ПИСЬМА съ ДОРОГИ.
правитьI.
правитьБъ одно прекрасное лѣтнее утро воскреснаго дня, тысяча-восемь-сотъ-сорокъ-пятаго года… не боитесь, любезный другъ! я не скажу: — два путешественника ѣхали по живописной и неровной дорогѣ, по которой обыкновенно пріѣзжаютъ къ первой главѣ средне-вѣковаго романа… нѣтъ, англійская дорожная карста, помѣстительныхъ размѣровъ и новёхонькая, прямо изъ сумрачныхъ залъ Пантехникона, близь Бельгрэв-Сквэра, въ Лондонѣ, была примѣчена (однимъ крошечнымъ французскимъ солдатомъ; я самъ видѣлъ, что онъ на нее глядѣлъ), когда выѣзжала изъ воротъ отели Мёрисъ, въ улицѣ Риволи, въ Парижѣ.
Не берусь объяснять, почему англійское семейство, которое путешествовало въ этой карстѣ, частію внутри, частію на козлахъ, отправлялось въ Италію въ это воскресенье, такъ же какъ не берусь толковать о томъ, отъ-чего во Франціи всѣ маленькіе люди — солдаты, а всѣ большіе — почтальйоны, что составляетъ неизмѣнное правило. Но безъ сомнѣнія, семейство имѣло какую-нибудь причину, и вы ее знаете: оно ѣхало пожить годокъ въ Генуѣ, въ великолѣпной Генуѣ, откуда глава семейства предполагалъ дѣлать поѣздки туда и сюда, смотря по прихоти своего неугомоннаго нрава.
Зачѣмъ бы также мнѣ объяснять парижскому населенію, что я былъ глава этого семейства? Да, я, а не то сіяющее воплощеніе веселости, что сидѣло со мною рядомъ въ образѣ французскаго курьера, нанлучшаго изъ слугъ и паи цвѣтущаго изъ людей. Правду сказать, онъ смотрѣлъ гораздо-патріархальнѣе моего, что, при помощи его почтенной тучности, уменьшало меня почти, или вовсе до-нельзя.
Мы путешествовали въ воскресенье; но въ наружности Парижа не замѣтно было ни тѣни осужденія намъ, когда мы переѣхали мостъ, неподалеку отъ плачевной Морги. Випопродавцы (по погребку на каждые два дома) занимались своей шумной торговлею; кандитеры растягивали свои палатки, либо разставляли столы и стулья передъ кафе, готовясь сбывать мороженыя и свѣжіе ликеры по-позже днемъ; чистильщики сапоговъ работали на мостахъ; лавки были отворены; кареты и телеги потрясали мостовую; всѣ узкія улицы, воронками примыкающія къ рѣкѣ, представляли ту же перспективу движущейся толпы, цвѣтныхъ ночныхъ шапочекъ въ окнахъ, трубокъ, блузъ, толстыхъ сапоговъ, косматыхъ волосъ. Ничто въ это время не показывало дня отдыха; развѣ тамъ-сямъ какое-нибудь разряженное семейство ѣхало гулять набившись въ грузную карету, либо какой-нибудь спокойный наблюдатель праздничныхъ дней, въ утреннемъ дезабилье, глядѣлъ съ невозмутимымъ ожиданіемъ на непросохшую смазку своихъ башмаковъ, выставленныхъ на наружный парапетикъ (если это былъ мосьё), на свои чулки, сохнувшіе на солнцѣ (если это была дама).
Когда отдѣлаешься отъ мостовой большаго тракта, мостовой, которой никогда не забыть и не простить, первые три дня дороги изъ Парижа въ Марсель покажутся порядочно монотонны. Отъ Парижа до Санса, отъ Санса до Аваллона, отъ Аваллона до Шалона: по очерку одного дня можно знать всѣ три, и вотъ этотъ очеркъ:
У насъ четверня лошадей и одинъ почтальйонъ, который вооруженъ предлиннымъ бичомъ и правитъ своей упряжкою какъ добрый курьеръ въ циркѣ Астле или Франкони, съ тою разницею, что сидитъ, а не стоитъ на лошади. Огромные сапоги, носимые почтальйонами, считаютъ себѣ иногда вѣкъ или два древности и такъ уморительно приходятся по ногѣ, на которой надѣты, что шпора, прицѣпленная къ каблуку, оказывается вообще на полу-голенищѣ сапога. Часто почтальйонъ выходитъ изъ конюшни съ бичомъ въ рукѣ и въ башмакахъ: беретъ одинъ сапогъ за другимъ и ставитъ ихъ на-земь, подлѣ лошади, съ ненарушимою важностью. Когда все готово… и, Господи Боже! какой шумъ возвѣщаетъ вамъ это, — почтальйонъ влѣзаетъ въ сапоги съ ногами, башмаками, со всѣмъ, либо вставляется въ нихъ двумя товарищами, поправляетъ сбрую, распещренную трудами станціонныхъ голубей, пріосамляется на сѣдлѣ, осаживаетъ свою четверню лошадей, хлопаетъ какъ сумасшедшій бичомъ, кричитъ: Пошелъ, ги! и мы трогаемся съ мѣста. Почтальйонъ напередъ увѣренъ, что какъ-разъ поссорится съ своимъ конемъ, честитъ его воромъ, разбойникомъ, свиньею и множествомъ другихъ прозвищъ, и долбитъ въ голову, словно деревянную лошадь.
Первые два дня въ видѣ страны нѣтъ никакой разницы. Переѣзжаете съ широкой равнины въ нескончаемую аллею, и изъ нескончаемой аллеи на широкую равнину. Виноградныхъ лозъ много въ поляхъ, -мелкихъ лозъ, не развѣшанныхъ фестонами, а прицѣпленныхъ къ тычинкамъ, что очень некрасиво. Повсюду несчетное множество нищихъ, по народонаселеніе малочисленное, и нигдѣ я не встрѣчалъ такъ мало дѣтей (едва-ли видѣлъ ихъ съ сотню между Булонью и Шалономъ). Проѣзжаете старинные оригинальные города, съ подъемными мостами и обвалившимися стѣнами, съ башенками по угламъ, которыя кажутся шутовскими, маскарадными головами крѣпости, глядящимися въ ровъ; другія башенки въ садахъ, на поляхъ и мызныхъ дворахъ, уединенныя, всегда круглыя, съ заостреной крышею, не годныя ни къ чему, развалившіяся зданія всякаго рода; иногда городская ратуша, иногда караульня, иногда жилой домъ, иногда замокъ, съ безвкуснымъ садомъ, обилующимъ одуванчиками, обставленнымъ башенками въ формѣ гасильниковъ, и освѣщеннымъ маленькими окнами, похожими на прищуренные глаза… таковы главные предметы, которые безпрестанно попадаются на дорогѣ; иногда проѣдешь мимо деревенской гостинницы, со стѣнами, готовыми упасть, съ цѣлымъ городомъ сараевъ, и съ вывѣскою: Конюшня на шестьдесятъ лошадей!..
Точно, она была бы конюшнею на тысячу лошадей, еслибъ были лошади, которыхъ надо было бы ставить въ нее, еслибъ хоть одинъ путешественникъ тамъ останавливался, или еслибъ что-нибудь показывало, что есть тамъ кто-нибудь живой для пріема пассажировъ, кромѣ куста-указателя вина, тамъ продаваемаго, вывѣски взвѣваемой всѣми вѣтрами, эмблемы безпечной праздности, которую любятъ возобновлять, когда она разсыпается.
Однакожь, весь день вы встрѣчаете странныя и узкія телеги гуськомъ по шести или по восьми, везущія швейцарскій сыръ, подъ надзоромъ вообще одного человѣка, либо мальчика, который всего чаще спитъ на передней телегѣ. Лошади лѣниво потряхаютъ звонки своей сбруи и глядятъ на васъ, словно думаютъ (и навѣрное думаютъ), что ихъ широкая и тяжелая упряжь изъ синей шерсти, съ парою безобразныхъ роговъ, торчащихъ изъ хомута, слишкомъ жарка для лѣтней поры.
Раза два-три въ день попадается также дилижансъ; пыльные пассажиры имперіала въ синихъ блузахъ, какъ мясники; внутренніе пассажиры въ бумажныхъ шапочкахъ; крышка кабріолета кланяется, какъ дурацкая голова; сыны юной Франціи показываются въ дверцахъ съ своими брадатыми подбородками, важными синими очками на воинственныхъ глазахъ, съ толстыми тростями въ національныхъ рукахъ. Маль-постъ въ свою очередь мелькнетъ и исчезаетъ, унося въ галопѣ двухъ путешественниковъ, для которыхъ только и есть въ немъ мѣсто. Отъ времени-до-времени, обгоняете добрыхъ старыхъ священниковъ, въ старыхъ карріолкахъ, такихъ подержанныхъ, заржавелыхъ и стучащихъ, что Англичанинъ, и вообразить себѣ не можетъ. Далѣе, старыя костлявыя бабы; однѣ держатъ на веревкѣ коровъ щиплющихъ придорожную траву, другія роются, полютъ граву и еще тяжелѣе работаютъ надъ землею, либо представляютъ настоящихъ пастушекъ съ овечками… ремесло, которое можно себѣ вообразить, взявъ ліобую пастушескую поэму или картину и представляя себѣ совершенно противное тому, что описываютъ или рисуютъ вамъ поэтъ и живописецъ.
