Путешествие по северным берегам Сибири и по Ледовитому морю совершенное в 1820, 1821, 1822, 1823, и 1824 г.г. экспедицией под начальством флота лейтенанта Ф. П. Врангеля
Под общей редакцией Контр-адмирала Е. Шведе
Издательство Главсевморпути, 1948
Письмо из Томска от 9 мая 1820 года (№ 5)
Письмо из Иркутска от 23—30 мая 1820 года (№ 6)
Письмо из Иркутска от 3 июня 1820 года
Письмо из Иркутска от 3 июня 1820 года (№ 7)
Письмо из Иркутска от 9 июня 1820 года
Письмо с дороги (из Иркутска в Якутск) от 3 июля 1820 года (№ 8)
Письмо из Якутска от 24 июля 1820 года (№ 9)
Письмо с дороги (Якутск-Алдан) от 7 августа 1820 года
Письмо из Зашиверска от 1 сентября 1820 года
Письмо из Средне-Колымска от 4 октября 1820 года (№ 12)
Письмо из Средне-Колымска от 14 октября 1820 года (№ 13)
Письмо из Нижне-Колымска от 20—26 ноября 1820 года (№ 15)
Письмо из Нижне-Колымска. Декабрь 1820 года (№ 16)
Письмо из Нижне-Колымска Декабрь 1820 года (№ 17)
Письмо из Нижне-Колымска от 5 мая 1821 года
Письмо из Нижне-Колымска от 19 июля 1821 года.
Из письма от 6 августа 1821 года
Письмо из Нижне-Колымска от 24 мая 1822 года
Письмо из Нижне-Колымска от 29 мая 1822 года
Письмо из Нижне-Колымска от 18 июня 1822 года
Письмо из Нижне-Колымска от 4 октября 1822 года
Письмо из Нижне-Колымска от 6 октября 1822 года
Письмо из Казани от 26 декабря 1823 года
Письмо из Москвы от 20 февраля 1824 года
Письмо из Москвы от 19 марта 1824 года
Письмо из Москвы от 3 апреля 1824 года
Письма Ф. Ф. Матюшкина из его сибирской экспедиции 1820—1824 гг. до последнего времени не были известны. По мнению ряда исследователей (Грота, Гастфрейнда и др.), они считались утраченными.
В начале 1948 года литератор ст. лейтенант Ю. В. Давыдов сообщил издательству Главсевморпути, что часть переписки Ф. Ф. Матюшкина обнаружена им в рукописном фонде Государственной публичной библиотеки им. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде.
Рукопись поступила в государственную библиотеку после Великой Октябрьской социалистической революции (в 1919 г.) из личной библиотеки принца Сергея Ольденбургского. Автограф представляет собой переплетенную тетрадь с золотым обрезом; в нем заключены письма Ф. Ф. Матюшкина к директору Царскосельского лицея Е. А. Энгельгардту, охватывающие период от 21 августа 1817 по 26 июня 1824 гг. В рукописи недостает много страниц, о чем можно судить по оставшимся в тетради корешкам обрезанных листов. Всего сохранилось 159 исписанных страниц и 15 чистых. К письмам приложены 11 рисунков, сделанных рукой Ф. Ф. Матюшкин карандашом, акварелью и пером. Бумага разных размеров и цвета.
Письма по содержанию распадаются на три группы. К первой относятся письма Ф. Ф. Матюшкина времени его кругосветного плавания на «Камчатке»; ко второй — основной — письма из Сибири; в третьей части — письма из Москвы, после возвращения из сибирской экспедиции. Два последних письма написаны в Петербурге. В письмах упоминаются товарищи по лицею: Комовский, Яковлев, Пущин, Горчаков, Кюхельбекер, Илличевский и др. Из других лиц интересны упоминания о Пестеле, Крузенштерне, Головнине, Врангеле и др.
Ниже публикуются извлечения из второй и третьей части рукописи, а также фоторепродукции с рисунков, относящихся к сибирской экспедиции.
Подготовка рукописи для публикации по просьбе издательства Главсевморпути осуществлена научным сотрудником Государственной публичной библиотеки им. Салтыкова-Щедрина Б. И. Равкиной.
В примечаниях приведены выдержки из ответных писем Е. А. Энгельгардта, опубликованных в книге Н. Гастфрейнда «Товарищи Пушкина во императорскому Царскосельскому лицею», т. II, СПб., 1912.
Я виделся с Илличевским![1] Егор Антонович. Из Тобольска (пробывши там три дня) мы отправились 29 апреля после обеда. Илличевский, родной дядя нашего, и еще некто Бакулин провожали нас за город до первой станции. 35 верст мы ехали 8 часов и никогда время не проходило так скоро. Мы на дороге ели, пили, поклонялись явленному образу, чтобы выманить у архимандрита абаматского монастыря бутылку мадеры… шумели, кричали, пели, веселились, наконец, приехали на станцию в Бакшееву деревню, поужинали и заснули, чрез несколько часов проснулись, простились и поехали в разные стороны.
Так-то, Егор Антонович, видите ли, как Ваш Федернельке поживает, не унывает — где он, там ему и весело.
Но вот я уже написал целую страницу, а только что сказал Вам, что я ел да пил, а что видел реку Сибирь, что видел поле решительной битвы, что видел место главного укрепления Кучума, что видел речку, в которой утонул Ермак, что видел Тобольск — о том ни слова не сказал. Но извините меня, я теперь с лицейскими, сам себя не помню.
Река Сибирь — это ручеек, тянущийся в ущелье высокой горы — видно по ложу, что она была глубокая и широкая река.
Поле решительной битвы — это не что иное как гладкое, высокое место, на коем было последнее побоище, где Ермак поборол Магмета Кула, где вместе с поэтом:
«Ты мой теперь, он возопил
И все отныне мне подвластно».
Вы видите, Егор Антонович, что сведения сибирской истории я почерпаю не из Фишера или Миллера, а из Дмитриева[2], виноват, по-настоящему надо б было сказать, где он победил Кучума; но что напишешь пером, того не вырубишь топором, а переписывать письмо ей-богу недосуг. На сем поле находится четырехугольное место, огражденное деревянною стеною так, как обыкновенная татарская могила. Кто здесь погребен, не знают, но только место сие священно для татар: они из-за 300, 400, 500 верст собираются сюда в половине июня, здесь молятся и приносят в жертву козлят и лошадей — кому, для кого и почему — сами не знают, это у них сделалось обычаем. Отсюда видно место, где было главное укрепление Кучума, видно только одно место, следов же никаких нет. Иртыш переменил свое течение и год от году более и более подмывает не скалу, а песочную гору, на коей оно находилось.
Место, на коем погиб Ермак, также видно — речка Вилуй. Смерть сего великого и счастливого завоевателя сохранит имя ее в летописях.
Наконец, мы добрались до Тобольска. Подъезжая к городу и будучи предубеждены в его пользу, Вы в самом деле подумаете, что он был большой и красивый город, но как наружность обманчива! Местоположение его украшает Иртыш, горы, церкви, присутственные места первые открываются, они дают Тобольску прекрасный вид; но Вы въедете и, исключая изб и деревянных домиков, ничего не увидите: вместо университета, который здесь было предположено завести и коему сделано такое чудесное, можно сказать, постановление, здесь находится училище без учеников и в коем самого учителя надобно учить грамоте.
О городе я Вам ничего более не пишу, он ничем не примечателен. Так как он находится в стороне от большой торговой китайской дороги, то он хотя и не в чем не нуждается, однако же ни чем не изобилует. Здесь делаются винтовки для всего промышленного края Сибири — выражение из Зябловского землеописания.
В Тобольске я нашел одного своего родственника и однофамильца — 22 лет был он надв[орный] советн[ик], несчастным случаем он был сослан и вот теперь уже 18 лет томится в изгнании. 150 верст от Санкт-Петербурга есть у него деревня и в самом Петербурге три дома, а он живет в крайней бедности — пропитывается тем, что дает уроки на фортепьянах и во французском и немецком языках. Слезы навернулись на глазах у него, когда он меня увидел: «Так есть люди, которые меня помнят!» Ближайшие родственники завладели его именьем.
В Тобольске провел время очень хорошо. И в Сибири есть люди и очень добрые.
Пора мне кончить письмо, Егор Антонович. О Томске и Томской губернии — ни слова. Илличевский возвращается в Петербург, он Вам привезет томы и с большим складом написанные, как мое письмо, и, я, думаю, вернее, полнее тех известий, какие я Вам могу доставить.
(Из Тары в Каинск 353 версты мы проехали сутки, здесь этому не удивляются).
Прощайте, Егор Антонович, третьего дня мы приехали в Томск — город, который не может равняться с Тобольском — этого довольно.
Здесь мы остановились в доме дяди Илличевского. Он нам дал письма к себе в Томск. Приехавши я тотчас послал свое кольцо чугунного братства[3] к нашему лицейскому старичку. Он тотчас прикатил ко мне.
Ах, Егор Антонович, как любо видаться с лицейскими в таком отдаленном краю. Хоть он к Вам не пишет, однако же Вас помнит и любит — чудесный минеральный кабинет везет к Вам и целую палату редкостей.
Прощайте, Егор Антонович, прощайте, Марья Яковлевна[4], вспоминайте иногда Матюшкина, лицейского пустынника, вспоминайте меня иногда.
Всем Вашим, всем лицейским старичкам от меня и от Илличевского поклоны. Мы праздновали с Алешей Пущина именины.
Томск, 9 мая 820 года.
Виноват, виноват, виноват и еще раз виноват, Егор Антонович, что не писал я Вам так долго. Но Вам надобно сказать, что Матюшкин совсем избаловался. Он только и думает, где бы ему хорошенько пообедать и… и на почтовую бумагу, которая лежит у него на столе, не взглянет. Он говорит, что ему недосуг, что он занят. — А спросите-ка его: чем? — Ага, брат, покраснел! что?!… не хочешь, чтобы это узнали в Царском селе? — Нет, Егор Антонович! я вам все расскажу: — знаю, что Матюшкин ist ein Seehund[5], но у него есть глаза; он с некоторого времени стал рассуждать о женщинах — он уже нонче стал разбирать их: эта хороша, та прекрасна, третья мила, а от четвертой он и без ума.
Вы не поверите, какой он стал плут, недаром его из Томска так скоро выжили, какую он, было, там заварил кашу!.. Илличевский живой свидетель — он Вам все расскажет. Напроказил, было, он в Томске — только-только что успел ускользнуть от шпаги, двухствольного пистолета, ружья и бог весть скольких дубинок. Препорядочно поколотили бы молодчика — он пустился на романы. Окно, сад, лестница, красная девица, оплакивающая смерть отца, мать, Аргус, кинжал (или кортик), свидание, похищение. Вот были заданные слова романа, но автор сплошевал, все шло нельзя лучше, все шло к развязке — как вдруг… довольно сказать вам, что он рад, очень рад, что ему надо ехать за тридевять морей в тридесятое море, на Шалагской Нос и далее, далее, далее.
А пока я еще не доехал ни до Якутска, ни до Зашиверска, ни до Нижне-Средне-Верхне-Колымска, ни до Баранова Камня и еще очень далек от Шалагского Носу. Пока еще я все в Иркутске и так все, что я Вам могу сказать о Сибири, будет кончаться Иркутском.
23 мая, воскресенье утром, я прибыл в Иркутск усталый, измоченный до последней нитки, скучный, сердитый. Итак Вы можете догадаться, что первое впечатление, которое сделал на меня Иркутск, было для него весьма невыгодное. Мне не нравился прекрасный вид, который представляется, когда подъезжаешь к городу — я не видал ни быструю, величественную Ангару, ни множество (т. е. 12) церквей и монастырей, не видел ни многолюдства, ни деятельности торгового города, мне все казалось так дико, печально, пасмурно, как я сам был. У меня уж отняли подорожную… я уже в Иркутске… вот уже я проехал полгорода, а еще ничего не видал и не слыхал. Наконец, ямщик разбудил меня, не от мечтаний, потому что я ни о чем не думал: «Куда прикажете везти Вас?» — «Куда хочешь». — Через 5 минут я остановился перед большим каменным домом, я послал матроса узнать, можно ли достать квартиру? — «Нельзя, все занято». — Поехали далее, останавливаемся, спрашиваем. — «Нельзя, все занято». Еще проехали улицу и еще ответ: «Нельзя все занято». «Чорт меня возьми. Иркутск хуже последней чухонской деревни, даже хуже Петропавловской гавани. Вези меня в полицию!» — закричал я с сердцем. — «Как Ваше благородие?! Что? в полицию Вас везти?» — «Да, да». — «Да для чего же, Ваше благородие?» — «Я хочу отдохнуть, устал…» — «В полиции?..» — «Да, да! Там я уж постараюсь себе заслужить уголок — за этим дело не станет». — Через четверть часа я в полиции, вхожу, полное собрание архиплутнесимусейших удивилось — «Милост. госуд., я устал, как собака, искал квартиры и не нашел, отведите мне где-нибудь уголок, комнатку…» — «Извольте-с, тотчас. Сейчас. Слушаюсь. Вот-с здесь напротив-с можете-с пристроиться». — «Хорошо-с», — сказал я и пошел искать дом свой.
Скажите барону Сакену[6], что квартира моя была бы для него редкая, неоцененная находка! Кровля зеленая. Какая богатая флора! В каком изобилии! Анемона patens, vernalis, sibiriia, pratensis narcisseflora? растут около трубы, взгляните, там далее вьется Роtentilla fragarioides и bifuria, a вот здесь и жолобу смотрится Adonis apennina. — Какие ароматы! Какой прекрасный холмик! Вы не подумайте однако же, Егор Антонович, что я, сидя на кровле, ботанизирую — нет, нет! Я с улицы, стоя подле дому, смотрю на крышу, не подумайте опять, что я сделался патагоном[7], великаном, — нет, во мне все еще 8 или 9 вершков. — Наконец, я спустился в верхний этаж своего пресловутого дома. — Опять вспомнил Сакена, взгляните, как прекрасно здесь прорезывается под образом Николы чудотворца Atragene alpina, да взгляните на самый образ — если бы то не было произведение богомаза, если бы это было существо живое — я бы его в банку со спиртом, да и в Петербург, в кунсткамеру — ничего нет похожего на человека, верно святой!
Множество образов, портрет Павла, один стул о трех ножках, другой без четвертой, столик в углу, кусок зеркала, серый кот и сердитая, бранчливая старуха-хозяйка — вот вся моя мебель! Не правда ли, завидное хозяйство!
Врангель посылает меня в Верхоленск купить для нашей экспедиции судно (павозку), чтобы ехать до Якутска. Я не имею времени кончить письмо мое к Вам и даже еще ни разу не писал из Сибири к матушке. Напишите несколько строк в Москву, браните, журите меня, я виноват.
План будущего моего письма. — Обед у Михаила Михайловича[8]. Знакомства, обеды, вечера, гулянья в Иркутске, достопримечательности, древности, женщины, смесь, примечания, анекдоты и пр. и пр.
Ах, Егор Антонович, я и забыл, что сегодня 30 мая, я Вас утруждаю писать в Москву. Вы и мои бредни не прочтете, экзамены, выпуски, Лицей, пансион, хлопоты, хлопоты.
Марье Яковлевне — нижайший поклон, всем Вашим мое почтение, всем желаю теплейшего лета, нежели каковое меня ожидает.
A propos, китайские конфеты очень вкусны.
Помнят ли меня старички?
Иркутск, 30 мая 1820.
Ахти, ахти беда с моим систематическим порядком! Вот почтовый день, а я, исписавши два листа кругом, еще ничего почти не написал, или по крайней мере не написал на два рубли, цену, сколько стоит пересылка моей эпистолы к Вам. Позвольте же мне выверстать 1 р. 75 коп. рисунком, снятым мною с натуры. Чем богат, тем и рад.
Это вид Иркутска со стороны Московской дороги, перед Вами Ангара, в левой руке (№ 1) по песку течет Ушаковка. Нарисовавши, я увидел свою ошибку, в натуре оно гораздо лучше оттого что: I — большая разница между прекрасным видом и прекрасным ландшафтом, II — дело мастера боится.
NB Вас обнимает горизонт на 280®!!! Прощайте, Егор Антонович, прощайте, Марья Яковлевна. Поминаете ли когда-нибудь Вашего Windbeuteln[9]. Нет? Вы в кругу ваших детей, лицейских старичков — а я один! Один — никого не имею! Я чувствую все мученье разлуки. Прощайте, скоро 9 июня! О, Царское Село!
3 июня 820-го года.
ОБЕД У МИХАИЛА МИХАЙЛОВИЧА, ЗНАКОМСТВА, ИРКУТСКАЯ ЖИЗНЬ, ОБЕДЫ, ВЕЧЕРА, ГУЛЯНИЯ, ПОТОМ СМЕСЬ, ПРИМЕЧАНИЯ, АНЕКДОТЫ И ПР. И ПР.
В тот же самый день, когда я приехал, я представлялся Михаилу Михайловичу, отдал ему Ваше письмо, которое он при мне распечатал, пробежал и позвал меня и Врангеля к себе отобедать. «За обедом мы короче познакомимся», — сказал он. — Во время стола никого не было посторонних, исключая Врангеля, некоего Тимковского, отправляющегося с духовною миссиею в Китай, и меня. Михайло Михайлович был чрезвычайно весел, шутил, смеялся и за второй рюмкой (или перед вторым блюдом) я забыл, что сижу с сибирским генерал-губернатором, с совершенно мне незнакомым человеком. Он, не могу понять, каким образом, кажется, узнал все мои томские шалости. «Вы не будете ли больны, как в Томске, когда Вам надобно будет оставлять Иркутск? (Врангель сказал ему, что я болел и оттого на время остался в Томске). „Нет, Ваше превосходительство, я думаю, я надеюсь, что…“ — Что Вы здесь того не найдете, что в Томске. Что, господа, не жениться ли перед этой холодной экспедицией?» — «Жениться, ваше превосходительство! Избави мя от лукавого». — «Нет, в самом деле, господа, женитесь-ка, выбирайте себе сибирских красавиц. Рудаков женился, Воронов, приехавши в Иркутск, воротился в Омск за несколько тысяч верст, чтобы жениться — да сколько флотских офицеров приезжают сюда за невестами. Я Вам позволю, Фед[ор] Фед[орович], ехать в Томск». — «Мне? В Томск?» — «Да…»
Потом переменился разговор, говорили о нашей, об устьянской, о байкальской (для отыскания новой дороги около моря), о китайской экспедиции и, наконец, о здешних делах.
Зная, как в Петербурге все криво и косо толкуют, что здесь делается, я думаю, Егор Антонович, что Вам будет приятно услышать от меня несколько слов как от самовидца. Николай Иванович Трескин, бывший губернатор, отрешен от должности. Он не тиран, он не взяточник, как его описывают, напротив того, его народ любит как городской, так и в деревнях. Если он погиб, то главная причина Агнеса Федоровна (это я слышал и не понимаю, каким образом), его бывшая супруга (та самая, которую разорвали лошади) и исправники, особливо некто Лоскутов в Нижнеудинском уезде. Прекрасно для проезжающих видеть везде большие, по плану выстроенные деревни, мосты через мелейшие речки, ручьи, болота, на станциях все в величайшей исправности, скорость езды; но надобно знать, какие средства он для сего употребил. Такие средства может употреблять только царь, самые насильственные. Лоскутов был маленький тиран, был царь в своем уезде. Он назначал повинности, от сохи он гнал мужика для починки дороги, другого на перевоз, третьего туда, того сюда, словом, никто не имел свободной воли. Несмотря, однако, на то, что он имел такую власть и силу, он не осмеливался так, как у нас в Царскосельском уезде, подле государя, брать у крестьян деньги. Для сего он выдумал «честный» способ грабить людей — монополию на продажу рогатого скота. Что погубило Лоскутова, так это то, что он высек одного протопопа (он для церкви собирал соболей) и потом углем написал на лбу «В» и нарисовал на носу надрезы. Трескин хотя набожен, но не очень жалует попов, смотрел на это сквозь пальцы. Что ж касается до насильных средств, которые Лоскутов потреблял для содержания порядка, их Николай Иванович не одобрял, часто делал выговоры, стращал сменить. Нет, мне кажется, земли, где бы было больше раздоров, ссор, интриг, партий, как в Сибири; что человек — то особенная партия, всякий радуется несчастию другого. Когда Трескин был в силе, сколько было у него приверженцев, которые пользовались его благорасположением, милостию, — а теперь, они первые доносчики, они более других стараются о его гибели, а спросить их для чего?.. Будут, будут поминать Трескина, но уже поздно — теперь уже многие говорят: прежде было лучше, прежде было дешевле. Николая Ивановича дела кажется приходят к концу, он должен заплатить 85 т. (ведь он отвечает за то, что случается в Зашиверске, Верхнеколымске и далее). На сих днях он оставляет Иркутск, Михайло Михайлович же проживет весь июнь. Что касается до других чиновников, я об них не упоминаю. Лоскутов помрачил всех.
З_н_а_к_о_м_с_т_в_а. Извините меня, Егор Антонович, что я не соблюл порядка и после обеда Михаила Михайловича успел написать 6 страниц бог знает чего, но это в последний раз и теперь я буду точнее всякого немецкого профессора.
Здесь в обыкновении обеденные дни, это значит, что каждый семейный дом имеет прекрасное обыкновение кормить всех холостых и женатых мужчин. Здесь в Иркутске я менее беспокоюсь об обеде, нежели в Петербурге. — Бьет час. Кто кормит сегодня честных людей? Савелий (имя моего матроса), дай список! И он мне подает на 1/4 листа разграфленную табличку (на обороте копия). Я одеваюсь, иду, и опять с теми же самыми лицами встречаюсь, которых видел накануне в другом доме.
П. M. M. Геденштром
В. В. Ф. Нараевский
С. Н. И. Трескин
Ч. И. Б. Цейдлер
П. В. П. Кузнецов
С. М. И. Кутыгин
В. Н. И. Трескин
Сверх того можно каждый день быть у M. M. Геденштрома и М. И. Кутыгина.
M. M. Геденштром тот самый, который открыл Новую Сибирь[10].
В. Ф. Нараевский — полковой командир.
И. Б. Цейдлер — комендант.
В. П. Кузнецов — поверенный Американской компании и откупщик.
М. И. Кутыгин — наш флотский, начальник Адмиралтейства и заведывает всеми судами на Байкале.
9 июня 1817 в Лицее, в Царском Селе.
9 июня 1818 в Петропавловске на Камчатке.
9 июня 1819 на Азорских островах.
9 июня 1820 в Иркутске в Сибири!
В продолжение трех лет я сделал около 10 000 верст берегом, и до 175 000 морем. Ах, Егор Антонович, когда, когда я проведу опять 9 июня в Царском Селе с своими старыми лицейскими? Когда, когда?
P. S. Пущина, Саврасова и Есакова[11] поздравляю.
Егор Антонович! Правда ли это? — Верить ли мне? Лицей сгорел! Илличевский мне пишет: «Он (курьер) видел уже на месте дворца одни стены, обгоревшие, опаленные, без крыши, окон и дверей. Загорелось от церкви 11-го числа (июня) в бытность во дворце самого государя, стало угасать 14-го, изо всего дворца спасено только несколько комнат, в коих пребывание имела Елизавета Алексеевна» —
Так Лицея больше нет?.. Нет, я этому не верю. Неужели по возвращении моем Царское будет для меня чуждо? Ужели одной награды за все предпринятые мною труды, которую я жажду — минуты свидания с друзьями лицейскими в Царском Селе, ужели она тщетна? Нет, нет, я этому не верю. Егор Антонович, обрадуйте меня, напишите, что все неправда, ложь… напишите, что Лицей… напишите, что через 3 или 4 года я могу еще найти 12 номер[12], где 6 лет моей жизни протекли, как безмятежными сон, и что через 6 лет самой беспокойной, самой бурной жизни я опять могу отдохнуть там несколько времени. — Напишите мне, сделайте милость, обо всем. Егор Антонович! Напишите, успокойте меня {*}. Письма свои адресуйте на имя Матвея Ивановича Кутыгина, флота лейтенанта, начальника морской команды в Иркутске, а Вас прошу доставить Ф. Ф. Матюшкину.
