Г. И. Успенский. Собрание сочинений в девяти томах.
Том девятый. Статьи. Письма.
М., ГИХЛ, 1957
Издание осуществляется под общей редакцией В. П. Друзина
Подготовка текста и примечания А. В. Западова и Н. И. Соколова
1. И. Я. и Н. Г. Успенским. 13—15 января 1864 г.
2. Неизвестной. 4 июля 1865 г.
3. А. П. Кулакову. 3 ноября 1866 г.
4. Н. Г. Успенской. Начало 1867 г.
5. П. В. Анненкову. 28—29 апреля 1867 г.
6. Н. Г. Успенской. 22 сентября 1867 г.
7. Н. А. Некрасову. 15 марта 1868 г.
8. Н. С. Курочкину. 30 июня 1868 г.
9. Н. А. Некрасову. 30 июня 1868 г.
10. Н. А. Некрасову. 7 октября 1868 г.
11. Н. А. Некрасову. 19 октября 1868 г.
12. А. В. Бараевой. 18 марта 1869 г.
13. А. В. Бараевой. 9 мая 1869 г.
14. Н. А. Долганову. 26 июня 1869 г.
15. Я. П. Полонскому. 31 июля 1869 г.
16. А. В. Успенской. 29 июня 1870 г.
17. А. В. Успенской. 16 мая 1871 г.
18. С. С. Решетниковой. 21 мая 1871 г.
19. А. В. Успенской. 26 мая 1871 г.
20. Н. А. Некрасову. 19 октября 1871 г.
21. Н. А. Некрасову. 11 ноября 1871 г.
22. А. В. Успенской. 11 апреля 1872 г.
23. А. В. Успенской. 15 апреля 1872 г.
24. Н. А. Некрасову. 5 мая 1872 г.
25. А. В. Успенской. 10 мая 1872 г.
26. А. В. Успенской. 2 июня 1872 г.
27. А. В. Успенской. 4 июня 1872 г.
28. Н. А. Некрасову. 7 апреля 1873 г.
29. В Комитет литературного фонда. 1—2 сентября 1873 г.
30. Н. А. Некрасову. 1—15 апреля 1874 г.
31. Н. А. Некрасову. 15 апреля 1874 г.
32. Н. А. Некрасову. Конец ноября 1874 г.
33. Н. К. Михайловскому. Начало марта 1875 г.
34. В Комитет литературного фонда. 15 марта 1875 г.
35. А. В. Каменскому. 8 апреля 1875 г.
36. А. В. Каменскому. 9 мая 1875 г.
37. А. В. Каменскому. 8 июня 1875 г.
38. А. В. Каменскому. 9 июня 1875 г.
39. А. В. Каменскому. 14 июня 1875 г.
40. А. В. Каменскому. 28 июня 1875 г.
41. П. П. Меркульеву. 8 августа 1875 г.
42. Н. К. Михайловскому. Февраль — август 1875 г.
43. Н. К. Михайловскому. Февраль — август 1875 г.
44. А. В. Каменскому. 12 сентября 1875 г.
45. В Комитет литературного фонда. 26 сентября 1875 г.
46. А. В. Каменскому. 2 октября 1875 г.
47. Н. А. Некрасову. 15 октября 1875 г.
48. А. В. Каменскому. 22 октября 1875 г.
49. А. В. Каменскому. 27 ноября 1875 г.
50. Н. А. Некрасову. Середина января 1876 г.
51. Н. К. Михайловскому. 14 марта 1876 г.
52. В Комитет литературного фонда. 12 апреля 1876 г.
53. А. В. Каменскому. Май — июнь 1876 г.
54. А. В. Каменскому. 5 июля 1876 г.
55. А. В. Каменскому. 4 августа 1876 г.
56. Н. А. Некрасову. 11 августа 1876 г.
57. А. В. Каменскому. 18 августа 1876 г.
58. О. К. Нотовичу. 20 августа 1876 г.
59. Н. К. Михайловскому. 1875 — сентябрь 1876 г.
60. А. В. Успенской. Сентябрь 1876 г.
61. А. В. Успенской. Конец сентября — начало октября 1876 г.
62. Г. А. Лопатину. 11 декабря 1876 г.
63. А. В. Прахову. 26 июля 1877 г.
64. Н. Я. Николадзе. 22 октября 1878 г.
65. Н. Я. Николадзе. 8 января 1879 г.
66. Г. А. де Воллану. 10 апреля 1879 г.
67. А. В. Успенской. 28 июня 1879 г.
68. А. И. Эртелю. 2 марта 1880 г.
69. М. И. Петрункевичу. 14 июля 1880 г.
70. А. В. Каменскому. Конец сентября 1880 г.
71. П. В. Засодимскому. 11 декабря 1880 г.
72. Г. А. де Воллану. 13 января 1881 г.
73. Г. А. де Воллану. 10—15 мая 1881 г.
74. М. Е. Салтыкову-Щедрину. 29 июня 1881 г.
75. Е. С. Некрасовой. 31 июля 1881 г.
76. Н. В. Максимову. Осень 1881 г.
77. Е. С. Некрасовой. 7 ноября 1881 г.
78. Е. С. Некрасовой. 12 мая 1882 г.
79. В. М. Соболевскому. Начало июня 1882 г.
80. М. Е. Салтыкову-Щедрину. 11 сентября 1882 г.
81. В. М. Лаврову. 15 ноября 1882 г.
82. В. А. Гольцеву. Конец 1882 г. или начало 1883 г.
83. А. В. Успенской. 11 февраля 1883 г.
84. А. В. Успенской. 10—12 марта 1883 г.
85. А. В. Успенской. 17—22 марта 1883 г.
86. А. В. Каменскому. Начало апреля 1883 г.
87. Е. С. Некрасовой. 10 июня 1883 г.
88. В. А. Гольцеву. 21 июня 1883 г.
89. В. А. Гольцеву. 10—13 июля 1883 г.
90. А. В. Успенской. 10—15 июля 1883 г.
91. Е. С. Некрасовой. 3 ноября 1883 г.
92. В редакцию «Нового времени». 24 февраля 1884 г.
93. Н. К. Михайловскому. Конец февраля 1884 г.
94. М. М. Стасюлевичу. 20—30 апреля 1884 г.
95. В. А. Гольцеву. Конец апреля — начало мая 1884 г.
96. Н. К. Михайловскому. Начало мая 1884 г.
97. А. В. Успенской. 16 июня 1884 г.
98. А. В. Успенской. 19—21 июня 1884 г.
99. Е. П. Летковой. 24 июня 1884 г.
100. Е. П. Летковой. 10 июля 1884 г.
101. В. М. Соболевскому. Конец сентября 1884 г.
102. М. М. Стасюлевичу. 7 ноября 1884 г.
103. В. И. Семевскому. 10—15 ноября 1884 г.
104. Л. Ф. Ломовской. Начало декабря 1884 г.
105. В. М. Соболевскому. Середина декабря 1884 г.
106. М. М. Стасюлевичу. 22 декабря 1884 г.
107. В. М. Соболевскому. 3 января 1885 г.
108. Л. Ф. Ломовской. 29 января 1885 г.
109. Л. X. Симоновой-Хохряковой. 28 февраля 1885 г.
110. X. Д. Алчевской. 4 марта 1885 г.
111. Ф. Ф. Павленкову. 8 марта 1885 г.
112. В. М. Гаршину. Март 1885 г.
113. Н. С. Лескову. 10 марта 1885 г.
114. Н. Н. Бахметьеву. 28 марта 1885 г.
115. А. И. Иванчину-Писареву. 10—15 апреля 1885 г.
116. В. М. Соболевскому. 7 мая 1885 г.
117. А. В. Успенской. 16 мая 1885 г.
118. А. В. Успенской. 18 июня 1885 г.
119. В. М. Соболевскому. 1—15 августа 1885 г.
120. В. А. Гольцеву. 16—19 сентября 1885 г.
121. В. А. Гольцеву. 29 сентября 1885 г.
122. Я. В. Абрамову. 6 января 1886 г.
123. А. М. Евреиновой. Февраль — март. 1886 г.
124. В. А. Гольцеву. 16 марта 1886 г.
125. В. М. Соболевскому. 1 апреля 1886 г.
126. В. М. Соболевскому. 7 апреля 1886 г.
127. В. М. Соболевскому. 11 мая 1886 г.
128. В. М. Соболевскому. 26 мая 1886 г.
129. В. М. Соболевскому. 9—10 июня 1886 г.
130. В. М. Соболевскому. 12 июня 1886 г.
131. В. М. Соболевскому. 14 июня 1886 г.
132. А. И. Урусову. Начало августа 1886 г.
133. А. И. Урусову. Начало августа 1886 г.
134. Н. К. Михайловскому. Октябрь 1886 г.
135. В. М. Соболевскому. Начало января 1887 г.
136. В. Г. Короленко. 15 января 1887 г.
137. В. М. Соболевскому. 1 марта 1887 г.
138. В. А. Гольцеву. 7 апреля 1887 г.
139. В. М. Соболевскому. Апрель — первая половина мая 1887 г.
140. В. М. Соболевскому. Первая половина мая 1887 г.
141. В. А. Гольцеву. 16 июня 1887 г.
142. А. С. Посникову. Около 1 июля 1887 г.
143. А. С. Посникову. 3 июля 1887 г.
144. А. С. Посникову. Начало июля 1887 г.
145. А. С. Посникову. 13 или 14 июля 1887 г.
146. А. С. Посникову. Середина июля 1887 г.
147. В. М. Лаврову. 21 июля 1887 г.
148. А. С. Посникову. 27 июля 1887 г.
149. В редакцию «Русских ведомостей». 27 июля 1887 г.
150. М. А. Саблину. Июнь — июль 1887 г.
151. А. С. Посникову. Начало августа 1887 г.
152. В. М. Гольцеву. Коней, августа — начало сентября 1887 г.
153. В. М. Соболевскому. 20-е числа сентября 1887 г.
154. А. С. Посникову. 17 или 18 октября 1887 г.
155. В редакцию «Русских ведомостей». Конец ноября 1887 г.
156. В. А. Гольцеву. Начало декабря 1887 г.
157. А. С. Посникову. Первая половина декабря 1887 г.
158. А. С. Посникову. Середина декабря 1887 г.
159. Е. П. Летковой. 27 декабря 1887 г.
160. В. А. Гольцеву. 30 декабря 1887 г.
161. Я. В. Абрамову. Середина января 1888 г.
162. В. Г. Короленко. 16 января 1888 г.
163. В. А. Гольцеву. 6 февраля 1888 г.
164. В Комитет литературного фонда. 8 февраля 1888 г.
165. А. С. Посникову. 12 февраля. 1888 г.
166. В. Е. Генкелю. 13 февраля 1888 г.
167. В. А. Гольцеву. Около 15 февраля 1888 г.
168. В. А. Гольцеву. Между 16 и 21 февраля 1888 г.
169. X. Д. Алчевской. 21 февраля 1888 г.
170. В. А. Гольцеву. Первая половина марта 1888 г.
171. В. Е. Генкелю. 15 марта 1888 г.
172. А. М. Евреиновой. 15 марта 1888 г.
173. В. М. Соболевскому. Между 17 и 25 марта 1888 г.
174. В. М. Соболевскому. Между 18 и 25 марта 1888 г.
175. А. М. Евреиновой. Конец марта — начало апреля 1888 г.
176. В. А. Гольцеву. Начало апреля 1888 г.
177. В. М. Лаврову. 8 апреля 1888 г.
178. В. А. Гольцеву. 12 апреля 1888 г.
179. С А. Раппопорту. 18 апреля 1888 г.
180. Я. В. Абрамову. 3 мая 1888 г.
181. Г. А. Мачтету. 4 мая 1888 г.
182. В. А. Гольцеву. Начало мая 1888 г.
183. В. А. Гольцеву. Начало мая 1888 г.
184. В. А. Гольцеву. Первая половина мая 1888 г.
185. В. М. Лаврову. Первая половина мая 1888 г.
186. В. М. Соболевскому. 17 мая 1888 г.
187. Ф. Д. Нефедову. 26 мая 1888 г.
188. С. А. Раппопорту. 26 мая 1888 г.
189. Я. В. Абрамову. Май 1888 г.
190. А. В. Успенской. 4 июня 1888 г.
191. В. М. Соболевскому. 8 июня 1888 г.
192. В. А. Гольцеву. 8 июня 1888 г.
193. А. В. Успенской. 8 июня 1888 г.
194. В. М. Соболевскому. 9 июня 1888 г.
195. А. С. Посникову. 20 июня 1888 г.
196. С. А. Раппопорту. 20 июня 1888 г.
197. С. Н. Кривенко. 21 июня 1888 г.
198. А. С. Посникову. 29 июня 1888 г.
199. А. С. Посникову. 5 июля 1888 г.
200. Н. И. Наумову. 28 июля 1888 г.
201. Н. И. Наумову. 30 июля 1888 г.
202. В Томскую городскую думу. 30 июля 1888 г.
203. В. Н. Поляку. 12 августа 1888 г.
204. Н. Н. Златовратскому. 18 августа 1888 г.
205. В. М. Соболевскому. 19 августа 1888 г.
206. В. А. Гольцеву. 28 августа 1888 г.
207. В. А. Гольцеву. Конец августа 1888 г.
208. В. М. Соболевскому. 8 сентября 1888 г.
209. В. М. Соболевскому. 12 сентября 1888 г.
210. В. Г. Короленко. 12 сентября 1888 г.
211. С. Н. Южакову. 20 сентября 1888 г.
212. В. А. Гольцеву. 26 сентября 1888 г.
213. С. А. Раппопорту. 26 сентября 1888 г.
214. В. М. Соболевскому. 15 октября 1888 г.
215. В. М. Соболевскому. 15 октября 1888 г.
216. В. М. Лаврову. 29 октября 1888 г.
217. В. М. Лаврову. Конец октября 1888 г.
218. В. А. Гольцеву. Конец октября — начало ноября 1888 г.
219. В. М. Соболевскому. 3 ноября 1888 г.
220. В. М. Соболевскому. 6 ноября 1888 г.
221. В. М. Соболевскому. 11 ноября 1888 г.
222. С. Н. Южакову. 18 ноября 1888 г.
223. В. А. Гольцеву. 25 ноября 1888 г.
224. В. М. Соболевскому. 27 ноября 1888 г.
225. Я. В. Абрамову. Конец ноября 1888 г.
226. В. А. Гольцеву. 6 декабря 1888 г.
227. В. Н. Поляку. 9 декабря 1888 г.
228. В. А. Гольцеву. 14 декабря 1888 г.
229. В. М. Соболевскому. Середина декабря 1888 г.
230. В. М. Соболевскому. 22 декабря 1888 г.
231. В. Н. Поляку. Между 22 и 27 декабря 1888 г.
232. В. М. Соболевскому. 25 декабря 1888 г.
233. В. А. Гольцеву. Вторая половина декабря 1888 г.
234. В. А. Гольцеву. Конец декабря 1888 г.
235. И. М. Сибирякову. 1887—1888 гг.
236. А. П. и А. И. Кулаковым. 1 января 1889 г.
237. В. М. Соболевскому. 11 января 1889 г.
238. В. М. Соболевскому. Середина января 1889 г.
239. В. А. Гольцеву. 16 января 1889 г.
240. В. М. Соболевскому. Вторая половина января 1889 г.
241. В. М. Соболевскому. 3 февраля 1889 г.
242. С. А. Раппопорту. 4 февраля 1889 г.
243. А. Н. Пыпину. 8 февраля 1889 г.
244. В. В. Тимофеевой-Починковской. 15 февраля 1889 г.
245. В. А. Гольцеву. 22 марта 1889 г.
246. Я. В. Абрамову. 26 марта 1889 г.
247. А. И. Эртелю. 27 марта 1889 г.
248. В. М. Соболевскому. 30 марта 1889 г.
249. В. А. Гольцеву. 29 апреля 1889 г.
250. С. А. Раппопорту. 3 мая 1889 г.
251. В. М. Соболевскому. 3 мая 1889 г.
252. В. М. Соболевскому. Начало мая 1889 г.
253. В. М. Соболевскому. Начало мая 1889 г.
254. В. М. Соболевскому. 8 мая 1889 г.
255. В. Ю. Скалону. 13 мая 1889 г.
256. А. Ф. Саликовскому. 14 мая 1889 г.
257. В. А. Гольцеву. 18 мая 1889 г.
258. А. С. Посникову. 25 мая 1889 г.
259. К. А. Воеводиной. Около 30 мая 1889 г.
260. В. В. Тимофеевой-Починковской. 30 мая 1889 г.
261. В. А. Гольцеву. Начало июня 1889 г.
262. В. В. Тимофеевой-Починковской. Начало июня 1889 г.
263. С. Г. Рыбакову. 8 июня 1889 г.
264. В. М. Лаврову. 14 июня 1889 г.
265. М. И. Петрункевичу. 17 июня 1889 г.
266. В. М. Соболевскому. 9 июля 1889 г.
267. В. М. Соболевскому. 7 августа 1889 г.
268. В. М. Соболевскому. 10 августа 1889 г.
269. В. А. Гольцеву. 14 августа 1889 г.
270. А. С. Посникову. 11 сентября 1889 г.
271. В. А. Гольцеву. Сентябрь 1889 г.
272. В. А. Гольцеву. 6 октября 1889 г.
273. С. Н. Южакову. 7 октября 1889 г.
274. В. А. Гольцеву. 12 октября 1889 г.
275. В. А. Гольцеву. 26 октября 1889 г.
276. А. С. Посникову. 26 октября 1889 г.
277. Я. В. Абрамову. Конец ноября 1889 г.
278. А. С. Посникову. Конец ноября 1889 г.
279. А. С. Посникову. Конец ноября — начало декабря 1889 г.
280. С. А. Раппопорту. 9 декабря 1889 г.
281. В. А. Гольцеву. 20-е числа декабря 1889 г.
282. А. С. Посникову. Декабрь 1889 г.
283. В редакцию «Русской мысли». Середина января 1890 г.
284. В. А. Гольцеву. 22 января 1890 г.
285. А. В. Успенской. 29 января 1890 г.
286. В. М. Соболевскому. 6 февраля 1890 г.
287. А. В. Успенской. 11 февраля 1890 г.
288. А. В. Успенской. 25 февраля 1890 г.
289. В. А. Гольцеву. 12 марта 1890 г.
290. В. А. Гольцеву. 7 апреля 1890 г.
291. А. С. Посникову. 22—24 августа 1890 г.
292. В. Г. Короленко. 17 октября 1890 г.
293. В. А. Гольцеву. 30 октября 1890 г.
294. А. С. Посникову. 25 декабря 1890 г.
295. В. А. Гольцеву. 30 декабря 1890 г.
296. А. С. Посникову. 18 января 1891 г.
297. В. А. Гольцеву. 19 февраля 1891 г.
298. В. И. Семевскому. 26 февраля 1891 г.
299. В. А. Гольцеву. 16 марта 1891 г.
300. В. А. Гольцеву. 17 апреля 1891 г.
301. В. А. Гольцеву. 3 мая 1891 г.
302. В. А. Гольцеву. 31 мая 1891 г.
303. В. А. Гольцеву. 22 июня 1891 г.
304. В. А. Гольцеву. 22 июля 1891 г.
305. А. С. Посникову. 1 августа 1891 г.
306. А. С. Посникову. 23 ноября 1891 г.
397. К. М. Станюковичу. 30 ноября 1891 г.
308. В. А. Гольцеву. 14 декабря 1891 г.
309. В. А. Гольцеву. 20 декабря 1891 г.
310. В. Г. Короленко. Декабрь 1891 г.
311. В. А. Гольцеву. 2 января 1892 г.
312. И. И. Горбунову-Посадову. 4 марта 1892 г.
313. А. В. Успенской. 27 марта 1892 г.
1864 Править
1 Править
И. Я. и Н. Г. УСПЕНСКИМ Править
Неоцененные мои! Дорогие мои! Палаша и мамаша!
На коленях прошу Вашего прощения за мое свинское поведение в отношении к переписке: Вы, думается мне, давно уже похоронили меня, и знаю, сколько молчание это причинило Вам тоски. Но я, слава богу, жив и здоров. Я теперь в Петербурге. А попал сюда я следующим образом. В Москве, как известно Вам, я занимался корректурой и получал 25 руб. сер. в месяц. Сначала еще было свободное время, то есть утром часа 3 можно было провести в университете, но потом, когда начали печататься адрес-календари, росписи кварталов, чайные ярлыки и лечебники, когда работы было невпроворот, тогда просто некогда было дохнуть. Мне оставалось одно, — или бросить типографию и ходить в университет, или с голоду околеть: потому что брось я типографию — я лишаюсь 25 р., единственного > источника существования, но зато — университет, куда, конечно, по причине голодного брюха ходить не будешь. Загадка была очень сложная. Я соображал так: если я буду постоянно корректором, — стало быть я постоянно не буду иметь возможности покончить с университетом? Незавидно. И вот я решился достать себе средства другие: теперь я надеюсь к августу иметь 300 руб. сер., с которыми и надеюсь существовать год исключительно в университете, из которого я никогда не выходил, как полагаете Вы согласно письмам В<ладимира> Глебыча. Этот господин перессорил меня со всеми: называет меня атеисток, богоотступником и проч., а сам ниже всякой гадины, развратнее последнего потерянного человека. Ради бога Вы не тревожьтесь слухами, которые буд<ет> распускать он.
Меня здесь приняли в разных редакциях отлично. Прошу Вас взять у Кранца № 12 Библиотеки для чтения (которую советую предложить в палате выписать вместо От<ечественных> записок) и прочитайте там мой рассказ Старьевщик (из моск<овской> жизни). Я получил за него 50 руб. и теперь, клянусь истинным богом, пришлю свой портрет. Посмотрите также в этой книжке объявление и полюбуйтесь, что Г. И. Успенский наряду с И. С. Тургеневым. Мне даже самому смешно.
В № 1 Русского слова будет моя статья Ночью (из моск<овской> жизни). Пишу в «Современник» историю Григория Яковлевича.
С Николой видимся редко и сухо, ибо у нас происходят некоторые контры из-за авторства. Его теперь уже нигде не берут, ибо он ломит 200 р. за лист.
Христа ради прошу сестер, братьев, всех писать ко мне почаще. Что мы заснули? Неужели же мы все замерли до бесчувствия?
Ради господа пишите мне. И еще раз простите, что невежественно поступаю насчет переписки. Я не поздравил вас даже с Рождеством. Это потому случилось, что в это время я был в ужасном положении, не имел ни гроша и притом был в сильных хлопотах насчет моих статей, — но теперь, благодаря бога, дело это я уладил, и теперь некогда выпустить из руки пера, так и хватают.
Тысячу раз целую вас, неоцененные мои, искренно любящий
Адрес мой.
В С.-Петербург.
На Вознесенском проспекте в д. Моравиц № 3-й, у г-на Коломейцева. Г. И. У<спенский>.
P. S. Нюню прошу непременно взять книжку у Кранца и, кроме того, поклониться М. И. Дуброво.
Папеньке дали из Министерства 300 руб. сер. на воспит<ание> детей.
1865 Править
2 Править
НЕИЗВЕСТНОЙ Править
Удивительные совершаются со мною дела, — <……>[1] и боюсь, что ни один из моих планов не осуществится. — Ужасно! Я теперь 1000 раз вспоминаю Чернигов, — тот покой и удобства к работе, которые окружали меня там; Вы можете себе представить, что у меня до сих пор по недостатку денег — нет комнаты? Почему я живу в беседке, — где крыша до такой степени накаливается жарко, — что решительно не только писать, — думать невозможно. Купальни за 2 1/2 версты, — кроме того, выйти из дому решительно невозможно, ибо — на улицах существует белая едкая известковая пыль, от которой портится платье, тем паче рожа людская. На днях, впрочем, переедем на квартиру, и тут мне приходится обитать в комнате в 1 1/2 арш. ширины и аршин в 5 длины, — линейка какая-то. Что будет — не знаю, — но писать, без всякого сомнения, буду, — необходимо. Фельетон о Черниг<ове> послал безо всякого изменения, — знаю, что глупо, — но что делать… Ей-ей, нужны деньги, — и уж вовсе не до переделки таких и без того дурацких вещей. Что же Вам еще сказать? О себе я сказал всё — т. е. ничего не делаю и жду погоды; <……>[2] состоянию. Июня уже того... и поэтому у них в семействе только и слышишь: да мальчик, ей-богу мальчик!
— Маменька, да оставьте, — гов<орит> Нюня.
— Ей-богу… Что там! Вот нашла церемонии, — дело божее.
-Нюня ходит поэтому по 2 шага в час, и через пороги, через лучинки и соринки, попадающиеся на пути, перелезает, как через Альпийские горы, приподнимая платье спереди и высоко занося ноги, чтобы не оступиться.
Я туда не хожу. Если случится, то единственно за папиросной бумагой, по нищете, впрочем мы не ссоримся — нерасчет, да и незачем.
В Туле меня ругают за фельетон. Хотят и бить и отделывать. Любопытнее всего то, что иногда вся ругань говорится при мне, — ибо моего лица никто не знает, или знают очень немногие. Недавно я встретил здесь своего старого знакомого, с которым мы вместе получали по 25 руб. у Каткова, — и который теперь получает на железной дороге 2400 р. в год. — Этот барин распустил слух, что Успенский здесь, и поэтому иногда на бульваре или в так называемом Эрмитаже я вижу, как на меня смотрит целая куча незнакомых, выпуча глаза, — я прохожу и слышу кто-то сзади чуть шепчет: Успенский-- а-а-а и проч. Не могу ire сказать, что и смешно и приятно. Чтоб доставить себе еще больше удовольствия — посылаю недели через две — 2-е письмо из Тулы, — вот подымется кутерьма. Потому народ глуп — очень.
А я жалею, что не видал Т. Теперь нечего вспомнить, т. ё. нечего представить себе: в голове уцелело несколько прекрасных черточек, — а физиономии нету. Призрак какой-то.
Варв<ара> Тим<^офеевна>! Напишите мне о Т., о Д., о себе и обо мне наконец. Что В<Сасилий> Яклич? Видите ли Петрункевича? Он на меня зол. ;
Ежели будете писать мне, то вот адрес:
В Тулу.
Г. И. У.
Против уездного училища, в угольном доме Белевекого подворья, в ниж<нем> эт<аже>.
Пишу небрежно потому, что и жарко и писать нечего.
Жду письмеца Вашего с нетерпением.
1866 Править
3 Править
А. П. КУЛАКОВУ Править
Александр Павлович! Решительно не нахожу слов, как мне просить у Вас прощения. Я глубоко виноват перед Вами, перед Вашими ласками и заботами обо мне, который не стоит порядочного плевка; говорю это от всего моего испорченного сердца и, ради самого бога, прошу только не рвите этого письма и прочтите его. Мих<аил> Васил<ьевич> Успенский передал мне Вашу записку только 15, или около того, — октября; в ней Вы просите меня уплатить мой долг и напоминаете о моем честном слове. Знаю, тысячу раз знаю, что поступок мой подл в высшей степени, но, ради бога, войдите и в мое положение. Я приехал в Петербург без копейки, и в тот же день прекратилось издание Современника и Русского слова, на котор<ые> я надеялся. Статью мою, назначенную в Совр<еменник>, я отдал в Луч (сборник), который запрещен цензурой, и я, вместо 150 руб. ожидаемых, — не получил ни копейки. Затем июнь, июль, август и сентябрь, — я жил в долг, в старой квартире, где по знакомству ждали за мной деньги, за что с своей стороны я должен был обязаться уплатить более нежели следует: в четыре месяца я задолжал 250 руб. (по 65 руб. в месяц). Во все это время я жил в долг, без копейки, и принужден был платить такие деньги, чтобы не умереть с голоду: выехать из Петербурга мне бы не позволили; наконец, 30 сентября вышла 1-я книжка журнала «Женский вестник» с моей статьей в 180 руб. Эти деньги тотчас же ушли на уплату петербургского долга целиком. На днях выйдет 2 No Женск<ого> вестн<ика>, я получу 150 руб., и, за уплатою долга, буду иметь в кармане 80 руб., из которых тотчас же должен буду истратить часть на покупку теплого пальто, так как на дворе зима, и у меня останется какая-нибудь ничтожная кроха, — единственная моя надежда навсегда, потому что «Женск<ий> вестн<ик>» едва ли долго просуществует: у издателей нет денег. И вот тут-то моя погибель. Я держал экзамен два раза, и оба раза от меня требовались профессорские суждения: строгость усилилась до высшей степени после 4 апр<еля>. Думают, что литераторы будут развращать молодежь — учеников, и не пускают в учителя. Словом, в настоящую минуту я нахожусь в безвыходном положении и всем священным умоляю Вас в последний раз обратить внимание на мою просьбу: если я не совсем презренная тварь, — то, ради бога, не возможно ли зачислить меня исправляющим должность учителя хоть русск<ого> язык<а>, хоть истории, впредь до выдержа<ния> экзамена. Вспомоществование, кот<орое> дает<ся> учителям, Вы возьмете всё за долг. А Рождеством или в январе я съездил бы в Москву проэкзаменоваться, чего теперь решительно сделать не могу, потому что убит окончательно. Я болен, расстроен, упал духом, словом готов упасть на колени к первому встречному и просить его не оставить меня. Я прошу Вас только одно слово написать мне: можно на сказанных условиях поступить или нет, и я тотчас же (божусь Вам) приеду в Тулу, заняв в Лит<ературном> фонде хоть 20 руб. Все обеднело, обнищало и ходит без копейки, но так как Некрасов теперь в Петербурге, то думаю, что он выхлопочет для меня эту сумму. Умоляю Вас в последний раз выслушать со вниманием мою последнюю просьбу. Я ни на волос не отступался все время от того, что говорил Вам в Туле, но крайность заставила меня молчать и сидеть в Петербурге. Мих<аил> В<асильевич> Усп<енский>, ругавший меня повсюду, — узнав хорошенько мои обстоятельства, заговорил совершенно другое и, поверьте, не считает окончательно погибшим. Прошу Вас не показывать этого письма никому и с нетерпением жду Вашего ответа.
Адрес мой: На углу Большой Мещанской и Зимина переулка, д. Брунста, кв. № 17.
1867 Править
4 Править
Н. Г. УСПЕНСКОЙ Править
Милая мама! Опять в наши дела ввязывается Мих<аил> Вас<ильевич>, с которым, как и с Ник<олаем> В<асильевичем>, я не имею ничего общего. Верьте же, ради бога, мне, а не Мих<аилу> Васильевичу: я знаю, что я делаю, и никто, ни Ник<олай> В<асильевич>, который не имеет решительно никакого влияния надо мною, — не заставит меня делать против воли и необходимости. Не могу я до сих пор заняться исключительно приготовлением к экзамену, потому что нужно что-нибудь одно — или экзамен держать, или работать из-за куска хлеба. Я писал Вам совершенно искреннее письмо о своем положении и о своем намерении, — я прошу только, ради бога, помочь мне в последний раз, чтобы поступить в учителя, чего я страстно желаю. Должность эта даст мне возможность покрыть все мои долги родным, я писать буду и в уезде, потому что всякую строку мою берут и платят за нее. При должности я буду иметь маленькое обеспечение, и больше мне ничего не нужно; по натуре моей я ведь не гусар, не кутила. Большие куши я занимал у Вас только на дорогу. — Живя с Вами в Туле, я у всех одолжался полтинниками и четвертаками, — нужды мои оч<ень> ограничены. Повторяю Вам мою искреннейшую просьбу: я непременно поступлю в учителя в нынешнем мае месяце, — только, ради бога, помогите мне в последний раз. Я все это осенью, когда отдохну и укреплюсь на месте, возвращу Вам. Поэтому, ежели можно, вышлите мне 35 руб. Ради самого бога. Они крайне необходимы мне. Поверьте, что я ведь вовсе не подлец, что я не хочу и не имею сил отнимать у моих братьев и у Вас последний кусок хлеба, — я буду Вам полезен сам, быть не может, чтобы я умел, только грабить Вас.
Ради бога, в последний раз верьте мне и гоните в шею этого дурака и подлеца-щелкопера Мих<аила> В<асильевича>. Ему просто нужно что-ниб<удь> гов<орить>. Я виделся с ним с октября до сих пор один только раз.
На углу Бассейной и Литейной, дом Краевского, кв. № 34
5 Править
П. В. АННЕНКОВУ Править
В январе месяце нынешнего года я обращался, через посредство Н. А. Некрасова, в Литературный фонд с просьбой о пособии и тогда же через Вас получил уведомление, что общество, находя меня здоровым и способным трудиться, — отказало мне в моей просьбе. Несмотря на невозможность трудиться хоть сколько-нибудь добросовестно, так как все обдуманное и более выдержанное из моих вещей — было напечатано в течение четырех месяцев (с сентября по 1-го января <18>67 года), — я должен был снова взяться за работу, не имея возможности отдохнуть и одного месяца, так как заработок четырех упомянутых месяцев весь пошел на покрытие некоторых долгов, сделанных в течение летних месяцев, когда решительно негде было работать, и которые я не могу считать отдыхом, потому что проводил их в крайней бедности. Кроме всего, некоторую часть моего заработка я должен был уделить моей матери, живущей в провинции и весьма нуждающейся. Поэтому-то в январе месяце я должен был обратиться с просьбой о пособий в Фонд. После отказа я должен был работать снова, не переставал работать до сих пор и в настоящее время решительно не имею возможности продолжать мои работы: восемь месяцев непрерывного труда истомили меня физически до такой степени, что я снова принужден обратиться с просьбой о пособии, так как ни одна из существующих редакций новых журналов не имеет средств обеспечить сотрудника хоть на два месяца отдыха. Я убедительно прошу общество дать мне возможность уехать в провинцию, чтобы хоть немного собраться с силами, и если бы. общество нашло возможным помочь мне хоть 60 руб. сер., то я бы был крайне обязан им и искренне благодарен.
Адрес мой: На углу Бассейной и Литейной, д. Краев-ского, кв. № 34.
6 Править
Н. Г. УСПЕНСКОЙ Править
Бесценная моя матушка Надежда Глебовна! Я, признаться, немало удивляюсь, не получая от Вас никакого извещения в течение целого месяца моего жития в Епифани. Живы ли Вы, здоровы ли? Если возможно, напишите мне; Ваше письмецо мне во всяком случае приятнее 10 целковых без единого слова об чем-нибудь. Месяц до этого я прожил не совсем благополучно; недели полторы тому назад, вследствие постоянных страшных сквозных ветров, продувающих Епифань, я простудился, и со мной началась уже горячка, но ее прервали, благодаря Прозоровскому, который привел доктора ко мне. Тем не менее я все-таки пролежал не вставая 5 дней; поправившись и выбрав теплый день, я закутался и отправился в баню версты за 3 от Епифани, к помещику Игнатьеву; на возвратном пути меня захватил дождь и холод, и я приехал с больными зубами и с простудой в целой голове, от каковых болезней решительно не могу избавиться и до сей Минуты, а между тем к этому присоединяется еще недостаток в деньгах; в настоящую минуту, именно сегодня — 22 сентября — оканчивается срок моей квартиры, а мне бы хотелось переехать на другую, кот<орую> мне отыскали знакомые. Та квартира у част<ного> прист<ава> в 2 комн<аты> с 3-ей — передней и за ту же цену 10 р. со столом, как и теперешняя моя в 1 ком<нату>. Но теперешняя моя холодна, далека от училища, и, кроме того, нет прислуги, кот<орая> умела бы вычистить сапоги, тогда как на новой кв<артире> постоянно в моем распоряжении будет пожарный солдат; за неимением денег я должен остав<аться> пока на старой. Циркуляра об определении меня нету до сих пор, и жалованье я не получал, а в нынешнем месяце прожил 22 рубля. Просить у Вас я, ей-богу, не решаюсь; но думаю, что не может ли А. П. выхлопотать у директора разрешение насчет жалованья, с тем что если начальство не утвердит меня, то я бы должен возвратить деньги. Если же этого нельзя, то приходится просить, что мне оч<ень> горько, у Вас 25 руб. на прожиток в след<ующем> месяце, с тем что если придет разрешение об определении меня, — то жалованье, которое выдадут мне за эти месяцы, — я пришлю Вам, так как в настоящее время я живу на Ваш счет; 25 р. я прошу потому, что, кроме квартиры, чаю, сахару, табаку, мне нужно купить калоши глубочайшие, ибо грязь здесь такая, о какой мы, — я и все вы, — не имеем никакого понятия, да теплую шапку. Еще немного погодя необходимо нужно будет купить барашковый воротник — холода начинаются.
Теперь я должен известить Вас, что в своб<одное> время я пишу большую историю, — и даю Вам честное слово, что на Рождество расплачу все мои должишки и долги.
Поклонитесь от меня Ан<не> Ив<ановне>, а равно Нат<алии> Гл<ебовне> и наипаче Лизавете Глебовне, Леле, которую попросите передать мое глубоч<айшее> почтение Любовь Петровне Воскр<есенской>. Не можете ли Вы написать мне купно с Лизаветой Глебов<ной> и передать Леле мою просьбу, чтобы и они мне гоже какую-нибудь записочку написали.
Взяты ли у Ходосевича карточки? За них нужно 2 р. 50 коп. А то он меня выставит как человека, который заказал, да не заплатил.
22 сентября, Епифань.
1868 Править
7 Править
Н. А. НЕКРАСОВУ Править
Не позже 21 числа, т. е. пятницы 6-ой недели, будет непременно доставлена моя повесть — вся; ради бога, прошу Вас извинить мою медленность, я решительно иначе поступить не мог. Я нахожусь в большом недоумении относительно того, что очерк мой не появляется до сих пор; или он в высокой степени гадок, или, как мне кажется, тут другая причина и именно то, что внимание Ваше ко мне оскорблено моим неисполнением слова относительно другого очерка, для 2 кн., и тем, что не сказавшись уехал из Петербурга.
Так как внимание Ваше слишком для меня дорого, то я убедительно прошу Вас прочесть мое объяснение мучающих самого меня поступков. Когда был закрыт «Современник», я по необходимости должен был работать где-нибудь и попал в «Жен<ский> вестник». 2 рассказа мои, написанные для этого журнала, были зачеркнуты цензурой, и я сделался редакции должным. До последнего моего приезда в Петербург у меня не было средств уплатить этот долг сразу; да и после того я мог уплачивать по частям, потому что и брал я деньги эти тоже частями самыми ничтожными. В нынешнем году, желая что-нибудь заплатить «Ж<енскому> в<естнику>», я отправился в редакцию и к удивлению моему узнал, что рассказ мой печатается в 1-м No этого журнала. Я прошу принять от меня деньги, мне говорят, чтобы я возвратил сразу все, зная, что я этого сделать фактически не могу. При этом был один из известных писателей, которого я моту назвать когда угодно. Я отдал все, что у меня было, и поэтому не мог оставаться в Петербурге. Я дал слово работать исключительно у Вас, да и всегда сам глубоко желал этого, поэтому не мог обращаться никуда; но так как за день перед этим Вы дали мне 100 р. — то и к Вам не мог обратиться. Я должен был как-нибудь жить и уехал к знакомым в Москву. Но так как я существо не двужильное, то вся эта история измучила меня, и я не мог совсем работать и приготовить Вам очерки. Жить было здесь трудно; я принужден был написать 2 корреспонденции в одну петербургскую газету из Москвы, и все это вообще замедлило мою работу… Но теперь она почти кончена, в пятницу Вы получите ее.
Москва, гостиница Мамонтова, № 74.
8 Править
Н. С. КУРОЧКИНУ Править
Многоуважаемый Николай Степанович! Позвольте Вас просить передать сию записку Некрасову; запечатав или нет — как хотите. И кроме того, будьте так добры — замолвите словечко ему насчет того, что 100 р., как прошу я, — мне действительно нужны и действительно помогут мне работать успешно, — а работать хоть в какой-нибудь обстановке, хоть даже в целой, неразорванной рубашке, мне будет лучше и могу я работать действительно: матерьялы у меня есть, — нужно только передохнуть и опомниться.
9 Править
Н. А. НЕКРАСОВУ Править
Просматривая вчера мой рассказ, я увидел, что сто рублей, выданные Вами мне в мае и июне, покрыты; и так как в деньгах я имею большую надобность, то позвольте Вас просить выдать впредь до представления повести (никак не позже 15 августа) — еще сто р. сер. Эта сумма сразу поправит мои дела, — даст мне возможность покойно заняться своим делом месяца полтора. Кроме небольшого рассказа, который осенью напечатается в «Неделе», — все мои работы принадлежат только Вам одним, и работ этих у меня будет много, так как и в настоящее время я могу одну за другой доставить восемь вещей. Говорю эти подробности для того, чтобы Вы не подумали, что, обращаясь к Вам с просьбой о такой сумме, я желаю злоупотреблять Вашим вниманием ко мне.
Если возможно, я бы желал получить эти деньги сразу, чрез посредство Николая Степановича Курочкина, который передаст Вам эту записку и распишется за меня.
30 июня <18>68 г., Стрельна.
10 Править
Н. А. НЕКРАСОВУ Править
Если возможно, повремените отдавать мою рукопись в печать до утра среды, когда я привезу Вам окончание 1-й половины. Я бы просил, кроме того, Вас самих просмотреть ее предварительно.
7 октября.
Новый адрес мой: На углу Больш<ой> Мещанской и Зимина переулка, д. Брунста, кв. № 21.
11 Править
Н. А. НЕКРАСОВУ Править
По прочтении моей корректуры я еще раз обращаюсь к Вам с покорной просьбой — отложить печатание ее до 1-й январской книжки или до декабрьской. Необходимость написать именно повесть, а не ряд рассказов и очерков, путала меня в течение целого года, и я по крайней мере шесть раз написал эту вещь. Так как в ожидании ее прошло слишком много времени и, наконец, надо же было представить ее, то я решился отдать ее в том виде, как она есть. Но в этом виде она оказалась совершенно неудовлетворительною. Словом, я прошу Вас об одном: из 3 листов находящейся у меня корректуры, с прибавкою еще 1 1/2 листа, я сделаю к декабрьской книжке четыре отдельных рассказа. Рассчитать их я совершенно согласен даже и по 50 и по сколько угодно с листа. Относительно вообще денег, взятых у Вас, — сделайте милость, будьте покойны: я надеюсь, что путаница, идущая в моей голове и мучающая меня в течение целого года, пройдет, и весь матерьял мой прояснится от теперешнего тумана. Позвольте просить Вас уведомить меня о Вашем решении насчет того, согласны ли Вы на мое предложение.
Адрес: На углу Большой Мещанской и Зимина переулка, д. Брунста, кв. № 21.
1869 Править
12 Править
А. В. БАРАЕВОЙ Править
Сегодня, в б часов утра, я наконец кончил свое «Разорение» и уже передал Некрасову. Дня через два-три я буду совсем свободен и уеду, — но, господи, до чего мне скучно без Вас! Я буквально болен, и должно быть вследствие моей болезни мне в голову лезут разные безобразные вещи. Мне все представляется, что Вы разлюбили меня и бросили потому, что множество найдете людей лучше меня в сотни раз, впрочем, извините меня, я просто нездоров. Я выпил у Коли однажды бутылку красного вина, поехал домой и простудился — теперь лучше, но все-таки я болен — болен… О моем «Разорении» пошли толки по Петербургу самые оживленные, прилагаю Вам три отзыва из разных газет. Все это мне приятно, только нету Вас, и мне до того скучно, что, кажется, все равно, ехать ли в провинцию, оставаться ли все лето в Петербурге — решительно одно и то же, но я поеду.
После Вашего отъезда ко мне стал шататься Карташов и измучил меня вконец — лепечет какую-то чушь про фокусников, про Гран Плезир и т. д. Между прочим, он называл Ан<ну> Вас<ильевну> фальшивой женщиной. Между прочим, Ан<на> Вас<ильевна> намерена вместе с каким-то Гипеном ездить верхом в манеже. Еще новость, которую сообщил мне Коля Долганов, — умер Ваня Соколов, — и ждут Аркадия в Петербург. Коля бывает у меня каждый день, — но по доброте и скуке — двух качеств его, все-таки он как-то тяжеловат. Впрочем, человек отличный.
Милая! Теперь в воскресенье ко мне пришли Михен и Филатов, два дуралея, и нету Вас. Где Вы, крошка моя? Помните, как Вы бегали по дивану и говорили — «а мне гостинцу купить?» Как нога уходила на улицу? «Меня покатать». Голубчик мой, как я люблю Вас, сколько Вы дали мне ума, сил, ангел мой.
Я болен, не могу писать ни о чем. Только не забывайте меня… Милая, хорошая, родная.
P. S. Получили ли Отеч<ественные> зап<иски> и Разорение?
13 Править
А. В. БАРАЕВОЙ Править
Милая Бяшечка! Хотел было я тебе писать тотчас после отъезда, но решительно ничего нового, Сообщить было нечего. Утром по обыкновению проснусь под музыку и жду, — что это будет сегодня? Не будет ли повеселей? Напьюсь чаю или молока и пойду в сад, публика все знакомая, — монах, Катер<ина> Петровна, Криволуцкий, Борзов и пр.
— Ну что?
— Ничего.
— Отчего вы поздно пришли?
— Так. Зачем же именно рано?..
— Да это так, разумеется.
Начинается писание палками вензелей по песку.
— Я уж второй стакан выпила, — говорит Кат<ерина> П<етровна>.