Наконецъ, путешествуя съ утра, вы испытываете одуреніе, ожидающее васъ на послѣдней почтѣ; звонки лошадей, по двадцати-одному на каждой, нагнали на васъ дремоту, или, находя, что движеніе кареты начало становиться довольно-монотоннымъ, вы замечтались объ обѣдѣ, который вамъ приготовляютъ на станціи… когда въ концѣ длинной аллеи по дорогѣ замѣчаете первые признаки города въ видѣ нѣсколькихъ разбросанныхъ хижинъ. Ужасно-избитая мостовая даетъ вамъ толчки, отъ которыхъ едва держатся кости: вдругъ вашъ экипажъ, — словно большой брандеръ, который зажегся при одномъ видѣ дыма камина, начинаетъ трещать съ адскимъ шумомъ: — Кракъ, кракъ, кракъ, кракъ, кракъ, кракъ, кракъ, крикъ, кракъ, крикъ, кракъ; эй! ну! живѣе, воръ, разбойникъ! ги, ги, ги! пош-ш-ш-шелъ! хлопанье бича, стукъ колесъ, шумъ мостовой, крикъ нищихъ и ребятишекъ: кракъ, кракъ, кракъ, эй, гей! Подайте, Христа ради. Крикъ, кракъ, крикъ, кракъ, крикъ, бумъ, кракъ, бумъ, кракъ, крикъ, кракъ; поворачиваемъ за уголъ узкой и пригористой улицы; съѣзжаемъ съ другой; переѣзжаемъ ручей, бумъ, бумъ; шумъ и трескъ: — мы чуть не наткнулись на выставку лавки на-лѣво; вдругъ поворачиваемъ на-право и въѣзжаемъ подъ какой-то сводъ: новое хлопанье бича, крикъ, кракъ, крикъ, кракъ. Карета вкатывается на дворъ Золотаго-Экю, какъ машина истощенная, дымящаяся и движимая послѣднимъ судорожнымъ усиліемъ, но еще не раскрывшая нѣдръ своихъ.
Является хозяйка Золотаго-Экю, съ хозяиномъ Золотаго-Экю, съ служанкою Золотаго- Экю и съ какимъ-то мосьё въ лаковой фуражкѣ и съ рыжей бородою, который живетъ въ гостинницѣ въ качествѣ друга. И всѣ глядятъ разиня рты и не сводя глазъ на дверцу кареты. Хозяинъ Золотаго-Экю такъ радъ курьеру, что не дожидается пока тотъ слѣзетъ съ козелъ, и обнимаетъ его за ноги, пока курьеръ слѣзаетъ. «Курьеръ! другъ мой курьеръ, братъ мой курьеръ!» Хозяйка его любитъ, служанка благословляетъ, слуга боготворитъ. Курьеръ спрашиваетъ, получили ль его письмо." Какъ же, какъ же!" — Приготовлены ли комнаты? — «Какъ же, какъ же! Самыя лучшія комнаты для моего благороднаго курьера. Почетныя комнаты для моего безцѣннаго курьера; весь домъ къ услугамъ моего лучшаго друга.» Курьеръ заноситъ руку на дверцу и издаетъ еще нѣсколько вопросовъ, чтобъ сдѣлать ожиданіе нетерпѣливѣе. На поясѣ у него виситъ зеленый кожаный кошелекъ. Любопытные глядятъ на него, одинъ даже дотрогивается. Кошелекъ полонъ пяти-франковыхъ монетъ. У дѣтей вырывается шопотъ удивленія. Хозяинъ кидается на шею курьера и прижимаетъ его къ сердцу. «О! да какъ онъ пополнѣлъ!» говоритъ онъ: «какой онъ здоровый и свѣжій!»
Дверца кареты отворяется. Ожиданіе и любопытство едва переводятъ духъ. Выходитъ дама. «Премилая дама! прекрасная дама!» Выходитъ сестра дамы. «Боже мой! какая прелестная мамзель!» Выходитъ маленькій мальчикъ № 1 «Ахъ! какой хорошенькій мальчикъ!» Выходитъ маленькая дѣвочка № 1. «О! что за милая малютка!» Выходитъ дѣвочка № 2. Хозяйка, уступая влеченію сердца, схватываетъ ее на руки. Выходитъ мальчикъ № 2. «Ахъ! красавчикъ! о! миленькія крошки!» Появляется ребенокъ. «О! какой ангельчикъ!» Ребенокъ берегъ верхъ надъ всѣмъ прочимъ. Всѣ порывы восхищенія устремляются на него; наконецъ, изъ кареты вылѣзаютъ двѣ няньки, и энтузіазмъ доходитъ до сумасшествія; все семейство тащатъ въ домъ, съ тріумфомъ, между-тѣмъ, какъ зѣваки толпятся около кареты, разсматриваютъ ее и ощупываютъ. Вѣдь не шутка дотронуться до кареты, въ которой помѣщалось столько народа! Объ этомъ будутъ твердить нѣсколько поколѣній.
Наши комнаты въ первомъ этажѣ, кромѣ спальни дѣтей и нянекъ, которая состоятъ изъ большаго покоя съ четырьмя или пятью постелями, куда ходятъ черезъ темный корридоръ, поднявшись на двѣ ступени лѣстницы и спустившись на четыре, надъ пожарной трубою, и прошедши балконъ надъ конюшнею. Прочія спальныя комнаты просторны и высоки; въ каждой двѣ кровати, драпированныя красивыми бѣлыми и красными занавѣсками, такъ же какъ и окошки. Столовая отличная; столъ уже накрытъ на три особы, и салфетки положены треугольниками на каждой тарелкѣ. Паркетъ красными квадратами; нѣтъ ни ковровъ, ни мебелей, о которыхъ стоило бы говорить, но вездѣ зеркала, вазы съ искусственными цвѣтами, подъ стеклянными колпаками, и стѣнные часы. Всѣ движутся, а пуще всѣхъ нашъ бравый курьеръ, который безпрестанно ходитъ взадъ и впередъ, осматривая постели, выпивая большіе стаканы вина у своего пріятеля хозяина и прикусывая корнишоны… все корнишоны и корнишоны… Господь знаетъ, куда онъ ихъ прячетъ, но въ каждой рукѣ у него корнишонъ, длинный какъ сабля.
Поданъ обѣдъ: супъ, бульйонъ; по толстому хлѣбцу на каждую персону; рыба; четыре блюда, жареная живность, потомъ дессертъ… Вина обиліе. Блюда не очень-велики, но очень-вкусны, подаются безъ перемежекъ. Когда почти смерклось, бравый курьеръ — доѣвъ послѣдніе два корнишона, разрѣзанные ломтиками и обмоченные въ соусъ изъ масла и уксуса — входитъ къ намъ и предлагаетъ посмотрѣть соборъ, котораго массивныя башни кидаютъ тѣнь на дворъ гостинницы. Отправляемся. Зданіе обширное и торжественное отъ сумерекъ. День тамъ совершенно угасаетъ; но тогда старый церковникъ услужливо зажигаетъ огарокъ восковой свѣчи, чтобъ свѣтить намъ между гробницъ и мрачныхъ колоннъ трапезы, гдѣ онъ довольно-похожъ на блуждающій призракъ, который ищетъ самого-себя.
Возвращаемся домой. Подъ балкономъ низшіе служители гостинницы ужинаютъ на открытомъ воздухѣ, вкругъ большаго стола. Ужинъ ихъ состоитъ изъ маседуана изъ мяса и овощей, поданнаго на желѣзной сковородѣ, на которой онъ готовленъ. У нихъ кувшинъ блѣднаго вина; они кажутся очень-веселы — веселѣе господина съ рыжей бородою, который играетъ на бильярдѣ въ залѣ на-лѣво, гдѣ мы видимъ сквозь раму движущіяся взадъ и впередъ тѣни, вооруженныя кіями и съ сигарами въ зубахъ. Стукъ кіёвъ раздается еще долго послѣ того, какъ мы легли и спимъ.
Просыпаемся въ шесть часовъ утра. День прекрасный! Солнце пристыжаетъ нашу карету грязью, которой она забрызгалась вчера… если только карета можетъ стыдиться въ странѣ, гдѣ каретъ никогда не чистятъ. Всѣ наши отдохнули… Мы кончаемъ завтракъ, когда являются почтовыя лошади, гремя своими звонками. На карету укладываютъ все, что съ нея сняли. Бравый курьеръ объявляетъ, что все готово: онъ уже обѣжалъ всѣ комнаты и посмотрѣлъ вездѣ, повѣряя, не забыли ль чего-нибудь. Каждый садится на свое мѣсто. Всѣ лица, принадлежащія къ Золотому-Экю, опять въ восхищеніи. Курьеръ бѣгомъ отправляется за узломъ съ жареной живностью, кускомъ окорока, за хлѣбомъ и сухарями для втораго завтрака (lunch); потомъ, отдавъ его намъ въ карету, бѣжитъ зачѣмъ-то еще.
На этотъ разъ, что такое у него въ рукѣ? Опять корнишоны? Нѣтъ; длинный листъ бумаги — счетъ.
Въ это утро, на курьерѣ два пояса, одинъ, къ которовіу прицѣпленъ кошелекъ; другой, на которомъ виситъ родъ кожаной фляги, налитой по горло лучшимъ бордосскимъ виномъ гостинницы. Онъ никогда не платитъ счета, пока эта фляга не полна, и тогда еще торгуется.
Ныньче онъ торгуется горячо. Онъ все еще братъ нашему хозяину, но братъ отъ другаго отца или отъ другой матери. Они уже не такая близкая родня, какъ были наканунѣ. Хозяинъ почесываетъ за ухомъ. Бравый курьеръ показываетъ ему нѣкоторыя цифры счета и объявляетъ, что если онѣ останутся тамъ, гдѣ стоятъ, то гостинница Золотаго-Экю обратится въ гостинницу Мѣднаго-Экю. Хозяинъ идетъ въ конторку. Бравый курьеръ за нимъ, насильно всучаетъ ему въ руки счетъ съ перомъ и говоритъ бойче прежняго. Хозяинъ дѣлаетъ перемѣну; курьеръ произноситъ шутку. Хозяинъ нѣженъ, но безъ слабости, хранитъ достоинство мужчины. Онъ пожимаетъ руку своему брату, бравому курьеру, но уже не обнимаетъ его. Однакожь онъ все любитъ брата, ибо знаетъ, что на-дняхъ тотъ будетъ возвращаться по той же дорогѣ съ другимъ семействомъ, и предвидитъ, что его сердце еще смягчится для него. Бравый курьеръ обходитъ карету кругомъ и осматриваетъ, глядитъ тормоза, колеса, вскакиваетъ на свое мѣсто, велитъ ѣхать и мы трогаемся въ путь.
