Венеция
Поезд остановился на несколько минут на последней у берега Адриатического моря станции близ порта Джиулана, и пустился далее, не смотря на ветер который дул на встречу, и чувствовался еще резче от быстроты поезда, не смотря на искры и пыль которые попадают в глаза, вопреки наконец правилам осторожности, которые запрещают высовываться из вагона — вряд ли вы утерпите чтобы не поглядеть вперед — хотя бы рисковали засорить глаза или сорвать голову, когда знаете что за несколько минут езды — перед вами стоит Венеция. Из нас по крайней мере никто не утерпел и вот что увидали мы. Справа и слева были лагуны — грязное, тинистое болото; воды прилива почти сплошь затопляли их — и лагуны сливались с морем. Сквозь эту водную равнину — прямо как стрела — прорезывался громадный мост на двух стах двадцати двух арках, конец его виднелся одной тонкой линией и терялся вдали, так что казалось, словно очертя голову вы мчитесь прямо в море чтобы хоть через него вброд, вплавь чтобы добраться до чудной каменной группы которая встает вдали прямо из воды как Венера из морской пены. Местами мост расширялся на устоях образующих ряд плотин; говорят в них оставлено нужное пространство чтобы в случае нужды было куда положить порох и взорвать мост. Не знаю правда ли это, еще менее знаю цель с которой австрийское правительство могло допустить подобную меру, выгодную только для Венеции. Местами, из неглубоких вод вставал маленький форт, сквозь слабый слой воды иногда просвечивалась грязь и тина лагун и светлыми полосами обозначались, прокопанные в них каналы, по которым скользили накрытые парусиной лодки с стоящими на них гребцами. День был ясный. Солнце спустилось в море скрываемое от нас то островами, то косою земли и наконец белой блестящей стеною выглядывающее из-за них на горизонте; массы, домов приближались, какая-то церковь, какие-то отдельные здания точно захваченное кругом водопольем виднелись ясно впереди — наконец мост кончился — и поезд остановился на узком и длинном клочке земли, застроенном по бокам временными сараями.
Постоянная станция железной дороги в Венеции еще только едва начата постройкой и потому путешественника, привыкшего на всех дорогах видеть строгий порядок и удобство дебаркадеров странно поражает, какой-то домашний беспорядок встречающий его здесь: точно вы впущены сюда по знакомству в виде исключения и потому не имеете право роптать на неурядицу. Мы довольно долго шли под какими-то навесами, спускались по дрянным деревянным лестницам не знаю как добыли вещи среди толкотни и хаоса и наконец вырвались наружу.
Широкое крыльцо дебаркадера, выходит на невские проспект Венеции: — Большой Канал. Высокие каменные дома — и сумрачные палаццы без набережной прямо спускаются в воду своими поросшими зеленью фундаментами. У крыльца толпились десятки единственных венецианских экипажей черных крытых и открытых гондол — между ними только одна лодка большая крытая, с стеклами пестрою краской говорила о своем новейшем происхождении — это был омнибус.
Разумеется мы взяли гондолу — и по неопытности гондолу крытую. Представьте себе длинную довольно узкую плоскодонную лодку, выкрашенную черной краской. Нос ее оканчивается высокой плоской из железного листа пластиной с зубцами, выгнутой на подобие лебяжьей шеи: эта пластина в случае столкновения уменьшает удар — а без нее гондола нисходит в разряд простых лодок. Черный суконный навес вроде гробика укреплен над большой черной же сафьянной подушкой и двумя маленькими табуретами для ног, а в случае нужды и сиденья. Стеклянные окна по бокам и самый вход по желанию закрываются на глухо. С пятнадцатого столетия все гондолы кому бы ни принадлежали они — (за исключением посланников) должны быть не иначе как черные и это постановление вошедшее в обычай до сих пор строго соблюдается. Можете себе представить как был удобен в те времена интриг и любовных похождений которыми славилась Венеция этот закрытый спокойный экипаж, таинственный как маска, которую носили женщины!
Наши вещи сложили грудой на носу; согнувшись мы залезли втроем внутрь и велели вести себя в гостиницу Европа. Двое гребцов один спереди, другой сзади — стоя ударили веслами и мы быстро поплыли.
Странное чувство волнует вас при виде Венеции. Старинные палаццы этой особенной роскошной, изукрашенной полувосточной, полуготической архитектуры, публичные здания свидетельствующие об огромном богатстве и силе страны, таинственные гондолы с которыми невольно связаны мысли о жизни полной любви, мщения интриги и инквизиции — все переносит вас в тот таинственный и полный заманчивой прелести век, который воскресает в соображении каждого из нас при мысли о Венеции. И вдруг из-за этой великолепной, но обветшалой драпировки, клочками еще оставшейся от золотого века — как голые кости скелета из разваливающейся гробницы — резко проглядывает бедность мелочность и тлен — грустного настоящего. Великолепные палаццы — обнищавших фамилий стоит пустые, разваливающиеся, в тщетном ожидании покупщиков, те которые реставрированы и поддерживаются в прежнем виде принадлежат не дожам, не патрициям — а нашим знакомым Марии Тальони или Фанни Эльснер, арсенал в котором некогда работало 16 тысячь мастеровых, гавань из которой выходило слишком три тысячи судов и галер разносивших по всему свету оружие и товары республики — опустели. И самые венецианские женщины этот тип красоты нежной и страстной — куда-то исчезли, заперлись в свои разваливающиеся палаццы и только в редкие дни больших праздников говоря словами покойного Марлинского «являются как исключения и исчезают как невозможность». Лишь одни гондолы как черные гробы грустно скользят по зеленоватым водам каналов и из них вместо таинственных полумасок резко высовываются с гидом в руках рыжие английские физиономии!..
Мы плыли сначала по большому каналу, потом свернули в переулки — маленькие каналы разделяющие семьдесят островков, на которых стоит Венеция. Надобно удивляться ловкости с которою гондольеры управляют гондолой! То опустили в воду весло отвесно — то гребя или отталкиваясь им они заставляют двигаться свой длинный, легкий и необыкновенный экипаж с изворотливостью змеи. По мелкой зеленой воде каналов без шума и плеска гондолы скользят как молчаливые тени и только на поворотах чтобы избегнуть столкновения гондольер окликает и предостерегает встречного которой стороне держаться ему. Чрез четверть часа езды мы повернули за угол очутились в устье большего канала перед его впаденьем в канал или лучше сказать пролив св. Марка, и остановились прямо у крыльца бывшего палаццо Джустиниани занятого теперь гостиницей Европы.
