Милан и Верона
В последнем письме я говорил вам, что в Комо мы распростились с ветурино и сели в вагон железной дороги. Железная дорога, как холода и дурная погода, совершенно не к лицу Италии. Пусть у нас, где нибудь в Казанской губернии, зарядит дождь на три недели, пусть в Петербурге круглый год делается в воздухе бурда неизъяснимая, это не портит ни Петербурга, ни Казанской губернии: они имеют свою суровую флегматическую физиономию и при этой погоде, ездите по Германии со скоростью сорока верст в час — Германия от этого выиграет, вас меньше поразит немецкое, т. е. скучнейшее из всех скучных однообразий. Но Италии непременно нужно тепло и солнце, как хорошенькой женщине яркое бальное освещение. Чтобы ездить по ней, нужен болтливой ветурино, с просторной коляской, везущий вас семь верст в час; нужды нет, что его лошади порой встанут на гору — это вам доставит только удовольствие получасовой прогулки! Здесь все живописно, ярко, прелестно и поэтично. Здесь озимые поля пашутся в ноябре месяце, между рядами терновых и оливковых деревьев, заменяющих наши поросшие бурьяном межи; здесь небо смотрит на вас своей мягкой лазурью так нежно, как смотрит только голубоокая женщина в минуты тихой любви; хорошеньких женщин столько, что надо бы половину их замереть в терема для общего сердечного спокойствия; там и сям то повитые плющем живописные развалины, то бесподобные дачи и виллы; города кипят гуляньем и жизнью; не говорю о домах, но большинство домишек раскрашено какими нибудь красками, чем-нибудь да изукрашено, всякий оборванец-нищий как-то живописен в своих лохмотьях и даже просящие милостыню мальчишки, от которых нет проходу, вместо того, чтобы жалобить вас или по крайней мере действовать плачевным писком за нервы, прыгают на одной ноге, сделав уморительную полусмеющуюся, полупросящую гримасу, рассмешат вас и получат свой байок. «Как вы хотите, чтобы Италия не была, живописна, говорил Р., когда здесь и баранов метят розовой краской?.. Как же, спрашиваю я вас, по такой стране, да еще не успев насмотреться на нее, мчаться в затворенной клетке с быстротою борзой собаки»?
Однако ж было холодно. Этот сидящий в каждом из нас, как в вечном жиде, беспрестанно понукающий голос гнал все вперед и вперед, и мы приехали в Милан по железной дороге.
Мы остановились в Alberdo Beale посреди двора, уставленного колоннами и арками, как atrium древних. Нас провели по лестнице, расписанной фресками, мимо огромной залы с старыми картинами и панцирями по стенам и отвели хорошенькое отделение с террасой, уставленной цветами.
— Как хорошо будет в полдень сидеть здесь на солнце между цветами и зеленью! говорил И*. Однако ж справедливость требует заметить, что, кроме собачки из противоположного номера, никто но террасе не прогуливался, а против камина сидели часто.
— К собору! к собору! сказали мы общим хором, как только успели перекусить немного, и пошли узкими закоулками, по направлению белых шипцов, выглядывающих над домами.
Я не хотел и не предполагаю говорить вам в этих, наскоро и без претензии набросанных, очерках о памятниках искусства, которые делают из всей Италии один интереснейший и неоценимый музей. Но есть здания, которые нельзя обойти молчанием, нельзя отделить от места, не уничтожив всю прелесть и поэзию его: таков этот сотканный из мраморных кружев и врезывающийся в небо сотнею шпицев и башенок — Миланский собор.
Это было накануне праздника святого Kapла Барромейского, на которого мы беспрестанно натыкалась во всей северной Италии. В миланском соборе покоятся его мощи и потому день его празднуется с особым торжеством. Вокруг церкви устроился род маленькой ярмарки, на которой продавали всякую всячину, но более всего лубочные картинки, изображающие разные чудеса святого, его жизнеописание, четки и разные посеребренные и позолоченные воспламенённые сердца, которые итальянцы вешают к образам, как эмблему собственных сердец, пылающих верою. Перед главным входом собора был построен огромный драпированный портал, заслонявший к сожалению фасад храма. Что за дикая фантазия, украшать жалкой картонной декорацией великолепнейшее здание, созидаемое в течении пяти столетий!