День торговый. Торгъ производится на площадкѣ противъ собора. Огромная толпа мужчинъ и женщинъ, въ синемъ, въ красномъ, въ зеленомъ, въ бѣломъ. Лавки — словно маленькія палатки. Деревенскіе жители стоятъ группами тамъ-сямъ, за своими нарядными корзинами. Тутъ овощники, тамъ продавцы яицъ и масла, далѣе торговцы плодами и торговцы башмаками. ІІлощадь довольно-похожа на живописную сцену Большой-Оперы, когда занавѣсъ поднятъ и балетъ сейчасъ начинается. Прекрасная декорація: соборъ, мрачный, почти развалина, холодный, но кидающій на мостовую нѣсколько лучей золотисто-краснаго цвѣта, въ то время когда солнце проницаетъ своимъ утреннимъ лучомъ расписныя стекла его оконъ.
Черезъ пять минутъ, мы проѣхали желѣзный крестъ, подлѣ котораго сдѣланъ маленькій налой изъ дерна. Покидаемъ городъ и вздымаемъ пыль столбовой дороги.
II.
правитьШалонъ — городъ, гдѣ вы останавливаетесь охотно, по причинѣ его хорошей гостинницы, на берегу Саоны и маленькихъ пароходовъ, расписанныхъ зеленой и красной краской, ходящихъ по рѣкѣ — зрѣлище, на которомъ отдыхаетъ и наслаждается взоръ послѣ пыльной дороги. Но если только вы не любите жить посреди пространной равнины, съ неправильными рядами тополей, отъ разстоянія до разстоянія похожихъ на гребни, у которыхъ не достаетъ нѣсколькихъ зубьевъ; если вы не согласны ненавидѣть ни одной горы и не всходить ни на какія возвышенія, кромѣ лѣстницы, то не выберете Шалона для своего мѣстопребыванія.
Все-таки, вѣроятно, вы предпочтете Шалонъ Ліону, куда можете пріѣхать въ восемь часовъ на одномъ изъ тѣхъ пароходовъ, о которыхъ я сейчасъ упоминалъ.
Что за городъ Ліонъ! Есть извѣстныя несчастныя обстоятельства, когда люди говорятъ, что имъ кажется, будто они упали съ облаковъ. Тутъ цѣлый городъ какъ-будто спустился подобно этимъ камнямъ, которые, до паденія, подняты были съ какой-нибудь степи или другой безплодной равнины. Двѣ большія улицы, по которымъ текутъ двѣ большія рѣки Ліона, и всѣ мелкія улицы, которыя въ нихъ упираются, жарки какъ душники, вонючи, удушливы, гадки; домы высоки и обширны, грязны до чрезвычайности, гнилы какъ старый сыръ, и столько же населены. Эти домы набиты жителями до самыхъ холмовъ, облегающихъ городъ — мы видѣли, какъ всѣ эти человѣческіе призраки появлялись въ окошкахъ, просушая свои лохмотья на жердяхъ, влачились въ дверяхъ, одни выходя, другіе входя, задыхаясь на мостовой, ползая промежду колоннъ или тюковъ съ товарами, и живя или скорѣе не умирая до опредѣленнаго часа въ истощенномъ пріемникѣ. Смѣшайте всѣ мануфактурные города въ одинъ, врядъ-ли вы будете имѣть понятіе о Ліонѣ, какъ онъ предсталъ моимъ впечатлѣніямъ; я увидѣлъ въ немъ или думалъ увидѣть всѣ бѣдствія нашихъ собственныхъ промышленыхъ городовъ, сосредоточенныя въ одинъ иностранный городъ. Такое непріятное впечатлѣніе произвелъ онъ на мои глаза, уши и обоняніе, что легче я сдѣлаю крюкъ въ нѣсколько льё, нежели встрѣчу еще Ліонъ на моей дорогѣ.
Когда настала прохлада вечера — или точнѣе, простывшій зной дня — мы пошли поглядѣть соборъ, гдѣ нѣсколько старухъ углублены были въ созерцательность. Мы не нашли никакой разницы, относительно опрятости, между поломъ церкви и мостовою улицъ. Намъ показали восковую фигуру въ коробочкѣ, похожей на клѣтку, въ которой спятъ на кораблѣ, только закрытую стекломъ. Мадамъ Тюссо, Курцій Лейчестер-Сквера, не приняла бъ его въ число своихъ фигуръ, и Вестминстерское-Аббатство постыдилось бы помѣстить его на ряду съ своими. Если желаете узнать архитектуру этого собора или всякой другой церкви во Франціи, его древность, размѣры, исторію, дѣлайте по-моему: справьтесь въ Путеводителѣ, изданномъ Мореемъ; вы, подобно мнѣ, будете удовлетворены.
Благодаря этой книгѣ, я не сталъ бы упоминать о любопытныхъ часахъ ліонскаго собора, еслибъ не долженъ былъ признаться въ промахѣ, какой сдѣлалъ по поводу этой механики. Причетникъ непремѣнно хотѣлъ показать ее намъ, отчасти для славы церкви и города, отчасти же, можетъ-быть, для того, что онъ взимаетъ по стольку-то со ста на прибавочное жалованье, которое ему даютъ. Какъ бы то ни было, часы были пущены въ ходъ: отворилось множество дверецъ; безчисленныя фигурки выходили оттуда, покачиваясь, и входили назадъ подпрыгивая, въ-слѣдствіе той нетвердости походки, которою обыкновенно отличаются фигуры, приводимыя въ движеніе часовыми пружинами. Между тѣмъ, причетникъ изъяснялъ намъ всѣ эти диковинки и палочкою показывалъ одну за другою. Посрединѣ была какая-то статуйка и подлѣ нея маленькая дверца голубятни, изъ которой вдругъ появилась другая фигурка; преуморительно кувыркнувшись, эта фигурка тотчасъ же скрылась и крѣпко хлопнула за собой дверцой.
На другой день, на разсвѣтѣ, мы пустились внизъ по быстрому теченію Роны, по двадцати миль въ часъ, на очень-сильномъ пароходѣ, нагруженномъ товарами, имѣя спутниками трехъ или четырехъ пассажировъ. Между ними самый замѣчательный былъ одинъ старый глупецъ, большой охотникъ до чеснока и непомѣрно-вѣжливый человѣкъ, носившій въ петлицѣ красную ленточку, которую онъ привязывалъ какъ-будто замѣтку для памяти о чемъ-нибудь, на манеръ того, какъ Томъ Нуди, въ одномъ англійскомъ фарсѣ, завязываетъ узелки на платкѣ. Около двухъ дней уже мы примѣчали угрюмые и высокіе холмы, первые слѣды Альповъ, которые терялись въ перспективѣ. Спускаясь по Ронѣ, мы ѣхали параллельно этимъ возвышенностямъ; иногда мы почти прикасались къ нимъ, а иногда отдалены были отъ нихъ только склономъ, поросшимъ виноградниками. Виды безпрестанно смѣнялись. То были селенія и городки, висѣвшіе на полуберегѣ, съ оливковыми лѣсами, которые виднѣлись сквозь колокольни церквей; облака, медленно-спускавшіяся на покатости холмовъ; развалины замковъ, гнѣздившіяся на всѣхъ возвышеніяхъ, и домы, упрятанные тамъ-и-сямъ по ущельямъ, словно жилища въ миніатюрѣ, которыя въ этомъ масштабѣ принимали изящныя пропорціи, рисуясь своей бѣлизной на темпомъ цвѣтѣ скалъ и блѣдной, сѣроватой зелени оливъ. Благодаря тому же оптическому обману, жители ростомъ своимъ напоминали намъ населеніе королевства Лиллипутовъ. Мы проѣзжали подъ желѣзнопроволочными мостами и подъ каменными, между прочимъ, подъ Мостомъ-св.-Духа, со сколькими-то арками. Вправѣ и влѣвѣ оставили мы города, славные винами: Валансъ, гдѣ Наполеонъ учился артиллеріи, и рядъ прекрасныхъ ландшафтовъ, мѣнявшихся при каждой излучинѣ благородной рѣки.
Наконецъ, послѣ обѣда, увидѣли мы сломанный мостъ Авиньйона и самый городъ, который допекался на солнцѣ въ позолоченой коркѣ своихъ укрѣпленій, — удивительный пирогъ, пекущійся нѣсколько вѣковъ.
Всюду виноградныя грозды и лавры въ цвѣту. Улицы старинныя и очень-узкія, но довольно-опрятныя и отѣненныя палатками, растянутыми съ одного дома на другой. Подъ этими навѣсами, купцы разставляютъ свои рѣдкости, старинныя рамы картинъ, древніе столы и стулья, закоптѣлыя изображенія всякаго рода, длинная базарная галерея, которой видъ и движеніе забавляютъ васъ. Отъ времени до времени, можете также кинуть взглядъ сквозь непритворенныя ворота на молчаливые дворы, гдѣ дремлютъ домы печальные, какъ гробы. Я вспомнилъ одно изъ описаній Тысячи Одной Ночи. Я не удивился бы, увидѣвъ трехъ кривыхъ Календеровъ, стучащихся въ эти ворота и вводимыхъ къ тремъ багдадскимъ дамамъ любопытнымъ носильщикомъ, который утромъ, съ одной изъ нихъ, накладывалъ свою корзину такими отборными припасами.
На слѣдующій день, послѣ завтрака, пошли мы посмотрѣть городскія примѣчательности. Дулъ сѣверный вѣтерокъ такой сладостный, что прогулка была дѣйствительно очень-пріятна, даромъ-что жаръ мостовыхъ и стѣнъ былъ таковъ, что на нихъ нельзя было долго продержать руку.
Мы пошли сначала по восходящей улицѣ въ соборъ, гдѣ служили мессу для молельщиковъ, очень-похожихъ на ліонскихъ. Соборъ — старинная церковь: живопись сводовъ жестоко поблекла отъ времени и сырой непогоды; но солнце ярко блистало сквозь красные занавѣсы оконъ, озаряло украшеніе алтаря и разливало тихій, прекрасный свѣтъ, приличный зданію.
