Петербурге торгует папаша, что он бывает в Петербурге в высшем обществе, ездил в одном самом высшем обществе на охоту за медведями, представлял, как медведь встает на дыбы и ревет, как он выстрелил и ранил медведя и как тот, раненный, пустился бежать, выбежал на железную дорогу и бежал рядом с поездом, летевшим по дороге в Москву, и только на 8-й версте помер. Этот немецкий Хлестаков имел чрезвычайно солидный вид и, по-видимому, дельно толковал об гешефтах и процентах, потому что остальные немцы (и особенно один) были, кажется, знатоки дела и люди весьма солидные. Но и в русских, и в немецких вагонах — всё только об гешефтах и процентах, да об цене на предметы, на товары, об веселой матерьяльной жизни с камелиями и с офицерами — и только. Ни образования, ни высших каких-нибудь интересов — ничего! Я решительно не понимаю, кто теперь может что-нибудь читать и почему «Дневник писателя» еще имеет несколько тысяч покупщиков? Но все-таки эти немцы народ деликатный и ласковый, если не выведут из терпения, конечно, когда нельзя не обругать их. В Бромберге в час ночи объявил кондуктор, что стоим 8 минут. Этот шнельцуг³ коли 8 минут, то значит три. Я побежал поспеть в известное место на минутку, едва отыскал и вдруг слышу два звонка, бросился бежать назад (ужасно далеко) и вдруг слышу, что кондуктор уже захлопывает вагоны. Бегу сколько сил есть, прибегаю и не могу отыскать вагона, а No, 163, в темноте не видно. Кондуктор уже ушел дальше, свисток, хотят трогать. Вдруг в одно отворенное окошко, вагона за два от места, где стою, слышу: pst, pst, hier, hier!^[35] A, думаю, это наши: увидали меня и кличут; подбегаю, смотрю; выставил немец голову из вагона и — не знакомый. Я ему кричу, однако: Ist das hier?^[36] Он мне: Was hier?^[37] Эй, черт! хочу бежать дальше, а он мне: Hören Sie, hören Sie, was suchen Sie? A, der Teufel, mein Wagon! 163, ist das hier? — О nein, das ist nicht hier…^[38] — Ну так чего же ты орешь, олух! и вдруг начинают трогаться и вдруг я узнаю рядом мой вагон!⁴ На лету отворил, мои помогли и успел вскочить, а то бы остался. Это со мной другой раз в жизни на этой дороге случается. Помнишь, как в Дрездене мы спрашивали немца, где Gemälde-Galerie?^[39]5

Затем с одним из немцев, весьма почтенной и богатой наружности, вдруг сделалась рвота, и его рвало до самого Берлина, в окно, разумеется. Мы все, шесть человек, приняли участие, и каждый ему что-нибудь советовал — один выпить пива побольше, и он на первой станции вскочил и выпил — не помогло. Я посоветовал коньяку. — «Коньяку, я и сам это думал!» Вскочил на следующей станции и выпил. Советы доходили до того, что один посоветовал съесть марципанный пряник (они начали продаваться с самого Эйдкунена), и он съел пряник. Наконец, немец-Хлестаков посоветовал шампанского, но уже подъезжали к Берлину, и тот сказал, что как только войдет в Берлине в отель, то непременно спросит шампанского. Ночью поднялся дождь, и мы въехали в скучный Берлин в проливной дождь, который продолжается и теперь. Между тем надо ехать на почту, потому что не знаю, как афраншировать⁶ письмо. Вечером в Эмс отправлюсь в 10 часов.

Голубчик Аня, поцелуй деток милых и Лешеньку особенно. Как-то мне его особенно жалко. Как жалею, что не могу походить по Берлину, а должен сидеть в отеле. Вижу, что надо бы купить плед: ночи холодные. Не забудь написать адрес Прохоровны и как вы порешили с пальто?⁷ Прости, голубчик, за все беспокойства, которые я тебе наделал. Жалею эти 500 руб. на Эмс. Одним утешаюсь, что из этих 500 сделаю 5000, если получу здоровья. Милая моя, как мне хочется тебя поцеловать.

Поцелуй Лилю и Федю, и Лилю особенно и Федю тоже. Поговори с ними обо мне, с Федей побольше. Как скучно мне будет. Дай тебе бог отдохнуть и поправиться, ангел мой.

Целую тебя всю, много раз, столько же, сколько накануне отъезда. Вспоминай меня.

Твой весь и весь ваш Ф. Достоевский.

P. S. Пиши обо всём, поболе частностей, мелочей. Теперь папишу не ранее как послезавтра, когда уже буду у Орта и успею нанять квартиру.

Твой Достоевский.

На конверте:

Russie.

Staraya-Roussa (Gouvernement Nowgorod)

В Старую Руссу Новгородской губернии

Ее Высокоблагородию Анне Григорьевне Достоевской

628. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

9 (21) июля 1876. Эмс

Эмс. Пятница, 9/27^а июля/76.

Милая моя Анечка, вчера в половину двенадцатого прибыл благополучно в Эмс. В Берлине, после того как написал тебе письмо, отправился на извозчике в проливной дождь на почту и, отдав письмо, вместо того, чтоб лечь спать (потому что всё же я две ночи не спал), отправился в Музей смотреть картины, статуи и древности, где пробыл часа три.¹ Выйдя из него, и в продолжавшийся дождь, пошел в берлинский Aquarium,² в котором платят за вход одну марку и о котором я еще и в Петербурге слышал много, и провел там часа два, рассматривая различные чуда, огромных крокодилов, змей, черепах, морских живых диковин, рыб, птиц и, наконец, настоящего, живого орангутана, которого видел первый раз в жизни; затем обедал, затем хотел купить плед и не купил, отложив до обратного пути, и наконец поехал на железную дорогу, от скуки и чтобы не опоздать, за два часа до срока. Дорогой тоже кое-как заснул, немцы опять были вежливы, но влезли в вагон один русский с дочерью — всё, что есть казенного, пошлого, надутого из скитающихся за границею, а дочь труперда и дуботолка, они меня даже рассердили. На рассвете, не доезжая до Гиссена,^б видел одну картинку Шама (Scham) в натуре.³ Остановились на десять минут, перед тем долго не останавливались, и все, естественно, побежали в местечко pour Hommes,^[40] и вот, в самый разгар, в местечко pour Hommes, наполненное десятками двумя посетителей, вбегает — одна прекрасно одетая дама, по всем признакам англичанка. Вероятно, ей было очень нужно, потому что добежала почти до половины помещения, прежде чем заметила свою ошибку, то есть что вошла к Männer,^[41] вместо того, чтоб войти рядом в отделение fur die Frauen.^[42] Она вдруг остановилась, как пораженная громом, с видом глубочайшего и испуганного изумления, продолжавшегося не более секунды, затем вдруг чрезвычайно 1ромко вскрикнула или, вернее, взвизгнула, точь-в-точь как ты взвизгиваешь иногда, когда вдруг испугаешься, затем всплеснула перед собой, размашисто, и подняв их несколько над головой, свои руки, так что раздался звук от плеска. Надобно заметить, что она увидела всё, то есть буквально всё и во всей откровенности, потому что никто ничего не успел припрятать, и напротив, все смотрели на нее в таком же остолбенении. Затем после всплеска она вдруг закрыла обеими ладонями свое лицо ^в и, довольно медленно повернувшись (всё пропало, всё кончено, спешить нечего!) и наклонясь всем станом вперед, неторопливо и не без величия вышла из помещения. Не знаю, пошла ли она fur die Frauen; если англичанка, то, я думаю, тут же и умерла от целомудрия. Но замечательно, что хохоту не было, немцы все мрачно промолчали, тогда как у нас наверно бы захохотали и загоготали от восторга.⁴

Остановился я здесь сперва в гостинице, день довольно холодный, 14 Реомюра, ветер и изредка дождь, а говорят, что всё была хорошая погода. Сходил в ванну, затем, переодевшись, пошел на почту и на телеграф, разумеется, ничего не нашел. Но на почте, да и везде, во всем Эмсе (лавочники, трегеры,⁵ бабы, продающие фрукты, магазинщики) все меня узнают и все мне с улыбкою кланяются. Эмс показался мне до безобразия скучным. Толпа большая. Затем пошел к Орту. Он тотчас узнал меня и осмотрел всего внимательно, раздевши догола. Результат постукивания и осмотра тот, что в верхних частях груди, справа и слева — улучшение (оттого и не ноет орган как прежде), но зато место под правым соском, под 5-м ребром, на которое я иногда зимой жаловался, что болит, и которое еще одиннадцать лет тому назад указал Боткин, предсказав, что отсюда разовьется болезнь, — ухудшилось, и, может быть, очень. Орт, впрочем, говорит, что еще не может определить, потому что я позволил себе большую надсадку, почти не выходя из вагона с понедельника до четверга, но что дня через три, когда я отдохну, он еще раз меня осмотрит. Затем, на мой усиленный вопрос, сказал, что смерть еще далеко и что я еще долго проживу, но что, конечно, петербургский климат, — надобно брать предосторожности и т. д., и т. д. Прописал мне кренхен, сначала по два стакана утром и по стакану вечером, с молоком, и по стакану гаргаризации ⁶ горла, утром и вечером, кессельбрунненом. Ну вот и всё пока про лечение. Затем пошел искать квартиру: в «Люцерне» всё занято, но встретили меня чуть не с восторгом и рекомендовали мне разом две или три квартиры; но третьегодняшняя M-me Бах, владелица отеля «Ville d’Alger», в котором я жил третьего года, поймала меня на дороге, у своих ворот (она почти рядом с «Люцерном»), и заманила меня к себе.⁷ Я прямо ей объявил, что она очень дорога, хотя мне у ней было очень покойно, но она, поторговавшись, спустила охотно все цены, так что за комнату с спальней, прекрасно меблированную и которая третьего года ходила (я помню это) за 14 талеров в неделю, взяла теперь с меня всего десять. Равномерно спустила с завтрака, с чая и с ужина, и даже обед мне будут приносить на дом лишь за 1 ¹/₂ марки, вместо 2-х, как третьего года. Сторговавшись, я тотчас и переехал. Моя комната рядом с той комнатой (точно такой же, как моя), в которой я прожил третьего года. Но переехав, я тотчас наткнулся на неприятность: эту комнату рядом (мою третьегодняшнюю) и отделенную от теперешней моей лишь запертою дверью заняли две только что приехавшие дамы, мать и дочь, кажется из Греции, говорят по-гречески и по-французски, но можешь себе представить — они говорят без умолку, особенно мать, но не то что говорят, а кричат буквально, и главное без умолку, ни одной секунды перерыва. В жизнь мою я не встречал такой неутомимой болтливости, и, однако, мне надо будет работать, читать, писать, — как это делать при такой беспрерывной болтовне? и потому очень бы желал перебраться в верхний этаж, который дешевле и без балкона, и хуже, но в котором тихо. Но М-те Бах говорит, что ту квартиру уже обещала и что не знает, как решить. Хорошо, кабы она решилась. Во всяком случае, мой адресе: Bad-Ems, Allemagne a M-r T. Dosy, poste restante, a в экстренных случаях (телеграммы, например) Allemagne, Bad-Ems, Hôtel Ville d’Alger.

Я прожил вчера вечером очень тяжелые минуты. Мне ужасно всегда оставаться одному. Пока в дороге — еще не было так больно, а теперь, как уже живу без вас, один, — очень тяжело. Думаю, что ты уже у детей. Как-то ты, бедная, доехала? Поскорей бы от вас хоть что-нибудь. Вчера на ночь горячо об вас молился; тебя видел во сне. Хотел поспать подольше, но в шесть часов раздались стуки по всему дому и затрещали за дверью чечетки. Лечение я начну завтра, ибо день надо отдохнуть, но сегодня вечером все-таки схожу пополоскать горло кессельбрунненом, а может быть, и выпью вечерний стакан кренхена. Анечка, голубчик, смотри за детьми, ради бога; води их в чистоте и говори им обо мне. Что Леша? Феди скоро рождение.⁸ Обнимаю тебя крепко-накрепко. Люблю душой и еще другим образом до последнего атома. Пошли бог тебе здоровья. Кланяйся маме и всем нянькам. Целуй детей. Теперь напишу в понедельник. Вероятно, получу до того времени от тебя письмо. Целую твои руки и глазки.

Твой весь Ф. Достоевский.

Был вчера в курзале. Там, к удивлению моему, не нашел пи одной русской газеты.^г Прошлого года было о или 6 газет. Не знаю, чему приписать. Впрочем, схожу еще раз.

Купил печатный лист посетителей; русских. множество, но всё или Strogonoff, или Golitzin, или Kobyline, chambellan de la cour,^[43] да и то их только жены с семействами, а самих нет, — или русские жиды и немцы из банкиров и закладчиков. Ни одного знакомого.

^а Описка Достоевского, следует: 21

^б Далее было: случилось

^в Было: свои глаза

^г Далее было: Там в курзале

629. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

13 (25) июля 1876. Эмс

Эмс 25/13 июля, вторник/76.

Бесценный голубчик мой Анечка, твое (первое) письмо от середы получил только сегодня, во вторник, и теперь припоминаю, что, кажется, и прошлого года приходили на 5-й только день. Это задерживают в проклятом петербургском почтамте. Но только я такую муку вынес вчера, что и не знаю, каких только мыслей не перебывало у меня в голове о тебе. Главное, у меня какое-то убеждение было, что с тобой что-нибудь случится в дороге, болезнь или что-нибудь. Вспомни, и прощаясь в Петербурге, я об этом всё говорил тебе.³ Вчерашнюю ночь спал не более 4-х часов, всё не мог заснуть и думал. Это лечению не поможет, здесь главное, чтоб был покой. Но, слава богу, теперь я так рад и пишу сейчас. Вчерашнее письмо мое, может быть, тебе очень не понравилось: что мне делать, голубчик, я чуть с ума не сошел.¹ В зачеркнутых строчках во вчерашнем письме я было написал, что если и по телеграфу во вторник не получу ответа, то в среду уеду отсюда, и так бы непременно сделал. Но, слава богу, всё хорошо, а тебя целую и обожаю. Ужасно рад тому, что ты написала о детях. Как ты удивительно хорошо умеешь писать, Аня! Твое письмо я каждые три или четыре строчки целовал, читая. Рад за Федю и за Лешу особенно, но об Лиле ты мало упомянула. Вообще жду от тебя больше подробностей в следующем письме, которое получу, стало быть, послезавтра, в четверг.² Должно быть, я имел очень отчаянный вид вчера на почте, потому что, представь себе, почтмейстер прислал мне твое письмо сам, на квартиру, узнав, где я живу по курлисту адрессов, в 10 ч. утра, только что пришла почта и когда почтамт был еще заперт для всей остальной публики. Какова любезность! Главное сделал это сам, потому что, уж конечно, я не вправе был его просить об этом. Сделает это какой-нибудь наш г<---->й чиновник!

Теперь расскажу тебе о себе. Вообще приключений никаких и скука нестерпимая. Два дня стояли до того жарких, что надо было по нескольку раз менять рубашку. А между тем вчера, в жарчайший день, вдруг два раза, утром и вечером, всё померкло, начинался вихрь, налетали тучи (совершенно как бы неожиданно) и лил дождь, правда, неподолгу. Здесь ужасно легко простудиться, и я уже простуживался. Третьего дня со мной было некоторое действие вод (чего не было в прошлые годы): вдруг вроде обморока (eblouîssement),^[44] по не более как на секунду, я тогда шел по аллее и ухватился за дерево. Затем настало сердцебиение, продолжавшееся до ночи, и чрезвычайный прилив крови к темени. Но я нисколько не растревожился: всё это написано в книге об эмских водах,³ только разница в том, что надо мной действие вод сказалось слишком поспешно, то есть в первые трое суток. Орт сказал мне вчера, что это и прекрасно, и увеличил прием кренхена до трех стаканов поутру. Я встаю в 6 часов утра, в 7 пью воды, и это берет 1 ¹/₂ часа. Тут играет музыка, и снует кругом и везде шеститысячная толпа. Затем в половину девятого пью кофей с сухарями, — сквернейший кофей, но с ужасным аппетитом. Впрочем, такой кофей пью не я один, а вся Германия. Во всей Германии не знают лучше. Затем в час обедаю два грубые блюда супу и говядины с картофелем и компот (2 марки) — но аппетит от вод усиливается, и я ем как будто обед Дюссо.⁴ Вечером в 5-м часу пью опять воду и слушаю музыку, затем иду гулять, а в 8 часов пью чай, съедаю маленький кусочек говядины и в 10 ложусь спать. Беда только в том, что всё не могу выспаться, вчера например, да и третьего дня, к тому же будят соседи, особенно слишком рано поутру.

Я моих греческих чечеток-соседок не вынес⁵ (возможности не было), и М-те Бах пустила меня наверх, и теперь я занимаю две комнаты несколько пониже и хуже меблированных, но дешевле. Не знаю только, будет ли мне в этом «Ville d’Alger» хорошо, хотя М-те Бах очень внимательна. Она овдовела и оказалось, что она француженка, но из Алжира, а я и не знал этого, по крайней мере теперь говорю по-французски. Ей тридцать три года, и к ней ходит жених — степеннейший сорокалетний эмзец, тоже гутбезитцер,⁶ и которого она не принимает в комнатах, а сидит с ним лишь на скамейке у ворот, но зато все сутки. Когда я выхожу, то она вся краснеет, как виноватая. Я ей сказал, что самое лучшее ей поскорей выйти замуж, хотя у ней трое детей и на лицо она уже старенька. Затем купил галстучки, записался на библиотеку, разложился с вещами, отдал мыть белье, пожертвовал на blödige Kinder^[45] и т. д. и т. д.⁷ Знакомых никого, русских пропасть, в курзале есть четыре русские газеты, «Нового времени» нет. Двое русских попались на променаде навстречу, и один сказал другому (я слышал это) — «знаешь, ведь это Достоевский». А между тем знакомых нет.

Многие мысли меня мучат, мучат буквально и ужасно. Главное то, что надо писать «Дневник», а у меня и мыслей нет, и когда начну — не знаю, а Орт, когда я его спросил о литературных занятиях, положительно запретил их. Разумеется, я его не послушаюсь, но вот уже 5 дней прошло, а я еще ничего не сделал. Про детей, об которых думаю с какою-то болью в сердце, я не беспокоюсь, потому что ты с ними, а на тебя ли не понадеяться. Но беда в том, чтоб не захворала ты, вот об чем мучаюсь. Ты очень надорвалась в последнее время. Тогда кто за вами всеми присмотрит?

Анечка, голубчик, я только и делаю, что об тебе думаю; думаю во всевозможных картинах и представлениях. Ты знаешь, что я каждый раз после длинной разлуки в тебя влюбляюсь и приезжаю в тебя влюбленный. Но, ангел мой, этот раз несколько иначе: вероятно, ты заметила, что я и уехал из Петербурга этот раз уже в тебя влюбленный. После нашей крупной ссоры я мог брюзжать и, укладываясь в дорогу, быть нетерпеливым (это уж мой характер), но в то же время я начал в тебя влюбляться и тогда же дал себе в этом отчет, даже подивился. Во время нашего девятилетнего супружества я был влюблен в тебя раза четыре или пять, по нескольку времени каждый раз. (Раз и теперь с наслаждением вспоминаю, как года 4 назад я влюбился в тебя, когда мы как-то крупно поссорились и друг с другом несколько дней не говорили; мы куда-то поехали в гости, и я сел в угол и смотрел оттуда на тебя, и с замиранием сердца любовался, как ты весело с другими говорила.) Представь себе, мне здесь пришло в голову, что я влюбился в тебя в Петербурге в последние дни отчасти и потому, что мы вместе спали. Мы давно уже с тобой не спим вместе, много лет (начиная с детей), и это вдруг на меня могло подействовать. Не говори, Аня, что эта мысль слишком матерьяльна; тут не одна матерьяльность. Мысль, что это существо мое всецело, не хочет от меня обособляться и даже спит со мной в одной постели, — эта мысль ужасно действует. Правда, я был эгоист: ты спала на стульях, и тебе было неловко, но все-таки, каждый раз, как я, к утру, ложился сам, мне становилось так приятно, что ты подле, что, уж конечно, это ощущение было для меня совсем новое, хоть прежде мы и спали, но я это давно забыл. Суди же теперь, когда уже мы в разлуке, с какою сладостью я об тебе вспоминаю. И хоть, повторяю это, я и был в тебя влюблен раза четыре по нескольку дней, в разное время, но никогда как теперь. Думаю о тебе и представляю тебя каждую минуту, перебираю всё, что мы переговорили. Но ты была так занята, только один раз и было, когда мы возвратились с обеда накануне отъезда, да еще безумные <одна строка нрзб.>^б Вспоминаю теперь, ангел мой, что я тебе позволил <нрзб.>, и теперь боюсь. Ты может смеешься слову позволил. Божество моя, Аня, знаю, что всё в одной^в твоей власти и <2 нрзб.>, но я так высоко ценю и верю в твой ум и характер, что знаю одно (несколько слов нрзб.>, но если моя Аня скажет сама себе в сердце своем <шесть строк нрзб.>, но, Аня, верю в твой огромный ум <несколько слов нрзб.>. Пиши мне, голубчик, хотелось бы тебе исписать страниц 10 на эту тему. Целую тебя всю до последнего атома, а сам здесь целую тебя поминутно всю, всю решительно. Я до мучения тебя люблю, Аня, не смейся надо мной. Мне сладостно даже признаваться тебе в любви. Целуй детей. Благословляю их всех.

Твой Ф. Достоевский.