Мы вошли во внутрь. Собор был наполнен молящимися. Под огромными готическими сводами гремел орган и хор. Вверху, по всем основаниям свода, висели сплошным рядом картины, которые хранятся обыкновенно в магазине и только в торжественные дни развешиваются для украшения храма. Храм впрочем ничего бы не потерял, если бы картины и в этих случаях оставались в магазине. Толпа монахов в несколько ярусов сидела в возвышенном полукружии главного алтаря. Архиепископ и два епископа в остроконечных шапках, в которых рисуют древних первосвященников, недвижно, как изваяния, покоились с боку на креслах; сотни свечей и лампад стройным рядом горели перед алтарем и кругом обнесенного решеткою отверстия в полу. Я подошел к нему, взглянул вниз и увидел интересное зрелище.
В подземелье блестела серебром, драгоценными камнями и ярким освещением капелла, в которой стоят мощи св. Барромео. Толпа народа тихо проходила перед ними и тянулась нескончаемой вереницей. Эта капелла открыта для всех только раз в год на восемь дней: в другое время дверь в нее отворяется только за несколько цванцигеров… На другой день я был в ней и, кроме богатства раки за стеклом, не нашел ничего интересного: вид сверху гораздо оригинальнее.
Мы хотели выйти из собора в боковые двери и действительно вышли — только не за площадь. Большая, хорошо освещенная лестница спускалась вниз, потом пошла большим коридором, потом опять поднялась и мы очутились среди незнакомого и большего двора, обнесенного аркадами. Что это? Откуда явился этот двор, не в соборе же он наконец, как не велик собор!
Оказалось, что это двор архиепископского дома, соединенного с собором подуличным ходом.
Миланский собор описывать невозможно. Даже фотографии, которые я видел в Милане и Венеции, не дают о нём настоящего понятия, потому что нет удобной точки, с которой бы можно было обнять его взглядом. Площадь, на которой стоит он, слишком мала и голова устанет у вас загибаться, чтобы рассмотреть его с верху: теперь в ходу проект о расширении этой площади и для этого собирают подписку.
Перенеситесь в счастливое время вашего детства, если оно действительно было так счастливо, что окружалось поэтической толпой нянек, мамок и разных старушек-приживалок. Эта толпа, убивающая вас баловством, сластями и домашними снадобьями, леченьем наговором и умываньем с уголька, если вы выберитесь из неё благополучно, — наградит вас на весь век таким запасом поэзии и воспоминаний, которая стоят всего систематического, но ни выносимейшего надсмотра английских нянек и швейцарских гувернеров. Вспомните, как накануне нового года, вместо нынешней елки, уставленной тоненькими восковыми огарками и орехами с сусальной позолотой, стоял дубовый стол, исскобленный ножом ради перед праздничной чистоплотности, и вокруг этого стола суетилась розовая толпа девушек, сестер, кузин, иногда и хорошеньких горничных. Льется воск, поются подблюдные песни, часто растворяются двери на двор и вместе с морозным паром вбегают, накрытые одним платочком, запылавшиеся и зарумянившиеся гадальщицы и с таинственностью передают отрывочные фразы, подслушанные ими у дверей какой-нибудь избы. И над всем этим молодым и любящим роем, жадно старающимся заглянуть в полное надеждами будущее, стоит, с спокойным и несколько торжественным видом, ваша старая няня, распоряжается гаданьями, учит и, с глубоким убеждением и таинственностью, как древняя сивила, разъясняет загадочный смысл выдавшейся из воску каракульки. Вечер клонится к концу, наступил ужин в шесть блюд, вам хочется спать, но вы крепитесь, зная, что еще не конец гаданьям. В самом деле, в тихомолку и украдкой мостятся из прутков мосты под изголовьем, кладется хлеб с солью и шепчут разные наговоры; но вот принесли стаканы с холодной водою и тарелку яиц. Яйца разбиваются и белок выливается в воду.
— А вот и на твое счастье, говорить няня, за то, что ты был умник сегодня. Перекрестись да вылей. Вы креститесь, робко выливаете тянущийся белок и становите стакан на окошко.
Рано утром на другой день вы вскакиваете с постели и бросаетесь к окошку. Морозное утро ясно. Солнце свежее, яркое, только что приподнялось из-за горизонта, так и обдало вас своими малиновыми лучами. Стекло все расписано морозными узорами и листья каких-то неведомых растений искрятся и блестят на них сквозь на солнце; но вам нет дела ни до солнца, ни до фантастических узоров. Вы смотрите в стакан и видите какое-то удивительное здание. Над матовой, белой, изукрашенной какою-то резьбою массой длинного храма высятся сотни игол прозрачных, сотканных из готических сводиков легких, странных и кончающихся тончайшими пузырьками. Вся эта стройная ткань игл отчетливо рисуется и словно рвется к верху в прозрачной, как хрусталь, воде и над нею посредине одна игла фантастичнее, прозрачнее, изукрашеннее других вырвалась-таки выше всех и стоить законченная блестящей статуйкой.