Близехонько отъ собора стоитъ старинный дворецъ папъ, котораго одна часть превращена ныньче въ тюрьму, а другая въ шумную казарму. Мрачныя амфилады парадныхъ залъ, запертыхъ и пустыхъ, пережили свое старинное великолѣпіе. Но мы не ходили смотрѣть ни пышныя залы, ни казарму, ни тюрьму — хотя опустили нѣсколько монетъ въ кружку заключенныхъ, между-тѣмъ, какъ сами заключенные жадно глядѣли на насъ въ высокія рѣшетчатыя окна. Мы предпочли пойдти посмотрѣть развалины страшныхъ залъ, гдѣ засѣдала инквизиція.
Низенькая старушонка съ лицомъ каштановаго цвѣта, явилась изъ харчевни казармы, вооруженная связкою ключей и предложила служить намъ проводницею. На этой старой фигурѣ свѣтилась пара черныхъ глазъ, которые свидѣтельствовали, что міръ еще не заклялъ дьявола, жившаго въ ней лѣтъ шестьдесятъ или семьдесятъ. Дорогою она разсказала намъ, что была общественнымъ должностнымъ лицомъ, привратницею дворца; что въ-теченіе своей службы, тянувшейся издавна, показывала эти тюрьмы владѣтельнымъ особамъ; что была наилучшимъ изъ тюремныхъ чичерони; что издѣтства жила во дворцѣ, родилась тамъ, и проч. и проч.
Если память меня не обманываетъ, я никогда не видывалъ вѣдьмы такой злой, такой живой, такой энергической, такой вертлявой. Она вся была огонь и пламя. Жесты ея были чрезвычайно-рѣзки; она не говорила иначе, какъ остановившись, чтобъ приковать наше вниманіе; притопывала ногой, хватала насъ за руки, пріосамливалась напыщеннымъ ораторомъ, стучала ключами по стѣнамъ, какъ по наковальнѣ, то вдругъ говорила шопотомъ, какъ-будто инквизиція была еще тутъ — то кричала словно сама была въ застѣнкѣ на пыткѣ, и таинственно клала палецъ на губы, какъ сущая колдунья, когда подходила къ новой сценѣ ужаса, отворачивалась съ испугомъ, сkушала украдкою, — словомъ дѣлала такія страшныя гримасы, что могла бы однимъ своимъ лицомъ замѣнить всѣ ужасныя фигуры, осаждающія комнату больнаго во время бреда горячки.
Прошедши дворъ, гдѣ сидѣли кружки праздныхъ солдатъ, вѣдьма отворила большую дверь, которую заперла за нами, и мы очутились въ проходѣ, загроможденномъ камнями и другими обломками, завалившими входъ въ подземелье, сообщавшееся нѣкогда, какъ увѣряютъ, съ другимъ замкомъ, стоящимъ на противоположномъ берегу рѣки. Черезъ нѣсколько минутъ, мы были въ плачевной башнѣ секретныхъ темницъ, гдѣ сидѣлъ Ріенци, прикованный желѣзной цѣпью къ стѣнѣ еще уцѣлѣвшей, но которой сводомъ служитъ ныньче открытое небо. Оттуда мы прошли въ тюрьмы, гдѣ содержались арестанты инквизиціи въ-теченіе двухъ сутокъ, слѣдовавшихъ за ихъ арестомъ, безъ пищи и питья, чтобъ бодрость ихъ поколебалась прежде, чѣмъ они явятся передъ своими мрачными судьями. Свѣтъ туда еще не проникъ: все тѣ же тѣсныя кельи, тѣ же четыре узкія и холодныя стѣны, та же густая тьма, тѣ же тяжелыя двери, которыя какъ-будто съ неохотою отворяются для свободныхъ посѣтителей…
Обернувъ глаза назадъ, вѣдьма вошла притаенной поступью въ одну залу со сводомъ, которая служитъ магазиномъ, а нѣкогда была капеллою св. судилища. Мѣсто, гдѣ засѣдалъ трибуналъ, было просто. Какъ будто вчера только сняли его платформу. Повѣрите ли, что на стѣнѣ была изображена притча о добромъ Самарянинѣ? А между-тѣмъ, притча была тутъ: слѣды до-сихъ-поръ еще видны.
Въ толщѣ этой глухой стѣны есть ниши, гдѣ могли слушать и записывать робкіе отвѣты подсудимыхъ. Нѣкоторые должны были приводиться изъ послѣдней келльи, откуда мы сами сейчасъ вышли, и тѣмъ же проходомъ, гдѣ мы оставили свои слѣды на ихъ слѣдахъ. Я глядѣлъ вокругъ себя съ ужасомъ, какой внушаетъ это мѣсто, какъ вдругъ вѣдьма, схвативъ меня за руку, приложила… не свой костлявый палецъ, а кольцо одного изъ ключей къ губамъ и дернула меня, приглашая идти за нею. Иду; она ведетъ меня въ смежный покой, въ обрушенную комнату, которой потолокъ воронкою пропускаетъ двойной свѣтъ. Спрашиваю, что это такое; она скрещаетъ руки и мигаетъ съ отвратительнымъ видомъ. Что же это такое? спрашиваю я вторично. Она обводитъ глазами кругомъ, смотря всѣ ли мы тутъ, садится на кучу камней, взмахиваетъ руками и кричитъ адскимъ голосомъ: Зала допроса!
У меня кровь застыла въ жилахъ, когда я бросилъ взглядъ въ эти подвалы. Но увидѣвъ эти своды разрушенными, увидѣвъ, что солнце свѣтитъ сквозь ихъ расщеленныя плиты, я ощутилъ также чувство побѣды и торжества. Я исполнился гордой радостью, что живу въ нашемъ вѣкѣ, чтобъ быть свидѣтелемъ этой развалины, — словно я былъ героемъ какого-нибудь великаго подвига! Солнце, озарявшее наконецъ эти плачевныя подземелья, являлось мнѣ эмблемою небеснаго свѣта. Не столько дневной свѣтъ отраденъ оку слѣпца, которому возвращено зрѣніе, сколько солнце было отрадно мнѣ, когда я любовался на его величавый и спокойный пламень во мракѣ этого подземелья.
III.
правитьПоказавъ намъ подземныя темницы, вѣдьма сообразила, что произвела послѣдній, самый поразительный эффектъ. Шумно опустивъ траппу и скрестивъ руки на груди, стояла она, пыхтя и надуваясь съ важностью.
Когда мы все осмотрѣли, я пошелъ за вѣдьмой до ея дома, черезъ внѣшній портикъ крѣпости, чтобъ купить себѣ брошюру — исторію этого зданія. Харчевня старушонки состояла изъ мрачной, низкой комнаты, слабо освѣщенной маленькими окнами; печь въ ней походила на кузнечный горнъ; прилавокъ, возлѣ двери, былъ покрытъ бутылками, кружками и стаканами; кухонная утварь и одежда висѣли по стѣнамъ, и (какъ-бы для страннаго контраста съ вертлявой вѣдьмой) у двери сидѣла женщина, флегматически вязавшая чулокъ. Все это напоминало картину Остада.
Мнѣ казалось, что все видѣнное мною былъ сонъ, когда я обходилъ дворецъ снаружи, тѣмъ болѣе, что солнечные лучи, пробивавшіеся и во внутрь подземныхъ сводовъ, производили во мнѣ сладостное чувство пробужденія отъ страшнаго сна. Чудовищная женщина и необыкновенная высота укрѣпленій, составляющихъ во многихъ мѣстахъ продолженіе скалы, тяжесть массивныхъ башенъ, обширность всего зданія, гигантскія пропорціи, грозный видъ, варварская неправильность его, внушаютъ изумленіе и страхъ. Воспоминаніе о противорѣчащихъ назначеніяхъ его приводитъ въ недоумѣніе: то оно служило неприступной крѣпостью, то дворцомъ для празднествъ, то страшной темницей, мѣстомъ пытокъ, трибуналомъ инквизиціи; воина, увеселенія, празднества, религія и кровь придали этой громадѣ камней странный интересъ непонятной легенды. Но долго-долго воображеніе мое не забывало дѣйствія солнца въ подземельяхъ. Превращеніе въ казарму для буйныхъ, праздныхъ солдатъ, грубыя слова и ругательства которыхъ повторялись эхомъ сводовъ, бѣлье которыхъ сушилось передъ грязными, запыленными окнами, было уже довольно унизительнымъ для этого грознаго замка; но настоящій упадокъ его преимущественно проявлялся въ солнечныхъ лучахъ, пробивавшихся въ темницы и залу пытокъ. Еслибъ я видѣлъ его объятымъ пламенемъ пожара отъ рвовъ до конечныхъ зубцовъ стѣнъ, — это пламя мести не столько поразило бы мое воображеніе сколько солнце, спокойно освѣщавшее своды и сокровеннѣйшія темницы его.
Прежде, нежели мы разстанемся съ дворцомъ папъ, я разскажу анекдотъ, найденный мною въ маленькой брошюрѣ, купленной у вѣдьмы; онъ очень вѣрно характеризуетъ замокъ:
Старинное преданіе гласитъ, что въ 1441 году, племянникъ Петра Луда, папскаго легата, оскорбилъ нѣсколькихъ авиньйонскихъ дамъ, родственники которыхъ изъ мщенія овладѣли молодымъ человѣкомъ и ужасно изувѣчили его. Нѣсколько лѣтъ легатъ скрывалъ жажду мщенія; онъ даже самъ предложилъ примиреніе и, увѣривъ всѣхъ въ своей искренности, пригласилъ нѣсколько семействъ на роскошный пиръ. Всѣ были чрезвычайно-веселы. За дессертомъ является вѣстникъ и докладываетъ, что иностранный посолъ просить особенной аудіенціи. Легатъ извиняется передъ гостями и удаляется съ своей свитой. Нѣсколько минутъ спустя, пятьсотъ человѣкъ были превращены въ пепелъ… весь флигель замка, въ которомъ пировали гости, былъ взорванъ порохомъ съ страшнымъ трескомъ.