{* В ответном письме от 10 сентября 1820 г. Энгельгардт писал Матюшкину:
«Сгорел, друг мой! Сгорел наш Лицей от крыши до погреба, и кроме стен, черненных дымом, ничего не осталось. Нет 12 нумера, нет залы, нет того окна, в котором 1 марта 1816 года я в первый раз с Вами говорил, где началась дружба между мною и многими из вас; нет той колонны, где ты мне изъявил свое желание путешествовать; нет арки, где я тебе объявил, что твое желание исполняется; нет… да, внего нет, все исчезло, все пепел, и Лицей живет только еще в сердцах… Храните это воспоминание, друзья, священный союз юношества да проводит вас до гроба. Аминь.
По возвращении твоем ты, впрочем, найдешь все опять по-прежнему, будущей весной воспитанники въезжают во возобновленный Лицей, который по воле государя должен быть отделан совершенно наподобие прежнему».}
Теперь я на Лене, недалеко от Киренска откуда я намерен отправить сие письмо.
Иркутск я оставил 25 июня тотчас после вечера, бала и ужина, который давал комендант по случаю именин своих. Я опять влюблен (або корчил) или, лучше сказать, в меня влюблены. При прощании: обморок, слезы, клятвы… но чуть что напишешь пером, того не вырубишь топором — и если я не забуду сего, то по возвращении моем я Вам все расскажу. На возвратном пути я буду пожинать посеянные мирты.
Но Киренск уже виден, а я еще ничего не сказал Вам, и нет времени исправить свою ошибку. — Прощайте, будьте здоровы. Из Якутска Вы получите от меня что-нибудь т_о_л_к_о_в_о_е.
Прощайте, Марья Яковлевна!
Всем Вашим, всем лицейским поклон от М_а_т_ю_ш_к_и_н_а.
3 июля 820-го года. Река Лена.
P. S. Нельзя ли мне будет получать «Сын Отечества», или какой-нибудь другой журнал? М. И. Кутыгин все будет пересылать. — Не оставляйте Вы меня своими письмами, напомните меня старичкам.
Что касается до «Сына Отечества», то подпишитесь на имя М. И. Кутыгина в Иркутск, тогда пересылка не будет так дорога — я его обо всем предуведомил.
Прощайте, Егор Антонович, и прощайте теперь навсегда или по крайней мере на долго, долго. Я еду из Якутска и сверх того еще один. Барон Врангель останется некоторое время еще здесь, чтоб принять остальную кладь, следующую для нашей экспедиции, а я — я еду закупать и заготовлять рыбу, собак, строить избу и, наконец, знакомиться с нижнеколымскими жителями, чтобы при выборе их в нашу экспедицию знать, которые расторопные и усердные. Через неделю Вы уже ни строчки не услышите и не получите от меня — будущее письмо мое будет (№ 10) от 1 мая 1821 года, а Вы его получите 1 декабря.
Из Иркутска мы выехали 25 июня, так как я Вам и писал в письме моем из Киренска. До Верхоленского острога, т. е. 280 верст, есть еще тележная дорога и такая прекрасная, как по ровности своей, по исправности на станках, так и по живописному положению своему, какой Вы не найдете ни в Англии, ни во Франции, ни даже в Сибири. В те же сутки мы приехали на Качужскую пристань (250 от Иркутска), где стоял купленный мной для обеих экспедиций павозок. Тотчас перебрались на него со всею кладью и на другой день, перекрестившись, пустились вниз по Лене. — Сначала нас беспокоил дождь, но через 2 или 3 дня наступила ясная погода, и мы уже тогда не ходили сверху — разнообразная и величественная дикость берегов, здесь нависла над нами скала, седые волны омывают подножие, она, кажется, грозит ежеминутно падением своим, между тем проходят века, и всесокрушающее время не смеет ее коснуться. — Там далее багровое зарево от горящего лесу — дикие племена тунгусов, кочующие со стадами своими, зажигают их. Медведи и олени ищут спасения своего, бросаются в реку и достигают другого берега. — Здесь видны оставленные жителями селения, наводнением многие лишились жизни, а другие, сохранивши еще бедное существование свое, пропитываются милостию богатейших.
Ба! — любо самому, как прочел начало письма! — Вот отрывок красноречивейшей галиматьи. Вы видите, Егор Антонович, что я еще не забыл уроки Н. Ф., помню их через 3 года и за 8000 верст. Но я уверен, что Вы желаете знать, что значат все эти пожары и наводнения. Так, позвольте же, я все проще расскажу.
Прошлого года было от беспрестанных проливных дождей чрезвычайное наводнение, все низменные места залило, деревни и юрты, построенные даже на 5 сажен (во время маловодия) выше поверхности воды, затопило, много домов снесло — жители и рогатый скот, которые не успели спастись в хребтах, погибли. И нынешнего года Киренск и около лежащие станки были затоплены вдруг выступившею большою волною. Сколько я ни расспрашивал, сколько ни старался узнать, отчего это? как случилось? — мне боле ничего не говорили как только, что ночью выступила вода из берегов (довольно крутых) и вдруг почти в одно время покрыла более нежели на 100 верст все берега. Вероятно, скопившийся лед остановился в узких протоках между островами, потом его вдруг прорвало и ужасная масса воды горою хлынула на близлежащие места.
Хозяйка моя, богатая и молодая вдовушка, хотела со мной познакомиться и попросила меня почаевать с нею (чаю напиться). Это меня сбило с толку, и я в третий раз принужден начать рассказывать.
Плавание по Лене спокойно и довольно поспешно, особливо весною (но мы делали в сутки не более 150 в.). Здесь большею частью бывает летом маловетрие, чаще других бывает N, но, однако, мы и здесь имели штормы, которые не токмо совершенно останавливали, но еще и несли вверх по (течению разумеется) наш павозок. Против сего здешние плаватели (ямщики) нашли средство. Они делают водяной парус, который опускают перед павозком в воду — течение реки, будучи на глубине быстрее, принуждает павозок держаться против ветра и итти вперед, сверх того верхний реек (древка) удерживает и рассеивает волнение. Но мы на место такого водяного паруса вырубили несколько лесин, связали их, привязали к одному концу каменья и, опустив перед судном в воду, взяли к себе отчалку. Действие их было почти то же, как и водяного паруса, и мы хотя медленно, но все подвигались вперед. 2 июля мы вошли в Кривые луки. Название сие произошло вероятно от того, что в сем месте Лена чрезвычайно извилиста (по здешнему идет вавилоном), иногда направление ее бывает даже на S. Течение весьма слабо, мы делали не более 3 верст в час. 3 июля мы прибыли в Киренск, откуда Вы получите от меня письмо, в котором Вы не узнаете лицейского пустынника. О Киренске я Вам ни слова не могу сказать, он — уездный город и такой, каких у нас в России много, следственно, очень посредственный. 5 июля утром прежде восхождения солнца (между частыми островами и Дубровскою станциею) мы прошли два каменных утеса, называемых щеками, совершенно вертикальных и до 80 сажен вышины. Чрезвычайно быстрое течение (и даже опасное, при малейшей неосторожности оно бросает на один выдавшийся каменный утес, называемый пьяный бык, — здесь разбились несколько барок с вином) и темнота препятствовали мне срисовать их, а впрочем мне кажется, что вид в натуре гораздо лучше, нежели в рисунке. Довольно тихо сказанное слово повторяется вдруг со всех сторон. Эхо здесь чрезвычайное, к сожалению у нас не было ни заряженного пистолета, ни ружья.
После обеда (между Паришной и Рысинской) мы прошли опять две достопримечательности: на правом берегу бил из ущелины ключ соленой воды (не морской), а на левой били серные ручьи, которых рисунок прошу не осудить.
Здесь я также представил наш павозок, чтобы Вы не подумали, что мы едем по-суху (или по воде) на лошадях, потому, что я так часто упоминаю об ямщиках и павозке. Павозком называют плоскодонное судно, которое хотя выше, но гораздо меньше наших барок, а ямщиками называются гребцы, которые берутся со станков. Зимою они исправляют почтовую гоньбу на лошадях, а летом тянут бичевою почтовые лодки вверх по реке.
Летняя тележная дорога, кончающаяся у Верхоленска, опять начинается за 3 станка до Якутска, на всем же прочем расстоянии сделана тропинка, по которой можно проехать только верхом и то во многих местах с большим трудом. Это и заставляет не токмо купцов с товарами, но и легкую почту (которая здесь ходит два раза в месяц — 3-го и 25-го числа) плыть по воде как вниз, так и вверх по реке; почти в две недели она приходит в Якутск, а до Иркутска идет более трех. Вот и рисунок готов — не осудите! Не осудите! Чем богат, тем и рад. Рад, рад, что кончил и что досыта теперь могу наговориться. Мы плыли очень счастливо, погода была ясная, но густой дым закрывал от нас солнце н близлежащие берега, — он простирался местами более нежели на 100 верст. Русские поселенцы, которых мы брали к себе в гребцы, жаловались на тунгусов и на их зажигательства. Они не только выгоняют весь пушной зверь — лисиц и белок и тем лишают их важной отрасли промышленности, но и сенокосы много от них теряют.
Наконец, 10-го мы прибыли в Олекминск, прежде бывший уездный город, а теперь комиссарство. Сорок домов, деревянная церковь и 164 чел. жителей[13]. Олекма известна по своим соболиным промыслам, есть соболя олекминские, которые ценятся один от 150 до 200 рублей!!! — Простоявши здесь не более 3 или 4 часов для запасу свежей провизии, мы отправилисо далее и так же спокойно и скучно приплыли до Синего станка, около коего живет богатейший якутский князек Щедрин. Так как я думал, что мне надобно надеть по крайней мере мундир, чтобы итти к нему в улус, то и почел за лучшее остаться на павозке.
Матрос, которого послали с посылкою к нему из Петербурга, сказал нам по возвращении своем, что самого Щедрина не было дома, но что его встретили его жена и наложницы, которые тотчас оделись (потому что они были почти нагие) стали его потчевать чаем и кумысом (кобыльим молоком) и, наконец, и нам в подарок прислали кумысу и гусей. Нас это угощение, матроса довольно долго задержало у берега, так что нам не удалось увидеть столбов, которые отсюда в 30 или 40 верстах находятся. Туман и ночь скрыли их от нас, по описанию наших ямщиков судить, они должны быть чрезвычайно высоки, до 40 сажен, находятся на правом берегу и разбросаны на три версты. Некоторые из них представляют стоящего медведя, человека, лошадей и пр., другие же совершенно ровны и вертикальны. Столбы сии служили кажется, границею нашего спокойного плавания, потому что с сих пор мы имели почти беспрестанные свежие ветры — беспрестанно почти притыкались к мелям и часто по незнанию наших проводников (и по причине малой воды) заходили в такие лабиринты отмелей, что единственным средством выбраться из них оставалось перетаскивать павозку через мели, на версту и более простирающиеся. Довольно сказать, что мы 180 верст сделали в 5 дней и наконец ночью 17 июля прибыли в Якутск.
Мих[аил] Иван[ович] Миницкий (бывший флотский), областной начальник, принял нас, как своих — его дом сделался нам теперь, как дом ближайшего родственника. Он старается о нашем снабжении, как будто бы самому ему надобно ехать с нами — доставляет нам не токмо вещи необходимые, но даже излишнее. Он редкий, редкий человек. Как жаль, что он оставляет Якутск, в нем теряют много обе экспедиции[14] потому что якутскому областному начальнику велено относиться с донесениями не токмо о надобностях наших, но и об успехах. А кто флотского лучше поймет, как не флотский? — По совету его одному надобно ехать вперед в Нижне-Колымск несмотря на чрезвычайно худую и трудную дорогу, чтобы закупить там заранее рыбу, нарт с собаками и сделать все возможные распоряжения для удобнейшей зимовки и скорейшего отправления на будущую весну. На меня пал выбор, и я теперь уже почти готов ехать. Барон Врангель, штурманский помощник и оба матроса (с кладью) поедут через два месяца, тогда, когда уже установится свободный проезд. Что ж касается Усть-Янской экспедиции, то она также на сих днях отправляется на старом павозке вниз по Лене до реки Булун, здесь они дождутся зимнего пути на собаках, а меж тем лейтенант Анжу, командир оной, отправится верхом на оленях в Усть-Янск, где сделает все распоряжения к зимовке и закупит рыбу и нарт с собаками для дальнейшего пути.
Прощайте, Егор Антонович, не забывайте Вашего Матюшкина, извините ему, что он сделался очень болтлив — четыре листа кругом исписать, будучи почти уверен, что это Вам не доставит никакого удовольствия, но ему весело писать, он и не требует, чтоб Вы прочли его тетради.
Прощайте еще раз. Маменьке Марье Яковлевне целую ручки, не буду больше ветрогоном, совершенно переменюсь, дедушкой сделаюсь. Всем Вашим домашним пренизкий поклон. Федору Антоновичу мое почтение.
Воображение мое представляет мне Чари в лентах и звездах. Макс с рупором и компасом и Воля[15] — с пером и нахмуренным лбом.
Прощайте, Егор Антонович, будьте здоровы, будьте веселы — я не могу себе представить, чтобы в Царском Селе был бы пожар и еще менее, что Лицея более нет.
В письме моем от 2 июля (№ 8) из Киренска я написал адрес, как ко мне писать, но так как не знаю, получили ли Вы его, то для большей верности в другой раз присылаю его к Вам. Пишите ко мне, Егор Антонович, обрадуйте хоть одною строчкою.
Поздравляю Марью Яковлевну с прошедшими имянинами, 22 мне минул 21 год.
Якутск, 24 июля 820-го.
Его Высокоблагородию М. Г. Матвею Ивановичу Кутыгину, а Вас прошу доставить Ф. Ф. Матюшкину начальнику Морской команды в Иркутске[16].
Вот еще маленький Appenndix к моему письму — вид Якутска — за верность его не очень ручаюсь, не я его снимал: мне нет времени, я так занят своим отправлением. Все, что я мог сделать, это было: срисовал его со старого вида и то на скорую руку, кое-как; теперь, кажется, город гораздо более застроен.
Мы здесь в самое лучшее время. Теперь ярмонка, со всех 32 румбов компаса сходятся народы, чтобы продать, купить или украсть что-нибудь. Такой дороговизны, как в нынешний год, еще никто не помнит.
Сорочек соболей 3000 рублей и более. Сахар фунт 275 к. etc., etc.
Вместо 200 рублей (порционные в месяц), как поговаривали в Петербурге, дают токмо 30, меньше, нежели получают в Кронштадте (там 35), лежа на печи. Дай бог концы с концами связать, а кажется в остатке будет с минусом (--). Ай да маркиз![17].
Всем лицейским поклон.
Якутск--Алдан
2 августа было мне назначено отправиться в дорогу — к вечеру я совсем изготовился, все свое добро перенес в лодку, чтобы переправиться на правый берег Лены. Желания счастливого успеха, ура и несколько ружейных выстрелов проводили меня. Отъехавши верст 5 от Якутска, я нагнал лейтенанта Анжу, который шел на павозке вниз по Лене (намерение его — итти водой до мыса Булуна, а оттуда уже на оленях отправиться к устью Яны). Я пристал к павозку, чтобы еще проститься со своими сослуживцами. Ночь, отдаленность места, а более всего, зная, что лошади не изготовлены, заставили меня провести ночь на павозке. Там в последний раз поговорили мы о прошедшем, старались себе настоящее представить в хорошем виде, а о будущем оба молчали.
3 августа. На другой день мы встали прежде восхождения солнца и простились — он по причине свежей противной погоды должен был остановиться, а я, перекрестившись, пустился в путь; в сем месте Лена шириной в 7 верст. Мы перегребли уже более половины, но люди, не привыкшие даже и в тихой воде действовать веслом, вскоре выбились из сил, и я по неимению паруса поднял шинель на веслах. Крепкая погода, а более худое вооружение принудили нас искать пристанища.
Мы пристали к острову Содаху. Наскучивши сидеть у моря и пережидать погоду, я взял ружье и пошел по острову, через час возвратился, кряхтя под тяжестью убитой дичины. Между тем ветер стал стихать, люди отдохнули, и я переправился на правый берег Лены, называемый в сем месте Ярмонкою.
С сего места купечество отправляется с товаром в Охотск, Русское Устье, Удское и Колымск.
Станок находится в трех верстах от берегу, я отправился туда за лошадьми, хлопотал, просил, бранился и стращал, но меня не понимали или не хотели понимать, и, наконец, не ранее 8 часов отправился в путь. Весь конвой состоял из 8 лошадей и 4 человек; в 1-й день мы сделали токмо 10 верст и прибыли на станок Туерала. Не желая ехать ночью, я остался здесь ночевать. Разбили палатку, развели огонек.
4 августа. Я встал прежде зари, тотчас приказал оседлать лошадей, но они были совершенно дики, более 3 часов мы простояли на месте, потому что они беспрестанно сбрасывали с себя кладь. Наконец, уже с восхождением солнца, мы тронулись со станка. Выехав на одно маленькое озеро, я увидел лебедя. Соскочив с лошади, схватил ружье, прицелился и убил. Лошадь взбесилась, я, однако, удержал ее, но когда на нее уже садился, она бросилась в сторону, сбросила меня и понесла по пням, кочкам и каменьям; к счастью, я успел вынуть нож (который ношу вместо сабли) и отрезать уздечку, которая обвилась у меня около руки. В одно мгновение ока она скрылась в лесу, за ней погнались, но вскоре и следы ее потеряли, седло и переметные сумы (они висят по обе стороны седла, в них хранят самые необходимые вещи — сухое мясо, сухари, огниво), но ее привели через 3 часа. Оседлавши, я опять сел на нее, и она понесла меня во всю конскую прыть до самого станка Мекери. Здесь дороги нет, узенькая тропинка идет через горы, леса и степи. Я уже лошадью не управлял, нагнулся вперед и рукой закрыл лицо, чтобы не потерять глаз от сучьев и чащи. Приехавши на станок, переменили лошадей и в ту же ночь прибыли в Хазимы, проехав около 70 верст. Дорога от ст. Туерала своротила прямо в хребты на О. Взобравшись на первую гору, увидите с обеих сторон деревья, обвешанные конскими волосами, ошейниками, бисером etc, etc. Это жертвоприношения, которые проезжающие якуты приносят хребту.
5 августа. Сегодня прибыли в Миорио, сделавши 50 верст от Хазимы. Оно лежит на большом озере и есть первое селение на сем тракте от Якутска, здесь есть церковь. Здесь должно брать проводных лошадей с Алдана до Бараласа. Якутский голова Барагунского улуса жил в 7 верстах оттуда. Я тотчас отправился к нему за лошадьми, которые не ранее, как через 5 дней будут на Алдане. Проживши у него двое суток, я отправился 7 августа в дальнейший путь. Описывать Вам, Егор Антонович, все речки, горы etc., etc., через которые мы переезжали, и называть по имени все станки, все урочища, будет весьма единообразно, во избежание всего этого я сделаю на досуге карту и перешлю ее к Вам. Теперь же скажу только, что я прибыл на Алдан 8 августа ночью, проехав от Якутска до 250 верст. Лошадей еще не было, и я еще прожил здесь двое суток. В сие время я снял вид с одного якутского урочища. Не заслуживающее внимания ни по красивому местоположению, ни по чему-либо другому, но единственно для того, чтобы Вы могли разуметь некоторые слова, у меня довольно часто в рассказе встречающиеся, как, например, юрта, ураса, стан и другие.
Рисунок и продолжение моего пути позвольте оставить на другой раз, я здесь только проездом и в таких хлопотах и заботах, что мне и наяву и во сне только и грезится недостаток в собаках и рыбе. Через 2 или 3 дня я поеду в Нижне-Колымск, и если там зимние (ноябрь и декабрь) рыбные промыслы хороши… то… тогда и мне будет лучше — и тогда я уже Вам наскучу своими письмами, рисунками, картами, планами и пр. и пр., присылайте только бумаги, чернил и перьев.
А теперь забота, забота! Я самого себя не помню. Поверите ли, когда я приехал сюда, так несмотря на все предписания, сделанные здешнему начальству уже почти год тому назад, все магазины были пусты, не сделано даже никаких распоряжений. Думая приехать почти на все готовое, я рассердился, раскричался, браню, выговариваю, стращаю здешнее начальство. Все мне только что не в ноги кланяются, кто придет с поклоном (с подарком), того уже казак и не впускает в двери. И этим я сделал то, что мое слово здесь — закон. В 3 дня, которые я здесь, собрано около 500 сельдей, я послал нарочного в Верхне-Колымск, другого к якутским князцам, чтобы и они собрали столько, сколько им их достаток позволяет.
Все здесь твердят: «Какой сердитый начальник приехал, какой строгий тайон!» Женщины прячутся, бегают меня, как чуть, чиновники здешние избегают со мной встретиться, говорят со мной дрожащим голосом, и Анна 3-й степени немало к тому содействует.
Роль бешеного и сердитого человека несообразна с моим характером, но нечего делать.
Не знаю, что мне еще писать, а жаль оставить последнюю четверть листа белой. Нет, ничего на ум нейдет — придется с Вами проститься. Прощайте, Егор Антонович, прощайте.
Извините, если я Вас попрошу выписать для меня «Сын Отечества», или, если он не издается, так какой-нибудь другой журнал, какой Вы рассудите за благо. Из письма моего, писанного в г. Киренске, Вам известно, каким образом его ко мне переслать.
7 августа 820
Хоть я в дороге и встречал медведей, но ни одного не удалось мне убить, а то непременно бы прислал к Вам его зубы и когти (как Вы мне заказали).
Что же касается до пушных товаров, о коих меня многие в Петерб[урге] просили, то они чрезвычайно дороги: п_о_р_я_д_о_ч_н_ы_й с_о_б_о_л_ь 50—75 р., х_о_р_о_ш_и_й[18] 75—150 р., б_е_л_к_а 1 р. 25 к., к_у_н_и_ц_а до 7 р., г_о_р_н_о_с_т_а_й 30 р., к_р_а_с_н_а_я л_и_с_и_ц_а 15 р., с_и_в_о_д_у_ш_к_а 50 р., чернобурая и черные редки и чрезвычайно дороги, б_е_л_ы_й п_е_с_е_ц 4 р., г_о_л_у_б_о_й 12 р., даже р_ы_ж_и_й м_е_д_в_е_д_ь стоит 25 р.
Я жив, я здоров, что будет далее? Что будет далее?. Еще 1300 верст до Нижне-Колымска.
Прощайте, Егор Антонович, кланяюсь всем Вашим, а маменьке Марье Яковлевне целую руки.
Извините, что так пишу мало, худо, нескладно и проч., и проч., и проч., к проч. — нет времени — рад, рад, что нашел здесь лоскуток бумаги, чтобы известить Вас, где я. Из Колымска, если бог пронесет, напишу более.
Зашиверск 1 сентября 820-го
Бррр… холодно, холодно. — Вообразите себе юрту, низкую, дымную, в углу чувал, где козак на сковороде поджаривает рыбу, в окнах вместо стекол льдины, вместо свечи теплится в черепке рыбий жир, вместо постели медвежина, постланная на скамье, и это — мой дворец. Вот, Егор Антонович, мое житье-бытье, а скука, скука… И добрый человек не придет поговорить со мной — сижу один, думаю, мечтаю, и часто несчастный, приходящий за подаянием, застает меня в слезах.
Несчастие делает человека лучшим, я никогда не мог похвалиться сострадательностью, но признаюсь, что теперь делюсь последним с бедным. Только теперь вышла от меня юкагирка, которая принуждена была есть мертвые тела своих детей, седьмое и последнее свое дитя она с голоду и с жалости сама умертвила. Ужасно!
Вы не поверите, Егор Антонович, в каком бедственном положении этот край. Седьмь голодных годов сряду, и в сие несчастное время мы прибыли.