— Няня, что это такое? спрашиваете вы в изумлении.
— Это, батюшка, храм Божий! Это хорошо, отвечает вам няня.
— Это Миланский собор, няня, сказали бы вы своей доброй старухе, если бы побывали перед тем в Милане.
Миланский собор начат около 500 лет назад (в 1386 году, герцогом Иоанном Галеасом Висконти) и еще не совсем окончен до сих поры. Замечательно, что имя архитектора, задумавшего это чудо искусства осталось неизвестным! Обыкновенно его приписывают немцу Генрику Гмунду, переделанному итальянцами в Гамадия. Но в списке архитекторов имя Гамадио стоит под концом 1391 года 16-м, а первым значится Марк Кампионе. Не смотря на огромные суммы, пожертвованные собору, постройка его подвигалась медленно до 1805 года, когда Наполеон дал средства быстро подвинуть их вперед, но и теперь еще не достает нескольких шпицев, нету множества статуй, хотя вы с разу этого никак не заметите. Да и как узнать, что недостает нескольких шпицев, когда их около полутораста, что нет трех тысяч статуек, когда их расставлено по маленьким нишам каждой маленькой стрелы — всего семь тысяч!
Утром на другой день я, с одним из спутников, отправился осматривать собор в подробности. В церкви, один из продавцов прокатных стульев указал нам на прилавок справа. Мы заплатили по лире, вошли в маленькую дверь и начали подниматься.
Видеть Миланский собор только снизу, не бывши на его крыше, значит, не видать большей половины его. Вот отчего, при всей нелюбви к воздушным путешествиям, я решился на это. Да и высоко ли, кажется, подняться только до крыши! И действительно, сначала кажется легко и удобно, лестница хороша и через каждые четыре ступени поворот и площадка, но когда вам придется сделать 120 поворотов и отшагать столько же площадок, когда вы отмеряете до 500 ступеней, то заметите, что это удовольствие не легко покупается. Но лестница кончилась, дверь отворилась на кровлю и мы остановились в недоумении.
Перед нами легкими покатыми ступенями поднимался мраморный пол; справа, слева выше и ниже шли открытые лестницы, балюстрады, площадки и переходы. И тут и там высились башенки и шпицы, все изукрашенные резьбой, колоннами, нишами, отделанные с такою затейливою тщательностью, как будто каждая из этих башенок и стрел составляла отдельное зданьице, игрушку, на украшение площадки перед каким-нибудь палаццо. В каждой из ниш на всех колонках и стрелах стояли статуи и статуйки, исполненные так, что некоторые могли бы служить украшением музею; достаточно назвать Ревекку и Наполеона — Кановы. Эта артистическая тщательность отделки, эта затейливость каждого украшения делают громаду Миланского собора какою-то гигантской филиграновой работой, в которой мрамор изрезан как кружево.
Мы бы заплутались в этом висящем городе, населенном тысячами статуй, если бы нам не попался старичок, ходящий с вывороченными, как у танцмейстера, ногами, в черном сюртуке и такой же ермолке на голове.
Мы обратились к нему с вопросами.
— А! вы господа французы! Я очень люблю французов и с удовольствием покажу вам собор, отвечал он языком, который только ему одному мог показаться французским. Я служил в армии великого Наполеона…
— Мы не французы, а русские, сказал и, чтобы прервать его болтовню.
— А русские! закричал он с восторгом. О, я ужасно люблю русских. Я был в России с великим Наполеоном и под Смоленском отморозил себе два пальца на этой ноге, — и он чуть не начал разуваться, чтобы показать отмороженные пальцы.
— Покажите же нам примечательности собора! сказали мы.
— Сию минуту!
Он уселся на коньке крыши, вынул записную книжку и начал рыться в ней.
— Вот у меня есть рекомендации русских, которым я служил! Вот прочтите — нет, это английская! А вот карточка тоже русского! А вот… и он копался четверть часа, показывая вам вместо собора свою записную книжку.