Осмотрѣвъ церкви (сегодня я не буду наскучать вамъ описаніями церквей), мы послѣ полудня оставили Авиньйонъ. Жаръ былъ нестерпимый; за укрѣпленіями спало множество народа въ тѣни, и нѣсколько праздныхъ, полусонныхъ группъ ожидали вечерней прохлады, чтобъ поиграть въ кегли между опаленными солнцемъ деревьями, на пыльной дорогѣ; жатва была уже кончена, и цѣпы или лошади молотили рожь въ гумнахъ. Около вечера мы въѣхали въ дикую, холмистую страну, нѣкогда знаменитую своими разбойниками, и оттуда медленно стали взбираться по крутой дорогѣ. Въ одиннадцать часовъ вечера остановились мы въ Эксѣ (въ двухъ станціяхъ отъ Марселя), чтобъ провести тамъ ночь.
На другой день утромъ мы проснулись въ довольно-конфортабльной и прохладной гостинницѣ, благодаря жалузи и ставнямъ, тщательно-запираемымъ для предохраненія отъ жара. Городъ показался намъ опрятнымъ; но въ полдень, вышедъ изъ прохладной гостинницы на свѣтъ, мы попали въ настоящее горнило: воздухъ былъ такъ свѣтелъ и прозраченъ, что отдаленнѣйшія скалы казались близкими, и легкій вѣтерокъ обхватывалъ насъ огненнымъ дыханіемъ.
Къ вечеру мы выѣхали изъ Экса и направились къ Марсели по дорогѣ безплодной и сухой до невѣроятности. Всѣ домы были затворены; виноградники покрыты бѣлою пылью; почти передъ каждымъ домомъ женщины очищали и нарѣзывали ломтями луковицы къ ужину. Отъ самаго Авиньйона заставали мы женщинъ за подобными приготовленіями къ ужину.
Мы замѣтили два или три мрачные замка, окруженные деревьями и бассейнами, наполненными водой; зрѣлище это было тѣмъ освѣжительнѣе для насъ, что оно рѣдко представлялось глазамъ нашимъ во всю дорогу. Въ окрестностяхъ Марсели, по дорогѣ встрѣчались намъ люди въ праздничныхъ костюмахъ; у дверей кабаковъ и харчевень образовывались группы людей; тамъ курили, пили, играли въ шашки и въ карты. Въ одномъ мѣстѣ мы даже видѣли пляшущихъ; но за то пыли было вездѣ много.
Мы въѣхали наконецъ въ длинное, грязное и чрезвычайно-населенное предмѣстье, миновавъ склонъ горы, застроенный бѣлыми бастидами или дачами марсельскихъ негоціантовъ, обращенными къ намъ то лицевымъ, то заднимъ фасадомъ, то острымъ угломъ, — словомъ, разбросанными безъ всякой симметріи, безъ всякаго порядка.
Съ-тѣхъ-поръ я опять раза два или три видѣлъ Марсель въ хорошую и дурную погоду; слѣдовательно, не боясь ошибиться, могу сказать, что этотъ городъ могъ бы быть попріятнѣе и поопрятнѣе. За то видъ на чудное Средиземное-Море, съ его скалами и островками, очарователенъ. Укрѣпленныя возвышенности, съ которыхъ представляется эта панорама, манятъ къ себѣ еще по другимъ, менѣе-поэтическимъ причинамъ, ибо тамъ только можно вздохнуть свободно, не вдохнувъ въ себя страшной вони, распространяемой стоячею водою гавани, куда выбрасываютъ всѣ помои съ кораблей и изъ сосѣднихъ домовъ.
На марсельскихъ улицахъ мы встрѣчали матросовъ всѣхъ цвѣтовъ — въ красныхъ, синихъ, желтыхъ, оранжевыхъ рубашкахъ; въ красныхъ, синихъ, зеленыхъ шапкахъ; съ бородами и безъ бородъ; въ чалмахъ, въ англійскихъ клеёнчатыхъ шляпахъ и неаполитанскихъ колпакахъ. Жители сидѣли группами на тротгуарныхъ скамьяхъ, или на крышахъ, или прогуливались по самому узкому и душному бульвару. Мы часто встрѣчали шайки людей свирѣпой наружности, преграждавшихъ намъ дорогу.
Въ центрѣ этого оживленнаго квартала стоитъ домъ умалишенныхъ — низенькое, узкое, жалкое зданьице, выступающее фасадомъ на улицу, безъ всякаго двора; между заржавѣлыми желѣзными рѣшетками выглядывали лица сумасшедшихъ; солнце пекло и раздражало ихъ…
Мы остановились въ довольно-хорошей гостинницѣ «Рая», находящейся въ узкой улицѣ съ высокими домами; противъ гостинницы была лавка парикмахера. За однимъ изъ оконъ его лавки повертывались двѣ восковыя барыни, къ крайнему удовольствію хозяина-артиста, со всею семьею лѣниво возсѣдавшаго въ вынесенныхъ на троттуаръ креслахъ и съ достоинствомъ взиравшаго на восторгъ прохожихъ, которые зѣвали на куколъ. Когда мы, въ полночь, воротились въ гостинницу, семейство парикмахера вѣроятно уже спало, но самъ тучный хозяинъ сидѣлъ еще въ креслѣ, въ туфляхъ и халатѣ, не рѣшаясь, повидимому, закрыть ставни передъ своими красивыми барынями.
На другой день, мы сошли въ гавань, гдѣ матросы всѣхъ націй нагружали и разгружали суда самыми разнородными товарами: шелками, матеріями, плодами, съѣстными припасами, сѣменами и масломъ. Мы наняли одинъ изъ множества хорошенькихъ яликовъ, стоящихъ у пристани, и поплыли между большими судами, пробираясь безпрестанно между натянутыми или спущенными въ воду канатами и встрѣчая другія лодки, подобно нашимъ украшенныя зонтиками, для защиты отъ солнечныхъ лучей. Мы доѣхали до красиваго пароваго пакетбота Марія-Антунетта, готовившагося къ отплытію въ Геную и стоявшаго на якорѣ въ концѣ гавани. Между-тѣмъ, наша карета, тяжелая бездѣлушка лондонскаго Пантехникона, важно ѣхала за нами на плоскодонной лодкѣ, задѣвая все, что ни попадалось ей на встрѣчу и преслѣдуемая невыразимыми ругательствами и бранью. Около пяти часовъ мы были въ открытомъ морѣ. Пакетботъ былъ блистательно чистъ и опрятенъ; намъ подали обѣдать на палубѣ, подъ палаткой; вечеръ былъ тихій, ясный; небо и море невыразимо-прелестны.
На другой день рано утромъ, мы проѣхали Ниццу и плыли близь береговъ, въ нѣсколькихъ миляхъ отъ Корниши, дороги, о которой я послѣ буду говорить. Прежде четвертаго часа по полудни мы увидѣли Геную. Великолѣпный амфитеатръ ея развивался предъ нами постепенно, терраса за террасой, садъ за садомъ, дворецъ за дворцомъ, возвышенность за возвышенностью. Это зрѣлище чрезвычайно занимало насъ до самаго въѣзда въ гавань. Тамъ, какъ настоящіе Англичане, мы позѣвали на капуцинскихъ монаховъ, зѣвавшихъ на насъ, и отправились въ Альбаро, въ двухъ миляхъ оттуда, гдѣ наняли домъ.
Мы проѣхали по главнымъ улицамъ Генуи, но не по Страда-Нуова, ни по Страда-Бальби, знаменитѣйшимъ улицамъ, обставленнымъ дворцами. Никогда въ жизнь свою я не былъ такъ огорченъ! Я былъ какъ-бы ошеломленъ странною новостію встрѣчавшихся мнѣ предметовъ, непривычною вонью, необъяснимою неопрятностью этого города, слывущаго чистѣйшимъ городомъ Италіи, безпорядочностью некрасивыхъ домовъ, нагроможденныхъ одинъ на другой, узкими и грязными переулками — отвратительнѣйшими улицами Сен-Джейльскаго-Квартала въ Лондонѣ или древняго Парижа, въ которые входили и изъ которыхъ выходили не оборванные бродяги, но женщины хорошо-одѣтыя, съ бѣлыми вуалями и широкими опахалами. Не было ничего общаго съ другими городами, видѣнными мною; словомъ, все въ этомъ скопищѣ грязи, безпорядка и неудобствъ, если не бѣдности, непріятнымъ образомъ поражало и изумляло меня. Я впалъ въ мрачную задумчивость. Какъ-бы въ лихорадочномъ бреду видѣлъ я монаховъ, капуциновъ и солдатъ, большіе красные занавѣсы у входовъ въ церкви, улицы, идущія въ гору къ другимъ улицамъ, опять ведущимъ въ гору, — прилавки торговокъ плодами, гдѣ апельсины, и лимоны висятъ гирляндами, перевитые виноградными листьями, — гауптвахту, подъемный мостъ, продавцовъ мороженаго и лимонада, и т. п., пока наконецъ меня не высадили на мрачномъ дворѣ, поросшемъ травой, за которымъ слѣдовало нѣчто въ родѣ красной тюрьмы и не сказали: здѣсь вы будете жить.
Я никакъ не надѣялся, что крѣпко полюблю мостовую въ Генуѣ и что буду вспоминать объ этомъ городѣ съ признательностью, внушаемою воспоминаніемъ о сладостныхъ часахъ покоя и счастія… Но прежде всего я долженъ былъ откровенно описать первыя впечатлѣнія, произведенныя на меня этимъ городомъ, и потомъ уже разсказать, какимъ образомъ они были замѣнены другими.
Отдохнемъ сперва послѣ долгаго путешествія.
IV.