Я знаю, что ей еще нужно 2 стакана, однако говорю:
— Уж два? Сколько же вам осталось?
— Еще два.
— Однако!
Что значит это «однако», никто не знает, — но говорят все.
Словом, цыпа моя, идет чушь непроглядная, но я чувствую себя совершенно покойно: мне не скучно и не весело, а так, ничего, и могу так проводить сколько угодно время: чувствую, что отдыхаю; только подлый обед в гостин<ице> Мин<еральных> вод портит этот отдых, — иногда кормят скверно, например сегодня мне дали ботвинью с осетриной; я не рассмотрел ее и съел, а она оказалась гнилая, и у меня целый день страшная резь в желудке и тошнота. Письмо это я пишу небрежно потому именно, что болен и тошнит, не мог гулять и даже трудно сидеть, — такие скоты. Сегодня на Новицкого свалилась беда. Все общество составило формальный акт о том, что директор решительно не заботится о его нуждах. Вчера вдруг по его приказанию выгнали из вокзала нескольких лиц, игравших вечером в карты. Потом ворота сада запирают в 10 ч<асов> ночи, так что дамы некоторые лазили через забор, тогда как 10 руб. берут на содержание вокзала, садов и, следовательно, сторожей. Объявили об этом Новицк<ому>, а он сказал «не мое дело», тогда составили акт. Все это довольно глупо, но мне кажется, что Новицкий в будущем году не дождется и 10 человек лечащихся: он действует тоже необыкновенно глупо. Надо отдать ему честь.
Приехала сюда красавица Борисовская. Я ее видел в вокзале отлично, потому что сидел с ней рядом; она, во-первых, глупа как пробка, а во-2-х, вовсе и не красавица:, когда она говорит или смеется, то нос ее тянется к подбородку, глаза камелии: у парикмахеров такие красавицы на окнах. Она брюнетка или около. Морда матовая, и глупость эфиопская.
Коля прислал мне 50 руб. — такой, право, золотой человек, он получил деньги, которые ждал, и скоро получит эти 50 руб. Посылаю тебе его письмо. Студенты приехали, и, кажется, я с ними пойду шататься, только сошью сначала парусинное пальто. Из Мценска Якушкин выслал мне брюки, а белье и сапоги после; он написал мне задушевное письмо насчет моего «Разоренья», — в восторге и просил меня ехать, к нему для разговоров, обещаясь сообщить множество материалу. Я напишу ему письмо. «Листок» высылается вам на днях. У него 25 подписчиков — только. Выписали какого-то редактора из Петербурга. Дураки! Я бы за половину суммы взялся редактировать «Листок» и был бы преинтересный, без фельетона, конечно, а с одними местными известиями Степной полосы. Они думают заинтересовать Россию тем, что в Липецк приехали музыканты, что на вечере было 5 человек.
Голубчик, прости меня за это письмо. Я измучен болью и духотой, которая терзает Липецк вот уж несколько дней. Я не знаю, куда деться от нее! Мне предлагают флигель целый с мебелью за 12 руб. Найму. Милая цыпа, — прости меня, голубчик! Завтра же пошлю тебе еще письмо и напишу разборчивей, потому что надеюсь поправиться. Целую тебя, крошку мою. Когда вы приедете?
Вдруг сию минуту (11 ч<асов> ночи) хлынул страшный дождь, до ужаса страшный, просто ужас, ужас. Я боюсь тушить свечу.
Цыпинька, прости мне, пиши мне прямо в Золотой Лев, прости, милая. Целую твои ножки! Как бы мне хотелось поцеловать их в самом деле. Цыпа, голубчик, прощай!
Молния! Смерть моя и гром. Ужас. Ей-богу, я умру!
14 Править
Н. А. ДОЛГАНОВУ Править
Вот Вам почти все о целебных средствах Липецка. Все дело здесь, стало быть, состоит в музыке и отдохновении помощию ничегонеделания. И сначала это действительно приятно. Когда я приехал, воздух был превосходный, но теперь постоянная езда истерла в порошок здешнее шоссе, и поэтому при каждом степном ветре, которые в степи необыкновенно часты и сильны, — вас душит пылью.
Недалеко от Липецка есть лесная ферма, где учится мой брат. Там действительно хорошо, и люди там отличные; недавно я был там на охоте. Мне ужасно понравилось, и я думаю снова идти туда на Петров день. Охота тем хороша, что можно ходить сколько угодно и не чувствовать усталости. А это для меня первая вещь, потому что я ленив, как собака старая.
Говоря по совести, жить здесь было бы весьма скучно, если бы не надежда видеть от времени до времени Алек<сандру> Васильевну и потолковать с ней о какой-нибудь новой игре. Видел я ее здесь всего два раза; 1-й раз лежу, вдруг записка от А<лександры> В<асильевны>: «мы приехали, приходите в гостиницу Мин<еральных> в<од>». Я пришел и познакомился с Херадиновой. Мы пообедали вместе, поболтали, нам было хорошо. Гулять мы не могли, потому что у А<лександры> В<асильевны> болела нога; на другой день мы обедали с А<лександрой> В<асильевной> вдвоем, а после обеда они уехали и обещали приехать через 10 дней. Все эти 10 дней я ждал их терпеливо, но ни на 11, ни на 15-й их не было, тогда я взял и махнул по железн<ой> дороге в Елец и нашел Ал<ександру> В<асильевну> и Херадинову в гостинице Попова. Это было в 11 ч. веч., меня пригласили пить чай, и я просидел у них до часу. На другой день мы гуляли с А<лександрой> В<асильевной> по коридору. Сидели в общей зале, куда являлась Херадинова, а вечером гуляли в саду с Петей и Херад<иновой>. Утром в 9 ч. мне нужно было ехать в Липецк, и А<лександра> В<асильевна> пришла со мной проститься в общ<ую> залу в 8 ч. Последний раз я виделся с ними 3-го дня. Они приезжали в Липецк на 3 или 4 часа, я успел только поговорить с ними за обедом и проводил их на ж<елезную> дорогу. В Липецк они обещали переехать 4 июля и тогда Останутся до конца лета. Поскорей бы, право.
От времени до времени работаю чуть-чуть, но 2-ая повесть сложилась в голове почти совершенно, нужно <к> осени, и я напишу ее скоро. Еще я думаю написать очерк Липецкие воды для «От<ечественных> записок», небольшой, но не знаю, как собраться. Прищучит крайность в деньгах, напишу скоро. Отчего, Ник<олай> Алексеич, Вы не пишете мне ничего? А<лександра> В<асильевна> говорит, что у нее есть несколько Ваших писем, — а мне ни строки. Я виноват, сам не пишу, но, ей-богу, я устал, я лучше все расскажу, когда буду в Петербур<ге>, дайте отдохнуть.
Насчет Курочкина и Поливанова я думаю так, что гораздо будет лучше начать занятия с августа, с осени. Тогда все в Петербурге начнут делать дело. Может быть, даже А<лександра> В<асильевна> приедет в конце осени, и все примемся за работу. Теперь отдохните. Наверно, и Поливанов на даче, куда Вам разъезжать не расчет. И кто делает дело летом? Всё спустя рукава, нашеромыгу, напрасная трата денег.
Здесь я встретил одного господина Винберга, который учился в Коммерч<еском> и знал Александра Бараева.
Щедрин написал мне 11-го июня, что постарается всеми мерами о высылке мне 50 руб., котор<ые> я тотчас доставлю Вам. Вероятно, нет Некрасова, и потому не могут ничего сделать, но теперь, я думаю, это решится скоро. Извините, Н<иколай> А<лексеевич>, — к Вам так много народу лезет с поручениями и просьбами, что мне и не пристало бы. Виноват я пред Вами, но авось поправлюсь.
Щедрина оставьте покуда у себя. А июльские деньги вышлите по такому адресу: В Липецк, Екатерине Петровне Тимофеевой, на Соборной площади в д<ом>, где казначейство, с передачею мне. До свидания. Пишите, пожалуйста.
С 1-го июля пусть не вычитают за «Голос».
15 Править
Я. П. ПОЛОНСКОМУ Править
Не откажите принять участие в литературно-музыкальном вечере в пользу училищной Липецкой библиотеки. Если будете Вы читать Шиньон или что другое, то и я охотно прочту что-нибудь, — цель хорошая. Завтра придут Вас просить сами распорядители между 11 и 12 часами.
Я бы зашел лично попросить Вас, да во 1-х, боюсь хором Полякова, а во 2-х, еду сейчас из Липецка в деревню на 3 дня.
Вечер назначен 8 августа.
Ждал я Вас вчера и сегодня и рад бы был душевно видеть Вас, а Вы не пришли, Будьте здоровы.
1870 Править
18 Править
А. В. УСПЕНСКОЙ Править
Не пеняй, моя цыпинька, что долго не получаешь от меня писем, я бы и рад был тотчас же послать тебе письмо, как только приехал сюда, — потому что мне очень жалко, что я отправил тебе такое скучное письмишко, — да почта ходит отсюда только по понедельникам и четвергам, — и стало быть, я почти четыре дня писать тебе не мог. Повторяю тебе — не печалься, письмо было глупое, и в настоящее время я чувствую себя очень хорошо. У матушки мне жить отлично, почти так, как тебе у Херадиновой, если только ты не врешь, что тебе там хорошо. Главное, что народу нет никакого, — сад, среди которого стоит училище, великолепный, и в нем тоже нет ни одного человека, — гуляю один — виды и окрестности действительно превосходные. Познакомился я здесь с одним старичком чиновником, который любит природу и даже занимается переводами стихов из разных поэтов с фр<анцузского>, англий<ского>, нем<ецкого>. Старичок очень оригинальный, сегодня, например, он водил меня за город версты за две, к лесному сторожу. Сторож, из отставных солдат, живет в лесу и страстный охотник, а главное — балагур и рассказчик, — мы с ним, начиная со вторника, будем путешествовать с ружьем. Я побыл у него в сторожке часа 2 — такая прелесть. Воротились мы с прогулки часов в 8 вечера; погода была прекрасная, пошли на бульвар, который лежит на высокой горе, гораздо выше той, на которой стоит Елец, и оттуда открывается река, по берегам которой почти на каждом шагу горят костры. Этого прежде никогда не бывало, и я пошел узнать, что такое; около костров ходили хороводы и пелись песни, — это оказалось — ждут солнца, такой обычай — будто бы под Петров день солнце восходит разноцветное и играет особенным образом. И когда я пишу тебе это — песни слышны со всех сторон, и костры будут гореть до восхода солнца. Уверяю тебя — такой прелести я и не видывал.
Все это время я, признаться сказать по совести, чувствовал такую усталость и лень, что ужас — мне трудно было писать даже тебе, но теперь, право мне кажется, — ничего, гораздо лучше, и я чувствую себя много свежей против прежнего. Должно быть, я теперь именно начинаю поправляться — а матушка кормит меня на убой, ем я действительно оч<ень> много и тяжести не чувствую. Я здесь пробуду с неделю, думаю, что этого будет довольно, а потом поеду к Якушкину, который, встретив меня на железной дороге, когда я ехал в Крапивну, — просто тащил к себе за рукав и ждет. А после него мне бы хотелось повидаться с тобой, цыпленочек хороший мой. В следующем письме твоем, которое ты тоже адресуй в Тулу, — ты напиши мне, когда бы можно видеть тебя, и если можно одну, и где — в Ельце или в Орле. Там теперь железная дорога; когда ты мне напишешь число и каким образом нам лучше всего повидаться, — то я так и соображу. А потом мы уже не увидимся до самого отъезда в Петербург. Благо я теперь стал чувствовать охоту к работе и в голове зароились кое-какие планы повестей — работать я не буду, а буду только записывать да отдыхать. Ах, если бы только Коля выслал мне хоть немного денег.
Матушка моя не ложно любит тебя всей душой. Я дал ей почитать кой-какие твои письма, и она сразу поняла, что ты ангелочек мой, хороший. Как бы она хотела видеть тебя! Осенью, когда поедем назад, мы непременно остановимся в Туле на 1 день, и матушка туда приедет. Посмотри, какая она отличная женщина. Я уверен, что ты ее будешь любить.
Песни все поют звонко, звонко.
Моя повесть «Тише воды» наделала здесь дел, — все перессорились и переругались, и я боюсь, как бы в самом деле не сорвали зла на сестре и матушке, но обе они уверяют, что все пустяки и вздор, и может быть их правда.
Глупую эту штуку удрал я. Вот что значит писать для денег из-под палки.
У нас уже все спят. И матушка, и брат, и сестра, и котенок даже. Сегодня ночью я проснулся от колокольного звона и вижу около меня лежит котенок — стал я с ним играть и проиграл часа 2. Продувная бестия.
Прощай, иду спать. Матушка приказала целовать тебя в глазки, губки и щечки, а я целую тебя <……>[3]
1871 Править
17 Править
А. В. УСПЕНСКОЙ Править
Друг ты мой любезный, Бяшечка! Вместо Рыбинска попал я в Нижний, потому что мне не хотелось 2 раза разъезжать по одному и тому же месту. Волга мне ужасно нравится, но потому именно, что тоска, которую испытываешь на ней, — глубокая. Какие дивные, характерные города, когда-то тут кипела жизнь, и теперь — нет ничего; по громадным площадям кое-где двигаются люди, как мухи, — солдат-калека плетется с книгой подмышкой, едет водовоз… вихрем несется частный пристав, точь-в-точь такой же, как в Петербурге. Все эти кремли, крепости перегажены казенными домами с бесчисленными в нитку вытянутыми окнами и надписями «присутственные места», — истинно антихристова печать. И какая мертвая тишина. Часы на какой-то колокольне бьют медленно, грустно. У меня смертельное желание спуститься до Саратова, и если может Григорьев, пусть пошлет в Саратов до востребования на мое имя письма 2 к кому-нибудь. Но в Саратов я поеду не ранее как через неделю, а теперь; т. е. завтра, поеду я на пароходе по Оке, до Павлова села, и посмотрю, что там делается, потом ворочусь в Нижний, где надеюсь найти от тебя письмо. За твоим письмом в Рыбинск я послал. Да вообще надо переждать неделю — холод жестокий и на Волге движен<ия> мало. Зелени тоже очень мало, но березы в Нижнем распустились. На пароходе «Самолет» я ехал от Ярославля до Нижнего. Я ехал отлично: каюты превосходные, тепло и покойно; признаюсь, берега не особенно живописны, та что от пристани до пристани, верст примерно на 30, разнообрази<я> оч<ень> мало. Спал я поэтому, а отчасти и от качки, — жестоко, да и вообще мне поспать надо хорошенько. Зубам моим легче, как бы не сглазить, сегодня, например, ныли только часов в 5 утра и весь день не беспокоили, лекарство попалось отличное.
Сегодня на Троицу все пароходы в березках; чудо! А ночью какая прелесть — огни на Волге, на верхушках мачт и пароходов, — это какое-то новое небо звезд над головой, и рассказать этого нельзя. Я тысячу раз жалел, что ты не со мной, — ты бы отлично отдохнула здесь, — я в этом сильно виноват. Впрочем, может быть, ты и приедешь без лишних сборов. Денег я пришлю дня через 2, через 3, как только сам мало-мальски огляжусь и узнаю[4]
18 Править
С. С. РЕШЕТНИКОВОЙ Править
Проезжая через Москву, я познако<ми>лся с г. издателем народного жур<нала> «Грамотей» Н. И. Алябьевым. Жу<рнал> совершенно честный. Этот <Аля>бьев просил меня вых<лоп>отать у Вас позволение напе<чат>ать что-нибудь из оставшихся после Ф<едора> М<ихайловича> сочинений. В руко<пися>х, которые находятся у меня, — <есть ко>е-что, что напечатать <можн>о, листа в полтора. Когда я пое<ду> в июле в Петербург <1 нрзб.> выбрал и послал. Гре<ха> тут нет. Заплатят по <нап>ечатании аккуратно, р. 50 за <лис>т, лист меньше Оккрейца «<Библ>иотеки». Если Вы согласны, чтобы Ф<едор> М<ихайлович> печатался в[5]
19 Править
А. В. УСПЕНСКОЙ Править
Вторые сутки живу в Саратове, и все нет ничего от тебя, друг ты мой милый. В Нижнем я писем не мог ждать и оставил конверт с моим адресом, и все нет ничего, — и особливо мне скучно без писем в Саратове, — гаже и подлей этого города я не видывал, такой пыли, которая буквально душит и которая вовсе не похожа ни на елецкую пыль, ни на липецкую и во сто тысяч раз страшней московской, такой пакости я буквально не видывал. К тому же жара стоит несносная, прямо из холодов попал я в огонь. Прямо с пристани я поехал в какие-то номера (на Верхнем базаре против Петерб<ургской> гостиницы-- пусть Григорьев растолкует), — но там оказалось такое разорение, — дом продается с аукциону, никого нету, кроме лакея, — пустыня и такая страсть, что я едва мог передышать ночь. Переехал в другую гостиницу пристани, «Самолет», — здесь номера чище, но вовсе нет той прохлады, какую я найти ожидал, — гостиница стоит на самом берегу Волги, — напротив. В настоящую минуту у меня болит голова от кухонной гари пирогов, перегорелого масла и поганого оркестра музыки, который дерет какие-то польки. Поганей Саратова я не видывал ничего. Ни зелени, ни садика — ничего нет, есть какая-то зеленоватая сволочь около собора, но та вся потоплена пылью непроходимою, — мне кажется, от одной этой пыли ни минуты нельзя оставаться в Саратове, и я понимаю Прокоф<ия> Васил<ьевича>, что он не вынес его. Как бы я был рад получить ваши письма, твои и Григорьева; завтра, — я бы завтра же тронулся вверх по Волге, опять назад до Нижнего и потом в Рязань, а из Рязани прямо поехал бы в Питер за работу. Я отдыхаю душевно и телесно на пароходах — это такая прелесть, — все города мне противны как б<ог> знает что, — пожил бы я в какой-нибудь деревеньке, но одному скучно и долго не уживешься. Как я доволен, что захватил с собой Лекции русской истории, кот<орые> дал мне Битмид, — я их чуть не вызубрил наизусть и, право, пожалуй, осенью выдержу экзамен (поганые польки просто не дают писать — какие-то кларнеты визжат как сумасшедшие…)
Может случиться, что я из Нижнего поеду в какую-нибудь > деревеньку по Нижегородск<ой> жел. дор. и там проживу недели две-полторы. Этого я еще ничего не знаю, мне оч<ень> хорошо ехать и, право, здорово, а главное «для души» хорошо.
Надо как-нибудь пристроиться осенью. Надоело это шатанье и висение на волоске. Сегодня ночью прочту русскую историю еще раз. — я думаю, что она пригодится мне.
Охота писать приходит часто, и я только желаю иметь твои письма, чтобы быть совершенно покойным и писать. Как хорошо, в сущности, без знакомых!.. Дай господи, чтобы осенью поумнее нам жить и расплатить долги, у нас их такая бездна! 1-го июня, к моему истинному горю, ты не можешь получить от Базунова денег, потому что я не мог приготовить ему Разоренья. У меня в голове и повесть к июлю — и необходимость отдохнуть, а времени всего полтора месяца, и нужно доставить роман. Этакие подлецы, канальи! К половине июля я доставлю им что-нибудь, только не Лень. Едва ли я успею, хотя я чувствую, что через недельку могу приняться за работу крепко.
Какие есть на Волге превосходные места! Едешь местами каким-то садом, затопленными кустами — где дорожки — вода, что за прелесть. Я просиживал целые ночи на палубе, потому что сон, который было одолевал меня с начала поездки, прошел, и теперь мне спится плохо ночью, но среди бела дня — отлично, чему я очень рад.
Назад из Саратова придется ехать до Нижнего суток 6 или 5, и я радехонек этому, — я еще лучше рассмотрю Волгу, перед Саратовом <……>[6] до Нижнего же гнусна и подла как самая купеческая река — ни кожи ни рожи — одна вода.
Опять поганая музыка, стук чашек, громкие разговоры каких-то уродов, которые, по всей вероятности, татары!
В этой погани и пыли, где сегодня задыхаются или ворочаются в грязи <……>,[7] где запылены и загажены какими-то лачужками, кабаками, полками, бревнами, навозом и пр<очей> мерзостью превосходнейшие берега Волги. Тут сегодня объявлена «Прекрасная Елена», отчего бегут именно на Волгу подышать свежим воздухом. Пишите мне, ради бога, прошу Вас усердно. Пишите мне теперь в Нижний до востребования. Пожалуйста, только тотчас по получении этого письма, чтобы мне не ждать, — жизнь трактирная дорога, а главное — утомительна и действует одуряющим образом. Прощай, голубчик мой глупенький (умная, милая!) Живы ли Вы, цы-пинька? Целую дубинушку. Будь здорова. Молю, р<ади> бога пиши. Как худо без твоих писем и книг. Пиши!
P. S. <……>[8] и тогда он может ко мне приехать, если же поселюсь где-нибудь окончательно.
Целую, целую милую.
Встретил какого-то госп<одина> на пароходе, который знал Симонова в Харькове и даже жил с ним вместе до женитьбы. Он распространялся <……>[9]
Целую дубинушку мою милую.
P. S. В июне ты все-таки получишь 30 р. сер. непременно из другого источника. Будь покойна.
20 Править
Н. А. НЕКРАСОВУ Править
Ради бога, простите меня, — я опять беспокою Вас. Убедительно прошу Вас, одолжите мне 75 руб. в счет будущей части моего рассказа. Я приготовлю никак не менее 3-х листов, — и по выходе 11 кн. Вы эти деньги вычтите. Если бы не крайне трудные мои обстоятельства в последние месяцы, — поверьте, я бы никак не посмел беспокоить Вас. Мне в тысячу раз приятнее было бы поступать прилично, а не так, как я делаю теперь. Но, ей-богу, мне эта помощь нужна крайне. Я прошу Вас извинить меня и, если возможно, не отказать.
19 окт<ября>.
P. S. Если возможно выдать 75 р., прошу Вас вручить сему подателю.
21 Править
Н. А. НЕКРАСОВУ Править
Михаил Евграфович сказал мне, что статья моя будет напечатана в декабре. Я очень этому рад, ибо смогу кое-что поправить, но мне очень трудно ждать декабрьской книжки, чтобы получить несколько денег. Поэтому я покорно прошу Вас выдать мне теперь хоть сколько-нибудь. Я получил, в счет этой статьи, 75 руб. серебром. В статье будет более 3-х листов (3 листа я уже доставил по моему расчету); но если бы даже и с тем, что еще осталось доставить мне, вышло только три листа, то, я думаю, для Вас не будет обременительно выдать мне руб<лей> 75, — после чего, по выходе книги, весь гонорарий за эту статью поступит на уплату долга Вам и конторе. Если возможно, — прошу Вас не отказать, если нет, — прошу не гневаться на меня.
1872 Править
22 Править
А. В. УСПЕНСКОЙ Править
Друг любезный Бяшечка! Письмо будет короткое, потому что я не огляделся и не отдохнул с дороги, — да и в голову так много набилось нового, что не сообразишь. В Берлин мы приехали только сейчас, в 6 часов вечера. Всю дорогу ехал отлично, — но как жаль, что не знаешь языка. Н<иколай> Евгр<афович> кое-что знает и вообще может спросить обо всем, — но этого очень мало, а хотелось бы поговорить с этим народом. Скажу коротко: с самого Эйдкунена — сразу прекращается все русское, кроме природы, да и та верст через 200 — неузнаваема, хотя и та же самая — так обработаны здесь наши пустыни петербургские. Деревни, пашня наша и прусская, это небо и земля. Деревни до того красивы и хороши, что, кажется, не уехал бы отсюда вовеки, — но что ж будет дальше. В Эйдкунене нас осмеяла буфетчица за то, что мы не умели спросить водки: мы с Н<иколаем> Е<вграфовичем> стояли перед буфетом, как столбы, и переглядывались друг с другом, — немка смотрела на нас как на учеников, которые не знают урока, потом пожала плечом и налила какой-то сволочи. Вообще, при въезде в Пруссию немцы кажутся более победителями, нежели в самом Берлине, но везде на русских смотрят свысока, хоть и немного. По приезде в Берлин мы попали в гостиницу, где говорят по-русски, комната у нас превосходная, — но самая гостиница, кажется, набита мошенниками: здесь стоит князь Назаров, — уж не беглый ли из Петербурга? Потом к нам каждую минуту стал лезть какой-то поляк, говорящий на всех языках, и пробовать нас с разных сторон: то рекомендует отправиться гулять, выпить хорошо, то рекомендует принести и продать нам русские запрещенные книги, и вообще, повидимому, рассчитывал обчистить нас, — но сию минуту мы попросили его убираться вон. В гостинице, где мы стоим, можно получить чай, — и мы, напившись чаю по приезде, пошли гулять под липами, — которые от нас в двух шагах, — военщина свирепствует, — это всё какие-то краснощекие дылды, с огромными красными воротниками, с камелиями под руку. Толпа гуще, нежели на Невском, но, несмотря на то, что толпа эта победители, — ведет себя не без скуки — так, сию минуту около одного дома под липами стоит толпа — в дом несут рояль. Около русского посольства несколько карет, — та же толпа, курят сигары, болтают, говорят, что приехал русский царь, — может быть это так и есть. Будочников бездна, но ведут они себя иначе: например, у русского посольства толпа свободно заглядывала во внутренность карет, щупала и разглядывала гербы на козлах, и никто этому не мешал, ни экипажей не отгоняли прочь, несмотря на то, что их было много и проезд тесен, и ни разу не «осаживали» народа. Денег мы истратили оба 60 рублей до Берлина, и в кармане у нас теперь полтора талера, — завтра пойдем менять деньги и уедем тотчас же. На мою долю из этих 60 приходится 30, 30 моих же за Н<иколаем> Е<вграфовичем>. Так что я доеду до самого Парижа, не меняя денег, и куплю пальто. В дороге здесь тратится очень мало, — бесконечных и бесчисленных буфетов нет, и потому от Эйдкунена до Берлина — был всего один буфет, где можно было пообедать, — и мы с непривычки проголодались жестоко. Самая большая остановка 30 минут, но и те неполные, так что доесть обеда, который стоит нам 2-м с вином 1 р. 50 к., — этого обеда мы не доели. Водки нет, и ее никто не пьет, по крайней мере я решительно не видел пьющих что-либо вроде водки. Погулявши под липами, мы часов в 9 зашли выпить пива в биргалль — тут тоже военщина; пива мы выпили по кружке. Около нас сидели русские, которые сейчас же догадались, что мы тоже русские, и хотели заговорить, но мы уклонились и пошли домой спать.
Прости меня, что я раньше не написал к тебе из Эйдкунена. Не зная ни слова по-немецки — я не умел даже спросить бумаги, да возня с осмотром вещей и усталость, — вот в чем беда. Дай мне доехать до места и ради бога, будь за меня совершенно покойна, если хочешь, чтобы я был тоже покоен. Целую тебя, голубчик мой миленький.
След<ующее> письмо буду писать из Парижа подробное обо всем. В Богословское.
P. S. Как только мы прогнали поляка, — на нас стали смотреть с полным уважением и видеть, что надо держать ухо востро. Теперь всё хорошо,
23 Править
А. В. УСПЕНСКОЙ Править
Друг мой милый Бяшечка! Пишу тебе подробное письмо обо всем, как мы расстались. Расставанье было веселое, и поэтому поехали мы в отличном расположении духа. Н<иколай> Евграфович тотчас же стал ругать Михайловского и жалеть М<арию> Е<вграфовну>, которая остается жить с этаким мужем. Я ни слова ему не говорил, и он понял, что я сплетничать не хочу, и замолк. Подушка и одеяло помогли мне отлично, потому что ночью было очень холодно. Но на следующий день часам к 10, к 11 стало совсем жарко. Когда мы проезжали Вильну, — город прелестный, похожий по постройке на заграничный, — то массы гуляющих были в одних сюртуках, а дамы в одних платьях. Чем дальше, тем русского оставалось все меньше и меньше. Вот вместо русских мужиков и баб пошли польские, гораздо беднее русских, но чище и опрятнее, а главное простого народа в вагонах с каждой станцией делалось все меньше и меньше, — и едва началась Пруссия, как мужика совсем не стало, его нет. С нами ехали мужики и бабы, — но вовсе не русские, — они одеты по-господски, и только руки в мозолях да необыкновенное здоровье отличают их от господ. С переездом в Пруссию — все изменяется. Те же петербургские болота здесь приведены в такой вид, что любо смотреть: везде прорыты канавки, все осушено, распахано, покрыто зеленью. Леса, — те же самые еловые леса, какие окружают Петербург, — эти леса буквально вычищены, как комната; вся сорная трава, сучья, ветки — все это собрано в кучи и повсюду видна свежая травка. Нашего бедного скота тоже нет. Телеги, на которых возят муку и вообще тяжести, длинней наших в 5 раз, но стоят на высоких каретных колесах и ведутся двумя такими лошадьми, на которых у нас в России разъезжают только богачи. Так как дороги везде шоссированы, то две лошади подымут в пять раз больше нашей самой сильной лошади. Между рабочими крестьянами, которые нам попадались в полях, — попадаются похожие на наших, то есть босиком, в плохой рубахе, — но это очень редко, — большею частию все одеты отлично: я видел, как в поле работали крестьянки, в платье, в соломенной шляпе. Дома везде каменные; сначала, когда идет Пруссия, близкая к России, — крыши крыты соломой, но так, что из соломы наделано множество штук и завитушек, и крыша убрана, как голова любой аристократки; чем ближе к Берлину, — соломы все меньше и меньше, поминутно попадаются деревни все в зелени, в цветах, дома каменные в 2 этажа, крыши черепичные. Стены домов и изгороди все обвиты какими-то растениями, которые, когда распустятся, закутают всё в зелень. Во Франции эти украшения еще лучше. Пока мы всё это наблюдали, — оказывается, что разговора с публикой вести нельзя, — она вся немецкая, и чем ближе к Берлину, тем все непонятнее речь и выговор. Но вот и Берлин. Станция железной дороги похожа на петербургские дебаркадеры, но гораздо больше. И здесь вдруг слышится русская речь. К нам подбегают несколько человек, предлагая остановиться у них. Н<иколай> Е<вграфович>, который мне весьма надоел своим телячеством, — соглашается, и нас увозит какой-то проходимец в меблированные комнаты. Вид города — совсем не то, что Петербург, и напрасно сравнивают его. Когда мы въезжали, было 7 часов вечера — и какой-то праздник — и все улицы и тротуары были покрыты народом, — не такими гуляющими, как у нас, разодетыми и расфранченными, — а народом, который умеет жить, как дома, на улице. Детей на улицах бездна, и на тротуарах они ведут себя как дома — поют, кричат, танцуют, и с первого раза все это производит приятное впечатление; но когда мы въезжаем в самый центр города под липы — тут нечто другое, — тут среди масс народа — появляется солдатчина с такою выпуклою грудью, от которой смех разбирает, с такими воротниками (красные), которые привык видеть на генерале ста лет от роду. Ряды пуговиц, золотых орлов, киверов — повсюду, и это положительно надоедает. Даже извозчики берлинские и те в киверах, на которых вся передняя часть заменена какими-то медными ярлыками; на них надеты сюртуки с галунами на воротнике, и пуговицы на груди тоже блестящие. Затем идут дворцы и караулы, дворцы и караулы, по всему пространству под липами — и везде, во всяком окне магазина какого бы то ни было, везде Вильгельм, в фотографиях, гравюрах, эстампах, статуэтах. В одном магазине выставлена статуя Вильгельма таких размеров, что одна голова имеет около аршина длины, плечи аршина два ширины, — идолопоклонство самое безобразное. Проходимец любезничал с нами всю дорогу, предлагал папиросы и пр., и не успели мы очутиться в номере, как он вытянул у нас 2 талера, неизвестно за что. Потом — уже писал, — он лез к нам с разными предложениями, но мы его просто прогнали, и с тех пор он не показывал глаз. Напившись чаю, мы походили под липами, зашли в биргалль, который несравненно лучше наших — чище, опрятней, изящней, хотя помещается в том же самом подвальном этаже, — и потом ушли спать. Поутру, чем свет, вдруг является опять проходимец, я проснулся, но лежал в постели (вместо одеял здесь перина довольно легкая, но потеешь под нею) — просто сказал ему «подите вон», он раскланялся и ушел. Потом вдруг является портной с предложением платья. Часа через два, когда и Н<иколай> Е<вграфович> встал, мы пошли к нему, но оказалось, что платье в Берлине ничуть не дешевле петербургского, — за пальто, как у Н<иколая> Конст<антиновича> Михайлов<ского>, просили 25 талеров, что на наши деньги 30 р. Пошатавшись еще по магазинам за платьем и не найдя ничего дешевого и подходящего, — мы разменяли в русской меняльной лавке деньги на французское золото — (нам дали по 1000 франков) — и поехали в 4 часа на железную дорогу. Берлин, несмотря на свою казарменную физиономию, — все-таки в миллион раз лучше Петербурга. Мостовые везде такие же, как против дома Белосельской на Невском, и ездить по ним легко. Одна лошадь везет коляску (все коляски извозчичьи — неуклюжи, тяжелы и ничуть не меньше обыкновенной 4-х местной нашей коляски), — тихо, но не уставая, и в этих колясках большею частью сидит не 4, а 6 и с детьми 9 человек народу. Так как улицы узки, в половину Гончарной, то все экипажи для первозки тяжестей растянуты в длину, а не в ширину, — ломовые телеги имеют ширины не более аршина — а длину сажени четыре, пять. Помои льют прямо на улицу, но ни вони, ни грязи нет, потому что близ тротуара устроены канавки, на наши, однако, не похожие.
Кланяйся А<дели> С<оломоновне>.
24 Править
Н. А. НЕКРАСОВУ Править
Милостивый государь Николай Алексеевич! Не гневайтесь на меня, если я снова обращусь к Вам с просьбой о некоторой сумме денег. Я потому обращаюсь к Вам теперь, что за Вашим отъездом из Петербурга, — который, быть может, случится очень скоро, — мне решительно не к кому будет адресовать мою просьбу. В две недели нашего пребывания в Париже мы по незнанию мест, где можно дешево купить, дешево есть и иметь недорогую квартиру, — истратили столько, сколько по нашим петербургским расчетам должно бы было хватить на месяц; да, наконец, оказалась такая масса любопыт-. нейших пустяков, на которые идут эти франки и сантимы, что вот теперь я весьма ясно вижу невозможность выехать из Парижа, если я еще здесь проживу недели две. А жить здесь мне крайне хочется, да я и буду тут жить непременно еще столько, сколько возможно при самой строгой экономии. Но ежели бы Вы нашли возможность не отказать в моей просьбе, я был бы Вам душевно благодарен. До представления рукописи, которая к августовской книжке будет доставлена непременно, в чем Вы можете быть вполне уверенными, эта теперешняя моя просьба — последняя. Я бы просил Вас одолжить мне еще 100 руб. Долг мой, помимо работы, которую доставлю в августе, может быть хотя частию покрыт изданием 4-й книжки, матерьял для которой — кой-что старое, прошлогодняя вещь и та, которая готовится к осени. Живем мы пока в русской гостинице, но здесь для нас дорого, и к концу третьей недели мы непременно переберемся в Латинский квартал, так как, промотавшись достаточно на первых порах, мы приобрели некоторую опытность. Жить здесь, сколько я заметил, легко, т. е. здесь почему-то решительно легче на душе. Остальное Вы знаете гораздо лучше меня. Клозри, о которой, сколько помню, упоминали Вы, — есть действительно вещь превосходная, и я весьма рад, что, по недороговизне платы за вход, могу шататься сюда не то чтобы редко.
Вообще, — истинно бы хотелось пожить здесь долее, и поэтому, Николай Алексеевич, ежели Вы найдете возможным оказать пособие, — то окажите его в близком будущем, адресуя по теперешнему нашему адресу Rue Cadet 4, покуда мы не переехали. Дела моего товарища по путешествию немного в лучшем против меня виде, но и не в блистательном, хотя чувствуем мы себя одинаково благополучно.
25 Править
А. В. УСПЕНСКОЙ Править
Любезный друг Бяшечка, прости, пожалуйста, что давно не писал. Здесь в Париже почти со второго дня моего приезда начались страшные холода и дождь и только пять последних дней стало снова тепло и хорошо. Холод был, пожалуй, получше петербургского: рам двойных нет, и притом окно от полу до потолка, запирается чуть-чуть, так как если мало-мальски хорошо на дворе — все окны отворены, и все комнаты видны с улицы как на ладони. Я одевался моим одеялом сверх двух одеял, которые уже были, и кроме их обыкновенно кладется на ноги большая, рыхлая, но очень легкая подушка, — и то бывало, иногда холодно. Все это время я по вечерам шатался в театры и кое-что читал из газет с лексиконом Ренара, который я купил здесь за 10 фр. Театры здешние мне очень нравятся. Они не так роскошны, как наши, и нет почти ни одного, который бы был так же велик, как любой из наших, но для публики они удобны: ложи первого яруса и следующих очень близко подвинуты к сцене, так что партер, кресла, тоже очень маленькие, находятся частью под ними. Певцу поэтому нет надобности драть горло и надседаться из всех кишок, чтобы его услыхали за версту, как у нас. В каждом театре дается какая-нибудь пьеса и притом каждый день одна и та же; так, в Водевиле идет «Рабагас», — осмеивающая революционеров, — в настоящую минуту она идет 110 раз. В театре ГЭТЭ (я пишу по-русски) — «Руа-Каротт», — идет в 133 раз. Но так как здесь театров более сорока и в каждом идет новая пьеса, то каждый день можно присутствовать при совершенно новом спектакле. Играют удивительно, разумеется, не все, но есть артисты, которые положительно выше всего, что только я имел случай видеть; и все это очень бедно сравнительно с нашим; например, в «Рабагасе» <артист> играет в самом изношенном фраке, который на нем сидит, однако, превосходно, но как играет! 0 <столе>тний старик и еще с отрубленными где-то пальцами <на п>равой руке, но это действительно король. «Roi Carotte» — ахинея, но постановка блистательная, и у нас ничего подобного никогда не бывало. Кроме множества театров, которые положительно набиты битком и при входе в которые при начале спектакля тянутся громадные хвосты народу, кроме театров, также каждый вечер полным-полнехоньки миллионы кафе-шантанов и балов. Кафе-шантаны находятся в Елисейских полях. Публика сидит на открытом воздухе и за место ничего не платит, достаточно спросить стакан (бок) пива, который стоит 30 сант., чтобы целый вечер с 7 до 10 часов слушать музыку и пение, которые происходят на эстраде напротив публики. Эстрада разрисована декорациями, где насажены в разных костюмах женщины, тоже для декорации, костюмы эти с них по окончании спектакля снимаются, и они уходят домой простыми горничными. На сцене, сидя на тронах и пьедесталах, они большею частью спят, так как днем работали часов с семи утра. Балы тоже устроены великолепно — тут сады, гроты, залы, оркестры, — что угодно, и это стоит за вход 50 сант., полфранка. Балы эти разные: на одних собираются художники со своими дамами и женами (Шато-Руж), на других — студенты с такими же дамами (Клозри де Лиля). Кутежа, пьянства нет никакого, — кроме пива, нет другого напитка, да и то пьют очень мало, идут танцы наподобие тех, как мы танцевали у Михайлов<ского>, с песнями, разговорами, — один кричит кукареку, все хохочут, все считают друг друга своими. Один легонько выбивал по моему плечу такт пальцем, другой подошел ко мне, обмахиваясь платком от жару после танцев, и гов<орит>: «Как вы думаете, теперь очень бы хорошо выпить воды». Я сказ<ал>: «Да». — «И отлично!» и ушел. Это все в одну минуту. Бобошка здесь пришелся бы кстати, — только он танцует хоть и ловко, но слишком однообразно: здесь, как в Клозри, танцуют кадриль сразу 1200 пар, по 300 в 4-х рядах, и каждый кавалер норовит выкинуть свою штуку. Действительно, здесь умеют веселиться, потому что, должно быть, умеют и работать, а если пляшут как безумные каждый вечер, то, стало быть, работают тоже без ума целый день и каждый день. Со мной в одном отеле живет литограф, который, работая с 8 ч. утра до 10 ч. вечера, получает в день 5 франков; и вечером он действительно беснуется на балу, тратя на это с пивом не более 1 1/2 фр.
Жизнь здесь устроена очень умно. Я писал уже, что ложатся здесь очень рано. В 11 ч. почти нет нигде никакого движения. Встают тоже рано и, начиная с 10 ч., все кафе полны народом, идет завтрак. Завтракают все основательно: бульон, мясо, кофе. Для меня это оч<ень> хорошо, потому что часов с 11 или 12 мне всегда хочется есть, и в Петерб<урге> я непременно закусывал что-нибудь и от этого плохо обедал. Здесь же этот завтрак идет на целый день, и при беготне самой усиленной захочется есть не ранее 6 часов, но уж зато действительно захочется. Завтрак стоит 1 1/2 ф., обед 2 ф. 50 и при этом вот что можно иметь. Суп отличный, 3 блюда на выбор из мяса и рыбы, 1 зелень, 1 десерт (варенье, земляника) и 1/2 бутылки отличного вина, которое разбавляется водой. Сначала я пил так, без воды, но теперь решительно не могу и нахожу, что именно так и следует, климат что ли, но решительно иначе пить нельзя, да и то не выпьешь полбутылки; обед оканчивается в 7 ч., и с 1/2 8 начинаются театры. В театре в антрактах публика выходит на бульвары, в хорошую погоду, или в соседние кафе, которые все соединены с театром звонками (телеграфными), так что при начале акта из театра дают знать. У нас же в Петербурге никто не веселится, никто почти ничего не делает, от этого можно обедать во все часы дня, можно после трудов не знать, как убить свободное время, и скучать во все часы дня и ночи или быть пьяным с утра. Нет, здесь действительно народ сам хозяин себе. Не думай, однако, что я только и делаю, <что> посещаю кафе-шантаны и балы по 50 <С?>, и что я могу разделять французское веселье. Вовсе нет: это веселье нам кажется глупостию, и долго его по своей глупости и забитости переносить не можешь: все неприлично, нехорошо, не так. Вальс, например, танцуют — тихо-тихо, почти на одном месте, вовсе не красиво, — словом, для нас это нисколько не интересно, точно так же как для французов нисколько не интересно наше идольское сидение на одном месте. Мы можем только поглядеть, как дикари, да пойти домой спать, а участвовать во всем этом невозможно. Вот <что можно> сказать худого о парижских театрах, — это, во 1-х, в антракты поднимается крик и гам от разно<счиков, кото>рые разносят апельсины, афиши, ноты того <романса> или песни, который только что понравился публике; в <течение 10> минут антракта этот гам и оранье не прекращаются ни на одну минуту, так что решительно оглохнешь; этот торговый элемент особенно противен, — он здесь везде, даже занавесь в театре, та, которая опускается на перемену первой, как у нас в Мариинском театре, расписана исключительно объявлениями; тут и машины, и клистиры, и мебель, и платье — все изображено в натуре с приличным форсом и с адресом, где все это можно получить. Все это очень портит впечатление.
Но уж если есть безукоризненно приятное зрелище, так это Нотр-Дам — церковь Парижской божьей матери. Я попал туда в Троицу; служба была торжественная, но народу почти никого не было или было очень мало, все больше народ, который пришел поглазеть, посмотреть; один вошел даже в шапке и с сигарой, с дамой под руку. Это случилось, когда я выходил, и не знаю, что с ним было; говорят, что это не диво. Вообще нельзя сказать, чтобы народ был богомолен: наш лакей Жозеф ни разу не был в Нотр-Дам, а в церкви бывал только в детстве. Но для человека постороннего, не умеющего видеть и не привыкшего видеть во всем этом чепухи и мошенничества, которым прославилось духовенство и которое действительно по случаю своего мошенничества уважения не имеет, постороннего, как, например, для меня, знающего, как молятся наши в деревнях и городах простые люди под напев безголосого дьячка, — для меня в Нотр-Дам было что-то решительно необыкновенное, орган, пение, музыка, все это до того выразительно и сильно, что передать я не могу. Мастера были молиться, и с такими средствами можно было морочить народ. Нотр-Дам — церковь громадная, старинная, стекла в высоких окнах цветные, каждый шаг знаменит исторически, но и тут торгашество залезло как нельзя лучше: сесть на стул стоит 15 сантимов. Нотр-Дам оставила во мне славное впечатление, несмотря на всякую гадостную подкладку и барышничество. Я опять пойду туда и пробуду какую-нибудь целую службу. Потом, разумеется, надоест, но теперь хорошо с непривычки.
Позади Нотр-Дам есть небольшое деревянное здание, — это морг, где хранятся мертвые; я был там, — за стеклянной стеной от полу до потолка сделано несколько железных коек, на которых при мне лежала девушка, совершенно еще молодая, лет 16, утонувшая, и какой-то солдат. Ничего ни отвратительного, ни страшного, — напротив, видна любовь к человеку. Позади этих коек вся стена (задняя) увешана разным тряпьем, платьем, тут — штаны, юбки, жилеты, сапоги, найденные на мертвых. Толпа постоянно большая. «Нет», «нет», — говорила при мне старушка, — «не она»… и еще рассматривала. Она, должно быть, искала кого-нибудь из своих.
