Пещера Лейхтвейса. Том третий

Пещера Лейхтвейса III том : Роман
автор В. А. Рёдер (XIX век)

Дата создания: w:XIX век.

В. Редер Пещера Лейхтвейса Том третий

Глава 92 СТАРЫЕ ПРОЦЕССЫ

Прошло два месяца со дня смерти рыжего Иоста, два месяца с тех пор, как Генрих Антон Лейхтвейс так жестоко отомстил негодяю за бедных и несчастных рейнского округа и вознаградил их за все зло, которое казненный причинил им.

Загадочное исчезновение рыжего Иоста, конечно, вызвало всевозможные толки. Герцог Нассауский сначала подумал, что управляющий его имениями и лесами запутался в долгах, в неправильном ведении доверенного ему хозяйства и, испугавшись ответственности, счел за лучшее исчезнуть. Он приказал учредить строжайшую ревизию отчетных книг и денежной кассы. Для этого была созвана комиссия из трех самых надежных бухгалтерских чиновников. Но ревизия показала, что герцогская касса была в полном порядке и что Иост не был повинен ни в чем, что могло бы побудить его к бегству. Вместе с тем, однако, при отчете ничего не говорилось о том, что Иост добросовестно исполнял свою службу. Напротив, он везде, где только мог, надувал и обманывал своего патрона, умея отлично прятать концы в воду и держать книги в образцовом порядке.

Когда герцог познакомился с отчетом ревизионной комиссии, то тотчас же понял, что Иост пал жертвой преступления или несчастья. Он назначил следствие, а во главе его поставил человека, которому вполне доверял. Это был советник уголовной палаты Висбадена Преториус, за последние годы получивший повсеместную известность своею строгостью и беспощадностью. Советник уголовной палаты имел в те времена те же права и даже еще большие, чем нынешний прокурор. Он мог по собственному усмотрению учинять строгие допросы, мог привлечь к ответственности совершенно неповинного человека, и, за отсутствием доказательств, мог подвергать обвиняемого пыткам, которые делились на три разряда. Сколько раз подвергались этим испытаниям люди совершенно невиновные, не совершившие никакого преступления, но попадавшие в объятия Нюренбергской девы или под водяную пытку. Об этом нам рассказывает история.

На пороге нового, XVIII столетия современники таких просвещенных умов, как Фридрих Великий, Мария Терезия, Вольтер, Гемгольдт, Лейбниц, Моисей Мендельсон и многие другие, не боялись пускать в ход пытки, остатки средневекового варварства со всеми их ужасами. Как известно, Фридрих Великий первым изгнал пытки из своего государства, заменив их правильным судопроизводством. Убийство одного из жителей города Берлина дало ему повод убедиться в ошибочности практикуемого в то время способа судебной расправы.

Однажды в Берлине нашли несчастного жителя задушенным в его доме близ городских ворот. Подозрение тотчас же пало на одного ремесленника, которого видели неоднократно, как в тот день, так и раньше, вблизи места преступления. Ремесленник с первой же минуты своего ареста уверял всех в своей невиновности и клялся, что не только не поднимал руки на жертву убийства, но даже никогда не видал его. Однако все его слезы, просьбы, клятвы не привели ни к чему и он был заключен в тюрьму. Процесс начался.

А в Берлине никто не сомневался в виновности арестованного. Все доказательства были против него. Особенно вредило ему то, что его видели близ местности, где было совершено преступление. К довершению несчастья на его платье были найдены кровавые пятна. Дознание установило, что берлинец был не только задушен веревкой, но и получил удар по голове тупым предметом. На руках арестованного ремесленника нашли и следы свежих царапин. Напрасно уверял несчастный, что за день до того в окрестностях Берлина на него напала бешеная собака. Отбиваясь от нее палкой, он нанес собаке несколько ран, кровь которых и забрызгала его платье. Эта же собака поцарапала ему и руки своими когтями. Уверения эти были, однако, встречены с недоверием и презрительными ухмылками. Так как ремесленник упорно настаивал на своей невиновности, то решено было применить к нему средство, которое, без сомнения, развяжет ему язык. Его подвергли пытке. Первые два приема не поколебали его — он не хотел отказаться от своих показаний и терпеливо вынес нечеловеческие муки тисков. Когда ему стали жечь раскаленным железом подошвы, он несколько раз прокричал: «Меня без вины истязают! Я не убийца! Я не убийца!..» Но когда приступили к третьему приему и уложили его на «Прокрустово ложе», когда все жилы несчастного натянулись и кости захрустели, он не вынес и стал умолять, чтобы его избавили от этой пытки, что он готов открыть все. Полумертвый, поддерживаемый двумя палачами, подошел он к судейскому столу и подписал протокол, в котором признавался в совершении преступления. После этого его снова бросили в тюрьму.

Раз было получено признание, процесс пошел быстро, и кончился бы, конечно, приговором преступника к смертной казни. Спустя три дня после опубликования приговора голова преступника должна была пасть под секирой палача. Народ радовался предстоящему зрелищу казни. Уже был приготовлен эшафот, — все было готово, недоставало только подписи короля, утверждавшего ужасный приговор.

Фридрих Великий лично просматривал уголовные процессы: это был король, который сам управлял своим государством и всегда говорил, что его долг работать для народа и заботиться о счастье своих подданных. Принимая во внимание, что при обыске у подозреваемого ремесленника нашлось всего несколько пфеннингов и ничего из вещей, исчезнувших в доме убитого, король усомнился в его виновности и не решился подписать смертельного приговора.

Призвав старшего следователя барона Корна, он сообщил ему свои недоумения, и результатом этого разговора была отсрочка смертной казни. Следователь отправился сам в дом убитого, чтобы лично осмотреть место преступления. В доме все оставалось в том виде, как было в минуту открытия преступления. Тут же лежала и веревка, которой был задушен убитый. Корн обратил внимание, что узел этой веревки завязан каким-то особенным образом. Он пригласил специалистов и поинтересовался, не удивляет ли их способ завязки этого узла? Ответ был поразительный. Палач Берлина, знаток в этом деле, объяснил, что узел мог быть сделан человеком, знакомым с ремеслом палачей и живодеров; такие узлы делались только в тех случаях, когда приходилось повесить преступника или подвесить какую-нибудь тяжесть. Услышав это, следователь немедленно потребовал списки всех палачей, их помощников и живодеров, находившихся в Берлине в день преступления. Собирая сведения, полиции удалось узнать, что в этот день в Берлине было два чужих помощника палачей. Этих двух молодцев нашли в одном из самых скверных притонов берлинского форштата, их арестовали, и что же? — у них нашли драгоценности, принадлежавшие убитому. При наличии этих доказательств арестованные не могли отпираться и после недолгих колебаний, когда их припугнули пыткой, сознались, что убийство совершено ими.

Конечно, ремесленника, так много пострадавшего, сейчас же выпустили на волю, а убийцы умерли на эшафоте, на который поднялся бы и несчастный ремесленник, если бы король вовремя не усомнился в правдивости показаний, вырванных у него пыткой. Этот случай побудил Фридриха Великого упразднить раз навсегда пытки в своем государстве: мера, которая доставила больше славы его мудрости, чем все выигранные им войны. Затем последовало введение суда присяжных; события, которые подали повод к введению этого суда, менее известны, чем только что рассказанный случай, и потому необходимо добавить еще несколько слов, чтобы ознакомить с ними читателя.

Как известно, Фридрих Великий любил все то, что приходило из Франции; на него оказывал большое влияние полный блеска и игривости ум французов. Остроумные философские беседы Вольтера заставляли его забывать глубокие толкования Лессинга. Это составляло слабость великого короля, которую долго ставили ему в вину. Его любовь ко всему французскому нельзя отрицать, но это не наложило тени на величественную фигуру короля.

Итак, в Потсдаме жила одна графиня. У нее была замечательно красивая дочь, у которой не было отбоя от воздыхателей и искателей ее руки. К этим последним принадлежал молодой офицер, которого Фридрих Великий очень любил и для которого готовил блестящую будущность. Молодая графиня также любила этого юношу, и для их соединения не хватало только согласия короля, без чего в то время ни один офицер не мог жениться. Но почему бы Фридриху Великому не благословить союз этих двух влюбленных, рожденных один для другого? Когда графиня мать обратилась к королю с просьбой разрешить его дочери выйти за его любимца, король был этим очень недоволен и обещал подписать разрешение, как только ему будет представлена формальная просьба. Король в этот день был занят другим делом, которое его очень заинтересовало.

Несколько лет назад он открыл Берлинскую королевскую фарфоровую мануфактуру, производство которой обещало громадные доходы. Теперь открылась первая большая выставка художественных произведений этой мануфактуры, для чего было отведено несколько зал в королевском дворце. На длинных столах и полках стояли вазы, блюда, бокалы самых разнообразных форм и рисунков, поражавшие всех своей красотой и изысканностью. Король приказал, чтобы доступ на выставку был открыт для всех. Он хотел показать своему народу, что его предприятие удалось и что Берлинская фарфоровая мануфактура может занять почетное место рядом с мануфактурами Мейсенской и Севрской. Этим успехом король считал себя обязанным одному из своих французских любимцев, управляющему Дюфуру, которого выписал из Франции, поручив ему управление фарфоровой мануфактурой. Дюфур был не только деловой человек, но и хороший художник. Во всем же остальном он оказался непорядочным человеком. Этот Дюфур влюбился в молодую графиню и решил посвататься за нее.

Однажды, как раз в утро открытия выставки, Дюфур вошел в кабинет короля, пока тот еще находился в своей спальне. На столе лежало несколько не слишком важных актов и документов, но любопытный Дюфур заметил между ними бумагу, которая его заинтересовала. Это была просьба молодого офицера о разрешении на женитьбу, которое король должен был подписать в тот же день. Лицо француза перекосилось, когда он ознакомился с содержанием бумаги. Итак, он должен потерять ту, которую любил до безумия, без которой жить не мог. Она будет принадлежать другому, как только король подпишет эту просьбу, а он, Дюфур, останется с носом. Он лишится не только прекрасной графини, но и ее значительного приданого, о котором он, кажется, особенно заботился и которое попадет в руки какого-то ничтожного офицера. Дюфур на минуту закрыл глаза, затем тихо рассмеялся, — его план был готов.

Прежде всего он положил ходатайство о женитьбе молодого человека под все остальные бумаги; таким образом, он мог быть уверен, что по крайней мере в этот день король ее не подпишет, так как монарх имел привычку всегда просматривать бумаги по порядку, начиная с верхних. Затем он потихоньку вышел из кабинета и никем не замеченный уехал домой.

В тот же день с большим блеском и торжественностью была открыта выставка. Залы наполнились самой изысканной публикой. Сам король появился в них, окруженный своей свитой. Внимательно осмотрел он каждый отдельный экспонат, делая короткие, меткие замечания и подвергая совершенно верной и безошибочной критике произведения своего любимого детища — Берлинской королевской фарфоровой мануфактуры. В общем король был восхищен произведениями фабрики, осыпал Дюфура похвалами и благодарностью, так что придворные стали смотреть на француза с завистью и досадой. Вдруг Фридрих Великий остановился перед высокой вазой, на которой были нарисованы прелестные амурчики, а среди них — медальон с портретом самого короля. Он стал внимательно рассматривать ее.

— Это, без сомнения, лучшая вещь, какую я когда-либо видел! — воскликнул король. — Я хочу, чтобы эта ваза…

Король внезапно замолчал и уставился острым проницательным взглядом на медальон, или, вернее, на подпись под медальоном. Король побледнел, крепко сжал губы, подошел ближе к вазе, стараясь прочесть мелкую подпись под портретом, сделанную очень острым инструментом.

— Какая низость! — воскликнул Фридрих Великий таким тоном, каким говорил, когда считал свое королевское достоинство глубоко оскорбленным.

Затем он резко отвернулся, быстро покинул выставку и удалился в свой кабинет. Придворные переглядывались, старые генералы, следовавшие непосредственно за королем, были озадачены. Сам Дюфур казался страшно испуганным. Теперь все стремились к вазе, желая узнать, что могло так рассердить короля. Это скоро выяснилось.

На медальоне под портретом короля было вырезано иглой или самым тонким перочинным ножом всего несколько слов, которых было вполне достаточно, чтобы огорчить и до глубины души оскорбить монарха. На вазе было выгравировано: «Фридрих Великий — тиран». И это сказано о короле, который представлял как раз противоположность тирану, который отдал и пожертвовал своему народу гораздо больше, чем получил от него, который во имя своих подданных тысячу раз подвергал на поле сражения опасности свою жизнь, который для них не жалел своих личных средств и имущества для облегчения тягостей войны. Король, главный принцип которого гласил: «Справедливость!»

Фридриха Великого взорвала эта коварная надпись, сделанная человеком, имевшим, очевидно, намерение унизить его в глазах народа, и он решил во что бы то ни стало найти виновного и строго наказать его. Было назначено расследование. Прежде всего следовало узнать, кто был одним из первых на открытии выставки. И что же оказалось? В утро открытия, когда все экспонаты были уже на месте, по залам проходил офицер, жених молодой графини. Напрасно уверял молодой человек, что он заходил на выставку только потому, что ему было назначено свидание его невестой; ему не поверили, против него были показания важного свидетеля — управляющего француза Дюфура. Дюфур рассказал, что он, находясь в оконной нише одной из зал, видел, как подозреваемый офицер внимательно рассматривал, близко наклонившись, вазу. Дюфур думал, что он просто восхищался художественной работой. Когда же офицер удалился, то Дюфур нашел на месте, где тот стоял, маленький перочинный ножик, и при этих словах он подал ножик королю.

— Специалисты говорят, — добавил он, — что тонкий острый конец этого ножика годился, чтобы вырезать на вазе сделанную на ней бесстыдную надпись.

До крайности огорченный король приказал арестовать офицера. Дюфур в душе торжествовал; теперь он был уверен, что богатая невеста не уйдет из его рук. Король намеревался Высочайшим повелением лишить молодого офицера воинских почестей и сослать его на пять лет в Шпандау, где находилось самое строгое исправительное заведение. По счастью, в то время при королевском дворе оказался один умный и честный англичанин. Узнав от несчастной невесты, какая беда разразилась над ней и ее женихом, он попросил аудиенции у короля, чтоб выпросить у него прощение бедному, достойному сожаления молодому человеку. Хотя король очень благоволил к этому англичанину и всегда был готов исполнить всякое его желание, но на этот раз, как только он коснулся судьбы арестованного, король тотчас же оборвал его.

— Подлый изменник! — заговорил взволнованный король. — Мало я сделал для него? Только что собирался женить его на прелестнейшей и богатейшей девушке Бранденбурга. Ну, я докажу ему, что когда дело идет о наказании ложного друга, то я могу быть действительно великим тираном, — каким он провозгласил меня.

— Ваше Величество действительно убеждены в виновности несчастного, — спросил англичанин, — и полагает, что молодой, способный офицер, перед которым открывалась блестящая будущность, способен на такую низость? Признаюсь, Ваше Величество, что в настоящем случае я не доверял бы своей личной проницательности и не считал бы себя способным один проникнуть в эту загадку, — потому что в этом деле кроется, конечно, глубокая загадка.

— Хорошо, очень хорошо, не принимаю ваших слов в обиду: один человек может ошибаться, но что тогда делать? Я король, и Богом предназначен наказывать виновных. Как тут быть? — волновался Фридрих.

— Почему бы Вашему Величеству не прибегнуть к тем мерам, которые уже десятки лет практикуются в Англии, когда нужно наказать преступника или очистить от позорного подозрения невиновного?

— Какие меры? — спросил король.

— Ваше Величество слышали, без сомнения, о присяжных, которые в этих случаях созываются в Англии? Их выбирают двенадцать, из самых честных и достойных граждан, знакомят с делом и предоставляют им сказать: виновен или невиновен подсудимый. В последнем случае судья назначает высшую меру наказания.

— И имело это успех?

— Самый блестящий, — ответил смелый англичанин. — То, что может не заметить один человек, то не укроется от глаз двенадцати.

— Благодарю вас. Добрыми советами не следует пренебрегать. Я созову двенадцать бюргеров и предоставлю им решить это дело. Вы говорите — эти люди должны дать присягу, что обязываются быть справедливыми и беспристрастными? Это великая мысль. Клятва двенадцати честных людей обеспечивает справедливость. Пруссия должна воспользоваться этим учреждением… и я его назову… назову судом присяжных.

Вскоре, к великому удивлению берлинцев, был созван суд, в котором заседали не ученые юристы, а простой народ. Первые двенадцать присяжных заседателей Пруссии были выборные из ремесленников, купцов, врачей и художников. В большом зале уголовного суда состоялось первое заседание с участием присяжных. Сам король присутствовал на этом заседании с начала до конца. Чтобы не произвести какого-либо давления на присяжных, Фридрих поместился в нише, задернутой плотной портьерой, так что никто не подозревал о его присутствии.

Печальная судьба молодого офицера всецело зависела от судебных прений. Подсудимый не отрицал, что действительно был на выставке в утро ее открытия; остановился в зале, где помещалась злополучная ваза, и внимательно рассматривал это художественное произведение. Что же касается отвратительной надписи, то он клялся, что даже не заметил ее… Боже! Могло ли ему прийти в голову так тяжко оскорбить своего обожаемого монарха, своего второго отца, благодетеля, в руках которого заключалось все его будущее счастье?

— Это ваш ножик? — спросил его старшина присяжных.

Молодой офицер, осмотрев предъявленный ножик, побледнел.

— Да, мой, я не могу отрицать этого. Вероятно, он выпал из кармана, когда я вынимал носовой платок. Я ничего другого не могу предположить. Всемогущий Боже, неужели Ты хочешь окончательно погубить меня, выставляя против меня такие тяжкие улики…

И юноша в глубоком отчаянии закрыл лицо руками. Молодая графиня, сидевшая в одной из лож и с замиранием сердца следившая за ходом процесса, рыдая, прижалась к матери. Дюфур, приглашенный в качестве главного свидетеля, иронически посмеивался, воображая, что дело его уже выиграно. Но англичанин, по совету которого король созвал суд присяжных и который принял на себя защиту подсудимого, вошел в пререкания с французом.

— Каким образом очутился у вас этот ножик? — спросил он.

Дюфур уверял, что нашел его.

— А почему вы тотчас же не возвратили его по принадлежности? Мне кажется, долг каждого порядочного человека, нашедшего чужую вещь, обязывает его немедленно объявить о ней или возвратить тому, кому она принадлежит, если ему это лицо известно.

— Я, конечно, поступил бы так, если б знал, что ножик принадлежит этому офицеру.

— Вы внимательно рассмотрели ножик?

— Очень внимательно.

— И не заметили, что на нем вырезана фамилия подсудимого?

— Не… заметил… — пробормотал Дюфур смущенно.

— Я попрошу позволения, — обратился защитник к председателю суда, — предложить обвиняемому написать на клочке бумаги слова: «Frederik ie grand tiran». Мне важно убедиться, сходен ли почерк подсудимого с надписью на вазе.

Это было исполнено. Офицер написал слова, так оскорбившие короля, однако эксперты признали, что почерк подсудимого существенно отличается от почерка, которым сделана надпись.

— Теперь я попрошу господина Дюфура быть настолько любезным и написать эту же самую фразу, — предложил англичанин.

Француз отказался, дерзко объявив, что он не подсудимый. Но председатель настойчиво потребовал этого, и Дюфур волей-неволей принужден был подчиниться. К удивлению присутствующих, эксперты на этот раз, не колеблясь, признали надпись на вазе совершено сходной с почерком француза.

— Это далеко еще не все, — заговорил торжествующий англичанин, поглядывая на позеленевшего от злости Дюфура, — я докажу, что только специалист, хорошо знакомый с фарфоровым производством, мог вырезать надпись на вазе, так как неопытная рука, несомненно, повредила бы хрупкий материал, из которого она сделана. И этот специалист не подсудимый, а Дюфур. Я утверждаю, что надпись на вазе сделана им. Мотив его поступка совершенно ясен: неудачное сватовство. Вероятно, каким-нибудь путем ему стало известно, что король собирается соединить влюбленную пару, и вот, чтобы расстроить эту свадьбу, француз прибегнул к такому нечестному приему.

Подобного оборота дела Дюфур никак не ожидал. Он едва владел собой. Не будь даже против него стольких доказательств, его внешность достаточно ясно говорила о его виновности. Доведенный до отчаяния, он признался, что сам сделал надпись на вазе перочинным ножом, который нашел рядом, чтобы расстроить брак офицера с молодой графиней.

— Каналья! — громко раздалось в одной из лож, и в ту же минуту портьера отдернулась.

Взбешенный король предстал перед всеми. Дюфур с воплем бросился на колени. Фридрих, выйдя из ложи и даже не взглянув на него, подошел к подсудимому и пожал ему руку, а затем выразил свою благодарность суду и присяжным за честно исполненную ими обязанность, прибавив, что с этих пор все обвиняемые в Пруссии будут судиться только судом присяжных. Молодого офицера король сам подвел к покрасневшей, как зарево, графине, соединил их руки, назвав их женихом и невестой. Обернувшись, он резким голосом произнес:

— Преступника сослать на десять лет в Шпандау в каторжные работы. Уберите этого каналью прочь!

Судебные приставы схватили воющего и визжащего Дюфура и потащили вон из зала.

Так закончилось первое заседание суда присяжных в Пруссии. И теперь, когда где-нибудь в Германии собираются выборные судить своих соотечественников, над ними витает тень Великого Фридриха, простирая над их головами руки, с благословением на справедливый суд. Но в то время, о котором идет наш рассказ, благодетельное учреждение Фридриха Великого еще не было введено в других частях Германии, и когда в Пруссии пытки были уже отменены, в герцогстве Нассауском они процветали. Советник уголовной палаты Преториус, которому герцог поручил следствие над исчезновением Иоста Эндерлина, особенно любил этим способом вымогать признание у подсудимых. Беда, если у Преториуса возникало против кого-нибудь подозрение: он не успокаивался до тех пор, пока не добивался подтверждения своих подозрений и не заключал сознавшегося под пыткой в тюрьму или не возводил на эшафот. Преториус был человек ума острого и проницательного и в теперешнее время, может быть, оказался бы прекрасным и справедливым судьей, но, как сын своего времени, он держался тех же воззрений, как и все ученые юристы XVIII столетия.

Рыжий Иост исчез, и советник Преториус должен был во что бы то ни стало узнать, куда он девался. Это была нелегкая задача, потому что Иост пользовался всеобщей ненавистью. Как же узнать, кто именно выместил на нем свою злобу? Прежде всего Преториус отправился в дом Иоста и допросил Ганнеле. Произвела ли на него хорошее впечатление внешность Ганнеле или ответы, данные ему молодой вдовою, показавшиеся вполне искренними, — но Преториус не мог ни в чем заподозрить ее. И в сущности, зачем ей было убивать своего мужа, окружившего ее довольством и богатством? Замуж за него она вышла по доброй воле, никто ее к этому не принуждал. Было бы безумием предположить, чтобы она захотела отделаться от человека, который так хорошо устроил ее жизнь.

В последний раз его видели вечером, отправлявшимся на охоту. В лесу, на размякшей от дождя земле, ясно виднелись следы его ног. Герцогские охотники проследили их до самого Рейна. Очевидно, на этом пути совершилось преступление. Схватили ли рыжего Иоста на берегу реки и утопили, или он не успел дойти до нее и во время грозы был убит в лесу? Вот те вопросы, которые, по мнению Преториуса, следовало выяснить прежде всего. Он, на всякий случай, приказал еще раз произвести самый тщательный осмотр леса, для чего назначил сорок герцогских загонщиков; ни одно дерево, ни один куст, ни один овраг не были пропущены. Наконец, после долгих поисков, один из загонщиков принес пестрый лоскуток, зацепившийся за куст. Этот лоскуток, по-видимому, был оторван от передника, какие обыкновенно носят бедные женщины. Преториус оставил у себя эту находку, строго-настрого запретив загонщику кому-либо говорить о ней. Затем он командировал своих агентов в Доцгейм разузнать, нет ли там у какой-нибудь женщины передника с оборванным подолом. И что же? Один из посланных вскоре донес, что видел у одной бедной хижины в деревне между сушившимся бельем передник с вырванным куском, ткань которого совершенно тождественна найденному в лесу лоскутку. Хозяйка хижины оказалась бедной прачкой. Когда ее привезли в Висбаден и подвергли допросу, она объяснила, что передник этот она услуги ради выстирала для вдовы Больт, прозванной «безрукой».

— Наконец-то мы напали на след! — радостно воскликнул Преториус. — Муж вдовы Больт уже стрелял однажды в управляющего Иоста Эндерлина, когда тот поймал его на браконьерстве в герцогском лесу. Очевидно, вдова подговорила кого-нибудь убить управляющего; сама она безрукая и, конечно, не могла этого сделать.

Несчастную арестовали и подвергли уголовному допросу. Так как она не признавалась, безрукую женщину не постыдились подвергнуть пытке. Несчастной во время пытки совершенно раздавили пальцы на ногах. Однако она ни в чем не сознавалась, а только презрительно смеялась.

— Правда, — твердо говорила вдова, — у меня было достаточно оснований, чтобы ненавидеть господина управляющего, но в убийстве его я участия не принимала. Поищите в Рейне, может быть, там найдете какой-нибудь след Иоста Эндерлина.

Преториус решил последовать этому совету. Нескольким рыбакам было поручено исследовать все дно Рейна между Бибрихом и Вингеном. Целая флотилия мелких рыбачьих лодок с длинными шестами и неводами появилась на реке. К вечеру того же дня из воды вытащили мешок. Когда его развязали, перед пораженными рыбаками предстало страшное, обезображенное тело рыжего Иоста. Ужас охватил рыбаков, и они, дрожа от страха, понесли его к Преториусу. Хотя теперь стало яснее ясного, что «безрукая» фактически не могла бросить в Рейн рыжего Иоста, но тем не менее ее не выпустили из тюрьмы. Преториус обвинил безрукую, что если она и не совершила убийства, то, во всяком случае, причастна к нему, и хотя не решился вторично подвергнуть ее пытке, но оставил несчастную томиться в тюрьме, пока не найдет ее сообщников, без сомнения, людей очень сильных, так как иначе они не смогли бы одолеть рыжего Иоста, чтобы уложить его в мешок. Кроме того, было установлено, что в вечер своего исчезновения Иост вышел из дому с ружьем на плече. С его помощью он, конечно, мог справиться даже с двумя нападающими. Из этого следователь совершенно правильно заключил, что Иост Эндерлин имел дело не с одним и не с двумя, а с несколькими лицами. Факт, что преступники привязали к шее управляющего тяжелый камень, чтобы он не мог всплыть на поверхность реки, доказывал, с каким хладнокровием и предусмотрительностью действовали убийцы.

Дело становилось все сложнее и загадочнее. Когда Преториус представил доклад о нем герцогу, то последний пришел в невыразимое негодование от того, что в его государстве могли совершаться подобные преступления, и заклинал Преториуса сделать решительно все, чтобы только открыть действительных убийц. Можно себе представить, как эти герцогские слова подействовали на Преториуса. Он принялся за работу с таким рвением, что не пил, не ел и даже лишился сна; но все его старания оказались тщетными: ему так и не удалось открыть убийц Иоста Эндерлина.

Глава 93 ПРЕСТУПНАЯ ЛЮБОВЬ

Между тем Лейхтвейс с товарищами поживали себе спокойно и безмятежно в своем подземелье. Им не было надобности выходить на грабежи и разбои, и они отдыхали от волнений последнего времени. Ганнеле не осталась неблагодарной за услугу, оказанную ей Лейхтвейсом и его товарищами. Наследство, оставленное рыжим Иостом, оказалось гораздо больше, чем предполагали: скряга оставил без малого сорок тысяч гульденов, из которых Ганнеле вручила пять Лейхтвейсу и его шайке. На эти деньги разбойники вели теперь самую беззаботную и спокойную жизнь, так как Лейхтвейс строго держался принципа: красть и грабить только тогда, когда к этому вынуждала крайность или желание наказать какого-нибудь притеснителя или скрягу.

Теперь, обладая средствами, Лейхтвейс не выходил со своей шайкой на разбой; все, что требовалось обитателям подземелья, покупали на чистые деньги на рынках Висбадена или Франкфурта-на-Майне, а главным образом в Доцгейме. Обыкновенно эти покупки делали Зигрист или Бруно, конечно, переодетыми, так что никому не приходило в голову, что эти покупатели, берущие товары на чистые деньги, могли быть товарищами разбойника Лейхтвейса. Пакеты и свертки укладывали в тележку, которую разбойники привозили с собой в назначенный для покупок город, и затем ночью уезжали обратно в свое подземелье.

Если Лейхтвейс и его товарищи были в это время вполне счастливы, никакими заботами не тревожимы, то между ними самым счастливейшим был, конечно, Отто Резике. Он достиг того, чего так долго жаждал. Негодяй, с которым Ганнеле, по несчастью, была связана, наказан, жестоко наказан. Мало того, он стерт с лица земли, и Ганнеле может теперь жить в своем доме спокойно, не опасаясь его возвращения. Она и действительно стала так жадно пользоваться жизнью, что Лейхтвейс только головой покачивал.

После смерти мужа Ганнеле точно преобразилась. Кто знал ее раньше, тот не узнал бы ее теперь. В девушках она держалась скромно, сдержанно, целомудренно, ничего не зная, кроме работы, разве только изредка позволяя себе короткое свидание со своим возлюбленным. Выйдя замуж за управляющего, она не изменила своей застенчивой скромности; даже, пожалуй, стала еще сдержаннее и во время попоек Иоста с товарищами, которые тот устраивал частенько, всегда удалялась, чем вызывала ненависть со стороны мужа. Она не надевала ни нарядов, которые ей привозил Иост из Франкфурта-на-Майне или из Висбадена, ни драгоценностей, полученных в виде свадебного подарка. Она даже никогда не пользовалась экипажем, который был выделен специально для ее надобностей. В церковь по воскресеньям она ходила пешком в простом черном платье с молитвенником в руках. Она одиноко проходила по запущенной тропинке в лесу до Доцгейма и со скромно опущенными глазами тихо вступала в маленькую деревенскую церковь.

Но со смертью Иоста все сразу изменилось. У Ганнеле точно внезапно открылись глаза, и она увидела, что до сих пор вела жизнь безотрадную, одинокую, лишенную счастья и наслаждений, что сама отказывалась от величайшего на земле блаженства, отстраняясь от любимого человека. Но теперь она, вдова, свободна, сама себе голова и не задумается, использовать ли нынешнее свое положение для наслаждений. Отто Резике проводил дни и ночи в ее доме. Счастьем, которого юные любовники были до сих пор лишены, они теперь с жадностью упивались, точно старались наверстать потерянное время. Под предлогом продажи дома Ганнеле тотчас после смерти мужа распустила всех своих слуг и, действительно, завела переговоры о продаже дома с несколькими покупателями. Но делала она это только для того, чтобы в Доцгейме и в окрестностях не заподозрили, почему она не нуждается в рабочих. Из всей прислуги она оставила только двадцатилетнюю дочь безрукой вдовы Больт, на которую могла вполне положиться. Таким образом, Отто мог во всякое время дня и ночи входить и выходить из дому, никого не боясь.

Близость леса очень облегчала встречи разбойника с его возлюбленной. В лесу легко скрыться никем не замеченным, а от опушки до дома было всего несколько шагов. Ганнеле постоянно ждала Отто у полуоткрытой двери, которая быстро захлопывалась, как только он переступал ее порог. Затем влюбленные, нацеловавшись вдоволь, отправлялись в столовую, где был приготовлен роскошно накрытый стол, уставленный всевозможными кушаньями и тонкими винами, большой запас которых оказался в погребе Иоста. Угощаясь и упиваясь бесконечными поцелуями и ласками, в веселой болтовне проводили время молодые люди, и оно летело для них с быстротою молнии. Ганнеле и Отто довели свою неосторожность до того, что не боялись выезжать вместе на прогулки. Хотя они делали это всегда в сумерки или ночью, но все-таки легко могли попасться на глаза одному из бесчисленных шпионов Преториуса. Но пока, казалось, никто в Доцгейме не имел ни малейшего подозрения о связи Ганнеле с Отто Резике, и влюбленные утопали в море блаженства и наслаждений.

Ганнеле не берегла унаследованных денег. Деньги, которых у нее было много, не имели для нее никакой цены. Она отправилась во Франкфурт-на-Майне и накупила там массу золотых вещей и бриллиантов; приобрела, между прочим, чудные часы и кинжал с усыпанной драгоценными камнями рукояткой и подарила их своему возлюбленному, карманы которого были всегда набиты золотом. Несмотря на все это, Ганнеле часто одолевали печальные мысли, особенно когда она оставалась одна. Тоска овладевала ею, жгучие слезы выступали на глазах, хотя она и старалась подавить их и не поддаваться угнетающему ее чувству. Быть может, угрызения совести волновали молодую женщину? Быть может, она вела такую жизнь, предаваясь любви и наслаждениям, только потому, что хотела заглушить внутренний голос, который отгонял сон от ее глаз в долгие, томительные ночи?

«На твоей душе смерть рыжего Иоста. Ты сообщница, мало того, ты вдохновительница его убийства. Горе тебе, Ганнеле! Горе тебе! Всякая кровь требует возмездия, если не здесь на земле, то там наверху, когда ты предстанешь перед Вечным Судьей и должна будешь дать Ему ответ за твои земные дела», — нашептывала ей совесть.

О, в такие минуты Ганнеле была готова решиться даже на самоубийство. Она чувствовала, что летит по наклонной плоскости прямо к гибели, и когда приходил Отто, она в отчаянии цеплялась за него, обвивала руками его шею, стараясь заглушить укоры совести под градом его поцелуев. Все горячей и горячей становились они, пока, дойдя до блаженного экстаза, она не падала в изнеможении в его объятья.

У богатой вдовушки, конечно, не было недостатка в женихах и обожателях; многие с удовольствием бы заняли теплое гнездышко, оставленное рыжим Иостом, тем более что Ганнеле и сама по себе представляла лакомый кусочек. После смерти мужа она расцвела, как пышная роза под жаркими лучами летнего солнца. Она никогда не была так хороша. Из худенькой хорошенькой девушки она превратилась в пышную красавицу с движениями, полными огня и страсти. Между прочими искателями ее руки оказались богатый лесопромышленник из Бибриха и старший бухгалтер частной герцогской канцелярии, но она отклонила оба предложения, объявив, что намеревается остаться навсегда вдовой.

В действительности же она преследовала совершенно другую цель. Когда она сообщила ее Резике, молодой разбойник обнял Ганнеле и крепко расцеловал. Ганнеле хотела все свое имущество обратить в деньги. Она задумала действительно продать дом с прилегающими к нему землями и угодьями, собрать долги, что составило бы порядочную сумму, и затем поселиться с Отто Резике в подземной пещере Лейхтвейса. Сначала она просила Отто покинуть Лейхтвейса, чтобы уехать с ним в Америку, но едва она коснулась этого вопроса, как ее возлюбленный мрачно сдвинул брови и оборвал ее на полуслове. Он клятвой связан на всю жизнь с Лейхтвейсом и его товарищами и никогда не изменит своей клятве.

— Ты знаешь, что я люблю тебя больше жизни, — сказал он Ганнеле, — но покинуть Лейхтвейса, ему изменить, оказаться перед ним клятвопреступником — нет, я скорее откажусь от тебя, хотя знаю, что жизнь тогда потеряет для меня всякую цену. Если ты настаиваешь на этом, то мы сегодня же можем разойтись и забыть навсегда чудный сон, который нам снился эти последние недели.

— У, какой ты горячий! — воскликнула Ганнеле, торопясь обнять Отто, уже сделавшего движение к выходу, — неужели ты так мало знаешь свою Ганнеле, что считаешь ее способной потребовать от тебя такой жертвы? Нет, если мы не можем быть счастливы на земле, то найдем наше счастье под землей. Да, ненаглядный мой Отто, ты отведешь меня в вашу подземную пещеру, где я, как Лора и Елизавета, стану твоей любящей и преданной женой, верной подругой в нужде и опасности.

Когда Лейхтвейс узнал от Отто решение Ганнеле, он искренне обрадовался, так как в душе уже начинал немного побаиваться, что Ганнеле удастся уговорить Резике покинуть его. Случись бы это, Лейхтвейсу, при всей его любви к Отто, пришлось бы осудить молодого разбойника на смерть за неисполнение страшной клятвы, связывающей всю разбойничью шайку и гласившей: «Никто из узнавших тайну пещеры Лейхтвейса не имеет права вернуться обратно в свет, никто, поклявшийся раз в верности Генриху Антону Лейхтвейсу, не имеет права выйти из среды разбойников».

Но не только эта причина заставила Лейхтвейса и его товарищей охотно согласиться на приход Ганнеле в их подземелье: они с большим предубеждением смотрели на жизнь, которую в последнее время вела вдова рыжего Иоста с Отто Резике. Легкомыслие и неосторожность, с каким держали себя молодые люди, ежедневные посещения Отто Резике дома вдовы Иоста, их рискованные прогулки по окрестностям, крупные покупки и траты, которые позволяла себе Ганнеле, все это не нравилось Лейхтвейсу и его товарищам, и они стали побаиваться не только за Отто, но и за самих себя. Теперь они радовались, что все это кончалось благополучно; раз Ганнеле попадет в их пещеру, она скроется с глаз окрестных жителей и, так же, как остальные разбойники, исчезнет с лица земли.

Четыре месяца спустя после смерти рыжего Иоста, Ганнеле объявила своему возлюбленному, что она готова последовать за ним в пещеру. Должники уплатили большую часть своих долгов, хотя деньги взыскивались с них не с такой беспощадной жестокостью, как это делал покойный Иост Эндерлин. Векселя бедняков Ганнеле сожгла собственноручно; для зажиточных отказалась от процентов, которые с них драл рыжий Иост, и требовала только уплаты капитала. Такой добротой и снисходительностью Ганнеле заслужила всеобщую любовь, а если кое-кто из жителей Доцгейма и покачивал иногда головой, имея в виду ее расточительность, то все-таки сознавался, что она была хорошая, честная женщина, которая не пошла по стопам своего мужа и не мучила бедный народ. Поля и лес, принадлежавшие Иосту, были проданы. Лесопромышленник из Бибриха купил лес, а богатые крестьяне из Доцгейма — пашню и луга. Дом был куплен богатым висбаденским бюргером с аукциона; бумаги уже находились у нотариуса, готовые к подписи, деньги должны были быть внесены наличными. Она присоединила их к остальному капиталу, и теперь ничто больше не мешало ей перейти в подземелье Лейхтвейса. Даже ребенок Иоста, к которому в сущности у Ганнеле не лежало сердце, не мешал ей исполнить это намерение. Бедный сиротка, зачатый в преступлении, немногим пережил своего отца. Шесть недель спустя после смерти рыжего Иоста скончался и ребенок. В этом случае совесть Ганнеле была чиста: она сделала все, что только могла, чтобы спасти жизнь маленькому созданию, но доктора, вызванные ею из Бибриха и Висбадена, не были в состоянии помочь ему, и скоро он последовал за своим отцом. Ганнеле могла теперь, забрав свои деньги и драгоценности, спокойно покинуть дом и переселиться в пещеру Лейхтвейса, но еще раз доказала, что женщина, как бы она низко ни пала, все-таки руководствуется нравственными правилами.

Ганнеле не хотела появиться между разбойниками, не обвенчавшись действительно с Резике. Это было легче пожелать, чем исполнить. Где найти священника, который согласился бы их повенчать? Лейхтвейс решился ради своего товарища обратиться с этой просьбой к пастору Натану, но последний, никогда не забывая оказанной разбойником услуги его любимой сестре Розе, все-таки отказался.

— Я не могу их повенчать, — серьезно сказал он Лейхтвейсу. — Этим я согрешу перед моим церковным долгом и, мало того, перед собственной совестью.

Оставалось только прибегнуть к помощи Бруно. Хотя он уже давно был исключен из священнослужителей и не имел права исполнять церковные требы, но он в свое время принял посвящение, был священником и чувствовал в себе призвание отправлять церковную службу, когда этого требовала необходимость. Ганнеле, после некоторого колебания, согласилась с таким толкованием. Свадьба должна была сопровождаться большим торжеством. Ганнеле клялась, что задаст такой пир, который затмит все празднества герцогского двора.

За последние недели Ганнеле сама распространяла и содействовала распространению слуха о том, что она собирается переселиться во Франкфурт-на-Майне, и однажды созвала к себе всех бедняков Бибриха и Доцгейма, обещая на прощание угостить их на славу. Она разослала более ста приглашений, и все приняли их с радостью и удовольствием. Из Висбадена она выписала несколько поваров, предоставив в их распоряжение большую кухню в подвальном этаже. Они там должны будут варить, жарить, печь, чтобы как следует накормить многочисленных гостей. Провизии и разных запасов было накуплено в огромном количестве, и все это сложено в кладовые.

Оставалась только одна ночь до свадьбы. Через двадцать четыре часа Ганнеле соединится с Отто навеки и заживет с ним в пещере, под защитой Лейхтвейса. По ее просьбе в эту ночь Отто не должен был приходить к ней. Весь вечер в доме царила страшная суматоха; утром должны были явиться повара, так что присутствие разбойника в доме было небезопасно. В полночь Ганнеле легла спать, последний раз в одиночестве, последний раз в доме рыжего Иоста. Будущую ночь она заснет уже в пещере, и простое мшистое ложе, ожидавшее ее там, казалось ей прекраснее и уютнее мягкой постели с белыми подушками, на которых она покоилась теперь.

Ганнеле находилась одна-одинешенька во всем доме. Заперев внутренний засов больших ворот, она оставила калитку, ведущую из сада в дом, открытой, чтобы служанка, дочь вдовы Больт, спавшая в беседке, могла утром войти и разбудить свою хозяйку. Стояла чудная лунная ночь. Яркие звезды сверкали на небе, заглядывая в окна спальни молодой вдовы. Ганнеле лежала на постели, подперев голову рукой. Но она не спала. Желанный сон не хотел сомкнуть ее глаз. Она была так возбуждена, что отчетливо слышала биение своего пульса, чувствовала напряжение своих нервов и горячий прилив крови к сердцу. Перед ней прошла вся ее прошлая жизнь, и в воображении носились картины радостного будущего.

Когда-то Ганнеле представляла свою жизнь совсем иною, и она действительно сложилась бы совсем иначе, если бы бессердечный старый мельник Резике не запретил своему сыну жениться на ней. Если бы старик был разумнее, то она была бы теперь молодой хозяйкой мельницы там, наверху. Отто остался бы порядочным человеком, всеми любимым и уважаемым, и они вели бы жизнь спокойную и счастливую. Не ее вина, если все сложилось совсем по-другому. Она должна следовать за любимым человеком, а так как он разбойник, то ей приходится стать его подругой; назначение каждой замужней женщины быть всегда при муже: в богатстве и бедности, в радости и горе. Но не могла ли она быть счастлива и без Отто, не будучи его женой? Не было ли на свете человека, который любил бы ее так же, как Отто, даже, пожалуй, еще больше? Она думала о скрипаче Франце. Постепенно вырисовывался перед ней образ несчастного, хромого юноши; она видела его грустные глаза, с укоризной устремленные на нее… Да, скрипач Франц горячо любил ее, и в ответ на его любовь она разбила его сердце.

Вдруг Ганнеле почувствовала у себя слезы на глазах. В душе ее шевельнулось раскаяние. Она не могла не сознаться, что несправедливо и жестоко мучила своего лучшего и преданнейшего друга и добродетеля. С тех пор как она стала женой рыжего Иоста, она тщательно избегала Франца. Она не могла выносить его грустных и укоризненных взглядов, которые скрипач останавливал на ней. Они, как острый кинжал, вонзались ей в сердце. Она не объяснила ему, почему сделалась женой Иоста, она не призналась ему, как Отто Резике, каким образом рыжий Иост овладел ею. Но должен ли был скрипач Франц презирать ее? Не считает ли он ее скверной женщиной, легкомысленной и корыстолюбивой? Хотя она сама давно уже не видела его, но знала от жителей Доцгейма, что со времени ее свадьбы скрипач Франц бродит как привидение, бледный и больной, что он каждую ночь ходит в пустой дом, в котором она когда-то жила с умалишенным дедом, и там изливает свою скорбь в надрывающих душу звуках своей скрипки. Сколько раз прежде Ганнеле слышала его чудную музыку, сколько раз она вызывала у нее слезы умиления! И как тогда отражался на лице самого музыканта непритворный восторг. Да, этот человек был великий артист, самим Богом одаренный. Ему стоило только пожелать, чтобы выйти на путь блеска и славы, который принес бы ему богатство и почести. Но он не сделал этого. Он пренебрег предоставившимся ему случаем, потому… потому что Ганнеле не захотела следовать за ним. Из-за нее он пожертвовал своим счастьем, он отказался от известности и славы, столь дорогих для каждого артиста.

О, эта музыка бедного Франца! Ганнеле, лежавшей в постели, казалось, что она и теперь еще слышит ее. Положительно, полная тоски и страсти мелодия доносилась до нее снизу. Как очарованная, подняла Ганнеле голову и слушала… слушала дивные звуки, которые неслись к ней теперь только во сне. Но какой чудный, блаженный сон! Последний раз перед тем, как спуститься в мрачное подземелье разбойников, она услышала эти божественные звуки в своем воображении. Воображение… Сон… Да так ли это? Не слышит ли она в действительности скрипку Франца?

Ганнеле приподнялась на постели, прижала руки к беспокойно бьющемуся сердцу; губы ее приоткрылись, в глазах появился какой-то странный блеск — она вся превратилась в слух, она слушала, слушала без конца пленительную мелодию… Нет, это не сон! Это действительность! Внизу искусная рука заставляла петь струны, и во всем Рейнланде только один человек мог так передать в звуках чувства, жалобы и рыдания истерзанной души, и этот человек — товарищ ее юности, скрипач Франц. Одним прыжком Ганнеле вскочила с кровати. Дрожащими руками накинула она на себя юбку и, не прикрыв ничем плечи, бросилась к окну, осторожно раздвинув занавески.

Да, она не ошиблась, на опушке леса стоял бедный калека, скрипач Франц. Прислонясь спиной к дереву, он прижал свою скрипку ко впалой груди и водил смычком по струнам, извлекая из них такую чудную и трогательную песнь любви, какую только великий артист мог создать и передать. Но как он бледен! Отражалось ли на его лице призрачное сияние луны, или выражение скорби и сердечной муки так изменило его, но только черты его показались Ганнеле искаженными, как у душевнобольных; блуждающие глаза во время игры метали искры, чего прежде, насколько помнилось Ганнеле, никогда не бывало.

Вдруг калека оборвал свою игру. Он заметил Ганнеле в окне наверху. Она хотела скрыться, но было уже поздно. Он увидел ее и с мольбой протянул к ней руки.

— Ганнеле, — проговорил он глухим, надтреснутым голосом. — Ганнеле! Открой окно, мне нужно поговорить с тобой.

Она медлила исполнить его просьбу. Из его глаз сверкнула молния и с уст, откуда всегда слышались только слова кротости и любви, сорвался грубый, бешеный крик:

— Отвори, я тебе приказываю!

Ганнеле понимала, что не следует раздражать несчастного, что в груди его бушует вулкан, и она побоялась взорвать его. Окно распахнулось. Скрипач, казалось, совсем успокоился.

— Ганнеле, — заговорил он ласковым голосом, который она так любила слушать, — Ганнеле, мне нужно потолковать с тобой, многое сказать тебе; я пришел к тебе как друг, открой мне дверь, не с улицы же мне перекликаться с тобой?

— Впустить тебя в дом? Нет, Франц, подумай только, что скажут об этом люди.

— Люди? — с горечью засмеялся он. — Ты обыкновенно не заботишься об их мнении!

— Но, Франц, я не одета… и я не могу…

— Скорей… скорей… не испытывай моего терпения, — снова закричал он.

— А если я тебя пущу, Франц, обещаешь ли ты не сделать мне ничего дурного?

— Несчастная! Ты уже дошла до того, что боишься своих друзей? Отвори, Ганнеле, от меня ты ничего дурного не увидишь. Бойся других. А если бы даже я и увлекся, то что могу я, бедный хромой калека, сделать дурного такой цветущей, сильной женщине? Открой, Ганнеле, открой твою дверь: советую тебе это как преданнейший друг, какого ты когда-либо имела на земле. Если ты не выслушаешь меня сегодня и не последуешь моему совету, то погибнешь на веки вечные.

— Открою, сейчас открою, — проговорила Ганнеле, — подожди минуточку.

Она отошла от окна и стала одеваться. Накинув легкий ситцевый капот и надев чулки, она обула ноги в хорошенькие сафьяновые туфли.

Скрипач снова заиграл, но это уже не была прежняя чудная мелодия; из-под его смычка вырывалась целая буря звуков, мрачно разносившихся в ночной тишине. Наконец Ганнеле совсем оделась и подошла к окну.

— Франц, — позвала она, — обойди кругом дома, в саду ты увидишь открытую калитку… Посмотри только, нет ли поблизости кого-нибудь.

— Никого! — резко ответил он.

Затем, взяв костыли, прислоненные к дереву, он зашагал по направлению к саду. Ганнеле тем временем опустилась в кресло рядом с кроватью, прижала руки к разгоряченному лбу и дрожащими губами прошептала про себя:

— Что он может мне сказать? Что я услышу от него? О Боже, если бы он только знал… если бы он мог подозревать, что Отто… я умерла бы от стыда, если бы он все узнал.

Из смежной комнаты послышался стук костылей. Ганнеле вскочила и отворила дверь — на пороге стоял скрипач Франц.

Глава 94 ЖЕНСКАЯ ХИТРОСТЬ

— Войди, Франц, — тихо сказала Ганнеле, — но я полагаюсь на твое слово. Я знаю, ты всегда был честным человеком. Но прошу тебя: не говори о былом, которого нельзя изменить, и о том, на что ты когда-то надеялся и что не может осуществиться.

— Ты намекаешь на любовь, которую я когда-то питал к тебе? — проговорил бедный калека, медленно выступая на середину комнаты. — Ты намекаешь на надежду, которой я жил столько лет? Будь покойна, Ганнеле, об этом мы с тобой сегодня не станем говорить; мы не будем говорить о том, чего не может быть, а поговорим лучше о том, что ждет тебя.

Его большие темные глаза метали искры. Худое, как скелет, тело дрожало так сильно, опираясь на костыли, что Ганнеле бросилась, чтобы поддержать его. Но он, откинув голову энергичным движением, проговорил:

— Оставь меня, я еще твердо стою на своих хромых ногах. Позаботься, чтобы тебе так же твердо стоять на своих здоровых. А теперь садись и выслушай меня спокойно.

Ганнеле опустилась на стул, на который указал ей Франц, протянув свою маленькую, бледную, совсем высохшую руку. Она инстинктивно подчинялась ему, чувствуя себя виноватой, и слушалась его, как будто он был единственным человеком в мире, перед которым она должна склонять голову.

— Ты знаешь, как я любил тебя, Ганнеле, — продолжал скрипач Франц после небольшой паузы. — Ты знаешь, что я и до сих пор люблю тебя, иначе я не стоял бы теперь здесь перед тобой. Но видит Бог, я пришел не для того, чтобы надоедать тебе этими признаниями. Я пришел, чтобы сказать: как тяжело презирать ту, которую так любишь.

— Презирать? — воскликнула Ганнеле, быстро вскакивая. — Всемогущий Боже! Ты презираешь меня, ты, скрипач Франц?

— Могу ли я поступить иначе? Разве не сделали бы доцгеймские жители то же самое, если бы узнали то, что знаю я? Почему ты вышла за рыжего Иоста, это для меня загадка, которую я до сих пор не могу разрешить. Ей, впрочем, есть объяснение: управляющий был богат, ты же — бедная. Вероятно, ты рассудила, что, сделавшись его женой, отлично устроишь свою будущность, и вышла за человека, которого перед тем ненавидела. Это не первый раз случается на свете. Многие девушки так поступали — конечно, такие, у которых не было другого выбора… Но у тебя он был. — При этих словах голос бедного юноши болезненно задрожал.

Ганнеле безмолвно слушала его, опустив глаза и скрестив руки на груди. Она не возражала ему, только грудь ее высоко вздымалась под впечатлением высказанного им упрека. Этот бледный юноша был воплощением ее собственной совести. Чем больше он говорил, тем больше ей казалось, что перед ней стоит зеркало, в котором она отражается вся: такою, какою была, и такою, какою стала.

— Я не берусь решить, Ганнеле, — продолжал скрипач, — была ли ты счастлива с Иостом или нет, думаю, что нет, потому что иначе ты не была бы его вдовой.

Последние слова Франц произнес ледяным тоном, с особенным смыслом, и Ганнеле чувствовала, что каждое его слово, как тяжелый молот, обрушивается на ее голову.

— Матерь Божья! — воскликнула она. — Да разве я была вольна делать, что я хочу? Рыжий Иост был убит неизвестным лицом, его тело бросили в Рейн, и я сделалась вдовой, но ведь я в этом не виновата и не с моего ведома все это произошло, клянусь тебе!

— Не клянись! — резко вскрикнул скрипач Франц.

Он швырнул от себя свои костыли, выпрямился и поднял обе руки кверху. Ганнеле в ужасе отступила.

— Нет, не клянись, Ганнеле, — глухо продолжал Франц, — так как это неправда. Вы можете обмануть кого угодно, можете провести судебного следователя Преториуса, но меня вы не проведете. Я знаю, что Отто Резике вернулся в наши края уже несколько месяцев тому назад, что вскоре после того, как он беседовал с тобой утром в беседке, а потом со своим атаманом Лейхтвейсом, исчез рыжий Иост. Ты стала свободна и сделалась обладательницей его состояния. Неужели ты будешь уверять меня, что все это произошло случайно? Судьба не так уж предупредительна, она не является по первому зову жены, жаждущей освободиться от нелюбимого мужа, чтобы соединиться со своим любовником. Нет, все это не случайность, а преступление, слышишь ли ты, преступление!

Молодая вдова вздрогнула. Мороз пробежал у нее по коже. Итак, убийство рыжего Иоста не осталось тайной. Существовал человек, который знал убийцу, и с этим человеком Ганнеле находилась теперь одна в доме. Она не выдержала гневного взгляда Франца и низко опустила голову. Противоречить ему у нее не хватило сил.

— Да, Ганнеле, — скорее участливо, чем гневно, продолжал Франц, — ты лишилась лучшего своего достояния — спокойной совести, чистоты сердца. И лишилась ты ее навеки. Теперь ты еще находишь забвение в греховной любви, ты еще заглушаешь голос совести в ласках своего любовника. Но спрашивала ли ты себя, что ты будешь делать тогда, когда пройдет этот чад, в тот день, когда ты очнешься от забвения, когда ты придешь в себя? В тот день ты с ужасом отшатнешься от самой себя, так как на челе своем увидишь страшное клеймо, клеймо, которое Господь накладывает на всякого, кто пролил кровь ближнего своего. Впервые им был заклеймлен Каин, первый убийца, тот Каин, который убил родного брата своего, Авеля. Начиная с этой минуты ты лишишься покоя и мира. Ты погибнешь в горе и отчаянии и готова будешь пожертвовать всем, лишь бы вернуть прошлое. Но будет уже поздно, ибо Господь дал начало и конец всему, за исключением одного — дел человека. То, что свершилось, не может не существовать. В сердце твоем зародится раскаяние, оно будет мучить тебе мозг, оно перейдет в умоисступление, ты сама себя потеряешь, ты будешь блуждать по свету, гонимая муками совести, пока не скончаешься где-нибудь на большой дороге, вдали от родины. Или же ты предпочтешь сама отдать себя в руки карающего правосудия, и тогда своей кровью, пролитой на плахе, ты искупишь свою тяжкую вину.

Ганнеле пронзительно вскрикнула и бросилась к ногам Франца.

— Спаси меня, — произнесла она сквозь слезы. — Дай мне возможность избегнуть этих мучений. Да, ты прав. Уже теперь, лишь несколько месяцев после совершения преступления, я чувствую угрызения совести и в длинные, бессонные ночи проливаю горючие слезы, не находя себе покоя.

— В бессонные ночи? — с непривычной насмешкой возразил Франц. — Лжешь, Ганнеле! Ты не говори о тех ночах, когда у тебя бывает твой любовник, когда ты бросаешь к его ногам свою женскую честь.

— А если бы даже и так? — вскрикнула Ганнеле, уязвленная до глубины души упреком Франца. — Да, я не скрываю, я проводила ночи с ним. Я отдалась Отто, не будучи его женой, я стала его любовницей, как ты говоришь. Но я спокойно выслушаю твои упреки, так как я не стыжусь своей любви. Я люблю Отто, люблю больше жизни, и я давно сошла бы с ума, если бы в его объятиях не находила забвения.

— А я тебе говорю, — крикнул Франц, — что наступит время и ты возненавидишь того, кого ты сегодня боготворишь, ибо любовь, которая зиждется на крови, не может быть прочна. Однако довольно нам спорить. Мы с тобой во взглядах все равно не сойдемся. Я явился сюда, чтобы предложить тебе мои условия.

— Какие условия?

— Неужели ты не знаешь, какая тебе угрожает опасность?

— Кто же может быть опасен?

— Я. Так как я намерен донести об этом убийстве, выставить тебя убийцей твоего мужа.

Ганнеле дико вскрикнула и отшатнулась. Она упала бы, если бы не удержалась рукой за спинку кресла. В безмолвном ужасе смотрела она на Франца. Она ожидала от него всего, но только не этого. Неужели Франц, ее давнишний лучший друг, любивший ее больше самого себя, Франц, который ненавидел грубость и насилие и за всю свою жизнь не причинил никому ни малейшего зла, — неужели этот самый Франц был способен донести на нее и предать суду свою любимую, боготворимую Ганнеле?

Широко открытыми от недоумения глазами смотрела она на него.

— Да, ты поняла меня! — хриплым голосом воскликнул Франц. — Повторяю еще раз, что предам тебя суду, если ты не примешь всех моих условий. Я знаю хорошо, что у тебя на уме. Ты собираешься устроить завтра большое пиршество по случаю твоего отъезда из нашего края. Ты говорила об этом всем и каждому, и все тебе поверили. Один я не поверил тебе, так как хорошо знаю, что должно означать это пиршество.

Франц подошел вплотную к Ганнеле, схватил за руку и заставил ее поднять глаза.

— Завтра, а лучше говоря, сегодня, так как полночь уже прошла, — состоится твоя свадьба с Отто Резике, сообщником Лейхтвейса. Ты хочешь устроить в последний раз пиршество в доме того человека, которого ты вовремя убрала с дороги. А когда празднество дойдет до своего апогея и когда все гости будут пьяны, за тобой придут и уведут тебя туда, где живет Лейхтвейс, в такое место, которое неизвестно мне, но зато отлично известно тебе. Там вас будет ожидать брачное ложе. И никогда ты больше не вернешься в среду порядочных людей, а уподобишься графине Лоре, которая последовала за разбойником, покинув родной замок, с той лишь разницей, что руки Лоры не запачканы в крови.

— Ты знаешь все, — простонала Ганнеле, — тебе известно все! Я погибла!

— Нет, не погибла, — воскликнул Франц, — если только примешь мои условия! Я уже говорил тебе, что решил сегодня же ночью отправиться в Висбаден, чтобы сообщить судебному следователю Преториусу о твоей причастности к убийству мужа. Но я готов указать тебе путь, чтобы избегнуть гибели. Немедленно собери самые необходимые пожитки и уйди из дома вместе со мной. Я уведу тебя отсюда, и ты начнешь новую жизнь там, где никто не знает ни тебя, ни твоего прошлого. Я буду защищать тебя от невзгод и нужды. Но не беспокойся, я не буду говорить тебе о своей любви. Той Ганнеле, которую я некогда любил, за которую я с радостью отдал бы жизнь, — ее уже больше нет, я не вижу ее. Теперешняя Ганнеле не может внушить мне тех чувств, какие внушала мне девушка, которую я оплакиваю, как покойницу. Нет, Ганнеле, я буду лишь братом твоим и другом, честным другом. Поэтому не медли и доверься мне. А я клянусь, что тебе в этом раскаиваться не придется. Ты должна очистить свою душу, и со временем тебе простится твой грех. Пойдем же без промедления. Этим ты спасешь не только себя, но и того, кого ты все еще любишь, так как если я донесу суду, то погибнешь не только ты, но и разбойник Лейхтвейс со всеми своими приверженцами.

У Ганнеле голова закружилась. Она почувствовала себя на краю пропасти: один необдуманный шаг — и она немедленно погибнет. Во взгляде Франца она прочла непоколебимое решение. Она знала, что этот обычно добродушный и безобидный калека исполнит свою угрозу. Те люди, которые в течение всей своей жизни терпят и сносят обиды, становятся неумолимы, когда приходит конец их терпению. Ганнеле лихорадочно думала о том, как бы предотвратить опасность. Вдруг у нее мелькнула мысль, которую она сначала отогнала, считая ее подлой и ужасной, но потом снова задумалась над ней и ухватилась за нее, как утопающий хватается за соломинку.

— Решай же, — торопил Франц, — мы должны уйти отсюда сегодня ночью, завтра уже будет поздно. Ты не должна видеться с Отто, иначе твои благие намерения будут поколеблены. Если ты дорожишь собою, то ты уйдешь отсюда вместе со мной.

— Неужели я никогда больше не увижу Отто? — проговорила она.

— Никогда. У тебя нет и не должно быть ничего общего с убийцей. Именно от него-то я и хочу предохранить тебя. Отсрочки я дать тебе не могу и не хочу.

Казалось, в душе Ганнеле происходила сильная борьба: она прижала руки к волнующейся груди, подняла глаза к Небу, как бы ожидая спасения от светозарных ангелов, с которыми давно уже прервала всякое общение. С тех пор, как она отдалась Отто и дала свое согласие на убийство мужа, она уже и не молилась, не ходила к исповеди, а если и бывала в церкви, то лишь для виду и по привычке.

— Скорее! Каждая минута дорога, — торопил ее Франц. — Иди со мной или оставайся. Но предупреждаю, если ты останешься, то завтра же будешь арестована, а вместе с тобой и твой любовник со всеми своими приятелями и Лейхтвейсом в том числе.

Ганнеле в бессилии опустила руки.

— Изволь, — произнесла она. — Я сознаю, что должна покориться тебе. Уведи меня отсюда, а я… я постараюсь забыть моего возлюбленного.

— Сам Господь надоумил тебя! — восторженно воскликнул Франц. — Ты убедишься, Ганнеле, что тебе никогда не придется пожалеть о принятом тобою решении.

— Хорошо, я приготовлю все, что нужно, — слабым голосом проговорила Ганнеле, — но предварительно я спущусь в погреб за маленьким чемоданчиком.

— К чему? — возразил Франц. — Свяжи в узелок платье и немного белья, а все, чего не будет хватать, мы приобретем там, где мы скоро будем с тобой.

— Нет, не в том дело, — ответила Ганнеле. — В этом чемодане хранится все мое состояние наличными деньгами.

— Это другое дело. Что ж, тогда пойдем за этим чемоданом.

— Как? Разве ты тоже пойдешь со мной?

Ганнеле пристально посмотрела на Франца.

— Да, — ответил Франц, — я провожу тебя и буду светить фонарем.

— В погреб ведет крутая лестница, и ты на костылях не сумеешь спуститься.

— Костылей мне не нужно, вернее говоря, я не слишком-то могу опираться на них, спускаясь по лестнице. Я так рад тому, что спасаю тебя, что чувствую теперь в себе новые силы, каких давно у меня не было.

— Хорошо, пойдем. Вот тебе ключ. В кухне мы зажжем фонарь.

Ганнеле достала из-под подушки ключ, а Франц взял свои костыли.

— Погреб расположен под этим самым домом? — спросил он.

— Нет, под беседкой, — ответила Ганнеле, — там рыжий Иост хранил свои сокровища, и я последовала его примеру.

Они вместе вышли из дома, прошли через сад и приблизились к деревянному строению, находившемуся в стороне, противоположной лесу. Ганнеле передала фонарь Францу и просила его посветить ей. Она открыла дверь, и они вошли в беседку. Пройдя обставленную плетеной мебелью комнату, они очутились в маленькой каморке. Ганнеле взяла ключ и отперла низенькую, обитую железом дверь. Франц высоко поднял фонарь, так что свет упал куда-то далеко в глубину. При плохом освещении Франц увидел лестницу ступеней в пятнадцать, без перил, круто спускавшуюся вниз.

— Иди вперед, — попросила Ганнеле, — посвети мне. Или ты, быть может, боишься спуститься со мной в этот погреб?

— Я ничего и никого не боюсь, — возразил Франц, — а тебя меньше всего.

Медленно стал он спускаться вниз. Но едва успел он стать на третью ступень, как почувствовал сильный толчок в спину и тотчас же полетел вниз с лестницы. Несчастный калека испустил глухой крик. Костыли его отлетели в сторону, а сам он, перевернувшись раза два, скатился по каменным ступеням и остался лежать внизу без движения. А наверху, на пороге двери, стояла преступница, только что совершившая предательский поступок по отношению к человеку, любившему ее. Она смотрела вниз в темноту, так как Франц во время падения, конечно, уронил фонарь, который тотчас же и погас.

— Убит он или нет? — глухо пробормотала Ганнеле. — Впрочем, не все ли равно. Пусть полежит здесь, пока будет отпразднована моя свадьба. После этого я навещу его, если еще можно будет, то помогу ему. Убить я его не хотела, о нет. Я хотела только оградить себя от предательства. Разве могла я спокойно согласиться с тем, чтобы он выдал властям меня, Отто, Лейхтвейса и всех других? Я действовала в силу необходимой самообороны, и никто ни в чем не может упрекнуть меня. Он собирался разлучить меня с Отто, хотел отнять у меня того, кого я люблю. Ну, за это я его и убрала с дороги.

Ганнеле захлопнула тяжелую дверь, заперла ее на замок и ключ взяла с собой. Вернувшись в большое помещение беседки, она прислушалась, чтобы убедиться, не проснулась ли служанка, дочь вдовы Больт. Но та спокойно спала, да и не могла ничего заметить, так как все ужасное происшествие разыгралось в несколько секунд, совершенно без шума. Ганнеле вернулась в дом в полной уверенности, что раз и навсегда избавилась от угрожавшей опасности. Она легла в постель, и ей показалось, что у нее гора свалилась с плеч. Она сама себя обманывала, уверяя, что не совершила никакого преступления, а только защищалась, устранив со своей дороги друга юности. Ложь неизменно сопутствует преступлению, расчищает и приготовляет ему путь.

Несчастный Франц, однако, не умер. Благодаря счастливой случайности он не разбил себе головы и вообще не получил серьезных повреждений. Лишь от внезапного испуга он временно лишился сознания. Правда, кровь струилась у него из небольшой раны на голове, но рана эта была не опасна; пожалуй, было даже лучше, что кровь нашла себе выход, иначе она прилила бы к мозгу.

Спустя несколько времени Франц очнулся от обморока. С трудом припомнил он, каким образом очутился в погребе; напрягая все свои силы, он немного приподнялся, подпер голову руками и задумался. Глубокая скорбь закралась в его душу. Он скорбел не о своем отчаянном положении, а о коварстве Ганнеле и ее нравственном падении, проявленном ею при этом злодеянии. Ганнеле, значит, хотела избавиться от единственного искреннего друга, своего доброжелателя, от того человека, который любил ее как родной брат. И его-то она хотела убить. Франц не удержался и горько зарыдал. Он закрыл лицо руками в ужасном горе, так как убедился, что Ганнеле спасти невозможно, что она стремится к своей гибели.

Прошло более часа, пока Франц опомнился настолько, что мог подумать о своем собственном положении. Он ощупал пол и вскоре нашел фонарь. Вспомнив, что у него в кармане имеются спички, Франц зажег фонарь. Теперь у него явилась возможность осмотреться и искать путь к спасению. Погреб был невелик. Сокровищ никаких в нем не было, а весь он был заставлен ненужной рухлядью. Пол в нем был вымощен камнями, так что ноги Франца вязли в липкой грязи. Франц не нашел никакого выхода, кроме тех дверей, через которые он попал в погреб. Но эта дверь была заперта, и даже самый сильный мужчина не сумел бы выломать ее, а тем более слабый калека.

Он понял, что ему не выйти из своей темницы, если не поможет случай или если ему не удастся обратить на себя внимание случайных посетителей сада вдовы. У него была лишь единственная возможность обратить на себя внимание: он был слишком слаб, чтобы кричать громко о помощи, но с ним была его любимая скрипка, звуки которой, как он надеялся, должны привлечь чье-нибудь внимание. Франц не знал, долго ли он пролежал в обмороке, не знал, кончилась ли уже ночь, настало ли утро? Поэтому он решил немедленно приняться за дело. Он взял скрипку и смычок и начал играть по-возможности громко. Он извлекал звуки, похожие на возгласы оскорбленного до глубины души человека. И действительно, звуки эти были услышаны. Служанка Ганнеле, спавшая в беседке, внезапно проснулась. Ей приснилось, что она находится на каком-то празднестве и слышит какую-то необыкновенную игру на скрипке. Протерев глаза, она сообразила, что звуки скрипки ей не приснились, но раздаются наяву. Дрожа от страха, она поплотнее закуталась в одеяло, решив, что в погребе нечисто, что там какое-нибудь привидение играет на скрипке. У нее не хватило сил вскочить с постели, тем более что вдруг из погреба послышались глухие крики о помощи.

С рассветом служанка поднялась с постели. Она очень дурно провела ночь и в ужасе вспоминала об игре на скрипке. Кто же, как не привидение, мог играть в погребе ночью на скрипке? С восходом солнца таинственные звуки умолкли, а ведь говорят, что с первым петушиным криком злые духи скрываются. Служанка с облегчением вздохнула, когда вышла из беседки. Первым долгом она рассказала Ганнеле, уже находившейся в кухне, что ни за что больше не будет ночевать в беседке, так как какое-то привидение ночью играет на скрипке. Ганнеле переменилась в лице и наклонилась ближе к плите.

«Значит, он еще жив, — подумала она, — я не убила его. Тем лучше. После свадьбы, когда навредить он уже не сможет, я выпущу его на свободу, но до этого он будет сидеть в плену».

Как раз в эту минуту к дому подкатила телега. Раздались веселые голоса. Это прибыли повара и пекари, которых Ганнеле выписала из Висбадена. Начался торжественный день.

Глава 95 РАЗБОЙНИЧЬЯ СВАДЬБА

Вскоре после обеда собрались приглашенные нищие. Ганнеле распорядилась поставить в саду большие столы, покрытые белыми скатертями. На этих столах было расставлено множество чашек для кофе и целые горы печений и тортов, частью привезенных пекарем из Висбадена, частью домашнего изготовления. Нищие разместились на скамьях вдоль столов, а Ганнеле со своей служанкой обходили всех, наливая кофе в чашки и приглашая гостей не стесняться. В сущности, им не приходилось много просить, так как доцгеймские и бибрихские бедняки и без того пришли с намерением поесть на славу в доме рыжего Иоста. Им представилась возможность спокойно удовлетворить свое желание, так как хозяина более уж не было и нечего было опасаться, что он ни с того ни с сего явится и расстроит компанию. А он наверное бы набросился бы на них с плетью, если бы увидел, что они едят в его доме.

Так всегда бывает: скупость собирает и отнимает самое последнее у себя самой, а когда скряга умирает, то наследники растрачивают его сбережения, так как он не может уже препятствовать, а должен лежать в земле и молчать. Впрочем, в данном случае не было и речи о растрачивании наследства, так как Ганнеле делала доброе дело. Но делала она его не для других, а скорее для себя самой, так как хотела забыться, глядя на радость и довольство своих гостей. Она постоянно нуждалась в развлечениях, а тем более в этот день, когда она все время ужасно волновалась, вспоминая события минувшей ночи.

С нетерпением ждала она наступления темноты, так как настоящие гости должны были прибыть лишь вечером. Разбойники не рисковали войти в дом раньше сумерек, поэтому Ганнеле с тоской ждала захода солнца. Так как дело происходило осенью, то все фруктовые деревья были полны плодов, и Ганнеле разрешила своим гостям собирать в саду яблоки, груши и виноград. Те, кто помоложе, взбирались на деревья, бросая вниз спелые плоды.