— Две-три комнаты спросили мы, только пожалуйста не высоко.
Нам показали хорошенькие комнаты во втором этаже но не на солнце, а на двор.
— Нет ли получше?
— Есть, но в третьем этаже.
— Третий этаж! т. е. по нашему добрый четвертый. Это ужасно высоко.
— Извините, у нас лучшие номера в третьем этаже.
— Да что ж за необходимость помещать их там?
— Здесь не так как в других городах синьоры — здесь чем выше — тем лучше и дороже: — потому что более солнца и вида!
Делать нечего. Путешественник знает на опыт что за границей более чем где нибудь, не следует ходить в чужой монастырь с своим уставом. Мы поднялись выше и не раскаялись.
Нам показали комнаты возле общей залы и увидав их, не хотелось уже выходить из них. Солнце которым начинаешь так дорожить зимой в Италии, светило во все окна. Окна выходили на две стороны. С боковой виднелось вкось: сад устроенный Наполеоном, верхушка колокольни Св. Марка и белокаменный профиль славянской набережной; прямо через канал здание таможни с золотой увы! уже непокровительствующей Венеции фортуной на крышах, с десятками судов покачивающихся на морях, далее остров Св. Георгия Маджоре с прелестной церковью того же имени и между всеми ими — гладкая площадь воды — перерезываемая пароходами, барками, гондолами — и сливающаяся вдали за молой и островами с блестящей полосой Адриатического моря!
— «Ради Бога не ходите в первый раз на площадь Св. Марка — иначе как вечером!» говорил один приятель перед нашим отъездом в Венецию. Мы так и сделали.
Только что кончился поздний общий стол, мы спросили дорогу и отправились.
Все почти дома в Венеции выходят обыкновенно парадным крыльцом в воду т. е. на канал — а другим в проулок. Мы вышли последним и очутились в каком-то открытом коридоре, в котором говоря без преувеличения, растопырив руки можно свободно касаться противоположных домов. Два три фонаря слабо освещали его — но вскоре мы повернули направо и вид переменился. Это была улица хоть и не такая как мы их воображаем себе — улица пешеходная, без тротуаров, — потому что все они были шириною с хороший тротуар, вымощенная гладким как пол камнем — она была полна беспечно двигавшейся толпой, не боящейся того что какой-нибудь экипаж разгонит или потревожит ее. Все окна нижних этажей заняты магазинами фруктовыми цветочными овощными лавками, бросающимися в глаза золотом и зеленью ярко освещенными газом. Заглядываясь по сторонам весело шли мы вперед, прошли под какой-то колоннадой вдруг очутились на площади — и остановились чтобы налюбоваться ею — мы были на площади Св. Марка.
Представьте себе площадь… нет! Представьте себе громадную залу с каменным паркетным полому. Вместо стен ее окружали, с трех сторон дома. Нижние этажи которые состоят из аркад наполненных магазинами, кофейнями, ресторанами, залитыми ярким газовым освещением. Свет от них разливается на всю площадь на которой никогда не прозвучит экипаж никто не помешает прогулке. Темно синее небо с мерцающими звездами как плафон громадной залы как-то особенно высоко уходит в высь, а вдали вместо четвертой стены рисуется фасад базилики св. Марка с его сотнями разноцветно неразмерных колонн, сердцеобразных сводов, золотом и мозаикой. Над арками галереи едва пройдешь. Мужчины и дамы разместясь около кафе на стульях, пьют щербет, кофе, едят мороженое, болтают. Это приемная всех здешних дам, раут на который собирается все общество. Магазины с ювелирными вещами знаменитой тонкостью венецианской работы, горят золотом, блестят драгоценными камнями, пестрая нарядная толпа двигается медленно фланирует, волочится, зевает; между ними мелькают цветочницы, в бархатном спензере, с крошечными букетцами которые раздают на право и налево, и тут же какой-нибудь оборванец, какие-то лица с подозрительной наружностью медленно двигаются высматривают иностранцев подходит к вам боком и таинственно шепчут:
«Синьору не нужно ли сигар?»
Вы не обращаете на него внимания — но он не отстает понижает голос и делает другие предложения. А на площади уединившись от шума света, — как в огромной маскарадной зале, несколько счастливых пар ходить рука под руку, их говор на женственно мягком венецианском наречии звучит как-то раздражительно гармонично, длинные тени падают на каменный паркет; им дела нет ни до блеска и золота галерей, ни до чудной таинственности ночи, ни до великолепных декораций базилики, ложи, часовой башни и дворца дожей — но все это вместе и блеск и ночь и свет и тени и чудные здания и гармоничный шёпот сливаются в одну полную неуяснимой прелести картину и вам кажется что вы перенесены в какую-то счастливую волшебную страну где нет ни нужды ни заботы, где все дышит наслаждением, негой и страстью и было бы вечное блаженство — если бы не было австрийцев.
Площадь Св. Марка вечером — такая картина — при воспоминании о которой и у старика забьется сердце!
Но имеет свою высокую прелесть эта площадь, и днем, и когда на ярком солнечном свете блестят и рисуются те чудные здания, которые построены из порфиров и мраморов всех стран, которых архитектура, также как и материалы создалась из слияния всех архитектур; и образовала особенный пестрый разнообразный причудливый, но тем не менее прелестный венецианский стиль.