Где я еще был и что видел? Был я в Пантеоне, — или, как его теперь окрестили, церковь св. Женевьевы. Это почти то же, что наш Исаакиевский собор, только гораздо больше и выше и без четырех колоколен, которые у Исаакиев<ского> соб<ора> по углам. В Пантеоне погребены разные знаменитости: Вольтер, Ж< Ж. Руссо и пр. Из гроба Руссо высунута рука с факелом, — рука, конечно, каменная, но впечатление есть. Все эти знаменитости погребены под Пантеоном в катакомбах, совершенно темных, куда нужно идти со свечой, с фонарем и где без толпы — было бы страшно ходить. Проводник — официальный в военной форме и в треугольной шляпе. Кроме гробов знамен<итых;> людей, Пантеон известен эхом, под самой серединой церкви во тьме кромешной. Здесь проводник останавливается и начинает разговаривать громко, — эхо отвечает еще громче и сию же минутку, потом проводник стреляет из духового пистолета, и эти выстрелы (несколько) — во множестве повторяются со всех сторон; все это в темноте и под землею, где надо держаться за соседа, потому что свет от фонаря бегает только по полу, — очень неприятно и вообще ничего не значит. Но в Пантеоне есть и такое, что кое-что значит. Это портик. Портик, то есть вход, совершенно такой же, как в Исаакиев<ском> соборе, хотя, например, со стороны севера: те же колонны, потом площадка, потом стена, в которой дверь в самый храм; так вот эта-то стена, сажен с 15 вышиною, до сих пор исстреляна миллионами пуль, которые не попали, в камень, а только обожгли его, чуть сшибли, примерно, такими звездами
Да! Лувр — это великий целитель. Я хожу туда чуть не каждый день. Дряни и мерзости тоже больно много, но и красоты не сосчитаешь сразу.
Недавно был я в Версале 2 раза. Раз поехал я, когда пускают все фонтаны (Гранд-зо) — скука была смертная, — масса поганых солдат и глупой публики, которая по нескольку часов терпеливо стоит около фонтана, толкается, сердится и ждет не дождется, пока пустят воду, — а ее нарочно томят. В другой раз я ездил с одним молодым профессором Киевского университета, — молоденький мальчик, который жил в Чернигове и всех моих знакомых знает, — человек хороший, и я думаю со временем перебраться в его отель, там дешевле, да и он сам меня упрашивает и все мне разъясняет и переводит с большим удовольствием. Так с этим господином мы отправились (и Н<иколай> Ев<графович" в Версаль, чтобы попасть в Национ<альное> Соб<рание>. Нас туда не пустили (Версаль вроде опрятного Ельца, в 3000 раз лучше, конечно, изящнее, больше — но по скуке то же самое: нигде нет человека, пыль, а в казармах раздается солдатский рожок), и мы пошли в Военный суд, в котором судят коммунистов. Суд помещается в казармах, где весь двор уставлен пушками, впрочем безвредными. Комната суда — вроде какого-то подвала, с грязными и гадкими скамейками, с желтыми ржавыми занавесками и т. д. Когда мы пришли, суд еще не начинался, и судьи разговаривали с какими-то дамами, должно быть, женами друг друга. Смеялись и хохотали. Это всё солдаты с самыми истасканными рылами, с седыми волосами, расчесанными и примазанными густо помадой, с пробором на затылке. Суд начался очень скоро, и эти судьи, усевшись на свои места, продолжали перемигиваться с дамами, тогда как один из них — председатель судил, т. е. ругался с подсудимыми, как у нас ругаются мужики; подсудимые большею частью вовсе не напоминают тех революционеров, которым ничего не стоит пропороть ближнему живот. Это простые люди, бедны, но одеты прилично (вроде портного Петра, только лицо похуже и больное и испуганное). Все они более года как сидят в тюрьмах и на галерах. Обвиняется один в том, что взят с оружием в руках. — Откуда у вас оружие? — Я был назначен капитаном Нац<иональной> гв<ардии>. — Как вы смели быть капитаном? — Меня назначили, г-н председ<атель>! я пришел в Париж зуавом, а когда версальцы обложили город, меня назначили капитаном, я не мог отказаться, меня бы застрелили!!! Больше ничего. — Его прерывают и приказывают говорить прокурору. Прокурор военный. Он в двух словах говорит просто: подсудимого надо сослать в каторжные работы. — Защитник, ваше слово. — Защитник (т<оже> военный) нехотя и почти с улыбкой говорит: «Я прошу снисхождения.» Через 2 минуты подсудимому объявляют решение, по которому он на 20 лет ссылается в Нов<ую> Каледонию. В 1 час таким образом при нас захерили на смерть 3-х человек. Возмутительнее я ничего не видал. Вот злодеи! Это злодеи! Что наши судьи, — они святые, они сравнительно образцовые в самом серьезном смысле. Подумай, некоторые не отвечают ни слова и, зная над собой силу, просто молчат и со всем соглашаются. Один стоял, опустив руки, как плети, — и повесив голову, словно бы действительно она у него отвалилась на грудь. Казалось, он был в столбняке. С самым скверным впечатлением вышли мы отсюду и пошли пешком за несколько верст от Версаля в Сатори, где расстреляли Росселя. Об этом я напишу завтра. Я очень рад, что познакомился с этим профессором, он сам подошел ко мне в русской церкви и заходит ко мне каждый день, мы вместе обедаем. Он много помогает мне в языке. Н<иколай> Е<вграфович> ничем не интересуется, и чорт его знает, зачем он сюда ехал: он ничего, но едва ли не глуп. С ним очень скучно, хотя он и добрый человек. С этим профессором мы будем шататься везде, да и шатаемся. Знает он много. Пиши мне покуда по старому адресу, потом через неделю-полторы я перееду, теперь заплачено, надо зажить. Друг мой милый! Целую тебя душевно, поправляйся здоровьем и поменьше беспокойся обо мне: мне лучше тебя, и я глубоко жалею, что нет тебя здесь. До завтра, милая
А<дели> С<оломоновне> поклон, а Тюньку поцелуй.
26 Править
А. В. УСПЕНСКОЙ Править
Катакомбы парижские — это остатки римских каменоломен, т. е. бесконечные запутанные коридоры не шире двух человек, стоящих плечо о плечо, и не выше. Спускаться в катакомбы нужно по винтовой лестнице 80 ступеней под землю. Лестница шириною для одного. Перед спуском дают свечку с бумажным широким подсвечником, на который капает воск. Идет народу сразу человек 200, так что совершенно не страшно. Французы при этом посвистывают, острят, напевают. Когда опустишься на самый низ, начинаются коридоры, кой-где они отделаны, то есть камень обтесан, а большею частию они оставлены так, как были, т. е. камни торчат с боков, висят над головой. В ином месте сверху вода, и под ногами сыро, — но ничего ни любопытного, ни страшного нет! Этими коридорами нужно пройти очень большое пространство то направо, то налево — версту, не меньше. По бокам поминутно идут другие коридоры, в которых стоят сторожа и не пропускают, — говорят, что в эти коридоры бросились спасаться тысячи коммунистов, когда версальцы вступили в Париж, и, заблудившись в них, погибли. А может быть, это и вздор. Наконец узкие коридоры кончаются и на воротах в широкие надпись: «Здесь царство смерти».. Очень глупо. Царство смерти это вот что. Всякий раз, когда Париж расширялся и приходилось застраивать кладбища, кости мертвых вырывались и переносились в катакомбы. Таких человеческих костей образовалось 3 миллиона, и все они по годам разложены саженями, как в Петербурге дрова. Впечатления никакого. Если бы это были собранные скелеты, и притом если бы этих скелетов было 2—3, во всех катакомбах, это было бы, пожалуй, страшно, а то три миллиона каких-то костей уложены так плотно, что не разберешь, что это такое.
Вверху нолики — это черепа. Черточки — это кости. Черная дощечка посредине с надписью какого года и со стихами Ламартина, Лафонтена и проч., смысл которых тот, что: вот, мол, жизнь человеческая! а и в — столбы, отделяющие сажень от сажени.
Таких скучных зал будет здесь штук сорок, и потом опять пустые коридоры и выход по лестнице, выход совершенно в другой стороне нежели вход, так что, только выйдя, увидишь, как далеки эти катакомбы. Наконец мне надоело смотреть все эти пустяки. Французы мастера взять деньги и надуть иностранца.
Они всё это показывают с апломбом, объясняют голосом трагических актеров и смотрят на вас как на невежу. Солдат, который показывал, как я писал тебе, в Пантеоне могилу Вольтера, — гордо стоял перед публикой и с презрением сказал: слышали ли вы это имя? Это вот какое имя. И стал объяснять, когда Вольтер родился, в котором умер, скольких лет. Они невежи в смысле и образования. Мне очень понравился один солдат в С.-Дени в старинном храме, швейцар. Он много видел на своем веку путешественников, которые приходили сюда смотреть и таращить глаза на все. Теперь этого нет, да ему, должно быть, и надоело врать, — поэтому его объяснения достопримечательностей премилые. В С.-Дени в соборе хоронили франц<узских> королей. Швейцар после обедни начинает показывать и говор<ит> примерно так. Начинает он тоже совершенно по-актерски: «Урна. Здесь сердце великого Наполеона!» (Тут целая тирада о величии с раскатами о-о-о грррранд — и т. д.). Кончив эту заученную басню, он вдруг прибавляет совершенно просто: «Впрочем, господа, никакого сердца тут нет. Говорят, оно в Доме инвалидов, — ну и пусть…» Хохот на всю церковь и т. д.
Очень часто шатаюсь я по Булонскому лесу. Это действительно лес, не поддельный какой-нибудь, а настоящий и громадный, — только дорожки шире Невского проспекта, — вот что непохоже на лес, но их сравнительно немного. Остальное — тропинки для двух человек рядом, убиты песком, идти удобно, воздух отличный, то есть не лучше того, которым ты дышишь в Богословском, а лучше парижского. Всякая гнилая ветка тотчас обламывается, но свежая трава не подстрижена, не расчищена, а растет так, как есть… Это лучшее гулянье Парижа. Был я в Версале, но он просто противен, деревья, например, подстрижены в виде четырехугольника
Пойду гулять. Боюсь прозевать погоду, потому что здесь почти постоянные дожди, и иногда я хожу в теплом пальто. Жару нет никакого. Отнесу, кстати, на почту это письмо, а возвратившись, буду писать другое. Покуда до свидания. Целую тебя. Ради бога, только не думай много обо мне.
А<дели> С<оломоновне> поклон.
27 Править
А. В. УСПЕНСКОЙ Править
Вот, друг любезный, я уже почти шесть недель в Париже. Видел я все сколько-нибудь и чем-нибудь замечательное, и теперь мне уже надоело глазеть. Из туриста, который поглазел да уехал и которому больше ничего не надо, я, напротив, желал бы сделаться жителем, иначе пользы мало. Спрашивается: какая необходимость возвращаться в Петербург? И почему нужно тотчас же приниматься за спешную работу, когда она мало чем будет лучше прежней, а главное, за какие грехи мы с тобой наказаны опять петербургской скукой, — чего, впрочем, не дай бог? Поэтому я предлагаю тебе вот что: обдумай и рассуди хорошенько. В Париже жить дешевле я лучше, чем в Петербурге, в Париже жить веселей и легче и есть полная возможность отдохнуть действительно, тогда как в России — мы уж ее довольно знаем. Нам бы следовало прожить здесь по крайней мере год и тогда уж ехать в Россию опять. Поэтому не лучше ли тебе теперь же приехать в Париж, благо беременность не сильна, а на проезд сюда 3 1/2 дня от Ельца; более против дороги в Петербург, тоже из Ельца, на 1 1/2 дня, безвредней для здоровья в 50 раз против поездки в Крапивну по проселочной дороге. Как ты рассудишь? Денег на это надо занять и сразу рублей 500 у Коли и у Ад<ели> Солом<оновны> потому, что если даже мы будем и в Петербурге, то не минуем занять то же по мелочам. На что пошли твои тыщи? На скуку. Здесь 500 р. пойдут на дело. При твоем знании языка француз<ского> я бы писал отличные и интересные корреспонденции, — поверь, что это не шутка и есть о чем писать отсюда. Кроме этих корреспонденции (чего нельзя писать в Петербурге), я бы не стал ничего печатать беллетристического по крайней мере до января, и здесь, вдали от разных дурных влияний Петербурга, я бы написал покойно, не спеша. 500 р. были бы отданы за продажу 4-го тома моих очерков, наконец, за роман, а корреспонденциями мы могли бы жить, совершенно не тревожась в средствах. 500 р. нужно на устройство, на то, чтобы хорошенько уладиться здесь на год, на кормилицу. Здесь обычай отдавать кормить детей «в деревню», — не бойся этого, эти деревни тот же самый Париж, 5, 10 минут по железной дороге, которая идет не по полям, а по улицам с такими же домами, как и парижские. Тогда можно бы было нанять квартиру, как это и бывает, в доме кормилицы, и она бы жила у нас. Каждые четыре часа поезд идет в Париж, и проезд во 2-м классе 4 су, не дороже. Если ты, быть может, получишь со временем свои деньги, — то отдашь этот долг. Не тебе, так другому Коля отдаст их. Если же и не получишь, то, я повторяю, 500 р. мы можем отдать: 1) за продажу 4<-го> тома! 2) за мой роман, который буду готовить к январю! А жить будем корреспонденциями. 400 ф. здесь с тобой, при житье на квартире, очень довольно, а заработать их корреспонденциями ничего нет легче. Рассуди, не волнуясь, и ответь мне. Если ты решишь, то надо решиться скорей. Если нет, то тоже ответь мне теперь же, и тогда я буду иначе налаживать свои дела. Тогда надо будет ехать в Россию и в Париж отправляться уж после родов твоих, а что ехать тебе надо сюда, — это несомненно. Тогда нужно будет прожить до глубокой осени в провинции и работать и за месяц до твоих родов воротиться в Петербург. Я теперь, возвратившись, приготовлю «От<ечественным> з<апискам>» заметки о Париже, листа 3, и два-три маленьких рассказца, — и мы как-нибудь обойдемся. Как ты думаешь? Поверь, что надо сделать, как лучше хочешь ты в настоящую минуту, и, пожалуйста, не думай, чтобы я потом пенял на твое решение — ничуть. Если я даже и возвращусь в Россию, то буду работать с удовольствием в надежде на ребенка и на зимнюю поездку за границу. Отвечай только поскорей.
О чем я еще не писал тебе в Париже? Переезжать я не намерен до твоего письма никуда. Я переменил теперь комнату: из 2-го этажа переехал в 1-й, комната чище, светлей и не высоко подниматься. Окно выходит на улицу. Мешают только разносчики криком да треск экипажей. Мостовая в нашей улице такая же, как в Петербурге против дома князя Белосельского, а не макадам, по которому решительно нет никакого звука от езды. Треск этот весьма надоедает, и при открытом окне надо орать во всю глотку. После холодов и хорошей нежаркой погоды — вдруг начались смертельные жары. Теперь вот, когда я пишу, я должен почти задвинуть занавески, так что в комнате едва светло, солнце у меня с 12 до 5 часов, самый жар. Я здесь уже купался, но дорого, 1 фр. 25 сантимов раз. Нечего говорить, что купальни — это целые дворцы на Сене, — громадные, роскошные. Купаться надо в особенных панталонах коротеньких. Здесь есть за Парижем деревня Буживаль, где в Сене купаются мужчины и женщины вместе, но в особого рода костюмах. Это бывает по воскресеньям. Я не видал еще этого места. Недавно я ездил за город, в Шаронтон. Это место похоже на деревню, на Богословское, только улицы — мостовые, дома — каменные этажа по четыре, а мосты — железные, — но дома расставлены друг от друга редко, много дерев, лугов, травы. Я был здесь в праздник, когда происходило гулянье вроде нашего адмиралтейского. Только мужики в шляпах и сюртуках, редко блуза. Посреди площади стоял большой балаган с надписью: Бал. Танцы должны были происходить вечером. По сторонам балагана расставлено множество разных развлечений. Тир для стрельбы, причем вместо каменного зайца и пр., как у нас (помнишь, в Лесном), — здесь вместо цели был фонтанчик, подбрасывавший постоянно на самую верхнюю точку свое яйцо. Попасть нужно в яйцо. Потом стояли какие-то щиты деревянные с какой-нибудь рожей, и в рот ей нужно было попасть шаром — вот что-нибудь в этом роде.
Кто попадал — его сажали на трон, который был тут же. Повсюду лотереи, выигрыши и надувательство. Для девочек игра такая. Становится стул, на стул кладут яйцо. Девочке завязывают глаза, и она с палкой в руках должна подойти и ударить по яйцу. Обыкновенно она зайдет вовсе не туда и промахнется. Иногда попадет по человеку. При мне она съездила по спине полицейского, — и, разумеется, хохот шел ужасный. Но вообще мне эти игры не понравились, так, например, чтобы подзадорить ребятишек, которые все имеют свои деньги, потому что работают, как и взрослые, устраивают игры, где выигравший получает стакан вина. Вино белое, самое грубое. Один из антрепренеров (все эти штуки: бал, лотереи и т. д. содержатся кем-нибудь одним) в какой-нибудь смешной шапке, на которую все мальчики начинают хохотать, ходит с прибаутками между ними и предлагает: не хочет ли кто выпить. Вино отличное. Мальчишки пьют, просят дать брату, который ничего не знает. Антрепр<енер> гов<орит>: приведи брата. И брату дают. Таким образом, мальчики сразу почти все под хмельком и спьяну проматывают деньги на разных пустяках… За большой стакан вина, например, мальчишки должны подняться в гору на з…..е, причем их связывают крепко-накрепко ремнями так, что ни рукой, ни ногой нет возможности пошевелить. На этакие вещи смотреть отвратительно, и я не понимаю, как республиканское правительство не обратит внимания на этих мошенников, которые положительно спаивают детей.
Кроме вина, они обыкновенно нанимают 2-х — 3-х мальчишек, которые всё выигрывают и больше всех получают вина. Это тоже, как и вино, сильно подзадоривает детей.
Сейчас прочел твое письмо от 30-го мая. Прости меня, друг любезный, что я так долго оставлял тебя без писем. Право, описывать все эти замечательное? — не опишешь. Надо видеть. Лучше бы всего, ежели бы ты сама была здесь. Как я рад, что ты получила Гюго. Книга эта стоит 7 ф. У меня есть еще несколько дешевых книг по 25 сант. том, которые ты будешь читать с удовольствием. Картинки, которые я послал Коле, я тебе привезу непременно, но лучшие, величиной с этот почтовый лист, того же самого содержания, не беспокойся. А своего портрета я теперь прислать не могу, потому что хорошие — дюжина стоит 30 ср., а мне Некрас<ов> не присылает денег, и я теперь не могу тратить такую сумму, да, кроме того, по случаю жаров положительно нужно шить парусинное платье. Здесь народ простой. Мужчины сидят на бульварах в кафе без сюртуков, на Итальянском бульваре это так же принято, как у нас не снимать сюртука. Вообще, ежели бы ты была здесь, — право, было бы хорошо. Просто пройди по бульвару, и то 4—5 часов ни малейшей скуки, напротив, не заметишь, как пройдут.
Сообрази.
Волков, с которым я послал книгу, — это вовсе не тот, который знаком с Симоновой. Это — технолог, очень добрый, простой, но необыкновенно деревянный человек. Он только что женился и повез свою жену в Лондон и Париж, не зная ни слова по-ан<глийски> и по-французски. А из Парижа поехал с женой прямо в Пинегу, на завод. Эта перспектива ошеломила ее, и она все время ходила здесь, как мертвая. Она занималась в Петербурге литографией и хорошо работала в «Иллюстрации». С этим господином я никуда не решался ходить, потому что везде мы производили путаницу. Придем в ресторан (Волков ведет меня знакомить с ресторанами), начинает заказывать обед на чистом русском языке. — «Суп всем троим!», «Потом рыбы». Лакей ничего не понимает. В карточке ничего не разберешь… Минут 5 идет чорт знает что, наконец, лакей вдруг опомнится и станет подавать, что ему самому придет в голову. Я пообедал с ним раз и с тех пор перестал, а хожу в табль д’от, где блюда для всех одни. В русском ресторане я недавно ел ботвинью с лососиной, но беда в том, что квасу здесь нет, а ботвинью готовят на сидре, яблочное вино, горькое, вкусу никакого, несмотря на то, что и зелень, и лук есть, всё. Щи пишутся в карточке Schtschy — восемь букв. Щи, впрочем, любят и французы, — остального они не едят, дорого и не по вкусу им. Да и я отвык от русской пищи. Есть по кусочкам — это как раз по мне, — и я чувствую себя легко. Как-то я в первые дни приезда съел щей и каши — и два дня точно так же ходил разваленным, как в Петербурге, — сон, лень, чорт знает что.
К Павлов<скому> приехал Федя с матерью. Он меня с ней не знакомит, и я уверен, что он действительно ее приятель. Я нисколько не навязываюсь на это знакомство. Они скоро уедут, и я останусь один. Довольно скучно. Тем более, что Париж пустеет со дня на день, и надо выезжать куда-нибудь за город.
Напиши мне, пожалуйста, что-нибудь о романе Боборыкина «Дельцы». Что это такое? Хорошо ли? Интересны ли журнальные заметки Михайловского? Я послал ему журнал «Le Peuple», где работает В. Гюго. Этот журнальчик, по получении денег от Некрасова, я выпишу для тебя. Завтра пошлю к тебе No «Фигаро», с одним процессом, — этот процесс занимает весь Париж, и таких процессов здесь каждый день. По всей Франции теперь больше всего процессов против попов, обвиняемых в изнасиловании. Что они делают, подлецы. Это ужас! За «Фигаро», я думаю, ты заплатишь довольно, коп. 75, да для Ад<ели> Соломоновны пошлю No «Большой свет», жур<нала>, посвящ<енного> высшему обществу. Должно быть, ахинея, — я надеюсь, что вы посмеетесь вместе. С собой я привезу много всяких пустяков, но посылать их теперь, ей-богу, дорого да и невозможно. Например, картинок посылать нельзя, нет ни одного такого конверта. Одних объявлений, которые даром раздаются на улице, — целая куча уже накопилось у меня. Кстати, ежели не решишься ехать, то знай, что я тебе куплю здесь по получении денег часы и цепочку, золотые — это будет стоить 115 фр. — превосходные. У нас это гораздо дороже. Здесь золота бездна, и, напротив, трудно достать бумажек (недавно только открыт размен), — все золото 5 ф. золотом (135 коп.) величиной с наш пятачок. Серебряная же монета в 5 ф. — больше нашего рубля и толще, так что от этих серебряных монет постоянно хочется отделаться. Как-нибудь я пришлю тебе бумажку в 1 фр. Новенькие, очень маленькие, но гораздо проще наших. Отвечай мне, пожалуйста. Сейчас узнал, что кормилица стоит здесь 60 ф. в месяц, 740 ф. в год, то есть 220 рублей. Как ты думаешь, дорого это или нет сравнительно с Петербургом? Мне кажется, что дорого.
Жара смертная. Я совсем почти задернул занавески и писать устал. Целую тебя, друг мой дорогой. Тюньку поцелуй, я бы его оч<ень> хотел видеть. Как он с собаками? Я, впрочем, сегодня поподробнее справлюсь насчет всех цен у жены Веретенникова и напишу тебе опять вечером. Тогда уж ты мне ответь, прочитавши письмо, которое придет вслед за этим.
Целую тебя, друг. Я здоров.
1873 Править
28 Править
Н. А. НЕКРАСОВУ Править
Николай Алексеевич! Будьте так добры, не откажите мне выдать за последний очерк, что придется, не вычитая. К маю месяцу я доставлю очерк третий, который к 4 No не успел окончить. В настоящее время я весьма нуждаюсь в деньгах, а к маю, быть может, получу от Солдатенкова за работу, и тогда 5-й очерк можно будет весь учесть за долг.
Если что можно сделать, то прошу Вас передать деньги Н. К. Михайловскому.
7 апр<еля>.
В сборнике г-жи Якоб и есть мой рассказ, за который мне следует получить руб<лей> 60. Не можете ли Вы прибавить эту сумму к просимой? По получении от г-жи Якоби, после праздника, я тотчас же возвращу Вам эти 60 р. Извините, пожалуйста, за все это, деньги, особливо сегодня, крайне нужны.
29 Править
В КОМИТЕТ ЛИТЕРАТУРНОГО ФОНДА Править
Обращаюсь к Обществу для пособия нуждающихся литераторов с моею покорною просьбою.
В течение зимы 1865—66 годов я страдал одною из весьма опасных и трудно искоренимых болезней. Лечение было дурное и грубое. Результаты этого неудовлетворительного лечения, сделавшиеся ощутительными в последние три года, весною нынешнего года обнаружились с особенною силою. Я лечился сначала в Петербурге, а потом в провинции, у разных докторов, но как оказалось теперь, лечение это было вовсе не то, какое мне нужно. Ввиду настоятельной необходимости заняться поправлением здоровья, я обращаюсь к Обществу с просьбой оказать мне денежное пособие, так как средств у меня нет. Работы мои, изданные книгопродавцами, уступлены мною на условиях, в денежном отношении ничуть меня не обеспечивающих (4 тома, т. е. 80 печ. листов, — дали мне не более 450 руб. в разное время и небольшими частями), а журнал, в котором я постоянно работал, и без того сделал для меня очень много, особливо в последние годы, когда я мог работать весьма мало.
Невский проспект, близ Морской, д. № 14, кв. № 16.
1874 Править
80 Править
Н. А. НЕКРАСОВУ Править
Николай Алексеевич! то, что Вы мне предлагаете, — было бы для меня самое лучшее и действительно могло бы дать мне возможность оправиться и одуматься; словом, ничего лучшего я не желал и не желаю, — но вот что происходит со мною. С августа месяца я не обращался к Вам за деньгами, вполне надеясь, что повесть, которою я был занят, — выручит меня, если я сделаю заем. Но когда мне пришлось серьезно засесть за работу, я попал в такую массу хлопот и затруднений домашних, что под давлением их решительно ничего не мог сделать и совершенно испортил все дело. Повесть эта, таким образом, нисколько не выручила меня, и в настоящую минуту дела мои в скверном состоянии. У меня есть небольшие долги, мне надобно перевезти семью вон из города, ибо квартира ужасно дорога и я жил в ней по необходимости, так как перевозить куда-нибудь в Гатчину ребенка зимой — невозможно. Денег же у меня нет. — Что ж мне тут делать? Не поняв Вашего предложения, я обратился к Вам с просьбой, полагая, что если издание выйдет в свет, — то, высчитав елико возможно меньшую предполагаемую выручку, мне можно будет получить в счет ее сколько-нибудь. Я полагаю, что 1000 руб. чистого дохода получить будет можно, и я просил ссудить мне четвертую часть, чтобы с чем-нибудь перегодить трудное время. В мае, в июне и в июле — у нас деньги будут с переводов моей жены, — но теперь поистине я не знаю, откуда я возьму и как развяжусь с моими делами. Мои литературные друзья, я уверен, выручили бы меня, если бы были в состоянии. Так что я еще раз пробую обратиться к Вам. Мне надобно рублей 250, с этими деньгами я тотчас переезжаю в Гатчину и стану приводить мои сочинения в порядок. Так как я никуда в течение лета не уеду, то сам буду следить за их печатанием и исправлять. Из 80 листов напечатанных и 33 не напечатанных я составлю 75 листов в 3 томика. Эти 250 р. будут выручаться вслед за тем, как окупятся печать и бумага, — и затем никаких беспокойств и просьб относительно денег я делать не буду. Уверяю Вас, что я рассчитывал прекратить это клянчанье о деньгах, написав теперь уже испорченную повесть, но едва ли была возможность не испортить ее при моих обстоятельствах. Кроме того, я не буду писать и обещать моих писаний до тех пор, пока найду возможность быть уверенным, что могу заняться этим делом более или менее спокойно, и в течение лета подыщу себе другого рода занятие. Вот в каком виде мои дела и вот какая к Вам просьба. Если Вы можете ее исполнить, — исполните ее теперь, т. е. сегодня или завтра, и потрудитесь известить меня, могу ли я заняться приведением в порядок моих сочинений. Если бы Вы были так добры, что заглянули бы ко мне, я бы показал Вам имеющиеся материалы, что печатать и что нет, — это необходимо сделать при Вашем содействии. Если же Вы ни в каком случае не можете исполнить моей просьбы, то, при всем моем искреннейшем желании стать мало-мальски свободным, я должен неизбежно опять попасть в руки того ж, пожалуй, Базунова, потому что решительно другого исхода нет. Мне ужасно горько, что после 10 лет работы у меня нет условий, при которых бы работа моя могла идти хоть сколько-нибудь лучше; напротив, является полная невозможность продолжать свое дело. Я перед всеми виноват до того, что ходу мне дальше нет никакого. Базунов может выручить 3, 4 т. рублей на моих книгах, а я эти самые тыщи должен Вам и не могу заплатить и заработать, ибо если бы я заработал их, я думаю, мне был бы кредит на 250 рублей. Я ровно ничего не понимаю. Я вполне понимаю, почему Вам трудно увеличить долги мои, и прошу Вас, пожалуйста, не сердитесь на это письмо.
Троицкий переулок, д. № 8, кв. № 11.
31 Править
Н. А. НЕКРАСОВУ Править
Имея необходимость в 400 рублях, я прошу Вас исходатайствовать для меня эту сумму из Общества для пособия нуждающимся литераторам, — заимообразно под Вашим поручительством, в котором, надеюсь, Вы мне не откажете, так как Вам известно, что к ноябрю настоящего года готовится издание моих сочинений, которое даст мне возможность уплатить этот долг.
32 Править
Н. А. НЕКРАСОВУ Править
Николай Алексеич! Если найдете возможным, то сделайте одолжение, позвольте мне какое-нибудь самое незначительное количество денег, во всяком случае не более 20 р. Поверьте, что я сочтусь аккуратно.
1875 Править
33 Править
Н. К. МИХАЙЛОВСКОМУ Править
<[…..]> Тут был литературно-музыкальный вечер в «салонах» m-me Вьярдо. Кроткий Николай Степанович (Курочкин) вдруг превратился в льва, когда читал свои стихотворения. Вот человек, который менее всего может изобразить на лице своем гнев. А надо было изобразить. Я взглянул на него из-за двери, когда он читал, — и ужаснулся. Н. С. ощетинился на общество и кричал что-то очень сердито. Тургенев прочел мой рассказ «Ходоки» и прочел превосходно. Я не. присутствовал на чтении, но присутствовал на приготовлении к чтению: Тургенев прорепетировал этот рассказ раз 7—8, изучил, где каким голосом, как и что сказать до мельчайших подробностей. Я из сил выбился слушать его, но зато вышло отлично. Ох, и фокусники же эти сороковые годы! У m-me Вьярдо голосу нет, но уменье петь действительно поражает. Публика была блестящая, и посланник Орлов улыбался Николаю Степановичу благосклонно, когда тот проклинал в своих стихотворениях человечество.
— Где Вы были? — в необыкновенной тревоге (все это совершалось с ужасно озабоченным видом и с действительной тревогой) обратился ко мне Иван Сергеевич. — Вы имели успех! Вас зовет публика! Где Вы пропали? Я Вас хотел вывести! Ведь Вас звала публика! и т. д.
«Вычеркните это! А то княгиня Т. будет недовольна!» — «А мерина можно оставить?» — «О, это оставьте». — Вообще оставляли всякое свинство, а вычеркивали «неприятное».
34 Править
В КОМИТЕТ ЛИТЕРАТУРНОГО ФОНДА. Править
Крайне стеснительные материальные обстоятельства заставляют меня вновь просить Общество для пособия нуждающимся литераторам не отказать в ссуде 300 руб. сроком по 1-ое октября настоящего года. В прошлом году мне было выдано 400 р. заимообразно, и 15 декабря деньги эти возвращены в Общество из редакции «От<ечественных> записок». В исправности взноса просимой мною в настоящее время суммы я могу представить ручательство трех членов Общества — г-д Скабичевского А. М., Лесевича В. В. и Н. К. Михайловского.
В случае согласия Общества на выдачу просимой мною ссуды прошу передать ее А. М. Скабичевскому, который и перешлет ее мне.
15 марта <18>75 года,
35 Править
А. В. КАМЕНСКОМУ Править
Дорогой Андрей Васильевич, — тысячу раз прошу у Вас прощения как за Антонову, так и за то, что не доставил работы. С Антоновой не знаю, что делать, с работой — идет туго, задачу забрал трудную, а главное, ведь, ей-богу, не бывает минуты покою — надо жить, есть, пить, кругом должен — просто ужасное положение. Но начало повести я пришлю Вам через неделю непременно и тогда по получении и одобрении Вами ее в цензурном и других отношениях — если будете в состоянии, то дайте Антоновой к святой руб<лей> 50 денег. Теперь же прямо напишите ей, что так как Вы не получили от меня никаких работ, то отказываетесь от всяких за меня поручительств и просите оставить Вас в покое. Я ей пишу сегодня основательное письмо.
1-й No «Библиотеки» я дал Тургеневу, — что скажет он о переводах и о Григорьеве — напишу Вам.
3-й номер хорош, но вот какое дело — я бы не помещал таких вещей, как «Не вынесла»; действительно, не вынесешь этой муки из-за рублей и на таком количестве страниц. А заплатили Вы за нее рублей 100, наверное, — поэтому вот мой совет. Отдел беллетристики сделать преимущественно переводным, уделяя не более 1 1/2 или 2-х листов для оригинальной, — и то если хороша — и для 2—3 стихов без подписи, а затем лучше всего воспользоваться отделом библиографии, — это превосходный отдел --он вмещает в себе всё решительно, все самые животрепещущие вопросы. Его разделить на две части: Новые книги, или нет, лучше один отдел (Вы увидите почему) под назв<анием> «Обзор журналов и новых книг» за такой-то месяц. 1) Беллетристика. Роман Толстого. Рассказать роман и перепечатать лучшие страницы; Вы имеете право на 1 печ. лист. Повесть Щедрина, — то же самое и лучшие места. Проступок аб<бата> Мурэ — то же самое. Отдельным изданием вышли такие-то книги по беллетристике. — Изложить самое лучшее, что есть в каждой. Затем «Современное обозрение», и здесь извлечение из всех совр<Семенных> обозрений всех толстых журналов и т. д. Такой отдел, если и займет листа 4 печ. в месяц, то будет ведь полон хорошей пищи. Словом, в этом отделе необходимо передать все, что в вышедших в течение месяца журналах и книгах сказано было интересного и хорошего. Поверьте, этот отдел будет стоить повести «Не вынесла». В самом деле, какое драматическое положение: учитель, жена, дети и целое семейство родителей живут на 28 рублей!!! Что же бы было, если бы на 20? И какое счастие, если бы на 35 р. 50 к. Сейчас видно, что писал В. Н. Никитин. В обзоре Григорьева о Гейне — все пахнет переводом, — ни строчки своей, разве в одном только месте, о любви, да и то, может быть, не его. Но так и надо писать обозрения, о которых я говорю. Если Вы согласны со мной, то с удовольствием буду работать в этом роде по 15 р. за лист и, если хотите, напишу о двух вещах, о романе Толстого и об аб<бате> Мурэ. Григорьев пусть пишет о Присяжных-крестьянах, рассказывая, что есть в них существенного, и, например, о каких-нибудь отдельных изданиях. Вы берете обзор такого отдела в журн<але>, как современное обозрение; отвечайте, пожалуйста, по этому поводу. Мы переезжаем на другую квартиру, к самой окраине Парижа, к Булонскому лесу, в отей или отейль, — подробный адрес не знаю, хотя уже намята квартира, — с водой, газом, приспособленным и освещать и варить кушанье, — за 11 руб. в месяц, — 3 ком<наты>, кухня, погреб и пр. Но жить будет скучно, — перед носом лес и виадук железн<ой> дороги. Пустыня. Там у меня будет маленькая отдельная каморка, где я буду усердно работать. Теперь у меня нет ничего подобного. Поставьте Ваш письменный стол в переднюю к самой входной двери, и Вы будете иметь понятие, где я помещаюсь и удобно ли мне.
Как нелеп Прок<офий> Васил<ьевич>! Ведь он пропадет в Петербурге. Он не может расстаться с семьей, точно его присутствие с разодранным в клочья духом может принести ей удовольствие. Если бы он расстался на 3 месяца, и то бы, воротившись, он был другой и мог бы быть и для Борьки и для Кольки гораздо приятней и полезней. Софья Ивановна да Софья Ивановна — ведь, наконец, действительно дойдешь до такой простоты, что голым будешь ездить с голым Колькой на руках по Невскому и по Литейной. Если бы у него было 100 руб., т. е. 350 фр<анков>, он бы прожил здесь очень долго — вот счет: кв<артира> — 12 фр<анков> в месяц, стол — 30, свечи, табак, прачка — 20 фр<анков>, итого 62 фр<анка>, ну 80 фр<анков>, — так и то 3 месяца с дорогой сюда. Скажите ему это, пожалуйста. Ведь издохнет вместе с Софьей Ивановной.
Рассказы Кладеля — все в таком роде. А. В. пошлет Вам их еще 2, — «Нази» лучше всех. Теперь она переводит для Вас роман Кларти, новый, печатающийся ч Temps, затем имеются в виду еще два — Фабра и Мало. Если что будет лучшее — разумеется, примемся тотчас. Отн<осительно> Альф<онса> Доде, Тургенев обещал вытребовать от него самого журнальные отзывы о нем. Я буду у Турген<ева> завтра, в пятницу, и если получу отзывы, то тотчас же вышлю. В сущности, А. Доде весьма узколоб, — но у него есть живые черты, которые только и дороги в нем, в остальном он слаб, т. е. по мысли.
Надо бы написать о русском спектакле в театре Вантадур, и у меня лежит совсем готовая корреспонденция, — но, увы, не принимает цензура, да и она мне стала неинтересна, так что не хочется и посылать никуда, — я ее озаглавил Варварка в Вантадуре. Одна из московской труппы, Пушкова, певица, положительно гремит в Париже.
Кланяйтесь всем, кто этого заслуживает, но, напротив, тем, кто не заслуживает этого, — не свидетельствуйте никакого почтения.
Пишите нам на старую кв<артиру>: Rue Colisee, № 46.
36 Править
А. В. КАМЕНСКОМУ Править
Андрей Васильевич! На днях Вы непременно, непременно и непременно получите мою статью. Назыв<ается> она Из памятной книжки. Я решил все, что думано и что есть у меня в башке теперь, привести в некоторый порядок и печатать так, как думается в самой разнооб<разной> форме, не прибегая к крайне стеснительным в наст<оящее> вр<емя> формам повести, очерка. Тут будет и очерк, и сценка, и размышление, — приведенные, как я сказал, в некоторый порядок, т. е. расположенные так, чтобы читатель знал, почему этот очерк следует за этой сценой. Я пришлю Вам на 2 листа, на июнь — лист и на июль, — хотите печатайте теперь, хотите — в августе, но я предполагаю под назв<анием> Из памятной книжки — издать книгой, предварительно напечатав ее у Вас. Тут будет при случае и Париж, и деревня, и Петербург. С романом мне некогда возиться, и я решился — кончить с этого рода работой.
Затем, сию минуту писать о Золя, как я хотел, и о французской литературе я не могу. Но осенью я с великим удовольствием займусь этим делом, и Вы вполне можете рассчитывать на меня. Кроме того, у Вашей «Библиотеки» по части немецкой литературы будет сотрудник, более деятельный, чем Григорьев. Завтра или послезавтра я пришлю Вам статью под названием: Фриц Рейтер, немецкий народный писатель вроде Решетникова, с переводом нескольких его рассказов. Я пришлю 1-ю половину, вторая, с рассказами, пишется. Автор ее Клеменц, которого Григорьев знает. А знаете что, кажется, Григорьев не терял денег в Вильно, — я имею данные. Что это значит? Дело г<……>е, но я его разузнаю в подробности. Очень может быть, что тут что-нибудь не так.
К<леменц>, про которого я говорю, действительно знает немецкую литературу как нельзя лучше, он знает в ней все мышиные норки и крайне рад работать, — он теперь здесь и относительно вознаграждения может ждать, лишь бы знать, что статья поместится. Его труды, разумеется, не помешают и работам Григорьева. За лист хорошо бы ему платить руб<лей> 20, словом то же, что Григорьеву. Поверьте — с осени мы жестоко примемся работать. У меня порой на душе становится совсем светло, да и у всех, хотя поминутно видишь гадость и гадость, но этих минут у меня давно-давно не было. Да здравствует Григорьев! Он посадил меня на хлеб, на воду и — что же? Я отрезвел, похудел, потерял жир и живот, — и прозреваю временами… Серьезно, Григ<орьев> — мой спаситель. Он меня так ошарашил, что я действительно очнулся, лучше чем от зельц<ерской> воды. Душевно благодарен ему.
Моя статья о Золя будет называться: Брем и Золя. Последним романом он завершил картину фр<анцузского> об<щества>, т. е. не французского, а всякого общества при настоящих условиях жизни, и кончил провозглашением, т. е. не нашел ничего лучше, — скотины, животного (Дезирэ). У него удивительный зверинец больных животных от Тюльери до крестьянской избы. Вот почему я беру Брема.
Андрей Вас<ильевич!> По окончании «Ф<рица> Р<ейтера>» будет 2-й этюд: Гервег и т. д.
Общее название им придумайте сами. Помещайте прямо в библиографию под назв<анием>: Библиогр<афия> немец<кой> лит<ературы> или Очерки сов<ременной> немец<кой> лите<ратуры>. Оч<ерк> 1. «Ф<р>иц> Р<ейтер>». Как хотите. Что нужно, выбросите. Во второй половине статьи будут переведены некоторые очерки Ф. Р<ейтера>.
37 А. В. КАМЕНСКОМУ Править
Милый Андрей Васильевич! Посылаем Вам при этом начало нового романа Г. Мало, который, как я думаю, очень выгоден для привлечения подписчиков, да и написан тоже очень недурно. Этот роман обещает (как гласят буквально > саженные объявления, развешенные по всему городу) коснуться всех сторон парижской жизни, от царей до нищих. Я бы даже советовал Вам напечатать хорошую публикацию в газетах, что, мол, с июля «Библиотека общ<едоступная>» будет печатать большой (действ<ительно> б<олыной" роман Г. Мало (Всесв<етный> тр<актир>", и тут же объявить о полугодовой подписке, увеличив слегка цену. Этот роман, кроме того, по-моему, очень выгоден для отдельной продажи. Посылаю то, что вышло; он начал выходить только на днях, и через каждые 4 дня будем присылать по стольку же.
5-ю книжку «Биб<лиотеки>» получили оч<ень> поздно, только вчера. Она становится все лучше и лучше, но еще много нужно, чтобы стать журналом. Во 1-х, ни под каким видом не печатайте таких стихов, — это просто чорт знает что за вздор. Во 2-х, Катрель — весь выезжает на фарсах и звукоподражаниях, и переводить его так, чтобы можно было читать, — очень трудно. Кроме того, во всем рассказе нет ни одного знака препинания, да и вообще знаки препинания соблюдаются плохо, а это, уверяю Вас, очень важная штука. Добрые люди держат по 8 корректур, для того чтобы в рукописи было соблюдено все — и внешнее и внутреннее для впечатления. Я не рекомендую Вам этих 8 корректур, — а все-таки не мешало бы повелеть гг. корректорам типографии быть потщательнее. Но стихи Ольхина, Круглова — это бог знает что! Стихов Ольхина нигде ни за какие деньги не напечатают, — зачем же это делает «Библиотека». П<отому> ч<то> Ольхин хороший человек? Я в этом не сомневаюсь, но он может быть полезен Вам в другом отделе журнала, а не здесь. Если нужны стихи, то их надо доставать от Плещеева, Михаловского, Минаева <и> пр. — купить у них по 2 стихотвор<ения>, и этого хватит на полгода. Затем, если Вы серьезно хотите поставить «Библиотеку» на настоящую ногу, — то я бы Вам советовал прежде всего организовать дело как можно прочнее. Для организации же, по-моему, требуется, во-первых, сговориться относительно направления журнала и подобрать человек 2-х (никак не больше, и незачем это), — которые бы и составляли редакцию, каждый делая свое дело. Цель издания, по-моему, — конкуренция с таким, например, изданием, как «Дело», и это тем удобнее, что цена «Библиотеки» ниже — а сотрудники могут быть и из «Дела» и из других журналов, — т. е. выбор больше и разнообразнее. Вы сами возьмете беллетристический отдел; другой — возьмет отдел под назв<анием> «Литературное обозрение», в который должна войти, во 1-х, литературная критика (например, разбор Печерск<ого> «В лесах»), разбор мелких литературных вещей и статьи по поводу современных русских и европейских вопросов жизни, — которые должны писаться тоже под общим названием. 2) Библиографии, так как, кажется, отдела хроники у Вас нет. Этот 2-й отдел литературного обозрения должен быть разделен между двумя лицами, из которых одно ведет исключ<ительно> литературную критику и библиографию, а другое — библиографию по вопросам общественным русским и загранич<ным>. Для литер<атурной> критики у Вас есть господ<ин>, пишущий о типах бест<енденциозной> белл<етристики>, — для библиографии общественной или сами оставайтесь, или подыщите человека (Ядринцева, Шашкова), который и будет входить в сношения с множеством лиц, которые будут писать по этому отделу.