Наконец солнце начало садиться. Небо потемнело, и день склонился к вечеру. Ганнеле созвала гостей в нижний этаж дома, где был подан ужин. Надо было очистить сад, так как оттуда разбойники собирались проникнуть в дом. В то время, когда нищие ели и наслаждались обильным угощением, по саду прошли какие-то люди и проникли в дом через задние двери. То был Лейхтвейс со своими товарищами.

На верхнем этаже, где были расположены довольно хорошо обставленные жилые комнаты, все было приготовлено для свадебного торжества. В одной из комнат для разбойников был накрыт стол, на котором пестрели бутылки с лучшими винами из погреба рыжего Иоста. Лейхтвейс со со своими товарищами, Лорой и Елизаветой заняли свои места, и вскоре началось всеобщее веселье. Разбойники беззаботно развлекались, как будто они находились у себя в пещере. Тем не менее Лейхтвейс позвал Зигриста и сказал:

— Знаешь, Зигрист, мне думается, мы должны быть настороже, Ганнеле и Отто Резике нисколько не скрывались в последнее время, а это, несомненно, успело уже возбудить подозрение властей и жителей Доцгейма. Весьма возможно, что за этим домом учрежден надзор, хотя, с другой стороны, соглядатаи не скрылись бы от нас. Тем не менее, осторожность не мешает, и потому я решил, что в течение сегодняшнего вечера мы по очереди должны стоять на часах. Пусть Бенсберг отправится первым. Он должен беспрерывно ходить вокруг дома и оглядываться по сторонам. Через два часа его сменит Рорбек, затем пойдет Бруно, после него ты, а если мы до того времени все еще будем находиться здесь, то и я сам буду сторожить.

— Слушаю, — ответил Зигрист, — я вполне разделяю твои опасения и откровенно заявляю: если бы это зависело от меня, то мы не рискнули бы войти в этот дом. Именно здесь нам больше всего угрожает опасность, так как убийство рыжего Иоста наделало много шума повсюду. Власти не удовлетворились тем, что труп рыжего Иоста найден в реке, они хотят найти убийцу. Правда, пока никто не подозревает, что мы замешаны в этом деле, но в данном случае об этом знает некто, весьма ненадежный человек, и мы должны быть настороже.

— О ком ты говоришь, как о ненадежном человеке?

— О самой Ганнеле.

— Нет, она не выдаст! — воскликнул Лейхтвейс. — Она женщина и, следовательно, легкомысленна, но она никогда не предаст своих друзей.

— Я этого и не утверждаю, — возразил Зигрист, покручивая усы, — но ты сам говоришь, она женщина и, как таковая, не умеет молчать. Во всем мире есть только две женщины, которым я безусловно доверяю, это твоя жена Лора и моя Елизавета.

— Ну так вот, — решил Лейхтвейс, — мы будем настороже, и я надеюсь, что нам удастся благополучно вернуться в нашу пещеру.

Лейхтвейс и Зигрист вернулись к столу, снова кубки были налиты и все бесчисленное множество раз пили за здоровье молодой четы.

Нищие тем временем удалились. Ганнеле отпустила их с богатыми подарками. Она отдала каждому из них мешочек с двадцатью серебряными монетами и разрешила взять с собой остатки трапезы. После ухода нищих Ганнеле скрылась в своей комнате и не показывалась в течение целого часа. Отто разыскивал ее по всему дому, а когда он постучался в ее дверь, то она его не впустила.

Наконец Ганнеле вышла из своей комнаты в подвенечном наряде из дорогого белого шелка. Но вместо миртовых цветов она надела на голову венок из красных гвоздик. Вернувшись к своим друзьям, она объявила, что красная гвоздика есть эмблема свободы и крови и что поэтому невесте разбойника пристало носить только эти цветы. И действительно, красная гвоздика, эмблема пролитой крови, послужила ужасным предзнаменованием дальнейших событий.

Отто в восторге смотрел на свою красавицу невесту, обнял ее и начал целовать.

— Твои губы холодны как лед, — изумился он. — Ты целуешь меня не так горячо, как прежде. Что с тобой? Не больна ли ты? Да и глаза твои горят каким-то лихорадочным блеском. Дорогая моя, расскажи мне, что расстроило тебя, так как я сильно беспокоюсь.

— Ничего, ничего, мой милый, — слабым голосом ответила Ганнеле, — если я и волнуюсь сегодня, то это так естественно. Но клянусь тебе, я буду только тогда спокойна, когда наконец войду вместе с тобой в пещеру Лейхтвейса.

Пока она это говорила, она вспомнила бедного больного калеку, которого сбросила в погреб и который, несомненно, переносит теперь муки голода и жажды. Но она решила не предаваться этим печальным думам. Лучше веселиться и наслаждаться жизнью. Ведь это был день ее свадьбы, разбойничьей свадьбы.

Разбойники встали, чтобы присутствовать при обряде венчания. Лейхтвейс шел, конечно, с Лорой, Зигрист с Елизаветой, затем следовали Рорбек и Бруно, а за ними шли жених с невестой. Бенсберг тоже вернулся со своего поста на время совершения обряда; он шел впереди всех и отворял двери. Когда распахнулась дверь комнаты, служившей рыжему Иосту рабочим кабинетом, разбойники были поражены представившимся им зрелищем. На средине возвышался маленький алтарь, к которому вели несколько ступенек; вся комната была озарена светом многочисленных свечей, и в воздухе носился запах ладана. Бруно первым поднялся на возвышение. За ним последовали жених с невестой и стали перед ним, а Лейхтвейс и Рорбек, в качестве свидетелей, заняли места по бокам. Остальные окружили алтарь полукругом. Бруно совершил обряд венчания, как сделал бы это, если бы был по-прежнему священником. Он соединил руки жениха и невесты, благословил их и произвел обмен колец.

Когда обряд кончился, на место Бруно взошел Лейхтвейс и торжественно произнес:

— Сегодня ты, Ганнеле, вступаешь в наш тесно сплоченный кружок и становишься звеном неразрывной цепи. Знай же, если этой цепи суждено погибнуть, то должны погибнуть ее звенья, все до одного. Никто из нас не может существовать без всех остальных, мы все за одного и один за всех. Все мы знаем, что тебя заставила любовь отказаться от честной жизни и сделаться спутницей разбойника, живущего в подземелье. Если эта любовь искренна, то ты никогда не раскаешься в своем решении, ты ни в чем не разочаруешься, и все твои надежды исполнятся. Но горе тебе, если любовь эта была увлечением, так как тогда ты будешь несчастнейшей женщиной в мире, ты раскаешься в данном тобой сегодня обете. Но никакие силы земные не дадут тебе возможности вернуться к прежней жизни. Знай, Ганнеле: кто присоединился к разбойнику Лейхтвейсу, тот до последнего вздоха должен быть верен ему. А если тебе вздумается совершить предательство, то тем самым ты осудишь себя на смерть, которая наступит скорее, чем ты успеешь выдать тайну пещеры Лейхтвейса. Дай же мне твою руку, Ганнеле, и поклянись, что в моем лице ты будешь признавать своего начальника и повелителя. Бойся и люби Бога на Небесах, а здесь на земле будь предана разбойнику Лейхтвейсу.

— Клянусь и обещаю, — торжественно произнесла Ганнеле.

В то же мгновение послышался глухой раскат грома, сверкнула яркая молния и озарила комнату, в которой происходило венчание. Разразилась гроза, редкая по силе и ярости. Ганнеле вздрогнула: ей почудилось, что в грозе проявляется гнев Божий по поводу преступного шага, на который она решилась.

Лейхтвейс заметил это и продолжал:

— Не бойся грома и грозы. Под знамением грозы и бури ты начинаешь новую жизнь. Наша жизнь лишена веселий и развлечений, мы проводим время не в спокойствии, мы идем по торному пути. Мы шествуем под молнией и громом, раскаты которого раздаются и теперь. Но это-то и отличает нас от прочих людей, это-то и придает нам силу и мужество, это-то и закаляет нас и делает непобедимыми. Встань же, Ганнеле. Приветствую тебя как сестру свою.

Он протянул ей обе руки, привлек ее к себе и поцеловал в лоб. Затем подошли к Ганнеле все остальные: Лора, Елизавета и прочие товарищи, все целовали ее и поздравляли.

Последним обнял ее Отто.

— Отныне ты принадлежишь мне, — радостно воскликнул он, — и никакие силы земные не разлучат нас! Никакая буря не вырвет тебя у меня. Клянусь тебе, Ганнеле, там, под землей, в разбойничьей пещере, мы найдем счастье, о котором не дерзают мечтать сильные мира сего — счастье любви, свободной от оков, налагаемых на нее людьми и обществом.

Ганнеле прижалась к своему мужу, прислонила голову к его груди и не противилась его ласкам.

После венчания все вернулись в столовую. Здесь был накрыт стол, ломившийся под тяжестью всевозможных яств и питья. Висбаденские повара отлично справились со своей задачей. Сами они, вместе с пекарями, уже успели уехать обратно в Висбаден. Гостям прислуживала только дочь вдовы Больт. Были поданы дичь, оленина, рябчики и фазаны, не говоря уже о телятине и свинине, курах и гусях. Всего, что было на столах, хватило бы на пятьдесят человек. На столе красовались дорогие овощи и сладости. Вино лилось рекой, и Лейхтвейс со своими товарищами доказывали, что на этом поприще они тоже могут постоять за себя. Бутылки откупоривались дюжинами, но никто не брал на себя труда вынести пустые бутылки из комнаты — их просто бросали в угол. Мало-помалу все разгорячились, глаза у всех заблестели, и тосты сменялись песнопениями, все более разжигавшими веселье.

Бруно тем временем стоял на часах. Он вышел вместо Рорбека и даже сам напросился на это. Ему было тяжело видеть счастье молодой четы, так как он невольно вспоминал о том, что для него погибло безвозвратно. Гунда давно уже вышла замуж за Курта фон Редвица и, несомненно, была счастлива и довольна своей судьбой. Он задумался об этом, медленно обходя вокруг дом. В руке он держал заряженное ружье. После грозы в лесу воцарилась тишина, и лишь изредка слышно было, как вспархивает какая-нибудь птица. Земля покрылась паром, освежившись после дождя, она отдавала влагу, которую жадно впитала в себя.

Из окон столовой раздавались смех и веселые возгласы, а порою звон бокалов. Бруно тяжело вздохнул. Он давно разучился веселиться, и не место ему было среди веселых людей; в радостные минуты он чуждался своих товарищей, но в минуту опасности проявлял себя их достойным другом. Он остановился у задней ограды сада, где фасад дома выходил к лесу. Опираясь на ружье, он зорко всматривался в темноту, но не заметил ничего подозрительного. Тогда он сел на пень вблизи ограды и задумался. Мысли его все время были заняты Гундой.

Вдруг он встрепенулся, услыхав какой-то странный шорох. Казалось, сквозь чащу пробирается какой-то крупный зверь, ломая сучья по пути. Бруно встал и взвел курок. Он не ожидал, что его друзьям может угрожать серьезная опасность, но все же решил быть настороже. Всматриваясь в лесную чащу, он вдруг за спиной услышал странный шум и моментально обернулся. Он чуть не вскрикнул от изумления и ужаса. В саду засверкали штыки и показались стволы ружей. В ту же минуту из леса выскочили человек сорок и помчались к Бруно.

— Стой! Сдавайся! — раздался мощный окрик.

— Это один из товарищей Лейхтвейса, — крикнул кто-то другой, — не жалейте его, а пристрелите.

— Господин судья, здесь распоряжаюсь я, а не вы, — снова послышался первый голос. — Я считаю нужным схватить этого молодца живьем. Так или иначе он не уйдет от нас.

— А я все-таки уйду! — крикнул Бруно, выстрелив наудачу, и помчался к дому.

Дело в том, что весь дом уже был окружен солдатами, явившимися сюда из Висбадена под начальством молодого офицера Ремуса. Бруно думал только о том, как бы предостеречь своих друзей, спасти Лейхтвейса и вернуться для этого вовремя в дом. Человек десять солдат загородили ему дорогу. Им было приказано не стрелять, пока не последует на это команда. Поэтому они не стреляли в Бруно, а пытались взять его на штыки. Бруно выстрелил в них, а затем перевернул ружье и начал бить прикладом куда попало. При этом он быстро передвигался вперед. Прежде чем солдаты успели опомниться, Бруно уже выбежал на террасу, откуда уже нетрудно было проникнуть в дом. За ним гнались два солдата, которые задались целью задержать его во что бы то ни стало. Бруно обернулся и страшным ударом приклада раздробил первому солдату череп, так что тот моментально свалился. Но в то же мгновение Бруно ощутил в груди леденящий холод.

— Штык! — застонал он и тут же почувствовал, как из раны струится кровь.

Но он выхватил пистолет, выстрелил в ранившего его солдата и бросился к двери. Ему нужно было выйти и запереть за собою дверь на замок, чтобы постараться спасти своих товарищей. Бруно увидел, как свалился второй солдат, в которого он выстрелил из пистолета. Затем он очутился, сам не понимая, каким образом, у двери, распахнул ее, вошел, захлопнул ее и закрыл изнутри тяжелые железные задвижки. Кровь струилась из его раны, и он чувствовал, что слабеет все больше и больше. Но он начал взбираться наверх по лестнице ползком, думая только о том, как бы сообщить Лейхтвейсу об ужасной опасности.

Миновав смежную со столовой комнату, он распахнул дверь последней. Бледный, с растрепанными волосами, весь в крови, очутился он на пороге столовой. Никто из пировавших еще не успел увидеть несчастного Бруно. Как раз в эту минуту раздался громкий возглас Зигриста:

— Да здравствуют новобрачные! За здоровье Ганнеле и Отто! Пожелаем им…

— Остановись! Замолчи! — крикнул Бруно, собрав последние свои силы. — Долой бокалы! За оружие! Мы попали в ловушку. Весь дом оцеплен солдатами. Лейхтвейс, нам надо постоять за свою жизнь…

Едва Бруно проговорил это, как свалился на пол и потерял сознание.

Глава 96 КТО ЖЕ ВЫЗВАЛ ПОЛИЦИЮ?

Кто донес властям о том, что в доме вдовы рыжего Иоста можно застать врасплох тех, кого полиция преследовала уже давно, поимка кого была равносильна большой заслуге и вела за собой получение больших наград? Ведь речь шла о разбойнике Лейхтвейсе, о поимке всем известного, прославившегося на всю Германию, чуть ли не на всю Европу, разбойника Лейхтвейса и его товарищей. Представлялась возможность предать заслуженной каре такого опасного человека. Ибо Лейхтвейс, по мнению полиции, вполне заслужил строжайшую кару за то, что он не давал покоя властям в течение нескольких лет. Благодаря Лейхтвейсу деятельность полиции не могла ограничиваться задержанием безобидных пьяниц или поимкой несчастных бедняков, похитивших где-нибудь кусок хлеба или колбасы.

Да, Лейхтвейс давно был притчей во языцех всех начальствующих лиц в Висбадене и во Франкфурте, поскольку в Нассауском герцогстве вся полиция была дважды разжалована и реорганизована. В первое время забота о сохранении общественной безопасности вверялась городской или сельской полиции. Обязанности полицейских возлагались на отставных герцогских солдат, которые и относились к своей службе, как к приятному отдыху после строевой. Но года за три до этого, когда герцог выразил неудовольствие по поводу того, что Лейхтвейс все еще находится на свободе, был основан клан сыщиков, которые делали свое дело исподтишка, проникали куда угодно, в более или менее удачном гриме, переодетые, и повсюду вмешивались в дела частных лиц. И все это предпринято было в целях поимки разбойника Лейхтвейса, до того бывшего неуловимым. Таким образом, благодаря Лейхтвейсу герцогство Нассауское одним из первых в числе германских государств ввело у себя сыскную полицию по английской системе, которая не замедлила отлично проявить себя.

Раньше полиция открывала только такие преступления, которые преподносились ей, так сказать, в готовом виде, благодаря добровольным доносам частных лиц. Теперь же сыскная полиция без посторонней помощи наталкивалась на множество нарушений закона. В герцогстве царил большой беспорядок, и полиции пришлось убедиться, что она, в сущности, десятки лет только и делала, что спала. А теперь волей-неволей пришлось взяться за дело и действовать. Не одна только полиция была сильно занята делами, о которых доносили сыщики, в судах тоже развилась кипучая деятельность. Допросы, протоколы, судебные разбирательства, пытки и казни так и посыпались, как из рога изобилия, и судьи проклинали Лейхтвейса, который был виной всему. Справедливость — дело хорошее, но правосудие не должно причинять слишком много неудобств. При всем этом тот, кто вызвал всю эту суматоху, пребывал в полном спокойствии.

Как ни старалась вся полиция поймать Лейхтвейса и его шайку, чтобы, по крайней мере, найти то место, где он скрывался в течение нескольких лет и куда разбойники уходили, совершив какое-нибудь преступление, все поиски ни к чему не привели, даже не было надежды достигнуть чего-нибудь в этом направлении. Способность Лейхтвейса исчезать вовремя, находиться везде и нигде, пользоваться случаем для совершения разбойничьего набега, а затем исчезать бесследно, — все это с течением времени укрепило в народе убеждение, что Лейхтвейс вообще неуязвим, что он обладает сверхъестественной силой. В народе говорили, что Лейхтвейс нашел шапку-невидимку, что стоило ему надеть ее на голову, и он получал возможность среди бела дня пройти мимо самого носа полицейских, оставаясь незамеченным. Ходили слухи, что Лейхтвейс продал свою душу дьяволу и что тот за это указал ему в лесу волшебный прут, при помощи которого Лейхтвейс может открывать все, даже самые надежные замки, а в случае надобности ему стоило прикоснуться этим прутом к земле, и тотчас же открывались подземные ходы, по которым он и скрывался бесследно. Говорили о том, что Лейхтвейс и товарищи закопали в лесу большие сокровища. Находились даже глупцы, которые по ночам искали эти сокровища, но, конечно, кроме червей, они ничего не находили.

Все это были только сказки, но они свидетельствовали о том, какой громкой славой Лейхтвейс пользовался в народе. Народ, в общей своей массе, не только говорил, что Лейхтвейс неуловим, но втайне и радовался его успехам, высмеивая полицию, которая все снова и снова оставалась в дураках. Бедный люд знал, что ему нечего опасаться Лейхтвейса, что разбойник грабил только богатых, в особенности таких, которые либо приобрели свое состояние нечестным путем, либо растрачивали его на кутежи и разврат. Много среди народа было людей, которые в случае надобности охотно укрыли бы у себя Лейхтвейса и его товарищей. Но такого случая еще ни разу не бывало, так как Лейхтвейс всегда умел вовремя добираться до своего убежища, которое было столь же неприступно, как любая крепость. Представителям властей часто приходилось выслушивать насмешки и злорадные замечания по поводу того, что полиции все не удавалось обезвредить разбойников, а на ярмарках и площадях часто распевались песни в честь Лейхтвейса в насмешку над полицией. А «попугаи» — так звали полицейских благодаря их зеленой форме — злились еще и потому, что никому из них не удавалось заработать награду в две тысячи талеров, назначенную герцогом за поимку Лейхтвейса. Словом, достаточно было упомянуть имя Лейхтвейса, чтобы испортить настроение судьям и полицейским. А тут внезапно пришло известие, что есть возможность без особого труда схватить и задержать Лейхтвейса со всей его шайкой.

Кто же принес это известие? Кто сделался доносчиком? Кто надеялся получить награду в две тысячи талеров? Лейхтвейс не ошибся, высказывая своему другу Зигристу предположение, что за домом Ганнеле учрежден надзор. Он только ошибся, полагая, что за домом наблюдает полиция. Из допроса Ганнеле судебный следователь Преториус вынес убеждение, что она совершенно не причастна к исчезновению своего мужа и что она не была замешана в преступлении, совершенном над рыжим Иостом. Обычно довольно прозорливого следователя в данном случае обманули невинное лицо Ганнеле и полные слез глаза ее. Поэтому он и не счел нужным производить наблюдение за домом Ганнеле. Если бы дело зависело от полиции, то разбойники совершенно спокойно отпраздновали бы свадьбу. Тот, кто знал об этой свадьбе, кто знал также убийцу рыжего Иоста — именно скрипач Франц, — тоже не был опасен. Он был вовремя устранен. Благодаря коварству Ганнеле, Франц до поры до времени был обезврежен и лежал в погребе под беседкой в весьма плачевном для бедного калеки состоянии.

Но в Доцгейме находился еще один человек, который в течение последних недель постоянно наблюдал за нею, подобно тигру, выжидающему свою беззащитную жертву. Давно уже по ночам в лесу прятался какой-то человек, который, как только гасли огни в комнате Ганнеле, подходил к саду, перелезал через забор в сад, а затем обходил дом со всех сторон, отмечая малейшее подозрительное явление. От этого шпиона не скрылись посещения Отто Резике; часто он видел, как Отто под вечер входил в сад и возвращался оттуда лишь под утро, кутаясь в свой плащ. Тогда жирное лицо шпиона расплывалось в злорадной улыбке. А по утрам, когда лучи восходящего солнца уже золотили верхушки деревьев, когда петухи возвещали наступление дня, тогда этот человек стоял обыкновенно на опушке леса и, по-видимому, думал о том, как быть дальше. Тогда в его коварных глазах появлялось выражение, подобное тому, какое является у скряги, пересчитывающего свои сокровища; губы его раскрывались, и он шептал:

— Еще не время. Рано еще. Одного этого мало, хотя, в сущности, дело только меня и касается. Но я хочу поймать всех, всех до одного.

А затем шпион скрывался в лесу и медленно уходил к себе домой, в Доцгейм. Именно этот-то шпион, скорее всего, должен был бы скрывать посещения Отто у Ганнеле и даже пытаться отвлечь внимание полиции от молодого разбойника — ведь это был доцгеймский мельник, отец Отто Резике. Он не мог простить своему сыну, что тот не подчинился его воле и не женился на дочери богатого трактирщика, он не мог простить Отто, что тот, поработав прежде на мельнице, вдруг бросил дело и заявил, что соорудит собственную мельницу, если отец не согласится на его брак с Ганнеле. И действительно, Отто пригрозил своему отцу, что откроет вторую мельницу в Доцгейме, что будет отбивать у отца покупателей и будет конкурировать с ним. И все это из-за какой-то нищенки, из-за смазливой девчонки, из-за Ганнеле. Старый мельник уже однажды хотел отомстить своему сыну, продав его за деньги прусским вербовщикам, и если бы тогда случайно не вмешался Лейхтвейс, то Отто неминуемо попал бы в казармы и в строй, а теперь, быть может, давно уже был бы убит в каком-нибудь сражении. В те времена молодые солдаты служили пушечным мясом, их выпускали в самый жаркий бой, где смерть была почти неминуема. Старый мельник на самом деле и надеялся, что сын его погибнет именно таким образом; вот почему он с улыбкой смотрел на деньги, полученные от вербовщика, и нисколько не мучился угрызениями совести. Деньги эти он присоединил к своему капиталу, который он пускал в ход для ростовщических целей.

Мельницей своей старик уже почти совсем не занимался. Без помощи Отто он никак не мог вести дело в прежнем виде. Рабочие, за которыми уже не было строгого присмотра, портили ему кровь и, по его мнению, только даром деньги получали. Старик перестал брать наемных рабочих и продолжал вести дело лишь настолько, насколько ему позволяли его собственные силы. В сущности, ему и не для чего было трудиться, так как деньги, розданные им под ростовщические проценты, приносили ему достаточный доход. Вследствие этого дело падало все больше и больше. Жернова пришли в негодность, крылья уже не вращались, крыша провалилась. Но старый скряга скорее откусил бы себе палец, чем израсходовал деньги на ремонт.

— С меня и дома достаточно, — говорил он, — детей у меня нет, а мой единственный сын убит. Кто знает, где его сразила пуля, где его закопали в землю?

Старик Резике пришел в ужас, когда в один прекрасный день до него дошли слухи о том, что Отто жив и что он принадлежит к числу товарищей разбойника Лейхтвейса. Старика обуял несказанный страх при этом известии. Еле держась на своих старчески слабых ногах, он поплелся из трактира домой, заперся на все замки, выстроил целую баррикаду из мешков с мукой и зерном, зарядил свое старое ружье — словом, устроился на своей мельнице так, точно со дня на день ему приходится ждать нападения и покушения на его жизнь. Старик дрожал от страха перед собственным сыном. Он не мог не бояться его: если бы Отто на самом деле отомстил бы ему, то это было бы только справедливо, и если бы он уговорил своего атамана, Лейхтвейса, поджечь дом своего родного отца, который продал его за деньги, то и за это его нельзя было бы упрекнуть. Но у Отто никогда не было подобных мыслей. Правда, он презирал своего отца, но мстить ему он не собирался, так как вовремя вспомнил пятую Заповедь. Старик прожил несколько недель в страхе и трепете и испытал все муки, которые испытывают люди с нечистой совестью. Он не выходил совсем из дома, питался только наскоро захваченными запасами пищи, по ночам почти не спал. Когда ветер бушевал и тряс ветхое здание мельницы, старик вскрикивал и хватался дрожащими руками за ружье, ожидая нападения своего сына. С течением времени он успокоился. Он убедился, что никто не собирается нападать на него, и что Отто, по-видимому, сам избегал посещений Доцгейма. Тогда старик стал днем выходить из дома, а затем снова принялся за прежний образ жизни: по ночам он запирал дверь на задвижки и принимал всевозможные меры для того, чтобы не быть застигнутым врасплох во время сна.

Так прошло много времени, и старик мельник пришел к убеждению, что известие о появлении его сына среди разбойничьей шайки было вымышлено. Эта уверенность подкреплялась еще и тем, что Ганнеле все время оставалась в Доцгейме. Старик полагал, что если бы Отто действительно находился где-нибудь вблизи Доцгейма, то Ганнеле давно бы присоединилась к нему. Он все время зорко следил за Ганнеле. Несмотря на то, что Ганнеле ему ничего дурного не сделала, а напротив, он разбил ее жизнь, старик употреблял все усилия к тому, чтобы вредить ей, где только можно было. Ганнеле зарабатывала себе пропитание шитьем. Старик мельник принимал все зависящие от него меры к тому, чтобы более состоятельные крестьяне не давали ей работы. Он оклеветал Ганнеле самым гнусным образом и нашептывал жителям Доцгейма, что Ганнеле — воровка, которая пользуется пребыванием в домах крестьян для того, чтобы утащить что-нибудь. Правда, улик против Ганнеле не было никаких, но крестьяне предпочитали быть настороже, и не стали пускать ее к себе. В один прекрасный день по всему селу распространилась неожиданная весть, что в следующее воскресенье Ганнеле будет повенчана с рыжим Иостом. Известие это сильно расстроило старика мельника, так как ему было досадно, что Ганнеле сделается женой человека с положением, да еще богача.

«Значит, ей все-таки удалось заворожить дурака, — думал старик, — ибо рыжий Иост, несомненно, дурак, если женится на нищей Ганнеле». Сам-то он, конечно, давно уже вышел из того возраста, когда мужчина из-за красивой девушки способен совершить глупость, да и вообще он никогда в жизни не смущался женской красотой. Собственная его жена, мать Отто, при жизни была лишь его безответной рабой; скончалась она от непосильных трудов после семилетнего брака, полная горя и разочарований. И вот спустя год, как-то раз утром, с быстротой молнии по селу распространилась весть, что рыжий Иост пропал без вести. Пошли слухи, что его убили, а старик мельник сразу пришел к непоколебимому убеждению, что Ганнеле убила своего мужа. Смутное предчувствие предсказало ему, что в этом деле замешан Отто. Но так как у него не было никаких доказательств, то ему пришлось умолчать о своих подозрениях. Но какая-то непонятная сила все снова и снова влекла его к дому рыжего Иоста. Он задался целью наблюдать за Ганнеле, выследить ее, но не столько для того, чтобы уличить убийцу рыжего Иоста, сколько для того, чтобы убедиться, кого именно Ганнеле заведет себе в качестве любовника, ибо он не сомневался, что она это вскоре сделает.

Однажды он опять спрятался в лесу и зорко наблюдал за усадьбой рыжего Иоста. Вдруг он увидел в темноте человека, и волосы у него встали дыбом от ужаса. В нескольких шагах от него, у садовой калитки стоял этот человек, который непременно увидел бы старика, если бы тот не был закрыт толстым стволом дуба. Человек этот стоял неподвижно и смотрел на окна вдовы рыжего Иоста. В окнах света не было. Но вдруг у одного из окон появилась лампа, слабый свет которой не ускользнул от внимания таинственного пришельца. Едва он увидел этот сигнал, как отворил калитку, прошел на веранду и приблизился к двери, которую кто-то открыл изнутри. Когда пришелец вошел в дом и дверь за ним закрылась, старик злорадно захохотал и начал потирать руки от радости, даже чуть не заплясал.

— Вот оно в чем дело, — пробормотал он, — прежнее ухаживание, стало быть, продолжается. Наконец-то я тебя поймал, возлюбленный сын мой. Ты сам попал в ловушку. Скоро настанет время, когда не я тебя, а ты меня должен будешь бояться, ибо не ты на меня, а я на тебя нападу врасплох.

Старик весьма логично рассудил, что если Отто находится здесь, то и Лейхтвейс где-нибудь вблизи. Он вспомнил о награде в две тысячи талеров, назначенной за поимку Лейхтвейса, и начал уже высчитывать, сколько процентов будет приносить ему сумма, которую он получит за предательство. После этого старик каждую ночь сторожил дом Ганнеле, и не без успеха. Каждый вечер он видел, как Отто заходил к богатой молодой вдове. Он терпеливо выжидал возвращения своего сына до утра, но все еще колебался, донести ли полиции сейчас или еще подождать. Он решил ждать, так как хотел поймать не только Отто и Ганнеле, но и Лейхтвейса со всей его шайкой.

Правда, наиболее существенной ему казалась поимка его сына, но за одного Отто он не получил бы двух тысяч талеров, так как полиция хотела прежде всего задержать Лейхтвейса. Поэтому старик решил подождать, пока в дом Ганнеле явится сам Лейхтвейс. И вот наконец он дождался. Старик, быть может, упустил бы удобную минуту или не успел бы вовремя добраться до Висбадена, чтобы донести полиции. Но ему, к сожалению, помогла странная случайность.

Глава 97 НАГРАДА ЗА ЛЕЙХТВЕЙСА

Как всегда, старик мельник наблюдал за домом Ганнеле и в ночь накануне свадьбы. Но так как дома его задержали неотложные дела, то он явился на место лишь под утро. Ничего особенного он не увидел: в доме было темно, Ганнеле и ее служанка, по-видимому, еще спали. Старику очень хотелось узнать, находится ли его сын у Ганнеле, и потому он решил остаться на своем посту до утра, хотя утренняя роса действовала весьма вредно на его старые кости. Но он был весь пропитан жаждой мести, а потому совершенно забыл о своем здоровье. Скорее он согласился бы выносить ужаснейшие мучения, чем упустить случай раз и навсегда покончить со своим сыном.

Он прислонился к забору и не спускал глаз с дома. Если бы посторонний человек случайно наткнулся на старика, то, несомненно, сильно испугался бы. Благодаря своеобразному своему наряду старик, скорее, был похож на зверя, чем на человека. Хотя зима еще не настала и деревья еще носили осенние листья, старик был одет в шубу, мехом наружу. На голове у него красовалась большая меховая шапка, натянутая на самые уши, а ноги его были обуты в высокие валенки. Его можно было принять за медведя, так что случайно идущий мимо охотник, пожалуй, счел бы нужным выстрелить в него. Но, к сожалению, таких негодяев редко настигает пуля тогда, когда нужно, и подобные мерзавцы всегда успевают губить других и приводить в исполнение свои коварные замыслы.

Старик потирал руки от холода. Из скупости он не пил водки, которая могла бы его согреть; взамен этого он время от времени брал понюшку табаку, а потом каждый раз старался не чихать, чтобы не выдать себя. Вдруг он насторожился и прислушался.

«Что это такое, — подумал он, — что это значит? Разве сегодня свадьба, или здесь предполагается устроить какое-нибудь празднество?» Он услышал звуки скрипки. Звуки эти, по-видимому, исходили из беседки в саду. «Но ведь там тоже все окна были закрыты, стало быть, там никого не могло быть». Да и музыка была не веселая, а какая-то грустная; казалось, будто кто-то зовет на помощь, не имея возможности дать знать о себе иным путем.

В голове старика пронеслась странная мысль. Так играть мог только один человек, с искусством которого не могли сравниться лучшие скрипачи Висбадена и Франкфурта. Несомненно, в беседке на скрипке играл скрипач Франц, в этом старик мельник более уже не сомневался. Старик приблизился к беседке, чтобы получше расслышать своеобразную музыку. У шпионов обыкновенно зрение и слух хорошие, а так как старик уже в течение нескольких месяцев занимался сыском, то он невольно успел поднатореть в этом искусстве. Поэтому он хорошо расслышал, что звуки скрипки исходили не из беседки, а из погреба под нею. Это показалось мельнику весьма важным.

«Значит, скрипач Франц находится в погребе, — подумал он, — а по своей воле он туда попасть не мог, следовательно, его туда заперли и держат в плену. Если это так, то почему? Кому нужно держать взаперти скрипача Франца? Никто иной, как Ганнеле, вдова рыжего Иоста. Ведь скрипач когда-то ухаживал за Ганнеле, всему Доцгейму известно, что этот хромой калека в течение долгого времени сватался за нее и сделал все, что мог, чтобы жениться на ней. Но это ему не удалось. Мой негодяй сыночек оказался его счастливым соперником, и бедному калеке пришлось с горечью в душе отойти ни с чем. Отсюда можно вывести следующее: Франц явился к Ганнеле, чтобы усовестить ее, быть может, чтобы снова умолять ее сделаться его женой; возможно, что он столкнулся с моим сыном и тот вместе с Ганнеле запер его в погребе, чтобы он не мог выдать их. А теперь бедняга сидит там и пилит на скрипке что есть мочи, зная, что крика его никто не услышит. Хитер же он! И недаром он прибег к этой хитрости. Я освобожу его, выведу его на свободу, если нужно, вынесу его из погреба на руках, ибо он нужен мне. В его лице у меня будет важный свидетель, который удостоверит мои наблюдения, а если в чем-нибудь клянутся двое, то это, конечно, более правдоподобно».

Старик осторожно подкрался к самой беседке, нажал дверную ручку и убедился, что дверь заперта. Значит, через дверь нельзя было проникнуть в беседку. Тут старик заметил, что в одном из окон беседки разбито стекло. Он тотчас же начал удалять осколки, причем действовал настолько осторожно, что никто ничего не услышал. Образовалось отверстие, через которое мельник мог кое-как протиснуться. Конечно, это было очень трудно, но на свете есть две вещи, при помощи которых можно преодолеть всякие препятствия, — это любовь и месть. Наконец старик очутился в большой комнате беседки. Пройдя через остальные помещения, он дошел до обитой железом двери над погребом. Дверь эта тоже оказалась запертой, а ключа не было. Впрочем, и немудрено, что ключа не было: Ганнеле заперла Франца в погребе, а ключ взяла с собой. Старик мельник остановился в недоумении. Звуки скрипки становились все слабее и в конце концов совершенно умолкли: несомненно, Франц настолько ослабел, что уже разуверился в своем спасении.

— Черт знает что такое, — ворчал старик, — как же мне быть? Понятия не имею, как мне открыть этот проклятый замок.

Вдруг он увидел на полу кусок проволоки, вероятно, от какой-нибудь бутылки. Старик вспомнил, что воры пользуются проволокой, чтобы открывать замки; надо было только скрутить петлю, просунуть ее в замочную скважину и схватить язычок замка. Старик поднял проволоку, сделал петлю и начал действовать. К великой радости своей, он заметил, что петля зацепилась за что-то твердое в замке. Он начал двигать петлю взад и вперед и, наконец, ему удалось-таки открыть замок и распахнуть дверь. Затем он зажег спичку и посветил вниз. Он увидел, что несчастный скрипач Франц лежит у нижней ступеньки лестницы. Глаза его были закрыты, скрипку и смычок он уронил, и при слабом свете спички можно было подумать, что несчастный калека мертв.

— Черт возьми, — пробормотал старик, — не умер же он на самом деле. Это было бы чрезвычайно досадно. Нет, он жив, он поднимает руку — да, да, это я, Франц. Я, мельник Резике. Я пришел помочь тебе, мой милый.

Никогда еще в жизни мельник не говорил так ласково, как теперь с Францем. Франц всегда избегал встреч с мельником, так как презирал его от всей души. Но в данную минуту он находился в таком положении, что должен был с радостью приветствовать кого угодно, лишь бы ему помогли.

— Старик Резике, — простонал Франц, силясь встать на ноги, — ты ли это? Сойди ко мне вниз. Мой смертный час настал. Я лежу в луже крови; у меня рана на голове, и я изнемогаю от потери крови.

Толстый мельник начал осторожно спускаться с лестницы, опасаясь, как бы не соскользнуть со ступеней и не разделить участь Франца.

Но он благополучно добрался вниз и наклонился к бедному калеке, который действительно лежал в луже крови.

— Боже праведный! — воскликнул старик. — Кто это тебя так обидел? Как попал ты в этот погреб? Ведь ни с того ни с сего ты не мог скатиться с лестницы и разбить себе голову? И кто же запер за тобою дверь, чтобы ты не мог выбраться отсюда?

— Я расскажу тебе все, — слабым голосом проговорил Франц, — но сначала приподними меня немного. Так, спасибо. Прислони меня к стене. Вот так-то мне легче. Я так слаб, что мне кажется, я должен умереть.

— Успеешь еще, — утешал его мельник, — но если ты на самом деле чувствуешь себя настолько плохо, то поскорее расскажи мне, как ты попал в этот погреб?

— На меня было произведено коварное нападение! — воскликнул Франц. — И произвела его та, которую я любил больше всего на свете.

— Значит, Ганнеле?

— Да, Ганнеле. Но ведь это уже не та Ганнеле, которую я знал прежде. Теперь это женщина, которая способна на всякую гадость, а ведь она была хорошая, невинная девушка. Знаешь ли ты, кто виноват в том, что Ганнеле так опустилась? В этом виноват твой сын Отто. Он испортил ее, и за это я буду проклинать его до самой моей смерти.

— И я тоже, — добавил мельник, который был очень доволен словами Франца, — тебе известно, Франц, сколько горя я пережил со своим сыном. Он хотел во что бы то ни стало жениться на Ганнеле, да и отчего мне было не согласиться? Я охотно дал бы свое согласие, хотя она была бедна, как церковная крыса — ведь у нас самих было довольно денег, а я знал, что Ганнеле работать умеет. Но я тебе откровенно скажу, почему я не дал согласие на брак моего сына с Ганнеле и настаивал на том, чтобы он прекратил ухаживания за ней. Я ведь знал, что ты от всего сердца любишь Ганнеле, что у тебя на нее более серьезные права. Ведь кто ее спас от смерти во время пожара у Михаила Кольмана? Это сделал ты, а потому Ганнеле должна была принадлежать тебе безраздельно. Но мой сын упрям и эгоистичен, как всегда, и настаивал на своем. Я знаю, меня бранят за то, что я разлучил влюбленную парочку, но я не считал нужным разъяснять всем и каждому мои побуждения. Тебе я могу сказать, Франц, что помешал браку Отто с Ганнеле только потому, что знал, что ты любишь Ганнеле.

Старик мельник бессовестно лгал, и ложь эта была слишком очевидна, так что Франц, в сущности, не должен был бы ему верить. Но Франц был в таком трудном душевном состоянии вследствие тяжкого оскорбления, нанесенного ему Ганнеле. В таком настроении можно поверить чему угодно, так что Франц не сомневался в искренности старика мельника, прикрытой лицемерным добродушием и фарисейским доброжелательством.

— Я угрожал ей разоблачением, — сказал Франц, — я пригрозил ей, что если она не оставит свою греховную жизнь и не расстанется с Отто, то я донесу обо всем суду в Висбадене. А она заманила меня в этот погреб и, когда я пошел вперед, чтобы посветить ей, она толкнула меня в спину, так что я упал и остался лежать здесь.

— Да ведь это подлость с ее стороны, — воскликнул старик, — этого я не ожидал от нее! В свое время Ганнеле могла смело смотреть в глаза кому угодно, а после того, как она начала водиться с моим сыном, этим негодяем и разбойником, она быстро начала опускаться. Сначала она продалась рыжему Иосту — ведь не любила же она его, — затем Иост каким-то странным образам пропал без вести. Что ты вытаращил на меня глаза, Франц? Неужели ты думаешь, я ничего не замечал? О нет, я все знаю. Да, так вот: после этого Ганнеле опять сошлась с моим сыном, который каждую ночь является к ней и уходит от нее лишь под утро. Ведь это позор, грех, прелюбодеяние.

— Да, это все так, — согласился Франц. — Но если бы только в этом было дело, то Господь еще простил бы Ганнеле. Но я знаю гораздо больше, и если бы я хотел рассказать все…

— А ты не ломайся, а рассказывай, — нетерпеливо воскликнул старик мельник, — или ты хочешь дождаться того, что они доведут тебя до смерти? Покойники не могут быть свидетелями, а потому при жизни надо мстить своим врагам. Поэтому я прошу тебя, Франц, расскажи мне все, что тебе известно.

— Но ведь ты донесешь и погубишь Отто и Ганнеле, — простонал калека.

— Да, несомненно, я это сделаю, — прошипел старик, и глаза его засверкали огнем мести и ненависти. — А ты, если только ты мужчина, должен помочь мне. Если ты, по слабости своей, не в состоянии идти в Висбаден, к судебному следователю, то я сделаю это сам. Гнусный поступок Ганнеле с тобой должен быть наказан.

— Я не хочу ее наказывать, — зарыдал Франц, — я хочу только предохранить ее от окончательной гибели.

Он схватил мельника за руку и глухим голосом проговорил:

— Знаешь ли ты, кто убил рыжего Иоста? Это сделал Лейхтвейс, по поручению Ганнеле.

Старик был сильно удивлен. Опасаясь, что Франц может лишиться чувств от слабости или умереть, раньше чем успеет рассказать все, он торопливо проговорил:

— Говори дальше. Что тебе известно еще? Ради Бога, говори скорей. Скажи все, что ты знаешь. Ты обязан сделать это как христианин, чтобы облегчить свою душу.

— Сегодня ночью, — прерывающимся голосом продолжал Франц, — должна состояться их свадьба. Разбойник возьмет с собой свою возлюбленную, а Лейхтвейс со своими товарищами будет присутствовать на этом празднестве. Тогда Ганнеле окончательно погибнет — на веки вечные.

— Неужели ты не хочешь помешать этому?

— Я жизнь свою отдал бы. Но как же устроить все это?

— Это совсем нетрудно. Я сам немедленно отправлюсь в Висбаден.

— А меня ты не выведешь отсюда на свободу?

— Конечно, я это сделаю. Но ведь я старик, у меня не хватит сил донести тебя в Доцгейм. Я вызову людей, которые доставят тебя домой.

— Умоляю тебя, сделай это. Ты представить себе не можешь, какие муки я вынес, лежа в этом погребе, я чуть не умер от одной мысли, что меня не найдут и я изойду голодом и жаждой.

— Ты видишь сам, что Господь помог тебе. Потерпи еще немного. Я уйду, и предосторожности ради запру за собой дверь погреба, на тот случай, если бы Ганнеле заглянула сюда, чтобы она не заметила, что у тебя был кто-то. Но через час я вернусь и освобожу тебя.

Франц крепко пожал старику руку и сказал:

— Когда ты будешь в Висбадене, то не слишком черни Ганнеле, да и сына своего пожалей. Подумал ли ты о том, что если твой сын попадет под суд, то он будет казнен?

— Все это я обдумал, — резко ответил старик. — Но не задерживай меня, времени терять нельзя.

Не обращая более внимания на несчастного калеку, старик вылез из погреба и запер за собой дверь.

— Дурак я буду освобождать тебя оттуда, — пробормотал он, уходя из беседки, — ты, Франц, человек ненадежный. Теперь ты зол на ту парочку, но ты все еще слишком любишь Ганнеле, чтобы вредить ей. Если я освобожу тебя, то ты, чего доброго, пойдешь к Ганнеле и предупредишь ее, а Ганнеле не преминет известить моего сына, что к висбаденской полиции поступил донос. Тогда мой сынок предупредит своего атамана и пропадут те две тысячи талеров, которые я надеюсь заработать на этом деле.

Вспомнив о деньгах, старик побежал так проворно, что и сам удивился. Вскоре он добежал до Доцгейма. Придя в себя, старик снял шубу и одел свой праздничный костюм, положил в карман часы, надел свою старомодную треуголку, взял тросточку, закусил хлебом с сыром и отправился в Висбаден. По дороге он все время ехидно улыбался, бормотал себе что-то под нос, можно было подумать со стороны, что старик мельник очень счастливый человек.

В три часа дня он прибыл в Висбаден. Судебный следователь Преториус только что пообедал и прилег отдохнуть, когда ему доложили, что какой-то крестьянин желает видеть его немедленно.

— Пусть придет в другой раз, — сердито буркнул следователь слуге, который явился с докладом, — этот народ воображает, что мы с утра до ночи должны выслушивать жалобы и доносы, а в конце концов всегда оказывается, что они говорят о пустяках.

Слуга вышел, но спустя несколько минут вернулся.

— Человек этот не уходит, — сказал он, — он говорит, что непременно должен видеть вас, что он принес важное известие, которое, несомненно, очень обрадует вас.

— Да откуда он? Как его зовут? — спросил Преториус, приподнимаясь с кресла.

— Он не хочет говорить мне этого, — ответил слуга, — говорит, что назовет себя только вам.

— Значит, добровольный сыщик, — проворчал Преториус, — это самые неприятные сотрудники.

Но Преториус был человек добросовестный, а потому он сказал слуге:

— Проводи его в рабочий кабинет. Пусть подождет, я сейчас приду.

Преториус подошел к зеркалу, поправил парик, привел в порядок свое кружевное жабо, принял обычный серьезный и озабоченный вид, как всегда при допросах, а затем, сложив руки на спине, отправился через длинный коридор в свой рабочий кабинет. Открыв дверь, он увидел толстого, неприятного старика, опиравшегося на трость. Старик этот снял шляпу и поклонился не слишком вежливо. Преториус смерил своего посетителя быстрым взглядом и сразу пришел к убеждению, что имеет дело со старой хитрой лисой.

Не обращая на старика никакого внимания, Преториус сел за письменный стол, начал перелистывать бумаги, потом взял с полки какую-то толстую книгу, рылся в ней минут пять и совершенно не обращал внимания на то, что посетитель начал покашливать, чтобы дать знать о себе.

— Извините, — наконец произнес незнакомец, — мне нужно видеть судебного следователя Преториуса.

— Это я самый и есть.

— Вот как… — протяжно проговорил старик. — Неужели? На самом деле вы — следователь Преториус?

— Что за наглость! — вспылил Преториус, который не выносил, когда ему противоречили. — Как можете вы сомневаться в моих словах? Быть может, вы воображаете, что я шучу?

— Хорошо, что вы уверяете меня в этом, — возразил старик, — а то прямо не верится.

— Вы никак рехнулись?

— Нисколько. Именно потому, что я в здравом уме, я не хотел верить, что вы и есть судебный следователь Преториус.

— Да почему же?

— А потому что говорят, будто судебный следователь Преториус человек дельный и энергичный, любящий свое дело и готовый выслушать всякого, кто придет к нему с жалобой или донесением. А вы заставили меня прождать полчаса и чуть совсем не приняли меня.

Преториус был донельзя озадачен резкостью слов своего посетителя. Дрожа от гнева, он вскочил и не знал, швырнуть ли в посетителя чернильницей или позвать дежурного полицейского, чтобы посадить нахала под арест.

— Послушайте, — проговорил он наконец, — кто вы такой, что позволяете себе говорить мне такие дерзости?

— Кто я такой? — ответил мельник, засунув руки в карман и подойдя поближе к письменному столу. — Я человек, которому вы скоро будете целовать руки из благодарности.

Преториус хотел взяться за колокольчик, чтобы позвать слугу и приказать ему вывести нахального посетителя. Но мельник заметил это движение и сказал:

— Не трудитесь звать ваших слуг, а то рано или поздно придется пожалеть, что вы не выслушали меня. Неужели вы не воспользуетесь случаем схватить разбойника Генриха Антона Лейхтвейса со всей его шайкой? Вы хотите, чтобы Лейхтвейсу удалось снова скрыться, тогда как стоит только протянуть руку, чтобы задержать его со всеми его товарищами?

Тогда Преториус понял, в чем дело. Посетитель знал важную тайну и на этом основании вел себя так вызывающе нагло. Однако одного имени Лейхтвейса было достаточно, чтобы заставить Преториуса забыть свой гнев.

— Что вам известно о Лейхтвейсе? — сдавленным голосом спросил он. — Впрочем, прежде всего скажите мне, кто вы такой?

— Я мельник Резике из Доцгейма, и если я прибавлю к этому, что в свое время мой сын покинул меня, чтобы присоединиться к шайке Лейхтвейса, то вы сами поймете, почему мне так хочется обезвредить Лейхтвейса.

— Неужели это будет возможно? — в сильном волнении проговорил Преториус. — Неужели вы можете нам предоставить возможность поймать Лейхтвейса? Если это так, если вы сможете оказать полиции такую услугу, то вся страна будет вам благодарна.

— Прежде всего я заработаю две тысячи талеров, — деловитым тоном ответил мельник, — ведь за поимку Лейхтвейса назначена такая награда?

— Совершенно верно. Две тысячи талеров получит тот, кто даст властям указания, на основании которых можно будет задержать Лейхтвейса и доставить его в Висбаден живым или мертвым.

— Отлично! Если так, то я уже заработал эти деньги. Приготовьтесь отправиться сегодня вечером со мной, да возьмите с собой отряд солдат. Много не нужно, так как будет нетрудно захватить Лейхтвейса, который и не подозревает об опасности.

— Где же мы застанем разбойников?

— За свадебным пиршеством.

— Как так? Да вы смеетесь! Давно ли Лейхтвейс принимает участие в подобных празднествах? Слишком он осторожен для этого, иначе он давно попал бы в руки полиции.

— А я вам повторяю, что вы застанете его на свадьбе.

— Где же состоится эта свадьба?

— В доме рыжего Иоста.

— Вы говорите об управляющем Иосте, труп которого был найден в реке?

— Именно так, там вы сегодня ночью можете задержать Лейхтвейса со всей его шайкой.

— Кто же справляет свадьбу в этом доме?

— Кто же иной, как не вдова рыжего Иоста с моим сыном.

Преториус изменился в лице.

— Черт возьми! — проскрежетал он. — Значит, невинные глаза вдовы рыжего Иоста обманули меня. Она вовсе не так безобидна, как мне казалось. Она знакома с разбойником, даже выходит за него замуж. Если так, то она, без сомнения, причастна к убийству своего мужа.

— Конечно, так! — воскликнул мельник, потирая руки от удовольствия. — Ганнеле лучше других может объяснить вам, каким образом рыжий Иост очутился в реке.

— Она заговорит, будьте покойны, — зловещим голосом проговорил Преториус, — у нас в тюрьме есть особые приспособления, которыми можно заставить заговорить самых молчаливых. Лишь бы нам поймать вдову Иоста, а там мы ее украсим такими драгоценностями, что ей страшно станет.

— Что же, заставить говорить ее можно, — ответил мельник, — но я исполнил свой долг, теперь уж ваше дело придумать какой-нибудь план.

Преториус ходил взад и вперед по кабинету и после некоторого раздумья сказал:

— План этот весьма прост. Как вы полагаете, в какое время удобнее всего произвести нападение на разбойников?

— После полуночи, — ответил Резике. — Надо дать им время напиться допьяна, и когда они будут уже шататься, то можно увести их, как баранов на бойню.

— Не так-то легко будет сделать это. Лейхтвейс станет отбиваться что есть силы, хотя ему ничего не поможет, так как мы примем все меры, чтобы не дать ему улизнуть. Сколько выходов в доме рыжего Иоста?

— Два: большие двери на улицу и маленькие в сад, через веранду.

— Я думаю, лучше будет проникнуть в дом со стороны сада, — решил Преториус, — оттуда ближе к лесу, если не ошибаюсь. Вы, конечно, будете с нами, когда мы оцепим дом и задержим разбойников?

— Понятное дело! — ухмыльнулся мельник. — Недаром же я потратил столько труда на это дело. Я натешусь своей местью вдоволь, уж не говоря о том, что справедливость будет удовлетворена.

— Так. Разве вы ненавидите Лейхтвейса?

— В сущности, с ним лично у меня не было никаких недоразумений, а что он из моего сына сделал разбойника, так это я простил бы ему. Но я хочу отомстить моему сыну, а это мне удастся скорее, если я вместе с ним уничтожу его атамана. Кроме того, меня прельщают две тысячи талеров, которые я заработаю на этом деле.

— Они будут выплачены вам немедленно, как только мы проверим ваши показания. До вечера вы останетесь в городе?

— Да, я останусь до тех пор, пока будет нужно, и хочу ехать туда вместе с вами.

— А где вы остановились?

— В гостинице «Лебедь». Там меня можно застать в случае необходимости.

— Ладно, сидите там, а под вечер вернитесь сюда, мы уедем вместе.

Мельник кивнул головой, взял шляпу и направился к двери. У порога он остановился и с насмешливой улыбкой обратился к Преториусу:

— Ну что, господин следователь, разве вы не пожалели бы, если бы не приняли меня? Не правда ли, стоило меня принять?

— Да, вы правы, — ответил Преториус, — я должен вас благодарить. Надеюсь, мне представиться когда-нибудь случай отблагодарить вас за ценную услугу, которую вы оказали мне, выдавая Лейхтвейса.

Мельник уже не расслышал последних слов, так как успел выйти из комнаты. С сознанием исполненного долга он сошел с лестницы, вышел на улицу и направился в гостиницу «Лебедь».

В тот же вечер, около семи часов, довольно многочисленный отряд вышел из городских ворот и направился в Доцгейм. Отряд состоял из пятидесяти вооруженных с ног до головы солдат, самых надежных из всего гарнизона. Впереди ехала карета, а рядом с нею — всадник. В карете находились судебный следователь Преториус и мельник Резике, а верхом на коне ехал поручик Ремус, которому комендантом Висбадена было поручено оказать Преториусу содействие при задержании Лейхтвейса и доставить разбойника в городскую тюрьму, живым или мертвым.

Глава 98 УЖАСНЫЙ БОЙ

Когда залитый кровью Бруно ворвался в комнату и, крикнув об опасности, повалился без чувств, произошло то, чего товарищи Лейхтвейса никогда не видели и не ожидали увидеть.

Лейхтвейс побледнел как смерть. Но было бы ошибкой думать, что эта бледность была вызвана испугом или страхом. Она была вызвана гневом и возмущением, охватившими Лейхтвейса. Из всего, что успел выкрикнуть Бруно, в душу Лейхтвейса вонзилось одно слово:

— Предательство!

Именно только благодаря предательству могло осуществиться это нападение, лишь благодаря гнусному доносу полиция могла узнать, что разбойники будут в эту ночь находиться в доме рыжего Иоста. Но кто же совершил это предательство? Кто узнал о том, что в эту ночь в этом доме будет отпразднована свадьба, на которую приглашены разбойники? Лейхтвейс гневно взглянул на Ганнеле, которая, как и все, в ужасе вскочила с места.

— Предательница! — заревели все разбойники.

Моментально Ганнеле была окружена разъяренными товарищами.

— Что вы, что вы? — крикнула она, дрожа всем телом от ужаса. — Неужели вы думаете, что я… Нет, клянусь вам спасением моей души, я не выдавала вас. Бога ради, не гневайтесь на меня. Отто, дорогой мой! Да скажи же им, что ты убежден в моей невиновности!

— Молчи, — глухо проговорил Отто, — теперь не время задумываться над вопросом, кто выдал нас полиции. Но я клянусь, что страшно отомщу тому, кто это сделал, кто бы он ни был.

— За дело, друзья! — воскликнул Лейхтвейс. — Пора доказать, что мы не мальчики. Ты, Лора, и ты, Елизавета, тоже покажите нашим врагам, что вы обладаете достоинствами, а не недостатками вашего пола.

— Да, мы покажем им это, — отозвалась Лора, — веди нас в бой, прикажи нам биться и сражаться вместе с тобой. Мы последуем за тобой, хотя бы ты повел нас на верную смерть.

— С Лейхтвейсом в бой! — кричали разбойники.

— За оружие, друзья!

Ружья разбойников находились в смежной комнате. Они тотчас же схватили их. Пистолеты и кинжалы быстро очутились в их руках.

— Заперты ли двери? — спросил Лейхтвейс.

Тем временем Рорбек и Зигрист подняли Бруно и уложили его на диван. Зигрист начал возиться с ним, взял чистую салфетку и сделал ему перевязку.

— Двери-то заперты, — глухо проговорил Бруно, — но они недолго выдержат.

Слышно было, как солдаты колотили прикладами в дверь.

— Слушайте меня, — громовым голосом крикнул Лейхтвейс, — в нескольких словах я дам вам необходимые указания. Мужчины должны как можно скорее забаррикадировать двери. На это мы пустим в дело все столы, стулья, кровати и скамьи, которые имеются в доме. А вы, Лора и Елизавета, бегите в кухню и вскипятите как можно больше воды.

Лора с Елизаветой, а за ними и Ганнеле бросились вниз в кухню.

Разбойники торопливо начали сооружать баррикады у обеих дверей; особое внимание они обратили на садовую дверь, так как заметили, что там солдаты сильнее всего нападали; да и сама эта дверь была довольно тонка и не выдержала бы продолжительного напора, тогда как дверь на улицу была дубовая, обитая толстым листовым железом. В каких-нибудь пять минут баррикады были выстроены. Была пущена в дело вся мебель. Внизу стояли столы, на них комоды, кровати, стулья, а промежутки были заполнены матрасами и подушками. Когда разбойники покончили с этой работой, Лейхтвейс приказал потушить все свечи.

Во всем доме воцарился глубокий мрак. Несколько человек разбойников поднялись на второй этаж в одну из комнат, окна которой выходили в сад. Они осторожно подошли к окнам, растворили их и высунули наружу ружья.

Ночь стояла темная. Не было видно ни луны, ни звезд. Это было очень удобно для разбойников, так как находившиеся в саду солдаты не могли видеть их.

— Стреляйте! — вполголоса скомандовал Лейхтвейс.

Раздались пять выстрелов, взвилось пять огненных змеек, и в саду пронесся крик. Первый залп имел крупный успех. Солдаты сообразили, откуда прогремели выстрелы, и осыпали дом градом пуль. Несколько пуль залетело в ту комнату, где находились разбойники, но они не принесли никакого вреда. Тем временем разбойники бросились на нижний этаж, откуда солдаты не ожидали выстрелов. Там они снова дали залп.

— Три человека убито! — крикнул Лейхтвейс. — Я отлично видел. Но теперь — бросайтесь на пол!

Сам он у окна опустился на пол за подоконник, и все остальные последовали его примеру. Они сделали это вовремя. Солдаты пустили в комнату целый град пуль. Но ни один из разбойников не был задет. Они могли теперь немного передохнуть, зная, что солдаты должны снова зарядить ружья.

Они тоже зарядили свои ружья. Поручик Ремус приказал той части своего отряда, которая тщетно пыталась выломать главную дверь, вернуться в сад. Он бегло осмотрел положение дел и увидел, что четверо солдат было убито и четверо — ранено. Оставшимся сорока двум солдатам он приказал выстроиться для приступа. Он решил не терять времени на бесцельную перестрелку, а ворваться через веранду внутрь дома во что бы то ни стало. Трубач дал надлежащий сигнал, и отряд бегом направился к веранде.

— Кипятку сюда! — крикнул Лейхтвейс в кухню. — Несите его па верхний этаж и выждите минуту, когда солдаты дойдут до дверей. А вы, друзья, готовьтесь стрелять.

Разбойники спокойно подпустили солдат к дверям веранды. Но когда солдаты дошли до дверей, Лейхтвейс дал знак, раздалось пять выстрелов и передние смельчаки свалились. В то же мгновение сверху на солдат полился горячий поток кипятка, оказавший не менее пагубное действие. Солдаты отступили. Ими овладел ужас, многие из них оказались обожженными кипятком. Они растерялись и хотели бежать с веранды в сад. Но тут предстал перед ними поручик Ремус с саблей и пистолетом в руках.

— Первого, у кого хватит трусости бежать, я убью своими собственными руками! — гневно крикнул он. — Вперед, за дело! Во второй раз нам не представится такого удобного случая поймать разбойников в подобной западне. Кто первый ворвется в дом, тот получит награду в триста талеров. Обещаю это от имени Висбадена.

Угроза ли, обещание ли награды подействовали на солдат — они с диким криком, размахивая ружьями, снова бросились к двери. Из дома снова раздался залп, снова на нападающих полился кипяток, еще три человека было убито. Но остальные не дрогнули, и спустя минуту дверь рухнула под ударами прикладов.

Лейхтвейс со своими друзьями уже был за баррикадой. Так как у Лоры и Елизаветы больше не было кипятка, то они тоже взялись за ружья, теперь солдаты видели перед собою дула уже семи ружей.

— Цельтесь спокойно, — крикнул Лейхтвейс, — нельзя даром тратить заряды. Готово. Стреляйте! Вот так. Они дрогнули. Заряжайте живей! Готово. Стреляйте! Опять хорошо попали. Отлично.

Солдаты понесли громадный урон. Разбойникам они не сумели причинить никакого вреда благодаря баррикаде, а сами все время находились под убийственным огнем. Веранда оказалась покрыта убитыми и ранеными. Лейхтвейс наскоро рассчитал, что врагов осталось человек тридцать. Он решил сделать вылазку, сознавая, что чем скорее они вырвутся из дома на свободу, тем лучше.

Немедленно дал он необходимые распоряжения. Бенсберг и Резике бросились наверх, где лежал раненый Бруно. Они взяли его на руки и снесли вниз. Затем раненого привязали на спину Отто таким образом, что у Отто руки и ноги остались свободными. Он был самый сильный из всех разбойников и сам вызвался пронести товарища.

Тем временем разбойники продолжали стрелять в солдат, которые не выиграли ни одной пяди пространства.

Лейхтвейс пожал руку Лоре и попросил ее не отходить от него ни на шаг. Затем он громко скомандовал:

— Свалите баррикаду на солдат. Через нее бросайтесь на врага. Победа или смерть! Мы должны вырваться на свободу.

В то же мгновение на озадаченных солдат посыпались столы, стулья, скамьи — вся баррикада вывалилась наружу, а следом бросились на веранду разбойники. Началась отчаянная борьба. Ружья уже не были больше пущены в ход, а разбойники бились с саблей в одной, с пистолетом в другой руке и с такой отчаянной отвагой, что солдаты не выдержали натиска. Они начали медленно отступать. Лишь внизу, на последней ступени лестницы веранды, держался поручик Ремус с десятью солдатами. Увидев Лейхтвейса, он замахнулся саблей и бросился на разбойников с криком:

— Смерть тебе, убийца моего отца! Давно я уже поклялся убить тебя!

При этом поручик направил удар в грудь Лейхтвейса. Удар этот был бы смертелен, если бы Лора не выстрелила в поручика из пистолета.

— Я ранен, — простонал Ремус и свалился, как сраженный молнией.

Пуля попала ему в живот. Когда солдаты увидели, что их начальник падает, они потеряли всякое мужество, произвели еще несколько выстрелов, а затем бросились в бегство.

— Победа! — воскликнул Лейхтвейс. — Скорее, друзья, в лес.

Он помчался вперед, а все остальные последовали за ним. Они добежали до забора и уже не сомневались в благополучном исходе своей отчаянной вылазки. Но вдруг из леса прозвучали звуки трубы и за деревьями показались каски, ружья и сабли. С шоссе тоже раздались крики, в воздухе со всех сторон гремели выстрелы. Послышался громкий возглас:

— Продержитесь еще, товарищи. Мы явились с подкреплением.

Дело в том, что комендант города Висбадена в последнюю минуту решил послать поручику Ремусу подкрепление в сто человек, которые и пришли к месту боя как раз вовремя, чтобы отрезать разбойникам отступление.

Во главе этого нового отряда находился старый боевой офицер. Весьма возможно, что он не успел бы прибыть вовремя. Но на расстоянии получаса ходьбы от дома рыжего Иоста ему попался навстречу старик мельник. Старик рассказал о бедственном положении поручика Ремуса. Когда он увидел, что солдаты не устоят и победа останется за разбойниками, он поспешил поскорее убежать, зная, что ему несдобровать, если разбойники его поймают. В душе у него кипела злоба и ярость, когда он направился обратно в Доцгейм.

Но вдруг он услышал размеренные шаги отряда солдат и увидел каски и ружья. Он так и вскрикнул от радости. Он сразу сообразил, что это идет подкрепление из Висбадена, и мысль о том, что Лейхтвейс со своими товарищами все-таки погибнет, наполнила его сердце дикой радостью. Он побежал вперед по направлению к отряду и подбежал к старику майору. Лошадь майора шарахнулась в сторону, когда мельник внезапно, как из-под земли, вырос рядом с нею.

Майор нетерпеливо замахнулся шпагой и крикнул:

— С дороги, старик! Не задерживайте нас.

— Да, вам надо торопиться, — ответил старик мельник, — если не ошибаюсь, вы идете на помощь к вашим товарищам, которые уже сражаются с разбойниками. Если вы не поторопитесь, то не найдете в живых ни одного солдата из отряда поручика Ремуса. Разбойники отчаянно бьются и все больше одерживают верх.

— Бегом, ребята! — скомандовал майор, взмахнув саблей. — Надо поскорей прийти на помощь товарищам.

— Все равно вы опоздаете, — крикнул мельник, — если направитесь по шоссе! Идите за мной, я укажу вам Другой, более короткий путь, известный только местным поселянам. Скорее за мной, в лес!

Майор решил последовать за мельником, и вскоре весь отряд шел за стариком. Идя по шоссе, отряд должен был потерять не менее получаса на обход, тогда как мельник знал такие тропинки, благодаря которым они спустя минут десять уже были на месте. Уже были слышны выстрелы, лязг оружия и крики разбойников.

— Скорей! Скорей! — торопил майор. Он соскочил с лошади, привязал ее к дереву и стал во главе своего отряда.

— Кажется, наши дела плохи, — проговорил он, — нам предстоит трудная работа.

Вдруг на дороге показался окровавленный солдат, который, по-видимому, ушел из боя в лес, чтобы там перевязать свои раны.

— Слава Богу, что вы явились! — воскликнул он, увидя своих товарищей. — Мы разбиты. Разбойники нас отбросили и прорвались.

— Где поручик Ремус? — спросил майор.

— Он убит. Я сам видел, как какая-то женщина, кажется, эта самая Лора фон Берген, выстрелила в него в то мгновение, когда он хотел пронзить Лейхтвейса своей саблей.

— А где теперь идет бой?

— В саду, — еще успел ответить раненый солдат; в то же мгновение он упал и лишился чувств, так как потерял слишком много крови.

— Трубач, — скомандовал майор, поглаживая свои седые усы, — дай сигнал к наступлению. А вы, ребята, как только увидите разбойников, стреляйте, но осторожно, чтобы не попасть в кого-нибудь из наших.

Раздался сигнал, и солдаты с громкими криками устремились вперед, из леса к саду. Забор не послужил препятствием, а был взят с разбега. Солдаты нового отряда, еще не успевшие утомиться, бросились на разбойников. Прогремел оглушительный залп из ста ружей, и весь сад заволокло пороховым дымом.

Радостные крики Лейхтвейса и его товарищей тотчас же умолкли, и на минуту их охватил ужас, тем более, что залп нападающего отряда имел печальное последствие. По саду пронесся пронзительный крик ужаса, заглушивший даже крики солдат и треск ружейных выстрелов.

То вскрикнул Зигрист. Сам он был невредим, но сквозь пороховой дым он увидел, как пала та, которая была ему дороже всего на свете. Его жена, Елизавета, плавала в луже крови на земле. Ее сразила вражеская пуля в ту самую минуту, когда она рядом с Зигристом подбегала к садовой калитке. Она была тяжело ранена и лежала в совершенно беспомощном состоянии под большой яблоней, простиравшей над ней свои ветви.

— Жена моя! Дорогая жена! — в неописуемом ужасе вскрикнул Зигрист. — Елизавета! Что с тобой? Жива ли ты? Убили тебя? Скажи мне что-нибудь — хоть одно слово!

Не останавливаясь перед выстрелами и свистевшими повсюду пулями, Зигрист опустился на колени возле своей жены и обнял ее обеими руками.

В то же мгновение один из вырвавшихся вперед солдат замахнулся прикладом, чтобы раздробить Зигристу череп. Но Рорбек вовремя заметил опасность: прицелиться и выстрелить было делом одной секунды. Меткая пуля Рорбека, всегда считавшегося одним из лучших стрелков в герцогстве, к счастью, не пролетела мимо. Солдат свалился и уронил свое ружье.

— Спасите мою жену! — в отчаянии кричал Зигрист. — Лейхтвейс, друг мой! Где ты? Иди сюда. Надо спасти Елизавету.

Несмотря на страшный шум, Лейхтвейс расслышал отчаянный призыв Зигриста.

— Туда, друзья! — громовым голосом заревел он. — Окружите яблоню! Бенсберг и Рорбек, прикройте Елизавету и отбивайте наступающих солдат. Они расстреляли заряды и должны заряжать. Пора действовать.

Рорбек и Бенсберг моментально стали на защиту Елизаветы, а Лейхтвейс бросился на нападающих, чтобы задержать их хоть на время.

На Лейхтвейса напали четыре человека. Один из них сразу упал, сраженный меткой пулей Рорбека, другому Лейхтвейс ударом приклада раздробил череп, третий пал от выстрела из пистолета, четвертый хотя и успел добежать до яблони, но тут же был пронзен шпагой Бенсберга.

Однако времени терять было нельзя. Солдаты быстро заряжали ружья. Если бы бой происходил в наше время, разбойники давно уже погибли бы, так как современными ружьями можно было бы перестрелять их всех издалека. Но, к счастью для Лейхтвейса и его товарищей, солдаты были вынуждены терять много времени на заряд, так что от одного залпа до другого проходило каждый раз несколько минут.

В данный момент происходил как раз такой перерыв, Лейхтвейс знал, что он и его товарищи погибнут, если не удастся использовать этого перерыва, так как второго залпа солдат разбойники не выдержали бы. К несчастью, в это время взошла луна и озарила полным светом место боя, так что солдаты получили возможность прицеливаться. Лейхтвейс сразу понял, что пробиться через ряды солдат уже не удастся и что единственное спасение состояло в том, чтобы как можно скорее вернуться в дом.

Среди разбойников было уже двое раненых, Бруно и Елизавета; их-то и нужно было прежде всего спасти. В довершение всего одна из неприятельских пуль угодила Бруно в руку и серьезно ранила его. Хуже всего было то, что Бруно находился в таком состоянии, что мешал Отто биться; у Отто руки и ноги хотя и были свободны, но если бы к его спине не был привязан Бруно, он мог бы сражаться много успешнее.

Зигрист приподнял свою тяжело раненную жену, нежно прижимал ее к своей груди и целовал, несмотря на то, что ежеминутно им обоим грозила гибель.

— Назад, скорей, — крикнул Лейхтвейс, — отступим к веранде! Лора и Резике, идите рядом с Зигристом и Елизаветой, а мы будем прикрывать отступление.

Разбойники немедленно выстроились в указанном порядке. Зигрист, неся Елизавету на руках, большими прыжками помчался к веранде под прикрытием Лоры и Отто. Спустя полминуты они уже добежали до лестницы.

Отступление Лейхтвейса, Рорбека и Бенсберга было сопряжено с большими трудностями. Как только майор заметил, что разбойники намереваются вернуться в дом, он немедленно приказал двадцати солдатам броситься на них в штыки. Солдаты бросились вперед, и трубач все время трубил сигнал о наступлении. Тем временем Лейхтвейс, Рорбек и Бенсберг успели зарядить ружья и готовились отразить нападение, отступая шаг за шагом.

— Стреляйте! — скомандовал Лейхтвейс.

Прогремели выстрелы, и три солдата свалились, обливаясь кровью. Но осталось еще семнадцать человек противников. Кроме того, остальные солдаты уже готовились стрелять, чтобы осыпать отступавших градом пуль.

— Бейте прикладами! — крикнул Лейхтвейс.