Нынешний год рыба ловилась, и жители стали опять поправляться, но выйти в море на будущую весну мало, очень мало надежды. Врангель по причине болезни остался на время в Якутске, и на меня возложено снаряжение нашей экспедиции, но при всех моих стараниях я с трудом наберу 10 000 сельдей, а нам нужно по крайней мере 30 000. Сверх того о 468 собаках и думать трудно, но если счастие, если бог мне поможет набрать столько рыбы, что такое количество можно будет прокормить, то я непременно отправлюсь морем к устью реки Индигирки и уже оттуда вывезу собак. Я со своей стороны буду употреблять все возможные усилия, чтобы скорее возвратиться, чтобы оставить сию ужасную страну, где видишь одни рубища и слышишь стоны умирающих с голоду и от ужаснейших болезней: проказа (lêpre), венерические, особливо горячки совершенно истребляют народ — многие семейства, целые племена якутов и юкагирей вымерли. Коровья оспа, неосторожно прививаемая, распространила проказу. Несведущий лекарский ученик берет материю от больного и заражает ею здорового. Я видел одного из сих несчастных — и растение блекнет от его прикосновения. — Прощайте, Егор Антонович, я оканчиваю письмо, не могу более писать, в другой раз, когда буду в лучшем расположении духа, я опишу Вам мой проезд из Якутска, а теперь, право, не могу.
Впрочем, так как нет надежды, чтобы было для меня лучшее время, чтобы было когда-нибудь весело, то и присылаю Вам мои замечания в том же беспорядке, как я их писал в дороге.
Прощайте, Егор Антонович, будьте здоровы, будьте счастливы и не забывайте своего несчастного Матюшкина, — будьте подпорою, будьте благодетелем моему брату, как и мне были, заступите ему мое место, если судьба не судила мне возвратиться. Он не будет неблагодарен, он Вас также будет любить, как и я.
Прощайте еще раз, Егор Антонович, целую руки у Марьи Яковлевны, всем Вашим домашним свидетельствую мое почтение.
Скоро наступит 19 октября, чем помянуть мне добрых лицейских старичков, разве выпить за их здоровье несколько топленого льду и закусить юколой.
4 октября 820. Средне-Колымский острог.
Написавши уже к Вам довольно большое письмо и окончивши все дела свои по службе, я принужден проживать здесь за недостатком лошадей, чтобы ехать в Нижне-Колымск. Дабы прогнать скуку, я взял ружье, пальму (якутское копье), положил в карман несколько сушеной говядины, сухарей, взял с собою промышленника (юкагира) и, перекрестясь, пошли мы в лес искать медведя. — Двое суток мы бродили по лесам, озерам и болотам, я успел убить одну только белку (которую при сем Вам посылаю), товарищ же мой был еще несчастливее. Я уже проклинал охоту, ружье, собак, зверей, себя — скудная пища и беспрестанные труды изнурили меня, холодные ночи проводил я на открытом воздухе, подле огонька, снег, ветер… Сердясь и досадуя на самого себя, я возвращался вчера назад. Товарищ мой пошел в сторону, я в другую… Через полчаса вдруг выстрел — я бросился туда. Маленькое стадо оленей, преследуемое собаками, летит в лесок, прямо на меня. Я притаился, прицелился — паф, и пара упала. — Что со мной тогда сделалось, я право не знаю — я целовал ружье, убитых зверей…
Юкагир, имевший с собою, исключая винтовки, лук со стрелами, убил трех и одного ранил (его нашли сегодни).
Плод первого моего промысла посылаю к Вам, Егор Антонович, белку и оленьи языки, они уже сварены и в чууале (камине) немного продымлены. Теперь стоит их только опустить в кипяток, чтобы они нагрелись (некоторые их переваривают), и тогда Вы посмотрите, какое это кушанье.
Когда я, радуясь своей добыче, говорил: «И царю русскому был бы это лакомый кусок», юкагир мой спросил меня: «Я д_у_м_а_ю и_м_п_е_р_а_т_о_р и е_с_т т_о_л_ь_к_о о_л_е_н_ь_и я_з_ы_к_и и с_а_х_а_р?»
Соболя принудил меня взять якут, которому я спас жизнь еще во время плавания моего по Индигирке.
Прощайте, Егор Антонович, в другой раз более, попробуйте мои оленьи языки и тогда уже скажите, что в другой раз прислать к Вам — медвежьи лапы или оленьи языки.
Прощайте, всем, всем поклон.
Благословите мое новое хозяйство, Марья Яковлевна. Я завелся амбаром. Целый угол завален у меня стерлядями, осетрами, нельмами, налимами, чирами, щуками, мужунами, омулями, телятками, линками, сигами, вальками, карасями, каргузами, сельдями и пр., и пр., и пр., там и сям висит на гвоздочках медвежинка, дичина. И оленина теперь есть. А мой повар, здешний козак, стоит всякого француза. Велю ли ему к обеду мясо изготовить — сырое и несет на стол. Рыбу ли — очистит чешую, настругает ее, вот и готова. Место огня заступает у него мороз, и я признаюсь, что сырая, мерзлая рыба (особливо стерлядь) гораздо вкуснее, чем вареная или поджареная.
Попробуйте когда-нибудь за завтраком струганину (сырая рыба), она и просто вкусна, а с солью и перцем, уксусом и маслом она должна быть extra superfine[19].
Ни Lareda, ни Rinaldi, ни Wolf, ни Ambiel, ни Des Noyers, ни Доминик, ни М-me Дона, ни Pedoti[20], ни этот пресловутый римский кондитер, который меня не раз обирал, как липку, никто уже меня более к себе не заманит.
Струганина, струганина — лучшее мороженое.
P. S. Вот письмо еще к Бакунину[21], которое в случае, если он не в Петербурге, прошу Вас отослать к Катерине Александровне, в нем я пишу о ценах пушным товарам в Якутске.
В ответном письме от 9 февраля 1821 г. Энгельгардт писал Матюшкину:
"В общем собрании читали мы твое письмо, — ездили с тобою на охоту, сердились и бесились с тобою на чиновников, не исполняющих своих обязанностей, как будто здешние, зябли с тобою, коптились с тобою и, наконец, общим приговором положили, что чтобы ни случилось, но путешествие твое должно кончиться успешно и ты через какой-нибудь год должен быть опять между нами. То-то будет потеха. Между тем советую тебе вести записки такого рода, чтобы можно было потом здесь из них составить маленькое особое путешествиеце, которое мы обработаем разом на русском, немецком, французском в английском языке, приложим литографические рисунки видов, костюмов, странностей и пр., и оно принесет тебе — пользу, честь и славу. Записывай, замечай — обряды, обычаи, странности людей и природы и характеристические черты, записывай много, все вкратце, только для того, чтобы после вспомнить, а уж мы составим очень любопытную книжечку, которая, без сомнения, найдет более читателей, нежели холодное официальное донесение начальства и начальству о ходе и успехах экспедиции.
Один из присланных от тебя видов, а именно — Горячие серные ключи на берегу Лены, уже у меня разрисован, оклеен и довешан на ряду с прочими моими русскими видами, с подписью: снимал с натуры Матюшкин 1820. Вот тебе и начало бессмертия!
Струганиною потчевал меня назад тому лет около 20 один знакомый, который был сослан в Якутск Павлом и возвращен Александром. Он находил, как и ты, что это очень хорошо, но я признаюсь, что мне все кажется лучше варить рыбу на огне, нежели на льду. Языки твои очень вкусны, жаль только что пресловутый твой сырой повар не просолил их прежде копчения так, как делают в Архангельске, откуда множество сюда привозят на продажу оленьих копченых языков, которые и здесь считаются лакомством.
Пушные товары, тобою присланные, завтра, вероятно, едут в город, чтобы быть выделанными, и тогда мы в них поделимся. Каждой из фамилии на будущую зиму украсит себя горностаем или белкою или соболью. Даже я намерен опушить край своей фуражки.
Опись твоего запасного магазина нас очень порадовала; это доказательство, что старания твои в добывании провизии и запасов успешны.
С последним письмом моим из Средне-Колымска под № 14[22] я прислал Вам, Егор Антонович, токмо часть своих записок, остающуюся же, кажется, обещался Вам доставить с первым удобным случаем. Случай есть, но не знаю, сдержу ли я свое слово. Нарочный, посылаемый к Михаилу Михайловичу, едет на сих днях, и я не успею обработать продолжение своих записок с тою подробностью, каковою я сделал в предыдущем письме. Извините, если я брошу токмо быстрый и поверхностный взгляд на места, мною проеханные. Извините, если мой рассказ не будет соответствовать Вашему желанию — если я иногда умолчу о предметах, заслуживающих внимания, а распространюсь о безделицах — у меня нет времени вычеркивать, марать, думать и передумывать, я спешу… и пишу для того токмо, чтобы у меня было исписано несколько листов, для меня гораздо приятнее, гораздо лестнее, если Вы скажете: Матюшкин нас помнит, нежели Матюшкин хорошо пишет.
Сделав около 250 верст от Якутска, мы кажется приехали в прошлом письме на реку Алдан, где в ожидании лошадей я прожил до 10 августа. Через реку Алдан я переправился в 120 верстах от ее устья. В сем месте она от 2 до 2 1/2 верст ширины, и течение ее увеличилось до 5 узлов (8 верст) от проливных дождей и бывших свежих низовых ветров.
Холмы, пригорки и маленькие в видимом беспорядке разбросанные горы продолжаются и на той стороне Алдана, но в первый раз здесь появляется камень. Лес, хотя столь же част, но заметно тонее, и хотя менее озер, но зато почти непрерывные болота и топкие места. — Мы ехали очень тихо — к чрезвычайно худой дороге присоединились жара и множество комаров и мушек, которые делали проезд наш еще неприятнее, еще мучительнее, можно сказать. …12-го числа мы миновали последнюю урасу, в коей жило одно семейство якутов для сенокосу, а 13-го начали подниматься на те самые горы, которые видны с Алдану в синем отдалении к NO. — Здесь каждая гора называется хребтом и имеет свое особенное название. Первая гора, на которую мы поднялись, называется Сордагнокским хребтом или Щучьим (на сей горе находится озеро, в коем случилось поймать щуку необычайной величины). О сем хотя малом хребте козак рассказывал ужасы — он не токмо пустил медведей целыми стадами по лесам гулять, но и леших, лесных, водяных, etc., etc.. Кухша ли свистнет — он перекрестится, хамтера ли сядет на дорогу — вот и лесной. И, наконец, для безопасения своего и сего конвоя он вырезал пук волос из гривы своей лошади и повесил их на березу, якуты сделали то же. Несмотря на все старания козака и якутов миновать сию гору, мы за темнотою ночи принуждены были остановиться почти на самой вершине ее — тотчас разбили палатку, развели огонек, я пошел с ружьем в чащу искать дичину[23]. Козак стал разогревать чайник, якуты развьючивать лошадей, и неприметным образом наступила ночь. Все улеглись около огонька, но близкий крик медвежонка, ищущего матери, разбудил нас. — Мы вскочили, раздули потухающий огонек, осмотрели лошадей, которые паслись около палатки — и снова уснули, но к утру мы не нашли ни одной лошади, корды, за кои они были привязаны, были порваны. Тотчас все отправились в разные стороны искать их — к вечеру нашли 9, десятой и следов не видали. Нечего делать, надобно было еще одну ночь провести на Сордагнокском хребте. По очереди каждый караулил — кто медведя, а кто и лесного в без всяких других приключений отправились 14-го числа прежде восхождения
От Антымердяха до Тора-Туколана (поперечного) более 100 верст и самая ужасная дорога: или топкие места, болота, в коих лошадь тонет, проваливается так, что одни токмо уши бывают видны, или почти непроходимые леса, в коих рискуешь сломать себе ногу или потерять глаза от сучьев и чащи, или каменные утесы, каменные речки в бесчисленном множестве, мало уступающие быстротой своей Антымердяху. — Тора-Туколан, который, думали мы, доставит нам не менее препятствий, как и Антымердях, мы проехали к великому нашему удивлению и удовольствию без всякой трудности, и токмо на другой день узнали, что он за нами.
15-го и 16-го дорога шла более по самому Туколану (имя якутское, одно звукоподражание) — он более водопад, нежели река. Часто мы были принуждены удалиться от него в стороны, подниматься по каменьям на хребты, чтобы избегнуть глубоких ушелин и крутых падей, изрытых ручьями и речками, с шумом по ним пробегающими.
16-го (августа) я остановился ранее обыкновенного отчасти для того, чтобы дать лошадям отдых перед переходом через хребет, но более по причине грозы, угрожавшей сильным проливным дождем. Мы остановились на островке, делаемым самым Туколаном и небольшим отделившимся от него рукавом. На невысоком яру, в густой траве, между несколькими осинами мы разбили палатку. Под ногами Туколан. С шумом низвергается он тремя рукавами в бассейн, крутит, кипит, и последние лучи заходящегоНа другой день мы поднялись очень рано, от бывшего ночью дождя Туколан разлился, и сие было для нас тем неприятнее, что, потеряв настоящую дорогу (только бывший со мною козак проезжал по сему месту лет 5 тому назад), мы опасались удалиться от него в стороны; несколько раз мы его переезжали, стараясь сколько возможно итти на О и, наконец, около 4 часов вечера увидали тропинку ведущую на N прямо через хребет. Доехавши до подошвы Верхоянской горы, мы слезли с лошадей, и я стал взбираться на нее пешком, между тем как конвой пошел по проложенной тропинке. Через два часа я был уже на самой вершине. Несколько крестов поставлено здесь проезжающими. Якуты, ламуты и тунгусы обвешали их (род жертвоприношения) конским волосом, бисером и разными лоскутьями.
Зрение на Верхоянской горе ограничивается со всех сторон высокими гольцами, в ущелинах коих вечный лед; на самой вершине, которая имеет вид полушара и состоит, как и весь хребет, из одного чистого шифера, растет местами низкая зеленая мурава и мох. — Прошед с полверсты далее и перешед несколько побочных холмов, несколькими токмо саженями ниже самой вершины горы находится озеро, образовавшееся, вероятно, из ключей, на дне оного находящихся. Оно имеет сообщение с другим, гораздо большим, 5 или 6 саженями под ним находящимся, совершенно отвесным маленьким каскадом. Из сего уже озера выходит Яна, и с быстротой и с шумом водопада течет она по косогору несколько верст. Недалеко от вершины ее мы переезжали и переходили через нее несколько раз вброд, но вскоре она от впадающих речек и ручьев делается широкою, тогда следуют по левому берегу ее. — Мы ехали всю ночь, солнце взошло, и мы все еще на лошадях, и все еще голый, местами покрытый мхом камень. Около 9-го часа мы увидели первые деревья и островок, покрытый травой. Лошадей перевели на остров, а для себя разбили палатку в роще.
Я бросился от усталости на землю. Зеленеющая трава показалась мне лучшею постелью — я готов был заснуть, но попадись мне на глаза Pottentilla anferina, я ее сорвал, начал считать тычинки и пестики, вспомнил барона Сакена, Царское Село, — и сон пропал. — Чтобы подарить моего учителя, я было начал ботанизировать, но к моей досаде (другой бы тому радовался) я нашел токмо два знакомых цветка Pans и Geranium situestris. Зачем не растет Campanula rupestris Linae Boreatis. — Но как бы то ни было, я бросил цветы[25] и стал разбирать деревья. В ежедневных моих записках приведены разные породы дерев, здесь растущих. — Я все место выпишу так, как оно у меня там, потому что не знаю, как это иначе прилепить к рассказу. А оно может быть будет занимательно Александру Федоровичу, и тем более, что он себе (я это знаю) совершенно в другом виде представляет северный край Сибири. Здесь не найдете Вы тот огромный и величественный лес Северной Америки, не найдете Вы и того разнообразия в произрастениях. Я воспользуюсь мыслью Гумбольта, постараюсь так, как и он, представить произрастающую природу от Якутска до устья р. Колымы в виде картины, не знаю, успею ли, но переводить легче, нежели сочинять. Мой пик будет Верхоянская гора.
Представьте себе у подошвы ее с S стороны тучные нивы, всякий хвойный лес: листвень, ель, сосну и олонец, березу, тополь, рябину, черемуху, иву, тальник, ветку, ерник, черную и красную смородину, — и это будет все пространство от Якутска до Алдана. Выше немного представьте себе те же породы лесу, но гораздо реже (сосну в особенности и ель), исключая листвени и тополя, особливо первую еще в большем количестве, и это будет от Алдану до Верхоянской горы. Здесь самый Верхоянский хребет делает вдруг разительный перелом в произрастительной силе природы, и я все пространство от Ледовитого океана до него представляю на N-й стороне моей горы, — но для сего нужно токмо описать N-й стороны сей горы — и в натуре она представляет уже разительное сходство — положим самая вершина ее будет Север (N).
I. На вершине растет низкая трава и мох — в тундрах, прилежащих Ледовитому океану, то же.
II. Потом появляется ерник и порода тальнику — переход на север от тундры к лесам тот же.
III. После того появляется невысокая тонкая лиственница, из кустарников видна красная смородина — первый лес по Колыме тот же и начинается в 75 верстах севернее Нижне-Колымска.
IV. Наконец, спустившись совсем с горы, уже встречается лиственница и весьма большом числе, осина, тополь, береза, олонец и местами рябина (которая, кажется, занесена сюда случаем, потому что после того она нигде не встречается).
Но так как нет правила без исключения, то и здесь должно сделать замечание, что: березу, например, чрезвычайно трудно найти около Зашиверска или Средне-Колымска, а на Анюях, которые гораздо севернее, она растет в довольно большом количестве.
Еще одно примечание: от Якутска до самого Нижне-Колымска и далее корень лиственницы стелится всегда по земле и почти совершенно снаружи, и это на всех почвах земли. Меж Якутском и Алданом, например, растет она на песке и на глине, по Туколану — по камням и твердому чернозему, около Зашиверска на и_л_о_в_а_т_о_й з_е_м_л_е, здесь на Колыме почти на одном мхе, потому что и посреди лета в лесах под мохом чистый лед. — Но довольно теперь для барона Сакена.
Переехавши на другую сторону хребта, мы имели все время до самого Бараласа почти худую погоду, дождь, ветер и 19 августа выпал первый снег, лошади по колено. 20-го числа мы остановились в поварне[26], лежащей у выдавшейся горы Улу-Тумула. Недалеко от нас жило одно семейство тунгусов для рыбного промыслу (на реке Терях-урья, впадающей в Яну). Они меня тотчас все посетили и принесли в подарок рыбы (хариус), я им отблагодарил табаком и думал, что этим отделаюсь от гостей своих, но они остались с нами ночевать (князь, княгиня и княжны). — Народ сей, как мне показалось, гораздо веселее и обходительнее якутов, любят русских (особливо женщины), беспрестанно поют и смеются, образ их жизни виною беспечного и веселого их характера, до табаку они страстные охотники. Оставивши тунгусов, мы переехали Улу-Тумул и стали держать прямо на N. Яна осталась в правой руке и пошла прямо почти на О.
Но вот карта, на ней проложена вся дорога, и по коей я ехал. За верность ее не отвечаю — путь свой я проложил на глазомер и по догадкам. Горы не везде на ней проведены так, как на других картах, делая их, я руководствовался слухами и собственными наблюдениями. Я везде старался узнавать и определять направление слоев — и посему уже, если мои заключения сходны бывали с рассказами очевидцев, я проводил хребты. Верхоянский хребет и после того оба хребта, идущие прямо от О к W по левой стороне Индигирки у Зашиверска, состоят из чистого глинистого шифера (Thouschiffer), но в последних двух встречаются иногда отломки крупного гранита, местами видна желтая железная охра и медная окись (зеленого цвета), также встречаются в большом количестве конгломераты.
Но довольно покамест о хребтах — все мои Naturhistorische Bemerkungen как ботанические, так и минералогические стану разбирать в Царском Селе или в Москве на досуге, а теперь не до того — постройки, собаки, нарты, рыбы и звезды, наконец, не дадут мне даже времени к Вам, Егор Антонович, написать порядочным образом письма — исписано, измарано несколько листов, а что в них толку?
Красная черта означает дорогу, по коей я ехал, крестик, который Вы видите между Алданом и Бурунулом (Верхоянском), означает Баралас, куда мы теперь приехали. Баралас есть единственное жительство на 700 или 800 верст; оно состоит из одной довольно большой юрты и нескольких загонов для скота, здесь живут якуты, которые содержат станок.
На другой день, переменивши лошадей и проводников, мы поехали далее и через двое суток приехали к перевозу через р. Яну. По причине сильного ненастья я остановился в одной якутской юрте. Стол вскоре покрылся всем, что только было у хозяев. Старец, коему было более 100 лет, рассказывал о том времени, когда русские завоевали сии страны. «Племена якутские и тунгусские, бывшие между собою почти в беспрестанной вражде и ссоре, помирились, но не могли вооружиться против русских. Огнестрельное оружие нас пугало — мы думали, что они абасы (черти), посланные богом для наказания нашего».
Простившись со стариком, мы поехали далее и 28-го прибыли в Бурунул или Верхоянск.
Зашиверский комиссар (так называется начальник всего пространства, лежащего между Яною и Алазеею, Ледовитым океаном и Верхоянским хребтом) встретил меня за 40 верст, и флота мичман Матюшкин играл здесь роль если не государя, то по крайней мере генерал-губернатора. Вскоре мы приехали в Верхоянск — 5 юрт, разбросанных на 5 верстах, недостроенная церковь, часовня и кабак называются здесь городом.
Я пробыл здесь до 30 августа и праздновал тезоименитство государя в малейшем городе его империи. На вечерку, которую давал комиссар, было приглашено все, что токмо двигалось. На столе стояло: сушеное мясо, юкола, пряники, орехи, чернослив, изюм, все, все… и штоф спирту. В углу кривой писарь (вся канцелярия всего комиссарства) наяривал на скрипице барыню, и две красавицы (в самом деле красавицы или мне так по крайней мере казалось) повертывались и переходили бочком из угла в угол. Этот танец (может Эб. будет об нем любопытствовать) называется бычок. После бала я отправился тотчас далее и 2 сентября без особенных приключений прибыл на Оюн-холм — Шаманское поле (смотри крестик), где должен был переменить лошадей. — К великому моему удовольствию от Верхоянска начинается трактовая дорога, т. е. наставлены кресты, которые по крайней мере показывают, куда надобно ехать, хотя и не улучшают дороги, — все те же бадараны, речки и ручьи. Леса в некоторых местах прорублены, но очень худо (у меня случилось одной лошади из конвоя увязнуть в бадаранах, она села на пень и проколола себе брюхо — нечего делать, с нее содрали шкуру, распластали и взяли мясо с собою для пищи). Оюн-холм лежит на левом берегу Адичи, впадающей в 200 верстах севернее Бурунука в Яну.
На другой день мы продолжали путь наш на свежих лошадях далее и в 30 верстах от станка мы переехали вброд речку Табалак, впадающую в Адичу, и потому ада третий день приехали к каменной реке Тостах (1/4 версты ширины). Якут, исправлявший должность перевозчика, был при смерти болен, жена его в отчаянии, лодки нет (сильный ветер в прошлую ночь оторвал ее). Я сержусь, бранюсь, кричу, велю ехать вброд. Якуты говорят, что река глубока и быстра и тоном голоса дали мне заметить, что приказывать легче, нежели исполнять. С досадою я повернул лошадь и бросился в реку. Скоро потерялось дно, течение повлекло меня вниз — и с трудом, с опасностью, могу сказать, я выплыл на противулежащий яр. Козак, остававшийся на берегу палкой доказывать якутам, что река не глубока, увидя меня в быстрине, в волнах, бросился за мною, но с большим еще трудом, нежели я, спас свою собственную жизнь (лошадь его была хуже моей).
Мне после сего безрассудного поступка стыдно было смотреть на козака. Я ему велел итти вниз по реке искать лодки, но якуты нашли уже ветку, и через 2 часа вся кладь была перевезена, а лошади переправлены на левый берег Тостаха, и мы поехали далее.
К ночи желал я приехать к какой-нибудь юрте, чтобы там обсушить мокрое на мне бывшее платье. Якуты сказали, что в 10 верстах на Аллер-сюут[27] (побоище) находится старая, но большая оставленная юрта. Козак прибавил, что в ней живут нечистые духи. Я молчал, и, нечего делать, он шагом ехал за мною.