Вы же, заведующий беллетрист<ическим> отделом, в течение нынешнего лета войдите в сношения со Смирновой, с Наумовым, со Старостиным (в «Деле»), даже с Летневым, — и заручитесь от них работами (дайте денег, если нужно), хотя к сентябрю. Также добудьте рублей на 100 стихов от Плещеева, Михаловского и т. д., переведите сами хорошую английскую вещь, напр<имер> Гринвуда (нов<ая> книга), и когда все это будет запасено, — с сентября сразу выступайте на литературную сцену и тотчас же рассылайте объявление о подписке на будущий год. Уверяю Вас, я не сомневаюсь в успехе.
По этому плану вот как мне представляется должен выйти журнал (примерно).
Например:
I. Очерк Смирновой или Наумова.
II. Стихотв<орение> А. Плещеева.
III. Ром<ан> Гринвуда или Жженкинса (всякий раз непр<еменно> целую вещь).
IV. Америк<анский> очерк Мачтета.
V. Компиляция Прок<опия> Васильевича — ну, хоть о Берне.
VI. Мой рассказ.
VII. Стихи Минаева
и VIII. В приложении — роман Андре Лео: Большие надежды маленького буржуа.
I. Темного царства нет и никогда не было. Критическая статья по поводу романа из народной жизни А. Печерского «В лесах» — того же, кто о Смирновой.
1) Дант, в пер. Минаева (литератур<ная> библиография), Пр<окопий> Вас<ильевич>. 2) Очерки и рассказы Суворина (лит<ературная> библиография), Пр<окопий> Вас<ильевич> или т<от> же, кто См<ирновой>. 3) Отчеты комиссии по рабоч<ему> вопросу (обществ<енная> библиография и в то же время внутреннее обозрение). Ядринцев. 4) Десятилетие суд<ебной> реф<ормы> - К. Арсеньева (обществ<енная> библиография и продолжение вопросов вну-тр<енней> жизни, касаясь чего угодно), — это хоть Ольхину).5) Георг Гервег (назв<ание> книги по-немецки), обозрение движения мысли в Германии. Сотр<удник> есть. 6) «Les ordures de Paris» (обозрение новых книг; обозрение обществ<енной> жизни во Франции). 7) Английская книга (и по поводу англ<ийской> литер<атуры> и жизни), Вы. И — фельетон — если будет кому писать.
Если выкинуть из 1-го отдела статьи 2, да во втором помещать в каждой книжке по 1 загранич<ному> обозр<ению>, то и тогда отличная все-таки выйдет книга. Если даже переводов сделать до 18 листов, то есть 2 и три приложения.
Итак, во-первых, Вы — хозяин беллетр<истического> отдела, положим, Шашков — библиография по общ<ественным> вопросам. Критик, что п<исал> о См<ирновой>, — литературная библиография, и больше ничего не нужно (Прок<опий> Вас<ильевич> может действовать во всех отделах), — иначе будет толкотня, давка и выйдет ч<орт> зн<ает> что.
К Вам поступают все беллетр<иcтические> статьи, повести, рассказы, стихи, ориг<инальные> и перев<одные>. К Шашкову — все, что по вопр<осам> русск<ой> жизни, — корреспонденции и т. д., все это он должен облечь в настоящую форму, подогнать под назв<ание> книги. Сюда же корресп<онденции> рус<ские> и иностр<анные>. Этот отдел я бы сам взял с удов<ольствием>, но я скажу ниже, почему я не могу,
И критику — вся литературная библиография.
Вот как я смотрю на это дело. Если Вы найдете одного челов<ека> для всего литер<атурного> обозр<ения> — ему надо дать 1200 р. в год жалов<ания>, кроме полистн<ой> платы, и себе Вы тоже положите жалованье, за переводы тоже получайте отдельно. Поверьте, что если все это будет сделано хорошо и сразу, — дело Ваше выиграно вполне и сразу. Здесь в настоящую минуту ред<актор> «Знания» Гольдсмит. Я говорил с ним. Они убили без толку 25 000 р. на журнал и теперь еще не получают ни коп<ейки>, — именно оттого, что сначала не было все организовано, — а были приятели, хорошие люди и пр. Такая правильность и прочность организации держит и «От<ечественные> з<аписки>» и «Дело» и тотчас же привлечет новые силы и даст журналу жизнь.
Я все ждал Вашего подробного письма и, не дождавшись, пишу Вам. Относительно себя я Вам скажу следующее: я бы с громадным удовольствием принялся работать для журнала и знаю, как сделать это дело, как поставить его на ноги, — но мне теперь нельзя еще жить в Петербурге, — пот<ому> что у меня долги, которые меня сию же минуту затормошат. Но я сделаю все, что могу. Во 1-х, относит<ельно> переводного отдела с франц<узского>, будьте сов<ершенно> уверены, что получите лучшее, что есть. Тургенев дал мне слово указывать все, что есть замечательного. (Я от него сию минуту получил письмо из Карлсбада.) Хроника парижской жизни (под видом иностр<анной> библиографии) будет вестись, если то нужно, одним из образованнейших молодых людей, и за интерес ее я Вам ручаюсь; хроника германской жизни — у Вас уже есть сотрудник, о котором Вы не судите по Рейтеру, — в Париже нет или трудно достать немец<кие> материалы, — но который с осени будет жить в Лейпциге — в центре литерат<урного> рынка и будет работать добросовестно и интересно. Затем я сам все, что ни напишу, — все будет принадлежать Вам, — но мне необходимо июнь, июль и август провести в России, в деревне. Это для меня необходимо, как воздух, это не отдых, я отдохнул в Париже и окреп окончательно, и я теперь ищу случая облечь мои мысли в плоть и кровь, — мне нужно видеть, жить среди самой настоящей русской народной жизни. Повторяю — это не отдых, а именно настоящее дело. Если Вы только верите этому и сочувствуете мне, то- я прошу Вас помочь мне в этом деле. Для поездки в Россию мне нужно 350 р. с<еребром>, 150 р. я оставляю А<лександре> В<асильевне>. а с двумястами уеду, не заезжая ни в Питер, ни в Москву, прямо к брату в лес, у которого возьму лошадь и отправлюсь по Дону. Я уже ездил однажды, и у меня есть заметки, но их мало. Это степная малотронутая сторона; я буду заниматься этим делом серьезно, основательно — и уверен, что ничто не пропадет для меня, особливо в настоящее время, когда я убедился, что, чтобы выбиться из моего стесненного положения, мне нужно работать и работать. Я теперь очнулся, отрезвел, окреп, — я буду работать много, раз навсегда плюнув и растерев вопросы о личных моих несчастиях. Но без этой основательной поездки я иссохну на чужой стороне и боюсь сорваться снова. Если Вы пришлете мне 350 руб., то я, в уплату их, пошлю Вам на днях два очерка (3-й, готовый для Вас, мне жаль пускать в том виде, как он есть, мне надо обновить его новыми впечатлениями). Назначайте ему какую хотите цену, — но все, что не оплатится, будет покрываться моими дальнейшими раб<Ътами> пополам: половину — в долг, половину — мне. К сентябрю я обещаюсь Вам доставить работу непременно, прямо из провинции, — а затем опять уеду за границу на осень, откуда и буду писать. Тем временем будет выходить в св<ет> собр<ание> моих сочинений с предисловием, в котором будут даны некоторые очень простые объяснения критикам, напр<имер> Ткачеву, который бранит меня, видя упадок и не зная, что то, что издано мною в 1875 году, — писано не в 75, а в 62 и 63 — 12 лет назад, — а помещено в книге благодаря мошенническим контрактам и условиям издательства. Мне важно покрыть 1000 р. долгу Псков<скому> банку, и я тотчас же возьму ее назад, расплачусь до копейки с Антоновой, и к Рождеству уже буду в Петербурге и могу работать, если Вы не устроитесь гораздо лучше, — вместе с Вами. Вот что я намерен делать. Если же эта поездка не удастся, — я потеряю, да не могу не потерять ту охоту к труду, которая теперь снова поднялась во мне, как 5—6 лет. Этой поездки я добиваюсь два года, и два года не могу сделать. В прошлом году я достал денег, но чорт меня дернул дать в долг Надеину 1100 р. сереб<ром>, и вследствие этого я все лето и всю осень пропьянствовал в Петер<бурге>. Вместо того, чтобы отдать все сразу, он даст мне 100 р. — я пошлю их А<лександре> В<асильевне> и две недели жду других каждый день, ничего не делая и забирая то 3, то 5 руб., — а через две недели опять даст 100 <руб.>, когда в гостинице уже накопилось полтораста. Ужасное положение. Я не виню его, но знаю и утверждаю, что он был причиной этой непр<оизводительной> тр<аты> денег.
Отвечайте мне, дорогой А<ндрей> В<асильевич>, на это письмо теперь же. Я пишу о том же и Меркульеву. Мне нужно знать это как можно скорей. Затем, будьте так добры, вышлите 200 фр<анков>, если можно, тоже поскорее. Мы буквально без всяких средств сидим эти дни. И только эти 200 фр<анков> — все наши средства. Саша и Юлия поглощают их большую часть, и нам остается едва-едва; даже нехватает, сказать по правде. Я ем раз в день кусок чего-нибудь или же 3 яйца. Пожалуйста, вышлите их, если можно, теперь же и отвечайте на мою просьбу.
Обратитесь также к Златовратскому, но, пож<алуйста>, к А. Михайлову не вздумайте.
38 Править
А. В. КАМЕНСКОМУ Править
Андрей Васильевич! Посылаю Вам еще 2 странницы > рассказа. Теперь начинается самая интересная глава, рассказ дьякона (он займет 3 след<ующих> главы) — вещь трудная и чтобы исполнить ее удовлетворительно — я должен иметь хоть каплю спокойствия духа. Но мысль о том, что я останусь в Париже, что не выеду в Россию, просто угнетает меня, у меня опускаются руки, и голова не хочет ни о чем другом думать. Я не знаю, дадите ли Вы мне денег, состоится ли Ваше дело, не знаю, можете ли Вы или нет достать мне денег, если я пришлю работы руб<лей> на 200, полагая даже по 50 р. за лист — ничего не знаю. Передавать рукоп<ись> в «От<ечественные> з<аписки>» не стоит, потому что там все разъехались и ответ я получу разве 1 августа. Лучше я брошу писать и прекращу всякие мечтания.
Поэтому я Вас убедительно прошу: известить меня сегодня же, т. е. по получении этого письма, можете ли Вы мне выслать 200 р. и когда именно. Если не состоится нов<ая> ред<акция>, то не может ли Меркул<ьев> выслать под мою работу, если я ее окончу? Или пришлю на 200 р., т. е. 4 ваших листа? Затем, если не будет ни того, ни другого, то не можете ли Вы, имея у себя мою рукопись и зная, что ее напечатают где-нибудь (если не состоится у Вас) --достать мне руб<лей> 150. А я укажу Вам место, куда послать рукопись и где будут выплачивать деньги по мере печатания. Все это мне надо знать непременно теперь же.
Если ответ будет удовлетвор<ителен> — рукопись будет окончена как нельзя лучше. Если нет, то я теперь же буду знать, что мне ждать нечего.
Пожалуйста, известите меня, милый Андрей Васильевич.
На стр. 19 — зачеркните строчки после приглашения идти гулять.
Будьте милосерды, Андрей Васильевич! Известите меня, что такое делается с «Библиот<екой>» и с Вами. Я с нетерпением ожидаю Вашего ответа и ответа Меркульева, так как это для меня дело жизни и смерти. Как бы то ни было, а сегодня 9 июня, время идет, а я сижу и жду, быть может, бесплодно. Тогда как все, что ни живут здесь, эмигранты, например, преспокойно получают всевозможные средства, ездят, куда хотят, ровно ничего не работая и не имея лично никаких денег, — я никак не могу добиться побыть в России, прося так мало денег, как только возможно. Мне ужасно грустно и обидно, ужасно обидно. Григорьев меня обманывает (буквально). На письма я не получаю ответа, — я не знаю, что это такое? Все это сведет меня, право, окончательно с ума. Ради бога, пишите мне, пожалуйста.
39 Править
А. В. КАМЕНСКОМУ Править
Милый Андрей Васильевич! Сию минуту я сделал непростительную глупость: здесь в Париже проживает сестра Н. А. Шульгиной, которой я должен (я занимал для Антоновой) и часть долга которой должен был уплатить тот же многоуваж<аемый> Пр<окофий> Вас<ильевич>. Эта госпожа — чистая скотина и сволочь, — постоянно разжигает против нас Н<аталию> Алек<сандровну>, думая без сомнения, что у нас есть деньги, и сию минуту так меня разбесила, что я решился написать Вам записку, прося Вас, в случае, если Вы достанете мне 350 р., о которых я Вас просил на поездку, то выдать эти деньги Н. А. Шульгиной, которая и явится к Вам с этой запиской.
Я теперь ужасно раскаиваюсь. Сама Н. А. Шульгина, без всякого сомнения, будет смотреть на все это совершенно иначе, как только будет в Париже, а будет она в Париже скоро; если же я ей отдам деньги, которые мне нужны на поездку, то я совсем пропаду. Мне эти деньги бесконечно и крайне нужны, — а Н<аталия> А<лександровна> хоть и разозлена своей сестрой, но, повидавшись со мной, наверное устроит это дело до осени, когда я буду, несомненно, буду работать много. Поэтому я прошу Вас, если Вы добудете мне просимые деньги, прислать мне их немедленно, а Н. А. Шульгиной сказать, что никаких денег для меня Вы не достали. Эти деньги — единственное мое спасение и надежда, я решительно не могу отдавать ни копейки кому бы то ни было теперь, потому что мне необходимо работать.
Пожалуйста, дорогой А<ндрей> В<асшьевич>, сделайте это, веря, что Вы не принимаете на душу никакого греха.
Будьте уверены, с меня получат наверное, все!
Всесв<етный> трактир посылаем завтра.
Кроме того, — готовим:
1) Компиляцию новой книги В. Гюго. До изгнания (до 1852 г.) Во время изгнания (в 1852 г.)
и После изгнания (с 70-го года).
Его воспоминания, пока 1-й т<ом>.
2) Изгнанник, роман Т. Ревильона. Чудеснейший, симпатичнейший романчик из времен послед<ней> войны и коммуны. Он цензурен.
Простите, дорогой Андрей Васильевич.
Денег, ради бога! Не верят в лавках, уверяю Вас! Просто ужас, что делается. Пожалуйста, вышлите А<лександре> В<асильевне> ее 200 фр<анков.>
40 Править
А. В. КАМЕНСКОМУ Править
Андрей Васильевич! Письмо Ваше получил и душевно рад Вашему предложению. Если дело состоится — я Ваш верный раб и примусь за дело с тем большей охотой, что я поздоровел. Но если и не состоится, то я все-таки еще раз прошу Вас, не томите меня напрасным сидением в Париже. У меня силы тратятся сов<сем> напрасно, мне дозарезу надо быть в России, а время идет--ведь уж половина июня. Мне дорога каждая минута, поэтому я прошу Вас, если не состоится дело, — добудьте мне, ради самого бога, 200 руб., 150 мне мало, я 100 р. непременно должен оставить в Париже. Посылаю Вам начало работы, завтра пошлю еще, и, пожалуйста, верьте, что, если Вы мне поможете, и помож<ете> вовремя, я сделаю для Вас все, что буду в силах.
Это начало целого ряда очерков, в конце 1-го (завтра) вы увидите цель их. Все цензурно, я думаю. Второй должен быть, как мне кажется, очень интересен и смешон.
Пожалуйста, достаньте мне денег и пришлите — У нас нет ни гроша. Мне крайне надо ехать. Пожалуйста же. Если можно, не долее как через 5 дней бы.
41 Править
П. П. МЕРКУЛЬЕВУ Править
Спешу ответить Вам на Ваше последнее письмо. Название романа Мало (Гектор) — «L’auberge du Monde». Роман из парижской жизни, обнимающий период времени от 1867 г. по 71-й. Роман этот, предполагается — будет велик и заключает в себе несколько отдельных романов (связанных, конечно). Первая часть этого ром<ана> — «Полковник Шамберлэн» (я бы назвал «Янки в Париже») уже окончен и может смело составить отдельный том; Ал<ександра> В<асильевна> примет все меры, чтобы как можно скорее выслать Вам окончание этого тома. Сколько всего выйдет — неизвестно. В 1-й части сорок глав, а сколько выходит из главы — я не знаю; это Вам узнать легче. 2-я часть называется «Маркиза Люсильер», Я думаю, Вы можете открыть на этот роман, кроме «Библиотеки», — отдельную подписку, объявив, что вот, мол, в настоящую минуту в Париже стал выходить большой роман такой-то в нескольких томах. В романе этом, обнимающем париж<скую> жизнь со времени Всемир<ной> выставки и оканч<ивающемся> войною, — автор обещает коснуться всех сторон париж<ской> жизни от дворца до клоаки (слова объявления). Если Вам надо, — я Вам пришлю полное объявление, составляющее лист в 2 1/2 квадратных аршина.
Роман печатается в газете «Le Siecle». Но Вы этого не объясняйте, а то уж непременно перехватят.
Векселя и доверенность Надеину я послал, — но прошу Вас подробно написать мне, как мне поступить, где и как заключать формальную доверенность и проч. Я очень плохо понимаю письмо Надеина. Мне надо знать, — что, как и зачем мне надо делать? И я тогда сделаю все в точности.
Что Андр<ей> Васильевич? Как-то он добрался до Питера? Что Григорьев? Отчего нет до сих пор «Библиотеки»? Это дурно может действовать на публику.
42 Править
Н. К. МИХАЙЛОВСКОМУ Править
<……> Я думаю написать рассказ «Царь в дому» — ребенок. Это народное выражение о первом ребенке, и действительно, только эту власть я и согласен признавать за законную.
43 Править
Н. К. МИХАЙЛОВСКОМУ Править
<……> Господи, что за ахинея идет в моей жизни, что за чепуха! Я пять лет стремился поездить по Дону и пробраться в Соловецкий, и мне надо сидеть в Париже! Нечего сказать, по моим вкусам устроилось все!
44 Править
А. В. КАМЕНСКОМУ Править
Дорогой Андрей Васильевич! Только что кое-как устроился в Калуге и пишу Вам свой адрес (он ниже). Прошу Вас, пожалуйста, пишите мне о делах по журналу и не откажите в следующем: пришлите, пожал<уйста>, по 1-му экземпляру имеющихся у Вас английских журналов, хоть, напр<имер>, за июль. Чрез 2 недели они будут возвращены. Я здесь нашел отличного работника — но обо всем я напишу Вам подробно. Журналы эти необходимы. Они будут все целы.
Что Григорьев? Пусть бы он приезжал ко мне в Калугу отдохнуть — он бы нашел тут людей без водки и, право, хороших. Об одном-то из них я и хлопочу, прося журналов английских.
Пишу Вам на лоскутке — ибо сижу в должности, — дела нет никакого, и меня совершенно не неволят. Занимаюсь покуда чтением романов. Вот еще что: 15 октября (по загранич<ному>) А<лександра> В<асильевна> должна непременно > выехать из Отейля, иначе придется жить там зиму, а на это никоим обр<азом> не согласится кормилица, и, след<овательно>, произойдет ссора. Если не может к этому числу выслать Меркульев, не поможете ли Вы А<лександре> В<асильевне>? А меркульевские получите от него, не говоря, что Вы послали. Я теперь ничего не могу сделать, и только в октябре разве удастся послать им что-нибудь. О, эти проклятые деньги! Господи, когда я хоть капельку устроюсь. Боюсь, как бы Антонова не узнала, что я в Калуге — погубит она меня!
Жду Вашего письма непременно скоро; пусть и Пр<окофий> Вас<ильевич> напишет о себе что-нибудь.
Адрес мой: В Калугу, Алексею Михайловичу Верховскому, с перед<ачей> мне.
12 сентября.
45 Править
В КОМИТЕТ ЛИТЕРАТУРНОГО ФОНДА Править
В Общество для пособия нуждающимся литераторам.
В апреле месяце настоящего года я получил из Литературного фонда, под поручительством гг. Н. К. Михайловского, М. Е. Салтыкова, А. М. Скабичевского и В. В. Лесевича, ссуду в 300 р. сер. сроком по 1-ое октября. Не имея возможности уплатить эти деньги в срок и не желая вводить в расход моих поручителей, я обращаюсь к Обществу с покорнейшей просьбою отсрочить мне уплату ссуды до 15 декабря настоящего года, что для меня будет большим одолжением, так как к тому времени у меня будет готова для печати большая работа. — В случае согласия Общества сделать мне просимое снисхождение, — я прошу известить об этом и моих поручителей, адресуя известие всем четырем лицам: в Петербурге, в ред<акцию> «Отеч<Сественных> записок».
Г. Успенский.
Адрес мой: Калуга, Козмодемьянская улица, д. Хлебниковой.
46 Править
А. В. КАМЕНСКОМУ Править
Дорогой Андрей Васильевич! Во 1-х, вышлите Библиотеку в Калугу по такому адресу: В г. Кал<угу>, в библиотеку для чтения, Е. Д. Шевыревой. Во 2-х, знаете, я душевно рад, что покуда будет продолжаться маленькая библиотечка, т. е. будет возможность на деле спеться и сойтись во вкусах и мыслях известному кружку людей. В 3-х, пишу Вам рассказ большой, имя которому будет «Опыт быть веселым. Рассказ». Пишу не спеша. Верите, лет восемь у меня не было такого времени, удобного для меня, как теперь, я так рад, что я здесь, только бы А<лександра> В<асильевна> не билась в нужде. Если бы «От<ечественные> з<аписки>» послали ей, не вычитая, все, что мне приходится за очерк из пам<ятной> книжки, — то отлично бы было, и я бы ужасно много ст<ал> работать. Я бы совсем мог отдаться работе, если бы еще не настигли меня долги здесь. Пожалуйста, не говорите никому, где я, кр<оме> Григорьева. Не говорите также даже с писат<елями> ни о К<леменце>, ни о Л<опатине> — не надо. Напишите, пожалуйста, где Григорьев и что с ним, и пусть бы написал мне, бессовестный. Думаю сделать так: на Рождество быть за границей, — а с весны перевезти семью прямо в деревню. Можно близ Калуги, верстах в 10 и от жел<езной> дороги верстах в 2, нанять отличное имение с землей, скотом, лошади, коровы, — рублей за 150 в год. В доме мебель, словом, все нужное. Сам буду жить в Калуге и приезжать домой. Не знаю, состоится ли это. Ах, если бы мне так тихо пожить и одуматься, хоть бы до весны, — право, я бы писал гораздо лучше прежнего и больше. Вообще, чувствую себя несравненно лучше, чем в Париже, и без содрогания не могу вспомнить пребывания своего в Петербурге в послед-<нее> время. Послали ли А<лександре> В<асильевне>? Простите меня за это, но что делать! Зная, что она без денег — ничего, кроме худого, на душе не чувствую и плохо работаю.
2 окт<ября>, чет<верг>.
47 Править
Н. А. НЕКРАСОВУ Править
Николай Алексеевич! опять обращаюсь к Вам насчет моего рассказа Книжка чеков. Я хочу попробовать напечатать его в Москве в «Русских ведомостях», где уже однажды был напечатан мой рассказ, вырезанный в «От<ечественных> записках», только слегка измененный и без подписи. Необходимы деньги для жены; гг. издатели ее переводов почти два месяца не высылают следуемых ей денег; а в расчете на них я и решился оставить семью за границей, чтобы хоть несколько месяцев спокойно поглядеть на русскую жизнь; пошло бы все отлично, — а теперь вот опять бог знает что! Необходимо поэтому напечатать рассказ поскорее, так как другой работы оконченной нет, я было начал длинную историю, но, кажется, ничего не выйдет. Вообще прошу Вас, Н. А., если рассказ никогда не может быть напечатан в «От<ечественных> зап<исках>», прислать его мне по нижеследующему адресу, — я попробую напечатать его в Москве, переделав; если ж хотя с переделками или измененным заглавием, например, вместо «Кн<ижка> чеков» — «Новый тип купца», — то оставьте рассказ у себя, а жене пошлите 100 р. Все пишу о деньгах — как мне это наскучило — ужас!
Мой адрес: В Калугу, А. М. Верховскому, начальнику движения Ряжско-Вяземской дороги, с передачей мне. Адрес моей жены — на обороте.[10]
Н. С. Преображенский (автор «Простых людей») утонул в колодезе, будучи в белой горячке. Я его не знал, но мне рассказывали, что это тот самый колодезь, который в 1-й главе первой его повести «Простые люди» так превосходно и внимательно описан.
Не откажите написать мне строчку в ответ.
48 Править
А. В. КАМЕНСКОМУ Править
Андрей Васильевич! Сейчас получил Ваше письмо и спешу написать по поводу его два словечка.
1-ое и последнее: Ни в каком случае не следует Меркульеву являться к Некр<асову> с просьбой о перемене цензора или вообще о чем-нибудь, прямо не касающемся литературной поддержки. Это сразу заставит его махнуть рукой. От Некрасова нужны стихи — больше ничего, этого и надо добиться. Я его знаю. Сегодн<я>, явись к нему Мерк<ульев> просить о ценз<оре>, он тот<час> подумает: «а завтра явится еще зачем-нибудь, а послезавтра опять… Нет, лучше сразу!» и откажет совсем в участии. Впрочем — не знаю. Может быть, и иначе будет. По мне, так никоим манером не следует делать этого. Что ж Ольхин-то с своим министром? И нельзя ли выхлопотать перемену заглавия, назвав. «Русская жизнь» или как-нибудь, хоть осетрина, только не дешевка.
П<рокофия> В<асильевича> письма получил все и буду ему писать ответ на днях. Теперь я сижу в должности. На дворе мороз, праздник Казанской, мужичьи дровни, сани, священник несет за заднюю ногу живого поросенка, точно удав поймал какого-нибудь зверька и тащит его жрать. Все это мне теперь в охотку.
49 Править
А. В. КАМЕНСКОМУ Править
Андрей Васильевич! Пожалуйста, не упускайте случая в нынешнем же году продолжать «Библиотеку», — право, уверяю Вас, к ней расположена публика, все, кто видел ее — очень и очень хвалят. Теперь не хвалят ни одного журнала. Стало быть, «Библиотека» на хорошей дороге. По-моему, следует хлопотать в другом месте только и нигде больше. Говорю в другом, потому что Вы писали, что у Вас есть еще в виду другие деньги, кроме тех, за к<ото>рыми поехал Григорьев.
Кстати, А. Ольхин должен знать начальника телеграфа в Харькове, у которого Гр<игорьев> должен был быть. Пусть телеграфирует к нему и узнает, что с ним.
Попробуйте напечатать хоть в 3-х газетах объявление обстоятельное и увидите, как пойдет подписка. В списках журналов «Библиотека» стоит везде и, стало быть, подписка на нее идет. Разочтите, что може<т> быть при-самой плохой подписке — например, в 500, котор<ая> уже есть, и нельзя ли продолжать при этом скромном количестве, хотя бы пришлось понизить плату еще ниже?
Если будет продолжаться — работа моя готова. Не будет, надо отдавать в «От<ечественные> з<аписки>» или куда-нибудь.
Прошу Вас, напишите Меркульеву такую записочку:
«А. В. Успенская убедительно просит Вас теперь же выслать следуемые ей за октябрь и ноябрь деньги. Она крайне в них нуждается». Что-нибудь прибавьте… А<лександра> В<асильевна> действительно^ очень нуждается, не получая теперь даже за октябрь, когда работа уже послана ею и за декабрь. Пожалуйста, напишите ему.
Ужасно жалею, что за деньгами Вы не поехали сами. Гр<игорьев> хор<оший> человек, но дел никаких делать не может. Это уж надо знать раз навсегда.
27 н<оября>.
1876 Править
50 Править
Н. А. НЕКРАСОВУ Править
Николай Алексеевич! До настоящей минуты Надеин не мог выдать мне денег, которые я занимал у одного моего знакомого и уплата которых, к несчастью, переведена на него. Деньги эти были мне необходимы частью потому, что необходимо было большую часть послать жене, так и потому еще, что надо было отдать маленькие долги. Если бы у Надеина был какой-нибудь порядок, то все бы это устроилось, и я бы уже давно был на месте в Калуге. Вместо того, с 5-го января, я день за днем провожу в напрасном жданье, и очень может быть, что мне откажут в Калуге от места, — не мои приятели, а высшее начальство. А место мне необходимо, стало быть, и ехать необходимо, и необходимо платить и посылать деньги. Я решил — не идти более к Надеину, так как это напрасное ожидание, которому конца не видно, — крайне утомительно. Поэтому, при всем моем нежелании беспокоить Вас, путать мои счеты с «От<ечественными> зап<исками>», которые только было наладились, чему я душевно рад, — мне решительно невозможно поступить иначе, как просить Вас выдать мне теперь те 200 р., которые я должен бы был получить в феврале. Впредь до полного погашения этой суммы — 700 р. — ни об одном рубле я не заикнусь, покуда мне не придется получать вновь заработанного. Эти же 700 р. я непременно покрою в феврале или марте, — надобно немного более 5 листов, — а с окончанием 3-го рассказа (начало которого у Вас), — будет больше 5-ти листов. Уехав покойно из Петербурга, я с удовольствием вновь примусь за работу, — есть у меня и материал и охота. И, что бы ни случилось с этими очерками, — я оставлю вместо них другие, но до покрытия этих 700 р. — не побеспокою Вас ни письмами, ни разговорами о деньгах. Если просьбу мою возможно исполнить, то прошу Вас вручить эти 200 р. под расписку подателю сего письма. Это мой приятель, сам служащий у Надеина и могущий подтвердить Вам все вышесказанное. Получив эти деньги, я сегодня же раздам их, куда надо, и уеду из Петербурга.
Если Вам почему-либо нельзя исполнить просьбы теперь, то вот мой адрес: На Екатерининском канале, в здании Лаборатории Министерства финансов, кв. № 10,
51 Править
Н. К. МИХАЙЛОВСКОМУ Править
<……> Место… я должен был бросить, и как ни скверно это в материальном отношении, но решительно не раскаиваюсь: подлые концессионеры глотают миллионы во имя разных шарлатанских проектов, — а во сколько же раз подлее интеллигенция, которая не за миллионы, а за два двугривенных осуществляет эти разбойничьи проекты на деле, там, в глубине страны? Громадные челюсти концессионеров ничего бы не сделали, ничего бы не проглотили, если бы им не помогали эти острые двухдвугривенные зубы, которые там, в глубине-то России, в глуши, пережевывают неповинного ни в чем обывателя. Я не могу быть в числе этих зубов; если бы мне было хоть мало-мальски покойно, я бы, может быть, и не так был чувствителен ко всему этому, и, понимая, считал бы себя скотиной, но жалованье получал бы аккуратно. Но при том раздражении, которое временами (как в последний приезд в Петербург) достигает поистине глубочайшей невыносимости, я не могу не принимать этих скверных впечатлений с особенной чувствительностью. Место надо было бросать: все, там служащие, знают, что они делают разбойничье дело (будьте в этом уверены), но все знают, чем оправдать свое положение… а вот зачем литератор-то (каждый думает из них) тоже мокает свое рыло в эти лужи награбленных денег — это уже нехорошо. «Пишет одно, а делает другое». Вот почему нужно было бросить их в ту самую минуту, как только стала понятна вся подлецкая механика их дела <……>
52 Править
В КОМИТЕТ ЛИТЕРАТУРНОГО ФОНДА Править
Обращаюсь к Обществу с покорнейшей просьбой не отказать мне, ввиду настоятельной надобности, в ссуде трехсот рублей сроком по 1-е декабря настоящего года, за поручительством нижеследующих членов Общества.
Имеющее последовать на просьбу мою решение покорнейше прошу сообщить по след<ующему> адресу: Екатерининский канал, д. № 134, кв. 10, Ник. Конст. Михайловскому.
В своевременной уплате ручаюсь.
В своевременной уплате ручаюсь.
В своевременной уплате ручаюсь.
Если число лиц, изъявивших желание поручиться за меня, найдено будет недостаточным, то я имею честь покорнейше просить комитет Общества не отказать мне уведомлением — скольких поручителей, кроме поименованных, должен представить я, чтобы ссуда была разрешена. Многих из моих знакомых писателей, состоящих членами Общества, я не застал сегодня дома, но вполне уверен, что они не откажут поручиться за меня.
Я прощу ссуды потому, что работы мои, вследствие не зависящих ни от меня, ни от редакции обстоятельств, должны по нескольку месяцев, а иные и более года выжидать удобного времени быть помещенными в журналах. Кроме того, переводы моей жены, по несчастию, попадают на произведения писателей, которые гг. книгопродавцы не рискуют издавать: так, остаются переведенными и неизданными романы: Шатриана «Гаспар Фикс», Ревильона — «Изгнание» и Золя — «Эжен Ругон», переведенный из журнала «Siecle», не куплен ни одним книгопродавцем из-за цензурных опасений.
Ввиду этого я покорнейше прошу не отказать в моей просьбе.
53 Править
А. В. КАМЕНСКОМУ Править
Андрей Васильевич! Отвечаю на Ваше письмо: все, что Вы написали в прошении, по-моему, верно, кроме фразы «и с более расширенной программой» — никогда программы расширить не позволят, это уж будьте покойны, но уверяю Вас, что право иметь беллетр<истику> и библиографию — это громадное право, или по кр<айней> м<ере> все что нужно для хорошего журнала. Я даже изменил бы в прошении фразу так — «не изменяя разрешенной программы, им<ею> ч<есть> просить о перемене названия журнала» — да и тут не слишком хорохориться, а просить хоть такое: «Общедоступная литературная библиотека», — то есть просить о замене слова (одного только слова) — другим: вм<-сто> дешевая — литературная. Из Москвы я не выслал Вам объявления, потому что, прочитав его, нашел совершенно неуместным и с такими требованиями, котор<ые> никоим образом удовлетворены быть не могут. Если будет издаваться журнал, тогда я напишу объявление половчей и поумней, — а теперь это еще не нужно. С Валерианом Панаевым едва ли возможно делать дело, — он начнет самодурничать и не даст никому из нас пикнуть слова. Если бы можно было достать хотя 3000 р., то, право, начинать бы издание и без них. Тургенев написал уже предисловие к рассказам Кладеля, и я не знаю, как поступить — продать, ввиду продолжения «Библиотеки» — жаль, не продать нельзя — нужны деньги; 600 фр., которые мы с Вами послали, — уж не застал я в живых, когда приехал. Сам я почему-то, не знаю право, еще ничего не могу работать; что и было, все разлетелось прахом, — я думаю, что это с дороги. Работать буду без всякого сомнения.
Своих я застал здоровыми; Саша здоров удивительно, говорит все и много понимает, он сначала звал меня мосье… «С этим мосье сяду»; теперь говор<ит> Глеб. — «Прощайте, Глеб, здравствуйте, Г<леб>». Главное, что здоров и вырос очень. Пр<окофий> Вас<ильевич> рассказал мне свои похождения, причем история сумасшествия вышла совсем иначе. Сию минуту он ушел к Тургеневу приводить в порядок его библиотеку. Он Вам душевно кланяется. Душевно и я благодарю Вас за Горенку, она — горластая баба, и ее надо было удовлетворить раньше других. Я скоро приду в себя и скоро, скоро поправлю прореху в своих финансах — я буду писать н в «Пет»<ербургские> вед<омости>" и в «Русские». Теперь я еще не сообразил, что писать. Я Вам обо всем напишу подробно. Точно я деревянный в настоящую минуту. Кланяйтесь всем Вашим.
Прошение в Главн<ое> управл<ение> по делам печати, по-моему, должно быть такое:
«Вследствие передачи мне согласно… права издания ж<урнала> „Б<иблиотека> об<щедоступная> и д<ешевая“>, мною были сделаны значительные денежные затраты с целью продолжения этого издания с 1-го янв<аря 18>76 г., но так как прежний издатель и по наст<оящее> вр<емя> не додал подписчикам, согласно бывшего между нами условия, остальных 3 NoNo журнала за <18>75 г., — то открыть подписку на <18>76 г. я не мог и вследствие этого понес значительные убытки, не говоря уже о том, что подобный перерыв в выходе книжек журнала, весьма неаккуратно выходившего при прежних двух издателях его, — на этот раз должен был окончательно уронить его во мнении публики. Ввиду этих крайне неблагоприятных условий и необходимости возврата хоть части сделанных мной на продолжение журнала затрат, я нахожу себя вынужденным просить Главное Управление по делам печати, оставляя прежнюю программу „Общ<едоступной> дешевой библиотеки“, разрешить мне продолжение издания с переменою названия „Дешев<ой> общ<едоступной> биб<лиотеки>“ на название „Литературное обозрение“ — или, по крайней мере, на замену слова „дешевая“ — словом „литературная“ — так, чтобы журнал мог называться: „Общедоступная литературная библиотека“.
Вот что я могу написать сию минуту. Я думаю, что больше ничего и не нужно; если бы и это позволили, было бы счастье. Мотивировать одним только убытком — самое лучшее, они еще могут пожалеть потерю денег; убедить чем-нибудь другим — едва ли возможно. Пришлю Вам для образца книжку Республиканского обозрения, которое начало только что выходить — по-моему, отличная вещь. Она может служить образцом этой библиотечки. Буду писать Вам, может, сегодня, а может, завтра. Не взыщите теперь.
54 Править
А. В. КАМЕНСКОМУ Править
Андрей Васильевич! Не пишу я потому, что измучен совершенно. Что будет — не знаю. Жаль мне „Библиотеки“ ужасно, — но, если другого исхода нет, то, разум<еется>, надо отдать Якоби. Но купит ли она перевод Ал<ександры> Вас<ильевны> Кладеля с пред<исловием> Тургенева за 200 р. — 15 печ. листов больших? У меня нет никаких сил долее биться. Неужели Григорьеву семья не вышлет денег? Рассказывать и толковать об этом я более не буду.
Жаль „Библиотеку“. Вина и беда в том, что нет денег. Нужны деньги, и „Библиотека“ пойдет, в этом я уверен. Посылаю при этом Вам образчик нового журнала. Вы видите, какое в нем разнообр<азное> содержание? а весь No состоит из 2 печ. листов такой печати, как прилагаемый лист. Так и „Библиотеку“ надо издавать и брать пять рублей, давать 5 листов и 2 прилож<ения> убористой печати, — бумага самая дорогая вещь. Если бы Вы решились рисковать, то вот, по моему мнению, что надо бы сделать. Надобно занять 5 т<ысяч> рублей на три года и издавать журнал самому, не переменяя на заглавии ничего. 5 листов, платя по 50 р., — будет 250, и 250 бумага и печать — пятью тысячью обеспечено 10 книжек. Первое — должна быть аккуратность полнейшая. Если бы Вы выслали нам всем 100 р. в месяц, то мы из 5 листов доставляли бы 3 листа, то есть 1 1/2 листа убористой печати Литературного обозрения, русской и франц<узской> литературы, и 1 1/2 листа оригиналу — я бы отдавал все, что пишу для „От<ечественных> зап<исок>“, и выходило бы по небольшому рассказу в книжку, под тем же назв<^анием> „Люди и нравы“, и один хороший рассказ с французского; для Вас остается 2 листа и денег 150 р. Это для перевода с английского, немецкого и для мелких литературных вырезок. Кроме этого в конце книги 2 листа романа, который тоже будем переводить мы, покуда не поправимся, и за эти же 100 р. При этих условиях — полистная плата хороша, и можно с полной любовью отдаться делу, не страшась завтрашнего дня. Все рассказы, которые будут доставлены Вам, — все присылайте сюда. Туда и назад — 7 дней, — это то же, что пролежит в каждой редакции. Право, решившись на это и зная, что тут все наше будущее, — посмотрите, как пошла бы работа. Якоби возьмет, и у нее пойдет, потому что она достанет денег и обратится к тем самым лицам, котор<ые> и к Вам всегда шли с удовольствием. Тогда бы до сентябрьской книжки — мы оставили и тургеневское предисловие. Небольшие книжки эти были бы очень интересны, и я, уверяю Вас, добыл бы и Щедрина и кого угодно. Некрасова бы непременно получил, а главное, испросил бы право перепечатывать у первоклассных писателей их статьи у нас. Льва Толстого перепечатали несколько журналов, и это дало им ход. Перепечатывать такие вещи, которые, разум<еется>, гремят. Литературное же обозрение, занимая 2 1/2 листа убористой печати, — велось бы как нельзя лучше, и не было бы в нем ни капли воды. Журнал весь был бы новый для всей читающей публики. Вот сию минуту есть новая книга Гюго, нов<ая> книга Ренана, Тэна — этюд о Жорж Занд — и так каждый день. Стихов, кроме первостатейных, т. е. имен, — не надобно никаких. Я уверен, что надобно даже не 5 т<ысяч>, а 2 1/2 тысячи, с рекламами, чтобы к новому году была подписка. Новое имя издателя сильно будет говорить о том, что действ<ительно> будет новое, а главное, надо это доказать. Во всех газетах писать содерж<ание> 1-ой книжки на первой странице. Печать должна быть еще убористее той страницы, которую прилагаю. Хорошо бы было, и принялись бы за работу. Ох, измучился я. Не купит ли Якоби Кладеля хоть <за> 175 р. Юлия, наша кормилица, непременно хоч<ет> в Россию. Что я буду делать! Посмотрите, сколько прожито денег зимой! Из русских никого нет, и, право, я не знаю, что со мною будет. Прощайте! Беритесь, ради бога, не бойтесь, — право, будет все оч<ень> хорошо, — надо только взяться как следует, а не то, так отдавайте Якоби.
5 июля.
55 Править
А. В. КАМЕНСКОМУ Править
Андрей Васильевич! Отвечаю Вам по пунктам:
1) На условия за 100 р. серебром составить хронику и за рассказ я согласен, и, если только уладится дело на дальнейшее, я прошу Вас мне телеграфировать, и я тотчас примусь за работу.
2) Теперь же приглашать Михайловск<ого>, Некр<асова> и Щедрина — для сотрудничества у Нотовича — вещь сов<ершенно> немыслимая. Если бы я действовал от своего имени, то есть, если бы они знали, что это мое дело — тогда имена их были бы в 1-ой книжке. Но и теперь никто из них не в праве будет отказать, да и не откажет, стоит только две книжки — октябрь и ноябрь — повести как следует. Если бы положились в этом на меня, то есть, если бы не брали ни одной статьи (кроме Ваших работ) без моего указания, то, уверяю Вас, всякий с радостью дал бы журналу свою статью и имя. За эти же самые сто рублей, без всякой приплаты, я бы взялся для этих 2-х книжек сделать все, вместе с переводами с французского. Ни Нотовича, ни Ольхина стихов, ни Круглова не должно быть. Я бы прислал переводы в прозе из Аккерман и из других французских поэтов, которые надобно заказать переложить в стихи Минаеву или какому иному стихотворцу и помещать без подписи, даже Минаева. Нотович с Минаевым должен быть знаком.
3) Тургенева предисловие к Очеркам Кладеля Нотович может приобрести не иначе, как для отдельного приложения, что очень хорошо для подписки будущего года. За книгу. Карбасн<иков> дает 200 р., и придется отдать. За ту же цену может приобрести ее и Нотович и при начале „Библиотеки“ объявить, что книга эта будет разослана в виде приложения, в виде премии всем новым подписчикам. Деньги он за нее должен выслать сразу теперь же и будет иметь право продавать книгу, кроме того, отдельно.
Если он на это согласен, то известите, и тогда сейчас же примемся за работу. Для 1-ой книжки будет мой рассказ — 1 л<ист>, расск<аз> Пр<окофия> Васил<ьевича> — 1 л<ист>, потом будет рассказ Катулла Мандеса в 1 лист, роман Тони Ревильона — 2 1/2 или 3 — „Развращенная буржуазия“ (в 3 книгах он кончится) и „Письма из Сербии“ — 2 л<иста> (с театра войны) Л. Езерского (переводы). Письма эти полны подробностей быта, нравов, словом — самая живая картина теперешнего положения этой страны. Езерский — специальн<ый> кор<респондент> одной газеты. Потом в хронике французск<о>й> лит<ературы> — обзор за два года двух журналов по женскому вопросу. Журналы эти переполнены курьезами. Для русской литературы — введение: обозрение ее за последние годы, ее вес в публике, ее материальное положение и в след<ующем> No — уже о книгах. Все это будет выслано к 15 или 20 августа, все — до последней строки. Кроме того, я бы предлагал печатать в конце книги просто список статей о России в иностр<анных> журналах под назв<анием> „Библиографич<еский> указ<атель> статей о России в иностр<[анных> пер<иодических> изд<аниях>“. Вам стоит только пересмотреть все, что у Вас есть из английских, и писать: в „Тайме“ — за сентябрь в таком-то No о том-то и т. д. Я буду писать здесь то же самое.
Если Нотович на это будет согласен, то извещайте. Если последний приобретает Кладеля за 200 р. — пусть деньги эти высылает сразу и скорее, а 100 руб. за работу отдаст после; если не согласен, то известите, — уйдет время, и у нас за 200 р. не возьмут — и продавайте ему журнал на чистые деньги.
Премию лучше всего объявить для всех подписчиков — как старых, так и будущих, и раздать ее 1-го января. Раздать раньше, она потеряет интерес для новых подписчиков.