Всем поклоны. Дома ли мама или уехала? ⁸

^а Далее было: И во сне и

^б Эта строка, как и ниже другие места, не поддающиеся прочтению, густо зачеркнуты А. Г. Достоевской.

^в одной вписано.

630. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

15 (27) июля 1876. Эмс

Эмс, 15/27 июля. Четверг/76.

Милый друг мой Аня, вчера получил 2-е крошечное письмо твое от 9-го июля и спешу, не дожидаясь наших сроков, тотчас тебе ответить. Дело в том, что письмо твое произвело на меня тяжелое впечатление. Значит, тебе трудно будет поправиться здоровьем; но почему же ты пишешь, что придется взять лишь 15 ванн. Но, может быть, регулы и не 10 дней будут, а в новом воздухе и при новых условиях жизни пройдут обыкновенно, и к тому же, если даже и 10 дней, то всё же останется тебе с лишком месяц для ванн: разве ты их берешь через день? И разве нельзя брать каждый день? Ангел мой, я только и мечтаю здесь об том, что ты, после этого года родов, кормления и трудов за «Дневником», поправишь наконец в Руссе свое здоровье. Ах, родная моя, у меня сердце болит по тебе; я здесь перебрал всё, как ты мучилась, как ты работала — и для какой награды? Хоть бы мы денег получили побольше, а то ведь пет, и если есть что, так разве еще в надежде на будущий год, а это журавль в небе. Я, Аня, до того влюбился в тебя, что у меня и мысли нет другой, как ты. Я мечтаю о будущей зиме: понравились бы здоровьем в Руссе, и, переехав в Петербург, уже больше не будешь мне стенографировать и переписывать, я это решил, а если будет много подписчиков, то непременно возьмешь помощницу, хоть Никифорову.¹ Но, впрочем, подробнее изложу все мои мысли, когда свидимся. Рад за детей, если здоровы. Люби Лешу, мне так хотелось бы видеть Федю. Не пренебрегай Лилей и, если можно, начни ее хоть помаленьку учить читать. У Лили, по-моему, твой характер: будет и добрая, и умная, и честная, и в то же время широкая; а у Феди мой, мое простодушие. Я ведь этим только, может быть, и могу похвалиться, хотя знаю, что ты про себя, может быть, не раз над моим простодушием смеялась. Так ли, Аня? Но, впрочем, тебе всё позволено: ты хозяйка моя и повелительница, ты владычица, а мне счастье подчиняться тебе. То есть я свое за собой оставляю и уж от капризов и ипохондрии моей избавиться не могу, но ты никогда не знала, Аня, сколько у меня, несмотря на всё это, любви к тебе было, а теперь, я чувствую, точно обновился и точно вновь начал любить тебя, да и никогда не любил тебя так, как теперь. Подожди, ангел мой, я еще тобой займусь, и ты, может быть, увидишь и во мне хорошее.

Про себя мне почти нечего написать: умираю здесь от скуки, а главное — без тебя. Лечение мое до сих пор идет просто плохо. Нервы расстроены ужасно, бывает горловая спазма, что, в последние годы, чрезвычайно редко случалось, разве при крайнем расстройстве нервов. Вчера и третьего дня начинал чувствовать как бы наступление припадка, то есть захватывало душу, как бывает в последнее мгновение перед припадком, когда он случался наяву. Возможность припадка, пугает меня, тогда что станется с «Дневником», за который еще я не принимался?² Да и напишу ли еще что, потому что чувствую себя расстроенным и как-то расслабившимся. Впрочем, хожу, гуляю, аппетит есть, но сплю мало, часа по три, по четыре в ночь, потому что всё потею. Потею и днем ужасно, и это не от того, что стоят жаркие дни: это кризис вод, я знаю это, и кто знает, — может быть, мне и не пойдут на этот раз впрок воды, ибо они оказывают хорошее влияние под непременным условием спокойствия нервов. По ночам же, когда в поту, является скверный, сухой кашель. Здесь, несмотря на прелестные дни,^а не проходит дня, чтоб не налетал часами вдруг вихрь, в буквальном смысле слова, а третьего дня была страшная гроза. С этим вихрем ужасно легко при постоянной испарине простудиться.

Приготовляясь писать, перечитываю мои прежние^б заметки в моих письменных книгах и, кроме того, перечитал всю захваченную мною сюда переписку. Подписался в библиотеке для чтения (жалкая библиотека), взял Zola,³ потому что ужасно пренебрегал за последние годы европейской литературой, и представь себе: едва могу читать, такая гадость. А у нас кричат про Zola как про знаменитость, светило реализма.⁴ Что до житья моего, то кормят меня скверно и не скажу, чтоб мне было очень покойно: жильцы ужасно бесцеремонны, стучат по лестницам, хлопают дверями, кричат громко. Не знаю, что скажет Орт; ему бы только поскорей отвязаться от больного, никогда не рассмотрит подробно, кроме 1-го разу, да и первый-то этот раз единственно смотрит из приличия, чтоб не испугать больного небрежностью с самого первого разу. Впрочем, может быть, и поправлюсь; только бы нервы успокоить, тогда лечение пойдет на лад. Но непременно пошло бы на лад, если б мы приехали сюда с тобой вместе, то есть если б только это было возможно. Без тебя я не могу оставаться подолгу, это положительно. А между тем, уезжая, я хоть и знал, как мне тяжело будет, но всё же, в основе, радовался, что отъездом — облегчу тебя, потому что слишком заморил тебя при себе и скукой и работой, так что ты отдохнула бы от меня и освежилась душой. И вот в своем post scriptum’e ты вдруг поражаешь меня. Да и написаны-то эти 4 строчки таким быстрым почерком и такими разбежавшимися литерами, точно у тебя рука дрожала от волнения. Значит, ты встретила его в самый последний час, в субботу утром. Да еще прибавляешь «подробности после» — это значит мне дожидаться до воскресения!⁵ А между тем, Анька, я просто боюсь. Друг мой милый и единственный: хоть я знаю, что муж, не скрывающий в этом случае своего страху, сам ставит себя в смешной вид в глазах жены, но я имею глупость, Аня, не скрывать: я боюсь, действительно боюсь, и если ты, смеясь своим милым смехом (который я так люблю), приписала: «Ревнуй», то достигла цели. Да, я ревную, Аня! у меня характер Федин, и я не могу скрыть перед тобой моего первого ощущения. Голубчик, я тебе сказал: «Веселись, поиграй с кем захочешь», но это потому позволил, что люблю тебя даже до невозможности. Твой богатый, милый, роскошный характер (сердце и ум), при твоей широкости, небывалой у других женщин, завял и соскучился подле меня, в тоске и в работе, и я мог позволить <одна строка нрзб.>, веря в широкость, в совесть и, главное, в ум Аньки. <Десять строк нрзб.>, веселая и очаровательная <одиннадцать строк нрзб.>. Милая, прелестная ты моя, я пишу это всё и как бы еще надеюсь, а между тем это так мучает всего меня. Пишешь, что ты любишь меня и скучаешь, но ведь ты это писала еще до встречи с ним, до post scriptum’a. Анечка, Анечка, ты <2 нрзб.>, а попомни меня, не обидь очень, потеряю в тебе тогда моего друга. Главное, ведь ты мне всего не расскажешь, это наверно. Повторяю тебе: всё в твоей воле. <Девять строк нрзб.>. Анька, идол мой, милая, честная моя, <нрзб.> не забудь меня. А что идол мой, бог мой — так это так. Обожаю каждый атом твоего тела и твоей души и целую всю тебя, всю, потому, что это мое, мое! До свидания, — а когда оно будет! Напиши все подробности (хоть все-то и скроешь). В каком платье ты была? Становлюсь перед тобой на колени и целую каждую из твоих ножек бесконечно. Воображаю это поминутно и наслаждаюсь. Анька, бог мой, не обидь.

Детей благословляю, целую, говори с ними обо мне, Аня! Еще раз целую тебя, да каждую минуту тебя целую, и даже письмо твое, это самое, 2-е, целовал, целовал раз 50.

Твой весь Ф. Достоевский.

^а Далее начато: явл<яется?>

^б Было: ст<арые>

631. Вс. С. СОЛОВЬЕВУ

16 (28) июля 1876. Эмс

Эмс 16/28 июля/76.

Милый и дорогой Всеволод Сергеевич, приветливое письмецо Ваше от 3-го июля из Петергофа я получил лишь вчера здесь, в Эмсе. Мы были в Старой Руссе, но, чтоб выпустить июньский «Дневник», приехали с женой, оставив детей в Руссе с бабупь кой,¹ в Петербург и, выпуская, сидели на своей петербургской квартире вплоть до 5-го июля. Дела накопилось тогда много, и, кроме того, Анна Григорьевна снаряжала меня за границу, куда я и отправился 5-го июля. Таким образом, Ваше письмо от 3-го июля попало в Старую Руссу и уже оттуда — лишь Анна Григорьевна, промедлившая за делами в Новгороде, переслала мне его сюда, в Эмс.² Так мы и растерялись. Но, честное слово даю Вам, что, выезжая из Старой Руссы, я и прежде Вашего письма намеревался побывать у Вас в Петергофе, как обещал Вам. Но никак не мог исполнить моего желания — совершенно сбившись с ног от хлопот (разных и неожиданных, кроме выхода No, вдруг навязавшихся.) Я уехал, не порешив и с некоторыми собственными, самыми необходимыми делами. Но теперь здесь, в скуке, на водах, Ваше письмецо решительно оживило меня и дошло прямо к сердцу, а то я стал было и очень уж тосковать, так как не знаю почему, как попадаю в Эмс, сейчас начинаю тосковать мучительно, с ипохондрией, иногда почти беспредметно. Уединение ли тому причиною среди восьмитысячной многоязычной толпы, климат ли здешний, — не знаю, но тоскую здесь, как никто. Вы пишете, что Вам нужно меня видеть; а мне-то как желалось Вас теперь видеть.

Итак, июньская тетрадь «Дневника» Вам понравилась.³ Я очень рад тому и имею на то большую причину. Я никогда еще не позволял себе в моих писаниях довести некоторые мои убеждения до конца, сказать самое последнее слово. Один умный корреспондент из провинции укорял меня даже, что я о многом завожу речь в «Дневнике», Многое затронул, но ничего еще не довел до конца, и ободрял не робеть.⁴ И вот я взял, да и высказал последнее слово моих убеждений — мечтаний насчет роли и назначения России среди человечества, и выразил мысль, что это не только случится в ближайшем будущем, но уже и начинает сбываться.^а И что же, как раз случилось то, что я предугадывал: даже дружественные мне газеты и издания сейчас же закричали, что у меня парадокс на парадоксе, а прочие журналы даже и внимания не обратили, тогда как, мне кажется, я затронул самый важнейший вопрос.⁵ Вот что значит доводить мысль до конца! Поставьте^б какой угодно парадокс, но не доводите его до конца, и у вас выйдет и остроумно, и тонко, и comme il faut,^[46] доведите же иное рискованное слово до конца, скажите, например, вдруг: «вот это-то и есть Мессия», прямо и не намеком, и вам никто не поверит именно за вашу наивность, именно за то, что довели до конца, сказали самое последнее ваше слово. А впрочем, с другой стороны, если б многие из известнейших остроумцев, Вольтер например,⁶ вместо насмешек, намеков, полуслов и недомолвок, вдруг решились бы высказать всё, чему они верят, показали бы всю свою подкладку разом, сущность свою, — то, поверьте, и десятой доли прежнего эффекта не стяжали бы. Мало того: над ними бы только посмеялись. Да человек и вообще как-то не любит ни в чем последнего слова, «изреченной» мысли, говорит, что:

Мысль изреченная есть ложь.⁷

И вот, сами судите, дорого ли мне иль нет, после всего этого, Ваше приветливое слово за июньский No. Значит, Вам понятно было мое слово, и Вы приняли его именно так, как я мечтал, когда писал статью мою. За это спасибо, а то я был уже немножко разочарован и укорял себя, что поторопился. И если таких понижателей, как Вы, найдется в публике еще немного, то цель моя достигнута и я доволен: значит, не пропало высказанное слово. А тут как раз и обрадовались: «парадоксы! парадоксы!» … и это говорят именно те, у которых никогда ни одной мысли своей не бывало в голове.

Кстати, здесь в вокзале получаются из русских газет «Московск<не> ведомости», «Инвалид», «Голос» и «Journal de St. Petersbourg». «Русского мира» нет. Если, неравно, Вы что-нибудь об июньском No написали в «Русском мире», то осчастливьте меня здесь, в моем мраке, пришлите мне фельетон этот в письме (то есть в простом и обыкновенном конверте, — дойдет).⁸ Адрес мой здесь: Allemagne, Bad-Ems. A M-г Theôdor Dostoievsky. Poste restante. Я же пробуду здесь до 7-го августа (нашего стиля). Пью здесь воды, но никогда бы не решился на муку жить здесь, если б эти воды не помогали мне действительно. Описывать Эмс нечего, нечего! Я обещал августовск<ий> «Дневник» в двойном числе листов,⁹ а между тем еще и не начинал, да и скука, апатия такая, что на предстоящее писание смотрю с отвращением, как на предстоящее несчастье. Предчувствую, что выдет сквернейший No. Во всяком случае, черкните мне сюда, голубчик.

А я Ваш весь и обнимаю Вас сердечно.

Ф. Достоевский.

Супруге Вашей передайте мой поклон и искренне желание всего хорошего, самого лучшего.

^а Было: случаться

^б Было: Выводите

632. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

18 (30) июля 1876. Эмс

Эмс 18/30 июля. Воскресение/76.

Милый друг мой, Аня, получил вчера твое письмецо (от понедельника, 12 июля). В том, что ты пишешь о няньках, вижу большие затруднения и предчувствую, что, может быть, и совсем не придется, коли всё так, добыть хорошую няньку, а это и для тебя и для детей очень будет вредно.¹ Как это, право, несносно, вот тебе Старая-то Русса, а что всему вредят Прасковья и Аграфена, то в этом сомнения нет. И какая же мерзкая эта нянька, если била Федю. Помнишь, 4 года назад, когда мы вдруг уехали в Петербург из Руссы с Любочкой, то оставили Федю на Прохоровну; ну вдруг теперь бы случилось уехать и пришлось бы оставить детей лишь на няньку, как тогда, и она бы принялась бить их — что бы они вынесли одни, без папы и без мамы? Как тосковали бы в грусти их маленькие, обиженные души. Кстати, ради бога, береги их от коклюша, про который ты пишешь. Но все-таки дал бы бог тебе няньку, а то в самом деле тебе отдохнуть и успокоиться нельзя будет. Это меня очень беспокоит. Обрадовало меня, однако же, то,^а что сама со вторника начнешь (то есть теперь в эту Минуту давно начала уже) купаться. Значит, регулы были не 10 дней, а всего только три^б-четыре дня. Это прекрасно; я верю водам и что они тебя непременно поправят, а я об этом только и мечтаю. Напиши мне и о няньках, и о твоем купанье в подробностях. То, что пишешь об Леше и что он умнеет, меня очень позабавило. Поцелуй и Лилю от меня, за то, что хочет «потрудиться для бога»;² а Федю поцелуй и скажи, что здесь все большие и дети катаются на ослах, и что очень много^в собачек возят тележки, и что я непременно когда-нибудь повезу его с Лилей за границу посмотреть и покататься. Мне здесь по-прежнему ужасно скучно, хотя нервы поправились, сплю я хорошо и вошел мало-помалу в силу. Орт утверждает, что всё это — самое обыкновенное действие вод, над всеми наблюдаемое, и утверждает, что лечение мое идет правильно и успешно и что у меня расширилась и очистилась грудь, так что воздуху я вдыхаю за раз больше и легче. Это и действительно так. Я в третьем этаже, 4 лестницы, а я всхожу по ним без малейшей одышки. У Орта я бываю каждые 6^г дней и даю ему каждый раз 10 марок, то есть три талера 10 грошей (малый золотой), чтоб был внимательнее. Думаю описать Эмс в «Дневнике»,³ но «Дневник» еще только составляю, а всё еще не начал, и он ужасно меня беспокоит. Когда гуляю, всё останавливаюсь у детей и любуюсь ими или заговариваю. Останавливаюсь и у маленьких годовых ребят — всё воображаю в каждом Лешу, который наверно меня не узнает. Какой-то Мельницкий, из Москвы, еще молодой человек, подошел раз ко мне и объявил, что мы познакомились в Эмсе еще третьего года;^д я обошелся вежливо, но его не помню, и он теперь не подходит. Здесь много чрезвычайно даже хорошеньких женщин и прекрасно одетых, но я на них не смотрю. Читаю газеты и изредка Zola.⁴ Табак у меня кончился, и я сел на сквернейшие папиросы. Деньги так и идут, хотя и сильно экономизирую. Много думаю (с тоской и мукой) об окончании года, о «Дневнике» и обязательстве Некрасову.⁵ Ужасно, ужасно! А главное, я совсем один, совсем один.

Ты, «чтоб я не очень беспокоился» (твои слова), разъясняешь мне встречу «с ним» — встречей в Петербурге твоего прежнего жениха В. Милый друг Аня (хотя друг коварный), я думаю, что ты меня капельку обманываешь, с самым, впрочем, добрым намерением с твоей стороны, именно, «чтоб меня успокоить». Ты, будучи в приятном и веселом волнении, кончила запрошлое письмо известным post scriptum’ом.⁶ Этот post scriptum совсем не гармонирует с письмом: видно, что он вдруг приписался, от волнения, почти нечаянно, а кончая письмо, ты и не знала, что напишешь его, если б в промежутке не последовало встречи с ним <3 нрзб.>. Да и почерк другой, литеры поставлены как попало, рука дрожала — это всё видно, ну могло ль бы это быть, если б встреча эта относилась к В-ну еще 4 дня назад? Отчего же ты в первом своем письме не написала об этой встрече, а только во 2-м?⁷ И наконец, ты сама знаешь, я никогда, никогда не ревновал тебя к В-ну, да и знаешь, что не буду ревновать, а ты пишешь: «отгадай кого и ревнуй». Просто-запросто я объясняю так: встретила его, <нрзб.> хорошо танцующего и похожего на меня, была увлечена, сердечко вспрыгнуло и вот, чтоб подразнить папу (что, впрочем, очень было мило, потому, что невинно и весело) — написала post scriptum: «угадай кого и ревнуй». Затем, отослав, задумалась, раскаялась, пожалела папу: «начнет, дескать, ревновать», дай напишу про В-на. <Три строки нрзб.>. Что же до В-на, то, конечно, и того повстречала в понедельник в Гостином дворе, и я этому совершенно верю. Вот он и пригодился теперь как отвод. Весь этот вывод, Аня, я сделал невольно, на тебя не сержусь, ножки твои целую, а все-таки мне тяжело, что ты отнимаешь от меня доверие, потому что это дурной для меня знак. Ты уж не вздумай рассердиться на меня; я надеюсь на твой ум, ты не рассердишься. Но, голубчик мой бесценный, очень тяжело здесь мечтать и соображать, подводить выводы, шансы и проч. Ну, довольно, целую тебя беспрерывно, а любовь моя прибавляется с каждым днем. Не вздумай, что это ревность прибавляет любви и что помучить человека ревностью в таком случае иногда очень полезно.

Что же до г-на В., то я, ангел мой, с большим, с большим удовольствием прочел, что ты обошлась с ним ласково и приветливо и что вы «расстались друзьями». Об этом г-не В. я здесь довольно много думал и сообщу о нем тебе мои мысли при свидании. Что же до мнения Марьи Михайловны, то она хоть и премилая женщина, но и довольно ограниченная, и никогда не поймет иных вещей. По-моему, твои слова: «А право, я была тронута таким восторженным приемом» — самые естественные и благородные. Нельзя не интересоваться таким искренним и совершенно бескорыстным чувством, как его чувство к тебе. Сколько я о нем получил через тебя понятия — это не такой человек, который бы решился загрязнить свое чистое чувство к тебе исканием интриги: тогда разрушился бы его идеал, воплощенный в тебе, и он бы разочаровался и стал несчастным. Равно и ты. Ты до того развита и великодушна, что сама понять не можешь, что перейдя через меру, — только горестно удивишь его и не только не станешь ему милее, но даже выйдет совсем напротив. К нему-то уж я никогда ревновать не буду, да ведь ты и сама это знала. Вот почему и слова твои в post scriptum: «Отгадай кого и ревнуй» и восклицание: «Его!», я совсем не могу отнести к нему: совсем неправдоподобно. Напротив, если я ревновал (а я тебя всего и ревновал-то однажды), то это именно к тому <три строки нрзб.> не сердись, не сердись, ангел мой, Анька, женка ты моя бесценная, согласись, что если и есть во мне маленькая ревность, то ведь это чувство «невольное»…

Целуй детей покрепче, меня не забывай. Дай вам всем господь покой и порядок, чтобы хоть недели-то три отдохнуть. Пиши, Анька. Всякое известие о тебе и о вас всех — обновляет меня здесь и оживляет, точно лекарство. Письмо твое, каждое, по обыкновению перечитываю раз по десяти. А обо мне не беспокойся, я сам об себе беспокоюсь. Кстати, здесь ужасно легко простудиться. Например, третьего дня: накануне стоял жар в 24 градуса в тени. Утром в 6 часов просыпаюсь — туман сел на всё, всё белое, как зимой. Выхожу ровно в 7 часов на источник и вдруг чувствую такой холод, что воротился и надел пальто. Когда пришел к источнику и взглянул на термометр, — то увидал, веришь ли 10^о в тени — ведь это зима! Прошел час, взошло солнце, туман исчез, подхожу к термометру — 18^о в тени. В тот же день в час пополудни — 24^о в тени. На расстоянии шести часов — 14^о разницы!