«Поедем скорее», — сказал я ему и ударил свою лошадь. Через час я увидел в лесу огонек. «Что это?» — спросил я его — "Кажется юрта, ", — отвечал он тихим голосом. «А, так там есть люди — тем лучше, сюда и завернем». — «Не быть добру, не быть добру», — сказал он, вздохнув. Через 5 минут мы перед юртою. Я соскочил с лошади, привязал ее к столбу, хотел итти, но вдруг оленья шкура, коею дверь была завешана, отбрасывается, и толпа тунгусов выскакивает. Страх, ужас изображен у них на лицах — я хочу войти, но один, ближе всех стоявший к дверям, удержал меня рукою, я его с силою толкнул и он упал через порог. Делаю шаг вперед, но пронзительный крик (их) остановил меня. «Это черти», — сказал козак. «Хуже чертей», — отвечал я ему, осматривая всю толпу. Вдруг один из них закричал что-то по-тунгусски и потом, подбежав ко мне, сказал изломанным русским языком: "Ты добрый тайон, я тебя видел на Улу-Тумуле, когда я ловил рыбу на Терях-Урья; не мешай нам шаманить. — «Я не протопоп[28]. — сказал я, засмеясь, — и я буду спрашивать вашего шамана о будущей моей участи». Мои слова тотчас же были переведены, и доверие, радость возвратились на все лица. Я вошел в юрту. Несколько женщин сидело вокруг огня, а шаман ходил взад и вперед по разложенным на полу шкурам диких баранов. Длинные, черные волосы почти совсем закрывали лицо его, кровью налившиеся, зверообразные глаза сверкали из-под густых, нависших бровей. Багровая кровь играла у него в лице. "Здорово, дагор (друг), — сказал я ему. Он кивнул головою и продолжал ходить. Странная его одежда, обвешанная ремнями с железными, медными и серебряными оконечностями, бубны в правой руке и лук в левой — все, все давало ему какой-то страшный вид (и он довольно был похож на чорта московского театра). Меж тем огонь стал потухать, красные уголья покрылись пеплом, шаман сел на землю. И через 5 минут он стал издавать жалобные звуки различными голосами, минут через 10 он встал (тогда опять в чувале развели большой огонь). Упершись головою на лук, начал кружиться в молчании около одной точки, опустивши лук, стал он водить руками над головою и делать движения, подобные тем, какие делают наши магнетизеры. После того вдруг ударил в бубны и начал скакать с чрезвычайным проворством, корпус его изгибался, как змея, голова его обращалась около шеи, как колесо, с таким невероятным проворством, что и теперь еще не могу довольно надивиться. Он выкурил в продолжение своего шаманства (во время отдыхов) несколько трубок черкасского табаку, выпил немного спирту, чтобы придти в опьянение, и наконец упал без чувств на землю. Два тунгуса подбежали к нему с ножами, лезвия ножей начали тереть над его головой — и он опять стал издавать жалобные звуки. Его подняли, все лицо его было в крови, он обтирал оное, и кровь все вновь выступала из-под кожи (какое ужасное напряжение!). Наконец, он совсем встал и уперся на лук — и каждый его спрашивал. Ко мне шаман был очень милостив. Если верить словам его, все, все будет успешно, и я все время буду здоров и через 3 года в Царском Селе! «Какую я люблю девушку?» — спросил я его. «У твоей девушки глаза, как лазурь неба, а волос, как слабый свет луны (светлорусые)». — «Сколько ей лет?» — «Добра ли?» — «Умна ли?» — etc., etc.. «Любит ли и помнит ли меня?» — «Если бы она о сем меня спрашивала, я бы ей отвечал!» «Чорт тебя возьми!» — сказал я ему с сердцем. «Я уже так достояние ада», — сказал он очень хладнокровно. — «А я?» — «На тебя они не смеют смотреть, твоя душа не принадлежит им». — И за это благодарю. Потом его начали спрашивать другие, и когда все вопросы были кончены, он стал выпускать из себя чертей, делая разные кривляния, и дорогие гости его, которых он созывал около 4 часов, вышли из него в 15'.
Я не суеверен, но если чудеса, которые рассказывают о месмеровом магнетизме не ложь то… то… Но теперь ведь грех в Петербурге говорить о шаманах. Шаман, проснувшись от своей бесчувственности, не помнил уже ни слов, ни действий своих, он смотрел на всех дико. Я спрашивал у него истолкование некоторых ответов (желая тем обнаружить обман его), но он смотрел на меня с удивлением и молчал. Женщины (которые, как и везде, любопытны), спрашивали у меня, что такое голубые глаза? и удивлялись, что у нас в России бывают не человеческие (т. е. не черные) глаза (по всей Сибири голубые глаза редки), и шаман (как мне казалось) также не имел о них понятия.
Мелкие обстоятельства, которые со мной случились по приезде моем в Средне- и Нижне-Колымск, — сколько и не были невероятны, но все с удивительною точностию были предсказаны шаманом.
Не на магнетизме ли основано шаманство? Оно есть вера, а никакая вера не может существовать без предрассудков (иначе она делается наукой), и для того выдуманы черти, бубны, платье и пр., пр. Все это более, нежели нагая истина, ослепляет и очаровывает чувства и ум дикого (и даже просвещенного) человека.
Тунгусы, узнавши от козака, кто я? куда я еду? и для чего? и полюбивши меня (вероятно за то, что я их потчевал табаком), непременно хотели проводить меня — и я должен был несколько верст ехать шагом. Наконец они остановились у одного выдавшегося камня на берегу ручья, вырезали из гривы моей лошади пук волос и повесили их на березу. Шаман произнес заклятие: «Воротись на сие место, застань нас опять в юрте Аллерсюутской скалы, и если судьба твоя счастлива, то дай Бог, чтобы я предсказал тебе ее». Женщины меж тем запели андыльщину (песнь в похвалу), припевая хором: «Еваон, Еваон! Тайон!» Я был уже далеко от добрых тунгусов, но долго еще отзывалось в ушах: «Еваон! Еваон!»
В сей же день мы приехали к месту, называемому Русская рассоха. Два хребта, имевшие параллельное направление от О к W, вдруг соединяются одной высокою горою. Объехавши ее с N-ой стороны, мы следовали по направлению множества маленьких каменных речек — Блудной, Баукальской, Бирюльской и пр. Почти никогда благотворные лучиПозвольте мне выписать описание Зашиверска из Зябловского. Он сказал о нем все, что токмо возможно сказать: З_а_ш_и_в_е_р_с_к (ныне упраздненным город) лежит на правом берегу Индигирки. На рисунке моем вы видите церковь, часть (деревянной) стены от прежде бывшей крепостцы, несколько изб и юрт — и Вы видите все, что токмо есть в Зашиверске. Там я встретил лекаря Томашевского, жившего три года в Средне-Колымске. (Он был послан, чтобы уменьшить и удержать сильно распространяющуюся венерическую болезнь[29], проказу и смертоносные поветрия, которые довольно часто случаются). Как приятно русскому встретиться с русским в таком отдалении. Он (без всякого успеха) возвращается назад в свою отчизну, в Малороссию. «Каково в Колымском?» — спросил я его. — «Люди ко всему могут привыкнуть, есть такие, кои и исландский мох любят», — отвечал он мне. Исключая Томашевского, зашиверский священник, старец 80 лет, отец Михаил, заставил меня провести время с удовольствием (могу сказать) в Зашиверске… И в Петербурге трудно найти столько образования в духовном звании. Им большая часть якутов, тунгусов, ламутов и юкагирей окрещены, и они его любят, почитают и боятся, как отца. Не силою, не обманом он заставлял их принимать христианскую религию, но кротостию и ласкою. Несколько раз был в опасности потерять жизнь и свободу свою, но случай или бог спасал его. — Рассказы его были весьма любопытны, он многие страны северной Сибири прошел пешком (по словам его, в хребтах, лежащих к W от Зашиверска, была прежде, 50 лет тому назад, огнедышащая гора, 1-я в сибирских горах, следов лавы нигде не видно).
Отец Михаил и Томашевский напугали меня всеми неудобствами и трудностями горной дороги, происходящими от позднего времени года, и я решил ехать водою (хотя они еще более против сего вооружались). Как сказано, так и сделано. В карбас положили кладь, отчалили от берегу, и течение стрелою повлекло нас вниз. Здесь на рисунке представлена (тихая) Индигирка; легкий ветерок наполняет паруса — зеленые тропические облака ограничиваются горами, видимыми в синем отдалении. Все представлено так тихо, спокойно и прекрасно. Но оно совершенно не таково было (Зачем я не живописец, поэт). Пороги отпрядыши, косы, подводные каменья, водовороты, разбросанные по всей реке, казались (по причине быстрого течения) в одной точке. Наша лодка качалась, кружилась, заливалась, пена клубилась, огромные каменья с шумом ворочала быстрина. Шиллера Taucher пришел мне на ум (теперь, а не тогда, тогда было совсем не до стихов; право! лево! так держи, табань! греби! etc, etc). Кажется, поэт плавал по Индигирке.
Und es wallet und siedet und brauset und zischt,
Wie wenn Wasser mit Feuer sich mengt,
Bis zum Himmel spritzet der dampfende Gischt.
Und Flut auf Flut sich ohne Ende drängt.
Und will sich nimmer erschöpfen und leeren,
Als wolle ein Meer noch ein Meer gebären,
Doch endlich das legt sich die wilde Gewalt,
Und schwarz aus den weissen Schaum,
Klagt hinunter in gähnendes Spalt,
Grundlos, als ging’s in den Hòleenraum
Und reissend sieht man die brandenden Wogen,
Hinab in den Strudelnden Trichter gezogen {*}.
{* И воет и свищет, и бьет, и шипит,
Как влага, мешаясь с огнем,
Волна за волною, и к небу летит
Дымящимся пена столбом.
Пучина бушует, пучина клокочет:
Не море ль из моря извергнуться хочет?
И вдруг, успокоясь, волненье легло —
И грозно из пены седой
Разинулось черною щелью жерло,
И воды обратно толпой
Помчались во глубь истощенного чрева,
И глубь застонала от грома и гнева.
Из стихотворения Шиллера «Кубок», (перевод В. Жуковского). — Ред.}
Крах! крах! «Дно проломлено!» — закричал якут. — «Сильнее греби, сильнее!» — Я бросился на руль и поворотил к ближайшему островку. Близ берега, на не глубоком месте лодка пошла ко дну, мы выскочили, всю кладь перетаскали на берег, а потом и ее подтащили.
Карбас наш ударился о подводный камень (бык), одну доску оторвало (она еще висела на нескольких гвоздях) и всю конопать выбило. Вытащили лодку совсем на берег, приколотили нагелями (деревянными гвоздями) доску и законопатили все пазы снегом, к ночи облили как снаружи, так и снутри все судно водою, развели огонек, обсушили платье и на другой день спустили опять наш ковчег на воду; отправились далее. Все худые места мы миновали (худы по причине бывшей малой воды) и очень спокойно продолжали наше плавание.
Индигирка в 100 верстах ниже Зашиверска делается широкою и не столь быстрою. Горы исчезают уже в 30 верстах, и берега везде отлогие, песчаные, покрытые ерником и тальником.
16 сентября мы миновали крест, называемый майорским, он поставлен Павлуцким перед походом (и смертию) его в Чукотскую землю. Шуга и большие льдины, которые начало носить по реке, препятствовали нашему плаванию, и в 10 верстах ниже сего креста мы встретили совершенный рекостав. Ударил сильный противный северный ветер и принудил нас пристать к берегу. Тропинка довела нас до одной якутской юрты. Там нашел я трех лошадок, наконец, перевез всю свою кладь с берегу и тотчас поехал искать и набирать еще лошадей. Чрез 2 дня я отправился с Ому-Кол (так называлось озеро, на коем стояла юрта) и в целые сутки проехал токмо 40 верст до озера Чакчи, на коем было разбросано несколько якутских юрт и урасей. Выехав на Чакчи, я был уже на трактовой дороге, но таумаки, бадараны, калтусы меня так напугали, что я решился здесь прожить несколько дней и дожидаться зимнего пути.
Шамана всегда можно узнать — багровое лицо, дикий взгляд и кровью налитые глаза отличают его, и я там тотчас одного отыскал. Долго просил я его, чтобы он (для препровождения времени) пошаманил. Он отговаривался неимением приличного платья, бубен, строгими запрещениями духовенства и гражданского начальства; но я его уверял, что ему нечего бояться, и он начал… Молодая якутка (княжна), бывшая в той же юрте, просила меня, чтобы я велел перестать. «А для чего?» — Она не отвечала, но брат ее сказал мне, что в сестре черти и еслиб она не была женщина, то была бы шаманом. — «Пустяки, пустяки», — сказал я и велел продолжать. Бедная моя якутка, то бледнела, то краснела, я сел подле нее. Вдруг она упала без чувств, и кровь выступила у нее щеками и выше бровей. — «Вон, вон шамана!» (он на морозе продолжал прыгать и кричать; но недолго и вскоре скрылся). Меж тем живот у якутки чрезвычайным образом раздулся, она стала себе ломать руки, валяться по земле, кричала, пела, плакала и потом, пришед в совершенное изнеможение, заснула и проснулась совершенно здоровою. Брат и отец ее говорили мне, что она с с_а_м_о_г_о м_л_а_д_е_н_ч_е_с_т_в_а беснуется[30] — и подобные припадки находят на нее всегда, когда слышит шамана, призывающего чертей. Я за неприятность, которую ей сделал, одарил ее и поехал далее.
25 сентября прибыл я в Орынкино (где сворачивает красная черта от Индигирки), куда я намерен был плыть водою. Там лошади были изготовлены, и я тотчас отправился далее. 27-го я переехал Алазейский хребет, из коего вытекает речка Бор-Урях, впадающая в Алазею. 30-го прибыл в Сордах.
От Сордаху до Среднего около 250 верст. На всем пространстве более озер, речек, ручьев, болот, нежели земли.
4 октября я приехал в Средне-Колымский острог, где имеет пребывание свое местный комиссар. Жители состоят из козаков, мещан и крестьян. (Это одно название, лучше сказать, из одних рыбаков). Острог же — 10 изб, новая недостроенная церковь и старая, уже разваливающаяся, достопримечательная по своей древности — она построена в половине 17-го столетия козаками-завоевателями, употребившими на оную лес из своих кочей (род плоскодонных и довольно больших судов, скрепленных по недостатку железа деревянными гвоздями). От самого Верхоянского хребта сие есть единственное строение из соснового леса. Архива сей церкви (я любопытствовал) ничего не имеется, из старинных вещей остались: несколько образов, рисованных водяными красками на бумаге, деревянные кресты, жестяная дарохранительница и образ св. Кирилла на доске, сделанной ножом и проколотой в нескольких местах копьями.
Заготовив и закупив сколько возможно было собачьего корму, я отправился в Нижне-Колымск 14 октября для дальнейших приготовлений. Дорога идет далее по самой Колыме (всего 440), но во избежание больших изгибов переезжают через волоки в несколько верст ширины. По всей Колыме разбросаны, хотя и в большом меж собою расстоянии, юрты, и мы всегда имели теплые ночлеги. В последний день моей верховой езды, я хотел, несмотря на холод сделать 150 верст (лошадь переменил) до Омолону. Я ехал весь день и ночь.
«Ба, это что?» — спросил я, взглянувши на небо. — «Бай егал балыга ойнур (рыба в море играет)», — отвечал проводник мой дрожащим от холода голосом. Верхний край облака отсвечивался слабым дымоватым светом. Это было начало северного сияния. Я протер себе глаза, стряхнул снег с ресниц, поправился на седле и приготовился с точностью дерптского профессора наблюдать северное сияние. Но, проехавши уже более 100 верст, Вы меня извините, что я задремал. Козак разбудил меня, подавая мне комок снегу — я отморозил себе лицо.
Меж тем северное сияние превратило ночь в (пасмурный) день и я виноват, виноват перед Василием Михайловичем[31] пропустил случай видеть постепенное увеличение и распространение оного, не пеленговал даже оконечности или середину его по компасу (я провел меридиональную линию по Полярной звезде, свет северного сияния занимал пространство 60® почти к О и W поровну), хотя он и находился у меня в кармане, не наблюдал даже склонения и колебаний магнитной стрелки, опасаясь и то и другое приписать стальной сбруе и движению лошади. Словом, я не сделал никаких наблюдений ни компасом, ни инклинатором, ни барометром, ни термометром, ни аерометром, ни гигрометром, ни манометром, ни анемометром, ни амброметром, ни эндиометром, ни антропометром — у меня ни одного из тех метров не было с собою.
Впрочем, чтобы не рассердить Василия Михайловича, вот рисунок. Чем богат, тем и рад.
Вижу, что в моем рисунке без истолкований, изъяснений и замечаний ничего понять нельзя. — Желтые столбы, которые возвышаются в некоторых местах перпендикулярно, а в других косвенно, суть собрания лучей или огненные снопы (я не знаю настоящего технического термина), некоторые из них поднимаются из черного облака, другие из светлого пространства (которые подобны зодиакальному свету или в ясную ночь млечному пути).
Они появлялись, как огонь из холостого без пыжа заряженного ружья, но без всякого шума (и не имеется никакого сходства с зарницей). По появлении своем некоторые из них бывают видны несколько минут и потом уже постепенно уменьшаются. Вышина их от горизонта около 45®. Красноватый шар, который у меня сделан в левой стороне, в светлом пространстве, был совершенно подобен огненным шарам, которые я видел между тропиками и о коих я Вам рассказывал. Он был виден 2" или 3" и рассыпался. С зарею северное сияние исчезло.
Исключая овального облака, находившегося над самым северным сиянием, все небо было чисто, во всех сторонах, особливо на О, видно было множество падающих звезд — ветра не было, к утру потянул маленький низовой ветерок.
На другой день утром прибыл на реку Омолов, 19 октября я провел здесь и 20-го отправился на нартах в Нижне-Колымск, куда я прибыл через два дня — 22 октября.
О Нижне-Колымске, о приготовлениях для экспедиции, о поездке моей ко взморью (в 150 верстах отсюда), о нашем отправлении etc., etc.. в будущем письме. Нарочный (к Михаилу Михайловичу) отправляется завтра, и я еще никому, никому не написал ни строчки — даже и к матушке.
Егор Антонович! Будьте здоровы, будьте счастливы… Я получаю московские газеты, о пожаре ни слова нет… Из Лицея был выпуск, Вас ото всей души поздравляю и желаю… также заслужить звезду.
Нет дня, нет часа, когда бы я не переносился в Царское Село.
Всем Вашим, Егор Антонович, Марья Яковлевна, всем, всем от меня поклон. — Как я несчастлив, когда вспоминаю Царское Село! Зачем я зашел сюда? Зачем? Вторым быть или совсем не быть — все равно. Только в послужном списке два лишних слова.
20 ноября 820 г.
Нижне-Колымский острог.
P. S. Сверх чаяния, нарочный прожил еще несколько дней, и я, написавши к Вам еще одно длинное письмо, распечатал и это, чтобы измарать остающуюся четвертушку. Я не требую, чтобы Вы читали мои письма, чтобы Вы отвечали мне на них, нет, я прошу у Вас только позволения писать к Вам, и это доставляет мне большое удовольствие, утешение.
Итак, чтобы дополнить лист, я переведу слова, довольно часто у меня в рассказе случающиеся и вероятно неудобопонятные.
Юрта — зимнее жилище якутов и других промышленных народов. Четвероугольное здание, шесты стены поставлены стоймя, с плоской крышей и, как сверху, так и с боков обложено дерном, в середине очаг. Летом в окна вставляются налимьи пузыри, зимой льдины. Юрта представлена у меня во 2-м рисунке, но в весьма малом виде.
Ураса — летнее жилище, имеет конусообразную фигуру. Где растет береза, там она обтянута берестою, в случавъе же недостатка оной — обкладывается дерном и засыпается землею, в середине очаг.
Кухлянки, парки, камни, торбасы, чижи, каченги, алерчики, сотуры, малахаи, ошейники — одежды, употребляемые в сем краю.
Бадараны — болота и озера, заросшие травой.
Таумалы — слабо замерзшие бадараны, в коих лошадь преступается, режет себе ноги, падает, etc., etc…
Тундра — озерное, безлесное место, заросшее мхами и травой.
Кактус — редкий, кривой, бедный лес — растущий на болотах или на топких местах.
Виска — речка или ручеек, соединяющий озеро с озером или с рекой.
Протока — малые рукава реки.
Нарта — сани, употребляемые в езде на собаках, полная нарта значит 13 собак. Когда-нибудь нарисую.
Ветка — малые гребные суда, для одного токмо человека (на 2-м рисунке), когда-нибудь в большем виде представлю. Невод, сеть, мережа и морда (последняя делается из прутьев).
Пасть — (лисья у меня нарисована в северном сиянии), кляпцы, чиркан, петля, ловушка, лук — употребляют для промысла зверей, все, все нарисую — дайте время.
Вздребеняется — вид изменяет, говорится о предметах, находящихся на горизонте, — есть следствие сильной земной рефракции.
Плящий мороз — более 40?, когда дыхание превращается в ледяные кристаллы и [шумит].
Пурга, мятель, хиус — резкий холодный ветер.
Сполох — северное сияние.
Пороша — маленький снег.
Прошку ширкать — нюхать табак.
Гамзу тянуть — курить.
Лемешину сосать — за губы класть.
Андырщина — похвальная песнь от юкагирского слова андырь (молодец).
Вечерка — вечеринка.
26 ноября.
Еще не окончены все приуготовления к нашему путешествию, но они приходят к концу — в прошлом письме из Якутска я писал к Вам, что Врангель отправил меня вперед для заготовления всего нужного для нашего вояжа и для построения обсерватории, я был так счастлив, что (хотя и с некоторым трудом) успел все, все исполнить. Он прибыл в то самое время (сюда), когда я возвратился с поездки моей на взморье, он с Z, а я с N; собаки наши сцепились, и мы после трехмесячной разлуки обнялись.
На первой неделе марта месяца (разумеется, если к тому времени будет байдара готова и все прочее) мы тронемся от Б. Баранова Камня, который в 400 верстах отсюда (и граница Биллингсовой экспедиции, далее его они не были, несмотря на все гигантские приготовления и издержки — гора мышь родила). 7 лучших нарт, т. е. 85 собак будут там откармливаться с половины февраля для дальнего пути, а мы из Нижнего отправимся на других нартах 25 февраля. На одной нарте будет складная кожаная байдара (лодка), на другой полог кожаный (палатка), а на других провизия, корм, несколько дров, инструменты, etc., etc., везде поровну. Сверху 7 нарт будет еще 12 или 15 подвозных, которые станут возвращаться, по мере, как запас их выходит, и для дальнего пути останутся только наши 7; с ними можно без всякой посторонней помощи пробыть в море около 30 дней, — если все будет счастливо, то в половине мая мы должны быть опять в Нижне-Колымске.
Если не будет никаких чрезвычайных препятствий от ветров (пург) ужасных ледяных гор (торосов) и щелей (полыньи), то возможно будет сделать в оба конца, т. е. вперед и назад более 3000 верст.
И знаете ли, какую я Вам скажу радостную весть, мы найдем землю и непременно найдем потому, что…[32].
Итак, предположив, что Шиллер сказал правду, я утверждаю, что к Северо-Востоку от Чаунского залива д_о_л_ж_н_а б_ы_т_ь земля.
Я сделал карту северных полярных стран, и мне кажется, что положение Новой Земли, Северовосточного мыса Новой Сибири и Ляховских островов дают знать или н_а_м_е_к_а_ю_т, так сказать, что к N от Шелагского Носа должно быть что-нибудь подобное.
Заметьте симметричное направление а_з_и_а_т_с_к_о_г_о берега с W почти по меридиану к N, а с О отлого склоняется к Z.
Ляховы острова и Новая Сибирь составляли прежде такой же выдавшийся мыс, как и Северовосточный, но сильным течением океана прорван.
Вы увидите, что мое предсказание сбудется. От Большого Баранова Камня, думаю я, будем мы итти прямо на N (потому что в море, т. е. Ледовитом, на морозе и на нартах очень трудно, почти невозможно определять долготу по обсервациям). Одни признаки близости земли могут нас совратить с меридиана.
Прощайте, Егор Антонович. Дай бог, чтобы я был, если не пророком, так угадчиком.