Что же касается того, как распределить работы по журналу, то я думаю, что непременно нужно завоевать Вам право исключительное на то, чтобы никто не смел вмешиваться в составление журнала, т. е. вся редакционная часть лежала бы на Вас и ни одна статья не должна быть помещена без Вашего согласия. Нотович должен платить деньги и получать доходы. Необходимо, чтобы он согласился на то, чтобы все статьи помещались только с Вашего согласия; если меня тут нужно, то и моего. Относительно статей самого Нотовича, — разумеется, с ними самая беда и есть, — необходимо, чтобы он соглашался с приговором большинства сотрудников. Выставьте ему меня каким-нибудь страшилищем и скажите, что, мол, без моего согласия ни одна статья пойти не может. Если, конечно, это возможно. В крайнем случае его можно прямо стеснить в его писательстве объемом журнала, т. е. выговорить Вам и мне известное число листов из двенадцати, так, чтобы ему в год оставалась самая малость. Печатают дрянь везде, посмотрите, что такое в „От<ечественных> з<аписках>“ в июне „Рамки“, повесть. Уж хуже этого не бывает. Если же он не согласен или будет колебаться, прямо отдавайте ему за известную сумму. Прокоф<ий> Васильев<ич> на днях нанял себе комнату около Зоологич<еского> сада. Вместе мы с ним решительно ничего, кроме разговоров, не производили, а теперь он работает, да и мне тоже удобнее. Видимся мы всякий день. Извещайте же, приниматься за работу или нет.
P. S. Н. С. Кур<очкин> едет в Петербург. Кажется, он явится к Меркульеву за своими экземплярами.
56 Править
Н. А. НЕКРАСОВУ Править
Я послал в редакцию „От<ечественных> з<аписок>“ статью, всю до последней строчки (45 лист<ов>), и убедительно прошу Вас выслать мне денег. Вслед за этой статьей буду посылать с завтрашнего дня другую и в течение 1-ой половины августа ее кончу. Стало быть, Вы будете иметь довольно много моей работы, и с высылкою просимых мною 200 р. долг мой все-таки будет покрыт весь.
Настоятельно прошу Вас не отказать мне. Я работал с самого приезда сюда и посылал корренспонденции в Москву, но только три из них попали в печать; где другие, не знаю до сих пор: человек, на имя которого я посылал, арестован, и он сидит в тюрьме, и что будет, не знаю. Человек этот был для меня все, при его помощи я надеялся устроить, наконец, печатание моих книг в течение нынешнего лета, — и, как на грех, все пропало опять. Пожалуйста, не бросьте меня и Вы, не откажите, я потерял голову совершенно…
Если можете выдать» эти деньги, то вручите их Ник. Конст. Михайловскому, — он перешлет мне их немедля. 20 р. из этих денег прошу удержать для Н. Ст. Курочкина, которому я должен 65 фр.
Paris, Auteuil, rue Chanez, 11.
57 Править
А. В. КАМЕНСКОМУ Править
Дорогой Андрей Васильевич! Не мог ответить на Ваше письмо тотчас, потому что был в ужасных хлопотах — У меня едва не пропали 200 р. денег, посланные из «От<ечественных> зап<исок>». Нам деньги нужны были необычайно, и с нас всё требовали; пропажа денег в такую минуту была чистой гибелью, и я просто не знал, что делать. Вчера, однако, нашлись они на ст. Сев<ерной> ж. д., и мы заплатили, отдав все, часть своих долгов. Сегодня я могу писать Вам. Я пишу Нотовичу, что я все, что писал Вам, исполню, но только с некоторыми изменениями, т. е. приглашу я сотрудников только лично, — если он хочет, чтобы это было теперь же, то пусть высылает деньги за Кладеля 200 р. и за первый месяц 100 сразу. Я привезу материал на первую книгу и приглашу. Если он не может этого сделать, то пусть высылает 200 р. (ежемесячных) по доставлении материала на 2-ю книгу и по выходе 1-ой — я тогда приеду в сентябре. Сколько я должен писать, — если уж вести дело серьезно, объяснять о Нотовиче и т. д. — какой массе народу. При личном же свидании можно устроить дело сразу. Если он согласен поступить так, то я сделаю, что обещал, если нет — как хочет. Советую и Вам тогда не ждать и продавать ему издание. Если он не согласится на это, то что же будет потом? Вы, продав, дайте нам, пожалуйста, только издать Кладеля, то есть дайте нам 200 р. эти, — а когда книга выйдет (напечатаем в долг) — то из выручки мы отдадим их.
Если же он согласится, то, пожалуйста, похлопочите, чтобы Ваше участие продолжалось постоянно и никакого выхода из журнала Вас не было возможным или же на самых выгодных условиях. Также и я бы желал, чтобы условия моего участия — за ту плату, какая будет назначена мне теперь, чтобы и эта плата шла, покуда у журнала будет менее 1000 подписчиков, а чтобы потом она обратилась в жалованье, — а работа оплачивалась отдельно, то же, что и всем.
Утомлен я ужасно за последние годы и прямо даже боюсь думать, что со мной будет… Я так утомлен ужасно, что не знаю, воротится ли ко мне хоть капелька даже прошлогодних сил. Во всяком случае я сделаю над собою все, что еще возможно, чтобы заняться журналом.
58 Править
О. К. НОТОВИЧУ Править
Ввиду начатых А. В. Каменским переговоров с Вами относительно возобновления «Библиотеки», позволяю себе, высказать все, что касается, при издании этого журнала, лично меня.
Я готов работать в этом журнале только потому, что надеюсь сделать из него издание, крайне, по моему мнению, необходимое; в настоящее время с каждым днем увеличивается масса таких читателей, которых жизнь ставит в необходимость — знать и понимать очень много. Такой читатель большею частию беден, а главное, мало развит, мало образован. Единственное средство для него выйти из затруднительного положения, т. е. узнать, что и как делается на белом свете, — газета, дешевое периодическое издание. Вот такое-то издание я и считаю возможным сделать из «Библиотеки»; несмотря на ее незначительную программу, я считаю возможным за дешевую цену давать читателям книгу, по возможности отвечающую на все вопросы данной минуты; отдел библиографии должен служить этой цели, а матерьялом для него — извлечения из книг, газет и журналов русских и иностранных — таких сведений, какие нужны в данную минуту обществу.
Ввиду только достижения этой цели, которая одна, по моему мнению, даст ход журналу и даст несомненно, я и готов работать больше других, получая меньше других. Я за мои работы получаю 150 р. за лист, например в «От<ечественных> з<аписках>». — Здесь же, ввиду того, что работа моя будет постоянна, а главное, интересна для меня, я согласен работать за 100 р., предлагаемых мне А. В. Кам<енским>, доставляя ежемесячно не менее 3-х листов.
Для того, чтобы облегчить трудное дело начала, первые два месяца, за те же 100 р., я обещал А. В. доставить бесплатно и все переводные с французского статьи, — кроме обязательных для меня 3-х листов. В числе этих переводов будет роман, 2 рассказа и письма из Сербии одного француза, по-моему, очень хорошие и могущие идти как путешествия.
Если, согласно цели, которую я имею в виду, мне будет предоставлена при редактировании журнала некоторая необходимая свобода действия, — то я приглашу от моего имени многих известных писателей, моих товарищей по журнальной работе в «От<ечественных> зап<исках>» и надеюсь, что никто мне из них не откажет. Приглашать их теперь, когда нет журнала, когда я не знаю Вас, Вы не знаете меня, — я не могу. Я обязуюсь сделать это лично, при первом приезде в Петербург, — а в Петербург я намерен ехать в начале сентября; если Вы считаете мой приезд для личных переговоров как с Вами, так и с лицами, которых необходимо пригласить в сотрудники «Библиотеки», так же необходимым, как считаю это необходимым я, то я бы просил Вас выполнить следующее: во 1-х, выслать 200 р. за рассказы Л. Кла-деля — тотчас по получении этого письма; деньги эти необходимы для покупки книг, журналов и заказа переводов и библиографических статей по иностранной литературе, за которые я заплачу сам, — и во 2-х, по получении материалов на 1-ю книгу и по пропуске их цензурой — выслать 100 р. (за 1-й месяц), по получении которых я и приеду в Петербург.
Если Вам будет это удобно — прошу известить А. В. Каменского теперь же. В особенности это надо знать относительно Кладеля с пред<исловием> И. С. Тургенева, который иначе будет уступлен в другие руки, как это ни жаль.
Все, что бы Вы пожелали узнать от меня, кроме того, что сказано в этом письме, прошу Вас положиться на ответ А. В. Каменского, на которого я полагаюсь как на самого себя и которого с давних пор знаю за самого честного и благородного человека, крепко преданного литературе.
59 Править
Н. К. МИХАЙЛОВСКОМУ Править
<……> Повесть, которую пишу — автобиография, не моя личная, а нечто вроде Л<опатина>. Чего только он не видал на своем веку. Его метало из губернаторских чиновников в острог на Кавказ, с Кавказа в Италию, прямо к битве под Ментоной, к Герцену, потом в Сибирь на три года, потом на Ангару, по которой он плыл тысячу верст, потом в Шенкурск, в Лондон, в Цюрих, в Париж. Он видел все и вся. Это целая поэма. Он знает в совершенстве три языка, умеет говорить с членом парламента, с частным приставом, с мужиком, умеет сам притвориться и частным приставом, и мужиком, и неучем, и в то же время может войти сейчас на кафедру и начать о чем угодно вполне интересную лекцию. Это изумительная натура. Я и думать не могу охватить все это, но уголок я постараюсь взять в свою власть <…….>.
60 Править
А. В. УСПЕНСКОЙ Править
Бяшечка! Пишу к тебе с дороги из Мюнхена, где приходится стоять 8 часов. Немедленно по приезде напиши мне, как вы доехали, здоров ли Саша. Потом я бы думал, лучше всего ехать тебе в Крапивну, никуда не заезжая. Мои новые очерки, список которых есть у С<нрзб.> — можешь продать хоть Карбасникову за 150 р. с тем, чтобы этим оканчивались все мои дела с ним и разрывался прежний контракт. Я хочу много писать и желал бы хоть 2 месяца думать только о. работе, зная, что ты живешь покойно и без нужды. Свои переводы не продавай, а издай сама. Когда явится роман Тургенева, о котором будет много шуму, тогда книга с его предисловием должна пойти отлично. Напиши, пожалуйста, мне о Саше поподробнее. Перестань волноваться, — ведь, зная, что ты в таком состоянии, и я не имею покойной минуты, хоть и молчу. В этом все и дело. Я еду без особенных затруднений в языке, почти везде говорят по-французски, и не дорого. У меня теперь денег 225 фр. Я проехал 65 фр. — полдороги, стало б<ыть> сто 60 у м<еня> будет по приезде в Белград. Тотчас напишу Баймакову и тебе, --. и ты от него получишь деньги. Я чувствую себя хорошо, потому что надеюсь выработать много денег и прожить зиму в деревне. Если я этого добьюсь — тогда, поверь, между нами не будет никаких неприятностей, как теперь, когда между мной и тобой замешана моя потребность литературной работы, у которой есть свои настоятельные требования; не удовлетворив им, — что я могу делать, о чем говорить, чем жить? Остается распроститься с литературой, пойти в чиновники — и тогда, мож<ет> быть, жизнь пойдет ровней. Но я служить не могу. Стало быть, вместо того, чтобы терпеть нужду и неприятности, без которых нельзя обойтись ни мне, ни тебе (не сочиняю же я их), — потерпи некоторое время жизни в глуши, только не волнуясь, а зная, что мое отсутствие есть та же самая работа, что я точно так же на заработках, как и плотник. Больше не буду говорить об этом и надеюсь, что ты забудешь неприятности, которые я делал тебе. Пожалуйста. С тобой Саша. По приезде в Белград напишу тотчас на имя Симонова.
61 Править
А. В. УСПЕНСКОЙ Править
Вчера ночью, милый друг Бяшенька, приехали мы в Белград. Мы — я ехал с толпой русских добровольцев от самого Пешта и насмотрелся на них вдоволь. Подробно я напишу в «СПб. вед<омости>» (буду писать сегодня), теперь скажу, что я всю дорогу не знал, куда деться от отвращений, в таком поганом виде явится в Европу этот народ. Что есть хорошего — тоже будет написано. Хорошо только все вообще. В Белград мы приехали ночью, и так как я один не нашел бы места в гостинице, то и пристал к отряду, — меня записали в Санитарный отдел, и ночевал поэтому вместе со всеми в одном номере (7 человек). Белград — хуже самого незнач<ительного> русского губ<ернского> города. Орел, Тула, все это лучше. Елец, даже и тот красивей и чище. Это уездный наш город. Гостиница, в которой я это пишу, — без всяких удобств, точно постоялый двор. Наутро я отправился на почту, — но писем там не оказалось от Баймакова, что меня огорчило. Денег тоже у меня мало, но здесь все дешево. Счет на франки, как в Париже. Мой No стоит 1 фр. в сутки, т. е. одна кровать, в комнате есть еще другая, и ее также могут отдать за франк кому-нибудь другому, но еще покуда никого нет. Русские занимаются здесь пьянством — больше ничем, по кр<айней> м<ере> большинство, — да и делать тут нечего — негде гулять, не на что смотреть. Никто ничего не знает, в Петербурге знают больше, чем здесь. Скука здесь ужасная, — но я буду писать. Я думаю жить в Белграде, — и ездить то туда, то сюда. Сначала буду ездить по окрестностям, где больницы и лазареты. Русских, несмотря на пьянство и свинство, — хвалят за то, что на войне они ведут себя хорошо и не боятся умирать. Я буду писать тебе подробно, теперь я еще ничего не видел, не знаю. Пожалуйста, напиши мне о себе и о Саше. Пожалуйста, даже телеграфируй, если будут деньги, — здоровы ли вы, здоров ли Сашурушка. Если бы мне знать, что все хорошо, то есть, что ты мало-мальски покойна, а Саша здоров, — больше бы ничего не нужно, и я бы этой белградской скукой воспользовался для работы, писал бы множество. Климат здесь отличный, и жара настоящая, летняя. Хожу в одном сюртуке и то постоянно мокрый. Пожалуйста, скажи Михайл<овскому>, что я напишу ему как только отдохну и соображусь. Дорога мне обошлась более 200 фр. Я поехал в 3-м классе — и это-то и дорого. Остановки беспрест<анно> по 3, по 4 и по 8 часов. До Вены я проехал вместо суток почти 3-ое. Везли по Германии в товарных поездах, иной раз попадал не туда, — останавливался в гостиницах (в Мюнхене и Пеште), и это стоило очень дорого, потому что за французские деньги мне давали что хотели, видя, что я языка не знаю. За 20 ф. давали 13 и 14 марок. Наконец, от Мюнхена, чтобы не путаться больше, я стал брать шнельцуг, 2-ой класс (на что я не рассчитывал), и от Мюнхена до Пешта пришлось заплатить франков более 80, да на пароходе до Белграда в 1-м классе, так как второй хуже нашего третьего, и в нем везли наших солдат, набитых битком, — заплатил я около 30 франков. Но здесь все дешево, и я не боюсь ост<аться> без денег. Пожалуйста, пиши мне в Белград Poste restante. Крайне надо мне знать о тебе. Кругом шум — толкутся по коридору наши добровольцы, не зная, что делать, куда идти. Непременно надо работать — иначе скука. В газетах пишут всё лучше, да так и надо. Целую вас, милые мои,
62 Править
Г. А. ЛОПАТИНУ Править
Позвольте познакомить с Вами моего отличного и старого приятеля Андрея Васильевича Каменского. Быть может, в будущем году мысль о журнале и приведется в исполнение, и А. В. желал бы поговорить с Вами по этому поводу. Кроме того, он и так, просто, интересуется знать Вас, как Г<ермана> А<лександровича> Л<опатина>. Во всяком случае, и Вам, я думаю, будет приятно познакомиться с хорошим человеком, каков А. В. и есть в действительности. О последних петербургских новостях А. В. расскажет Вам, что знает. Опять этот проклятый Петербург. Если бы Вы знали, как он гадок мне — и на беду приходится жить всю зиму!
Будьте здоровы! З. С. поклон нижайший.
1877 Править
63 Править
А. В. ПРАХОВУ Править
Сию минуту я получил <сообщение> от г-жи Гризар, близкой знакомой А. П. Хитрова, что он находится в бедственном положении, сидит без копейки в Крашеваце и пишет о своем положении: «о писании теперь и не думаю. Думаю… думаю, как бы добыть хлебца… Живу между небом и землей кое-как, по-нищенски пробиваюсь… Уж и корреспондент, с голоду околевающий!» Привожу это из приложенного[11] к письму отрывка. Между тем статьи Хитрова помещаются почти в каждом нумере «Пчелы», и, след<овательно>, у А. П. Хитрова есть некоторый заработок. Бога ради, Адриан Викторович, пошлите г. Хитрову денег. Я знаю, он крайне умерен в тратах и решительно добросовестней сотен в двадцать раз больше его получающих корреспондентов делает свое дело. Если бы он не нищенствовал, ведь он бы был единственный корреспондент с места собрания теперешней сербской скупщины.
P. S. Я много виноват перед «Пчелой», ничего не работал. Вот в августе и вообще осенью — все будет поправлено. У меня есть несколько небольших вещей.
Адрес Хитрова тот же: в Белград, Сем. Ив. Бимбичу, профессору богословия.
1878 Править
64 Править
Н. Я. НИКОЛАДЗЕ Править
В РЕДАКЦИЮ ГАЗЕТЫ "ОБЗОР"
Милостивый государь
г. редактор!В бытность мою в Петербурге я узнал от моих знакомых, что между мною, редакцией «Обзора» и г-ном Долининым возникли какие-то весьма крупные неприятности. Несмотря на просьбу мою к очень близким Долинину лицам о том, чтобы он посетил меня (я в Петербурге прожил месяц), г. Долинин не явился, и я, таким образом, не мог узнать, почему я оказываюсь ему должным?
Но сознаю себя виноватым перед Вами. Нынешней зимой, дав Вам слово писать журн<альные> обозрения, я не полагал, что некоторые, лично меня касающиеся обстоятельства, до такой степени расстроят меня душевно, что я мог бы пренебречь и выгодной и интересной работой, а главное — взятым мной на себя обязательством. Однакож это случилось. На меня напала такая глубокая тоска, что я даже не мог жить в Петербурге, в январе переехал в Гатчино, а в марте совсем оставил Петербург и уехал в Самару. В таком-то состоянии, желая кому-нибудь передать работу, я вошел в переговоры с г. Долининым, который в короткое время надоел мне хуже горькой редьки и показался борзописцем новейшей формации, т. е. человеком, который в один день может написать фельетоны всех газет в империи и никакого утомления от этого не получит. Признаюсь, я уж надумал писать к Вам о нем, когда 1-го марта г. Антонович вышел из «Слова», и один из его знакомых сказал мне, что, вероятно, он бу-лет писать у Вас, так как находился с г. Николадзе в самых хороших отношениях по «Тифлисскому вестнику». Очень может быть, что это были соображения совершенно неосновательные, но я им поверил и уехал в Самару, почти не сомневаясь.
Не написал же я Вам об этом потому, что не мог, сам не знал, что со мною делается. Прошу Вас чистосердечно простить мне всю эту путаницу.
В настоящее время я чувствую себя лучше, так как отдыхал целое лето, и вот что предлагаю Вам, чтоб поправить и восстановить Ваши ко мне добрые отношения.
У меня сложился ряд этюдов под названием Разговоры об Анне Карениной. Если Вы помните этот роман, то согласитесь, что он — богатая тема для изучения современной русской жизни, направления современной русской мысли и русского человека вообще. Всех разговоров (не разговаривающих) четыре: физиолог, славянофил, нигилист и мужик (которого расспрашивают). Материал романа, сообразно профессии или типу разговаривающего, перемешан с матерьялом самой действительности.
Эту статью я предлагаю без всякого гонорара и прошу только сто оттисков каждой статьи. И затем, если эта вещь удастся, вновь готов работать на прежних условиях, но без прежней небрежности. Получив Ваш ответ, вышлю первое письмо немедленно.
С Долининым же прошу Вас устроить дело так, чтобы он не считал за мною никаких долгов. Я считаю за собой долг Вам, в 50 р. (за 2 фельетона), 3-й наполовину (там, где пересказ содержания статей) принадлежит Долинину.
Еще раз прошу извинить меня, верьте тому, что были основательные причины моей небрежности, и остаюсь, ожидая Вашего ответа.
Адр<ес:>
Самара.
По Оренбургской ж. д.,
станция. Чариковская, Г. И. Усп<енскому>.
1879
65 Править
Н. Я. НИКОЛАДЗЕ Править
Несколько недель тому назад я написал Вам письмо, в котором чистосердечно просил Вас извинить меня за мое безобразное к Вам отношение и просил у Вас позволения искупить мою вину какой Вам угодно работой.
Ответа от Вас я не получил, что меня крайне обижает, так как я имею основание уважать Ваше внимание.
Последнее обстоятельство заставляет меня вновь обратить Ваше внимание на то обстоятельство (о нем я говорил в письме), что причиною моего небрежного отношения к Вам и к Долинину — было мое глубокое душевное расстройство. Я не имею права передавать Вам в подробностях, что именно расстроило меня, но могу Вас уверить, что я перенес такие душевные потрясения, что мне было не до фельетонов и что я только теперь, проживши 8 месяцев в деревне, еле-еле стал приходить в себя.
Если Вы понимаете, что в жизни человека такие минуты возможны, то я надеюсь, что Вы укажете мне средство: каким образом я могу восстановить добрые отношения к Вашему изданию и уладить дело с Долининым.
Мне будет истинно прискорбно, если и это письмо останется без ответа. Мне вообще очень жаль, что Вы с самого начала Вашего издания и моего в нем участия ограничили Ваши ко мне отношения выдачею мне чрез г. Френкеля 100 р. и ни единым словом не уведомили меня ни о Ваших желаниях (от моих работ), ни о плане, которому бы они, согласно местным условиям, удовлетворяли и т. д. Искренно сожалею об этом.
В г. Самаре.
По Оренбургской ж. д., ст. Чариковская,
в с<ель>цо Сколково, Г. И. Успенскому.
66 Править
Г. А. ДЕ-ВОЛЛАНУ Править
Пожалуйста, не примите на свой счет того нервного раздражения, которое Вы не могли не заметить во мне сегодня. Ничего иного, кроме самого искреннего уважения, я к Вам не могу иметь. Но я действительно ужасно болен, а сегодня целый день буквально я не имел минуты свободной от людей, которые, зная, что мне надобно работать, читать корректуру, иначе Салтыков будет взбешен, и о чем же с ними говорить, — целый день болта ют-бог знает о чем. Вот причина того состояния, в котором я находился. Завтра к 9 час<ам> Вы будете иметь совершенно окончательный ответ.
Учреждение генерал-губернаторства, хватание каждого подозрительного лица не обещает ничего хорошего. Соловьев будто бы сказал: «меня будет судить потомство». Взяли, говорят, Философову. У Салтыкова (Щедрина) произвели обыск, и он, пока у него была полиция, расхаживал по комнате и пел «Славься, славься, святая Русь!» Все это, может быть, относится к области мифов, но интересно, что такие слухи ходят.
67 Править
А. В. УСПЕНСКОЙ Править
Я пишу К<онстантину> Мих<айловичу>, чтобы он одолжил тебе 100 руб., так как я теперь ничего не могу дать, ибо работаю большую вещь и к 15 июля приеду, чтобы совсем расплатиться. Приедем с С. Н. Кривенко и сдадим банк . Ни под каким видом оставаться в Самаре ни тебе, ни даже А<лександре> С<идоровне> не надо. Я нынешней же осенью устрою вам обоим по школе в Новгород<ской> губернии или во Псковской, будьте уверены. Советую и А. Сид. уйти, — это самое лучшее. Я же даю вам слово обеим, что вы будете иметь по школе недалеко от Петербурга и в близком соседстве. Что стоит одна дорога в этакую глушь, как Самара, и как легко там запутаться в долгах.
Я подаю прошение Дрентельну, пишу Путилову и губернатору самарскому. Уверяю тебя, что всякое подозрение будет снято с тебя. В случае какой крайности я имею случай доставить записку «e<го> и<мператорскому> в<еличеству>государю наследнику цесаревичу».
Помните одно — что это дело я не оставлю и что всем подлецам, не исключая фальшивого мужичонка Долгова, дано будет по заслугам.
Но теперь же объявите, самое лучшее обе, что вы уходите и чтобы искали других учителей. Это необходимо.
Возьми мое письмо у К. М. Сумкина и прочти его; там сказано кое-что, о чем не хочется писать в другой раз.
Скажи всем должникам, что к 15 июля все будет всем уплачено. Алек<сандру> Сидоровну попроси извинить меня. Я ни разу не зашел к Курицкой, чтобы узнать о ее сестрах и братьях и сообщить им что-нибудь о дороге. Я не мог, а почему — объясню по приезде. Теперь же пусть она меня извинит и поверит, что причины были основательные.
Отказывайтесь вместе, и все сразу выедем из Сколкова. Будет. Довольно помучились, и скука дьявольская.
Я повторяю — устрою вас отлично, и помещение и жалование будет не хуже. А покойней будет.
Я должен жить в Петерб<урге>, но устрою так, что буду часто приезжать. Недавно встретил на улице Михайловского и не поклонился ему, это его, очевидно, поразило. Так и надо.
Поцелуй ребят и пиши. Целую тебя. До свидания.
1880 Править
68 Править
А. И. ЭРТЕЛЮ Править
Александр Иванович! Сегодня мне было неудобно принять И. С. Тургенева, и я просил его приехать в какой-нибудь другой день. Он назначил четверг, 8 ч. вечера. Стало быть, в четверг приходите в 8 ч. в<ечера>.
«Отеч<ественные> з<аписки>» посылаю.
2 марта.
69 Править
М. И. ПЕТРУНКЕВИЧУ Править
С самых первых строк этого письма, не утаивая его содержания, скажу, в чем оно заключается: я хочу просить Вас, если только Вы можете, занять мне месяца на три рублей 150.
Пожалуйста, простите меня за эту просьбу и за бесцеремонность, с которою я ее высказываю. Вы также можете ответить мне без дальних разговоров отказом.
Просьба ж моя основана на следующем. Салтыков объявил мне, что они вместе с Елисеевым, в видах мало-мальски правильного моего обеспечения в матерьяльном отношении, отводят мне надел во 2-м отделе. Каждый месяц я имею право помещать в этом отделе полтора печатных листа о чем мне будет угодно. У Елисеева есть «Внутреннее обозрение», у Михайловского — «Литературные заметки», и я придумаю для своих заметок что-нибудь новое. В этих заметках и о фактах, и о книгах, и о газетах могу говорить, что весьма удобно, а главное нетрудно и выгодно, — что мне давно-давно нужно. Жалованья они мне не дают, но оставляют ту же плату, что и за беллетристику, — 200 р. за лист. Это даст мне в год весьма приличную сумму.
Но мне положительно необходимо немного поглядеть на общество. Я слишком засиделся в деревне. Я рассчитывал на статьи о Пушкине, так как Елисеев, бывши со мной в Москве, сказал, что я могу писать хоть две, хоть три, — что было бы весьма хорошо. Но Салтыков сказал, что это лишнее, что торжество было не Пушкинское, а Тургенева и Достоевского, которых он ненавидит.
Для семьи на месяц или месяц с небольшим деньги есть. В сентябре будет рассказ, уже сданный в редакцию еще в мае, но отложенный Салтыковым, несмотря на мою просьбу печатать летом. В случае нужды можно для семьи взять денег в счет этого рассказа.
Но мне необходимо лично, на мое дело затратить известную сумму, которой у меня нет. Вот ее-то я у Вас и прошу. Я даже готов так поступить: я намерен съездить в Мальцевские заводы (эксплуатация не европейская, а российская и отеческая), в Царицын и Ростов (работники, продаваемые сельскими обществами за недоимки) — вот мой план. Если, повторяю, хотите, то я буду отовсюду — ничуть не вредя себе — писать корреспонденции, положим, хоть Гольцеву, пусть он печатает и деньги передает Вам. При таком условии я покрою долг в 150 р. в три, много в четыре приема. Но мне бы этого не хотелось. Я сделаю свои заметки с первого же раза интересными, и вот почему я бы хотел, чтобы 150 рублей Вы поверили мне от сего числа сроком на 3 месяца. В сентябре, когда возвратится Салтыков из-за границы, когда у меня будет и рассказ напечатан и когда я доставлю 1-ю статью моих заметок, — я без малейшего труда уплачу вам 150 р. Да не должен ли я еще Вам? Признаюсь, не помню. Но то, что я говорю теперь, будет соблюдено свято и ненарушимо. А благодарен я Вам буду — бесконечно.
Ответьте мне, пожалуйста. Июль уже в половине. Время мало. Пожалуйста, ответьте — что можете.
Адресуйте письмо так:
В Петербург. На углу Бронницкой ул. и Загородного в аптеку Трофимова, Рафаилу Васильевичу Чернышеву с передачей мне.
Письма, адресуемые на мою квартиру, обыкновенно лежат по целым неделям неотправленными.
В Тверь бы я непременно приехал, так как мне ужасно интересна она. Вообще мне надо поглядеть белый сеет, теперешний, а работать я хочу и буду много.
Дорогой Михаил Ильич! Отвечайте, пожалуйста.
70 Править
А. В. КАМЕНСКОМУ Править
Вчера принесли Вашу телеграмму насчет Ник<олая> Сем<еновича> и сена. Ответ Вы уж получили. Насчет сена, действительно — цены поднялись значительно, но вывезти его теперь из Лядна — нельзя. Крестьяне делают так: у кого есть сено, вывозят его малыми частями, пудов по 10, в Почивалово и там грузят воза; в Петербурге 45 к. и 50 и, говорят, более. И это им выгодно, так как они возят на своих лошадях. Леонтию же надобно нанимать, чтобы поездка в Петербург была стоящим делом. На своих лошадях, чтобы продать 100 пудов, он должен сделать 10 концов в Почивалово и обр<атно>, да в Почивалове заплатить хоть рубль за помещение, да издержат они вдвоем никак не меньше как рублей 10. Его поездки, как видите из отчета, за жалованьем стоят почти 70 р., расход непроизводительный. Самое лучшее, как мне кажется, продавать для него, особливо в настоящее время, на месте, получая верный барыш, или вывозить в марте, когда цена ему будет громаднейшая по всем признакам,. Сейчас можно продать на месте от 25 до 30 к., и, кроме того, за вывозку (зимой) Леонтию ж будут платить за лошадей. Тут верная прибыль и, как мне кажется, много сберегается ненужных расходов на поездки, на харчи, постоялые дворы и т. д. Зимой сена навезут гибель, но весной его не будет. Я думаю так: не продавать до весны совсем, а зимой все сено перевезти на большую дорогу, в сарай к Плаксиным или кому другому.
Впрочем, все это мое мнение. Леонтий всячески хлопочет, чтобы продать сено как можно лучше. Овса намолотил он не 30, а 40 кулей.
На днях получите отчет за сентябрь по 1-ое октября.
Мы остаемся до 10—15; начались морозы.
Леонтий хочет попробовать съездить с сеном в Петер^
бург.
Подробно буду писать о делах мызы дня через 2. Теперь же два слова о себе. А именно.
Не согласны ли Вы мне уступить три десятины по Еремину ручью, таких три десятины, которые не касались бы ни пашни ни покоса? Если Вы согласны (условия ниже), то я перевезу домик, — чудовский поп продает такой домишко за 200 р. новый. То, что будет на этих 3-х десятинах лесу, — будет расчищено, то, что будет земли, — под огород, и 1 д<есятина> под овес. Место я постараюсь выбрать такое, чтобы меня с моим домом видно не было, и непременно на окраине, т. е. на границе.
Условия:
1) Я сделаю на свой счет дорогу: к весне, то есть ко времени Вашего переезда, ляги существовать не будет и в помине.
2) Затем я буду платить по 50 р. ежегодно, что окупит пастуха. Я имею право держать 2-х коров, которые будут пастись Вашим пастухом.
3) Покос буду снимать у Вас исполу столько, чтобы хватило коровам, так у Вас снимает, напр<имер>, Фекла, и в том месте, где будет указано Леонтием.
4) Затем обязуюсь участвовать во всех улучшениях мызы, имеющих общественный характер, — дороги, мосты и т. д.
5) Я буду иметь работника, который зимой, живя на мой счет, будет помогать Леоитию.
6) Если место по Еремину ручью неудобно уступить, то укажите такое, которое Вам уступить можно без обиды,
7) Если вздумаете продать Лядно, то в случае несогласия на эти условия другого владельца, и я продам домишко за что купил.
8) Если эти условия неудобны, то — напишите, пожалуйста, на каких бы Вы мотан, не обижая себя, уступить мне эти 3 десятины.
9) На каких бы условиях Вы ни согласились, — я бы остался тогда на зиму, немедленно принялся бы за перевозку дома и устройство дороги. Что касается дороги, — то она будет сделана в совершенстве.
10) Можете быть уверены, что от нашего соседства не произойдет никаких неприятностей, а столкновений и быть не может.
11) Будем жить с марта до глуб<окой> осени.
12) Я хочу это устроить в тех видах, что в будущем году с февраля месяца, после напечатания романа, могу оставить Ал<ександре> В<асильевне> рублей 1000 и уехать на год по России и за границу.
13) На 3-х десятинах я могу производить всевозможные не вредные для общества фантазии, кроме рубки больших деревьев.
14) Ни фабрик, ни заводов открывать права не имею.
15) Ни сдавать, ни продавать также никому не могу. Пожалуйста, А<ндрей> В<асильевич>, ответьте мне насчет этого. Могу Вам поручиться за одно — что никакого ущерба ни в чем не будет, если я займу где-нибудь в углу Лядно 3 д<есятины>.
Простите, что пишу таким образом. Боюсь, как бы поп не продал дом. Перевозить надо по осени же.
Ответьте, пожалуйста, поскорее.
71 Править
П. В. ЗАС0ДИМСК0МУ Править
Душевно и искренно благодарю Вас за Ваше письмо, — необходимо было действительно хоть однажды объясниться насчет литературных мнений, чего, согласитесь сами, ведь до сих пор не было, в течение целого года, между всеми участв<ующими> в «Русском богатстве»; ведь целый год — только и слышалось Жук<овский>, Жук<овский>, Жук<овский>, Злато>в<ратский>, Златов<ратский> и т. д. Из этого объяснения никоим образом, конечно и сами Вы видите, не может произойти никакой ни ссоры, ни недоразумений, "и неприятностей. У меня и у Вас и у всех наших общих товарищей — на уме не один заработок, а и желание, — и это главное, — работать по совести. Вот именно из этих-то побуждений я и желал определить нравственные наши отношения. В писаниях моих я сам давным-давно чувствовал и чувствую изъян — и в 12 No «От<ечественных> з<аписок>» поэтому прекращаю писания о народе. Если я возьмусь за это опять, то только года через два. Какие бы мнения об этих писаниях ни высказывались в печати — разве я могу претендовать? В «Слове» я работать желаю, и желаю не разрывать с ним связей; и буду поэтому писать только такие вещи, которые не будут противоречить общему складу журнала.
Затем, если в письме моем было что-либо оскорбительное (впрочем, едва ли?) — извините, все это забудется, и верьте в мое искреннее к Вам уважение.
11 декаб<ря 18>80 г.
1881 Править
72 Править
Г. А. ДЕ-ВОЛЛАНУ Править
Очень благодарю Вас за память обо мне. Не писал Вам и не отвечал на Ваше письмо так долго потому, что получил пакет с Вашей статьею только на днях; я большею частью зиму провожу в деревне под Новгородом, а в редакцию «Русское богатство» почти не захожу. Статейку Вашу я прочитал, но думаю, что к печати, по крайней мере в большой журнал, она неудобна; в настоящее время можно уже прямо, не прибегая к исключительной форме, говорить о нуждах народа и даже следует говорить о них как можно прямее, и яснее, и резче. Печатать же в каком-либо из мелких изданий не стоит. Да я уверен, что Вы и сами этого не пожелаете. Что же касается до Вашего романа, то присылайте его непременно, не имею ни малейшего сомнения, что он в высшей степени интересен и что его поместят без затруднения: кроме «От<ечественных> з<аписок>», в нашем распоряжении находится с нового года и журнал Слово. Говорю нашем потому, что в редактировании его будут участвовать почти те же сотрудники, что и в «От<ечественных> з<аписках>», «Деле» и «Рус<ском> б<огатстве>». Но если Вы пожелаете выслать его, то посылайте прямо мне и по следующему адресу: Большой Царскосельский проспект, д. № 105, кв. 25.
Если роман будет выслан, то согласитесь ли Вы на некоторые поправки или изменения? В случае каких-либо крупных изменений — я обязуюсь Вас уведомить, и они будут сделаны не иначе, как с Вашего согласия.
В ожидании Вашего ответа прошу Вас быть уверенным в глубоком к Вам уважении
73 Править
Г. А. ДЕ-ВОЛДАНУ Править
Григорий Александрович! Роман Ваш я прочитал: он написан лучше «Брожения», но все-таки Вы бы много могли в нем убавить и многое прибавить. Прибавить необходимо главы две о Петрашевском, о его кружке. Это даст роману значительный интерес; материалы для этого есть в «Русской старине» и т. д. Да и лично у Вас, вероятно, есть также. Кроме того, прибавить о Петр<ашевском> необходимо ввиду явного перерыва между 3-й и четвертою частью. Убавить же необходимо те, чисто семейные, фамильные черты и отношения в сем<Сействе> Ногайцевых, которые не имеют типического интереса относит<ельно> того времени, например, 1-ую главу 4-й части. Зачем такие подробности? Они могут быть в следующих частях. Начало романа также надобно, 1-ю главу, посократить и ярче выставить студенчество того времени. Это необходимо для того, чтобы фигура Петрашевского и его товарищей была ярче и чтобы вообще ярче было время 40-х годов.
Ввиду всего этого убедительно прошу Вас: у Вас есть целый июнь месяц (Вы сказали, что в июне Вам деньги не нужны), чтобы все это переделать и заполнить недописанные места. Роман должен прочесть Александр Михайлович Скабичевский, который все летние месяцы будет заведовать редакциею, но я уверен, что и он пожелал бы также некоторых изменений, именно тех, кои я указал выше.
Кроме того, дайте, пожалуйста, А. М. Скабичевскому некоторое время "а прочтение: он даст Вам полезнейшие советы.
Роман «Полная чаша» я препровождаю в редакцию жур<нала> Слово с письмом к А. М. Скабичевскому и С. Н. Кривенко. Прошу Вас сначала повидаться с последним (Невский, 131, кв. 8, лучше всего до 1 ч. дня, и потом вечером, часов с 7-ми, и в ред<акции>, Поварской пер., часа в 2. Но лучше всего дома). У Вас задумана превосходная вещь, — говорю это Вам с полною искренностью, но она разбросана, растянута, словом, писана начерно. Не пожалейте потом, когда хороший план и хороший материал пройдут незамеченными или замеченными мало. Я бы на Вашем месте переделал все собственной рукой от первой строки до последней — и оба романа. 40-е, 60-е и 70-е годы — вот три эпохи, которые можно, с Вашим материалом, очертить великолепно. Отделывая вполне тщательно главы по три к каждому месяцу, т. е. листа по три печ<атных>, Вы бы могли печатать роман года два, с постоянным интересом для читателей, и, в конце концов, получилась бы капитальная вещь. Впрочем, как хотите. Наконец, есть еще одна беда: денег теперь в «Слове» мало, и платить оно будет плохо. Вот что могу сказать Вам по совести.
74 Править
М. Е. САЛТЫКОВУ-ЩЕДРИНУ Править
При сем прилагаю одну главу рассказа, а другую непременно доставлю не позже второго июля, до Вашего отъезда. Вместе с тем, этими двумя главами окончится и ряд рассказов «Без опр<еделенных> занятий». Надоела мне эта тема.
Затем моя глубокая к Вам просьба. Я бы крайне желал июль месяц провести не дома. Недавно я недели на две уезжал в провинцию, и это произвело на меня самое благотворное влияние. Окончив эти рассказы, я целый месяц, а может и два, буду сидеть без дела, а следовательно, и без хлеба. Ввиду этого я покорно прошу Вас выдать мне в счет июльской книжки 250 р., так как в моей статье будет около 2-х листов. Долга я не увеличу, а себя поправлю, погляжу на людей. Я желаю ехать в Казань, в Пермь, Екатеринбург и Вятку. Недавно я был в Казани, где г. Агафонов, бывший редактор Камско-Волжской газеты, обещал мне дать много писем в разные места по Каме и Вятке.
Вообще теперь так много нового в народе, что сидеть на одном месте невозможно. Если вы не откажете исполнить мою просьбу, то к августу я напишу простую корреспонденцию по Каме и Вятке. Буду видеть сектантов, не крепостных мужиков, рабочих и т. д. У меня есть там знакомые. Убедительно прошу Вас не отказать мне в этой истинно душевной потребности!
В Казани я видел Н. Ф. Анненского и В. В. Лесевича, который только что возвратился из Сибири. Анненский очень болен. Лесевич крайне бы желал получать «Отеч<ественные]> записки» в счет заработной платы. Адрес его: Казань, Покровская улица, д. Депрейс, кв. Крамера. Не худо бы иметь экземпляр «От<ечественных> з<аписок>» и Анненскому по тому же адресу. Они оба рассказывают много интересного и, вероятно, к осени пришлют интересные работы в «От<ечественные> записки».
Будьте добры, М. Е., не откажите мне в моей просьбе. Долг мой все-таки покрывается понемногу, а осенью, если я только отдохну немного, — я буду работать и больше и, думается мне, лучше.
Деньги могут быть выданы по окончании набора всей статьи. Я пишу об этом, не окончив работы, потому, что после Вашего отъезда мне не к кому будет обратиться.
Извините меня, пожалуйста.
75 Править
Е. С. НЕКРАСОВОЙ Править
Пожалуйста, не сердитесь за мое письмо, а выслушайте внимательно след<ующую> просьбу.
У меня есть рассказ в 2 1/2 печ<атных> листа, который я не могу поместить в «Отеч<ественных;> з<аписках>» ранее сентября, а cлед<овательно>, и деньги за него могу получить только после 20 сентября, т. е. почти через два месяца. Происходит это оттого, что мою статейку, которая должна была быть напечатана в июле, Салтыков отложил до августа, а та статейка, которую я готовил к августу, должна была пойти не ранее сентября. Между тем, во 1-х, мне надо отдавать московские долги, во 2-х, надо непременно ехать по тому же делу, иначе я до того упаду духом под давлением моей гнусной бездеятельности, что, ей-богу, буду не в состоянии работать ни осень, ни зиму. Уверяю Вас, что это так, а для меня это просто разорение. Ввиду всего этого рассказ, который у меня есть, мне надо поместить где-нибудь, кроме «От<ечественных> з<аписок>», так как к сентябрю я напишу другой. Если бы еще был Салтыков в Петер<бурге> — тогда бы я устроил всё, но его нет. Елисеев болен и в Гатчине, в ред<акции> Скаб<ичевский]>, который ничего не может. Если бы было разрешено «Слово», — то я бы печатался там. В «Деле» — нельзя, п<отому> ч<то> перессорились из-за «Русского богатства» (Бажин). В «Вестн<ике> Ев<ропы>» — совсем невозможно, это — «лагерь», и Салтыков обидится. Остается одно: попробовать поместить в «Русской мысли».
Я знаю, что Юрьев меня терпеть не может, да и я его тоже терпеть не могу, — вот мы и кв<иты>.
Но, во 1-х, Салтыков Юрьева любит, во 2-х, «Русск<ая> мысль» — почти еще без направления, в 3-х, печатает иногда бог знает что, в 4-х, рассказ мой ни в чем не унизит редакцию. Я действительно могу получить упрек от ред<акции> «От<ечественных> з<аписок>», — но Юрьев ни от кого не получит никакого упрека.
Вот почему, ввиду и Вашей и моей пользы, ввиду крайней необходимости очувствоваться от неудачного путешествия, — серьезно прошу Вас, — или сами лично или чрез Гольцева (если нужно, я ему напишу) — предложите им мой рассказ в 2 1/2 печ<атных> листа с платою по 200 руб. Рассказ совершенно цельный, самостоятельный, написан не лучше и не хуже других. Но резкостей и рассуждений — меньше, а первых и совсем нет. Вновь возвращаюсь к беллетристике в самом деле.
Если цена дорога, то 25 р. можно сбавить ввиду того, что лист «Р<усской> м<ысли>» — меньше.
Если они согласятся, — то я немедленно вышлю его Вам, и Вы его просмотрите в корректуре. Кроме этого, ввиду крайности моей, необходимо похлопотать, чтобы уплата денег произошла по наборе корректуры, не дожидаясь выхода книги.
Пожалуйста, ответьте мне поскорее, до 10 ав<густа> это все надо кончить.
