Пещера Лейхтвейса/Глава 27

Пещера Лейхтвейса/ Глава 27 ПЯТНО ПОЗОРА : Роман
автор В. А. Рёдер (XIX век)

Дата создания: w:XIX век, опубл.: 1909. Источник: Соч. В. А. Редера. -- Санкт-Петербург: Развлечение, 1909. - 1368 с.

Ночь… Темная, полная таинственных звуков и трепетных теней ночь распростерлась над еврейским Гетто во Франкфурте-на-Майне. На улицах ни души — евреям строго запрещено находиться вне домов после десяти вечера. Но тем оживленнее делаются эти дома, тем энергичнее проявляется жизнь за каменными стенами построек еврейского квартала.

Сегодня шаббат, суббота, священный день евреев. В каждой семье, бедной и богатой, горит заветный трехсвечный шандал, все члены семьи сидят вокруг стола и с благоговением слушают чтение священной Торы или горячо спорят о различных хитросплетениях мудрого, но туманного Талмуда, книги книг иудеев.

В одном доме обстановка была совсем иная: в нем не было ни подсвечников, ни фаршированной щуки, ни оживленных лиц. В нем сидел, низко склонившись над счетной книгой, изможденный седовласый еврей с крючковатыми пальцами и лихорадочно блестевшими глазами. Лицо его было мрачно. Только порою, когда длинный ряд цифр при подсчете показывал солидную сумму, это лицо освещалось каким-то подобием улыбки. Это был богатый Илиас Финкель.

Как изменился отец Розы и погибшего при пожаре Натана с тех пор, как мы его видели. Прошел всего год, а его нельзя уже было узнать. Глаза его впали, тело исхудало, а на губах появилась злобная усмешка, показывавшая, что Илиас Финкель возненавидел весь человеческий род, что в нем умерли все гуманные чувства и что только одна нажива еще привязывала его к жизни.

За этот год над ним разразилось два крупных несчастья: первое — смерть его Натана, а второе… второе было еще ужаснее, еще нестерпимее первого для закоренелого в предрассудках Илиаса Финкеля.

Уже давно замечал он, что его Роза избегает тех домов, в которых когда-то бывала часто и где постоянно являлась украшением общества. Вслед за этим открытием последовало другое: Финкель увидел, что его Роза готовится стать матерью. Но что было ужаснее всего, что заставило замирать от страха его правоверное сердце — это упорные слухи о том, что отец будущего ребенка не только не достойный Розы муж, но даже не еврей, а христианин, презренный гой. Правда, Илиас узнал об этом слишком поздно, но так уж всегда бывает в жизни: люди узнают близкое им несчастье тогда, когда о нем начинают трещать даже воробьи на крышах.

И в один черный день опасения Илиаса получили подтверждение. К нему, совершенно неожиданно, явился главный раввин общины. Старик раввин почти не выходил из дому, и потому уже самый факт посещения им Финкеля знаменовал собою что-то особенное. К тому же он провел у Илиаса долгие три часа, о чем-то совещаясь в кабинете с хозяином.

На другой день после этого разговора внимание обитателей Гетто привлечено было крытой колымагой, стоявшей у ворот дома богача Финкеля. Из-под сводчатых ворот появилась одетая по-дорожному Роза, а за нею, с мрачным лицом, и сам Илиас. Захлопнув дверцу колымаги, Финкель сам влез на козлы, и экипаж покатил по направлению к Берлину.

Позднее все Гетто узнало, что Илиас Финкель увез свою дочь в Берлин, к ее тетке, и оставил девушку там. Но странное дело. После этого он перестал употреблять в разговоре даже ее имя и просил других забыть о самом ее существовании.

— Она — непокорная дочь, — коротко ответил он на расспросы о причине этого.

Илиас Финкель только что окончил подсчет суммы, которую ему задолжал венгерский граф Сандор Батьяни. Еврею был уже известен неудачный исход процесса, но, странное дело, это нисколько не печалило ростовщика.

— Тридцать тысяч гульденов, — с усмешкой произнес Илиас. — Цифра большая. Я прекрасно знаю, что Батьяни не кто иной, как сын цыгана Лайоша, что он обманщик и негодяй, но что мне до этого? Я дам ему еще десять тысяч, но заставлю его жениться на богатой девушке, и тогда он вернет мне мои денежки с процентами и процентами на проценты.

Часы, шипя, пробили полночь.