NB Теперь мы только двое в Нижне-Колымске. Штурман будет через 3 месяца, доктор бог весть когда.
Пишите ко мне, Егор Антонович. Пишите мне, обрадуйте меня несколькими строками, заставьте товарищей писать ко мне.
Два шлюпа «Восток» и «Благонамеренный», отправленные в Ледовитый океан через Берингов пролив, открыли близ Филиппинских островов новую группу, которую назвали «Восточное благонамерение» (только песок и гнус).
В океане должны быть ужасные ветры. Колыма против Нижнего в 150 верстах от устья выступает из берегов, взламывает лед в 4 фута etc., etc., в воздухе совершенная тишина и после —36® мы имеем —19®, N всегда теплый.
P. S. Барон Врангель свидетельствует свое почтение г-ну Гнихтелю, прежнему своему наставнику.
Не показывайте, не читайте и не давайте никому моих писем, — прошу Вас, Егор Антонович!
Егор Антонович! Написавши уже к Вам два очень длинных письма, в одном о переезде моем из Якутска в Нижне-Колымск, а в другом о всех приготовлениях для дальнейшего вояжа, у меня еще осталось несколько минут свободных, чтобы развеселить себя, хочу побеседовать с Вами. Не читайте, не читайте моих писем, в них нет ничего толкового, но писать их для меня самое большое удовольствие. Мне вместо того, чтобы пересылать их Вам, надлежало бы их прятать и оставлять у себя, но боюсь, чтобы в таком случае Вы не попрекнули бы меня в том, что я Царское Село, Вас забыл, — а это было бы для меня больнее всего, потому что было бы несправедливо. Царское Село для меня все, оно побудительною причиною всех моих хороших поступков и предприятий.
Вы не поверите, как часто я о Вас вспоминаю. Врангель знает теперь Вас, всех моих, Лицей, Царское Село так же хорошо, как я, и он мне платит равною доверенностью, и нет теперь человека в Ревеле и Дерпте, которого я бы не знал. Мои друзья сделались его знакомыми, его — моими, и на первый случай как от него, так и от меня кланяйтесь брату его, который теперь на месте Александра Петровича в Лицее.
Прощайте, Егор Антонович, всем Вашим поклон, как счастливы те, которые не оставляют Царского Села, как счастливо живут в Царском Селе. А здесь? Мертвая тишина и вечная ночь. Природа здесь величественна, но она занимает воображение ужасною своею прелестью. Темная лазурь неба, яркий и живой свет северного сияния, отсвечивающаяся огнем (так сказать) белизна снега, кровавые вершины гор, наконец, отражаются еще последние лучи непоказывающегося солнца, лес, покрытый снежными бородками, и все, все пленяет, очаровывает чувство, воображение и природа роскошествует здесь зимой, летом же она кажется истощенной и бедной.
Но что значит мертвая природа! Ужели она в состоянии истребить из памяти моей все приятности общежития, истребить те места, в коих я жил и где теперь живут друзья. Советы, помощь их, как часто выводили меня из неприятного положения, в кои я впадал. А теперь остался на произвол самому себе. О, Царское, Царское!
Нижне-Колымск, 820, декабрь.
В ответном письме 21 июня 1821 г. Энгельгардт писал Матюшкину:
«Получил я, наконец, твое письмо, и за долгое прожданье целую тетрадь, над которою мы сидели в кружок два вечера. Спасибо брат, тебе, что ты находишь время и охоту с нами так пространно беседовать; лишнее было бы тебе сказать, с каким нетерпением ожидаем мы от тебя вестей и с каким сердечным участием мы их читаем. Как ни страшно, скучно, опасно твое путешествие, но два есть утешения: первое — доброй товарищ Врангель, второе — что, перемогши все то, что уже ты перемог, уже будущее едва ли страшнее быть может. — Дружбе твоей с Врангелем я очень рад; судя по нашему лицейскому Врангелю[33], он должен быть очень хорош; наш — человек преблагородный и с редким сердцем. Имея при себе одного друга, легко переносить то, чего бы один не перенес.
Описание твоего путешествия очень любопытно, — об одном только и жалею, а именно, что по сие время еще не имею ясного понятия о составе вашей Экспедиции, т. е. я не понимаю, отчего ты едешь один? отчего барон Врангель, оставшийся, по последнему письму твоему, в Якутске, теперь опять, кажется, с тобою? где же прочие лица, к Экспедиции принадлежащие? всего этого и вообще всего, что принадлежит к физиономии Экспедиции, я не понимаю. А как ответ на сии мои вопросы по всей вероятности не прежде сюда быть может, как через год, то и долго еще не пойму. — Лучше всего будет, когда ты сам сядешь опять к круглому самоварному столу и все сам расскажешь. До того еще два года это очень много, если впереди, а очень мало когда прошло.
Я надеюсь, что моя посылка благополучно к тебе доехала; по крайней мере, мы здесь рассчитывали время ее к тебе прибытия и любовались мысли, что на берегах Ледовитого Океана будут варить и пить шоколад. Я бы послал тогда и больше, но уже и это с большими хлопотами приняли по причине тягости».
Из письма Энгельгардта к Матюшкину от 25 июня 1821 г.
«Я опять вчера вечером на досуге перечитал твое письмо и вижу, что у тебя было намерение объяснить мне что-нибудь насчет физиономии вашей Экспедиции и соединения твоего с бароном Врангелем. В первую минуту радости о получении этих строк, писанных теми цилиндрами, которые у тебя заменяют пальцы и которые так не по-калиничевски[34] пишут, что с трудом только разбираю я гиероглифы, — в первую минуту радости я только пробегал вскольз твои строки и любовался, между прочим, пленительному архитектурному виду Зашиверска; я хотел главным образом удостовериться, что ты жив, здоров и духа твердости не потерял. Я пробегал твое письмо и, перебирая и перекладывая листы оного, я проложил отдельное письмо № 17, которое объясняет несколько обстоятельств, для меня темных. Теперь я все порядком и с толком прочитал и понимаю, что ты с Врангелем составляешь весь персонал Экспедиции.
Хотя, с одной стороны, и скучно и хотя бы, конечно, лучше б было иметь при себе натуралиста, которого бы ботаника простиралась и далее Потентоллы анзерины, но, с другой стороны, для поездки на собачьей почте лучше почти быть в меньшем числе, ибо менее нужно нарт, провизии и всего, тому подобного. — Впрочем, Врангель с своими знаниями заменит многое собою. Замечайте, господа, замечайте все, записывайте и не полагайте ни о чем: „это уже известно“. Один и тот же предмет, виденный в разные времена, под различными сопровождающими обстоятельствами и разными наблюдателями, дает разные виды. Вы должны дать описание вашего путешествия, собирайте материалы: может быть, выйдут и два описания; одно чисто научное, — оно будет для науки, для ученых, и будет полезно. Другое должно бы быть развлекательное, т. е. более забавно, оно будет читано большею публикою и оно заставит говорить о вас и об Экспедиции вашей, которая без того останется забытою в Архивах почтеннейшей Адмиралтейств-Коллегий. Сбирайте материалы для обоих сочинений, виды тамошней замороженной натуры, нравы и особенности, жителей, маленькие характеристические черты, происшествия и анекдоты, с_л_о_в_а и_л_и п_р_и_г_о_в_о_р_к_и н_а_ц_и_о_н_а_л_ь_н_ы_е, словом сказать, все, что может служить к нравственному познанию обитателей того края; я говорю обитателей, а не жителей, ибо я полагаю, что люди там не живут, а только разве прозябают. — Жаль, что с вами нет хорошего рисовальщика, ибо твои рисунки, как они ни приятны и прекрасны для меня в твоих письмах, но едва ли могут служить к изданию в публику, а публике надобны картинки. Крузенштернова Путешествия у него еще лежат величайшие кипы, тогда когда Лангсдорфа описание (довольно плохое) все раскуплено».
Из письма Энгельгардта к Вольховскому — ноябрь 1821 г.
«От Матюшкина я имею не письмо, а известие чрез M. M. Сперанского, которому барон Врангель доносит, что они благополучно достигли главной своей цели, они решили большую нерешенную еще русскую-географическую задачу: северо-восточной конец Сибири — Чукотской или Шалаунской нос — астрономически означен — между Азией и Америкою нет связи, и Берингов пролив есть действительный пролив. Ай да Матюшкин!
Врангель несколько раз в донесении своем принимается расхвалять его и говорить, что успех в трудном сем предприятии большею частию приписать должно бывшему воспитаннику Лицея Матюшкину. Ай да Лицей! Сперанский, как генерал-губернатор Сибири, размеряя все тамошним масштабом, уверил меня, что Матюшкин теперь уже скоро возвратится. Что же называете вы скоро? — Я думаю, что они к концу б_у_д_у_щ_е_й зимы могут у_ж_е з_д_е_с_ь быть! Спасибо за такую скорость! Да и краек хорош; меренной дороги 11720 верст, а сверх того еще месяца 1 1/2 езды! Ай да Матушка Русь!»
Нет ничего скучнее и досаднее этого Ледовитого моря и этой собачьей экспедиции. Мы воротились, ничего, или почти ничего не сделавши, шатались, шатались по морю, мерзли и голодовали — и что толку? Что даст бог на будущий год, на нынешний все предприятия к северу кончились.
Я Вам не успею все описать, с таковой подробностью, с каковою Вы, может, желаете и с каковою я обыкновенно пишу. У нас нынешнего года весьма ранняя весна, и завтра должно будет отправить почту, а я токмо теперь сыскал несколько свободных минут, чтобы поговорить с Вами.
Вы получили, вероятно, письмо мое от февраля месяца сего года[35]. Оно писано английским флота капитаном Кокреном, которого также любопытство загнало в Колымск — у меня тогда болела рука, и я с трудом мог подписать несколько строк в ответ на письмо Ваше, посланное через Шулгина.
Там писал я Вам, что через несколько дней, окончивши все приготовления, отправлюсь к N один. Но судьбе, которая, не знаю, покровительствует ли мне, или нет, было угодно иначе — лейтенант Врангель воротился из путешествия своего к О (по берегу) с хорошим успехом, и через неделю опять пошел в море, — я тогда…
Мы описали группу Медвежьих островов и дошли токмо до 72® северной широты. Признаюсь, Егор Антонович, я был рад, что не один пошел в море. Первая попытка и неудача — это была ужаснейшая вещь! Мы рисковали и рисковали очень много, хорошо, что прошло счастливо. Скажу Вам, что если бы я один пошел в море — я, может, быть, и не воротился бы. Врангель мог руководствоваться рассудком, Врангель мог быть осторожен. Нынешний год неудача, и он надеется на будущий, а мне невозможно — или пан или пал.
Первое препоручение и его худо исполнить! Что было бы, если бы я возвратился ни с чем, а он бы сделал на будущий год все?
22 марта мы выехали из Нижне-Колымска, 25-го прибыли на взморье. 26-го отправились к Малому Баранову на 6 путевых и 14 завозных, всего 24 собаки, последних завозных отпустили из широты 71®30' 6 апреля, и мы остались с одними путевыми. Сделали 3® в долготу и O от меридиана Малого Баранова вдоль по щелям и полыньям (если бы я был один, я бы стал между ними пробираться) и, видя, что они все более и более склонялись к S, мы пошли на W к Медвежьим островам. Описав их, выехали 24 апреля на материк у Агафоновой р[еки] близ Чухочей. 29-го прибыли в Нижне-Колымск.
Прощайте, Егор Антонович, более не пишу к Вам сегодня до будущей почты. На досуге опять напишу Вам длинное письмо с картами и рисунками.
Летом будем производить опись на лодках и верхом враз.
Я начал трепать Блуменбаха — учусь натуральной истории. Присылаю Вам медную руду в кварце, найденную мною на одном из Медвежьих островов.
Прощайте, Егор Антонович, прощайте, кланяюсь, низко кланяюсь Марье Яковлевне, всем Вашим, мое почтение — лицейским.
NB Присылаю к Вам куницу — она стоит 550 к., из 150 выходят два солопа: один весьма хороший, другой похуже — стоит ли их купить? Если да, то пришлите из моих денег, сколько заблагорассудите, и если кому-нибудь из лицейских угодно, то я с удовольствием исполню его препоручение. Пусть только пришлет денег, у меня ни гроша нет.
Чрез Василия Михайловича Головнина можно в казенном пакете.
5 мая 1821 года Нижне-Колымск.
NB Куницу я к Вам не посылаю, ибо в таком случае письмо мое не дойдет к Вам.
У меня есть большая просьба до Вас, Егор Антонович! Закажите чайник серебряный в 1 ф. весу и перешлите мне его как можно скорее — меня просили о нем здесь. Это не мотовство, право не мотовство, и припишите цену, сколько он будет стоить.
Семейный, большой (до 10 чашек), внутри позолоченный и не очень тонкий чайник. 84® ему не нужно быть. Накладите его полно конфетами, это уже для меня. (До 300 рублей менее, если можно).
Прощайте, Егор Антонович! Постарайтесь отправить его из Петербурга в декабре сего года, а без того я его, может, уже и не получу в Нижнем, и мне придется самому пить из него, а я не охотник до чаю. Цена ему может быть до 400 — в случае нужды и более рублей.
В ответном письме от 2 января 1822 г. Энгельгардт писал Матюшкину
«Требуемый тобою серебряный чайник при сем я посылаю; но что с ним будет, не знаю. Ты мне в майе месяце 1821 года пишешь, чтобы я послал тебе в Новоколымск посылку, довольно ценную. Письмо твое о том доходит сюда в декабре, я отправляю посылку к тебе в генваре 1822 и если она весьма успешно пойдет, то прибудет в Новоколымск в июне м-це когда, вероятно, ни духу ни слуху твоего там не будет. Кто же приймет этот чайник? Зачем не писал ты, к которому из живущих или прозябающих там (если есть кроме белых медведей) адресовать посылку. Вообще, любопытен я по возвращении твоем иметь комментарии на всю историю сего чайника.
Упоминаемые в письме твоем пробы куниц и железная руда не приехали. Первых не жаль, потому что отсюда комиссии никто бы не сделал; всяк желает видеть, что он покупает, всяк желает покупку свою иметь тотчас и не ожидая целый год; при том же все привозимые из Сибири сюда меха, как говорят, должны быть здесь переделываемы, перешиваемы и пр., здешние мастера за это берут чрезмерно дорого, для того чтобы отбить у здешних покупщиков охоту прямо выписывать товар, на котором они хотят выиграть сами и непосредственно. — Жаль, чго железо дорогою растаяло, — оно было бы хороший pendant[36] к подарку 24 отличительных северо-американских руд, которые Ломоносов[37] привез в наш кабинет. Прошу непременно с сей поездки не возвратиться с пустыми руками, как с первой, а непременно привезти в наш кабинет какие-нибудь естественные редкости Ледовитого моря или края. Я люблю украшать наши коллекции именами наших воспитанников, — это в честь им и нам.
A propos de подарки[38], и я забыл тебе сказать, что твой серебряный чайник, который, бог знает, когда и кому в руки попадет, стоит 275 р. Я надеюсь, что он понравится, ибо он в новейшем вкусе. Когда бог нас опять сведет, тогда ты мне растолкуешь, как о сем чайнике, так и о многом, если не мистическом, то по крайней мере непонятном в письмах твоих, которые (особенно последние) очень бестолковы.
…люди знают, что мой Матюшкин в этой Экспедиции; люди, следовательно у меня наведываются об успехах оной и я должен признаваться, что ничего не знаю. Спасибо Крузенштерну, — тот мне кое-что из письма, им от Врангеля полученного, сообщил, так что я не совсем как бестолковый при вопросах стою.
Впрочем, письма твоего от февраля, писанное пешеходцом Кокреном, я не видал, как ушей своих. Жаль! впрочем и хорошо, потому что я, узнав, что ты отправляешься один без Врангеля, очень беспокоился бы об успехе твоем. Все к лучшему! — Письмо мое, о котором ты говоришь, что оно послано чрез Шулгина?! — я не знаю, ибо Шулгин, сидит очень спокойно в классе, и если бывает на берегах Ледовитого океана, то конечно не иначе, как на карте. Между тем, я очень рад, что ты получил ящик с часовыми инструментами и с гостинцами. Он соединял dulci et utile![39]
Я очень рад, что ты треплешь Блуменбаха; привези нам записки, замечания и пр., чтобы по крайней мере след был твоей поездке собачьей и чтобы не исчезла, как поездка вокруг света, с которой ты, кроме себя, ничего не привез. Мне бы очень хотелось видеть что-нибудь печатного твоим именем. Запасай лишь материалы, а уже сочинять станем. Прощай, друг мой, будь здоров, вот главное, чего тебе пожелать должно».
Поверите ли, Егор Антонович, что я нарочно не писал Вам, что я нарочно пропустил удобный случай отправить к Вам мое послание, а когда отправился отсюда нарочный с письмами, радовался, что имел столько твердости — ни строчки не написать к Вам. Получив от Вас в продолжение всего года одно токмо письмо чрез г. Шулгина, я думал, и не имел ли я на это право или почти право, что письма мои, — я сам не знаю, что с письмами моими делалось, я думаю, что они Вас не беспокоят и не приносят ни малейшего удовольствия.
Но вчерашняя почта меня обрадовала, и как обрадовала, я прыгал, как ребенок, плакал и смеялся. Вы меня помните, вспоминаете и любите! Егор Антонович, когда, когда я возвращусь в Царское Село! Но ordo est anima rerum[40]. Я Вам все по порядку расскажу.
Ваш бедный Матюшкин сидит нонче без руки, и охает, и ахает уже около месяца.
20 июня мы отправились к устью моря, ветер был свежий. Ялик загружен, и к несчастью моему, были с нами две прекрасные большие собаки. Чтобы они были спокойны, их привязали к мачте. За крепшим ветром хотели зайти в маленькую виску (речка, тянущаяся из озера), впадающую в Колыму. Собаки, видя, что мы приближаемся к берегу, бросились в воду, но ремни их задержали, и проклятые верно бы потонули, а поклажу нашу и нас бы перемочили, но я обрезал ремни… и свой палец.
Пристали к берегу, разбили палатку, напились чаю — часа через два я сел опять в ялик и к утру другого дня. приехал в Нижне-Колымск, где уже около месяца стону под бременем ескулапа. Не один ланцет уже иступился, чем уже ни лечили, и мазали, страшно смотреть на инквизиционный прибор человеколюбивого доктора.
Вчера утром, когда мне делали перевязку, вдруг входит казак с ящиком и письмом. Кому, откуда? Ко мне! Вырвал у него письмо из рук и узнал Ваш почерк — забыл совсем, что у меня болит рука и опять себе разбередил рану.
Но письмо Ваше и другое, которое я получил из Москвы, сделали меня если не вдвое здоровее, то по крайней мере, вдвое веселее прежнего.
Что я говорю? Я сделался гораздо здоровее со вчерашнего дня, сделалась большая перемена — палец мой стал лучше, гораздо лучше, гангрена, которая начинала было показываться, исчезла, и все, все я это приписываю веселому моему расположению, Вашему письму и Марьи Яковлевны, и затем сонливого Дельвига. Ах, Егор Антонович, как я несчастен, я ни с кем не могу разделить моей радости, меня здесь никто не понимает.
Но что я все жалуюсь? Я теперь счастлив, через меру счастлив. Посылку Вашу получил, и шоколад сегодня утром пили (я праздновал свое рождение, вот 22 года, а впереди ничего не видать). Мои языки пришли в день рождения Марьи Яковлевны, а Ваша посылка накануне моего рождения. Бульону и горчицы хотя у нас теперь и довольно, но в Колымск ничего нельзя прислать лишнего. За часовой прибор я Вам весьма благодарен, но герестра[41] всему этому струменту я не имел, исправив часы, я думал все это здесь оставить, мне не для чего брать с собою, но мне не хочется также ни себя, ни Орлова нашего обидеть, ни слишком дорого, ни дешево отдать, и я опять целый год буду в недоумении.
Сколько, сколько я вам обязан, благодарен, Егор Антонович, за труд, который вы приняли на себя, все это купить и послать. Я бы должен также попросить Вас, чтобы и Вы мне сделали препоручение, но у нас нет Булгакова, и даже ничего похожего на почту — письмо отдам казаку с тем, чтобы он отдал его в Якутске такому-то NN, которого прошу отдать на почте, и прежде, нежели мое письмо придет к Вам, оно десять раз распечатано. Это право сибирского почтамта. Языки я мог так послать потому, что языки языками не станут обменивать — а соболи?
Принужден я кончить, Егор Антонович, чрез месяц или два, когда рука выздоровеет, буду продолжать.
{* Извлечение из письма Ф. Ф. Матюшкина. Опубликовано в журнале «Мнемозина» (Москва), ч. 1, 1824 г., стр. 172—176. Это единственное литературное произведение Матюшкина, напечатанное в современной ему периодической печати. — Ред.}
…В Плотбище мы остановились в доме старого, зажиточного юкагира Коркина.
Ч_е_м б_о_г_а_т, т_е_м и р_а_д! Что было, он поставил на стол: немного сушеного мяса и оленняго жира. Всякий не русский удивился бы нерасчетливости нашего хозяина, который, имев случай от нас попользоваться, кормил нас даром и причем еще лучшим куском: но эта нерасчетливость называется от Камчатки до Петербурга и от Грузии до Новой Земли — гостеприимством.
Старик Коркин происходил от омоков; только в семье его сохранился язык их; он много умел разсказывать о старине, о своих предках, о бывших войнах. Еще при якутском воеводе П_а_в_л_у_т_с_к_о_м, воевавшем с чукчами в 17… году, омоки были довольно многочисленны; а в старину, говорит предание, больше было огней омокских на берегах Колымы, чем в ясную ночь звезд на небе.
Старик Коркин между прочим пел нам о походах Павлутского на природном своем языке, и если бы не суеты оленняго промысла, я бы его заставил перевести все: вот оригинальная поэма!
Она начинается повелением дщери солнца (Тырекирим), т. е. императрицы Елисаветы, итти Павлутскому против чукчей. Далее: прощание его с женою и детьми. Проезд в Нижне-Колымск. Набор команды. Потом его поход, сражения, смерть.
Поэма сия была сочинена не одним человеком и не вдруг. Всякое известие давало повод к новым песням. Поэты у омоков, как поныне у многих кочующих народов, были женщины.
Вот вам обращик (заметьте: и омоки употребляли рифмы).
"Смотри, как черный медведь там по бору идет; смотри, как все лесины пред ним гнутся, валятся; земля дрожит; волки и росомахи падают мертвы от дыхания его: это Павлутский! это Русак! — Смотри, как за ним его славная дружина, его ясные соколы летают и увиваются!
Но там что под камнем чернеет, там в ущелине той крутой скалы? — То берлога медведя Чукотского, славного Шамана и Витязя, сильного Кочина юрта! Все Чукотское разбитое воинство в нем только видит спасение.
Ой! ты славный Русский герой! не в юрте ты меня здесь убьешь; не баба я: выду тотчас в бой! дай надену я свой куяк (панцырь), вооружусь тяжелым копьем, повяжусь большим ножем. Успех решит: кто сильней, мои ли духи, твой ли бог?
И нечистый спускается на свое достояние, на Кочина. Кровь и огнь брызжут из глаз его, и рука его уже поднимается, адом подкрепленная!
Павлутский видит дерзость адову против всесильного бога, противу воинства христианского. Вдруг наморщилося чело его, глаза засверкали так, что солнце потеряло свет; он бросается на Кочина, вырывает копье сильного, хочет поразить его тяжелым палашей; Кочин уклоняется, исторгает листвень с корнем, взмахивает, да поразит ею Русского, — но тут пуля роковая просвистала славному прямо в грудь. «Кто из вас осмелился отнять славу мою и честь мою? Пусть орлы вас Чукотски всех убьют.
Зашумело стадо орлино; свистом бросилося на Русских. Долго дралися ясны соколы с орлами мощными; много пало ясных соколов — и Русскому стало жаль своих! он взревел зычным голосом, и все стадо разлетелося в разны стороны».