76 Править
Н. В. МАКСИМОВУ Править
(Черновое) Править
Не знаю, по-мужицки или по-барски поступаете Вы, без всякого основания претендуя на то, что я не приехал и что со мной не сваришь каши. Кашу именно варите Вы, а я хотел издавать газету. Для того, чтобы эта газета не была кашей, я и просил Вас нарочно приехать ко мне нынешним летом, просил Вас переменить название на «Русскую жизнь», зная, что должна означать эта перемена. Я просил Вас тогда ж — «пожалуйста, не болтайте, хлопочите о перемене, а потом известите меня». Кое-что, стало быть, руководило мною в этих просьбах. Но из этих просьб Вами не соблюдено ни единой. Вопреки моей просьбе не болтать, то есть не разговаривать об этом понапрасну, без толку, так как эта бестолковая болтовня, ходьба, разговоры, приглашение ненужных и незнакомых лиц к участию и т. д. и т. д. есть, во 1-х, признак того, что человек не знает хорошенько сущности и задачи того дела, за которое принимается, а во 2-х, — решительно вредит всякому делу, охлаждает, путает и т. д. и т. д. — Вопреки, повторяю, этой просьбе, — кто только не был приглашаем Вами и в сотрудники, и в пайщики, и пр., и кто только не был Вами извещен об издании этой газеты, кроме меня, который Вас об этом просил нарочно. Это действительно не по-мужицки, не по-барски и не по-товарищески. Итак, все дело остановилось потому, что Успенский не приехал. Все было готово, налажено, осталось только переговорить, но Усп<енский> не приехал и затормозил все. Ну, а если бы я приехал? Что бы мы делали? Пошли бы к Николадзе, потом разошлись бы, потом оказалось бы, что нет денег, потом Вы пошли бы приглашать Думашевского или Полякова, Николадзе поехал бы на танцевальный вечер, а я опять уехал бы в деревню. Затем Вы пошли бы к Софье Васильевне и вместе с ней назначили бы собрание у Николадзе, Софья Васильевна, Вы и еще Гофштеттер решили бы, что лучше всего осадить всем вместе Кривенку, которого и без того уж достаточно измучило «Слово». Потрудитесь сказать мне — зачем я так необходимо нужен? Если Вы мне это скажете, тогда я приеду. Теперь же могу только сказать, чтобы Вы по возможности умерили Ваше на меня негодование, которое решительно ни на чем не основано. Вы как хозяин газеты можете устраивать ее, как найдете лучше. Наконец, по совести говоря, мое положение до того трудно и исполнено неопределенностей, что я решительно не могу.[12]
77 Править
Е. С. НЕКРАСОВОЙ Править
Так как я отдал Орлову письмо к Вам еще в августе или сентябре и Вы мне не писали, то и я не писал, я думал, что Вы сердитесь. Да признаться, все время из-за этой истории с «Рус<ской> мыслью» мне было глубоко скверно. Судите сами: я телеграфирую в редакцию «Рус<ской> мысли» и спрашиваю, сколько вышло? отвечают телеграммой 3А листа. Я прошу Орлова узнать подробно в редакции у самого Лаврова, — и он отвечает мне: только три четверти. Что же это? Не мошенник ли я? Я обещал около 2-х листов, и выходит, что я даже листа не дал, и это. 2 раза (!!) отвеча<е>т мне редакция! Теперь что же оказывается? Вышло почти вдвое больше против того, что они говорили, и во всяком случае гораздо ближе к тому, что я обещал, чем к тому, что телеграфировала мне редакция, повторяю, два раза!!!
Ну не животные ли это! Ведь они рассказывали другим, что Успенский надул, ведь об этом в Петербурге болтали — канальи они этакие! Слово «надул» родилось вместе с ними на свет и так же крепко сидит в мозгу, как нос на лице. Чисто лавочное миросозерцание! Ведь они и к Вам приезжали с упреком в обмане, но судите теперь сами, — не подлецы ли они? Будь еще одна страница или две, что мне ничего не стоило написать, ведь это было бы именно около двух, они же телеграфировали и сплетничали: три четверти, убавляя действительный размер статьи не на 2, а на 6 страниц! Ну чорт с ними! Хорошо тоже дураки эти почтили Салтыкова! Нечего сказать, похоже на юбилей! Островскому был юбилей в Петербурге и не такой. Хоть бы взяли пример с юбилея Крашевского. И что же смотрела ваша вяленая Гамбета, Гольцев, сей ибеяй и ядикай?
Теперь я послал им мою вторую статью и вполне хорошую, но едва ли она придется им по вкусу, особливо Юрьеву, у которого рука берется за перо только затем, чтобы изгадить и осрамить что-нибудь действительно хорошее. Почитайте его примечания к превосходной статье Дитятина! И подумайте, где и когда бывало что-нибудь подобное. Дитятин, как убежденный человек, вступает в полемику с Аксаковым и со всей его кликой. Клика--это зло явное, всем видимое, — и сильное своими высшими связями. Клика распускает на всю Россию смрад и мракобесие, — виляет, лжет и т. д. Убежденный, умный человек пишет статью, в которой он научным путем разбивает эту шайку лгунов. Общественный деятель выходит на войну, не так, как Гольцев или другой подобный налим, — и что же делает старая ваточная юбка Юрьев? Она навязывает этому писателю примечание об Иване Сергеевиче. По имени по отечеству величает — Ив<ан> С<ергеевич>. Ив<ан> С<ергеевич> отличный человек, кто лично его знает…
Статья Дитятина хороша, за исключением первых страниц, т. е. страниц, в которых автор характеризует Аксаковых как лжецов и проходимцев… Нет у эти дураков убеждений, впечатления личного знакомства они переносят в общественное дело! Никогда у них не будет Никакого толку, если старая юбка будет шляться между статей, как старая приживалка. Буду очень рад, если статья моя не годится этим дуракам — она действительно недурна. Если бы не нужда, разумеется, я бы носа к ним не сунул. Трактирное панибратство и самое подлое купечество — вот что такое эти люди. Торгуют словесностью, как овсом.
Листова (его фамилия Калистов) я видел один раз, года два тому назад, летом, с какой-то жидовкой-акушеркой (жида с лягушкою венчали — это про них сказано). Показался он мне грубой дубиной, кутейником, самым неисправным, хотя жидовка и побуждает его походить на кавалергарда! Все он врет, что пишет, так мне кажется. Скоро я буду писать о народной школе, и Вы увидите, сколько эти подлецы прячут сору своего и чужого для того, чтобы симпатично соврать о своей почти ангельской доброте к народу. И все общие фразы, общие места — до тошноты!
Пишите ему в ред<акцию> «От<ечественных> з<аписок>» — там передадут. А я его терпеть не могу. Дом куплен. Вот его вид.
В доме восемь комнат, вверху четыре и внизу. Где точки, там я насадил деревья, и будет посажено весной вдвое больше. Посею овес. Места — 1 1/2 десятины. Вот я тогда напишу и напечатаю, сколько можно получить с 1 1/2 десятины. Для меня место огромное.
Ну, будьте здоровы. Сибиряков еще не приезжал, но ему отделывают квартиру, и скоро он будет. Я все помню, что обещал, только ваших московских фертов литературных не люблю. Поедете в Петербург, заезжайте, пожалуйста.
Ст. Чудово, д. Сябринцы.
Пожалуйста, не откажите мне написать адрес Дитя-тина, имя, от<чество> и т. д. Да еще что за безобразная история с господином Пановым? Мне говорят Бурлак и Писарев — идите, идите к нему, что же Вы не идете, он Вас дожидается, идите же, пожалуйста… и т. д. Я, дурак, и пошел. И он снимает с меня пять портретов, сам предлагает столько-то экземпляров и т. д. И все выходит в какую-то нелепицу? Что ж это такое? Зачем такое обилие вранья — решительно не понимаю!
Пишите, пожалуйста, ко мне, Е<катерина> С<тепановна>. Я, может быть, скоро буду в Москве на минутку. На днях пришлю Вам 3 моих новых книги. И Ольге Ивановне особо с письмом. И статью в «Рус<ские> вед<омости>».
1882 Править
78 Править
E. С. НЕКРАСОВОЙ Править
Огромное Вам спасибо, Екатерина Степановна, за Ваши хлопоты; право, Вы ужасно добры, и мне кажется, что я злоупотребляю Вашей добротой. Но здесь всего не упишешь по этому поводу.
Рукописи я послал Лаврову; не знаю, что он ответит и где пожелает писать условие, здесь или в Москве. Мне бы здесь нужны были деньги, и я бы рад был, если бы он удовольствовался простой распиской моей, пока я не приеду в Москву. Впрочем, я об этом пишу ему, так как это Вас не касается. Я опять-таки благодарю Вас за то, что сделано.
Спасибо!
Приеду тотчас по получении денег и тотчас уеду дальше, повидавшись только с Вами и Лавровым.
Я все в Чудове.
12 ап<реля>.
Крайне и глубоко сожалею, что мне не пришлось видеть Вас в Москве еще раз: на другой день после того, как мы виделись на выставке, зашел я в свою гостиницу (у Красных ворот, Северная) и, к удивлению, нашел, что номер мой запечатан, а вещи отправлены в участок. Скандал был полный, несмотря на то, что я нарочно посылал в гостиницу человека сказать, что ночевать я не буду. Переполох, который произошел в гостинице, заставил меня немедленно уехать домой: я думал, не дали ли они знать о моем исчезновении по месту жительства в Чудово. Возвратясь в Чудово, — до сих пор не собрался извиниться перед Вами и Ольгой Ивановной, — потому что сразу ж по приезде попал в нелепейшую и неприятнейшую историю: за день до моего приезда, в полночь, к сельскому старосте явился какой-то проходимец и потребовал составления обо мне протокола. Назвался он агентом тайной полиции и составил протокол в таком смысле, что я социалист и что у меня подручные, что мы собираемся на какой-то мыз в 6 верстах от Чудова. Все это вздор, — но в деревне этот вздор ужасен, — просто житья нет, и ни днем, ни ночью не знаешь покою; ко всему этому — доноситель оставлен следователем в его канцелярии в качестве писаря, а этим и самый донос его получил в глазах народа вероятие. Просто ужас что за жизнь.
Простите, пожалуйста! Я истинно был рад встретить Вас таким, как Вы были, хоть мне и грустно, потому что я очень устал и состарился.
Я просил Вас о том, чтобы похлопотали Вы об «Устоях» у И. И. Баранова. На этих днях в Москве будет Михайловский с Кривенко (на котором лежит все бремя редакц<Сии>). Не можете ли Вы дать Кривенко какое-нибудь рекомендательное к Баранову письмо? У Баранова живет Ваш сотрудник В. Пругавин (которого я лично не знаю). Так не можете ли дать письмо к этому Пругавину, чтобы он предварительно переговорил с Барановым о деле Кривенко, — выхлопотать ему свидание с И. Ив. Во всяком случае, — не откажите пособить чем можете. «Устои» — издание артельное, ни хозяина, ни работников нет, и надо ж в самом деле, чтобы когда-нибудь были такие издания.
Будьте добры, многоуважаемый Василий Михайлович, похлопочите и помогите в этом деле чем можете.
Простите за нелепое письмо. Право, я ужасно расстроен.
P. S. Ольге Ивановне мой искренний поклон.
80 Править
М. Е. САЛТЫКОВУ-ЩЕДРИНУ Править
Позвольте обратиться к Вам с покорною просьбой: на этих днях, не позже четверга, я окончу и принесу Вам небольшой рассказец. Не найдется ли ему место в октяб<рьской> кн<ижке> «От<ечественных> з<аписок>»? Я был бы искренно благодарен Вам. Бога ради, простите меня за эти беспрестанные записки и беспокой- < ство; я слышал, что Вы очень нездоровы… Простите, пожалуйста, искренно и глубоко Вас уважающего
81 Править
В. М. ЛАВРОВУ Править
Сегодня 15 ноября — число, к которому Вы желали иметь рассказ для январской книжки. К несчастию — я не успел окончить начатого рассказа, но могу Вас уверить, что на этих днях, т. е. в течение недели, рассказ будет доставлен непременно. Дело в том, что, отправив Вам , 10-го октября рассказ «Не случись», я почти тотчас же принялся за работу для 11 No «От<ечественных> зап<исок>», которую и окончил к 28 октября. В этот промежуток была такая пропасть беспокойства с домом, т. е. с покупкой, и т. д., что я очень устал. От этого-то я и не поспел к сроку. Но будьте уверены, что я не запоздаю более недели.
Рассказ этот я привезу в Москву сам для того, чтобы повидаться с Вами по поводу моих книг и по поводу скорейшей уплаты 500 р., полученных мною чрез Николая Павловича. Расписка в получении этих 500 р., вероятно, давно уж у Вас, а благодарить Вас за то великое одолжение, которое Вы сделали мне в труднейшую минуту жизни, — буду я лично, на этих же днях:
82 Править
В. А. ГОЛЬЦЕВУ Править
Виктор Александрович! Во-первых, прошу Вас, простить меня за то невольное раздражение, которое иногда было в неприятном разговоре (в Эрмитаже), — оно было вызвано особенными личными моими неприятностями, — и очень важными, К счастию, они миновали благополучно.
Но как бы неприятен ни был Вам этот разговор, я решительно не сомневаюсь и думать даже не хочу о том, чтобы в нем я сказал Вам малейшую неприятность или неуважение. Так как я Вас уважаю и понимаю Вашу деятельность и знаю, как много Вы перенесли, — то хоть бы я был и мертвецки пьян и невозможно ожесточен, — все-таки никоим образом не мог выказать неуважения, так как этого просто-таки не может быть. Поэтому я и не извиняюсь.
По отношению г. Лаврова скажу Вам еще раз — уже в совершенно трезвом виде — бойтесь Вы близкого знакомства с людьми такого рода, — запутают они Вас, а с Вами могут поставить и других в весьма неприятное положение. Г-н Лавров — издатель и ничего больше, никаких литературных прав он не имеет; стихи его пошлы и глупы, а переводы написаны языком гуака и вместе с тем, не имея никаких прав на малейшее значение в литературе, он трактуется вовсе не как только издатель; сколько ни слышишь — все, что то Лавров играет людьми, то вдруг мошенники какие-то его окружат, то честные люди начинают отбивать от мошенников. Нигде слово «мошенник», «подлец», грабитель, подделыватель векселей, шулер и т. д. не упоминается так часто (о литературном круге, где об этом совсем не упоминается, я и не упоминаю), как вокруг Лаврова. Если он имел какую-нибудь цель определенную, — так ему нужно было идти к писателям, а не к шулерам; если он не имел цели, — то он предприниматель, и никаких личных отношений, никаких разговоров о его доброте в лит<ературном> кругу быть не может. О нашей доброте не разговаривают г-да Лавровы, затрачивающие лабазные деньги когда мы затрачиваем душевную муку. Никакого одолжения он не мог мне сделать, потому что, напротив, ему посчастливилось заполучить труды писателей, которым деваться некуда. Вот всё. Мои статьи не могли приносить ему убытку, как статьи тех мошенников, с которыми он имел дело; я делал ему честь, а никак не он делал ее мне или кому другому из честных писателей. Обращаться ко мне, как к мошеннику, мог только мошенник, понятия не имеющий о душе писателя и думающий, что все берется только из чернильницы. И между тем Лавров — точно Ильдиз-Киоск; постоянно там что-то не ладят с Лавровым или против Лаврова, постоянно выходят, уходят или выгоняют и т. д. Бахметьев (которого чорт знает также как ругают и чорт знает что про него говорят) уверял всех, что Лавров отказывается от изданий, что он ушел, что Бахм<етьев> принимает на себя все долги и обязательства. Наконец, некуда деваться, негде писать, и Лавровым только разрешают быть редакторами. Деньги, желание изд<авать> журнал есть, — сколько угодно, — но не добьетесь разрешения и должны идти к Лавровым, нужда заставляет и больше ничего. Мало переживаешь всю жизнь бог знает каких мук, чисто нравственных, постоянных утрат, постоянных невозможностей вымолвить слово, высказаться, не можешь брать животрепещущих тем, должен рыться бог знает в каких мусорных кучах, — а тут еще придет лабазник, бездельный человек и начнет мудрить! Довольно! Одна мысль о том, что Лавров может что-нибудь значить, — до того меня расстроила и ошеломила, что я, быть может, и сказал что-нибудь неприятное <……..>.[13] (Зачеркнутое касается «Р<усской> м<ысли>». Но об этом после). Прилагаю при этом письмо Семиренко. Если найдете возможным, ответьте так, как пожелаете, смело ссылаясь на меня. Если же оно Вам будет не нужно — не откажите возвратить. Вчера только пришла газета «Сибирь».
1883 Править
83 Править
А. В. УСПЕНСКОЙ Править
Любезный друг Александра Васильевна! Вчера воротились из Батума (морем до Поти), а завтра, 12, утром едем в Баку. Пишу мало, потому что сегодня пишу много писем — к Салтыкову, Дрентельну, Носову, Кривенко насчет денег и устал, все дни почти без остановки едем и плохо спим. Холод в гостинице и в горах страшный. Из Баку я буду писать много. Теперь о делах: я прошу у Салтыкова 250 р., которые он должен передать Кривенко. Вот почему, получив это письмо, поезжай в Петербург, останавливайся в моей комнате и подожди ответа от Салтыкова. Дрентельна также прошу достать тебе 200 р. Если ты получишь все эти деньги, то есть если и Дрентельн и Салтыков дадут их, то у тебя будет 450 р., из них мне ты сейчас же пошли 150 р. чрез Государственный банк, переводом на бакинское отделение в Бакинское нефтяное общество, мне. Если Дрентельн не достанет, а Салтыков выдаст, тогда ты мне пришли только 50 р., а 200 возьми себе.
Когда будешь в Петербурге, то, пожалуйста, съезди к Антоновичу и спроси его: присылать ли Тверитинову перевод книги «Прогресс и бедность» Джоржа. И если он скажет: присылать, то так и ответь Тверитинову в Онегу, Алексею Николаевичу. Не возьмет ли этого перевода Билибин, издатель Тэна? Я так ужасно виноват перед Тверитиновым. Похлопочи, пожалуйста. Пожалуйста, не перепутайте как-нибудь с деньгами: за февральскую книгу получит Дрентельн сполна, а после, дня чрез два, он опять тебе эти 200 р. доставит.
Надо приехать в Петербург дня на 3 и подождать.
Целую вас всех. Я в Баку буду недолго. Если получу, 150 р., то тотчас уеду в Тифлис, проживу здесь неделю и, немедленно возвращусь домой работать — работать.
Целую тебя.
Сашечку целую и всех. Я ему куплю шапку здесь красивую.
84 Править
А. В. УСПЕНСКОЙ Править
Любезный друг Бяшенька. Я телеграфировал тебе, что посылаю подробное письмо, и сел это письмо писать: это было 7-ое марта, а восьмого я хотел ехать в Ленкорань, — но едва я написал строку, как пришли сказать, что пароход идет седьмого, сейчас, а главное, что с этим пароходом едет сам капитан, Миллер (его знает Леонтина Карловна), к которому я должен был обратиться в Ленкорани за советами. Теперь этот капитан ехал сам, и ехать надо было немедленно, так как второй пароход пошел бы только 22. Таким образом, ни письма, ни даже телеграмм я не отправил и посылаю сегодня по приезде в Ленкорань. Но и здесь беда — я думал, что в Ленкорани телеграф, — а его нет, и почта идет два раза в неделю, — словом, глушь страшная, а главное, ты будешь беспокоиться, не получая моих писем; но вот что я скажу тебе: я все время страшно утомлен, может быть, это к лучшему; но я тебе искренно говорю, что меня одолевает какой-то непробудный сон. Не знаю, от дороги ли это, — 14 дней без остановки, и в эти 14 дней только 3 раза пришлось спать ночью в кровати, потом новые знакомства в Баку, то есть рукопожатия и приглашения к себе, где опять кучи незнакомых людей, — все это меня просто истомило. А главное, я до сих пор не чувствую, чтобы я поправился, я все слабей и слабей. Но вот сейчас по приезде в Ленкорань я и г. Миллер уехали к нему на дачу за Ленкорань, в глухой лес среди татарских деревень, и здесь кроме нас никого нет. Я здесь 2-ой день чувствую, что мне лучше, что, кажется, теперь я начну поправляться. Накануне утомление дошло до того, что я не мог подняться к нему на лестницу, а сегодня я уж чувствую себя бодрее и лучше и думаю, что теперь все пойдет к лучшему. Бога ради, только не тоскуй ты, пожалуйста. Да не возись ты очень много с Кривенками, — они любят сплетни и очень-таки не прочь то, что болтают дома, перенести в редакцию. Я уверен, что Салтыков перестал меня уважать вследствие шуточек Сер<ея> Ник<олаевича>. Он только анекдоты рассказывает, — а, глядишь, и сделается начальником, да еще отказывать будет статьи принимать. Тогда как он вовсе не писатель, а просто хороший человек. Им не надо рассказывать подробностей наших дел; вот мне и скверно, что все мои нужды им открыты, тогда как могло бы быть иначе. Они не писатели, а умеют забирать в руки писательские барыши, именно потому, что к ним лезут за рублем, что им выпадает на долю репутация благодетелей. Меня это и убило. Я всегда хотел без благодетелей жить и мог, заставив их моими работами платить мне большие деньги, и вот почему за последнее время, когда нельзя было все-таки стать на ноги, а опять идти ко всякой дряни просить рубля, — я пришел в отчаяние. С господами Николадзе также, пожалуйста, поосторожней. — Когда они узнают подробности моей жизни, — они увидят, как мало во мне силы для деятельности теперь, и отлично изгонят из числа таких писателей, которых нельзя бросать на улицу. Знаю я всех этих людей. Припомни, как бился и бьется, напр<имер>, Плещеев — отжил. И меня к тому же приведут. Я действительно не сумел воспользоваться минутой, когда во мне нуждались как в писателе, и боюсь, что такая минута прошла; я утомлен. Я часто бесновался потому, что я знаю этот круг и его обычаи и что тут надо очень искусно держать себя для того, чтобы не кончить смертью Левитова и т. д. И вот почему я пришел в отчаяние, в последнее время мне показалось, что все пропало: долгов тысячи, и уж не любезность я слышу, а прямую вражду со стороны издателей, и все хуже и хуже, потому что сил меньше, и от жизни сильно, сильно отстал. Когда я уехал, то мною овладел какой-то непробудный сон, точно я пошел ко дну, смотрю — и не вижу ничего, говорю — еле-еле ворочается язык, говорят — не слышу, вот почему не мог тебе писать, решительно нечего. На душе совершенная пустота — хоть шаром покати, но сегодня первый день что я чувствую себя несколько бодро; думаю, что поездка моя не бесплодна, что потом я много припомню, — но, бога ради, только не беспокойся. Пусть со мной пройдет этот столбняк. Здесь в Ленкорани я пробуду до 14. 14 уеду в сектантские села, 19 на рыбные промыслы, числа 22 буду в Баку и, получив деньги, — немедленно возвращусь домой. Там будет видно, что делать и как быть. Но ясно мне одно, что с сего дня я начинаю чувствовать себя лучше, бодрей, и интересней становится мне все, что видел. Крепко, крепко целую тебя, — домой мне крепко хочется. Целую ребят, Шу-рыча. Привезу ему отличную персидскую шапочку и тебе туфли.
До свидания.
85 Править
А. В. УСПЕНСКОЙ Править
Любезный друг мой Бяшечка! Знаю, как тебе, дорогая моя, скучно без писем, но я каждый день рвусь домой: здесь надо жить долго и тогда можно сделать много хорошего. А то только езда и отдых после нее. Был я в Ленкорани и в ленкоранских сектантских деревнях, в секте «общих» — между прочим, самая любопытная, какая только есть, и поговорить мог только с двумя-тремя лицами, и побыть с ними не больше двух дней, а 10—12 дней езды, то на пароходе, то на лодке, то опять на пароходе, перекладной и т. д. Вот отчего я не пишу тебе. Домой надо ехать и устроить эту поездку иначе, чтобы мне не пришлось заводить ненужных знакомств. Впрочем, я рад этому, т. е. что завелись здесь официальные знакомства. В Ленкоране был даже у исправника с визитом, знаком с судьей, прокурором, приставом в деревнях, так что если я опять поеду — то мне будет легче, уж меня знают. Теперь же все эти знакомства только страшно мешали мне, стесняли, не давали поговорить как следует; все-таки я очень много видел и ужасно интересного. Кажется, года целые жить, и то все будет новое и новое. Поеду сюда непременно опять. Писать тебе о прокурорах — и о всем в этом роде — скука. Теперь я переписываю кой-какие материалы, о бунтах в Баку, о земельн<ой> соб<ственности>- и т. д. Когда получишь это письмо, мы будем уже в дороге, в Тифлисе, а оттуда я выеду немедленно домой. К празднику ты, кажется, бедная, опять без денег останешься, — но я постараюсь привезти из 100 р. сколько возможно. Хотелось мне заехать к Марье Конст<антиновне]> в Сочи, не знаю, как проехать. Хорошо бы на всякий случай уведомить меня телеграммой в Тифлис (но только тотчас по получении письма), в гостин<ицу> «Лондон», до востребования. Кого это Николадзе хотел рекомендовать мне в Тифлисе или кому хотел рекомендовать меня? Я там буду опять у сектантов, но недолго. Дома всячески постараюсь быть к святой неделе. Привезу Саше шапку персид<скую> и 4 крыла — 2 лебединых и 2 фламинго, а Вере и Маше шкурки лебединые, это мне подарили на рыбных промыслах. Время проводим так: в 1 час едим и спим до 5, пот<ом> пьем чай сколько влезет, и не успеем оглянуться, как ужин и сон. Все скучают — нет дела и нет денег, не знают, чем это кончится и что выйдет из бездействия, ходим, как осенние мухи. Но здоровьем я, кажется, поправился, по кр<айней> мере все говорят — «узнать нельзя». Буду писать еще тебе, милый мой друг. Прости ты меня за старые дрязги. Целую всех — Сашечку, и Веру, и Машу.
86 Править
А. В. КАМЕНСКОМУ Править
Пишу Вам на пароходе. Как я Вам благодарен, как глубоко благодарен за все, что Вы мне сделали, — я чувствую, как много огромной пользы принесла мне эта поездка во всех возможных отношениях. Не знаю, как благодарить Вас за нее, — я теперь жив, — без нее я бы издох, как собака. Только теперь, когда приходится ехать опять в наши места, видишь, как много нового накопилось на душе и как это новое все возникает вновь. Не думаю, чтобы Петербург, как он ни противен, мог скоро истребить во мне ожившую жажду работать и хоть капельку смотреть поспокойнее на белый свет. Теперь все мое старанье я употреблю на то, чтобы в конце мая, много в июне, опять проскользнуть в Ленкорань. Это мне необходимо. Я подох в Питере оттого, что уж просто не знал, что делать, — теперь я знаю, у меня теперь есть новые интересы, и я не расстанусь с ними. Я буду назад непременно.
Не забудьте передать мою самую искреннюю, самую глубокую благодарность всем собеседникам, и собутыльникам, и соматрасинникам. Конст<антин> Александр<ович>, музыкальная душа, бука Николай Семен<ович>, милый Алек<сей> Мих<айлович>, — все, все — так мне дороги и милы, как никогда никакой «родной» так называемый. И как мне жаль даже Дмитр<ия> Николаевича, который был тоже ко мне чрезвычайно внимателен, хотя и бросал по временам юпитеровский взгляд за Нину Филипповну. Спасибо, огромное, вековечное спасибо Вам всем, за все. Дай бог, чтобы это было «до свиданья», — такого беспрерывного, внимания я не видывал десятки лет, — какая прелесть!
До свиданья, дорогой Андр<ей> Васильевич.
Передайте мою глубокую благодарность всем — и муж<чинам>и дамам.
87 Править
Е. С. НЕКРАСОВОЙ Править
Книги я получил — но все некогда. Кучи-кучи неприятностей! Всевозможнейших. Какая там Италия! Поезжайте-ка Вы лучше на Кавказ — лучше всякой Италии. Объезжайте все воды, полечитесь, и все будет превосходно. Главное ведь совсем отрешиться от Москвы, хоть на время. Я бы теперь даже не на Кавказ поехал, а в Сибирь, да взял бы адреса, да разузнал бы, как живут. Так забывать людей нельзя. А то Италия. «Ниапыль!» На Кавказ бы я приехал, но завален работой по горло, т. е. нужна масса денег для дома. И я, пожалуй, все лето просижу за работой, а потом и осень и зиму и т. д. Вот скучно-то и тяжело. «Ужасть» как. Не знаю, попаду ли в Москву, а хотелось бы очень, очень. Надобно развязаться с Лавровым, я ни за что у них работать не буду, — а долг уплатить надо. Поговорите, пожалуйста, с В<иктором> А<лександровичем>. Не пожелает ли он, чтобы я писал в «Курьер» литературные обозрения, петербургские литературные письма. 1 раз в неделю, а гонорар он передавал бы в «Рус<скую> мысль». Я подпишусь псевдонимом, и что другим платят-- то пусть платят и мне. А лучше нельзя ли, чтобы была назначена огулом известная плата в месяц за 4 фельетона, причем один мог быть больше, другой меньше. Тут будет и о литературе, и о литераторах, и вообще о петерб<ургской> жизни, о студентах, о студентках, литературных начинающих талантах, направл<ениях> и т. д. Пожалуйста, потолкуйте и напишите мне. Вы меня простите, что я не отвечал. Я Вас очень люблю, но меня все гнетет и гнетет работа и масса глупых забот. В Москву приехать — нет денег. Если бы Гольцев добыл у Ланина рублей 200, тогда бы я поехал на Кавказ и написал бы в «Рус<ский> к<урьер>» несколько писем с подписью, о сектантах (в «Отеч<ественные> з<аписки>» уж отдано), а осенью за Литературную хронику бы принялся и стал бы уплачивать долг Лаврову. Поговорите, не настаивая, — а так, с достоинством, как это Вы всегда умеете делать. До свид<ания>.
88 Править
В. А. ГОЛЬЦЕВУ Править
Виктор Александрович! Я уже писал Екатерине Степановне (но еще не имею от нее ответа), чтобы она переговорила с Вами относительно одной моей просьбы. Мне хотелось бы развязаться с г. Лавровым; Это, конечно, лучше всего сделать можно бы так: написать ему три печ<атных> листа и покончить, — но решительно нет ни малейшей охоты делать это. Посмотрите, пожалуйста, какие отношения г. Лаврова ко мне с самого начала. 1) Первый рассказ я обещал дать объемом около двух листов. В таких приблизительно размерах я его и послал, но немедленно же получил от Ек<атерины> Ст<епановны> письмо, в котором она в полном негодовании спрашивает меня: в какое Вы меня ставите положение? Приезжал Бахметьев и сказал, что что ж это такое? Успенский обещал около 2-х листов, а прислал только 3/4 (письмо у меня цело). Я ответил, что этого быть не может и что, вероятно, г. Бахметьев провозгласил меня надувалой, не имея даже корректуры, и точно, — как только рукопись набрали («Старики»), так в ней и оказалось не 3/4, а полтора листа; если бы я прибавил две страницы, то это и было бы около двух, а не около 3/4. Но зачем же я буду прибавлять две ненужных страницы? 2) Относительно 2-ой статьи ничего особенного не случилось, по кр<айней> мере не помню. 3) Затем летом прошлого года я поехал в Москву продать мою книгу «Власть земли». Лавров купил ее за 300 р. (2400 экз.), и при этом у нас был такой разговор (дело было в июне): — К которому числу нужно доставить рукопись, чтобы она попала в августовскую книгу? — спросил я. Лавров сказал: — К 6-му июля. Это мне было необходимо для того, что я собирался ехать и думал.: если 1-го августа выйдет книга с моей статьей, то, стало быть, мне могут опять дать вперед денег, и я буду в августе обеспечен насчет поездки. Аккуратно 6-го июля (да! мы уговорились, что статья будет в августе непременно, если я пришлю ее в июле 6 ч<исла>) статья моя была в редакции, а около 20-го числа я поехал, полагая, что буду на выставке неск<олько> дней, дождусь книги и поеду далее. В ред<акции> «Рус<ской> мысли» г. Бахметьева не оказалось, он был где-то, потом приехал. Я спросил его: «Что, мол, статья? Печатается ли?» — Он показал мне конверт, в котором она прислана, не распечатанным. Она еще и не читалась, и Лавров на Кавказе. — «Да нам и не расчет печатать ее теперь, для нас лучше поместить ее в ноябре». — Вот самый простой и вразумительный ответ. Для них расчет, а для меня его не должно быть; я должен, во 1-х, отказаться от поездки, ввиду того, что им угодно печатать в ноябре, а не в августе, и, кроме того, должен сейчас же воротиться домой и сесть снова за работу, тогда как я и без того устал. На этом основании я просил Ек<атерину> Ст<епановну> взять мою статью, которая напрасно бы лежала до ноября, так как к ноябрю я мог написать и другую. У меня тоже расчет. А г. Бахметьев опять изволил бранить Ек<атерину> Ст<епановну> и меня, тогда как он первый нарушил условие. В ноябре я решился ждать самого точного уведомления о числе, в которое нужно доставить статью. У меня тоже расчет, чтобы не вздумали отложить ее до января или февраля. Одновременно я получил письмо от Вас и от Лаврова телеграмму, что статья нужна не позже 10. 10-го ноября статья была в редакции, Вы это знаете, и попала в ноябрьскую книгу. Но так как и «От<ечественные> з<аписки>» также налегают на то, чтобы в осенних книгах были мои работы, то за прошлую осень я устал, а в ноябре особенно, я работал без перерыва и в «Рус<ской> мысли» и в «От<ечественных> з<аписках>». В это же время мне надобно было вносить деньги за дом, и я (после напечатания статьи в ноябр<ьской> кн<иге> «Рус<ской> мысли») попросил у Лаврова 500 р. Он их дал и ждал моей работы к янв<арской> книге, которую я обещал, но — повторяю — я ужасно захворал в это время, неожиданно свалился с ног и написал об этом Лаврову, сказав, что не могу написать ни в «От<ечественные> з<аписки>», ни в «Рус<скую> мысль», потому что болен, но что первая статья, за которую я примусь, — будет для Русс<кой> мысли. Г. Лавров на это ответил мне тем, что не выслал ни одного экземпляра моей книги, которую он издал, что уж вполне глупо и невежливо. Я точно был болен, и за это колотить человека по малой мере подло. Что я был болен, это доказывает моя поездка на Кавказ, я уехал туда в январе и действительно умер бы, если бы не поехал. Ввиду уж совершенно нелепой грубости я отдал статью в «От<ечественные> зап<иски>», а в ред<акцию> «Рус<ской> мысли» написал письмо с просьбой, чтобы выслали мне счет. Счет я получил только в марте месяце. Это постоянное хрюканье с первой статьи, постоянные появления г. Бахметьева у несчастной Ек<атерины> Степ<ановны> то с уведомлением, что я обманул, прислав 3/4 вместо около двух листов, то негодование за обман по поводу взятой статьи, тогда как. обман сделала ред<акция> «Руе<ской> м<ысли>», не напечатав статью именно в август<овской> книге, как было условлено с Лавровым, то это грубая и глупая выходка — не выслать ни одного экземпляра автору: изданной книги за то, что он болен, фактически не может писать, наконец какой-то высокомерный тон, взятый г. Лавровым и г. Юрьевым, — все это решительно отбивает охоту иметь с ними дело. Лавров, например, написал мне всего одно письмо, в котором, отвечая на мое предложение писать ему в «Р<усскую> м<ысль>» от времени до времени «Письма из Петербурга», — оканчивает письмо так: «впрочем, у меня так болит голова, что я не сознаю хорошо, что именно пишу». Г. Юрьев, сердитый на меня за выражение — Любим Торцов, — повидавшись с Салтыковым и рассказывая ему своим юродским языком о моем поступке с рукописью: — «деньги взял, рукопись дал, потом взял, напечатал у Вас» — словом, передавая историю по возможности в подлом виде, — на вопрос Салтыкова — «какая рукопись?» отвечал: «Да вот та, где рассказывается про сифилис что-то!» То есть называет рукопись, которая была напечатана именно в «Рус<ской> мысли». Оно не совсем тонко, но достаточно топорно для того, чтобы видеть, что г. Юрьев не считает нужным помнить содерж<ание> моих статей. Наконец, во время печатания моей книги г. Лавров не только не присылал мне корректур, но даже и не уведомил. Я совершенно случайно, зайдя как-то на вокзал Н<иколаевской> дор<оги> с Михайловским, познакомился с Немиров<ичем>-Дан<ченко>, и тот мне сказал: «я читал последние листы вашей, книги в корректуре». — А я и не знал, печатается она или нет. Когда я по желанию Солдатенкова (К. Т.) писал биографию Решетникова для полного собрания сочинений, то он вручал корректуру артельщику спального вагона; артельщик приходил ко мне утром, отдавал листы, а вечером заходил за ними. Г. Лавров ничего подобного не сделал. Перепутал все статьи, все страницы, весь порядок статей — точно пьяный. В самой средине книги стоит приложение, тогда как у него было подробное расписание статей, и приложение должно было состоять из рассказца, на случай, если книга будет мала.
Между тем я, кроме того, что продал г. Лаврову за 300 р. (20 р. лист, 15 л.), — я дал ему в эту же книгу без всякого вознаграждения шесть печатных листов, то есть на 120 руб. Можно бы хоть одно письмо написать о печатании книги и прислать корректуру! Я всегда ему был благодарен за то, что он не отказывал в деньгах, но прибавлять к ним свиное хрюканье — это излишне. За деньги я отвечал ему работой, и сам делал всевозможные уступки в денежном отношении.
6 печатных листов, кот<орые> я ему уступил бесплатно, даже согласно контракту должны были стоить 120 руб.
Затем, получая по 250 руб. за лист в «От<ечественных> з<аписках>», я брал с г. Лаврова 175, то есть терял гораздо больше, чем г. Лавров. В то время, когда я получал 250 руб. — я напечатал в «Рус<ской> м<ысли>» 4 печ<атных>листа, следов<ательно> — я потерял 300 р.
Да в то время, когда я получал 200 р. («Старики»), на полутора листах я также уступил 36 руб. Сочтите все это, пожалуйста (120 + 300 + 36 = 456 р.), — это деньги, которые я мог получить непременно (а 120 р. и должен бы был получить), — и Вы увидите, что я не так уж сильно обижал г. Лаврова, как ему кажется. Мои статьи он имел всегда, когда было ему нужно, за исключением прошлого января (1883 г.), когда я заболел, о чем свидетельствует моя поездка на Кавказ, предписанная докторами тогда безотлагательно. Я тогда проехал Москву, ни к кому не заезжая. Таким образом, выходит, что если Лавров мне делал одолжения денежные, то и я ему всячески в этом отношении уступал, делал все возможное в пределах моих средств. Право, я сомневаюсь, чтобы сам Лавров стал отдавать свои статьи по 175 р., когда за них дают 250. Работы он всегда имел, когда нужно. От него же я, кроме денег, получал только свинства, беспрерывные скандалы, устраивае<мые> г. Бахметьевым, упреки в обманах, прямо даже «надул», прислав 3/4 листа, когда на самом деле прислано столько, сколько следует, и т. д. Вот почему я ни переписываться с ним, ни входить в объяснения не желаю, а желаю развязаться. Поэтому-то я и прошу Вас подумать и ответить мне, если возможно: нельзя ли мне будет писать в «Рус<ском> кур<ьере>» литературные обозрения, 4 р<аза> в месяц, так, чтобы каждый фельетон обходился в 35 руб. при той плате, какую обыкновенно платите всем. По моему расчету, если я начну это дело с 1-го авг<уста>, то к 1-му января я уплачу Лаврову весь долг сполна. Я бы мог войти в соглашение с «Вес<тником> Европы» или «Делом», — но это повредит в моих отн<ошениях> к «От<ечественным> з<апискам>». Деньги эти я брать не буду, и они будут поступать прямо в кассу «Р<усской> м<ысли>» каждый раз или сразу в конце года. Это первое. А второе вот еще что: кроме путевых заметок, которые я буду безостановочно тянуть в «От<ечественных> з<аписках>» до конца года, — у меня есть несколько фельетонов под общим заглавием «В ожидании лучшего». Нельзя ли напечатать их в «Рус<ском> курьере»? Форма необыкновенная, как во всех моих статьях. Всех фельетонов 4. Я пришлю их к Вам тотчас по получении Вашего ответа. Они будут подписаны полным именем, и я бы хотел, в случае они годятся, чтобы г. Ланин заплатил за них капельку побольше, чем обыкновенно.
Вот моя к Вам просьба. Пожалуйста, ответьте, когда можно.
Ст. Чудово, Н<иколаевской> ж. д., д. Сябринцы.
89 Править
В. А. ГОЛЬЦЕВУ Править
Виктор Александрович! Посылаю Вам третий фельетон. Чтобы ой уместился — все места, отчеркнутые сбоку, — могут быть напечатаны петитом. По моим соображениям, у меня должно выйти более 4-х фельетонов, словом, я даже бы желал продолжать их постоянно от времени до времени под тем же названием.
Что касается подписи, — то Вы увидите, прочитав этот фельетон, что подписывать его неудобно. Мои очерки «На родной ниве» я не подписывал, так как это не беллетристика, и я так чувствую себя свободней.
4-ый фельетон я пришлю скоро, но так как Вы имеете уже три фельетона, то я бы просил Вас окончательно решить: подойдут ли Вам эти работы, под псевдонимом? Если они Вам не подойдут и будут только мешать появлению заготовленного и лучшего материала, то Вы возвратите их мне, и тогда я их напечатаю в августе в «Отеч<ественных> зап<исках>», отложив путевые заметки до сентября. Печатать вместе фельетон и заметки — неудобно: 2 л<иста> заметок и 1 1/2 листа фельетона в одной книге — это составит гонорар более 800 р., чего редакция не может делать, так как с августа до января и далее — будут работы у меня каждый месяц. Печатать их в Петербурге в другом изд<ании> — неудобно, потому что издание не может платить 250 р. за лист, а взять дешевле нельзя, — потому что тогда «От<ечественные> з<аписки>» скажут — и мы будем платить дешевле. Вот почему я очень рад Вашему согласию приютить мои заметки в «Русском курьере».
Если же Вы найдете, что они не повредят Вам и под псевдонимом, — (а я уверен, что когда я распишусь, то они будут живее) — то я бы желал покончить и относительно условий: я желал бы, чтобы как за эти фельетоны, так и за литературные обозрения (на которые я надеюсь), — редакция платила мне одну, постоянную цифру — 35 руб.
Если это удобно и необременительно, — то я прошу выслать мне теперь 105 р. в Петербург, Невский, 131, кв. 8, Сергею Николаевичу Кривенко с перед<ачей> мне. Выслать можно, внеся деньги к Юнкеру и переслав мне квитанцию. Из конторы Юнкера в Петербурге я и получу деньги.
Затем иных условий, которые бы убавляли эту сумму, я никак принять не могу.
Если ж очерки эти не подойдут к Вам и Вы их мне возвратите, — то, пожалуйста, позвольте надеяться на литературные обозрения. Я к 1-му августа непременно вышлю первое. Деньги (также 35 р.) будут полностию поступать Лаврову. Это единственная возможность расстаться с «Рус<ской> м<ыслью>». Пожалуйста, уведомите меня, могу ли я вполне рассчитывать на то, что литер<атурные> обозрения могут принадлежать мне. Это для меня весьма важно. Есть что написать о литературе за 20 лёт! Что же касается до имени, — то, если даже Вы эти фельетоны возвратите, — что вовсе не может нарушить добрых отношений наших, — то я в половине августа пришлю Вам за полною подписью 2 маленьких рассказика, оба в 700—800 строчек вместе, — будьте в этом уверены.
90 Править
А. В. УСПЕНСКОЙ Править
11ч. утра.
Сейчас иду к Павленкову переговорить окончательно. Жду Гаршина — обещал прийти в 10 ч., но до сих пор нет. Если сегодня же будет заключено условие, то тотчас приеду домой, привезу деньги. Из Москвы деньги не пришли еще, и что же я буду делать с ними? Ситцу ш> сылаю, если не понравится, то можно переменить на другой. Сшей-ка себе какое-нибудь платье из этого ситцу, какой по вкусу, да, пожалуйста, перестаньте волно^ ваться. Право, и так всю жизнь идет бог знает что. Чем я вас обидел? Я знаю, что вот два месяца проходят совершенно бессмысленно. Я приеду, мы поговорим обо всем спокойно. Пожалуйста же, перестаньте.
91 Править
Е. С. НЕКРАСОВОЙ Править
Во 1-х, я и Орлов — две вещи совершенно разные. Как Вы этого не знаете? Я просил рассказывать мне для литературных целей, а не кабачных разговоров. Вы все думаете, что я только закусываю, а пишет-то кто? И Ваше известие, что Вы мне ничего не сообщите, — очень нехорошо. Есть у Вас пенсне? Вы наденьте его и посмотрите на меня и на Орлова — похожи ли мы друг на друга. Я еще и с Петровым закусывал — может быть, и поэтому со мной разговаривать нельзя? Обидно. Затем вот что: через того же Орлова Вы получите от меня три книги. Одна Вам, другая Гольцеву, а 3-я Янжулу.
И прошу я Вас <……>[14] Две из этих книг передать
Гольцеву (т. е. его и Янжула), которого я прошу (чрез Вас) передать Янжулу.
Чем богат, тем и рад!
Что касается Круглова, то я его совер<шенно> не знаю и не видел. Пишет он бездушно, деревянно. Все может писать. Кроме того, мне передавали, что когда Оболенский обругал меня, то этот самый Круглое пришел в ред<акцию> «Жив<описного> обоз<рения>» и сказал: «Отлично! Так и надо, давно пора!» На меня сердито очень много бездарностей. А не знаю, может Круглов и хорош. Он тоже что-то строчил из народной жизни, но не вышло. А у меня хоть и плохо и нехудожественно, — а выходит, читают по временам. — Вот эти ординарные твари и сердятся.