правитьПервыя впечатлѣнія, производимыя такимъ мѣстомъ, не могутъ быть ни пріятны, ни утѣшительны. Для преодолѣнія унынія, овладѣвающаго вами при видѣ безпорядка и разрушенія, нужны время и привычка. Новизна, нравящаяся всѣмъ вообще, нравится мнѣ въ особенности. Я не скоро унываю, лишь-бы имѣлъ средства продолжать свои занятія и исполнять прихоти. Мнѣ даже казалось, что у меня есть природное расположеніе примѣняться къ обстоятельствамъ. И что же? До-сихъ-поръ я брожу и рыскаю по всѣмъ окрестностямъ, не будучи въ состояніи выйдти изъ постояннаго изумленія, и всегда возвращаюсь въ томъ же странномъ расположеніи духа въ свою виллу — виллу Баньерелло: имя поэтическое и романическое; но синьноръ Баньерелло ни болѣе, ни менѣе какъ мясникъ, живущій по близости. Мое единственное занятіе и развлеченіе состоитъ въ обсуживаніи сдѣланныхъ мною открытій и сравненіи ихъ съ тѣмъ, чего я ожидалъ; потомъ я опять пускаюсь бродить.
— Вилла Баньерелло или Красная-Тюрьма, что, безъ всякаго тщеславія, гораздо-выразительнѣе, находится въ прелестнѣйшемъ мѣстоположеніи. Въ двухъ шагахъ благородный заливъ Генуэзскій съ синими волнами Средиземнаго-Моря; тамъ-и-сямъ вы видите древніе дворцы и старые пустые домы; налѣво, высокія горы, вершины которыхъ часто исчезаютъ за облаками и по скаламъ которыхъ лежатъ крѣпостцы; передъ нами, отъ стѣнъ виллы до развалившейся церкви, высящейся на живописной прибрежной скалѣ, виноградныя лозы вьются по грубому деревянному трельяжу, и между ними проходятъ безконечныя узенькія аллеи; по этимъ аллеямъ можно прогуливаться не опасаясь солнца, отъ котораго созрѣваютъ виноградныя кисти.
Къ этому уединенному мѣсту должно взбираться по такимъ узкимъ переулкамъ, что въ таможнѣ ожидали насъ люди, смѣрявшіе самый широкій изъ этихъ переулковъ, чтобъ удостовѣриться, проѣдетъ ли тамъ нашъ экипажъ. Эта важная церемонія происходила на улицѣ, между-тѣмъ, какъ мы съ безпокойствомъ ожидали результатовъ мѣрки. По счастію, проѣздъ былъ возможенъ, въ такой, однакожъ, степени, что каждый день я любуюсь полосами, оставшимися отъ колесъ нашего экипажа по стѣнамъ, по обѣимъ сторонамъ переулка, по которому мы пробирались въ виллу Баньерелло. Меня поздравляли съ тѣмъ, что я не подвергнулся одинакой у части съ одной старой дамой, коюрая, нанявъ квартиру въ этой же части города, остановилась вдругъ съ своимъ экипажемъ посреди переулка, и такъ-какъ не было никакой возможности открыть дверецъ, то она должна была подвергнуться непріятности быть извлеченной изъ кареты въ переднее окно, точно такъ, какъ вытаскивается арлекинъ изъ суфлёрской ложи.
Наконецъ, выбравшись изъ этихъ узкихъ переулковъ, вы подходите къ портику, неплотно закрытому старой заржавѣлой рѣшеткой. У старой заржавѣлой рѣшетки виситъ ручка отъ колокольчика, за которую вы можете дергать сколько вашей душѣ угодно, но отвѣта не получите, потому-что колокольчикъ не имѣетъ никакого сообщснія съ домомъ. Къ-счастію, тутъ же есть старый заржавѣлый молотокъ, столь дурно прикрѣпленный, что онъ скользитъ въ вашихъ рукахъ, лишь-только вы къ нему прикоснетесь; но, попавъ наконецъ механизмъ его, вы стучите долго и терпѣливо — и вамъ отворяютъ. Большею частію мнѣ отворяетъ мой добрый курьеръ. Вы проходите чрезъ маленькій садикъ, поросшій сорными травами; потомъ входите въ четыреугольныя сѣни, похожія на погребъ; всходите по мраморной, полуразрушенной лѣстницѣ и вступаете въ обширный покой со сподами, стѣны котораго, выбѣленныя известкой, напоминаютъ часовню или молельню методистовъ; эгогъ покой называется залой — la sala. Въ немъ пять оконъ и пять дверей. Картины, украшающія стѣны, обрадовали бы тѣхъ лондонскихъ картинныхъ реставраторовъ, вывѣски которыхъ изображаютъ картину, раздѣленную на двое, и ставятъ васъ въ непріятное сомнѣніе на-счетъ того, вычистилъ ли находчивый артистъ одну половину, или замаралъ другую. Мебель въ этой залѣ покрыта красной парчой. Кресла стоятъ неподвижно; они такъ тяжелы, что ихъ трудно сдвинуть съ мѣста. Диванъ вѣситъ нѣсколько центнеровъ.
Въ томъ же этажѣ, вокругъ этой обширной комнаты, находятся столовая, гостиная и другіе жилые покои, всѣ со множествомъ оконъ и дверей. Наверху еще комнаты въ бѣдственномъ положеніи, и — кухня; впрочемъ, внизу есть ещедругая кухня съ разнородными печами, и похожая на лабораторію алхимика. Есть у насъ еще шесть маленькихъ комнатъ, служащихъ въ знойномъ іюльскомъ мѣсяцѣ убѣжищемъ для слугъ отъ невыносимаго жара. Тамъ мой добрый курьеръ проводитъ вечера, играя на разныхъ инструментахъ своей фабрикаціи. Словомъ, моя вилла обширное, печальное зданіе, эхо котораго наводитъ страхъ, и гдѣ весьма-легко можно встрѣтить какое-нибудь привидѣніе.
Изъ залы выходъ на террассу, огражденную деревянпой рѣшеткой. Подъ террассой часть сада отгорожена для конюшни, служащей въ настоящее время коровнею, обитаемою тремя коровами, дающими намъ молоко въ изобиліи. По близости нѣтъ никакого пастбища; коровы никогда не выходятъ, жуютъ-себѣ спокойно виноградные листья и, какъ настоящія итальянскія коровы, вполнѣ наслаждаются національнымъ dolce far niente. Днемъ за ними присматриваютъ, а ночью съ ними вмѣстѣ спятъ старикъ Антоніо и сынъ его — два уроженца Сіенны, съ загорѣлыми лицами, обнаженными руками и ногами, въ рубахахъ, короткихъ панталонахъ, опоясанные красными кушаками и носящіе на шеѣ талисманы или амулетки. Старому Антоніо очень хочется обратить меня въ католическую вѣру. Онъ часто увѣщеваетъ меня. Вечеромъ мы иногда садимся вмѣстѣ на скамью возлѣ двери, какъ Робинзонъ Крузо и Пятница, съ тою только разницею, что здѣсь слуга поучаетъ господина. Онъ охотно разсказываетъ, для поученія моего, краткія исторійки… Мнѣ кажется, что онъ это дѣлаетъ болѣе для того, чтобъ показать мнѣ, какъ онъ искусно подражаетъ пѣнію пѣтуха.
Я уже сказалъ, что видъ у меня передъ глазами очаровательный; но днемъ нельзя открывать ставень, иначе можно взбѣситься отъ жара; вечеромъ же надобно непремѣнно закрывать ставни, иначе москиты доведутъ васъ до самоубійства. Слѣдовательно, въ это время года невозможно наслаждаться зрѣлищемъ. Что же касается до мухъ, то необходимо привыкнуть къ нимъ, также и къ блохамъ непомѣрной величины, въ такомъ множествѣ населяющимъ сарай, что я со-дня-на-день ожидаю, что онѣ соберутся вмѣстѣ и общими силами выведутъ оттуда нашу карету. По счастію, крысы содержатся въ почтительномъ отдаленіи и дисциплинѣ двумя десятками тощихъ кошекъ, безпрестанно охотящихся за ними. На ящерицъ, играющихъ въ саду на солнцѣ и не кусающихъ, никто не обращаетъ вниманія. Маленькіе скорпіоны — только любопытная рѣдкость. Жуки ныньче что-то замедлились; ихъ еще не видать; лягушекъ достаточное количество; въ одной изъ сосѣднихъ виллъ есть бассейнъ, въ которомъ болѣе лягушекъ, нежели воды и съ наступленіемъ ночи по тротуарамъ слышно непріятное шлёпанье этихъ животныхъ, вышедшихъ прогуляться. О кваканьи ихъ ужь и не говорю…
На узкіе переулки выходятъ большія виллы, наружныя стѣны которыхъ исписаны фресками, изображающими мрачные и религіозные сюжеты. Но время и морской воздухъ до того испортили ихъ, что они похожи на входъ въ садъ лондонскаго воксала въ солнечный день. Дворы этихъ виллъ поросли сорными травами. Отвратительныя пятна, подобно язвамъ на живомъ тѣлѣ, грязнятъ цоколи статуй; рѣшетки заржавѣли, ставни оборваны, обломаны. Въ великолѣпныхъ комнатахъ, въ которыхъ не достаетъ только роскошной мебели, складываютъ дрова. Фонтаны испорчены и не бьютъ; изъ весьма-немногихъ тоненькая струйка воды падаетъ въ массивныя мраморныя чаши и распространяетъ ночью сырость въ воздухѣ. Вотъ картина, надъ которою уже два дня дуетъ сирокко. Кажется, сидишь возлѣ огромной печи, затопленной передъ праздникомъ!
Въ прошлую пятницу была религіозная церемонія, ипа festa, въ честь матери Богородицы, и молодые люди, вооруженные тирсами, которые обвиты виноградными листьями, составили процессію. Сцена была довольно-живописная, хоть я и долженъ признаться въ своемъ невѣжествѣ: я не зналъ, что день былъ праздничный и вообразилъ, что тирсы служили имъ для отогнанія мухъ.
