Письма из Франции к одному вельможе в Москву
правитьИздатель получил сию драгоценность при письме следующего содержания: «Я слыхал, что из писем Фон-Визина (Дениса Ивановича), писанных им из чужих краев к одному вельможе в Москву, напечатаны были только два в некотором журнале, изданном в Петербурге тому лет около десятка. Удивляюсь, что доныне публике не известен сей остаток произведений знаменитого российского писателя, — важный по всем отношениям. Вы доставите много удовольствия своим читателям, если согласитесь поместить в Вестнике Европы несколько писем. Продолжение постараюсь немедленно вам сообщить, как скоро увижу, что отсылаемое при сем будет вами принято благосклонно. Я почел нужным пропустить некоторые строки, или не столько любопытные, или более принадлежащие до особы покойного Фон-Визина, нежели до сведения публики». — Покорнейшая благодарность почтенному любителю отечественной литературы!
В рассуждении общества теперь самое лучшее здесь время. Les Etats de Languedoc собрались сюда по обыкновенно на два месяца. Они состоят из уполномоченных от короля правителей, из духовенства и дворянства. Собрание сего земского суда имеет предметом своим распоряжение дел Лангедокской провинции и сбор для короля подати, называемой: don gratuit1. Знатнейшие члены суть: первый комендант сей провинции, и кавалер ордена Святого Духа граф Перигор, — архиепископ Нарбонский, — комендант граф Монкан, — интендант виконт де Сент-При, — первый барон и кавалер ордена Святого Духа Марки де Кастр, и первый Президент г. Клари. Все люди знатные и почтенные. Они имеют открытые дома, и чужестранных с отличною ласкою принимают. Мы с своей стороны весьма довольны их уважением, и обыкновенно званы бываем во все их общества.
Позвольте, милостивый государь, включить здесь то описание бывшей на сих днях церемонии, называемой L’ouverture des Etats, которое имел я честь сделать в письме моем к е. с. братцу вашему. Сие зрелище заслуживало любопытство чужестранных как по великолепию, с коим сей обряд отправлялся, так и по странности древних обычаев, наблюдаемых при сем случае. Собрание было весьма многолюдное в зале старинного дома, называемого Gouvernement. Leе Etats, пришед в урочный час и заняв свой места, ожидали прибытия графа Перигора, как представляющего особу королевскую. Как скоро оное возвещено было, так все дворянство вышло к нему навстречу, и он, в кавалерском платье и в шляпе, взойдя на сделанное нарочно возвышенное место, сел в кресла под балдахином. По правую сторону архиепископ Нарбонский и двенадцать епископов, а по левую барон в древних рыцарских платьях и в шляпах. Заседание началось чрез одного синдика чтением исторического описания древнего Монпельевского королевства. Пройдя времена древних королей, и упомянув, как оно перешло во владение французских государей, сказано в заключение всего, что ныне благополучно владеющему монарху надлежит платить деньги. Граф Перигор читал потом речь весьма трогающую, в которой изобразил долг верноподданных платить исправно подати. Многие прослезились от его красноречия. Интендант читал с своей стороны также речь, в которой говоря весьма много о действиях природы и искусства, выхвалял здешний климат и трудолюбивый характер жителей. По его мнению и самая ясность небес здешнего края должна способствовать к исправному платежу подати; ибо она позволяет людям работать в земледелии непрестанно; а земледелие есть источник изобилия. После сего архиепископ Нарбонский говорил слово поучительное. Проходя всю историю коммерции, весьма красноречиво изобразил он все ее выгоды и сокровища, и заключил тем, что с помощью коммерции, к которой он слушателей сильно поощрял, Господь наградит со сторицею ту сумму денег, которую они согласятся заплатить ныне своему государю. Каждая из сих речей препровождена была комплиментом к знатнейшим сочленам. Интендант превозносил похвалами архиепископа, архиепископ интенданта; оба они выхваляли Перигора, а Перигор похвалил их обоих. Потом все пошли в Соборную церковь, где пет был благодарный молебен Всевышнему за сохранение в жителях единодушия к добровольному платежу того, что в противном случай вычли б с них насильно. — Le don gratuit с капитациею2 состоит в сборе с Лангедокской провинции на наши деньги около 920,000 рублей.
На сих днях получено здесь известие об умерщвлений турками князя Гики. Все газеты предвещают неизбежную нам войну с турками, и проч.
Я имел честь получить милостивое письмо ваше от 16 октября, за которое приношу мое нижайшее благодарение. Надеюсь, что В. С. уже получить изволили мои из Дрездена и отсюда. Я принял смелость в них, с некоторою подробностью делать примечания мои на земли, чрез которые проехал. Здесь живу уже другой месяц, и стараюсь по возможности приобретать нужные по состоянию моему знания. Способов к просвещению здесь предовольно. Я могу оными пользоваться, не расстраивая моего малого достатка. Хотя весьма дешева здесь телесная пища, но душевная еще дешевле. Учитель философии, обязываясь всякий день читать лекции, запросил с меня в первом слове на наши деньги по два рубля по сороку копеек на месяц. Юриспруденция, как наука, при настоящем развращении совестей человеческих, ни к чему почти не следующая, стоит гораздо дешевле. Римское право из одного корму здесь преподается. Такой бедной учености я думаю нет в целом свете ибо как гражданские звания покупаются без справки, имеет ли покупающий потребные к должности своей знания, то и нет охотников терять время свое, учась науке бесполезной. Злоупотребление продажи чинов произвело здесь то странное действие, что при невероятном множестве способов к просвещению, глубокое невежество весьма нередко. Оно препровождено еще и ужасным суеверием. Католические попы, имея в руках своих воспитание, вселяют в людей с одной стороны рабскую привязанность к химерам, выгодным для духовенства, а с другой сильное отвращение от здравого рассудка. Таково почти все дворянство и большая часть других состояний. Я не могу сделать иного о них заключения, судя по вопросам, которые мне делаются, и по ответам на мои вопросы. Впрочем те, кои преуспели как-нибудь свергнуть с себя иго суеверия, почти все попали в другую чрезвычайность и заразились новою философиею. Редкого встречаю, в ком бы не приметна была которая-нибудь из двух крайностей: или рабство, или наглость разума.
Главное рачение мое обратил я к познанию здешних законов. Сколь много не совместны они в подробностях своих с нашими; столь напротив того общие правила правосудия просвещают меня в познании существа самой истины, и в способе находить ее в той мрачной глубине, куда свергает ее невежество и ябеда. Система законов сего государства есть здание, можно сказать, премудрое, сооруженное многими веками и редкими умами; но вкравшиеся мало-помалу различные злоупотребления и развращение нравов дошли теперь до самой крайности, и уже потрясли основание сего пространного здания, так что жить в нем бедственно, а разорить его пагубно. Первое право каждого француза есть вольность: но истинное настоящее, его состояние есть — рабство. Ибо бедный человек не может снискивать своего пропитания иначе, как рабскою работою; а если захочет пользоваться драгоценною своею вольностью, то должен умереть с голоду. Словом: вольность есть пустое имя, и право сильного остается правом превыше всех законов.