Нынешние юкагиры, потеряв язык свой, не потеряли охоты к пению. — Женщины их имеют дар импровизировать: и ныне, не занятые событиями военными, прославляют своих любовников. Таковые песни называются у них А_н_д_ы_л_ь_щ_и_н_а_м_и, от слова А_н_д_ы_л_ь, т. е. молодой человек. Они поются от избытка сердца и редко два раза.
Кажется, я одну помню. — Напев се однообразен, дик, заунывен, но может нравиться:
Отправляю любимого на Большаньку, на реку!
Полети, мой златоперенькой, чрез горы, чрез долы, чрез серые камешки!
А где тебя будет, рассокольчик, темна ночка заставать,
Зараночка будет вечерняя наступать:
Свивай ты тепло гнездышко на сером камешку, на сером серовику!
Во гнездышке соловушка разжолтенькой воспевай:
И златоперенькой на зараночку возгляни:
Тяжело больно вздохни, размилушку слезою помяни!..
Вечерняя заря была забавушка моя:
Ранняя утренняя заря разлукушка моя!
Вы меня извините, Егор Антонович, за непорядочное и нескладное письмо, извините, что я Вам посылаю такое множество начатых и неконченных и конченных — без начала — писем, что я посылаю к Вам такую кипу худого и нехорошего.
Но чем богат, тем и рад. — Здесь следуют сбоку припеку два моих журнала, или журнальчика, которые надобно будет представить в Морской Департамент. Обжившись здесь и сделавшись совершенно сибиряком и колымчанином, немудрено, что я пропустил вещи довольно занимательные, ибо они сделались для меня обыкновенными, или, так сказать, я к ним пригляделся, я упомянул о таких, которые вовсе не любопытны — на первые сделайте вопросы, а вторые вымарайте.
Не имев около трех лет в руках ни одной классической для слога книги и почти никакой книги, не мешает и марать и вымарывать слог. Мои картины, которых хуже трудно найти и в лубошных лавках под Спасскими воротами (в Москве), нельзя ли будет переделать — только один абрис, чтобы они были на что-нибудь похожи — здесь я их перерисую — все сие, особливо первое (т. е. слог), могут сделать кто-нибудь из лицейских.
Ах, Егор Антонович, я сделался совсем без совести, в каждом письме утруждаю Вас новыми и новыми просьбами.
Если Вы уже возьмете на себя труд исполнить мою просьбу, то прошу Вас сделать это как можно скорее. Положим, что Вы письмо мое получите в половине или исходе сентября; а к исходу января или и к началу февраля желал бы я уже получить ответ (хотя мне шаман сказал, что я более трех писем от Вас в продолжение всего пребывания моего здесь не получу — а я уже имею три), ибо в феврале мы пойдем в море, март, апрель, май там пробудем, а в июне будем уже собираться в обратный путь в Россию. Все журналы и карты должны быть готовы до отьезда нашего из Нижне-Колымска.
И вот, во-первых, поездка в Островновскую крепость (на Малом, или Сухом Анюе) на Чукотскую ярмонгу (при сем один вид или картина).
В 250 верстах от Нижнего по Малому Анюю лежит Островное. На низменном дресвяном островке несколько домов, колокольня часовни и башни крепостцы чернеют между кустарниками. Сюда приходят чукчи из отдаленнейших мест земли своей, многие и почти большая часть с самого восточного мыса Азии.
В санках, запряженных оленями, в полном вооружении, с женами и детьми, с подвижными жилищами своими и с большими богатствами в пушных товарах отправляются они в начале августа в путь, но по причине отдаленности и трудности дороги не прежде как через полгода, в исходе февраля, приходят в Островное. Иногда ог 100 до 150 воинов, а всего от 2 до 3 сот человек в некотором расстоянии от крепостцы они разбивают свои станы — каждый родоначальник особенно.
Из мягко выделанной оленьей шкуры они делают род навеса, внутри на нескольких тоненьких шестиках и жердочках укрепляют полог из шкур молодых оленей — там в чаше, сделанной из красной глины, горит на китовом жиру мох и оттого в сих юртах и в величайших холодах бывает такая теплота, что чукчи и чукчанки сидят в них нагие.
У близстоящего дерева привязано несколько домовых оленей — большие табуны ходят далеко в горах на лучших пастбищах. Везде лежат разбросанные луки, стрелы и копья, по сучьям дерев краснеют лисицы и чернеют бобры.
К Леуту, одному из богатейших, влез я в полог, одна из жен его, сидевшая почти нагая за шитьем, встретила меня громким смехом, дочь ее нисколько не старалась скрывать свои прелести.
Вскоре пришел сам Леут, жена принесла в большом деревянном корыте вареного оленьего мяса. При прощании подарил я дочери и женам его некоторые безделицы — он меня хотел отдарить.
Чукчи и чукчанки носят почти одинаковое платье, сшитое из оленьих шкур, — тарки, тарбаны и шаровары, у женщин только делаются последние гораздо шире и покрывают все тело, до самых плеч. В боку сделаны прорехи, служащие им вместо карманов, там они держат дневную пищу свою: вареную оленину, жир и пр. Впрочем, на рисунке все сие легче и удобнее понять, чем на словах рассказать можно, и для сей причины я не упоминаю также ни слова об их жилищах, образе езды на оленях и пр., сходное во всем с обыкновениями всех кочующих на оленях народов Азии и Европы.
До начатия торговли прошло еще несколько дней, в сие время несколько чукчей приняли христианский закон, или, лучше сказать, были крещены.
Хотя российская миссия, 3 дня находящаяся, успела обратить немалую часть народа к христианской вере, но все сие до сих пор не имело на нравы и характер сего народа никакого влияния. Желание иметь табак, нож, кошель или бисер заставляет их креститься один раз, два, три и более, не понимая святость обряда сего, какое могут произвести действие несколько невнятно выговоренных и для него непонятных слов?
Один из новокрещенных долго не мог решиться окунуться в чаше с холодною водою — наконец, бросился, но тотчас выскочил и стал бегать по часовне, дрожа от холода. «Давай табак, давай табак, — кричал он… Ему говорят, что еще не кончилось. — Нет, более не хочу, давай табак, давай табак…».
Они верят духам и привидениям, и вера шаманская истребится разве с ними вместе. Не ограниченная никакими суеверными обрядами, не основанная ни на каких преданиях, она основана на незыблемом основании уверенности расстроенного или, лучше сказать, напряженного воображения. Якуты, живущие уже более столетия между русскими, при всех насильственных мерах духовенства и местного начальства имеют еще своих шаманов. Даже русские, рожденные в лесах Сибири, заражены сим суеверием.
Когда все купцы собрались и все было готово, знатнейшие и богатейшие чукчи — Леут и Макамок, живущие в заливе Св. Лаврентия, Валетка, пасущий бесчисленные табуны оленей к востоку от Шелагинского (Ерри) мыса, и Еврашка, кочующий около Чаунского залива, собрались в крепостцу для платежа ясака (который они вносят добровольно)[42] … условий о торговле, установлении таксы и проч. и проч.
Здесь объявили им об экспедиции, отправленной к Северу, говорили им, чтобы они, в случае, если каким-нибудь образом она будет заведена к берегам их, приняли бы их хорошо и способствовали, в случае нужды, скорейшему возвращению. «Мы также подданные сына Солнца (Тырыл-Ерим), — сказал Валетка, — мы привезем их на оленях наших, если ты требуешь».
На другой день началась торговля — на реке под угором, против самой крепостцы. Чукчи пришли вооруженные по обыкновению своему копьями и расставили сани свои в полукружие, русские стали против них с нартами. Не столько по богатству своему, по стечению народа, ибо на ней бывает токмо до 600 человек, сколько по оригинальности своей ярмонга сия примечательна и может быть единственна во всем свете.
Здесь собирается множество различных народов, разнообразных в чертах лица, одежде и языке. Не понимая друг друга, они принуждены изъясняться пантомимами; несмотря на сие, немая сия ярмонга бывает всегда с шумом. Исключая чукчей и русских, приходят на сию ярмонгу оленьи и сидячие тунгусы, юкагиры, чуванцы, ламуты, коряки и якуты — стар и млад, женщины и дети, все по данному сигналу бросаются на чукчей, всякий ищет что-нибудь продать, купить или украсть, кто носит нож, несколько иголок, корольков, кто лук, стрелы, копья, там ламут носит медвежину, здесь юкагир росомаху, далее якут несколько зайцев, тунгус песцов, все суетится, все бегает.
Купцы, с открытою головою, с голыми руками, в 30® и более морозу спешат из угла в угол, бегают с железными котлами, топорами в одной руке, в другой тащат тяжелую суму с табаком, перебегают от одного чукчи к другому, выхваляют свой товар, божатся, клянутся, ругаются, и, наговорив столько по-русски и по-якутски, что тот, наскучив криком и болтанием, отталкивает его, он бросается к другому, к третьему и, часто, забывая сделанные установления, забывая свою собственную выгоду, отдает свои вещи за половинную цену.
Таковая бешеная, можно сказать, торговля продолжается редко более трех дней, доколе одна сторона не распродаст все свои товары.
Впрочем, торговля сия и не столь маловажна, сколько может быть многие думают, здесь обращается товаров более, нежели на 100 000 как с той, так с другой стороны, и русские получают до 100 и более процентов на свои произведения.
Лисицы, куницы и моржовый зуб суть главный товар чукчей. Табак и железо привозят якутские купцы ежегодно на 100 и 200 вьючных лошадях.
Но вот список нескольких лет сряду о балансе островновской торговли — сколь бы он несправедлив бы ни был по причине бывающей всегда тайной торговли, но все покажет, хотя около, количество обращающихся здесь товаров (NB. Список в скорости не мог найти, оттого его и не приложил).
Чтобы все, что у меня описано, было видно на одном рисунке, то представьте самое Островное и ярмонгу вдали, а впереди представьте чукотский лагерь — на деревьях развешаны лисицы, etc., etc. Здесь полога их (№ 1), далее стоит один чукча, другой сидит (№ 2), чтоб видеть их одеяние, чукчанка что-то стряпает (№ 3) и проч. Вообще хорошо бы было, если бы все уместилось на одном листе, как этот[43] чукча едет в санках (№ 4) и пр.
13 СЕНТЯБРЯ — ОКТЯБРЬ 1821 ГОДА
Большой Анюй, Колумбал камень.
13 сентября 821 г.
Снег, свежий SW и густая шуга засадили нас в маленький дымный балаган — здесь мы будем принуждены ждать заморозу и потом уже ехать на собаках в Нижне-Колымск. В письме моем, которое я начал и кончил в Нижнем, но которого (письмо это затерялось) я не послал, не по забывчивости своей, но потому, что не было случая, я Вам сказал, что я еду на Анюй с доктором Кибером. Теперь здесь на досуге я Вам опишу все наше путешествие, которое могло бы быть гораздо занимательнее и приятнее, если бы не это проклятое morgen, morgen, nur nicht heute[44]. Оно было очень и очень скучно (мне должно было описать северный берег от Колымы к западу до устья Индигирки, но больная рука моя воспрепятствовала мне туда ехать и принудила всюду следовать за доктором Кибером). Намерение Д. К.[45] было итти вверх по Сухому Анюю до Островного, оттуда берегом на лошадях спуститься по Ангарке на Большой Анюй и по нему опять возвратиться в Нижнее — занимательное, приятное и довольно большое путешествие, но мы его проспали, во-первых, мы все отлагали нашу дорогу и не ранее 20 июля отправились из Нижне-Колымска, а, во-вторых, отправившись, мы искали хороших балаганов.
Моя рука еще до сих пор совсем не зажила. Под предлогом лечить больного мы останавливаемся, спим, спим, спим с неделю и с две на одном месте, каково было мне терпеть, каково было бедным юкагирам, которые возили его на свой счет, надеясь от него видеть чудеса лечения. Но полно сердиться, пора рассказывать.
20 июля при свежем NNW ветре мы пошли на ялике к устью Большого Анюя, лежащего почти против самого острогу. Карбас, на коем мы должны были продолжать наше путешествие, пришел вскоре за нами. Перегрузив на него кладь, мы пошли греблей вверх по Анюю, который в сем месте шириной с версту и по причине низового крепкого ветра не имел почти течения. В ту же ночь мы пришли к устьям двух висок (вискою называется речка, вытекающая из озера), где находится довольно большое летовье колымских жителей. Они здесь добывают рыбу, зашедшую с большой весенней водой в озера и ныне опять при убыли выносимую быстротою течения. Ее ловят, делая так, т. е. захватывают реку поперек, оставляя узкие проходы, в кои ставятся мережи и морды, сделанные из ивовых прутьев.
23-го мы пошли из двух висок. Прошед около 10 верст, миновали реку Балохову с правой стороны и вошли в протоку Прорву, соединяющую Большой Анюй с Малым, вскоре мы вышли на Сухой Анюй, по коему прошед еще несколько верст вверх, остановились для ночлега на маленьком песчаном островке, опасаясь нечаянного посещения медведей, которых мы везде по берегам довольно видали. Следующие два дня мы шли с крепким, но попутным ветром, будучи в открытой лодке. Проливной дождь, шедший трое суток без перемежки, нас перемочил до последней нитки, и мы были очень рады, когда (25 июля) увидели на высоком яру балаган, выстроенный для проезду купцов на Островное во время торга с чукчами.
Здесь мы остановились дневать, просушили кладь нашу и изготовили карбас для бичевника, ибо здесь уже кончаются яры и пески и начинаются камни, дресвы[46] и чрезвычайно быстрое течение.
Берега Анюя до сего места представляют тот же самый бедный и единообразный вид, каковой находится на Колыме в окрестностях Нижне-Колымска. Здесь видны сенокосные луга, пересекаемые болотами, там низменный топкий берег, покрытый тальником или ольховником, все еще тот же бедный и низкий листвяк. На правом берегу Анюя (по течению), который вообще выше левого, встречаются иногда яры чрезвычайной величины, которые токмо держатся холодным здешним летом — лучи солнца не могут нагреть сии огромные массы земли и льду, лежащего местами целыми слоями, вода их токмо подмывает, и они ежегодно более и более обрушиваются. В них находят мамонтовые рога, мы здесь также видели несколько суставов и костей и голову зверя, имеющую склад сохатиной, токмо несколько более и без отверстий для ноздрей.
О том, каким образом и когда зашли сии …[47], находится множество мнений и догадок, ни на чем не основанных. Не зная, которому из них дать преимущество, мне кажется, что ни одно из них не может нам показать истинных причин сего явления. Отчего рога, кости, суставы, головы и проч. разных зверей (особливо на Новой Сибири) находятся вместе во множестве и местами? И отчего, чем далее к северу, тем более их находят? Известно, что с Ляховских островов и Новой Сибири вывозят ежегодно несколько сот пудов рогу, между тем, как на берегу материка находят весьма мало и далее во внутренности Сибири очень редко.
Исправивши карбас для бичевника мы…
(Вот первый листок письма, теперь будет следовать продолжение уже в виде журнала).
Исправивши карбас для бичевника, мы пошли далее, но по причине быстрого течения и беспрестанных перегревов подвигались очень медленно вперед и не прежде как 30-го пришли к Плотбищу, урочищу, лежащему на левом берегу Анюя. Дорогой с нами ничего особенного не случилось, исключая разве того, что быстротой течения нанесло нас на каменья и проломило дно карбаса. Его починили и, исключая задержки, мы не имели никакой другой неприятности от нашей неосторожности. От Кильдену, где мы имели ночевище 25-го числа, до Плотбища течение реки увеличивается, на каждой версте оно делалось быстрее и быстрее и у Плотбища увеличилось до 3-х узлов (в самую низкую воду). Низкие, топкие берега мало-помалу стали обращаться в яры из чернозему, потом глины, песку, и все показывало постепенный переход к камню (а у Молоткова появился черный шифер, пересекаемый шпатовыми жилами). Пески переменились в дресвы — плеса сделались короче, река извилистее и пересекаемая многими островками.
К Плотбищу мы пришли в самое то время, как ожидали оленя. Здесь нашли мы, исключая большого числа юкагирей, и русских, пришедших в ветках из Нижне-Колымска за промыслом дикого оленя.
На другой день показался на правом берегу Анюя олень и довольно большими табунами, тотчас стар и млад, всякий, кто только был в состоянии держать весло в руках, пошел кто вверх, кто на низ, там они разделяются и выбирают на левом берегу себе места, кои они считают удобнейшими и где олень будет переплывать.
Жители Анюев, юкагиры, ламуты и чуванцы, тунгусы, якуты и русские получают главное свое пропитание от оленя, и от промысла его, который продолжается токмо несколько дней, зависит все счастье здешнего народа. Мясо оленье составляет единственную пищу их[48], из кож и шкур оленей они делают себе как летнюю, так и зимнюю одежду, обувь и передвижные летние дома свои или полога и юрты, из спинной жилы приуготовляют нитки и из ножных костей делывали прежде всего, до занятия сих стран русскими, иглы. Кажется трудно сыскать животное, которое бы столь многоразличными образами удовлетворяло нуждам человека.
Здесь в диком севере, меж льдами, тундрами и гольцами, где уже земля в состоянии токмо произрастать мох, здесь, где, кажется, уже нет возможности жить человеку, природа сотворила оленя, и люди не токмо, что живут, но и в бедности своей почитают себя богатыми и довольными судьбою своей.
Оба Анюя, Анадырь, Омолон и еще некоторые другие реки имеют весьма удобное положение для промысла дикого оленя. Около исхода мая олень большими табунами оставляет леса, где проводил зиму, и возвращается к безлесному северу, как для сыскания нового корму, так и по причине множества мошек и комаров. Первый переход его редко бывает удачен для промышленников, потому что он часто успевает проходить реки по льду, и тогда жители ожидают его на тропах в ущельях гор, где стреляют его из винтовок и луков или ставят на него петли.
В сие время олень бывает весьма сух и весь покрыт угрями и чирьями, один голод может заставить употреблять его в пищу, его обыкновенно промышляют для собак. Но летний и осенний (лето и осень здесь почти одно и то же), возвращающийся с моря в августе и сентябре, убегая холодов и непогод морских, доставляет не токмо вкусную и питательную пищу, но и шкура его крепче и более ценится — от 5 до 6 рублей.
Ход оленя так правилен, что он всегда почти идет по одному месту, если направление его не переменится на 200 или 300 верст (ибо иногда он проходит в вершине Сухого Анюя, а иногда у Плотбища). Он спускается на реку обыкновенно сухой протокою и старается, чтобы противолежащий берег был бы дресвяной и пологий — здесь его ждут, сидя притаившись в ветках (у самого берега, стараясь у него быть под ветром). Когда он спустится в воду и выплывет уже на середину реки, несколько веток с скоростью стрелы бросаются на него, окружают и держат против воды — два или три человека, смотря по величине табуна, который бывает в 300 и 400 (я видел в 70), окружают его и колют маленьким копьем на длинном и тонком ратовье, меж тем другие, как женщины и дети, хватают уснувших и вяжут на ремни, и кто что поймал, тот тем и владеет. Здесь бы казалось, что промышленнику ничего не достанется, что до него все расхватают, но установление, сделанное между ними, что всякий выплывающий на берег раненый олень принадлежит заколовшему, избавляет их от убытку. Искусство их так велико, что они мелких колют до смерти (всегда в спинную кость), а у крупных оставляют токмо столько сил, чтобы ему доплыть до берегу. Впрочем таковой промышленник слывет у н_и_х х_у_д_ы_м ч_е_л_о_в_е_к_о_м.
Сколь беззащитен ни кажется олень, но промысел его на воде сопряжен с некоторой опасностью. Плавая с чрезвычайной легкостью, быки лягаются и раздолбливаются утлые ветки, а важенки и телята скачут в них и тем топят, в большом табуне, путаясь ветвистыми рогами, промысел их делается гораздо легче, и менее, нежели полчаса, колют их до 100 и более (один хороший промышленник).
Проживши все время промыслу, которое продолжалось две недели, в Плотбище, мы отправились 13 августа далее, в ту же ночь прибыли к урочищу Аргуново (25 в.), где жило также несколько юкагирских семейств. Верстах в 20 выше Аргунова (лежащего против камня, называемого 9-сопошный) впадает в Анюй с правой стороны река Погиндены. Она шириной с Сухой Анюй и сама по себе довольно значительна — недалеко от устья ее бывает… но далее она делается отмелистее и пересекается частыми шиверами, т. е. мелкими водопадами. Это самое может быть и есть причина, что, несмотря на выгодное свое положение вдоль Сухого Анюя, она остается необитаема и ныне, доставляет токмо юкагирам ровную и хорошую дорогу к вершинам рек Бараньих и Большой, в хребтах коих водятся во множестве дикие бараны[49].
16 августа ночевали мы между двумя высокими и почти отвесными скалами (огород) в 10 верстах от Островного (где бывает ежегодный торг с чукчами), а 17-го мы прошли Островное и в тот же вечер пришли к Обромскому камню и к границе путешествия нашего по Сухому Анюю, сделав всего около 250 верст.
У подошвы Обромы находится летовье юкагирей, но оно было почти пусто и, исключая нескольких женщин и детей, умирающих почти с голоду, никого не было, все ушли вверх проведывать оленя, который у них хотя и показался большими табунами, но все еще не оставлял правого берега.
Во время пребывания нашего здесь я ходил два раза на Обром (я думал взять оттуда несколько пеленгов, но оба раза горизонт к W и к SW был покрыт густым дымом от горящего лесу) — одну из высочайших гор на Сухом Анюе. Как Обром, так и вся цепь хребтов, начинающаяся в нескольких верстах выше Плотбища, состоит из заветренного, серого гранита. Редко встречаются высокие, острые и отвесные скалы, большей частью горы состоят из неровного, ломаного камешку, местами занесенного землей и заросшего лесом.
Обромская гора до половинной высоты своей покрыта (если считать и низкостелющийся кедровник) лесом, далее находятся только низкие и душистые травы и мхи. Если принять в рассуждение широту места, и то, что вершина его не бывает покрыта вечным снегом, то вышина его выйдет не более 6 саженей, но мне кажется, что он должен быть гораздо выше, ибо гладкая и ровная вершина его, одинокое (ибо он стоит совершенно один, омываем с южной стороны Анюем, и с западной р. Островной) S-положение и близость моря препятствуют там быть вечному снегу, ибо, во-первых, летние лучи солнца действуют со всей своей силой, а во-вторых, сильные ветры, господствующие осенью и зимой, делают то, что иногда в круглый год вершина его бывает обнажена.
Холодный восточный ветер свистел в ущельях, когда я был на нем, горы волновались подо мною и терялись в туманах Ледовитого моря, заходящее солнце и багровая заря, предвестница бури, косвенно бросая лучи свои на поверхность волнующихся гор, образуют тысячи радуг, в солнечных блестках местами резко очерчиваются крутые, острые и угловатые гребни высоких гор, они чернеют подобно островкам в необозримом океане. Дикий и странный вид, обнаженная, лишенная всякой жизни поверхность их и вечное молчание, которое на них господствует, — сию дикую красоту природы, и в бедности своей богатую, можно токмо видеть в хладном Севере в Сибири.
Ненастье, дожди и снега стояли уже несколько дней сряду, более уже было похоже на зиму, чем на лето, деревья обнажены [от] зелени, берега и горы покрыты снегом и реки во многих местах давали уже забереги. 21 августа мы пошли из Обромского летовья, крепкий попутный ветер, парус и течение, увеличившееся до 4 узлов, Вскоре принесли нас в Аргуново. На другой день мы прибыли обратно в Плотбище.
От Плотбища до Оброма река делается уже (100 и 200 сажен), усеяна небольшими дресвяными островками, очередными ямами, откосками, отчего плавание в карбасе весьма затрудняется и далее Оброма делается уже невозможным. При описи Сухого Анюя я не мог соблюсти никакой точности во всех изгибах и извилинах и токмо старался верно определить некоторые главнейшие пункты. Что же касается дальнейших подробностей, они и не нужны, ибо Анюй от самого малого дождя разливается, он (каменный) поток (река), и оттого с ним и случаются эти ужасные разливы, которые особливо весной поглощают и смывают целые острова, образуют новые, переносят груды камней с одного места на другое и ежегодно почти во многих местах переменяют направление его (даже на несколько верст), на глубоких местах образуются водопады — на шиверах вадиги.