Пьяццо (площадь) Св. Марка и прилежащая к ней пьяццета — срослись с народной жизнью Венеции. Во время республики они служили форумом для народа здесь происходили процессии, игры — казни, теперь они служат только любимым местом для гулянья да помня прежние времена, тысячи голубей которых прежде кормила республика, как только два бронзовые молотобойцы ударят по разу в колокол часовой башни до сих пор летают на площадь со всех сторон и ждут подаяния — доброхотных дателей. Грустно смотреть на три голые красные мачты стоящие перед базиликой и носившие флаги покоренных Кипра, Марги и Кандии. Самый собор с его пятьюстами разноцветных колонн, барельефами, алтарями, бенисьерами из греческих саркофагов, все из гранитов, порфиров и мраморов свезенных со всего старого света — даже мощи в нём покоящиеся и украденные в Александрии и Хио все говорит о том славном времени когда галеры и корабли Венеции всюду развозили свое оружие и товары и когда каждый купец и капитан возвращаясь из путешествия, обязан был привести что-либо для украшения храма своего патрона. Теперь вся эта пестрая громада не лишенная своей особенной прелести, но опустелая и посещаемая более всего путешественниками — навевает вам странное впечатление точно вы очутились в замке какого-нибудь знаменитого пирата, среди награбленных им сокровищ, в то время как сам он за устаревшие, бессильные и свои старые проделки сидит где-то в тюрьме под надзором австрийского гарнизона…
Дойдя до фасада церкви, площадь под прямым углом загибает к взморью и получает название пьяццетом. Здесь столпились все замечательнейшие общественные здания Венеции. Сзади прелестная часовая башня с курьезным механизмом на котором в каждый полдень растворяются двери и двенадцать апостолов проходят и кланяются перед статуей Богоматери. Справа против церкви высокая кампанилева колокольня, посреди которой в прежние времена преступники из духовенства вывешивались в деревянной клетке; рядом вся в аркадах высокая Сансовиновская Libreria Мессиа — старая библиотека в которой вместо книг помещается ныне правление — далее великолепная Цекка (Zeeca) на которой чеканились ходившие по всему свету ценины, — и напротив дворец дожей с его разными легкими мавританскими аркадами — на которых лежит тяжелая масса верхнего этажа с редкими широкими окнами, громадными залами расписанными Твиторетом, декорированными Сансовиной, где собирался сенат, где заседал беспощадный совет десяти — и обвиненные ждали с трепетом что их проведут через мост вздохов в страшные «колодцы».
Припоминая блестящие, но подозрительные и ужасные времена — спокойно рассматривает теперь путешественник замазанные пасти львов в которые опускались безымянные доносы и вместо трех невидимых инквизиторов находит поместившийся в нижнем этаже австрийский караул и грязные крупные надписи по стенам строжайше запрещающие — не совсем разборчивым венецианцам — задачей сорить и грязнить в этом месте под страхом немедленного ареста.
Пьяццетта прямо упирается в другую широкую площадь настоящую площадь в духе старой Венеции — площадь к которой до открытия железной дороги примыкали все пути её — залив Св. Марка. Теперь только пароходы подавившего ее Триеста покровительственно заходят сюда, как только парусных судов медленно протянутся в Догану — (таможню) да черные гробы гондол, покачиваясь на волнах, ждут путешественников, которые вздумают прокатиться.
Набережная в этом месте носит название Моллы. Перед нею стоять две исторические гранитные колонны — одна с статуей первого покровителя Венеции Св. Теодора попирающего крокодила — другая с последним её покровителем — некогда столь славным — крылатым венецианским львом. Увы льву несчастливилось! В начале нынешнего столетия он вместе со многими историческими и художественными редкостями должен был сделать визит в Париж. В 15 году его освободили, но он в переезде потерял евангелие на которое опирался лапой! «Берегись проходить между колонн» скажет вам венецианская пословица. Хотя помня предания «высокие особы» которые пристают к Венеции у Моллы до сих пор действительно бывают обводимы кругом, чтобы не попасть на «дурное место» утратившее теперь свое значение: прежде между колонн производились все казни преступников, а некоторых из них привязывали даже к колоннам вверх ногами — тогда действительно неприятно было «попасть между колонн!»
Справа Моллы упирается в неудавшийся публичный сад затеянный на клочке земли Наполеоном влево идет под названием Славянской набережной. В зимний теплый полдень под лучами горячего солнца отрадно и грустно, (как и все в настоящей Венеции) гулять по этой полуопустелой набережной. Вы не увидите толпы кораблей и галер несущих сюда товары со всех концов земли, но вид отсюда на Адриатическое взморье — по прежнему прелестен. Только налюбовавшись им не забудьте обернуться и взглянуть повнимательнее на дома. Там между опустелым дворцом и мрачною еще не опустелою тюрьмою, во втором этаже, через узкий канал переброшена небольшая крытая арка: обратите на нее внимание и когда вы узнаете в ней «Мост вздохов» столько воспоминаний пробудятся в душе, что невольно скажешь наперекор Пушкину:
Ponte di sospiri
Милее мне наш поцелуев мост.
Дней десять пробыли мы в Венеции, утром разъезжая в гондоле к её церквам, палаццам и галереям, вечером гуляя по пьяцце или весело бродя по черно-освещенным узеньким как коридоры сплошь занятых лавками и магазинами — переулкам. Странно, как-то очутиться в улицах, где верхние этажи свесившись чуть не сходятся между собою и поутру можно из окна в окно пожать руку своему vis-a-vis. Ходить по, мостам и мостикам, ступенями возвышающимся над каналами — и видеть лошадей только на фронтоне св. Марка. Правда эти лошади много поездили на своем веку, были они и на Нероновой арки в Риме, съездили в Константинополь, приехали оттуда в Венецию, побывали на карусельной площади в Париже и опять возвратились на св. Марка, но они не стучат по мостовой и возвратясь в комнату с шумных и полных движения переулков — вас приятно поражает глубокая тишина большего города, о котором не услышите столь знакомого дребезжанья экипажей. Но было холодно — надо было торопиться на теплое зимовье я проститься с Венецией. И тут — она поступила с нами как тонкая кокетка. В день отъезда, как нарочно был прелестнейший теплый день. Гондола быстро скользила мимо темных палаццов большего канала между сотнями ливрейных украшенных бронзой и простых открытых и некрытых черными гробиками гондол.. Широкий Риальто устои, которого лежат на 12-ти тысячах свай с двумя рядами мазалинов тяжело перекинулся своими ступенями над нашими головами. Был отлив. Крыльца домов высоко высунулись над водою, часто не доходя до нее ступенями; морские растения показались на обнаженных фундаментах, весла гондольера едва погружались в мелкую воду, но плоскодонная гондола гордо поднимая свою железную лебединую шею неслась быстро. Вот уже огороженное место, на котором в болотистый грунт вбивают сотни свай для будущего дебаркадера, вот и площадка временной станции. Сотни молоденьких, хорошеньких девочек, окончив работу на сигарных фабриках смеясь и болтая, весело прибежали перед нами; в сенях станции нам сделали сюрприз — австрийская таможня перешарив чемоданы, на том основании, что Венеция — портофранко, вот и дорожный экипаж наш с дымящимся паровозом. Мы сели, засвистал свисток и опять помчались мы по нескончаемому мосту. Лагуны обнажились кругом и сквозь тонкую пелену воды прорывалась их черная поверхность. Кругом тишина и мертвая пустыня, один только австрийский форт одиноко стоит над грязью, да несколько чаек и мартышек прогуливаются по тине отыскивая пищи или белой скобой, тихо снуют по воздуху, вдали за тощим перелеском спускалось покрасневшее солнце, Венеция осталась за нами.