В. с-ву без сомнения известны уже худые успехи англичан против американцев. Вчера пронесся слух, будто находящийся от стороны сих последних в Париже поверенный Франклин признан от здешнего двора послом Американской республики. Если сие правда, то война кажется неизбежна: но должно ожидать сему верного подтверждения. А между тем все англичане вдруг поднялись отсюда и спешат выехать. Все то, что за верное сказать нужно, есть сильное вооружение в здешних портах. Оно делается с таким, поспешением, что в Тулоне по воскресеньям и праздникам работают, равно как в обыкновенные дни. Имею честь и проч.
Получив на сих днях радостное для всех россиян известие о разрешении от бремени ее императорского высочества, приемлю смелость принести в. с. нижайшее поздравление с сим благополучным происшествием, утверждающим благосостояние отечества нашего.
Я имел честь получить милостивое письмо ваше от 13 ноября, за которое приношу в. с. покорнейшее благодарение. Сообщение мне ваших, на истине основанных и проницанием извлеченных рассуждений, произвело во мне о самом себе весьма лестное заключение. Признаюсь, милостивый государь, что я больше сам себя почитаю, видя, что особа ваших достоинств и заслуг считает меня способным вкусить толь разумную беседу.
Удовольствие, изъявляемое вашим сиятельством о примечаниях моих на представляющиеся в путешествии моем любопытные предметы, почитаю знаком вашей ко мне милости. Будучи оным весьма много ободрен, осмеливаюсь продолжать здесь отчет мой в. с-ву о том, что здесь вижу, и какие рассуждения рождает во мне видимое мною.
Les Etats, или земский суд здешней провинции, уже кончился. Все разъехались из Монпелье: знатные и богатые в Париж, а мелкие и бедные по деревням своим. Первые приезжали сюда то делать, что хотят, или справедливее сказать то делать, чем у двора насчет последних выслужиться можно; а последние собраны были для формы, чтобы соблюдена была в точности наружность земского суда. Я называю наружностью для того, что в существе самом он не значит ничего. Все отправляемые тут дела ограничиваются в одном, то есть в собрании подати. Окончив сие, за прочие и не принимаются. Первый государственный чин, духовенство, препоручает провинцию в одно покровительство Царя Небесного, дабы самому не поссориться с земным, если вступиться за жителей, и облегчить утесненное их состояние. Знатнейшие светские особы считают бытие свое на свете смотря по тому, как у двора приятно на них смотрят, и конечно не променяют одного милостивого взгляда на все блаженство управляемой ими области. Словом: по окончании сего земского суда, провинция обыкновенно остается в добычу бессовестным людям, которые тем жесточе грабят, чем дороже им самим становится привилегия разорять своих сограждан. Здешние злоупотребления и грабежи конечно не меньше у нас случающихся. В рассуждении правосудия вижу я, что везде одним манером поступают. Наилучшие законы не значат ничего, когда исчез в людских сердцах первый закон, первый между людьми союз: добрая вера. У нас ее не очень много, а здесь нет и головой. Вся честность на словах, и чем складнее у кого фразы, тем больше остерегаться должно какого-нибудь обмана. Ни порода, ни наружные знаки почестей не препятствуют нимало снисходить до подлейших обманов, как скоро дело идет хотя о малейшей корысти. Сколько кавалеров св. Людовика, которые тем и живут, что подольстившись к чужестранцу, и заняв у него, сколько простосердечие его взять позволяет, на другой же день скрывается вовсе и с деньгами от своего заимодавца! Сколько промышляют своими супругами, сестрами, дочерьми! Словом, деньги есть первое блаженство здешней земли. Развращение нравов дошло до той степени, что подлый поступок не наказывается уже и презрением. Честнейшие действительно люди не имеют нимало твердости отличить бездельника от доброго человека, считая, что такая отличность была бы contre la politesse Francoise3. Позвольте мне, милостивый государь, остановиться несколько на слове politesse. Сия вежливость такое в умах и нравах здешних произвела действие, что поневоле заставила меня сделать некоторые примечания. Я осмелюсь их сообщить здесь в. с-ву.
Опыт показывает, что всякий порок ищет прикрыться наружностью той добродетели, которая с ним граничит. Скупой, например, присваивает себе бережливость, мот щедролюбие, а легкомысленные и трусливые люди вежливость. И в самом деле, кто услышав ложь или ошибку, не смеет или не смыслит противоречить тому всего вернее и легче согласиться, тем больше, что всякая потачка приятна большей части людей. Сие правило здесь стало всеобщее; оно совершенно отвращает господ французов от всякого человеческого размышления, и делает их простым эхом того человека, с коим разговаривают. Почти всякий француз, если спросить его утвердительным образом, отвечает: да; а если отрицательным о той же материи, отвечает: нет. Сколько раз с отличными людьми имея случаи разговаривать, например, о вольности, начинал я речь мою тем, что «как мне кажется, сие первое право человека во Франции свято охраняется»; на что с восторгом мне отвечают, que Franèois est né libre4; что сие право составляет их истинное счастье; что они помрут прежде, нежели стерпят малейшее оному нарушение. Выслушав сие, завожу я речь о примечаемых мною неудобствах, и нечувствительно открываю им мысль мою, что «желательно б было, если б вольность была у них не пустое слово». Поверите ли, милостивый государь, что те же самые люди, кои восхищались своей вольностью, тот же час отвечают мне: O Monsieur! vous avez raison. Les Francois est ecrase, le Francois eit esclave5! Говоря сие впадают в преужасный восторг негодования, и если не унять, то хотя целые сутки рады бранить правление, и унижать свое состояние.
Если такое разноречие происходит от вежливости, то по крайней мере не предполагает большого разума. Можно кажется быть вежливу, и соображать при том слова свои и мысли. Вообще надобно отдать справедливость здешней нации, что слова сплетает мастерски; и если в том состоит разум, то всякий здешний дурак имеет его превеликую долю. Мыслят здесь мало, да и некогда, потому что говорят много, и очень скоро. Обыкновенно отворяют рот, не зная еще, что сказать; а как затворить рот, не сказав ничего, было бы стыдно, то и говорят слова, которые машинально на язык попадаются, не заботясь много, есть ли в них смысл какой-нибудь. При том каждой имеет в запасе множество выученных наизусть фраз, правду сказать, весьма общих и ничего незначащих, которыми однако отделываются при всяком случае. Сии фразы состоят обыкновенно из комплиментов, часто весьма натянутых, и всегда излишних для слушателя, который пустоты слушать не хочет. Вот общий, или лучше сказать, природный характер нации; но надлежит присовокупить к нему и развращение нравов, дошедшее до крайности, чтоб сделать истинное заключение о людях, коих вся Европа своей моделью почитает. Справедливость конечно требует исключить некоторых частных людей, прямо умных и почтения достойных; но они столь же редки, как и в других землях.
Предоставляя себе честь продолжить при первом случае примечания мои на здешние нравы и обычаи, прекращаю оные теперь, дабы не обременить в. с. чтением вдруг весьма пространного письма.