Прежде чем передние два солдата успели пустить в ход штыки, они были сражены ударами прикладов, хотя Зигрист был ранен в левую руку штыком, но это не сделало его неспособным к бою.

Тут Рорбек и Зигрист — последний передал Елизавету на руки Лоре — бросились на помощь. Прежде всего они пристрелили двух солдат. Этот маленький успех снова воодушевил Лейхтвейса. Солдаты наступали с ружьями наперевес. Лейхтвейс моментально закинул свое ружье за плечо и схватил обеими руками три штыка, обезвреживая таким образом трех солдат сразу. А Рорбек и Зигрист воспользовались этим, чтобы сразить всех этих трех солдат.

Нападающие были так озадачены этим геройским подвигом, что отступили к своим; благодаря этому Лейхтвейсу и его товарищам удалось добежать до веранды. Они быстро вбежали на лестницу и приблизились к дверям, чтобы войти в дом. Самой двери, правда, уже не существовало, так как она еще в начале боя была выломана солдатами поручика Ремуса. Разбойники перескочили через обломки баррикады и вбежали в дом. Им нужно было скрыться за дверью, которая вела в кухню. Заперев эту дверь за собою, они на несколько минут могли считать себя в безопасности. Они вбежали в дом как раз вовремя. В саду снова прогремел залп, и целый град пуль ударился в стены дома.

— Туда, в эту дверь, — хриплым голосом крикнул Лейхтвейс. — Зачем же ты медлишь, Зигрист? Распахни дверь, иначе мы все погибли.

Но Зигрист махнул рукой и вскрикнул:

— Дверь заперта на замок!

Известие это ошеломило разбойников. Спасение могло состоять только в том, чтобы скрыться за этой дверью и как можно скорее снова забаррикадироваться. А тут дверь, сама по себе довольно крепкая, была заперта изнутри на задвижку, и разбойники были лишены возможности отступить.

Глава 99 ГЕРОЙ И ЛЮБИМЕЦ БЕДНЯКОВ

У Лейхтвейса и его товарищей не было времени задумываться над вопросом, кто запер дверь. Они все хорошо знали, что раньше дверь была отперта. Ее мог закрыть на ключ и на задвижку лишь противник, задавшийся целью погубить разбойников.

Вдруг изнутри дома послышались жалобные крики о помощи. Кричала женщина, и вместе с тем слышен был шум борьбы, происходящей за дверью.

— Помоги, Отто! Помоги! — кричала женщина. — Твой отец явился сюда. Он запер дверь и хочет убить меня. Помоги!

— Это Ганнеле! — крикнул Отто. — Теперь мы видим, что она невиновна в предательстве. Вместе с тем мы теперь узнали, кто натравил на нас солдат.

В то же мгновение послышался лязг отодвигаемой задвижки, какой-то мужчина испустил дикое проклятие, и дверь распахнулась. Ганнеле удалось вырваться от старика и открыть дверь в последнюю минуту. Именно в последнюю, так как солдаты уже подбегали к дому. Минутой позднее они окружили бы разбойников со всех сторон. Но разбойники бросились через дверь в кухню, и Лейхтвейс, бежавший последним, захлопнул ее и закрыл задвижку.

Бенсберг и Рорбек немедленно придвинули к двери тяжелые дубовые столы, а также огромные чаны для воды, и таким образом составили баррикаду, которая так или иначе могла выдержать натиск в течение некоторого времени.

В то же мгновение раздался пронзительный крик, послышалось падение тела на каменный пол кухни. Когда разбойники, оторвавшись от работы, оглянулись, они увидели на полу Ганнеле, плавающую в луже крови. В груди у нее торчал длинный кухонный нож. Убийство это совершил старик мельник.

Старый злодей, проводив подкрепление к месту боя, задался мыслью отрезать разбойникам отступление; с этой целью он прокрался к дому с другой стороны, выбив стекла одного из окон, влез в дом и вскоре очутился в кухне. Он намеревался запереть дверь изнутри, чтобы лишить разбойников возможности вернуться в дом. Когда он подошел к двери, чтобы исполнить свое намерение, ему навстречу бросилась Ганнеле.

— Это ты? — гневно воскликнула она. — Ты предал нас? Я могла бы догадаться об этом и раньше. Кто же еще мог предать Лейхтвейса? Никакой порядочный человек не польстился бы на деньги, назначенные в награду предателю, ты один был способен предать Лейхтвейса и его товарищей.

При этом Ганнеле пыталась не пустить мельника к двери. Но несмотря на то, что ей помогала дочь вдовы Больт, она не была в силах помешать мельнику. Старик нанес ей удар кулаком в грудь, так что она зашаталась, а служанку оттолкнул ногой. Затем он быстро закрыл дверь на задвижку. Отрезав таким образом путь к отступлению разбойникам, мельник подумал о себе. Он бросился назад — туда, откуда вошел в дом, чтобы убежать, но Ганнеле стала на его пути.

— Ни с места! — крикнула она, замахнувшись длинным кухонным ножом. — Останься здесь. Ты в моей власти. Ты должен остаться для того, чтобы я могла доказать Лейхтвейсу и другим, что не я предала их, а что ты навлек на них беду.

— Убирайся, — сквозь зубы проговорил мельник, — прочь с дороги! Не то пожалеешь!

В эту минуту он походил на хищного зверя, скалящего зубы на свою жертву. Но Ганнеле не испугалась его.

— Иди ко мне, — приказала она своей служанке. — Если ты когда-нибудь любила меня, то помоги мне задержать этого человека.

Старик внезапно бросился на обеих женщин. Завязалась отчаянная борьба: мельник стремился к двери, которая вела внутрь дома, а Ганнеле и служанка пытались не выпустить его.

Вдруг Ганнеле споткнулась, и в то же мгновение мельник бросился на нее и вырвал у нее из рук кухонный нож. Но прежде чем он успел воспользоваться ножом, он почувствовал сильный удар сзади в затылок. Это служанка, выхватив из ступы тяжелый медный пестик, изо всей силы ударила им старика. Мельник отшатнулся и должен был обеими руками опереться о стену, чтобы не упасть.

Ганнеле моментально вырвалась. Она уже слышала приближавшихся товарищей, подскочила к двери и открыла задвижку. Мельник яростно вскрикнул, когда увидел, что гнусный замысел его не удался. Он вскочил, и когда Ганнеле с распростертыми объятиями бросилась навстречу Отто, он занес руку через ее левое плечо и изо всей силы вонзил ей нож в самое сердце. Со смертельной раной в груди Ганнеле упала.

Мельник не дал себе даже времени вынуть нож из ее раны, а моментально бросился в бегство. Но час возмездия настал: он попал в ту самую западню, которую расставил для других.

Отто сразу понял все, что произошло. Он успел еще увидеть, как его отец пронзил ножом Ганнеле и бросился в бегство. Он тотчас же снял со своей спины раненого Бруно, передал его на руки Лоре, отшвырнул в сторону ружье и помчался вдогонку за отцом. Началась ужасная погоня, ужасная не только потому, что она сопровождалась выстрелами и криками наступающих солдат, но прежде всего потому, что за родным отцом гнался сын. Старик успел отбежать довольно далеко; несмотря на то, что Отто был вдесятеро проворнее его, он не мог сразу нагнать отца. В безумном ужасе мельник бросился наверх по лестнице к чердаку в надежде, что ему удастся вовремя запереть за собой дверь и спастись от преследования сына.

Но он ошибся. Он добежал до верхней ступени и уже считал себя в безопасности, как вдруг к ужасу своему увидел, что дверь от чердака исчезла. Дело в том, что еще днем Ганнеле со служанкой сняли с петель чердачную дверь, чтобы снести вниз находившиеся на чердаке длинные столы, которые должны были быть накрыты для ожидаемых гостей. Это решило участь старика-мельника. С диким криком он бросился на чердак, но Отто уже нагнал его. В ту минуту, когда старик сдвинул с места большой ящик, чтобы защититься им от сына, Отто схватил своего отца обеими руками. Он вытащил его из-за ящика и, испустив страшное проклятие, повалил на пол. У старика все ребра затрещали, но, к своему несчастью, он остался жив, к несчастью потому, что его ожидал еще больший ужас. Отто бросился на старика и поставил ему колено на грудь.

— Ты мой отец, — прошипел он, и глаза его дико засверкали, — ты произвел меня на свет, но на этом и кончилось все, что ты для меня сделал. После этого ты причинял мне только горе, печаль и мучения. Когда я еще был мальчиком, ты часто бил меня до полусмерти, ты заставлял меня голодать по целым дням. А когда я, несмотря на все это, все-таки вырос здоровым мужчиной, ты заставлял меня работать, как лошадь, и выжимал из меня все соки. Ты хотел поступать со мной точно так же, как поступил с моей несчастной матерью. Ты заставлял ее работать до изнеможения, ты издевался над ней и мучил, пока она не умерла от чахотки. Тогда мне было всего шесть лет, но я хорошо помню, что она, лежа на смертном одре, прокляла тебя. Я помню слезы, которые она проливала потому, что должна была оставить меня на твоем попечении. Все это я тем не менее готов простить тебе сегодня, и я, быть может, совершил бы грех, мстя тебе за это. Но у меня есть другая причина, заставляющая меня видеть в тебе моего смертельного врага и отплатить тебе по заслугам. Ты за деньги продал меня прусским вербовщикам и разлучил меня с моей возлюбленной, а сегодня ты завершил свои гнусности тем, что предал моего атамана и моих друзей. Затем ты убил женщину, которую я любил. Будь же ты проклят, отец!

С этими словами он приподнял над полом неуклюжее тело старика.

— Сжалься! — завопил старик, у которого зуб на зуб не попадал от ужаса и глаза вылезли из орбит. — Что ты намерен делать? Неужели ты собираешься убить твоего отца?

— А разве ты, — в безумном отчаянии вскрикнул Отто, — не совершил только что убийства? Разве ты не убил мою душу? Если бы у тебя было сто жизней, то я отнял бы их у тебя одну за другой. Я жалею о том, что у меня нет времени придумать для тебя самую мучительную смерть. Я не остановился бы ни перед чем, чтобы пытать тебя и мучить перед смертью.

— Сын убивает родного отца! — в безумном ужасе орал старик. — Я не хочу умирать! Я жить хочу! Я отдам тебе все мои деньги, Отто, все отдам тебе вместе с мельницей, но только не убивай меня.

— Верни мне мою Ганнеле, подлец! Не нужно мне твоих денег, они запачканы кровью и проклятьями. Мне смерть твоя нужна.

Отто потащил старика к маленькому окну, расположенному на высоте двух этажей над осаждавшими дом солдатами. Внизу на веранде сверкал лес штыков.

— Что ты делаешь? — стонал мельник, тщетно пытаясь вырваться. — Боже! Ты хочешь выбросить меня из окна второго этажа?

— Мало этого, — проскрежетал Отто, — взгляни туда вниз, негодяй! Ты увидишь там сто штыков, и все они направлены на тебя. Это штыки тех солдат, которых ты призвал сюда. Вероятно, они захватили с собой штыки по твоему совету, вот ты и почувствуешь их на себе. Я швырну тебя вниз, и двадцать штыков вонзятся в твое презренное тело.

Мельник в одно мгновение осунулся и побледнел как смерть. На лысине у него выступили крупные капли пота. Он не походил уже на человека, а напоминал собою скотину, влекомую на бойню, которая видит в руках мясника сверкающий нож.

Отто поднял старика и ударил его головой о стекло окна. Лицо мельника сделалось еще отвратительнее: оно залилось кровью, так как осколки стекла разодрали ему всю кожу. Затем Отто протиснул грузное тело старика в окно, не смущаясь тем, что при этом у его жертвы должны были переломиться ребра. В следующее мгновение грузное тело мельника, скорчившегося, подобно ежу, полетело вниз. Раздался пронзительный крик. Стоявшие на веранде солдаты растерялись.

Сверху на них упало человеческое тело, и прежде чем они успели посторониться, оно стремительно налетело на штыки с такой силой, что острия их выступили наружу с другого бока. Старик всей своей тяжестью упал на торчавшие вверх штыки. Когда солдаты опомнились и опустили ружья, чтобы вытащить штыки, то оказалось, что тело мельника было пробито в четырнадцати местах.

Однако несчастный еще был жив. Из его широко открытого рта струилась кровь. Старик в последний раз открыл глаза и простонал:

— Сын — родной сын — убил меня!

Затем он судорожно повел руками, сердце его перестало биться, и душа жестокого человека, вполне заслужившего такую ужасную смерть, отлетела к престолу Вечного Судьи.

Отто, совершив это страшное дело, точно окаменел. Он закрыл лицо руками, хотя и не думал плакать о своем отце, который за деньги продал его прусским вербовщикам, который убил все, что ему было дорого.

— Отто! Отто! — вдруг послышалось внизу.

Отто узнал голос.

— Это ты, Лора? Что тебе надо?

Лора появилась в дверях чердака.

— Где этот негодяй? Где твой… где старый мельник?

— Где мой отец? — дико вскрикнул молодой разбойник. — Он убит, и если ты хочешь видеть его труп, то посмотри вниз на веранду, где стоят солдаты. Там ты увидишь мельника, пронзенного штыками наших врагов, которых он же и натравил на нас.

— Отто, — воскликнула Лора, — что ты сделал? Ты должен был пощадить своего отца. Впрочем, теперь не до этого. Иди скорей за мной вниз, в кухню. Твоя бедная жена умирает… Она хочет в последний раз проститься с тобой.

Лора схватила Отто за руку и увлекла за собой. Он последовал за ней не сопротивляясь. Спустя несколько минут он уже стоял на коленях возле умирающей Ганнеле. Зигрист осторожно вынул нож из ее раны. Он ясно видел, что врачебная помощь в данном случае бесполезна. Не стоило даже делать перевязки, так как лезвие затронуло самое сердце и надежды на спасение не было никакой.

— Дорогая Ганнеле, — простонал Отто, — скажи мне хоть одно слово! Бог не допустит твоей смерти. Как она бледна! Глаза ее потускнели. Так смотрят только умирающие. Я это знаю, мне не в первый раз видеть смертельно раненного.

— Отто, — прервал его Зигрист, — она хочет что-то сказать. Голос ее слишком слаб, наклонись, иначе ты не услышишь.

Отто обнял Ганнеле, лежавшую на кухонной скамье, подставив ухо к ее губам. Эти губы, уже побелевшие, на самом деле открылись, и Отто ясно расслышал:

— Отто, я не предательница. Скажи об этом Лейхтвейсу, верьте, что не я предала вас.

— Дорогая, ненаглядная моя! — зарыдал Отто. — Мы знаем, что напрасно подозревали тебя. Прости, что и я усомнился в тебе.

— Прощай, мой Отто, — простонала Ганнеле, — прощай! Поцелуй меня в последний раз. Вот так. Благодарю тебя за счастье, которое ты доставил мне. Твоя любовь вознаградила меня за все, что я перенесла в жизни.

Она лишилась сознания. Отто уже казалось, что сердце ее перестало биться, когда Зигрист вдруг сделал ему знак. Молодая жизнь еще раз на время поборола надвигающуюся смерть.

— Отто, — вдруг вскрикнула Ганнеле, — Отто! Сжалься над скрипачом Францем. Я виновата. Он в погребе под беседкой. Если ты любишь меня, спаси его.

— Негодяи! — в это мгновение воскликнул Лейхтвейс. — Значит, не мы одни поджигатели. Герцогские солдаты тоже поджигают чужие дома. Они зажгли беседку, и пламя озаряет весь сад. Через несколько минут беседка рухнет.

— А скрипач Франц сидит там в погребе! — в ужасе вскрикнул Отто. — Мне об этом только что сказала Ганнеле.

— Франц в погребе? — повторил Лейхтвейс. — Если так, то помилуй его Бог. Если он еще не задохнулся, то сейчас будет похоронен под развалинами беседки.

Ганнеле, услышав эти слова, поняла, что скрипач Франц, ее лучший друг, должен погибнуть в пламени из-за нее. Умирающая, громко вскрикнув, вздрогнула, вытянулась и испустила последний вздох. Отто, шатаясь, подошел к Лейхтвейсу и бросился к нему на грудь, глухо рыдая. Лейхтвейс ласково прижал его к себе.

— Не плачь, Отто, — сказал он. — Не убивайся. Ее страдания кончились, тогда как нас ждут новые.

Между тем на веранде и в саду все затихло. Солдаты почему-то предоставили разбойникам полную возможность свободно вздохнуть и собраться с силами.

Впрочем, это объяснилось очень просто. Во время спешного ухода из Висбадена отряд не успел захватить с собой достаточного количества боевых патронов; кроме того, никто не ожидал, что разбойники окажут такое продолжительное и упорное сопротивление. Начальствующие офицеры воображали, что застигнут разбойников врасплох. Никто не ожидал, что произойдет такое кровопролитное сражение.

Занявшему лестницу старику майору оставалось только приказать выломать входную дверь и взять приступом устроенную разбойниками баррикаду. Но это было не так-то легко; разбойники наскоро продолбили несколько дыр в двери, и как только солдаты приближались к ней, раздавались одиночные выстрелы, убивавшие смельчаков.

Майор нахмурился и окинул взором свой отряд. Пятьдесят человек явились с поручиком Ремусом, сотню других привел он сам. Однако теперь из них осталось всего восемьдесят солдат: из остальных семидесяти — двадцать четыре были убиты, остальные ранены более или менее тяжело. Вернуться в Висбаден с пустыми руками было невозможно, следовало во что бы то ни стало захватить Лейхтвейса и его шайку, иначе майор навлечет на себя гнев герцога и насмешки сослуживцев. Его станут упрекать, что он не сумел справиться с горстью разбойников, и каждый поручик станет хвастаться, что покончил бы с этим делом гораздо успешнее.

Старик майор волей-неволей должен был сознаться, что ему еще ни разу не приходилось сражаться с таким отважным противником, как Лейхтвейс; он не мог отказать ему в смелости, хотя от всей души стремился погубить его. Он долго думал, что предпринять, и в конце концов решился взять дом приступом. Выстроив солдат, он стал во главе их, дал сигнал, и все бросились на дверь. Разбойники почему-то не встретили их выстрелами; по-видимому, у них тоже иссяк запас пуль и пороха. Сорок прикладов сразу ударили в дверь, и она разлетелась. Так как разбойникам нечем было стрелять, взятие баррикады не составляло уже большого труда.

Враги столкнулись грудь с грудью. Разбойники тесно сплотились в живую стену; когда рухнула дверь, они еще раз поклялись, что не оставят друг друга. Лора в кухне ухаживала за Елизаветой, раненной в плечо, хотя и не опасно, но все же серьезно, и за Бруно, который был тяжело ранен штыком в живот.

Натиск солдат на разбойников был ужасен, и последние поддались бы ему, если бы не решили отважно бороться за свою жизнь. Они бились прикладами и поразили много врагов. Разломав в щепки ружье, Лейхтвейс выхватил свою огромную саблю и косил ею направо и налево. Другие разбойники последовали его примеру и если бы не имели дело с подавляющим большинством, то вышли бы победителями.

Но что могли сделать пять человек против восьмидесяти, которые снова и снова шли на приступ? Исход борьбы не оставлял сомнений. Лейхтвейс был ранен ударом сабли в лоб, к счастью, не тяжело, штыком в левую ногу и прикладом в правое плечо. Рорбек получил штыковую рану в левую щеку, Зигрист давно уже был контужен пулей в голову. Отто еле дышал от сильного удара прикладом в грудь, а Бенсберг, раненный штыком в левую руку и саблей в лицо, у подбородка, едва стоял на ногах. Однако разбойники все еще отражали нападение.

С минуты на минуту сопротивление их слабело, и окончательное поражение было уже близко. Первым упал Отто, лишившись сознания от удара прикладом в грудь. Спустя несколько минут упал Рорбек, старик не выдержал. Вслед за ним ударом штыка был сражен Бенсберг.

— Мы погибли, Зигрист! — крикнул Лейхтвейс. — Но живого они меня не возьмут. Вонзи свою саблю мне в спину.

— Не требуй этого от меня, — ответил Зигрист, не переставая отбиваться, — вспомни о жене. Для нее ты должен жить.

— Для Лоры! — громовым голосом воскликнул Лейхтвейс и снова ощутил прилив свежих сил.

Подобно разъяренному вепрю, он бросился на нападающих, расчищая путь своей саблей. Солдаты в ужасе расступились.

Вдруг на стене веранды появился какой-то человек, одетый не в солдатскую форму, а в платье чиновника. Это был судебный следователь Преториус. Он выхватил из-под плаща пистолет, перепрыгнул через стену и остановился на расстоянии трех шагов от Лейхтвейса, который не сразу увидел своего нового противника. Он бросился на начальника отряда, старика майора, и прежде чем тот успел отразить нападение, размозжил ему череп, так что несчастный мертвый скатился с лестницы.

Но в то же мгновение раздался выстрел. Лейхтвейс хрипло вскрикнул и уронил саблю. Собрав последние силы, он повернулся к Зигристу и простонал:

— Я ранен!

— Милый! Дорогой! Что с тобой?

Так вскрикнула Лора, обнимая мужа.

— Лора! Ненаглядная моя! Прощай — я умираю. Прощай!

Напрягая все свои силы, движимая ужасным отчаянием, Лора потащила мужа внутрь дома, в кухню.

Участь разбойников, по-видимому, была решена. Солдаты сразу заметили, что упал сам Лейхтвейс, сраженный пулей Преториуса. Разъяренные упорной борьбой, потребовавшей столько крови, они бросились на веранду. Еще минута — и Лейхтвейс со своими друзьями должны были оказаться во власти неприятеля.

Вдруг со стороны шоссе послышался глухой шум и топот, точно из леса мчался табун лошадей. Послышался лязг стали, треск и стук палок и распеваемая сотнями голосов песня, которую в те времена можно было слышать во всех селах и деревнях, так называемая «песня Лейхтвейса». Песня эта повергла в ужас озадаченных солдат. В ней говорилось о нужде и бедствии народа, об угнетении и рабстве его, о своеволии и разнузданности богачей, о том, что Господь послал на богачей кару в лице разбойника Лейхтвейса, которого за это народ должен уважать и любить.

Распевая эту песню, около сотни бедно одетых людей, предусмотрительно вымазавших себе лица сажей, мчались на солдат. Эти люди были вооружены весьма странно. Они размахивали цепами, косами, палками, дубинами, старыми охотничьими ружьями, ножами и заржавленными саблями. Откуда взялись эти люди? Что заставило их вмешаться в бой солдат с разбойниками? Это были те люди, которые любили Лейхтвейса, которые не считали его бичом для себя, которым Лейхтвейс не раз уже оказывал помощь.

Люди, размахивавшие своим странным оружием, были окрестные бедняки и нищие, которых Лейхтвейс никогда не обижал. Шум сражения донесся ветром до Доцгейма; с быстротой молнии разнеслась весть, что между разбойниками и солдатами происходит бой. Бедняки села Доцгейм отлично знали, за кого им следует вступиться. Нечего и говорить, что более состоятельные крестьяне, владевшие известным имуществом, только того и желали, чтобы Лейхтвейс был пойман, и с удовольствием отправились бы в Висбаден поглядеть на казнь разбойников, но бедняки и нищие немедленно собрались вблизи кладбища на совет и в течение нескольких минут приняли решение идти на выручку Лейхтвейсу. Они сразу сообразили, что разбойники сражаются с неприятелем, значительно превосходящим их силой и что Лейхтвейс находится в очень серьезной опасности.

Сказано — сделано. Бедняки Доцгейма вернулись домой, вымазали лица сажей, чтобы нельзя было их опознать, и вооружились чем попало. Матери предостерегали своих сыновей, жены не хотели отпускать мужей, опасаясь, что дело кончится плохо и что те, кто пойдет выручать Лейхтвейса, сами попадут в плен.

Если бы это случилось, то героям Доцгейма пришлось бы очень плохо. Как с сообщниками разбойника, с ними не поцеремонились бы, и если не казнили бы всех, то, во всяком случае, надолго упрятали бы в тюрьму.

К чести доцгеймских женщин следует признать, что многие из них даже еще подзадоривали мужей и сыновей помочь Лейхтвейсу, так как именно среди женщин отважный разбойник имел поклонниц, восхищавшихся его отвагой и героизмом. В окрестные села были разосланы гонцы, чтобы созвать единомышленников, причем решено было встретиться вблизи Доцгейма, по дороге в Бибрих, у огромного дуба.

И вот бойцы из Доцгейма отправились в лес. Чем ближе они подходили к дому рыжего Иоста, тем яснее слышались выстрелы, и крестьяне ускоряли шаги. У условленного места доцгеймские крестьяне застали товарищей из Бибриха, а когда к ним присоединились еще люди то других окрестных деревень, весь отряд двинулся вперед. Крестьяне уже не шли, а бежали, так как увидели зарево. Им казалось, что горит дом рыжего Иоста. На самом деле горела беседка, подожженная солдатами с целью отрезать разбойникам отступление и осветить темный сад, где нельзя было отличить своих от врагов.

В самую последнюю минуту, когда уже пал Лейхтвейс, сраженный пулей, и был с трудом перенесен в дом, когда, в сущности, один только Зигрист остался годным к бою, когда уж не было сомнения в исходе сражения и солдаты шли на приступ, собираясь взять в плен всех раненых разбойников, — в эту минуту явились избавители и, распевая свою песню, яростно бросились на солдат. Последние очутились в весьма неприятном положении, тем более, что майор, их начальник, был убит, а поручик Ремус, тяжело раненный, лежал на опушке леса под охраной двух солдат.

Но вдруг явился новый начальник, которого солдаты меньше всего ожидали. Следователь Преториус стал во главе отряда, солдаты не возражали против этого, так как видели, как он храбро напал на самого Лейхтвейса и прострелил его. Солдаты не рассуждали, что к храбрости Преториуса была примешана значительная доля коварства; им в данную минуту было достаточно того, что Лейхтвейс убит. Увидев приближающуюся толпу, Преториус сначала был озадачен, затем прорычал какое-то проклятие и сердито топнул ногой.

— Много же друзей у этого негодяя-разбойника, — воскликнул он, — да таких, которые готовы пожертвовать за него своей жизнью! Пусть же они сами несут последствия своего необдуманного поступка и пусть вина за кровь, которая сейчас прольется, падет на их головы. Я умываю руки.

Он поднялся на верхнюю ступень лестницы и громко крикнул толпе:

— Что вам нужно? Кто вы такие? Кто привел вас сюда и с какой целью? Отвечайте, если не хотите, чтобы я приказал солдатам взять вас в штыки.

Толпа всколыхнулась, и по рядам ее пронесся шепот:

— Это следователь Преториус. Мы погибли, если он узнает нас. Он безжалостно пытает всякого, кто кажется ему подозрительным. Какой черт принес его сюда?

Но толпа колебалась недолго. Высокий, здоровенный мужчина, державший в руке огромный молот, выступил вперед. Это был кузнец из Бибриха, обязанный Лейхтвейсу за помощь его престарелой матери, с которой однажды во время сбора ягод в лесу сделалось дурно, и Лейхтвейс принес ее домой на руках.

— Чего мы хотим? — воскликнул кузнец. — Это вы сейчас узнаете. Мы явились для того, чтобы не дать Лейхтвейсу попасть к вам в лапы, мы видим в нем не преступника, а порядочного человека, который никогда не обижал бедняков.

— Значит, вы заодно с разбойниками? — воскликнул Преториус, всплеснув руками. — Да вы рехнулись! Неужели вы не понимаете, что сами попадете под суд, если будете помогать разбойнику? Я судебный следователь Преториус, и мое имя повсюду достаточно известно. Вы все знаете, что я не люблю шуток и сумею наказать за нарушение закона. Вы видите здесь солдат его высочества герцога Нассауского. Кто посмеет поднять на них руку, тот…

— Не одну руку мы поднимем, — заревел кузнец, — а обе вместе, и притом немедленно. Что нам за дело до герцогских солдат? Нам и до самого герцога дела нет. Он нас не кормит, когда мы голодны, а выжимает из нас подати так, что мы не знаем ни отдыха, ни сна от работы. Пусть Лейхтвейс разбойник, но он принимает участие в бедняках, он карает ростовщиков-угнетателей и тех, которые прокучивают деньги, отобранные у несчастных.

— Лейхтвейс убийца, — кричал Преториус, — он убил рыжего Иоста!

— За это мы должны вечно благодарить его, — возразил кузнец, — если же он в чем и виновен, то разве только в том, что не убил рыжего Иоста пятью годами раньше.

— Предупреждаю вас в последний раз. Не доводите дела до крайности. У вас дома остались матери, жены, дети. Не рискуйте их жизнями ради негодяя.

— Вперед, ребята! — заревел кузнец. — Мы пришли сюда не для того, чтобы вести переговоры.

— Постойте! — крикнул Преториус. — Вы пришли, чтобы спасти Лейхтвейса. Могу вас уверить, что Лейхтвейса более не существует. Я сам его убил.

— Ложь! — прозвучал звонкий женский голос из окна верхнего этажа. — Лейхтвейс ранен, но жив.

У окна, озаряемая лунным светом, появилась Лора.

— Да здравствует Лора фон Берген! — заревела толпа. — Да здравствует Лейхтвейс! Выручайте его! Вырвите его из рук полицейских!

Вслед за этим разыгралась сцена, не поддающаяся описанию, которая могла бы показаться вымыслом, если бы не была засвидетельствована историческими документами. Добровольные борцы за Лейхтвейса, размахивая своим оружием, устремились на солдат.

— В штыки! — скомандовал Преториус. — Не щадите никого. Бейте всех. Эти несчастные сами виноваты в своей погибели.

Солдаты подпустили нападающих на некоторое расстояние, а затем бросились на них. Произошло ужасное столкновение. Если Преториус воображал, что толпа испугается штыков и разбежится при первом же натиске, то жестоко ошибся. Доцгеймские и бибрихские крестьяне яростно кинулись на солдат. Известие о том, что Лейхтвейс ранен, еще больше обозлило их. Штыки оказались бессильны в борьбе с косами, ружейные приклады разлетались вдребезги о молоты и топоры.

Минут десять продолжался ужасный бой, и все время преимущество было на стороне толпы. Ряды солдат убывали, тогда как из избавителей Лейхтвейса ни один не был серьезно ранен. Окровавленные, израненные, в изорванной форме, разбитые в пух и прах, солдаты разбежались, спасаясь бегством в лес, а следователь Преториус, потеряв свой рыжий парик, тоже постарался удрать как можно быстрее.

Когда в саду не осталось ни одного солдата, толпа быстро разошлась, и на месте боя остался на несколько минут один лишь кузнец из Бибриха. Он отбросил свой тяжелый молот, взял нож, подошел к яблоне, под которой еще недавно лежала раненая Елизавета, и вырезал на коре ствола следующие слова:

«Здесь сражались бедняки за Генриха Антона Лейхтвейса, разбойника и браконьера, вполне заслужившего их заступничество».

Надпись эта сохранялась в течение многих лет. Говорят даже, что потомки кузнеца, исполняя его желание, постоянно возобновляли ее и что в конце концов правительство герцогства Нассауского распорядилось срубить эту яблоню. Но так как корни яблони не были уничтожены, то на том же месте будто бы выросло новое дерево. И теперь еще стоит эта яблоня вблизи того места, где некогда находился дом рыжего Иоста.

Когда разбойники убедились, что опасность прошла, они немедленно собрались покинуть негостеприимный дом, причем взяли с собой и труп Ганнеле. Уложив Лейхтвейса, Елизавету и Бруно на носилки, наскоро сделанные из обломков столов и из подушек, Зигрист, Отто, Рорбек и Бенсберг подняли их и понесли своих тяжело раненных товарищей. Быстро прошли они через лес, под склоненными ветвями деревьев. На взволнованные вопросы Лоры о состоянии здоровья ее мужа Зигрист отвечал сначала только пожатием плеч, но в конце концов сказал:

— Господь не захочет отнять у нас предводителя, без которого мы не сумеем жить.

Наконец разбойники прибыли к своему подземному жилищу. Осторожно и бережно раненых спустили вниз.

Когда взошло солнце, озаряя теплыми лучами верхушки деревьев, и жаворонок взвился навстречу дневному свету, Лейхтвейс, царь леса, лежал уже в своем подземелье, борясь со смертью.

Глава 100 МЕСТЬ ГЕРЦОГА

— Мне стыдно, что нечто подобное могло произойти в моей стране. Мне придется краснеть не только перед германскими владетельными герцогами, но и перед всеми монархами Европы.

Эти слова были произнесены герцогом Карлом Нассауским в его кабинете во дворце в Бибрихе дня через два после побоища у дома рыжего Иоста.

Герцог был вне себя от гнева.

Судебный следователь Преториус сделал герцогу подробный доклад. Он был срочно вызван к герцогу и, конечно, не замедлил явиться. Он застал герцога в страшном волнении, шагающим из угла в угол. Доклад Преториуса много раз прерывался гневными возгласами и проклятиями герцога.

Выслушав доклад, герцог, не помня себя от гнева и горя, грузно опустился в кресло.

— Значит, шайка разбойников одержала победу над моими войсками. Разбойнику удалось обратить в бегство отряд в полтораста человек с двумя офицерами, убив одного из них и ранив другого, а затем улизнуть из поставленной ему западни. Да ведь это позор на вечные времена! Это стыд и срам! Над нами везде будут издеваться, осмеют меня и мое войско, которое не сумело справиться с шайкой проходимцев. И насмешки эти будут вполне заслуженны. Я охотно позволил бы отсечь мне руку, лишь бы не было этого позора. О, этот Лейхтвейс! Он отравляет мне существование и скоро владетелем герцогства Нассауского назовут его, разбойника и браконьера. И на самом деле, он делает в герцогстве все, что ему угодно.

— Ваше высочество, — осмелился возразить Преториус, — если я не заблуждаюсь, в данную минуту Лейхтвейс уже перестал существовать. Правда, разбойникам удалось улизнуть, но я знаю, они купили победу дорогой ценой. Позволяю себе напомнить вашему высочеству, что в последнюю минуту мне лично удалось пристрелить Лейхтвейса из пистолета.

— Видели ли вы его труп? — с легкой насмешкой спросил герцог.

— Труп? Признаться, ваше высочество, трупа его я не видел, но более чем уверен, что разбойники унесли его умирающим. Я видел собственными глазами и могу поклясться, что моя пуля угодила ему прямо в грудь.

— Что же было с ним после этого? Почему раненый не был захвачен немедленно?

— Когда Лейхтвейс лишился чувств, его жена, известная Лора фон Берген, как помешанная бросилась к нему, обняла его обеими руками, прижала к своей груди и при помощи других разбойников внесла в дом.

Карл Нассауский нахмурился при имени Лоры фон Берген, прежней фрейлины его жены, молодой красавицы, которую любили все, не исключая и его самого.

— Лора фон Берген, — прошептал он, — что ты натворила? Ты ушла из герцогского дворца в логовище разбойника, ты поступила, как ни одна женщина до тебя не поступала. И все же я не смею осуждать тебя, я не могу первый бросить в тебя камень презрения. Ты последовала влечению своего сердца, и я понимаю твой поступок, хотя и осуждаю его. Скажите мне, Преториус, неужели после того, как Лейхтвейс был ранен, нельзя было одолеть остальных разбойников? Неужели солдаты не могли снова пойти на приступ и добиться успеха?

— Ваше высочество, — ответил Преториус, проводя рукой по своему парику, — так бы оно и вышло, если бы в эту минуту не явилась совершенно неожиданная помощь. Я уже имел честь докладывать вашему высочеству, что на место боя явилось человек сто крестьян, с вымазанными сажей лицами, распевающие какую-то песню в честь разбойника Лейхтвейса. Они пошли приступом на солдат. Те успели расстрелять весь порох и, кроме того, были крайне утомлены сражением, длившемся несколько часов. Вот эти-то крестьяне и начали рубить солдат косами, цепами, топорами и ножами, и несчастные валились как снопы. Весь сад походил на лужу крови. Все мои увещевания ни к чему не привели — солдаты бросились в бегство, да и я счел за лучшее как можно скорее спастись в лес. Я и сам был ранен довольно серьезно и до сих пор еще хромаю, а на голове у меня рана от удара ломом. Я еще удивляюсь, что остался жив. Если бы парик не ослабил удара, я был бы убит.

— Вы сделали все, что могли, — заметил герцог, — и я доволен вами. Но скажите: кто те негодяи, которые явились на помощь разбойнику и дошли до того, что вступили в бой с моими солдатами?

Преториус пожал плечами.

— Ответ на этот вопрос, — произнес он, — и легок и труден. По именам я их перечислить не могу, но готов поклясться, что все они жители Доцгейма, Бибриха и окрестных деревень.

— Быть не может! — воскликнул герцог, вскочив с кресла. — Крестьяне люди мирные и до сих пор никогда не нарушали закона. Я сам жил в среде народа и чувствовал себя хорошо.

По-видимому, Преториус был очень доволен тем, что ему представилась возможность разжечь гнев герцога. Он осклабился и с притворным сожалением проговорил:

— То было прежде, ваше высочество. Верноподданных теперь уж нет. Повсюду распространяется дух непокорности. Бедняки начинают возмущаться и прониклись духом алчности. Подати взыскиваются с трудом, а в своей среде народ злословит и поносит все, не исключая и вашего высочества. В лесах развелись браконьеры, и кому лень трудиться, тот берет ружье и опустошает леса вашего высочества.

— Все они негодяи! — крикнул герцог. — Народ хочет захватить все права!

— А кто виноват в этом? — взвизгнул Преториус. — Не кто иной, как разбойник Лейхтвейс! Народ знает, что он заступается за него, на него он смотрит как на защитника, а так как он много лет уже безнаказанно орудует повсюду, то народ воображает, что Лейхтвейс неуязвим и непобедим. Вот почему крестьяне пришли к нему на помощь, когда увидели, что он в опасности, вот почему они рискнули собственными жизнями, чтобы не отдать его в руки властей. Осмелюсь поэтому высказать свое почтительное мнение, что поступок крестьян не должен оставаться безнаказанным. Лейхтвейса до поры до времени нам не удастся захватить и наказать, но мы можем покарать его сообщников, хотя я не стану скрывать, что будет нелегко установить, кто именно принимал участие в выручке разбойника, тем более, что они не выдадут друг друга.

Герцог побледнел. Нервной рукой перебирал он бумаги на своем столе и, случайно притронувшись к большой золотой чернильнице, стоявшей посредине письменного стола, схватил ее и с громким проклятием швырнул об стену.

Чернильница разлетелась вдребезги, и чернила разлились по шелковым обоям. Еще и поныне в старом Бибрихском дворце посетителям показывают чернильные пятна на стене, хотя происхождение их объясняют иначе.

— Что за мерзавцы! Бунтовщики! — вскрикнул герцог так гневно, что Преториус съежился от страха. — Я покажу им свою власть. Они забылись до того, что восстали против владетельного герцога. Но они почувствуют, что я могу быть не только добрым, но и строгим отцом, который карает своих непокорных сыновей.

— Ваше высочество, прикажете немедленно начать следствие? — спросил Преториус.

— Нет.

— Но ведь без следствия виновных не удастся обнаружить.

— Не хочу следствия. С вашими юридическими выкрутасами ничего путного мы не добьемся, и мне пришлось бы долго ждать, пока я узнаю имена виновных. Нет, я сумею иначе покарать непокорных, и моя месть будет ужасна.

— Разрешите предложить вашему высочеству мои услуги?

Подумав немного, герцог ответил:

— Нет, вы мне не нужны. Но я хочу воспользоваться вашим посредничеством в другом деле, которое находится в связи с наказанием бунтовщиков.

Герцог отвернулся, подошел к окну и выглянул во двор, по-видимому, собираясь с мыслями. Успокоившись немного, он снова обратился к Преториусу, который все время стоял, подобострастно согнувшись:

— У вас в Висбадене имеется свой дом, Преториус?

— Так точно, ваше высочество. Он расположен на углу улицы Мясников и рыночной площади.

— Можно ли войти в этот дом, оставаясь незамеченным, со стороны рынка?

— Можно. Рядом с улицей Мясников есть тупик, откуда можно войти во двор моего дома.

— Так, — задумчиво произнес герцог. — Если бы я мог положиться на ваше молчание…

— Ваше высочество! — воскликнул Преториус, прижимая руку к сердцу. — Занимаемая мною должность судебного следователя сама по себе уже служит порукой, что я умею молчать, а когда дело касается вашего высочества, то я скорей умру на плахе, чем окажусь недостойным вашего доверия.

Герцог, видимо, остался доволен этим ответом; он сел в кресло и задумался. Помолчав немного, он произнес:

— Вот что, Преториус. Сегодня, около девяти часов вечера, я приду в ваш дом.

— Много чести! — подобострастно воскликнул Преториус. — Неужели ваше высочество почтите мое убогое жилище? Какое счастье!

— Никто не должен знать об этом, — продолжал герцог, — я закутаюсь в плащ и вообще приму меры, чтобы меня не узнали. Но предупреждаю, Преториус, никому ни слова. Эта тайна должна остаться между нами.

— Будьте покойны, ваше высочество.

— Я хочу кое с кем повидаться у вас в доме. Встреча с этим лицом тоже должна остаться в тайне. Этому лицу вы сегодня же доставите письмо, из которого оно увидит, что я буду ждать его.

Герцог взял лист бумаги и перо и набросал дрожащей рукой несколько слов. Сложив бумагу, он запечатал ее своей герцогской печатью. Затем передал письмо, на котором не было написано адреса, Преториусу.

— Известна ли вам торговая фирма Андреаса Зонненкампа во Франкфурте? — спросил герцог.

— Так точно, ваше высочество, — ответил Преториус, — как же мне ее не знать. Ведь она пользуется европейской известностью.

— Быть может, — продолжал герцог, — вам также известно, что делами этой фирмы управляет не один только Андреас Зонненкамп, но и доверенный его, некий Финеас Фокс, англичанин, давно уже живущий в Германии.

— Я лично знаю Финеаса Фокса. У него в Висбадене уютный особняк, там он живет почти всегда вместе со своей несчастной дочерью.

— Вот как! У Фокса есть дочь? Я этого не знал.

— Да, есть. Про нее много говорили в свое время. Несколько лет назад — впрочем, не так уж давно — Фокс выдал дочь за известного в Висбадене врача, некоего Зигриста, который пользовался всеобщим уважением. Фокс дал своей дочери богатое приданое, тем более, что благодаря получаемому им у Зонненкампа огромному жалованью он в средствах не стесняется. Свадьба была отпразднована с большой торжественностью, и молодая чета поселилась в доме, где до этого жили Зигрист со своей матерью. Казалось, что брак не может не быть счастливым. Но в один прекрасный день Зигрист исчез. Однажды он с утра уехал из города, как делал это уже не раз, и больше не вернулся. Сани и лошади его были найдены в лесу, вблизи усадьбы некоего Баумана. Лошади были почти замерзшие, что указывало, что они долго блуждали по лесу. Самого же доктора и след простыл. Финеас Фокс пустил в ход все средства, чтобы разыскать своего зятя. Он назначил большую награду тому, кто укажет, где находится доктор Зигрист, но все усилия ни к чему не привели. Зигрист так и пропал, его нет и поныне.

— Странная история, — пробормотал герцог. — Какие же существуют предположения по поводу исчезновения доктора?

— Говорят разное, — ответил Преториус. — Многие думают, что брак Зигриста был не так счастлив, как казалось, что будто он любил какую-то девушку, которую однажды привез раненую в дом своей матери и вылечил и которая затем осталась у них в качестве прислуги. Фамилию этой девушки ваше высочество знаете — это Елизавета, дочь старшего лесничего Рорбека. Уверяют, что Зигрист женился на дочери Финеаса Фокса по настоянию своей матери, хотя любил ту девушку, почему его брак был несчастлив и доктор в лесу покончил с собой. Но так как трупа его не нашли, то говорят, с чем согласен и я, что, скорей всего, Зигрист скрылся в Америку. Так или иначе, дочь Фокса вскоре после свадьбы овдовела, ее отец приобрел дом в Висбадене, где и поселился вместе с нею.

— Так, — заметил герцог. — Если вы хорошо знакомы с Финеасом Фоксом, то вам нетрудно будет исполнить мое поручение. Вы отправитесь к нему в Висбаден и передадите это письмо. Он уже знает, кому оно предназначено, и отправит его по адресу.

— Я в точности исполню приказание вашего высочества. Кстати, позволю себе заметить, что дней десять назад к Финеасу Фоксу приехал гость, если не ошибаюсь, американец, говорят, брат или родственник Фокса, но во всяком случае богатый человек. Как-то раз я видел его с Финеасом Фоксом на улице в Висбадене и поразился обилию перстней на его руках и красоте бриллиантов.

— Я не знаю этого американца, — холодно ответил герцог. — А разве его появление в Висбадене замечено всеми?

— Этого не скажу. В Висбадене много приезжих, так как наши целебные источники привлекают иностранцев. Впрочем, этот приятель или родственник Фокса мало где и показывается. Обыкновенно он выходит только по вечерам и всегда гуляет по уединенным улицам.

— Все это меня мало интересует. Так вот, Преториус: вы знаете, в чем состоит ваше поручение, и я прошу вас бережно хранить это письмо, чтобы оно не попало в чужие руки. Если вы исполните поручение хорошо, то будьте уверены в моей благодарности.

— Вы осчастливили меня, ваше высочество.

Герцог кивнул головой в знак того, что беседа закончена. Преториус отошел к дверям, трижды низко поклонился, остановился и спросил:

— Изволили, ваше высочество, решить участь бунтовщиков?

— Там увидим, — резко проговорил герцог. — Будьте уверены, Преториус, кара не минует негодяев, но я сумею наказать их гораздо более чувствительно, чем отдача под суд. А теперь ступайте.

Преториус ушел.

Герцог глубоко вздохнул. Приложив руку ко лбу, он заметил, что голова его горит, как в огне. Он нахмурился, и лицо его приняло жестокое выражение.

— До сих пор я медлил, — прошептал он, — до сих пор я еще не решался следовать примеру германских герцогов, давно уже наполняющих свои кошельки. По крайней мере, я делал это не так открыто, считаясь с интересами моих подданных. Но когда эти негодяи бунтовщики явно нарушили свой верноподданнический долг, я не стану больше церемониться с ними и жестоко отомщу.

Он заложил руки за спину и начал ходить взад и вперед по кабинету.

— Уже целую неделю, — продолжал он, — этот мистер Смит из Филадельфии ждет моего решения. Я не поддавался соблазну его золота, но сегодня вечером покончу это дело. Для меня это будет, во всяком случае, прибыльно: моя касса наполнится, и я избавлюсь от непокорных подданных. Мне нечего бояться упреков, я могу сказать, что караю бунтовщиков, осмелившихся оказать содействие разбойнику Лейхтвейсу против меня.

Всегда так бывает: желающий совершить нечто несогласное с совестью или оскорбить своих ближних, ищет и находит в чем-нибудь свое оправдание, чтобы заглушить голос совести. Но тот, кто воображает, что совесть даст себя убить, жестоко ошибается. Она рано или поздно проснется, и тогда горе тому, кто пытался ее задушить.

Глава 101 ПРОДАЖА ПОДДАННЫХ

После аудиенции у герцога судебный следователь Преториус поспешил к себе домой в Висбаден. Он заперся в своем кабинете, сел за письменный стол и положил перед собою письмо герцога. Внимательно осмотрев его со всех сторон, он начал вертеть его в руках, посмотрел на свет, надеясь прочитать содержание, отогнул края конверта, насколько позволяла печать, чтобы заглянуть внутрь, но, несмотря на все ухищрения, ничего не добился. С досадой швырнул он письмо на стол.

— Тут кроется какая-то тайна, — бормотал Преториус, нервно дергая свой рыжий парик, — какие могут быть дела у герцога с Финеасом Фоксом? Неужели речь идет о дочери Фокса, покинутой жене доктора Зигриста? Говорят, его высочество любит клубничку и часто удостаивает своим вниманием даже простых мещаночек. Но если это так, то герцог избрал бы другого посредника, так как я плохо гожусь в почтальоны по любовным делам, и среди придворной челяди нашлись бы более подходящие посланцы. Стало быть, не в этом дело. Но какие же побуждения заставляют облекать свои дела таинственностью? Любовь и деньги. Всем известно, что в кармане у герцога давно уже пусто, но вопрос в том, избрал ли герцог Финеаса Фокса для пополнения своей кассы? Черт возьми, все это весьма любопытно, и мне кажется, что тот, кто узнает содержание этого письма, получит возможность составить себе карьеру. Я давно уже выжидал удобного момента, чтобы попасть из следователей в министры. Преториус хлопнул рукой по письму.

— Вот где ключ ко всему! — воскликнул он. — Надо только уловить момент.

Преториус начал шарить по столу и вскоре нашел маленький, острый и гибкий перочинный нож, которым и принялся снимать сургучную печать с письма, действуя весьма осторожно, чтобы не повредить ни печати, ни конверта. Он знал, что ему несдобровать, если герцог узнает о его проделке.

Но Преториус, по-видимому, был опытен в подобных делах: он весьма быстро удалил печать, не повредив конверта. Дрожащими руками развернул он письмо, надел очки и погрузился в чтение. Письмо было коротко, но для такого человека, как Преториус, умевшего ловко читать между строк, оно представляло огромную ценность. В письме к Финеасу Фоксу было изложено следующее:

’’
«Сообщите м-ру Смиту, что я жду его сегодня вечером в девять часов в доме судебного следователя Преториуса. Дело может быть сделано. Пусть он принесет деньги с собой. На первых порах я могу поставить пятьсот человек, столько же последует через несколько дней. Сожгите это письмо.

Карл».’’

Прочитав письмо, Преториус протяжно свистнул.

— Вот в чем дело, — пробормотал он, радостно потирая руки. — Герцог собирается последовать примеру других и хочет торговать людьми. Да, по нынешним временам это самое прибыльное дело. Спрос изо дня в день увеличивается, и цену можно набить хорошую. В Америке разгорелась война. Джордж Вашингтон собирается прогнать англичан и объединить Северо-Американские Штаты. Денег у американцев куры не клюют, а людей нет, тем более что они собственной шкурой рисковать не хотят. Они вывозят солдат из Европы, и даже не вербуют, а прямо обращаются к государю данной страны с вопросом: «Сколько солдат вы можете нам поставить?» При этом показывают свои мешки с золотом. Вот как нынче дела делаются и благодаря этому наши владетельные герцоги могут жить в роскоши и довольстве.

Преториус нисколько не преувеличивал. В те времена царил полнейший произвол и все права человека нагло попирались. Тогда велась обширная торговля людьми, вывозившимися в Америку, и еще до наших времен доносятся стоны и проклятия несчастных жертв своеволия и деспотизма того времени.

— Да, это чрезвычайно интересная штука, — продолжал Преториус, — значит, герцог Карл ударился в коммерцию. Теперь я знаю, какого рода наказание он придумал для жителей Доцгейма и Бибриха. Им придется отправиться в путь, в Америку, чтобы там сложить свои головы в борьбе за дело, ничуть их не касающееся, а тем временем герцог на деньги, полученные за них, будет устраивать роскошные празднества, придворные дамы будут веселиться, блаженствовать, есть с золота и серебра и рядиться в бриллианты и жемчуга. За все это заплатят проданные подданные. Что ж, надо веселиться. Нечего думать о завтрашнем дне, а для веселья нужны деньги, и достать их можно легче всего именно таким способом.

Преториус медленно снял очки, встал, подошел к большому зеркалу у противоположной стены и поклонился самому себе.

— Искренно поздравляю вас, господин министр Преториус. Только так и можно составить себе карьеру. Не честный труд, не благородные стремления ведут к цели, но стоит узнать какую-нибудь герцогскую тайну, и тогда можно перескочить через двадцать чинов сразу.

Преториус вернулся к письменному столу, сложил письмо, снова прикрепил герцогскую печать на место и отправился доставить письмо по назначению.

Башенные часы пробили девять раз. На улицах было пусто. Так как стояла поздняя осень, приезжие уже покинули Висбаден. К тому же в этот вечер дождь лил как из ведра, что тоже удерживало жителей Висбадена в домах.

По улице Мясников, ближе к рынку, шел высокого роста мужчина в плаще. Лица его почти не было видно, так как он высоко поднял воротник и надвинул широкую шляпу на лоб. Он завернул в тупик и приблизился к маленькой калитке дома судебного следователя Преториуса. Оглянувшись и удостоверившись, что никто за ним не наблюдает и что в тупике нет никого, он быстро открыл калитку и вошел. Он очутился на довольно большом дворе и едва успел сделать несколько шагов, как из-за какой-то старой телеги вышел Преториус и с подобострастной почтительностью подошел к пришельцу.

— Ваше высочество, — шепнул он, — все готово. Письмо доставлено, и тот, кто вам нужен, уже явился. Я счастлив, что…

— Не называйте меня высочеством, — также шепотом отозвался герцог, — вообще имен не называйте. В какой комнате находится тот, с кем я хочу говорить?

— Если вам угодно будет подняться по той лестнице на верхний этаж, то войдите там во вторую дверь. Ее легко найти. Угодно ли, чтобы я проводил вас?

— Нет, я пойду один. Позаботьтесь, чтобы никто нам не помешал, не впускайте никого и вообще помните, что вы обещали хранить все в безусловной тайне.

— Почтительнейше прошу вас не беспокоиться, я сумею молчать.

Не дослушав последних слов Преториуса, герцог торопливыми шагами направился к настежь раскрытым входным дверям, за которыми открывалась покрытая ковром лестница, довольно ярко освещенная. Герцог поднялся по этой лестнице на верхний этаж и остановился перед второй дверью с левой стороны. Прежде чем взяться за ручку, герцог задумался. Казалось, в груди его происходит отчаянная борьба; не лучше ли не входить и отказаться от беседы. Герцог вздохнул и, взявшись за ручку двери, еле слышно прошептал:

— Я решил поступить так. Они заслужили это. А я на год избавлюсь от денежных забот.

Он вошел в комнату. С кресла у камина встал какой-то мужчина, нисколько, по-видимому, не торопившийся отвешивать вошедшему герцогу поклоны. Человек этот был крайне несимпатичен. Правда, у него была стройная и гибкая фигура, сразу было видно, что он силен и мускулист, но лицо его имело отталкивающее выражение. Казалось, что лицо это — лишь плохая маска, так как отдельные части его как-то не подходили друг к другу. По темным глазам и низкому лбу можно было думать, что это славянин, но рыжие бакенбарды выдавали американца, орлиный же нос указывал на итальянское происхождение.

Больше всего бросались в глаза неимоверно крупные, несомненно, весьма дорогие бриллианты, которые он носил на видных местах, в виде булавок на жабо, в кольцах и брелках на часовой цепочке. Несмотря на то, что господин этот находился в Висбадене лишь неделю, он уже был повсюду известен под кличкой «американец с бриллиантами». Было известно, что он родственник или приятель Финеаса Фокса, доверенного крупной фирмы Андреаса Зонненкампа во Франкфурте и что остановился он в доме, занимаемом Фоксом и его дочерью. Знали еще, что он прописался под фамилией «Смит».

Любопытные висбаденцы тщетно ломали себе головы над вопросом, с какой целью приехал в Висбаден этот американец; говорили, что он ведет торговые дела с фирмой Андреаса Зонненкампа, а потому и остановился у Финеаса Фокса. Впрочем, американец немедленно по приезде предъявил в полиции свой американский паспорт, так что с этой стороны все было в порядке и никто не имел основания предполагать чего-нибудь дурного.

Войдя в комнату, герцог быстро закрыл за собой дверь на задвижку, сбросил плащ, снял шляпу, а затем сорвал с лица фальшивую черную бороду. Американец как-то нехотя поклонился и произнес голосом, который звучал неестественно и деланно:

— Весьма рад, ваше высочество, что имею честь встретиться с вами, не сомневаюсь, что наши переговоры приведут к обоюдной пользе.

— Мне стоило большого труда, — ответил герцог, — решиться принять ваше предложение, и поэтому остается лишь установить подробности нашего соглашения. Я попрошу вас говорить вполголоса, так как хотя я и могу положиться па хозяина этого дома, но все-таки хотел бы избежать лишнего риска.

Собеседники сели за большой дубовый стол, на котором стояла лампа с зеленым абажуром, причем герцог сел поодаль, в тени. Он сделал это нарочно, чтобы американец не мог видеть его лица.

— Итак, мистер Смит, — заговорил герцог, — вы являетесь представителем Соединенных Северо-Американских Штатов?

— Я уже удостоверил свою личность в качестве такового, — ответил американец, — я действую по полномочию генерала Джорджа Вашингтона, который собирается сбить спесь у надменной Англии, чтобы обеспечить своей родине давно желанную независимость.

— Я преклоняюсь перед Вашингтоном, хотя не одобряю насильственного нарушения исстари установленных обязательств. Но мне до этого, в сущности, мало дела. Вы говорите, что вам нужны солдаты?

— Виноват, не солдаты, а лишь мужчины, которые будут обучены там, в Америке, как солдаты. Нам нужны здоровые тела, которые были бы способны переносить трудные походы и жаркие сражения.

— Сколько же таких тел вам нужно?

— Много. Гораздо больше, чем вы, ваше высочество, можете предоставить. Но так как мы в большинстве европейских государств делаем успешные дела, то можем пока ограничиться пятью тысячами ваших подданных.

— Пять тысяч? Этого я не ожидал.

— Поставка может быть произведена в разные сроки, и мы примем людей партиями, хотя, конечно, вам в таком случае придется всегда держать наготове известное количество. На первое время нужно отправить тысячу человек, в двух партиях, по пятьсот в каждой.

— Куда они будут отправлены?

— Через Бремен в Америку. В гавани Бремена уже ждет большое парусное судно, которое уйдет в море через две недели. На нем и будет отправлена первая партия.

— Должны ли они быть вооружены?

— О, нет. Оружие им выдадут в Америке, когда уж можно будет доверять им. Мы даже ставим непременным условием, чтобы все они были безоружны, во избежание бунта или мятежа во время переезда. Я хотя и уверен, что ваши подданные с восторгом окажут своему государю эту маленькую услугу, но все-таки допускаю возможность, что среди них найдутся чудаки, которым не захочется отправиться в Новый Свет, где их и правда ждет незавидная участь.

— А какая именно? Объяснитесь точнее. Я надеюсь, что с моими подданными, которых я доверю американцам, будут обращаться как с достойными соратниками в борьбе за освобождение и что их будут одевать и кормить прилично, а кроме того, награждать по заслугам.

Американец пожал плечами.

— Ваше высочество, — сухо произнес он, — не будем предаваться иллюзиям. В торговом деле покупатель не обязан отдавать продавцу отчет в том, что он сделает с купленным товаром. Он может нянчиться с ним, но может и уничтожить его. Это его право, раз он полностью уплатил деньги за товар.

— Но ведь речь идет о живых людях! — воскликнул герцог. — Снова повторяю, мистер Смит, мне нелегко принять ваше предложение, и я не приму его, если вынесу убеждение, что этим погублю моих подданных.

— Неужели вы полагали, ваше высочество, что нам нужны пять тысяч человек для того, чтобы устроить какое-нибудь веселое празднество? Нам нужно пушечное мясо, нам нужны полчища, чтобы идти на англичан и разбить их войска. Тех людей, которых вы, выше высочество, мне продадите, ждет обычная участь солдата, отправляемого на войну.

Подумав немного, герцог произнес:

— Поговорим о подробностях, мистер Смит. Сколько заплатят мне Штаты за пять тысяч человек?

Смит вынул из кармана записную книжку и начал ее перелистывать. Казалось, он что-то считал, но на самом деле он наблюдал за герцогом, и если бы последний в эту минуту взглянул на собеседника, то испугался бы зверски-коварного выражения его лица. Это было выражение лица человека, успешно завлекшего в западню своего противника.

— Мне поручено уплатить вам за ваших подданных столько же, сколько мы платим другим государям, — наконец заговорил американец, — именно по двести талеров за каждого здорового и выносливого мужчину, всего, стало быть, за пять тысяч человек — миллион талеров.

Американец произнес это с ударением на каждом слове. Каждое слово вонзалось в грудь герцогу, точно кинжал. По-видимому, Смит не только хотел заключить сделку с герцогом, но и унизить его.

Однако миллион талеров в те времена была огромная сумма. Перед взором герцога пронеслись картины роскошных празднеств, веселых балов, развлечений и увеселений, и кроме того, он вспомнил о многочисленных своих кредиторах. У него даже голова закружилась от мысли, какой ценой он купит все эти прелести. Ему было нелегко жертвовать своими подданными, и решение это он принял лишь после упорной борьбы с самим собою. Но он находился в весьма стесненном материальном положении, от которого мог избавиться, лишь приняв предложение Смита.

Герцог был слишком умен, чтобы выказать перед американцем свою радость, и счел нужным презрительно скривить губы, забарабанил пальцами по столу и произнес:

— Двести талеров за человека? Этого мало, мистер Смит. Подумайте, эта сделка вызовет повсюду нарекания, так как я пускаюсь на нее в первый раз. Мало того, еще год назад я сам возмущался, когда другие коронованные особы совершали такие сделки. Поверьте, мистер Смит, мне нелегко решиться на это.

— Если ваше высочество чувствует угрызения совести, — насмешливо возразил Смит, — то лучше всего прервать переговоры.

— Нет, не то. Я пришел сюда не для того, чтобы уйти ни с чем. Дело надо кончить. Но нельзя ли прибавить по пятидесяти талеров на человека?

— Весьма сожалею, ваше высочество, что не могу согласиться на это.

— Что ж, тогда заключим сделку. Я поставляю Соединенным Штатам пять тысяч солдат, в десяти партиях по пятьсот человек каждая, которые обязуюсь доставить в Бремен для отправки в Америку. Моя ответственность прекращается в ту минуту, когда люди будут посажены на судно.

— Виноват, ваше высочество. Последнее условие я принять не могу, так как опыт показывает, что купленные люди пускают в ход всевозможные средства, чтобы помешать их доставке в Америку. Находясь уже на корабле, они только и мечтают, что о бегстве, и бывало, что когда корабль проходил вблизи каких-нибудь берегов, они бросались в море. Иные предпочитают самоубийство ожидающей их в Америке участи. Они затевают голодовки, вешаются, словом, делают всяческие попытки, чтобы не попасть в Америку. Не наша вина, если мы вместо людей, готовых с радостью подчиниться воле своего государя, получаем унылых кандидатов на самоубийство. Против этого мы должны принять свои меры, и поэтому у нас так заведено, что по прибытии в Америку делается подсчет прибывших в целости и сохранности и тогда производится платеж. С другой стороны, мне поручено выдать вашему высочеству задаток в двести тысяч талеров.

Смит вынул из бокового кармана бумажник и взял оттуда чек.

— Вот эти двести тысяч талеров, — продолжал он, — будут уплачены вашему высочеству по предъявлении настоящей бумажки Финеасу Фоксу, который посвящен в дело. Деньги завтра же могут быть получены в конторе фирмы Андреаса Зонненкампа.

— Удобно ли это? — возразил герцог. — Мне не хотелось бы, чтобы о нашей сделке узнал Зонненкамп.

— В этом отношении будьте вполне покойны, ваше высочество. Не говоря уже о том, что Зонненкампа в настоящее время нет во Франкфурте, так как он гостит в имении своего зятя в провинции Бранденбург, куда был срочно вызван своей дочерью, Финеас Фокс позаботится, чтобы уплата денег была произведена под тем или иным благовидным предлогом. Точно таким же путем будут выдаваться и следующие суммы.

— Пусть так, — согласился герцог, — а так как сделка заключена, то позвольте мне чек.

— Виноват, ваше высочество, — вполголоса заявил Смит, — чек этот будет выдан в ту минуту, когда вы подпишете формальное условие.

— Какое условие? — протяжно проговорил герцог, — вы требуете моей подписи? Разве вам мало моего слова? Не забывайте, что вы имеете дело с владетельным герцогом Нассауским.

Смит, однако, не смутился этими гневно произнесенными словами, развернул условие и передал его герцогу.

— Прошу извинить, — сказал он, — что я должен настаивать на подписании этого условия. Не забывайте, ваше высочество, что я являюсь лишь посредником, не уполномоченным без оправдательного документа производить выдачи в двести тысяч талеров. Кроме того, мы ведь с вами заключаем коммерческую сделку, а в торговых делах не слову, а лишь писаному документу придается значение. Мне было бы очень жаль, если бы из-за простой формальности сделка не состоялась, но тем не менее я должен настоять на подписании условия.

Герцог с трудом сдержал свой гнев. Итак, его слову не придавалось никакой цены. От него требовали подписи. Ему стало до того противно, что он пожалел о принятом решении. Но миллион был соблазнителен, и герцог не устоял, вспомнив о пустоте своего кошелька, о том, что придется провести всю зиму без увеселений, если не поступят деньги за проданных подданных. Герцог взял перо, обмакнул его в чернильницу и произнес:

— Давайте уж, если без этого нельзя. Давайте условие. Что в нем сказано?

— То самое, о чем мы только что говорили с вами, именно изложен способ отправки и платежа за товар, условия платежа и перевозки.

Слово «товар» кольнуло герцога, так что он не дал себе даже труда внимательно ознакомиться с содержанием условия. Дрожащей рукой он подписал документ и презрительно отодвинул его с сторону.

Смит следил за движениями герцога из-под полузакрытых век, подобно кошке, уверенной в своей добыче.

Отбросив перо, герцог быстро надел на руки перчатки и накинул плащ. Небрежным жестом он принял чек, точно он не придавал цены этой бумажке.

— Сделка закончена, — произнес герцог, нисколько не скрывая более своего раздражения, — когда же должна отойти первая партия?

— Не далее как через неделю, — спокойно ответил Смит, — вашему высочеству придется доставить партию под надежным конвоем в Бремен, а там я распоряжусь дальнейшей отправкой.

— Ладно. Будет исполнено, — глухо произнес герцог, — через неделю будет отправлено пятьсот человек.

Он прикрепил фальшивую бороду, надвинул шляпу на лоб, кивнул американцу и вышел из комнаты.

Преториус ожидал герцога во дворе. Он льстил себя надеждой, что герцог удостоит его хотя бы несколькими словами благодарности. Но он жестоко ошибся: едва герцог вышел во двор, он тотчас же направился к дворовой калитке, а когда Преториус последовал за ним, он махнул на него рукой и сердито проговорил:

— Оставайтесь здесь. Не забывайте, что вы обещали хранить все в тайне.

Затем он торопливо вышел на улицу и скрылся в темноте.

Американец все еще находился в комнате. Как только герцог ушел, он как-то сразу переменился, точно сбросил маску. Он уже не был спокоен, а дрожал всем телом от глубокого волнения.

— Ты в моей власти, герцог Карл Нассауский, — прошептал он, — эта подпись обесчестит тебя, и я сумею унизить тебя перед другими государями, которые вовсе не продают своих подданных. О, ты не узнал меня. Я сумел провести тебя и наружным видом, и голосом. Если бы ты узнал меня, то не остался бы в моем обществе ни одной минуты. Ты знаешь, что я имею право ненавидеть тебя за то, что ты меня из своего любимца превратил в преступника. Придет время, и ты узнаешь, кто говорил с тобой сегодня ночью, и тогда же ты узнаешь о том, как я предам тебя.

Мнимый американец сорвал с лица фальшивые бакенбарды и парик и предстал в настоящем своем виде.

Это был граф Сандор Батьяни.

Глава 102 РАЗРУШЕННОЕ СЧАСТЬЕ

Мнимый американец был прав, утверждая, что Андреас Зонненкамп, вследствие полученного от дочери письма, внезапно уехал из Франкфурта в то имение, где уже в течение полугода жила Гунда со своим мужем. Зонненкамп никак не мог понять содержания полученного им письма. Он понял только, что Гунда нуждается в его совете и помощи, а этого для него было достаточно, чтобы немедленно пуститься в путь.

Имение Курта фон Редвица было расположено недалеко от городка Ратенау, между

Магдебургом и Берлином, в живописной местности. В самом Ратенау Зонненкамп в 

последний раз переменил лошадей. Усевшись поудобней в рыдване, устланном мягкими подушками, Зонненкамп снова перечитал письмо своей дочери. Оно гласило следующее:

«Дорогой отец!

Я настоятельно прошу тебя немедленно приехать ко мне, как только ты получишь это письмо. Мне нужен твой совет, и я рассчитываю на твой житейский опыт, как на последний якорь спасения. Я не могу и не хочу излагать на бумаге моего горя, но верь мне, дорогой отец, ты нужен мне. Я знаю, ты завален делами, но тем не менее, я уверена, что ты не откажешь мне в моей просьбе. Еще несколько месяцев тому назад нельзя было ожидать того, что произошло теперь. Еще так недавно известила я тебя о грядущем великом счастье и ликовала при мысли о том, что скоро подарю тебе внука или внучку. А теперь — я даже почти желаю, чтобы этого счастья не было. Дорогой мой отец! Приезжай скорее, я с нетерпением жду тебя.

Гунда».

Зонненкамп нахмурился. Ясно было, что дочь его несчастна, но в чем дело, так и нельзя было понять.

Вдали показался лес, входящий во владения Редвица и расположенный по берегу маленькой речонки, а там, в зелени осенней листвы, виднелся уже и дом. Зонненкамп прибыл на место.

— Отец мой! Дорогой отец! — вдруг раздался громкий возглас.

Гунда стояла на опушке леса и нетерпеливо протягивала руки к отцу.

Глядя на нее, Зонненкамп испугался. Гунда, вся в черном, была бледна как смерть. По ее впалым глазам видно было, что она перенесла большое горе и часто плакала. При взгляде на дочь Зонненкампу невольно припомнилось привезенное ему из Персии несколько лет назад одним из его друзей редкостное растение. Он посадил его в самое подходящее для него место в саду и сам ходил и ухаживал за ним. Растение пустило корни в чуждой ему

почве, покрылось великолепными, роскошно окрашенными цветами, распространяющими чудесный аромат под бледными лучами германского солнца. Так думал Зонненкамп первое  время, наблюдая за своим цветком. Но цветок мало-помалу стал увядать, краски его  побледнели, аромат ослабел и надежда цветовода вызвать его к жизни не оправдалась: растение не могло укорениться в далекой от его родины почве и не вынесло чуждого ему климата.

Ужели и Гунда не могла ужиться в чужой для нее атмосфере? Тоска по родине согнала живые краски с ее личика.

«Но нет, это невозможно, — думал Зонненкамп. — Мое персидское растение завяло от недостатка солнца, но солнце Гунды, любовь ее мужа, при ней, и она, конечно, может сильней согреть и оживить ее, чем любовь отца. Мое сравнение с цветком не имеет смысла».

Негоциант быстро остановил экипаж, открыл дверцу и со свойственной ему ловкостью выпрыгнул из него. В следующее мгновение он уже обнимал свое дорогое дитя. Гунда, рыдая, прижималась к его груди. Да, она рыдала, слезы неудержимо бежали из ее глаз, и Зонненкамп не был бы таким глубоким знатоком человеческого сердца, если бы сразу не понял, что это не проявление радости при свидании с ним. Он чувствовал, что эти слезы вырвались из глубины души, долго скрывавшей затаенную скорбь, которая теперь неудержимо прорывалась наружу.

— Дай мне руку, папа, — сказала Гунда. — Я вышла к тебе навстречу. Мне нужно поговорить с тобой прежде, чем ты войдешь в дом. Мне нужно многое рассказать тебе. Пройдем в рощу, чтоб нас не заметили из замка.

Зонненкамп предложил руку дочери, и она доверчиво оперлась на нее, как в былое время, когда он навещал ее в Блудберге, и оба быстро скрылись в тени громадных деревьев сосновой рощи.

— Теперь, дитя мое, расскажи мне все, что у тебя на душе, — заговорил Зонненкамп после довольно продолжительного молчания. 

— Объясни мне твои печальные письма, в которых было так много недосказанного. Они сильно напугали меня. Прежде всего — здорова ли ты? Ты очень бледна и производишь впечатление совсем больной.

— Я здорова, — ответила Гунда, — по крайней мере, физически, хотя душа моя…

Она умолкла, и слезы снова неудержимо хлынули у нее из глаз.

— А твой муж? Как здоровье Курта? Надеюсь, он также чувствует себя хорошо, хотя, признаться, сомневаюсь в этом, потому что чем же иначе объяснить твое горе?