Глубокое и грустное чувство оставляет развенчанная и овдовевшая царица морей на думу заезжего путника. Не городом более или менее приятным и поэтическим остается она в памяти, но как к чудному живому существу к ней привязывается сердцем, любишь ее, как женщину. Бог знает откуда, каким влиянием исторических воспоминаний и её внешней оригинальности рождается это странное чувство, но вам кажется, что вы любовались каждый день, какой-то поэтичной грустной овдовевшей, но все еще прелестной красавицей некогда пленявшей, весь мир, игравшей огромную роль в истории, жившей страстною, исполненной всеми ужасами и прелестями романа жизнью. Вы не застали ее в цветущей поре, но она сама рассказывала вам свои удивительные похождения, вы еще можете судить о её чудной красоте, её мрачный палаццо еще не совсем опустел и заглох, бывают дни когда она забыв свое положение еще улыбнется вам той улыбкой, которая сводила с ума поэтов, которая высила к себе нового света толпы поклонников. И, если сердце ваше еще не умерло для любви, то верьте мне расставаясь на долго — может на всегда с Венецией, глубоко грустное чувство сдавит вашу грудь, и слезы будут закипать в ней и вам будет казаться, что вы расстались с женщиной, которой любовь не долго, но ярко и горячо вспыхнула для вас в далекой, а поэтической стороне.
Флоренция
Вы не знаете, что такое «инсепарата»? В ущерб кошельку, мы имели случай узнать ее можем вас познакомить с ней. Из Венеции во Флоренцию мы выбрали путь на Падую, Феррару и Болонью, потому что из Мантуи до Лукки, дорога по случаю дождей и осени, говорят не проезжаемы. Приезжаем в Падую и спрашиваем хозяина отели, как лучше ехать далее. В омнибусе не возможно, с вентурино долго, шестиместный дилижанс уже ушел, да идет ночью и тоже крайне не удобен.
— Не угодно ли взять инсепарату. У меня же кстати есть отличная коляска, которую мне нужно отправить в Болонью.
— А что, такое инсепарата?
— Да, не угодно ли посмотреть коляску.
— Нет! Вы скажете, что такое инсепарата?
— Синьоры, заплатят здесь небольшую сумму, получат отличный экипаж, курьера который будет их провожать, и которым могут они хоть ничего не дать — хоть дать чашку кофе — pes la bona mana (знаем мы это bona mana! подумали мы), и почтовых лошадей, хоть вплоть до Флоренции.
— А сколько будет это стоить?
— О не большую вещь, но не угодно ли взглянуть коляску?
— Однако?
— На это есть такса: до Болоньи, пятнадцать наполеондоров, я прикажу вам показать коляску.
Коляска была действительно отличная и мы поняли, почему отелье, так настоятельно хотел показать ее — но и цена огромная. Мы торговались, но делать нечего взяли ее. Заметьте, что кроме прогон везде вы обязаны давать почтальону на водку по числу лошадей и величине переезда, хотя эта на водка часто включается вам в прогоны, а если хотите скоро ехать, то сверх положенной должны еще прибавить, что-нибудь, так что водка на некоторых станциях при всей бережливости обходится в рубль серебром, а мы еще жалуемся на напрашливость наших ямщиков и думаем, что у нас много выходит на водку: нет и в этом мы далеко отстали от иностранцев… Замечательнее всего, что в Болоньи мы — думая, что отелье много взял с нас лишнего, адресовались прямо в почтамт и в почтамте с нами точно также торговались и сделали уступку!
Тень великого Тасса, да простит мне, что я не посетил в Ферраре его темницы. Время было не много, мы были голодны и греться у камина было приятнее, чем смотреть пустой погреб; я полагаю, что сам поэт на моем месте поступил бы точно также. Погода напоминала нашу осень, мы зябли и тут не до осмотров красоты природы, как-то весьма странно улетучиваются, когда думаем о теплой комнате и огне. За то мы ехали скоро, как только можно ездить в Италии, к лошадям иногда вдруг припрягут вам вола да по папскому шоссе, которое поправляется одними молитвами. Таможни тоже делали свое дело т. е. задерживали, брали лепту, на границе осматривали багаж и неизвестно для чего пломбировали, на городских заставах осматривали снова и везде просили на водку. Не смотря на то мы перевалили через снега Аппенин, а на другой день к вечеру были во Флоренции: переезд двух дней, т. е. много, много двухсот с не большим верст стоило вам около ста рублей. Теперь вы имеете понятие об инсепарата.
Всякий более или менее порядочный город, как всякий более или менее порядочный человек обязан иметь свою специальность, свой отличительный характер иначе он — безлишней господин, коптитель неба, Тентетников. Об художественном значении, я не говорю: какой город в Италии, не имеет своего художественного значения, своей школы своей истории искусств и в этом отношении значение Флоренции огромно. Но для путешественника профана для жуира, как называют иногда в уездных городах людей живущих для собственного удовольствия, Флоренция еще недавно имела другого рода притягательную силу. Эта сила состояла в том, что лет двадцать еще назад предусмотрительные родители включали в брачный контракт своих дочерей пункт по которому она могла не нарушая домашнего спокойствия иметь при себе cavaliére servéufe… А какой холостой и не совсем престарелый путешественник, не считает себя способным на эту роль?