Наконец мы двинулись вперед и долго ходили, спускались и поднимались в этом лабиринте. Местами целые анфилады фестонов были украшены мраморными цветами, в других такими же растениями. День был прекрасный, но к сожалению голубой туман висел над окрестностями и скрывал тот удивительный вид вплоть до Альп и Аппепин, который ранним утром открывается с крыши. Но мраморный город с площадками, переходами, галереями и башнями, с его толпою недвижных жителей, смотрящих на нас отвсюду из своих ниш и со шпицев, был несравненен, а сколько поколений путников из разных стран прошло перед толпою этих мраморных статуй, сколько революций оставили свои следы на них и сколько столетий темнило их матовую белизну, и сколько столетий они будут еще стоять на удивление потомков! Такие здания строятся веками, за то и переживают века.
Миланский собор имеет свои каменоломни и мастерскую: до 250 тысяч франков ежегодно отпускается на его окончание и поправки.
— Ежели синьорам угодно будет видеть город, говорил нам Карло — тот самый чичероне с отмороженными пальцами, который показывал собор, то вы потрудитесь только сказать мне — в четыре часа времени, с хорошим экипажем, я покажу вам все, все — вот посмотрите.
Он вынул опять свою записную книжку, порылся в ней и начал читать:
— S. Maria della passione.
— S. Lorenzo.
— Palazzo Litta.
— Arco da simplon.
— S. Maria della grazia.
— La Scala.
— Brera — и пр. и пр.
Мы не устояли против этого списка, а как синьор Карло был рекомендован нам за добросовестного чичероне, мы решились взять его.
— Так вы зайдите к нам хоть завтра.
— Синьоры извинят меня! хотя синьор Бруснети и знает меня, но, понимаете, мне не ловко идти в вашу гостиницу, которая имеет своих чичероне.
— Так где же вас найти?
— Да здесь на крыше собора.
— Как! вы постоянно на крыше?
— Да вот уж тридцать лет?
— И живете здесь?
— Нет, живу дома, но прихожу каждое утро. Нас здесь пятеро и должность чичероне наследственна в моем семействе.
— Все это хорошо! но немного затруднительно искать вас на высоте пяти сот ступеней.
— О, это ничего! Вы только скажите внизу: Карло! меня позовут.
Мы согласились и, расставшись, пошли к хорошенькой парфюмерщице покупать ненужные вещи, а он полез на свою крышу.
В одно прекрасное утро сделано, как сказано. По нашему призыву, Карло спустился к нам с своего поднебесья, повел, с своей танцмейстерской походкой, к какому-то знакомому содержателю лошадей, выбрал коляску и мы отправились.
Я не буду говорить вам ни о церквах, ни о галереях, ни о знаменитой тайной вечере Леонардо да-Винчи, к которой вход через двор, заставлен австрийской артиллерией, ни об триумфальной арке, перекрещенной в арку мира, l’arco della Pace на барельефы которой чичероне не без удовольствия указывая говорил: «это Наполеон… это все Наполеон изображен я его победы, а совсем не Австрийский Император!» Наконец экипаж выехал за город, своротил с шоссе, ехал какими-то садами — и остановился перед большим, видимо заброшенным домом.
— Куда вы это привезли нас, синьор Карло?
— К дьяволу, синьоры, к самому дьяволу!
— Это любопытно! и вы думаете, что он нас примет?
— Не знаю, увидите ли вы его, но отвечать он вам будет наверное.
Сейчас явился, как водится, другой, местный кустодий, и молча повел нас вверх по большой каменной лестнице.
Все кругом обличало широкую жизнь, которую вели здесь прежние владельцы, и вместе полное я давнее запустение. Фрески по стенам полуобвалились, боковые двери были заперты, на балконе и на полу огромной залы сушилась кукуруза. Мы поднялись в третий этаж, повернули в бон и остановились перед окном, выходящим на внутренний двор.
Дом выходил на этот запустелый и поросший травою двор длинным фасом и двумя выдающимися небольшими крыльями. Мы были на одном из этих крыльев, так что прямо против нас находилось другое, противоположное крыло. Проводник стал против открытого, за неимением рамы, окна и закричал:
— Га!
— Га! га! га! га! раз пятьдесят отвечал ему из противоположного фаса точно адский смех, постепенно учащая ответы и замирая… Замирая, как будто крикнув, убежал, и все кричал на бегу.
Проводник ударил палкой по доске и точно также раз пятьдесят повторялся удар.
Мы все, по его приглашению, крикнули и целый содом поднялся в противоположном здании, и долго гудел, как будто разъяренная толпа с криком и угрозами куда-то бежала, постепенно удаляясь!