Ангел мой, сегодня утром слышал увертюру из «Фиделио» Бетховена.⁸ Выше этого ничего не создавалось! Это в легкограциозном роде, но с страстью, у Бетховена везде страсть и любовь. Это поэт любви, счастья и тоски любовной! Ну до свидания, до свидания все! Молюсь за тебя. Итак, мама уехала! Дай вам бог покоя. Боюсь за вас ужасно!

Если б случилось что с тобой или с детьми, — то ничего не скрывай, пиши тотчас.

Твой весь Ф. Достоевский,
целует тебя бессчетно, день и ночь!

^а Далее; что ты пишешь

^б Было: три дня

^в Далее начато: езд<ят>

^г Было: 5

^д Далее начато: когд<а>

633. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

21 июля (2 августа) 1876. Эмс

Эмс. 21 июля/2 августа 76. Среда.

Милочка Анечка, вчера получил твое письмо от 15 июля. Во-первых и прежде всего, расцелуй Федю и поздравь его с прошедшим днем рождения; если я и не написал прежде, то здесь про себя помнил о его празднике и мысленно поздравил его. Во-вторых, напиши маме и поблагодари ее от меня за ее приписку и поздравление.¹ Милый друг, если мама уехала,² а у тебя еще и няньки нет,³ то воображаю, как тебе тяжело оставаться одной с детьми при нашей дрянной прислуге. Да неужели нет возможности переменить их всех, — иначе они нас просто в кабалу возьмут, а тебя измучают. Всё это меня беспокоит немало, верь мне, Анька. Я очень рад, что ты вздумала отслужить молебен, так и надо.⁴ Всего больше скучаю о том, что так редко получаю твои письма: из двух дней в третий (а в сущности в 4-й) получать от тебя известия очень тяжело. Нельзя ли, голубчик, через день; хоть ничего нового не будет^а в письме, а все-таки я прочту твое: «мы здоровы» и буду спокойнее. Я не требую больших писем, пиши хоть по одной страничке (да и нельзя иначе при переписке очень частой), а все-таки присылай почаще.⁵ Все-таки я буду покойнее. Я, мой ангел, замечаю, что становлюсь как бы больше к вам приклеенным и решительно не могу уже теперь, как прежде, выносить с вамп разлуки. Ты можешь обратить этот факт в свою пользу и поработить меня теперь еще более, чем прежде, но порабощай, Анька, и чем больше поработишь, тем я буду счастливее. Je ne demande pas mieux.^[47] С 18 на 19 число я вынес ночью ужасный кошмар, то, что я тебя лишился. Если б ты знала, Аня, как я мучался. Вся твоя жизнь со мною припомнилась мне, и я укорял себя, как мало ты была вознаграждена, и, поверишь ли, кошмар продолжался и весь день после того, как я пробудился, так он был жив. Всё 19-е число я продумал о тебе и протосковал, и если б возможно было хоть на 10 минут с тобой свидеться, то, кажется, я был бы безмерно осчастливлен. Напиши непременно, не случилось ли с^б тобой чего-нибудь восемнадцатого или 19-го числа. А в следующую ночь, то есть на утро в 5 часов, когда проснулся и встал ногами с постели, то почувствовал такое сильное головокружение, что не мог держаться на ногах и падал, и так было минуты три. Затем головокружение, хоть и в меньшей степени гораздо, продолжалось весь день. Я был на источнике, потом у обедни, но всё не проходило. Когда стал читать, то буквы мелькали тускло, хотя и мог читать. Вечером пошел к Орту (о котором отчасти переменил мнение: он человек довольно симпатичный, и когда очень надо, то вникнет, а знание его, как врача, здесь не подвержено сомнению и он пользуется даже славой). Я попросил его осмотреть меня и сказать, не будет ли со мной удара? Он осмотрел меня чрезвычайно внимательно, со всеми приемами: сжимал мне голову, прислушивался, закрывал мне глаза и внезапно открывал их, — и положительно сказал мне, что нет ни малейшей опасности,^в что не только удара не может быть, но что у меня даже и не к голове прилив крови, а только так кажется; но что всё это происходит от моей болезни (легких), что вследствие эффекта действия вод несколько парализован был желудок, который, в моей болезни, совершенно подчинен расстроенным легким, но что всё это временное и при дальнейшем питье кренхена уничтожится; кроме того, воды действуют на меня на этот раз несколько сильнее, чем прежде, но что всё это по ходу болезни и что все эти припадки головокружения через два-три дня пройдут сами собой. Впрочем, дал мне порошки (Зейдлица) от нервов и желудка и приказал, не ужинав, принять на ночь — «и вы проспите прекрасно и всё пройдет». Так я и сделал, принял порошок и спал превосходно и сегодня, 21-го, чувствую себя как всегда. На вопрос же мой (положительный) — так ли развилась моя болезнь, что мне уже недолго жить? — он даже засмеялся и сказал мне, что я не только 8 лет проживу, но даже 15, — но прибавил: «разумеется, если климат, если не будете простужаться, если не будете всячески злоупотреблять своими силами, и вообще, если не будете нарушать осторожную диету». Всё это, милый мой ангел, пишу тебе в такой подробности, чтоб ты за меня не беспокоилась (что видно из письма твоего): всё, стало быть, по-старому; болезнь хоть не пройдет, но будет действовать очень медленно, разумеется, при некоторых мерах всегдашней предосторожности; но мало-помалу ведь и это можно устроить.

Здесь вчера на водах я встретил Елисеева (обозреватель «Внутренних дел» в «Отеч<ественных> записках»), он здесь вместе с женой, лечится, и сам подошел ко мне. Впрочем, не думаю, чтоб я с ними сошелся: старый «отрицатель» ничему не верит, на всё вопросы и споры, и главное, совершенно семинарское самодовольство свысока.⁶ Жена его тоже, должно быть, какая-нибудь поповна, но из разряду новых «передовых» женщин, отрицательниц.⁷ Он хотел здесь по случаю приезда священника склонить его торжественно отслужить молебен за успех черногорского оружия (была телеграмма о большом сражении и победе черногорцев)⁸ и склонял меня уговаривать Тачалова (священника).⁹ К обедне сам не пошел, а я Тачалову сказал, но тот благоразумно уклонился под предлогом, что известие о победе еще недостаточно подтвердилось (и правда), но я уговорил Тачалова сделать русским приглашение подписаться на славян. Это он сделал, был у меня, написал бумагу (воззвание), под которой подписался и сам пожертвовал 15 марок, я подписался сейчас после него и тоже дал 15^г марок, затем от меня он пошел к Елисееву: не знаю только, подпишется ли Елисеев, ибо семинаристы любят лишь манифестации, а пожертвовать что-нибудь очень не любят. Затем бумага пойдет через церковного сторожа по всем русским. Составится ли что-нибудь, неизвестно. Сегодня я Елисеевых на водах не встречал. Не рассердился ль он на меня за то, что я вчера кольнул семинаристов. Жена же его на меня положительно осердилась: она заспорила со мной о существовании бога, а я ей, между прочим, сказал, что она повторяет только мысли своего мужа. Это ее рассердило очень. Вообрази характер и самоуверенность этих семинаристов: приехали оба лечиться, по совету петербургского доктора Белоголовова,¹⁰ а здесь не взяли никакого доктора, свысока уверяют, что это вовсе не нужно, и принялись пить кренхен без всякой меры: «Чем больше стаканов выпьем, тем лучше» — и не имея даже понятия о диете.

Голубчик мой, я всё еще не принимался за работу, и клянусь тебе, Аня, отчасти виною ты: всё об тебе думаю, мечтаю, жду твоих писем, — и не работается. В такой тоске, в которой я пробыл 19-е, можно ли было работать? Но, ради бога, пиши мне о всех своих обстоятельствах и не скрывая в письмах неприятностей: иначе я буду мучиться и преувеличивать. Есть ли, наконец, нянька? Ах, ангел мой, тяжело мне здесь без вас. Я, впрочем, всё исполняю: пью воды, делаю моцион. С кушанием только справиться не могу: дают страшную скверность. Напрасно, милочка, не прислала мне письмо того провинциала, который ругается. Мне это очень нужно для «Дневника».¹¹ Там будет отдел: «Ответ на письма, которые я получил».¹² И потому, если можно, пришли его с первой почтой, не жалея марок и не уменьшая письма своего. Напиши мне тоже ясно и точно и непременно о моем пальто: где я его, приехав в Петербург, найду? Ну, до свидания, ангел мой, целую тебя до последнего атома и в особенности ножки твои. Госпожа ты моя и владычица, не стою я тебя, но обожаю, и женку мою никому не отдам, хоть и не стою. Целуй детей, Федю, Любу, особенно Лешу. Благословляю их.

Твой весь всем сердцем Ф. Достоевский.

На конверте:

Russie Staraya-Roussa

(Gouvernement de Nowgorod)

В старую Руссу (Новгородской губернии).

Ее высокоблагородию Анне Григорьевне Достоевской.

(дом Гриббе).

^а Было: нет 106

^б Далее было: того чего

^в Далее было: но что всё

^г Было: несколько

634. Л. В. ГОЛОВИНОЙ

23 июля (4 августа) 1876. Эмс

Эмс. 23 июля/4 августа 76.

Многоуважаемая Любовь Валерьяновна,

Пишу к Вам в город Гадяч, а сам не уверен, точно ли Вы этот город назначили мне, когда позволили писать к Вам, — такова моя ужасная память.¹ Я понадеялся на нее и не записал Ваш адрес тогда же, вот будет беда, если я ошибся, и это тем более, что, очутившись в Эмсе совершенно один, ощутил истинную потребность напомнить о себе всем из тех, от которых видел искреннее и дорогое для меня участие. Здесь я всего две недели, а в Петербурге, в последний месяц особенно, так был занят и столько было у меня хлопот, что даже и теперь вспоминаю с тоской.² А, впрочем, и здесь не лучше: я ппкак не могу быть один. Здесь шумная, многотысячная толпа со всего света съехавшихся лечиться, и хоть русских много и нашел даже знакомых, но всё не те, а потому скучаю ужасно. Восхитительные здешние виды и окрестностей и города даже еще усиливают тоску: любуешься, а не с кем поделиться.

Но я всё о себе. Каково Ваше здоровье? Весело ли Вам? Сколько я Вас разглядел, Вы прекрасная мать, любите Ваш дом и сверх того любите Вашу Малороссию. О том, как Вы будете жить летом в Гадяче, Вы говорили мне с весельем и удовольствием. Лучше этого, то есть лучше таких чувств и наклонностей, ничего бы и не надо. Но неужели Вы и вправду не светская женщина?³ Если б я был на Вашем месте, мне кажется, я непременно, хоть на время, стал бы светской женщиной, несмотря на то, что это и вправду скучное занятие. Пусть это было бы даже и жертва, но я счел бы себя даже обязанным принесть эту жертву. Впрочем, развивать этого не стану, да и сопоставление себя с светской женщиной считаю очень смешным, хотя, право, у меня была какая-то мысль.

Мне хочется тоже пожелать Вам как можно больше счастья. Мне кажется, счастье всего больше Вам пристало, оно к Вам идет. Я хоть и довольно уединенный человек, но знаю нескольких женщин, даже немало, которые со мной и искренни и доверчивы. Так как я всего более люблю искренность, то поневоле часто вспоминаю о друзьях моих, в то время когда случается их покинуть, как теперь например. Перебирая в воображении и в сердце все эти знакомые и милые лица, я всякой из них чего-нибудь да пожелаю, и именно того, что, по взгляду моему, каждой из них наиболее идет. Одной я пожелал даже испытать какое-нибудь сильное ощущение, вроде даже горя — потому что, показалось мне, ей это решительно необходимо, ну уже конечно на минутку. Но Вам, воображая Вас, я несколько раз даже пожелал уже беспрерывного счастья, без малейшего облачка, и это во всю жизнь. Так мне кажется. Припоминая Ваш образ и Ваше лицо, я не могу представить Вас иначе, как в счастье. Оно к Вам идет и именно пристало, почему — не знаю. Зато знаю то, что желаю Вам счастья, и не потому только, что оно к Вам идет, а и от всего искреннего моего сердца, много, много, и да благославит Вас бог.

Здесь я встретил барона Гана, помните того артиллерийского генерала, с которым мы лечились вместе под колоколом.⁴ Я бы его не узнал, он был в штатском платье. «Как, вы не узнаете меня, а помните, как мы вместе сидели под колоколом, а вместе с нами такие хорошенькие дамы». После этого напоминания я конечно сейчас узнал его. Он рассказал мне, что Фрёрих в Берлине приговаривал его к смерти и что болезнь его неизлечима, но что сейчас затем он поехал к вундерфрау ⁵ в Мюнхен (о которой Вы, верно, что-нибудь слышали; она лечит каким-то особенным секретом, и к ней съезжаются со всего света) и что та ему чрезвычайно помогла, — «но это было прошлого года, а нынешний год, представьте себе, она прогнала меня и не захотела лечить, и вот я здесь». Здесь же, то есть в Эмсе, он лечится уже не сгущенным, а разреженным воздухом — «и представьте, ведь помогает». Я сказал ему, что и я тоже приговорен и из неизлечимых, и мы несколько даже погоревали над нашей участью, а потом вдруг рассмеялись. И в самом деле, тем больше будем дорожить тем кончиком жизни, который остался, и право, имея в виду скорый исход, действительно можно улучшить не только жизнь, но даже себя, — ведь так? И все-таки я упорствую и не верю докторам, и хоть они и сказали все, хором, что я неизлечим, но прибавили в утешение, что могу еще довольно долго прожить, но с тем, однако ж, непременным условием, чтоб непрерывно держать диету, избегать всяческих излишеств, всего более заботиться о спокойствии нервов, отнюдь не раздражаться, отнюдь не напрягаться умственно, как можно меньше писать (то есть сочинять) и — боже упаси — простужаться; тогда, о тогда при соблюдении всех этих условий «вы можете еще довольно долго прожить». Это меня, разумеется, совершенно обнадежило.

Впрочем, барон Ган совершенно не собирается умирать. Статское платье его сшито щегольски, и он с видимым удовольствием его носит. (Генералы наши, я заметил это, с особенным удовольствием надевают статское платье, когда едут за границу.)⁶ К тому же здесь так много «хорошеньких дам» со всего света и так прелестно одетых. Он, наверно, снимет с себя здесь фотографию, в светском платье, и подарит карточки своим знакомым в Петербурге. Но это премилый человек.

Вы любите и семью, и дом, и родину, и стало быть, Вы патриотка. А коли патриотка, то любите и близкое России, совсем русское дело освобождения славян. Здесь, в курзале, множество газет, есть и несколько русских. Большое развлечение час прихода почты, когда тотчас же схватываешь газеты и читаешь — разумеется, прежде всего о славянах. Если Вы следите тоже за этой драмой у славян, то советую Вам читать «Московские ведомости»; в этой газете всё об Восточном вопросе изложено яснее и понятнее, чем во всех других. Это именно высшее понимание дела. — Ну вот исписал все 4 страницы, а меж тем, право, хотел Вам сказать хоть не больше, так что-нибудь получше. Но так всегда; я писем писать совсем не умею. Но не взыщите, многоуважаемая и добрая Любовь Валерьяновна, и поверьте моему глубочайшему к Вам уважению и всем тем хорошим чувствам, которые ощущаю в сердце моем всегда, когда вспоминаю Вас.

Вам очень преданный Федор Достоевский.

635. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

24 июля (5 августа) 1876. Эмс

24 июля/5 авг. Суббота/76.

Бесценная моя женка Анечка, целую тебя за твое ангельское письмецо от 18 июля взасос. Дорогая моя радость, с чего ты взяла, что ты «золотая средина»? ¹ Ты редкая из женщин, кроме того, что ты лучше всех их. Ты и сама не подозреваешь своих способностей. Ты ведешь не только целый дом, не только дела мои, но и нас всех, капризных и хлопотливых, с меня начиная до Леши, ведешь за собою. Но ты в моих делах лишь разменялась на мелкую монету. Ты ночей не спишь, ведя продажу и «контору» «Дневника», а между тем мы пока еще собираем гроши, да и будут ли рубли-то впоследствии? Но сравнительно с тобою это всё мелочь. Сделай тебя королевой и дай тебе целое королевство, и клянусь тебе, ты управишь им, как никто — столько у тебя ума, здравого смысла, сердца и распорядительности. Ты приписываешь «как могу я любить такую старую и некрасивую женщину, как ты». Тут ты уж совершенно лжешь. Для меня ты прелесть, и подобной тебе нет. Да и всякий человек с сердцем и вкусом должен сказать это, если приглядится к тебе, — вот почему я иногда и ревную тебя. Ты сама не знаешь, какая прелесть твои глаза, твоя улыбка и твое иногда одушевление в разговоре. Вся вина в том, что ты мало бываешь в людях, а то сама бы подивилась своим победам; но мне, впрочем, это на руку, хотя, Анька, царица моя и госпожа души моей, я пожертвовал бы всем и даже приливами ревности, если б ты полюбила выезжать и развлекаться. Как бы я был счастлив мыслью, что тебе весело. А если б и ревновал, то мстил бы тебе любовью. Я вправду тебе скажу, Анька, что когда ты чуть-чуть принарядишься для выезда и капельку оденешься, то ты не поверишь, как ты вдруг делаешься безмерно моложе на вид и хороша удивительно! Я много раз даже дивился. Вся беда, что ты вечно дома в работе, а потому иногда просто неряшлива.

Нет, Анька, повторяю это, ты должна в эту зиму наделать себе костюмов и выезжать со мною или без меня, всё равно. Ты должна веселиться для моего наслаждения. Работы должно быть меньше, и с «Дневником» во что бы то ни стало надо устроиться иначе, что и введем постепенно, но как можно в скором времени. И наконец, как ты можешь дивиться, что я так люблю тебя, то есть как муж и мужчина? Да кто же меня так балует, как ты, кто слилась со мной в одно тело и в одну душу? Да все тайны наши на этот счет общие. И я не должен после того обожать каждый твой атом и целовать тебя всю без насыщения, как и бывает? Ведь ты и сама понять не можешь,^а какая ты на этот счет ангел-женочка! Но всё докажу тебе возвратясь. Пусть я страстный человек, но неужели ты думаешь, что (хоть страстный^б человек) можно любить до такой ненасытности женщину, как я тысячу раз уже тебе доказывал. Правда, все те бывшие доказательства — ничто; а теперь, возвратясь, я тебя, кажется, съем! (Ведь это письмо никто не прочтет и ты никому не покажешь.)

Ну, теперь о деле: мама уехала, а ты одна, а про няньку ни слова, значит, ее всё еще нет, ну так какое же после того твое спокойствие? Не успокоюсь прежде чем узнаю о няньке. Рад, что берешь ванны. Милый Лешка, я ужасно буду рад, когда его увижу. Пиши тоже мне и об Феде. Милая Лилька! Ах, Анька, как бы нам что-нибудь заработать. Ты пишешь мне свою обыкновенную поговорку, что мы странные люди: десять лет прожили, а всё больше и больше любим друг друга. Но проживем и 20 лет и пророчу тебе, что и тогда ты напишешь: «странные мы, 20 лет прожили, а всё больше и больше любим ДРУГ друга». Я, по крайней мере, за себя отвечаю, но проживу ли 10 лет, за это не отвечаю. Впрочем, здоровье мое хорошо, но не знаю, успешно ли будет лечение. Нервами я несравненно крепче, во время прогулок мне надобно вдвое против прежнего пройти, чтоб устать. Впрочем, и лечение, кажется, будет успешное. Здесь мне встретился некто барон Ган, артиллерийский генерал в Петербурге, с которым мы вместе сиживали у Симонова под колоколом.² Он рассказал мне, что Фрёрих в Берлине сказал ему, что он неизлечим, но он (прошлого года) ездил к вундерфрау³ в Мюнхен (ты, вероятно, слышала, она лечит всех от болезней каким-то своим секретным способом и всех вылечивает, и к ней съезжаются со всего света, а доктора в Германии — ни слова не смеют сказать против, потому, что вылечивает совсем неизлечимых) и что она очень помогла ему, так что и теперь он себя чувствует прекрасно. Впрочем, он тоже пьет здесь кренхен. Вот бы на будущее лето мне съездить в Мюнхен, да и с тобой бы (от малокровия), тем более, что она денег почти не берет. Всё лечение у ней не более 10 дней, так что, в случае неудачи, всегда можно отправиться потом на кренхен. Это я, разумеется, в том случае говорю, когда твердо буду уверен, что 500 руб. на поездку воротятся потом пятью тысячами. Но во всяком случае здесь, теперь, и здоровье и, кажется, лечение мое как нельзя лучше идут. Но вот в чем страшная беда, Анька: «Дневник», «Дневник»! Я только что сел писать и вижу по всему, что запоздал до невозможности.⁴ Мне остается здесь писать дней 12, но что это за дни! Веришь ли, совсем нет времени! Встаю в 6, одеваюсь и в 7 пью воду. Возвращаюсь в 9, завтракаю и отдыхаю до 10 (ибо всё моцион делал). С 10 писать, полчаса на приготовку и пишу до 12, но с 12 до часу опять моцион, так предписано. В час обед, после обеда нельзя сейчас приниматься, а главное, это время у меня на письма иногда уходит (вот почему, Анька, не сердись, если теперь начну писать маленькие письма). В 4 часа опять на воды, в 6-м домой; тут надо сесть за переписку, но в 7 опять вставать и делать большой моцион! В 8 чай, а затем в 10 спать, — так что, в сущности, всего часа 2 на сочинение и часа 1 1/₂ — на переписку — ужас, ужас! Что я написать могу? то ли дело дома ночью? Да и «Дневник» выходит такой дрянной, такой мизерный, а его, как нарочно, надо бы издать как можно щеголеватее, иначе капут! Одним словом, Анька, я в тоске, в литературной тоске. Да, кроме того тоска об вас: не случилось ли с вами чего? От этого я уже решил, что не могу избавиться. Я думаю, Аня, что выеду отсюда 7-го августа. Я рассчитал, что могу еще дней 9 заниматься и писать в Старой Руссе, то-то бы хорошо. Ангел, я у твоих ног, целую и обожаю тебя. Молюсь тебе и за тебя. Целую взасос, всю, всю. Целую деток. Скажи им, что папа приедет скоро. Ах, голубчик, кабы вас уберег господь! Ах Анька, кабы бог тебе послал хоть капельку поздороветь. Пишешь, что нет книг. Но друг мой, ведь есть «Библиотека для чтения», на которую можно подписаться. Не жалеть же грошей.