25 августа мы поехали верхом на лошадях из Плотбища. Худое время, снег, мятель и бадараны делали дорогу нашу несносною. Мы шли по тропинке, ведущей к высокому кряжу гор, лежащему между обоими Анюями. Проехав не более 30 верст, мы были уже на обнаженной вершине его. Здесь мы имели неприятную встречу — черный медведь выскочил на нас из густого сланца, который рос местами по сторонам дороги, но, увидев множество наше, поворотил назад и только что испугал лошадей наших[50].
Спустившись с хребта и проехав не более 3 верст, мы остановились для ночлега на берегу реки Камешковой, впадающей в Большой Анюй, между урочищами Пятистенной и Басково. Как берега реки Камешковой, так и все пространство между Малым и Большим Анюями, усеяно, можно сказать, кулемами, пастями, ловушками, кляпцами, петлями и пр. Здесь (годом) бывает чрезвычайно богатый промысел пушных зверей. Исключая соболя, которого добывают до 5 и 6 сороков в год, находятся здесь медведи, росомахи, волки, лисицы, белки и горностаи. У богатого юкагира находится до 500 различных пастников, кои он по первому выпавшему снегу сторожит и три или четыре раза осматривает в хороший год.
Строение сих пастников основано часто не токмо на очень сложном и замысловатом механизме (в них не употребляется нисколько железа и делается одним топором), но каждый особый род пасти применен так хорошо к свойству, к силе и к догадливости каждого зверя, что улучшить их еще было бы трудно (особливо при таких малых средствах), и те, которые думают, что народы звероловцы принадлежат к самому необразованному классу людей, кажется мне, очень ошибаются, — их занятия не так просты, как занятия земледельца или рыболова. Оружие и другие средства, коими они промышляют зверей, показывают, что они думали, и изобретения их бывают иногда весьма глубокомысленны. Без знания времени, характера зверей и проч. и проч. они бы погибли — разнообразное строение и замысловатая выдумка пастников, ловушек, луков и прочего, простирающегося до бесконечности, приучение собак, оленей и других животных к промыслу, — все сие есть уже довольно высокая степень образованности. Впрочем нет ничего неопределительнее слова образование, и ничего нет обманчивее, как применение оного к целым племенам или народам. Ужели утонченные слабости, которые мы обыкли называть образованием, нам и почитать за оное? И ужели они могут споспешествовать блаженству народов или, лучше сказать, каждого человека в особенности?
26 августа около вечера мы выехали на Большой Анюй к урочищу, называемому Тигишка. Здесь мы, исключая двух голодовавших женщин, никого не нашли, и так как д-р К[51] не мог далее продолжать дороги на лошадях, то и нашлись принужденными отправить одного из проводников наших на ветке вверх, к урочищу Сладкому (где находились юкагиры и другие жители Большого Анюя для промысла оленя) за карбасом, а сами остались дневать.
На другой день привели карбас, но он был слишком мал, чтобы поместить нас и кладь нашу, и потому я нашелся принужденным продолжать путь верхом берегом. Местом соединения назначили мы юкагирское урочище Лабазное. Там намерены мы были переменить карбас и продолжать путешествие.
28 августа отправился я в путь — дороги более уже не было, мы пробирались между лесом, болотами, озерками и ручьями, спускались и поднимались на хребты и напоследок почти ночью выехали на р. Ветреновскую, где и остановились ночевать, разбили палатку и развели огонек. Снег, пасмурность и крепкий ветер, продолжавшийся весь день, не токмо лишили нас приятной дороги, но и сделали ее почти несносною. Лес, который мы проезжали, был гораздо более и величественнее растущего по Колыме и Сухому Анюю. Исключая листвени, рос здесь в довольно большом изобилии березник, топольник, ветла, осина и некоторые другие порода дерев, довольно часто попадались нам гробницы[52] народов, прежде здесь обитавших. На одной горе видели мы старинное четвероугольное строение, род укрепления, рубленое каменными топорами. Может быть, мы могли бы найти что-нибудь редкое в местах сих, еще ни разу не посещенных любопытными путешественниками, но глубоко выпавший снег и худое время лишили нас сего удовольствия.
На другой день мы отправились далее, хотя я и заметил, что проводник мой совершенно не знал дороги, и хотя я ему несколько раз говорил, что он кружает, но он все не верил мне, а уверял, напротив того, что он несколько раз бывал здесь и в уверение сказывал мне название всех гор и ручейков, через которые мы ехали. Стало уже темнеть, стала уже ночь, а мы все еще блуждали по крутым отстоям гор. Лошади наши устали, и я перестал верить проводнику своему, который, наконец, признался, что не знает, где мы и даже в которой стороне течет Анюй.
Я поехал передом прямо на W, думаю, что этот румб скорее других выведет нас к реке. Вскоре мы пересекли маленький ручеек, и так как через горы и камни дорога была весьма трудна и даже опасна по причине темноты ночи, то я стал следовать течению сего ручья, котрый вскоре сделался речкой и склонялся немного к NW. Проехав около 20 верст, мы услышали Большой Анюй, который, разлившись от снегов и дождей, шумел по каменьям.
Здесь пустил я опять якута передом, и через четверть часа мы выехали на Анюй. Тут узнали мы, что, проехав вдвое большее расстояние как от ночлегу до Лабазного, мы только выехали на Анюй ниже еще несколько урочища Сладкого.
Здесь мы нашли старый, оставленный балаган, в котором и скрылись от шедшего снега и крепкого ветра. На наш огонь приехали к нам юкагиры, которые привезли нам свежего мяса и вести от д-ра К., который того же дня прибыл к ним. Так как лошади не могли уже итти далее по причине усталости, то я и нашел принужденным оставить кладь мою у одного юкагира, а сам с трудом еще поместился в карбасе. Из Сладкого мы опять вместе отправились и через 7 часов (ехав все протоками) прибыли в Лабазное, где нас юкагирские князья Рупачев и Чаин встретили несколькими ружейными выстрелами.
Здесь прожили мы 14 дней, но, несмотря на все желание мое обойти и посетить около лежащие камни и горы, мне ничего не удалось, ибо во все время нашего здесь пребывания стояло ненастье и шел снег (с трудом я мог взять меридиональную высоту
Судя по рассказам здешних жителей, находятся на них много кристаллов халцедона и сердолики попадаются по дресвам в устьях впадающих речек, кремни в больших блоках встречаются довольно часто и, как сказывали мне, находят в них иногда отпечатки растений, раковин и пр.[53].
5-е сентября. Никогда мне не случалось видеть такого множества оленя вдруг — горы были им покрыты, он издали подобился колыхающемуся лесу. Через час или два после его появления собралось множество народа на левом берегу — сверху приплыли чуванцы, якуты пришли снизу, ламуты и тунгусы оставили устья речек, все собрались и ожидали богатого промыслу, и тем более для них необходимого, что они терпели уже совершенный голод[54]. Но олень отшатнулся от берегу и ушел в горы[55] и, таким образом, все их надежды рушились.
Большая часть народов, ныне Анюй населяющих, были кочующие и оленные и постоянный (не совсем) образ жизни, так как и езду на собаках, переняли у русских (которые уже ее вероятно заимствовали у камчадал), своих завоевателей, ибо, будучи покорены, они были обложены ясаком и не могли уже по произволу переменять своего местопребывания, были, так сказать, прикреплены к известному и не так большому пространству земли. Сие самое и было главною причиной, что мало-помалу у них олени стали истребляться, ибо появившаяся зараза в одном табуне распространялась на другие, которые не смели далеко удалиться, ибо, сделавшись данниками русских, они сделались непримиримыми врагами корякам и чукчам, своим соседям, которые уже и не позволяли им приближаться к границам своим[56], река же Колыма и неизвестность препятствовали им итти к Западу.
Ныне только часть чуванцов и один небольшой юкагирский наслег князца Чайна остались оленными. Ламуты же и тунгусы, поселившиеся на берегах Анюя, опешились также от разных случайностей, и ныне скудное пропитание свое получают от неверного промысла дикого оленя и бедного — рыбы. Якуты поселены были здесь правительством (для доставки провианту в бывший Анадырский острог). Ныне они совершенно забыли свой язык и совершенно сделались русскими, они также оставили скотоводство, держат собак и питаются рыбой. Число юкагиров ныне также весьма уменьшилось, они суть первобытное племя, обитавшее на Анюях, и в прежние времена были довольно многочисленны. На Большом Анюе (на Малом говорят по-русски), Омолоне и в вершине Колымы говорят и ныне еще одним языком, называемым старый юкагирский[57].
Исключая юкагирей, первобытными обитателями сих стран были омоки (ныне совсем истребившиеся). Они прежде покорения их русскими были многочисленный народ, разделенные на разные племена (и юкагиры считались омокским племенем), кочевавшие меж Колымой, Омолоном и Анадырем и распространявшиеся даже до Индигирки.
Все племена сии были между собой связаны одной верой (шаманской), образом жизни, обычаями и нравами. Они говорили одним языком, но различными наречиями, более или менее между собою сходными (подобно нынешним ламутам и тунгусам). Омоки были, кажется, многочисленнейшее и миролюбивейшее племя, они еще до прихода русских знали употребление железа. Омоки жили по берегам Колымы от устья Омолона, в Тимкиной, обоих Анюев, Черноусовой, Походской до самого моря (гробы и ныне еще часто попадаются). Ныне омоки (и почти все юкагиры) совсем истребились, не столько от оружия русских их пало, сколько от болезней и поветрий. Оспа два раза делала здесь ужаснейшие опустошения, корь, горячки и ныне распространившаяся любострастная болезнь совершенно опустошит здешний край.
Сверх сего сохранилось еще здесь предание, что омоки и юкагиры, хотя народы многочисленные (и как предание говорит, что в ясную ночь на небе не было столько звезд, сколько по берегам Колымы огней омокских), что они, опасаясь беспрестанно увеличивавшейся силы русских, решились удалиться. История не сохранила время, когда сие случилось, помнят только, что двумя большими отделениями, с женами и детьми вышли они на оленях из каменной, т. е. восточной Колымы, но куда ушли — не знают.
Ныне видно на Индигирке, недалеко от устья место, на коем стояло множество кожаных юрт, никто не помнит, когда здесь жили, но урочище сие сохранило название Омокского юртовища.
На северной Печоре между самодинами (т. е. самоедами) появился народ, называющий сам себя омоками. Любопытно знать, не они ли суть потомки народа многочисленного, обитавшего в северо-восточнейшей части Сибири. Еще при якутском воеводе Павлутском, воевавшем с чукчами в 17 году, было на Анюях несколько омокских наслегов, но ныне осталось одно токмо семейство, говорящее языком своих предков — я успел во время пребывания нашего в Плотбище собрать небольшой словарь сего народа.
Ныне опять с некоторого времени народонаселение на Анюях начало увеличиваться, но не благосостояние народа, не избыток в пище и продовольствии сему причиной, а голод и скудость. Оленные народы Сибири от голодов и многих других случайностей теряют своих оленей и принужденными находятся селиться по берегам больших рек, чтобы питаться промыслом рыбы или дикого оленя. Ныне всех иноземцев считается на Сухом Анюе … на Большом …[58] душ мужского пола. Все они окрещены и причислены к Нижне-Колымской парохии, и священник ежегодно осенью бывает на обоих Анюях (собственных же церквей они не имеют). Но прежние свои суеверия они не совсем еще покинули (особливо ламуты и тунгусы, недавно оставившие леса свои) — они все еще верят духам и привидениям.
Не будучи произведением одного человека, не будучи основана ни на каких преданиях и происшествиях, вера шаманская не ведет счет своим божествам и их чудесам — она рождается и умирает с каждым человеком. Это самое и есть, может, причина, что суеверие шаманства долго еще сохранится между ними. Когда они совершенно оставят и забудут кочующий образ жизни своей, когда не будут более перед глазами их мрачные картины дикой природы, тогда разве они оставят духов-карателей и добрых духов своих. Живя в уединении, кочуя, разбросанные на обширном пространстве земли, где воображение их воспаляется дикими и пустынными картинами природы — здесь высокие утесы, покрытые черным бором, там гладкие, необозримые тундры, покрытые озерами, берега моря бурного, — все это действует сильно на дикого и непросвещенного человека и дает воображению его различное направление.
Якут, живущий в долинах, окруженных лесами, пасущий стада свои на тучных пажитях, думает в каждом порыве ветра, шумящего по лесу, видеть и слышать духа — покровителя стад его.
Тунгусы, кочующие по тундрам, усеянным озерами, находят богов своих на дне оных.
Так и у всех оленных кочующих народов горы и скалы, быстрые потоки, бурное небо — все их окружающее наполнило воображение их чудовищами и привидениями, всякий из них думает их видеть и всякий видит по-своему. Вера шаманская есть может обширнейшая во всем свете — она распространилась от Гренландии по полунощным берегам Америки и Азии, до самого северного мыса Норвегии, от Северного полюса до внутренности Африки. Везде служат природе, везде верят духам и привидениям — и суеверие негров не есть ли также шаманство, примененное к их образу жизни и понятию.
Они приводят самого холодного наблюдателя в недоумение — потому что видит действия воображения, которые считает за невероятные.
Воображение есть может быть неиспытуемейшая часть из всех душевных способностей человека.
В доказательство, какой доверенностью пользуются шаманы, расскажу я случай, бывший в 1814-м году, в Островном, во время торгу с чукчами.
Приезжающие из Якутска купцы привезли с собой прилипчивую горячку, которая над русскими имела весьма слабое действие, но между чукчами производила ужаснейшие опустошения. Почти половина их погибла в первые два дня. Не зная, что делать, они прибегли к шаманам.
— «Надобно принести в жертву злым духам человека — именно такого-то…», назначив из среды своей всеми любимого и уважаемого родоначальника. Он добровольно покорился жребию своему, но все другие не соглашались, упрашивали, стращали — шаман не переменял прежнего приговора и сам воткнул смертоносное железо в сердце друга своего.
До чего могут довести ослепление и фанатизм — вспомним действия их в Европе, и поступок чукчи много потеряет в своей жестокости.
Меж кочующими народами, подвластными России, таковые ужасные жертвоприношения более не случаются, но сие не столько истребилось от насильственных мер правительства и духовенства, сколько от перемены образа мыслей и тесного обхождения с русскими. Ныне у всех сибирских народов шаманство ограничивается большей частью только гаданиями и предсказаниями и составляет у них род увеселения, а не таинственного обряда.
Тесное обхождение с русскими, перемена образа жизни также действовали не только на внутреннее их состояние, но имели и влияние на наружное их образование. Впрочем, сколь бы народы сибирские ни смешаны были с русскими, и даже (многие) коренные русские, здесь родившиеся, все носят на себе отпечаток северного образования и кажутся все звеньями цепи Северного полюса.
Низкий рост их (о ламутах, тунгусах и чуванцах) вознаграждается дородством. Голова их в рассуждении всего тела велика, лицо широко и плоско, щеки, занимая большое пространство лица, сделало рот малым и круглым, волос черный и жесткий, глаза неодушевленны и малы. Плечи и кости широки, только руки и ноги у них малы и нежны.
Но есть ли сие физическое образование их следствие климата, и если он уже имел на грубейшие части человека такое влияние, сколько большее должен иметь на душевные его свойства. Кровь его течет тише в жилах, и сердце его бьется слабее, будучи нечувствительным к тем наслаждениям, которые с собою приносит умереннейший климат, следственно и другой образ жизни. Они живут и умирают тихо и спокойно, веселятся с равнодушием и токмо по нужде деятельны.
Сие самое составляет черты характера всех северных народов — и причина оного находится в их земле, их небе, климате, образе жизни и образовании.
13 сентября мы поплыли из Лабазного и в тот же вечер, не взирая на крепкий и противный ветер, прибыли в Сладкое. От Лабазного к Сладкому и далее к Долгому, куда мы приплыли на другой день, лежит вдоль правого берега кряж высоких гор, который в некоторых местах крутыми и отвесными скалами выходит на реку и образует мысы. Он состоит из серого гранита и черного шиферу, местами была видна слоями железная окись (вохра желтая). Везде по берегу мы встречали голодовавших жителей. Отчаявшись совершенно в оленном промысле, они прибегли к рыбному — Большой Анюй хотя и не так широк, как Малый, но зато глубже, в нем менее шиверов и более вадиг, течение его не так быстро, оттого и заходит здесь белая рыба гораздо далее (далее Лабазного), чем в Малом Анюе, и жители, исключая оленного промысла, имеют годом и весьма богатый рыбный (но сего года, к большому несчастью, они и того не имели). Летом промышляют ее неводами, сетьми и мережами, загораживая речки и виски, а к осени перегораживают самый Анюй, т. е. делают [я]ры через весь Анюй. Один голод может принудить к сей трудной работе, и сего года мы встретили в 9 различных местах поперечные [я]ры, но они нисколько не вознаграждали труд жителей.
Между тем холода увеличивались, забереги уже были довольно широки, и местами на тихих вадигах река перемерзла, так что мы принуждены были продалбливаться через лед. Все сие заставило нас спешить к какому-нибудь жилью, и мы, с трудом прошед Тигишку (где выехали с Сухого Анюя), приплыли к камню Большая Брусянка, где находилось летовье якутского князца.
Здесь мы будем жить до совершенного заморозу и тогда уже отправимся по льду на собаках в Нижне-Колымск.
Между тем холода в полдень редко превышали — 10® по Реомюру, и температура воды также очень медленно уменьшалась, в 7 дней она переменилась (на глубине 3 или 4 футов от +1,5® до —3/4®; от 16 до 22 сентября).
Лед на Большом Анюе, как я мог заметить, образуется двумя образами: во-первых, делается он от заберег, от курий (курья) и тихих вадиг, которые подобно озерам почти мгновенно покрываются льдом, а, во-вторых, образуется он под водой, на кореньях, травах в приглубинах между камнями; сначала он кажется подобно тине, но когда масса его становится довольно обширной, он отрывается и всплывает наверх, где мгновенно превращается в крепкий лед. Нередко случается, что он выносит с собою дресву и небольшие камни.
24-го мы отправились на нартах из Большой Брусянки. Так как река еще не совершенно стала, то мы все почти были принуждены ехать протоками и волоками. Собаки по причине недостатка в корму были очень слабы, и мы не ранее 28-го приехали к якутскому урочищу, называемому Пятистенным. Здесь мы переменили собак и того же дни прибыли в Басково, где находились несколько русских семейств, не скочевавших еще в Нижне-Колымск.
Берега от Брусянки до Басковой совершенно пологи и низки, изредка встречаются яры, и те ежегодно обсыпаются и ныне уже много потеряли от прежней высоты своей (на правом берегу Анюя против Пятистенного находится совершенно отдельный и небольшой камень), далее от берегов усеяно все пространство озерами и болотами, изредка встречается крупный лес, но большей частью кустарники и невысокая листвень.
Зима еще более сделала картину сию бедной.
29-го мы прибыли обратно в Нижне-Колымск по двухмесячном отсутствии.
Если я в рассказе моего путешествия ничего не упомянул о жилищах, одежде, занятиях, искусствах и проч. народов, нами посещенных, то это единственно от того, что они ничем не отличаются от здешних русских. Малочисленность их есть, может быть, главная причина, что они потеряли главный свой первобытный характер, и, забыв язык и веру свою, они ныне совершенно почти сделались русскими, и большая часть из них отличается токмо одним названием.
Признаться, Егор Антонович, я думал послать к Вам хотя порядочные журналы и рисунки, но и того не удалось — нет времени — нарочный, посылаемый к генерал-губернатору с рапортом о действиях и успехах экспедиции, меня только и ждет. Весь журнал поспел у меня в два дня, может ли выйти что-нибудь толковое — я набросал некоторые мысли в беспорядке, их надобно привести в порядок, обработать. Это надлежало бы мне сделать, но мне недосуг, или, лучше сказать, у меня досуга довольно, да ныне к спеху я нашелся принужденным отправить все неоконченным, кое-как.
Теперь несколько слов о нашей сего года поездке. Полыньи и открытое море препятствовали нам пройти далее 72® с минутами, мы терпели много от холоду и голоду, торосы, т. е. ледяные горы (целые хребты, можно сказать), весьма задерживали наше плавание. Удивительно, как никто из нас не переломал себе рук и ног и как головушки свои вывезли на землю.
В иных местах был такой ужасный торос, что мы прорубались 3—4 и более версты сряду, мы были всего 55 дней в море.
Ныне исследовано уже нами около 15® в долготу (до меридиана Шелагского носа), и везде найдена непрерывающаяся полынья к северу в широте 72®. Теперь остается нам только посетить море к Востоку от Шелагского мыса и описать берег до Северного мыса Кука[59] — это на будущий год.
Карту нашим описям и путешествиям я привезу к вам сам, теперь у меня нет готовой, чтобы послать.
Прощайте, Егор Антонович, будьте здоровы, будьте счастливы, вынеси меня бог назад.
Все мои письма к Вам я посылаю через Москву — Вы меня в последнем письме оставили в недоумении, я не знаю, куда Вам адресовать.
Прощайте, Егор Антонович, всему Вашему семейству, всем Вашим свидетельствую мое почтение. Лицейским также кланяюсь, Малиновскому, Пущину, Вольховскому, Саврасову, если воротился Жмуркин[60]. Много благодарен за письмо. Барону Сакену тоже.
Колыма разлилась ужаснейшим образом, Нижне-Колымск сделался Венецией, мы разъезжаем между домами в гондолах, или, по-здешнему, в карбасах.
P. S. Никогда, кажется, не будет конца моим просьбам. Вот еще новая. У Роспини продаются зрительные трубы небольшого размера, цена им, помнится мне, по 25 рублей каждая, пришлите мне 4 или, если они дороже, то 2, я буду Вам много, много обязан. Купец, у которого я все беру и которому я много задолжался, просил меня о них. Сверх того, что это поправит мои финансы, оно будет и большое одолжение ему.
Хотя гусей, следовательно и гусиных перьев, здесь множество, но перочинного ножа, я думаю, на 2000 квадратных верст нельзя найти, и потому извините меня, что я к Вам пишу таким худым пером.
Впрочем, это и не письмо, а токмо род извещения или, как бы получше, сказать… Это… это я пишу для того, токмо, чтобы настоящее мое письмо дошло до Вас — оно адресовано не прямо на Ваше имя, но в Москву. Вы последним письмом Вашим привели меня в недоумение — я не знаю, где Вы теперь находитесь.
Сверх того, писал я к Малиновскому и Пущину, так для того токмо, чтобы письмо мое к Вам не затерялось.
Если Вы желаете его получить — оно по обыкновению моему довольно велико — то известите каким-нибудь образом Егора Ивановича Миндерера, служащего при Московском почтамте, о Вашем местопребывании.
Егор Антонович, извините мое маранье, извините моряка, сибиряка, белого медведя и проч. и проч. Комплименты я разучился строить, а любить… я Вас люблю все попрежнему и Ваше снисхождение, Ваши благодеяния никогда, никогда не забуду.
Ах, Егор Антонович, не желаю Вам несчастья, но желал бы случая доказать всю беспредельность моей любви.
Прощайте, будьте здоровы, веселы и не поминайте лихом Вашего бедного Федернелке. Марье Яковлевне, всему Вашему семейству от меня также низкий поклон. Скажите, поминают ли меня хоть когда-нибудь? Я часто, часто бываю в Царском Селе.
8 июня 1822 года. Нижне-Колымский острог
4 октября 822-го.
Егор Антонович, Ваше письмо от 2 генваря и серебряный чайник я получил в исходе прошлого месяца. Сколько я Вам обязан, что исполняете малейшие мои просьбы.
Мы еще здесь пробудем до будущего июня месяца — Вы, может быть, это уже узнали из прежних моих писем. Прошлого года оказалось между собаками поветрие, большая половина оных пала, что самое и воспрепятствовало в один год кончить возложенное на нас препоручение. Сего года — что бог даст, если собаки не будут более пропадать, то есть надежда к благополучному и скорому окончанию всех наших поездок.
Сего года рыбные промыслы были довольно удачны, и мы успели уже собрать около 100 000 сельдей, всего же нужно будет 137 000 на собачий корм.