— Нет, папа, Курт — воплощение здоровья, ты его сейчас увидишь… но… ах как мне тяжело признаться тебе… как мне жаль огорчать тебя моими печалями и заботами… но ты единственный, мой единственный Друг…

— Ты забываешь своего мужа, милая Гунда. Раз ты его жена, он имеет полное право быть твоим первым другом, и даже я, твой отец, должен отодвинуться на второй план.

Гунда молча взглянула на него. В роще было тихо; только на вершине сосны, под которой они стояли, неугомонный дятел долбил дерево, постукивая клювом. Взгляд Гунды остановился на отце с каким-то странным выражением.

— Мой муж, — заговорила она, дрожащим от слез голосом, — потерял право называться моим другом, — ах, папочка, я жестоко обманута… обманута тем, которому верила больше всего на свете.

Зонненкамп был поражен. При этих словах дочери он побледнел.

— О ком ты говоришь?.. О ком, Гунда?.. Боже, неужели о Курте?

— Да, о нем, — ответила молодая женщина упавшим голосом. — Слишком скоро прошел милый сон моей любви. Слишком скоро я очнулась от него. Судьба грубой рукой разбудила меня, отняв то, что нельзя больше вернуть; случилось то, чего я никак не могла ожидать: я потеряла любовь моего мужа.

Глубокая, торжественная тишина воцарилась в сосновой роще. Даже дятел на сосне умолк. Слышались только тяжелое дыхание, волновавшее грудь Зонненкампа, и тихие рыдания его дочери.

— Так ты думаешь, что Курт тебе изменил? — заговорил наконец Зонненкамп. — Ты думаешь, что его любовь к тебе могла так скоро охладеть? Дитя мое, предупреждаю тебя: не поддавайся чувству ревности, в котором ты впоследствии, может быть, глубоко раскаешься. Молодые женщины бывают часто склонны к недоверчивости и подозрительности, потому что их горячо любящее сердце постоянно опасается лишиться предмета своей любви.

Но Гунда грустно покачала головой.

— Не обольщай меня несбыточной надеждой, отец. Здесь дело идет не о мелком чувстве зависти или ревности. Я долго наблюдала и обдумывала, прежде чем решилась послать тебе письмо и призвать тебя на помощь. Неужели ты думаешь, папа, что мне было легко, при моей безграничной любви к Курту, убедиться, что он больше не любит меня, что он изменил священному обету, данному мне перед алтарем, что он любит другую…

— А, значит, тут замешалась другая, — прервал Зонненкамп. — Кто же она? Кто эта бессердечная женщина, вставшая между тобой и твоим мужем?

— Я не знаю, кто она! — воскликнула Гунда. — Когда я видела ее, лицо ее было покрыто густой вуалью. Отец, отец, если бы ты только знал, какие невыразимые муки я пережила за последнее время между надеждой и сомнением, со смертельным страхом в душе, но со спокойным и веселым выражением лица, какое я считаю долгом показывать Курту. Эта борьба истощила мои силы. Я чувствую, что необходимо положить конец всем этим волнениям, иначе я не переживу их.

— Это будет сделано, дитя мое, — ответил Зонненкамп, — но теперь расскажи мне, ясно и насколько можешь спокойно, как все это произошло?

С этими словами Зонненкамп взял дочь под руку и углубился с нею в рощу. Тихо ступая вместе с дочерью по зеленому ковру, усыпанному сосновыми иглами, окруженный печальной, увядающей осенней природой, Зонненкамп выслушал следующий рассказ Гунды.

— Ты знаешь, папа, что другого более внимательного и нежного супруга, чем Курт, каким он был в первые дни нашего супружества, трудно найти. Мне стоило взглянуть ему в глаза, чтобы понять всю силу любви, какою пылало его сердце ко мне. Я чувствовала ее в каждом пожатии его руки, она звучала в каждом его слове, вливалась в меня с каждым его поцелуем и давала отзвук тому глубокому чувству, которое я сама питала к нему. Первое время, по приезде в имение, все шло прекрасно, моему мужу доставляло, по-видимому, высокое наслаждение знакомить меня со своими владениями. Мы бродили с ним рука об руку по саду и парку, по бесчисленным покоям старого замка, гуляли по берегу озера, в той его части, которая относится к его владениям, между колыхающимися нивами и темно-зелеными картофельными полями. Даже унылые, однообразные пустоши, в которых нет недостатка в любом имении, даже они казались нам прекрасными, только потому, что они были наши… Курт посвящал мне каждое свободное мгновение, и всюду, куда бы я ни взглянула, я видела себя окруженной друзьями и доброжелателями. Деревенские жители, относившиеся сперва ко мне с заметной сдержанностью, которой я не могла объяснить себе, вскоре изменили свое мнение. После того как я приняла бедных деревни и посетила больных, когда крестьяне убедились, что я так же скромно, как они, хожу каждое воскресенье в церковь пешком и избегаю всякого блеска, — тогда сердца этих честных людей открылись для меня и я по некоторым признакам поняла, что они полюбили меня и оценили. Только однажды со мной случилось приключение, изумившее меня. Это было спустя два месяца после свадьбы. Курт уехал по делам в Ратенау, а я, отправившись на прогулку, заблудилась и до вечера не могла найти дороги домой. В то время как я, напуганная и взволнованная, все кружила около одного болотца, тщетно стараясь разглядеть башни и зубцы нашего замка, я вдруг остановилась, пораженная при виде странной старухи. В первый момент я не могла понять: вынырнула ли она передо мной из середины болота или незаметно приподнялась с берега его. Это была очень древняя, беззубая старушонка, судя по ее изрытому морщинами, желтому как пергамент лицу и по сухим, безжизненным прядям седых волос, спускавшихся на лицо. Покрывавшие ее лохмотья и сучковатая палка, на которую она, кашляя, опиралась, не могли придать ей привлекательности. На исхудалой руке старухи висела большая корзина, наполненная листьями и разными травами, которые она, по всей вероятности, собирала на краю болота. Опираясь на палку, она стояла неподвижно, устремив на меня потухший взор. Я испугалась и хотела бежать. Но потом устыдилась этого чувства и, собравшись с духом, спросила старуху: не может ли она указать мне ближайшую дорогу к замку. «Могу, — прошамкала она, — я достаточно набрала трав, и моя корзина полна. Аптекарь в Ратенау платит за них гроши, но я сама варю из трав целебный напиток, который и люди, и животные охотно употребляют. Пойдем, молодуха, я сведу тебя в замок «удалого юнкера». Хи, хи, многие ходили туда, весело бежали к нему, но возвращались совсем в другом расположении духа… Хи, хи. Человек, за спиной которого девять десятков лет, знает хорошо каждую травку, так же как и каждого человека, с макушки до пяток…» Ну, если вы так хорошо все знаете, — сказала я, немного раздосадованная, услышав из этих уст прозвище «удалой юнкер», которым в окрестностях называли моего мужа в былое время его кутежей, — если вам все так хорошо известно, то как же вы не знаете, что я жена «удалого юнкера». На каком основании вы осмеливаетесь называть так моего мужа? «Отлично, отлично, — пробормотала старуха. — Раз вы сказали мне, кто — вы, то теперь и я скажу вам, кто — я. Меня зовут Травяной ведьмой. Я забыла свое настоящее имя. Девяносто восемь лет прошло с тех пор, как это прозвище было мне дано моими родителями. Хи, хи, девяносто восемь лет. Это долгое время. Много прошло перед моими глазами и трав и людей; но травы пропадают только на зиму, а весной снова возрождаются, люди же, зарытые в землю, уже никогда не возвращаются на ее поверхность. Девяносто восемь лет! Без двух целое столетие».

Эта старуха с ее отвратительным смехом напугала меня, я предчувствовала, что встреча с ней принесет мне какое-нибудь несчастье. Однако она молча шла около меня. Только губы ее шевелились, как это часто бывает у очень старых людей. Казалось, она думала вслух, но я ничего не могла разобрать. Старуха довела меня кратчайшей дорогой до маленького парка, примыкающего к замку, и когда мы дошли до первых деревьев, я сказала ей: «Благодарю тебя, Травяная ведьма, что ты довела меня; вот, возьми этот золотой и купи себе на него пищи, которая подкрепит тебя».

Но в то время как я раскрывала кошелек и вынимала из него монету, старуха внезапно ударила меня по руке так сильно, что золотой упал на землю, и я, пораженная, отступила. Травяная ведьма замахала над головой своей клюкой и закричала странным голосом:

— Ты жена «удалого юнкера», и от тебя я ничего не возьму. Будь прокляты деньги, которых я никогда не приму из этого дома. — Однако когда старуха увидела, как я покраснела и задрожала, тогда она поняла, как безмерно оскорбила меня своими словами, она откинула с лица седые волосы, дружелюбно подошла ко мне и заговорила совсем изменившимся голосом: «Прости старую колдунью — я слишком поддалась своему гневу… старые воспоминания… хи, хи, хи, ты прости меня… человек, которому без двух сто лет, много пережил и много испытал. Ты его жена, но ты добра и ласкова; люди говорят, что ты делаешь много добра, лечишь больных, помогаешь бедным; тебе Травяная ведьма не причинит зла. Я сделаю тебе подарок. Ты не должна пренебрегать им. Он защитит тебя от несчастья, постигающего каждую женщину, вышедшую замуж за одного из членов рода, который господствует в этом замке. В жилах рода фон Редвиц течет горячая кровь: они любят и ненавидят пылко, страстно, но и любовь и ненависть у них быстро переходят в равнодушие… За девяносто восемь лет можно многое узнать… старая ведьма не лжет… верь ей и будь себе на уме. Тогда, может быть, ты избежишь того, что испытали другие. Возьми эти листья: высушенную рябину, лавр и одуванчик, они искусно переплетены вместе; носи их на своей груди, никогда не расставайся с ними, и если с тобой случится то же, что с другими, когда муж изменит тебе, то покажи ему только эти высохшие листья и будь уверена, он вернется к тебе. Редвицы, в сущности, недурные люди, но они слабы и, увидев красивую женщину, тотчас же увлекаются ею. Подумай о том, что сказала тебе старая Травяная ведьма… без двух — сто лет… Только избранников своих Бог допускает дожить до такого возраста. Они знают все тайны природы: рябина, дикий лавр и одуванчик. Покажи их ему, когда наступит час измены».

Не могу тебе выразить, папа, какое впечатление произвели на меня эти слова и что я почувствовала, когда странная старуха вдруг исчезла, точно провалившись сквозь землю, а я все стояла на том же месте с засушенными листьями в руке. Это не было сном. Травяная ведьма действительно только что стояла передо мной, что доказывали сухие листья, которые я держала в руке; кроме того, вдали еще раздавался хриплый смех старухи и ее вечные причитания: «без двух — сто лет, без двух — сто лет». Я спрятала на груди сухие листочки и направилась домой, погруженная в глубокие думы. Мне казалось, будто чья-то чужая рука ворвалась в мою жизнь и сорвала с моих глаз повязку, которую я долго, долго носила. То, что до сих пор мне и в голову не приходило, теперь мучило меня, и я долго не могла этого забыть. Так, значит, мужское поколение баронов фон Редвиц любило пылко и страстно, но так же легко и забывало? Правда ли это? Если это действительно так, то принадлежит ли к этим людям и Курт? Течет ли в его жилах кровь предков, кровь так легко возбуждаемая, которая закипает и волнуется при одном виде красивой женщины? Неужели любовь Курта ко мне может охладеть? Или наступит час и я совсем потеряю ее?

Когда вечером Курт вернулся, я нежно прижалась к нему и осыпала его горячими ласками. Он отвечал на них, но мне показалось, они были не так искренни, не так страстны, как прежде. Он был бледен, рассеян, утомлен, и, действительно, едва мы успели отужинать, как он, ссылаясь на страшную головную боль, ушел спать. Но все-таки я еще ничего не подозревала. Впрочем, может быть, в то время не было еще и оснований для подозрений.

Прошли еще два месяца. Радостное сознание, что я ношу под сердцем живое существо, на некоторое время совершенно усыпило мою подозрительность. Я больше не следила за Куртом, я не вглядывалась в его глаза, когда он возвращался домой, так как не сомневалась, что отец моего ребенка должен любить меня больше всего на свете. Но мало-помалу меня стали удивлять частые отлучки Курта из дома. То он уезжал в Ратенау по неотложным делам и оставался там по нескольку дней, то он отправлялся в Берлин для заключения торговых сделок с купцами или для продажи зерна по более высоким, чем в наших краях, ценам. Я стала замечать, что соседние Помещики далеко не так часто отлучались из дома, хотя и у них имелись шерсть и зерно для продажи, и они, без сомнения, были бы также не прочь продать их по более высоким ценам. Правда, в ласках Курта у меня не было недостатка, но иногда мне казалось, что они стоят ему некоторых усилий. Самая мысль об этом приводила меня в отчаяние. Для женщины нет большего несчастья, как жить только крохами любви обожаемого мужа, который отвечает на ее ласки лишь из сострадания.

Временами я упрекала себя в душе, что поколебалась в своем доверии к Курту, и обвиняла в этом Травяную ведьму.

Эта старуха первая бросила семя подозрительности в мою доверчивую душу. Я видела, как из этого семени вырастал скверный росток, но не имела сил вырвать его с корнем, не дав ему принести злых плодов. Но однажды мне самой пришлось сделать ужасное открытие. Это случилось около шести недель назад, — продолжала Гунда, немного помолчав и с трудом сдерживая слезы. — Я стояла у окна моей комнаты, наслаждаясь чудным солнечным днем и любуясь ярко освещенными полями, на которых работали жницы. В такое время ни один помещик не покидает своих имений, так как при уборке хлебов хозяйский глаз необходим. Однако Курт еще накануне вечером отправился в Ратенау, где будто бы его ожидал какой-то дедовой знакомый из Берлина. Курт при этом добавил, что ему придется, может быть, уехать с этим знакомым на некоторое время в Берлин. Пока я стояла у окна, согретая мягкими лучами осеннего солнца, в моей душе вдруг шевельнулось раскаяние в том, что за последнее время я так часто сомневалась в Курте; на меня напала мучительная тоска по нем, и мне неудержимо захотелось увидеть его, увидеть немедленно, сейчас же.

Не откладывая ни минуты, я пошла сама в конюшню и, объяснив кучеру, что хочу ехать кататься, приказала заложить в легкий экипаж самую быструю лошадь. Затем я быстро оделась и через десять минут уже летела по дороге в Ратенау в легком шарабане. Кучер привык к тому, что я, часто катаясь по этой дороге, имела привычку доехать до того места, где направо возвышалась маленькая ветряная мельница, и затем возвращаться домой. Он и на этот раз собирался сделать то же, но я приказала ему вести меня до Ратенау, чтобы сделать сюрприз господину. Час спустя я подъезжала к городу. Приказав кучеру заехать на первый попавшийся постоялый двор, я оставила там свой экипаж и пошла пешком. Наши лошади и упряжь были слишком всем известны, и муж мог узнать о моем приезде раньше, чем увидел бы меня, а мне хотелось во что бы то ни стало сделать ему сюрприз. Поэтому я пошла пешком кратчайшей дорогой до лучшей гостиницы в городе, где обыкновенно останавливался Курт. По возможности спокойно отворив дверь в роскошно убранную приемную залу и не найдя в ней никого, я присела к столу. Позвонив кельнеру, я приказала подать стакан воды с малиновым сиропом. Отпив несколько глотков, я позвала кельнера.

— Знаете вы майора фон Редвица? — спросила я его.

— Владельца замка Редвиц? Как же, очень хорошо знаю. Господин часто бывает у нас.

— Может быть, он и теперь здесь?

— Он был, но сегодня рано утром и господин, и госпожа уехали, если не ошибаюсь, в Берлин.

Сердце мое болезненно сжалось. Мой план приятного сюрприза — рухнул, а тоска по мужу осталась неудовлетворенной.

— Майор действительно собирался со своим знакомым в Берлин, но нынешний день он хотел пробыть здесь, — пояснила я кельнеру.

— Правда, сударыня, — ответил лакей, — комнаты были заказаны на два дня, но госпожа получила с пароходом письмо, которым ее немедленно вызывали обратно.

— Госпожа? — удивилась я. — Вы путаете, друг мой. Вы хотели сказать, господин получил письмо, майор фон Редвиц?

Но кельнер настойчиво утверждал:

— Нет, письмо получила госпожа, и я хорошо знаю, что господин майор очень неохотно согласился на отъезд, но так как он обожает свою супругу, смотрит ей в глаза и исполняет ее малейшие желания, то они сегодня же и уехали. Я все еще не понимала кельнера. Я все еще не постигала безмерности несчастья, которое должно было поразить меня. Отец, как могла я, твоя дочь, узнать или хотя бы предположить, до какой подлости может дойти человек?

— О каком майоре фон Редвице, собственно говорите вы? — спросила я.

— Конечно, о майоре Курте фон Редвице, владельце замка, — ответил лакей. — Но, может быть, он вам больше известен под прозвищем «удалого юнкера», как его прежде называли?

— А жену его вы также знаете? — спросила я едва дыша.

— О, без сомнения. Она несколько раз была у нас с мужем. Я только не знаю, живет ли она в Берлине или в здешнем замке, потому что обыкновенно она отсюда уезжает в Берлин, пробыв у нас всего один или два дня.

Точно повязка спала с моих глаз, и я должна была крепко сжать губы, чтобы удержать крик невыразимого страдания. Я обманута. Опутана самой бессовестной ложью. Так вот какие дела вызывали беспрестанно моего мужа в Ратенау! Он проводил здесь время с женщиной, конечно, со своей любовницей, которую имел еще, может быть, до свадьбы. И пока я дома с тоской ждала его возвращения, он здесь наслаждался в объятиях этой презренной сирены.

Глава 103 СОПЕРНИЦА

Гунда не могла больше сдерживаться и залилась безутешными слезами. Бедному Зонненкампу с трудом удалось успокоить свое несчастное дитя.

— Успокойся, милая Гунда, — уговаривал он ее ласковым, нежным голосом. — Тебе безусловно необходимо вполне овладеть собой, чтобы быть в состоянии ясно и отчетливо рассказать мне все, до малейших подробностей, что случилось с тобой. Только тогда я могу прийти тебе на помощь и поддержать тебя. Что ты сделала после того, как узнала от кельнера горькую истину?

— Я хотела узнать, — продолжала Гунда, — я должна была во что бы то ни стало убедиться, настолько ли Курт забыл дом и свои супружеские обязанности, чтобы последовать за своей любовницей в Берлин. Я вернулась на постоялый двор и, когда лошади были накормлены и как следует отдохнули, поехала в Берлин.

— Как? Так просто, наудачу? Даже не зная, где тебе искать в большом городе твоего легкомысленного мужа?

— Я этого, конечно, не знала, но надеялась на случай, и эта надежда, действительно, оправдалась. Приехав в Берлин, я остановилась в простой средней руки гостинице, записалась в ней под чужим именем и после бессонной ночи с утра пошла бродить по улицам в надежде где-нибудь встретить Курта, но как усердно ни искала, нигде не встретила его. Тогда я сообразила, что не вечно же он будет сидеть в Берлине и что во избежание каких-либо подозрений, вероятно, в этот же вечер пустится в обратный путь. Я пошла к городским воротам, выходящим на эту дорогу, и, спрятавшись за углом одного дома, стала ждать. Ждать пришлось недолго. Не прошло получаса, как показалась коляска, медленно ехавшая по шоссе. Хотя экипаж был мне и не знаком, но это была открытая коляска, и я в ней тотчас же узнала своего мужа. Он был не один: рядом с ним сидела женщина под вуалью, замечательно изящная и элегантная. Что я почувствовала при взгляде на нее, этого я не в силах передать. Мне показалось, будто земля провалилась под моими ногами. Твердое основание, на котором до сих пор зиждилась моя жизнь, — обрушилось; мой идеал был низвергнут. Вера, любовь, надежда, все погибло, все разлетелось в прах.

Экипаж остановился как раз перед тем домом, за углом которого пряталась я. По-видимому, дама под вуалью провожала моего мужа только до этого места и затем собиралась вернуться пешком в Берлин. Он вышел из экипажа вслед за ней, и пока лошади шагом двигались вперед по безлюдной дороге, они в страстном объятии прижались друг к другу. Он откинул вуаль с лица своей возлюбленной, и губы его прильнули к ее устам, — те самые губы, которые целовали меня, которые мне клялись в вечной, беззаветной любви. Мне очень хотелось взглянуть в лицо этой женщины, но она стояла ко мне спиной и мне не удалось разглядеть ее. Хотя эту женщину, кто бы она ни была, я ненавижу всеми силами моей души, но все-таки должна сознаться, что никогда не видала ничего прекраснее, стройнее, чудеснее античной ее фигуры. Да, перед этой совершенной красотой форм моя собственная фигура совершенно терялась. Я не могу не признать, что эта женщина могла помрачить разум любого мужчины и довести его до постыдной измены. Только раз в жизни мне довелось видеть женщину такую же прекрасную, такую же соблазнительную, наделенную не меньшей красотой, чем та, которая похитила у меня любовь моего мужа.

— Кто же была эта вторая красавица? — спросил Зонненкамп, черты которого все более и более омрачались при рассказе дочери. — Кого напомнила тебе фигура дамы под вуалью?

— Мою мать, — проговорила спокойно Гунда.

Зонненкамп вздрогнул. На одно мгновение точно грозная молния сверкнула в его глазах и пробежала по всему лицу. Казалось, в его душе мелькнула мысль, готовая на одно мгновение лишить его разума. Но тотчас же выражение спокойствия и глубокой печали снова отразилось в чертах этого жестоко испытанного судьбой человека. Он, по-видимому, немедленно отбросил свою мысль, как отбрасывают ядовитую змею, нечаянно попавшую в руку при сборе цветов. Хриплым и мрачным голосом обратился он к Гунде:

— Брось эту женщину… забудь о матери… ей нет места в твоем рассказе… Продолжай дальше, дитя мое.

— Больше мне почти нечего рассказывать. Остается описывать не столько факты, сколько мои личные ощущения. После того как мой муж, несколько раз прижав к себе и поцеловав свою возлюбленную, простился с ней, она, опустив вуаль и тщательно закрыв ею лицо, направилась обратно к Бранденбургским воротам. Курт же быстрыми шагами догнал экипаж, вскочил в него и вскоре исчез из моих глаз.

Тогда меня осенила безумная мысль, которую я была не в силах отогнать, хотя сама понимала, как она будет страшна, ужасна, совершенно непростительна в твоих глазах, если я приведу ее в исполнение. Во мне боролись ненависть и жажда мести по отношению к женщине, похитившей у меня любовь моего мужа, отца моего ребенка, которого я носила в себе. Я видела ясно, как она шла впереди меня по краю ржаного поля. Ее гибкий, стройный, пышный стан отчетливо выделялся на золотом фоне золотых колосьев. Кругом, насколько хватало глаз, как по дороге в Берлин, так и позади нас на бранденбургском шоссе, не было ни души. Что, если я догоню эту женщину, брошусь на нее сзади и убью ее?

— Боже милосердный! — воскликнул Зонненкамп, прерывая дочь. — Гунда, Гунда, как могла хоть на мгновение прийти тебе в голову такая отвратительная мысль? Убить?.. Дитя мое, разве ты не знаешь заповеди: «не убий»… Умертвить… из мести… Разве ты забыла слова Иисуса «Мне отомщение и Аз воздам»?

— Да, отец, я знаю! — со скорбью воскликнула Гунда. — Но в том же Писании, если я хорошо припоминаю, сказано: «не нарушай супружеской верности» и дальше: «не пожелай добра ближнего твоего… ни жены его», а следовательно, и «ни мужа жены». Сегодня, отец, я благодарю Небо за то, что оно не дало совершиться моему намерению. Но тогда, в первую минуту, когда я узнала, что меня обманывают, бессовестным образом воруют то, что у меня есть самое дорогое, и что причиной всего этого женщина, так спокойно идущая передо мной по дороге, — я, как безумная, сорвалась с места и, как кошка, бросилась догонять ее. Она не слышала моего приближения. Я не пошла по шоссе, а бросилась в канаву и поползла по ней, прикрытая золотыми колосьями.

— К счастью, при тебе не было никакого оружия, которым ты могла угрожать своей сопернице! — воскликнул Зонненкамп.

— Нет, папа, оно было у меня, и я уже сжимала его в руке. Незадолго перед тем Курт сам выбрал в своей коллекции оружия прелестный пистолет художественной работы, весь из слоновой кости, кроме ствола, конечно. Курт говорил, что его отец привез этот пистолет из Парижа в подарок матери. Он был заряжен. Так как дома я часто гуляла одна, то муж посоветовал мне иметь его всегда при себе на случай встречи в лесу с цыганами или другими бродягами. Теперь я могла воспользоваться им. Мне стоило подкрасться поближе к этой женщине, спустить курок, и я была бы избавлена от соперницы. Действительно, я уже была не более как в десяти шагах от нее, но она не замечала моей близости. Эта прекрасная женщина спокойно шла впереди меня, грациозно покачивая бедрами, гордая и самонадеянная, точно весь мир принадлежал ей.

Я подняла пистолет, поставила палец на спуск курка. Еще полминуты, и моя честь была бы отомщена, я раз и навсегда устранила бы со своей дороги женщину, ставшую между мной и мужем. Я была совершенно уверена в безнаказанности этого убийства: никаких свидетелей не было, а если бы ее труп и нашли на дороге, то кому могло прийти в голову, что убийство это совершено владелицей замка Редвиц? Но когда я хотела спустить курок, на дороге показался великолепный, запряженный четверкой белых лошадей экипаж. На козлах сидел одетый в богатую ливрею кучер, а на запятках стоял в такой же ливрее лакей. Едва я успела опомниться от удивления, как этот поистине королевский экипаж остановился; лакей бросился к любовнице моего мужа и почтительно снял перед ней шляпу. Ответив на его поклон гордым кивком головы, она села в экипаж. Моментально экипаж, лошади, кучер, лакей и ненавистная женщина исчезли, как волшебный сон. Теперь, по крайней мере, я знала, что моя соперница принадлежала к высшему кругу, к тому же обществу, к которому принадлежала и я сама. Это открытие было для меня некоторым утешением. Я, по крайней мере, убедилась, что Курт увлекся не какой-нибудь простой обыкновенной хорошенькой девушкой…

Но Зонненкамп грустно покачал головой.

— Тем хуже для тебя, мой друг, если твой муж сошелся с женщиной нашего круга. Если бы он соблазнил какую-нибудь мещаночку, от нее можно было бы отделаться деньгами или, если в ней еще сохранилась хоть искра человеческого чувства, то можно было бы обратиться к ее состраданию, доказать ей, что своей связью она разрушает счастье, убивает другую женщину, ни в чем не повинную. Но если твоя соперница принадлежит к нашему кругу, как ты в этом убедилась, то эти женщины, дитя мое, вдвое опаснее. Это — сирены, которые опутывают обезумевших мужчин своими соблазнами. Раз захватив человека, они уже не дают ему покоя, не выпускают своей жертвы из когтей до тех пор, пока телесно, душевно и, большею частью, материально не разорят ее окончательно. Ну, кончай, дорогая Гунда. Что ты сделала после того, как Господь в своем неистощимом милосердии удержал тебя от преступления и ты увидела, как твоя соперница уехала в своем роскошном экипаже?

— Я сначала бросилась на землю и тут же в золоте ржи выплакала все слезы моей души. Потом я встала, вернулась пешком в Берлин и тотчас же поехала домой. Кучеру я приказала гнать лошадей, так как хотела вернуться домой раньше Курта. Я не хотела, чтоб он узнал о моих приключениях, не хотела осыпать его упреками, как это, может быть, сделала бы другая на моем месте. Вообще я не хотела ничего предпринимать, не выслушав твоего совета.

— Это очень хорошо и благоразумно, дитя мое.

— Поэтому я просила кучера, который, как вся наша прислуга, любил и уважал меня, — не проронить ни слова о моей поездке. Я ему объяснила, что ездила в столицу купить мужу подарок к именинам. Добряк поверил мне на слово. А несколько монет, которые я дала ему при возвращении, еще лучше подкупили его молчание: по крайней мере, до сих пор он никому ничего не говорил об этой поездке. Я вернулась в замок на полдня раньше Курта, он, вероятно, останавливался в Бранденбурге или Ратенау.

— А как отнесся к тебе твой муж по возвращении? — спросил Зонненкамп. — Выражал ли он тебе любовь? Старался ли ласками усыпить твои подозрения?

— Нет, отец, этого я не могу сказать. Курт не лицемер. Он легкомыслен, но низости в его характере нет. Я заметила, что после этой несчастной поездки он стал очень грустен, хотя и старался скрыть это, ссылаясь на нездоровье. Его глаза избегали моего взгляда. Но, когда он полагал, что за ним не наблюдают, тогда я видела, как он сильно страдает. Бледный, с поникшей головой, блуждающим взором, он производил впечатление человека, измученного борьбой, с которой не в силах справиться. Сколько раз мне хотелось броситься к ногам Курта, признаться, что я все знаю и все прощаю. Просить его положиться на меня. Постараться кротостью, нежностью и любовью вернуть его, но стоило мне только вспомнить, что я видела на шоссе перед Берлином, как он нежно обнимал чужую для меня женщину, целовал ее, как целует меня, и снова негодование железными тисками схватывало мое сердце. Нет, я не могла этого забыть, я не могла протянуть ему руки примирения.

— Ну, а надеешься ли ты, — спросил Зонненкамп, подходя с Гундой к замку, — что его любовь к тебе еще не иссякла?

— Нет, отец, этого нет, этого не может быть, проговорила молодая женщина, заливаясь слезами. Что Курт глубоко и искренно меня любил, когда женился, это я знаю, и в этом не может быть ни малейшего сомнения, а такая любовь… такая любовь, отец, не может пройти. Она может поблекнуть, потускнеть, как блекнет пламя свечи под порывом ветра, но угаснуть такая любовь не может. Сам Бог закинул эту искру в два молодых сердца и раздул ее в неугасимое пламя.

— Дай Бог, чтобы ты не самообольщалась! — воскликнул Андреас Зонненкамп. — А теперь, друг мой, утри слезы и постарайся придать лицу спокойное и беззаботное выражение. Ты права, не дав мужу догадаться о твоем горе. Этой тактики мы будем придерживаться и впредь, пока я не узнаю, с какой женщиной мы должны иметь дело в лице твоей соперницы. Отдай в мои руки нити этого запутанного дела и будь уверена, я не оставлю тебя, пока не верну твое бывшее счастье в полном его сиянии, или, — и искра злобы сверкнула в глазах франкфуртского негоцианта, — пока я не расправлюсь с обоими палачами, набросившими черную пелену скорби и страдания на жизнь моего дорогого дитя.

— Да, отец, тебе вручаю я свою судьбу. Если Курта еще можно вернуть, если еще есть средство исправить нашу жизнь, то ты единственный человек, который может вернуть свет и радость в наш дом. О, папа, папа, почему мой муж не похож на тебя?

— Дитя мое, разве ты не знаешь, что я со всем своим умом, знанием и, если уж я должен в этом признаться, со всей своей добротой испытал ту же участь, которая теперь постигла тебя? Страдания, которые ты теперь переживаешь, я также испытал… может быть, испытываю еще и теперь, — глухо добавил он. — Как твой муж теперь покидает тебя, так восемнадцать лет назад бросила меня твоя мать, но еще с большей жестокостью и бессердечием. На свете существуют только два рода людей — обманщики и обманутые. Мы с тобой, Гунда, принадлежим к последним, и за это должны благодарить Бога.

С этими словами Зонненкамп обнял Гунду и подошел с ней к замку, у входа в который в эту минуту показался Курт фон Редвиц.

Глава 104 ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ СЧАСТЬЯ

Зонненкампу было нетрудно найти предлог, который объяснил бы его зятю причину его внезапного приезда. Дела вызвали его в Берлин, и он не мог пропустить случая, чтобы по пути не навестить дочери. Зонненкамп был удивлен, как сердечно встретил его Курт. Он бросился к нему, крепко обнял и горячо расцеловал.

— Отец! — воскликнул он. — Как я счастлив, что ты опять с нами! Гунда так тосковала по тебе. И я также, поверь мне, очень чувствовал твое отсутствие. Как было бы хорошо, если бы ты всегда мог жить с нами. Ты мог бы иметь такое хорошее влияние на нашу жизнь. Не правда ли, отец, ты долго останешься у нас? Я употреблю все старания, чтобы сделать приятным твое пребывание в замке Редвиц.

Это не были речи человека, чувствовавшего себя в чем-нибудь виновным или совершенно испорченным. Зонненкампу показалось, что Гунда верно угадала душевное состояние мужа: Курт был увлечен, ослеплен, прелести замечательно красивой женщины довели его до высшей степени возбуждения, но в глубине души он все еще любил свою молодую жену.

Несмотря, однако, на это, от Зонненкампа не могло укрыться, что Курт стал совсем другим. Его свежий цвет лица пропал; глаза, так светло и ясно смотревшие на Божий мир, приобрели какой-то лихорадочный блеск; вся внешность молодого майора имела что-то неустойчивое, точно в нем боролись два начала, доброе и злое, оспаривая его душу. Зонненкамп вздохнул с облегчением. Если Курт еще любит Гунду, то все может поправиться. Тогда его можно будет освободить от цепей, которыми его опутала великосветская сирена. Франкфуртский негоциант решил зорко следить за Редвицем и прежде всего постараться узнать имя женщины, причинившей такие страдания его дочери. Раз он узнает, с кем имеет дело, то сумеет придумать и средство, и способ для борьбы с ней.

С приездом Зонненкампа в замок жизнь в нем пошла иначе. Гунда стала гораздо спокойнее, а со спокойствием к ней вернулись ее прежняя приветливость и привлекательность. Курт, казалось, видел в отце своей жены настоящего друга, с которым ему было приятно беседовать и советоваться. Зонненкамп стал замечать в последние дни, что Курту часто как будто хотелось открыться ему, повиниться во всем и просить его помочь вымолить прощение у Гунды.

Но так уж созданы молодые люди. Когда сердце влечет их довериться доброму другу, когда разум говорит им, что это единственное средство, которое может вывести их из затруднений и заблуждений, иногда является то, что люди называют стыдом; он замыкает уста кающегося и редко оставляет ему силу победить себя.

Стыд? Только безумие может предпочесть влачить на себе тяжесть тайного греха и все глубже погружаться в это вязкое болото, вместо того, чтобы облегчить себя, доверившись преданному, любящему сердцу. Если это и стыд, то это ложный стыд, который натворил на свете больше бед, чем яд и кинжал, сгубив множество молодых жизней. Из-за этого ложного стыда люди все глубже и глубже погружаются в порочную жизнь, пока не дойдут до окончательного падения.

Этого стыда не избежал и Курт. Несмотря на все свои хорошие задатки, он был человек крайне самолюбивый. Хотя он сознавал полезность откровенной исповеди, но она стоила ему больших усилий и он не мог принудить себя к этому. Хорошо, если бы нашелся человек, который сумел бы вовремя поддержать его, облегчить ему признание, указать надежду на прощение и обновление.

Прошла почти неделя, как Зонненкамп жил у своих детей, но Курт еще ни разу не пытался выехать из замка. По-видимому, он не получал и писем, которые могли бы возбудить в нем желание вернуться к своим незаконным наслаждениям.

Зонненкамп устроился так, что он как бы случайно, гуляя каждое утро, первым встречал почту, приходившую из Ратенау. Он отбирал письма у почтальона и сам нес их зятю. Ни одного раза ему не попалось письма, написанного женской рукой. Напротив, Курт, который за последнее время очень запустил управление своим громадным имением, теперь с жаром принялся за дело. Имея при себе такого опытного советника, как Зонненкамп, он торопился наверстать убытки, причиненные хозяйству его небрежностью.

— Это хороший знак, дитя мое, — сказал однажды утром Зонненкамп своей дочери, сидя с ней за завтраком, в то время как Курт был занят какой-то сложной работой в кабинете, — прекрасный признак, что муж твой принялся с таким рвением за работу. Праздность — хороший пособник греха и порока. Человек, занятый серьезными делами, меньше подвергается искушениям и имеет больше сил устоять против них.

— Ах, отец, как я счастлива, что ты приехал! — воскликнула Гунда, целуя руки отца. — Я знала, что когда ты будешь тут, у нас все пойдет хорошо.

В то же мгновение Зонненкамп и его дочь вскочили с места и в испуге и удивлении взглянули друг на друга. В соседней комнате, кабинете молодого хозяина, раздались вдруг резкие голоса и послышался гневный возглас Курта.

— Вы недобросовестный слуга; вы бессовестно обманули мое доверие. Я поручил вам заведование кассой имения, а теперь, когда я, к сожалению, слишком поздно принялся за проверку, то вижу, что вы обсчитали меня на несколько тысяч талеров!

— Обсчитал? — взволнованно воскликнул оскорбленный. — Господин майор, вы употребляете слово, оскорбительное для моей чести. Ну, да, я не отрицаю, что в кассе не хватает 2800 талеров. Я их употребил на свои потребности. Но постепенно я их верну вам из своего жалованья. Это еще не дает вам права называть меня обманщиком.

— Нет, впредь я буду называть вас вором, — возразил ему Курт.

— Ого! Господин майор, не торопитесь. Если вы воображаете, что можете погубить меня, то ошибаетесь.

Затем голос говорившего спустился до глухого шепота, хотя был еще настолько слышен, что Зонненкамп и Гунда, находившиеся в проходе между двумя комнатами, могли хорошо расслышать каждое слово.

— Господин майор, — услышали они, — если вы меня погубите, заклеймите названием вора, если вы откажете мне от службы и, не дав аттестата, лишите возможности получить другое место, я, в свою очередь, достойным образом отплачу вам.

Сильный удар кулаком по столу был ответом на эти слова.

— Сударь, — крикнул взбешенный майор, — что хотите вы сказать этой угрозой?

— То, что я не буду молчать, если вы будете говорить. Есть вещи, господин майор, не менее предосудительные, чем воровство, и если на них нет суда, который мог бы отправить виновного в исправительный дом или в тюрьму, то все-таки, я полагаю, что супружеская честь чего-нибудь да стоит, а ваша — находится в моих руках.

— Вы осмеливаетесь!.. Вы заслуживаете, чтоб я…

— Ни слова больше, господин майор, или я сейчас же расскажу вашей жене некоторые вещи, из-за которых она прольет много слез… О, я недаром пролежал целый час в канаве в лесу, притаившись, как речная выдра, спрятавшаяся от охотника… Я подслушал, как некий господин и некая прекрасная дама ласкали друг друга и беседовали, составляя разные планы, которые, если их…

Дальше он не продолжал…

Дверь с шумом открылась, и на пороге ее показалась Гунда, а за нею Зонненкамп. Они появились как раз вовремя, чтобы предупредить большое несчастье.

Курт фон Редвиц с безумным криком бросился на управителя, схватив его за грудь. Но и тот также не оставался в бездействии: он схватил обеими руками майора за плечи, с силой потрясая их. Завязалась жестокая борьба. Управляющий был так же строен и высок, как и его хозяин. Он был одного с ним возраста и потому так же, как он, в полном расцвете сил. Их можно было бы принять за двух братьев, так они были похожи один на другого, хотя между ними не было ни малейшей родственной связи. С криком ужаса бросилась Гунда между двумя мужчинами, которые при виде ее отскочили друг от друга.

— Гунда! — воскликнул Курт, лицо которого стало бледнее носового платка, которым он вытирал капли пота, выступившие у него на лбу.

— Гунда, ты слышала?.. Ты слышала?..

— Я ничего не слышала, Курт, кроме того, что этот человек обманул и обокрал тебя. Выгони его из дому сейчас же. Он должен удалиться, и будь уверен, что я никогда не унижусь до того, чтобы допустить лесть и клевету коснуться меня. Лицо управляющего перекосилось. Он попробовал иронически засмеяться, но даже неопытный глаз мог заметить, что этим смехом он старался только прикрыть свое собственное смущение и бессилие. Ядовитая стрела, которую он уже давно приготовил для своего молодого хозяина на случай, если бы всплыли наружу его подлоги и плутни, отскочила, как мяч от стены, благодаря твердости и благородству характера Гунды.

Курт фон Редвиц протянул жене обе руки и ласково привлек ее к себе.

— Какая ты славная, Гунда, — тихо проговорил он. — Видит Бог, я не заслуживаю такой доброты.

Затем, овладев собою, он, по-видимому, спокойно обратился к управляющему;

— Господин Кольбе, вы немедленно покинете этот дом. Я, может быть, мог бы еще вас простить, хотя ни в коем случае не оставил бы у себя на службе, мог бы отнестись к вам с некоторым снисхождением, но так как вы с таким злым коварством пробовали запугать меня и оказались не только вором, но и шантажистом, то мне остается только сказать вам: убирайтесь вон!

Господин Кольбе пытался заговорить, но Курт обрезал его, красноречивым движением указав на дверь. Пристыженный, уличенный в подлостях, управляющий должен был покорно выйти из комнаты, не удержавшись, однако, чтобы не бросить ядовитого взгляда на Гунду.

Теперь был самый удобный случай для Курта признаться во всем жене, выказавшей столько благородства и снисходительности, и все окончилось бы миром. Но Курт молчал. Он подавил слова, которые стремились от сердца к устам, и ограничился тем, что поцеловал Гунду в лоб.

Для молодой женщины этого было достаточно. Это движение было принято ею за просьбу о прощении. Боже, она с такой радостью дала бы его. Ей хотелось только, чтобы любимый человек всецело принадлежал ей и чтобы она, в свою очередь, была для него дороже всего.

Зонненкамп, несмотря на все свое знание человеческого сердца, был сам введен в заблуждение в эту минуту. Ему казалось, что все недоразумения улажены, и он благодарил Бога за эту катастрофу, которая, как благодетельная гроза, очистила воздух.

Курт не пошел за женой и тестем в столовую, но просил их продолжать прерванный завтрак и позволить ему еще некоторое время заняться проверкой отчетности, чтобы убедиться, не надул ли его негодяй еще в каких-нибудь других статьях. Но едва тесть и жена успели затворить за собой дверь кабинета, как Курт бросился в кресло перед письменным столом и в отчаянии закрыл лицо руками.

— Столько любви, доброты и благородства с одной стороны, и сколько красоты и обольстительности с другой. Знаю, что я грешен перед этим добрым, великодушным существом: я тысячу раз клялся себе прекратить эту постыдную связь, но не могу, не могу сбросить с себя цепей, которыми эта прелестница приковала меня к себе. Ее обольщения могут довести меня до сумасшествия. Две недели я не видел ее и извелся от тоски. Внутренний жар сжигает меня. Лучшим доказательством, как я безумно люблю ее, служит мучительная ревность, терзающая меня. Я спрашиваю себя: почему она целые две недели держит меня вдали от себя? Где она все это время? Я дрожу при мысли, что другой мог приобрести ее благосклонность. Что я… но нет, нет, это невозможно. Она тысячу раз сама говорила, что любит меня. Но если это так, то почему она до сих пор держит всю свою жизнь в такой глубокой тайне от меня? Почему я до сих пор не могу узнать даже имени? Кто она? Где должны искать ее мои мысли, когда она вдали от меня? Как блестящий метеор, появляется она внезапно передо мной и так же внезапно исчезает. В минуту одной из своих дерзких прихотей она назвала себя Лорелеей, и только этим именем могу я называть ее. О, ты, чудная, загадочная, демоническая Лорелея, ты околдовала меня, как того несчастного рыбака, о котором рассказывает сказка, который безрассудно пустил свою лодку и разбил ее о скалы, слепо повинуясь прекрасной златокудрой деве, манившей его к себе.

Курт опустил голову на руки. Лицо его пылало. В эту минуту послышался легкий стук в дверь кабинета, выходящую в коридор, и на пороге показался маленький пастушок.

— Прошу извинения, господин, — заговорил он, подходя к к письменному столу. — Я пас овец на горе, откуда вытекает лесной ручей, и ко мне вдруг подошла дама и спросила: не могу ли я передать господину письмо?

— Письмо?.. Где же оно?

Курт, конечно, сразу догадался, кто была эта дама, и боязливо поглядел на дверь, за которой Гунда завтракала с отцом. Пастух вытащил из-под шерстяной фуфайки крохотное письмо и подал его Курту фон Редвицу.

Последний сунул руку в карман и, вынув серебряную монетку, бросил ее мальчику, который легко поймал ее на лету.

— Спасибо, иди паси своих овец, или тебе нужен ответ?

— Нет, дама сказала, что ответ не нужен.

Курт вздохнул с облегчением, когда мальчик вышел из комнаты. Подойдя к окну, он принялся за чтение письма. Оно дрожало в его руках, его била лихорадка. Он раз десять перечитал немногие строки, набросанные, по-видимому, женской рукой, затем поднес его к губам.

— Она пишет, что хочет еще раз повидать меня перед далеким путешествием, но, однако, не говорит, куда едет. Сегодня в десять часов вечера она будет ждать меня у Волчьей ямы, мы там уже раз встречались. Я буду пунктуален. Наконец-то… наконец-то я снова увижу ее, мои жаждущие поцелуев губы снова прильнут к ее губам… Тоска по ней довела меня почти до болезни. Но Гунда?.. Гунда, которая была сегодня так благородна и великодушна… Могу ли я ей изменить? Могу ли я обмануть ее доверие? Курт… Курт, ты стоишь на таком повороте твоей жизни, который приводит к гибели… а с собой ты увлечешь и молодую жену. Не страшит тебя, Курт, этот великий грех?

Страстный, но бесхарактерный юноша закрыл лицо руками и заплакал.

— Нет, — воскликнул он, приняв внезапное решение, — я не пойду, пусть она уезжает, не повидавшись со мной… Я устою против этого искушения!

Курт почувствовал, точно у него гора свалилась с плеч; он вздохнул с облегчением, его черты приняли симпатичное, приветливое выражение. Отдохнув немного и успокоившись, он закурил сигару и с веселой улыбкой направился в столовую. Для Гунды этот день был необыкновенно счастливый. Теперь она уже не сомневалась, что вернула себе мужа. Она была убеждена, что разлуке их наступил конец и Курт снова вернулся к ней. Но был ли он все эти дни олицетворением доброты, любезности и внимательности? Хотя сам он ни слова не говорил о случившемся, но глаза его говорили… глаза его красноречиво выражали раскаяние и мольбу о прощении, как казалось Гунде. И действительно, Курт серьезно думал о сближении с Гундой. Ее великодушие и благородное отношение к угрозам и вымогательствам господина Кольбе глубоко тронули его. Он удивлялся своей жене и с уважением и восторгом смотрел на нее. После завтрака молодые супруги предприняли в сопровождении Зонненкампа небольшую прогулку. Курту хотелось познакомить тестя со своим лесоводством и заодно сговориться относительно распоряжений, какие понадобятся для предполагавшейся в скором времени охоты. Гунда сидела рядом с мужем, ласково прижавшись к нему; она взяла его руку и всю дорогу не выпускала ее. Молодая парочка была совершенно счастлива, Курт изредка незаметно пожимал руку жены. Зонненкамп делал вид, что ничего не замечает, но в душе ликовал. Теперь он был уверен, что грозная буря пронеслась и на супружеском небосклоне его дочери снова заиграло яркое солнышко. Экипаж наших счастливцев ехал по лесной опушке. Зонненкамп увидел в поле, недалеко от дороги, цветы, которые его заинтересовали; ему захотелось нарвать их для своего гербария, и он вышел из коляски. В сущности, он воспользовался этим только как предлогом, чтобы оставить молодых людей наедине. Под открытым небом, окруженные мирной природой, которая всегда смягчает сердца, им было легче договориться. До конца изгнать последние сомнения и недоразумения из их отношений.

— Поезжайте шагом! — крикнул Зонненкамп. — Я сейчас догоню вас.

Экипаж медленно продолжал путь. Был чудный осенний день. Солнце освещало верхушки старых сосен. Их длинные ветки, врывавшиеся в коляску, были опутаны бесчисленными нитями тонкой паутины, как серебро блестевшими под яркими лучами осеннего солнца. Бабье лето, говорят люди, указывая на то, что природа, как увядающая красавица, напоследок еще раз одаряет землю своей чарующей улыбкой.

Гунда наслаждалась прогулкой. Задумчиво посматривая на лес, она думала: «Пусть бы эти серебристые нити, так весело порхающие у нас над нашими головами, обвили бы наши сердца и связали их навеки неразрывными узами».

— Милый Курт, — прошептала она, прижимаясь к нему, — не правда ли, ты ведь опять всецело принадлежишь мне? Мне нечего больше дрожать и бояться, что у меня отнимут твою любовь? Если бы ты знал, сколько я выстрадала. Сколько горьких, неутешных слез я пролила. Но… оставим это. Все, все будет забыто, если ты только скажешь, что снова любишь меня!

— Люблю, люблю тебя, Гунда, всем сердцем, всей душой! — воскликнул Курт, глубоко взволнованный. — Мало того, я восхищаюсь тобой, молюсь на тебя. Ах, Гунда, будешь ли ты в состоянии когда-нибудь простить меня?

Она рукой закрыла ему рот.

— Не говори этого, мне нечего прощать тебе, потому что все уже давно забыто. Милый Курт, скоро мы уже не будем одни, вдвоем с тобой. Скоро мы будем держать на руках маленькое существо, которое послужит связью между нами, которое будет принадлежать нам обоим, в котором будут отражаться наши обе жизни. Скажи мне, Курт, ты ведь всегда будешь любить нашего ребенка?

— Ах, Гунда, ты обижаешь меня! — воскликнул Курт, и слезы показались на его глазах. — Да, дорогая моя, в эту священную минуту, клянусь тебе, клянусь всем, что у меня есть святого, что я…

Но что случилось? Молодой человек внезапно умолк: глаза его, еще носившие следы слез, пристально устремились на опушку леса; руки, поднятые, чтобы обнять Гунду, безжизненно упали, дрожь пробежала по его телу, он крепко сжал губы, и почти уже произнесенная клятва замерла на его устах. В то мгновение как Курт возвысил голос, чтобы торжественной клятвой неразрывно связать себя с Гундой, в лесу появилась поразительная, сказочно прекрасная женщина. Черное шелковое платье плотно облегало ее стройный роскошный стан. Покрытое вуалью лицо было обрамлено пышными иссиня-черными волосами; большие черные с демоническим блеском глаза вопросительно и укоризненно остановились на Курте фон Редвице. Под взглядом этих ни с чем не сравнимых глаз все добрые намерения бесхарактерного юноши разлетелись в прах.

При появлении этой сказочной Венеры Курт забыл все. Гунда перестала существовать для него. Он забыл свои недавние клятвы, свои отцовские обязанности; в нем исчезло даже сострадание к еще не родившемуся ребенку. В эту минуту он испытывал только страстное, мучительное, непреодолимое желание прижать к сердцу эту женщину, как чудное видение показавшуюся и вновь исчезнувшую в темном лесу, прильнуть губами к ее губам и до дна испить весь кубок сулимых ему наслаждений.

— Что с тобой, Курт? — тревожно спросила Гунда. — Не заболел ли ты вдруг? Ты побледнел, дрожишь, не лихорадит ли тебя?

— Да, у меня лихорадка. Ах, боюсь, что от этой лихорадки ни один врач не избавит меня.

— Спаси Бог, — проговорила испуганная молодая женщина. — Вернемся в замок. Тебе, может быть, станет лучше, когда ты согреешься у камина. Эти чудные осенние дни бывают очень опасны. — Она не думала сказать так верно.

Курт кивнул головой в знак согласия. Да, эти осенние дни очень опасны.

Молодая, прелестная девушка с свежими, розовыми щечками, пышным алым ротиком, с выражением любви и невинности в глазах, конечно, прекрасна и желанна, и странник, встретив этот цветок на своем пути, несомненно, испытает искушение остановиться перед ним и упиться его ароматом. Но женщина, прелести которой достигли полного расцвета, в глазах которой горит сознательная страсть, в движениях которой отражаются уже испытанные блаженства, которая уже познала все тайны любви, такая женщина не напоминает нежного весеннего цветка. Это кубок, наполненный золотистым искрящимся вином, огненную страсть которого мы поглощаем с жадностью до потери сознания. Такая-то женщина появилась теперь перед Гундой и Редвицем.

Гунда окликнула отца, показавшегося на дороге с пучком полевых цветов в руках. Она сообщила ему о болезни мужа, но Зонненкамп успокоил ее, приписывая этот припадок пережитым волнениям, которые не могли пройти бесследно.

Все вернулись в замок, и здесь Курту стало немного лучше. Весь остальной день он провел с женой и тестем. Унылый, с опущенной головой, углубленный в себя, хотя Курт и старался всеми силами быть с Гундой ласковым, приветливым и внимательным, но… Обедали все вместе в несколько приподнятом настроении духа. После обеда кофе подали в библиотеку, где Зонненкамп и Курт, закурив сигары, беседовали о разностях до самого вечера. За ужином Курт предупредил жену, что ночью пойдет на охоту и уговаривал ее не беспокоиться, потому что рано утром он будет уже дома. Кроме того, он предполагал сделать обход замка, потому что господин Кольбе, выгнанный с таким позором, был человеком очень мстительным, и последнее время Курт стал побаиваться, как бы он не поджег их.

— Я пойду с тобой, — поспешил предложить Зонненкамп, — и хотя, конечно, не пожертвую охоте всю ночь, но все-таки до полуночи составлю тебе компанию.

Курт ничего не ответил. Намерение тестя сопровождать его на охоту, по-видимому, не особенно порадовало его. Тем не менее около восьми часов тесть и зять, в охотничьих костюмах, вышли на дорогу. Курт был страшно взволнован, прощаясь с женой. Он прижал ее к себе; сначала поцеловал ее в лоб и глаза, потом в губы. При этом предательская слеза скатилась на щеку Гунды. Казалось, он прощался с ней не перед прогулкой на охоту, а перед разлукой на целую жизнь. Но Гунда приняла слезу, упавшую на ее щеку, за драгоценную жемчужину раскаяния. Она думала, что эта слеза выражает немую мольбу, горькое сознание всего горя, которое он причинил ей за последнее время. Она была так рада простить ему и забыть все, навсегда.

Глава 105 ЧЕРНОКУДРАЯ ЛОРЕЛЕЯ

Зонненкамп с Куртом шли безмолвным лесом. Было не холодно, но сыро. Чудный день сменился неприятным вечером. Около девяти часов оба охотника подошли к шалашу и заняли его, чтобы отсюда следить за дичью и, если удастся, убить хорошую дикую косулю. Поднялся сильный ветер. Охотники были засыпаны еловыми иглами. В такую непогоду, сопровождаемую мелким дождем, дичь не особенно охотно оставляет свои гнезда, и охотники тщетно прождали больше часа, не подстрелив ничего. Курт фон Редвиц вынул часы и, с беспокойством посмотрев на них, обратился к тестю:

— Отец, было бы недурно, если бы один из нас вернулся в замок. Мысль о Кольбе и о поджоге не выходит у меня из головы, а Гунда дома совсем одна. Я никогда не прощу себе, что мы оба ушли, если с ней случится что-нибудь в наше отсутствие.

— Ты, может быть, прав, мой друг, — ответил Зонненкамп спокойно, — а так как сегодня мало надежды на охоту, то мы сделаем лучше, если оба вернемся домой.

Но это было совсем не на руку Курту. Он объяснил тестю, что ему из-за управляющего придется пробыть еще некоторое время в лесу, так как этот негодяй способен учинить лесной пожар, который принесет огромные убытки.

Зонненкамп закинул ружье за плечо, дружески пожал руку зятю, советуя быть настороже и в случае столкновения с господином Кольбе держаться с ним с величайшей осмотрительностью. Затем он вышел из шалаша и углубился в лес.

Курт еще с четверть часа просидел в шалаше, прижимая к холодному дулу ружья свой пылающий лоб; он закрыл глаза, и только глубокие вздохи, временами вырывавшиеся из его груди, доказывали, что он не спит. Вдруг он вскочил на ноги и осторожно, оглядываясь, вышел из шалаша, а затем стремительно бросился в самую чащу леса. Курт фон Редвиц шел к Волчьей яме. Волчья яма имела полное право носить такое название. Не далее как сорок или пятьдесят лет назад леса, входившие во владения баронов фон Редвиц, кишели этими животными, и даже теперь их водилось довольно много; но они появлялись большею частью только зимой и тогда, выгнанные голодом из своих логовищ, приближались почти к самому замку.

Мрачное воспоминание было связано с Волчьей ямой. В одну ужасную зимнюю ночь здесь отправила себя на тот свет несчастная мать с пятью детьми, жена богатого крестьянина из деревни Редвиц. Она принадлежала к зажиточной крестьянской семье. Ее против воли отдали замуж за богатого вдовца, тогда как она любила молодого рабочего, служившего у ее отца; но он был бедняк, и она не смела проситься замуж за него, потому что крестьяне, больше чем кто-либо, держатся правила, что деньги к деньгам стремятся.

Таким образом, эта женщина должна была влачить при нелюбимом муже грустную жизнь, полную страданий и лишений. За четыре года она сделалась матерью пятерых детей.

Богатый крестьянин был известен как жестокий скряга. Он не только дурно обращался с женой, но и лишал ее самого необходимого. Так как при пятерых детях хозяйственные расходы, конечно, значительно росли, то он целыми днями ругался, и несчастная жена должна была брать с бою буквально каждый кусок.

Наконец, доведенная до отчаяния, она, воспользовавшись крепким сном мужа, забрала детей и в морозную зимнюю ночь отправилась в лес. Все дальше и дальше углублялась она, пока не дошла до Волчьей ямы. Тут она остановилась и привязала к себе детей. Бедные малютки не противились: видя от своей матери всегда только любовь и ласку и зная, что она не сделает им ничего дурного, они послушно пошли за ней — в объятия смерти. В припадке безумия она бросилась в Волчью яму, и голодные животные растерзали нежные тельца, оставив только обрывки их одежды, по которым впоследствии узнали, какой ужасной смертью покончила с собой вся семья.

Деревня не захотела больше терпеть жадного скрягу, который своим бессердечием довел до такой трагической кончины шесть цветущих жизней. Жители кольями и цепами выгнали его из деревни. Никто не захотел приобрести его имущество. Его дома и амбары развалились, земля стояла не возделанной, так что из зажиточного человека он превратился в нищего. Наконец однажды его нашли в лесу, повесившимся на дереве вблизи Волчьей ямы. В память об этом трагическом событии жители деревни Редвиц построили на этом месте маленькую часовню; а так как не бывает худа без добра, то с тех пор крестьяне энергично принялись за искоренение волков из окрестной местности, особенно у Волчьей ямы, где теперь почти не было слуха о них.

К этой-то Волчьей яме, пользовавшейся такой дурной славой, и направлялся теперь Курт. Перед ним уже показалась полуразрушенная, поросшая мхом часовня. Она помещалась на краю Волчьей ямы и была окружена гигантскими елями. На пороге ее стояла женщина, при виде которой кровь бросилась в голову Курту и восклицание восторга вырвалось из груди. Как дивное художественное изваяние, стояла она на ступеньках, ведущих в часовню. Осененная черными как смоль волосами, она, казалось, изображала чудную лесную царевну в этой мрачной чаще.

— Лорелея! — воскликнул Курт, бросившись к ее ногам. — Моя чудная, обожаемая Лорелея! Как долго ты заставила меня ждать себя. Как надолго лишила меня наслаждения видеть тебя, прижимать мои уста к твоим.

Женщина, названная Куртом сказочным именем Лорелеи, — которое, как нам известно, было только ее прозвищем, так как настоящее свое имя она скрывала от Курта, — нагнулась к нему, обвила его шею своими дивными руками и привлекла к своей груди.

— Я пришла проститься с тобой, мой ненаглядный… Я не могу больше оставаться в этих краях. Мое присутствие стало известно твоей жене; она и ее отец будут следить за мной, а я не могу допустить, чтобы наша связь открылась.

— Куда же ты отправишься? — спросил Курт, страстно обнимая свою любовницу. — Куда ты поедешь?

— Туда, куда ты не поедешь за мной, — поспешно ответила она.

— Куда я не поеду за тобой? — воскликнул до безумия ослепленный юноша. — Разве ты не понимаешь, что за тобой я последую на край света? О, Лорелея, заклинаю тебя, положи конец этой загадочной игре. Скажи мне: кто ты? Назови мне твое имя, скажи, будешь ли ты когда-нибудь принадлежать мне?

— На эти вопросы я охотно отвечу тебе, дорогой Курт, — проговорила она, пытливо оглядев мрачным злым взглядом бесхарактерного молодого человека. — Я дам тебе ответ на эти вопросы среди горячих поцелуев, которые, как яркое пламя, охватят твое сердце, — только не здесь, не в то время, когда ты принадлежишь другой.

— А… ты требуешь, чтобы я бросил жену, ты вызываешь меня на поступок, которым я навлеку на себя всеобщее презрение? Подумай только, Лорелея, я женат на ней не больше полугода, она носит под сердцем моего ребенка. И если бы ты только знала, как она великодушна, благородна, доверчива. О, это будет страшным преступлением, если я изменю Гунде, брошу ее.

— Ну так оставайся с ней и забудь меня.

Бросив эти слова резким, отрывистым голосом, чернокудрая Лорелея сделала несколько шагов, точно собираясь уйти. Но в ту же минуту Курт схватил ее и прижал к себе, грозя задушить своими страстными поцелуями.

— Лорелея, — твердил он, — Лорелея, не играй мной так жестоко. Я знаю, ты любишь меня, потому что тебя постоянно влечет ко мне, но, вместе с тем, ты отказываешь мне в величайшем, блаженнейшем наслаждении, которое женщина может дать мужчине! Как оглашенный, могу я стоять только в преддверии храма моей богине; я могу познать блаженную тайну, но не могу вкусить ее. Для меня на ней лежит запрет.

Чернокудрая Лорелея обвила шею Курта своими прекрасными руками и сладким, как пение сирены, голосом проговорила:

— Кто хочет вкусить высшего блаженства, тот должен завоевать его. Ты боишься покинуть жену? Ну так слушай, что я скажу тебе: я люблю тебя так горячо, что самая мысль разделять с другой женщиной твою любовь для меня невыносима. До сих пор я не сказала тебе ни своего имени, ни того — кто я. Быть может, я делала это потому, что сама связана брачными узами.

— Так ты замужем? — воскликнул Курт. — И мысль о другом, о муже, до сих пор удерживала тебя всецело отдаться мне?

— Не спрашивай. Здесь, на этом месте, я ничего не отвечу. Но если у тебя хватит мужества разорвать свои цепи, как сделаю это я, сегодня же ночью покинув эти места и направившись туда, где мы можем принадлежать друг другу, без боязни и страха наслаждаясь горячей пламенной любовью, если ты чувствуешь в себе достаточно силы, чтобы оторваться от всего, кроме меня, тогда беги, — беги сегодня же, и ты обретешь высшее блаженство и наслаждения.

Увлекая несчастного этими соблазнительными речами, чернокудрая Лорелея как бы нечаянно выронила гребень из волос. Они длинными черными змеями обвили ее плечи. Взяв их, она обвила ими шею возбужденного до последней степени юноши, обвязав ее, как шелковым шнурком. От этих чудных иссиня-черных волос распространился какой-то особенный, сладкий, опьяняющий аромат, от которого Курт почти лишился чувств. Он сковал его нервы, лишил его всякой энергии. Он как вихрь пронесся над его потухающим сознанием, унося с собой образ Гунды и последние следы его воли.

— Бежать? — проговорил Курт. — Бежать с тобой? И еще сегодня же ночью?

— Не со мной, — пояснила его любовница, — это опасно и могло бы выдать нас. Мы должны уехать каждый порознь, но я назову тебе место, где мы сойдемся.

— Назови, назови! — крикнул Курт.

— У нас сегодня двадцать седьмое сентября. Пятого октября ровно в двенадцать часов я буду ждать тебя на скале Лорелеи, на берегу Рейна. Не напрасно ли будет мое ожидание?

— Нет, тысячу раз нет! — воскликнул вконец очарованный Курт. — Если бы даже ты была, действительно, та сказочная Лорелея, которая только заманивает людей своей красотой, я и тогда последовал бы за тобой, куда бы ты меня ни повела: на смерть или к преступлению. Я знаю, — продолжал Курт в бешеном экстазе, — что, предаваясь в эту минуту тебе, очаровательному демону, жертвуя милым, невинным, чистым созданием, я становлюсь погибшим человеком, ненавидимым и презираемым всеми теми, кого я любил и уважал; я знаю, что со своим сердцем я отдаю тебе и мою душу. Но все равно. Хотя бы ты уготовила мне яд, я все-таки пойду за тобой. Я готов погибнуть в его пламени после того, как овладею тобой.

— Не яд, а рай найдешь ты у меня, — шепнула ему соблазнительница, торопясь отделаться от него. — Не забудь же, Курт Редвиц, пятого октября на скале Лорелеи, на Рейне.

Затем она обвила его белыми, нежными руками, прильнула горячими губами к его губами, и эта последняя ласка, от которой содрогнулось все его существо, как колыхаются леса и нива при приближении весны, когда вешние грозы прогоняют зимние бури, — от этого последнего поцелуя несчастная жертва черноокой Лорелеи окончательно потеряла сознание.

Без чувств опустился Курт к ее ногам. Когда он пришел в себя и мысли его немного прояснились, прелестницы уже не было. Курт остался на пороге часовни, погруженный в глубокие размышления. Если он хочет быть пятого октября на Рейне, то должен ехать немедленно, в эту же ночь. Может быть, будет даже лучше, чтобы он не видал Гунды. Будет ли он в состоянии встретить ее ясный, но вопрошающий взгляд? Хватит ли у него сил, чтобы не проговориться о своих планах?

— Нет, незачем возвращаться домой, незачем подвергаться опасности попасть под влияние Гунды. Нужно ехать сегодня же ночью, сейчас. — Курт не видел другого выхода.

Но не так-то скоро умолкли хорошие движения его души. Злой демон не так-то легко подчинил его себе. Пока Курт сидел, углубленный в себя, на пороге полуразвалившейся часовни, злые и добрые начала его души вступили в жестокую борьбу. Майор уже выдержал много тяжелых битв под градом пуль. Окруженный смертью и всеми ужасами войны, он отважно и твердо стоял против врага. Но та борьба, которую ему приходилось выдерживать теперь, о, она была труднее самой отчаянной битвы на поле брани. Образ Гунды все чаще и чаще вставал перед его воображением, он ясно слышал ее жалобный голос, с отчаянием взывающий к нему. Курт рисовал себе неизбежные последствия, к которым приведет его низкий, непоправимый поступок: его жена будет лишена мужа, ребенок, которого она носит под сердцем, — отца, имение — хозяина, а сам он, виновник всего этого, потеряет честь и уважение.

Человек, бросающий жену и ребенка, — преступник, хотя большей частью и не караемый юридическим законом, но в себе самом носящий свое наказание. Испытает ли он когда-нибудь безмятежный сон? Сядет ли он когда-нибудь весело и спокойно за стол? Что он сделается несчастным на всю остальную жизнь из-за соблазнительной красоты этой женщины, с таким демоническим упорством отрывающей его от своих, — это он понимает очень хорошо. Он ясно сознавал также, что ласки и поцелуи этой Лорелеи не будут в состоянии заставить его забыть то, что теряет сегодня. И все-таки он не мог отказаться от этой женщины. Она с магической силой притягивала его к себе. Околдовала ли она его? Не напоила ли его эта Цирцея каким-нибудь волшебным напитком, что его тянет только к ней, что при одном воспоминании о ней кровь закипает в его жилах и могучая страсть овладевает всем его существом, делая его совершенно бессильным?

«О, Лорелея, какой дорогой ценой заставляешь ты меня платить за свою любовь. Всем, что только у человека есть заветного и дорогого — честью и счастьем всего его бытия, — думал несчастный. — И если бы еще это касалось одного меня, я с радостью отдал бы все, чтобы хоть одну ночь, хоть час пробыть в твоих объятиях и испить всю сладость твоей страсти. Я похож на вора, который, не имея средства удовлетворить свои низменные инстинкты, крадет чужую собственность, на легкомысленного кассира, похищающего доверенные ему суммы из кассы, чтобы удовлетворить прихоти своей любовницы».

Но ни угрызения совести, ни самобичевания, которым предавался Курт, не могли ничего изменить. Влияние этой новой Лорелеи было так сильно, цепи, которыми она оковала его, были так несокрушимы, что не прошло и часа внутренней борьбы и колебаний, как Курт совершенно ясно понял, что он должен последовать за ней, хотя бы на свою собственную гибель.

— Но как? Как устроить бегство? Как уничтожить следы, чтобы Гунда и ее отец не могли настигнуть его?

Одна мысль о том, что Гунда может встать на его пути и потребовать отчета, приводила его в бешенство. Если он хотел в назначенный его любовницей срок, то есть через неделю, встретиться с ней на Рейне, на скале Лорелеи, то он должен пуститься в путь на рассвете. В то время не было железных дорог, и переезд из Бранденбургского Морка до Рейна требовал не менее недели, и то при условии быстрой езды. В деньгах Курт не нуждался. В предвидении какой-нибудь случайности он, уходя из дому, запасся порядочной суммой и мог доехать с возможной быстротой до цели и на остаток прожить совершенно независимо около года.

Что станет с его имением, об этом легкомысленный юноша не думал. Управление им, находясь в руках Гунды, будет, конечно, удовлетворительно. Он охотно оставлял ей все свое состояние. По крайней мере, никто не сможет сказать, что он бросил ее без средств, а ребенок, которого она ожидает через месяц, конечно, не будет нищим.

«Слабое утешение, — сказал себе Курт. — Успокоение, которым он только сам обольщал себя. На что деньги его жене и ребенку, когда его самого нет при них? Когда он покрыл стыдом и обесчестил их имя?»

— Стыд и бесчестье, — прошептал Курт. — О, если бы никто не узнал о моем побеге? Если я бы мог найти средство, чтобы люди могли подумать, что я умер, погиб?

Вдруг молодой майор вздрогнул. Ночная тишина была нарушена звуком выстрела, который многочисленным эхом пронесся по безмолвному лесу. Он быстро вскочил. На лице его выражалось смущение и изумление.

— Кто мог стрелять в его лесу в такое время? Разве Зонненкамп не вернулся в замок? Не он ли выстрелил в какую-нибудь дичь, встретившуюся ему по дороге? Браконьер? Но о них в последнее время совсем не было слышно в округе.

Однако выстрел действительно был; он явно слышал звук, идущий от Волчьей ямы, вблизи которой он стоял. Но что это? Ему послышался вздох, стон, глухой удар, Курт нагнулся; глаза его сверкали, он напряг слух до последней возможности и действительно различил слабый звук человеческого голоса, от которого кровь застыла в его жилах: это был предсмертный, безнадежный стон умирающего.

Не совершено ли здесь убийство? Преступление? В смущении Курт машинально взъерошил себе волосы. Когда человек сам занят скверными мыслями, то на него производит еще более тяжелое впечатление преступление, совершенное поблизости, и как бы он ни был бесстрашен и отважен, все-таки нечистая совесть смущает его. Но времени терять было нельзя. Курт должен был убедиться, кто был подстрелен около него и лежал теперь умирающий на зеленом мху. Он взял ружье, зажег маленький карманный фонарик, которым часто пользовался на ночных охотах, и пошел по направлению стонов.

Ему пришлось идти недалеко. Не далее четверти версты от Волчьей ямы, в том месте, где ели, по странной прихоти природы, образовали совершенно отчетливо крест, лежал человек. Около него находилось еще дымящееся ружье. Поэтому тут не могло быть речи об убийстве. Очевидно, в глубине леса, в ночной тишине совершено самоубийство. Курт поднял фонарь и смело подошел ближе, но в ту же минуту невольно отступил, узнав того, кто таким образом покончил с собой. Это был Кольбе, которого он утром уволил, уличив в краже. Должно быть, он понял, какой постыдный поступок совершил, что без аттестата ему не удастся получить хорошего места, отчаяние вложило ему ружье в руки, и выстрелом в лоб он покончил с собой. Курт нагнулся над несчастным и осветил его лицо. Глаза еще были открыты и со странным выражением уставились на майора. Последний невольно отступил: ему показалось, что в них выражался гнев и проклятие.

— Кольбе! — воскликнул он. — Слышите ли вы меня? Узнаете ли?.. Как могли вы решиться на такой шаг… Нет, тут человеческая помощь больше не нужна. Он отходит… Он скончался!..