На прошедшей почте упомянул я о разнесшемся здесь слухе, будто б живущий в Париже американской поверенный Фраклин признан в характере посла. Сей слух явился ложен, и взят от того, что Франклин действительно был, неизвестно зачем, в Версаль призван и проч.
1 Добровольное приношение.
2 Поголовная подать. Надобно сказать один раз навсегда, что автор употребляет без нужды чужестранные слова не по тем причинам, по которым делают это другие. Фон-Визин писал к своему благодетелю, и думал более о людях и предметах, нежели о чистоте слога. — Изд.
3 Противна французской вежливости.
4 Что француз родился свободным.
5 Точно так! Француз задавлен; француз живет в рабстве.
Я видел Лангедок, Прованс, Дофин, Лион, Бургонь, Шампань. Первые две провинции считаются во всем здешнем государстве хлебороднейшими и изобильнейшими. Сравнивая наших крестьян в лучших местах с тамошними, нахожу, беспристрастно судя, состояние наших несравненно счастливейшим. Я имел честь описывать частью причины оному в прежних моих письмах; ко главной поставляю ту, что подать в казну платится неограниченная, и следственно собственность имения есть в одном только воображении. В сем плодоноснейшем краю на каждой почте карета моя была всегда окружена нищими, которые весьма часто вместо денег, именно спрашивали, нет ли с нами куска хлеба. Сие доказывает неоспоримо, что и посреди изобилия можно умереть с голоду.
Осмотрев все то, что заслуживало любопытство в сих провинциях, приехал я в Париж, в сей мнимый центр человеческих знаний и вкуса. Не имел я еще довольно времени в нем осмотреться, но могу уверить в. с., что стараюсь употребить каждый час в пользу, примечая все то, что может мне подать справедливейшее понятие о национальном характере. Неприлично изъясняться об оном откровенно отсюда; ибо могут здесь почитать меня или льстецом или осуждателем; но не могу же не отдать и той справедливости, что надобно отрещись вовсе от общего смысла и истины, если сказать, что нет здесь весьма много чрезвычайно хорошего и подражания достойного. Все сие однако не ослепляет меня до того, чтоб не видеть здесь столько же, или и больше, совершенно дурного и такого, отчего нас Боже избави. Словом, сравнивая и то и другое, осмелюсь чистосердечно признаться, что если кто из молодых моих сограждан, имеющий здравый рассудок, вознегодует, видя в России злоупотребления и неустройства, и начнет в сердце своем от нее отчуждаться; то для обращения его на должную любовь к отечеству, нет вернее способа, как скорее послать его во Францию. Здесь конечно узнает он самым опытом очень скоро, что все рассказы о здешнем совершенстве сущая ложь; что люди везде люди; что прямо умный и достойный человек везде редок и что в нашем отечестве, как ни плохо иногда в нем бывает, можно однако быть столько же счастливым, сколько и во всякой другой земле, если совесть спокойна и разум правит воображением, а не воображение разумом.
Будучи уверен, что о здешних политических делах в. с. уведомляетесь из Петербурга, не вхожу в подробность оных, но вообще имею честь донести вам, мил. гос., что положение здешних дел с Англиею столь худо, что война конечно неизбежна. Франция употребила к вооружению своему все то время, в которое Англия истощала силы свои в войне междоусобной; а приготовясь таким образом, сделала трактат с американцами, как с державой независимою. Сей трактат содержан был в тайне по тот час, в который англичане решились послать к американцам своих комисаров с такими мирными кондициями, каких им не принять почти нельзя. Для отвращения сего примирения здешний двор повелел своему в Лондоне послу объявить английскому королю о подписании трактата. Говорят, что король, выслушав от посла объявление, сказал ему точно сии слова: «уверен, что ваш государь предвидел все те следствия, кои от сего произойдут». Сказав сие, поворотился к нему спиною. Потом дано было знать послу, чтоб он ко двору более не ездил, и отправлен тотчас сюда курьер к послу лорду Стормонту, чтоб он немедленно без аудиенций из Парижа выехал. С здешней стороны также из Лондона посла своего воротили. Словом, война хотя формально и не объявлена, но сего объявления с часу на час ожидают. Франклин, поверенный американский у здешнего двора, сказывают, на сих днях аккредитуется полномочным министром от Соединенных Американских Штатов.
Я не примечаю, чтоб приближение войны производило здесь большое впечатление. В первый день, как английский посол получил курьера с отзывом, весь город заговорил о войне; на другой день ни о чем более не говорили, как о новой трагедии; на третий об одной женщине, которая отравилась с тоски о своем любовнике; потом о здешних кораблях, которые англичанами остановлены. Словом, одна новость заглушает другую, и новая песенка столько же занимает публику, сколько и новая война. Здесь ко всему совершенно равнодушны, кроме вестей. Напротив того всякие вести рассеваются по городу с восторгом, и составляют душевную пищу жителей парижских.
Обращусь теперь к описанию двух происшествий, кои по приезде моем занимали публику. Первое, поединок дюка де Бурбона с королевским братом графом д’Артуа; а второе, прибытие сюда г-на Вольтера.
Граф д’Артуа, быв хмельной в маскараде, показал неучтивость дюшессе де Бурбон, сорвав с нее маску. Дюк, муж ее, не захотел стерпеть сей обиды, А как не водится вызывать формально на дуэль королевских братьев, то дюк стал везде являться в тех местах, куда приходил гр. д’Артуа, чем показывал ему, что его ищет, и требует неотменно удовольствия. Несколько дней публика любопытствовала, чем сие дело кончится. Наконец, гр. д’Артуа принужденным нашелся выйти на поединок. Сражение минут с пять продолжалось, и дюк оцарапал его руку. Сие увидя, один стоявший подле них гвардии капитан, доложил дюку, что королевской брат поранен, и что как драгоценную кровь щадить надобно, то не время ль окончить битву? На сие граф сказал, что обижен дюк, и что от него зависит, продолжать или перестать. После сего они обнялись и поехали прямо в спектакль, где публика сведав, что они дрались, обернулась к их ложе и аплодировала им с несказанным восхищением, браво, браво, достойная кровь Бурбона! Я свидетелем был сей сцены, о которой весьма бы желал видеть мнение в. с.
Прибытие Вольтера в Париж произвело точно такое в народе здешнем действие, как бы сошествие какого-нибудь божества на землю. Почтение, ему оказываемое, ничем не разнствует от обожания. Я уверен, что если б глубокая старость и немощи его не отягчали, и он захотел бы пpoпoведывaть теперь новую какую секту, то весь народ к нему оборотился. В. с. из последующего усмотреть изволите, можно ль иное заключать из приема, который сделала ему публика,
По прибытии его сюда, сколько стихотворцы, ему преданные, пишут в его славу, столько ненавидяще его посылают к нему безыменные сатиры. Первые печатаются, а последние нет; ибо правительство запретило особливым указом печатать то, что Вольтеру предосудительно быть может. Такое уважение сделано ему сколько за великие его таланты, столько и ради старости. Сей восьмидесятипятилетний старик сочинил новую трагедию Ирена, или Алексий Комнин, которая была и представлена. Нельзя никак сравнять ее с прежними, но публика, приняла ее с восхищением. Сам автор за болезнью не видал первой репрезентации. Он только вчера в первый раз выехал. Был в Академии, потом в театре, где нарочно представили его новую трагедию.