Барон Врангель, который в прежних двух путешествиях к N брал меня с собой, согласно инструкции (в которой сказано, что нашедши землю и жителей, оставить по себе старшего офицера на лето), сего года отправляется один, а я (если не встретятся опять какие-нибудь поперечные обстоятельства) должен буду описать берег к О до North Caps[61], виденного Куком в 17…
Вы меня извините, Егор Антонович, если я Вам прежде сего не написал никаких подробностей о нашем путешествии, я это делал из осторожности, но теперь я буду Вам все писать. Врангель такой человек, что сам находит свои ошибки и их исправляет. Ныне я с ним живу к_а_к б_ы_т_ь (колымское выражение) и Нижнее сделалось сносным.
Теперь несколько слов о разделении Азии и Америки, Чукотском Носе etc, etc. Borney (английский адмирал и один из офицеров Кука) в поданной ноте королевскому Адмиралтейству старался доказать, что Азия соединяется с Америкой перешейком, что Берингов пролив не соединяет Великий Восточный океан с Северным, но только есть узкое устье обширного залива. Мнение свое он подкреплял сильными доказательствами, которые предположение его делали вероятным.
Многие с жаром схватились за его мнение, стали писать, размазывать и проч. и проч., и это было причиной нашей экспедиции. Из всех его предположений самое вероятнейшее было несуществование Шелагского носа (а на его месте перешейка). Описание Шелагского мыса, определение его географического положения рушило все его предположения, и самые жаркие защитники его мнений спасовали (сам он умер в 820 г.) и, таким образов, главная цель экспедиции кончилась, но вмешавшиеся некоторые подробности в инструкции от нашего Адмиралтейства продержали нас еще 2 года.
Еще нет недели, как я воротился из довольно трудного и продолжительного путешествия, около 1500 верст объехал я верхом. Вы сами легко можете предположить, что не без досады, скуки и опасности была дорога. Мы (из нас, т. е. петербургских был я один) взбирались по утесам, гольцам, переплывали верхом реки, в снег, дождь, ветер, без приюта, без огня (ибо с трудом находили мы по безлесной тундре и обнаженным гольцам несколько низкостелящегося тальника для сварения пищи), самая пища наша зависела от случая, убитый гусь, лебедь, олень, пойманная рыба заставляли нас радоваться, забывать прошедшее, и день промысла был для нас днем торжества, но все эти подробности я когда-нибудь после Вам расскажу или даже опишу, а теперь об одном случае, который чуть было мне не стоил жизни.
Я от своих товарищей уехал несколько вперед, задумался и не заметил, как приблизился к черному медведю, который, спрятавшись за камнем, ожидал меня, как верную добычу. Не было более 100 или 150 шагов до него, когда я его приметил. Я закричал товарищам своим, чтобы они поспешили на помощь, а сам соскочил с лошади. Медведь пошел ко мне навстречу — место, по коему мы шли, было и само по себе опасно: мы пробирались по скату утеса (в Чаун-бухте), по узенькой залавочке, так что с трудом и лошадь можно было поворотить — под ногами шумящее море, а с правой руки отвесный утес (около 10 в. длины). Боясь, чтобы медведь не перепугал лошадей и не перетопил бы как их, так и нас, осталось мне итти ему навстречу. С ножом (у меня только и прилучилось это оружие) в руках я побежал к нему. Слыхал я прежде от промышленников, что медведь боится глазу человеческого, что если он не заметит в лице испуга или трусость, то он не бросается. Признаться, я не столько надеялся на свою храбрость, сколько на своих товарищей (чуванца и якута), которые прежде сего происшествия много хвастали, у них были ружья, копья, etc, etc.
Медведь бросился на меня. Не дошед 2 шагов, поднялся на задние ноги, начал рявкать, плевать, бросать в меня каменья, жар его дыхания я чувствовал на лице своем. Я все стоял, не спуская с него глаз. Меж тем время от времени кричал своим товарищам, которых предполагал за собой: «Дай копья, стреляй!» и проч.
Не знаю, долго ли это продолжалось, только, думаю, конец бы был не самый хороший, ибо медведь становился час от часу нахальнее. Но собака, которую мы уже другой день считали потерянной, вдруг из-за меня выскочила, бросилась на медведя и обратила его в бегство. Тут я вздохнул свободно и оглянулся — товарищи меня покинули.
Зная, что им далеко нельзя быть, я пошел вперед на то место, где лежал медведь — тут нашел я нерпу, совершенно свежую, положил ее на плечо и отнес к товарищам, сказав только: «Вчера бог, а сегодня медведь нам свежинку дал». Они молчали, не спрашивали меня, как я избавился от медведя, я думаю, что им стыдно, совестно было на меня смотреть.
Исключая подобных происшествий, которые токмо для меня и для тех, которые меня любят, могут иметь некоторую занимательность, во всю дорогу, которая продолжалась 3 месяца по каменистой, безлесной и необитаемой тундре, я ничего не встретил особенно достойного внимания, и путевые мои записки довольно сухи. Карты всех описей, в сей экспедиции сделанных, как моих, так и чужих, я привезу сам к Вам.
Почта уходит завтра и завтрашний день уже начался — заря уже выходит.
Прощайте, Егор Антонович, будьте здоровы, счастливы, скоро 19 октября, я его здесь праздную — запираюсь, остаюсь один и переношусь мысленно в Царское Село — сегодня меня там вспоминают.
Марье Яковлевне, всему Вашему семейству от меня поклон.
Теперь я стал настоящий д_е_д_у_ш_к_а, рано состарился — я болен, ревматизм меня ужасным образом мучает.
Большую часть года на открытом воздухе, в ветер, туман, снег и дождь, иногда в —30® и 40®, медвежина на льду, снегу или студеной и сырой земле составляет всю постель — немудрено, что я потерял свое железное здоровье.
Прощайте, Егор Антонович, остаюсь на век ваш M_a_т_ю_ш_к_и_н.
Нижне-Колымск, 6 октября 822 года.
P. S. Егор Антонович, потрудитесь вложенное письмо отправить в Москву, отсюда большая часть писем теряется.
В третий раз распечатываю письмо. С последней почтой в мае месяце писал я к Пущину о паре эполет и светлосеро-голубом сукне — 2 аршина. Он ушел в поход, пишете Вы, следовательно, и не мог получить моего письма. Могу ли Вас, Егор Антонович, утрудить этой просьбой, она будет последней и есть предвозвестница скорого моего возвращения.
Адресуйте посылку на имя якутского купца Василия Афанасьевича Соловьева (в Якутск) с тем, чтобы он ее продержал до моего возвращения.
Чайник, ей богу, попался в хорошие руки, и сколько благодарностей и радостей!
Наконец, наконец я выехал из этой Сибири. — Наконец я в России, на Волге, в Казани. — Давно, давно уже, Егор Антонович, нет от Вас ни одной весточки, но зато, бог велит, скоро свидимся, месяца через 2, 3 я в Петербурге (ибо должен дождаться барона Врангеля в Москве).
Кланяйтесь от меня Марье Яковлевне, всем Вашим домашним и всем лицейским старикам.
Я остановился в Казани пообедать, поотдохнуть час или два и, воспользовавшись почтою пишу к Вам хоть несколько строк, чтобы Вы знали, что я жив и следственно все тот же Federnelke, правда маленько постарел — 4 года и 4 года в Сибири.
Из Москвы более и гораздо более — я тот же Plaudertasche[62], что и был, но только Ваш адрес — я теперь в большом затруднении, не знаю, куда и как надписать.
Прощайте, Егор Антонович, любите меня по-прежнему.
26 декабря. 823 Казань.
Из письма Энгельгардта в Москву к Maтюшкину от 14 января 1824 г.
«Здесь говорят о больших наградах за вашу Экспедицию; полагают, что будет каждому чин, крест и пансион. Последнее главное! Впрочем есть за что дать, Вы более гораздо претерпели, нежели Парри, который имел славный, теплый корабль, провизии и пр. и пр., и жил барином. Третьего дни случилось мне быть у Моллера; мы о том много разговаривали, и он признавался, что действительно адская ваша Экспедиция много претерпела и во многом успела. Жалко очень, что последний шторм, взломивший лед, не дозволил доехать до земли, о коей толкует казак Андреев и о существовании коей уверяли чукчи. Хотя и нет вины вашей, но все как будто бы что-то в Экспедиции не окончено.
Из одного письма твоей маменьки ко мне мог я догадаться, что у вас с бароном Врангелем что-то не ладилось; не говори о том чужим людям, ты знаешь, как в свете всегда делается: из одного твоего слова сделают целую речь; это дойдет искаженным до Врангеля и до высшего начальства и может сделаться тебе вредным. Будь осторожен и оглядывайся, с кем говоришь!»
Без Вашего совета, Егор Антонович, я не хочу ничего делать. Здесь в Москве п_р_е_д_л_а_г_а_е_т м_н_е о_д_и_н А_н_г_л_и_ч_а_н_и_н з_а р_у_к_о_п_и_с_ь м_о_е_г_о ж_у_р_н_а_л_а 10 т., д_а_с_т м_о_ж_е_т б_ы_т_ь и 15 т. Продать ли мне ему оную или нет. Скажите, можно ли мне это сделать, как честному человеку? и есть ли это моя собственность?
Из письма Энгельгардта в Москву к Матюшкину от 12 марта 1824 г.
"Б_е_з в_а_ш_е_г_о С_о_в_е_т_а, Е_г_о_р А_н_т_о_н_о_в_и_ч я н_е х_о_ч_у н_и_ч_е_г_о д_е_л_а_т_ь. — Спасибо, брат Матюшко, держись всегда этого правила; всегда ли мой совет будет лучший, я не знаю, но всегда будет от лучшего сердца, и каков ни был, в основании своем будет иметь более опытности, нежели твое мнение. — Казус о твоей рукописи я разлагал в два и три приема пред судилищем моих собственных чувств и пред судилищем законных или обычайных определений, и все находил одно и то же решение: Ж_у_р_н_а_л M_а_т_ю_ш_к_и_н_а е_с_т_ь с_о_б_с_т_в_е_н_н_о_с_т_ь п_р_а_в_и_т_е_л_ь_с_т_в_а, у_с_т_р_о_и_в_ш_е_г_о Э_к_с_п_е_д_и_ц_и_ю. И_з с_е_г_о с_л_е_д_у_е_т: M_a_т_ю_ш_к_и_н н_е м_о_ж_е_т и_м р_а_с_п_о_л_а_г_а_т_ь, к_а_к с_о_б_с_т_в_е_н_н_о_с_т_и_ю с_в_о_е_ю, ч_а_с_т_н_о_ю, а должен представить оный Правительству или тому начальству, которое послало его и которому он обязан о_т_д_а_т_ь о_т_ч_е_т в и_с_п_о_л_н_е_н_и_и возложенного на него дела, и которое имеет полное право требовать представления ему всех собранных разными членами Экспедиции сведений для составления по общем их соображении общего результата Экспедиции. П_о_с_л_е сего Матюшкин, с в_е_д_о_м_а н_а_ч_а_л_ь_с_т_в_а, может из частных своих записок составить отдельное описание своего путешествия и продать оное, как собственность свою, но не прежде. — Вот мое мнение по чувству моему. Это мнение, спрочем, подтверждается принятым у благородных compagnons de voyage[63] правилом. Взгляни на путешествия капитана Кука: Форстер, Соландер, Шпарман, Банкс и пр., ни один отдельно не продал своих замечаний; Форстер и Банкс по смерти уже Кука издали каждый по своей части особое сочинение. — Взгляни на Путешествие Крузенштерна; не прежде как по совершенном издании его сочинения на разных языках, уже Лангсдорф издал свое описание и тут еще в нескольких журналах было замечено, что Лангсдорф не совсем благородно поступил, оставя для себя множество любопытных сведений, принадлежать долженствовавших к общим результатам Экспедиции. — Анг. Журнал: «Ouarterly Review» именно говорит: Mr. L. did not act in this opportuniti like a gentleman[64] и пр. И так, хотя бы от всего сердца желал тебе 10/т и 15/т. рублей, но Матюшкин, Лицейский, Чугунник — должен ими жертвовать, чтобы in this opportunity act like a gentleman[65].
К сему общему решению прибавлю еще одно частное, по вашей экспедиции: Кибер прислал сюда два журнала своих, один о путешествии его в тундре к тунгусам, а другой к чукчам. Департамент Адмиралтейства имел намерение напечатать статьи из оных в своих записках, но — решено н_е п_е_ч_а_т_а_т_ь д_о с_о_б_р_а_н_и_я в_с_е_х с_в_е_д_е_н_и_й по сей Экспедиции. Вот тебе все, что имею сказать относительно твоего вопроса. Я надеюсь, что доводы мои тебя убедили. Впрочем, никому не говорил и говорить не стану. Дай бог только нам с тобою скорей сойтись и пожить вместе и переговорить обо всем изустно.
Я сижу у Бакунина и печатаю его печатью, его нет, а то бы он Вам писал.
Я еще не видался с англичанином (Бекстером), который уже. перевел три chapitres[66] из моего журнала — но я с ним переговорю и его уговорю оставить все.
Нас теперь 7 человек здесь в Москве, часто видимся, часто проводим вечера вместе. Всегда вспоминаем Вас и наших отсутствующих.
О наших будущих наградах — признаться я с некоторого времени стал ко всему равнодушен — мне все равно, буду ли капит[аном]-лейтенантом или останусь мичманом — если я и мало сделал, то по крайней мере столько претерпел, что всякая награда не будет награда.
Кто мне возвратит четыре года жизни? Кто мне возвратит совершенно потерянное и расстроенное здоровье? Нет, при перемене погоды (у нас опять зима) у меня начались ревматизмы — в мои лета, в 24 года — ревматизмы.
Но что мне мое здоровье — будьте Вы, Егор Антонович, здоровы, будьте здоровы для счастья нашего, в особенности для моего, Егор Антонович, Вы все для меня.
19-го марта 824 года. Москва
P. S. Посылаю Вам письмо Василия Михайловича ко мне в оригинале — поберегите его.
Капит[ан]-лейтенант[ом] меня не делают, эта награда принадлежит барону Врангелю, но мне бы хоть дать старшинство лейтенантского чина с отправления моего в Сибирь, т. е. с марта 820-го года.
Офицеры, просто на службу едущие, получают эту награду — а мне отчего отказали?
Ох, этому маркизу, дай ему бог царствие небесное.
Прощайте.
Мой адрес: в Яузской части, на Мясницком бульваре, против Чистого Прудка — в доме Яковлева (нашего).
Письмо Ваше от благовещения я получил 1-го апреля — срок мой на прожитье в Москве кончился и потому я Вам не отвечал тотчас — но комендант был так благосклонен, что позволил мне еще две недели пробыть здесь. Барона Врангеля еще нет.
О чинах и наградах ни слова — что дадут, то и будет — но надежд мало. Вы знаете, Егор Антонович, как у нас туго во флоте. Скоро ли у нас по флоту будет производство по линии? и попадусь ли я в это число избранных? Через 2 месяца будет 7 лет, как я на службе, 7 лет как из Лицея — а все еще в первом чине — все еще мичман — видимо, четверть столетия мне быть обер-офицером.
Дней пять тому назад собрались ко мне все наши. Пущин, Бакунин, Елович, Кюхельбекер, Данзас и Пальчиков. Мы пели, ели и пили за Ваше — за всех наших отсутствующих здоровье и счастие.
Егор Антонович, как хотите, а мы славные ребята.
A propos de Bruchstück[67]. Читали ли Вы его в Мнемозине? один отрывок из письма к Вам, Егор Антонович, его напечатали против моей воли — и если бы Кюхельбекер не лицейской, не товарищ, я бы посердился. Впрочем, это мне не сделало худо, но напротив того добро — оно доставило мне несколько приятных знакомств и хороших ужинов.
Прощайте, будьте здоровы и веселы.
Прощайте. Через 7 лет в первый раз, что я буду пасху на месте, а то все в дороге, да на море. На праздниках назначена у Данзаса сходка. Там опять будем в Царском Селе — там опять будем с Вами.
3-го апреля 824 года. Москва.
- ↑ Илличевский Алексей Дамианович — товарищ Пушкина и Матюшкина по Царскосельскому лицею. По окончании лицея был причислен к почтовому ведомству и откомандирован на службу к отцу, который в то время был Томским губернатором.
- ↑ Дмитриев Иван Иванович (1760—1837) — известный баснописец, поэт и сатирик. Матюшкин цитирует его оду «Ермак». — Ред.
- ↑ Е. А. Энгельгардт раздал первому выпуску лицея чугунные кольца в знак прочности лицейского товарищества. — Ред.
- ↑ Мария Яковлевна Энгельгардт — жена; Е. А. Энгельгардта. — Ред.
- ↑ Тюлень. — Ред.
- ↑ Остен-Сакен Александр Федорович, гувернер лицея, затем библиотекарь. — Ред.
- ↑ Житель Патагонии. — Ред.
- ↑ Сперанский Михаил Михайлович Известный государственный деятель начала XIX века, автор известного либерального проекта преобразования государственного строя России, в котором нашли отражение идеи конституционной монархии. Эти реформы не встретили поддержки царя и крупнокрепостнической дворянской знати. В 1812 году Сперанский был выслан в ссылку в Н. Новгород, а оттуда переведен в Пермь. В 1819 году был назначен сибирским генерал-губернатором. — Ред.
- ↑ Ветрогона. — Ред.
- ↑ Остров Новая Сибирь был открыт промышленниками купца Сыроватского в 1806 году. Геденштром же, посетивший этот остров в 1809—1810 гг., дал ему это название. — Ред.
- ↑ Пущин Иван Иванович, Саврасов Петр Федорович, Есаков Семен Семенович — товарищи Пушкина и Матюшкина по лицею. — Ред.
- ↑ Номер комнаты в общежитии Лицея, в которой жил Матюшкин. — Ред.
- ↑ Так написано на столбе.
- ↑ Здесь речь идет об экспедициях Врангеля — Матюшкина и Анжу. — Ред.
- ↑ Чари (Александр Егорович), Макс (Максимилиан Егорович), Воля (Владимир Егорович) — сыновья Энгельгардта. — Ред.
- ↑ Флота лейтенанту и Кавалеру.
- ↑ Маркиз де Траверсе — морской министр. — Ред.
- ↑ Соболей в Петербурге нет. (Прим.. автора).
- ↑ Наивысшего качества.
- ↑ Здесь Матюшкин перечисляет фамилии петербургских рестораторов и кондитеров. — Ред.
- ↑ Бакунин Александр Павлович — товарищ Пушкина и Матюшкина по лицею. — Ред.
- ↑ Письма под № 14 в фонде Энгельгардта не оказалось. — Ред.
- ↑ Ружье меня кормило в продолжение всей дороги до Средне-Колымска.
- ↑ Но для человека нет невозможного, нет неприступной скалы, для него нет холодов, нет вихрей — он все преодолевает — ему все возможно. Тунгусы напоминают и там человека, с луком и стрелами носятся они по горам, по утесам, по камням за быстрыми козами и дикими оленями.
- ↑ Мхов у меня собрано множество пород.
- ↑ По всему Туколану должно ночевать на пустоплесях, всего около 300 верст, и Улу-Тумульская поварня есть 1-я на сей дороге, она не что иное, как маленький сарай без крыши с одним потолком, в коем в средине находится отверстие, служащее вместо окна и трубы. Они построены на каждые 40 или 50 верст, но весьма нечисты, дымны и ветхи.
- ↑ На сем месте отряд русских был перерезан тунгусами и здесь находится чрезвычайно высокий пирамидальный камень, на который тунгусы взбирались, чтобы смотреть дым огней русских.
- ↑ Не духовного звания.
- ↑ Высказывания Ф. Ф. Матюшкина о большом распространении среди народов Крайнего Севера венерических заболеваний сильно преувеличено и навеяно бытовавшими в его время ошибочными представлениями по этому вопросу. — Ред.
- ↑ Здесь в Нижнем подобные припадки случаются с некоторыми женщинами довольно часто. И (слова других) даже те, кои ни слова не знают по-якутски, поют на якутском языке, и если у них спрашивать будущность, то они предсказывают ее. Жаль, что в Н. Колымске не родится какая-нибудь Шехаразада — сказок волшебных здесь множество и им верят, как евангелию.
- ↑ Головниным. — Ред.
- ↑ Дальше пропуск в оригинале. — Ред.
- ↑ Врангель Егор Васильевич — профессор права занимал кафедру нравственных наук в Лицее с 1820 по 1837 гг. — Ред.
- ↑ Калинич Фотий Петрович — учитель чистописания в Лицее и гувернер. — Ред.
- ↑ Этого письма в рукописи нет. — Ред.
- ↑ Соответствие.
- ↑ Ломоносов Сергей Григорьевич — товарищ Пушкина и Матюшкина по Лицею. По окончании Лицея был назначен в Коллегию иностранных дел и в 1818 году направлен в Америку в качестве секретаря посольства.
- ↑ Кстати о подарках.
- ↑ Приятное с полезным.
- ↑ Ordo est anima rerum (латинск.) — порядок — душа всех вещей. — Ред.
- ↑ Реестра. — Ред.
- ↑ Пропуск оригинала. — Ред.
- ↑ Рисунок в оригинале отсутствует. — Ред.
- ↑ Завтра, завтра, но не сегодня. — Ред.
- ↑ Доктора Кибера. — Ред.
- ↑ Дресва — гравий. — Ред.
- ↑ Неразборчиво. — Ред.
- ↑ Малое же количество рыбы, которую они здесь промышляют удами, нельзя принять в счет и потому более еще, что белая рыба (нельма и чир) заходят к ним только до Плотбища, и то в весьма малом количестве, впрочем хариусы, коньки и линьки — рыба каменных рек — бывает у них годом изобильна. Из царства прозябаемого употребляют они в пищу сладкий корень, несколько родов ягод, здесь в изобилии растущих, и отыскивают зимние запасы мышей.
- ↑ В вершине последней находятся и сохатые, но промысел их тем опасен, что чукчи не в весьма далеком расстоянии оттуда кочуют, и следы санок видают всякий раз, как там бывают.
- ↑ Здесь таковые встречи не принадлежат к числу редких вещей и довольно часто случаются несчастья — еще и сего году медведь пожрал целую юрту с ламутками, напав на них ночью во время сна.
- ↑ Доктор Кибер. — Ред.
- ↑ Род сайб, в кои они клали умерших в платье и в полном вооружении, с луком и стрелами, а шаманов — с бубнами.
- ↑ По р. Сладковской, по которой мы выехали на Б. Анюй, находят близ устья в высоком камне из черного шифера землю, белесоватого цвета, имеющую сладкий вкус и вяжущую силу, — она не токмо, что питательна, но юкагиры знают в ней какую-то врачебную силу (впрочем употреблять ее много вредно).
- ↑ Голод, каковой можно токмо видеть между народами, коих пропитание зависит от случаев и счастья. Многие уже в середине лета (а что будет зимой, когда все промыслы прекратятся) начали употреблять в пищу кожи, на коих они спали, и платье свое. Убитый олень делился на всех, и ничего — ни рога, ни наняло (кал) его не терялось, все шло в пищу.
- ↑ После узнали, что это произошло от неосторожности одной женщины, которая поехала на другую (правую) сторону реки отыскивать мышьи коренья. Олень, увидав ее, испугался.
- ↑ Большая часть чуванцев истреблена коряками, а впоследствии, по покорении коряков русскими, пало их много от чукоч. Чуванцев 75 всего мужского пола.
- ↑ У Робека в словаре языков Северо-Восточной Сибири находится их наречие под названием юкагирского.
- ↑ Пропуск оригинала. — Ред.
- ↑ Речь идет о мысе Ир-Карпий, ныне мыс Шмидта. — Ред.
- ↑ Вольховский Владимир Дмитриевич, Малиновский Иван Васильевич — товарищи Пушкина и Матюшкина по Лицею. — Ред.
- ↑ Мыс Северный (теперь мыс Шмидта), — Ред.
- ↑ Болтун. — Ред.
- ↑ Спутников по путешествию. — Ред.
- ↑ Г-н Л. в данном случае поступил не как джентльмен.
- ↑ В таком случае поступал как джентльмен.
- ↑ Глава. — Ред.
- ↑ Кстати об отрывке. — Ред.