— Пора, — почему-то вздрогнул Илиас.

Он встал, взял небольшую корзиночку, в которой находились хала — белый еврейский хлеб и бутылка с водой, снял с крючка ржавый ключ и вышел в коридор. Здесь он постоял, прислушался и быстро зашагал вглубь по темному коридору.

— Пора, пора, — бормотал он по дороге.

В конце коридора была небольшая дверь, за которой слышался какой-то слабый писк.

— А! Он еще жив, — злобно прошептал Илиас. — Я не найду себе покоя, пока буду слышать этот писк. Мой позор окончится только смертью этого щенка. Я с ужасом думаю о том, что мой внук — гой, христианин. Нет! Я доведу свое дело до конца. Я не хочу, не хочу этого позора. Я не хочу обратить на свою голову гнев Иеговы. «Если твое сердце смущает тебя — вырви его из груди и брось на съедение собакам», — говорит Писание.

Илиас вставил в замочную скважину ключ и отпер дверь. Здесь, при свете принесенного с собою фонаря, Финкель увидел такую картину, что должен был бы разрыдаться, если бы его сердце было доступно жалости. В углу комнаты на скамейке подле убогой кровати сидела его дочь Роза, прелестная девушка с пышными черными, слегка вьющимися волосами. На коленях она держала ребенка, который тщетно старался выдавить хоть каплю молока из пересохшей груди.

— А! Он еще жив? — заговорил Илиас, поставив фонарь на пол и передавая корзиночку с пищей Розе. — Еще не умер?

Роза бережно положила ребенка на измятую, тощую подушку, поставила корзину на пол и вплотную подошла к отцу.

— Да. Он еще жив, — резко произнесла она, вперяя полный ненависти взгляд в лицо своего отца. — И он будет жить, несмотря ни на что. О! Я понимаю тебя. Ты нарочно даешь мне скудную, едва достаточную, чтобы не умереть с голода, пищу, для того, чтобы в моих грудях не было молока для ребенка. И его нет, этого молока. Но пока Бог хранит моего младенца. Горе тебе, когда его не будет в живых. Я покажу тебе, как я умею мстить. Сам ад содрогнется от моей мести.

— Роза, — испуганно попятился старик. — Роза! Что ты говоришь?!

— Да! Я ненавижу тебя! Ты зверь, лютый зверь, хуже тигра, пожирающего своих детей.

— Розочка, — насколько мог мягче заговорил Илиас, — Розочка! Уничтожим этого ребенка — и я даю тебе слово, что сейчас же открою эту дверь, выпущу тебя и окружу попечением. Ведь никто ничего не узнает; все думают, что ты в Берлине, у тети Хаи. Я стану вывозить тебя в лучшие наши дома, и ты найдешь свое счастье. Я богат, Роза, страшно богат — и все это будет твое. Ему немного надо: один нажим подушки, кровь заполнит его легкие, и все будет кончено. Роза! Сокровище мое, согласись на мое предложение.

И он уже двинулся было к постели, на которой лежал младенец. Вид Финкеля был страшен. Он весь дрожал от нетерпения, глаза его с хищным выражением устремились на лицо младенца, а пальцы рук то сжимались, то разжимались, как бы чувствуя уже судорожное биение пульса удушаемого ребенка.

— Прочь! — крикнула Роза, заступая дорогу и с силой отталкивая отца в сторону. — Прочь, или я не ручаюсь за себя. Я задушу тебя, как гадину, если ты только дотронешься до моего ребенка. Ты мне не отец больше. Ты проклятый, отверженный жид. Ты изверг, зверь в человеческом образе. Тебя нужно истребить, убить, как ядовитую змею.

Илиас побледнел от негодования. Рот его судорожно ловил воздух, все тело изгибалось от дрожи. При слове «жид» он подался назад и, казалось, окаменел.

— А-а-а! — протянул он, когда Роза кончила. — А-а-а! Ты так заговорила! Ты отрекаешься от меня и от своего народа. Я, по-твоему, жид, пархатый жид? Будь же ты проклята, отщепенка, будь трижды проклята! Отныне ты не выйдешь никогда из этого подвала. Никогда не увидишь ты луча солнца. И тогда даже, когда околеет этот щенок, я не забуду тебе твоих слов.

Он поднял фонарь, хлопнул дверью и вышел. Вслед за этим послышался звук запираемого замка. Роза бросилась на кровать рядом со своим ребенком и зарыдала.