Пишите мне, пожалуйста, только не о Кругловых. Я сегодня только что кончил работу, всю ночь не спал, устал ужасно и потому кончаю. Скоро приеду в Москву. Адр<ес> мой: Пале-Рояль, 51.
Портрет у Бергамаско. Снимался 6 раз — и всё скверно. Теперь у Шапиро сняли хорошо. Его гравируют в Париже у Панемекера. Получится — сейчас пришлю.
1884 Править
92 Править
В РЕДАКЦИЮ «НОВОГО ВРЕМЕНИ» Править
В статье г. Буренина, помещенной 24 февраля в «Новом времени», между прочим, есть следующие строки: «… Г. Успенский… не числится в категории столпов издания („Отечественные записки“) и рядом с г. Салтыковым стоит не он, а гг. Елисеев и Михайловский. Названные два публициста разделяют все выгоды основных подпор журнала… Я указываю на это обстоятельство как на характерную черту нравов наших ежемесячных органов, где нередко капралом бывает не тот, кто имеет действительное право на капральство, а тот, „кто раньше встал“. Впрочем, г. Михайловский, например, даже и не раньше г. Успенского встал в „Отечественных записках“… а г. Успенский, как скромный талант, несмотря на все свои заслуги журналу, капральством не пользуется и до сих пор принужден писать в неблагоприятных для беллетриста условиях, до сих пор принужден насиловать свое дарование спешной работой».
Это неверно. Если мне удалось благополучно перенести невзгоды «писательского» существования, бывшие столь обычными во времена старых журнальных отношений (с чем соглашается и г. Буренин в другой своей статье), то я обязан этим исключительно «Отечественным запискам». Возвысив мой гонорар до степени получаемого г. Салтыковым, обеспечивая мне авансы, заботливо поспешая удовлетворить мои материальные нужды, когда это бывает необходимо, — «Отечественные записки» сделали что могли; и во всяком случае уже не их вина, если я бываю и теперь «принужден насиловать свое дарование спешной работой». Условия такого «принуждения» ни в каком случае не зависят и не могут зависеть ни от какого «издания», будь оно ежемесячным или ежедневным.
Неосновательно заключение г. Буренина и относительно «капральства», которым, по его мнению, должен бы пользоваться я. Это «капральство» связано с такими особенностями труда, при которых я, без всякого сомнения, еще более был бы принужден «насиловать свое дарование спешной работой». Кроме того, оно предполагает известные способности — навык к редакционной работе, умение разбираться в текущих журнальных материалах, готовность жертвовать для этого временем, дорогим лично для себя.
Эти способности и определили «категорию столпов издания». И то обстоятельство, что я «не числюсь в категории», ни в каком случае нельзя назвать «неблагоприятным» для меня как для «беллетриста».
24 февраля 1884. СПб.
93 Править
Н. К. МИХАЙЛОВСКОМУ Править
<……> Я прочитал фельетон <Буренина]>. Начинается нечто глубоко подлое. Если принять к сердцу, то надо бить… по щеке. Но нзбави господи, если Вы примете к сердцу эти хитрые замыслы вовлечь Вас в беду; какая-то шайка образовалась разбойничья. Совершенно прекратить с ней всякие разговоры — самое лучшее и единственное. Я не хотел Вас огорчать и не писал Вам об этом фельетоне, но если Вы его прочитаете и будете отвечать хотя бы С<уворину> как все-таки человеку… то будет просто бог знает что, и Вас расстроит до невозможности. Необходимо просто уйти, плюнув им всем в рыло особой статьей в «Русских ведомостях» и раз навсегда… Это вольные казаки, разбойники, шайка — одним словом. Никакой тут литературы нет. Так именно и надо сказать, что это не писатели. Прочитать надо, но не надо огорчаться; начинается чортово, омутовое дело, шабаш ведьм — не ходите туда; надо дунуть и плюнуть) и пусть они безобразничают как угодно. Не огорчайтесь же, дорогой Н<иколай> К<онстантинович……>
94 Править
М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ Править
Позвольте обратиться к Вам с покорнейшей просьбой. Закрытие «Отечеств<енных> зап<исок>» вынуждает меня, — как и других сотрудников этого журнала, — навязывать свои работы другим изданиям. Я желал бы по временам помещать свои работы в Вашем издании, и не потому только, что «негде писать», а и потому, что отзывы, печатавшиеся в «В<естнике> Е<вропы>» о моих книгах, дают мне некоторое право думать, что статьи мои не будут особенно противоречить общему направлению журнала.
Позволяю себе, — пользуясь этим случаем, — принести искреннюю мою благодарность А. Н. Пыпину, Е. И. Утину и К. К. Арсеньеву как за их внимание к моим работам, так и за ценные для меня указания, встреченные мною в их критических, обо мне, статьях.
Представить в редакцию «В<естника> Евр<опы>» какую-нибудь готовую, оконченную работу теперь же — я не могу потому, что теперь я работал над очерками, прерванными закрытием журнала, и, следоват<ельно>, должен бросить, — конечно, на некоторое время, — матерьял, приготовленный на май, июнь и июль. Со временем, быть может, я и переработаю то, что осталось недописанным, но сейчас начинать другую, новую работу, когда и старая еще не вышла из головы, мне трудно, да и выйдет она нехорошо:
Мне бы теперь хотелось воспользоваться тремя летними месяцами, чтобы немного отдохнуть, полечиться, почитать и перечитать вновь все, что написано по поводу моего издания, словом подумать о многом и приняться за работу осенью. К 15-му сентября я могу обещать Вам вполне законченную повесть, листов около 4-х. Я бы написал ее не спеша на этот раз, это необходимо, время так сложно.
В «Отеч<ественных> зап<исках>» за последние 2 года я получал полистной платы 250 р. Эта высокая плата назначена была, вероятно, потому, что я работал в «Отечественных з<аписках>» с самого основания журнала. Желать, чтобы и «В<естник> Е<[вропы>» платил мне такое же вознаграждение, — я не имею ни права, ни намерения и, даже просто сказать, не возьму. Убавьте эту цифру на столько, на сколько найдете нужным, чтобы быть справедливым по отношению к другим, заслуженным сотрудникам Вашего издания, и я буду Вам благодарен.
Какой бы гонорар Вы мне ни назначили, я желал бы, чтобы Вы не отказали мне в кредите за 3 печатных листа, т. е. выдали бы мне теперь сумму за 3 печ. листа, которые я доставлю к 15 сентября. Затем я не буду беспокоить Вас просьбами «денег вперед», и расчеты будут производиться всегда исключительно после того, как статья будет напечатана. Если я позволяю себе теперь беспокоить Вас, то только потому, что перерыв в работе слишком неожиданен, и потому, что сейчас начать новую работу — невозможно по причинам, о которых я сказал выше. По закрытии «От<ечественных> зап<исок>», в которых я работал с <18>68 г., — за мною не числится никакого денежного долга, да и вообще, будьте уверены, что я в этом отношении не сделаю Вам никаких беспокойств и затруднений.
Письмо это я прошу передать Вам мою жену, так как сам я нахожусь в деревне и в настоящую минуту чувствую себя весьма расстроенным. Иначе я бы явился к Вам лично, что и сделаю непременно, едва оправлюсь.
Не откажите чрез нее же, мою жену, передать мне и Ваш ответ на это письмо и примите уверение в искреннем моем к Вам уважении.
P. S. Временный адрес моей жены в Петербурге: Дмитровский пер., д. № 13, кв. 14. Александре Васильевне Успенской.
95 Править
В. А. ГОЛЬЦЕВУ Править
Лихорадка треплет меня две недели, и вот почему я не тотчас отвечаю на Ваше письмо. Скажу Вам, что я избрал Фл<орентия> Ф<едоровича> Павленкова, человека вполне честного и справедливого, посредником между мною и г. Бахметьевым, по поводу недоразумений и неприятностей. Я написал Павленкову все подробно, приложил все письма и квитанции; и прошу, чтобы и г. Бахметьев, также ничего не утаивая, объяснил Павленкову, в чем собственно я провинился и какие основания имели редакция и г. Лавров делать мне самые бесцеремонные личные оскорбления. Как решит Павленков, так и будет.
Позвольте обратиться к Вам с покорной просьбой. Я сейчас прочитал рукопись женщины-врача Доры Исааковны Аптекман «Из записок земского врача», исправил ее и просил ее переписать, с тем, чтобы отправить ее Вам. Буду ли я писать в «Р<усской> м<ысли>» или нет, я убедительно прошу Вас обратить внимание на эту рукопись, и, пожалуйста, поместите ее в июне или июле месяцах. И если рукопись будет принята, то не вышлет ли ей редакция немного денег вперед? Такие вещи, по-моему, положительно необходимо печатать. — Это действительно нечто новое в русской жизни, новое действительно. Г-жа Аптекман вслед за этой статьей приготовит к осени другую, «Годы учения», т. е. все эти Цюрихи, Верны и т. д. Это тоже нечто новое, особливо для большинства русской публики. Еще раз я убедительно прошу Вас быть снисходительным к первой работе. Я исправил в рукописи все, что нашел нужным, но так как Д. И. еврейка, то при переписке она может опять употребить неправильные обороты, что я думаю легко исправить в корректуре.
Я еще не подносил Вам моих 3 томов книг. Это произошло от ошибки типографии, которая отпечатала меньшее количество экземпляров (на веленевой). Осенью это будет исправлено, и в августе я вышлю Вам 2, 3, 4 и 2 т. новых — 5 и 6-ой.
Всегда преданный уважающий Вас
Автора звать: Дора Исаковна — по-еврейски и Дарья Игнатьевна — по-русски. Пишу это для того, что при присылке рукописи она может дать свой адрес по-русски, причем окажется совсем не той, про которую я Вам пишу.
96 Править
Н. К. МИХАЙЛОВСКОМУ Править
Я глубоко-глубоко нездоров сию минуту. Ехать в Питер не могу, да и незачем мне; не поеду также и в провинцию. У меня к Вам две просьбы. 1-ая состоит в том, чтобы Вы написали инженеру Пыжову, не даст ли он мне при постройке дороги какого-нибудь места рублей в 75, даже в 50. Лишь бы мне пробыть лето в отъезде, в провинции. Чем чернее, т. е. элементарнее работа, — тем лучше. Пожалуйста, напишите ему, если можно, теперь же; а во 2-х, пожалуйста, если поедете в Москву, загляните ко мне и захватите рукопись о Трудолюбии и Тунеядстве. Она мне теперь до крайности нужна. Надо бы работать. Я думаю обделать нечто беллетристическое, а самую рукопись возвращу Вам. И в 3-х, опять-таки загляните ко мне.
P. S. He написать ли мне, грехом, Екат<ерине> Пав<ловне>, чтобы она похлопотала мне местечка у Пыжова? Неужто она не напишет ему, чтобы дал, дьявол?
97 Править
А. В. УСПЕНСК0Й Править
Любезный друг! Сейчас получил твое письмо, — очень, очень спасибо! Я все время сидел за работой и отправил сегодня Павленкову половину 5-го тома, а сейчас — семь часов вечера, — еду на пароход, где и буду пить чай, потом спать, а в 2 часа уеду. Вероятно, буду спать. Не знаю, почему-то мне теперь не хочется, чтобы Саша был в Новгороде. Впрочем, пожалуйста, посмотри Нов<городское> реальное училище. Товарищ Грибоедов<а> говорил, что он узнавал и что оно самое лучшее считается. Грибоедов и приятель его будут у тебя в начале июля, а может быть и раньше.
Да! Если есть какая-нибудь возможность, пожалуйста, пошли Тверитинову 15 руб. Просто возьми у Ивана Николаевича, плотника, он даст с удовольствием. В Тверь, на углу Всехсвятской и Семеновской, д. Лебедевской, А. Н. Тверитинову. Если есть какая-нибудь малейшая возможность, не даст ли Серова дней на десять? Если нет у Ив<ана> Николаевича.
Что еще написать? Если будешь на днях, то есть через день-два после этого письма, в Петербурге, загляни к Павленкову и только спроси — может он послать мне 75 руб., и если может, чтоб послал. Но не торопи и не пугай его.
Ну, прощайте! Будьте все здоровы. Надо ехать. Скучно как-то. В Нижнем-Новгороде какая масса голодного народу. Хотел съездить на побоище — не пускают. И никто не разговаривает — боятся, запрещено говорить. Но мне кажется, что тут еще и не то будет.
Ну, до свидания! Справляйтесь как можно, — приеду, может быть все будет хорошо.
Целую тебя, ребят, а всем знакомым кланяюсь.
98 Править
А. В. УСПЕНСКОЙ Править
Друг любезный. По началу поездка моя не совсем удачна, не знаю, что будет дальше. Говорят, что с следующим пароходом дней через пять придет баржа с переселенцами. Если так, то я ее дождусь в Перми, куда мне перешлют твои письма из Нижнего и где я буду ждать письма от Павленкова и денег. А пока плохо. Скучно. Пароход пустой, нет ни единой души, с кем бы слово сказать, да и не нравится мне этот народ, чухна обруселая, вроде Решетникова. Хотел что-нибудь писать, но пароход так трясет и такой он скверный — что ничего нельзя делать. Даже тошнит, когда ешь, все звенит, дребезжит, мелькает в глазах. Спать почти невозможно от этой тряски. Теперь 4 ч. утра, только что пришли к Казани. Пишу это письмо, чтобы опустить в ящик, и лягу спать, пароход будет стоять до 11 ч. утра спокойно.
Пожалуйста, напиши Н. А. Ярошенко, чтобы он написал мне в Пермь до востреб<ования>, какие месяцы он пробудет на заводе и как его разыскать. Пиши ему на квартиру. Сергиевская, 61, кв. 2. Там перешлют. Что с Крив<енко> и Эрт<елем>? Съезди с Сашей к Михайловскому. «В чем моя вера» Толстого можно купить у Иван<а> Иван<овича>, и непременно купи. Как жаль, что я забыл книжку, которую купил у Пав<ла> Ник<олаевича>. Что писать? Если все вы здоровы — слава богу. В Перми придется просидеть дней 5—6 за работой и в ожидании денег. Деньги у меня есть, и я, если Павленков пришлет еще 75 р., буду в Бийске, оттуда в Семипалатинск (вот этот-то промежуток и любопытен), а оттуда уж домой. Если только моя скука не затомит. А ужасно скучно. Все как-то противно и вовсе не интересно. Старость пришла.
Ну, будьте здоровы. Прощай, друг любезный, поцелуй Сашу, Веру.
59 Править
Е. П. ЛЕТКОВОЙ Править
Второй день, дорогая Екатерина Павловна, сижу в Перми, жду разных «до востребований» и безумно скучаю. Не нравится мне пока эта еловая сторона! Как я рад был Вашей телеграмме, которую получил тотчас, как только приехал, — точно истинно родное почудилось в этой чужой стороне. В Екатеринбурге я непременно зайду к инженеру и поговорю и во всяком случае не обеспокою. До чего трудно жить на свете, имея «известность», — просто ужасно: слова не добьешься по-человечески, все говорят как с литератором, чаю нельзя напиться как хочется, сесть поджавши ноги на стул, сказать вздор, — невозможно! Все надо умное, отчего и выходит одна глупость. Впрочем, я еще почти ничего не видал.
Однако к делу. Ну так, дай бог память, — с чего ж все это началось-то?
У Эдгара Поэ есть рассказ «Чорт в ратуше». Изображен крошечный немецкий городок, жизнь в котором идет, как часы, ровно, однообразно и действительно «по часам». Часы эти в ратуше на башне. В такой-то час жители городка просыпаются, мальчики идут в школу, хозяйки на рынок, мужья в должность, в лавку. Часы указывают каждому и что делать и что думать. Это была своего рода власть, которой весь городок привык повиноваться. Так и шло дело долгие годы. Но вот в один прекрасный день, и в известный час, именно в двенадцать, жители стали обедать. По обыкновению они при первом ударе садились за стол, когда било шесть — на столе появлялось кушанье, когда раздавался двенадцатый удар, хозяин выпивал рюмку. И так во всем городе и все до единого. И вдруг, в ту самую минуту, когда все подносили ко рту рюмки, когда все кухарки несли миски с супом и т. д. — вдруг в городской ратуше пробило — тринадцать часов; весь город ошалел сразу. Тот, кто хотел уже проглотить рюмку, так и окаменел с ней, держа в руке, кухарки остановились в дверях; руки с вилками и ложками тоже окаменели — словом, все ничего не понимали, — но вслед за этим ударом последовал еще и четырнадцатый. Тут уже все потеряли голову — испугались; хозяин выплеснул водку и попал жене в морду, кухарка бросила миску с супом, все бросились на улицу, собаки принялись выть, — словом, весь порядок жизни сразу нарушился, все спуталось, мужья перепутались с женами, жены перемешали дома и мужей — чужих со своими. (Часы испортились) — словом, вышло чорт знает что. Я рассказываю из пятого в десятое, но этот рассказ припоминается мне всякий раз, когда я подумаю, «с чего собственно началось-то?»
До декабря прошлого года также был между Москвой, Петербургом и Любанью вполне установившийся порядок. Дядя из Любани ехал в Москву, потому что в Петербурге министром внутр<енних> дел Толстой, и нужно поэтому воздействовать на московскую интеллигенцию. Для того, чтобы все знали о вреде министерства Толстого, — прихватывал Кривенко и Софию Ермол<аевну>, полный комплект и программа в лицах. Затем шествие следовало так: к Орлову, от Орлова пока в Московск<ий> трактир, потом в Петровск<о>-Разум<овское>. Там уславливались, день, час, минута — и место, пообедать сообща, потому что реакция и Катков дошли до геркулесовых столбов безобразия. Орлов а это время уже едва держится на ногах, закусывая, улыбаясь, опять закусывая, влезая и вылезая из колясок, поднимаясь и спускаясь с лестниц, ничего не понимая, и опять улыбаясь и закусывая; затем, или одновременно с этими хлопотами, шла езда, — к Кат<ерине> Пав<ловне>, — от Кат<ерины> Пав<ловны> к Орлову, к Иванюкову поодиночке, по-двое, по-трое, потом навстречу друг другу из Петров<ского> парка к Кат<ерине> Пав<ловне>, в Слав<янский> базар, в Лоскутный и т. д. Дня два люди жали друг другу руки, говорили многозначительные обиняки, пили, вздыхали, скучали адски, закусывали, тая в душе язву «из ничего ничего не выйдет», «ничего не вышло» и т. п. Наконец, когда «ничего не выходило» в действительности, — дело оказалось возможным и закончить. Все время Орлов то молчал, то бормотал что-то о Пензенской губернии, то заказывал закуски, толковал о грибках и начинке. Сер<гей> Ник<олаевич> действовал на всех своим целомудрием, поминутно возбуждая всеобщее огорчение в том, что не пьет и вообще целомудренно ничего не говорит, С<офия> Ер<молаевна> все время доказывала своим выраж<ением> лица, что «ничего не выйдет». Михайлов<ский>, жалея, что ничего не выходит, целовал ручки (молчание, молчание), хлопал то по верхней стороне ручки, то с изнанки, то пожмет, то потянет; лучше всех вел себя Иванюков, Кат<ерина> В<асильевна> не знаю лучше ли, но многозначительнее — и, наконец, наступало окончание, — кажется, тут все ехали в одном экипаже и уж потом как-то разделялись.
Но кажется, что вообще ничего не выходило, хотя шло своим порядком. По окончании всего Орлов становился в шкаф-душу… и стоял поддождем два часа, потом два дня спал, в ожидании будущей телеграммы о приезде вновь.
Так все шло своим чередом. И вдруг — тринадцать часов! Это, кажется, было в декабре. Поехали в Москву — как всегда вполне комплектом. Дядя, Сереженька и Соничка. И всё по порядку — и Орлов, и Иванюков, и Кат<ерина> Вас<ильевна>, и Слав<янский> базар, и Ковалев<ский>, и Гольцев, и Ек<атерина> Пав<ловна>, и ручки, и закуски, Макс<имов>, Успен<ский>, и «сообча», и всё как должно. В конце концов — конечно и тяжело и ровно ничего; и Орлов уж влез в свой шкаф, и уж сделал — фффу! вздох за все мытарства, как вдруг — тринадцать часов! К<атерина> П<авловна> — исчезла неизвестно куда. Дядя дает Орлову телеграмму (всё по телеграфу) — Орлов растерялся и побежал закусывать в М<осковский> трактир, потом принялся телеграфировать. Ек<атерина> Васильевна тоже телеграфировала, куда — неизвестно. Иванюков как ехал куда-то по Тверской, так ошалел, слез с извозчика и неизвестно почему купил летний картуз. Орлов продолжал закусывать и телеграфировать почему-то мне, тогда как Мих<айловский> телеграфировал почему-то Орлову, причем тот только потел, видел, что что-то «вышло», и отвечал телеграммой: «буду с почтовым пятницу». Я тоже поехал с почтовым; С<ергей> Ник<олаевич> Кривенко в этой суматохе разорвал семейные узы, но молчал и ни слова никому не говорил, — а Ек<атерины> П<авловны> — все нет: была, проехала, восьмого видели вот тут, «я видел своими глазами, о самом об этом месте была». — Да она ли? — «Она самая!» — Куда же она девалась? — «А господь ее знает! Сейчас была — и нет!» Наконец начались аресты. Одного посадили, другого посадили, все, оставшиеся в целости, стали разбегаться, прятаться, — телеграфировать и ехать, — и все толку нет. Наконец, когда обозначилось, что Е<катерина> П<авловна> мелькнула в окне д. № 34 по Басоейной, остатки разбитой «партии», кой-как изуродованные, растрепанные, собрались в Любани, — дядя, Орлов, я.
Долго мы молчали, закусывали молча; дождик, гололедица. Скука необыкновенная, тоска; всем худо, все что-то как будто много лгали, много пили, много боялись, много не верили и вообще чувствовали себя подло… Часа два мы закусывали, пили пиво, молчали, вздыхали, курили…
— Однако! — наконец скажет кто-нибудь.
— Да! — через полчаса ответит другой. — Ничего! С божьей помощью оборот!.. — А через час Орлов произносит:
— Искусно!
Вздыхает и пьет пиво. Дядя ходит из угла в угол, пьет тоже пиво, бороду треплет, остановится против меня и скажет:
— Так вот эдаким-то манером? а?
Я помолчу, выпью стакан пива, подумаю, ничего не придумаю и скажу:
— Д-да! Благосклонно! А Орлов прибавит:
— На отделку!
И опять молчим, курим, вздыхаем, молчим, пьем. Кто ходит, кто приляжет.
— Да когда же она проехала?
— Да понимаете: я телеграфировал Ник<олаю> Пав<ловичу>, — а он отвечал: «приеду пятницу с почтовым».
— Что же я буду телеграфировать, — оправдывается Н<иколай> П<авлович> (говоря быстро-быстро, без остановки), — когда я сейчас же бросился к тому, как его? в Московский, за Иванюковым, — прождал его пять часов, а тут Лавров поехал в Стрельну. Где я его, чорта, найду? Я тотчас же бросился. Ведь кто ж ее знал… Где? Откуда я возьму… Где? где? Там все: где — где — где… Янжул идет — слышали? и из «Русских ведомостей» Джаншиев догнал на извозчике, — слышали? гов<орит>. Ну я и телеграфировал: «приеду в пятницу почтовым». Какого же чорта? Что же, есть пивцо-то?
— Пивца надо послать…
Посылаем — пьем и в<з>дыхаем, но вдруг кто-нибудь спьяна, вдруг захохочет и забормочет.
— А-а-аднако! ха-ха-ха! Вот так превосходно! Ей-богу, молодчина Кат<ерина> Пав<ловна>!
— Она молодец! Это уж что… ха-ха-ха-ха… Ведь… Нет! Ей-богу, ловко!..
— И знаете: ей-богу, отлично!
— Н-ну, это еще чорт его знает как… А искусно!
— Понимаете ли: я сам своими глазами видел, говорил… И вдруг! Нет, это что-то… не того!
— Что «не того»?
— Да — так вообще: как-то так… Чорт его знает, что такое вообще… Уехал я, уехал Орлов, — но именно такая же точно тягота от всего этого и сейчас.
Шутки, шутки, — а посмотрите, пожалуйста, как сложилась жизнь, — и это решительно у всех. Пожалуйста, не думайте, что есть какие-то счастливцы, у которых все идет хорошо, полно, искренно, правильно. Уверяю Вас, лет этого, и не может быть. Кроме Боборыкиных, которые устроили очень умно свою туалетную жизнь, — не знаю семейства, где бы теперь не копошилась беспрестанно мысль, — что же это значит, зачем, что выйдет и что надо делать, чтобы как-нибудь были умней, проще, искренней отношения.
Посмотрите, пожалуйста, какие складываются комбинации: возьмите Сереженьку: жил с женой 15 лет, имеет ребенка, — жена, он и ребенок были одно, совершенно одно, вдруг является С<офья> Ер<молаевна> и привлекает Сер<еженьку> к деятельности, но он бросает жену, чего даже не нужно «для дела», и С<офии> Е<рмолаевне> соверш<енно> не нужно семейства для дела-то. Они толкуют о деле, о семействе, которое вредит делу, С<ергей> Н<иколаевич> жалуется на то, что «семья», а то бы он раньше, — и вновь делают семью. Хорошо, разрывай, тогда и расходись. Нет, страшно. Сойдясь с С<офьей> Е<рмолаевной> на деле, — продолжать его обыкновенной семейной дорогой (ребенок, нянька и т. д.), но ведь это все уже пережито, и мешало? Приходится человеку неглупому, честному созидать такие планы: «ты, говорит он жене, будешь ходить за детьми Соф<ьи> Ер<молаевны>, а мы будем дело делать…» — «Нет, я не буду. Отчего ты о деле со мной не говорил 15 лет, а теперь я нянчить…» — «Если ты меня любишь, ты должна!» — «Но ты меня не любишь». — «Нет, люблю». — «Зачем же с С<офьей> Е<рмолаевной>? Если дело, то это зачем…» И дело, и это, и слезы, и привычка к старой жене, и страх за новую жену, которая хоть и будет матерью, но против семейных забот — воспитана на общественном деле… Разберите, пожалуйста, все это. Как, чем и кому тут можно помочь, высвободить, устроить, облегчить? Везде нужны какие-то огромные силы самопожертвования, — и вместе с тем везде человек, которого приглашают жертвовать собою, оскорблен до глубины костей, а тот, кто оскорбил, знает, что он и виноват, и подл, и слаб, и вообще свинья. Что же тут делать, как распутать?
Уверяю Вас, что это везде, где нельзя облагообразить отношения туалетными приемами, как счастливо может делать Боборыкин с супругой.
Я за то, — чтобы молчать и терпеть до тех пор, пока в душе есть еще хоть капля ощущения, говорящего — «нельзя, нехорошо, неблагородно, подло». Покуда это звучит, — надо молчать и терпеть. Но когда это замолкнет — смело уходить прочь. И тогда это и справедливо и не больно. Надобно изжить (в семейной жизни) все, что считаешь обязанным изжить, — а тогда само собой будет легко. Я испытал это. Кажется, нет выхода, мука, смерть, путаница, смерть чаще всего мерещится; кажется, я освобожусь — она погибнет, она освободится — я погибну или он погибнет, — и когда это кажется, — это совершенно верно: есть что-то непережитое, что не дает возможности освободиться ни тому, ни другому. Вот тут (в благородном кругу) спасение в постороннем-- литература, искусство, «дело», а для дам лучше всего дети. Это большое спасение в маяте непонятной и тяжкой (эта маята у всех на свете). Но маята эта непременно окончится, настанет минута полного успокоения душевного, настанет сразу, как сразу распускается цветок, которого вчера еще и в помине не было; вдруг человек начинает чувствовать право, полное, несомненное право жить по-другому, легкость и твердость вместо тяжести и тоски.
Впрочем, — я решительно не советчик. Кроме слова терпеть, я ничего не знаю.
Ваше большое письмо исполнено какого-то несерьезного волнения; то есть, может быть, Вам и волноваться-то не нужно бы было тем, чем волнуетесь Вы, а Вам кажется, что ужасно все серьезно, что как будто надо волноваться. Ек<атерина> Вас<ильевна> какое-то изречение изрекла. Н<иколай> К<нстантинович>тоже изрек — «слишком быстрый разрыв есть вред». Ек<атерина> В<асильевна> сказала: «нервные люди достойны заблуждения» или что-то такое, — словом, какое-то изречение, над которым стоит ломать голову и волноваться. Все запутаны, все несчастны, все не знают, как выбраться на белый свет. Что уж тут изрекать, прорицать, судить, точно все знают, как надо бы было или как не надо, — а Вам кажется, что Вы только не знаете и попали в какие-то сложные отношения. Все в самых ужасных, сложных и глупых положениях, — будьте в этом уверены и спокойны. В этом-то и вопрос, и дело, и было бы чрезвычайно хорошо, если бы Вы теперь писали искренно, просто. Вышло трудно, — а легко не могло выйти, и это у всех. Отчего же дядя-то Любанец не сделал хорошо? И ему нельзя, надо, чтобы выходило худо, трудно, чорт знает что.
Дядю я видел пред отъездом и довольно часто. Он там же. Теперь в Москву ему нельзя ездить. 24 мая полиция пригласила его уехать оттуда, и теперь он будет жить, вероятно, в Твери. Ему скучно, очень и очень, от всего. Но «эпизод», право, хорошо на него подействовал, он стал не только «умным», но умным человеком. Такое огорчение не бывало ему знакомо, т. е. огорчение обыкновенного человека (а не только необыкновенного умника, каков он есть и каким жил). Он по-человечески опечалился и опечалился именно собою, чего не бывало никогда, совестью своею: ведь должен же он теперь совершенно ясно видеть, как трудно жить и как легко отлично думать о жизни. Теперь он и о себе, и о Вас, и о Кр<ивенко>, и о С<офье> Ер<молаевне> думает по-живому, — и это хорошо, а то он был точно из проволоки сделанный ум, голый, без человечьего мяса. И писать он будет хорошо, живей и жизненней, но теперь ему тяжело очень, вообще. Теперь он живет с семьей. Жена его неумна, но и не глупа экстраординарно. Именно она ординарна, и ничего особенно худого в ней нет. Но есть одно — она не врет ничего, не (1 нрзб.)… а так все бормочет, что у нее на уме, ничего не утаит, сплошь все выкладывает ровным однозвучным голосом, — она утомительна для так<ого> ч<еловека>, как Михайловский, который правильно мыслит и для которого именно невыносимо, должно быть, это искреннее и безидейное существо, у которого мысли идут, как облака или как мухи ползают по стене. Но что же с ней сделать за это? Расказнить? Но вот именно потому-то, что о"а глупа и проста до глупости, разиня, рубаха, которой всякий может, если бы захотел, забормотать и запугать, именно ее-то и невозможно расказнить, а надо с ней жить, постоянно волнуясь, — «да когда же ты перестанешь говорить вздор?» «Ведь это нелепость!» и т. д. Именно поэтому-то и нельзя ее оставить, дубину, на произвол судьбы. Вот она жизнь-то какова чортова!
Не знаю, но во всех этих мучениях, которые видишь и переживаешь, (не знаю еще) почему-то истор<ия> Крив<енко> мне просто противна. Я не могу еще хорошенько объяснить, почему это, но что гнусно тут и глупо и как-то по-свински просто. Не знаю, но знаю, что не могу даже написать С<ергею> Н<иколаевичу> письма в его тяжкое заключение. Не поднимается рука, — а были приятели. И это у меня камнем лежит на душе.
Словом, чорт знает что делается на свете — тоска чортова. Ну, не скучайте, пожалуйста. Все будет хорошо. Сегодня мне тяжело и скучно и вообще очень скверно, не пишется, в голову ничего путного не идет. 2-ой день сижу один в No и жду, — одурел совершенно.
P. S. Вот моя маленькая просьба. Я теперь печатаю 5 т. моих ерундиц. Я тут в Перми читал кой-что из старого, поправлял, чтобы послать в Петербург, издателю. Если у Вас будет совершенно свободная минута, пожалуйста, прочитайте мои очерки «Крестьянин и крестьянский труд» и рассказ «Пришло на память». Они помещены в моем издании (3 кн.) Деревенская неурядица. В этих очерках есть что-то, и мне хочется знать, как они Вам покажутся, о чем я Христом богом прошу Вас мне написать в Нижний до востреб<ования>". В рассказе «Пришло на память» Демьян Ив<анович> то же лицо, что Ив<ан> Ерм<олаевич> (там увидите), только все это изуродовано, потому что надо было писать как будто вновь. Но эти вещи неразрывны. В «Крес<тьянине> и кр<естьянском> труде» прочит<айте>, пожалуйста, первые 3 главы, потом «Пастух», «Мишка», потом «Пришло на память». Здесь нет народн<ых> страданий — напротив. Когда будете читать третью главу (там есть о Кольцове) — то, пожалуйста, после чтения перечитайте «Урожай» Кольцова, внимательно. Вот где есть что-то вполне гармоническое и целое, написано без всяких «общин», тайн народного духа и т. д. нет, все по-божески.
Когда прочитаете, пожалуйста, напишите.
Отчего это Вы лето в Москве живете? В духоте? Одни квасные бутылки на углах улиц в лавчонках могут свести с ума. Хоть бы Вы близ Троицы или Алексеевского погостили.
Дядя поедет в 1-х числах июля в Тульскую губ. к Толстому, поговорить, не знает ли тот секрета, как жить на белом свете и в чем собственно дело. Хотел и я поехать, но раздумал. Тоска, скучно стало, и дяде стало скучно; в последний раз на станции в Любани мы сидели с ним часа два молча, пили коньяк с зельт<ерской> водой и говорили через час по ложке… «Однако!», «Да, искусно!» и т. д.
Екат<ерина> Пав<ловна>! Ангел превосходный и благосклонный! Сей час получил Ваше письмо. Как будто в бурях есть покой! Нет, я просто ненавижу Москву и ее расказню! Прилично ли — это не то слово написано, надо было сказать — «по скусу ли теперь», потому у человека одно время бывает один скус, а другое — другой. Я писать Вам буду. Настоящего письма мне теперь не хочется посылать, но я посылаю; много в нем ерунды, но потому, что я в самом скверном настроении — не нравится мне здесь, да и кончено! Думаю даже уехать в Уфу вместо Тюмени.
Но место в Ек<атеринбурге> — мне будет нужно осенью, и я Вам очень за это благодарен. Теперь вот какие мои дела: надо в августе устраивать сына в Петерб<ург>, он поступает в гимназию, следов<ательно> надо быть там, воротиться. Кроме того, у меня в голове есть старые какие-то мысли, которые надобно оттуда выкинуть, то есть доработать, дописать старое, иначе новому не будет помещения. Это опять-таки надо делать дома, в привычной обстановке. Но этого «старого» хватит месяца на два, а потом я должен даже приниматься за новое, и тогда я с удовольствием и благодарностью поеду хоть к чорту на рога.
Я думаю, что им все равно, дать мне место в июле или октябре?
Еще раз я прочитал Ваше письмо, — и вижу: «ничего! славу богу! что ж?»
Бури?
— Что ж? — говорит купец у Остров-<ского>. — Ничево!.. Можно!..
Рабенка?
— И это дело не хитрое. У Грибоедова на этот счет сказано вполне справедливо. Ничего! Можно!
Что касается меня, то я купил себе варенье, на банке написано «полявая земляника», и что ж? Ничего, слава богу.
Пожалуйста, уж дозвольте повидаться, когда поеду назад. Я напишу с дороги.
100 Править
Б. П. ЛЕТКОВОЙ Править
Дорогая Екатерина Павловна! Вот где я очутился вместо Сибири-то! И вышло это так: в Перми я занимался моими книгами и чувствовал некоторую скуку, но один эпизод заставил меня призадуматься, как говорят, крепко. Как-то утром слышу я какой-то отдаленный звук, будто бубенчики звенят, или, как в Ленкорани, караван идет с колокольчиками, далеко-далеко. Дальше, больше, — выглянул в окно (окно у меня было в 1-м этаже), гляжу — из-под горы идет серая, бесконечная масса арестантов. Скоро все они поровнялись с моим окном, и я полчаса стоял и смотрел на эту закованную толпу: всё знакомые лица, и мужики, и господа, и воры, и политические, и бабы, и все-все наше, из нутра русской земли, — человек не менее 1500, — все это валило в Сибирь из этой России. И меня так потянуло вслед за ними, как никогда в жизни не тянуло ни в Париж, ни на Кавказ, ни в какие бы то ни было места, где виды хороши, а нравы еще того превосходней. Ведь эти люди — отборный продукт тех русских условий жизни, той путаницы, тоски, мертвечины, трусости или отчаянной смелости, среди которых живем мы, не сосланные, томимся, скучаем, мучаемся, пьем чай с вареньем от скуки, врем и лжем, и опять мучаемся: все эти, от воров до политических, не выдержали этой жизни, и их тащат в новые места. И мне охотой, а не на цепи захотелось необузданно идти на новые места: мне также не подходит «жить» (а не бороться) с людьми, с которыми (и которым) приходится много лгать, бесплодно, бесцельно, и изживать русский теперешний век — бесцветно, неинтересно, безвкусно и вообще скучно и неумно.
Вот почему я и забыл отправить Вам письмо, которое теперь посылаю, хотя мне и совестно посылать такую ерунду. Я эту ерунду писал в Перми и удивился, очутившись в Екатеринбурге, увидев ее в числе бумаг неотправленной. В Екатеринбурге меня еще больше одолела жажда ехать дальше на новые места: отчего переселяются только мужики, а интеллигенцию тащат на цепи? И нам надо бросать добровольно запутанные, тяжкие, ненужные отношения, хотя бы они и были старые, привычные, и искать и мест и людей, с которыми можно чувствовать себя искренней и сильней. И тут-то вот я и остановился: так много на меня пахнуло нового и светлого, что я совершенно стал забывать мою работу, которую думал делать в дороге, она мне стала казаться ненужной, а, между тем, не работать было нельзя, — надо устраивать сына в гимназию, платить плотникам (они перестроили мой дом отлично) и т. д. А писать мне старое там тоже нельзя; и вот я решил воротиться тотчас домой, устроить семью на всю зиму, покончить с писанием, изданием и т. д., и в августе, после 15-го, а может, и раньше, уехать в Сибирь до весны.
Решив так, я не решился беспокоить г. Пыжова, да и время было неподходящее, как раз туда (29 июня) приехал министр Островский, и я видел, как целая орава всяких жгутов, погонов, эполет неслась в Екатерин-6<УРГ> с железной дороги; думаю, теперь начнутся обеды и речи, и я только обеспокою кого-нибудь.
Но в августе месяце я поеду туда, и приеду к г. Пыжову, о чем, пожалуйста, напишите ему, чтобы он не забывал о месте. Мне оно очень нужно, только не в управлении, но об этом я Вам напишу подробно.
На возвратном пути, в Москве, я остановился на мгновение (ехал без остановки) и у самого вокзала Н<иколаевской> ж<елезной> дор<оги> встретил знакомого, который сказал, что здесь сейчас приехал Ник<олай> Конст<антинович> и проехал в Петров<скую> академию. Мне захотелось его повидать, я решил остаться на сутки и поехал в Академию. Там я застал Ковалев<ского>, кот<орый> приехал из Парижа и едет в Швецию, Мих. Джаншиева, г-жу Ломовскую. Скучно там, натянуто, но «очень прилично все сделано». Только я, кажется, обидел Ек<атерину> Вас<ильевну>, потому что вечером выпил и что-то говорил, как кажется, неприятное для всех картонных человеков. Впрочем, кроме высшей любезности я ничего не видел — и полного радушия. Об Вас Е<катерина> В<асильевна> говорит каждую минуту, показала даже руками, как дети делают, как она Вас любит и как хочет видеться с Вами. Но что-то ей препятствует, нельзя, невозможно. Хотел я и очень, бесконечно, повидать Вас, но там же я узнал, что в этот день (5 июля, от той же Е<катерины> Вае<ильевны", что в этот день Вы провожаете в Пермь г. Пыжова и что, стало быть, я помешаю Вам. Да и так просто у меня было что-то нехорошо на душе, а я бы хотел видеть Вас, чтобы на душе было чисто.
Итак, вот как все вышло: Мих<айловский> поехал к сестре в Кострому, 20 июля я должен быть в Москве по делу, и если можно, пожалуйста, тогда повидайтесь, я Вам напишу.
Повторяю, не хотел бы посылать письма прилагаемого, оно неправильное, оно написано до моего воскресения, ветхим человеком, измучившимся в бесплоднейших русских пустяках, и если посылаю, то уж заодно.
Я Вам ужасно благодарен за хлопоты и за телеграмму. Спасибо Вам. Это письмо вздор. Все гораздо лучше, чем описано тут, и все рассуждения глупы. Не напишете ли 2-х — 3-х строчек? До свидания, К<атерина> П<авловна>. Я Вас, право, очень, очень люблю. М<ихайловского> тоже.
101 Править
В. М. СОБОЛЕВСКОМУ Править
Многоуважаемый Василий Михайлович! Позвольте обратиться к Вам с покорнейшею просьбою. Я хотел видеть Вас в Петербурге, — мне Мих<айловский> сказал, что Вы там (он Вас ждал к себе), но не знал, где Вы. Просьба состоит в следующем: Павленков, продолжающий издание моих книг, выдал мне за последние томы 6-ой — 7-ой векселя, на разные сроки. Учесть их в Петербурге я решительно не могу, — не имею никаких знакомых, у которых бы в кармане было не 500 руб., а хоть 500 копеек. Между тем после закрытия «От<ечественных> зап<исок>» пять месяцев пришлось жить без заработка, в августе пришлось отдавать сына в гимназию пансионером и заплатить сразу 230 р., — и деньги мне до последней степени нужны. Михайловский мне говорил, что Вы знакомы с г-жой Морозовой. Не может ли она учесть этого векселя? Павленков издатель вполне солидный, но и его расшатывает цензура, на днях у него уничтожили два издания, Пругавина и Абрамова, и вот почему он вручил мне векселя. О его благонадежности и необыкновенной аккуратности можете навести какие угодно справки, — у Вас есть, кажется, контора в Петербурге. Чрез посредство Вашей конторы получит г-жа Морозова и уплату. Да, наконец, есть же у нее в Петербурге какой-нибудь знакомый, который мог бы зайти в склад Павлен-кова и получить деньги, но я уверен, что даже этого беспокойства Павленков не допустит, а уплатит деньги минута в минуту туда и тому лицу, куда прикажете Вы.
Если бы это было возможно, я был бы Вам глубоко благодарен.
Книги мои, с выходом 5-го тома, на днях я пришлю Вам. Ольге Иван<овне> также надобно послать; где она живет?
Еще вот какая просьба: как звать по имени и отчеству на Джаншиева? Пожалуйста, сообщите. Я ему также на днях хочу выслать мои книги, все 5 томов; будет 7.
Хотел бы я также попросить у Вас работишки. Пошлите меня, пожалуйста, в Бийский округ, к переселении Мне бы там хотелось прожить именно зиму, я бы тут наслушался всего; летом люди работают. Зимой же я бы волей-неволей (если бы было очень трудно), а прожил бы там и уж наверно написал бы вещи хорошие. Подумайте, сколько Вы бы могли ассигновать на это дело денег, так чтобы отдельной платы за строчку уж никакой не полагалось, то Вы бы имели от меня письмо разного объема, каждую неделю. Подумайте, бога ради. Я теперь далеко не такой сукин сын, как прежде, и по части увлечений притихнул очень и очень. Что Вы не заглянули ко мне в домишко около Чудова?
Итак, пожалуйста, В<асилий> М<ихайлович>, — если только Вы мало-мальски можете похлопотать — не откажите.
Ответа Вашего жду.
Ст. Чудово, Ник<олаевской> ж<елезной> дороги. Г. Ив. Успенскому.
Адрес Павленкова (Флорентий Федорович): Малая Италианская, д. № 6. Петербург.
Если необходимы какие-нибудь формальности, то я приеду в Москву. Но лучше если бы приехать мне в половине октября и тогда исполнить эти формальности. В половине октября мне надобно будет быть в Москве.
Жду — жду ответа.
102 Править
М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ Править
Решительно не нахожу слов, которыми я мог бы выразить мое глубокое душевное сокрушение относительно моего поведения с Вами. Никогда в жизни я не чувствовал себя так позорно и гадко, как теперь, потому что никогда в жизни на мою голову не сваливалось так много неожиданных неприятностей и забот. Весь последний месяц я решительно не знал покою ни днем, ни ночью; сто раз я брался за перо, чтобы написать Вам, но не мог написать ни единого слова, в исполнении которого был бы уверен: весь последний месяц, кроме моих личных забот, я был постоянно волнуем неприятностями неожиданными: арестовали учителя моего сына, арестовали одну постоянно бывавшую у нас даму; у одного знакомого москвича, нотариуса, и у двух знакомых московских дам, писательниц, все людей мне весьма близко знакомых, произошли обыски и отобраны мои письма. Я ничего особенного не знаю за собой, но почем знать, что было в письмах, а теперь такие тревожные времена. И эта тревога по случаю ареста моих близких знакомых тянется целый год, — арестуют Кривенко, который жил вместе со мной в одних комнатах, затем арестуют Эртеля, который жил там же и бывал у меня часто, потом закрываются «От<ечественные> з<аписки>», оставляя не одного меня на улице, а теперь вот осенью раз за разом целых пять случаев ареста и обыска у самых близко знакомых мне людей. Все это меня так угнетает и притом так давит, что последнее время я положительно чувствую сильнейшее нервное расстройство.