При выезде со двора карета его препровождена была до Академии бесчисленным множеством народа, непрестанно рукоплескавшего. Все академики вышли навстречу. Он посажен был на директорском месте, и минуя обыкновенное баллотирование, выбран единодушным восклицанием в директоры на апрельскую четверть года. Когда сходил он с лестницы и садился в карету, тогда народ закричал, чтоб все снимали шляпы. От Академии до тeaтра препровождали его народные восклицания. При вступлении в ложу публика аплодировала многократно с неописанным восторгом; а спустя несколько минут старший актер Бризар вошел к нему в ложу с венком, который и надел ему на голову. Вольтер тотчас снял с себя венок и с радостными слезами вслух сказал Бризару: «Ah Dieu, vous voulez done me faire mourir!»1 Трагедия играна была гораздо с большим совершенством, нежели в прежние представления. По окончании ее новое зрелище открылось. Занавес опять был поднят. Все актеры и актрисы окружают бюст Вольтера, увенчали его лавровыми венками. Сие приношение публика препроводила рукоплесканием, продолжавшимся близ четверти часа. Наконец представлявшая Ирену актриса, г-жа Вестирис, обратясь к Вольтеру, читала похвальные стихи. Для показания своего удовольствия, публика велела повторить чтение стихов, и аплодировала с великим криком. — Как же скоро Вольтер сел в свою карету, то народ, остановив кучера закричал: «des flambeaux, des flambeaux». По принесении факелов велели кучеру ехать шагом, и бесчисленное множество народа с факелами проводило его до самого дома, крича непрестанно: vive Voltaire! — Сколь ни много торжеств имел г. Вольтер в течение века своего, но вчерашний день был без сомнения наилучший в его жизни, которая однако скоро пресечется, ибо сколь он теперь благообразен, в. с. увидать изволите по приложенному здесь его портрету, весьма на него похожему.
Что ж надлежит до другого чудотворца Сен-Жермена, я расстался с ним дружески, и на предложение его, коим сулил мне золотые горы, ответствовал благодарностью, сказав ему, что если он имеет толь полезные для России проекты, то может отнестись с ними к находящемуся в Дрездене нашему поверенному в делах. Лекарство его жена моя принимала, но без всякого успеха; за исцеление ее обязан я монпельевскому климату и ореховому маслу; а славному доктору г. де ла Муру одолжен я тем, что он не забыл сего простого лекарства между многими премудрыми, за которые с меня брали все, что взять могли.
Употребляя все время моего в Париже пребывания на осмотрение сего пространного города, медлил я уведомлять вас, мил. гос., о моих на него примечаниях для того, что хотел сделать их с большим основанием и точностью. Вот истинная причина, для которой пишу отсюда другое только письмо к в. с. В первом описывал я между прочим прием здесь Вольтера, и бывший поединок. Беспокоит меня, что о получении оного не имел я счастья быть уведомлен. Весьма было бы досадно, если б оно, или ваше, было где-нибудь удержано.
Не могу конечно сказать, чтоб я и теперь знал Париж совершенно; ибо надобно жить в нем долго, чтоб хорошенько с ним познакомиться. По крайней мере в то короткое время, которое здесь живу, старался я узнать его по всей моей возможности. Беру смелость обременить в. с. весьма длинным описанием того, на что обращал я здесь мое внимание. К сему ободрен я и последним письмом вашим, которое имел я честь получить от 22 февр., и из которого к сердечному моему удовольствию вижу, что продолжение моих уведомлений вам угодно. Счастье сие приписываю главному достоинству всех моих к вам писем, что перо мое и сердце руководствуются искренним к вам усердием и правдою, которую во всех описаниях моих соблюсти стараюсь.
Париж может до справедливости назваться сокращением целого мира. Сие титло заслуживает он, по своему пространству и по бесконечному множеству чужестранных, стекающихся в него от всех концов земли. Жители парижские почитают свой город столицею света, а свет своею, провинцию Бургонию, например, счищают близкою провинциею, а Россию дальнею. Француз, приехавший сюда из Бурдо, и россиянин из Петербурга, называются равномерно чужестранными. По ух мнению, имеют они не только наилучшие в свете обычаи, но наилучший вид лица, осанку и ухватки, так что первый и учтивейший комплимент чужестранному состоит не в других словах, как точно в сих: Monsieur, vouе n’avez point l’air étranger du tout, je vous en fais bien men compliment2. Возмечтание их о своем разуме дошло до такой глупости, что редкий француз не скажет сам о себе, что он преразумен. — Видя, что разум везде редок, и что в одной Франции имеет его всякой, примечал я весьма прилежно, нет ли какой разницы между разумом французским и разумом человеческим; ибо казалось мне, что весьма унизительно б было для человеческого рода, рожденного не во Франции, если б надобно было необходимо родиться французом, чтоб быть неминуемо умным человеком. Дабы сделать сие изыскание, применял я к здешним умницам знаменование разума в целом свете. Я нашел, что для них оно слишком длинно; они гораздо его для себя поукоротили. Чрез слово разум по большей части понимают они одно его качество, а именно остроту его, не требуя, отнюдь, чтоб она управляема была здравым смыслом. Сию остроту имеет здесь всякий без выключения, следственно всякий без затруднения умным здесь признается. Все сии умные люди на две части разделяются: те, которые не очень словоохотны, и каких однако весьма мало, называются Philosophes3; а тем, которые врут неумолкно, и каковы почти все, дается титул aimables4. Судят все обо всем решительно. Мнение первого есть мнение наилучшее, ибо спорить не любят, и тотчас с великими комплиментами соглашаются; потому что не быть одного мнения с тем, кто сказал уже свое, хотя бы и преглупое, почитается здесь совершенным незнанием жить: и так, чтоб слыть умеющим жить, всякий отказался иметь о вещах свое собственное мнение. Из сего заключить можно, что за истиною не весьма здесь гоняются. Не о том дело, что сказать, а о том, как сказать. Я часто примечал, что иной говорит целый час к удовольствию своих слушателей, не будучи ими вовсе понимаем, и точно для того, что сам себя не разумеет. Со всем тем по окончании вранья называют его nimable et plein a’esprit5. Сколько излишне здесь говоря думать, столь нужно как наискорее перенять самые мелочи в обычаях, потому что нет вернее способа прослыть навек дураком, потерять репутацию, погибнуть невозвратно, как если, например, спросить при людях пить между обедом и ужином. Кто не согласится скорее умереть с жажды, нежели напившись влачить в презрении остаток своей жизни? Сии мелочи составляют целую науку, занимающую время и умы большей части путешественников. Они тем ревностнее в нее углубляются, что живут между нациею, где ridicule6 всего страшнее. Нужды нет, если говорят о человеке, что он имеет злое сердце, негодный нрав; но если скажут, что он ridicule, то человек действительно пропал, ибо всякий убегает его общества Нет способнее французов усматривать