— Несчастное мое дитя, — проговорила она надломленным голосом. — Зачем должно ты страдать за грех своих родителей? Тебя хотят убить, раздавить, как червяка, когда ты совершенно невинно, когда ты имеешь право на жизнь. Твой отец… О, этот христианин, отвергший тебя еще тогда, когда ты был в утробе матери. Граф Сандор Батьяни! Настанет день, когда Бог потребует у тебя отчета как за твоего ребенка, так и за меня, доверившуюся тебе.

Роза склонила голову на грудь, устало закрыла глаза и уснула.

Сзади нее что-то зашевелилось. Из угла блеснул яркий свет. Это был свет потайного фонаря, направленный прямо на постель несчастной женщины. Отодвинулся занавес, скрывавший весь угол, и обнаружилась потайная дверь, в которую вошла, закутанная в плащ, темная фигура мужчины.

Это был патер. Красивое, бледное лицо было обрамлено темными кудрями. Сделав несколько шагов, он остановился в изумлении. Видно было, что то, что он увидел, страшно поразило его. Наконец он, видимо, решился: твердыми шагами подошел он к самой постели и поставил фонарь на стол. Роза ничего не замечала: заботы последних дней, заточение, боязнь за ребенка истощили ее силы, и она спала болезненно глубоким сном исстрадавшегося человека.

Патер низко склонился над спящей и прошептал ей на ухо:

— Роза! Дорогая, любимая сестра! Проснись.

Молодая еврейка с легким криком вскочила с постели. Широко раскрытыми глазами смотрела она на стоявшего перед нею мужчину. Одно время она хотела было броситься к нему, но затем, словно сообразив что-то, отодвинулась назад и испуганно произнесла:

— Нет… Нет… Это не ты. Это невозможно!

— За кого же ты меня принимаешь? — мягким голосом задал вопрос патер.

— За своего брата Натана. Но… это невозможно. Натан погиб во время пожара. Я столько раз молилась за него.

Патер не выдержал долее… Раскрыв объятия, он произнес дрожащим от волнения голосом:

— Роза, клянусь всемогущим Богом, клянусь его милосердием, Его благостью, что я не кто иной, как твой брат, Натан.

— Натан! — упала в его объятия несчастная девушка. — Тебя послал ко мне сам Господь, — рыдая, произнесла она. — Да, да. Ты вестник самого Бога, — продолжала несчастная. — Ты тот, кого я ждала. Спаси меня из моего заточения, спаси меня, Натан, мой любимый брат.

Патер нежно привлек к себе рыдавшую женщину.

— Не бойся ничего, Розочка, — нежно гладил Натан по голове свою сестру. — Я теперь с тобою и никому не дам тебя в обиду. Но скажи мне, каким образом ты очутилась здесь? Каким образом случилось, что я нахожу тебя в мрачном заточении? Где моя веселая, цветущая Роза с румянцем на щеках? Где красивейшая девушка всего Гетто? Скажи, кто виновник твоих страданий, и я забуду на время свой священнический сан и жестоко покараю обидчика.

Во время краткой речи Роза стояла, опустив глаза в землю, и понемногу краска стыда заливала ее лицо. Она прижала руки к порывисто вздымавшейся груди, как бы желая сдержать сильное биение своего сердца. Наконец она решилась. Взяв за руку брата, она подвела его к кровати, на которой лежал изможденный голодом ребенок.

— Ты видишь это? — робко произнесла девушка. — Это мой ребенок.

Патер выдернул свою руку и устремил на сестру строгий взгляд.

— Бедная, — промолвил он наконец. — Ты любила и была обманута?

— Да, — прошептала она, наклоняя заплаканное лицо.

— Кто же соблазнитель? — мягко спросил Натан.

Роза упала к его ногам.

— До сих пор я молчала! — криком вырвалось у нее. — До сих пор имени его у меня не могли вырвать никакие мучения, никакие пытки, потому что я боялась, что отец будет мстить ему, а ведь он хоть и негодяй, но отец моего ребенка. Тебе же я объявляю его имя — и что ты решишь относительно него, то и должно быть. Это — граф Сандор Батьяни.

— Батьяни, — мрачно произнес патер. — И он бросил тебя в самую ужасную минуту? Он обрек тебя на страдания в Гетто тогда, когда ты готовилась стать матерью его ребенка?