И, действительно, самоубийца глубоко вздохнул, глаза его закатились, дрожь пробежала по телу, и все было кончено. Курт стоял, опираясь на ружье перед покойником. Рассматривая его, он снова обратил внимание, уже не в первый раз, на замечательное сходство между усопшим и собой.

Странно, что именно в эту минуту перед ним предстала такая картина, как бы в предостережение. Не перст ли это Божий? Не хочет ли провидение напомнить ему, что и он может дойти до того же конца, как этот лежащий перед ним человек, если не сумеет устоять против искушений? Но Курт не долго задумывался над этим, другая мысль неудержимо захватила его. Он нашел то, чего до сих пор тщетно искал: возможность замести свои следы. Этот Кольбе очень похож на него фигурой, волосами, даже чертами лица. Почему не мог бы он сойти за него? Почему этот самоубийца не мог бы сыграть его роли в то время, как сам он исчезнет бесследно?

Задумано — сделано. После беглого осмотра окружающей местности, убедившись, что за ним никто не следит, он снял с себя платье и белье. Осторожно раздев покойника, он надел на него все, что снял с себя, а сам переоделся в платье самоубийцы. Он оставил на нем все мелочи, которые носил в своих карманах: записную книжку, перочинный ножик, огниво, чтобы для следствия не осталось сомнений, что труп принадлежит самому помещику. Чтобы лицо самоубийцы не могло выдать его, он дважды выстрелил в его голову, раздробив у трупа челюсть, череп и сорвав часть носа. Но этим Курт фон Редвиц не ограничился. Он выкопал охотничьим ножом неглубокую яму, положил в него тело покойного и прикрыл его хворостом и еловыми ветками.

Таким образом, можно было предположить, что Курт был убит браконьерами, или даже, может быть, самим уволенным Кольбе и зарыт в лесу. Он рассчитал, что тело найдут не сразу и что сырая земля сделает черты лица еще более неузнаваемыми. Свое охотничье ружье он положил вместе с покойником в могилу, а ружье Кольбе и все, что принадлежало ему, взял с собой. Покончив с этим делом, Курт почувствовал себя несколько спокойнее. Теперь, по крайней мере, на его имя не ляжет пятно стыда и позора. Скоро тело будет найдено и таким образом будет установлено, что он пал жертвой убийцы. Курта будут оплакивать; его друзья станут с состраданием вспоминать о нем, в то время как он сам — и сладострастная дрожь пробежала по его телу — начнет новую жизнь в объятиях чернокудрой Лорелеи.

Он отер носовым платком пот, выступивший на лбу, и со всех ног бросился вон из леса. Курт направлялся не к замку, он торопился не к своей молодой жене — нет, он бежал из своих владений, из сферы истинной, искренней и преданной любви. Он бежал от спокойной, почтенной, достойной полного уважения жизни, он бежал от самого себя, оставляя за собой покойника, долженствовавшего заместить его. И все это для того, чтобы предаться прекрасному демону, обольстившему его, чтобы с ним пережить краткие, быстрые мгновения страстной любви. О, жалкий человек! Несчастный Курт! Чего ты больше достоин: осуждения или сострадания? Ты принадлежишь к тем, к сожалению, слишком многочисленным безумцам, которые легкомысленно меняют настоящее золото на фальшивое. Ты променял благородное, преданное сердце на короткий» мимолетный сон, за которым последует страшное пробуждение.

Глава 106 СОБАКИ ПРОПАВШЕГО

Гунда не сомкнула всю ночь глаз. Скрепя сердце отпустила она отца и мужа. Особенно с последним ей было тяжело расстаться, предоставив его всем случайностям ночной охоты именно сегодня, в первый вечер после их примирения. Но доброе сердце Гунды сейчас же оправдало мужа.

Конечно, ему не сиделось дома из боязни, чтобы выгнанный инспектор не устроил ему какого-нибудь скверного сюрприза. Разумеется, хозяйский глаз нужен повсюду, особенно если служащие ненадежны. Лучше предусмотреть беду, чем после жаловаться на нее.

Но когда в одиннадцать часов Зонненкамп вернулся, объяснив, что Курт послал его домой, чтобы Гунда не оставалась в одиночестве, сердце ее снова сжалось, хотя она старалась победить себя, хваля Курта за его заботы о ней.

Значит, в лесу он думал о ней, боялся за нее.

Зонненкамп еще около часа просидел с дочерью, беседуя о будущем, которое они рисовали себе в самых розовых красках. Да, теперь все пойдет хорошо. Курт любит жену, полюбит и ребенка, если Богу будет угодно, чтобы он родился.

Ребенок! Какая мать не приходит в восторг при мысли, что она будет держать в руках маленькое, дорогое существо, плоть от плоти, кровь от крови любимого мужа? Какая молодая мать не хранит в своем сердце с удвоенной нежностью и любовью образ человека, который сделался отцом ее ребенка?

В полночь Зонненкамп простился с дочерью и ушел к себе. Гунда также перешла в спальню, разделась и легла спать. Но сон бежал от ее глаз. Какая-то странная тоска, какое-то гнетущее предчувствие не давали ей уснуть. При виде пустой постели, находящейся рядом с ней, она зарывала лицо в подушки и заливалась слезами.

— Ах, как было бы хорошо, если бы сегодня Курт был здесь! Если бы она, как в первое время своего замужества, могла прижаться к нему, положив голову на его грудь.

Она старалась уверить себя, что Курт не долго будет отсутствовать. На дворе дул сильный ветер, и мелкий дождь бил в ставни. Гунда слышала, как в лесу трещали ветки, срываемые ветром, и стонали деревья, пригибаемые к земле. В такую ночь было особенно приятно лежать в объятиях любимого человека. Пусть тогда неистовствует буря, гремит ураган, ревет ветер и льет дождь.

Но сегодня ночь тянулась для Гунды бесконечно: свет уже начал брезжить в ее окнах, а Курта все не было. К утру она задремала, но поминутно просыпалась, волнуемая страшными снами и видениями. То ей слышались из лесу крики о помощи, то казалось, что перед ней стоит красавица, которую она видела с Куртом перед воротами Берлина. Болезненно-возбужденная фантазия заставляла ее бороться с этой женщиной, и та оставалась победительницей. Обворожительная незнакомка встала ей одним коленом на грудь и давит так, что бедная Гунда не может перевести духа. Наконец она с криком вскочила с постели.

Какое счастье, что это был только сон!

Гунда взглянула на часы, стоявшие на ночном столике, и с удивлением увидала, что уже больше пяти часов. Она оделась и вышла из спальни. Молодая женщина нисколько не сомневалась, что Курт уже давно дома. Он, вероятно, не захотел беспокоить жену и предпочел в столовой дождаться утреннего кофе, чтобы затем заняться делами. Она вышла из спальни и спустилась на нижний этаж, где помещались людские. Кучер, горничная, кухарка и лакей сидели за большим столом и распивали кофе.

— Где хозяин? — спросила Гунда. — Видели вы его?

— Нет, госпожа майорша, — ответили слуги, — он, вероятно, еще на охоте.

Гунда должна была удержаться, чтобы не вскрикнуть; до сих пор муж еще никогда не оставался так долго в лесу. Но все-таки она утешала себя тем, что Курт с минуты на минуту должен был вернуться домой. Поднимаясь к себе наверх, она на лестнице встретила отца.

— Твой муж еще спит? — спросил Зонненкамп. — Он, должно быть, вернулся домой очень поздно. Не знаешь, убил он что-нибудь?

— Нет, папа, — проговорила Гунда, взяв отца за руку и проходя с ним в соседнюю комнату. — Курт еще не возвращался, и я не могу себе представить, что это может значить?

— Не беспокойся, друг мой, — утешал Зонненкамп Гунду, хотя сам при этом известии не мог удержаться от тревожного чувства. — Кто знает, что могло его задержать? Тебе нечего бояться, он хорошо вооружен, да и края эти безопасны. Разве у вас часто тут попадаются браконьеры?

— Нет, отец! — воскликнула в волнении молодая женщина. — С тех пор как мы живем в замке, я еще ни разу не слышала, чтобы в нашем имении попадались браконьеры.

— Ну так пойдем завтракать. Я уверен, что прежде чем мы кончим кофе, Курт будет уже здесь.

— Собаки с ним? — спросила Гунда. — Нет, Курт их не взял.

Они сошли вниз и сели за завтрак; Гунда не могла есть, Зонненкамп старался поддержать разговор: он чувствовал, что такое продолжительное отсутствие Курта не могло быть случайным. Вдруг он поставил на стол чашку, которую собирался поднести ко рту, и спросил:

— Ты слышала сегодня ночью выстрел в лесу немного спустя после того, как мы легли спать?

— Нет, отец, хотя я не спала… вероятно, ветер отнес звук выстрела от моего окна.

— Мне послышались три выстрела: сначала один, а потом, через некоторое время, еще два. Но, конечно, я мог и ошибиться.

Отец с дочерью прождали еще два часа. Их волнение возрастало с каждой минутой. Курт не возвращался. Гунда не могла удержаться и начала плакать. Мрачные предчувствия волновали ее. Зонненкамп был не в состоянии успокоить дочь. Вдруг она вскочила и проговорила:

— Папа, я иду в лес. Пойдешь ли ты со мной?

— Разумеется, мой друг, я даже думаю взять с собой некоторых слуг, без которых ты могла бы обойтись в доме. С Куртом, вероятно, что-нибудь случилось, иначе он давно был бы дома.

Несколько минут спустя Зонненкамп и Гунда в сопровождении кучера и лакея направились в лес. Они обошли его весь, вдоль и поперек, обшарили каждый куст, но нигде не нашли следов Курта.

— Это ужасно! — воскликнула Гунда.

— Напротив, это очень хорошо, дитя мое, и ты должна радоваться. Теперь, по крайней мере, мы можем быть уверены, что его нет в лесу и что здесь с ним не случилось никакого несчастья, иначе мы нашли бы его тело.

Гунда взяла отца за обе руки и, поднявшись на цыпочках, шепнула ему на ухо несколько слов, страшно поразивших Зонненкампа. Он отступил, точно получил удар по голове, ужас отразился на его лице. Но в следующее мгновение он овладел собой и, положив на грудь голову дочери, заговорил:

— Не дай Бог, чтобы твое предположение оправдалось. Нет, нет, я этому не верю… этого не может быть… В таком случае мы оба ошиблись в Курте. Ты полагаешь, что он бежал? Нет, дорогая Гунда, выкинь из головы эти мысли. Твой муж легкомыслен, он мог сделать какую-нибудь глупость, что не раз случалось в его юности: пылкая кровь часто толкает людей на поступки, в которых они потом раскаиваются; но… бросить жену и ребенка… человек, способный на такой поступок — мерзавец, заслуживающий нашего полного презрения… Этого я в Курте не могу допустить.

До позднего вечера поиски не привели ни к чему. Курт исчез.

Отчаяние Гунды не имело границ. Отец привел ее совершенно разбитую в замок и послал в Ратенау за старым доктором, так как имел серьезные основания тревожиться за здоровье дочери. Но Гунда объяснила, несмотря на лихорадку, которая ее трясла, что не хочет быть больной, что ей некогда хворать, когда она должна разыскивать мужа. Всю ночь она снова пробродила в лесу. Семьдесят крестьян из деревни Редвиц были снаряжены на поиски господина. Они освещали факелами каждый куст в лесу, не пропуская ни одного темного уголка. Эти добрые люди также принимали близко к сердцу исчезновение Курта, во-первых, потому, что «удалой юнкер», несмотря на свое прежнее сумасбродство и всегдашнюю вспыльчивость, был для них добрым хозяином; а во-вторых, его молодая жена, подавленная горем, вызывала в них искреннее сострадание.

В окрестностях вскоре распространилась весть о загадочном исчезновении владельца замка Редвиц; наконец, в дело вмешалась и полиция. Комиссия, составленная из следователя, двух полицейских комиссаров и протоколиста, явилась на четвертый день в замок и заставила Гунду и Зонненкампа рассказать дело во всех подробностях. Члены комиссии пожимали плечами, покачивали головами, составили длиннейший протокол и — уехали, не пролив ни малейшего луча света на это темное, загадочное дело.

Как ни страдала Гунда от тоски, страха и разных сомнений, заставивших ее терять голову, тем не менее она не пропускала ни одного дня, чтобы не пойти на розыски мужа. Так и теперь, утром, на восьмой день таинственного исчезновения Курта, она стояла, поджидая отца, который всегда сопровождал ее и благодаря ласковым утешениям которого молодая, убитая горем женщина до сих пор еще не потеряла рассудка. Молча стояла она вся в трауре, прислонившись к большой мраморной вазе, на террасе замка.

Вдруг послышался громкий лай, и со двора выбежали два громадных пса. Они бросились к Гунде, и пока один, положив ей на плечо огромные лапы, умными и грустными глазами смотрел ей в лицо, точно желая выразить свое сострадание, другой лизал ей руку. При виде этих собак Гунда залилась слезами. Это были охотничьи собаки ее мужа, которых он так любил и без которых почти никогда не выходил.

Нужно же, чтобы он не взял их с собой именно в тот роковой вечер! Если это была действительно случайность, то случайность коварная и таинственная. Если бы верные животные были при нем, они оградили бы его от опасности. Они растерзали бы человека или зверя, прежде чем тот успел причинить вред их хозяину. Размышляя об этом, ей пришло в голову, что она и сама была недогадлива, ни разу не взяв с собой собак в лес. Эти животные с прекрасным чутьем, может быть, напали бы на след ее мужа. Она приласкала обоих псов, которые с визгом и лаем прыгали вокруг нее.

— Да, хороший Неро, да, добрая Диана, вы сегодня пойдете со мной; мы будем искать Курта, и если он еще в лесу, то вы найдете своего хозяина.

Собаки с радостью залаяли, как будто поняв ее слова.

В эту минуту Зонненкамп вышел из дому и, узнав о намерении дочери, мог только похвалить ее.

— Мы давно должны были это сделать, — сказал он. — Но так всегда бывает в запутанных делах: люди делают все, кроме того, что должны сделать.

Неро и Диана отправились с Гундой и ее отцом в лес; весело прыгая, с громким лаем пустились они вперед. Собака отлично понимает отсутствие своего хозяина, и пишущий эти строки припоминает следующий трогательный случай в его собственной семье, который красноречиво доказывает, каким острым инстинктом обладают эти животные.

Во время холеры 1866 года один из его родственников из маленького фабричного городка в Лаизице поехал к обедне в Лейпциг. Хотя его предупреждали, что в Лейпциге свирепствует холера, он не захотел отказаться от своего намерения, рассчитывая собрать после обедни деньги с должников и продать приготовленный товар. Он отправился на почтовый двор и занял место в дилижансе. За ним побежала и его охотничья собака… Во время его поездок в Лейпциг она постоянно бежала за почтовой каретой часть пути и потом возвращалась домой. Животное очень скучало в отсутствие хозяина, но в этот раз особенно тосковало. С опущенным хвостом и помутившимися глазами бродило оно по дому, жалобно выло и отказывалось от еды.

Фабрикант умер в Лейпциге. Собираясь домой, он захворал холерой и через несколько часов умер. Вследствие эпидемии тело погребли в чужой земле. Собака, замечая, что все в доме горюют и плачут, поняла, вероятно, что случилось несчастье, хотя скептики, конечно, будут отрицать такую сообразительность в животном. Как бы то ни было, собака ежедневно, ко времени прибытия почты из Лейпцига, становилась беспокойной и бежала на почтовый двор ожидать почтовую карету. Не встретив своего хозяина, она грустная возвращалась домой с опущенным хвостом. Через несколько недель собака перестала бегать на почтовый двор. Вместо этого она, в определенное время, отправлялась на шоссе, навстречу почте, возвращалась с нею в город и тщательно обнюхивала каждого пассажира, выходившего из кареты. Но хозяина своего она никогда между ними не находила. Несчастное животное протянуло так целый год, пока однажды не околело на почтовом дворе в ожидании кареты, навстречу которой уже была не в силах бежать.

Такая преданность человеку, если этот последний был добрым и заботливым хозяином, не всегда встречается даже у людей.

Неро и Диана, охотничьи собаки барона Курта фон Редвица, также, казалось, понимали, что им предстоит не простая прогулка в темном лесу. Хотя, обыкновенно, они не давали пощады лесным обитателям, но нынче ни зайцы, ни дикие козы, ни барсуки не обращали на себя их внимания. По-видимому, собаки были заняты отыскиванием следов их пропавшего господина. С устремленными в землю глазами, подняв уши и вытянув шеи, они мчались по лесу, обшаривая и обнюхивая каждый куст, с остервенением царапая землю, употребляя, по-видимому, все усилия, чтобы отыскать требуемые следы.

Луч надежды прокрался в сердце Гунды и Зонненкампа; им казалось, что умные животные сделают то, чего не могли сделать люди, и они не раз упрекнули себя, что раньше не воспользовались услугами этих преданных животных. Все глубже и глубже проникали собаки в еловый лес. Сильный ветер, дувший все эти дни, превратился в настоящий ураган, вырывавший с корнями целые деревья, так что пребывание в лесу было далеко не безопасно. Зонненкамп вовремя оттащил Гунду, иначе огромная пихта, сваленная ветром, убила бы ее.

— Благодарение Богу, что я успел предупредить тебя! — в волнении воскликнул Зонненкамп. — Ужас охватывает меня при мысли, как я легко мог бы лишиться тебя, мое дорогое дитя.

— А я, — возразила со слезами Гунда, — не благодарю тебя за спасение. Если бы дерево убило меня, я была бы уже на том свете, забыв горе и заботы и унеся с собой младенца, лишившегося отца.

— Не греши, Гунда, — остановил дочь Зонненкамп, ласково поглаживая ее волосы. — Мы не должны терять надежды. Бог может сделать чудо, и мы найдем твоего мужа.

— Мы его найдем, но — мертвым. Сердце говорит мне, что Курта нет в живых, что я навсегда потеряла его.

Почти два часа обыскивали они с собаками окрестности Волчьей ямы. Вдруг животные стали кружиться, как сумасшедшие. Затем жалобно завыли, поджали хвосты и бросились к Гунде; они терлись головой о ее платье и, став на задние лапы, смотрели ей в лицо большими печальными глазами.

— Посмотри, папа, они точно плачут. Боже милостивый! Они поняли, что не могут найти своего хозяина.

— Нет, нет, друг мой, — ответил Зонненкамп, — это странное поведение животных доказывает совсем другое… Мы находимся в самой дикой части леса, и если с Куртом случилось недоброе, то это могло произойти именно здесь.

— Да, здесь… именно здесь! — воскликнула Гунда, еще больше побледнев. — Ты прав, отец. Мы находимся близ так называемой Волчьей ямы. Это самое страшное место в лесу: десять лет назад здесь разыгралась тяжелая семейная драма. Мы не уйдем отсюда, пока тщательно не осмотрим всей местности.

Гунда ласково погладила собак, приговаривая: «Неро, Диана, ищите хозяина… ищите… он исчез… исчез…» Ее голос перешел в рыдания, но собаки поняли ее. Они большими прыжками пустились по лесу, делая круги и постепенно уменьшая их к центру.

Вдруг Диана остановилась на одном месте, где хворост и еловые ветки образовали странную на вид кучу; она постояла и потом жалобно и протяжно завыла. В ту же минуту Неро был около нее, но когда Зонненкамп и Гунда захотели подойти ближе, то псы злобно зарычали.

— Что это значит? — спросила молодая женщина. — Неужели они не узнали меня? Так сердито они на меня никогда не рычали.

— Они, вероятно, нашли след, — проговорил Зонненкамп в сильном волнении. — Отойдем, спрячемся за то дерево и оттуда понаблюдаем, что станут делать собаки.

Оставшись одни, Неро и Диана сейчас же начали с остервенением разрывать кучу, разбрасывая отвердевшую землю и хворост. Вдруг псы глухо зарычали. Зонненкамп и его дочь бросились к ним. Заглянув в яму, вырытую собаками, Гунда упала без чувств в объятия отца.

Они стояли перед открытой могилой с обезображенным трупом. Некоторое время кругом царила глубокая тишина. Люди и животные содрогнулись при виде этой картины и в безмолвном ужасе стояли перед ней. Только ворона, сидевшая по соседству на старой ели, махая черными крыльями, резким карканьем нарушала это торжественное безмолвие. Пробужденная этим звуком, Гунда бросилась на колени перед трупом и, прежде чем Зонненкамп успел помочь ей, уже держала в руках тело, сбросив с него покрывавшую его землю.

— Это он, — рыдала Гунда, — это Курт… это мой муж…

У Зонненкампа из дрожащих рук выпало ружье.

— Убит… коварным, изменническим образом убит… — стонал он.

Гунда не говорила ни слова. Обезумевшими от горя глазами долго разглядывала она тело, отмечая всякую мелочь.

— Лица я не могу узнать, — шептала она, — оно так обезображено… Но одежда — его. Эта охотничья сумка принадлежала моему мужу… вот его ружье записная книжка… шелковый кошелек… я сама, собственными руками вязала его… нет… нет… не остается ни малейшего сомнения… это он… в роковую ночь он был здесь убит и зарыт…

Зонненкамп поднял отброшенные Гундой записную книжку и кошелек и стал внимательно рассматривать его содержимое. Он нашел в нем пять золотых и несколько серебряных монет.

— Вот доказательство, что убийство совершено не с целью грабежа, — проговорил он, задумчиво рассматривая монеты. — Иначе его бы обокрали. Но если это убийство из мести, то кто посягнул на него? Курт был любим всеми. Какой жалкий негодяй мог совершить это убийство?

— И ты еще спрашиваешь, отец? — заговорила молодая женщина. — Кто же, как не изгнанный управляющий, этот Кольбе, которого муж с таким срамом выгнал со службы за то, что он обокрал его кассу? Ты помнишь, Курт сам говорил нам об этом.

— В ту ночь Кольбе, должно быть, подстерег мужа в лесу; между ними завязалась новая ссора и тогда… Боже мой… моя последняя надежда исчезла… бедный, дорогой Курт… прости мою подозрительность… ты не бросил меня безжалостно… ты был убит! О, Курт… если бы только Господь сжалился надо мной и дозволил мне последовать за тобой… Без тебя для меня нет радости в жизни, без тебя я не могу… не хочу жить!

Гунда бросилась на труп.

— Жестокий убийца пустил три выстрела в голову несчастного Курта, — шептал про себя старик, рассматривая тело. Лицо неузнаваемо, и если бы не платье и не вещественные доказательства, которые нашлись в карманах, я ни за что не поверил бы, что это Курт фон Редвиц. Будь мужественна, дитя мое. Соберись с силами. Пойдем домой, надо распорядиться похоронами. Кроме этого, подлый убийца должен понести заслуженную им кару.

— Его не найдут, — проговорила Гунда, — Кольбе, наверно, давно скрылся.

— В таком случае я сделаю все для поимки его. О, на свете еще есть справедливость, и рука правосудия простирается очень далеко.

— Ах, отец! — воскликнула в горьких слезах Гунда. — Конечно, наказание за смерть моего мужа будет только справедливым возмездием, и убийца должен собственной кровью искупить на эшафоте свое преступление, но разве это утешение для меня? Никто не вернет мне дорогого, обожаемого мужа; никто не снимет черного, мрачного покрывала скорби, с этой минуты окутавшего всю мою жизнь.

Зонненкамп поднял дочь, обнял ее и уговорил покинуть это страшное место. Гунда сначала не хотела и слышать об этом. Но Зонненкамп доказал, что собаки хорошие сторожа и не допустят никого, кто бы пожелал дотронуться до трупа. Наконец Гунда послушалась отца и согласилась вернуться в замок.

— Не отходите от него, верные животные, — жалобным голосом заговорила она с собаками, — берегите тело вашего хозяина: это последняя услуга, которую вы можете оказать ему. Будьте внимательны, бедные, лишившиеся хозяина псы; вы также любили и потеряли его, так окажите же ему эту последнюю почесть.

Неро и Диана присели у трупа своего хозяина.

Час спустя длинная процессия направилась в лес за телом владельца имения. Прислуга замка и крестьяне в знак траура шли с зажженными факелами, хотя был еще светлый день. Покойника положили на носилки, покрытые черным бархатом, и таким образом доставили в замок. Старый духовник из деревни шел во главе процессии. Подойдя к замку, он запел молитву. Под звуки его пения взволнованные крестьяне опустились на колени, и в такой обстановке тело было внесено в замок. В самом хвосте процессии, прихрамывая и опираясь на палку, тащилась ветхая, из ума выжившая старушонка, которая, в то время как все плакали и горевали, смеялась, бормоча про себя:

— Два до ста, два до ста… скоро мне будет столетие… знаю то, чего не знают другие… хи, хи, хи, старая Травяная колдунья не будет врать, что проворовавшийся управляющий зарыт в яму барона фон Редвица… Без двух сто… без двух сто… все случается в жизни… всякие сумасбродства… даже и смерть… даже и смерть.

В то время как в большом замковом зале сидела Гунда у гроба, горько оплакивая безвременно погибшего мужа, внизу на дворе на камне прикорнула старая Травяная ведьма; покачивая головой, с опустившимися на лицо длинными прядями седых волос, она не переставала бормотать:

— Без двух сто… без двух сто… плачь, плачь, красавица, там наверху… но плачь не об умершем, а об вероломном… два до ста… Было бы лучше, если бы он умер, изменщик.

Глава 107 ТРАВЯНАЯ КОЛДУНЬЯ

В следующие дни в окрестностях не было другого разговора как об убийстве майора Курта фон Редвица. Много слез было пролито о красивом, богато одаренном юноше; Курт умел приобретать друзей, и все любили и уважали его.

При известии о преступлении в замок явились судебные власти из Ратенау, и много проклятий было послано на голову безбожного убийцы. Что преступление было совершено управляющим — в этом никто не сомневался, и власти немедленно сделали распоряжение о розыске убийцы. Гунда относилась ко всему безучастно. Она не была одержима мщением, поскольку была совершенно убита потерею мужа.

Баронов фон Редвиц уже более столетия хоронили в фамильном склепе, сооруженном одним из их предков. Вблизи деревни возвышалась каменная гора. В ней-то предок нынешних владельцев поместья приказал устроить фамильный склеп. Немало стоило трудов пробить киркой твердую скалу; хотя в то время порох был уже изобретен, но его еще не научились употреблять для взрывов. После многолетней работы удалось, наконец, пробить большое углубление в скале. На него, по воле строителя, была навешена тяжелая железная дверь, и он сам первый нашел упокоение в этой, похожей на египетскую пирамиду, гробнице. С тех пор в этом склепе стали хоронить всех, носящих имя фон Редвиц.

И вот сегодня снова открылась железная дверь снова разверзлась пасть каменной гробницы, готовой проглотить нового пришельца, провожаемого факельной процессией к месту вечного упокоения. Окрестные землевладельцы приехали в экипажах отдать последний долг усопшему; крестьяне пешком следовали за гробом, искренняя, глубокая печаль выражалась на всех лицах. Гроб из черного дерева с серебряным распятием на крышке утопал в цветах. Он был поставлен на черный катафалк, увитый цветочными и лавровыми гирляндами. Вся процессия при свете факелов — погребение совершалось вечером — двинулась в путь и, добравшись до склепа, остановилась.

Здесь священник совершил отпевание и сказал надгробное слово. Кругом катафалка стояли все провожавшие гроб. Гунда, поддерживаемая отцом, смотрела лихорадочными, сухими глазами — все слезы ее иссякли. Когда старый пастор, глубоко взволнованный, умолк, сказав последнее слово, все присутствующие в слезах опустились на колени. Старик умел говорить просто и трогательно. Затем он произнес «Отче наш» и закончил следующими словами:

— Иди же, Курт Редвиц, погружайся в тихую могилу, присоединяйся к твоим предкам. Там, внизу царствуют мир и покой; здесь, на земле, в нашей бурной жизни, ты не будешь забыт. Преданная жена будет думать о тебе, друзья с любовью и уважением сохранят о тебе память даже и тогда, когда тело твое уже давно превратится в прах.

Он сделал поклон. Гунда еще раз бросилась рыдая на гроб; затем носильщики подняли его и понесли в склеп.

— Стойте!.. Стойте, люди!.. — послышался вдруг резкий голос. — Два до ста… Послушайте старую Травяную колдунью… Не оскверняйте могилы баронов Редвиц… Ха, ха, ха, ха, ха… Вы с таким же правом могли бы положить в нее дохлую собаку, как того, кто лежит в этом гробу…

Присутствующие были страшно поражены, и все глаза устремились на старуху, выкрикивавшую эти слова скрипучим голосом.

Столетняя женщина появилась у гроба. Ропот пронесся кругом:

— Уберите старуху! Она уже давно сошла с ума, прочь ее… уведите старуху.

Но Травяная ведьма, опираясь на свою клюку, так неприязненно, с таким злобным выражением воспаленных слезящихся глаз глядела на тех, кто подходил к ней, что те отступили, вся ее внешность была так страшна, что не нашлось охотника поднять на нее руку. Старуха ведь колдунья и имеет дело с нечистью: нельзя быть уверенным, что она не натворит каких-нибудь пакостей. Эти старые ведьмы очень легко нагоняют хворь или даже смертельную болезнь на людей, которые им не нравятся, которых они ненавидят. Присутствующие на похоронах Курта фон Редвица были, в сущности, настоящими детьми своего века, и даже самые знатные и образованные между ними не были лишены суеверия, которому подвержено было тогда все, даже прогрессивное общество.

Ветхая, столетняя старуха, которая в наши дни могла бы вызвать только участие и сострадание, в то время внушала страх и ужас. К тому же нужно принять во внимание ее таинственность, осторожность, с какой она избегала людей; ее отрывочную манеру говорить парадоксами и загадками; собирание ею целебных трав, обыкновенно в лунные ночи, нашептывание молитв, заклинания и разные бессмысленные изречения. Только Гунда и отец ее не побоялись старухи… последний подошел к ней и сказал спокойным, ласковым голосом:

— Иди, бабушка, не нарушай печальной церемонии, не увеличивай горя моей бедной дочери. После похорон приходи в замок, я вышлю тебе милостыню.

— Я не возьму денег, — упрямо возразила старуха. — Хотя я охотно беру милостыню, но за ту услугу, которую хочу тебе оказать, ты не должен мне платить. Еще раз предупреждаю вас, — продолжала громким голосом колдунья, — не ставьте гроб в склеп; покойник, лежащий в нем, не принадлежит к роду фон Редвиц. Два до ста… Это так же верно, как мне будет сто лет — там лежит не тот.

— Какие безумные речи! — воскликнул Зонненкамп. — Иди, старуха, не вынуждай нас употребить против тебя силу; ты так стара, что не понимаешь, какой великий грех нарушать погребение.

С этими словами он взял старуху за руку и хотел удалить, но она вырвалась из его рук и, скорчившись над своей клюкой, подошла к Гунде.

— От тебя я ничего не хочу, — кричала она Зонненкампу, — и от них также, — кивнула она на окружающих, — вот пусть эта молодая баронесса, которая выплакала все глаза над гробом мужа, пусть она послушает, что я хочу сказать.

Несколько мужчин бросились на Травяную колдунью и хотели силой оттащить ее прочь, но Гунда остановила их:

— Не троньте старуху. Я хочу выслушать ее. Мне сдается, что ее речи не простой старческий бред; я нахожу некоторый смысл в ее безумных словах. Боже милостивый. Неужели мы все обманулись?

— Обманулись? — закричала старая ведьма. — Да, ты обманулась, ты обманута, баронесса фон Редвиц. Но Бог не хочет, чтобы обман продолжался всю твою жизнь. Откройте гроб и осмотрите еще раз внимательно покойника. Люди бывают часто поражены слепотой, и даже если им силой открывают глаза, они не могут или не хотят видеть. Но я назову вам человека, лежащего в этом гробу, которого вы собираетесь так торжественно хоронить в семенном склепе здешних владельцев. И я докажу то, что говорю. Человек, доживший без двух до ста лет, многое, многое видел.

— Говори, старуха, говори скорей, — торопила ее Гунда дрожавшим от волнения голосом, — скажи нам все, что ты знаешь, не скрывай ничего.

— Ты желаешь знать, кто лежит в этом гробу? — твердым голосом заговорила Травяная колдунья. — Тот, кого в настоящее время разыскивают как убийцу твоего мужа. Он, может быть, был дрянной человек и не многого стоил, но убийцей — нет, управляющий Кольбе не был убийцей, хотя вы его назвали таковым. Он только один раз убил… убил — самого себя.

Гунда начала так сильно дрожать, что ее отец должен был поддержать ее.

— Управляющий? — пробормотала она осекшимся голосом. — Это его тело? Но на покойнике было платье моего мужа! Его записная книжка, в кармане мы нашли его кошелек! Как это могло случиться? Как ты это объяснишь, старая?

— Отгони их — и я тебе все расскажу, верь мне, я скажу тебе всю правду; и если ты хоть чуточку усомнишься, я представлю тебе неопровержимое доказательство. Вот там стоит сапожник, он сделал, конечно, не одну пару сапог управляющему Кольбе. Позови его и спроси: не имел ли управляющий на левой ноге двойного пальца и не делался ли сапог для этой ноги совсем особенным образом? Эй, сапожник, скажи: правду ли я говорю или нет?

Седобородый старик сапожник подошел к Гунде с почтительными поклонами и сказал:

— Старая сказала истинную правду. Если в гробу лежит действительно управляющий Кольбе, то на его левой ноге должна находиться эта примета. На одном из пальцев был спереди нарост, точно второй палец. Мне пришлось много поломать голову над сапогом господина управляющего, потому что нога его была очень чувствительна и не выносила ни малейшего давления.

Едва сапожник успел дать это показание, как Гунда, вне себя, громко закричала:

— Отвинтите крышку гроба. Я хочу, я приказываю вам! Мы стоим перед тайной, и я хочу во что бы то ни стало сорвать с нее покров, хотя бы это мне стоило собственной жизни.

Могильщики медленно сняли с гроба крышку; люди подняли факелы и их мрачным, красным светом осветили обезображенного покойника. Окоченевший труп, уже начавший разлагаться, был одет в красивый мундир майора фон Редвица. Окоченевшая рука держала шпагу, которой он так храбро сражался против неприятеля под Прагой.

— Снимите сапог с левой ноги, — приказал Зонненкамп.

Это приказание тотчас же исполнил сам сапожник. Дрожащими руками стянул он сапог и чулок с левой ноги.

Гунда в неописуемом волнении нагнулась над гробом.

— Это не мой муж! — воскликнула она, взглянув на маленький уродливый палец левой ноги, о котором говорил сапожник. — У Курта не было этого недостатка. О, Боже мой! Старуха говорила правду: тот, которого мы считаем убийцей, сам был убит.

Глухой ропот пробежал по толпе. Старый пастор с отчаянием поднял руки к Небу, умоляя Всевышнего не допустить новых, еще более ужасных открытий.

— Этот человек, — заговорила Травяная колдунья, протянув костлявую, обросшую темными волосами руку, по направлению к покойнику, — не жертва преступления. Он сам покончил с собой, мучимый совестью за продолжительное обкрадывание своего хозяина. Это вам теперь доказано, люди, вы должны были это узнать, и потому я все это высказала вам. А теперь оставьте меня одну с господами: то, что я должна сообщить, касается только молодой баронессы.

Присутствующие охотно остались бы; любопытство ясно выражалось на их лицах, но старый пастор первый показал пример: он поклонился и удалился, остальные последовали за ним.

Зонненкамп шепнул несколько слов могильщикам, после которых они взяли тело покойного управляющего и понесли его на маленькое деревенское кладбище. Теперь площадка перед фамильным склепом опустела, дверь в него замкнулась, и только Гунда с Зонненкампом и Травяной ведьмой остались у гробницы баронов фон Редвиц. Зонненкамп хотел увести Гунду и Травяную колдунью в замок, чтобы там выслушать сообщения последней, но Гунда не согласилась, она хотела во что бы то ни стало сейчас же услышать все. Умоляющим взглядом смотрела она на Травяную колдунью, точно из ее уст должна была узнать всю свою судьбу.

— Без двух сто, — бормотала старая ведьма. — Как мне хотелось дожить до того, чтобы узнать этих двух господ, но теперь я этого больше не хочу: мои глаза слишком многое видели, уши слишком многое слышали, и язык должен слишком многое пересказать, что причинит боль и страдание бедной молодой баронессе.

Неделю назад я отправилась с корзиной в лес за одной травкой, которая растет только осенью. В деревне лежит больной мальчик; он запустил себе в ногу ржавый гвоздь, отчего у него сделались судороги в челюстях; истинная жалость смотреть, как несчастный мучается и страдает в ожидании, когда наступит конец его молодой жизни. Поэтому мне хотелось добыть ему травку, которая в этих случаях делает чудеса, но она растет не везде, и ее можно найти во множестве только в таком месте, куда, конечно, не пойдет ночью ни один деревенский житель, — у Волчьей ямы. Но я не боюсь ничего. Доживши без малого до ста лет, потеряешь как страх, так и надежду. Такому ветхому человеку нечего бояться. Итак, в то время, как я собирала свои травы у Волчьей ямы, я вдруг услышала шаги, и передо мной внезапно показался человек. Это была женщина, такая чудная красавица, какой я еще не видела во всю свою жизнь. Черноволосая, — никакое черное дерево не могло бы быть чернее ее волос… Сама белая, как снег, с пышной грудью, сильными, полными руками, высокими бедрами, она была как висящая виноградная кисть с налитыми на солнце крупными зрелыми ягодами. Мне было интересно, что могла делать эта красавица ночью в таком страшном месте, как Волчья яма? Поэтому я спряталась за разрушенной часовней и зарылась в высокий папоротник, разросшийся там очень густо. Сначала я ничего не могла рассмотреть. Женщина эта спокойно стояла на пороге часовни, пристально всматриваясь в темноту, — она, казалось, ждала кого-то. Терпение ее подвергалось сильному испытанию. Прошло не менее часа, прежде чем послышались новые шаги; я подсмотрела и увидела нашего красивого молодого господина с ружьем на плече и сдвинутой на затылок шляпой. Прежде чем я успела спросить себя, зачем эти двое сошлись тут ночью в лесу, как господин — простите меня, госпожа баронесса, если я огорчу вас, но вы желали знать всю правду, — как господин майор бросился к ногам пришедшей красавицы, называя ее своей дорогой Лорелеей, а она протянула к нему свои белые руки, прижала к груди и затем…

— Довольно, старая, — поспешно прервал ее Зонненкамп, — пощади мое несчастное дитя, не разрывай ее сердца. Слышишь, как она рыдает… Боже мой, что мы еще услышим?!

— Мы должны все узнать, отец, — заговорила Гунда. — Лучше узнать самое ужасное, но не оставаться в потемках. Продолжай, бабушка. Что говорили эти люди, которых ты подслушала у Волчьей ямы?

— Они говорили о том, о чем уже давно думали, об измене, нарушении супружеской верности… Виной всему эта женщина. Из каждого ее слова было видно, что она стремится отвлечь от вас мужа; но мне без двух сто лет, я многое слышала — и слова любви, и слова ненависти, поэтому я очень хорошо понимаю, что не истинная любовь влечет эту женщину к вашему мужу; или я очень ошибаюсь, но мне кажется, что у нее была другая, затаенная цель, почему она уговаривала вашего мужа бежать с нею.

— Бежать?.. А? Они собирались бежать? — воскликнула Гунда. — И мой муж был согласен?

— Сначала он и слушать не хотел, но страстные поцелуи этой женщины зажгли кровь в молодом человеке; поцелуи уже многих загнали в ад, и для того, чтобы довести до падения вашего мужа, черт послал самую красивую чертовку.

Затем Травяная колдунья прижала руку ко лбу и, что-то соображая, спросила:

— Не пятое ли октября у нас сегодня?

— Совершенно верно, — ответил Зонненкамп, — сегодня пятое октября, ровно восемь дней как Курта фон Редвица видели в последний раз.

— Пятого октября черноволосая Лорелея будет ждать его на скале Лорелеи на Рейне, и он поклялся, что придет непременно.

— На скале Лорелеи на Рейне? — воскликнул удивленный и взволнованный Зонненкамп. — Почему именно на этой скале, о которой ходит так много рассказов и легенд?

— Почему? — повторила Травяная ведьма глухим голосом. — Сейчас объясню: эта скверная женщина называющая себя «чернокудрой Лорелеей», заманивает ослепленного юношу таинственностью народной сказки. Он не знает даже ее настоящего имени, ни откуда она, свободна или замужем. Она, вероятно, боялась, что в наших краях об их связи могут узнать, и потому назначила ему местом свиданий скалу Лорелеи — там они встретятся и сойдутся. Но слушайте до конца! Мне еще многое необходимо рассказать вам. Сильная злость разобрала меня, глядя, как они нежничают, и хотя я очень боялась выдать себя, но все-таки выползла из папоротников, тихонько пробралась за Волчью яму и ушла в лес. Но тут меня ожидала новая удивительная встреча. Там, где ели образуют крест — люди называют это место «лесным танцевальным залом привидений», — стоял под высокой елью управляющий Кольбе. Хотя было темно, но я все-таки могла различить, что он был бледен, расстроен и взволнован. Он держал в руке ружье. Раза два глубоко вздохнул он и затем сказал:

— Да, я должен решиться. Кто же будет держать на службе вора?

Едва успел он сказать эти слова, как приставил ко лбу дуло ружья, раздался выстрел и управляющий упал мертвым. Я бросилась посмотреть: нельзя ли оказать ему помощь. Он узнал меня… посмотрел помутившимися глазами и надорванным голосом сказал:

— Травяная ведьма, скажи майору… пусть простит… я… я смертью… искупил… — он упал, началась агония.

Гунда сложила руки и прижала их к сердцу. Губы ее шептали молитву благодарности. По крайней мере, не случилось того, чего она больше всего боялась: руки ее мужа не обагрены кровью. Все время ее преследовала страшная мысль, что Курт, встретившись в лесу с управляющим, застрелил его.

Травяная ведьма легко прочла на лице Гунды ее мысли и поняла, что делалось в ее душе.

— Управляющий Кольбе умер от собственной руки, в этом я могу поклясться перед престолом Всевышнего, пред которым скоро предстану… Сто без двух… долго ли еще мне ждать?!.

— Продолжай! — крикнул Зонненкамп, сгорая от нетерпения. — Кончай, старая, разве ты не видишь, что моя дочь еле держится на ногах?

— Кончать? — бормотала старуха, смахивая с лица пряди седых волос. — Да, все приходит к концу… скоро и я кончу… Стоя нагнувшись над умирающим, я вдруг услышала шорох в кустах и, обернувшись, заметила в темноте фигуру человека, пробиравшегося между деревьями: я едва успела отскочить в сторону. Мне скоро минет сто лет, и я знаю, как опасно быть найденным вблизи мертвого тела: сейчас явится подозрение. Но тому, который пробирался по Залу привидений, самоубийца попался под руку как раз в подходящую минуту. Я должна сказать, что в первое мгновение майор испугался. Увидев перед собой на земле смертельно раненного управляющего, он нагнулся над ним с намерением помочь. Он звал его по имени, спрашивал: не может ли что-нибудь сделать для него, но тот уже не мог ничего ответить: из своей засады я слышала его последний вздох. Майор некоторое время стоял, глубоко задумавшись, и вдруг стал с себя снимать всю одежду и, раздевшись догола, сделал то же и с покойником. Затем он надел на него свое охотничье платье, вложил в его карманы свою записную книжку и кошелек и только большой, как мне показалось, очень полный бумажник оставил себе, заботливо спрятав его на груди. Потом он надел на себя платье покойного. Тут-то я и поняла в чем дело. Я вспомнила, как они оба были похожи друг на друга: та же фигура, те же черные усики, те же волнистые волосы. Я догадалась, что покойник, лежащий на земле, должен будет изображать майора Редвица, а муж ваш, бедная молодая баронесса, улизнет в платье управляющего. Он хотел здесь сойти за него для всех, а также и для вас.

— Также и для меня, — глухо простонала Гунда.

— А чтобы об этом никто не догадался, господин майор быстро поднял свое охотничье ружье и два раза выстрелил в лицо покойного… что же?.. он ведь этим не мог повредить ему больше. Одно время я колебалась: не подойти ли мне к нему? Не постараться ли уговорить его бросить чернокудрую Лорелею, которая влечет его к погибели? Но он исчез так быстро и к тому же какая была бы польза, если бы я, бедная старуха, заговорила с ним? Я долго боролась с собой: не скрыть ли мне от тебя, бедная баронесса, все, что я слышала и видела? Не унести ли в могилу эту тайну? Ты, может быть, меньше бы страдала, если бы думала, что твой муж умер, а не изменил тебе.

— Нет, тысячу раз нет! — воскликнула Гунда. — Благодарю тебя, что ты открыла мне эту тайну. Он заставил меня много страдать, он бросил меня ради другой женщины, но все-таки я благодарю Бога за то, что Он сохранил ему жизнь. Мой дорогой Курт жив… жив!..

Зонненкамп качал головой. Он, по-видимому, не разделял взглядов дочери. На его лице сверкнула злоба, но затем снова вернулось выражение глубокого страдания. Он вынул кошелек и протянул его Травяной ведьме.

— Если вид золота еще может порадовать тебя, то возьми этот кошелек: в нем хватит денег на весь остаток твоей жизни.

Травяная колдунья несколько мгновений была в нерешительности, — казалось, она не хотела принимать платы за свою услугу, но после того, как Гунда ласково шепнула ей несколько слов на ухо, она взяла кошелек и, поблагодарив, опустила его в карман.

— А теперь, старая, обещай мне, — заговорил Зонненкамп, — что никому не скажешь ни слова о том, что сейчас рассказала нам. К тебе будут приставать, требовать объяснения сцены, которую ты устроила перед склепом, но если ты захочешь оказать моей дочери большую услугу, то — молчи!

— Сто без двух, — бормотала Травяная ведьма, — хотя старухи вообще не умеют молчать, но я этому научилась: когда день и ночь стоишь одна в лесу и поле, нагнувшись над землей, тогда научишься понимать, как говорить с людьми; цветы и травы лучшие товарищи, с ними легче разговаривать.

— Ну так доверь цветам и травам эту тайну, если уж ты не можешь удержать ее при себе, — посоветовал Зонненкамп. — Перед людьми же будь нема как рыба.

— Меня никто не заставит проговориться. Ваша тайна будет в хороших руках. Я не сделаю ничего на свете, что могло бы огорчить нашу бедную, добрую молодую баронессу, у нее и без того много горя и печали… Но если ты хочешь получить еще один совет от Травяной ведьмы, то слушай.

Гунда невольно нагнула голову в знак согласия, и столетняя старушонка продолжала:

— Все знают… я часто повторяю, что мне не хватает двух лет до ста… я знаю людей, умею читать в их сердцах, знаю, что каждому годится; для каждой боли я имею травку, даже и не такую, что растет на земле. Тебе я также положу травку на твою рану, потому что ты ко мне так добра и ласкова. Ты говорила, что хочешь забыть его? Не делай этого. Для презрения у тебя еще останется довольно времени. Жена, любящая своего мужа, должна бороться за него, если он попал во власть соперницы. Скажи, — посмотришь ли ты спокойно на то, если у тебя отнимут какой-нибудь наряд или какую-нибудь вещь, которую ты любишь и ценишь? Нет, ты будешь звать на помощь, если она не придет сейчас же, то ты сама схватишься с похитителем и будешь вырывать и отнимать у него твою собственность… Так неужели же твой муж тебе менее дорог, чем какой-нибудь галстучек или хорошенькое платье? Старайся отвоевать его у твоей соперницы, и поверь, ты выйдешь победительницей из этой борьбы. Когда пройдет первый хмель, твой муж начнет сравнивать тебя с той женщиной, и поверь, это так же верно, как то, что мне без двух сто лет, сравнение окажется в твою пользу. И будь она в тысячу раз красивее, ласковее и умнее тебя, все-таки, когда твой муж отрезвится и мысли его прояснятся, — он станет презирать ее. Борись. Это тебе говорит Травяная колдунья, не теряй времени… Чем скорей, тем лучше; ты снова будешь счастлива… все пройдет… все… и два года, которых мне не хватает до ста, и те пройдут… и я сама пройду… И когда вы снова дружно сойдетесь, тогда в свободную минутку зайдите на могилу Травяной ведьмы… Посмотрите на покрывавшие ее растения, — кажущиеся простой сорной травой на людской глаз, — но из которых каждая имеет свою цель и назначение, потому что Бог ничего не делает без причины… Тогда прочти короткую молитву и скажи твоему мужу: «Старая Травяная колдунья, которая лежит в этой могиле, предсказывала мне, что мы с тобой еще будем счастливы». Два до ста… Два до ста… все пройдет… все…

Старуха быстро повернулась и, тяжело опираясь на свою клюку, пошла прочь.

Когда она скрылась, Зонненкамп обнял дочь и глубоко взволнованным голосом сказал ей:

— Не пренебрегай, дитя мое, простым, но мудрым советом этой женщины. Да, не следует отдавать без борьбы того, что нам дорого. Человек в большей части случаев теряет только то, что сам не хранит. Чувствуешь ли ты в себе довольно мужества, моя Гунда, чтобы выдержать борьбу с этой бессердечной чернокудрой Лорелеей?

На бледном лице Гунды выступила легкая краска; глаза ее приняли то выражение, которое они когда-то имели в сражении под Прагой, — сражении, за которое молодая, отважная девушка получила от короля почетную саблю.

— Да, отец, я буду бороться, — твердым голосом проговорила она. — Я отниму у негодяйки то, что она у меня похитила. Я попробую, отец, еще раз вернуть счастье, если и не для себя, то для того существа, которое должно скоро увидеть свет. Я должна сделать все, биться до последней возможности, чтобы младенец при рождении мог увидеть не только мать, но и отца.

Зонненкамп горячо обнял дочь.

— А я, мое дорогое дитя, буду всегда стоять около тебя и поддерживать в этой борьбе. Не будем терять времени: каждый час, каждая минута дороги. Нынешнею же ночью мы покинем замок Редвиц и помчимся к берегу Рейна. Там на скале Лорелеи произойдет битва двух сердец, и поверь мне, дитя, в этой битве благородное и преданное сердце одержит верх над сердцем фальшивым и предательским.

— Благодарю, тысячу раз благодарю тебя, отец, за это доброе слово! О, я живо соберусь в дорогу: через неделю мы будем на берегу Рейна.

Глава 108 ДОКТОР ЗИГРИСТ

В Лейхтвейсовой пещере царила печаль. Там глубоко под землею, в холодных, мрачных скалистых стенах, озаренных красноватым пламенем очага или зажженными факелами, распростертый на мшистом ложе, находился между жизнью и смертью разбойник Генрих Антон Лейхтвейс. Он был тяжелее всех ранен в битве перед домом рыжего Иоста. Елизавета, при заботливом уходе мужа, поправилась очень быстро, относительно Бруно доктор Зигрист уже через несколько дней констатировал, что опасность миновала и можно с уверенностью ожидать его выздоровления. Только когда он подходил к постели атамана, лицо его омрачалось, глубокая складка ложилась между бровей, и он, вздыхая, покачивал головой. Остальные разбойники, затаив дыхание, следили за выражением его лица.

А Лора? Никакое перо не в состоянии описать, что она испытала в эти тяжелые дни. Каждое страдание больного она переживала вдвойне: и физически и душевно. Когда Лейхтвейс в горячечном бреду метался по постели, когда с криками ужаса звал свою Лору, которую видел окруженной тысячами опасностей, не будучи в состоянии защитить ее, тогда Лора в отчаянии закрывала лицо руками и крепко сжимала губы: она не хотела выдать своего горя, не хотела громкой жалобой нарушить покой больного. Со времени битвы Лора еще ни разу не ложилась в постель, хотя прошло уже более недели. Она не отходила от Лейхтвейса, не позволяя никому ухаживать за ним; сама поднимала и укладывала его, обмывала и перевязывала его раны, давала ему лекарства, ловила каждое его движение, каждый вздох, представляя трогательный пример самоотвержения, терпения и выносливости.

Пуля уголовного советника Преториуса, пронзившая грудь Лейхтвейса на волосок от сердца, к счастью, несколько отклонилась и засела в соседнем органе. Зигрист охотно удалил бы немедленно пулю, так как имел все необходимые инструменты для этой операции. С тех пор как он был принят в число разбойников и поселился в Лейхтвейсовой пещере, где так часто являлась необходимость во врачебной помощи, он обзавелся самым полным и богатым хирургическим набором.

Но в первые дни операция оказалась совершенно невозможной. При переносе Лейхтвейса от дома Иоста до пещеры кровоизлияние было так обильно, он потерял так много жизненных сил, что даже его могучий организм не мог этого вынести: он так ослабел, что Зигрист опасался, как бы он не умер под его ножом. Но, с другой стороны, присутствие пули в теле, особенно в соседстве с таким важным органом, как сердце, представляло серьезную опасность и рано или поздно пулю следовало удалить. Опасную операцию откладывали со дня на день, пока наконец Зигрист не заметил с глубоким прискорбием, что лихорадка, вызываемая, конечно, присутствием пули, становится все сильнее и все серьезнее грозит жизни атамана. Тогда Зигрист решился на риск, без которого редко обходится каждое дело, и приступил к операции, отбросив всякую нерешительность.

Это было на восьмой день после битвы. Зигрист, конечно, не сказал своим товарищам, и особенно Лоре, с какой опасностью сопряжена эта операция, но они и без слов поняли это по выражению его лица; он с трудом сдерживал себя, и слезы невольно выступали на его глазах каждый раз, когда его спрашивали о положении больного. Таким образом, в пещере господствовало тяжелое, угнетенное настроение. Подземные скалы слышали за это время много тяжелых вздохов и шепотом произнесенных за выздоровление атамана молитв. Сам Зигрист содрогался, сознавая, какая тяжелая ответственность лежит на нем.

Если операция не удастся и Лейхтвейс умрет, тогда они все останутся без главы, без руководителя; им ничего другого не останется, как покинуть, насколько можно скорее, пещеру и бежать куда глаза глядят. Что будет с ними без Лейхтвейса, имя которого, внушавшее ужас и вместе с тем всеми любимое, заменило целое войско? Его имя служило им лучшей защитой. Без него они совсем пропадут. Но Зигрист дрожал и волновался только до тех пор, пока дело не потребовало его полного спокойствия и самообладания. Когда наступила критическая минута, когда он в полном безмолвии приступил к операции, тогда сразу стал спокойным, искусным врачом, решившимся во что бы то ни стало вырвать у смерти намеченную ею жертву.

Лора также показала в эту страшную минуту удивительное присутствие духа.

Рорбек и Резике светили Зигристу; Лора, пристроившись на столе, держала на своих коленях голову возлюбленного.

— Если Лейхтвейс умрет, — сказала Лора себе, — то она примет его последний вздох, на ее руках он отойдет в лучший мир, и последний взгляд его остановится на ней.

Бенсберг исполнял обязанности ассистента Зигриста, он приготовил все, что могло понадобится врачу, вычистил инструменты и вообще был под рукой у Зигриста. Елизавета и Бруно встали с постелей и притащились в столовую, скорее ковыляя, чем ступая: им не терпелось находиться вблизи от операционной комнаты, чтобы знать, что станется с Лейхтвейсом.

Операция, от которой зависело: жизнь или смерть… глубоко под землею… в недрах скалистой пещеры.

Когда мы теперь думаем об операции, то представляем себе пациента на операционном столе; голова его лежит на мягкой подушке. Хирургу помогают несколько врачей-ассистентов: кругом все дышит идеальной чистотой, приняты все меры, чтобы устранить всякую опасность, чтобы пациент не почувствовал боли, его подвергают благодетельному современному средству — наркозу. Из всех открытий XIX столетия самым ценным является, бесспорно, изобретение способа делать самые трудные операции, не причиняя больному ни малейших страданий. Но в былое время… Страшно подумать, в какой ужасной обстановке совершались тогда эти операции. Пациент при полном сознании, чувствуя каждый порез, каждый укол, причиняющий невыносимую боль, должен был смотреть, как у него отнимают руку или ногу… От одного страха можно было умереть.

Зигрист, конечно, не имел других врачебных средств, кроме известных в его время. Даже из них он не мог иметь многого, так как разбойники должны были соблюдать строжайшую осторожность и первое время после последней битвы не рисковали выходить из пещеры. Но Зигрист принялся за работу, уповая на Бога. Он исследовал зондом положение пули. Лейхтвейс охал и стонал и так метался, что Лора с трудом удерживала его; Бенсберг должен был прийти ей на помощь, а Рорбек получил приказание держать ноги больного. Зигрист взял щипцы, запустил их глубоко в рану и… тут наступил критический момент…

Малейшая случайность, самое легкое дрожание руки, и щипцы, задев сердце, могли легко остановить его деятельность, и тогда всему настал бы конец. Всего несколько секунд пробыли щипцы в ране, затем Зигрист медленно, но решительно потянул их назад, и — вздох облегчения вырвался из его груди. Щипцы захватили пулю, извлекли ее из раны, и в следующее мгновение Зигрист вложил ее в дрожащую ручку Лоры.

— Вот, Лора, возьми эту пулю и береги ее. В последнюю неделю эта пуля держала в своей власти твоего мужа. От нее зависело, взять или сохранить эту драгоценную жизнь. Теперь она бессильна, и Бог даст, Генрих Антон Лейхтвейс останется жив.

Лейхтвейс, благодаря своему здоровому организму, ни на минуту не терял сознания. Но он так ослабел, что не мог произнести ни слова. Он только взглядом благодарил Зигриста, Лору и всех окружающих его, но этот взгляд был красноречивее самых жарких излияний.

Как только злополучная пуля была вынута, здоровая кровь и не испорченный излишествами организм Лейхтвейса скоро одержали победу; лихорадка исчезла, наступил укрепляющий сон, и пациент стал просить есть. Сначала ему не давали ничего, кроме молока и вина, но вскоре Зигрист нашел возможным разрешить кусочек нежной молодой дичи. Разбойники с радостью окружали своего атамана самой трогательной заботой и вниманием. Они смотрели ему в глаза и ловили каждое его желание, каждую мысль, исполнение которой могло бы доставить ему удовольствие.

Рорбек ежедневно выходил в лес и возвращался то с глухарем, то с фазаном, то с дикой козой или зайцем. Отто Резике, переодетый и загримированный, ходил в Висбаден, принося оттуда фрукты, зелень или доставал свежее молоко в соседних деревнях. Лора и Елизавета старались друг перед другом угодить и побаловать больного, а Бруно сокращал ему скучные часы болезни интересными разговорами и рассказами, которые Лейхтвейс так любил.

Доктор Зигрист не щадил своих сил, ухаживая за больным; он даже ночью по нескольку раз навещал своего пациента. Спустя две недели доктор наконец согласился исполнить горячее желание атамана и разрешить вынести его из подземной пещеры на свежий воздух в лес, — ходить Лейхтвейс еще был не в состоянии.

— Я до тех пор не выздоровлю, — повторял атаман, — пока не увижу своего любимого леса. Я знаю, что он теперь не в полной своей красе: листья с деревьев опали, ветви висят голые, цветов нет, но пряный запах самого леса, особенно сильный именно осенью, будет целебным бальзамом для моей больной груди. Вы увидите, я выздоровею тотчас же, как только буду в лесу.

И он был прав. Едва его с величайшими предосторожностями вынесли наверх и на носилках поставили в лесу у входа в пещеру, как он сейчас же начал жадно вдыхать живительный лесной воздух и веселая улыбка заиграла на его лице. Был чудный, солнечный осенний день, мягкий и теплый, точно нарочно созданный, чтобы наслаждаться всей прелестью осеннего леса. И Лейхтвейс наслаждался. Зигристу нужно было употребить весь свой авторитет врача, чтобы не допустить атамана злоупотребить первым его выходом. Его пришлось почти насильно перенести назад в пещеру.

На следующий день он мог дольше оставаться на воздухе, а на третий уже сидел в кресле. На четвертый, при выходе наверх, он отказался от чужой помощи, надеясь собственными силами взобраться по лестнице. Как описать радость Лоры и восторг остальных жителей пещеры, когда Лейхтвейс на шестой день был в состоянии предпринять, с ружьем на плече, прогулку по лесу и даже застрелил хорошую дикую козу.

Теперь в подземной пещере снова водворились радость и веселье. Даже Резике, все еще удрученный скорбью о потере Ганнеле, даже и он не мог не поддаться общему счастливому и радостному настроению. Таким образом прошел месяц после несчастной битвы, из которой разбойники вышли победителями.

Однажды незадолго до полуночи вернулся с охоты Рорбек в сильнейшем волнении.

— Со мною только что случилось приключение, — ответил он на вопросы, которыми его закидали. — Дайте мне только вздохнуть, и тогда я все расскажу вам. Я только что убил пару зайцев и положил их в ягдташ, как вдруг передо мной появились три фигуры. Я, конечно, прежде всего предположил, что это сыщики, и, отскочив на несколько шагов, решил продать свою жизнь как можно дороже. Я моментально поднял ружье, приложился и уже хотел выстрелить, как услышал:

— Не стреляй. Мы сражались за Генриха Антона Лейхтвейса.

— Вы, конечно, поймете, друзья мои, как быстро опустилось мое ружье, хотя на минуту у меня промелькнула мысль: не западня ли это? Но, к счастью, я ошибся. Передо мной стояли три человека, без всякого намека на оружие, кроме горных палок. Прежде чем я успел спросить, кто они и почему стоят на моей дороге, один из них, вся внешность которого мне показалась очень знакомой, заговорил:

— Разве вы меня не узнаете? Я кузнец из Бибриха и участвовал в битве против уголовного следователя Преториуса; я обманул людей, посланных для поимки атамана Лейхтвейса, а вот эти два товарища даже жертвовали жизнью для него.

— Но что же вы теперь хотите? — спросил я их. — Что могу я сделать для вас?

— Что мы хотим? — ответил кузнец. — Мы уже несколько дней бродим по лесу, разыскивая Антона Лейхтвейса; если он еще жив, то нам нужно с ним поговорить… Слышишь, нам нужно с ним поговорить, и ты должен провести нас к нему.

— О, друзья мои, это сделать не так-то легко, как вы воображаете. Я нисколько не сомневаюсь, что у вас относительно Лейхтвейса только самые хорошие намерения, потому что теперь я узнаю тебя, бибрихский кузнец. Твоя исполинская фигура бросилась мне в глаза еще во время битвы. Я хорошо помню, как ты бросился в толпу и, подняв огромный молот, сыпал им удары направо и налево. Но получить возможность говорить с Генрихом Антоном Лейхтвейсом не так-то легко. Я не смею вести вас к нему, хотя бы вы были его родными братьями. Вы не должны узнать его тайного жилища: если хоть один раз чья-нибудь нога переступит порог его, то Лейхтвейс может считать себя погибшим. Поэтому, кто раз попал к нему, тот с той же минуты должен у него и жить и умереть.

— В таком случае Лейхтвейсу придется увидеться с нами где-нибудь в другом месте. Скажи ему, что жители Доцгейма, Бибриха и других окрестных деревень очень страдают от жестокости герцога и не видят другого спасения, как в помощи Генриха Антона Лейхтвейса. Скажи ему, что мы присланы к нему уполномоченными; если он не может помочь нам, то пусть хоть подаст добрый совет, так как беда наша очень серьезна и велика.

— Что же ты ответил этим людям? — поспешно спросил Лейхтвейс. — Я надеюсь, ты им не отказал, Рорбек? Потому что эти честные люди рисковали за нас своей жизнью и свободой и мы многим им обязаны. Я предпочитаю скорей попасть в руки палача и умереть на эшафоте, чем допустить, чтобы кто-нибудь имел право обвинить меня в неблагодарности. Если кто хоть раз оказал услугу Генриху Антону Лейхтвейсу, то он ему воздаст в десять раз больше за нее.

— Я не отослал их, — ответил Рорбек, — я только остерегся показать им вход в нашу пещеру. Теперь они стоят на той стороне у трех красных буков и ждут ответа, хочешь ли ты, великий атаман, их видеть и где они могут встретить тебя?

Лейхтвейс на минуту задумался.

— Рорбек и Бенсберг, — приказал он затем, — пойдите к этим добрым людям, уполномоченным Бибриха и Доцгейма, тщательно завяжите им глаза, чтобы они решительно ничего не могли увидеть и подсмотреть, и приведите их в нашу пещеру, конечно, приняв все требуемые меры предосторожности. Я хочу посмотреть на этих несчастных, выслушать их и, если Бог даст, помочь им.

— Извини, атаман, — вмешался Зигрист, — не лучше ли принять уполномоченных в лесу? Ты знаешь, что вся наша безопасность зависит от непроницаемой тайны этой пещеры. Она нас укрывает, охраняет, спасает от всех опасностей, которым мы так часто подвергаемся. Я содрогаюсь при мысли, что тайна эта может быть нарушена, что кто-нибудь, кроме нас, может упомянуть о нашей пещере.

— Я ничуть не опасаюсь этого, друг Зигрист, — возразил Лейхтвейс. — Кто попадет в пещеру с завязанными глазами, тот ни в каком случае не сможет узнать, где находится вход в нее, и впоследствии никогда не найдет его. К тому же эти люди ради нас жертвовали жизнью, сражались за нас… из такого материала не делаются предатели. Рорбек и Бенсберг, идите и приведите мне уполномоченных от Доцгейма и Бибриха.

После этого не последовало никаких возражений, и Рорбек с Бенсбергом удалились. Их лица были скрыты черными полумасками, чтобы впоследствии крестьяне не могли их узнать. Они нашли уполномоченных у трех красных буков, недалеко от пещеры.

Луна ярко освещала местность, так что крестьяне могли еще издали увидеть приближение разбойников.

— Теперь, друзья мои, держитесь, — проговорил кузнец из Бибриха. — Мы должны храбриться, потому что, вероятно, через несколько минут будем стоять перед знаменитым разбойником Лейхтвейсом.

— О, если бы нам только удалось тронуть его сердце. Если бы он согласился помочь в нашей великой беде.

— На то воля Божия, — с волнением воскликнули остальные.

Бенсберг и Рорбек медленно подошли и поклонились уполномоченным, которые, в свою очередь, отвесили им по низкому поклону.

— Люди из Доцгейма и Бибриха, — заговорил Рорбек, вы желаете говорить с Генрихом Антоном Лейхтвейсом, разбойником Рейнланда, владетелем Нероберга, и высказать ему свою просьбу?

— Да, это наше самое горячее желание, — ответил кузнец от имени своих товарищей.

— А поклянетесь ли вы, что не враждебное намерение привело вас к Лейхтвейсу? Поклянетесь ли, что вы пришли как друзья, а не как шпионы?

— Клянемся! — воскликнул кузнец, ударяя себя кулаком в грудь. — Мы не имеем никаких враждебных намерений против Лейхтвейса и его товарищей.

— В таком случае наш атаман Генрих Антон Лейхтвейс согласился принять вас.

Радостное выражение разлилось по лицам уполномоченных.

— Назовите ваши имена.

— Меня зовут Филипп Ронет, я кузнец в Бибрихе, — произнес тот, который был всех выше и стройнее.

— А я — единственный сын богатого крестьянина Крюгера, — проговорил молодой человек лет двадцати, с кудрявыми, белокурыми волосами и голубыми глазами, чрезвычайно симпатичной наружности.

— Меня же зовут Готфридом Радмахером, — пояснил третий, лет около тридцати, средней полноты, но сильный и коренастый, — я женат, имею двух детей и владею в Бибрихе маленьким домом и небольшим клочком земли.

Бенсберг занес в записную книжку их имена и звания.

— Имеете ли вы при себе оружие? — спросил Рорбек.

— Нет, — ответил кузнец, — мы с намерением оставили его дома. Я не взял даже моего кузнечного молота, без которого никогда не выхожу.

— Вы поступили правильно и умно, но все-таки мы должны завязать вам глаза, и вы должны обещать не стараться узнать дорогу, по которой пойдете к атаману.

— Мы готовы, — проговорил кузнец, — делайте с нами, что хотите.

Бенсберг вынул три больших черных из непрозрачной ткани платка и не только завязал уполномоченным от Бибриха и Доцгейма глаза, но еще опустил концы на подбородок и, обернув вокруг шеи, крепко затянул на затылке. Затем он сделал ножом маленькие надрезы в тех местах, где приходились нос и рот, чтобы можно было дышать.

Рорбек взял за руку кузнеца, а Бенсберг остальных двух, и все отправились по непроходимым тропинкам Нероберга. Хотя пещера Лейхтвейса находилась от красных буков не больше как в десяти минутах ходьбы, но Бенсберг и Рорбек не дали уполномоченным возможности догадаться об этом. Они водили их, по крайней мере, около часа, вдоль и поперек горы, поднимались на возвышенность, опускались в овраги, входили в густой лес и там долго кружили около одного и того же места; несколько раз выходили на одну и ту же дорогу и снова возвращались по ней. Таким способом кузнец и его товарищи окончательно потеряли всякое представление о направлении, по какому их вели. Наконец они подошли к Лейхтвейсовой пещере.

Рорбек молча кивнул головой Бенсбергу, давая ему понять, чтобы он делал со своими людьми то же, что сам Рорбек будет делать с кузнецом. Он остерегся перейти с уполномоченными через ручей, который с одной стороны почти примыкал к пещере, но обошел его до того места, где можно было перейти вброд. Перейдя его, они поднялись наверх, по крайней мере, раз десять обошли вокруг горной площадки, под которой находилась пещера, и, наконец, подошли к входу в нее.

Рорбек подвел кузнеца к самому краю шахты, тихонько встал за его спиной и легонько толкнул, однако настолько энергично, что сильный кузнец полетел вниз.

Внизу у веревочной лестницы стоял Резике, он с быстротой молнии ловко подхватил кузнеца и, прежде чем тот успел опомниться, поставил его на ноги. Таким образом, кузнец не мог сообразить, на какую глубину он попал; у него осталось впечатление, будто он споткнулся о корень и упал на землю. Уполномоченные не должны были догадываться, что их ввели в глубокое подземелье. Та же самая история была проделана с молодым Крюгером и с Готфридом Радмахером. Уполномоченные стояли, ничего не соображая. Но вот раздались легкие шаги; до них дотронулись мягкие, нежные ручки: Лора и Елизавета провели их в столовую, в которой уже ожидали Лейхтвейс и остальные разбойники.

Глава 109 НАРОД ПРОСИТ ПОМОЩИ ЛЕЙХТВЕЙСА

Столовая была ярко освещена факелами, укрепленными в стенах. На каменном столе две зажженные свечи стояли перед черным распятием, у подножия которого лежали заряженный пистолет и кинжал. На остальных разбойниках, так же, как на Лоре и Елизавете, были надеты черные полумаски; один только Лейхтвейс сидел с открытым лицом. Он был так хорошо знаком всей стране, что мог смело показаться перед уполномоченными и в своем настоящем виде.

По знаку атамана с них сняли повязки. Сначала они были ослеплены ярким светом, но когда глаза их привыкли к нему и они увидали Лейхтвейса, то немедленно бросились перед ним на колени.

— Встаньте и не бойтесь ничего, — заговорил Лейхтвейс дружелюбным, но глубоко торжественным голосом, — я знаю, что вы друзья и пришли сюда с честными намерениями. Поэтому-то вам и было разрешено увидеть с глазу на глаз Генриха Антона Лейхтвейса и его товарищей в их тайном убежище. Ну, а теперь, прежде чем мы начнем наши переговоры, прежде чем вы скажете мне, что привело вас сюда, пусть каждый из вас подойдет к этому столу и, положив правую руку на этот крест, поклянется именем Всевышнего, который слышит клятву и карает за ее нарушение, что он никогда не проронит ни одного слова о приключениях нынешней ночи и о том, что он здесь увидит и услышит. Вы видите здесь крест и изображение распятого Спасителя, пострадавшего и умершего за человечество. Вас, вероятно, удивляет этот священный символ в жилище разбойников? Но мы можем быть преступниками, разбойниками, убийцами, если хотите; мы можем иметь на совести много дурных дел, за которые должны просить у Бога снисхождения и прощения; мы можем быть осуждаемы, изгоняемы из общества, можем внушать страх и ужас, — но нашу христианскую веру мы сохранили, и даже в нашей мрачной пещере находим путь к Господу. Вы видите тут около распятия заряженный пистолет и кинжал. Это оружие должно напомнить вам, что Генрих Антон Лейхтвейс никогда не оставляет безнаказанной никакой несправедливости или обиды, причиненной ему. Вы должны помнить, что тот, кто предаст Генриха Антона Лейхтвейса, не может избегнуть смерти: моя карающая рука рано или поздно доберется до него. Если ваша совесть чиста, то поклянитесь на этом распятии, что вы свято сохраните нашу тайну и ни словом не обмолвитесь, когда вернетесь к людям.