смешное и нет нации, в которой бы самой было столь много смешного. Разум их никогда сам на себя не обращается, а всегда устремлен на внешние предметы, так что всякий, осмеивая другого, никак не чувствует, сколько сам смешон. Упражняясь весь свой век, можно сказать, не в себе, но вне себя, никто следственно не проницает в подробность, а довольствуется смотреть на одну вещей поверхность, ибо познавать подробности невозможно, не рассматривая операции своего собственного разума; чтоб видеть, не ошибаюсь ли сам в моих рассуждениях. Я думаю, что сия причина мешает здешней нации успевать в науках, требующих постоянного внимания, и что оттого считают здесь одного математика на двести стихотворцев, разумеется дурных и хороших. Европа почитает французов хитрыми. Не знаю, не предрассудок ли заставляет иметь о них сие мнение. Кажется, что вся их прославляемая хитрость отнюдь не та, которая располагается и производится рассудком, а та, которая объемлется вдруг воображением и очень скоро наружу выходит. Слушаться рассудка и во всем прибегать к его суду, скучно; а французы скуки терпеть не могут. Чего не делают они, чтоб избежать скуки, т. е. чтоб ничего не делать! И действительно всякий день здесь праздник. Видя с утра до ночи бесчисленное множество людей в непрестанной праздности, удивиться надобно, когда что здесь делается. Не упоминая о садах, всякий день пять театров наполнены. Все столько любят забавы, сколько трудов ненавидят; а особливо черной работы народ терпеть не может. Зато нечистота в городе такая, какую людям, не вовсе оскотинившимся, переносить весьма трудно. Почти нигде нельзя отворить окошка летом от зараженного воздуха. Чтоб иметь все под руками и ни за чем далеко не ходить, под всяким домом поделаны лавки. В одной блистает золото и наряды, а подле нее в другой вывешена битая скотина с текущей кровью. Есть улицы, где в сделанных по бокам стоках течет кровь, потому что не отведено для бойни особливого места. Такую же мерзость нашел я и в прочих французских городах, которые все так однообразны, что кто был в одном городе, тот все города видел. Париж перед прочими имеет только то преимущество, что наружность его несказанно величественнее, а внутренность сквернее. Напрасно говорят, что причиною нечистоты многолюдство. Во Франции множество маленьких деревень, но ни в одну нельзя въезжать не зажав носа. Со всем тем привычка, от самого младенчества жить в грязи по уши, делает, что обоняние французов нимало от того не страждет. Вообще сказать можно, что в рассуждении чистоты перенимать здесь нечего, а в рассуждении благонравия еще меньше. Удостоверясь в сей истине, искал я причины, что привлекает сюда такое множество чужестранных.
Общество: но смело скажу, что нет ничего труднее, как чужестранцу войти в здешнее общество; следственно и вошло их очень мало. Внутреннее ощущение здешних господ, что они дают тон всей Европе, вселяет в них гордость, от которой защититься не могут всею добротою душ своих; ибо действительно в большей их части душевные расположения весьма похваляются. Сколько надобно стараний, исканий, низостей, чтоб впущенным быть в знатный дом, где однако ни словом гостя не удостаивают. Имея сей пример пред собой в моих любезных согражданах, расчел я, что по краткости времени моего здесь пребывания не для чего покупать так дорого знакомство, или, справедливее сказать, собственное свое унижение. Я нашел множество других интереснейших вещей к моему упражнению; а видеть здешних вельмож и их обращение довольствовался я при случаях, удачею мне представлявшихся. Впрочем, чтоб в. с. иметь ясное понятие, как здесь наши и прочие вояжеры принимаются, то надлежит себе представить в Петербурге К. К. М. и сему подобное. Всякий, увидясь с ними, взглянет на них ласково, за визит пришлет карточку, равно как и дамы наши отдают женам их визиты: но кто имеет или иметь захочет с ними всегдашнее общество? Вот точное здесь положение между прочими и наших господ и госпож, относительно знатных здешних домов. Чувствуя, что Бог создал нас не хуже их людьми, каково же быть волохами? Не понимаю, как можно, почитая самого себя, кланяться, добиваться и ставить за превеличайшее счастье и честь такие знакомства, в которых не может быть никакого удовольствия, потому что есть большое унижение.
Ученые люди: но из невероятного множества чужестранных может быть тысячный человек приехал сюда с намерением воспользоваться своим здесь пребыванием для приращения знаний своих. А притом и о здешних ученых можно по справедливости сказать, что весьма мало из них соединили свои знания с поведением. Томас, сочинитель переведенного мною Похвального слова Марку Аврелию, Мармонтель и еще некоторые, ходят ко мне в дом. Весьма учтивое и приятельское их со мною обхождение не ослепило глаз моих на их пороки. Исключая Томаса, которого кротость и честность мне очень понравились, нашел я почти во всех других много высокомерия, лжи, корыстолюбия и подлейшей лести. Конечно ни один из них не поколеблется сделать презрительнейшую подлость для корысти или тщеславия. Я не нахожу, чтоб в свете так мало друг на друга походило, как философия на философов.
По точном рассмотрении, вижу я только две вещи, кои привлекают сюда чужестранных в таком множестве. Спектакли и — с позволения сказать — девки. Если две сии приманки отнять сегодня, то завтра две трети чужестранных разъедутся из Парижа. Бесчинство дошло до такой степени, что знатнейшие люди не стыдятся сидеть с девками в ложах публично. Сии твари осыпаны бриллиантами. Великолепные дома, столы, экипажи… словом, они одни наслаждаются всеми благами мира сего. С каким искусством умеют они соединять прелести красоты с приятностью разума, чтоб уловить в сети жертву свою! Сею жертвою по большей части бывают чужестранцы, кои привозят с собою обыкновенно денег сколь можно больше, и если не всегда здравый ум, то по крайней мере часто здравое тело; а из Парижа выезжают, потеряв и то и другое, часто невозвратно. Я думаю, что если отец не хочет погубить своего сына, то не должен посылать его сюда ранее двадцати пяти лет, и то под присмотром человека, знающего все опасности Парижа. Сей город есть истинная зараза, которая хотя молодого человека не умерщвляет физически, но делает его навек шалуном и ни к чему неспособным, вопреки тому, как его сделала природа и каким бы он мог быть не ездя во Францию.
Что же надлежит до спектаклей, то комедия возведена здесь на возможную степень совершенства. Нельзя, смотря ее, не забыться до того, чтоб не почесть ее истинною историею в тот момент происходящею. Я никогда себе не воображал видеть подражание натуре столь совершенным. Словом, комедия в своем роде есть лучшее, что я в Париже видел. Напротив того трагедию нашел я посредственною. По смерти Лекеневой она гораздо поупала. Оперу можно назвать великолепнейшим зрелищем. Декорации и танцы прекрасны, но певцы прескверны. Удивился я, как можно бесстыдно так реветь, а еще более, как можно такой рев слушать с восхищением!