Но, стали ли ныне родители менее заботливы или дочери обходятся без формального согласия мужа — только пункт, а cavaliére-servéufe исчез, по крайней мере на бумаге. Тем не мене за Флоренцией осталось еще обаяние города любви — хотя едва ли оно чем либо оправдывается, но что прикажете делать с утвердившимися репутациями!
И вот с розовыми мыслями подъезжает путешественник к городу, которому цветы дали свое имя. Прелестная панорама разгадывается у ног его. В долине между горными возвышенностями по обоим берегам Арно весь на виду сгруппировался каменный город и над ними отчетливыми силуэтами на нежной синеве неба вырезываются здания, которые составляют славу Флоренции. Вот высокая стройная четырёхугольная компаниля, до того прелестное создание Жиотто, что Карл пятый хотел хранить ее под колпаком, вот черная строгая суровая масса дворца Питти, построенная словно циклопами из саженных камней, вот мрачная Санта-Кроче, этот пантеон Флоренции, где знаменитые памятники затмевают один другого над знаменитыми могилами и наконец рельефнее всех над собором раскинулся громадный купол Брунелески, купол Бог весть почему пользующийся меньшею известностью нежели Микель-Анжеловский, хотя он построен веком ранее и футом более чем у св. Петра.
Таков вид Флоренции с высоты заброшенной базилики St. Miviato, до которой мы долго взбирались по чудесной кипарисовой аллее, но не такова она вблизи. Тяжело поражает вас и как будто теснят ее сумрачные строгие без колоннад, без украшений, старинные дворцы: статуи, памятники и произведения искусств мало смягчают ее наружность мало придают ей той нежащей прелести, которую всюду вносят с собою. Как-то особенно действуют они на вас в виду этих дворцов, свидетелей славы, бесчинств и страшных преступлений. Вы чувствуете, что здесь как будто пахнет еще Медичисами, их благочестивым покровительством искусству и их кровосмешениями, отравлениями и наконец выродившимся бессилием. На Великогерцогской площадке этом тесном флорентинском форуме, где под бывшей ложей ланскнехтов укрыты прелестнейшие произведения Челлини и Болоньи, где у дверей мрачного зубчатого старого дворца более похожего на крепость, чем за дворец, стоит Давид Микель Анджело, где возле бронзового Козьмы I прелестные сатиры украшают фонтан, вы чувствуете, что здесь только мог явиться Саванаролла с своим грозным и могучим даром слова, строгой жизнью, и аскетическим исступлением, что здесь только повинуясь его вдохновенной речи народ мог жечь свои богатства, наряды, украшения, плакать, каяться терзаться — и чрез несколько дней сжечь на этой же площади самого Саванароллу.
Но преступления и интриги Медичисов вас не пугают более и собранные имя сокровища искусства доставляют вам наслаждения неописанные. Каждой день с утра до обеда громадные галерея Уффици и Питти отворены для всех приходящих. Нет ни назначенных дней, ни билетов, никаких барьер, которые Бог весть для чего подставляются под ноги, чтобы затруднить доступ к вещам, которых цель быть доступными каждому. Если вы хотите копировать, скажите слово и вам отведут место, даже снимут иную картину, чтобы поставить ее в более удобное освещение. Много восхитительных часов проводил я среди этих восхитительных capo d’opera но… я обещал вам не писать о том чего нельзя описывать.
В одну из поездок по городу и странствия по церквам мы остановились у старого доминиканского монастыря посмотреть фрески Мемми более занимательные по содержанию, чем исполнению на них времени с фигурами Петрарки и Лауры. Бойпазио и Фиаметты (милая Фиаметта, как ты попала сюда?) сами доминикане изображены, как вы думали, в виде собак (Domini cani) черные с белыми пятнами (цвета доминиканцев)! Конечно собаки остерегают овец от хищничества волков и делают прочие добродетельные подвиги, но зачем же обижать их сравнением? Они сколько известно из натуральной истории никогда не занимались инквизицией! Несколько «божьих собак» раскормленных и сладкообразных, прошли мимо нас и мы окончательно убедились, что сходство невыгодно и обидно для собак.
— А угодно взглянуть чем теперь занимаются они? спросил нас чичероне.
Мы пошли в смежное здание и очутились в магазине. Ряды сткляночек и баночек стояли за полированными шкафами. За прилавком находился сам начальник лаборатории.
— Что это лекарство и полезные эссенция? спросили мы.
— А вот неугодно ли взглянуть, отвечал монах и подал нам лист объявления.
— Ба! Ликеры: алькерман, гларефет-амур, ванильный, духи, мылы, помады… Да это косметический магазин с примесью винного погребка!
Странное занятие для экс-инквизиторов! Но ликеры сделанные монахами должны быть недурны. Мы накупили всякой всячины и настоятель был так любезен, что попросил нас в другие комнаты.
Мы прошли хорошенькую гостиную убранную спокойной мебелью и картинками и вошли в залу. Золото, бархат, мозаиковые столы… что это? Салон какой-нибудь принцессы?
— «Настоятель человек хитрый», подмигнув сказал нам таинственно чичероне. У него недавно спросили, нет ли сумм у лаборатории? — А он смекнул что их спрашивают затем, чтобы отобрать, отвечал что на них производятся украшения обители, да и ухлопал все и эту залу.
— В самом деле зала пребогатая. Да кого же принимают здесь.
— Всех — и особенно посетительниц! Дамам по уставу ордена вход в монастырь воспрещается — но здесь не монастырь — и для них с другой улицы устроен вход в магазин и эти комнаты.
— Гм! умный человек настоятель, отвечали мы и отправились домой пробовать ликеры.
Тьфу что за гадость! Корица, гвоздика и всякая дрянь на спирту.
— Господа! Камин топится, сказал кто-то, сделавши то что делали флорентинцы по совету Саванароллы — сожжем всю эту тлень и чревоугодие…
Однако ж мы сделали лучше и отдали все прислуге.