Вчера — опять праздникъ; кажется, въ честь святаго Назара. Одинъ изъ молодыхъ людей принесъ мнѣ послѣ завтрака два огромные букета и самъ поднесъ ихъ мнѣ. Это былъ вѣжливый предлогъ собрать нѣсколько денегъ, чтобъ нанять музыкантовъ для пляски. Мы съ удовольствіемъ заплатили дань, и молодой депутатъ, весело поблагодаривъ насъ, удалился. Въ шесть часовъ по полудни, мы пошли въ церковь, находящуюся по близости, украшенную фестонами и драпировками и наполненную женщинами. Женщины не носятъ шляпокъ, а надѣваютъ на голову просто длинный бѣлый вуаль, — mezzer — что очень-красиво и граціозно. Женщины сидѣли; мужчинъ было очень-мало; они стояли на колѣняхъ въ проходахъ, такъ-что легко можно было наткнуться на нихъ и упасть. Безчисленное множество свѣчей составляло богатую иллюминацію, ярко освѣщавшую серебряныя и жестяныя украшенія, расточаемыя здѣсь всѣмъ святымъ. Священники сидѣли вокругъ главнаго алтаря; торжественные звуки органа сливались съ музыкой оркестра, которымъ дирижировалъ капельмейстеръ, усердно колотившій сверткомъ нотъ по пюпитру, трудно было угадать, доволенъ ли былъ или сердился капельмейстеръ на свой оркестръ, посреди котораго онъ коверкался какъ бѣснующійся. Потомъ запѣлъ теноръ или, лучше-сказать, должно быть теноръ, потому-что у него рѣшительно не было никакого голоса. Въ жизнь свою я не слышалъ ничего неблагозвучнѣе этой инструментальной и вокальной музыки; впрочемъ, это, быть-можетъ, отъ-того, что жаръ въ церкви былъ нестерпимый.
Внѣ церкви, простой народъ по-своему проводилъ праздникъ, играя въ кегли или лакомясь сластями. На игравшихъ были красныя шапки; черезъ илечо были перекинуты куртки, которыхъ они никогда не надѣваютъ. Шестеро изъ нихъ, окончивъ партію, отправлялись въ церковь, обмакивали пальцы въ кропильникъ, крестились, преклоняли колѣни, отпускали нѣсколько поклоновъ, и опять возвращались къ своей партіи.
По сосѣдству съ нами находится обширный палаццо, нѣкогда принадлежавшій одному изъ членовъ фамиліи Бриньйоле, но теперь нанятый на лѣто іезуитскимъ коллегіумомъ.
Вчера вечеромъ, послѣ солнечнаго заката, я обходилъ этотъ палаццо снаружи, погрузившись въ мечты, обыкновенно раждаемыя въ умѣ видомъ развалинъ. Обширный дворъ окруженъ съ одной стороны самымъ зданіемъ, съ двухъ боковыхъ колоннадой, а съ четвертой террассой, высящейся надъ садомъ и откуда видна цѣпь дальнихъ горъ. Не знаю, есть ли въ мостовой этого двора одна цѣльная плита. Посрединѣ его уныло стоитъ статуя, до того обезображенная, что трудно угадать первобытную ея форму. Конюшни, сараи, службы пусты; двери, съ оборванными петлями, готовы уступить первому напору; стекла перебиты и, тамъ-и-сямъ, спотыкаешься о кучи мусора отъ обваливающейся штукатурки. Домашнія птицы и кошки располагались по всему зданію съ такою безцеремонностью, что я невольно вспомнилъ волшебныя сказки и подозрительно смотрѣлъ на нихъ, какъ на жертвы какого-нибудь фантастическаго заговора, ожидающія окончанія срока непріятному превращенію. Особенно старый котъ, съ щетинистою шерстью, свѣтлыми, зелеными глазами, со впалыми боками отъ голода (вѣроятно, какой-нибудь бѣдный родственникъ бывшаго владѣтеля замка), долго вертѣлся около меня, какъ-бы воображая, что я тотъ герой, которому суждено жениться на молодой принцессѣ и разрушить очарованіе; но, замѣтивъ свою ошибку, котъ мяукнулъ съ неудовольствіемъ и убѣжалъ, поднявъ хвостъ такъ высоко, что для возвращенія въ диру, служившую ему тріумфальными воротами, онъ долженъ былъ обождать, пока негодованіе его пройдетъ и хвостъ опустится.
Между колоннадой есть, однакожь, нѣсколько обитаемыхъ комнатъ, въ которыхъ въ прошломъ году жило нѣсколько Англичанъ, подобно червямъ въ орѣховой скорлупѣ; но іезуиты приказали имъ очистить палаццо, и они выѣхали изъ него.
Все было тихо, пустынно. Печальное эхо вторило голосу моему. Двери были отворены и мнѣ казалось, что я могъ бы очень-спокойно войдти во дворецъ, поселиться, жить и умереть въ немъ, безъ всякой, съ чьей либо стороны, помѣхи. Но вдругъ молодой, свѣжій голосокъ послышался въ одной изъ комнатъ верхняго этажа, — женскій голосокъ, распѣвавшій бравурную арію… Слѣдовательно, въ этомъ дворцѣ былъ еще жилецъ сего міра?.. А можетъ-быть я засталъ въ расплохъ одну изъ таинственныхъ фей таинственнаго зданія?
Тихими шагами осторожно вступилъ я въ садъ. И тамъ видны были только слѣды прежняго великолѣпія. Направленіе аллей, поросшихъ травой, было еще видно; обезображенныя статуи украшали еще террассы; листья апельсинныхъ деревьевъ сохранили свой блескъ: вода застаивалась въ бассейнахъ, обложенныхъ каменьями… Плевелами заглушались цвѣты, оставленные безъ присмотра; разнородныя насѣкомыя лѣниво переползали черезъ дорожки; блестящаго во всей этой картинѣ былъ одинъ только свѣтлякъ, перескакивавшій съ мѣста на мѣсто, неправильными прыжками, какъ угасающая звѣзда, упавшая на землю или, если хотите, какъ послѣдній лучъ угаснувшаго блеска этого великолѣпнаго дворца и садовъ его.
V.
правитьВъ-теченіе двухъ мѣсяцовъ, мимолетныя тѣни моихъ мрачныхъ мечтаній мало-по-малу приняли осязательныя формы. Я уже начинаю думать, что со-временемъ, на-примѣръ по прошествіи года, когда я долженъ буду прекратить свои каникулы и воротиться въ Англію, мнѣ трудно будетъ разстаться съ Генуей.
Это городъ, открывающійся передъ вами постепенно, со-дня-на-день. Кажется, постоянно замѣчаешь въ немъ что-нибудь новое. Сколько удивительныхъ улицъ и странныхъ переулковъ! Вы можете заблудиться въ нихъ двадцать разъ въ день (какое невыразимое удовольствіе для того, кому нечего дѣлать!), потомъ, вечеромъ, возвращаясь домой, прихотливо заворачивая направо и налѣво, можете заблудиться еще нѣсколько разъ въ добавокъ. Генуя изобилуетъ контрастами, являясь во всѣхъ видоизмѣненіяхъ своихъ крайностями то прекраснѣйшаго, то отвратительнѣйшаго, то грубѣйшаго, то самаго великолѣпнаго, очаровательнаго, то самаго безобразнаго!
Большею частію улицы такъ узки, какъ только улицы могутъ быть узки въ городѣ, населенномъ жителями, нуждающимися въ путяхъ сообщенія; эти улицы — настоящіе корридоры или, лучше сказать, щели. Домы чрезвычайно-высоки, размалеваны всѣми цвѣтами, и въ такомъ жалкомъ состояніи, что кажутся необитаемыми. Квартиры въ этихъ домахъ нанимаются цѣлыми этажами, какъ въ Старомъ-Эдимборгѣ. На улицу дверей мало. Сѣни, вообще, считаются общественною собственностью, какъ улицы… Какое состояніе могъ бы составить себѣ предпріимчивый человѣкъ, который снялъ бы подрядъ чистки сѣней и улицъ! Такъ-какъ нѣтъ никакой возможности ѣхать по этимъ улицамъ въ экипажѣ, то въ нихъ часто встрѣчаются носилки, золоченыя и простыя, которыя можно нанять какъ извощика. Дворянство и купечество имѣютъ свои особенныя носилки, которыя вы встрѣтите вечеромъ по всѣмъ направленіямъ, предшествуемыя лакеями съ большими холстинными фонарями. Носилки и фонари — законные преемники лошаковъ, терпѣливыхъ и оклеветанныхъ животныхъ, побрякивающихъ днемъ своими колокольчиками, а вечеромъ замѣняемыхъ носилками и фонарями съ такою же регулярностью, съ какою звѣзды заступаютъ мѣсто солнца.
Нѣтъ, никогда не забуду я дворцовыхъ улицъ: Страда-Нуова и Страда-Бальби. Какъ прелестна была Страда-Нуова, когда я увидѣлъ въ первыя разъ, при свѣтломъ, прозрачномъ, синемъ небѣ узкую перспективу длинныхъ домовъ ея при золотистомъ свѣтѣ солнца!.. Ошибутся тѣ, которые подумаютъ, что свѣтъ этотъ здѣсь не рѣдкость: въ-продолженіе двухъ мѣсяцевъ, іюля и августа, здѣсь была хорошая погода всего разъ восемь, не болѣе; то-есть, по разу въ недѣлю; исключая, однакожь, утра, когда я любовался волнами и небомъ, подобными лазоревымъ облакамъ… Но нѣсколько часовъ спустя, набѣгали тучи и задергивали небо, — такія тучи, которыя навели бы сплинъ на Англичанина, даже въ собственномъ, родномъ его климатѣ.
Сколько чудныхъ подробностей въ этихъ богатыхъ дворцахъ! Во-первыхъ, каменные, огромные балконы, тяжело висящіе одни надъ другими, по этажамъ; иногда верхній балконъ болѣе другихъ и похожъ на настоящую мраморную платформу. Войдите въ сѣни, и вамъ представится обширный покой безъ дверей, съ низкими окнами, которыя защищены массивными желѣзными рѣшетками; не встрѣчая ни привратника, ни швейцара, вы всходите на гигантскую лѣстницу; между тяжелыми мраморными столбами, арками, похожими на крѣпостные своды, въ покояхъ съ стрѣльчатыми сводами, шаги ваши пробуждаютъ таинственное, меланхолическое эхо…
Часто между двумя зданіями высится садъ террассой въ двадцать, тридцать, сорокъ футовъ надъ улицею. Тамъ, гдѣ плесень или время не покрыли, или не истребили твореній художника, прекрасные фрески напоминаютъ старинное величіе Генуи. Мѣстами остались еще благородные или роскошные слѣды этихъ фресковъ; тутъ уцѣлѣла отъ фигуры только рука, держащая вѣнокъ или гирлянду далѣе, полная фигура, цѣломудренно-нагая или сладострастно-драпированная, летитъ вверхъ, какъ-бы отъискивая свои крылья, или спускается внизъ, какъ-бы желая укрыться въ ниши, гдѣ также стыдливо укрывается изуродованная статуя. Иногда живопись кажется еще болѣе жалкою по дѣйствію контраста, гдѣ кисть какого-нибудь реставратора дерзнула подмалевать или подсвѣжить купидончиковъ, какъ-бы распускающихъ простыню, служащую циферблатомъ для солнечныхъ часовъ.