Кузнец Филипп Ронет первый положил руку на крест и твердым голосом провозгласил:

— Господом, который не оставит меня своей помощью и милосердием в мой предсмертный час, — клянусь, что никогда не буду предателем Генриха Антона Лейхтвейса.

Молодой Крюгер и Готфрид Радмахер повторили то же самое.

Тогда Лейхтвейс протянул им руки, горячо обнял их и сказал:

— Добро пожаловать, уполномоченные Бибриха и Доцгейма. Генрих Антон Лейхтвейс приветствует вас и прежде всего предлагает выпить.

По его знаку к столу подошли Лора и Елизавета. Лора несла серебряный поднос с таким же кувшином дивной художественной работы, который Лейхтвейс вместе с кубками похитил у одной старой, скупой канониссы.

Атаман наполнил кубки старым, дорогим вином. Когда каждый взял бокал, Лейхтвейс высоко поднял свой и воскликнул торжественно:

— Пью за здоровье моих прирейнских друзей, за здоровье моих спасителей, которые в тяжкий час моей жизни храбро выручили меня и моих отважных товарищей. Пью за здоровье всех честных людей, которые ненавидят и презирают коварство, злобу, рабство и тиранию и любят выше всего свободу, как делаю это и я всеми силами моей души.

Затем зазвенели бокалы, и когда представители Бибриха и Доцгейма осушили свои, то заметили, что пили такое вино, какого до сих пор еще никогда не пробовали и которого впоследствии никогда не будут пить: это вино, как огонь, протекало по их жилам и наполняло их сердца надеждой и упованием. Когда кубки снова вернулись на стол, Лейхтвейс обратился к уполномоченным с вопросом:

— Что привело вас сюда, друзья мои? Могу ли я помочь вам? Говорите, какие заботы и горе тяготят вас? Выскажитесь откровенно, как перед родным братом. Могу вас уверить, я расположен сделать все, что в моих силах и средствах, чтобы помочь вам.

— О, — воскликнул кузнец, — нас постигло большое несчастье! Оно так ужасно, что у нас не хватает силы описать тебе его. Тяжело легла на нас рука герцога с тех пор, как мы выступили за тебя и отняли у врагов и предателей. Наш государь пылает таким гневом и хочет отомстить за свою неудачу, за то, что мы помогли тебе и сражались против его солдат. Это правда, — добавил кузнец. — В этой битве, которая велась за спасение твоей свободы, многие солдаты были убиты, и много невинной крови было пролито перед домом рыжего Иоста. Но это не наша вина, мы не могли иначе поступить. Мы знаем, что ты, Генрих Антон Лейхтвейс, друг бедных, несчастных, угнетенных и всех, кто томится в незаслуженном рабстве. Много добра ты сделал бедному народу на Рейне и освободил нас от многих мучителей и вампиров. Разве не было бы черной неблагодарностью, если бы мы не помогли тебе? Нет, этого мы не могли сделать; поэтому-то все собрались и пришли выручать тебя. И несмотря на беду, которую это решение навлекло на нас, если бы дело это повторилось, мы опять поступили бы точно так же. Мы не допустили бы убить тебя или лишить свободы, потому что ты бич гордецов, богачей и скряг и защита угнетенных.

— Еще раз благодарю вас, друзья мои, — ответил атаман разбойников, — я сумею хорошо оценить услугу, которую вы оказали мне. А теперь говорите, какое мщение придумал герцог, чтобы отплатить за вашу помощь мне? Насколько я помню, у всех вас лица были вымазаны сажей: как же герцог и его чиновники могли узнать виновных?

— Они и не узнали этого, — ответил кузнец. — Невиновные должны страдать вместе с виновными, и это-то больше всего возмущает нас. Хотя герцог и не угрожает нам тюрьмой, цепями и тяжелыми налогами или другими законными мерами, которые мы могли бы, хотя и не без ропота, мужественно перенести, наш государь придумал для нас совсем другое наказание, которое причинило глубокое горе и привело в совершенное отчаяние названные деревни.

— Не испытывайте моего терпения, — воскликнул Лейхтвейс, — говорите скорей: в чем дело?

— В чем дело? — повторил кузнец, с трудом удерживая слезы и угрожая сжатым кулаком, как будто хотел сбросить на землю невидимого врага. — В чем дело, спрашиваешь ты нас, Генрих Антон Лейхтвейс, ну так слушай. Герцог продал американцам пять тысяч своих подданных, и на этих днях первый транспорт в пятьсот человек отправится за море в чужую землю. Продать пять тысяч подданных. Понимаешь ли ты это, Генрих Антон Лейхтвейс? Чувствуешь ли ты, сколько в этом слове заключается горя и страданий? Лучшие, сильнейшие, необходимейшие люди Рейнланда, по воле герцога, которой они не в состоянии противиться, будут внезапно оторваны от их теперешней жизни. Как могучее дерево бывает с корнями вырвано из земли ураганом и отброшено в сторону, так и они будут оторваны от родной земли, на которой родились, возмужали и выросли. Сын будет отнят у бедной больной матери, муж у жены и детей, жених у невесты, брат у сестры. Как быка потащат на скотобойню, так эти люди должны, помимо воли, отдаться своей страшной, мрачной судьбе. Может ли их ждать что-нибудь, кроме смерти? У них нет надежды когда-нибудь вернуться к своим. Их продали как товар, как невольников. По ту сторону моря их будут убивать тысячами, и когда они, истерзанные, покрытые ранами, истекая кровью, будут лежать на земле, то не отойдут в вечность с сознанием, что умирают за свою родину. Нет, последняя мысль их будет — негодование на тех, кто продал их как товар, как пушечное мясо, которое должно служить бастионом для стоящих за их спиной американских полков.

Я не оратор — продолжал кузнец после маленькой паузы, — и не сумею описать тебе все горе, которое царит теперь по всему Рейну. Умолкло веселье, утихли громкие песни, не слышно звона бокалов. Даже работы приостановились. Люди делают только самое необходимое, без чего нельзя сейчас обойтись. Какая охота трудиться, когда знаешь, что не соберешь даже семян, употребленных на посев? Страшное отчаяние овладело людьми в Бибрихе, Доцгейме и окрестных деревнях. Старики часами стоят в церкви на коленях, моля Господа отвратить от нас эту беду. Молодежь забрала себе в голову преступную мысль, которая грозит нарушить все семейные устои и правила приличия. Они знают, что обречены на гибель и смерть, и хотят взять все, что можно, от этих последних недель. Кабаки переполнены, водка льется рекой, женщины бросаются в объятия мужчин и живут с ними, не ожидая благословения пастора: они хотят хоть немножко насладиться перед разлукой. Ссоры, брань, раздоры, кровопролитные драки повторяются ежедневно, потому что все винят друг друга в том, что гнев герцога разразился над народом. Некоторые пробовали бежать из деревни. Так как для этого им были нужны деньги, а своих не хватало, то они не задумались воспользоваться чужим добром. Люди, которые никогда не были ворами, теперь обкрадывают своих лучших друзей, только чтобы добыть средства для побега. Но они жестоко ошибаются: их ловят, отбирают у них деньги и, продержав дня два под арестом, снова возвращают в покинутую деревню: по всей границе расставлены солдаты, и откуда бы человек к ней ни подходил, он натыкается на целый лес штыков… нет… нет никакой возможности бежать, скрыться. Герцог решил, что пять тысяч его подданных должны идти умирать в чужую страну. Так оно и будет. С великим трудом удалось управляющим добиться четырехнедельной отсрочки. Первый транспорт должен был уже быть отправлен, но герцогу доказали, что несчастным необходимо устроить свои дела до отъезда, и потому он позволил отложить его. Через три дня должны выступить первые пятьсот человек из Бибриха и Доцгейма. Он хочет овладеть бедными душами. Под конвоем солдат их доведут до Бремена, а там в гавани уже стоит американское судно. Доверенный американского правительства ждет, чтобы овладеть несчастными: так дьявол овладевает грешными душами.

Я сам принадлежу к первой группе, — продолжал кузнец с выражением глубокого страдания, — так же и молодой Крюгер и тот человек направо, Готфрид Радмахер. Он оставляет здесь мальчика восьми, девочку четырех лет и жену, которая должна скоро родить, он также должен идти с этой партией и больше никогда не вернется к своим. Нам предоставили тянуть жребий: однажды появились в Доцгейме и Бибрихе герцогские комиссары в сопровождении большого количества солдат. Всем мужчинам от восемнадцати до сорока лет было ведено собраться у ратуши, и затем все остальное живо состряпали: в большую шляпу набросали зерен, множество белых, но много и черных. Мы должны были, не глядя в шляпу, тянуть каждый по одному зерну, и кто вытаскивал черное, тот становился жертвой своей злой судьбы и должен через три дня покинуть навеки свою родину.

Во время этого рассказа Лейхтвейс попеременно то бледнел, то краснел. Его охватило такое волнение, что даже он, человек такой сильный, отличающийся вообще режим самообладанием, не мог справиться с собой. Несколько раз, пока кузнец рассказывал о бедствиях, обрушившихся на Доцгейм и Бибрих, рука Лейхтвейса протягивалась то к шпаге, то к кинжалу, лежавшим на столе у подножия распятия, точно он хотел с этим оружием броситься на виновника всего этого горя несчастных деревень. Простой, искренний рассказ кузнеца произвел, по-видимому, глубокое впечатление и на остальных разбойников, неоднократно прерывавших его восклицаниями негодования.

Когда Филипп Ронет кончил, кругом воцарилось молчание. В пещере стало так тихо, что был слышен треск дров в пылавшем очаге.

— Великий Боже! — воскликнул вдруг Лейхтвейс. — Я не верю своим ушам, я просто не могу поверить тому, что ты нам рассказал, представитель Доцгейма. Возможная ли это вещь, чтобы герцог до такой степени забыл свой долг и обязанности, чтобы за презренные деньги продать своих собственных подданных, которых он, при восшествии на престол, клялся оберегать и защищать? Можно ли допустить, чтобы отец продал своих собственных сыновей, господин своих верных слуг? Возможно ли, чтобы человек взял на свою совесть столько чужого несчастья и горя? Я до сих пор не был личным врагом герцога, хотя ко мне он был очень несправедлив: я был ему верным и преданным слугой, а он по одному только подозрению, без всяких документов, присудил поставить меня к позорному столбу. Но с сегодняшнего дня я делаюсь его заклятым врагом и объявляю ему войну не на жизнь, а на смерть. И будь он защищен пушками и целым войском солдат, будь он окружен сонмищем чиновников, за которыми мог бы укрыться, как за живой стеной, все-таки он убедится, что с ненавистью Генриха Антона Лейхтвейса справиться не так-то легко. Вам же, друзья мои, я дам добрый совет и твердое обещание. В настоящее время ничего не нужно делать, — было бы чистым безумием противиться герцогу; мы с товарищами только напрасно и бесполезно пожертвуем собой, к тому же ухудшим ваше положение и сделаем его еще тяжелее. Поэтому советую вам: подчинитесь воле герцога и предоставьте ему гнать вас в Бремен, как стадо, окруженное его солдатами.

— Но там нас ждет корабль… он поднимет паруса и увезет нас в Америку… И ты можешь это советовать нам, Генрих Антон Лейхтвейс! — прервал его кузнец, побледневший при словах атамана разбойников. — Наши матери должны будут пролить слезы, наши жены смотреть на наш уход, не шевельнув рукой?.. Неужели Доцгейм и Бибрих должны погибнуть? Когда они будут лишены молодой рабочей силы, они придут в упадок; цветущая страна, покрытая посевами и ожидающая богатой жатвы, страна, в которой теперь царствует довольство и изобилие, превратится в жалкую пустыню. Этого-то именно и добивается герцог, этим способом он хочет наказать нас за то, что мы в ту ночь стояли за тебя.

— Слушай меня и дай мне докончить! — воскликнул разбойник, глаза которого метали искры. — Делайте то, что я сказал; делайте вид, что подчиняетесь его воле, ни в чем не противодействуйте ему; но здесь, на этом месте, между этими скалистыми стенами, перед лицом этого распятия, на крест которого я возлагаю свою правую руку, я клянусь вам: этот первый транспорт людей, которых недостойный герцог отправляет как невольников в Америку, никогда не дойдет до своего назначения. Нет, честные жители Доцгейма и Бибриха, вы не будете служить пушечным мясом для американцев. Корабль, который повезет вас, никогда не достигнет берегов Нового Света. Я вас освобожу: я вырву вас из когтей ваших мучителей.

Кузнец и его товарищи снова воспряли духом при этих словах, и глубокий вздох облегчения вырвался из их груди.

— И ты это, действительно, сделаешь! — воскликнул Филипп Ронет, с благодарностью пожимая руку Лейхтвейсу. — Ты поклялся, и, значит, дело уже наполовину сделано. До сих пор Генрих Антон Лейхтвейс никогда не нарушал своего слова. Хотя я еще не могу уяснить себе, как ты воспрепятствуешь нашей высадке в Америке, хотя смысл твоей речи для меня еще несколько темен, но я и все мы непоколебимо верим в тебя, возлагаем все надежды на твое обещание, мы не сомневаемся, что ты сдержишь свое слово.

— Да, я сдержу его, друзья мои, — ответил Лейхтвейс, пожимая поочередно руку каждому уполномоченному. — А теперь возвращайтесь в ваши деревни. Не болтайте громко, но будьте уверены, что избавление ваше близко, что Генрих Антон Лейхтвейс дал слово встать поперек дороги бесчеловечным намерениям герцога и привести все к доброму концу. Милая Лора, наполни снова наши стаканы: мы выпьем за благополучное исполнение наших планов. Представители Доцгейма и Бибриха, я поднимаю этот стакан за ваше освобождение, которое обеспечиваю моим честным словом.

Снова радостно и весело зазвенели стаканы, и с глубокой благодарностью в сердце расстались Ронет и его товарищи с благородными разбойниками. Прежде чем уполномоченные покинули пещеру, им опять завязали головы черными платками; затем Рорбек и Бенсберг с величайшими предосторожностями вывели их из пещеры, и опять целый час разбойники водили их кругами, так что те окончательно потеряли всякое понятие о местности, куда были приведены.

Вдруг проводники внезапно остановились. Кузнец и его друзья простояли молча около четверти часа, ожидая, что разбойники заговорят с ними, но они молчали. Кузнец первый снял с головы черный платок и увидел, что разбойники покинули его и его товарищей. Тогда Крюгер и Радмахер тоже сняли черные платки, и к своему великому удивлению, увидели, что находятся вблизи Доцгейма. С облегченным сердцем вернулись они в свою деревню. Конечно, они сдержали слово, данное Лейхтвейсу, и ничего не сказали своим односельчанам о том, что видели и испытали. Но все трое были исполнены гордости, потому что собственными глазами видели разбойника Лейхтвейса, стояли перед ним в его пещере, в его таинственном, для всех запретном жилище, в котором разбойники столько лет укрывались от всякой опасности.

Глава 110 ВОЛШЕБНАЯ КРАСАВИЦА НА СКАЛЕ ЛОРЕЛЕИ

С некоторых пор по берегам Рейна стали ходить слухи до такой степени странные и невероятные, что многие только смеялись над ними и утверждали, что страсть к разным сагам, преданиям лежит в крови прирейнских жителей, унаследовавших ее от своих прадедов. Стали рассказывать, что с некоторого времени на скале Лорелеи стало показываться по ночам привидение, и всегда в определенный час, именно в полночь, и что это привидение не кто иной, как сама Лорелея.

Первыми увидели сказочную прекрасную женщину рыбаки, закидывавшие ночью свои сети. Они рассказывали, что ночью увидели вдруг на скале Лорелеи, на краю ее крутого обрыва, женщину, которая, впрочем, была не совсем похожа на легендарную Лорелею. Во-первых, нынешнее видение было одето, тогда как Лорелея древнего предания появлялась во всей прелести своей девственной наготы. Но хотя современная Лорелея и была одета, ее одежда была так легка и свободна и из такой прозрачной белой ткани, что сквозь нее можно было хорошо разглядеть чудные формы ее пышного, розового тела. Главное различие между древней и столь неожиданно появившейся нынешней Лорелеей заключалось в том, что эта последняя имела чудные густые черные волосы, тогда как древняя рейнская ундина отличалась, как говорит предание, роскошными золотыми кудрями.

Рыбаки рассказывали далее, что чудесная женщина, появившись на вершине скалы, стояла неподвижно на краю ее, над обрывом, и задумчиво смотрела вдаль на реку. Сначала люди думали, что это просто обман зрения, причудливая игра облаков, образуемых медленно поднимавшимся с поверхности реки туманом; рыбаки были настолько отважны, что однажды погнали свои челноки к самой скале, рискуя быть опрокинутыми буруном, но в ту же минуту сверху их окликнул голос:

— Что вы делаете, несчастные… Разве вы не знаете, что приближаетесь к Лорелее? Мне стоит протянуть руку, и ваши маленькие суденышки будут разбиты в щепки бушующим буруном, унесены в глубину, и сами вы погибнете безнадежно. Но на этот раз я не накажу так строго ваше любопытство. Уходите отсюда, уходите скорей, говорю вам, и никогда не возвращайтесь к скале Лорелеи в этот час. Предупредите ваших товарищей и друзей; скажите им, что Лорелея вновь восстала. В каждое столетие ей дозволено возвращаться на землю на три месяца, и затем она снова погружается на дно Рейна, чтобы в следующее столетие вернуться в назначенный ей день. Уходите, несчастные рыбаки, пока еще не поздно.

Рыбаки не заставили себя просить два раза; их весла никогда не работали так быстро, и точно стрелы мчались прочь от скалы Лорелеи маленькие челноки по речной поверхности. Они гребли до тех пор, пока скала Лорелеи не осталась далеко позади, утонув в тумане и ночном мраке, и пока они не ускользнули от взоров прекрасной, но опасной рейнской волшебницы.

Рыбаки рассказали на следующее утро то, что они видели, но им никто не поверил. Их заподозрили в том, что они перед уходом на ловлю пропустили лишний стаканчик.

Но несколько дней спустя телеграфист, несший депеши по дороге, проходившей близ Лорелеевой скалы, рассказал, что видел то же самое. Он также утверждал, что видел на скале обворожительную женщину в белой одежде, задумчиво смотревшую на воду. Телеграфист, конечно, не мог быть пьян, иначе он не разнес бы так внимательно все депеши в ту ночь. Добрые люди на Рейне были сильно удивлены.

Прошло еще несколько дней. Вдруг однажды, в полночь, в главную комнату трактира в Доцгейме стремительно позвонил, едва переводя дыхание, облитый потом охотник, стрелявший дичь на берегах Рейна. Бедняга не мог прийти в себя. Ему понадобилось долгое время, чтобы отдышаться и быть в состоянии рассказать, что с ним случилось. И что же он рассказал? Ту же историю про встречу с Лорелеей.

Он подстрелил утку и заметил, что она с разбитым крылом опустилась на скалу Лорелеи. Не желая лишиться добычи, охотник стал взбираться на скалу, но, не добравшись еще до ее вершины, он вдруг остановился, точно прикованный к земле. Наверху, на выступе скалы, отвесным обрывом спускавшейся к реке, сидела женщина такой поразительной красоты, что охотник не находил слов для ее описания. Ничего подобного он не видал во всю свою жизнь. Какая роскошь волос… Какая белизна кожи, какая царственная осанка. Охотник стоял так близко от этой волшебницы, что мог отлично рассмотреть ее чудные, блестящие, темные глаза, способные свести с ума человека.

— Несколько минут я стоял, как очарованный, — продолжал охотник, которого теперь окружили все посетители трактира, стараясь не проронить ни слова из его взволнованного рассказа. — Я не мог понять, что со мной делается… меня бросало в жар и холод… женщина эта была так прекрасна, что я был готов броситься к ее ногам в восторге и упоении. Но, черт побери, перед такой женщиной этого нельзя было сделать. Она была такая строгая, недоступная, такая величественная, что слова восторга застряли у меня в горле и пропала смелость подойти к ней на три шага. Когда же она, подняв руку, повелительным жестом приказала мне удалиться, то у меня душа ушла в пятки: если б на ее скале лежала утка из чистого золота, я и тогда бросил бы ее; я понял, что человек, который приблизится к этой очаровательнице, должен будет отдать черту свою душу. Я повернулся, большими прыжками слетел вниз и без оглядки пустился бежать все дальше и дальше, пока, наконец, с облегчением не увидел огни Доцгейма и не очутился перед гостеприимной дверью нашего трактира.

Охотник умолк, совсем измученный. Ему поднесли полный стакан, чтобы подкрепить его силы.

Хорошо ли он рассмотрел эту очаровательницу? Была ли она действительно существом из плоти и крови, с лицом, как у всех женщин? Или, может быть, под ее густыми иссиня-черными волосами росли рожки, без которых люди не могут представить себе посланницу ада? В том, что эта соблазнительница не имела ничего общего с Небом, в этом добродушные рейнландцы не сомневались ни минуты. Это должна быть одна из представительниц ада, которых царь тьмы рассылает по всему свету на соблазн слабым людям. Вероятно, эта женщина лежит на скале Лорелеи и каждую ночь подстерегает мужчину, который, может быть, уже давным-давно предался ей телом и душой, но которого она теперь хочет завлечь в преисподнюю и предать геенне огненной.

Это мнение доцгеймцев, бибрихцев и других прирейнских жителей, ломавших головы над странным привидением скалы Лорелеи, было уж не так далеко от истины. Красавица, появлявшаяся каждую ночь на высокой скале, действительно поджидала человека, предавшегося ей телом и душой, которого она хотела увлечь в преисподнюю греха бесчестия и сладострастия. Эта женщина была чернокудрая Лорелея, прелестная соблазнительница, опутавшая Курта фон Редвица своими сетями, заставившая благородного юношу бросить жену и будущего ребенка и воровским образом сбежать из своего дома, чтобы никогда не вернуться в него. Черная Лорелея, как помнит читатель, уговорилась с Куртом встретиться пятого октября на скале Лорелеи.

В назначенное число она была пунктуально на месте, и с тех пор ждала свою жертву; но и в нынешнюю ночь, так же, как и во все прошлые ночи, ей пришлось разочарованной уйти домой. Так страстно ожидаемый человек не появлялся. Но чернокудрая Лорелея была убеждена, что он придет, хотя его отсутствие и продолжалось так долго. Она как бы накинула ему на шею бечевку, конец которой крепко держала в своих белых ручках; освободиться от этой бечевки было не так-то легко. Это была любовь, но не любовь, наполняющая целомудренное сердце, нет, это была жгучая страсть, которая превращает в огонь кровь самого холодного человека и делает его бессильным и безвольным перед любимой женщиной.

Это очень хорошо понимала Лорелея и потому ждала терпеливо. Она сняла Кровавый замок, пользовавшийся у суеверных людей дурной славой, вследствие чего все избегали его. В этом замке, между прочим, жила раньше Гунда. Поселившись в нем, черная Лорелея стала выдавать себя за графиню Вальдерн. Чтобы не обнаружить себя и не дать людям догадаться, что графиня Вальдерн и черная Лорелея, стоящая каждую ночь на скале и наблюдающая Рейн, — одно и то же лицо, она из предосторожности носила в Кровавом замке белокурый парик, что делало ее неузнаваемой для немногочисленных лиц, приходивших в замок по хозяйственным надобностям. Кроме того, из прислуги, кроме преданной ей камеристки, у нее был лишь привезенный ею немой лакей гигантского роста, который, конечно, не мог выдать тайн своей госпожи. Но хотя у него не было языка, зато он был такой необыкновенный силач, что никому не пришло бы в голову сразиться с ним: быстрая победа была бы, несомненно, на его стороне.

Таким образом, прошло полных четырнадцать суток, а Курт фон Редвиц все еще не появлялся на скале Лорелеи. Очевидно, с ним что-нибудь случилось дорогой, думала черная Лорелея и этим утешала себя. Снова появилась она на пятнадцатую ночь в своей соблазнительной одежде на вершине скалы и опять стала всматриваться вдаль по реке. Освещенная луной вода, как серебряная лента, развертывалась у ног Лорелеи. Наконец она увидела вдали лодку с сидящим в ней одиноким гребцом. Он действовал веслами с такой баснословной быстротой, точно ему каждая минута была дорога, точно от своевременного прибытия к цели зависело счастье всей его жизни.

— Это он, — радостно воскликнула Лорелея в сильном волнении, прижимая руки к груди, — это Курт фон Редвиц, муж Гунды. Наконец-то мое долготерпение будет вознаграждено. Война, которую затеял против меня Андреас Зонненкамп и в которой я была побеждена, теперь снова разгорится. Но нынче победа мне обеспечена, потому что теперь я держу в руках то, что для Зонненкампа дороже всего на свете, — счастье его дочери.

Лодка, плывшая по течению и подгоняемая попутным ветром, быстро подошла к скале. Теперь предстояла трудная задача: благополучно проскочить через бурун, крутившийся у подножия скалы; но человек, сидевший в лодке, по-видимому, был подготовлен. Ловким поворотом руля он избежал опасности и благополучно ввел лодку в тихую бухту, образуемую двумя рифами, торчавшими из воды, как открытая пасть. В следующую минуту отважный пловец, стройный, красивый, темноволосый молодой человек, укрытый широким плащом, бросил в лодку весла, крепко привязал ее и устремился с раскрытыми объятиями наверх скалы. Красавица наверху стояла неподвижно; она не сделала шага навстречу прибывшему, но по лицу ее скользнула торжествующая улыбка.

— Лорелея, обожаемая Лорелея! — воскликнул юноша, и голос его дрожал от волнения. — Как я счастлив, что наконец добрался до тебя… Дорогая… ненаглядная… теперь мы никогда не расстанемся.

Чернокудрый юноша бросился на колени перед своей богиней, обнял ее пышный стан и прижал к нему свое пылающее лицо. Лорелея подняла своего возлюбленного, прижала к себе его лицо, прильнула губами к его губам и долгим, бесконечным страстным поцелуем довела его до безумия. Обняв его еще крепче, она подвела его к обрыву скалы, на котором сама только что сидела. Здесь они оба опустились наземь, крепко и страстно обнимая друг друга, снова упивались поцелуями. Лорелея прижалась своей, точно выточенной из мрамора, грудью к груди влюбленного юноши.

А внизу, у их ног, бурлил Рейн; его волны одна за другой старались взобраться на скалу, точно им было любопытно посмотреть, чем забавляются там наверху эти двое, послушать, что они рассказывают друг другу. Но Водяной не хотел, чтобы за влюбленными подсматривали, поэтому он сейчас же возвращал обратно в свое лоно любопытных. Они должны были бежать дальше и могли только рассказывать шепотом встретившимся волнам, что там наверху снова появилась Лорелея и душит в своих объятиях новую жертву — прекрасного бледного юношу.

— Ты долго заставил меня ждать, Курт, — говорила Лорелея, нежно гладя своей мягкой ручкой темные кудри Редвица, — они, вероятно, задержали тебя, потому что на проезд тебе не могло понадобиться больше недели.

— Это так бы и было, — ответил Редвиц, — если бы со мной не случилось дорогой в маленькой деревушке одного приключения, которое чуть совсем не помешало моему приезду. В одну темную, душную ночь, будучи не в состоянии выносить жары и духоты моей комнаты, я захотел выйти на свежий воздух, но, спускаясь по темной лестнице, я оступился, упал и повредил ногу. Я сначала не хотел обращать на это внимания и намеревался продолжать путь, но к утру нога сильно распухла, и врач, которого я был вынужден призвать, объявил, что вследствие разрыва кровеносного сосуда образовалось внутреннее кровоизлияние и что я должен выждать довольно долгое время, прежде чем пуститься в дорогу, если не желаю совсем остаться без ноги. Я проклинал судьбу, но это не помогло: я не мог ступить ни шагу и волей-неволей должен был подчиниться лечению, прописанному мне врачом. Но, к счастью, моя здоровая натура справилась с делом скорей, чем того ожидал старый доктор, и через две недели я уже настолько поправился, что мог сесть в почтовую карету и продолжать путь. И вот я здесь… с тобой, моя милая, дорогая, желанная Лорелея! Теперь ты моя, я сдержал свое слово, твоя очередь сдержать свое. Я бросил все, что имел, я принес тебе в жертву все, что любил и что было мне дорого: жену, ребенка, честное, уважаемое имя…

Красавица быстро закрыла ему рот своей ручкой, она не хотела, чтобы он вспоминал, к каким жертвам его принудила ее любовь.

— Не думай о прошлом, — шептала она ему страстным голосом, — оно умерло как для тебя, так и для меня. Теперь мы навеки принадлежим друг другу. Возьми меня, я — твоя, делай со мной, что хочешь. Я дам тебе такое счастье, Курт, какого до тебя ни один человек не испытывал.

Услышав эти слова, пылкий юноша крепко обнял ее и притянул к себе на колени, несмотря на ее сопротивление. Он взял ее голову, прижал губы к ее устам в долгом страстном поцелуе, в котором он, казалось, хотел упиться ее любовью. В страстном упоении опустились они на землю, и задумчивая луна накинула на них свой серебряный покров.

— Будь моей, — вздыхал Курт, — будь моей сейчас же, не теряя ни минуты. Мне все кажется, будто между нами должно произойти что-то такое, что разлучит нас навеки. При мысли о том, что я могу умереть, не изведав обещанного блаженства, не полежав на твоей груди, не подержав тебя в своих объятиях, как держит человек свою жену в упоительные минуты брачной ночи, о, Лорелея, при одной этой мысли я схожу с ума. Пусть уж лучше я умру раньше, чем ты будешь отнята у меня.

Но возлюбленная освободилась из его объятий и, тяжело вздыхая, поднялась с земли. Прошло несколько минут, прежде чем она была в состоянии заговорить, — она также была сильно возбуждена.

— Только не здесь, милый Курт, — сказала она. — Эта скала небезопасна. Рыбаки, шныряющие мимо в своих челнах, могут увидеть нас. Полное и безмятежное счастье не должно иметь свидетелей. Пойдем со мной, недалеко отсюда находится мой замок, там нас ждет наша брачная комната.

— Пусть будет по-твоему, — проговорил Курт сдавленным голосом, — веди меня, Лорелея, веди, куда хочешь, только скорей; страсть скоро лишит меня рассудка.

Несчастный не догадывался, как много рассудка он уже утратил, и не подозревал, какая ужасная ночь ожидает его впереди.

Глава 111 ТАНГЕЙЗЕР У ВЕНЕРЫ

Была дивная лунная ночь. Вероломный мужчина и обольстительная женщина шли обнявшись вдоль берега реки. Внизу у их ног протекал Рейн, играя своими блестящими, как расплавленное серебро, волнами. Над их головами мерцали миллионы бриллиантовых звезд. Эта ночь была, как нарочно, создана для любви, но только не для такой любви, которая возникает и живет на развалинах чужого счастья.

Лорелея положила руки на плечо своего возлюбленного и увлекала его за собой. Он же бессознательно следовал за ней. Путь их был довольно продолжителен, но наконец перед ними показались очертания Кровавого замка. Курт фон Редвиц взглянул на эту темную громаду с каким-то неприятным тревожным чувством.

— Куда ты хочешь вести меня? — спросил он свою прекрасную путеводительницу. — Замок смотрит так мрачно, неприветливо; он невольно напоминает тюрьму.

— Если это тюрьма, то тюрьма, в которой живет любовь, — проговорила Лорелея вкрадчивым, ласковым голосом. — Нет, друг мой, не бойся; тесные тюремные камеры превратятся в дворец, темные тюремные коридоры осветятся золотыми солнечными лучами. Внутренность замка покажется тебе гораздо красивее и приветливее, чем наружный вид. Неужели ты опасаешься идти за мной? Не хочешь быть там, где буду я?

— Я иду за тобой, — проговорил совершенно околдованный Курт фон Редвиц. — Пойду за тобой, хотя бы и знал, что путь этот приведет меня прямо в ад.

Лорелея открыла маленьким ключиком, спрятанным у нее на груди, боковую дверь, и они вошли в Кровавый замок. Каменные лестницы, по которым они поднимались, были освещены. Когда Курт вошел в большое помещение, похожее на залу, то был удивлен роскошью и изяществом его убранства. Да, Лорелея была права: в этих развалинах было хорошо жить. Внутреннее убранство замка нисколько не напоминало его внешний вид: здесь все было красиво и привлекательно для глаз.

Посреди столовой, в которой некогда угощались рыцари, стоял маленький стол, накрытый на два прибора. Кругом стола были расположены мягкие подушки, точно люди, для которых он приготовлен, собирались, подобно римлянам, угощаться лежа, а не сидя. Сервировка на столе была из серебра, золота и тончайшего фарфора. Вся комната была освещена венецианской лампой, отражавшей красные, голубые и зеленые лучи драгоценных камней. Свет ее был слабый и нежный, рассчитанный на то, чтобы ничему не давать яркого, резкого очертания, а, напротив, окружать присутствующих мягкими полусумерками, так успокоительно действующими на нервы.

— Разве здесь нет слуг? — спросил Курт, удивляясь, что Лорелея хлопочет у стола и сама наполняет стаканы.

— Конечно, в этом замке имеются слуги, — возразила удивительная женщина, — но я думала, что тебе будет приятней, если нас во время ужина никто не будет беспокоить. Поэтому мы сами будем прислуживать друг другу, и ты увидишь, каким простым способом.

При этих словах она надавила на незаметную пружину в стене, скрытую в ее дубовой резьбе, в эту же минуту стена в этом месте раздвинулась и пропустила маленький передвижной стол; на нем были расставлены кушанья, и он, вероятно, из кухни переехал в столовую. Лорелея кивнула Курту, чтобы он следовал за ней, и, открыв еще одну дверь, пропустила перед собой удивленного молодого человека; он очутился в спальне.

Стены этой комнаты были сплошь увешаны картинами лучших мастеров; между ними преобладали изображения прелестей женской наготы во всевозможных положениях — и стоящих, и лежащих; то к чему-нибудь прислонившихся, то полуприкрытых мягким покровом, то растянувшихся на усеянном цветами ковре. Курт насмотрелся тут на самые прекрасные, роскошные, переданные с чрезмерной живостью красок женские тела, подействовавшие опьяняющим образом на его разгоряченное воображение.

Весь потолок изображал голубое небо, усеянное розами, и Курту показалось, что эти цветы не были произведением искусства, но были настоящие, живые розы: потому что когда он под руку с Лорелеей вошел в комнату, то сразу почувствовал одуряющий запах этих цветов, который можно было встретить разве только в садах Востока.

Но больше, чем розы и чем картины, воспевающие торжество женской красоты, на Курта подействовало возбуждающим образом другое зрелище: посреди комнаты стояла огромная, широкая кровать с мягкими шелковыми подушками. По четырем углам ее возвышались четыре золотые колонны, поддерживающие красный балдахин; с него спускались такие же шторные занавеси, перехваченные толстыми красными с золотом кистями. На белом шелковом одеяле были живописно разбросаны, затканные шелками, темные и светлые розы. Раскрыв свои чашечки, они ждали солнечного луча и его жгучих поцелуев.

Крепче прижал к себе Курт руку соблазнительной женщины, глаза его разгорелись; из полуоткрытых губ, между которыми сверкали его белые зубы, вырвалось горячее дыхание, жаркой струей обдавшее прелестницу, по губам которой скользила торжествующая улыбка при виде возбуждения молодого человека.

Да, в этом замке все было устроено так, чтобы безвозвратно увлечь Курта в сказочный волшебный мир. Обе комнаты были сознательно, по определенному принципу, устроены так, чтобы заставить его забыть прошлое и представить будущее в самых увлекательных красках.

В спальне, в которой они теперь находились, ноги Курта утопали в мягком персидском ковре. Повсюду, куда бы он ни взглянул, его поражали самый изысканный вкус и расточительная роскошь. У одной стены находился мягкий диван, покрытый шкурой белого медведя, у другой стоял умывальный стол, какого Курт еще никогда не видал. Этот стол был сделан из чистого серебра; из серебра же были таз, кувшин и бесчисленные туалетные принадлежности. Над ним парил художественной работы из слоновой кости ангел, державший в руках камчатные полотенца.

Лорелея, смеясь, налила из серебряного кувшина свежей воды в таз, в котором Курт вымыл руки и лицо. К его удивлению, он не почувствовал себя освеженным после этого омовения; напротив, кровь, став еще горячей, закипела в его жилах. Теперь Лорелея снова увела своего гостя в столовую и здесь ловким движением увлекла его на подушки, окружавшие стол. Затем она принесла из спальни два сплетенных из роз венка и, возложив один на свои роскошные черные кудри, другим украсила голову обвороженного ею юноши. Сделав это, она села рядом с Куртом, и они приступили к ужину.

Пока они угощались, болтая о разных пустяках, страсть молодого человека еще сильнее разгоралась под впечатлением дивной музыки. Флейта и скрипка, цимбалы, клавикорды соединились в оркестре, звуки которого, усыпляющие сознание и возбуждающие страстью сердца, широкой волной проносились по роскошной комнате. Дольше Курт себя не мог сдерживать: он обнял волшебницу и, резко притянув ее к себе, спросил:

— Кто ты, удивительная женщина? Не наступила ли наконец минута, когда ты должна открыть мне твое происхождение? Земное ли ты существо? Мать ли родила тебя, как нас, простых смертных, или ты явилась из преисподней, чтобы околдовать бедное, слабое человеческое сердце и привести его к погибели?

— Разве я похожа на чертовку? — смеясь, заговорила Лорелея, так высоко подняв руку с бокалом, что легкая ткань, покрывавшая ее, спустилась до самого плеча, обнажив его перед восхищенным взором Курта. — Отвечай на вопрос. Разве я похожа на существо, прибывшее из ада?

— Нет, тысячу раз нет! — воскликнул пылкий юноша. — Ты посланница Божья, иначе ты не могла бы влить в мою душу такое невыразимое блаженство. Но умоляю тебя, Лорелея, прекрати эту загадочную игру, которую ты так давно ведешь со мной. Назови мне твое имя, твое происхождение, доверь мне, кто ты, свободна ли ты и можешь ли навеки принадлежать мне?

Лорелея прижала ко рту Курта свои пухлые губки и горячим поцелуем совершенно обезоружила его.

— Ты не должен расспрашивать меня… слышишь, Курт?.. Слышишь, ты должен верить мне, не требуй ответа на свой вопрос. Не достаточно ли тебе знать, что я люблю тебя? А что я действительно тебя люблю, — разве не доказывает тебе все, что здесь окружает тебя? Не приготовила ли я тебе гнездышко, о котором не всякий смертный может мечтать? Не готова ли в соседней комнате брачная постель? Не отдамся ли я тебе сегодня ночью вся, всецело, безвозвратно? На что тебе мое имя, когда ты владеешь моей душой, моей любовью? А теперь, Курт, выпьем. Пусть эта жгучая влага проникнет в нашу кровь и придаст забвению все, что было до сих пор. Мы будто до сих пор еще не жили. Будто сейчас родились, только что открыли глаза. И теперь, с этой минуты, мы начинаем познавать сладость бытия. Ты принадлежишь мне… Я принадлежу тебе, и мы поклянемся никогда не покидать друг друга.

В эту минуту перед глазами Курта фон Редвица на мгновение появился бледный образ молодой жены. Ему показалось, что на противоположном конце стола, где на подушках было свободное место, сидела Гунда, его жена, покинутая, предательски обманутая Гунда. Он тяжело приподнялся со своего ложа и, прижав руку к пылающему лбу, пробормотал:

— Я никогда больше не вернусь к своей жене?.. Никогда?..

— Если ты желаешь, — прервала его жестким голосом Лорелея, — пожалуйста, уходи. Двери моего дома для тебя открыты… сделай милость — уходи. Чего же ты медлишь? — продолжала она, заметив, что Редвиц опустил с глубоким вздохом голову на грудь. — Покинь меня и иди к той, с которой ты можешь быть счастлив. Не теряй времени. Ты еще можешь исправить то, что ты натворил. Ты можешь покаяться и молить о прощении. Будь уверен, она с радостью простит тебя. Она еще так молода: ей не особенно-то сладко быть уже вдовой.

Курт фон Редвиц быстро встал, но в ту же минуту в бессилии упал обратно на подушки.

— Не могу! — воскликнул он. — Я не могу! Я чувствую, что прикован к тебе на всю будущую жизнь… Я сознаю только это и ничего другого. Мне припоминается в эту минуту старинная легенда, распространенная в народе, которая, кажется, хочет повториться теперь со мною.

Знаешь ли ты древнюю сагу о рыцаре по имени Тангейзер? Его полюбила богиня Венера, живущая на Герзель-Берге, Венериной горе, окруженная многочисленной свитой красавиц-прислужниц. Она так умела увлечь несчастного, так обольстить его своими чарами, в такой мере возбудить его страсть, что он решился покинуть свет и переселиться в ее царство. Он покинул любимую знатную девушку, прелестную и добродетельную. Отрекся от Бога и Святого Духа и предался Венере, ничего общего с Небесами не имевшей. В ее царстве прожил он много часов, дней и лет, полных восхитительного блаженства. Он отдыхал в ее объятиях, нежился на ее груди, льнул к стану любимой женщины… Он жил без труда и забот, стараясь забыть мир за поцелуями своей возлюбленной. Но это ему, наконец, надоело. По прошествии нескольких десятков лет, не оставивших на нем никаких следов, — обитатели Венериного царства ведь не стареют, а остаются вечно юными, — Тангейзера охватило раскаяние и томительная жажда вернуться в свет, пожить между людьми, послушать звон церковных колоколов, преклониться перед алтарем Господним и излиться в пламенной молитве. Напрасно Венера раскрывала перед ним все соблазны своей красоты, напрасно пускала в ход все очарование своих прелестей, напрасно со слезами умоляла его отказаться от своего намерения. Все Венерино царство стало казаться ему непроходимым адом, в котором должна погибнуть его душа. Он стал бояться за себя. Его неудержимо потянуло на землю, на ее цветущие луга, в общество живых людей.

Венера не посмела против его воли удерживать его, но, подняв руку в знак предупреждения, она сказала ему в ту минуту, когда он уходил:

— Я знаю, что ты вернешься ко мне, но тогда ты уже не будешь в состоянии испытывать наслаждение со спокойной душой. Ты будешь подавлен отчаянием, и, что всего хуже, тогда я уже не буду в силах вернуть тебе вечную юность: ты будешь стар, и все мое искусство, все мои ласки не вернут тебе огонь и счастье юности.

Тангейзер оттолкнул ее; с треском открылись перед ним ворота Герзель-Берга, он вышел на свободу и упал без чувств. Когда он очнулся, то увидел себя лежащим на лугу; недалеко от него молодой пастух пас свое стадо. Пастух играл довольно скверно на простой дудке, но даже и эти звуки вызвали горячие слезы из глаз Тангейзера — он первый раз услышал человеческий голос. Пастух, увидев распростертого на земле человека, с удивлением спросил его:

— Зачем плачешь ты, старый, кто обидел тебя?

— Я, старый?! — воскликнул Тангейзер.

Это слово поразило его, он в первый раз услышал, что его находят старым. А он только вчера, нет, только несколько часов тому назад чувствовал себя таким юным, как будто ему было всего двадцать лет. Он нагибался над голубым озером в Венерином царстве, и вода отражала юношески прекрасное, окаймленное темно-русой бородкой лицо — его лицо. А теперь пастух называет его старым и говорит с ним таким сострадательным тоном, каким обыкновенно обращаются к ветхим старикам. Что же с ним случилось? С тех пор, как он покинул Венерины владения, могло пройти не больше часа. Он попросил пастуха показать ему дорогу в ближайшую деревню, и тот согласился проводить его; в это время пастуху как раз нужно было гнать свое стадо домой.

В деревенском трактире Тангейзер заказал себе обед. В ожидании его он вышел в соседнюю комнату и попросил хозяйку дать ему зеркало. Взглянув в него, он с трудом удержал крик удивления: пастух был прав, он постарел, превратился в совсем седого старика! Лицо его было покрыто складками и морщинами, русая борода побелела как снег. Он не держался прямо и гордо, как в юности: нет, стан его был согнут, и блеск глаз потух. Глубокая грусть закралась в сердце несчастного; он увидел, что потерял лучшие годы своей жизни, что растратил их в объятиях сирены, которая поцелуями и ласками заставила его забыть весь мир. Пока он ел свой обед, горячие слезы капали в тарелку. Эти слезы несколько облегчили его. За все время его пребывания в Венерином царстве он ни разу не мог заплакать и теперь чувствовал, как с этими слезами таяло ледяное кольцо, сковавшее его сердце.

Вдруг раздался тихий звон, который очень удивил его. Тангейзер не мог припомнить, когда он слышал его. Колокольный звон. Благовест к вечерне. Набожные деревенские жители спешили в церковь, где их уже ожидал пастор у алтаря. Тангейзер, присоединившись к ним, также вошел в церковь и вместе с ними слушал слово Божье, провозглашенное с высоты амвона. Но для него оно было так чуждо. Он хотел воспринять его и постигнуть своим сердцем, но не мог. Он хотел горячо молиться Богу, опустился на колени, простер к нему руки, но с губ его не сходили надлежащие слова, — увы! У Венеры он забыл, как нужно молиться. Он не мог поклоняться Богу, потому что потерял мир своей души; он отвык от Бога, и когда теперь захотел вернуться к Нему и преклониться перед Ним, Бог отвернулся от него: его молитва не поднялась к Небесам, как не поднялся к ним дым от жертвы Каина. Грусть его превратилась в отчаяние.

Тангейзер бросился в соседний лес и, укрывшись от людских глаз, стал рвать на себе волосы, изодрал свои одежды, проклиная свою судьбу и тех, кто погубил его, кто загубил его лучшие молодые годы. В ответ в соседних кустах послышался язвительный смех. Но он не мог найти, от кого он исходил. Он побрел дальше. Но едва отойдя от деревни, он увидел высокий замок. Величественно выделялся он на вечернем небе. Его зубцы и башни ярко освещались розовыми лучами заходящего солнца. Стекла пылали, как огонь.

Тангейзер завернулся в плащ и подошел к замку. Из сада до него долетали голоса, и когда он начал всматриваться, то увидел нечто, странным образом взволновавшее его. Он увидел пожилую даму. Но хотя у нее были седые волосы, все черты ее свежего, моложавого лица так хорошо сохранились, ее стан был так строен, что ее нельзя было назвать старухой.

— Бабушка! — вдруг закричал маленький мальчик, указывая на Тангейзера. — Вот стоит бедный, не подать ли мне ему милостыню? Дай мне серебряную монетку, я ее подарю ему.

Пожилая дама взглянула на старика и проговорила так громко, что Тангейзер мог расслышать каждое слово:

— Серебряной монеткой трудно помочь этому человеку, но подойди к нему, дитя мое, и скажи, чтобы он вошел. Наш дом гостеприимно открыт для каждого честного человека. Приветствуй его как нашего гостя, дружок мой.

При звуке этого голоса Тангейзера бросило в жар и холод. Он вспомнил свою юность, вспомнил этот голос, звучавший любовью, нежным упреком и сердечным страданием, когда он отвернулся от него, бросившись в объятия сияющей красотой богини. Хозяйка замка была не кто иная, как та знатная девушка, которую он когда-то любил и променял на Венеру. Безумный смех вырвался из груди Тангейзера, такой смех, который напугал детей, кинувшихся к бабушке, ища ее защиты. А старик бросился бежать со всех ног. Они унесли его далеко, вон из Германии, через Альпы, пока не привели в Италию.

Сколько лишений перенес Тангейзер в этом странствовании? Сколько раз он был готов лишиться сознания, сколько раз был близок к смерти от утомления и истощения. Это может себе представить только тот, кто припомнит, с какими трудностями было сопряжено такое путешествие в те далекие времена, когда дороги были непроходимы, разбойники грабили путешественников, со снеговых альпийских вершин низвергались бурные лавины, а быстрые горные потоки грозили унести жизнь путника. Но Тангейзер преодолел все опасности, он твердо стремился к цели, которую хотел достигнуть, и, действительно, достиг.

Как паломник, пришел он в Рим. Здесь, в центре христианства, у подножия алтаря собора Петра и Павла хотел он броситься к ногам святого Отца и просить у него отпущения его грехов и дарования мира его душе. Папа очень ценил искусство и поэзию; он должен был вспомнить, что Тангейзер был знаменитым народным певцом своего времени. Песни его еще и теперь, после стольких лет, повторяются народом. Папа должен дать ему отпущение грехов и вернуть мир его душе. Одетый во власяницу, с голыми ногами, в кровавых ранах после долгой, утомительной дороги, питаясь подаянием, прибыл Тангейзер в Рим.

Как часто он мечтал увидеть при жизни солнечную Италию, этот мировой цветник, храм искусства и науки, но теперь он не видел безоблачного неба, голубым куполом расстилавшегося над ним, он не видел чудных цветов, не видел мраморных статуй — произведений рук человеческих, со всех сторон окружавших его в Риме. Нет, мысли грешника были заняты совсем другим, в нем отчаяние боролось с надеждой. Здесь он рассчитывал обрести прощение своих грехов и обеспечить мир своей душе. Какую епитимью наложит на него святой Отец? С радостью готов он подчиниться, и чем она будет тяжелее, тем лучше, лишь бы приобрести душевный мир и покой… примирение с Богом… примирение с Небом. Только этого жаждала измученная душа несчастного.

С великой пышностью шествовал папа к собору Петра и Павла, так как время было перед праздником Пасхи и христиане праздновали Воскресение Господне. В великолепном облачении шел папа, эта достойная, всеми уважаемая личность. Окруженный кардиналами, смиренно шествовал он в собор, с куполов которого уже несся им навстречу гудящий звон медных колоколов. Народ сплошной стеной стоял по обе стороны улицы, ведущей от Ватикана к собору. При приближении святого Отца люди падали ниц, прося его благословения. Больные простирали к нему руки, умоляя его прикоснуться к их ранам, несчастные лобзали его ноги, со слезами умоляя его помолиться за них.

И для каждого святой Отец имел ласковый, дружелюбный взгляд, каждому он давал благословение щедрой рукой и, проходя дальше, оставлял за собой счастливых, преисполненных надежды, укрепленных и закаленных для жизненной борьбы людей. Теперь он был лишь в нескольких шагах от странника.

Старец пал перед ним на колени и, обратив к нему залитое слезами лицо, прерывающимся голосом воскликнул:

— Мир, дай мне мир, наместник Божий! Из всех несчастных, прибегающих к тебе сегодня, я самый несчастный, больше всех нуждающийся в отпущении грехов.

Сострадательным взглядом окинул папа распростертого перед ним белого как лунь старика, из дрожащих рук которого выпал дорожный посох, срезанный им на пути, в одном из ближайших к Риму лесов. Папа был поражен этим зрелищем и милостиво приказал страннику рассказать о его страданиях.

Медленно, заикаясь, дрожа от страха и надежды, покаялся Тангейзер в своих грехах. Он рассказал, как чувственная страсть приковала его к прекрасной женщине неземного происхождения; он описал, как Венера увлекла его на Венерину гору, где он десятки и десятки лет жил, предаваясь мечтам и наслаждениям, упиваясь поцелуями и ласками, что там он совершенно забыл Бога и все святое, там слова молитвы никогда не исходили из его уст, там за все это время он ни разу не преклонил колен перед престолом Господним.

Эта исповедь привела в ужас папу, сопутствующее его духовенство и весь окружающий народ. Никто никогда не слышал о более тяжком грехе.

Долго молчал святой Отец: он не знал, облечен ли он властью простить подобный грех? Если этот человек предался аду, то может ли он после этого снова вернуться к Богу? Но папа не хотел окончательно лишать надежды этого повергнутого в отчаяние грешника. У него не хватило на это духу, и он придумал следующий выход из затруднительного положения.

— Твой грех так велик, странник, — воскликнул папа, — что подобного ему нет на земле! Даже глубокое раскаяние и молитва не смогут искупить твоего греха. Я не могу дать тебе отпущения, о котором ты молишь. Я только человек, и в моих глазах ты осужден. Но, — продолжал папа, возвысив голос так, чтобы все окружающие могли слышать его, — для Божьего милосердия нет ничего невозможного, доброта и милость Господня вечны и беспредельны! Если Господь захочет простить тебя, то он проявит милость и без моего благословения.

При этих словах папа нагнулся и, подняв серый, сухой посох старика, твердой рукой воткнул его в землю у своих ног; затем он продолжал мягким, сострадательным голосом:

— Если эта палка когда-нибудь покроется листьями, — это будет знак, что Бог простил тебя. Если же она совсем засохнет и жизнь больше не вернется к ней, — это будет знаком, что ты погиб навеки, что для тебя нет прощения ни на земле, ни на небе.

С безумным криком упал без чувств Тангейзер у воткнутой в землю палки, а святейший Отец под звон колоколов и звуки божественного пения торжественно проследовал в собор.

Курт фон Редвиц, которого этот рассказ, по-видимому, очень утомил, замолк, устремив жгучий взор в пространство.

Смуглая Лорелея обвила руками его шею и прошептала:

— Чем же кончился рассказ странника? Что с ним сталось? Ниспослал ли ему Бог прощение?

— Конец этой древней саги передается в двух видах, — ответил Курт. — По одному преданию, странник поступил в монастырь, где в покаянной молитве умолял Бога совершить над ним чудо. И чудо свершилось. Прошел год. Когда снова настала весна, то посох Тангейзера, воткнутый в землю рукой святого Отца, ожил и покрылся зелеными листьями. Тангейзер понял, что Господь простил его, и в ту же ночь умер смертью праведной, как подобает христианину. Другие кончают этот рассказ совсем иначе: они утверждают, что Тангейзер, сомневаясь, что предсказанное папой чудо, как доказательство Господнего прощения, могло совершиться, вернулся обратно на Венерину гору, умоляя Венеру снова принять его к себе и возвратить ему блаженное забвение. И вот — гора разверзлась, и Тангейзер погрузился в нее, не оставив о себе никаких следов.

— Эта вторая версия правдоподобней! — воскликнула Лорелея со сверкающими глазами, прижав руки к волнующейся груди. — Этот конец естественнее. Кто раз испытал любовь с ее одуряющими наслаждениями, тот уже не сможет обойтись без нее и, рано или поздно, снова вернется к ней. И ты, мой Тангейзер, мой возлюбленный, также останешься при мне и будешь принадлежать мне до конца наших дней.

С этими словами красавица обняла Курта и, осыпая ласками и поцелуями, увела его в спальню.

Глава 112 НА СТЕЗЕ ГРЕХА

Курт фон Редвиц потерял окончательно всякую волю под влиянием очаровательной женщины. Она могла бы привести его к самоубийству, довести до преступления: он согласился бы на все. Он не слышал ничего, кроме ее вкрадчивого голоса, не видал ничего, кроме ее блестящих глаз, воспламеняющих его, он не чувствовал ничего, кроме прикосновения ее мягкого, но упругого тела, которое, как змея, обвивалось вокруг него. Войдя в спальню, Курт с глухим стоном упал на мягкие подушки. Но она остановилась перед ним со скрещенными на груди руками.

— Итак, ты хочешь, чтобы я совсем, всецело принадлежала тебе? — прошептала она, медленно склоняясь над ним. — Чтоб я отдалась тебе на всю жизнь?

— Хочу ли я этого? — горячо воскликнул Курт. — Вырви сердце из моей груди, растопчи его ногами — оно при последнем толчке будет взывать к тебе: я люблю, люблю тебя, Лорелея.

Она склонилась над ним и спрятала голову на его груди. Курт почувствовал, как кровь прилила к мозгу. При ее прикосновении дрожь пробежала по его телу. Он был похож на тяжело больного, вся надежда которого заключалась в возможности отведать целебного источника, он уже слышал его журчание и жадными устами страстно стремился прильнуть к нему.

— Да, я буду твоей, — продолжала Лорелея, закинув голову, чтобы лучше заглянуть ему в глаза, — но прежде я потребую от тебя подписки…

— Я должен дать тебе подписку, несчастная?.. Тебе не довольно того, что я бросил жену и будущего ребенка, оставил все, что было мне дорого? Что я прибыл сюда, чтобы отдаться тебе на радость или горе? Скажи же: чего еще требуешь ты от меня?

Она обхватила своими белыми, обнаженными руками его шею и прижала к себе его голову.

— Может прийти время, — заговорила она, — когда твоя страстная, горячая любовь охладеет. Тогда ты захочешь бросить меня; ты, может быть, станешь обвинять меня в том, что я заманила тебя на этот, решающий всю твою будущую жизнь, шаг, что я обольстила, обворожила тебя. Этим упрекам я не хочу подвергать себя. Не доказывай мне, что мои опасения ребячески глупы. Я предчувствую, я знаю, что это случится. Поэтому хочу запастись оружием, которое защитило бы меня от подобных подозрений. Этим оружием должна служить подписка, которую ты мне дашь сейчас же, тут, на месте.

— Ну, а когда я сделаю это? Если я буду настолько слаб, что дам тебе вексель на мою честь? Что будет тогда? Что тогда?

— Тогда?..

Она поглядела долгим, жгучим, страстным взглядом на брачную постель. Этот взгляд решил все.

Курт вскочил и крикнул вне себя:

— Так не испытывай же дальше моего терпения! Дай мне перо и бумагу, я дам подписку, я душу свою заложу, если ты потребуешь этого, только спеши… скорей, скорей! Боже мой!.. Как долго еще будешь ты так жестоко мучить меня?

Лорелея тоже вскочила. Она быстро подошла к маленькому столику черного дерева, открыла его крышку, вынула из ящика бумагу и золотой письменный прибор; снова закрыла крышку, придвинула к столику стул и кивнула головой Курту, молча приглашая его занять место у письменного стола. С тяжелым вздохом опустился на стул несчастный, до безумия возбужденный юноша.

— Что должен я написать?

— Я буду тебе диктовать; таким образом, я думаю, мы скорей придем к концу.

— К концу… да, скорей к концу… диктуй. Потребуй ты от меня договора хоть с самим дьяволом, я и от него не откажусь, я исполню его, чтобы только добиться тебя, чудная женщина, овладеть тобою.

— Это будет договор не с дьяволом, а с Небом, — шепнула ему на ухо соблазнительница, — когда ты его подпишешь, то перед тобой откроется неземное блаженство.

— Так начинай же, начинай.

Курт фон Редвиц обмакнул перо и положил на бумагу руку: он дрожал от ожидания и возбуждения. Внутренний голос предостерегал его в эту минуту, чтобы он не давал роковой подписки. То, что он делал до сих пор, еще можно было переделать, поправить. До сих пор еще был возврат к прежней жизни. Пока он еще мог вернуться домой, объяснив жене свое продолжительное отсутствие важным делом, вызвавшим его немедленный отъезд. Но если он даст письменное свидетельство, так сказать, вещественное доказательство преступной связи с обольстительницей, то он всецело предает себя в ее руки. Пользуясь этим оружием, она может погубить его во всякую минуту, при малейшем колебании с его стороны исполнить какое-либо ее требование. Этой подпиской он сам признает свой позор, свое падение и закроет себе всякий выход из этого положения.

Но как слаб, как бессилен этот внутренний голос, когда перед человеком стоит живой, обворожительный соблазн! Когда Лорелея заметила колебание Курта, мрачное и задумчивое выражение его лица, она пристала к нему, не давая ему опомниться.

— Пиши, Курт, — настаивала она, — пиши скорей. Меня также начинает одолевать страсть, с которой я не могу справиться.

Она стала диктовать, прислонившись к своей жертве, следя пронзительным взглядом за каждым движением, за каждой буквой, написанной Куртом, обдавая его лицо своим горячим, страстным дыханием:

«Я, Курт фон Редвиц, сим удостоверяю и клянусь своей честью, что я добровольно и по собственному побуждению покинул свой дом и жену. Что никакие уговоры или соблазны не побудили меня к этому поступку. Я сделал это потому, что полюбил другую женщину больше, чем ту, с которой был повенчан. Объявляю здесь мое твердое, неизменное намерение никогда не разлучаться с этой другой и жить при ней всегда, пока она сама этого пожелает…»

— Пока сама пожелает, — повторил Курт дрожащим голосом. Он почувствовал, как унизительны были для него эти слова, но все-таки продолжал писать:

— «…пока она сама этого пожелает», — продолжала диктовать безжалостная Лорелея.

«Я обязуюсь никогда без ее позволения не пытаться увидеть мою законную жену и моего ребенка, который должен родиться. Объявляю сим мою точную, ясную и ненарушимую волю, по которой я завещаю все мое добро и имущество той любимой женщине и лишаю наследства мою жену и ребенка».

— Нет, тысячу раз нет! — крикнул Курт, в негодовании бросив на землю перо. — Этого я не могу подписать. Чего ты требуешь от меня? Как далеко зайдет твое издевательство надо мною? До сих пор я поступал, может быть, дурно, легкомысленно, но я, по крайней мере, мог оправдать себя перед своей совестью тем, что я попал под власть волшебных чар, твоих чар, Лорелея, которые опутали, околдовали меня, лишили здравого рассудка. Но если я поступлю относительно жены и ребенка так, как того требуешь ты, то я должен буду до глубины души презирать себя; тогда я сделаюсь бессовестным негодяем. Даже среди твоих ласк, зажигательных поцелуев и горячих объятий передо мной будет всегда носиться бледный, скорбный, страдальческий образ моей несчастной жены.

Лорелея прикусила своими белыми, хищными зубками нижнюю губу: она слишком натянула пружину, и та лопнула. Жестокая женщина сразу поняла, что ей никогда не удастся заставить Курта подписать возмутительное завещание. В ее глазах сверкнул зловещий огонь. Если бы молодой человек, нагнувшийся, чтобы поднять с пола брошенное им перо, мог взглянуть в ее лицо, то его привело бы в ужас выражение непримиримой вражды и смертельной ненависти, исказившее прекрасные черты женщины, только что клявшейся ему в любви.

— Так и быть, пусть это признание останется без твоей подписи, — проговорила Лорелея. — Теперь пойдем отдохнем. Ночь скоро придет к концу, скоро начнет светать; бледный свет зарождающегося утра уже брезжит в окно. Я оставлю тебя на несколько минут, мой дорогой. Ложись в постель. Я скоро приду, и тогда для тебя настанет волшебный сон неземного блаженства.

Прежде чем Курт успел остановить ее, она отворила маленькую дверь и исчезла из спальни. Дрожавшими от волнения руками сорвал с себя Курт верхнее платье и, как пьяный, упал на постель. Его трясла лихорадка. Кровь горячим ключом била в нем. Сердце его билось, стучало так сильно, что он мог слышать каждый его удар. Он испытывал возбуждение, граничащее с безумием. Наконец он добился своей цели. Очаровательная женщина, обладать которой он жаждал так давно, в следующую минуту будет лежать в его объятиях, будет принадлежать ему всецело и безвозвратно.

Курт прижал к подушкам пылающую голову и закрыл глаза, предвкушая ожидающее его блаженство. Его терпение подвергалось сильному испытанию. Минуты казались ему часами. Дверь, закрывшаяся за исчезнувшей Лорелеей, все не отворялась. Он прислушивался к каждому шороху в соседней комнате. Но до него только по временам доходило шуршание женского платья, легкий звук сбрасываемой одежды. Лампа, освещавшая спальню, распространяла розовый мягкий свет, при котором отчетливо выступали все предметы в комнате. Курт пристально смотрел на дверь, но она не отворялась.

Вдруг он вскочил. Курт был не в силах удержать возгласа удивления и восторга. На пороге стояла Лорелея. На прекрасном теле ее, которое могло бы воодушевить любого художника, была надета прозрачная, кружевная сорочка, слегка прикрывавшая ее чудную грудь и оставлявшая обнаженными дивные руки. Эта сорочка, как прозрачная морская пена, покрывавшая восставшую из моря Венеру, опускалась до полу, до маленьких ножек красавицы. Густые черные волосы были распущены и окутывали плечи и все душистое тело, как черная бархатная мантия.

— Тише, — прошептала очаровательница, — тише, мой ненаглядный: счастье и блаженство для полного наслаждения следует вкушать в тишине и безмолвии.

Она подошла к постели, с которой юноша протягивал к ней руки, и присела на краю ее. Он с восторгом гладил ее плечи и чудные руки. Кровь горячей струей переливалась по его жилам и била по нервам, доводя их до невыразимой чувствительности. Руками он обнимал ее чудный стан. Лорелея откинулась назад, чтобы губами прижаться к его устам. Поцелуи посыпались за поцелуями, пылкие и страстные. Взглядами они пожирали друг друга, точно хотели проникнуть до самой глубины души.

— Ну что ж, — сорвалось с губ Курта, — дай мне обещанное блаженство. Ты самая обворожительная женщина в мире. Возлюбленная моя, будь моей, молю тебя.

— Твоей, да, твоей! — прошептала, дрожа от волнения, пылкая женщина.

В это мгновение послышались сильные удары в ворота Кровавого замка, как будто какой-то гигант хотел разбить их железным молотом. Испуганная Лорелея вырвалась из рук Курта, с удивлением смотревшего на нее.

Не вламывается ли в ворота таинственный судья, пришедший покарать, призвать к ответу обоих грешников, забывших правила чести и поправших ногами законы человеческой нравственности?

— Что это? — воскликнула побледневшая Лорелея. — Что значит этот стук внизу? Вот опять… С какой настойчивостью вламываются в мой дом. Должно быть, случилось что-нибудь особенное.

Курт поспешно соскочил с постели, и, пока Лорелея накидывала на себя капот в соседней комнате, он тоже торопливо оделся.

— Не беспокойся, я защищу тебя. Кто бы это ни был, никто не посмеет разлучить нас.

В эту минуту постучали в дверь спальни, и когда Лорелея открыла ее, то увидела перед собой горничную, полуодетую, бледную и трепещущую, с зажженной свечой в руках.

— Госпожа… Господи! Боже мой!.. У нас творится что-то ужасное! — кричала девушка, дрожа всем телом. — Во двор ворвались какие-то чужие люди с черными масками на лицах. Их ведет какой-то седой старик, при котором находится молодая женщина… Спасайтесь, госпожа, спасайтесь скорей. Я боюсь, они хотят посягнуть на вашу жизнь.

С минуту Лорелея стояла как окаменелая. Глубокая, отвратительная складка показалась у нее между бровями. Ее лицо исказилось от напряжения придумать какой-нибудь выход из создавшегося положения. Затем она повелительным жестом сделала знак горничной удалиться и, как только та вышла за дверь, обратилась к Курту дрожащим, взволнованным голосом:

— Они не должны застать тебя здесь. Если они найдут тебя со мной, то все пропало. Умоляю тебя нашей любовью, предоставь мне спасти тебя. Если ты когда-нибудь хоть немножко любил меня, исполни мою просьбу.

— Пусть будет по-твоему, — проговорил, немного подумав, Курт, — я готов, хотя мне стыдно обращаться в бегство, когда тебе грозит опасность. Но куда же мне спрятаться? Выскочить из окна невозможно, потому что внизу протекает Рейн. А здесь в комнате я не вижу никакой лазейки, где можно было бы укрыться от зорких глаз наших преследователей.

Но Лорелея подошла к дивану, на котором они раньше сидели, отодвинула его от стены и надавила скрытую в ней пружину. Тотчас же открылась потайная дверь и за ней показалась маленькая винтовая лестница, круто поднимавшаяся кверху.

Лорелея указала на нее Курту.

— Поднимись по этой лестнице: она приведет тебя в башню Кровавого замка, в которой ты можешь остаться, пока здесь все успокоится и придет в порядок. Я сама приду за тобой. Следуй за мной, как бы это ни было тебе неприятно, — это необходимо для нас обоих.

— Так до свидания, — проговорил Курт, торопливо пожимая руку своей любовницы. — О, как бы я хотел, чтобы ты не отсылала меня от себя. Чтобы ты предоставила мне защищать тебя. Я сознаю себя жалким трусом, покидая тебя в решительную минуту грозящей тебе опасности.

Но молодая женщина уже втолкнула его мягко, но решительно, на лестницу. Затворив за ним дверь на замок и спрятав ключ на груди, она снова пододвинула диван на прежнее место.

Давно была пора скрыться Курту. Уже были слышны шаги людей, поднимавшихся по лестнице замка, стук топоров, под ударами которых разлетались двери. Шум приближался, раздаваясь все ближе и ближе.

Отважная Лорелея ждала, гордо выпрямившись. На лице ее не было ни тени страха или волнения. Ее черты окаменели, глаза приняли жестокое, решительное выражение и блестели, как холодная сталь. Эта женщина приготовилась к битве, к жестокой битве, о мотиве которой она догадывалась. Звуки нападения раздавались уже в столовой. Вдруг послышался грозный голос в ответ на боязливые упрашивания ее горничной, пытавшейся остановить пришедших.

— Отойди прочь! — кто-то сердито крикнул ей. При этом звуке Лорелея замерла. — Если тебе дорога жизнь, то не задерживай нас.

Черноволосая Лорелея, соблазнительница Курта фон Редвица, узнала голос своего мужа.

В следующую минуту на пороге спальни показалась благородная, мужественная фигура пожилого человека, за которым, едва держась на ногах, стояла молодая, бледная, горем убитая женщина. За ними показались несколько мужчин в масках. Между ними выделялась властная фигура человека, при взгляде на которую очаровательная хозяйка Кровавого замка невольно вскрикнула.

— Мое предчувствие не обмануло меня! — воскликнул пожилой господин, который был не кто иной, как Андреас Зонненкамп. — Ты, Аделина Барберини, затеяла эту преступную комедию, пугавшую людей и отгонявшую их от скалы Лорелеи! Ты поселилась в Кровавом замке и пала так низко, что обольстила мужа своей собственной дочери? Негодная развратница. Ты порвала последнюю связь, некогда соединявшую нас. Забыты счастливые часы, которые я когда-то пережил с тобой. Я забываю, что ты называлась моей женой, и вижу в тебе только своего заклятого врага, которого презираю всей душой! Никогда еще свет не знал такого вероломства, не было такой мерзости, и с тех пор, как бьется сердце в груди человеческой, не было женщины, которая пала бы так глубоко в бездну преступления. У ребенка, которого ты носила под сердцем, у дочери, счастье которой ты была призвана охранять, ты отняла все, что у нее было самого дорогого на свете. Ты ее привела к отчаянию, ты ее ограбила, обездолила. Ты разрушила семейное счастье твоей дочери… ты употребила свою красоту на то, чтобы ослепить и соблазнить слабого юношу. Ты его оторвала от его дома, от жены, от ребенка, который должен скоро появиться на свет. Фиглярка, презренная комедиантка! Проклинаю тебя!

Зонненкамп еще никогда не высказывался с такой горячностью. Всегда такой спокойный и сдержанный, он сделался неузнаваем. Он превратился в ангела-мстителя с грозно поднятой рукой над головой женщины, причинившей такое глубокое горе его ребенку.

Но Аделина Барберинн не шелохнулась. Спокойно, не дрогнув ни одной чертой, выслушала она горячее обвинение. Когда она наконец подняла свои шелковистые ресницы, то в глазах ее светилось безграничное, презрительное торжество.

Зонненкамп схватил Гунду за руку и подвел дрожащую молодую женщину к матери.

— Ты помнишь, милая Гунда, — заговорил он взволнованным голосом, — что я никогда, все долгие годы, не говорил, что твоя мать была разлучена со мной, никогда не пытался восстановить тебя против нее. Даже тогда, когда ты подросла, научилась понимать меня, даже и тогда я не говорил тебе, как твоя мать безжалостно бросила меня. Бросила, без сомнения, для того, чтобы бежать с другим. Что другое могла сделать эта негодная Цирцея?! Нет, хотя я вел жизнь одинокую, хотя я имея основательные причины ненавидеть твою мать, тем не менее я ни разу не пытался очернить в твоей душе ее образ: я не хотел, чтобы дочь ненавидела и презирала свою мать. Но сегодня, Гунда, я обращаюсь к тебе. Взгляни на эту женщину — на свете нет более порочного и развратного существа, чем эта женщина, которой ты обязана жизнью. К счастью, милосердному Богу было угодно, чтобы ты ни в чем не походила на твою мать. Только твое личико имеет слабое, отдаленное сходство с ее лицом. Характер же твой, дитя мое, в самом его основании не имеет ничего общего с мрачной, фальшивой, вероломной душой твоей матери.