Твой весь, обожатель твой и влюбленный в тебя муж твой

Ф. Достоевский.

P. S. Анька, радость, вспомни, что ты мне давно обещала писать всё, всё. Сдержи слово моя <нрзб.>. Это очень важно, очень важно. Слышишь ли, понимаешь ли? <3 нрзб.>.

Целую 5 пальчиков на твоей ножке.

Целуй детишек.

^а Было: имеешь

^б Было: и в страсти

636. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

26 июля (7 августа) 1876. Эмс

Эмс. 26 июля/7 августа 76. Понедельник.

Бесценная Анечка, спешу ответить на твое письмо от 21 (именно спешу, потому что времени совсем нет из-за «Дневника»). Напрасно, ангел мой, так встревожилась моею ревностью, я хоть и помучился, но теперь я опять во всё хорошее верю, а в Аньку я всегда верил и буду верить. Но об этом потом, приеду, наговоримся. Аня, я решил, что 7-го августа (то есть в субботу, на будущей неделе) непременно отсюда выеду, потому что в пятницу кончится ровно 4 недели моему леченью.¹ Орт говорит, что и не надо больше. Вот только не знаю, пойдет ли впрок мне леченье. Боюсь, что мало, хотя уже теперь чувствую себя сильно укрепившимся: нервы спокойны и даже физической силы больше, нужно вдвое пройти пешком против прежнего, чтоб почувствовать усталость. Зато здесь с самого приезда чувствую усиление хрипоты (оргап), но вместе с тем ощущаю ясно и чрезвычайное расширение дыхания, то есть уменьшение одышки. Что-то скажет конец лечения. Гаргаризирую горло и боюсь не простужусь ли, потому что беспрерывно осипаю. Завтра схожу к Орту. Елисеевы находят, что я очень поправился, и удивлялись, когда я сказал, что мне 54 года; они дают мне 40 лет с небольшим. (Ужасно странные люди, она же пресмешная нигиляшка, хотя и из умеренных.) ² Но во всяком случае выеду 7-го, и потому, милый ангел, на это письмо ты мне ответь, а потом напиши 2-го августа (непременно, то есть напиши 1-го, а чтоб непременно пошло 2-го). Я получу его 6-го, то есть накануне отъезда. Ты же после этого письма, то есть которое отправишь 2-го, уже не пиши больше. Я же буду продолжать писать до конца и даже напишу накануне, чтоб ты успела выслать Андрея³ туда, где пристают пароходы (у Звада,⁴ что ли?). Но вот беда: хоть и решил, что выеду 7-го, по не знаю, приеду ли в Руссу 12-го, ибо, пожалуй, замешкаюсь день и приеду 13-го. Впрочем,³ напишу еще ^б накануне выезда, а если надо будет, то и из Берлина, потому что письмо из Берлина во всяком случае прибудет в Руссу раньше моего.

Пишешь о детях и опять ничего о няньке! Стало быть, всё еще нет этой проклятой няньки, и тебе не удастся отдохнуть! Да и не понимаю, как же живут теперь дети без няньки. Не можешь ты всё за ними ходить, а они не могут подле тебя сидеть. Целуй детей крепко. Ангел мой, за работой бьюсь и тоскую: нет времени работать, да и только; подвигаюсь ничтожно, выходит дрянно.⁵ Вообрази, сегодня мог только писать, но ни строчки не успел переписать. Давно надо сходить в ванну и не нахожу ^в времени. Письма писать буду маленькие. Вс. Соловьев прислал мне ответ на мое письмо и статью свою в «Р<усском> мире» об июньском «Дневнике», наполненную самыми восторженными похвалами.⁶ Статья длинная. Пишет, что отрывки из нее перепечатало «Новое время» и отозвалось с величайшей похвалой. Он пишет, что июньский «Дневник» производит сильнейшее впечатление, и что он знает это наверно, и что слышал и слышит беспрерывно множество хвалебных отзывов.

Ты, ангел мой, пишешь, чтоб я не беспокоился и как приеду, ты мне всё перепишешь. Но, добрейшая ты моя, каково же мне-то, только что приеду и сейчас опять тебя впрячь в работу. Это мне слишком тяжело, слишком огорчительно. Впрочем, хотя медленно, а всё же подвигаюсь. Главное, я надеюсь, что, приехав, буду иметь еще дней 9 или даже 10 работы и что-нибудь всё же успею сделать. Хоть бы в два-то с 72-й листа выдать, и кабы не совсем дрянь.

До свидания, моя бесценная, моя жена и любовница <полторы строки нрзб.>. Голубчик, обещаешься потолстеть, потолстеть, — вот это так прелесть: и здоровья больше и всего будет больше. Ангел мой, не взыщи за слова, я тебя во сне вижу. Целую тебя беспрерывно. Целуй детей. Твой весь до капли муж

Ф. Достоевский,

a ты его госпожа.

P. S. Да любишь ли ты меня? Правда ли?

P. P. S. Не беспокойся за меня, что я мучаю себя работой. Я не мучаю. Напротив, время от 8 до 10 вечера перед сном положил совсем не работать, чтоб свежее была голова, и тем сам у себя уменьшил часы работы. Во всяком случае работа тем хороша, что ужасно сокращает время. А то скука, скука!

Целую твою ножку и пяточку. (Целую и не нацелуюсь, всё воображаю это.)

А ты меня ни разу во сне не видала?

^а Далее было: если

^б Далее было: или

^в Было: нет

637. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

30 июля (11 августа) 1876. Эмс

Эмс; 11 августа/30 июля 76. Пятница.

Бесценная моя Аня, вчера получил твое письмо от 24 июля, суббота (а пошло из Старой Руссы в воскресенье 25-го, что значится по конверту) и отвечаю лишь сегодня, потому что страшно занят работой, а подвигаюсь ужасно медленно и ничтожно; что из этого выйдет — и думать боюсь. Но не беспокойся обо мне. Итак, няньки нет. Нет, Аня, что ты там ни пиши, а без няньки худо, и не верю я, чтоб дети не мучили тебе нервы? Да неужели, опять-таки, нельзя прогнать совсем Лукерью и Аграфену, иначе они нас в кабалу возьмут. Я из письма твоего даже замечаю, что ты недовольна Лукерьей.¹ За известия о детях спасибо, милый друг. И как ты умеешь хорошо это всё заметить и написать. Федины слова об ослах верх совершенства.² Верю, что ты возишься с детками и наблюдаешь их не хуже няньки, но это худо, худо. Правду ли ты пишешь, что леченье тебе приносит пользу? Ах кабы так, милочка. Ты была очень расстроена и устала, и трудно представить, чтобы уж одиннадцатью ваннами ты начала поправляться. Обещалась потолстеть, дай тебе бог не для одного того. То само собою, и мы спуску не дадим. Но дай тебе бог совсем поправиться и стать к 30 годам толстой, здоровой барыней. Вот уж целовать-то буду за это и утешаться на тебя. И совесть, и дух, и сердце мое будут спокойны.

Я уже тебе написал в последнем письме, что 7-го августа, в субботу, наверно отсюда выеду. Так и постараюсь сделать. Если правильно поеду, без особых задержек и приключений, то 12-го буду в Руссе. Во всяком случае, двенадцатого вышли лошадей в то место, куда пристает пароход. Впрочем,^а напишу об этом накануне выезда отсюдова. Леченье, кажется, принесет мне пользу наверно и даже приносит и теперь. Язык у меня совершенно чистый, чего никогда не бывает в Петербурге, а аппетит у меня жестокий, хотя кормят меня решительно дрянью. И веришь ли, я потолстел, и если не похудею к 12-му, то сама заметишь, потолстел наверно больше твоего. Вот только нервы иногда расстроены, и боюсь, не навернулся бы припадок: вот уже будет некстати. К тому же здесь, наконец, скука становится до безобразия невыносимою, и хоть и тяжело работать, но работа всё же сокращает время. Елисеевы, кажется, на меня рассердились и сторонятся.³ Дряннейшие казенные либералишки и расстроили даже мне нервы. Сами лезут и встречаются поминутно, а третируют меня, вроде как бы наблюдая осторожность: «не замараться бы об его ретроградство». Самолюбивейшие твари, особенно она, казенная книжка с либеральными правилами: «ах, что он говорит, ах, что он защищает»!.. Эти два^б думают учить такого как я. Сюда приехала Лихачева (Лихачевой и Сувориной издания), была в Белграде из либерализма, нечто засушенное в либерализме и только и говорит, что о гуманном сострадании к сербам, но, кажется, сплетница.⁴ Узнав, что я фельетонов Суворина из Константинополя не читал с Петербурга, она предложила мне «Новое время»,⁵ которое было при ней, и прислала его мне с своим сыном, 16-<летни>м подростком. Он тоже был в Белграде, и мне понравился. Я оставил его у себя на четверть часа и начал учить нелиберализму, причем ввернул, что семинаристы у нас многому повредили, не намекая ничуть на Елисеева. Вечером же, встретив их, увидал холодность и полагаю (по некоторым данным), что мальчик передал мой разговор матери, а та им. Очень рад буду не встречать их. Встречаясь с ними, я только расстраивал мои нервы.

До свидания, ангельчик мой, красавица моя, свет мой и надежда моя. Ты лучше и выше всех женщин; ни одна-то не стоит тебя. Мы сошлись по душе. Дай бог еще нам подольше прожить вместе. А что я буду чем дальше, тем больше тебя любить — это факт! Ну, до свидания, до близкого, кажется, слава богу. Но только как тяжело будет тянуться эта неделя.

Твой весь Ф. Достоевский.

Деток благословляю, перецелуй их.

Целую обе твои ножки и всё, всё. Часто очень тебя вижу во сне. Госпожа ты моя, а я тем счастлив.

^а Далее было: еще

^б Начато: а. гад<а> б. г<-->

638. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

2 (14) августа 1876. Эмс

Эмс. 2/14 августа. Понедельник/76.

Дорогая моя милочка Анечка, вчера получил твое письмецо от вторника 27 (пошло 28). Рад, что вы все здоровы, но ты^а наколола палец, боюсь, чтоб не разболелось, как у меня 10 лет назад. Во всяком случае, с нарывом, должно быть, страдала. Сумела ли лечить-то?¹ Насчет няньки я всё тех же мыслей, как и прежде, и не успокоюсь до тех пор, пока не будет няньки. Пойми, голубчик, что когда я приеду, то тебе втрое тяжелее будет ходить за детьми, да и нам будет это страх несподручно во всех отношениях. Ты говоришь, что дети ведут себя хорошо, но смотреть-то ведь все-таки за ними надо же. Хорошо, кабы ты взяла побольше ванн еще до моего приезда. Я всё в той же уверенности, что выеду в субботу, 7-го августа; так и готовлюсь. Надоело мне здесь, как каторга, несмотря на то, что дни стоят восхитительные, зато просто замучила удушающая невозможная жара. 26 градусов в тени, и это почти уже две недели. Поди, работай в такое время. Ты спрашиваешь насчет гаргаризации? Но ведь я об этом писал: не знаю, что будет, а полощу горло прилежно. Непременно что-нибудь будет, эмские воды действуют сильно. Если хочешь всю правду, то я склоняюсь к одному заключению, к тому именно, что курс мой должен быть в 6 недель, а не в 4. Здесь курс двух видов: в 4 и в 6. На одних довольно 4-х, другим мало, и им 6. Это здесь по старому, вековому опыту. Мне страшно помогли воды 3-го года, когда они совсем переродили меня. Тогда я лечился 5 недель и 5 дней. Прошлый же год я лечился всего 4 недели и 5 дней, и уже действие вод было не совсем такое. Если б возможно было пробыть и нынешний раз 6 недель, то, может быть, что-нибудь и вышло бы вроде 3-го года. Но ведь нет никакой возможности пробыть 6 недель ввиду «Дневника». К тому же утешаюсь, что всё это — лишь одно мое предположение. Иные лечутся всего 3 недели. Прошлая зима была очень тяжела погодой, а потому и чувствовал себя хуже, чем 3-го года. К тому же ощущаю, что питье вод сильно на меня действует, то есть нынешний год. В первую половину лечения обыкновенно расстраиваются нервы, снятся кошмары и проч.; это признак, что воды сильно подействовали. Никогда не было этого расстройства и таких кошмаров, как в этот раз. Стало быть, и думаю, что воды подействовали. Теперь у меня нервы здоровы, аппетит хороший, силы больше и проч. и проч. Об этом я писал уже.

Письма, присланные тобою (от корреспондентов), я не развертывал вовсе, некогда.² Целый день занят, пишу и переписываю, а подвигается так медленно, как никогда.³ Приехав в Петербург, сдам в типографию, по расчету не более 1 листа и 4-х страниц. Значит, большую половину придется кончить в Ст<арой> Руссе. О содержании уж и не говорю, плох. На этот счет я в очень дурном расположении духа.^б А, впрочем, увидим. В Ст<арой> Руссе выгадаю себе minimum 10 дней работы, если только не будет припадка.

Очень сержусь на тебя, зачем не ходила ни к Славянскому, ни к Вейнбергу, ни в театр.⁴ Несравненно бы сделала мне больше удовольствия, если б пошла, да мало того: взяла бы ложу, а в ложу детишек. Им пора повидать комедию. Ну да не будет же этого. Ворочусь, и всю эту зиму ты должна не отказывать себе в удовольствиях. Я так хочу, слышишь ли, иначе я буду несчастлив.

Здесь у меня всё по-прежнему. За небольшие письма и наскоро — не сердись. Право, слишком много дела. Ну, да скоро встретимся, тогда обо всём переговорим. (Ради бога, к тому времени найди няньку и не торопись, а получше.) Деток перецелуй, говори им, что я скоро приеду. Полагаю, что буду 12. Распорядись насчет лошадей. Жду не дождусь, когда обниму тебя. Долго я пробыл без тебя (не в одном в этом отношении говорю, а душа истосковалась. Иногда нападает вдруг ужасный и внезапный страх: не случилось ли с вами чего?). Да и говорить с тобой хочется, душой поделиться, слишком долго я пробыл один. Да и в этом отношении пора бы нам встретиться (ух пора!). Анька, ангел ты мой, всё мое, альфа и омега! А, так и ты видишь меня во сне и, «просыпаясь, тоскуешь, что меня нет». Это ужасно как хорошо, и люблю я это. Тоскуй, ангел мой, тоскуй во всех отношениях обо мне — зпачит, любишь. Это мне слаще меду. Приеду, зацелую тебя. А ты мне снишься не только во сне, но и днем. Но обожаю и не за одно это. Ты в высшей степени мне друг — вот это хорошо. Но изменяй мне в этом, напротив, умножь дружбу собственной откровенностью (которой у тебя иногда нет), тогда у нас пойдет еще в 10 раз лучше. Счастье будет, Анька, слышишь.

Не понимаю, для чего я так понадобился Языкову.⁵ Пустяки какие-нибудь. Елисеевы опять^в повернули ко мне, и любезнее, чем когда-либо.⁶ Ну, да всё равно. Хотели уехать 5-го, но теперь как-то оттягивают. Боюсь, чтоб не пришлось возвращаться с ними е одном поезде. Это беда. Но довольно. Еще раз напишу в пятницу. Тогда напишу наверно, когда выеду, и все-таки ты письмо получишь дня за 2 до моего приезда. А теперь целую тебя всю, жадно, с мучением и ножку твою бессчетно. Люби меня и жди меня. Деток благословляю, сохрани их бог.

Твой весь, весь Ф. Достоевский.

На конверте:

Russie

Staraya-Roussa

(Gouvernement de Nowgorod)

В Старую Руссу (Новгородской губернии)

Ее высокоблагородию Анне Григорьевне Достоевской

(дом Гриббе)

^а Было: так

^б Было: духом

^в Далее было: вчера

639. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

6 (18) августа 1876. Эмс

Пятница, 6/18 августа/76. Эмс.

Бесценная моя Аня, получил твое письмо и сегодня, в пятницу, последнее. Хорошо, что пришло сегодня, а то завтра, в субботу, отправлюсь отсюда в 6 ¹/₂ часов утра, и если б пришло в субботу, то я бы не получил. Теперь же пишу лишь несколько строк, потому что занят ужасно, а укладываться даже и не начинал, и скверная прачка не приносит белья. Таким образом, если не будет задержек в дороге, прибуду 12 августа (вышли лошадей). Если будет задержка (которой не предвижу вовсе), то уведомлю из Берлина, а если не будет — не напишу уж больше ничего. Пишешь о квартире и о 50 экземплярах.¹ То-то и беда, что если ключи у Коли, то как успею я дать ему знать и взять их у него, когда в Петербурге буду всего одни сутки? ² У меня с одной типографией будет столько возни: всё написанное мною и что сдам в типографию, надо будет еще раз перечитать с пером в руках, потому, что здесь не успел.³ И потому, если ты сама не напишешь Коле, то и не знаю, как это сделать. (NB. С получением же этого письма нечего уже Коле писать: будет поздно.) Думаю, что достану 50 экз<емпляров> из типографии. Впрочем, как-нибудь дело решится. Пишешь тоже, что Федя ждет, что я привезу; но, голубчик, если мне и удастся купить им платьице, то это не произведет никакого эффекта: он ждет диковинок, игрушек, а как я привезу^а игрушки? Я об этом много и сам думал, а теперь еще больше озабочен.

Медлить мне здесь лечиться совсем невозможно было, иначе ни за что бы не был кончен «Дневник», а теперь еще есть надежда, что я допишу его в Ст<арой> Руссе. Приехав, расскажу мои расчеты. Вчера простился с Ортом; он осмотрел меня подробно и положительно сказал мне: «Vous aurez un bon hiver».^[48] На мое сожаление о невозможности остаться дольше он ответил мне, что дольше 4-х недель и совсем мне не надо оставаться, потому что для приезжающих каждое лето совершенно довольно 4-х-недельного срока. Но довольно, голубчик, спешу; тысячу мелочей еще сделать надо. Обнимаю тебя и целую крепко детишек, тоже и благословляю их. Боюсь в дороге припадка. Спасибо, что хочешь написать еще письмецо на имя Александрова.⁴ Елисеевы едут завтра же, но — в Париж. Обнимаю тебя и целую.^б

Тв<ой> Ф. Достоевский.

Твоя чрезвычайная забота о покупке <нрзб.> меня очень раздразнила. Эта забота так мила, что я размечтался. Значит, ты очень готовишься. Готовься… прелесть моя, готовься в самом настоящем смысле, а я только целую тебя отсюда мильон раз. Расход <нрзб.> на <нрзб.> как-нибудь покрою… Кстати о петербургских расходах: ужасно будет жаль мне, если не удастся сделать, по недостатку денег или почему-нибудь, один тоже совершенно дозволенный расход в Петербурге. Это меня очень озабочивает, тем более что и здесь слишком много думал об этом расходе. Сокровище ты мое, ангел моя женочка, целую твои^в ножки, о которых мечтаю со страстью. Но до свидания, до свидания.

На конверте:

Russie.

Staraya-Roussa

(Gouvernement de Nowgorod)

В Старую Руссу (Новгородской губернии)

Ее высокоблагородию Анне Григорьевне Достоевской

(дом Гриббе)

^а Далее было: еще

^б Далее было: Кстати.

^в Далее было начато: руч<ки>

640. М. А. АЛЕКСАНДРОВУ

21 августа 1876. Старая Русса

Любезнейший и многоуважаемый Михаил Александрович, вот Вам начало «Третьей главы» (июль-августовского No).¹ Набирайте.^а Но корректуру уж не присылайте, так как намереваюсь отсюда выехать в Петербург 26-го (стало быть, могу 27-го уже быть в типографии).² Но еще до приезда моего надеюсь опять что-нибудь выслать.³

Мы написали Печаткину, чтоб в типографию было доставлено 38 стоп бумаги, но сомневаемся в том, что поставили плохой адрес, так что письмо к Печаткину могло и не дойти.⁴ Итак: если Вы в типографии еще не получили бумагу и не получите до понедельника, то пошлите в понедельник к Печаткину напомнить там и объяснить. Опять-таки насчет цензора ^б…⁵ Впрочем, к тому времени я сам буду. Вся беда в том, успеем ли справиться, а я здесь всё нездоров.

До свидания, жму Вашу руку.

Ваш Ф. Достоевский.

21 августа. Суббота.

^а Было: Печатайте.

^б Далее было: Если б случилось

641. М. А. АЛЕКСАНДРОВУ

23 августа 1876. Старая Русса

23 августа 1876 г.

Многоуважаемый Михаил Александрович, Напрасно Вы так говорите.¹ Уезжая, я Вам дал полномочие (словесно) на всё, и, уже разумеется, и печатать.

За бумагой, если не получили, надо сходить к Печаткину (Красносельская фабрика Константина Петровича Печаткина) и потребовать 38 стоп. Прошу Вас печатать и не терять времени.