— Это вилла Симонетта, — начал проводник, принадлежала прежде графине Симонетте, которая, этому очень много времени, здесь жила в свое удовольствие! Много у неё было любовников, синьора, и всех их, по прошествии нескольких ночей, она убивала и бросала здесь в ямы и погреба. Весь этот заброшенный двор, который вы видите, наполнен их трупами и голоса, которые вы слышите, принадлежат несчастным жертвам её властолюбия.
— Отчего же теперь владельцы не живут здесь? спросили мы.
— Невозможно, синьоры!
— А по какой причине?
— Потому что здесь не чисто. Днем еще ничего, но ночью поднимается такая возня, такие страсти, что Боже упаси! Сад и земля около виллы возделываются, но в ней самой жить не возможно.
— Да ведь живет же вот он, и не боится, сказал кто-то, указывая на местного проводника.
— Нет, синьоры, и я не живу! отвечал он: я живу по соседству и днем прихожу сюда, но на ночь не останусь ни за что.
Удивительное эхо виллы Симонетты, происходящее вероятно от отражения звуков в закрытых переходах противоположного фаса, который к сожалению не показывается и не обследован в акустическом отношении, повторяет звук голоса до 60 раз — а пистолетный выстрел до восьмидесяти. Во Флоренции, в одной из зал галереи Патти, мне попался на глаза портрет работы Боттигелли с надписью «Симонетта». Не знаю, какая Симонетта изображена на нём, но вряд ли та, которой легенда приписывает склонности грузинской Тамары. Ничто в её наружности не заставляет предполагать таких вкусов. Костюм прост, сама она бледная, худощавая, не дурна собою, но с тонкими губами и вообще, лицом, не выражающим страсти. Этот портрет много повредил Симонетте в моем мнении.
Мы возвращались домой мимо публичного сада по Корсо. Во всяком итальянском городе и городишке Корсо точно также неизбежно, как в наших губернских городах дворянская улица. Корсо всегда лучшая улица всякого города. День был воскресный и в добавок прекрасный: гуляющих бездна. Ломбардское племя считается красивейшим из всех итальянских племен, в свою очередь красивейших между всеми европейскими. И тут мы вдоволь налюбовались им. Что за глаза, осанка, очерк лица у мужчин! Какие чудные лоснящиеся, тщательно расчесанные бороды! П., у которого вместо волос растет на бороде какой-то желтый мох, при виде каждой бороды восклицал: «Нет! я свою обрею, ей-ей обрею!» Едва ли я солгу, если при всей моей слабости к женскому полу, скажу, что здесь прекрасный пол — мужчины. Но это нисколько не значит, чтобы женщины были дурни, напротив, здесь они еще не так смуглы, мало этих черных, как вороново врыло, волос, этих глав, из которых светят какая-то тьма, часто встречаются и голубые глаза и светлые волосы, но какие глаза и волосы! Вообще Италия край прелестнейших женщин, попов и ослов. Я жалел, что должен поместить прекрасный пол в такое дурное общество, но справедливость выше всего, как говорил Ф. Булгарин.
Милан похож, говорят более на город французский, нежели итальянский. Я еще не быть но Франции и потому судить не могу, но изящность туалета здесь развита более, нежели где нибудь, и эта черта относится и к мужчинам. За то женщины, и в особенности хорошенькие, кажется, чувствуют необходимую потребность показываться и они делают это! так много их, так они бросаются в глаза на улицах: куда не оглянешься — хорошенькие, на всяком балконе хорошенькая, вот полуоткрытое окно, — и опять хорошенькая.
— Нет! этого однако ж нельзя! говорил один, посмотрите опять какая хорошенькая!
— А на право, вон над нами! нет, этого никак нельзя! ведь этак шею свихнешь! говорил другой.
— Вот дом, в котором живет граф Родецкий, сказал Карло, указывая на дворец с огромным садом, который один стоял мрачно и тихо посреди общего движения и ждали. Сходя с этого крыльца, фельдмаршал недавно сломал себе ногу…
Но нам было ни до фельдмаршала, ни до его дворца. Корсо было все облито теплым ярким солнцем, красивая толпа двигалась справа и слева, и в этой толпе что ни лицо, то прелесть. Окна и балконы отворены и унизаны красавицами, только в боковых улицах и узеньких переулках была сырость и тень, но и там жизнь другого рода. Зелень, груды плодов и цветов, жаровни с каштанами высовывались то тут, то там; кареты и коляски часто в одну лошадь едва проезжали между узких стен; лавки были заперты, и за то все, что работает в них, теперь гуляло, и все это пестро, красиво, живописно.
— Нет, этого нельзя! Ведь столько хорошеньких, что этак не усидишь на месте! говорил Р*. Ведь, мы люди же наконец!