— Да, — грустно кивнула головой Роза. — Он бросил меня, несмотря на все мои мольбы, несмотря на то, что я говорила ему о тех мучениях, которые ожидают меня в Гетто, если там сделается известным мое положение. Он с насмешкой заметил, что «собаке жидовке — собачья участь»… Я не знала, что судьба связала меня с дьяволом в человеческом образе.

— Но какой же другой дьявол заточил тебя сюда? — осведомился Натан.

Роза вздрогнула и с ужасом подняла глаза на брата.

— Натан, — порывисто заговорила она. — Натан, беги отсюда, оставь меня здесь на страдания. Закрой свое лицо и беги, беги возможно дальше. Знай, что мой мучитель — наш родной отец. Это он запер меня сюда, он хочет уморить голодной смертью моего младенца, чтобы смыть «пятно позора», как он называет мое несчастье.

Патер отступил назад. Ужас ясно вырисовался на его лице.

— Что же это? — растерянно произнес он наконец. — Или луна слишком приблизилась к земле и своим вредоносным светом затуманила мозги людей? Возможно ли, чтобы отец мучил, истязал свою дочь, чтобы он покушался на жизнь младенца, своего внука? Теперь я понимаю, зачем Господь повел меня по пути, который так не нравится отцу, зачем Он же допустил Батьяни соблазнить тебя. Я вижу в этом проявление гнева Господня, направленного против нашего отца, Илиаса Финкеля. Слушай, сестра, — твердым голосом продолжал он. — Я пробрался в этот дом, я открыл потайную дверь, через которую я ушел с патером Леони, для того, чтобы повидать тебя, горячо любимую мою сестру. Но, оказалось, и этот мой шаг направлял Господь. Он привел меня сюда, чтобы я стал твоим спасителем и мстителем за тебя. Идем туда, наверх, к тому еврею Финкелю, ростовщику, который деньги любит больше собственных детей, который служит одному только Ваалу, который потерял всякое право на любовь к нему. Идем — я приказываю тебе — следуй за мной.

Роза взяла ребенка и пошла за патером.

Поднявшись на верхний этаж, они на цыпочках вошли в спальню старика еврея. Здесь на полу, на подранном матраце спал миллионер Финкель. В головах, вместо подушки, лежал мешок, набитый, должно быть, акциями и векселями, потому что Финкель и во сне крепко держал его обеими руками. Около изголовья лежали нож и пистолет: Илиас боялся воров и принимал меры предосторожности.

Дверь спальни была не заперта, потому что еврей сильно надеялся на крепость запоров входной двери. В комнате чадила скверная масляная лампа.

— Спрячься с ребенком вон в тот угол, — шепнул Натан сестре.

Роза быстро исполнила приказание брата, и патер подошел к матрацу.

Наклонившись над спящим, он схватил его за плечи и сильно встряхнул. Финкель проснулся. Первым его движением было схватиться за оружие, но Натан предусмотрительно отодвинул его в сторону.

— Не бойся ничего, Илиас Финкель, — спокойно произнес он. — Я не вор; твоих сокровищ мне не нужно. Взгляни на меня и скажи: узнаешь ли ты, кто перед тобою?

Финкель пристально вгляделся в лицо склонившегося над ним патера и вдруг с выражением злобы оттолкнул его от себя.

— Это ты! — с пеною у рта закричал он. — И ты осмеливаешься войти в мой дом, осмеливаешься говорить со мной. Прочь! Я не знаю тебя. Га! Я давно подозревал, что ты не сгорел, что ты изменил вере своих отцов. Прочь от меня, проклятый гой! Будь ты проклят! Мне не о чем говорить с тобой.

— Зато у меня есть, о чем говорить с тобой, — спокойно произнес Натан. — Да. Я христианин, «гой», как ты называешь меня. Я священник, служитель Бога. И я каждый день молюсь Ему, чтобы он простил тебе твои грехи, Илиас Финкель.

— Прочь! Уйди прочь! — бесновался старик, со сжатыми кулаками подступая к Натану. — Ты потерян для меня. Я не знаю тебя больше. Уходи! Или я забуду, что ты был моим сыном, что я даровал тебе жизнь. Я схвачу пистолет и прострелю твою лживую голову. Я поступлю с тобой, как с разбойником, а на суде заявлю, что накрыл тебя в то время, как ты хотел обокрасть меня.