При этих словах Аделина Барберини слегка вздрогнула, но продолжала молчать. Ни одного слова не вырвалось у нее в свою защиту. Она стояла безмолвная, неподвижно, как мраморное изваяние, в то время как над ее головой проносилась страшная, грозная буря.

— Матушка, матушка! Зачем ты это сделала? — рыдала Гунда.

— Не называй ее матерью, — злобно остановил дочь Зонненкамп. — Она не достойна этого святого имени! Пока она ограничивалась политическими интригами в угоду своему кумиру, своей королеве, с которой ее связывает, Бог знает, какая таинственная нить, пока она ограничивалась ролью шпиона, пользуясь благосклонностью великого, могущественного Государя, забирая его деньги и изменяя ему, до тех пор, пока ее преступность заключалась только в том, что она, как европейская авантюристка, всплывала то тут, то там, увлекая, соблазняя несчастных и оставляя за собой горе и разочарование, пока, наконец, не связалась с известным негодяем по имени Батьяни… до тех пор я относился равнодушно к ее похождениям и предоставил Небу карать ее. Но теперь, когда она запустила свои грязные руки в нашу семью и вознамерилась сделать тебя несчастной, дитя мое, чтобы насытить свое порочное любострастие, теперь я выступаю вперед и желаю свести с ней счеты.

— Остановись! — воскликнула в это мгновение Аделина, подняв повелительно руку. — Наступила минута, когда я должна отвечать тебе. Ты приписываешь преступному разврату стрелу, которую я пустила в тебя и которая, как вижу, глубоко уязвила твое сердце. Ну так слушай же. Я несколько иначе объясню тебе мои действия и поступки. Когда-то я любила тебя, Андреас Зонненкамп, — не маши рукой и не качай отрицательно головой, — я любила тебя, иначе я не была бы твоей женой и матерью этой девочки. Что оторвало меня от тебя, что побудило меня бросить тебя, пользовавшегося в свете таким выдающимся положением, это моя тайна, которую я не открою тебе никогда, даже и в настоящую трагическую минуту. Достаточно того, что я бросила тебя и моего ребенка.

Бывают обстоятельства в жизни, которые сильнее любви, сильнее нашей собственной воли, крепче оков, привязывающих нас к любимым существам. Твоя кровля укрыла меня, твое имя дало мне почет, твое богатство окружило меня роскошью; в руках я держала ребенка, которого нежно любила, он был плоть от моей плоти, кровь от моей крови, это было мое собственное дитя.

И, несмотря на это, я бросила все, ринулась в свет и теперь стою одинокая, бездомная комедиантка. Но я сделалась ею только для виду. Я была танцовщицей, певицей, выступала на подмостках только для того, чтобы легче достигнуть исполнения моих планов; я думала, что в этой среде мне удастся лучше послужить моей государыне. Я приобрела доверие короля, смертельного врага моей королевы. Да, сегодня я откровенно признаюсь, что с первой минуты, как я вошла в милость Фридриха, короля Прусского, я стала передавать Марии Терезии все его тайные планы и намерения. Я тайно подготовила войну, от которой до сих пор страдает Пруссия. Но у меня был противник не менее сильный, чем я сама. Если я была для Прусского короля злым духом, тянувшим его к погибели, то он был его ангелом-хранителем. Дьявол столкнулся с ангелом, и между ними завязалась жестокая борьба.

Ты видишь, Андреас Зонненкамп, как правдиво я передаю события. Не хвалю и не льщу себе. Прямо называю себя дьяволом, а тебя возвожу в чин ангела. Для Прусского короля ты был, действительно, ангелом-хранителем. Ты ему был очень полезен своим многосторонним ясным умом, спокойствием и твердой выдержкой. Напрасно умоляла я, напрасно заклинала тебя уйти из прусского лагеря и перейти на сторону королевы Марии Терезии. Если бы ты это сделал, Андреас Зонненкамп, то я не стояла бы перед тобою, как стою теперь, мы были бы оба счастливы, и счастье было бы уделом нашей дочери. Но ты не захотел этого: твой король был тебе дороже жены. Ты поручил разбойнику отнять у меня письмо огромной важности в глазах моей королевы, письмо, написанное собственноручно королем Прусским, в котором он сообщал английскому правительству все свои планы. Этот удар я тебе не простила и никогда не прощу. Этого мало: ты причинил мне еще больше зла, допустив мою дочь, мое собственное дитя, сражаться в рядах прусских войск. Ты сделал из нее героиню. Она, раненная на поле сражения под Прагой, могла легко отправиться на тот свет, и ты был бы ее убийцей. В довершение всего ты отдал ее замуж за прусского офицера. Понимаешь ли ты, Андреас Зонненкамп, что я имела полное право ненавидеть тебя, которого раньше любила? Ясно ли тебе, что я не могла оставить безнаказанным все, что ты делал против меня? Ну вот, теперь я поразила тебя в самое сердце. Моя месть добралась до тебя.

Твое собственное счастье я не могла разрушить. Лишать тебя богатства не стоило: ты принадлежишь к людям, которые презирают его и пользуются им только для того, чтобы помогать другим. Если бы я наняла убийцу, который убил бы тебя, то этим ты только превратился бы в мученика, пострадавшего за своего короля, а этого я не хотела ни в коем случае. Но ты имел, Андреас Зонненкамп, одно сокровище, которое было тебе дороже жизни, и с этой стороны я и нанесла тебе удар. Если я разрушу счастье твоей дочери, то этим я поражу тебя. Чем же можно вернее всего разрушить счастье женщины, как не разрывом с любимым мужем? Я снова пустила в ход все чары моей юности: я снова захотела сделаться красавицей, обольстительной, увлекательно прекрасной, и это мне удалось. Неужели ты думаешь, Андреас Зонненкамп, что я действительно могла полюбить этого юного, легкомысленного глупца, который был настолько ветрен, что бросил жену, будущего ребенка, дом и кинулся в мои объятия? О, я презираю его, презираю, может быть, глубже, чем ты сам, и, клянусь тебе, Зонненкамп, что я скорей задушила бы его своими собственными руками, чем отдалась бы ему. Я старалась заставить его дать подписку в том, что он раз и навсегда отказывается от Гунды и от тебя. Эту подписку я отослала бы тебе и этим удовлетворила бы свою месть. Вот там на маленьком столике лежит этот листок. Прочтите оба, что он написал под мою диктовку. И приди вы несколькими минутами поздней, эта бумажка носила бы полную подпись барона Курта фон Редвица: мне стоило еще немножко помучить его, чтобы довести глупца даже и до этого постыдного поступка.

Понимаешь ли ты, наконец, что не гнусный разврат внушил мне этот дьявольский план. (Я ведь согласна признать себя исчадием ада.) Моя жажда мести удовлетворена: я вижу тебя, состарившегося в несколько недель на десятки лет, сгорбленного и поседевшего от горя и страдания. Нынешний Андреас Зонненкамп, превратившийся в дряхлого старика, уже не может быть так полезен Прусскому королю: в этом я убеждена. Я кончила. Теперь делай со мной, что хочешь.

Выйди вперед, Генрих Антон Лейхтвейс. Ты нанят этим человеком для того, чтобы убить женщину, так докажи, по крайней мере, какой ты любезный разбойник. Не мучь меня. Подними твое не знающее промаха ружье и пусти мне пулю в сердце: оно довольно билось, довольно жило и страдало в этой жизни, в этом жестоком, коварном мире. Нажми курок, Лейхтвейс… Скорей бери мою жизнь… Я готова…

На одно мгновение в комнате воцарилась полная тишина. Было до того тихо, что можно было услышать звук падающей булавки.

Зонненкамп подошел медленно к столику, взял в руки подписку Курта и прочел ее. Глубокая горечь отразилась на его лице. Прочитав бумагу, он разорвал ее на мелкие куски и бросил их к ногам Аделины.

Гунда закрыла лицо руками, она не смела спросить, что было написано, но по расстроенному лицу отца догадалась, что это было нечто ужасное.

— Где он? — спросил Зонненкамп Аделину.

— Не знаю.

— Ты лжешь. Ты спрятала его.

— Так ищи. Он ведь твой зять. Тебе стоит позвать его, и он придет к тебе.

В эту минуту Гунда бросилась к ногам матери.

— Матушка, — молила она, заливаясь горькими слезами, — матушка, если в твоем сердце еще теплится хоть искра любви ко мне, если ты помнишь ту минуту, когда в первый раз взглянула на своего ребенка, ребенка ни в чем не повинного, не сделавшего тебе ничего дурного… Матушка, тогда умоляю тебя: верни мне моего мужа.

Аделина Барберини устремила мрачный взор на лежавшую у ее ног дочь. После короткой борьбы материнская любовь взяла верх.

— Пусть будет по-твоему, — сказала она. — Если ты действительно еще дорожишь этим ничтожным человеком, если ты настолько безумна, что можешь простить его, то я этому не буду препятствовать. Он наверху» в башенной комнате Кровавого замка. Услышав вас, он убежал в нее. Какой герой!

Мы знаем, что в эту минуту Аделина Барберини уклонилась от истины; она солгала для того, чтобы еще больше унизить Курта фон Редвица в глазах Гунды.

Известно, что молодой барон скрылся в башню по настоятельному требованию своей любовницы. Курт фон Редвиц не мог подозревать, кто именно ворвался в замок, и считал своей обязанностью удалиться, чтобы не компрометировать Лорелею и спасти ее женскую честь.

— В башне? — воскликнул Зонненкамп сдавленным голосом. — В таком случае, Генрих Антон Лейхтвейс, делай твое дело: приведи сюда негодяя, только смотри, чтобы он у тебя не вырвался и не выпрыгнул из окна башни. Когда он увидит себя уличенным, то, как все трусливые натуры, может в первую минуту наложить на себя руки.

Лейхтвейс сделал молча знак своим людям, а Гунда, хорошо знакомая с устройством дома, указала ему на потайную дверь, ведущую в башню. Минуту спустя разбойники поднимались по винтовой лестнице. Ни одного слова не было произнесено тем временем между Аделиной, ее мужем и дочерью. Гунда сидела в кресле и рыдала, закрыв лицо платком, а Зонненкамп стоял у выхода из комнаты, чтобы ненавистная женщина не могла ускользнуть. Наконец со стороны башенной лестницы послышались тяжелые шаги, дверь отворилась, и Лейхтвейс толкнул к ногам Гунды приведенного им человека.

— Вот он, вероломный изменник! — кричал Лейхтвейс. — Он должен здесь, при нас, своей прежней, невинной жене принести покаяние во всех своих грехах и тем, может быть, еще поправить дело.

Повелительным жестом Зонненкамп указал на Аделину.

— Свяжи ее, — приказал он разбойнику.

Лейхтвейс и его товарищи не заставили повторять этого приказания. Они тотчас же бросились к красавице, и после нескольких минут сопротивления с ее стороны Лейхтвейс повалил ее на пол, сам связал на спине ее руки и закрутил веревкой ее хорошенькие ножки.

— Палач!

Это было единственное слово, вырвавшееся у гордой женщины. Оно возмутило разбойника.

— А как ты называешь себя, отравившая счастье собственной дочери? — ответил он. — Если я палач, то ты — самая закоренелая преступница. Я думаю, что палачом быть все-таки лучше, чем убийцей.

Зонненкамп сказал несколько слов на ухо Лейхтвейсу, тот кивнул товарищам, и все вышли в столовую.

Андреас Зонненкамп последовал за ними, оставив приотворенной дверь в спальню, чтобы можно было слышать, что будет говориться в ней.

Аделину Барберини он оставил связанную на полу, с намерением, чтобы она слышала все, что будет сказано между мужем и женой.

Курт фон Редвиц все еще находился у ног жены. Гунда горько плакала. Вдруг она опустила руки на колени и сквозь слезы посмотрела на прекрасного, бледного юношу, не смевшего поднять на нее глаза.

— Курт, — заговорила она тихим, глухим голосом. — Курт, зачем ты сделал все это? Не была ли я для тебя хорошей, верной, любящей женой? Можешь ли ты в чем-нибудь упрекнуть меня?

— Нет, нет! — воскликнул горячо Курт. — Ты была ангелом, я же был отъявленным негодяем. Я позволил околдовать и надуть себя. Но теперь я понял, какая чертовка подчинила меня своим чарам, и я стыжусь… мне стыдно… до смерти стыдно…

— Скажи мне, Курт, — ласково спросила Гунда, — любишь ли ты эту женщину, которая лежит связанная там на ковре?

— Я перестал любить ее с тех пор, как понял, какую комедию она разыграла со мной. Теперь я ненавижу, презираю ее.

— И ты никогда не будешь думать о ней, если я прощу тебя?

— Ты не можешь простить меня, Гунда! — воскликнул Курт со слезами. — Я слишком глубоко оскорбил тебя, слишком много сделал тебе зла, ты много выстрадала из-за моего легкомыслия. Мы не можем быть счастливы вместе, Гунда, если бы даже ты, со своей бесконечной кротостью и добротой, протянула бы мне руку примирения. Я не могу принять ее. Мне остается один выход, и я без колебания прибегну к нему — я покончу с собой.

— А что же тогда будет со мной?.. С моим ребенком?.. О, Курт, ты не думаешь о том, какое счастье еще предстоит тебе: ты не думаешь о невинном младенце, который тщетно будет звать отца! О, Курт, возможно ли, чтобы постыдная страсть так овладела тобой, что ты, под влиянием этого опьянения, можешь отказаться от жены, ребенка и доброго имени?

Курт с отчаянием схватился за голову.

— Я был сумасшедшим, Гунда! — воскликнул он вне себя. — Правда, я имел дело не с женщиной, а с посланницей ада, направленной ко мне, чтобы меня погубить. Тем не менее для меня нет оправдания. Я поступил так бессовестно, что для меня нет ни прощения, ни забвения. И если ты хочешь оказать последнюю милость умирающему, то протяни мне свою руку и благослови меня. За этим все будет кончено.

Гунда рыдала отчаянно. При этих словах она положила руки на его плечи и сквозь слезы заговорила:

— Я не могу отпустить тебя, Курт… не могу. Я любила тебя и до сих пор люблю. Если ты умрешь, то и я умру. Если ты хочешь наложить на себя руки, возьми Меня с собой. Я довольно пожила на свете. Я устала жить. Я ничего не хочу, кроме того, чтобы быть вместе с тобой, хотя бы в могиле.

— О, Гунда, жена моя! — воскликнул Курт, вскочив на ноги и горячо обняв молодую женщину. — Ты создана самим Небом. Тебе понятен высочайший долг человека: ты умеешь прощать, как простил Иисус на кресте своих мучителей.

Муж и жена стояли обнявшись и тихо плакали.

Аделина Барберини закрыла глаза. Она была не в силах смотреть на это примирение. О, если бы она только могла не слышать его. Но руки ее были связаны за спиной, и ей нечем было заткнуть уши. Ей волей-неволей приходилось слушать нежности, ласковые уверения в любви и преданности, которые молодые люди повторяли на все лады.

В комнату вошел Зонненкамп. С первого взгляда он увидел, что молодые супруги снова сошлись, а так как в приотворенную дверь было слышно каждое их слово, то он знал, как искренне Курт раскаивался в своих проступках. Тонкая улыбка пробежала по его лицу, когда он встал между молодой парой и связанной женщиной, лежащей на полу.

— Ну, Аделина Барберини, — обратился он к ней, и в голосе его звучала нотка торжества, — теперь ты видишь, как хорошо ты разлучила этих детей? Поняла ли ты наконец, что истинную любовь можно ранить ядовитой стрелой, но нельзя совсем умертвить? Довольно легкого толчка, чтобы муж и жена снова сошлись. И первое, что они почувствуют, выяснив недоразумение, переговорив и простив друг друга, будет непримиримая ненависть и презрение к той личности, которая хотела разлучить их.

Крик бешенства вырвался у Аделины. Она пыталась разорвать веревки, но напрасно. Веревки, которыми скрутил ее Лейхтвейс, нельзя было порвать.

— В настоящем случае одного презрения недостаточно, — продолжал Зонненкамп. — Твое преступление, Аделина Барберини, заслуживает более строгого наказания. В интересах человечества ты должна быть обезврежена раз и навсегда. Это и будет исполнено. Ты можешь выслушать мою обвинительную речь. Разбойники, — обратился он к ним, — перенесите ее в столовую. Пусть она выслушает мое решение относительно ее дальнейшей участи.

Лейхтвейс и Зигрист подняли с пола Аделину, разрезали связывавшие ее ноги веревки, и она перешла, сопровождаемая ими, в соседнюю комнату. Зонненкамп последовал за ними и занял место в кресле. Его окружили разбойники. На их лицах было выражение страха, смешанного с удивлением. Курт и Гунда также перешли в зал, где должен был быть произнесен приговор над красавицей преступницей.

Глава 113 ДВЕ ПУЛИ, НЕ ПОПАВШИЕ В ЦЕЛЬ

Андреас Зонненкамп поднялся медленно с кресла и остановил на Аделине взгляд, пронизавший ее до мозга костей. В этом взгляде было столько непримиримой ненависти и презрения, что Аделина сразу поняла, что ей нечего ждать пощады от человека, которого она так глубоко оскорбила. Она почувствовала, как мороз пробежал по ее коже. Она начала сознавать, что всей ее деятельности, а может быть, и жизни наступил конец.

Да, она была в полной власти этих людей, и кто были они?

Глубоко оскорбленный муж и отец, всю жизнь которого она загубила, самыми святыми чувствами которого она играла беспощадно, — нет, этот, конечно, не пощадит ее, раз она попала в его руки.

И там, дальше, молодой, стройный юноша с мрачным выражением на лице, — и он стал ее смертельным врагом. Она отбила его у молодой жены, опутала его своими сетями, не дав ему того, в чем тысячу раз клялась ему. Она и с ним разыграла бессовестную комедию, и его обольстила и обманула. Он, конечно, не шевельнет пальцем, чтобы спасти ее.

А дочь ее? А Гунда? О, ее сердце, без сомнения, переполнено состраданием к столь низко павшей матери, но Гунда привыкла во всем слушаться отца, никогда ему не противоречить и беспрекословно исполнять все его распоряжения. Она теперь не станет препятствовать отцу произнести ужасный приговор над ее матерью и привести его в исполнение.

А другие мужчины, эти сильные, вооруженные с ног до головы фигуры? Они разбойники, люди, привыкшие проливать кровь и немилосердно приводить приговоры в исполнение. И если бы даже Генрих Антон Лейхтвейс был склонен прийти ей на помощь, — ему стоило только вспомнить, что эта Аделина Барберини была союзницей его смертельного врага Батьяни, вместе с которым она держала в Праге его Лору.

Аделина Барберини рассмотрела свои шансы, определила их с быстротой молнии, пришла к ужасному результату, что на этот раз дело обстояло страшно серьезно и что она должна была свести счеты с жизнью.

Зонненкамп обратился сначала не к ней, а к Курту и Гунде.

— Идите, дети мои, — сказал он кротким голосом, — покиньте нас, потому что для вас не предназначено то, что должно здесь произойти сейчас. Уведи твою молодую жену, Курт, пойдите во двор замка и ждите меня там; скоро я вернусь к вам, и тогда мы поспешим покинуть эти стены, в которых разыгрались такие ужасные сцены, но ни одна не может сравниться с той, которая произойдет сегодня здесь.

Курт обвил руками свою молодую жену и хотел ее увести, но Гунда вырвалась от него и бросилась к ногам отца.

— Отец, дорогой отец, я читаю по твоим глазам, по твоему окаменелому лицу, ты задумал что-то ужасное. Я едва узнаю тебя, так ты изменился. Обыкновенно твои глаза так кротки, ласковы и добры, а сегодня в их зрачках сверкает зловещий огонь, твои черты искажены, и на лбу появились грозные морщины. Отец, умоляю тебя, не следуй первому страшному влечению твоего сердца, которое жаждет мщения. Возмездие принадлежит мне, говорит Господь, — так предоставь же и ты его Небу. Тебе не подобает чинить суд над той, которая была подругой твоей жизни, которую ты нежно держал в своих объятиях, которая дала мне жизнь. Отец, я молю тебя, — пощади мою мать. Не причиняй ей зла, не произноси над ней приговора, в котором ты, может быть, будешь раскаиваться; отец, все мы люди, все слабы, все грешны и затем — мотивы, которыми руководствовалась Аделина Барберини, недостаточно ясны, ты их не знаешь, а кто произносит приговор, должен быть посвящен в побудительные причины, которые заставили обвиняемого поступить так или иначе.

Горячие слезы брызнули из глаз Гунды, и все, кто слышал мольбы женщины, которая, ломая руки и с расстроенным лицом, лежала у ног отца, не могли избежать глубокого впечатления при виде этой великой душевной доброты, которая прощала и хотела спасти, хотя она имела право ненавидеть. Даже сама Аделина Барберини, казалось, была тронута. По крайней мере, что-то дрогнуло в ее прекрасном, бледном как мрамор лице, и она крепко сжала губы, точно хотела самой себе воспрепятствовать выкрикнуть слова, которые просились на язык с самого дна ее души, куда еще никто не мог взглянуть.

Но Зонненкамп оставался твердым и непреклонным. Он, который никогда не мог отказать в просьбе своему ребенку, он, который отдал бы за Гунду свою жизнь, чтобы не дать пролиться ни одной слезе, — он теперь решительным движением отстранил ее.

— Встань, дитя мое, — сказал он глухим голосом, — в первый раз я не могу исполнить твоей просьбы. Вполне естественно, что ты просишь за женщину, которая дала тебе жизнь, но над ней и не будет произведен суд за то, что она сделала тебе, хотя это и было наиболее заслуживающее проклятия преступление; нет, наступил час, когда я, наконец, хочу свести с ней счеты, око за око, зуб за зуб, и, я боюсь, что этот расчет будет для нее ужасен. И даже если бы я хотел проявить кротость, если бы я даже был готов простить ей то, что она разбила, отравила, испортила мою жизнь, — в интересах человеческого общества женщина, так чудовищно согрешившая, Должна быть обезврежена. Встань, Гунда, быстро, кратко попрощайся с ней — в этой жизни ты ее больше не увидишь.

Дрожь охватила при этих словах прелестное тело обвиняемой, и в первый раз за то время, что она находилась во власти своего глубоко оскорбленного мужа, она тихо вскрикнула.

Гунда встала. Она была смертельно бледна и не могла держаться на ногах. Курт поспешил к ней, чтобы поддержать ее. Снова хотел он увести ее, но снова вырвалась его молодая жена, и на этот раз прямо направилась к той, которая из матери стала ее соперницей.

— Мать! — крикнула Гунда и простерла руки. — Мать, я прощаю тебе то зло, что ты причинила мне. Защити тебя Бог, да поддержит Он тебя в эту минуту, прощай… прощай!

Тогда зашаталась Аделина Барберини, точно внезапно на нее налетел вихрь, ее гордая, вызывающая осанка исчезла, ее гордость сломилась на глазах тех, которые ее окружали, ледяная кора, которой она была покрыта, растаяла под лучами любви ее ребенка, и в следующий момент Аделина Барберини прижала Гунду к своему сердцу.

Мать и дочь прижались друг к другу и стояли, крепко обнявшись.

— Благодарю тебя, моя Гунда, — шептала прекрасная, загадочная женщина, — благодарю тебя, дитя мое, за твои слова; они доставили мне невыразимое облегчение. Да, я знаю, дочь моя, что не могу рассчитывать на милосердие со стороны твоего отца, — я знаю его, я достаточно долго с ним жила, чтобы его хорошо узнать. Он благородный, добрый человек, но и неумолимый, когда дело идет о приведении в исполнение принятого им решения. Нет, он не может отнять у меня больше, чем мою жизнь, он не может приговорить меня к более жестокому наказанию, чем смерть, и я подчиняюсь его воле. Это правда, и заявляю это здесь громко и торжественно, я поступила дурно и преступно по отношению к Андреасу Зонненкампу. Я могла бы оправдываться, могла бы доказать ему, что я иначе поступить не могла, но тогда я должна была бы выдать тайну, которая принадлежит не мне одной, она должна пойти со мной в могилу — ни один смертный не узнает о ней. Прими же последний поцелуй матери, любимое дитя, — продолжала Аделина, и в первый раз за долгое, долгое время слезы брызнули из ее глаз. Я назвала тебя любимое дитя, и Господь в Небесах да будет свидетелем, что я сказала правду. Да, моя Гунда, я люблю тебя, я тебя всегда любила, даже когда я враждебно выступала против тебя, я и тогда тебя любила, и тяжелым горем моей жизни было то, что я не могла быть для тебя настоящей матерью. Молись за меня, моя Гунда, и если он тебе это позволит, преклони колени пред моей могилой и скажи мне еще раз, чтобы я слышала в сырой земле, что ты простила меня. Уведите ее, — зарыдала Аделина, — уведите ее, иначе я ослабею и выдам вещи, которых выдавать нельзя, — прекратите это испытание, не заставляйте меня дольше смотреть в лицо моего ребенка.

Гунда лежала в обмороке в объятиях своего мужа.

По знаку Андреаса Зонненкампа ее вынесли.

Лейхтвейс при этом помогал Курту, но уже через несколько минут он вернулся назад и присоединился снова к страшному судилищу.

Аделина Барберннн снова овладела собой, по крайней мере, с виду. Слезы иссякли, и теперь, со скрещенными на груди руками, она ожидала приговора. Она понимала, что Андреас недолго заставит себя ждать.

Андреас Зонненкамп на мгновение прикрыл глаза рукой, точно желая собрать свои мысли. Но когда он вслед за тем выпрямился, то глаза его имели еще более жесткое, еще более суровое выражение, чем раньше.

— Я не могу, — вырвалось у него, — я не могу дать милосердию восторжествовать; если бы я даже хотел помиловать ее, я не должен этого делать: я обязан устранить такого опасного врага своего короля, как она, я должен обезвредить ее. Из-за тебя, главным образом, Аделина Барберини, разгорелась эта злосчастная война, терзающая в данное время Европу. Ты несешь ответственность за несчастье многих семейств, за кровавую гибель тысяч молодых, полных надежд, жизней. Ты была фурией, которая зажгла эту ужасную войну. Кровь раненых и убитых лежит на тебе — а кровь требует крови. Я любил тебя, Аделина. Быть может, еще никто ни одну женщину так не любил, как я. В тебе я видел идеал всего прекрасного, сильного, хорошего. Я молился на тебя и с радостью отдал бы за тебя жизнь, если бы думал, что этой ценой куплю твое счастье. А ты превратила меня в нелюдимого, одинокого человека. Ты заставила меня отречься от своего собственного «я» и под чужой личиной пройти свой жизненный путь. Ты обманула меня так же, как позднее обманывала своими изумительными интригами великого короля. Обманутый муж предает тебя, негодующий патриот судит. Пруссия, Европа, весь мир должен освободиться от подобного вампира; вампира, который, не задумываясь, пил его кровь, злоумышлял против него. Для тебя, Аделина Барберини, есть только одно наказание — смерть.

Андреас Зонненкамп замолк, и глубокое молчание воцарилось в комнате.

Даже разбойники, привыкшие к пролитию крови и всяким страшным делам, испуганно придвинулись друг к другу, когда услышали приговор, произнесенный мужем над собственной женой, отцом над матерью своего ребенка. Вздрогнул и Лейхтвейс. Он не ждал такого сурового приговора. Он думал, что несчастную приговорят к вечному заключению в каком-нибудь доме для душевнобольных или отправят в отдельный замок. Мысль, что Андреас Зонненкамп решит лишить ее жизни, не приходила ему в голову.

Лицо Аделины не было бледным, как прежде, — оно Я постарело.

— Ты хочешь меня убить, Андреас Зонненкамп? — сказала она глухим, слегка дрожащим голосом. — Да, ты сделаешь это, потому что, я знаю, ты не знаешь пощады, когда дело идет о том, что ты считаешь справедливым. Но не думай, что ты совершаешь поступок, который встретит одобрение. Нет, ты не судишь, ты просто убиваешь, потому что никто не дал тебе права быть моим судьей.

— Убийца я или судья, — глухо произнес Зонненкамп, — рассудит Небо. Настанет день, когда я предстану перед Господом и понесу ответ как за этот, так и за другие земные поступки. А теперь, Аделина Барберини, ты знаешь, что ждет тебя. Ты должна умереть, и ты уже через час покончишь все счеты с жизнью. Но, быть может, ты можешь сказать что-нибудь в свою защиту? Так не медли. Я выслушаю тебя. Не укрывайся какой-то тайной, о которой ты всегда говоришь. Помни, что дело идет о твоей жизни, и говори. Быть может, ты откроешь что-нибудь, что заставит меня переменить свое решение. Быть может, хоть несколько человечнее осветятся твои гнусные поступки. Не теряй времени, каждая потерянная минута укорачивает твою жизнь.

Казалось, страшная борьба происходила в душе у молодой женщины. Черты лица исказились, чудные глаза сверкали, словно тысяча огней зажглась в них. Низко склонилась на грудь голова, точно придавленная невидимой тяжестью, все тело ее трепетало, и неясные звуки вылетали из ее полуоткрытых уст.

— Решайся же! — воскликнул Зонненкамп, обращаясь к несчастной, и в голосе слышалась скорее просьба, чем приказание, слышалась полная страха мольба. — Отбрось от себя все рассуждения, будь правдива. Скажи мне, скажи правду, что заставило тебя тогда уйти от меня, твоего мужа, которому ты тысячу раз клялась в любви. Что заставило тебя уйти и броситься в жизнь полную авантюр, встречающихся раз в тысячелетие? Что заставило тебя, Аделина Барберини, превратиться из честной, всеми уважаемой женщины в комедиантку и предательницу? Говори, несчастная, скажи мне все, и тогда еще есть луч надежды, и, возможно, я смогу пощадить тебя. И мне тяжело, и мне разрывает сердце этот суровый приговор. Но я не могу иначе, если ты будешь молчать, — я не могу…

— Что заставило меня?.. Что заставило меня в этот роковой день покинуть тебя? — глухо проговорила Аделина, и ее голос звучал точно из глубины могилы. — Что сделало меня тем, чем я стала теперь? Это было… это было… Господь свидетель, что я долго думала, прежде чем решилась покинуть тебя и моего ребенка… не для разнузданной жизни разорвала я супружеские узы… Я была…

Слова несчастной перешли в шепот. Затем она гордо выпрямилась и, разведя руками, с силой разорвала связывавшие ее узы — те самые, которые не должны были никогда разрываться, и воскликнула в страшном возбуждении:

— Нет, я не могу… я не могу выдать своей тайны… убей меня!.. Да будет проклята моя душа во веки веков, если я признаюсь!

Глухой шепот ужаса прошел по рядам разбойников. Зонненкамп несколько минут хранил молчание, глубоко потрясенный. Он закрыл лицо руками, и низко опустилась его голова. Затем он поднял голову, вернув все свое хладнокровие.

— Ты произнесла свой приговор, — сказал он твердым, гулко прозвучавшим голосом. Так некогда звучать будет голос, который раздастся в день Страшного Суда над ушами воскресших. — Ты так хотела, ты упрямо молчала. Твоя тайна тебе дороже жизни. Так умри же, несчастная, погибни в расцвете твоей красоты, осужденная своим собственным мужем.

Казалось, силы покинули Аделину Барберини, и с пронзительным криком она упала на колени.

— Если ты предо мной не хочешь смириться, — продолжал Зонненкамп, глубоко взволнованный, — ты смиришься перед Господом. Скоро ты предстанешь пред ним и должна будешь нести ответ за свои поступки. И больше ни звука. Приговор произнесен, и ничто его не изменит.

— Подойди ко мне, Генрих Антон Лейхтвейс.

Разбойник послушался. Выйдя из круга своих товарищей, стоял он, гордо выпрямившись, перед Зонненкампом. Последний положил ему руку на голову и посмотрел ему прямо в глаза.

— Генрих Антон Лейхтвейс, настал час, когда я хочу открыть тебе тайну и требую взамен за некогда оказанную тебе большую услугу платы. Помнишь ли ты тот страшный день в жизни твоей и твоих близких, когда вы были заперты солдатами Батьяни в пещере в скале? Вы не могли выйти из нее, рискуя попасть под пули ваших преследователей. И там, в пещере, вы сидели без куска хлеба, без глотка воды, чтобы утолить свою нестерпимую, жгучую жажду. Помнишь ли этот день, Генрих Антон Лейхтвейс?

— Я помню его, — ответил разбойник. — Как мог бы я забыть день, бывший поворотным для всей моей жизни, день, когда мы со своими близкими каким-то чудом спаслись от голодной смерти.

— Это чудо совершил я! — воскликнул Андреас Зонненкамп. — Это я неожиданно накрыл для вас стол, снабдил вас съестными припасами. Это я зажег в герцоге ненависть к Батьяни, сорвал маску с этого злополучного искателя приключений и превратил его из сильного временщика в презренного, бессильного пленника.

Только одним жестом смог выразить Лейхтвейс свое изумление — слов ему не хватало. Его товарищи смотрели с боязливым благоговением на человека, который, казалось, совершил чудо, каким-то неведомым им путем проникнув в их скалистую пещеру.

— Итак, Генрих Антон Лейхтвейс, — воскликнул Зонненкамп, — признаешь ли ты, что обязан мне благодарностью?

— Благодарностью на всю жизнь! — горячо воскликнул разбойник.

— И ты готов оказать мне теперь услугу?

— О да, конечно, готов! — воскликнул Лейхтвейс. — Даже рассказывая обо мне самое худшее, никто, не солгав, не может сказать, что Генрих Антон Лейхтвейс лишен чувства благодарности. Положись на меня, Андреас Зонненкамп, все, что ты велишь, будет исполнено.

— Ты клянешься мне в этом?

— Клянусь! Да сохранит Господь меня, мою жену и товарищей.

— Тогда обещай мне привести в исполнение приговор, который я только что произнес над этой женщиной. Я сам не в силах. Я приговорил ее, но не могу убить. Моя рука дрогнет, когда придется нанести смертельный удар. Разве можно убить то, что некогда так горячо, так бесконечно любил. Поклянись мне, мой честный товарищ, что через час эта женщина будет вычеркнута из списка живых.

Лейхтвейс молчал, мрачно опустив в землю глаза. Тяжелое поручение возложил на него Андреас Зонненкамп. Поручение, от которого он — содрогался. Пусть Аделнна Барберини тысячу раз заслуживает смерть, но Лейхтвейсу противно было стать палачом.

— Ты молчишь, — сказал Зонненкамп, и в голосе его слышалась легкая насмешка. — Неужели Генрих Антон Лейхтвейс так скоро забыл свое обещание? Разве между обещанием и исполнением лежит такая глубокая пропасть?

Лейхтвейс поднял голову.

— Никто не может сказать, что Лейхтвейс нарушил свое слово, и ты этого не скажешь. Ты вовремя мне напомнил, чем я тебе обязан. Ты спас нам жизнь, и чтобы угодить тебе, я согласен пасть так низко и стать палачом. Клянусь тебе, Андреас Зонненкамп, что уже через час не будет в живых женщины, которая теперь у твоих ног, побежденная.

— Так дай мне руку, Генрих Антон Лейхтвейс, — сказал Зонненкамп и протянул ему свою.

Лейхтвейс ударил по протянутой ему руке, но его рука дрожала.

— В каком именно месте вы приведете приговор в исполнение?

— Где вы прикажете, — ответил разбойник хриплым голосом. — Если хотите, это можно выполнить здесь, у вас перед глазами.

— Нет, только не здесь, где еще недавно была ее дочь, уведите ее в лес, поставьте там под открытым небом у ствола могучего дерева. Ваши пули не знают промаха, так цельтесь же хорошо, прямо в сердце, которое всюду вносило столько горя, в сердце, которое с силой оттолкнуло свое же счастье…

Голос изменил Андреасу Зонненкампу. Он отвернулся, чтобы скрыть слезы, показавшиеся у него на глазах. Затем он подошел к распростертой на земле женщине и положил ей руку на голову.

— Господь свидетель, я прощаю тебе все, что ты причинила мне и моему ребенку. Своей кровью ты искупаешь все, и когда твой воскресший дух предстанет перед Вечным Судьей, да будет он к тебе милостив.

Аделина Барберини не отвечала. Ни разу не подняла она головы, но еще крепче прижалась лицом к ковру, постланному на полу.

Быстрыми, торопливыми шагами, точно гонимый фуриями, покинул Зонненкамп комнату.

Лейхтвейс подошел к товарищам. Его лицо было мрачно; лоб прорезали глубокие морщины. Товарищи еще никогда не видели его таким мрачным, убитым, даже во время самой страшной опасности, даже когда ему самому грозила смерть.

— Друзья мои, — сказа он, слегка опершись на Зигриста и Рорбека. — Вы слышали, какое мне дано поручение. Я не мог отказать человеку, которому стольким обязан. Помогите мне выполнить это кровавое приказание. Возьмите ее — мы отведем ее в лес и там быстрей прекратим ее мучения.

Затем Лейхтвейс подошел к Аделине, слегка дотронулся до ее плеча и сказал:

— Подымитесь, Аделина Барберини. Настал ваш последний час. Вы должны пройти тяжелый путь, так будьте мужественны. Всю свою жизнь вы были смелой и сильной и теперь, в этот последний, смертный час докажите свою изумительную силу.

Медленно поднялась прекрасная, бледная женщина. Ничто не шевельнулось в ее лице, веки не дрогнули. Не видно было боязни смерти.

— Я все слышала, Генрих Антон Лейхтвейс, — сказала она, и в голосе ее звучали мягкие нотки, — я знаю, что ты не виноват в моей смерти, и на твоем лице я вижу отвращение, которое внушает тебе это кровавое поручение. И если мне все равно суждено умереть, пусть лучше я умру от твоей руки. По крайней мере, мне не придется долго страдать. Только одна у меня к тебе просьба, не связывайте меня и не завязывайте мне глаз. Свободной я жила, такой же свободной хочу и умереть. Связанный человек или человек, который в последнюю минуту не может ничего видеть, похож на животное, когда его ведут на бойню. А я хочу умереть свободной.

— Твоя просьба будет исполнена, — сказал Лейхтвейс, — пойдем теперь. Мы выйдем задним ходом, чтобы никого не встретить. — Одним взглядом приказал он Зигристу и Рорбеку взять приговоренную к смерти в середину. Бенсберг, Бруно и Резике замыкали шествие, а Лейхтвейс шел впереди, указывая дорогу, которая вела Аделину к смерти.

Скоро Кровавая гора осталась позади, и траурное шествие вышло на берег Рейна. Уж загорался на востоке молодой день, и лучи восходящего солнца падали на темные волны. И там, где, встречаясь, они целовали друг друга, там, ярко сверкая, отражались лучи. Длинная полоса света легла на воде по гордому течению реки.

Любуясь, смотрела Аделина на утреннюю свежую панораму, расстилавшуюся перед ней. В темной зелени лежали на берегу скалы и виноградники. Молодой день приподнял над ними вуаль ночи, точно в последний раз хотел показать их красоту приговоренной к смерти.

Лейхтвейс повернул направо, и они вошли в лес. Это был осенний лес, и как прекрасно, как дивно хорошо было его пробуждение. Таинственно шумели листья, птицы, оставшиеся верными лесу и не улетевшие со своими подругами в теплые страны, перелетали с ветки на ветку. Во мху копошились и ползали черви, а из-за кустов изредка глядели кроткие глаза косули.

Никогда еще Аделина не чувствовала так сильно красоту природы, как в это утро, утро ее смерти. Казалось, что каждый куст, каждое дерево говорило с ней, точно она понимала говор птиц, и журчание ручейка было родным и близким. Природа точно хотела безраздельно завладеть ею, принять прекрасную женщину в свои материнские объятия и крепко держать ее в холодной земле.

Лейхтвейс остановился.

Аделина вздрогнула. Она знала, что они пришли к месту, где должен был совершиться приговор. Это была тихая поляна в лесу, окруженная красными буками и тополями. Деревья простирали свои, убранные красным и желтым, руки так далеко, что, касаясь и сплетаясь друг с другом, они образовали густую зеленую крышу над открытой поляной. Лейхтвейс выбрал огромный роскошный бук с глубоко вросшими в землю корнями. Зигрист и Рорбек подвели несчастную к стволу и велели ей прислониться к нему. Лейхтвейс в это время что-то говорил Резике и Бенсбергу. Эти последние вынули свои охотничьи ножи и стали копать могилу.

Содрогнувшись, Аделина закрыла глаза. Она знала, что означала работа разбойников. Это для нее они рыли могилу, приготовляли последнее место упокоения.

Лейхтвейс кивнул головой, и все отошли. Только Бруно остался подле приговоренной. В эту минуту он не был разбойником, он снова был служителем Бога и кротким напутствием хотел тронуть сердце несчастной. Он спросил ее, не хочет ли она молиться, готова ли она примириться с Богом, прежде чем предстать пред ним.

Аделина покачала головой.

— Я так давно не молилась, — сказала она твердым голосом, — что Господу показалось бы насмешкой, если бы теперь, в минуту отчаяния, я б обратилась к нему. Нет, молитва хороша для слабых. Я не молюсь. Я жду конца.

Бруно пожал плечами и молча отошел.

Лейхтвейс остановился в десяти шагах от Аделины, опершись на свою двустволку. Он был мертвенно-бледен, и его товарищи испугались, увидя, как безумно сверкали глаза на этом бледном лице.

— Что ты медлишь, Генрих Антон Лейхтвейс? — воскликнула Аделина. — Ты обещал мне скорую смерть. Так не будь же лгуном и исполни свое обещание.

— Ты покончила все счеты с жизнью? — спросил разбойник глухим голосом.

— Покончила счеты? Да, я покончила со всем земным. Исполняй же свой долг.

— Обнажи свою грудь, — приказал Лейхтвейс. Аделина вздрогнула. Мысль перед столькими мужчинами обнажить себя вызвала краску на ее лице.

— Это необходимо? — спросила она.

— Так будет лучше. Пуля не встретит сопротивление.

Тотчас же сорвала с себя Аделина легкую одежду, которая, упав с плеч, обнажила ее прекрасную, белоснежную грудь. По разбойники не глядели в эту минуту на красоту женщины. Они стояли, опустив головы, и серьезность минуты отражалась на их бородатых лицах.

— Разними руки, — крикнул Лейхтвейс, — я не буду тебя долго мучить. Да будет милостив к тебе Господь, Аделина Барберини. — Лейхтвейс быстро поднял свою двустволку, приложился щекой к дулу ружья и прицелился в левую грудь приговоренной, в цветущую грудь, где было сердце Аделины.

— Эта кровь, — воскликнул Лейхтвейс, — не падет на мою голову, милосердный Отец мой Небесный! Я выполняю поручение другого, который много выстрадал от этой женщины и которому я обязан глубокой благодарностью.

В это мгновение сквозь осеннюю листву ярко заблестело солнце над местом казни. Солнце упало на эту группу людей, словно хотело в последний раз поцеловать лицо Аделины.

— Скорей! — крикнула демоническая женщина. — Кончай скорей, Лейхтвейс. Говорят, что ты лучший стрелок на Рейне. Докажи это.

Но ружье дрожало в руках разбойника, всегда до тех пор уверенно выпускавшее смертельную пулю.

— Все кружится перед моими глазами! — воскликнул разбойник. — О, Боже, никогда еще не дрожала моя рука. И теперь, когда я могу ускорить страдания этой несчастной, я точно в первый раз в жизни держу ружье.

Горькая улыбка пробежала по губам Аделины.

— Ты чувствуешь, что принужден убить «несчастную», — сказала она. — Будь силен, Генрих Антон Лейхтвейс, думай, что в эту минуту ты истребляешь дикого, хищного зверя, потому что ведь я, как говорил Андреас Зонненкамп, была такова.

— Да будет же так! — крикнул Лейхтвейс, делая несколько шагов вперед. — Господь да будет милостив к тебе, несчастная…

Два выстрела раздались один за другим.

Из груди Лейхтвейса вырвался безумный крик. Ружье выпало у него из рук, и он зашатался. Рорбек и Зигрист бросились, чтобы поддержать его. Сероватый дым на мгновение окружил дерево, у которого стояла приговоренная, но когда свежий утренний воздух рассеял его, тогда безумный, раздирающий душу крик вырвался у Лейхтвейса. Протянув дрожащую руку, он указал на вековой бук.

У ствола стояла Аделина — смертельно-бледная, но спокойная, целая и невредимая. Первый раз в своей жизни Генрих Антон Лейхтвейс промахнулся.

Его пули на расстоянии семи шагов, до смешного коротком расстоянии, не попали в цель; они засели в стволе дерева, пролетев над головой приговоренной. Они не коснулись Аделины Барберини.

Глава 114 МОЛОДОСТЬ АДЕЛИНЫ БАРБЕРИНИ

С широко открытыми глазами, в которых светились изумление и ужас, подошел Лейхтвейс к женщине, стоявшей с улыбкой на лице у ствола бука. Он не хотел верить своим глазам. Он, никогда не дававший промаху, на этот раз промахнулся. В первый раз дрогнула его рука, и ему казалось, что он грезит. Но медленно подошла к нему Аделина, и когда он увидел ее живую, так близко от себя, что стоило протянуть руку, чтобы коснуться ее руки, он должен был поверить.

— Генрих Антон Лейхтвейс, — обратилась к нему прекрасная женщина, полным достоинства голосом. — По-видимому, мы с тобой приносим несчастье друг другу. Некогда, в решительную минуту моей жизни, ты отнял у меня письмо, за обладание которым я отдала бы миллион. Это был мой промах. Но теперь ты сделал его. Твоя слава не помогла тебе. Когда дело коснулось меня — ты промахнулся. Теперь решай, как поступить. Помни, что Андреас Зонненкамп взял с тебя слово убить меня. Помни свою клятву и продолжай начатое. Если твое ружье изменило тебе, быть может, кинжал окажет лучшую услугу. Смотри — вот моя грудь, я не вздрогну. Порази меня своим кинжалом прямо в сердце — твое дело будет верней.

С глухим проклятием выхватил Лейхтвейс кинжал из-за пояса, чтобы всадить его в белую лебединую грудь женщины. Но в следующее мгновение он далеко отбросил от себя кинжал.

— Нет, я не могу убить тебя! — воскликнул он. — Верно, Господь охраняет того, кого не задевает пуля разбойника Лейхтвейса, значит, тот и не должен умереть. Между тобой и моим кровавым поручением лежит какая-то страшная тайна, тайна, которую ты не хотела открыть Зонненкампу. Тайна, которая должна осветить всю твою отвратительную жизнь и которая говорит о твоей невиновности. Ты молчала перед человеком, приговорившим тебя к смерти. Ты не хотела открыть ему тайны твоей жизни. Быть может, упрямство сковало твои уста. Я же молю тебя, позволь заглянуть в твое прошлое. Скажи мне, отчего тогда ты, счастливая, всеми уважаемая женщина, молодая мать, отчего тогда ты исчезла? Доверься мне, и, клянусь, твоя тайна будет храниться в груди моей, как в могиле.

Аделина медлила. В душе ее происходила борьба. Мрачно смотрела она на осенний мох леса. Грудь ее тяжело вздымалась и опускалась, и глубокие вздохи говорили о ее волнении. Вдруг она подняла голову. Дикая решимость сквозила в чертах ее лица. Повелительно протянула она руку по направлению к остальным разбойникам и обратилась к Лейхтвейсу:

— Отошли их. Только ты можешь слышать то, что я скажу тебе.

Лейхтвейс обернулся и сделал знак товарищам. Тотчас же ушли они в глубину леса.

Лейхтвейс и Аделина остались вдвоем в лесу, на том самом месте, которое должно было быть ареной жестокой казни. В нескольких шагах от них была свежевырытая могила, приготовленная для Аделины.

Из двух отверстий красного бука, пробитых пулями Лейхтвейса, первыми в его жизни, не попавшими в цель, сочился сок.

— Подними свою руку! — воскликнула Аделина, и в это мгновение это была не кающаяся женщина, сломившаяся под тяжестью удара, это была прежняя гордая, уверенная в своей демонической красоте Аделина Барберини.

— Подними руку, Генрих Антон Лейхтвейс, и поклянись мне, что никогда не сорвется с твоих губ ни одного слова из того, что я открою тебе. Ты будешь хранить эту тайну, пока я сама не разрешу тебе говорить.

— Клянусь своей честью, — просто сказал Лейхтвейс.

Медленно отвернулась от него прекрасная черноволосая женщина и села на краю могилы — своей могилы. Натянув на грудь свое разорванное платье, она сделала знак Лейхтвейсу сесть рядом с ней. Он сел. Нервы его были возбуждены. С лихорадочным нетерпением ждал он рассказа Аделины.

Молча опустила она голову на грудь. Казалось, воспоминания вереницей проносились в ее голове, неутомимые, лихорадочные воспоминания, воспоминания далекого времени, воспоминания, которые из глубины забвения извлекли страшную тайну. Она сложила руки на коленях и, точно грезя, смотрела своими огромными темными глазами в пространство. Ее взгляд, минуя деревья и кусты, терялся в широкой дали. И она начала, сначала тихо, точно говоря сама с собой, затем все громче и уверенней. Не щадя ни себя, ни других, подняла она вуаль над тайной ее былой, мятежной жизни.

— Меня называют итальянкой, но на самом деле я родилась в Барселоне. Я сама увидела прекрасную Италию только много лет спустя. Вскоре после моего рождения мои родители переехали в Париж. Мой отец был большой музыкант, гениальный артист. Он не только мастерски играл на скрипке и своими концертами восхищал публику, но был известен своими композициями и обеспечил себе имя в истории музыки. Но мой отец совершил один очень неосторожный поступок. Надо сказать, что в обыкновенной жизни отец мой был настоящим ребенком. Из самых простых положений он не умел выйти без вреда и ущерба для себя. Когда ему было приблизительно лет двадцать пять, он проводил однажды лето в окрестностях Рима. Ему хотелось отдохнуть после бурной зимы и в одиночестве написать музыку для большой оперы. Его денежные средства были в то время довольно плохи, и потому он нанял в одном из домов маленькую комнатку. В садике хозяина дома сидел он с утра до вечера, глядя на яркое солнце, любовался душистыми цветами и писал свои ноты. Подле того места, где он обычно сидел, часто мелькала в листве красивая, здоровая девушка, настоящая итальянка. С черными волосами, золотистой кожей и большими темными глазами. Это была молоденькая служанка. Ее звали кремонкой, потому что она была родом из Кремоны. Она смотрела на моего отца и часто изумленно качала головой. Ей было непонятно, какое значение могли иметь странные, кривые значки с маленькими и большими головками, которые прилежный молодой человек не переставал набрасывать на бумагу, испещренную линейками.

Однажды маэстро застал ее в то время, когда она рассматривала его работу. И так как молодая девушка ему давно уже нравилась, он подозвал ее, принялся объяснять ей значения нот и спел ей, — о, только благодаря легко воспламеняющейся артистической натуре — некоторые пассажи своей композиции. Кремонка, правду говоря, мало понимала в музыке. Неверно, когда говорят, что итальянский народ окружен своей собственной поэзией. Итальянские крестьяне, как и все прочие, гораздо больше интересуются гоготаньем гусей, криком петухов и хрюканьем свиней, чем музыкой. Но когда кремонка услышала от моего отца, что этими на вид никчемными нотами можно заработать много денег, когда несколько раз она увидела денежные письма, полученные им из Рима от разных меценатов и издателей, тогда прекрасная Юлия, так звали служанку, открыла в себе сильное влечение к музыке и большой голос. Она действительно недурно пела, и моему отцу доставляло удовольствие развивать ее голос.

Вскоре он должен был убедиться, что этот голос никогда не усвоит законов пения, и он прекратил свое обучение. Но во время уроков он слишком глубоко заглядывал в темные, большие, пламенные глаза кремонки. Занятия, хотя и были возобновлены, но скрипка была уже лишней. Мой отец ограничился словесным объяснением, и хозяин гостиницы заметил, что по вечерам в кустах творится что-то неладное. Но он не пытался узнать, в чем дело. Это был либеральный хозяин, который не стал бы мешать развлечениям своих летних гостей.

Прошло лето, и мой отец возвратился в Рим. Кремонку он взял с собой. Вначале он прятал ее от своих друзей, так как она была груба и невоспитанна. Она была только красива. Но несчастье случилось уже, и мой отец не хотел, чтобы ребенок явился на свет незаконнорожденным: он женился на красавице служанке. Вот это и была самая большая ошибка моего отца, о которой я уже упоминала.

Ребенок, который родился скоро после их брака, была я. В это время мы переехали в Париж, куда мой отец был приглашен режиссером в одну из капелл. Жизнь, казалось, сулила мне золотые горы. Отец зарабатывал много денег. Меня он любил бесконечно. Быть может, он чувствовал уже тогда, что жена не сможет навеки привязать его к себе. Браки артистов редко бывают счастливы. Когда тонко чувствующий человек связывает свою жизнь с женщиной, у которой нет ничего кроме здорового, пышного тела, с женщиной, которая выросла в низкой среде и которой недоступно ни одно движение души, такая женщина сможет быть для него только верной служанкой — и это еще в лучшем случае. Тогда для артиста брак превращается в ад, и он со всеми своими идеалами, со всей поэзией бросается в объятия грубой прозы. Мой отец скоро убедился, что его Юлия низкая, недостойная женщина. Вначале он еще тешился мыслью, что ему удастся развить ее или хоть по крайней мере придать ей внешний облик воспитанной женщины. Но скоро ему пришлось отказаться от этой мысли. Жена оказала решительное сопротивление его детски упорным мечтам исправить и развить ее. Она не хотела никакого развития. На кой черт оно, когда есть деньги. Зато самым энергичным, самым старательным образом заботилась она о том, чтобы золотой поток притекал в ее кассу. Скупая, как все итальянки, она доходила до отвратительной алчности. Она считала, скряжничала и копила франки, а муж должен был работать, как вьючное животное, чтобы удовлетворить алчность жены. Отцу не удавалось урвать свободной минуты, чтобы отдохнуть, забыться в музыке и уйти в мир грез, мир фантазий, откуда рождаются лучшие творения искусства. Но когда мать видела, что он брался за скрипку, она набрасывалась на него, как цепная собака. Отец, когда ему позволяла служба, с утра до позднего вечера давал уроки, которые хорошо оплачивались. Один ученик сменялся другим, а моя мать собирала щедрые гонорары. Нечему было удивляться, что при такой жизни, при такой работе отец не мог создать ни одного музыкального творения. Со дня своей женитьбы отец не написал самой маленькой песни.

— О, когда ты вырастешь, мое дитя, — сказал он однажды, утешая меня, — мы будем тогда жить только вдвоем. Тогда я снова стану человеком, тогда вернется моя муза, и я вновь обрету свой идеал.

Несчастный, он не дожил до этого. Его мечта, его последняя надежда никогда не осуществилась. Переутомление и волнения подорвали его душевные силы. Однажды, на большом благотворительном концерте в Париже, он внезапно вдруг начал так жалобно и дико играть и при этом рыдал так сильно, что крик ужаса пронесся с одного конца залы в другой. Знаменитый маэстро сошел с ума. Ничего другого не оставалось сделать, как отдать его в дом душевнобольных. Спустя год он умер там. В этот день мне исполнилось семь лет. Семь лет супружеской жизни заставили его из полного надежд артиста превратиться в несчастного сумасшедшего, хранящего уже в своем сердце зародыш смерти.

Моя мать была страшно возмущена тем, что отец умер, не позаботившись оставить ей достаточных средств для жизни. Все время, пока отец был в больнице, она постоянно жаловалась на него, бранила и злилась, уверяя, что он лентяй, лежебока, что он не хочет работать. А когда она узнала о его смерти, она сначала не поверила и кричала, что друзья помогли отцу скрыться от нее — его жены, что он убежал от нее и где-нибудь живет с другой и что она несчастная, обманутая им женщина.

Покойника она не видела, — это было последнее желание моего отца, у которого перед смертью было несколько светлых минут. Он просил, чтобы мою мать известили только через три дня после его смерти. Он не хотел, чтобы она шла за гробом, боясь, что и во время погребения она будет так же недостойно себя вести, как и всегда. И после смерти он стыдился ее.

Моя мать недолго оставалась вдовой. Она была еще удивительно красивая женщина и своими «сбережениями» собрала довольно значительное состояние. Так что недостатка в претендентах на ее руку не было, но она была достаточно осторожна, чтобы не кинуться на шею первому встречному. Она взвешивала и выбирала, желая выбрать самое лучшее.

Но Провидение уже решительным шагом приблизилось к ней, с заложенными за спиной руками, и в этих руках оно уже держало карающий меч, который должен был опуститься на убийцу моего отца — иначе я не могу назвать мою мать. Из всех, кто сватался к ней, больше всех понравился Юлии танцмейстер Полидор, в гневе, верно, создал Господь этого человека танцмейстером. У него была фигура скорей солдата королевской гвардии, а руки его были скорее созданы, чтобы колоть дрова и пахать поле, чем для того, чтобы проделывать грациозные движения в танце. Кроме гигантской фигуры, Полидор не обладал решительно ничем, что могло бы привлечь к нему. Его лицо было все покрыто веснушками, а ярко-рыжие волосы, которые он густо осыпал пудрой, были отвратительны. Таков был избранник моей матери. Она вышла за него замуж, несмотря на предостережения некоторых благоразумных друзей. Она была как слепая, и Провидение через Полидора покарало ее.

Жизнь ее сложилась совершенно по-новому. Если моя мать терзала и мучила моего несчастного отца, то теперь ее жизнь с танцмейстером была нескончаемой цепью мучений и пыток. Даже мне, девятилетней девочке, сразу бросилось в глаза, что Полидор домогался денег, которые — он знал — имела моя мать. Из-за этих денег не прекращалась война, тянувшаяся долгие годы, и Полидор, в конце концов, как более сильный и грубый, одержал победу. Еще и сейчас я дрожу, вспоминая сцены, которые разыгрывались в нашем маленьком доме на улице Монмартра. Часто в одной рубашке, с развевающимися волосами, бегала по всему дому моя мать, а за ней с грубым криком гнался танцмейстер, требуя ключей от кассы, где хранились деньги. В противном случае он грозил убить ее. И когда ему удавалось схватить мою мать в каком-нибудь углу, откуда она уже не могла скрыться, он беспощадно, до полусмерти избивал ее своими грубыми кулаками или палкой.

Со мной он обращался гораздо мягче. Но этого не надо было приписывать его человеколюбию или тому, что господин Полидор считал для себя недостойным бить беззащитное дитя. Нет, он просто преследовал коммерческие цели. От него не ускользнуло, что я обещала стать красивой, даже очень красивой, а Полидор и был одним из тех мужчин, которые всю жизнь держат в своей власти женщину. И эта несчастная, как дойная корова, кормит их. Есть много мужчин, которые никогда не работают сами, но всегда находят женщин, которые готовы калечить себе в работе руки, чтобы дать им возможность расточать их, заработанные таким трудом, деньги. И эти мужчины вовсе не должны быть для этого особенно красивы или приветливы и добродушны, нет, обыкновенно это тяжелые, грубые люди: природа дала им одно лишь сильное тело. По-моему, должны были бы существовать законы, которые отправляли бы подобных субъектов в исправительные или хоть, по крайней мере, в работные дома.

Танцмейстер Полидор прилагал все свои усилия, чтобы открыть мне тайны танцевального искусства, поскольку оно было доступно ему самому. Понятно, что он нисколько не заботился при этом о моем росте, развитии, здоровье. Часами должна была я, держась за кольцо, прикрепленное к одной из стен, стоять на одной ноге, а другой описывать в это время круги. Он заставлял меня на концах пальцев бегать по комнате до тех пор, пока я не падала в изнеможении. Я должна была кружиться на одном месте, пока кровь не приливала к моей бедной голове и пока мне не хватало дыхания. Полидор никогда не был удовлетворен, и когда я, измученная до смерти, падала к его ногам, безмолвно моля — громко просить я уже давно не решалась, — прекратить на сегодня пытки, тогда Полидор смеялся, брал из своей серебряной табакерки понюшку табаку и говорил с самодовольной улыбкой:

— Потерпи, моя девочка, — он всегда так называл меня, когда был доволен моими успехами, — ты будешь замечательной танцовщицей и будешь зарабатывать мне золото, ха, ха, ха, моя девочка. Теперь ты не подозреваешь, что из тебя выйдет, но я проложу тебе дорогу. Ты должна достигнуть такого успеха, чтобы кружить головы всем глупым мужчинам.

Казалось, я должна была не только оправдать надежды моего отчима, но даже превзойти их. Скоро я превратилась в очень красивую девушку, и все, кто встречал меня, восхищались моей фигурой, тонкими чертами лица, моими выразительными глазами, одним словом, уже тогда я пользовалась огромным успехом среди мужчин. Но я была еще так невинна, что не могла понимать значения этих ухаживаний. В той среде, где я выросла, я сумела все же сохранить чистоту и невинность. Единственное воспитательное внимание оказали на меня книги из небольшой библиотеки, которая осталась после отца. Эти книги открывали мне новый мир, и в этом новом мире я находила более радости, чем в отталкивающей обстановке моего действительного существования. Через несколько месяцев после того дня, когда мне исполнилось пятнадцать лет, моя мать случайно заметила, что господин Полидор стащил у нее последние деньги, запрятанные ею в одном из укромных углов квартиры. Это открытие привело мою мать в страшное бешенство. Она кричала, безумствовала и осыпала Полидора несчетными именами, которые он, без сомнения, все честно заслужил, но которые все же заставили закипеть в нем злобу. Он вскочил и бросился на мою мать.

Я с ужасом вспоминаю это ужасное мгновение. Мой отчим разломал надвое стул, и одной ножкой его немилосердно наносил побои кричащей женщине, пока наконец она не упала наземь, обливаясь кровью. Я бросилась к ней, звала ее по имени и пыталась унять кровь, беспрерывно струящуюся из раны в голове. Но все было тщетно. Моя мать умерла.

Учитель ганцев не особенно беспокоился. Он нашел бессовестного врача, который подтвердил, что моя мать умерла естественной смертью. Мою мать похоронили, и теперь я очутилась вся во власти этого жестокого и злого человека. Он пытался теперь еще больше мучить меня, чем до того. Теперь, когда ему недоставало моей матери, когда у него не было на ком сорвать свою злобу, — он полагал, что я явлюсь для него подходящим для этого предметом, и однажды он забылся до того, что ударил меня своим кожаным ремнем.

Но он ошибся во мне. При первом ударе его я бросилась к дверям, выбежала из дому и побежала в полицию. И в полиции я, не долго думая, обвинила моего отчима в убийстве моей матери. Я потребовала, чтобы вырыли труп и удостоверились в этом. Полиция обратила внимание на мои слова. Труп матери был изъят из могилы, и врачи нашли, что моя мать умерла вследствие пролома черепа, последовавшего от удара, нанесенного этим злодеем. Когда пришли к Полидору, чтобы арестовать его, то его увидели повесившимся на том же ремне, которым он ударил меня.

Теперь я освободилась от этого мучителя. Но в то же время меня волновал вопрос, на что я теперь буду жить. От наследства, оставленного моим отцом, от денег, собранных им тяжелым трудом, за которые он отдавал свою жизнь и свой разум, — не осталось ни единого франка. Теперь я была одна в жестоком, громадном Париже, и у меня даже не было убежища, где бы я могла приютиться и приклонить свою голову. Два дня и две ночи я блуждала без приюта по улицам Парижа. Мужчины приставали ко мне, звали меня с собой, нашептывая мне разные обещания, если я только буду полюбезнее с ними.

На третий день утром я почти без чувств упала у порога какого-то дома в Латинском квартале. Голод и усталость одолели меня, и мне хотелось умереть. В это мгновение дверь дома распахнулась, и на пороге появилось несколько молодых людей. Это были свежие молодые парни, как я потом узнала, — студенты, снявшие весь дом и проживающие в нем.

Я должна сообщить вам, что Латинский квартал — та часть Парижа, в которой проходит вся жизнь учащейся молодежи, то есть приезжих молодых людей, находящихся в Париже и посещающих местный университет. В этом квартале почти каждый дом населен студентами, которые часто ведут совершенно цыганский образ жизни. Когда они получают из дома деньги, то в продолжение нескольких дней эти деньги прокучиваются в обществе хорошеньких гризеток. Остальную часть месяца приходится жить на скудный остаток средств и мириться тогда с голодом и другими лишениями.

Вот такие четверо легкомысленных цыган нашли меня на пороге своего дома. Они сострадательно наклонились надо мной, подняли меня, внесли в дом, положили на кровать, и один из них, который уже несколько лет изучал медицину, привел меня снова в чувство.

— Как она хороша! — услышала я шепот молодых студентов, когда я лежала с закрытыми глазами, в то время как сознание медленно возвращалось ко мне.

— Господа, это неожиданно счастливая находка.

— Мне бы хотелось, чтобы эта девочка осталась у нас, — сказал один из студентов, отличавшийся от других полной фигурой, — я, право, нахожу, что так, как мы живем сейчас, — дальше жить невозможно. Мы все хотим есть, — но никто не хочет готовить, мы все хотим носить целое белье, — но никто не хочет чинить и стирать его, нам всем бы хотелось иметь любовницу, — но ни у кого нет средств обзавестись ею.

Когда я пришла в себя и добрые студенты подкрепили меня глотком вина и завтраком, приготовленным одним из студентов на плите в кухне, они предложили мне остаться у них прислугой и вести их хозяйство. Сумма оплаты, которую они предложили мне, была чрезвычайно скромна, но зато они обещали обращаться со мной, как с сестрой, а также не оскорблять меня ни словом, ни даже рукопожатием, если я сама не подарю его. Что мне оставалось делать? Я не знала, куда мне идти. Две ночи, проведенные мною на улицах Парижа, показали мне, что бывает гораздо худшее, чем жизнь под одной кровлей с четырьмя студентами. Меня властно охватило желание отдохнуть, и я во что бы то ни стало хотела иметь пристанище. Итак, я согласилась на предложение студентов и стала хозяюшкой четырех юнцов. В общем, мне не пришлось жалеть об этом.

Все четверо были хорошие молодые люди.

Один из них, изучавший медицину, был сын богатого купца шелковых товаров в Лионе. Его звали Жирарден, и он был настолько горд, что принимал лишь самую небольшую помощь от своего отца для жизни. Он, как старший, считался в некотором роде главой дома, и другие выслушивали иногда его замечания.

Второй, толстый Бохе, собственно, сам не знал, что он изучает в университете, — его приманило имя студента, обещавшее ему веселую разнузданную жизнь. Но в общем он был хороший юноша и охотно помогал мне в моих хозяйских обязанностях.

Третий студент, мистер Баркер, или «красавец Боб», как звали его товарищи, был англичанин из богатого английского дома в Лондоне. Он жил в Париже только Для того, чтобы усовершенствовать свое образование. И он действительно был красавец. Блондин с голубыми глазами, белоснежной кожей, стройной аристократической фигурой, он мог завоевать каждое девичье сердце.

Четвертый был итальянец. К нему мне было труднее привыкнуть, чем ко всем остальным. У него было желтое лицо, обрамленное черной густой бородой, большие, темные, сверкающие глаза. Когда он устремлял на меня свой взгляд, мне всегда казалось, что кровь в моих жилах застывает, что мысли мои путаются. И когда он самым обыкновенным голосом давал мне какие бы то ни было приказания, — я сейчас же исполняла их, чувствуя потребность покориться его воле, даже в том случае, когда мне не хотелось делать того, что он требовал от меня. Он был прекрасный музыкант, и когда его пальцы касались клавишей рояля и он при этом смотрел на меня, — я не могла отделаться от странного чувства усталости, охватывавшего меня. Мне приходилось делать большое усилие над собой, чтобы снова взяться за свою работу.

Этого странного человека звали — Цезаре Галлони.

Глава 115 ТАИНСТВЕННАЯ НОЧЬ

За исключением страха, который мне внушал итальянец, я прожила прекрасное, счастливое время в доме студентов. Добрые юноши сдержали свое слово, которое они дали мне при моем вступлении к ним. Никто не оскорблял меня ни взглядом, ни словом, и когда я вечером уходила в свою комнату, находящуюся за кухней, чтобы лечь спать, я могла быть совершенно спокойна. Каждую ночь я задвигала тяжелый железный засов на моей двери, хотя было это, должно быть, совершенно лишнее, так как каждый из молодых хозяев моих ревниво оберегал меня от товарищей, которые, в свою очередь, следили за тем, чтобы кто-либо из них не приближался ко мне.

Моя роль хозяйки очень нравилась мне. Хотя моя покойная мать никогда не брала на себя труд показать мне что-либо из домашних занятий, то есть стряпать, убирать комнату, шить, чинить, я все же очень быстро и легко освоилась с моими обязанностями, быть может, потому, что я все делала с охотой и любовью. Рано утром, когда еще студенты лежали в постелях, я была уже на ногах, чистила их сапоги, их одежду и приготовляла завтрак. Первым обыкновенно вставал толстый Бохе. Он быстро одевался и помогал мне: накрывал стол, пока я ходила за молоком и булкой, молол кофе и при этом рассказывал мне о том, что произошло накануне вечером в трактире, где обыкновенно встречались студенты. Итак, я весь день была занята и часто приходилось мне быть очень экономной, потому что у них, как водится у студентов, часто не хватало денег.

— У нас нет больше денег, Ада, — говорили они, — обойдись как-нибудь.

И мне приходилось разыскивать какого-либо булочника или мясника, который давал бы мне в долг, чтобы хоть как-нибудь накормить моих юных хозяев. Во всем квартале знали меня, но никто не решался сказать мне какое-либо оскорбительное слово, каждый вежливо раскланивался со мной, приветливо здороваясь, потому что знал, что мои друзья, четыре студента, отомстят жестоко за каждую обиду, нанесенную мне.

Как-то раз один из студентов, известный во всем квартале как опасный драчун, обнял меня на лестнице, желая поцеловать. Все четверо студентов, друзья мои, вызвали его на дуэль. Бедный толстяк Бохе получил в этом поединке серьезный удар саблей, который ему почти расквасил нос. Боб также бегал несколько недель со шрамом на лице, но обоим им, как и Жирардену, не удалось наказать обидчика. Однако Цезаре Галлони, который еще в детстве изучал искусство фехтования в Италии, при первом движении вонзил свою саблю в грудь противника, так что несчастный пролежал несколько месяцев с опасностью для жизни.

Моя одежда способствовала тому, что меня все знали в Латинском квартале.

Мои друзья-студенты заказали для меня нечто вроде формы — серое платье, которое опускалось почти до полу. Рукава у меня были с красными обшлагами, на голове я носила красную шапочку, а лента с французскими национальными цветами обвивала мою грудь.

Прошло несколько месяцев с тех пор, как я поселилась в доме студентов, и я была бы очень счастлива здесь, если бы не этот страшный Цезаре Галлони. Я боялась оставаться с ним наедине и всегда пыталась так обставить все, чтобы избежать встреч с ним. Но когда все же это случалось иногда, итальянец производил надо мной какие-то странные опыты, которые мне тогда были совершенно непонятны. Он останавливался предо мною, смотрел на меня своими темными, бездонно-глубокими глазами, словно хотел заглянуть в мою душу, а затем он начинал говорить со мною каким-то монотонным, мягким, неизменяющимся голосом. Если я пыталась вырваться от него или опускала глаза, он кричал на меня:

— Смотрите же на меня, Ада. Не отрывайте от меня глаз… так… так… я вами доволен… не правда ли, вы теперь ни о чем другом думать не можете, как только о том, что вы смотрите на меня. Вот теперь закройте глаза… вот так…

И глаза мои закрывались, несмотря на то, что я всеми силами старалась держать их открытыми, мною овладевала невыразимая усталость, моя сила воли исчезала под его взглядами, я не сознавала более, что со мной делается. Итальянец не делал со мной ничего дурного, но когда я потом просыпалась, я чувствовала какую-то тяжесть в голове, какую-то дрожь и мне было грустно, так что мне хотелось рыдать беспрерывно, хотя я не знала причины, навевавшей на меня такое тяжелое состояние.