Однако ж мы усидели на месте и усталые приехали в гостиницу.
Знаменитый театр La Scala был закрыт и мы днем полюбовались его прекрасными размерами и убранством. В первом отношении он почти равен возобновленному московскому, но во во втором, если и уступает ему в роскоши и массивности, то никак не в изящности. За каждой ложей через коридор есть принадлежащая к ней комната, в которой миланские дамы принимают, во время спектаклей, как у себя в гостиной. Многие из этих маленьких комнат очень мило убрали абонентами. Оперу я слышал в театре Канобиано, не очень большом, но красиво и мило убраном. Я не буду говорить вам о составе труппы. Разумеется, его нельзя и сравнить с петербургским, но примадонна, кажется Kopтeзи, очень хороша, другая труппа (в маленьком театре Radegonda), которой я не слыхал, говорят, исполняет оперы с прекрасным ансамблем. Между рядов кресел, по обыкновению иностранных театров, едва пройдешь и дамам в кринолинах или мужчинам пространных размеров они решительно недоступны. За креслами большое пространство замещается зрителями, стоящими на ногах. Эти места все битком набиты и зрители стоят в шляпах; впрочем и в креслах, по итальянскому обычаю, многие, особенно в антрактах, остаются в шляпах. Надобно прибавить, что первый ряд кресел здесь, как и в Венеции, принадлежит исключительно австрийским офицерам: завоеватели не хотят смешиваться с побежденными. Во всех театрах здесь вас удивляет другая странность. Вы берете место, напр. ложу, и платите за нее пятнадцать лир; причем вместо билета получаете ключ от неё; но при входе должны заплатить еще, кажется, лиру за право входа. Не все ли бы равно взять зараз.
Я хотел вам сказать о другой сценической замечательности Милана — о театре марионеток. Кукольные театры с их полишинелем, отпускающим крупные штуки, вообще чрезвычайно популярны в Италии и заменяют здесь театры народные, но в первенстве миланский театр между ними знаменит в своем роде.
— Оперу, синьоры, вы увидите у себя в Петербурге, Лондоне и Париже — лучше нашей, но наших марионеток нигде не увидите, говорил нам чичероне.
Я согласился на его предложение с тем, чтобы нас пустили и за кулисы. Он обещался устроить и мы поручили ему взять билеты.
Часу в 8-м вечера мы отправились в узенький переулок, недалеко от Корсо, и вскоре нашли освещенный одним фонарем по бокам театр Fiando. Синьор Карло, в своем черном платье, тотчас вырос как из-под земли и повел нас в нашу ложу. При самом входе, зала приятно изменила вашим ожиданиям. Мы думали очутиться в каком нибудь балагане, а вместо того увидели себя в небольшом, но очень изрядном театре. Три ряда лож были наполнены весьма приличными маленькими и большими зрителями, между которыми мы узнали нескольких иностранцев, но партер был набит битком и чрезвычайно оригинален. Лавники, разносчики, мастеровые, мальчишки, молоденькие горничные и разные нецеремонные особы сидели один рядом с другим, чуть не один на другом, и все говорило, шутило, смеялось. Бесцеремонность была полная. Двое мальчишек дрались через скамейку, некоторые разочарованные ловеласы сидели, положив руку на плечо своих дам; разносчик носил лоток с фруктами и сластями над толпою и громко кричал о них. Но занавес поднялся и воцарилось молчание.
На крошечной сцене появились актеры и началась какая-то страшная драма в роде тех, которые лет пятнадцать назад писал белыми стихами наш известный драматург Кукольник. Мрачный развратник в мишурном плаще бросил жену и обольстил деву. Дело дошло до справедливости принца, но мы не дождались его решения. Куклы мне показались немного менее человеческого роста и если двигали ногами как больные в Гастейне, за то действовали руками безукоризненно. Всего более доставлял публике удовольствия пульчинелло, с бородавками на лице, который говорил на каком-то патуа, но производил своими шутками постоянный хохот в то время, как угнетенная невинность в черном платье трогала чуть не до слез чувствительных зрительниц. Между двумя актами драмы, точно также, как это делается здесь везде посреди оперы, дан был балет и какой балет! Декорации менялись беспрерывно, Амур раз пять спускался на голубях и уносил в облака Психею. Фланелевые сюжеты действовали безукоризненно, трудные па, пируэты, позы исполнялись великолепно и чрезвычайно верно, иногда можно было забыться до того, что вообразишь себя в московском балете. Великолепная апотеоза с розовым огнем заключила, по обыкновению, последнюю картину, занавес опустился при рукоплесканиях, и мы попросили позволения отправиться за кулисы.