В теплый праздничный день набережная Арно на которой мы остановились, бывает запружена народом. В итальянских городах вообще редки тротуары, все ходят посредине улицы и интересно видеть эту бесцеремонную пеструю толпу в которой и погруженный в собственное достоинство англичанин под руку с своей леди высоко поднявшей платье и показывающей безукоризненную юбку и ремесленник с какой-нибудь магазинщицей в соломенной с широчайшими круглыми полями шляпке толкаются и двигаются мерно едва давая проезд хлопающему бичем извозчику. Но главное аристократическое гулянье загородом в Кашино. Огромный прекрасный парк раскинулся тотчас за заставой вдоль берега Арно, который то надувшись от дождей течет шумной рекою то при малейшей засухи упав духом, тощий едва двигающийся смиренно пробирается по песочку. Часов около трех, цепь экипажей начинается тянуться по аллеям; тут вы увидите и прекрасные кареты и извощичьи колясченки и таратайки в которых на маленькой рысистой тосканской лошадке пролетит какой-нибудь мещанин охотник. Но аристократические экипажи мало ездят по парку. На небольшой площадке где играют великогерцогские музыканты в треугольных шляпах собираются они грудой и останавливаются. Здесь флорентинские дамы принимают визиты также как в ложах театра; здесь местные денди верхом и пешком с непременным цветочком в петлице любезничают и ухаживают: толпы цветочниц с корзиной в руках где лежат крошечные букетики, ждут появления всякого экипажа и только останавливаетесь вы, набегают к вам со всех сторон предлагают, наконец просто кладут вам на колени цветы и букетцы. Флоренция царство цветов и цветочниц. К сожалению цветочницы далеко уступают в свежести и красоте своему товару, но за то отделаться от них нет никакой возможности, хотя бы вы забывшись что находитесь в стране где нищенство и попрошайство составляет профессии — забыли взять picolo moneto. Когда мы простясь с Флоренцией выезжали на железную дорогу в одном месте на улице к нам в экипаж вдруг посыпались букеты — что за беда если вы поленитесь остановиться или не захотите бросить что-нибудь за них, ведь цветы ничего не стоят и мне случалось видеть как иная цветочница у которой не хотят взять букетика воткнет его сзади в карман и смеется что синьор не замечая, уносит его с собою.
Пиза
«Pisa-morto» — с грустью называют вам пизане свою столицу и ни один город Италии, страны полного величия славы и богатства, страны развалив и воспоминаний так грустно и внятно не говорит вам о своем настоящем упадке — как Пиза.
Не смотря на ноябрь по календарю было ясное теплое, как-то особенно мягкое и тихое утро когда мы вышли из гостиницы, чтобы взглянуть на памятники бывшей столицы, бывшей славной республики. Большой правильный красивый город, раскинувшийся по обоим берегам Арно — поражает с первого раза своей тишиной и безлюдьем. Экипажей мало, улицы пусты, кое-где пройдет путешественник с гидом в руке да пяток нищих и калек, провожая его просят неотвязчиво подаяния. И не мудрено это безлюдье в городе, выстроенном на полтораста тысяч жителей, когда в нём остается теперь едва тридцать! Самые памятники Пизы говорят вам о смерти и разрушении. На широкой поросшей травою площади, великолепный собор с пятью рядами полуколонн, с черномраморными капителями — еще гордо высятся величественным фасадом — но фундамент его алтаря уже врос в землю и откапывается из нее. Его прелестная кампаниля, эта знаменитая падающая башня вросла в землю на сажень, нагнулась всеми семью ярусами колонн — и кажется, вот — вот сию минуту упадет всем своим мрамором и рассыпется. Правда, она падает семь столетий и семь колоколов звоня ежедневно, кажется хотят вас убедить в ее прочности, — но тем не менее, подойдя к углу собора и ясно видя как из его отвеса на две сажени наклонилась эта семи ярусная стройная громада глядишь на нее с замиранием сердца, как на опасно больную обреченную смерти и каким-то чудом еще живущую над раскрытым гробом. Все, даже эхо Баптистерио наводит на вас грусть и уныние. В пустой круглой, покрытой легким куполом крестильне, украшенной только прелестной мозаикой, белого мраморного бассейна и резной кафедрой Николая Пизанского. Проводник берет несколько нот и каждая из них тихо и долго звучит в воздухе, сливается с другими и вот кажется, что невидимый и стройный хор отвечает из купола грустным, тихим и торжественным напевом… прелестнее этаго эхо трудно услыхать что-нибудь.
А Campo-santo! Как будто пизанцы предчувствовали, что войны, эпидемии, осады флорентийцев доставят богатую жатву смерти — уморят даже самую республику и они спешат устроить себе кладбище. Двести галер привозят из Палестины святую землю. Ее обносят параллелограммом галереи, открытой на внутреннюю сторону, галерею расписывают фресками Жиотта Органья, и целой эпопеей Гаццоли, наполняют памятниками, саркофагами — нужды нет, что языческими. Теперь можно умирать, думали они! Земли не много, но она имеет чудное свойство в сутки превращать в прах тела в ней похороненные — этого кладбища хватит на веки! Но увы! и кладбище изменило им. Чудотворная земля, пресыщенная мертвыми, потеряла свое всепоглащающее свойство и campo-santo заперто для пизанцев! На похороны в нём имеют право только люди особенно прославившиеся при жизни — и то с разрешения в. герцога.
Сторож отпер двери, на нас пахнуло сыростью и мы взошли в это тихое поле смерти, более похожее на музеум, нежели кладбище. Обломки памятников, урны, саркофаги греков, римлян, языческие алпигри, произведения Торвальдсена и Иоанна Пизанского, живописной толпою стоят вдоль стен галереи над прахом знаменитых пизанцев; солнце весело ударяло в них сквозь стрельчатые аркады, во иное тихое и грустное чувство возбуждал внутренний двор кладбища. Гладкий зеленый луг ровной скатертью расстилался над тысячью безвестных могил, ни одного креста, камня или возвышения не было над ними и только четыре кипариса по углам печально высились своей траурной зеленью. Это истинное поле смерти всеобщее равенство уничтожения! На самой средине боковой галереи, на стене обращает ваше внимание оригинальный памятник покойника, — в котором Пиза потеряла всего более; памятник состоит из двух толстых, заржавленных цепей, висящих по стене: этими цепями запирался пизанский порт, в то время, когда Пиза была приморским городом — смерть этого порта была смертью Пизы.