Я не думаю, чтобы эти аресты повредили мне, но мне все эти люди были близки как знакомые. Постоянно остаешься в пустыне и один, не с кем сказать слова. Чтобы хоть мало-мальски разъяснить себе причину этих обысков и арестов, я в течение последнего месяца должен был по крайней мере раза четыре съездить в Москву — в Петербург, приезжать на час — на два, чтобы ехать опять то в деревню, то опять в Москву.
Теперь я немного пришел в себя. От всего сердца приношу Вам самое искреннее извинение в неприятностях, сделанных Вам. И теперь решительно могу сообщить Вам следующее: 8-го ноября я должен буду читать на литер<атурном> вечере в пользу Фонда. Если бы я не был обязан Фонду, я бы решительно не мог преодолеть моего расстройства и непременно бы отказался от чтения, которое для меня совершенная пытка. Но я обязан Фонду и буду читать, а затем в тот же вечер я уеду в Чудово. Я уж давно начал работу для «В<естника> Евр<опы>», но она прервана неожиданностями и тревогами, о которых я говорил. До 15-го ноября остается ровно неделя, и я употреблю все усилия, чтобы к 15-му ноября работа была у Вас. Будьте уверены, что в этот раз я буду исправен.
«В<естник> Евр<опы>» я получил, — приношу Вам глубокую благодарность.
Глубоко виноватый перед Вами
7-го ноября, вторник.
Это письмо я пишу в Чудове, но отправлено оно будет в Петербурге с посыльным.
103 Править
В. И. СЕМЕВСКОМУ Править
Если издание журнала «Дело» состоится и если Вы будете действительно его редактором, то я буду работать у Вас с истинным удовольствием и постараюсь не писать нигде в другом месте.
104 Править
Л. Ф. ЛОМОВСКОЙ Править
Лидия Филипповна! Вот каков я молодец! И обманул, и наврал, и невежливо поступил и в такое короткое время и так сразу всё! Но вот в чем дело: не знаю, что со мною творится — такого холода, от которого руки даже коченеют, — никогда не было в моей душе, как теперь. Вот на Вас одна только утрата такого человека, о котором Вы пишете, утрата одного только такого знакомства — произвела такое сильное и многосложное впечатление, — а у меня вся жизнь прошла только в этих утратах. Никаких семейных, «родовых», прочных впечатлений или угла, в котором бы теплилось какое-нибудь родное чувство, всю жизнь дающее право чувствовать себя не чужим на земле, — ничего этого у меня никогда нет и не было. И угол, и дом, и «предания» — все это приходилось мне делать самому, — на новом, пустом месте, на камени голом, приходилось собирать крупицами, по зернышку содержание жизни, которая бы этот угол наполнила, — и вот все эти зерна брались из тех минуточек хороших впечатлений, которые выпадали на дороге знакомства с людьми этого типа, и всегда мгновениями. Не успеешь обрадоваться, не успеешь сказать: «Ну, вот теперь все-таки чувствуешь, что что-то можешь и должен», — и сейчас же расстаешься; все у меня расхищено: осталась одна виновность пред всеми ими, невозможность быть с ними, невозможность неотразимая, — осталась пустота, холод и тяжкая забота ежедневной нужды, — вот! Теперь на меня находят такие минуты, — что я по три, по четыре дня не могу двинуться с места, слова сказать. Третьего дня я был один в деревне, в пустом доме, и дня два-три находился все в этаком угнетенном душевном состоянии. Так, третьего дня я дошел до такой степени нервного расстройства, что ночью, во время бессонницы, меня обуял какой-то непостижимый страх, что-то вроде какого-то припадка, — я стал звать прислугу, стучал поленом, чтобы меня услышали, наконец, смешно сказать, открыл форточку и во. всю мочь стал звать народ — точно меня хотели убить. Это продолжалось минут пять-шесть, и потом я очнулся и вижу, что со мной была какая-то чертовщина. Вот как я расстроен. Будь я помоложе, я бы выдумал себе какое-нибудь утешение, — но я не молод, у меня определенные заботы, — выдумывать уж нет возможности, — я об этом-то и думаю: невозможно выдумать, по кр<айней> мере для меня, — ровно, ровно ничего такого, от чего бы стало потеплей. Если бы и случилось, — так я сам бы прекратил это я отвык, мне нельзя, мне надобно теперь просто только работать для семьи, и работать не литературно: литературн<ую> работу я кой-как протяну до весны. Но весной окончательно прекращаю это дело и еду в Сибирь служить. А пока, пожалуйста, не забывайте иногда написать мне строчку о себе, о Ваших литературных планах.
105 Править
В. М. СОБОЛЕВСКОМУ Править
Статья Лудмера «Бабьи стоны» наконец появилась в печати. Убедительно прошу Вас позволить мне написать о ней две-три статьи в «Рус<ских> вед<омостях>». Я читал эту статью раньше, хотел даже купить ее у автора, так как она была во всех ред<акциях> и ее нигде не приняли. Я напишу хорошие статьи, которые прочтутся с интересом.
Если Вы согласны, то немедленно сейчас, т. е. буквально сию минуту, возьмите со стола ред<акции> 11 No «Юридического вестника» и пришлите мне. Еще раз говорю: я хорошо напишу о ней, я думал о ней давно и много.
Если ж бы Вы желали, чтобы в печатании статьи не было задержки, — то я прошу Вас, выхлопочите в ред<акции> «Юр<идического> вестн<ика>» корректуру окончания этой статьи, — так как ждать появл<ения> 12 No долго. Статья моя будет доставлена (первая) через два дня по получении статьи Лудмера.
Я теп<ерь> в Чудове и буду здесь долго. Адресуйте: ст. Чудово. Н<иколаевской> ж. дор. Г. И. У.
106 Править
М. М. СТАСЮЛЕВИЧУ Править
Я так глубоко и бесконечно виноват перед Вами, что пишу настоящее письмо не для своего оправдания, а единственно ради того, чтобы вывести Вас из недоумения, в которое я поставил Вас своим невозможным поведением. На мое величайшее несчастие, нынешняя осень была для меня полна неожиданнейших затруднений: все дети переболели — кто дифтеритом, кто брюшным тифом, что заставило делать непредвиденные расходы и входить в обязательство с журналами, с которыми при мало-мальски благоприятных условиях я бы никогда не имел никакой связи. 4 месяца я был без работы, затем неожиданные расходы по определению сына в гимназию (он попал не приходящим, а пансионером, что стоит 410 р.), и чего нельзя было избежать, затем болезни бесконечные, не говоря о моих глубочайших нравственных утратах, все это меня довело до величайшего душевного расстройства. Если ж я и при таком расстройстве могу писать статьи для «Рус<ской> м<ысли>» или «Недели», то это происходит оттого, что в статьях этих кое-как дописывается старое, приготовленное для «От<ечественных> з<аписок>». Читатели «Рус<ской> м<ысли>» уж знакомы со мной, и я могу им писать на старые темы, писать остатки старых вещей, только слегка подновленных; и все это я делаю с величайшими затруднениями, единственно под влиянием только нужды. В «Вестнике Европы» я не. могу заниматься дописыванием, пережевыванием старого матерьяла, да я и не хочу уже делать это; слишком все это уж я долго делаю и теряю охоту продолжать. В «Вестнике Евр<опы>» я хотел начать работы в совершенно новом роде, без всякого народничества: я по этой части сделал все, что мне было можно сделать, и пришлось бы переливать из пустого в порожнее. Я начал для «В<естника> Е<вропы>» небольшой очерк «Венера Милосская» — работа совершенно новая и, я уверен, для многих из моих читателей совершенно неожиданная по теме, хотя ни по содержанию, ни по форме не имеющая ни малейших претензий явиться в чужой шкуре или представиться знатоком художеств<енных> произведений. Нет, это просто рассказ, так сказать, о личном знакомстве человека улицы с такими неожиданными для него впечатлениями, которых он долго даже понять не может, но от которых и отделаться также не может, критикуя ими ту же самую уличную, низменную действительность, к которой он сам принадлежит. Этот рассказ мне хвалили почтенные люди, — но я решительно не могу взяться за него теперь, я просто утомлен. И вот почему я решил после продолжительнейшего пребывания в самых однообразных условиях и притом большею частию самых утомительных и тягостных, — заложить мой деревенский дом и, уплатив мои литературные долги, уехать месяца на полтора за границу. Залог дома, а также уплата всех моих крупных и мелких долгов по редакциям, состоится никак не позже первой половины января месяца. Затем первое, что я сочту хорошо написанным, я непременно доставлю Вам, и от Вашей воли будет зависеть наказать меня отказом в напечатании или принять.
1885 Править
107 Править
В. М. СОБОЛЕВСКОМУ Править
Пишу Вам на куске конверта — нет в доме бумаги, да и не до бумаги было все время: весь декабрь я горел как в огне, — сначала заболела девочка дифтеритом, потом сын заболел тифом, прервали тиф, начался ревматизм во всем теле, а одновременно с ним развился брюшной тиф. Словом, ни дня, ни ночи я не имел покойных от стона, крика и от тысячи хлопот, с которыми сопряжено лечение в деревне, где за 20 верст доктор, за 5 аптека и т. д. Сегодня 3 января — первый день, буквально, что я взялся за перо. Я еще в самых перв<ых> ч<ислах> декабря начал ряд статей для «Р<усских> вед<омостей>» — но должен был прервать работу. И сейчас у меня голова идет кругом.
Теперь чрез два-три дня, словом на Крещенье или на другой день Кр<ещенья> — Вы непременно получите мою работу, и уверяю Вас, не беда, что она появится не в декабре, а в январе. Зачем Неделя пропечатала, что я буду там сотрудничать? Это неверно. Я был должен давно Гайдебурову 100 р., и он пристал ко мне, не дам ли я ему чего-нибудь. Я дал ему сказки, кот<орые> я хотел напечатать в детском журнале, и не мои, а аварские, только пересказанные мною, и затем всякое сотрудничество с нею прекращается.
В примечании к 1-ой статье, кот<орую> я пришлю к Вам, — будет сказано, что нигде, кроме «Р<усских> в<едомостей>» и «Р<усской> м<ысли>», я раб<отать> не буду и что все издания другие, объявившие мое сотруд<ничество>, — сделали это по собственному желанию. Объявляли такие издания, редакторы кот<орых> даже и не просили меня сотрудничать.
Поверьте, дорогой Вас<илий> М<ихайлович>, что я сторицею искуплю мой грех. Я положительно измучился, сбился с ног. Сегодня первая ночь, что я проспал кряду 4 часа и пишу Вам это письмо на радостях, что дело моего мальчишки пошло на поправку. Работать буду как следует.
Искренно Вам преданный и любящий
«Рус<ские> вед<омости>», пожалуйста, высылайте <в> Чудово. Сегодня 3, а ни одного No нет.
108 Править
Л. Ф. ЛОМОВСКОЙ Править
Лидия Филипповна! Пожалуйста, не думайте, что это я сам развратился до степени аглицкой бумаги, — случайно купили мне такое великолепие, и я с моим кривым пером чувствую себя, благодаря этой бумаге, так же, как мужик в лаптях на паркетном полу.
Нечего мне Вам написать хорошего, да и худого не знаю, много его. Надо работать, — а не знаю что? Последняя статья Льва Толстого меня ужасно смутила, — мне кажется, что это первое фальшивое произведение, и я хочу написать об этом в «Русские ведомости».
Ваши письма очень приятны и умны всегда; всегда в них есть что-нибудь чрезвычайно умное, — а поэтому не лишайте меня, пожалуйста, удовольствия читать их от времени до времени. Когда я еду за границу? Не знаю. Темна моя жизнь, не знаю, что будет завтра, рассчитать не могу на два дня вперед. Но уеду непременно. Желание мое уехать по выходе 2 No «Рус<ской> мысли», — а не знаю, может, и в марте, и может, и в июле; но после 2 No будет можно кой-что предвидеть.
Я писал Вам о Серовой не для того, чтобы увериться в ее храбрости, а потому, что теперь Москва в особенном внимании правительства. Я так слышал, и всякое пустое слово может наделать много хлопот. Скоро чрез Москву проедет Михайловский в Смоленск, и я думаю, Вы увидите его на вокзале, а пока до свидания. Бахметьев требует работы к 3 февр<аля>, а у меня еще нет строчки: после этого письма сейчас же примусь писать что-то. Вот ведь какая гадость.
29 янв<аря 18>85, Чудово.
109 Править
Л. X. СИМОНОВОЙ-ХОХРЯКОВОЙ Править
Милостивая государыня, Людмила Христофоровна! Простите, пожалуйста, что так поздно отвечаю на Ваше письмо — я был в Москве. Что касается адреса Лудмера, — то я знаю только одно, что он живет в Архангельске, я писал ему однажды туда, просто адресуя г. Лудмеру, и письмо дошло.
Повесть Вашу я прочитал с большим удовольствием. Кой-что ей вредит — напр<имер>, пьяница мещанин — содер<жатель> постоялого двора, — очень длинно; кой-что мало — напр<имер>, старик, ухажив<ающий> за Марьей, разгульной девицей, на кот<орой> он женится. Все это очень любопытные фигуры. Но Марфа и Степан отличные, безукоризненные, говорю это по сущей справедливости.
Что если бы Вам взяться за одно большое дело, о котором я давно думаю: описать в беллетристической форме воспитательный дом в Петербурге? Я думаю, что там масса такого материала, от которого у читающей публики мороз бы пошел по коже, а ведь надо же, чтобы кожа эта когда-нибудь и что-нибудь чувствовала. От приноса неведомо чьего ребенка, — до деревни и до дальнейшей карьеры его, — ведь это неисчерпаемая тема. И если бы Вы попробовали посидеть в приемной только, посмотреть, что там делается, — так я уверен, что Вы заинтересовались бы этим делом. А дело это огромное. Если бы пошло удачно, то можно бы было похлопотать, чтоб редакция одного знакомого мне журнала поставила бы Вас в возможность не спешить и писать потихоньку. Конечно, если Вы сами можете не принуждать себя к спешной работе, — так и говорить не о чем.
Чудово, 28 февр<аля>.
<Адрес:> В Петербург. Пушкинская, д. № 11, кв. 61. Людмиле Христофоровне Симоновой-Хохряковой.
110 Править
X. Д. АЛЧЕВСКОЙ Править
Простите меня великодушно за такой поздний ответ на Ваше письмо: я был некоторое время в отлучке из дома, в Москве и в Петербурге, и только на днях возвратился в Чудово.
С истинным удовольствием прочитал я странички из дневника Вашей школы. Но в последних строках этого дневника и Вашего письма мне почудилось что-то такое, что заставляет думать о некотором утомлении или сомнении, испытываемых Вами теперь, относительно Вашего дела. Если это так, то мне кажется, что Вы ошибаетесь, полагая найти поддержку своему делу в таких результатах его, которые бы «воочию» убеждали Вас в его плодотворности. Напротив, я думаю, что «воочию» -то меньше всего можно рассчитывать на какое-нибудь удовлетворение и успокоение. Чего стоит участь Ваших учениц после того, как они оставляют школу и начинают жить среди всевозможных случайностей, и Вы не можете не думать и не печалиться об этой участи: талантливая, умная девушка на Ваших глазах может попасть бог знает в какое положение, и Вы ничего не в состоянии сделать для нее. И таких забот, которые должны непременно тяготить Вашу мысль и которых в то же время Вы, за пределами Вашей школы, не можете устранить ни в каком случае, — в Вашем деле должно быть бог знает сколько, несметное множество, неизмеримо больше тех «отрадных явлений», которые Вас могут поддержать. И пока другие общественные учреждения, вслед за школой, имеющей в основании полнейшее отсутствие самой тени фальшивых отношений к человеку, — не получат возможности также по возможности без фальши относиться к дальнейшей участи человека, оставившего школу и вступающего в жизнь, до тех пор, пока, положим, во всех этих земствах и думских делах не получится возможность добросовестному человеку делать что-нибудь простое и нужное именно «для человека», — до тех пор едва ли будет возможность рассчитывать на обилие отрадных результатов и Вашего дела. И при настоящем положении дел вообще невозможно даже и предвидеть, когда ж, наконец, начнут оживать другие, непосредственно следующие за школой, общественные учреждения?
Но из этого вовсе не следует, чтобы одно из живых общественных учреждений, школа, могла бы заглохнуть потому, что хорошее начало не имеет в практической жизни такого же хорошего продолжения. Хорошее начало школы должно иметь продолжение в самой школе, и в этом смысле то, что Вы делаете, имеет огромное значение для школы вообще, хотя, быть может, и не принесет Вам никаких иных результатов, «воочию» убеждающих Вас в успехе дела, кроме успешной распродажи Вашей превосходной книги. Книга Ваша — вот результат Ваших трудов, и успокоение Ваше только в том, что Вы этою книгою вообще внесли новые черты в школьное дело. Но то, что Вы сделали, — это начало — отличное, превосходное, и такое же у этого начала должно быть и продолжение и также в школе. Книга «Что читать народу?» вносит в русскую народную школу, во-первых, новизну Отношений учителя и ученика, ставя их на настоящую точку; отношения эти не похожи на родительские, не- похожи и на наставнические, не похожи вообще на установившиеся отношения учителя к ученику, старшего к младшему, наставителя к наставляемому, — а прямо товарищеские, основанные на простом желании «с удовольствием» удовлетворить ответом того, кто меня о чем-нибудь спрашивает. Другая также в высшей степени важная и существенная черта, отличающая Вашу школу, — это внимание к учащемуся как к человеку; школа Ваша не торопится отделаться от человека, научив его писать, читать, считать и выпустить потом на все четыре стороны, не обращая внимания на то, что у него на душе и какова его душевная жизнь. Именно оттого-то, что эта душевная жизнь человека не принимается во внимание нашей заурядной школой, — человек, выйдя из нее, почти на другой день уже забывает и читать и считать. Между человеком и книжкой нет никакой связи, а именно эта связь и нужна. Человеку, выйдя из «ученья», надо знать, «как жить» на свете, и точно так же, как и гр. Толстому и всякому образованному человеку, надо знать, что делать, что хорошо, что нехорошо. Наши сектанты, народ, простые мужики, — предпочитают учиться по-своему, не по-школьному, и учатся для того, чтобы знать, как правильно, справедливо жить надо на свете; это первое, а потом уж и арифметика и т. д. Начало сделано Вашей школой превосходно, — вполне по-человечески, — нужно такое же и продолжение, т. е. нужно развивать тип Вашей школы, нужно перерабатывать самостоятельно тот огромный педагогический материал, который у Вас под руками, в смысле удовлетворения потребности учащегося знать, что правда в человеческих отношениях и что неправда. В этих видах Ваша деятельность должна бы продолжаться не в практической школьной работе (которая могла уж Вас утомить и которую могут делать люди начинающие), а в литературном деле школы. Если бы Вы продолжали печатать «Что читать народу?» периодически, превратив его в журнал, который бы старался выработать план систематического ученья, в котором бы было, во-первых, главное (для чего человек живет и как должен жить) и, во-вторых, прикладное к этому главному — собственно наука, научные знания и сведения, — то работы самой живой и плодотворной оказалось бы у Вас великое множество. Меня давно занимает мысль осуществить эту программу в виде хотя бы книги для чтения в народной школе, где бы описание крестьянского домика, неизвестно почему, не продолжалось описанием зайца, вслед за которым, также неизвестно почему, идет разговор про Христа и т. д. Л с первой же страницы касалось бы самого серьезного, — как жить свято (хотя бы в виде, самым лучшим образом написанной, биографии и учения Христа), затем переходило бы к действительности, и все, что в ней не свято, должно бы быть выставлено во всех подробностях; огромный материал деревенской жизни, заимствованный из лучших русских писателей, тут много бы помог делу и нарисовал бы такую картину, которая ясно показала бы, как трудно и действительно плохо жить и как много неправды. А затем началось бы все, что можно сказать о существующем хорошем: община, о которой надо говорить в училище, и т. д. И этакую книгу надобно непременно написать и издать. Извините меня, пожалуйста, за это торопливое письмо. Позвольте засвидетельствовать Вам мое самое искреннее и глубокое уважение.
111 Править
Ф. Ф. ПАВЛЕНКОВУ Править
Последний разговор между мною и Вами произвел на меня в такой мере дурное впечатление, что, не рискуя вновь пережить что-нибудь подобное, я уже не решился идти к Вам вечером и предпочел уехать домой. А о простой вежливости я как-то даже и позабыл в это невежливое утро.
Итак, Вы до настоящего времени еще не успели составить обо мне никакого определенного мнения и не знаете еще кому верить: тем ли лицам, которые говорят Вам, что я человек непрактический, или тем, которые, как М. П. Надеин, напротив, утверждают, по Вашим словам, что я «чрезвычайно» (Ваши слова) практический человек. Если бы в нашем последнем разговоре этому слову Вы придавали обыкновенный обиходный смысл, — то и разговора никакого о моей «теоретической» сущности не могло бы быть: с практическими людьми говорят о практических делах и практическим языком. Но Вы почему-то, напирая на авторитет М<итрофана> Петр<овича> о моей практичности, считали возможным в том же разговоре обрисовывать мои дела и побуждения, которыми я руковожусь в них, какими-то небрежными фразами, рисующими эти дела и побуждения в весьма спутанном л темном виде: «У Вас, — говорите Вы мне, — какие-то дела и долги с ростовщицами… с судами… у Вас какие-то долги Гайдебурову, Стасюлевичу… Вы делаете новые долги, несмотря на то, что много получаете денег… Вам не может помочь кредит» и т. д. Словом, и во мне и вокруг меня, на Ваш взгляд, происходит какая-то путаница, тьма, а в глубине этой тьмы и путаницы лежит та самая таинственная практичность, о которой свидетельствовал Вам Мит<рофан> Петр<ович> и о которой Вы намекаете мне с какою-то загадочностию. Фигура человека, рисуемого такими чертами, как видите, фигура темная, загадочная, — что-то приближающееся к Расплюеву. А так как именно эту-то фигуру Вы, благодаря Вашей благосклонности,[15] преподносите мне в виде моего собственного портрета (я говорю о Вас Ваши слова теоретически), и в последнее время преподносится довольно-таки частенько, внося Ваши презрительные мнения во всякий мой с Вами разговор о моих литературных работах, мечтаниях и планах, — то Вам будет понятным, почему я во время последнего разговора с Вами не мог не раздражаться, так как именно Вы-то, Вы, господин Павленков, именно Вы и не имеете ни малейшего права относиться ко мне таким образом. Именно у Вас-то перед глазами прошло со времени моего с Вами знакомства такое количество фактов, которые Вы и видели и даже осязали и которые, мне казалось, могли бы дать Вам возможность составить обо мне собственное Ваше понятие, независимое от сбивающих Вас мнений обо мне Мит<рофана> Петр<овича> или кого другого.
Вы мне бросаете такую фразу: « — Вы делаете новые долги… Вы должны Стасюлевичу». И забываете, что 450 р., которые я должен Стасюлевичу, я вручил Вам в собственные Ваши руки, именно для того, чтобы они были уплачены Стасюлевичу. Вы тогда попросили эти деньги у меня, и если бы я был не такой темно-практический человек, которым Вы меня рисуете мне самому, а практический в обыкновенном обиходном смысле, то мне следовало бы отказать Вам в Вашем желании; мне пора знать, что деньги, предназначенные на одно дело, могут разойтись по мелочам, если их не употребить тотчас же на дело; ведь это и Вам хорошо известно: учитая мой вексель на 750 р. (деньги необходимы для того, чтобы двинуть в ход дело о займе для Вас), Вы вручили мне только 400 р., а остальные разошлись именно потому, что я не явился получить деньги во-время, а запоздал несколько дней. Вот именно ввиду того, что я уже мог отлично знать, что деньги, не отданные сейчас, могут разойтись, особенно у меня, человека постоянно нуждающегося, и что я больше чем кто-нибудь другой рискую истратить их и не уплатить долга, — я как простой практический человек и должен бы был отказать Вам. Но я был так Вам благодарен за те одолжения, какие Вы мне делали, что с удовольствием отдал их Вам, зная, повторяю, что они разойдутся если не зря, то вообще пойдут не на то дело, на которое предназначены. За Ваше одолжение я хотел отплатить тем же, а уж ответственность пред Стасюлевичем брал на себя. Стасюлевич — тот имеет полное право порицать меня. Что ж касается до Вас, то Вы, порицая меня, — могли бы выразить это единственно только в след<ующей> форме: «Зачем тогда не послали Стасюлевичу, а дали мне, — вот деньги и разошлись. Вам ли давать деньги взаймы, когда Вы сами сейчас же будете нуждаться не в 450 р., а в 4 руб. 50 коп.». Вот в какой форме, и только в этой, а ни в какой иной может, выразиться Ваше порицание о неуплате долга Стасюлевичу. Говорить же ни с того ни с сего только: «Вы делаете новые долги, вот Стасюлевичу не платите» — значит забывать, что именно в Ваших собственных руках были деньги для уплаты Ст<асюлевичу>, и именно Вас я просил это сделать, деньги были все полностью, — а уж потом, вследствие разных обстоятельств, разошлись кой на что. Другой новый долг Вам — 610 р. В этом новом долге, кроме. 200 р., забранных мною мелкими суммами, — находятся четыреста рублей из занятых 750 р. в Камско-Волжском банке. Позвольте спросить Вас, зачем именно я занял у Вас 400 р. и зачем вообще был сделан заем в К<амско>-В<олжском> банке? Вам нужно было достать несколько тысяч рублей, и я обещал Вам достать их у Сибиряковых, — но чтобы иметь право говорить о Вашем деле, я должен был уплатить им мои старые долги. Долгое время я не мог сделать этого из собств<енных> средств: то за сына вместо 25 р. в полугодие приходится платить 230, то вместо Новгорода приходится жить в Петербурге, тратить 200—250 р. на квартиру, мебель, — а дальше начался целый ряд болезней, кончившихся расстройством и квартиры и ученья. Вы уже начали терять веру в мои слова, о чем не один раз писали мне в деревню, писали даже, что окончательно отчаялись в этом деле, — и тогда я объяснил Вам, что дело это быстро пойдет вперед, если ему расчистить дорогу уплатой моих долгов. На эту уплату нужно было 750 р. Вы поняли меня, заняли под мой вексель деньги, — но выдали мне не 750, которые были необходимо нужны, а только 400 р., так что для успеха Вашего дела я должен был сам, где мне угодно, доставать недостающие, истраченные Вами в мое отсутствие, 350 руб. Таким образом, в видах успеха Вашего дела я должен был делать ненужный мне лично новый заем, — точно так же, как лично мне не нужно было занимать и 400 р. Лично мне не нужно было сейчас платить Сибиряковым — они знают, что я нуждаюсь, что у меня семья; мне достаточно съездить извиниться; наконец и просто они не пропадут без моих денег, они богаты. Но мне нужно было платить им, чтобы они знали, что даже я, такой постоянно нуждающийся человек, благодаря Вам, — Вашему добросовестному отношению ко мне как издателя, могу, наконец, платить мои старые долги, и что, следов<ательно>, им можно и следует верить Вам и т. д. Вы должны знать и помнить, что без этого займа я бы не мог действовать на Ярошенко, так как нужно было, чтобы она убедилась в моей аккуратности и, поверив мне, стала хлопотать. И именно благодаря этим хлопотам Вы, худо ли хорошо ли, а получили 5000 руб. А теперь Вы изволите удивляться, куда я деваю деньги, и понять (!) не можете при всех усилиях, что я за бездонная пропасть. «При всех соображениях, — говорили Вы мне как-то вечером, — решительно нет возможности объяснить Ваших больших денежных трат». Вы очевидно, говорите так, потому что не все помните. До моего последнего приезда к Вам из Москвы, — я был должен Вам 800 р. — вычеркните из них 400 р., занимать которые мне, было, лично не нужно, — останется 400, — вычеркните 200, котор<ые> я привез Вам и отдал, — останется 200, — да и эти я бы покрыл тогда же, если бы мне не было нужно платить по ненужному для меня займу 350 р., и у меня бы осталось не 150 р., а 300, и я не пошел бы к Вам просить 10 р. и слушать Ваши презрительные суждения о моей безнадежности. Я и не думал об этом никогда, а делал это дело, потому что его нужно сделать, — но Ваш последний разговор, в котором Вы говорили со мной тоном министра, еле-еле понимающего, что такое бормочет какой-то просителишко, оскорбил меня бесконечно.
Нет, если бы я был не тот темный практик, каким Вы меня удостаиваете рисовать мне самому, — а просто человек практический и хоть чуть-чуть расчетливый, мне бы нужно было отказаться от хлопот по Вашему делу, нужно было отказаться от займа в банке и еще на стороне. Сибиряковы могут ждать годы, а здесь нужно непременно платить в срок, тогда как я не могу рассчитывать на аккуратность, не рискуя сам остаться без копейки. Но Вы помогли мне, купив мои книги, и я должен был помочь Вам. И я Вам помог. Нет, если бы я был такой простой практик, — так мне не нужно было бы платить и во Псков 500 р. Мой долг давным-давно включен в долг Надеина и зачеркнут; 500 р. в 40 тысячах зачеркнутого долга — ноль. Но, быть может, благодаря моей только капельной уплате этого сорокатысячного долга Псковский банк и будет лучшего мнения о людях, которые, занимая там деньги, сулили золотые горы и кончили, не отдав ни копейки.
Не нужно было бы мне платить ни Долганову, ни Соболеву, — сумма, составляющая 900 руб. И Долганов и Соболев давно получили то, за что платили деньги мне. Долганов, кроме того, не выполнил условия внести 100 р. в Псковский банк, как было уговорено, — и ни он, ни Соболев не выполнили буквально ни одного пункта договора, ни относительно количества томов, ни относительно количества цен, ни даже содержания, причем, напр<имер>, Соболев вставлял целые страницы своего сочинения и писал предисловие свое, а мое, как раз противоположное его барышнической рекламе, не печатал. Никому из них я по совести не должен был платить ни копейки, да и по закону и по всем резонам мог оставить 900 р. у себя в кармане, — однако я это сделал. Сделал для того, чтобы оградить Ваше издание от малейших случайностей барышнического мира, чтобы ему был расчищен свободный путь к продаже, чтобы, наконец, старые издатели были вполне довольны моими к ним отношениями.
Не нужно было мне и Лаврову платить 300 руб., так как ему никто не платил долгов старых; но я не желаю получать подачек от кого бы то ни было и уплачиваю то, что беру в долг.
Мне не нужно бы в видах собственного расчета и кармана позволять так много вычеркивать ред<акции> «Рус<ской> м<ысли>» в моих работах, — такое упорство сохранило бы листа 3 моей работы, которая пропала, — а три листа — 750 р.
Мне не нужно было добровольно брать от Бахметьева (как я сделал это в последний приезд в Москву) уже набранной, напечатанной работы и уничтожать ее, только потому, что она кажется мне плохою, — не нужно, она стоит 400 р., надо их брать, а остальное наплевать!
Вот как я должен бы был поступать, если бы был только просто практический человек, а не тот таинственный незнакомец, которого Вы никак понять не можете. Но это еще не все. В Ваших суждениях обо мне «с теоретической точки зрения», — есть в ряду непонятных для Вас каких-то долгов, каких-то темных практических побуждений, есть еще темный и непостижимый пункт, касающийся «каких-то ростовщиц и каких-то судов…»
Об этих «каких-то ростовщиках» и об этих «каких-то судах» Вы сочли нужным напомнить мне, дабы разрушить мои «несбыточные мечтания» о том, что хорошо бы, если бы можно было достать 1000 р. на год и отдохнуть, имея эти деньги (кроме моего заработка) в моем, личном распоряжении. Что такое за ростовщики и за суды, лучше всего Вам может разъяснить М. П. Надеин, живущий рядом с Вами. Я покорнейше прошу Вас прочитать ему все то, что будет написано ниже.
До <18>73 г., как и до сего дня, я жил литературным трудом исключительно; у меня была в это время жена, и сын; но кроме своей семьи, я имел еще на шее после смерти отца, мать, четыре сестры и три брата, буквально оставшихся без всяких средств, как и я. Я один во всей этой куче народа зарабатывал кой-какие деньги, кот<орые> и должен был делить буквально по грошам| то матери 3 р., то брату в Лисин о 2, то дома 5, то в Липецк к другому брату 1, то третьему на книги сколько-нибудь. Разумеется, я никак не мог посылать много, потому что у меня много было домашних нужд, а заработок на всю эту орду — мал. Но орда эта мучила меня, т. е. она была ко мне весьма деликатна, не приставала, но я мучился ее нуждами. Сил во мне было очень много, но они тратились в этих мучениях за участь целой пропасти народу. Пока мне удалось при помощи добрых людей выхлопотать в Минист<ерстве> госуд<арственных> имущ<еств>, где служил отец, — не пенсию (он не дослужил), а 400 р. на воспитание детей, сроком на 7 лет, до тех пор я бился как рыба об лед, и мучился и за себя и за них, и должал, словом, самое лучшее юношеское время моей жизни провел в тяжелых и самых реальных хлопотах. От природы у меня было дьявольское здоровье и большая впечатлительность. Трудно было узнать, что у меня на душе ад, раз меня что-нибудь развеселило. Таким образом, к <18>74 г. мои дела были в весьма запутанном положении; я был должен ростовщице 400 р., имел долги разным товарищам, все написанное мною продавалось по 75, по 100, по 50 р. за том Генкелю, Базунову, Печаткину; мне нельзя ни торговаться, ни ждать — дают 50 р. — бери, слава богу. Вот в это время, чрез Н. Е. Битмида, моего товарища по гимназии, я познакомился с М. П. Надеиным. М<итрофан> П<етрович> предложил мне занять в Псковском банке такую сумму денег, которая бы покрыла мои частные долги, дала возможность выкупить у г. Карбасиикова право на мои соч<инения> (проданные на многие годы вперед за 300 с чем-то рублей и купленные потом мною за 1100 р.) и иметь возможность поехать за границу. Ехать за границу для меня было необходимо, просто чтобы учиться. Я прошу Вас не забывать, что потребность в литературной работе (спешу и не хочу обдумывать тщательность выражений) была во мне с раннего детства. Из нашей семьи четверо человек печатались в «Современнике» времени Добролюбова и неумолчно жили (и живут) во всевозможных житейских затруднениях, с литературой не имеющих ничего общего: бедность, хлопоты о делах отцовской семьи, о разных пособиях, об определении детей, о замужестве сестры, о собственных нуждах своей семьи и т. д. Но все-таки при самых адских условиях такой жизни я успел в это время написать все то, что помещено в двух первых томах Вашего издания, в приложениях к другим томам и множество такого, что не перепечатано и не собрано.
Предложение М<итрофана> П<етровича> было для меня большим счастием; сколько я теперь понимаю, он хотел сделать, между прочим, и для себя также пользу, имея меня в числе банковых членов, — но на первом плане у него стояло желание сделать добро мне, — это верно. Я не буду рассказывать мелочей о хлопотах денег из Пскова, — а прямо перейду к делу. Из Пскова выдали мне 1700 руб. И я с тем же самым желанием, которое руководит мною сейчас, делать дело не откладывая, исполнять задуманное тотчас, платить в ту же минуту как есть деньги, немедленно перевез семью из Гатчино (где я жил) в Петербург в гостиницу (чтобы прописаться и взять заграничный паспорт); немедленно же уплатил 200 руб. ростовщице, дал 300 р. жене и тотчас, чрез день-два отправил ее за границу (200 р. уплатил в Гатчино), — а сам остался в гостинице на несколько дней, дней на десять, пока Мит<рофан> Петр<ович> Надеин отдаст мне 1000 р., которую я ему вручил из занятых денег, также немедленно по приезде из Пскова. «Несколько дней, дней на десять», подчеркнутые мною слова, — слова Митр<офана> Петровича; именно потому, что мне нужно было ждать «дней десять», «несколько дней», я и продолжал оставаться в гостинице. Если бы М<итрофан>. П<етрович> отдал мне эту тысячу рублей не через десять, а через двадцать, даже тридцать дней, но отдал бы именно «тысячу», такую самую, точь-в-точь похожую на ту, которую я ему дал, — то она бы распределилась так — 200 р. ростовщице, остальных 300 р. Карбасникову, — а 500 р. мне. Пятьсот руб., 1500 франков, сумма весьма достаточная для меня, чтобы прожить за границей (вместе с остатком от денег, кот<орые> я дал жене) месяца четыре. Прожить спокойно, тихо, умно. Но именно этого и не случилось, — через неделю М<итрофан> П<етрович> не отдал тысячи, — а дал мне 40 р., из которых я и уплатил в гостинице за неделю, — а остальные «разошлись». Пришли приятели, пошли куда-то, выпили пиво; еще через неделю — еще 50 р., — из них за No в гостинице, — часть разошлась, ушла чорт знает куда. Чрез неделю — уже надо платить и в гостиницу, и уже 20 руб. процентов ростовщице на неуплаченную сумму. Она уже узнала, что я уезжаю, и пристает с ножом к горлу; через неделю еще я уж получаю из Парижа письмо о деньгах, — жена прожила там уже месяц; еще через неделю я получаю новое письмо оттуда же и опять иду к ростовщице, мне нужно уже 100 р. сразу, а не сорок, не пятьдесят, — эти 40—50 нужны в гостинице, — занимаю вновь, пишу двойной вексель, при 10 процентах в месяц, — следов<ательно>, я уж ей должен 40 р. в месяц платить процентов. (Это может Вам подтвердить А. В. Каменский, очевидец всех этих мук. Всев<олод> Мих<айлович> знает Каменского.) Затем мне пишут из Парижа, что, не получив следующий месяц жалованья, русская нянька идет жаловаться в посольство. Надо посылать деньги в Париж, постоянно, каждую неделю платить в гостинице, постоянно дрожать перед ростовщицей, которая стережет меня каждую минуту, — а главное, ясно видеть, что пропало вое, что все пошло прахом, что ни Карбасникову, ни ростовщице, ни мне, ни жене, никому ничего не будет уплачено, что, напротив, все запутается в сто раз хуже прежнего; я не в силах передать Вам того ужасного состояния, в которое я стал. Каждый день я являлся в магазин Надеина, каждый день мне нужно было руб<ля> два, пять, каждый день я должен был мучиться, видя, что Надеин кипит в каком-то котле векселей, ничего не может сделать, кроме как дать 5 — 50 — 25 руб., которые все прахом идут, ни на что не нужно, каждый месяц нужно было 40 р. %, по крайней мере 100 р. за границу и по крайней мере 100 р. в гостинице. М<итрофан> П<етрович> советовал мне тогда (когда я очутился в этом омуте) нанять комнату со столом, и хоть подешевле, по-покойнее, когда одни письма из Парижа о том, что жена и Саша мерзнут, и главное живут дураками неведомо зачем, — могли бы заставить меня навеки возненавидеть М<итрофана> П<етровича>. Но я видел, что он запутался, и такая адская мука продолжалась не несколько дней, не дней десять, — а пять месяцев; я раза три брал заграничный паспорт, и три раза проходил ему срок. Вместо сентября я уехал в Париж только в январе <18>75, заняв у А. В. Каменского 75 р., — уехал и приехал туда без копейки, в холод и нищету и совершенно разбитый нравственно, упавший духом, без всякой уже цели и с кучей долгов на шее; теперь уже ко всему прежнему прибавились новые долги ростовщице и новый долг в 1700 р., бесплодно в помойную яму выброшенный. Все эти пять месяцев я не видел света божьего, все мои планы разлетелись вдребезги, — а затем не 5 месяцев, а ровно десять лет беспрерывно жил под гнетом этой ужасной путаницы, устроенной «непрактическими» людьми со мной, чрезвычайно практическим человеком. Отчего М<итрофан> П<етрович> не отдал мне ту самую тысячу, которую взял, и в тот самый срок как обещал, через несколько дней, через десять дней? Взял 1000 и отдавай 1000. Я потом, запутавшись и потерявши всякую цель существования, потеряв смысл жизни, перебрал у М<итрофана> П<етровича> гораздо больше чем 1700 р., но мне невозможно было выпутаться, я не мог ни уехать, ни жену выписать, я потерял голову, едва не спился с кругу, — и затем, повторяю, десять лет влачил на своих плечах бремя банковского долга и преследования ростовщицы: где бы я ни был, в Петербурге, в Москве, в деревне, везде меня настигали и рвали деньги эти ростовщики, рвали зря, беззаконно, бессовестно, не давая мне минуты спокойной. Я боялся по улице ходить, у меня все нервы были постоянно напряжены, разбиты вдребезги, и это тянулось до прошлого года августа, когда Нов<городский> суд отказал этим подлецам в праве дальнейшего надо мной тиранства, — и из этого решения Вы можете уж понимать, что значат мои дела «с какими-то ростовщицами и судами». Гражданский суд, я думаю, во всяком случае лицо компетентное в определении хоть бы того «должен» человек или «не должен». Вот что такое эти какие-то суды, ростовщицы.
Вот почему я тотчас, как получил от Вас первые деньги, немедленно уплатил во Псков. А все девять лет томился и мучился этим долгом, я постоянно писал туда извинения, много раз ездил туда.
112 Править
В. М. ГАРШИНУ Править
(Отрывок черновика) Править
<……> делаете новые долги… Стасюлевичу, в «Неделе».
Мне это показалось странным. Ф<лорентию> Федоровичу > должно быть известно, — что у меня в эту зиму были непредвиденные расходы. Плата за сына 400 р. в гимназию, потом непредвид<енная> болезнь его — воспаление мозга, затем воспаление брюшины, расстройство устроенной квартиры, переезд в деревню, где каждое лекарство стоит втрое, потому что надобно за ним посылать мужика, а каждый доктор в 10 раз дороже, п<отому> ч<то> его надо привезти, отвезти, послать ему телеграмму, уплатить за визит и т. д. (У нас не было тогда поблизости док<тора>, как теперь.) Все это Ф<лорентий> Ф<едорович> знал и ставит мне в вину долги, которые я же отрабатываю на его глазах, — статьи печатаются и в «Неделе» и везде, а я окружен в это время тысячами забот…
В полном изумлении относительно того, что мне 1000 р. не поможет — (тогда как 5000 р., которые я только что достал Ф<лорентию> Ф<едоровичу>, вероятно помогли ему) я кажется ничего не нашел сказать ему, но он сказал сам<……>.[16]
113 Править
Н. С. ЛЕСКОВУ Править
Уважаемый Николай Семенович! Несколько лет тому назад мне пришлось действительно перечитать решительно все, что написал Решетников (я тогда писал его биографию для изд<ания> Солдатенкова), — и вот что могу сказать Вам по совести: бока, ребра, печенка, селезенка, подоплека, решительно все суставы и все то, что в суставах и под суставами, — все у меня с тех пор треснуло, расселось, болит, ноет, скрежещет и вопиет. Окончив работу, я упал в обморок (это, положительно, верно; работа была спешная, и надо было делать страшные усилия, чтобы приковывать себя к столу. Г. 3. Елисеев был свидетелем этого события, а доктор Конради долгое время поил меня хлорал-гидратом).
Вот что такое означают «Неизданные» сочинения Решетникова!
Но вдове надобно помочь, хоть я и решительно не знаю чем: все, что можно было перенести без дурноты, — все было напечатано. Но если Вы решаетесь еще попробовать немного похворать, то можно бы еще кой-что извлечь из его дневника, но едва ли она его даст, — там есть и о ней. И еще кой-что можно бы извлечь из драмы «Раскольник». Можно бы оставить разговоры Решетникова, — а излишнюю чепуху кратко пересказать своими словами, и таким обр<^азом^>, из драмы сделать «Отрывки из неоконченной повести». А потом и не знаю. Затем уж надобно посылать за доктором и лечиться.
P. S. На этих днях Вы получите ту рукопись, о кот<орой> я гов<орил> Вам на пох<оронах> Курочкина. Теперь у меня есть Ваш адрес, — тогда я не записал его.
<Адрес:> В Петербург. Сергиевская, 56, кв. 14. Николаю Семеновичу Лескову.
114 Править
Н. Н. БАХМЕТЬЕВУ Править
Завтра я отправляю Вам окончание очерков «Через пень-колоду» и вот о чем хочу поговорить относительно будущего.
Я бы хотел писать повесть для ноября и декабря, повесть совершенно беллетристическую, листов в 10. Но для этого нужно иметь средства, а иметь их, не работая ежемесячно, невозможно.
Вот почему я предлагаю Вам, не найдете ли Вы удобным ввести в Вашем журнале отдел «Русская жизнь», нечто вроде фельетона из общ<ествевной> жизни. В Сибири, на Кавказе, на Юге, в Центре России, по Волге, на Севере. Для этого редакция на свой счет выписывает мне несколько провинциальных газет. (Не более как на 100 р.) Все эти газеты я перечитываю (с начала нынешнего года) и с 1-го июля, разобравши весь газетный материал на группы, буду вести не внутреннее обозрение, а обозрение жизни, тут будет и комедия, и трагедия, и дело.
Разобравши материал с января, — я с 1-го июля буду к разобранному присоединять новое и поровняюсь с текущими интересами русской жизни. Или можно назвать «Что делается на Руси?»
Каждая хроника будет 1 л. мелкого письма, причем газетные вырезки будут печататься еще мельче, — и этот лист будет давать много материала и чтения.
Все, что