Чрез несколько минут, явился какой-то господин, зажег фитиль в масле и долго водил нас сенями и мрачными переходами. Наконец творилась дверь и мы очутились на сцене.
Первое что поразило нас, это — виденные нами актеры! Около входной кулисы на крючках висели рядком, и тиран, и правосудный принц, и угнетенная невинность, и пульчинело: они были прекрошечные. Как! этот худощавый изверг, который казался мне таким громадным, не более восьми вершков; эта стройная и прелестная девица, так трогательно бросавшаяся на колени перед принцем, может поместиться в моей шляпе! Действительно, оптический обман, производимый, вероятно, соответственными размерами сцены, чрезвычайно замечателен; но за кулисой происходила другая картина, еще замечательнее.
На сцене шло продолжение плачевной драмы, прерванной балетом. Свесившись над задней декорацией, несколько человек в глубоком молчании водили на нитках героев и заставляли их делать самые отчаянные жесты; другая маленькая группа стояла посредине и говорила за них. Приходилось героине упрекать погубившего ее изверга и вот подошла к раскрытой книге прелестная 18-летняя девушка. При свете двух тощих огарков, она подняла руку и начала:
«…Ты, которого я любила со всей пылкостью моего юного, неопытного сердца, ты, для которого я пожертвовала всем дорогим и священным для меня, ты, для которого я отдавала весь пламень моих горячих объятий, ты разлюбил и бросил меня…»
Лицо красавицы разгорелось, черные глаза блистали, голос дрожал от внутреннего негодования, поднятая рука делала угрожающий жест, она забывала, что стоить за холщовой декорацией перед открытой книгой — она была восхитительна! И понял я, отчего замшевая героиня в черном платье, беспрестанно прижимающая платок к своим стеклянным глазам, порой шевелила во мне какое-то неясное чувство, отчего её звучный контральто иногда невольно доходил до сердца!..
Верона
Побочные обстоятельства имеют удивительное влияние на наш взгляд и впечатления. Вы приезжаете в какой-нибудь город, и очень хороший город, который стоит себе, как всегда, ни мало не заботясь, приехали ли вы в него или нет. И вот погода, помещение, мелочная обстановка вас встретившая, выставляет его совсем в другом свете. Мы приехали в Верону вечером. Во-первых в Hôtel Imperial et Royal des Deux Tums (заметьте название), нам дали холоднейшие номера, без каминов; во-вторых, за мрачным общим столом мы нашли кучу австрийских генералов — а я всегда чувствую себя беспокойным в подобном обществе, особенно с тех пор, как услыхал, что один штатский генерал, на моей далекой родине, — хоть он и мизерненький, хочет до меня добраться. В-третьих была плохая погода, холод, а не далеко от моих окон, в 12-м часу ночи, какие-то несчастные музыканты вздумали давать кому-то несчастную серенаду, и разбудили меня. Рано на другой день мы пустились на осмотр города, чтобы успеть осмотреть его к часовому поезду; густой туман в воздухе и прелестнейшие памятники, аролу-византийской, полугерманской архитектуры, внезапно прорываясь сквозь него, как-то тяжело ложились на душу. Прибавьте к этому огромные сдавливающие кругом Верону австрийского рукоделья укрепления, пристроенные к микель-анджеловским, пропасть австрийских мундиров, так неприятно бросающихся в глаза посреди итальянцев, и вы поймете, отчего родина Плиния младшего, Корнелия Непота и Катулла произвела на меня тяжелое чувство.
Мы осмотрели замечательнейшие церкви и памятники на могилах Скалигеров, за решеткой из кованого железа, которая вся связана из кусков и прекрасно сохранилась, не смотря на то, что каждый чичероне, показывая ее, сочтет обязанностью потрясти изо всей мочи. На пространстве каких нибудь двадцати квадратных сажен, нагромождены эти памятники; иные простые саркофаги — с гербом Скалигеров, лестницею, другие — в затейливейшем вкусе с конными статуями, храминами из драгоценных мраморов и прочими украшениями. Лучший из них над Каном Синьорио, публично на улице убившем своего предшественника, того самого Кана Великого, который покровительствовал Данту! потом задушившим своего меньшего брата!