Обременил я в. с. моим пространным описанием. Чувствую, что письмо мое сколь длинно, столь и нескладно, но посылаю его, будучи уверен, что вы, мил. госуд. взирать будете не на слог его, но на усердие, с которым я хотел исполнить повеление ваше в доставлении вам моих примечаний на Францию.
1 Вы хотите уморить меня.
2 Вы совсем не походите на чужестранного; поздравляю вас.
3 Философы.
4 Любезные.
5 Любезным и умным.
6 Быть смешным.
Я оставил Францию. Пребывание мое в сем государстве убавило сильно цену его в моем мнении. Я нашел доброе гораздо в меньшей мере, нежели воображал; а худое в такой большой степени, которой и вообразить не мог. Я рассматривал со всевозможным вниманием все то, что могло способствовать мне к приобретению точнейшего понятия о характере французов и о настоящем их положении, относительно разных частей правительства. Позвольте, мил. гос., примечания мои на оное представить в-у с-у, и добавьте своим проницанием то, в чем мои рассуждения недостаточны будут.
Достойные люди, какой бы нации ни были, составляют между собою одну нацию. Выключив их из французской, примечал я вообще ее свойство. Надлежит отдать справедливость, что при неизъяснимом развращении нравов есть во французах доброта сердечная. Весьма редкий из них злопамятен — добродетель конечно непрочная, и полагаться на нее нельзя: по крайней мере и пороки в них неглубоко вкоренены. Непостоянство и ветреность не допускают ни порока, ни добродетели в сердца их поселиться. К ним совершенно приличен стих Кребильйона:
Criminel sans penchant, vertueux sans dessein.
Рассудка француз не имеет, и иметь его почел бы несчастьем своей жизни: ибо оный заставил бы его размышлять, когда он может веселиться. Забава есть один предмет его желаний. А как на забавы потребны деньги, то для приобретения их употребляет всю остроту, которою его природа одарила. Острота, неуправляемая рассудком, не может быть способна ни на что, кроме мелочей, в которых и действительно французы берут верх пред целым светом. Обман почитается у них правом разума. По всеобщему их образу мыслей, обмануть не стыдно; но не обмануть глупо. Смело скажу, что француз никогда сам себе не простит, если пропустит случай обмануть, хотя в самой безделице. Божество его — деньги. Из денег нет труда, которого б не поднял, и нет подлости, которой бы не сделал. К большим злодеяниям не способен. Самые убийцы становятся таковыми тогда только, когда умирают с голоду; как же скоро француз имеет пропитание, то людей не режет, а довольствуется обманывать. Корыстолюбие несказанно заразило все состояния, не исключая самых философов нынешнего века. В рассуждении денег не гнушаются и они человеческою слабостью. — Д’Аламберты, Дидероты в своем роде такие же шарлатаны, каких видал я всякий день на бульваре; все они народ обманывают за деньги, и разница между шарлатаном и философом только та, что последний к сребролюбию присовокупляет беспримерное тщеславие. Я докажу опытом справедливость моего примечания. Приехал в Париж брат г. З-а, полковник Н., человек впрочем честный, но совсем незнакомый с науками. Служил он весь век в гусарских полках, никогда не брал книг в руки, и никогда карт из рук не выпускал. Лишь только проведали д’Аламберт, Мармонтель и прочие, что он брат г-на З-а, то не почли уже за нужное осведомляться о прочих его достоинствах, явились у него в передней засвидетельствовать свое нижайшее почтение. — Мое к ним душевное почтение совсем истребилось после такого подлого поступка. Расчет их ясно виден: они сей низостью ласкались чрез Н-а достать подарки от нашего двора. Рука, от которой бы они получили, удовольствовала б их тщеславие, а подарки — корыстолюбие.
Сколько я понимаю, вся система нынешних философов состоит в том, чтоб люди были добродетельны независимо от религии; но они, которые ничему не верят, доказывают ли собою возможность своей системы? Кто из мудрых века сего, победив все предрассудки, остался честным человеком? Кто из них, отрицая бытие Божье, не сделал интереса единым божеством своим, и не готов жертвовать ему всей своей моралью? Одно тщеславие их простирается до того, что сами науки сделались источником непримиримой вражды между семьями. Брат гонит брата за то, что один любит Расина, а другой Корнеля; ибо острота французского разума велит одному брату, любя Расина, ругать язвительно Корнеля, и не клясться пред светом, что Расин пред Корнелем, а брат его перед ним, гроша не стоят. Вообще ни один писатель не может терпеть другого, и почитает праздником всякий случай уязвить своего совместника. При всей их премудрости, нет в них и столько рассудка, чтоб осмотреться, как бесчестят себя сами, ругая друг друга, и в какое посмеяние приводят себя у тех, в коих хотят вселить к себе почтение.
Вот каковы те люди, из которых Европа почитает многих великими, и которые, можно сказать, всей Европе повернули голову. Правда и то, что в самой Франции число их обожателей несравненно меньше, нежели в других государствах, потому что французы сами очевидные свидетели их поведения, а чужестранцы смотрят на них издали. — Истинно нет никакой нужды входить с ними в изъяснения, почему считают они религию недостойною быть основанием моральных человеческих действий, и почему признание бытия Божьего мешает человеку быть добродетельным? Но надлежит только взглянуть на самих господ нынешних философов, чтоб увидеть, каков человек без религии, и потом заключить, как прочно было бы без них все человеческое общество.
Обращусь теперь к начатому описанию характера национального. Господа философы отвели меня несколько от моей главной материи: но я, остановясь на них хотел показать, что со стороны практического нравоучения перенимать у французов, кажется, нечего. — Приметил я вообще, что француз всегда молод, а из молодости переваливается вдруг в дряхлую старость: следственно в совершенном возрасте никогда не бывает. Пока может, утопает он в презрительных забавах, и сей род жизни делает все состояния так равными, что последний повеса живет в приятельской связи с знатнейшею особою. Равенство есть благо, когда оно, как в Англии, основано на духе правления; но во Франции равенство есть зло, потому что происходит оно от развращения нравов. Нет сомнения, что все сии злоупотребления имеют свой источник в воспитании, которое у французов пренебрежено до невероятности. Первые особы в государстве не могут никогда много разниться от бессловесных; ибо воспитывают их так, чтоб они на людей не походили. Как скоро начинают понимать, то попы вселяют в них предрассудки, подавляют смысл младенческий, и они вырастают обыкновенно с одним чувством подобострастия к духовенству. — Нынешний король трудолюбив и добросердечен, но оба сии качества управляются чужими головами. Один из принцев имеет великую претензию на царство небесное, и о земных вещах мало помышляет. Попы уверили его, что, не отрекшись вовсе от здравого ума, нельзя никак понравиться Богу, и он делает все возможное, чтоб стать угодником Божьим. Другой — победил силу веры силою вина; мало людей перепить его могут. Сверх того почитается он первым петиметром, и все молодые люди подражают его тону, который состоит в том, чтоб говорить грубо, произнося слова отрывчиво, ходить переваливаясь, разинув рот, несмотря ни на кого; толкнуть всякого, с кем встретится; смеяться без малейшей причины, сколько сил есть громче; словом, делать все то, что дурачество и пьянство в голову вложить могут. Таковы все нынешние французские петиметры.