«1876 г. Июль--август»

Это так, но ведь и об этом мы с Вами уговорились, именно об этом самом заголовке и еще до поездки моей в Эмс, я это очень хорошо помню.

А что же я Вам напишу насчет цензурных вымарок, если я их не видал? ² Нечего делать, печатайте как есть без меня. И не грех Вам не написать мне, что именно вымарано? Вы пишете: часть главы, но которая? И много ли? Теперь, до приезда в Петербург, день и ночь буду думать, как на угольях. А всего-то стоило написать полстрочки.

Я приеду, как и обещал, не 26-го, а 27-го августа, да и то в самом удачном случае. Я выеду 26-го, но здешние дороги не от меня зависят.

Перед выездом вышлю Вам еще тексту.

А пока Вам преданный Ф. Достоевский.

642. M. A. АЛЕКСАНДРОВУ

25 августа 1876. Старая Русса

25 августа/76. Старая Русса.

Многоуважаемый Михаил Александрович, посылаю Вам еще тексту.¹ Вся беда в том, что не знаю, что именно запрещено цензурою, в какой главе и какой номер. И потому очень прошу Вас вникнуть в нижеследующее.

Бели цензор вычеркнул из «Главы второй» и именно об «Идеалисте-цинике» и «Постыдно ли быть идеалистом» (то есть 1 и 2 малые главы),² то надо выкинуть их вовсе, а взамен того к «Главе второй» пристегнуть две маленькие главы из «Главы третьей» (1. «Русский или французский язык?» 2. «На каком языке говорить отцу отечества?»), переменив, разумеется, соответственно только номера маленьких глав (то есть вместо 1 и 2 «Русский или французский язык?» и т. д. поставить 3 и 4 NoNo). А затем «Главу третью» начать уже с того, что я Вам теперь (с этим письмом) высылаю, то есть со слов: «Эмс я описывать не буду» (листик 10), и NoNo маленьких глав опять переменить соответственно, то есть вместо 3 и 4 поставить 1 и 2-ю, а продолжение я уже Вам сам привезу.³

Выезжаю я отсюда не в четверг 26-го августа, а в пятницу, 27-го. В субботу, вероятно, увидимся. Думаю, наверно, что 31-го августа не успеем выйти. В таком случае, приехав в Петербург, объявлю в газетах, что по независящим обстоятельствам No июль--август выйдет 4-го сентября. Очень может быть, что провозимся до этого срока, но надобно иметь в виду, чтоб уж никак не позже^а 4-го сентября.⁴ А впрочем, всё решится при нашем свидании. Пока набирайте и делайте, что возможно.

До свидания.

Ваш весь Ф. Достоевский.

^а Было: дальше

643. М. А. АЛЕКСАНДРОВУ

29 августа 1876. Петербург

29 августа 76.

Многоуважаемый Михаил Александрович,

К Ратынскому письма не прилагаю, но зато исправил всё по его желанию и указанию. Если надо будет, то поеду к нему сам.^{а 1}

Дальнейшую рукопись (глава четвертая, III и IV) при сем прилагаю: семь полулистков. Но будет еще V-я малая глава «Главы четвертой». А затем «P scriptum». Окончание главы четвертой, то есть V-ю малую главу, постараюсь доставить завтра же, 30 августа.² A «P scriptum», как сказано, 1-го сентября.

А засим весь Ваш Ф. Достоевский.

Надеюсь завтра увидимся.

^а Далее было: Дальнейшей рукописи не присылаю, потому что багажа еще не получил.

644. М. А. АЛЕКСАНДРОВУ

30 августа 1876. Петербург

30 августа.

Многоуважаемый Михаил Александрович,

Посылаю Вам V-ю малую главу (три полулистка). Этой V-й малой главой заканчивается «Глава четвертая». Теперь останется «Post scriptum», за который и принимаюсь.¹

Ваш весь Ф. Достоевский.

645. А. М. ДОСТОЕВСКОМУ

6 сентября 1876. Петербург

Петербург, 6 сентября.

Милый и дорогой брат Андрей Михайлович, поздравляем тебя я и жена моя, и многоуважаемую добрейшую супругу¹ твою с счастьем детей Ваших, а стало быть, и с Вашим. Мои детки маленькие, я до такого счастья не доживу. Не думай, что завидую, говоря это. Пишешь, что грустно будет оставаться без Варвары Андреевны; ничего, милый мой, этакая грусть лишь свидетельствует об общем и непрерывающемся счастье в семье. Я очень жалею, что никак не могу урваться даже и на день к Вам на свадьбу.² В письме моем к Варваре Андреевне объясняю причины.³ Только как это всё странно, милый мой Андрей Михайлович, — ну давно ли мы были с тобой совсем маленькие? Я очень, очень хорошо помню минуту, когда нас, меня и покойного брата, в пятом часу утра, рядом спавших, разбудил радостный отец и объявил нам, что у нас родился брат Андрюшенька,⁴ и вот ты выдаешь замуж дочку и об этом извещаешь меня и Анну Григорьевну. Наше время пролетело, как мечта. Я знаю, что моя жизнь уже недолговечна, а между тем не только не хочу умирать, но ощущаю себя, напротив, так, как будто бы лишь начинаю жить. Не устал я нисколько, а между тем уже 55 лет, ух! Тебе же желаю, особенно теперь, как можно больше здоровья и долголетия, чтобы любоваться на детей и ласкать внуков. Ничего не может быть лучше в жизни.

Обнимаю тебя и желаю тебе всего лучшего. Супруге твоей передай мое горячее пожелание и поздравление. Равно и от жены моей.

Брат твой Ф. Достоевский.

646. Л. X. ХОХРЯКОВОЙ

7—10 сентября 1876. Петербург

Ваше письмо застало меня в Эмсе на самом выезде. Прибыв в Старую Руссу, я хворал и писал августовский No. Цензура выбросила печатный лист в самые последние дни,¹ затем переезд из Старой Руссы (дней 10 назад)² и искание Вашего адреса. Вы, по дамскому обыкновению, не выставляете Вашего адреса при каждом письме: дескать, он должен знать.³ Но наизусть знать нельзя, а тетрадка с адресами может затеряться (как и случилось). А потому пишу по первому старому, очень неопределенному адресу, и не знаю, дойдет ли.

Про здоровье мое я ничего не могу сказать: кажется, плохо, а больше ничего не знаю. Если придете, то, конечно, переговорим. А теперь очень занят и спешу кончить. Итак, приходите.⁴

Весь Ваш Ф. Достоевский.

647. H. M. ДОСТОЕВСКОМУ

19 сентября 1876. Петербург

19 сентября/76.

Любезный друг Коля, жив ли и здоров ли ты? От тебя ни слуху, ни духу. Мы тебя ждали наверно на 17-е и давно уже говорили, что ты нейдешь.¹ Зайди, если можешь, хоть я и очень занят, но ты мне никогда не мешаешь. А не можешь зайти, то непременно уведомь об себе письменно или пришли кого-нибудь.

Я всё хвораю, хворала и Анна Григорьевна. Очень захватило ^ГРУДЬ у меня, а теперь привязалась, лихорадка, и я на лекарстве сижу дома и пишу и днем и ночью,² нередко в жестоком ознобе. Боюсь, что придется прекратить работу. Да и, кроме того, были кое-какие неприятности.³

Итак, до свидания, дай об себе знать.

Твой брат Ф. Достоевский.

648. M. A. АЛЕКСАНДРОВУ

28 сентября 1876. Петербург

28 сентября.

Многоуважаемый Михаил Александрович,

Посылаю Вам всё, тут конец.¹ Довольно ли для 1 ¹/₂ листа? Если останется белая страница, то можно, по примеру прошлого No, пустить объявление о полугодовой подписке.² Впрочем, думаю, что достанет.

Ваш весь Ф. Достоевский.

649. М. П. НАДЕИНУ

16 октября 1876. Петербург

16 октября/76.

Многоуважаемый Митрофан Петрович,

Прошлого года Базунов, перед самой своей внезапной поездкой за границу, даже, может быть, накануне поездки, нашел нужным, однако, расплатиться со мной и выдал мне все сполна, накопившиеся у него подписные деньги за «Дневник».¹ Я полагаю, он руководствовался всё тем же, неминуемым в сем случае соображением, что мне не отдать всех грешнее, что тут значит взять последнее у того, который в 54 года от роду всё еще живет тягчайшим литературным трудом, работает по ночам, к сроку, несмотря на свои две большие болезни… Не говорю уже о том, что и деньги-то эти не «счеты или расчеты» какие-нибудь, а просто подписные, за издания, которые прежде книгопродавцы и не слышно было, чтоб удерживали в свою пользу, и на что мода только лишь недавно завелась.

Там по счету 330 р., и я вполне уверен, что сосчитано верно, по крайней мере, как бы ни проверять эти 330 р., все-таки проверка не коснулась бы более как каких-нибудь нескольких рублей. Триста-то уже бесспорны. Из них мне кто-то выдал из магазина 5 дней тому 50 р. Если по стольку будут выдавать (да ^и будут ли?), то когда же я получу? А между тем, сами знаете, теперь для всякого издания самое наитруднейшее время.

Не можете ли, Митрофан Петрович, сказать что-нибудь и при этом сделать что-нибудь посущественнее, чем 50 р.? Да и тяжело и неприлично мне ходить теперь в магазин за деньгами. Вникните в мою просьбу, очень прошу Вас. Если б было не дозарезу, не стал бы Вас беспокоить.²

А главное, надо что-нибудь наверно, просто успокоительных фраз лучше и не произносить. Во всяком случае крепко жму Вашу руку и желаю Вам искренно всего лучшего.

Ваш весь Ф. Достоевский.

P. S. Не сочтите это письмо в какую-нибудь дурную сторону. Я Вас, как человека, всегда отличу от какого-нибудь неудавшегося расчета или непредвиденного несчастья.

650. Н. П. ВАГНЕРУ

24 октября 1876. Петербург

24 ОКТ./76.

Многоуважаемый Николай Петрович,

Непременно постараюсь отвести требуемые полстранички, а Вас поздравляю с предприятием.¹ Простите, что до сих пор не зашел к Вам: очень было много со мной разных обстоятельств.² До 31-го числа буду день и ночь в работе,³ по Вы мне не помешаете. Милости просим, как Вам только угодно. Анна Григорьевна Вам кланяется. Мое глубокое почтение Вашей супруге.

Весь Ваш ^а

P. S. По ошибке начал письмо не с той страницы, проглядел. Извините.

^а Подпись на письме вырезана.

651. М. А. АЛЕКСАНДРОВУ

27 октября 1876. Петербург

27 ^а октября.

Многоуважаемый Михаил Александрович,

Вчера я ошибся: «Глава первая» была Вам вчера доставлена не вся. Есть еще 4 отдел, который теперь и посылаю, а вместе с тем и начало «Главы второй». Всё же посылаю теперь три листка, от 18 до 23 полулистка включительно.¹

Ваш весь Ф. Достоевский.

^а Было: 26

652. М. А. АЛЕКСАНДРОВУ

28 октября 1876. Петербург

28 октября.

Многоуважаемый Михаил Александрович,

Мне пришлось в корректуре выбросить сряду почти весь столбец^а (выброшенное войдет потом в конец «Главы второй», еще не дописанной) и многое перемарать и пересочинить в других местах.¹ Само собою, это разрушит Ваш первый лист и, кроме того, придется, может быть, еще к цензору. Но что делать, так должно быть.

Посылаю, во-1-х, продолжение «Главы второй»,^б от 24 до

27 полулистка включительно (NB. Выписку из «Москов<ских> ведом<остей>» прошу сделать непременно петитом),² и, во-2-х, то объявление Вагнера об издании его журнала «Свет» и которое войдет под конец в объявления, на последних страницах.³ Это^в объявление должно непременно быть напечатано. Пожалуйста, подберите и шрифт, как пригодно будет к смыслу строк объявлений.

Задаю я Вам, однако, хлопот.

Ваш Достоевский.

^а Было: две стр<аницы>

^б Было начато: 2-ой

^в Было начато: Пожал<уйста>

653. М. А. АЛЕКСАНДРОВУ

28 октября 1876. Петербург

Люб<езный> Михаил Александрович, посылаю Вам главу третью.¹ Две вырезки из газет, № 1-й и 2-й, сделайте петитом в отмеченных мною местах.² Завтра кончу вес, а 29-го утром получите.³ Странно, что у Вас приходят за корректурами и статьями в полдень. У меня с 8-ми утра готово.

Если можете, зайдите завтра. Очень бы надо знать, сколько еще писать.⁴

Ваш весь Ф. Достоевский.

28 октября.

654. М. А. АЛЕКСАНДРОВУ

30 октября 1876. Петербург

30 окт<ября>.

Многоуважаемый Михаил Александрович,

Посылаю Вам окончание от 36 до 38 включительно. Кажется, довольно. Боюсь, чтоб не было еще с лишком.¹

В самом конце я прибавил p scriptum. Прошу Вас очень, прочтите его внимательно. Это корректурные ошибки, страшно-важные, особенно первая, где удержано не вместо но и искажающая вполне смысл. Не понимаю, как эти ошибки удержались, я слишком помню, как поправил в корректуре. В этом No страшно много ошибок.²

Особенная просьба моя та: справьтесь сами ^а: выправлено ли это не? (Может быть, я получил от Вас вчера какой-нибудь не тот оттиск 1-го листа.) И если не выправлено, то мой p scriptum непременно напечатайте. А если выправлено, то, разумеется, отбросьте post scriptum.

Ради бога, сделайте это.

Ваш весь Ф. Достоевский.

^а Далее было начато: пож<алуйста>

655. H. M. ДОСТОЕВСКОМУ

1 ноября 1876. Петербург

1-е ноября/76.

Милый мой голубчик, Коля, благодарю тебя за третьедневошнее поздравление.¹ Вчера не мог отвечать за адскими хлопотами (выход No).² Телеграфируешь, что нездоров. Это очень беспокоит меня. Если не можешь приехать сам (а я бы очень желал с тобой увидеться), то напиши непременно сейчас же по получении сего (то есть болен ли и теперь или нет, и чем?). Чуть освобожусь и, в случае, если ты болен, предприму к тебе путешествие, рискуя даже встретиться с Ш<евяковы>ми.³ А то, если не болен, приезжай сам, не медля.

Я же пока страшно занят. Только что отписался, как надо теперь отвечать на иные в срок прибывшие письма, да еще кой-куда съездить и кой-кого повидать, и всё не терпит. Целую и обнимаю тебя очень. Все тебе кланяются и желают здоровья.

Твой брат и друг Ф. Достоевский.

656. К. И. МАСЛЯННИКОВУ

5 ноября 1876. Петербург

5 ноября 1876 г. Милостивый государь, многоуважаемый г. К. И. М.

Боюсь, что опоздал отвечать Вам и Вы, справившись раз или два, уже не придете более в магазин Исакова за письмом.¹

Во-первых, благодарю Вас за Ваше лестное мнение о моей статье, а во-вторых, за Ваше доброе мнение обо мне самом.² Я и сам желал посетить. Корнилову, впрочем, вряд ли надеясь подать ей помощь. А Ваше письмо меня прямо направило на дорогу.

Я тотчас отправился к прокурору Фуксу. Выслушав о моем желании повидаться с Корниловой и о просьбе на Высочайшее имя о помиловании, он ответил мне, что всё это возможно, и просил меня прибыть к нему на другой день в канцелярию, а он тем временем справится. На другой день он послал бумагу к управляющему в тюрьме о пропуске меня к Корниловой несколько раз, сам же чрезвычайно обязательно обещал мне содействовать и в дальнейшем. Но главное в том, что в настоящее время нельзя подавать просьбу, потому что защитник Корниловой два дня назад уже подал на кассацию приговора в сенат, а потому дело не имеет еще окончательного вида, и только тогда как сенат откажет, и наступит срок просьбы на высочайшее имя.³

Так как в этот день идти в тюрьму было уже поздно, то я пошел лишь на другой день. Мысль моя (которую одобрил и прокурор) была — удостовериться сначала, хочет ли еще Корнилова и помилования, то есть возвратиться к мужу и проч.? Я ее увидел в лазарете: она всего 5 дней как родила. Признаюсь Вам, что я был необыкновенно изумлен результатом свидания: оказалось, что я почти угадал в моей статье всё буквально. И муж приходит к ней, и плачут вместе, и даже девочку хотел он привести, «да ее из приюта не пускают», как, с печалью, сообщила мне Корнилова. Но есть и разница против моей картины, но небольшая: он крестьянин настоящий, но ходит в немецком сюртуке, служит черпальщиком в экспедиции заготовления государственных бумаг за 30 руб. в месяц, но вот, кажется, и вся разница.⁴

С Корниловой я проговорил полчаса наедине. Она очень симпатична. Сначала я лишь вообще объяснил ей, что желал бы ей помочь. Она скоро мне доверилась, конечно, и по тому соображению, что из-за пустяков не разрешил бы прокурор мне с ней видеться. Ум у ней довольно твердый и ясный, но русский и простой, даже простодушный. Она была швеей, да и замужем продолжала заказную работу и добывала деньги. Очень моложава на лицо, недурна собой. В лице прекрасный тихий душевный оттенок, но несомненно, что она принадлежит к простодушно-веселым женским типам. Она теперь довольно спокойна, но ей «очень скучно», «поскорей бы уже решили». Я, еще ничего не говоря ей о ее беременном состоянии, спросил: как это она сделала? Коротким, проникнутым голосом она мне отвечала: сама не знаю, «точно что чужая во мне воля была». Еще черта: «я как оделась, так я в участок не хотела идти, а так вышла на улицу и уж сама не знаю, как в участок прибыла». На вопрос мой: хотела бы она с мужем опять сойтись, она ответила: «Ах, да!» и заплакала! Она прибавила мне с проникнутым выражением, что «муж приходит и плачет о ней», то есть выставляя на вид мне: «вот, дескать, какой он хороший». Она горько заплакала, припоминая показание тюремного пристава против нее в том, что будто она с самого начала своего брака возненавидела и мужа, и падчерицу: «Неправда это, никогда я этого не могла ему сказать», «С мужем под конец стало мне горько, я всё плакала, а он всё бранил» и в утро, когда случилось преступление, он побил ее.

Я ей не утаил о возможности просьбы на высочайшее имя, если не удастся кассация. Она выслушала очень внимательно и очень повеселела: «вот вы меня теперь ободрили, а то какая скука!».

Я намеком спросил: не нуждается ли она пока в чем. Она, поняв меня, совершенно просто, не обидчиво, прямо сказала, что у ней всё есть, и деньги есть и что ничего не надо. Рядом на кровати лежала новорожденная (девочка). Уходя, я подошел посмотреть и похвалил ребеночка. Ей очень было приятно, и когда я, сейчас потом, простился, чтоб уходить, она вдруг сама прибавила: «вчера окрестили, Екатеринушкой назвали».

Выйдя, поговорил о ней с помощницей смотрительши, Анной Петровной Борейша. Та с чрезвычайным жаром стала хвалить Корнилову: «какая она стала простая, умная, кроткая». Она рассказала мне, что поступила она к ним несколько месяцев назад в тюрьму совсем другая: «грубая, дерзкая и мужа бранила. Почти как полоумная была». Но, побыв немного в тюрьме, быстро стала изменяться совсем в противоположную сторону. Замечательно то, что уже давно она беспокоится и ревнует, «чтобы муж не женился» (она воображает, что он уже и теперь это может сделать).⁵ До приговора он редко ходил. Еще черта. Эта Анна Петровна уверяет, что «муж ее вовсе не стоит, он туп и бессердечен, и что будто Корнилова два раза посылала просить его прийти и он наконец-то пришел». Между тем Корнилова именно напирала мне на том, что муж приходит к ней н над ней плачет, то есть хотела выставить передо мной «какой это хороший человек» и т. д.

Одним словом, всего не упишешь и не различишь. Я убежден в том, что всё было от болезни еще пуще прежнего и хоть не имею строгих фактов, но свидание мое с ней как будто всё мне подтвердило.

Итак, о просьбе нельзя думать до кассационного решения. Когда это будет — не знаю. Но потом, в случае неблагоприятного ей решения (что вернее всего), я напишу ей просьбу. Прокурор обещал содействовать. Вы тоже, и дело, стало быть, имеет перед собой надежду. В Иерусалиме была купель, Вифезда, но вода в ней тогда лишь становилась целительною, когда ангел сходил с неба и возмущал воду. Расслабленный жаловался Христу, что уже долго ждет и живет у купели, но не имеет человека, который опустил бы его в купель, когда возмущается вода.⁶ По смыслу письма Вашего думаю, что этим человеком У нашей больной хотите быть Вы. Не пропустите же момента, когда возмутится вода. За это наградит Вас бог, а я буду тоже действовать до конца. А засим позвольте засвидетельствовать перед Вами мое чувство самого глубокого к Вам уважения.

Ваш Ф. Достоевский.

На конверте:

В Гостиный двор

В книжный магазин Я. Л. Исакова

Г-ну Кассиру

Для передачи «К. И. М.»

от Ф. М. Достоевского.

657. А. У. ПОРЕЦКОМУ

9 ноября 1876. Петербург

9 ноября/76. Вторник.

Многоуважаемый и дорогой Александр Устинович,

Именно завтра, в среду, 10-го ноября, буду ожидать Вас у себя от 8 до 9-ти часов пополудни, и даже позже, с большим удовольствием, нетерпепием и любопытством.¹

Ваш весь, и совершенно Вам преданный

Федор Достоевский.

658. А. А. РОМАНОВУ (наследнику)

16 ноября 1876. Петербург

Ваше императорское высочество, всемилостивейший государь.