Остатки римских построек виднелись местами одинокой колонной, застроенным портиком. Вомитоары знаменитого амфитеатра заняты дрянными лавчонками с старым железом, мукой и пр. Сквозь одну из этих лавок торговка впустила вас во внутренность. На арене, где дрались гладиаторы, где зверями терзали людей на потеху пятидесяти тысяч зрителей, теперь стоит маленький, сколоченный из досок, летний театр. Под воротами, возле каменных клеток, еще носящих следы львиных и тигровых костей, приютилась крытая телега, тоже с потешными зверьми, но современными — обезьяной и учеными собаками. Взглянув за эти сорок пять каменных уступов, на которых помещались зрители, на эту громадную арену, переходы, клетки для зверей и людей, беден мне показался миланский амфитеатр, выстроенный последним из римских императоров — Наполеоном, с его дерновыми скамьями и кирпичными стенами. За то по крайней мере зрелища, которые даются на нём по случаю бракосочетания австрийских императоров, гораздо невиннейшего свойства.
— Ну, теперь на могилу Юлии! сказать я гиду. Пусть сомневаются в её подлинности, пусть она заброшена у вас, Бог весть где, но я должен быть на ней! как я покажусь на глаза **, не привезя ей поклона с гроба Капулетти?
Мы проехали мимо старого дома с намалеванной вывеской, изображающей лошадь и сено.
— Дом Капулетти, сказал проводник.
Теперь в нём постоялый двор. Проехали далее по узким улицам, дрянным переулкам, выехали чуть не за город, наконец остановились перед забором. Гид слез с козел, долго стучал в ворота и наконец добился до того, что какая-то баба отперла их.
Мы прошли сквозь сарай, заставленный соломой и телегами, небольшой пустырь, на котором торчали два тощих деревца и дозревала на двух грядах капуста. Долго наша путеводительница вела нас по этому пустырю, на котором тропинки были едва протоптаны. Туман сел густой росой, трава была мокрая, — я понимаю, что для живой Джульетты влюбленному Ромео можно еще было жертвовать жизнью, — но подвергать себя для неё простуде или ревматизму в то время, когда она витает в неизвестных загробных странах, — крайне неприятно! Я начинал уже приходить в отчаяние, когда отворилась дверь и мы очутились в небольшом, обнесенном со всех сторон каменными стенами дворике. Дворик этот стоит на месте какой-то старой церкви. Воз с соломой, корова и всякая рухлядь стоить под навесом одной стены, к другой был прислонен какой-то каменный ящик.
— Гроб Джулии Капулетти, сказал проводник, подводя нас к ящику.
— Как, это гроб Юлия! Это гроб из камня, из которого эрцгерцогиня Мария-Луиза велела сделать себе четки, а чувствительные веронские барышни носят брелоки в виде саркофага; гроб, который путешественники чуть не растащили по кусочкам?
— Si, signore! для сбережения от них он сюда и поставлен. Вот в этом маленьком углублении лежала прелестная голова Джульетты.
Грубо обтесанный, без всякого украшения и живописи, каменный гроб был открыт и пуст. Где же теперь лежит эта прелестная, вероятно уже источенная червями, головка?
— Гроб раскрыт и пуст, спросил я проводника: — где же прах?
— Ma, signore! прах вероятно похоронен где нибудь за кладбище.
— Да где же гроб был найден?
— В саду, который вы прошли, синьор. Там было старинное францисканское кладбище.
— И гроб найден был пустым?
— Нет, синьор, он был с водою; хозяева мыли в нём капусту.
Чтобы уж покончить с мертвыми, проезжая к станции железной дороги, мы велели заехать на новое веронское кладбище. Прелестная аллея из кипарисов вела нас в последний приют веронцев. Но какое разочарование! мы нашли складочное место трупов, а не поэтическое поле смерти. В средине большое место земли разделено аккуратнейшим образом на ряды могил, утыканные, маленькими камешками. Каждый камешек служит для надписи имен двум покойникам; все это обнесено каменной галереей, где предоставлено покоиться аристократии; памятников мало; в стенах, как койки на пароходах, одно над другим, устроено помещение для трех покойников… все это экономно, по-немецки и лишено всякой поэзии! Гораздо лучше усаженное несколькими кипарисами военное кладбище, на котором покоятся отслужившие отечеству, австрийцы. На кладбище как и в театре, имеются привилегированные места.
Туман не позволил нам полюбоваться видом на Верону из палаццо Джусто, — да и хорошо сделал. Нет! скорее в прелестнейший из прелестных городов, на свежий воздух и адриатические волны!.. И мы повернули на станцию милано-венецианской дороги, по которой, накануне приехали.
Рим, 8/16 декабря 1857 г.