— Я уйду, — медленно заговорил Натан, смотря в упор на своего отца. — Я уйду. Меня позорит пребывание в твоем доме. Но прежде чем уйти, я требую от тебя ответа на один вопрос, Илиас Финкель. Когда я уходил отсюда, я оставлял здесь мою сестру Розу — чудную, пышущую здоровьем и красотой девушку. Где она? Я не нахожу ее в твоем доме. Скажи мне, что стало с моей сестрой?

Старик еврей расхохотался сатанинским смехом.

— Где Роза?! — крикнул он. — Почем я знаю, под каким забором издохла эта блудливая собака. О! У меня вообще чудные дети, делающие честь своему отцу, возвышающие его в глазах людей. Мой сын изменил вере своих отцов, стал христианином, священником. Моя дочь сделалась гулящей девкой, на которую последняя тварь во Франкфурте может плевать с презрением. Я не знаю, где она. Она связалась с гоем и убежала из дому.

— Гнусный клеветник! — загремел Натан, не будучи в состоянии сдерживать долее клокотавшее в нем негодование. — Лжец! Каждое твое слово — ложь! Я знаю, что с Розой. Ты убил ее, ты, Илиас Финкель, презренный ростовщик, паук, паразит общества. Ты запер ее в чулан, ты лишил ее пищи, чтобы она и ее ребенок умерли от голода. Она погибла бы, если бы Бог не привел меня в этот проклятый Им дом. Роза, выйди вперед и подтверди мои слова.

— Ты прав, Натан, — произнесла Роза, выходя из ниши, закрытой шкафом.

При виде своей дочери Финкель зарычал, как хищный зверь.

— Ты свободна! Свободна! — нечеловеческим воем вырвалось из его груди. — Ты пойдешь туда, к людям, и будешь обвинять своего отца. Ты пойдешь в суд и потребуешь, чтобы закон наказал меня за то, что я лишил тебя свободы, желая спасти от позора мое имя. Девка еврейского квартала! Христианская тварь! Нет! Ты не выполнишь своего намерения. Я уничтожу пятно позора!

И прежде чем ему успели помешать, Финкель подскочил к Розе, вырвал у нее из рук ребенка и высоко поднял его над головой.

— Проклятое отродье! Пятно позора! Я смою тебя! — завизжал он.

И прежде чем Натан успел подскочить к нему, он с силою швырнул ребенка об стену. Кровь брызнула во все стороны: череп ребенка был размозжен.

— Ну, теперь делай, что хочешь, христианская тварь, — хрипло произнес он, брезгливо сбрасывая с рукава кусочки тела убитого им ребенка. — Иди. Приводи судей. Пусть они схватят твоего отца. Я сумею защитить себя.

Роза при виде убийства ее сына с громким криком упала на руки подскочившего Натана.

— Это было твое последнее преступление, Илиас Финкель, — мрачно проговорил патер, обращаясь к озверевшему старику. — Этот детский трупик — твой приговор. Я мог бы убить тебя твоим собственным ножом, но я не хочу делать этого, это было бы отцеубийством, а я как духовное лицо не имею права проливать кровь. Нет! Я предам тебя в руки другого, более страшного мстителя за пролитую кровь. Он накажет тебя лучше меня. Трепещи, Илиас Финкель, отныне ты не можешь быть уверен ни за один час твоей жизни. Ты знаешь разбойника Генриха Антона Лейхтвейса. Хорошо знаешь. Один раз он уже наказал тебя за предательство, сжегши твой дом. И теперь он вернется снова и потребует тебя к ответу. Он разорит тебя, превратит в нищего, он уничтожит тебя, но не сразу… И я, твой сын, и она, твоя дочь, — мы оба будем просить его об этом. Прощай, Илиас Финкель, гнусный ростовщик, убийца. Теперь ты будешь, как загнанная лиса, дрожать и оглядываться. И хотя бы у тебя было пятьсот тысяч замков и целый полк стражи, Лейхтвейс сумеет добраться до тебя. Прощай, проклятый Богом убийца.

Окончив свою речь, Натан поднял на руки свою сестру и вышел из комнаты. Илиас Финкель остался один, над трупом младенца. С минуту он стоял как пораженный громом, затем кинулся к мешку, где хранились деньги.

— Они меня убьют… Они на меня напустят Лейхтвейса, — забормотал он, судорожно прижимая мешок к груди. — Я погибший человек. Я… деньги… этот Лейхтвейс… Нет… деньги… деньги… деньги…

И в его глазах, глазах безумного человека, отразилось выражение ужаса…