Начиная в сем году мое ежемесячное издание «Дневника писателя», я, несмотря на всё желание мое, не осмелился представить его Вашему императорскому высочеству, как удостоился чести сделать это однажды с одним из прежних моих сочинений.¹ Но, начиная мой новый труд, я был еще сам не уверен, что не прерву его в самом начале по недостатку сил и здоровья для определенной срочной работы. А потому и не осмелился представить Вашему императорскому высочеству такое неопределившееся еще сочинение.

Нынешние великие силы в истории русской подняли дух и сердце русских людей с непостижимою силой на высоту понимания многого, чего не понимали прежде, и осветили в сознании нашем святыни русской идеи ярче, чем когда бы то ни было до сих пор. Не мог и я не отозваться всем сердцем моим на всё, что началось и явилось в земле нашей, в справедливом и прекрасном народе нашем. В «Дневнике» моем есть несколько слов, горячо и искренно вырвавшихся из души моей, я помню это.² И хоть я всё еще не докончил мое годовое издание, но уже давно думал и мечтал о счастии представить скромный труд мой Вашему императорскому высочеству.

Простите же мне, всемилостивейший государь, смелость мою, не осудите беспредельно любящего Вас и дозвольте высылать Вам и впредь ежемесячно каждый дальнейший выпуск «Дневника писателя».

С чувством благоговейного уважения осмеливаюсь назвать себя Вашего императорского высочества благодарным и преданнейшим слугою

Федор Достоевский.

659. К. И. МАСЛЯННИКОВУ

21 ноября 1876. Петербург

21 ноября 1876. Многоуважаемый г. К. И. М.

В ответ посылаю Вам мое письмо к Вам от 5 ноября, пролежавшее у Исакова. Я сам дурно сделал, что послушался кассира и взял его обратно, так что вся вина на мне.¹

К письму от 5-го я имею прибавить разве лишь то, что я был еще раз у Корниловой и вынес то же впечатление, как и в первый раз, разве лишь усиленное.² Она просила съездить к ее мужу. Я съезжу, но съезжу тоже и к адвокату ее. Между тем я заболел и ничем не занимался а теперь подавлен моими занятиями. Боюсь, что пропущу как-нибудь срок кассационного решения сената. Надо сговориться с ее адвокатом, а у меня всё нет времени; но я как-нибудь успею. Особенно рад тому, что Вы откликнулись; на Вас вся надежда, потому что в сенате, конечно, решат не в ее пользу, тогда сейчас просьбу на высочайшее имя, а Вы, вероятно, поможете, как обещали.³

До свидания. Примите уверение в самом искреннем уважении

Вашего слуги Ф. Достоевского.

P. S. Если что надо будет, обращусь к Вам, если будете по-прежнему добры.

660. М. А. АЛЕКСАНДРОВУ

23 декабря 1876. Петербург

Многоуважаемый Михаил Александрович,

посылаю Вам корректуры по окончании «Главы первой».¹ Вышло больше, чем я предположил. Перейдет за лист. Сколько-то У Вас выйдет? ^а

Ваш весь Ф. Достоевский.

23 декабря.

^а Далее было: и что

1877

661. Вс. С. СОЛОВЬЕВУ

9 января 1877. Петербург

Дорогой и милейший Всеволод Сергеевич,

Вот что значит назначать сроки, не имея памяти! В понедельник вечером меня еще прежде звал Ник. Петр. Семенов, и я дал ему слово быть, но забыл. А потому, испрашивая у Вас прощения, прошу Вас к себе не в понедельник, а уж во вторник вечером. Буду ждать и надеюсь, что эта писулька придет к Вам вовремя, чтобы предупредить Вас.¹

Ваш весь Ф. Достоевский.

9 января ^а 77

^а Было: декабря

662. М. А. ЮРКЕВИЧУ

11 января 1877. Петербург

Петербург. 11-го января 1877.

Милостивый государь Михаил Андреевич,

Во-первых, извините меня, что долго не отвечал Вам на письмо Ваше от 11-го ноября 1876 года.¹ Во-вторых, позвольте искренно отклонить от себя лестное для меня выражение Ваше на счет «вразумления».² Вразумлять я никого не в силах. А наконец позвольте поблагодарить Вас за сообщение факта самоубийства ребенка. Этот последний факт очень любопытен, и, без сомнения, о нем можно кое-что сказать. Но не думаю, чтобы я успел это сделать сейчас же;³ в последнее время я уже довольно говорил о самоубийствах,⁴ и надобно выждать, тем более, что объем моего издания так невелик, что недостает места (да и времени) для ближайших и текущих тем. Но параллель детей нынешних и прежних может быть весьма интересна.⁵ Во всяком случае, благодарю Вас, что обо мне и о моем издании подумали.

С почтением и совершенною преданностью имею честь быть Вашим покорным слугою.

Ф. Достоевский.

663. П. В. БЫКОВУ

13 января 1877. Петербург

Петербург, 13 января/77.

Милостивый государь, многоуважаемый Петр Васильевич,

Я не знаю, как и извиняться перед Вами о том, что не сдержал данного Вам мною обещания ¹ и даже не ответил на любезное письмо Ваше от 30 сентября.² Но последнему обстоятельству была причина, не знаю только, достаточная ли, чтобы извинить меня в Ваших глазах. Дело в том, что с лета и почти вплоть до настоящей минуты я всё это время был гораздо более нездоров, чем когда-либо. И, однако, работа с изданием «Дневника» (то есть не с одним сочинением его, а с изданием) — оказывается чем дальше, тем выше моих сил (физических). Сверх того, было много хлопот и других. Не исполнив обещанного летом и получив Ваше напоминание в октябре,³ я решился непременно написать для Вас мою автобиографию, хоть урывками и в разные сроки. Вот почему и не ответил Вам ничего, ожидая, что хоть и поздно, а пошлю биографию и при посылке объяснюсь. Но, начав писать, я бросил работу, — урывками оказалось невозможно писать: я почувствовал, что эта статья вызывает слишком много сил из моей души, слишком поднимает передо мною прожитую жизнь и просит большой любви от моего сердца в исполнении этой, незнакомой еще работы. А потому не знаю, что Вам теперь и сказать. Если буду свободен и здоров, то напишу непременно, потому что теперь уже сам хочу и потребность чувствую написать это, не по обещанию только, а и для себя, но когда напишу — не знаю. Если же напишу и Вам еще будет нужно, то, конечно, отдам Вам, а не кому другому.⁴

Ну вот я написал, а между тем чувствую, что Вы, без сомнения, имеете право на меня сердиться. Что мне делать? Будьте добры и извините меня.

А в ожидании примите уверение в искреннем уважении Вашего покорного слуги.

Федор Достоевский.

P. S. Не рассердитесь за помарки в письме, не сочтите за небрежность.

664. H. П. ВАГНЕРУ

17 января 1877. Петербург

17 января/77.

Многоуважаемый и любезнейший Николай Петрович,

Завтра, во вторник, 18 января, будут у меня кое-кто из моих ближайших друзей-приятелей, вечером.¹ Не пожалуете ли ко мне попить чайку? Принесли бы мне чрезвычайное удовольствие и доказали бы, что Вы добрый и наилюбезнейший человек.

В добром ожидании

Ваш весь Ф. Достоевский.

665. А. Н. МАЙКОВУ

17 января 1877. Петербург

Января 17/77.

Дорогой и многоуважаемый Аполлон Николаевич,

Завтра, 18-го, во вторник, вечером, обещался быть у меня Ник. Яковл. Данилевский. Не сделаете ли мне чрезвычайного удовольствия, прибыв тоже? ¹ Я просил нашего милейшего князя, очень может быть, что и он будет. Во всяком случае разодолжите Вашего, остающегося в добром ожидании Вашего прибытия

Ф. Достоевского.

666. Н. П. ВАГНЕРУ

26 января 1877. Петербург

26 января/77.

Многоуважаемый и дорогой Николай Петрович,

В январском No не найдется места даже и для моих всех объявлений о моих книгах. Всё место занято.¹ Но если бы и было место, то ввиду заявления моего в «Декабре» по поводу журнала «Свет» я всё же не рискнул бы напечатать Ваше объявление, чтоб опять не ввести читателей в соблазн.² Верите ли, что продолжают присылать, из разных мест письма, с приложением марок на ответ, и просят уведомить: будет или нет издаваться мною «Свет»? Заметьте, это уже по прочтении моего декабрьского заявления, мои же подписчики — всё еще не верят и не хотят верить! ³ Тут какая-то тайна или какое-то волшебство в том, что все так убеждены! Надо социолога и психолога, чтоб изучать в этом отношении вообще легковерие публики. А потому обращаюсь я к Вам с особенной и чрезвычайной просьбой: ни под каким видом не объявлять и не печатать об «Дневнике писателя» в Вашем 1-м No «Света». Это я на случай, что Вы, из деликатности, захотели бы тиснуть об издании «Дневника писателя» ввиду напечатанного в октябрьском «Дневнике» Вашего объявления. Настоятельно и убедительнейше прошу: если набрано, то теперь еще есть время разобрать набор. Вам самим тоже должно быть чрезвычайно неприятно, что наши издания так смешивают. Крепко жму Вашу руку.

Ваш весь Ф. Достоевский.

667. М. А. АЛЕКСАНДРОВУ

27 января 1877. Петербург

Многоуважаемый Михаил Александрович,

Вот Вам несколько оригиналу пока.¹ Вы забыли, однако, что если я и выкинул 50 строк, то много и вставил в корректуре.²

В<аш> Ф. Достоевский.

668. М. А. АЛЕКСАНДРОВУ

28—29 января 1877. Петербург

Многоуважаемый Михаил Александрович, — вот окончание No, от 4-й до 8-й странички включительно.¹ Мне кажется, Вы, считая в моей страничке 55 строк, ошиблись: их меньше. Я не ровно пишу. Очень может быть, что останется даже место.² Во всяком случае посылаю теперь не более 170 строк. Сам считал. Завтра <жду?> корректур.³

В<аш> Ф. Достоевский.

28/29 янв<аря>, ночью.

669. М. А. АЛЕКСАНДРОВУ

28—29 января 1877. Петербург

28/29/1 ночью 1877 г.

Многоуважаемый Михаил Александрович,

Посылаю Вам тексту ровно на одну страницу и 20 строк.¹ Авось найдется местечко.

Обратите внимание Ваше на прилагаемые объявления для последней страницы. Не займут ли они тоже лишнего места? Надо непременно всё поместить.² Завтра увидимся.

Ваш Ф. Достоевский.

670. M. A. АЛЕКСАНДРОВУ

29 января 1877. Петербург

Михаил Александрович, цензор главу 2-ю запретил.¹ Еду в Цензурн<ый> комитет. Оттуда к Вам и там уже просмотрю корректуру.

Ф. Достоевский.

671. М. А. АЛЕКСАНДРОВУ

30 января 1877. Петербург

Любезнейший Михаил Александрович,

Посылаю, кажется, ровно сколько надо оригиналу. На 4-й страничке внизу отмечено место вставки. Эта вставка из прилагаемого письма, где всё не зачеркнутое прошу набрать петитом.¹ Затем с 5-й страницы начинается опять мой оригинал и кончается на 7-й.

Если еще можно, то в конце, «От редакции», выкиньте заметку о журнале «Свет» и оставьте лишь 2-ю заметку, об адресе девицы.²

Ваш Ф. Достоевский.

Не мало ли будет?

672. H. M. ДОСТОЕВСКОМУ

7 февраля 1877. Петербург

7 февраля/77.

Милый Коля, я всё ждал, что ты зайдешь. Здоров ли ты? Ты меня и нас всех беспокоишь. Черкни что-нибудь. Буду ждать с нетерпением. Если сам, что боже сохрани, нездоров, то уведоми. Я всё был нездоров. Был припадок падучей и расстроил меня вплоть на неделю.¹ Теперь кажется прошло.

Твой весь Ф. Достоевский.

673. А. Г. КОВНЕРУ

14 февраля 1877. Петербург

Петербург 14 февраля/77. Милостивый государь г-н А. Ковнер!

Я Вам долго не отвечал, потому что я человек больной и чрезвычайно туго пишу мое ежемесячное издание. К тому же каждый месяц должен отвечать на несколько десятков писем.¹ Наконец, имею семью и другие дела и обязанности. Положительно жить некогда и вступать в длинную переписку невозможно. С Вами же особенно.

Я редко читал что-нибудь умнее Вашего первого письма ко мне (2-е письмо Ваше — специальность)? Я совершенно верю Вам во всём там, где Вы говорите о себе. О преступлении, раз совершенном, Вы выразились так ясно и так (мне по крайней мере) понятно, что я, не знавший подробно Вашего дела, теперь, по крайней мере, смотрю на него так, как Вы сами о нем судите.³

Вы судите о моих романах. Об этом, конечно, мне с Вами нечего говорить, по мне понравилось, что Вы выделяете как лучшее из всех «Идиота».⁴ Представьте, что это суждение я слышал уже раз 50, если не более. Книга^а же каждый год покупается и даже с каждым годом больше. Я про «Идиота > потому сказал теперь, что все говорившие мне о нем, как о лучшем моем произведении, имеют нечто особое в складе своего ума, очень меня всегда поражавшее и мне нравившееся.^б А если и у Вас такой же склад ума, то для меня тем лучше. Разумеется, если Вы говорите искренно. Но хоть бы и неискренно…

Оставим это. Желал бы я, чтоб Вы не падали духом. Вы стали заниматься литературой — это добрый знак.⁵ Насчет помещения их где-нибудь мною ne знаю, Вам что сказать. Я могу лишь поговорить в „От<ечественных> зап<исках>“ с Некрасовым или с Салтыковым, и поговорю непременно, еще до прочтения их, но на успех даже и тут не надеюсь.⁶ Они, ко мне очень расположенные, уже отказали мне раз в рекомендованном и доставленном мною в их редакцию сочинением одного лица, в прошлом году, и отказали, не распечатав даже пакета, на том основании, что от такого лица, что бы он ни написал, им нельзя ничего напечатать и что журнал бережет свое знамя…⁷ Так я и ушел. Но об Вас я все-таки поговорю, на том основании, что если бы это было в то время, когда покойный брат мой издавал журнал „Время“, то комедия или повесть Ваша, чуть-чуть они бы подходили к направлению журнала, несомненпо были бы напечатаны, хотя бы Вы сидели в остроге.

NB. Мне не совсем по сердцу те две строчки Вашего письма, где Вы говорите, что не чувствуете пикакого раскаяния от сделанного Вами поступка в банке.⁸ Есть нечто высшее доводов рассудка и всевозможных подошедших обстоятельств, чему всякий обязан подчиниться (то есть вроде опять-таки как бы знамени)? Может быть, Вы настолько умны, что не оскорбитесь откровенностью и непризванностью моей заметки. Во-первых, я сам не лучше Вас и никого (и это вовсе не ложное смирение, да и к чему бы мне?), и во-2-х, если я Вас и оправдываю по-своему в сердце моем (как приглашу и Вас оправдать меня), то всё же лучше, если я Вас оправдаю, чем Вы сами себя оправдаете. Кажется это неясно. (NB. Кстати маленькую параллель: христианин, то есть полный, высший, идеальный, говорит: „Я должен разделить с меньшим братом мое имущество и служить им всем“. А коммунар говорит: „Да, ты должен разделить со мною, меньшим и нищим, твое имущество и должен мне служить“. Христианин будет прав, а коммунар будет не прав.) ¹⁰ Впрочем, теперь, может быть, Вам еще непонятнее, что я хотел сказать.

Теперь о евреях.¹¹ Распространяться на такие темы невозможно в письме, особенно с Вами, как сказал я выше. Вы так умны, что мы не решим подобного спорного пункта и в ста письмах, а только себя изломаем. Скажу Вам, что я и от других евреев уже получал в этом роде заметки. Особенно получил недавно одно идеальное благородное письмо от одной еврейки, подписавшейся, тоже с горькими упреками. Я думаю, я напишу по поводу этих укоров от евреев несколько строк в февральском „Дневнике“ (который еще не начинал писать, ибо до сих пор еще болен после недавнего припадка падучей моей болезни).^в Теперь же Вам скажу, что я вовсе не враг евреев и никогда им не был. Но уже 40-вековое, как Вы говорите, их существование доказывает, что это племя имеет чрезвычайно сильную жизненную силу, которая^г не могла, в продолжение всей истории, не формулироваться в разные status in statu.^[49] Сильнейший status in statu бесспорен и у наших русских евреев. А если так, то как же они могут не стать, хоть отчасти, в разлад с корнем нации, с племенем русским? Вы указываете на интеллигенцию еврейскую, но ведь Вы тоже интеллигенция, а посмотрите, как Вы ненавидите русских, и именно потому только, что Вы еврей, хотя бы и интеллигентный. В Вашем 2-м письме есть несколько строк о нравственном и религиозном сознании 60 мильонов русского народа.¹² Это слова ужасной ненависти, именно ненависти, потому что Вы, как умный человек, должны сами понимать, что в этом смысле (то есть в вопросе, в какой доле и силе русский простолюдин есть христианин) — Вы в высшей степени некомпетентны судить. Я бы никогда не сказал так о евреях, как Вы о русских. Я все мои 50 лет жизни видел, что евреи, добрые и злые, даже и за стол сесть не захотят с русскими, а русский не побрезгает сесть с ними. Кто же кого ненавидит? Кто к кому нетерпим? И что за идея, что евреи — нация униженная и оскорбленная. Напротив, это русские унижены перед евреями^д во всём, ибо евреи, пользуясь почти полною равноправностью (выходят даже в офицеры, а в России это всё), кроме того имеют и свое право, свой закон и свое status quo,^[50] которое русские же законы и охраняют.

Но оставим, тема длинная. Врагом же я евреев не был. У меня есть знакомые евреи, есть еврейки, приходящие и теперь ко мне за советами по разным предметам, а они читают „Дневник писателя“, и хоть щекотливые, как все евреи за еврейство, но мне не враги, а, напротив, приходят.

Насчет дела о Корниловой замечу лишь то, что Вы ничего не знаете, а стало быть, тоже некомпетентны. Но какой, однако же, Вы циник. С таким взглядом на сердце человека и на его поступки остается лишь погрязнуть в материальном удовольствии…

Вы приговорены на 4 года в арестантские роты: это в работы, что ли? В таком случае страшно за Вас.¹³ Надо вынести непременно и не стать подлецом. Но где же Вы найдете сил, если у Вас такой взгляд на людей.

Об идеях Ваших о боге и о бессмертии — и говорить не буду с Вами. Эти возражения (то есть все Ваши) я, клянусь Вам, знал уже 20 лет от роду! Не рассердитесь; они удивили меня своею первоначальностью. Вероятно,⁶ Вы об этих темах ^ж в первый раз думаете. Иль я ошибся? Но я Вас вовсе не знаю, несмотря на письмо Ваше. Письмо Вашо (первое) увлекательно хорошо. Хочу верить от всей души, что Вы совершенно искренни. Но если и неискренни — всё равно: ибо в данном случае неискренность пресложное и преглупое дело в своем роде. Верьте полной искренности, с которою жму протянутую Вами мне руку. Но возвысьтесь духом и формулируйте Ваш идеал. Ведь Вы же искали его до сих пор, или нет?

С глубоким уважением

Ваш Федор Достоевский.

^а Было: книги

^б Было: нравящееся.

^в Вместо: падучей моей болезни — было: падучей.

^г Было: которые

^д Далее было: и даже

^е Было: Похоже, что

^ж Далее начато: по-ви<димому>

674. М. А. АЛЕКСАНДРОВУ

28 февраля 1877. Петербург

Любезнейший Михаил Александрович, посылаю оригиналу от Н-го до 16-го полулистка включительно. К 16-му полулистку есть вставка: V-. Недостает еще трех страничек,³ а то была бы кончена „Глава первая“.¹ Доставлю завтра же. Надо бы поторопиться, чтобы успеть и к цензору (Ратынскому, мы помирились).² Корректур ни в субботу, пи вчера не прислали (?). Прилагаю ^б объявление „Русской старины“, пойдет, как и в прошлый раз, в конце. Можно набирать. До свидания. Завтра непременно увижусь с Вамп.

Весь Ваш Ф. Достоевский.

28 февра<ля>

NB. Я объявил в газетах, что выйдем 5-ю марта. А потому надо спешить.

^а Далее было: до 1-ой гла<вы>

^б Было: Прибавляю

675. М. А. АЛЕКСАНДРОВУ

1 марта 1877. Петербург

Любезнейший Михаил Александрович,

Посылаю Вам оригинал для главы второй с 18 но 22 полулисток включительно.¹

Обратите особое внимание на следующее: наше объявление, которое в декабре и генваре печаталось в заглавии „Дневника“, на первой странице, перед первой главой — и теперь точно так же должно пойти в начале „Дневника“, в заглавии и на первой странице. Так и распорядитесь.² Я это решил по необходимым соображениям.

Это объявление при сем прилагаю с добавками и дополнениями, которые все необходимо вставить.

Затем прилагаю еще объявление.

„Только что поступила в продажу новая книга“ и т. д. Это объявление пойдет уже на самой последней странице вместе с объявлением о „Русской старине“. Причем „Р<усская> старина“ хоть на предпоследней странице, а это (о книге) самым последним, то есть чтоб виднее.³

Полагаю, что у Вас теперь далеко за лист, особенно если наше объявление (о подписке) напечатать в заголовке. Особенно попрошу Вас, при первой возможности, рассчитать, на сколько страниц у Вас уже есть и на сколько» недостает, чтобы знать, сколько писать.