Воспитание во Франции ограничивается одним ученьем. Нет генерального плана воспитания, и все юношество учится, а не воспитывается. Главное старание прилагают, чтоб один стал богословом, другой живописцем, третий столяром; но чтоб каждый из них стал человеком, того и на мысль не приходит. Итак, относительно воспитания, Франция ни в чем не имеет преимущества пред прочими государствами. В сей части столько же и у них недостатков, сколько везде, но тысячу раз больше шарлатанства. Редкий отец не изобретает нового плана воспитания для детей своих. Часто новый его план хуже старого: но сей поступок доказывает по крайней мере, что сами они чувствуют недостатки общего у себя воспитания, не смысля разобрать, в чем состоят они действительно.
Дворянство французское по больше части в крайней бедности, и невежество его ни с чем несравненно. Ни звание дворянина, ни орден Св. Людовика не мешает во Франции ходить по миру. Исключая знатных и богатых, каждый французский дворянин, при всей своей глупой гордости, почтет за великое себе счастье быть принят гувернером к сыну нашего знатного господина. Множество из них мучили меня неотступными просьбами достать им такие места в России; но как исполнение их просьб было бы убийство для невинных, доставшихся в их руки; то уклонился я от сего злодеяния, и почитаю долгом совести не способствовать тому злу, которое в отечестве нашем уже довольно вкореняется.
Причина бедности дворянства есть та же самая, которая столько утвердила богатство и силу их духовенства, а именно, право большего сына наследовать в родительском имении. Для меньших братьев два пути отверсты: военная служба и чин духовный. В первом предстоят труды, оканчивающиеся почти всегда бедностью; а в последнем священная праздность и изобилие. Обыкновенно фамилия из сроднической горячности преклоняет меньших братьев к последнему; но часто французская живость велит им сопротивляться сему благому совету, и приняв военную службу, поссориться со всей своей роднею. Со всем тем нет ни одной дворянской фамилии, где б не было из меньших братьев человека благоразумного, предпочитающего состояние пастыря состоянию овцы. Все архиепископы и епископы суть братья знатнейших особ, подкрепляемые у двора своею роднею, и подкрепляющие себя в народе содержанием его в крайнем суеверии. В. с. из сего усмотреть изволите, сколь тверда во Франции сила духовенства, когда в сохранении его сам двор видит свою пользу. Суеверие народное простирается там до невероятности. Я опишу вам, мил. гос. один из духовных обрядов, который сию истину неоспоримо докажет. Город Эз есть главный в Провансе. Парламент и все лучшие люди сей провинции имеют в нем свое пребывание: следственно должно быть в нем и просвещения больше, нежели в других городах низшего класса. Невзирая на сие, вот каким образом ежегодно отправляется в Эз праздник, называемый Fête Dieu. Торжество состоит в процессии, в которой святые тайны носимы бывают по городу в препровождении всего народа. Знатнейшие особы наряжены все в маскарадное платье. Один представляет Пилата, другой Каяфу и так далее. Дамы и девицы благородные наряжены мироносицами и прочими святыми; а прекраснейшая представляет Богородицу. Мещанство все наряжено чертями; почтеннейший же Вельзевулом, а прочие по степеням своих достоинств. Все сии черти идут пред телом Христовым, с превеликим ревом и пятясь назад, будто бы сила святых таин от себя их отгоняет. За несколько дней пред церемонией разделение ролей производит многие тяжбы, особливо между мещанством. Часто приходит пред суд тот, у кого роль отнимают, и доказывает свою претензию тем, что отец его был дьявол, дед дьявол, и что он безвинно теряет звание своих предков. — Во всех прочих французских городах, не исключая самого Парижа, есть множество подобных сему дурачеств, служащих несомненным доказательством, что народ их пресмыкается во мраке глубочайшего невежества.
В рассуждении злоупотребления духовной власти, я уверен, что Франция несравненно несчастнее всех прочих государств. Правда, невежество попов делает часто поношение всей нации: но из сих двух крайностей, я лучше видеть хочу попов невежд, нежели тиранов. Сила духовенства во Франции такова, что знатнейшие не боятся потерять ее никаким соблазном. Прелаты публично имеют на содержании девок, и нет позорнее той жизни, какую ведут французские аббаты.
Рассматривая состояние французской нации, научился я различать вольность по праву от действительной вольности. Наш народ не имеет первой: но последнею во многом наслаждается. Напротив того французы, имея право вольности, живут в сущем рабстве. Король, будучи ограничен законами, имеет в руках всю силу попирать законы. Les lettres de cachet суть именные указы, которыми король посылает в ссылки и сажает в тюрьму, которым никто не смеет спросить причины, и которые весьма легко достают государя обманом, что доказывают тысячи примеров. — Каждый министр есть деспот в своем департаменте. Фавориты его делят с ним самовластие и своим фаворитам уделяют. Что видел я в других местах, то видел и во Франции. Кажется, будто все люди на то сотворены, чтоб каждый был или тиран, или жертва. Неправосудие во Франции тем жесточе, что происходит оно непосредственно от самого правительства и на всех простирается. Налоги, частые и тяжкие, служат к одному обогащению ненасытных начальников; никто не подвергаясь беде, не смеет слова молвить против сих утеснений. Надобно тотчас выбрать одно из двух: или платить, или быть брошену в тюрьму. С’est l’affaire du gout. Всякий делает, что хочет.
Народ в провинциях еще несчастнее, нежели в столице. Судьба его зависит главнейше от интенданта: но что есть интендант? — вор, имеющий полномочие грабить провинцию безотчетно. Чем дороже стала ему у двора сия привилегия, тем для народа тягостнее. Каждый из них начинает ремесло свое тем, что захватывает откуп хлеба, нужнейшего для жизни произращения, и принуждает чрез то жителей покупать у него жизнь за ту цену, которую определить за благо рассуждает.
Франция вся на откупу. Невозможно выехать на несколько шагов из Парижа, чтоб воротясь не быть остановленным таможней. Почти за все ввозимое в город платится столько пошлины, сколько сама вещь стоит. Из уважения к особе государя узаконено не сбирать пошлины в том одном месте, где его присутствие; следственно в тот день, который король приехал бы в Париж, пошлина не должна собираться с народа. Сие причиною что король, будучи нередко у решетки Парижа, в него не въезжает; он уже несколько лет не был в столице, для того что по контракту отдал ее грабить государственным ворам. — Можно по всей справедливости сказать, что Версаль есть место, куда французских королей посылают откупщики в вечную ссылку.