Но и море ушло от тебя бедная, развенчанная столица, и ты осталась тихая, грустная, больная, как те бледные странницы, которые ежегодно приезжают к тебе толпою искать спасения в теплом и тихом климате от беспощадной болезни. Это население слабых, чахоточных путешественников, остающихся здесь на зиму, как-то идет к Пизе, хотя придает ей еще более грустный оттенок. Но пароход ждал нас в Ливорно; еще сегодня вечером мы должны отправиться в Чивита-Веккю. Мы сели в вагон железной дороги, поезд двинулся во болотистой равнине, некогда служившей дном Средиземному морю — полузалитые водою рисовые плантации потянулись по обоим сторонам, вдали виднелись рощи кедр и кипарисов, день по прежнему был теплый, тихий, влажный, какое-то особенное спокойствие чувствовалось вокруг и в гладкой зелени равнины и в мягких тенях, тающих белых облаков и в нежной глубине бледнеющего к горизонту неба. Приятное, тихое, но вместе грустное чувство спускалось на душу. Казалась, вы только что видели безнадежно больного, покорно ожидающего смерти — и оставляя его говорите: «Жаль бедного — но делать нечего! он не жилец на свете…» таковы впечатления умирающей Пизы, которая осталась за нами.
От Пизы до Рима
В трех четвертях часа езды по железной дороге от Пизы стоит ее соперник, окончательно подорвавший ее жизненные силы, точно так, как Триест подтачивает Венецию.
Ливорно вовсе не похож на итальянский город — да впрочем не похож и на другие, или, лучше сказать, похож на все торговые приморские города. На улицах шум, движение, пестрая толпа матросов и торговцев всех стран, бездна факанов, переносчиков клади, каких-то двусмысленных личностей, предлагающих контрабанду и разные услуги и наконец оборванцев, живущих Бог весть чем, перебивающихся около путешественников — крупицами падающими.
Едва мы взяли экипаж и выехали из ворот дебаркадера, где целая толпа факанов с шестами и тележками и наконец одними здоровыми руками, поджидают переноски багажа — как нас осадили предложением услуг. Мы отказались, но не смотря на то, один — вероятно пользующийся протекцией извозчика, сел к нему на козла, двое на запятки, а трое пошли рядом: с таким количеством прислужников, самая трудная вещь — это от них отделаться.
Мы отправили вещи на пароход и хотели идти прописывать паспорты — как сейчас явился господин специально занимающийся этим делом. Надобно проехать по Италии, чтобы понять те мытарства, которые здесь проходят паспорты! Их визируют при въезде, при выезде, при остановке, в полиции, у консулов и целая книжка белых листов приплетенная к ним переплетчиком, наполняется с непостижимою быстротою. В приморских городах это делается еще сложнее, и если бы не было специалистов, занимающихся их разноской, то путешественник сбился бы с ног и с толку развозя их по городу.
— Вы не можете себе представить, как приятна и здорова морская поездка, говорил мне один добрый знакомый, перед отъездом: спокойно, удобно, воздух влажен, грудь дышит свободнее, а вид моря? Закат солнца? Лунная ночь? Да это прелесть!
— Вы очень удачно выбрали время отъезда: вы будете иметь прекрасное море, говорил нам хозяин отеля, провожая нас из Пизы.
Посмотрим! думал я, хотя крепко подозревал, что вряд ли мы приятельски сойдемся с свободной стихией и останемся довольны друг другом.
Однако ж славная погода, тихое время в продолжении двух дней успокаивали мою недоверчивость и я начинал уже верить в приятность переезда, как вдруг набежали облака, подул ветерок и погода нахмурилась.
— А каково будет море? спросила мы хозяина какого-то садика, в котором завтракали.
— Гм! море непостоянно, а впрочем — мм… он выдвинул губу и сделал докторскую мину, но которой можно ожидать и хорошего исхода, а всего чаще, скверного; я видел эти мины и ужасно их не люблю! Моя вера в приятность переезда ослабла в крайней степени.
Пароход отходил в пять часов: в четыре с половиной пробравшись в открытой лодке под дождем между сотнями судов и пароходов, которыми загромождена гавань, мы были на нём. Толпа пассажиров суетилась отыскивая места, прислуга суетилась, накрывая стол; графины, бутылки и стаканы стояли в веревочных клетках, матросы тянулись по канату, чтобы вывести пароход в открытое море.
— Где наши места? спрашивали мы, носясь с билетами.
— Ваши места на тюфяке, в общей каюте.
— А где же тюфяки? спрашивали мы, не видя их и признаков.
— Когда кончится обед, то они положатся вокруг стола.
— А до тех пор? спрашивали мы, томимые зловещим предчувствием.
— А до тех пор потрудитесь подождать, где вам угодно.
— Делать нечего, надо ждать! А между тем обед уже подан.
— Что ж! Когда вместо тюфяков дают обедать, надо обедать, подумали мы и хоть нам и не хотелось есть, потому что недавно завтракали — а хотелось лечь во избежание качки, но мы бодро и весело сели за стол.
Только что я зацепил ложку какой-то жижицы, которую подали вместо супу — и еще не успел по привычке, сделанной за границей, сказать, что он никуда не годится, как вдруг — ух! Мы опустились на сажень вниз — ух! вас подняло на две вверх! И еще! и еще!..
— Мы вышли в море! весьма догадливо заметил какой-то господин.
Но уже я чувствовал, что мы в открытом море. Я вскочил со стула, меня метнуло на скамейку, оттуда я чуть чуть не обнял какую-то англичанку, один из спутников почувствовал, что его стул совершенно невежливо вдруг из под него убежал и заставил его неприятно шлепнуться за пол, тарелки зазвенели… и пошла потеха. Я был уже у борта и обнял какую-то веревку, чтобы не свалиться с ног.
Вот прелесть морской поездки! Ночь светлая; промеж клочьев белых, разорванных облаков, из-за мачт и веревок выплывает, светит и снова скрывается луна; черный столб дыма вместе с огнем вырывается из трубы, растягивается клубами и пропадает в темноте, кругом необозримой массой волнуется море и в нём только и видишь то темную глубь разверзающуюся как пропасть, то громадные валы с рассыпчатым, белым гребнем, которые встают горой, падают, опять встают и тяжело, как камень, бьют в пароход, так что он вдруг весь затрясется и словно остановится на всем бегу. Это ли не поэзия! А тут стоишь в таком состоянии, что не только не до картин природы, но если бы сказали, что пароход горит или тонет, то право и не пошевельнулся бы. Ветер продувал нестерпимо, волна несколько раз обдавала меня брызгами, но я не мог сдвинуться с места. А в каюте несколько человек обедают, потом пьют кофе, беседуют и нам некуда преклонить голову.