Надо бы спешить к цензору и спешить с корректурами. Надо непременно выйти 5-го.⁴

Посылаю корректуры.

Ваш Ф. Достоевский.

676. M. A. АЛЕКСАНДРОВУ

2 марта 1877. Петербург

Любезный Михаил Александрович, вот Вам всего только 4 странички.¹ Наберите, но к цензору раньше дальнейшего окончания статьи нельзя посылать.

А что-то он с нашим первым листом? Если будет у Вас, пришлите мне его в 3-м ^а часу.

Ваш весь Достоевский.

2 марта

Завтра, может быть, дам еще тексту.²

^а Было: 4-м

677. М. А. АЛЕКСАНДРОВУ

3 марта 1877. Петербург

Любез<ный> Михаил Александрович,

Вот текст. Ради бога, скорее корректуру (часа бы в три, в четыре).¹ И, ради бога, рассчитайте мне страницы. Кажется, осталось ^а три страницы или 2 ¹/₂, но всего бы лучше зпать в самом точном виде.

Очень прошу вас.

Ф. Достоевский.

3 марта

^а Далее было: одна

678. А. Ф. ГЕРАСИМОВОЙ

7 марта 1877. Петербург

С.-Петербург, 7 марта 1877 г. Милостивая государыня, г-жа Герасимова,

Письмо Ваше измучило меня тем, что я так долго не мог на него ответить. Что Вы обо мне подумаете? И в Вашем тяжелом душевном настроении примете, пожалуй, мое молчание за оскорбление.

Знайте, что я завален работой. Кроме срочной работы с моим «Дневником»¹ я завален перепиской. Таких писем, как Вы написали, приходит ко мне по нескольку в день (буквально), а на них нельзя отвечать двумя строчками. Я выдержал три припадка моей падучей болезни, чего уже многие годы не бывало в такой силе и так часто. Но после припадков я по два, по три дня ни работать, пи писать, ни даже читать ничего не могу, потому что весь разбит, и физически, и духовно. А потому, узнав это теперь, извините меня за долгий неответ.

Письмо Ваше я ни в коем случае не мог счесть ни детским, ни глупым, как Вы пишете сами.² Главное то, что теперь это общее настроение, и таких молодых страдающих девушек очень много.³ Но много я Вам писать на эту тему не буду, а выражу лишь основные мои мысли и вообще по этому вопросу и относительно Вас в частности. Дело в том, что просить Вас успокоиться и, оставшись в родительском доме, приняться за какое-нибудь интеллигентное занятие (за специальность какую-нибудь по образованию и проч.), кажется — не послушаетесь. Но, однако, чего же Вы спешите и куда торопитесь? Вы торопитесь быть поскорее полезною. А между тем с таким душевным рвением, как Ваше (предполагая, что оно искреннее), можно бы, действительно, не торопясь бог знает куда, а занявшись правильно своим образованием, приготовить себя на деятельность во сто раз более полезную, чем темная и ничтожная роль какой-нибудь фельдшерицы, бабки и лекарки. Вы рветесь на медицинские здешние курсы. Я положительно бы Вам отсоветовал поступать на них. Там не дается ни малейшего образования, мало того, происходит нечто худшее. И что в том, что Вы когда-нибудь будете бабкой или лекаркой? Этакую специальность, если уж слишком захотите пойти по ней, можно взять и после, а не лучше ли бы теперь преследовать другие цели, заняться высшим образованием? Посмотрите на всех наших специалистов (даже профессоров университета), чем они страдают и чем вредят (вместо того, чтобы приносить пользу!) своему же делу и призванию? Тем, что у нас большинство наших специалистов — все люди глубоко необразованные. Не то в Европе, там встретите и Гумбольдта,⁴ и Клод-Бернара,⁵ и проч<их> людей с универсала ной мыслью, с огромным образованием и знанием, не по одной своей специальности. У нас же люди даже с огромными талантами, Сеченов, например, в сущности человек необразованный и вне своего предмета мало знающий.⁶ О противниках своих (философах) не имеет понятия, а потому научными выводами своими скорее вреден, чем приносит пользу. А большинство студентов и студенток — это все безо всякого образования. Какая тут польза человечеству! Так только, поскорее бы место с жалованьем занять.

Здесь, в Петербурге, на Васильевском острове, при одной гимназии, стараниями некоторых влиятельных лиц, начались уже для женщин университетские курсы.⁷ Теперь многие из этих влиятельных лиц всё хлопочут, постоянно и неустанно, чтоб правительство соединило с этими курсами и известные права, по возможности такие же, которые, по выдержании экзамена, дает университет мужчинам, то есть возможность поступления на известные места и службы и проч. Я говорил про Вас одной из очень влиятельных дам, именно старающейся устроить эти женские курсы уже на правах.⁸ Она мою просьбу приняла горячо н обещала мне, если Вам можно перебраться в Петербург, поместить Вас на эти курсы в непродолжительном времени, хотя несколько все-таки надобно погодить. Поверьте, что Вы здесь, по крайней мере, раздвинете и возвысите Ваше образование, а может быть, и дождетесь прав, о которых хлопочут покровители этих курсов. Тогда могли бы выбрать специальность или прямо место по выдержании экзамена. Я из Вашего письма уяснить себе Ваше домашнее положение не мог и не знаю, как принимать Вашу фразу: бежать от отца, ибо не понимаю, почему бы отцу Вашему не согласиться и не позволить Вам продолжать Ваше образование в этих университетских курсах на Васильевском острове? Это не Медицинская академия, не карьера повивальной бабки, которая могла бы пугать его совершенно натурально, как бы и я испугался за мою дочь (ибо желал бы для моей дочери возвышения образования и полезной человеческой деятельности, а не понижения).⁹ К тому же, в крайнем случае, Ваш отец всегда бы мог сам справиться об этих курсах и именно у одной из их покровительниц, вот этой самой дамы (благородной сердцем и благодетельной), которую я за Вас просил. Это Анна Павловна Философова, жена государственного статс-секретаря Философова. По крайней мере я с моей стороны могу Вам обещать покровительство этой дамы вполне. Она же всей молодежи, и особенно женщинам, ищущим образования, глубоко и сердечно сочувствует.

Быть женою купца Вам с Вашим настроением и взглядом, конечно, невозможно.¹⁰ Но быть доброй женой и особенно матерью — это вершина назначения женщины. Вы поймете сами, что я ничего не могу Вам сказать и о том молодом человеке, о котором Вы пишете.¹¹ Вы его называете малодушным, но если он так Вам сочувствует и готов Вам во всем содействовать, то он уже не малодушен. Впрочем, не знаю ничего. Главное, был бы добр и благороден. Если он к тому же добр и благороден взаправду, то может быть, еще Вы ниже его духовно, а не он Вас. Впрочем, Вы пишете, что его не любите, а это всё. Ни из какой цели нельзя уродовать свою жизнь. Если не любите, то и не выходите. Если хотите, напишите мне еще. Эта дама (имя ее в секрете; впрочем, в крайнем случае, отцу Вашему можете сказать) Вам будет тоже помогать. Извините, если письмо мое найдете, не соответствующим тому, чего Вы ожидали, но ведь Вы слишком много надавали вопросов, и нелегко на них отвечать.

Ваш весь Ф. Достоевский.

679. Е. С. ИЛЬМИНСКОЙ

11 марта 1877. Петербург

Петербург 11 марта/77.

Глубокоуважаемая Екатерина Степановна,

Извините меня, что долго не отвечал на Ваше радушное и лестное для меня письмо, за которое Вас от всего сердца благодарю.¹ Я высоко ценю такое прямое обращение ко мне и дорожу таким отзывом. Что же больше и что же лучше для писателя? Для того и пишешь. Это — братское общение душ, которое самому удалось вызвать: самая дорогая награда.

К сожалению, настоящей карточки моей не имею. Всё хочу сняться и никогда не нахожу времени. Но, кажется, снимусь весною и для этого жду солнечных дней. А пока посылаю Вам продающуюся на улице мою карточку, но совершенно на меня не похожую. Она снята кем-то 16 лет тому назад и не с меня, а с какого-то моего портрета.² Все говорят, что сходства чрезвычайно мало. Если снимусь весной, то пришлю Вам новую карточку, не забуду. А теперь высылаю эту, мало похожую. Но другой никакой нет пока нигде.

Примите уверение в совершенном моем уважении.

Вам преданный Ф. Достоевский.

680. С. Е. ЛУРЬЕ

11 марта 1877. Петербург

11 марта/77 Петербург.

Многоуважаемая и дорогая Софья Ефимовна,

Я, право, не знаю и вообразить не могу, что Вы можете обо мне подумать за молчание, да еще на такой вопрос Ваш? ¹ А между тем со мной вышла одна дикая случайность. Когда Ваше письмо принесли, я сидел за обедом. Служанка внесла пачку писем (4 разом, я получаю теперь очень много). Я велел ей отнести в мою комнату и положить на стол, на подносик (указанное место, чтоб клали все приходящие ко мне письма и бумаги). После обеда я увидел пачку, разобрал ее, писем оказалось три, я прочел их. Что было четыре, заключаю только теперь по соображению. Но тогда, когда подавали мне за обедом, я их в руках служанки не сосчитал и до сих пор не прикоснулся. На подносике этом накопилось писем пятьдесят, все прочитанные. Затем я был болен (три припадка падучей), затем выпускал No «Дневника», опоздал² и теперь только принялся перебирать некоторые отмеченные мною за весь месяц для ответа письма. (На самые необходимые я отвечаю немедленно.) И вдруг в ворохе писем я нахожу Ваше, не распечатанное, пролежавшее целый месяц! Как-нибудь, должно быть, скользнуло в середину и пролежало время. Теперь, прочитав письмо Ваше, я просто в отчаянии. И какое милое письмо! Вашим доктором Гинденбургом и Вашим письмом (не называя имени) я непременно воспользуюсь для «Дневника». Тут есть что сказать.³

Воображаю, что Вам скучно. Пишете очень важный вопрос насчет доктора.⁴ Голубчик мой, скрепитесь: не любя ни за что нельзя выйти. Но, однако, поразмыслите: может быть, это один из тех людей, которых можно полюбить потом? Вот мой совет: от решительного слова уклоняйтесь до времени. У матери Вашей выпросите время для размышления (ничего отнюдь не обещая). Но к человеку этому присмотритесь, узнайте об нем всё короче. Если надо, сойдитесь и с ним более дружественно, для честности, однако, намекнув ему, чтоб он как можно меньше надеялся. И после нескольких месяцев строгого анализа — решите дело в ту или в другую сторону. Жизнь же с человеком немилым или несимпатичным — это несчастье. Но вот, однако ж, прошел месяц. Может быть, Вы уже давно как-нибудь решили и мой совет придет поздно. 35 и 19 лет мне не кажутся большой разницей, вовсе даже нет. Не знаю почему, но мне бы самому, лично, хотелось, чтоб этот человек Вам поправился, так чтоб Вы вышли замуж! Одно Вы не написали: какого он закона? Еврей? Если еврей, то как же он надворный советник? Мне кажется, евреи только слишком недавно получили право получать чины. Чтоб быть же надворным советником, надо служить по крайней мере 15 лет.

До свидания, друг мой.

Желаю Вам полного и всякого счастия. Не забудьте обо мне, не поминайте лихом, извещайте о себе. Я очень занят и очень расстроен моими припадками падучей.

Крепко жму Вашу руку.

Ваш по-прежнему Федор Достоевский.

681. А. П. ФИЛОСОФОВОЙ

11 марта 1877. Петербург

Пятница 12 ^а марта 1877 г.

Многоуважаемая Анна Павловна,

Благодарю Вас за Ваше радушное приглашение:¹ буду иметь большое удовольствие явиться к Вам в субботу к 5 часам.² Я ем скоромное, как и Вы. Стихи прочел,³ не совсем понравились, потом скажу, почему. А пока весь Ваш

Ф. Достоевский.

^а Описка Достоевского, следует: 11

682. M. A. АЛЕКСАНДРОВУ

29 марта 1877. Петербург

Многоуважаемый Михаил Александрович,

Тут корректуры и тексту несколько на 2-ю главу (до 19-го полулистка). Дальше продолжение доставлю еще завтра.¹ Сверх того несколько адрессов.² Желаю, чтоб дошло до Вас в точности.

В<аш> Ф. Достоевский.

683. М. А. АЛЕКСАНДРОВУ

30 марта 1877. Петербург

Любезнейший Михаил Александрович,

Посылаю продолжение и окончание 2-й главы, от 21 по 34 странички. Много ли будет? Очень бы желательно знать. И разберете ли Вы? Ох, надо бы торопиться. Зайду^а вечером сам.

В<аш> Ф. Достоевский.

30 марта.

^а Далее было начато: в 6-м

684. М. А. АЛЕКСАНДРОВУ

31 марта 1877. Петербург

31 марта.

Многоуважаемый Михаил Александрович,

Посылаю Вам немного тексту на «Главу третью». 1) «Похороны „Общечеловека“». Причем прилагается частное письмо, из которого надо в обозначенном месте сделать выбор. Напечатать письмо петитом, все первые три страницы, а последнюю страницу и всё, что в первых зачеркнуто, не печатать. Очень прошу Вас не затерять и не разрывать письма, а непременно и скорее ко мне возвратить.¹

Главное же, прошу Вас, любезн<ый> Михаил Александрович — сделайте мне расчет как можно вернейший и точный: сколько у нас страниц всего, то есть с доставленной теперь частью третьей главы, и много ли еще надо написать страниц. Поймите, как это для меня важно, и пришлите мне расчет в продолжение дня.

Прилагаемая корректура^а была мерзейшим образом в типографии продержана, а потому заняла у меня вдвое времени. При расчете страниц обратите внимание и на вставку в корректуре?

В<аш> Ф. Достоевский.

^а Далее начато: 2-й

685. М. А. АЛЕКСАНДРОВУ

31 марта 1877. Петербург

Любезнейший и многоуважаемый Михаил Александрович,

Вот Вам окончание No. 5 страничек тексту (с 38 по 42 стран, включительно), составляющих по моему расчету непременно 2 ¹/₂ страницы печатных «Дневника».¹

Но нужно 372 страницы.

А потому для этой последней третьей недостающей страницы и прилагаю объявление о «Русской старине».²

Затем сами будете видеть: если все-таки будет недоставать, то каким-нибудь образом растяните в печати объявления о «Р<усской> старине» и наше.

А если окажется слишком много текста, то можно кой-что сократить в объявлении о «Русской старине» по примеру прошлого месяца, да и само объявление стеснить. Если же можно и совсем обойтись без объявления о «Р<усской> старине», то, пожалуй, и не печатайте.

Ради бога, выручите. Я уже более не способен писать ничего на этот No, да и голова трещит.

Жму Вам руку

В<аш> Достоевский.

P. S. Выйти непременно надобно послезавтра в субботу 2-го апреля.³ Цензор не выкинет ни слова.

На обороте:

Михаилу Александровичу Александрову

686. А. Ф. ГЕРАСИМОВОЙ

16 апреля 1877. Петербург

С.-Петербург, 16 апреля 1877 г.

Многоуважаемая А. Ф.

Я был болен и занят весь месяц, но хоть я и теперь очень занят, так что не имею возможности отвечать на письма, но на Ваше письмо, от 15 марта, не могу отказать себе в сердечной потребности черкнуть Вам хоть два слова (хотя Вы и не требовали ответа). Мне хотелось Вам только выразить, что из второго письма Вашего я узнал Вас вдесятеро больше, чем из первого, и неудержимо желаю Вам высказать, что глубоко уважаю Вас. То, что Вы говорите о Вашем отце (который, хотя невольно, но всё же причиною Вашего тяжелого положения), о том, что он хотя и не образован, а лучше многих образованных, о том, как Вы его любите и боитесь огорчить, — всё это рисует Вашу прекрасную и твердую душу.¹ Не удивляюсь после того, что жених Ваш (которого Вы не любите) так дорожит Вами. Решение Ваше выждать шесть месяцев превосходно.² Много воды утечет до тех пор, а там как бог пошлет. Я во всяком случае, чем только могу, буду служить Вам. В половине мая выеду из Петербурга, но к концу августа буду в Петербург обратно (кроме того, буду на 10 дней в конце июня).³ Во всяком случае я еще раньше шести месяцев буду в Петербурге. А засим Вас глубоко уважающий Ф. Достоевский.

687. С. Е. ЛУРЬЕ

17 апреля 1877. Петербург

Петербург 17 апреля/77.

Многоуважаемая и добрейшая Софья Ефимовна,

Я всё нездоров, и всё в хлопотах, и из сил выбился. Думал, выпустив No, отдохнуть и всем ответить на письма (Вам первой), но столько прибыло новых писем, требовавших самого немедленного ответа из-за самых разнообразных, но не терпящих ни малейшего отлагательства причин, и столько явилось новых посетителей, из которых иные до того странные, что не было возможности не развязаться с ними как можно скорее, — что на это и ушло всё мое время (и уходит здоровье)/и только теперь я схватываю несколько минут, чтоб Вам ответить. Во-первых, спасибо за то, что Вы так ко мне привязаны. А во-вторых — напечатал я о Гинденбурге по Вашему письму: не повредил ли Вам этим чем-нибудь в Вашем кругу?¹ Сомнение это зародилось во мне только теперь. Когда я писал и печатал, в соображении моем были только Вы, а теперь думаю и про всю Вашу среду. Уведомьте меня, и если я чем-нибудь Вас огорчил или рассердил, то простите.

Ваше письмо очень любопытно, но, главное, Вы спрашиваете: что Вам делать при семейном разногласии, особенно по вопросу об экзамене?² Мое бы мнение такое: не будьте с родителями жестки, не идите слишком напролом; ведь всё равно их мнений Вы не переделаете, а между тем они всё же Вам родители, отец и мать, и не можете же Вы поступить с ними жестоко и растерзать их сердца. Если любите несчастных и хотите служить человеколюбию, то знайте, что самое высшее несчастие в том, если ^а люди хорошие, добрые и великодушные не понимают или перестают понимать, вследствие своей среды и прежней жизни, известных идей и вступают в явное разногласие даже с темп, которых желают любить и осчастливить. Всего чаще это встречается между отцами и детьми. Без сомнения, и Вы не можете отдать в жертву всё свое и все самые дорогие свои убеждения, но всё же Вы должны быть снисходительны и сострадательны к ним до последнего предела. В этом настоящий подвиг человеколюбия, и нечего рваться куда-нибудь далеко за подвигом человеколюбия, тогда как он всего чаще у нас дома, перед глазами нашими. Не знаю Ваших теперешних отношений, но нельзя ли Вам, во-1-х, стать с ними мягче, а во-вторых, обещать им что-нибудь, но не сейчас, отзываясь тем, что Вы еще молоды и что хоть год, а Вам надо еще побыть одной. Про образование же, про экзамены,^б конечно, решите чем-нибудь удобнее (и в свою пользу), если уничтожите жестокость отношений с Вашими родными и сойдетесь с ними. Но обещайте им что-нибудь непременно. Через год же много воды утечет. Кстати, насчет Вашего рассказа о 12 и 30 тысячах руб. приданого скажу лишь, что я не совсем понял причину Вашего гнева на жениха.⁴ Мне кажется, он лишь самым наглядным и простым образом выразил тем, что любит Вас больше денег, потому что, хоть и мог бы взять невесту в 30000, но не хочет, а берет лишь невесту с 12-тысячным приданым,^в потому что любит не деньги, а ее самое. Вот как я понимаю из Вашего письма, или тут что-нибудь мне неизвестное. Вы спрашиваете: что же бы он сказал, если б у меня не было и 12 000 руб.? По-моему, тоже самое, то есть хочу эту девушку даже и без приданого, потому что люблю ее самое, а не приданое. Ведь не виноват же он, что за Вами есть 12 000 приданого? Впрочем, главное не в том, а в том: мил ли он Вам и по мыслям ли Вам или нет? Если нет, то, конечно, не выходите, хотя вспомните, что в Ваши лета нельзя и трудно судить людей без ошибок.

Насчет Виктора Гюго я, вероятно, Вам говорил, но вижу, что Вы еще очень молоды, коли ставите его в параллель с Гете и Шекспиром.⁵ «Les Misérables» я очень люблю сам.⁶ Они вышли в то время, когда вышло мое «Преступление и наказание» (то есть они появились 2 года раньше). Покойник Ф. И. Тютчев, наш великий поэт, и многие тогда находили, что «Преступление и наказание» несравненно выше «Misérables».⁷ Но я спорил со всеми искренно, от всего сердца, в чем уверен и теперь, вопреки общему мнению всех наших знатоков. Но любовь моя к «Misérables» не мешает мне видеть их крупные недостатки. Прелестна фигура Вальжана и ужасно много характернейших и превосходных мест. Об этом я еще прошлого года напечатал в моем «Дневнике».⁸ Но зато как смешны его любовники, какие они буржуа-французы в подлейшем смысле! Как смешны бесконечная болтовня и местами риторика в романе, но^г особенно смешны его республиканцы — вздутые и неверные фигуры. Мошенники у него гораздо лучше. Там, где у него эти падшие люди истинны, там везде со стороны Виктора Гюго человечность, любовь, великодушие, и Вы очень хорошо сделали, что это заметили и полюбили. Особенно что полюбили фигуру l’abbe Myriel. Мне это ужасно понравилось с Вашей стороны.⁹

Вы пишете мне анекдоты про Ваших местных чудаков.¹⁰ Рассказал бы я Вам про чудаков, которые меня иногда посещают, и, уж конечно, удивил бы Вас.

Не скучайте, скрепитесь на время, а там и опять в Петербург или в Москву (где тоже есть курсы). Я верю, что Вы успеете, потому что у Вас есть характер.