Сверхъ того, въ Генуѣ есть еще своя коллекція дворцовъ, сравнительно меньшихъ, но все-таки еще довольно-обширныхъ, которые находятся по сторонамъ восходящихъ дворцовыхъ улицъ, оканчивающихся поперечными террассами, пересѣкающими другія улицы или высящимися надъ другими также возвышенными террассами. Въ этомъ городѣ на каждомъ шагу встрѣчаются контрасты: изъ улицы съ великолѣпными зданіями вы вдругъ входите въ лабиринтъ грязныхъ переулковъ, распространяющихъ ужасную вонь, населенныхъ роемъ полунагихъ мальчишекъ и отвратительными липами: зрѣлище до того величественное и мрачное, исполненное жизни и смерти, шумное и мирное, гордое и покорное, живое и лѣнивое, что закружится голова у иностранца, на удачу бродящаго изъ-стороны-въ-сторону и встрѣчающаго эту фантасмагорію, со всѣми неправдоподобностями несбыточнаго сна, со всѣми непріятностями и радостями дѣйствительности!
Разнородная судьба нѣкоторыхъ изъ генуэзскихъ дворцовъ весьма-замѣчательна. На-примѣръ, мой добрый, гостепріимный другъ, англійскій банкиръ, имѣетъ свою контору въ одномъ палаццо Страда-Нуова. Въ сѣняхъ, (расписанныхъ замѣчательными фресками, но столь же грязныхъ, какъ полицейская комната въ Лондонѣ), мрачный Сарацинъ, съ ястребинымъ носомъ и длинной черной щетиной на головѣ, продаетъ трости. Съ другой стороны двери — женщина съ красивой повязкой на головѣ (вѣроятно, жена ястребинаго носа), продаетъ вязанныя ею вещи, а иногда и цвѣты. Немного-подалѣе, трое слѣпыхъ нищихъ просятъ милостыню; иногда къ нимъ присоединяется безногій молодой человѣкъ, разъѣзжающій въ тачкѣ; лицо у этого бѣдняка такое здоровое, щеки такъ полны и, вообще, онъ пользуется такимъ хорошимъ здоровьемъ, что похожъ на человѣка, до пояса высунувшагося въ траппу или зарытаго въ землю. Еще подалѣе, въ полдень спятъ нѣсколько человѣкъ, или носильщики ожидаютъ своихъ господъ. На-лѣво въ сѣняхъ есть уголокъ, въ которомъ продаются шляпы. Въ первомъ этажѣ, кромѣ конторы, занимаетъ квартиру цѣлая семья. Богъ-знаетъ, что въ верхнихъ этажахъ!.. Въ глубинѣ сѣней есть маленькая дверь на заржавѣлыхъ, визжащихъ петляхъ, ведущая на молчаливый дворъ, гдѣ, какъ и вездѣ въ Генуѣ, между разбитыми плитами мостовой растетъ густая трава. Никакой человѣческій звукъ не отвѣчаетъ на рѣзкій, пронзительный скрипъ двери. Передъ вами стоитъ каменный великанъ, наклонившійся надъ урной, которая стоитъ на искусственной скалѣ. Изъ этой урны выходитъ свинцовый жолобъ, изъ котораго нѣкогда текла вода… но, увы! она давно изсякла. Великанъ вперилъ холодный, неподвижный взглядъ свой въ изсякшій источникъ. Кажется, будто онъ употребилъ послѣднее-усиліе, чтобъ добыть воды изъ полуопрокинутой урны и, вскричавъ подобно ребенку: нѣтъ воды!.. остолбенѣлъ, окаменѣлъ въ отчаяніи.
Въ тѣхъ улицахъ, гдѣ лавки, генуэзскіе домы менѣе обширны, но чрезвычайно-высоки, да и чрезвычайно-грязны, безъ сточныхъ трубъ, о послѣднемъ увѣряетъ меня мое обоняніе, непріятнымъ образомъ пораженное особаго рода запахомъ, который я могу сравнить развѣ только съ запахомъ чрезвычайно-дурнаго сыра, пролежавшаго нѣсколько времени въ шерстяныхъ теплыхъ одѣялахъ.
Не смотря на высоту домовъ, кажется, что встарину городъ не довольствовался наличнымъ числомъ жилищъ. Вездѣ, гдѣ только была возможность, позволяли строиться. Если архитекторъ оставлялъ какой-нибудь уголокъ или впадину въ наружной сторонѣ церкви, если въ какой-нибудь стѣнѣ осталась незанятою ниша, то въ нихъ какъ грибъ выростала лавчонка. Правительственный дворецъ, сенатъ, всѣ вообще казенныя зданія облѣплены лавочками, какъ киль стараго судна облѣпленъ раковинами и улитками. Впрочемъ, большая часть домовъ въ Генуѣ отличается неправильностью; то они выступаютъ на улицу, то вдаются назадъ, то выступаютъ угломъ, оспоривая другъ у друга свѣтъ, воздухъ и мѣсто, до-тѣхъ-поръ, пока, наконецъ, послѣдній домъ не преградитъ вамъ совершенно дороги… и вы ничего болѣе не видите.
Одна изъ грязнѣйшихъ и безобразнѣйшихъ частей города, по моему мнѣнію, та, которая ведетъ къ набережной; впрочемъ, можетъ-быть, я сужу по первому впечатлѣнію, въ день нашего прибытія. И тамъ также домы чрезвычайно-высоки, чрезвычайно-неправильны и почти у каждаго окна виситъ либо развевающаяся по воздуху стора, либо коверъ, либо бѣлье, либо цѣлый гардеробъ, — но непремѣнно что-нибудь да виситъ. Передъ порогами домовъ есть низкіе, мрачные своды, прикрывающіе родъ древнихъ склеповъ. Камни и штукатурка этихъ скленовъ почернѣли отъ времени и въ нихъ навалены кучи сора и объѣдковъ. Подъ этими сводами, обыкновенно, поселяются продавцы макаронъ и поленты. Можно себѣ представить, возбуждаетъ ли видъ этихъ лавчонокъ аппетитъ. Украшенію этого квартала способствуютъ еще два рынка, рыбный и зеленной; первый, собственно, не что иное, какъ улица, въ которой рыбныя торговки сидятъ либо просто на землѣ, либо на тумбахъ, и продаютъ, если есть что продавать. Зеленной рынокъ похожъ на рыбный. Такъ-какъ на нихъ съ утра до вечера толпится народъ, то воздухъ и не можетъ быть чистъ. Наконецъ, тамъ же находится вольный портъ, гдѣ заграничные товары только тогда платятъ пошлину, когда ихъ раскупаютъ и увозятъ, какъ въ англійскихъ складочныхъ магазинахъ. У дверей стоятъ двое таможенныхъ въ полномъ мундирѣ и трехъуголкахъ; они имѣютъ право объискивать выходящихъ и строго отдаляютъ монаховъ и дамъ, ибо опытъ доказалъ, что тѣ и другія легко повинуются искушеніямъ контрабанды и занимаются ею однимъ и тѣмъ же способомъ, то-есть, пряча запрещенный товаръ подъ широкимъ, длиннымъ платьемъ.. Вотъ причина, по которой ни монахи, ни дамы не имѣютъ права, входить въ генуэзскій порто-франко.
Нѣкоторыя улицы имѣютъ исключительно одно предназначеніе; такъ, на-примѣръ, есть улица ювелировъ, улица книгопродавцевъ; но немногіе изъ купцовъ выставляютъ свой товаръ или приводятъ его въ извѣстный порядокъ. Вы, большею частію, входите въ лавку, роетесь, ищете, находите, что вамъ нужно, и освѣдомляетесь о цѣнѣ. Многія вещи продаются гамъ, гдѣ вамъ и въ умъ не пріидетъ искать ихъ; на-примѣръ: кофе у пирожниковъ; если вамъ нужно купить говядины, такъ вы найдете ее въ какомъ-нибудь мрачномъ, уединенномъ уголку, за старымъ занавѣсомъ, какъ-будто бы мясо — ядъ, и смертная казнь угрожаетъ мяснику.
Въ нѣкоторыхъ аптекахъ собираются праздные люди. Вы встрѣтите тамъ важныхъ особъ, которыя, опершись на старинныя трости съ костянымъ набалдашникомъ, передаютъ другъ другу генуэзскую газету. Нѣкоторые изъ этихъ важныхъ особъ — бѣдные врачи, терпѣливо ожидающіе не забѣжитъ ли въ аптеку посланный отъ какого-нибудь опасно больнаго. Это можно замѣтить по выраженію ихъ физіономіи при входѣ новаго лица и по вздоху, испускаемому ими, когда они видятъ, что вы пришли только за лекарствомъ, а не за лекаремъ. Въ цирюльни собирается мало праздныхъ, хотя первыхъ несметное число, ибо здѣсь почти никто уже не брѣется самъ; но у аптекаря есть свои кружокъ, собирающійся въ углубленный уголъ аптеки, гдѣ его въ пасмурный день и не увидишь. Въ такое время вы подвергаетесь опасности сдѣлать такую же ошибку, какую я сдѣлалъ недавно, принявъ одного изъ членовъ ученаго факультета за огромную бутыль съ какимъ-нибудь лошадинымъ лекарствомъ…