Час, который я простоял держась за веревку, конечно самый скверный во всей жизни. Наконец со мной сделалась лихорадка, обед кончался, потому что три четверти обедающих валялись где попало, или, как говорится, кормили рыб, качка продолжалась еще страшная, я с пособием матроса добрался до каюты, какая-то бледная леди обложенная подушками, лежала неподвижно на диване, боясь, шевельнуться, под страхом неприятнейших последствий, но меня качнуло, я как вандал бросился на стул перед самым ее носом и чрез минуту свалился без чувств к её ногам…
Однако ж все имеет конец. Упорнейших гастрономов попросили очистить места для негастрономов, послали тюфяки, всякий бросался на них как и куда попало и водворилась некоторая тишина.
Просыпаюсь — лампы тихо покачиваются на цепях, целый порядок бледных трупов лежит вокруг длинного стола, качка почти затихла, голова свежа; я осторожно пробрался к двери и только наступил на одного англичанина в белом галстуке, отчего тот промычал — выхожу на палубу, ночь такая же лунная, но мы проходим мимо острова, гора заслонила нас от ветру, море колеблется тихо, месяц освещает и море и гору и незнакомый берег.
— Какой это остров? спросил я у матроса.
— Остров Эльбы, отвечал он.
Но голова опять начала кружиться и я, бросив те исторические воспоминания, поспешил к тюфяку, ступая по телам англичан, в отмщение за тень Наполеона.
В восемь часов утра пароход остановился к пристани Чивита-Веккио и толпа бледных, расстроенных лиц, как мертвые по звуку трубному, начали вставать и приподниматься. Всем хотелось поскорее на берег — но тайная полиция вовсе не намеревалась спешить. Послали на берег паспорты; их осматривали, записывали, свидетельствовали, потом часа через два явился чиновник, начал перекликать и раздавать их, потом послали нас в таможню, осмотрели чемоданы — Бог весть, для чего осматривали их — и сказали наконец, что мы можем ехать.
— Ну, слава Богу! воскликнули мы хором. Теперь скорее за лошадьми:
— А паспорты у синьоров прописаны? сказал новый господин, специально занимающийся пропиской паспортов.
— Как прописывать! Да ведь их только что прописали?
— Это прописывали при въезде, а теперь надо прописать на выезд в полиции, у консула и предъявить в контору.,
— Предъявляйте куда хотите, но ради Бога скорее.
Мы выехали ровно через четыре часа после приезда и все это время было употреблено на прописку паспортов и осмотр вещей.
Скучнее римских процедур с паспортами, может быть только одно: это римская дорога от Чивита-Веккио. Но нет, она не скучна, это не то слово, она безотрадно тяжела.
Что это, чума ли тут прошла, или варвары снова опустошили весь край, или перст Божий, как на проклятой земле, тяготит здесь. Что за безлюдие, что за голь, что за пустыня! сухие поля, едва покрытые растительностью, ни клочка пашни, ни клочка земли, до которой бы дотронулась рука человеческая! Куда девалась эта чудная, южная растительность, оливки, кедры, кипарисы! Редко, редко тощий кустарник пробивается сквозь землю, да видны колосы высохшего репейника и крапивы. Сначала еще море, по берегу которого идет дорога, расстилаясь вдоль голубой гладью и рассыпаясь у ног брызгами по камням влечет и тешит глаз — но вот и море осталось вправо — и кругом одна мертвая, безлюдная пустыня. Говорят, что здесь часто происходят грабежи и действительно, два дня спустя после нашего проезда, ограбили одного англичанина и аббата. Да помилуйте! как и не грабить в этакой стране. От станции до станции не увидишь жилья, да и самые станции две-три избушки. Изредка попадется человек: это или пастух, или погонщик ослов, оборванный, с голыми ногами, прикрытый звериной шкурой, надетой мехом вверх: что за безотрадная, тяжелая картина! Нет, наши степи — сад, к сравнении с римской кампаньей! А между тем эта коричневая земля, говорят, чрезвычайно плодородна. Голубое небо — так благотворно, солнце светит так горячо — воздух так чист и тепел, что, кажется, тут ли не развернуться труду, так щедро покровительствующему небесами и вознаграждаемому землей!
Но, видно, покровительства небес недостаточно для процветания края, да и одних молитв его святейшества, под покровительством австрийского и французского гарнизонов, тоже для этого мало!
Целый день ехали мы по северному шоссе, среди этого запустения. Начинало вечереть. День был ясный, голубое небо покрылось по краям теми нежными, мягкими, прелестными переливами, из тона в тон, из краски в краску, которые можно видеть только в Италии. И вдруг, впереди по дороге — на ясном и прозрачном как эфир воздухе — отчетливо и близко прорезался высокий купол. Что это? Неужели это купол Петра? Нет! не может быть! Рим еще далеко. Это церковь какого-нибудь городка или монастыря. Мы ехали — и купол, то скрывался, то выступал из-за волнистых пригорков земли и все на одном расстоянии, все ясно, отчетливо и близко рисовался на небе. Наконец совсем смерклось, встала луна; а кругом все та же пустыня и безлюдье и купол даже пропал, нет и признака, что приближаемся к городу, к которому, по пословице, ведут, или, по крайней мере, вели все дороги в мире!
Вдруг какая-то стена появилась с боку, мы взглянули вверх — над нею прямо высилась громада Петровского купола — еще минута у заставы, показавшаяся нам часом — и мы очутились на великолепнейшей площади! Широким, громадным кругом — окаймляла ее четырехрядная колоннада: два фонтана все из брыз — били высоко и рассыпались сористой пылью. Высокий Египетский обелиск высился по средине, месяц светил ярко и прямо ударял влево он нас, а влево стоял фасад Петра и рядом с ним, едва мерцая несколькими огнями, сумрачно громоздился одиннадцати тысяч комнатный Ватикан.
Эта площадь, прошла перед нами как сон; мы въехали в улицы и очутились, среди грязи, мрака и величия Рима.
Рим.
8/15 января 1858 г.