В середине мая я уеду из Петербурга в деревню, но до того времени Вы мне, может быть, и напишете. Тогда сообщу Вам и адрес мой (летний то есть).

Преданный Вам искренно Ф. Достоевский.

^а Далее начато: до<брые>

^б Далее было: Вы

^в Вместо: тысячным приданым — было: тысячами приданого

^г Было: и

688. В. И. ЛАМАНСКОМУ

20 апреля 1877. Петербург

20 апреля/77.

Многоуважаемый Владимир Иванович,

Дома я никакого извещения не нашел, как надеялся по словам Вашим, что мне уже послано «в числе других».¹ А потому, рассудив, что всё это может быть еще в проекте (тем более что вчера не успел распросить Вас точнее), — не рискнул потерять вечер на предполагаемое «приветствие», потому что страшно запоздал с «Дневником», а время дорого и хлопот пропасть.² Да и с «приветствием» могло выйти много хлопот: пиши я его для себя в «Дневнике», например, я бы был покоен, а тут я все-таки пишу для многих, которые могут остаться недовольны, непременно стали бы критиковать, поправлять — и время мое было бы потеряно. Главное же опять-таки в том, что всё это может быть еще только в проекте и не состоится.

А потому не рассердитесь, многоуважаемый Владимир Иванович, на меня за мой отказ: буквально завален собственным делом, а это бы меня отвлекло ужасно.³

Ваш весь Ф. Достоевский.

P. S. Конспект того, что Вы изложили мне дорогой для обработки, показывает, что Вы первый напишете в десять раз лучше многих других. Я слишком в этом уверен.

689. О. А. АНТИПОВОЙ

21 апреля 1877. Петербург

21 апреля 1877 г.

Уважаемая Ольга Афанасьевна!

Ошибся я или нет в Вашем имени и отчестве? Ваш прежний адрес мне было долго искать, чтобы справиться, тем более, что теперь у меня совсем времени нет. Если ошибся, то извините.

Я очень сожалею об неудаче экзамена из географии, но это такие пустяки, по-моему, что отнюдь уже не надо было так преувеличивать дела. А Вы написали мне совсем отчаянное письмо.¹ В сущности ничего не случилось кроме хорошего, потому что Вы все-таки выдержали экзамен из 2-х труднейших предметов. Из географии же отложите до осени и дело с концом. Из чего такие слезы и отчаяние? Я вижу, что Вы просто измучили себя и расстроили непозволительно свои нервы. Да, кажется, и всё семейство у Вас расстроено и встревожено Вами же. Это прекрасно, что Вы так любите Ваших родных, меня это очень тронуло и заставляет Вас особенно уважать, но непозволительно и непростительно так быть нетерпеливой, так торопиться и в Ваши крошечные лета восклицать: «из меня ничего не выйдет». Вы еще подросток, Вы не доросли еще до права так восклицать. Напротив, при Вашей настойчивости непременно что-нибудь выйдет. Оставайтесь только добры и великодушны. Вам надо спокойствия, Вам надо себя полечить, а потому непременно отдохните где-нибудь летом (на даче, что ли). Вы пишете про детей, с которыми хотели заниматься: почему же теперь Вам не заниматься с ними? — а если нельзя, то Ваше время не ушло, не беспокойтесь, жизнь велика, а выправитесь, то и скажете, что жизнь хороша.

Священник, которому Вы сдали экзамен из закона, конечно, добрый человек, но я бы на его месте сказал Вам, что Вы не стоите хорошей отметки. Это Вам за текст из Евангелия, приводимый Вами в письме о тех, «у которых отымется».² Но ведь Вы понимаете это прекрасное место Евангелия совсем наоборот. Стыдно. А впрочем, ничего. В Вас, кажется, есть и чувство, и теплота сердца, хотя Вы капризны и избалованы. (Вы не сердитесь на меня за это?) Не сердитесь, дайте мне Вашу руку и успокойтесь. Боже мой! С кем не бывает неудач? Да и стоила бы чего-нибудь жизнь, в которой всё гладко. Побольше мужества и самосознания — вот чего Вам надо. А главное здоровья. Успокойте свои нервы и будьте счастливы. Вот искреннее желание Вашего

Ф. Достоевского.

690. М. А. АЛЕКСАНДРОВУ

25 апреля 1877. Петербург

Любезный и многоуважаемый Михаил Александрович,

посылаю Вам моих десять страниц «Главы первой» апрельского «Дневника». К 6 странице заметьте длинную вставку тут же в непронумерованном листке. На этой же 6-й странице начинается 2-я маленькая глава и выноска внизу под знаком V- есть название ее.¹ Затем продолжение завтра.² 26-го утром же в восемь часов.

До свидания, может быть, зайду сам.

Ваш Ф. Достоевский.

25 апреля/77.

691. М. А. АЛЕКСАНДРОВУ

26 апреля 1877. Петербург

Любезнейший Михаил Александрович, вот Вам еще 6 страниц,¹ с приложением письма, из которого нужно сделать выписку непременно петитом, в указанном на 16-й странице месте.

Напечатать петитом из этого письма только то, что я очертил сбоку, а до всего остального не дотрагиваться.²

Тут конец «Главы первой». Не знаю, сколько у Вас выйдет. Жду корректуры, а цензор Ратынский предуведомлен. После моей корректуры посылайте к нему.

Ваш Ф. Достоевский.

26 апреля.

P. S. Объявление об издании «Дневника», по обыкновенному, то есть на 1-й странице, как и в прошлый раз.³ Будет ли из всего лист? Кажется, меньше.

На обороте:

Михаилу Александровичу

692. M. A. АЛЕКСАНДРОВУ

28 апреля 1877. Петербург

Любезнейший Михаил Александрович, посылаю Вам продолжение с 7-й по 12-ю страницу включительно, начинать же 6 строку с последнего слова в корректуре.¹ Тут фраза была не окончена. Продолжение фразы на 7-й странице.

Ф. Достоевский.

28 апреля.

693. М. А. АЛЕКСАНДРОВУ

30 апреля 1877. Петербург

Голубчик Михаил Александрович, досылаю 5 страниц.¹ Хорошо бы, если бы и сегодня, подобно вчерашнему, мне прислали эти 5 страничек вечером для корректуры, с тем чтоб взять их завтра в 8 часов.

Ф. Достоевский.

30 апр<еля>/77.

694. М. А. АЛЕКСАНДРОВУ

2 мая 1877. Петербург

Милейший Михаил Александрович, — вот конец рассказа.¹ Боюсь только ужасно, что из типографии не придут за ним, сегодня (в понедельник), утром в восемь часов. Поскорее бы корректуру и к цензору: боюсь, чтоб чего не вычеркнул.² И наконец, прошу Вас очень доставить мне с корректурой по возможности верный, расчет и страниц — чтобы я знал, сколько остается написать. Завтра, во вторник, в 8 часов утра получите всё окончание No-ра.³

Ф. Достоевский.

2-е мая/77. Понедельник.

695. А. С. СУВОРИНУ

15 мая 1877. Петербург

15 мая 77.

Милостивый государь Алексей Сергеевич,

Извините, что Вас обеспокоил и даже, кажется, Вас из-за меня разбудили. Я сам сплю до 2-х часов, когда работаю, и понимаю, как досадно, когда потревожат. Но тогда г-н Илинский прямо, помнится, сказал: «ну так в воскресенье в и часа» — и все так согласились. Значит, я ошибся. Так как я через два дня выезжаю из Петербурга, то вижу, что дело это, для меня по крайней мере, покончено.¹

Рассчитывал тоже, увидя Вас, не отказать себе в удовольствии заявить Вам о приятном впечатлении на меня по поводу собственно Ваших нескольких слов, на прошлой неделе, об Анне Карениной.² Хорошо то, что в наше смущенное время Вы провозглашаете важность литературного явления как общественного факта, не боясь величия войны и прочего. Этот новый взгляд в Вашей газете очень отраден. Ради Христа, не примите с моей стороны за похвалу и поощрение к дальнейшему. Я просто выражаю мое удовольствие, которое бы наверно выразил Вам, если б удалось встретиться, и лично. Теперь всё дело у нас — в образе отношений к известным фактам, мыслям, явлениям. Вот этот-то образ отношений для многих совершенно неведом и еще не открыт, и все только мутятся и суетятся. Но извините, и примите как искреннее слово Вашего слуги,

Ф. Достоевского.

696. А. П. НАЛИМОВУ

19 мая 1877. Петербург

Мая 19.^а Четверг.

Милостивый государь, Александр Павлович,

Извините от сердца, что долго не отвечал Вам.¹ Только сегодня могу уехать из Петербурга на время,² а до сих пор всё суетился в хлопотах и возился с нездоровьем. Но что же я Вам напишу? Вы умный человек и сами можете понять, что вопросы Ваши, мне Вами заданные, как-то отвлеченны, дымны, да и личности Вашей я, к тому же, совсем ведь не знаю. Меня то же мучило, что и Вас, еще с 16-ти, может быть, лет, но я как-то уверен был, что рано или поздно, а непременно выступлю на поприще, а потому (безошибочно вспоминаю это) не беспокоился очень. Насчет же места, которое займу в литературе, был равнодушен: в душе моей был своего рода огонь, в который я и верил, а там, что из этого выйдет, меня не очень заботило, ну вот и весь мой опыт, про который Вы спрашиваете. Но могу ли знать в точности Вашу душу? Если хотите мое мнение, то продолжайте твердо верить в Ваше влечение, и, может быть, судьба Вас поставит на поприще. Желания Ваши к тому же очень скромны, то есть быть непременно второстепенным тружеником. Но вот что прибавлю: мое влечение меня в мое время нисколько не отвлекало от реального взгляда на жизнь, и я, будучи поэтом, а не инженером, до самого последнего года в инженерном училище был из первых в классе постоянно; ³ затем некоторое время служил, и хоть знал, что рано ли, поздно ли, а оставлю службу, но до срока не видел ничего в общественных моих занятиях слишком непреодолимо враждебного моему будущему; напротив, твердо был уверен, что будущее все-таки будет мое и что я один ему господин.⁴ Если, например, служебные занятия не помешают пока Вашим литературным занятиям, то почему бы Вам и не взять места?

Всё это я пишу, конечно, совсем наобум, то есть слишком мало зная Вас, но единственно желая сделать Вам угодное и ответить Вам искренно и по возможности. А затем насчет (события!) и прочего, то не преувеличивайте. Позвольте пожать Вашу руку.

Ваш Федор Достоевский.

^а Рядом рукою неизвестного: 1877

697. М. А. АЛЕКСАНДРОВУ

20 июня 1877. Малый Прикол

Малый Прикол, 20 июня/77.

Многоуважаемый и любезнейший Михаил Александрович,

Пишу Вам из усадьбы Малый Прикол, в 10 верстах от заштатного города Мирополье, Суджинского уезда Курской губернии.¹ Посылаю «Главу первую» «Дневника» за май-июнь, всего 21 полулисток. Глава первая тут кончена; но листа печатного еще не будет. Тут всего 13 или 13 ¹/₂ наших страниц. С обычным нашим объявлением на первой странице будет всего 14 или 14 ¹/₂ страниц. Опоздал и опоздаю. Решил, что в срок, то есть к 30-му июня, никак не выйдем. Выйдем же 5-го или 7-го июля. Я прибуду в Петербург не ранее как ко 2-му июля.² Но всё же начните набирать ^а (No двойной, озаглавлен май-июнь до примеру прошлого года за июль-август, и не менее будет трех листов).³ Очень скоро, то есть дня через три, вышлю Вам еще оригиналу, и потом еще. Полагаю, вышлю всё до моего еще приезда. Когда наберется полный лист, то печатайте так, как мы уговаривались. Остальные же листы, то есть 2-й и 3-й, вероятно, успею сам прокорректировать. Теперь же полагаюсь во всем на Вас; ради Христа, отдержите корректуру тщательнее.

На первых страницах пойдет латинский текст. Напечатайте не петитом, а обыкновенным шрифтом, и непременно через строчку латинского с русским, точь-в-точь так, как увидите в оригинале. Латинский текст переведен подслоено, то есть под каждым латинским словом соответствующее русское. Надо так и набирать и печатать.⁴

NB. (самое главное). Ради бога, дайте прокорректировать латинский текст кому-нибудь знающему латинский язык.

Кроме того, еще самое важнейшее: надо непременно ^б снести цензору Ратынскому и попросить отцензуровать. Боюсь только, чтоб он куда не уехал, как в прошлом году! Пуцыкович обещался в таком случае похлопотать о назначении мне цензора.⁵ Напишу ему.⁶

Надеюсь, что писано довольно разборчиво.

Итак, буду присылать беспрерывно по мере накопления. Вас же, голубчик Михаил Александрович, попрошу в случае чего-либо у Вас необыкновенного, то есть в типографии, или в случае отсутствия Ратынского, написать мне сюда: В город Мирополье, Курской губернии, Фед<ору> Мих<айловичу> Достоевскому.

И напишите, не рассчитывая, дойдет или не дойдет или что я уже выеду к тому времени. Если же ничего не будет особенного, то не уведомляйте.

Итак, пока до свидания. Если придется печатать первый лист, то печатайте всего 7000, а не 8000 экземпляров (NB. Как Вы обойдетесь без моей подписи? Впрочем, приеду — подпишу).

Во всяком случае, будете ли или не будете начинать печатать до меня, но всё же, по мере получения оригинала, набирайте и несите к ценсору.

В следующую почту^в еще напишу сам, что теперь забыл.

А пока Вам душевно преданный

Ф. Достоевский.

На обороте:

Михаилу Александровичу Александрову от Достоевского.

^а Было: печатать

^б Далее было: издать

^в Было: В следующем письме

698. М. А. АЛЕКСАНДРОВУ

24 июня 1877. Малый Прикол

24 июня/77. Малый Прикол.

Многоуважаемый и любезнейший Михаил Александрович, посылаю Вам еще 19 полулистков, от 22 по 40-й включительно. Здесь «Глава вторая». В следующий раз вышлю «Главу третью».¹

Что делать: опоздаем и опоздаем ужасно. Может быть, выйдем к 10-му лишь июля. Но Вы набирайте, и что можно, то и отпечатывайте, процензуровав. Здесь, я полагаю, будет 12 или 13 страниц. Так что всего, с «Главою первой», будет уже на 28 или на 29 страниц и еще остается мне Вам выслать лист с двумя или с 3-мя страницами.

Сам я постараюсь приехать к 1-му или ко 2-му июля.

Если можете, то уведомьте меня о чем-нибудь сюда: Курской губернии в город Мирополье. Ф. М. Достоевскому.

Теперь, если Вам ничто не помешает, то, полагаю, Вы могли бы набрать и отпечатать уже 1 ¹/₂ листа. Если будете до меня отпечатывать, то печатайте не 7000 экз<емпляров>, как я писал Вам в последний раз,² а 7 ¹/₂ тысяч (семь с половиною тысяч).

Во всяком случае, голубчик Михаил Александрович, на Вас вся надежда, не запоздайте, и по возможности, всё вперед, да вперед. Но, ради бога, корректуру! Помарок у меня много, но ведь все-таки разборчиво! Ради бога, наблюдите, чтоб не было, по крайней мере, позорных ошибок.

До свидания, Михаил Александрович, крепко жму Вам руку.

Ваш весь Ф. Достоевский.

На обороте:

Михаилу Александровичу Александрову.

699. М. А. АЛЕКСАНДРОВУ

29 июня 1877. Малый Прикол

Голубчик Михаил Александрович,

Посылаю 9-й, 11-й, 12 и 13 полулисток.¹

Обратите внимание, что 10-го полулистка пет, доставлю сегодня же, равно как и еще продолжение.

Ваш Ф. Достоевский.

700. М. А. АЛЕКСАНДРОВУ

29 июня 1877. Малый Прикол

29 июня/среда. Малый Прикол.

Многоуважаемый и любезнейший Михаил Александрович,

Посылаю Вам «Главу третью» (еще не докончена), 14 полулистков. Надо думать, что тут девять или 10 печатных страниц. Остальное пришлю отсюда или привезу сам.¹ Будет всего 3 листа. Отсюда думаю выехать 2 июля, буду в Петербурге или 4-го или 5-го июля. Теперь присланное немедленно набирайте и к цензору. Если всё благополучно и цензор пропустит, то, пожалуй, печатайте (у Вас уже далеко за 2 листа). То-то и есть, что не знаю, благополучно ли всё, есть ли цензор и всё прочее?² Если у Вас нет бумаги, то потребуйте у Печаткина (в типографии знают, где мы берем). Ну, до свидания. Как-то свидимся в Петербурге!

Ради бога, позаботьтесь о корректуре! Не погубите!

Ваш весь Ф. Достоевский.

На обороте:

Михаилу Александровичу Александрову.

701. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

6 июля 1877. Петербург

Среда 6 июля/77 Петербург.

Милый друг мой Аня, обнимаю тебя и целую. Деток тоже всех поголовно. Как вы съездили?¹ Жду с нетерпением твоего письма.² Только об вас и думаю.

Я приехал вчера весь изломанный дорогой. Подробностей не пишу, потому что спешу как угорелый, дела ужасно много и застал много хлопот. Приехал поезд в И часов утра. Приезжаю на квартиру, а Прохоровна только что передо мной ушла, ждала меня со вчерашнего дня. Послал за ней.^а

Как приехал, сей же час, не дожидаясь Прохоровны, за которою отправил дворника, отправился в типографию. Александров сказал мне, что они всё набрали, но ничего не отпечатали, потому что нет цензора. Ратынский уехал в Орловскую губ<ернию> в отпуск, Александров ходил и к Пуцыковичу (чтоб тот, в Комитете, выхлопотал мне цензора) и сам ходил в Комитет.³ Секретарь и докладывать не захотел, а выслушав объявил, что я из-под цензуры вышел, так пусть и издаю без цензуры. Это значит, если всё отпечатано будет к 9-му июля, то выйдет (накинув еще 7 дней) 16-го числа. Затем стали считать набор. Вдруг оказывается, что и с привезенным мною пакетом вчера и с объявлениями не будет доставать 5 стран<иц>. Стало быть, предстоит сочинять. Полчаса считали строки, и вдруг мне пришло в голову спросить самый пакет, и я увидел что они последней отсылки от 1-го июля еще не получали, то есть 5 дней, и я приехал раньше. Предпоследнюю же отсылку от 30 июня получили 4-го числа, то есть накануне моего приезда. Я по крайней мере обрадовался, что сочинять не надо будет. Затем поспешил в Цензурный комитет. И секретарь и Петров, все хоть и вежливы, но уговаривали меня изо всех сил печатать нецензурно, не то у вас будут сплошь вычеркивать. (Вероятно, у них какие-нибудь особые инструкции насчет теперешней литературы вообще, так что, очевидно, они мне не лично угрожали, а вообще такой ход дела, что велено строже). Я этого ужасно боюсь, но я все-таки стоял на том, чтоб мне дали цензора, обещали вчера же, но вот уже сегодня утро, а известий никаких нет, и опять сейчас придется ехать в Комитет, а между тем можно бы первый лист уже печатать.⁴ Навалили на меня корректур. Вчера отдержал лист, но более не мог. В мое отсутствие заходила Марья Николавна, написала мне записку, чтоб я ей назначил день, когда ей ко мне явиться.⁵ Ясно, что я должен сам заехать. Между тем времени ни минуты. Сейчас еду в типографию и цепзуру. Затем буду сидеть за корректурами. И проч. и проч. Вчера поздно вечером пришел в типографию пакет с текстом от 1-го июля.⁶ Никого не видал. Николя заходил и вчера (без меня) и 3-го дня. Все думают, что у меня времени куча, только к ним ездить да болтать с ними. Не съезди я сегодня к Марье Николавне — ведь обидится.

На днях, послезавтра, если не завтра, напишу подробнее. Л сегодня ничего не знаю, как еще меня решат. В этом и забота и обида. Целую вас всех: ты мне снилась в вагоне. Спилась и вчера. Целую вас всех тысячу раз.

Твой вечный и неизменный Ф. Достоевский.

Кланяйся всем.

P. S. Сейчас заходил переплетчик. Бог знает, как они все узнали, что я приехал. Он хоть и хворый, по сам ведет дела. Я ему сказал, что дам знать, когда надо. Потом заходил подписчик и подписался. (Сколько их, должно быть, перебывало, да с тем и ушли.) Давеча, когда еще спал, изо всех сил звонил один мальчишка из Садовой от какого-то купца Николаева с требованием и с деньгами продать книгу, роман «Униженные и оскорбленные» (!) Разбудили меня. С тем и отправил.⁷

Пиши подробности о детях. Будь терпелива. Целую твои ножки и еще всю, то есть в каждое место, и об этом много думаю.^,

^а Дальше зачеркнута, рукой А. Г. Достоевской, 21 строка. В копии А. Г. Достоевской, где этот текст также зачеркнут, прочитываются начальные слова: В квартире нашей прибрано по возможности <…>

^б Текст: Целую ~ много думаю. — в копии вычеркнут.

702. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ

7 июля 1877. Петербург

Четверг. 7-го июля/77. Петербург.

Милый друг Аня, пишу тебе это уже в полночь, так что письмо пойдет только в пятницу, завтра, 8-го июля. Сегодня (то есть в четверг) утром, в 6 часов, во сне, со мной был припадок и разломал меня так, как редко когда. И устал, и обессилел, и нервы расстроены, и мрак в душе! А между тем дел и хлопот бездна, дела не перестают, а еще пуще нарастают. Цензора мне дали, Лебедева, но всё же я не знаю, когда я выйду! Цензор вряд ли завтра,^а то есть в пятницу, всё отчитает, а затем все-таки третья �