Другой источник казенных доходов во Франции есть продажа чинов и должностей — зло безмерное, вымышленное в несчастные времена, когда не было откуда взять денег на нужнейшие государственные расходы. Сие изобретение, доставив на то время большую подмогу, понравилось правительству. Время текло; чины благополучно продавались; иной не мог, другой не хотел, третий не смел предупредить того зла, которое со временем необходимо долженствовало родиться от торговли сего рода. Мало-помалу доходы от продажи чинов стали присвояться не к своим назначениям. Надлежало вымышлять вседневно на продажу новые чины, новые должности; но и того недоставало. Надлежало усугубить налоги, и нация нашлась в положении бедственнейшем прежнего. Множество подлых людей душою и происхождением покупали себе права быть орудиями народных утеснений. Доверенность к начальникам уступила место душевному к ним презрению; ибо к приобретению начальства одни деньги потребны стали. — Ныне все зловредные следствия продажи чинов терзают государство, и нет средства к избавлению. Король не в состоянии возвратить денег, взятых за продажу; а не возвратив денег, нельзя отнять проданное. При последнем заседании парламента сделан был план, по уничтожению сей торговли; но тот план, изобретенный впрочем коварством и злобою, не мог быть произведен в действо без потрясения всего государства, и опыт доказал, что продажа чинов во Франции есть зло нужное и ничем неотвратимое.
Не быв военным человеком, не могу о французских войсках подать в-у с-у идеи другим образом, как сообщив слышанные мною рассуждения от беспристрастных чужестранцев. Всякий солдат умствует, следственно плохо повинуется. При мне король смотрел свой полк. Все чужестранные, между коими были из наших генерал-майор К. Д., полковники Б. и Н., не могли от смеха удержаться, смотря на маневры. Я, не смысля ничего в сем искусстве, мог приметить, что солдаты командиров своих нимало не уважают. Несколько раз полковник Marquis de Chatelet, подъезжая к фрунту, кричал: paix, Missieurs, paix je vous en pure1; ибо солдаты, разговаривая один с другим о своих делах, изо всей силы хохотали. — Офицеры, по общему признанию, ниже понятия о должностях своих не имеют. Осмелюсь рассказать, в-у с-у, виденное мною в Монпелье, чтоб представить вам пример их воинской дисциплины.
Губернатор тамошний, граф Перигор, имеет в театре свою ложу. У дверей оной обыкновенно ставился часовой с ружьем, из уважения к его особе. В один раз, когда ложа наполнена была лучшими людьми города, часовой скучил стоять на своем месте, отошел от дверей, взял стул, и поставив его рядом со всеми сидящими знатными особами, сел тут же смотреть комедию, держа в руках свое ружье. Подле его сидели майор его полка и кавалер Св. Людовика. Удивила меня дерзость солдата и молчание его командира, которого взял я вольность спросить, для чего часовой так к нему присоседился? C’est quil est curieux de voir la comedie2, отвечал он с таким видом, что ничего странного тут и не примечает.
Тяжебные дела во Франции также несчастны, как и у нас, с тою только разницею, что в нашем отечестве издержки тяжущихся не столь безмерны. Правда, что у нас и у них всего чаще обвинена бывает сторона беспомощная; но во Франции, прежде нежели у правого отнять, надлежит еще сделать много церемоний, которые обеим сторонам весьма убыточны, у нас же по крайней мири в том преимущество, что действуют гораздо проворнее; и как скоро вступился какой-нибудь полубоярин, родня вельможи, то в самый тот час дело берет уже совсем другой оборот и приближается к концу. Скажут мне, что французы превосходят нас в гражданских делах красноречием, что их стряпчие великие витии, а наши безграмотны. Правда, но все сие весьма хорошо для французского языка, а не для правого дела. При бессовестных судьях Цицерон и Вахтин равные ораторы.
Полиция парижская славна в Европе. Говорят, что полицеймейстер их всеведущ; что он, как невидимый дух, присутствует везде, слышит всех беседы, видит всех деяния, и кроме одних помышлений человеческих, ничто от него не скрыто. Поздравляю его с таким преестественным проницанием; но при сем небесном даре желал бы я ему лучшего обоняния: ибо на скотном дворе у нашего доброго помещика чистоты гораздо больше, нежели пред самыми дворцами французских королей. — В рассуждении дешевизны, я иного сказать не могу, как что в весьма редких европейских городах жизнь так безмерно дорога, как в Париже; зато и бедность в нем несказанная; и хотя нищим шататься запрещено, однако я нигде столько их не видывал. — В Париже купцы, как и везде, стараются свой товар продать сколь можно дороже. Разница только та, что французы обманывают несравненно с большим искусством и не знают и обманах ни меры, ни стыда. Что же до безопасности в Париже, то я внутренне уверен, что всевидение полицеймейстера не весьма действительно, и польза от полицейских шпионов отнюдь не соответствует той ужасной сумме, которую полиция на них употребляет. Грабят по улицам и режут в домах нередко. Строгость законов не останавливает злодеяний, случающихся во Франции почти всегда от бедности; ибо, как я выше изъяснился, французы, по собственному побуждению сердец своих, к злодеяниям не способны и одна нищета влагает у них нож в руку убийцы. Число мошенников в Париже неисчетно. Сколько кавалеров Св. Людовика, которым, если не украв ничего выходят из дому, кажется, будто нечто свое в доме том забыли! Словом, в рассуждении всех полицейских предметов, парижская полиция кажется от возможного совершенства весьма еще далека. Напротив того вижу, что развращение их нравов отнимает почти всю силу у законов, и самую их строгость делает не действительною.
Если что во Франции нашел я в цветущем состоянии, то конечно их фабрики и мануфактуры. Нет в свете нации, которая имела такой изобретательный ум, как французы в художествах и ремеслах, до вкуса касающихся. Я хаживал к Мabandes des modes, как к артистам, и смотрел на уборы и наряды, как на прекрасные картины. Сие дарование природы послужило много к повреждению их нравов. Моды вседневно переменяются; всякая женщина хочет наряжена быть по последней моде; мужья пришли в несостояние давать довольно денег женам на уборы; жены стали промышлять деньги, не беспокоя мужей своих, и Франция сделалась одно время моделью вкуса и соблазном нравов для всей Европы. — Нынешняя королева страстно любит наряжаться. Прошлого году послала она свой портрет к матери, в котором велела написать себя наряженною по самой последней моде. Императрица возвратила ей портрет при письме, в котором сии строки находились: Vos ordres ont été mal executes: au lieu de la Reine de France, que je m’attendois à admirer dans votre enroy, n’ai trouvé que la ressemblance et les encours d’une actrice d’opera. Il faut, qu on fe toit trompé3. Королева смутилась было сим ответом, но придворные скоро ей растолковали, что гнев ее матери происходит не от чего другого, как от ее старости, от ее набожности и от худого вкуса венского двора.
Я перешел уже пределы письма. Чувствую, что чтение, столь длинное, должно обременить в. с., и для того предоставляю себе дополнить вам, мил. гос., изустно все то, о чем здесь не мог упомянуть. И проч.
1 Тише, господа, тише прошу вас.
2 Хочет смотреть комедию.
3 Ваши повеления худо исполнены. Вместо французской королевы, которую я надеялась видеть, и ей удивляться, а вашей посылке нашла изображение оперной актрисы. Тут верно должно быть ошибка!