Цезаре Галлони был самый бедный из моих четырех студентов. Он не знал ни отца, ни матери. Воспитанный жестокими родственниками, которые его немилосердно угощали побоями, заставляли при том голодать, он чувствовал безумное влечение к богатству, желание заставить говорить о себе. Эти мечтания окрыляли его, и еще ребенком заставляли учиться и только учиться, и в особенности внимательно отнестись к музыке. Этим путем он очутился в Париже, где он поступил в консерваторию. Он существовал на средства, добываемые им уроками на скрипке и рояле. Часто я слышала его проклятия и горькие жалобы. Он злобно возмущался тогда общественным строем, жаловался на то, как трудно бедному человеку пробить себе дорогу, даже в том случае, если он много талантливее других. В его словах было столько убедительности, столько злобы и насмешки, что его товарищи ничего не могли возразить ему. Я презирала этого Цезаре Галлони, и часто я уже решала покинуть гостеприимный дом студентов. Но мысль о том, что мой поступок будет черной неблагодарностью по отношению к тем, кто приютил и обогрел меня, удерживала меня от этого шага.

Но, быть может, мною руководила и другая причина. Я была слишком молода, — мне только что минул шестнадцатый год, чтобы, живя с четырьмя молодыми людьми под одной кровлей, не влюбиться в одного из них. И это был молодой Баркер, для которого громко стучало мое сердце и которого я полюбила всей душой. Но я боялась показать ему свое чувство. Я была с ним робка и сдержанна, а с Бохе и Жирарденом я часто позволяла себе разные шалости. За время моего пребывания в доме студентов с Баркером произошла странная перемена. Прежде он был одним из самых веселых юношей Латинского квартала, а теперь его друзья называли его кислым и уверяли, что не узнают его более. Раньше он не пропускал ни одной красивой девушки, чтобы не объясниться ей в любви, и не раз его товарищи спасали его из рискованных положений, так как он пытался ухаживать и за замужними женщинами. А теперь он предался с таким пылом науке, словно ему уже в этом году надо было сдать экзамен на доктора. Он все глубже зарывался в свои книги и при этом становился все бледнее, а глаза его стали совсем большими и приняли странный блеск. Его веселость исчезла.

Жирарден, студент-медик, заявил, что Баркер болен, и хотел начать лечить его разными пилюлями и микстурами, но Баркер на это не соглашался. Бохе в его отсутствие настаивал на том, что Баркер тайком наделал долгов, и только Цезаре Галлони странно улыбался, глядя на изменившегося юношу, и, сжав свои тонкие губы, усаживался за рояль, извлекая из инструмента страстную жгучую мелодию.

Как-то раз Баркер пришел раньше обычного из университета, тогда как Жирарден, Бохе и Галлони задержались еще на лекциях. Я стояла у плиты и готовила любимое итальянское блюдо Галлони, которое он научил меня делать и которое являлось одним из частых блюд в нашем хозяйстве благодаря своей дешевизне. Вдруг я заметила возле себя Баркера, который положил руку мне на плечо. Я обернулась и сразу поняла, что его раннее возвращение — не случайно и что теперь между ним и мною должно произойти объяснение. Объяснение было чрезвычайно краткое.

— Хочешь ты стать моей женой, Аделина?

Когда я объяснила ему, что его родители никогда не дадут согласия на подобный брак, так как он меня нашел на улице, что у меня ничего нет, кроме одежды, которая на мне, он ответил мне с энергией англичанина:

— Если ты меня любишь, я женюсь на тебе независимо от того, дадут или не дадут свое согласие мои родители.

С этими словами он привлек меня к себе и осыпал поцелуями. Но вдруг я вспомнила, что на огне испортится кушанье, и бросилась к плите с возгласом испуга.

— Да, я люблю тебя, но мое кушанье сгорит! — воскликнула я.

Аделина Барберини рассмеялась громким ироническим смехом, произнеся эти слова.

«Я люблю тебя», — как часто эти слова срываются с уст молодых созданий, которые произносят их с полной верой, не осознавая, что обманывают себя. «Я люблю тебя!» Как долго может длиться молодая любовь, если не успеешь ее быстро поймать в сетку, а молодые сердца пронзит острой булавкой, как бабочек, и хранит их старательно под стеклом. Острая булавка — это брачный обет, а стекло — это брак. Бедные молодые сердца, как часто вам приходится погибать и увядать, потому только, что вы торопитесь с этим «я люблю тебя». И я воображала себе тогда, что действительно люблю Баркера, и только потом мне стало ясно, что это увлечение не имело ничего общего с любовью. Но у него все обстояло иначе. Он немедленно сел и написал письмо домой родителям, излагая им свое твердое намерение жениться на мне. Как я и ожидала, письмо, которое он получил в ответ от родителей, было чрезвычайно недовольное и суровое. В этом письме ему приказывали немедленно вернуться домой и прервать со мной всякие отношения. Если же ему нужны деньги, чтобы разделаться со мной, то он может получить их у компаньона отца, который находится в Париже. Баркер побагровел от злобы, читая это письмо. Он порвал его и бросил в пылающий камин. Затем он схватил мои руки и громко воскликнул:

— Спустя восемь дней ты будешь моей женой, Аделина, а теперь не станем более скрывать нашу любовь. Пусть все знают, что мы принадлежим друг другу.

— Значит, теперь вас уже можно поздравить, — послышался голос из соседней комнаты в то время, когда мы предполагали, что мы одни.

Когда мы обернулись, мы увидели Цезаре Галлони. Мне показалось, что его желтое лицо еще бледнее обыкновенного, а глаза сверкали мрачным огнем.

— Ну, конечно, Цезаре! — воскликнул Баркер, немного негодуя на быстрое вмешательство его товарища в нашу тайну. — Мы принимаем твое поздравление и надеемся, что ты будешь свидетелем при венчании нашем, которое последует через восемь дней.

— С большим удовольствием, — ответил Галлони и приложил руку к груди.

В этот вечер мы отпраздновали наше обручение. Жирарден и толстый Бохе с искренней радостью приняли сообщение Баркера о нашей любви и хвалили его чрезвычайно за его решительный образ действий.

— И право же, — воскликнул толстый Бохе, — если бы ты не женился на ней, то я бы сделал ей предложение! Но я рад за тебя, мой милый Баркер, искренно рад. А теперь займемся приготовлением к торжеству: пригласим к себе всех друзей со своими гризетками.

— Жирарден и Галлони, — обратился он к товарищам, — вы можете побегать по Латинскому кварталу и созвать гостей, мы с Адой будем стряпать пока, а Баркер позаботится о напитках.

— А как наша касса?

— Ну, пока ничего, сейчас только было первое число, и еще деньги имеются.

Все вытащили кошельки и сосчитали содержимое. Оказалось всего в кассе шестьдесят франков, что обещало веселый вечер. И действительно, вечер удался на славу. Вся наша квартира была торжественно освещена, и гостей собралось гораздо больше, чем мы ожидали. Студенты явились со своими гризетками, молодыми, красивыми девушками, которые обыкновенно переходили из рук в руки студентов Латинского квартала. Раздавался смех, шепот, поцелуи, шутки и болтовня, раскупоривались бутылки, а приготовленные нами паштеты, вкусные бутерброды и сладкие пирожные исчезали так быстро, словно налетели тучи саранчи. Дым наполнял все комнаты, окутывая разнузданное и расшалившееся общество словно вуалью, быть может, даже необходимой, чтобы скрыть одну парочку от другой.

Цезаре Галлони сидел у рояля и играл, в то время как другие танцевали. Я чувствовала, что глаза его не отрываются от меня. Он следил за каждым моим движением, не спуская с меня взгляда, он держал меня в своей власти силой своих больших выразительных глаз. Время от времени на лице его появлялась странная улыбка. Меня охватывал трепет, когда я замечала ее, я чувствовала, что эта улыбка выражает насмешку и злобу.

Наконец некоторые из гостей подошли к роялю и под аккомпанемент итальянца спели несколько игривых песен. Этот род увеселения имел большой успех, так как все уже устали от танцев. И меня стали просить спеть что-либо. Я бы не поддалась этим просьбам, так как не считала себя особенно хорошей певицей, но и я уже выпила больше вина, чем следовало, и уже не владела собой. Я подошла к роялю, Галлони взял несколько аккордов, и я запела. Когда я окончила свою песню и хотела поскорее скрыться, так как боялась вызвать насмешки, Галлони схватил меня за руку и властно сказал:

— У тебя прекрасный голос, Ада, только нет слуха и уменья. Вот послушай-ка, я сыграю и спою тебе песню, а ты повторишь ее за мной.

— Как? — с испугом возразила я. — Повторить мелодию, услыхав ее первый раз? Это невозможно.

— Не противоречь мне! — грубо прикрикнул он на меня. — Я хочу, чтобы ты пела эту песню, я хочу, слышишь!..

Его глаза впились в мои пронзительным взглядом. Меня вдруг охватила усталость, которую я часто испытывала, находясь вблизи от него. Руки мои беспомощно опустились, а Галлони пел и играл, не спуская с меня взгляда. Словно сквозь сон слышала я его пение и его игру, но странно — каждая нота, каждое слово запечатлелись в моей памяти, словно печатью вдавливаемые в мой мозг; я не хотела помнить песню, но все-таки должна была запомнить ее, точно какая-то сила принудила меня к этому. Затем молодой итальянец медленно выпрямился. Все кругом были заняты разговором, шутками. Даже Баркер болтал с молодым земляком своим, который был среди других приглашенных. Никто не обращал внимания на нас. Итальянец еще раз взглянул на меня. Затем он поднялся и, закрывая меня от других самим собою, провел рукой по всему моему телу, тихо, но внятно и повелительно произнес:

— Усни… усни… и повинуйся моей воле.

С того момента я не помню больше, что со мной произошло. Когда я услышала чей-то голос: — проснись! проснись! — я вздрогнула, сон, охвативший меня, исчез вдруг, и меня поразил гром аплодисментов, восторг и радостные восклицания, которые теперь посыпались со всех сторон. Я узнала, что я только что пропела песню, которая показала, как прекрасен мой голос, как велика моя техника, и что все во мне признают великую артистку. Все подходили ко мне, жали мне руку, поздравляли меня. А Баркер обнял меня и воскликнул:

— Любимая! Какой сюрприз ты приготовила мне. Почему ты раньше не показала мне его? Ты же настоящий соловей — мы все в восторге. О, какую ты прекрасную песню спела нам!

— Какая песня?!

И если бы меня потащили на эшафот и приказали еще раз спеть эту песню под страхом гибели, под ударом палача, я бы не могла этого сделать, потому что я не помнила ни одного слова, ни одной ноты той песни, которую я спела, по утверждению всех, как законченная артистка. Я почувствовала глубокую боль в голове, какую-то тошноту и, покинув шумную компанию, скрылась в мою кухню. Мне необходимо было остаться одной, чтобы понять все, собраться с мыслями. Я раскрыла окно, в которое ворвался приятный прохладный воздух ночи. Ах, как он освежал мою разгоряченную голову, как успокаивал мои странно возбужденные нервы; я перестала дрожать, успокоилась и снова пришла в себя. Вдруг я услышала легкие шаги и, обернувшись, увидела Цезаре Галлони.

Он внимательно смотрел на меня своими проницательными глазами. Он ласково провел своей белой рукой по моим черным, волнистым волосам и сказал мягким, ласкающим голосом:

— Ты будешь петь, как птичка, моя маленькая Аделина, я наполню твою душу искусством пения, я научу твое горлышко — трелям, много чести и денег принесет мне моя певунья-птичка, и весь свет я объезжу с ней. Тише, тише, моя соловушка, никто не узнает о нашей тайне.

Я не успела еще ответить ему, как он уже исчез из кухни, и я осталась одна посреди кухни, смотря на тлеющие угли.

Вечер кончился, и гости покинули дом. Баркер всех пригласил к нам на свадьбу, которая должна была состояться через восемь дней. Баркер приложил все усилия, чтобы эта свадьба состоялась в назначенный срок. Прежде всего он достал деньги, обратившись письменно к своим богатым друзьям. Он заказал экипаж, в котором мы должны были приехать в церковь, купил мне подвенечное платье — одним словом, он сделал все, чтобы приблизить момент нашего счастья.

Цезаре Галлони за последние восемь дней, которые я еще проводила в доме студентов, тщательно избегал меня. По отношению к Баркеру он проявил столько дружбы и внимания, сколько он не оказывал ему даже раньше. Он исполнял некоторые поручения за него и старался во всем помочь ему. Ни в чем нельзя было усмотреть коварные замыслы.

Приближался день свадьбы. Программа дня была приблизительно такова: в двенадцать часов пополудни мы должны были отправиться в мэрию, чтобы там сочетаться браком по требованиям закона, а затем уже после обеда поехать в церковь, где наш брак будет окончательно освящен. Это церковное венчание должно было произойти уже к вечеру, так как духовник освобождался довольно поздно. Вечер мы предполагали провести весело и торжественно в компании наших друзей и приятелей, а к полуночи мы с Баркером хотели незаметно исчезнуть и отправиться в маленькое путешествие в Версаль.

Наступил день свадьбы. В мэрии мы покончили со всеми формальностями, затем пообедали вместе со своими свидетелями в ресторане и вернулись около четырех часов домой. Я должна была спешить переодеться. Я хотела надеть свое белое подвенечное платье, которое Баркер подарил мне, и закрыться подвенечной фатой в знак девичьей стыдливости.

Баркер, Жирарден и Бохе сидели на верхнем этаже и курили сигареты, а я спустилась к себе в комнату, которая находилась на нижнем этаже, чтобы переодеться. Но я еще не успела снять моего обыкновенного платья, как вдруг послышался стук в дверь. Я не задумываясь раскрыла ее, полагая, что Баркер посылает мне букет живых цветов, заказанный им у садовника.

Но вдруг передо мной предстал Цезаре Галлони, и не успела я закрыть дверь, как он отстранил меня и вошел в комнату.

— Удалитесь, господин Галлони! — воскликнула я умоляюще. — Вы же видите, что я хочу переодеваться. Вот, видите, здесь лежит мое белое подвенечное платье. Идите, вам здесь не место. Я прошу вас, уходите, вы можете внушить фальшивые подозрения моему жениху.

— Его подозрения не будут фальшивыми, — ответил итальянец, глядя с улыбкой на меня, — он не ошибся бы, если бы подумал, что я пришел сюда, чтобы отбить у него вас, Аделина. Да, я не шучу, вы не будете женою этого англичанина, вы никогда не будете принадлежать ему, вы будете моей и только моей. Рядом со мной вы объездите весь мир, я сделаю из вас удивительнейшего соловья, перед которым будут преклоняться цари и герцоги. Ха, ха! В общем это ведь только фокус, счастливая мысль науки, о которой еще никто не подозревает, но надо иметь в себе силу…

Произнося эти слова, он устремил на меня свои большие черные глаза и провел белыми руками по моему лицу, по лбу и по векам глаз, которые сейчас же закрылись.

— Засыпай, засыпай, — исполняй мою волю, делай все, что я хочу, что я повелеваю тебе.

Мне казалось, что все мое тело коченеет под тяжелым железным гнетом. Я хотела сделать попытку вскрикнуть и позвать на помощь Баркера, но сознание мое умирало — я еще сознавала, что со мной происходит, но я не могла восстать против воли, которая была сильнее моей, которая совершенно покоряла меня.

— Следуй за мной, покинь этот дом вместе со мной, молчи, пока я снова позволю тебе заговорить, следуй за мной, Аделина.

Я почувствовала, что ноги мои задвигались, что невидимая сила увлекла меня, что я, несмотря на мое пламенное желание остаться здесь, среди друзей, следую за итальянцем, что нерешительной поступью, но все же я иду рядом с ним.

— Возьми мою руку, — приказал он мне.

Безвольно я подчинилась его приказу.

— Скорее, скорее, — засыпай! Не просыпайся раньше, чем я захочу! Теперь направься к тому экипажу влево.

И спящую, не помнящую себя, одурманенную неотразимой властью, которую я тогда еще не могла уяснить себе и в которую даже теперь, Генрих Антон Лейхтвейс, в этот момент, ученые нашего столетия едва верят, поднял меня Цезаре Галлони и усадил в приготовленную карету, и мы умчались — покинули Латинский квартал, покинули моих добрых друзей.

Глава 116 ИСКУССТВЕННАЯ ПЕВУНЬЯ-ПТИЧКА

— О последующих двух годах моей жизни я не могу сообщить ничего подробного, — снова начала Аделина Барберини после короткой передышки. — Эти два года прошли словно сон, но словно самый тяжелый и мучительный сон, охватывавший когда-либо душу человека. Я только знаю, что Цезаре Галлони возил меня из города в город, из одной страны в другую, что мы объехали всю Европу и особенно долго пребывали в столицах, которым мой мучитель отдавал явное предпочтение. Я помню, однако, что вначале мы жили очень скромно и бедно, а потом уже меня окружали лакеи, у меня были роскошные наряды, экипаж, золото струилось словно из какого-то неиссякаемого источника через мои руки, и всегда нас окружали разные люди и поклонники, которые считали за честь быть знакомыми с нами.

Меня все звали итальянским соловьем. Мне говорили о том, что я выдающаяся певица, из разговора людей я понимала, что я в известные вечера, после которых меня мучила головная боль, выступаю в концертах, на эстраде театра при дворе знати, но я сама ничего не знала об этом, все проходило мимо меня словно сон, я никогда не могла точно уяснить себе мое положение, где и что со мной. Я инстинктивно чувствовала, что веду жизнь обмана.

Да, это был обман.

Когда мы были у себя дома, в роскошном отеле, нанятом и обставленном самим Галлони, он обращался со мной грубо, голос его звучал повелительно и сурово, но при других он называл меня Мадонной, говорил обо мне как о божественной, чудесной артистке, и все соглашались с ним, что Европа еще не слыхала такой певицы. Меня осыпали драгоценностями, достаточно было мне выразить желание, чтобы оно немедленно было исполнено. Галлони покупал мне все, что я хотела, не считаясь с ценой. Но когда наступала пора ехать в театр, где мой выход объявлялся на громадных афишах, он привлекал меня сначала к себе, долго смотрел мне в глаза, приказывал заснуть и повиноваться его воле. А затем он усаживал меня в карету и отвозил в театр. На эстраду я выходила под руку с ним, и когда оркестр начинал играть, а я не имела никакого понятия, что мне делать, что петь, вдруг чувствовала, как слова и звуки вылетали сами собой из моего горла и рта, губы мои раскрывались сами собой. Хрустально-чистые звуки чудесного пения наполняли зал. Как только я кончала петь, публика неистовствовала от восторга. Но за все время моего выступления Цезаре Галлони не отрывал от меня глаз. Он стоял за кулисами или возле дирижера в оркестре, следил за музыкой, причем взоры его не отрывались от меня, и я чувствовала, что его взгляды покоряют меня.

О, какой несчастной чувствовала я себя! Я проклинала свою жизнь и часто, когда я оставалась одна, у меня являлось желание раскрыть окно и броситься вниз на каменные плиты мостовой, чтобы покончить с собой. Но Цезаре Галлони так внимательно и ревниво оберегал меня, что я почти никогда не была одна. Он видел во мне свое самое дорогое сокровище, и он был прав, так как благодаря мне он стал богачом и, кроме того, приобрел себе славу и почесть, о которых он говорил мне когда-то в Париже. Некоторые вельможи подарили ему в знак отличия ордена, ведь он слыл учителем величайшей певицы. И он любил меня, этот демонический человек.

За эти два года я стала настоящей красавицей, и если бы даже мой голос не звучал так прекрасно, публика бы довольствовалась видом моей красоты и не жалела бы той большой платы, которая взималась с нее у кассы. Да, он любил меня и жаждал моего обладания, но все же не дерзал приблизиться ко мне. Я была ограждена от опасности, что этот негодяй использует мою беспомощность, в которую он умел погружать меня, чтобы сделать меня своей любовницей. В этом отношении Цезаре Галлони не мог быть мне опасен, но это имело свою причину.

Не удерживала его мысль о том, чтобы сохранить мою девичью честь и не великодушие мешало ему воспользоваться моим беспомощным состоянием, — эти соображения не удержали бы Цезаре Галлони от своих намерений, но он, несчастный, боялся, что в тот момент, когда я потеряю девственность, я лишусь способности воспринять так же, как прежде, силу его власти и что это скверно отзовется на его планах. Вот поэтому он и сдерживал себя, хотя уже он не раз протягивал ко мне руки, чтобы заключить меня в свои объятия, чтобы прижаться к моим губам жгучим поцелуем, но жажда богатства и почестей была сильнее в его груди, чем чувство страсти ко мне.

Однажды вечером, когда он после представления привез меня домой и провел меня до моей спальни, где я оставалась всегда одна, я ясно услышала, как он шептал про себя:

— Еще один год, один-единственный год, тогда я собрал бы довольно, тогда тебе не придется более изображать соловья, ты будешь моей тогда, я хочу обладать тобой.

Я с ужасом бросилась на постель и, рыдая, зарылась головой в подушки. Я чувствовала, что попала в руки преступника. Я чувствовала это и все же не могла вырваться из его рук. Я не знала, куда идти, что делать с собою, даже если бы я бежала от него. Как ни странно, но я забыла все, что было со мной до нашего путешествия с Галлони. Моя юность, мое пребывание в Париже — все исчезло в тумане. И как я ни стремилась вызвать в моей памяти картины прошлого, вспомнить то или другое, что раньше переживала, я не могла этого сделать: между мною и прошлым словно стояла стена. Я не могла припомнить даже лица и имена близких мне людей. Я помнила что-то о том, что любила какого-то молодого человека и что он любил меня, но кто он был и как выглядел, я не могла себе никак представить. Этот негодяй Галлони украл у меня мою память, мою душу, он сделал из меня то, о чем говорил в Париже: свою искусственную птичку-певунью, свою заводную куклу, которую он мог оживить и одухотворить посредством своей воли и своего гения, но вообще она была бездушна и пуста, словно вся вылеплена из глины.

Но час моего избавления должен был настать скорее, чем я этого ожидала. Когда наступила зима, Галлони повез меня в Вену. Мы еще не были в этом роскошном городе, и итальянец мечтал собрать здесь, где мое выступление было бы новинкой, груды золота. Конечно, он позаботился о том, чтобы во всех кругах общества австрийской столицы говорили бы только обо мне, итальянском соловье, представляющем настоящее чудо искусства и таланта. Повсюду были выставлены мои портреты, и так как в Вене особенно развит вкус к женской красоте, то достаточно уже было этих портретов, чтобы возбудить ко мне интерес публики. Мы приехали в Вену и остановились в роскошном отеле.

— Смотри, моя певунья-птичка, — сказал он мне, пытаясь потрепать меня по щекам, но я еще успела уклониться от его ласки, — не ударь здесь лицом в грязь. Мы теперь в центре Европы и должны показать себя. Великая императрица Мария Терезия сделала Вену одним из замечательнейших городов. Здесь живут самые богатые и важные люди, здесь может обратить на тебя внимание сама Мария Терезия. Каждый стремится побыть при дворе Марии Терезии, каждый хочет возбудить к себе ее интерес, чтобы быть выделенным среди других. И я думаю, что нам обоим удастся обратить на себя ее внимание и понравиться ей. Полагайся на меня и старайся не отвечать на вопросы.

Я ничего не сказала ему. Как мало интересовала меня тогда императрица Мария Терезия и ее внимание. Моя душа не жаждала золота, драгоценностей и роскоши, я ненавидела мои дорогие шелковые наряды, и я бы с охотой сорвала их с себя, бросила бы в огонь. То, о чем я мечтала, — это была свобода. Я жаждала освободиться от этого демона, который держал меня словно в плену. Я молила Небо дать мне силы и энергию сбросить цепи, в которые меня заковал этот дьявол в облике человека. Но, казалось. Небо не слышало моей мольбы. Все мои попытки избавиться от влияния Галлони терпели фиаско; достаточно было одного взгляда его черных демонических глаз, чтобы мои мысли начали путаться, кровь моя останавливалась, тело мое дрожало, и я вся обращалась в куклу, подчиненную его воле. Часто я проводила бессонные ночи над размышлениями: в чем заключается невыразимая власть этого человека надо мною? Разве Галлони был колдун? Но колдунов ведь нет на свете. Мой несчастный покойный отец тысячу раз уверял меня, что все люди, которые хвастают своей сверхъестественной силой, — обманщики и шарлатаны, опустошающие карманы людей.

Быстрота и ловкость, вот это все, что они могут, а о другой силе не может быть и речи. Но если это не чары, заставляющие меня покоряться воле Галлони, так что же это? Если бы я любила этого человека, — я бы могла себе объяснить мою покорность по отношению к нему, я бы поняла, зачем я иду за ним словно безвольное дитя, не умеющее ни говорить, ни ходить. Но ведь я не любила его, я ненавидела его всей душой. Я смотрела на него, как на несчастье моей жизни, мне казалось, что я могла бы его собственноручно заколоть, если бы у меня хватило сил. Что случилось со мной? Потеряла ли я рассудок, сошла ли с ума? Но и этого не могло быть, потому что, если Галлони не было возле меня, я могла совершенно спокойно рассуждать, но как только я чувствовала на себе взгляд его, сразу начиналось мое безволие, я становилась вместо подобия Божьего каким-то животным, которым он мог распоряжаться как угодно. За эти два года моих поездок, я страдала такими головными болями, что мне часто казалось, что я схожу с ума.

Но как только Галлони касался своей белой рукой моего лба и шептал мне какие-то слова, мои головные боли бесследно исчезали. Иногда случалось, что я не могла спать по ночам, и когда на следующий день Галлони узнавал причину моей усталости, слабости, — он укладывал меня на живот и, склонившись надо мной, приказывал мне своим звучным и властным голосом:

— Засыпай… засыпай… спокойным бодрящим сном, я хочу этого, я велю тебе.

И тогда сейчас же мои глаза закрывались, а когда я просыпалась — часы показывали мне, что я проспала несколько часов, и я опять чувствовала себя бодрой и здоровой. Да, я не могла себе объяснить сверхчеловеческую власть, которой обладал итальянец надо мной, но одно я знала, и одно мне было ясно: изо дня в день исчезала моя собственная воля, с каждым днем я чувствовала себя менее способной оказать сопротивление, и я говорила себе, что если это так продолжится, я стану лишь тенью моего прежнего я.

Все восторгались моей красотой, еще ярче выделяющейся при вечернем освещении благодаря румянам. Но если бы кто-либо увидел меня днем, бледную и измученную, я думаю, он испытал бы вместо восторга искреннее сожаление.

В некоторых городах мне удалось, однако, усыпить бдительность Галлони и переговорить с известными врачами. Поскольку в моем распоряжении всегда имелись Деньги, я могла советоваться с ними и платить им за визиты. Но врачи выслушивали меня, а потом, качая головой, отвечали, что то, что я сообщаю им, лишено правдоподобности. Один человек не может оказать на другого влияние без согласия его. В общем они находили организм мой совершенно здоровым, и только нервная переутомленность поражала их. Чтобы избавиться от нее, они советовали мне поселиться в деревне, в красивой местности. Тогда я потеряла всякое желание спрашивать еще кого-нибудь о моей судьбе. Я решила не предпринимать больше ничего, я устала жить, мне хотелось умереть.

Реклама Галлони совершила чудеса в Вене. На первый мой концерт, несмотря на безумно высокие цены, все билеты были распроданы. Во всем обширном зале не было свободного уголка, все было занято и уже заранее оплачено золотом. Избранное общество Вены заняло свои места. Весь зал сверкал, словно море шелка и бриллиантов, которые соперничали блеском своим с блеском глаз прекрасных дам, носящих их.

Как всегда, Галлони проводил меня в концертную залу, в которой я должна была выступить, не забывая позаботиться о том, чтобы никто не заговорил со мной. Он не спускал с меня взгляда и не отходил от меня.

— Моя супруга не любит разговаривать, пока не окончит своего выступления, — говорил он обыкновенно, называя меня своей супругой, Аделиной Галлони, хотя нас не связывала близость супругов, — она немного нервна и боится рассеять свое внимание.

Галлони под руку подвел меня к эстраде. С этого момента я уже не сознавала более, что со мной происходит, но потом мне рассказали, как прошел этот вечер. Меня встретил восторг тысячной толпы, потому что уже одна моя наружность пленила всех. И действительно, я должна была быть чрезвычайно хороша. Мне было тогда восемнадцать лет, и прекрасные формы моего молодого тела окружало, словно фата, очарование девственности, стыдливой и чистой. Иссиня-черные волнистые волосы обрамляли мое лицо и спускались, словно плащ, до самых колен. На мне было белое шелковое платье, а украшением служил золотой крест с бриллиантами и три пышные красные розы.

Как только Галлони, отвесив поклон, отошел от меня, он поместился сбоку концертной эстрады. На нем был безукоризненный черный бархатный костюм, на груди его блестели ордена, полученные им за мое пение, а его желтое, обрамленное черной бородой лицо осветилось каким-то таинственным огнем. Прежде чем отойти от меня, он произнес повелительно: «Засни!» И сейчас же во мне исчезла моя собственная воля, и я снова стала жалким существом, зависящим от его гения и от его воли. Оркестр начал играть. Торжественно раздавались звуки в огромной зале, в которой царило молчание, словно в храме. И я начала петь. Мне потом сказали, что я привела публику в сплошной восторг, что она безумствовала. Когда я кончила мою большую, трудную арию, по всему театру разнесся гром аплодисментов, меня засыпали цветами, целый дождь букетов и венков обрушился на меня. Галлони быстро собирал эти душистые дары и складывал их на стоящее позади меня кресло, которое, благодаря этому, становилось похожим на трон из цветов.

Затем снова наступило молчание, снова заиграл оркестр, а Галлони опять стал на своем удобном месте и его пламенные взоры устремились на мое лицо, такое бледное и жалкое под слоем румян. Я начала петь, и на этот раз ария была более тяжела и ответственна, так как это была ария из только что появившейся итальянской оперы, наделавшей много шума. Черты лица Галлони были крайне напряжены, большие капли пота выступили на его лбу. Если бы кто-либо взглянул на него в это время, он бы понял, что Галлони занят тяжелой, физически утомляющей работой и что и его нервы находятся в безумном возбуждении. В это мгновение к итальянцу приблизились две мужские фигуры.

Чья-то рука легла на его плечо, и гневный голос крикнул ему на ухо:

— Да, это он, подлый негодяй, нанесший моему сердцу смертельный удар, похититель, неверный, коварный друг, теперь ты ответишь мне за все!

Цезаре Галлони содрогнулся, подался назад, и глухой возглас сорвался с его уст. Он стоял лицом к лицу с Баркером и Жирарденом, своими прежними приятелями, с которыми он вместе жил в Париже.

— Ты похитил мою невесту! — кричал на него Баркер. — Ты приманил к себе мою Аделину, чтобы обратить ее в певчую птичку, как ты обыкновенно говорил. И если я презираю от всей глубины моего сердца ту несчастную, которая теперь в шелку и бриллиантах вызывает восторг публики как первоклассная певица, если я презираю ее за ее слабость последовать за тобой, за то, что она так коварно забыла меня, если я не могу даже иметь ничего общего теперь с нею, все же ты не избегнешь кары. Вот тебе, мерзавец, — пощечиной обесчещивают мужчину!

Баркер с быстротой молнии поднял свою гибкую тросточку и нанес итальянцу удар по лицу, оставивший кровавый след.

Это происшествие не было замечено публикой. Оно разыгралось с чрезвычайной быстротой и под прикрытием кулис, так что могло пройти совершенно незаметно, если бы оно не вызвало чрезвычайно странное обстоятельство.

В тот момент, когда Баркер опустил руку на плечо Галлони и итальянец, обернувшись, с ужасом увидел своего обманутого друга, со мною произошла странная перемена. Еще только что я вызывала восторг публики исполнением труднейших пассажей и колоратур, а теперь вдруг я начала издавать отвратительные фальшивые звуки. Ни текст, ни музыку не умела я изобразить, хотя бы с приблизительной верностью. Мое пение в продолжение минуты уподоблялось пению безумной, которая хочет восстановить в больном мозгу своем знакомую мелодию, но тщетно; затем я вдруг остановилась, дрожь пробежала по всему моему телу, я раскрыла глаза, и раздирающий душу возглас сорвался с моих уст.

Мне рассказывали потом, что в этот момент я напоминала искусственный заводной механизм, у которого внезапно сломалась главная пружина.

На несколько минут публика остолбенела от изумления. Затем поднялся невообразимый гам, и в следующее мгновение я была окружена большой толпой людей, которая собралась на сцене.

— Несчастная сошла с ума, — слышалось отовсюду.

— Аделина Галлони, величайшая певица, потеряла рассудок во время пения, спасите ее, помогите ей, врача, врача!

Быть может, к величайшему счастью для меня, я в этот момент потеряла сознание и упала в обморок на кресло, уставленное цветами. Когда я снова пришла в себя, я лежала на диване у себя дома, а Галлони ходил быстрыми шагами по комнате.

— Он заплатит мне, — говорил он, скрежеща зубами от злости, — как только настанет утро, я сведу с ним счеты. Он принял мой вызов, он хочет драться со мной на дуэли, ха, я должен буду назвать себя жалким неучем, а не мастером фехтования, если не отплачу ему за нанесенный мне удар в лицо саблею в грудь.

Я не двигалась и лежала с закрытыми глазами на диване, потому что мне было важно узнать мысли Галлони.

— Еще ничего не потеряно, — продолжал итальянец свою беседу с самим собою, — впервые, с тех пор как она под моим влиянием, ее так неожиданно вырвали из моей власти. Теперь мне снова придется потрудиться, пока я ее опять покорю своей воле, пока я снова приведу ее в такое состояние, как раньше, но мне это удастся, это должно мне удасться, потому что еще у меня нет той суммы, о которой я мечтаю, еще моему соловью придется поработать для меня.

Он подошел к дивану и, скрестив руки, смотрел на меня.

— Только бы она не заболела, — шептал он про себя, — тут бы и я ничего не мог поделать. Мне не хочется звать врача, и все-таки это неизбежно, я дрожу при мысли, что смерть может похитить у меня мою маленькую сладкую певунью-птичку.

Он подошел к стене и дернул шелковый шнурок звонка. Вошел служащий и спросил о желании господина.

— Приведите мне врача, — велел Галлони, — моя супруга нездорова, я хочу посоветоваться с врачом.

— А какого врача прикажете позвать? — спросил служащий отеля.

— Это мне безразлично, позовите первого попавшегося. Все эти шарлатаны ничего не понимают. Только поскорей, мне нельзя терять времени.

С этими словами он с волнением взглянул на часы.

— Уже три часа, — пробормотал он, — а в пять я назначил Баркеру с его свидетелями явиться в пустынное место императорского Пратера — там мы скрестим сабли.

Служащий отеля удалился с уверением, что он по возможности скоро приведет врача.

Теперь я считала правильным дать понять Галлони, что сознание снова вернулось ко мне. Я приподнялась с некоторым усилием, так как я действительно чувствовала себя больной и смертельно слабой. Галлони осыпал меня нежностями, помог мне принять на диване более удобное положение, подсунул мне под голову шелковую подушку и спросил меня, не хочу ли я чего-либо освежающего. Он сообщил мне также, что он послал уже за врачом, который будет лечить меня. Я попросила его глоток вина, и он исполнил мою просьбу. Сам Галлони был бледен как смерть, и никогда еще в моей жизни я не видела более искаженного и измученного лица.

Послышался стук в дверь.

— Это доктор, — шепнул мне Галлони и быстро прибавил: — Отвечай ему только самое необходимое, скажи ему о головных болях и о слабости твоей, он тебе пропишет микстуру, и ты снова поправишься. Но не рассказывай ему, что я часто излечивал тебя от головной боли прикосновением моей руки.

Затем он открыл двери. На пороге появился красивый молодой человек в черном костюме. Его нельзя было назвать красавцем, но лицо его выражало редкую одухотворенность, его стройная фигура была безукоризненна, его большие выразительные глаза обладали зорким и вместе с тем приветливым взглядом.

— Вы врач, сударь? — спросил его Галлони.

— Готовый к услугам, — ответил молодой человек.

— Будьте так любезны, выслушайте мою жену, — продолжал Галлони, подводя незнакомца к дивану, на котором я лежала, — вы, должно быть, знаете, кто мы такие?

— Совершенно верно, сударь, — сказал молодой человек, — я имею честь разговаривать с маэстро Цезаре Галлони, а дама, лежащая на диване, — известная всему миру певица Аделина Галлони.

— Ах, быть может, вы посетили вчера наш концерт? — пытливо спросил Галлони.

— Да, я был свидетелем триумфа синьоры Галлони, — ответил молодой врач, — но, к сожалению, и свидетелем внезапного расстройства нервов, жертвой которого стала синьора.

— Ну, в таком случае вы уже знаете в чем дело, — сказал Галлони, — будьте добры послушайте пульс у моей супруги, чтобы вы могли определить, каким образом ее постигло это расстройство нервов, потому что я не могу объяснить его себе. Моя жена была совершенно здорова, когда я ввел ее в концертную залу. Но, впрочем, вы были свидетелем всего происшедшего и вы знаете в чем дело.

— Разумеется, сударь, — ответил доктор со странным выражением, — я знаю в чем дело.

Затем молодой врач подошел ко мне, поцеловал мне руку и сказал:

— Хотите ли вы, синьора, быть настолько любезной и вполне довериться мне? Я употреблю все мое искусство, чтобы излечить вас, синьора. Вене не придется надолго быть лишенной наслаждения слушать такую прекрасную певицу.

— Как это случилось, господин доктор, что вам дали знать? — спросил подозрительно Галлони. — Вы, может быть, живете здесь поблизости?

— Нет, — ответил врач, — я еще сидел в зале отеля с несколькими друзьями за бутылкой вина, когда какой-то служащий принес хозяину отеля весть о том, что вам нужен врач. Тогда хозяин обратился ко мне с просьбой навестить больную синьору.

— Будьте добры, позвольте мне послушать ваш пульс.

Последние слова были обращены ко мне, и я протянула доктору свою руку.

Он считал удары пульса и при этом упорно смотрел на меня, и меня охватило какое-то странное чувство, почти такое же, какое овладевало мной, когда на меня смотрел Галлони.

— Я хотел бы выписать синьоре маленький рецепт, — заметил врач, — но, к сожалению, у меня нет с собой записной книжки. Могу ли я попросить вас дать мне бумагу, перо и чернила?

— Вам сейчас принесут желаемое, — ответил Галлони.

Он приблизился к звонку и дернул шнурок. Быть может, все уже спали в отеле или же звонок был поврежден, но никто не являлся, чтобы спросить Галлони о его желании.

— Здесь черт знает что делается в этой гостинице! — злобно воскликнул итальянец. — Никто не является, и мне придется самому спуститься в гостиную, чтобы принести перо и бумагу.

— Будьте настолько любезны, — обратился к Галлони молодой врач, — я считаю необходимым прописать рецепт.

Я видела по лицу Галлони, что ему неприятно оставлять меня вдвоем с незнакомым доктором. Он быстрым пытливым взглядом окинул нас обоих и бросился к дверям.

Как только мы остались вдвоем, лицо доктора мгновенно изменилось. Спокойствие и простота, которые оно еще только что выражало, исчезли, и вместо них появилось лихорадочное волнение.

— Синьора, — шептал он, схватив мою руку, — я заклинаю вас вашим собственным счастьем и вашим благополучием, ответьте мне на мои вопросы. Это не случайность, что я только что удалил из комнаты вашего провожатого, как и не случайность, что я именно тот врач, который находился поблизости, когда вам понадобилась врачебная помощь. Вчера, когда я стал свидетелем происшествия в концертной зале, я поклялся себе приблизиться к вам, чтобы помочь вам, спасти вас, если это нужно.

Я не могла произнести ни слова. Изумление и страх делали меня немой. Кто этот странный человек, который, хотя совершенно чужой мне, знал о том, что мне нужна помощь, спасение?

— Синьора, — снова начал молодой врач, — мы можем совершенно спокойно разговаривать друг с другом, потому что я позаботился о том, чтобы вашего супруга задержали под каким-либо предлогом в гостиной отеля. Это я собственной рукой перерезал проволоку звонка, одним словом, сделал все приготовления к тому, чтобы мы могли спокойно провести следующие пять минут. Теперь отвечайте мне: ваш провожатый — супруг ваш?

— Нет, сударь, Цезаре Галлони никогда не был моим мужем, и я никогда не принадлежала ему.

— Значит, вы не любите его? Правду, синьора, правду, я заклинаю вас.

— Люблю ли я его? Нет другого человека в мире, которого я бы так ненавидела, как его.

— Но разве вы не по собственному желанию сошлись с ним? Разве вы не добровольно разъезжаете с ним по свету?

— Нет, сударь.

— Но почему же вы в таком случае остаетесь с ним? Почему вы позволяете грабить себя?

— Я не знаю этого, господин, я не знаю этого. Я остаюсь у него потому, что должна оставаться, я повинуюсь ему, потому что я должна это делать, я пою, потому что он мне приказывает.

— Остановитесь! — воскликнул молодой врач в это мгновение. — Вы только что упомянули о пении. Кто учил вас петь, кто дал вам это умение пользоваться вашим роскошным голосом?

— Никто. До моего знакомства с Галлони я не была певицей.

— Значит, он занимался с вами?

— Нет, он со мной не занимался. Но достаточно его желания, чтобы я пела превосходно, и я пою как соловей, он хочет, чтобы я умела петь труднейшие арии, и мне они свободно даются.

— А является ли у него часто желание погрузить вас в сон?

— Да, часто. Он приказывает мне заснуть, и глаза мои закрываются.

— Страдаете ли вы головными болями после того, как повинуетесь воле этого человека?

— О, да, очень часто.

— Но тогда, — шептал ей врач, — он кладет вам руку на голову и приказывает, чтобы боли прошли, и, не правда ли, ваши муки проходят?

— О, доктор! — воскликнула я. — Вы все знаете, как будто вы присутствовали при этом.

— И разве вас не отвращает такая жизнь, полная зависимости и безволия, синьора? Разве вам не приходили в голову мысли о самоубийстве?

Вместо ответа из глаз моих полились слезы, горячие слезы, какие я уже давно не проливала, и эти слезы все сказали доктору.

— Синьора! — воскликнул он. — Вы существо, заслуживающее безмерную жалость. Вы попали в руки негодяя, который употребил великую тайну природы, к сожалению, случайно открывшуюся ему, только для того, чтобы извлечь из вас пользу и чтобы с вашей помощью собрать груды золота. Но еще несколько лет, быть может, даже одного года было бы достаточно, чтобы загнать вас в могилу. Вы обречены на смерть, если вы еще останетесь у Цезаре Галлони.

— Но я не могу бежать от него! — воскликнула я, полная горя и отчаяния. — О господин, как часто я желала вырваться из-под влияния этого человека, но ведь я не могу этого сделать, достаточно ему взглянуть на меня, и воля моя парализована, я нахожусь под воздействием непреодолимых для меня чар.

— Не бойтесь ничего, — ответил молодой доктор твердым голосом, — я порву эти чары, я подчиню волю Цезаре Галлони более властной воле. Узнайте, госпожа, кто поклялся спасти вас: мое имя Фридрих Месмер, я открыл «животный магнетизм».

— «Животный магнетизм»? — переспросила я, глядя с удивлением на молодого доктора. — «Животный магнетизм»? Я еще никогда в жизни не слышала такого названия.

— Но, к сожалению, вы испытали на себе силу этого «магнетизма», — быстро заметил Месмер. — Но, в общем, утешьтесь, только немногие смертные знают это название, и только немногие понимают значение и важность этого открытия. Но настанет время, когда на мое открытие не станут смотреть, как на мечту или сумасбродство ученого, настанет время, когда научное исследование докажет, что доктор Месмер открыл миру новую область природы, что он подслушал одну из главнейших тайн вселенной. В моей книге, на которую ученые смотрят, положим, с презрением и состраданием, я доказал, что небесные светила благоволят взаимной притягательной силе своей, оказывают давление на нашу нервную систему. И, исходя из этого заключения, я пришел к убеждению, что в человеке живет такая же притягательная сила, которую он может передать другому человеку. Воля более сильного подчиняет волю более слабого человека, более сильная магнетическая сила подчиняет себе более слабую силу. Вот те чары, которыми пользовался Цезаре Галлони, чтобы сделать из вас полезную птичку-певунью, и на самом деле этот негодяй оказал науке бесценную услугу, только жалко, что вам пришлось поплатиться частью своей жизненной силы. То, что проделал Галлони, подтверждает блестящим образом мою теорию и мои взгляды. Он постепенно все более и более подчинял вас своей воле, пока, наконец, достиг того, что мог по своему желанию управлять вами. Он хотел, чтобы вы спали, и вы спали, он хотел, чтобы ваши головные боли исчезли — они исчезали, он хотел, чтобы вы пели как первоклассная певица мира, и только благодаря тому, что он сам мастер в музыке и умеет концентрировать свои мысли на эту деятельность, ваше горло, ваши голосовые связки работают в предписанном им художественном порядке, и вы пели, как еще ни одна певица до вас не сумела этого сделать. Однако никто не пользуется безнаказанно чарами природы. Чрезвычайная безвольность, в которую вас погрузил итальянец, рано или поздно, привела бы вас к безумию, и вас ждет близкая смерть, если вы не решитесь вырваться из власти Галлони и бежать.

— Бежать? — спросила я. — Он ведь караулит меня и днем и ночью. О, теперь мне все становится ясным. Он, конечно, не мог упустить из рук своей певуньи-птички, какой была я. О! Два года, два прекрасных года моей юности потеряла я, он украл у меня их, этот негодяй, он унизил меня, сделав меня слабою, безвольным призраком, и нет возможности спасения — нет ее?

— Не плачьте, синьора, — шептал мне молодой врач, — соберитесь с силами, я слышу шаги несчастного. Вас спасут, потому что теперь я буду с вами, и я думаю, что моя воля будет сильнее воли этого демона. С радостью и уверенностью в победе я вступаю в поединок с Цезаре Галлони, в поединок в области «животного магнетизма», а не в поединок, где оружие: сабли и кинжалы.

Дверь распахнулась, и в комнату вошел Галлони. Взгляды его, которыми он окинул меня и молодого врача, выражали недоверие и вместе с тем тайную, плохо скрытую злобу. Но мы оба пытались принять самый естественный и безразличный вид, и, хотя взгляды итальянца пронизывали меня, как обыкновенно, я чувствовала себя настолько бодрой и свежей, что на этот раз могла противостоять силе воли итальянца.

— Ужасная страна Австрия, — задыхаясь от злобы, произнес итальянец. — Полиция придирается здесь как нигде. Как только я успел спуститься в гостиную отеля, как мне сказал хозяин, что он только что получил приказ отправить меня к ближайшему дежурному полицейскому, где обо мне будет составлен протокол. Речь, конечно, шла о вчерашнем вечернем представлении в концертной зале. Из-за этой истории прошло десять минут, и я заставил вас ждать, господин доктор?

Доктор Месмер заметил, что это не имеет значения, и Галлони поставил перед ним перо, чернила и бумагу, только что принесенные им.

Месмер написал какой-то пустой рецепт, дал мне несколько советов по поводу состояния моего здоровья и распрощался со мной. Но когда я внимательно осмотрела рецепт, я прочла на другой стороне его следующие слова, написанные мелким почерком:

«Не ложитесь спать, я приду к вам, когда Галлони покинет дом. Попытайтесь узнать, куда он идет».

— Ну, как понравился тебе этот врач? — спросил меня Галлони, когда мы остались одни.

Я считала целесообразным убедить его, что я не особенно верю в знания этого молодого врача, и спросила Галлони, не лучше ли позвать на другой день еще другого доктора.

— Другого доктора? — сурово спросил Галлони. — К чему? Этот молодой врач знает столько же, сколько каждый другой, то есть знает так же мало, как и другой. Но в общем вы, кажется, чувствуете себя лучше? Нет, мы останемся при докторе Месмере, ведь никто из врачей не знает ничего.

Я достигла того, чего хотела, и как будто покорно повиновалась воле своего мучителя. Галлони не ложился. Однако мне он посоветовал немедленно удалиться в спальню и лечь спать. Я сделала это, чтобы не возбудить его подозрения. Но я еще не успела раздеться, как он постучал в дверь моей комнаты и тихонько вошел. Я заметила, что в длинном полотняном мешке он несет две шпаги. Он был в пальто и шляпе, очевидно, готовый к уходу.

— Мне нужно с вами поговорить, Аделина, — сказал он и положил шпаги на кресло. — Сядьте возле меня на диван и выслушайте меня.

Я дрожала, потому что не сомневалась, что он хочет завлечь меня в заколдованный круг своего магнетизма. Ах, Месмера теперь уже не было вблизи. Я боялась, что не могу противостоять усыпляющим взглядам его глаз. Но на этот раз мои опасения не оправдались.

— Я принужден теперь удалиться и оставить вас в продолжение нескольких часов одну, — обратился ко мне итальянец, глядя перед собой неподвижным взглядом. — Я хочу вам дать подробное разъяснение по поводу моего ухода. Вчера вечером во время концерта, окончившегося так печально как для меня, так и для вас, мне нанесли в чрезвычайно дерзкой и вызывающей форме тяжелое оскорбление. В то время, как я стоял за кулисами и слушал ваше пение, внезапно вошли двое мужчин, в которых я узнал старых знакомых. Это были Баркер и Жирарден, студенты, с которыми мы когда-то жили в Париже под одной кровлей.

При упоминании имени Баркера я слегка вздрогнула. Это движение не скрылось от итальянца, и он быстро продолжал;

— Вы никогда не любили этого Баркера, хотя вы тогда и хотели стать его женой. Вы тогда были вообще слишком молоды, чтобы знать, что такое любовь, чтобы носить в своем сердце великое чувство истинной любви.

Он был прав. Действительно, только теперь я поняла, что я тогда не любила Баркера, что только моя неопытность, исчезнувшая теперь, могла тогда заставить меня согласиться на этот брак. Потому что, если бы я любила молодого англичанина настоящей любовью, я бы теперь не могла не дрожать за него. Но хотя я и чувствовала дружеское сочувствие к нему, — другое, более теплое чувство не наполняло моего сердца. Я не стала противоречить Галлони, а он несколько раз кивнул головой И продолжал:

— Баркер и Жирарден пришли ко мне не как старые друзья, но, напротив, как разбойники, как бандиты, желающие отнять жизнь у ничего не подозревающего путника. Они взваливают на меня ответственность за то, что вы последовали за мной, когда я покинул Париж. Они обвиняют меня в том, что я вас насильно увез, против вашего желания, вернее, что я похитил вас. И не успел я этим нахалам указать их место, как Баркер поднял трость и вот, взгляните, этот красный след поперек моего лица, который горит, как адское пламя, не только на моем лице, но в груди моей, это доказательство и результат их дерзкого нападения.

На бледно-желтом лице итальянца ярко выделялся красный шрам — и с этим позорным клеймом Галлони производил еще более отвратительное, отталкивающее впечатление, чем всегда.

— Но я не прощу этому негодяю, — гневно шипя, произнес итальянец, и его темные глаза жутко загорелись фосфорическим блеском. — Я намереваюсь отплатить ему за обиду, и, право же, с богатыми процентами. Я не стану, как мальчик, пользоваться палкой, если захочу оставить на ком-либо следы своего гнева, нет, сталь моей шпаги отплатит ему за все, что он сделал мне.

При этих словах Галлони схватил обе шпаги и вскочил, дрожа от гнева.

— Я вызвал его на поединок, — продолжал он скороговоркой, — и если он не трус, то через час очутится на указанном месте.

Тогда меня охватило смутное предчувствие, что, быть может, важно знать, где находится это место, и я сказала Галлони, делая вид, что забочусь о нем:

— Ради Бога, Галлони, берегитесь. Вы находитесь в чужом городе, в стране, законы которой нам неизвестны. Может быть, здесь дуэль запрещена и вы за свой поступок можете понести кару?

— Не беспокойся, моя дорогая певунья-птичка, — ответил итальянец. — Я достаточно знаю Вену, чтобы знать, где можно проделать подобные дела. Я встречусь с Баркером в конце императорского Пратера, там, где шумят волны Дуная. Там находится площадка, окруженная с одной стороны высокими деревьями, а с другой стороны — рекой, там не раз соперники скрещивали шпаги, там пролито немало крови. Ха, ха, я надеюсь, что кровь этого англичанина также удобрит эту почву. А теперь будьте здоровы, Аделина. Я считаю возможным, что Баркер ранит или же убьет меня; если это случится, обещайте мне после этого известия о ранении или смерти не проводить здесь даже одного лишнего часа.

— Значит, я должна бежать? Уехать отсюда по возможности скоро?

— Да, я советую вам направить ваши шаги в Италию, где вы можете жить спокойно и где вас никто не знает. А для того, чтобы у вас были необходимые для этого средства, я даю ключ от моей кассы, которая в моей спальне прикреплена винтами к кровати. Эта шкатулка содержит значительное состояние золотом, кредитными билетами и разными драгоценностями. Если я умру или буду тяжело ранен, отвезите эти деньги за границу, где они будут в безопасности. Если я оправлюсь от тяжелого ранения — я последую за вами и сумею найти вас. В случае же моей смерти — золото и все остальное принадлежит вам. Только дайте мне сейчас клятвенный и торжественный обет, что вы никогда не станете женой Баркера.

— Клянусь вам в этом, — ответила я.

Эту клятву я могла дать с легким сердцем.

— Хорошо, я благодарю вас. А теперь будьте здоровы. Впрочем, я надеюсь через несколько часов очутиться у вас, без того даже, чтобы быть задетым, потому что я не сомневаюсь, что с этим англичанином у меня будет легкая игра и что мне сразу удастся заколоть его.

Еще раз Цезаре Галлони погрузил пламенные взоры своих столь роковых для меня глаз в мои глаза; я содрогнулась под его взглядом и уже снова почувствовала бессилие моей воли, подчиняющейся ему, но, к счастью, в это мгновение маленькие часы на камине пробили четвертый час и Галлони выбежал со словами: «Уже пора, я не должен пропустить его!»

Вскоре после этого я увидела, скрытая за занавеской моей комнаты, как он пересекает улицу и садится в поджидающую его карету и как он исчезает в сумерках пробуждающегося утра. Спустя четверть часа послышался стук в мою дверь, и когда я вошла в примыкающую к моей комнате гостиную, я встретила там доктора Месмера.

— Этот негодяй только что покинул дом, — сказал он мне. — Не знаете ли, куда он отправился?

Я рассказала Месмеру, к которому я чувствовала полное доверие, то, что знала о встрече Баркера с Галлони. Молодой врач слушал меня с напряженным вниманием и, казалось, не пропускал ни одного слова из сказанного мною.

— Значит, вот как обстоит дело! — воскликнул Месмер. — Этот злодей хочет отделаться от человека, неудобного ему, ударом сабли. Нет, нет, нельзя допустить этого нового убийства, по крайней мере, Баркер не должен жертвовать своей жизнью в этом поединке. Мы сумеем помешать этому, хотя ужасный Галлони мастер искусства фехтования.

— Кто же может помешать этому? — спросила я печально. — Я вспомнила, что Галлони считался в Париже в этой области непобедимым и что не было равного ему.

— Кто помешает? — спросил Месмер со странной улыбкой, которая пронзила меня всю. В то время как он говорил, его стройная и хрупкая фигура как будто выросла, и спокойная, но твердая энергия струилась на меня из его глаз. — Кто помешает этому? — переспросил он еще раз. — Я помешаю этому, я не допущу этого, и я сделаю еще очень многое. Этого негодяя Галлони надо поймать здесь в его собственной петле. Он вызвал этот поединок, чтобы устранить молодого англичанина, но ему самому не придется сойти живому с места. Я ведь уже говорил вам, синьора, что я решился пойти на самый странный поединок, который когда-либо существовал в мире. Он рассчитывает на силу магнетизма внутри его, он полагается на то, что достаточно его воли, чтобы парализовать силу другого человека. Так посмотрим же, Цезаре Галлони, у кого из нас сильнее воля, у тебя ли или у Фридриха Месмера, который впервые приподнял завесу над до сего времени таинственной силой природы, силой «животного магнетизма». Положитесь на меня, синьора, через несколько часов вы будете освобождены от демона, который подавил вашу жизненную силу, подчинив ее своей, и который поставил вас в положение, угрожающее вашей жизни, вы будете свободны от дьявола в образе человека, который сделал из вас свою рабыню.

С этими словами Месмер покинул комнату, и я осталась одна, одна с тысячей сомнений и тысячей забот и мук, которые волновали меня до глубины души. Я прислонилась к окну и глядела на брезжущий свет молодого, пробуждающегося дня, в то время как горячие слезы текли по моим щекам.

Глава 117 ГИПНОТИЧЕСКАЯ ДУЭЛЬ

Аделина Барберини прервала свой рассказ. Разбойник решил подождать, пока она снова начнет говорить. Все, что она рассказала ему, наполнило его жгучим интересом, так как раскрывало перед ним вещи, до сих пор ему совершенно не известные. И женщину эту он уже видел теперь в совершенно другом свете, чем она представлялась ему раньше. Если она грешница, если она согрешила против людских и божеских законов, то все же она не такая скверная сама по себе, а виноваты обстоятельства, которые сделали ее такою, какою она стала. Эта женщина много страдала. Вся ее молодость была скомкана и несчастна; она узнала жизнь с самой отвратительной стороны. Ей испортили жизнь, и поэтому она потом сама мстила людям. По отношению к ней были совершены преступления, а теперь она отвечала тем же. И разбойник не мог удержаться, чтобы не провести параллель между жизнью Аделины и своей собственной жизнью.

Да, Генрих Антон Лейхтвейс понимал Аделину. И с ним люди поступили несправедливо, и он мог вспоминать только безотрадную юность. Его стесняли и мучили, и следствием этого явилось то обстоятельство, что он стал врагом богатых и властных, врагом закона и что он, наконец, убежав в свою пещеру, стал разбойником. Да, Генрих Антон Лейхтвейс слишком понимал Аделину.

— Продолжайте, — сказал он наконец глухим голосом женщине, погруженной в глубокое раздумье, — расскажите мне все, откройте мне всю вашу жизнь, для вас будет полезно, если я ее всю узнаю.

— То, что я теперь стану рассказывать вам, не основывается на моих собственных наблюдениях, а известно по рассказам и сообщениям, которые уже потом дошли до меня. Наступил пасмурный дождливый день. Серые тучи неслись над зимним пейзажем Пратера, и ветви его деревьев протягивали свои сухие сучья, словно мертвецы, которые с мольбой протягивают свои высохшие руки. Там, в самом мрачном и печальном уголке Пратера, где обыкновенно появляются только бедные рыбаки, потому что здесь проходит гордый Дунай, стояли на рассвете двое мужчин — Баркер и его друг Жирарден. Они ждали здесь, закутанные в свои пальто, того, с кем хотели свести счеты.

Баркер за эти немногие годы, которые прошли с тех пор, как он жил в Париже веселым и жизнерадостным студентом, стал зрелым мужчиной. У него даже был более серьезный и степенный вид, чем это соответствовало его летам, — он стал мрачным человеком. Тяжелый опыт жизни с силою оторвал его от игр юношества и пронесся над его русой головой, словно жгучий вихрь в южных странах Америки, под пламенным дыханием которого гибнет листва деревьев и всякая жизнь.

Жирарден, напротив, остался все тем же, он всегда был спокоен и серьезен, и теперь ничуть не изменился.

Неприветливо и холодно выглядывало солнце из-за туч. Баркер кутался в свое пальто.

— Тебя знобит? — спросил Жирарден и пожал участливо руку своего младшего товарища. — Ты слишком поддаешься впечатлению того приключения, на которое мы так неожиданно здесь в Вене натолкнулись. Ты до крайности взволнован, твой пульс бьется в лихорадке. Ты болен, мой друг, и этим ты можешь облегчить несчастному злодею предстоящую борьбу, такого противника, как ты, теперь нетрудно будет победить.

— Не беспокойся, Жирарден, — возразил Баркер глухим голосом, — как только я увижу перед собой Галлони, я буду спокоен и силен. Я знаю, что он мастер фехтования и превосходит меня в ловкости и опыте, но мысль, что мне предстоит свести такой ужасный счет, что я должен проучить его за безмерно наглый удар, который он нанес мне, придает мне силы. Я буду помнить, что я должен отомстить ему за то, что он оскорбил мои лучшие чувства, и эта мысль сделает меня страшным для него. Я убью его, Жирарден, я убью этого несчастного, я казню его, уверяю тебя.

И молодой англичанин со злобой топнул ногой.

— Впрочем, — добавил он после некоторого молчания мягким голосом, — ты ошибаешься, если думаешь, что я с волнением ожидаю предстоящую борьбу, что учащенные удары моего пульса относятся к нему. Мне почти безразлично, выйду ли я победителем или побежденным из этой борьбы, и если даже Галлони нанесет мне смертельный удар, я не буду за это сердиться на него. Нет у меня больше счастья на земле; нечего мне больше искать и ждать здесь. Я принадлежу к тем несчастным, которые покончили с радостями жизни, потому что то, что делало ее милой и ценной, навеки оторвано от меня. О, мой друг, — продолжал он горестным голосом, — разве ты не понимаешь, как сильно взволновала меня эта встреча? Встреча с той, которую я любил когда-то, которую я люблю до сих пор и не могу забыть. И как мне пришлось свидеться с ней? Что стало из этого невинного, очаровательного существа, которое когда-то, словно видение, словно сказочная принцесса, заблудившаяся в лесу и пришедшая к дому троллей, пришла к нам и жила и хозяйничала у нас, как маленькая женушка? Ты заметил, Жирарден, как бледны ее щеки под румянами, обратил ли ты внимание на отсутствие выражения в ее потухших глазах? Ведь она стояла на сцене словно марионетка, точно прекрасное тело без души, без жизни, без собственной воли. О, мой друг! Я боюсь сойти с ума при одной мысли, что стало с нашей маленькой Адой за эти немногие годы, мне непонятно, мне дико, мне жутко думать, что за влияние оказал на нее этот негодяй. Можешь ли ты мне объяснить все это? Она никогда не чувствовала особенной симпатии к нему, не говоря уже о любви. Тысячу раз она даже уверяла меня, что Галлони внушает ей отвращение и страх. Разве она не опускала глаза, когда он смотрел на нее звериным взглядом, разве она не уходила от него, когда он кружился возле нее, как пантера? С каким страхом она цеплялась за меня, когда он хотел взять ее руку. А потом — в тот день, когда она должна была надеть миртовый венок на свои локоны, в тот день, в который она должна была стать моей законной, обожаемой женой, в тот час, в который я страстно ожидал ее, чтобы повести ее к алтарю, — она вдруг исчезла, ушла, сбежала с ним. Мой друг, если ты не согласишься, что здесь царит темная загадка, так часто окружающая человеческую жизнь, тогда я не могу понять тебя. Или же я должен сказать себе, что только я все это чувствую, потому что любовь делает мой взгляд острее.

Жирарден пожал плечами.

— Ты знаешь, мой милый, — сказал он, — я никогда не был идеалистом, а в особенности там, где дело касается женщин. Я не верю в так называемые мрачные загадки человеческой жизни, я, напротив, утверждаю, что все это происходит совершенно естественным путем. Она не первая и не последняя женщина, которая как будто бы ненавидит мужчину, а на самом деле безумно любит его. И если нам с тобой итальянец не кажется достойным любви, то все же я должен тебе сказать, что у женщин чертовски странный вкус. Они слишком часто отталкивают достойных мужчин и бегают за негодяями и мерзавцами, позволяют себя терзать и унижать и рады, если хоть изредка им перепадает скудная ласка, как собака рада жалкой кости.

— Замолчи, Жирарден, замолчи! — воскликнул Баркер. — Это слишком печальные взгляды, чтобы следовать им.

— Нет, я не замолчу, мой друг, потому что на мне лежит обязанность честно и открыто поговорить с тобой, и я полагаю, что именно теперь наступил момент высказать тебе все: за два года, с тех пор как Аделина так внезапно исчезла, рана, которую нанесла она тебе, все еще не затянулась. Ты еще не собрался с тех пор с силами, не вернулся к своим занятиям; бродишь ты с того времени по всей Европе, воодушевленный только одной мыслью — найти свою возлюбленную. Ну вот, теперь ты нашел ее, но только для того, чтобы убедиться, что она навеки потеряна для тебя. Она два года провела вместе с этим негодяем Галлони, и если не как жена его, то, наверное, как любовница его. Разве твоя гордость допустит, чтобы ты пользовался жалкими остатками того, что тебе казалось раньше идеалом, божеством? Нет, Баркер, я убежден, что ты для этого слишком эстетичен и слишком красиво чувствуешь. Со вчерашнего вечера из твоего сердца должен исчезнуть всякий намек на чувство. Поэтому я советую тебе — забудь ее. И если тебе удастся сегодня поступить, как полагается порядочному человеку, и оставить этому негодяю хорошую память о себе — то кончай со всей этой историей и начни новую жизнь. Будь мужчиной и требуй к себе достойного отношения. А недостойно мужчины бегать за женщиной и гибнуть из-за нее, будь она даже самая прекрасная и любимая. Она не стоит того, чтобы из-за нее высох хотя бы палец на руке порядочного человека, а тем более, чтобы он весь иссох.

Баркер схватил протянутую руку Жирардена.

— Ты прав, — сказал он, — я хочу быть сильным. Но забыть ее труднее, чем ты думаешь. И теперь я хочу перечеркнуть кровавой чертой это несчастное происшествие, но кровью этого мерзавца и похитителя, Галлони.

— Тише, вот он идет, — прошептал Жирарден приятелю, — я слышу торопливые шаги.

По узкой тропинке, ведущей к берегу Дуная, спешил мужчина, закутанный в плащ. Но когда он приблизился, оба друга с удивлением заметили, что это не тот, кого они ждали. Это не был Галлони. Быть может, здесь сыграла роль полиция, — Галлони приготовил им ловушку и оказался не только низким человеком, но и гнусным трусом? На мгновение это подозрение охватило Баркера и Жирардена. Но они сейчас же убедились в своем заблуждении. Высокий, стройный молодой человек приблизился к ним и вежливо снял шляпу.

— Очень прошу извинить меня, господа, если я помешал вам, — сказал он, — и прошу вас тоже с самого начала поверить мне, что я не прислан полицией или каким-либо человеком, питающим против вас враждебные чувства. Я, без сомнения имею удовольствие видеть перед собою мистера Баркера и мосье Жирардена?

Оба раскланялись, вежливо, но холодно и подтвердили, что это их имена.

— Меня зовут Фридрих Месмер, — продолжал незнакомец, — я врач, и так как я слышал, что здесь произойдет дуэль, то мне, господа, хотелось предложить вам вопрос: не разрешите ли вы мне присутствовать при этой дуэли и оказать первую медицинскую помощь, если она понадобится? Я думаю, мне не надо подчеркивать, что я за свой труд не возьму никакого гонорара.

— Ваше желание довольно странное, — ответил Жирарден, — и я не дам вам раньше ответа, пока вы не скажете имени приславшего вас.

— Господа — это мой секрет.

— А кто вам мог сообщить об этой дуэли?

— Тот, кто послал меня сюда.

— И на чьей стороне стоите вы? — спросил Жирарден, немного недовольный манерой доктора избегать прямого ответа на поставленные ему вопросы.

— Я стою на той стороне, которая сообщила мне об этом поединке.

— Все это звучит страшно таинственно, — воскликнул Баркер, — но все-таки я обращаюсь к вам с серьезным предложением назвать мне имя этой особы!

Тогда Месмер положил руку на плечо молодого англичанина и сказал:

— Так знайте же, мистер Баркер, что меня к вам послал ваш добрый ангел. А теперь прошу вас, господа, — продолжал молодой врач взволнованно, — верьте и доверьтесь мне. Я клянусь вам этим сияющим солнцем, восходящим сейчас над нашими головами, что только самые чистые и благородные намерения заставляют меня присутствовать при этой дуэли. А разве я не произвожу впечатления порядочного человека? Кроме того, я вижу, вы не позаботились о враче, а дуэль без врача — ведь это варварство.

— Ладно, — воскликнул Жирарден, протягивая доктору руку. — Оставайтесь здесь! Я был бы плохим знатоком людей, если бы ошибся в вас. Да, господин доктор, вы производите впечатление порядочного человека, и независимо от того, что заставило вас стать свидетелем дуэли, которая должна произойти здесь, и я приветствую вас.

И Баркер протянул руку молодому врачу, и долго их взгляды изучали друг друга. В это же мгновение послышались другие шаги и из-за деревьев показалась фигура Галлони. Дерзко и вызывающе предстал он перед противником. Он еле приподнял шляпу и, конечно, был встречен также холодно. Но вдруг взгляд его упал на Месмера, и он смущенно отскочил.

— Что я вижу, вы здесь, доктор? — воскликнул он. — Вот странная встреча!

— Мистер Баркер был так любезен пригласить меня в качестве врача присутствовать при этом поединке, — ответил Месмер спокойным голосом. — Надеюсь, вы не имеете ничего против этого?

— Решительно ничего, — с насмешкой ответил итальянец, — я вполне понимаю, что этот господин, — он дерзко указал на англичанина, — поторопился обеспечить себя врачебной помощью, она понадобится ему.

Баркер хотел возмущенно ответить ему, но Жирарден мягко коснулся его плеча.

— Успокойся, мой друг, успокойся, — шептал он ему, — сохрани свое хладнокровие.

— Начнем, — воскликнул Галлони, зажигая сигару, — мне некогда, я тороплюсь, я не намерен терять времени на такие пустяки.

Щеки доктора Месмера покрылись густым румянцем, глаза его засветились святым гневом, но он совладал с собой. Он оставался спокойным, как подобает врачу или беспристрастному свидетелю.

— Вы принесли шпаги, как я вижу, — сказал Жирарден, указывая на закрытые сабли, которые виднелись из-под пальто Галлони, — но мы здесь запаслись оружием и теперь посмотрим, каким мы будем пользоваться.

— Мне это безразлично, — ответил итальянец, — тем или другим оружием я сумею отомстить моему дерзкому противнику.

Грубые слова его остались без внимания. После короткого молчания доктор Месмер сказал:

— В таких случаях обыкновенно решает жребий, и, если вы разрешите мне, господа, я обернусь к вам спиной и решу, не оглядываясь, какие шпаги надо взять.

Это предложение имело успех. Месмер повернулся к ним спиной. Жирарден поднял левой рукой шпагу Галлони, а правой свои собственные, и спросил:

— Какими шпагами надо пользоваться?

— Теми, что в левой руке, — был ответ Месмера.

Этим решением были приняты шпаги Галлони. Баркер и итальянец сбросили свои пальто и сюртуки, так что верхняя часть их тел была облачена только в кружевную тонкую ткань сорочек. Затем каждый из них взял шпагу в руку, согнул сталь, в то время как Жирарден измерял и определял расстояние, которое должно было разделять противников.

Затем Жирарден отошел в сторону. И Месмер отошел немного, но недалеко, и остановился так, что находился как раз против Галлони и мог смотреть ему прямо в лицо.

А солнце уже успело выглянуть из-за туч и теперь посылало с неба свои яркие лучи. На фоне мрачных, лишенных листвы деревьев резко выделялись фигуры обоих дуэлянтов и Месмера, тогда как Жирарден стоял в тени.

Воцарилась глубокая тишина. Слышался только рокот волн Дуная, и казалось, словно вода рыдает и жалуется, что люди-братья стоят здесь друг против друга со смертоносным оружием в руках.

Галлони устремил свой взгляд твердо и резко на молодого англичанина. Он пытался привлечь к себе взор молодого человека. Казалось, он сам своим взглядом впивается в мозг юноши, чтобы там засесть, как вредный червяк медленно пробивается через кору дерева, пока доберется до мозга его, который он пожирает.

Но Месмер смотрел также странно и неподвижно своими большими серыми глазами на итальянца. И странно! Еще одно, другое мгновение — и взгляды Галлони, хотя сначала и против воли, но все же оторвались от Баркера и устремились на молодого врача. И эти взгляды как будто всасывались друг другом и обнимали друг друга железным кольцом, словно два борящихся. В это мгновение раздалась команда Жирардена:

— Начинайте скрещивать шпаги!

Без обычной попытки примирения началась эта замечательная дуэль, которая в продолжении своем, как и в конце своем, была еще более странна, чем в начале. С чрезвычайным ожесточением оба противника набросились друг на друга. Лезвия стали встретились, зазвенели, — искры посыпались от прикосновения их. Можно было сразу заметить, что Галлони превосходит своего противника в искусстве фехтования. С мастерской ловкостью умел он защищаться от выпадов Баркера. С удивительным искусством умел он употреблять все новые и новые приемы, и Баркеру пришлось напрячь все свое умение и все свое внимание, чтобы избежать сильных толчков, которые следовали у Галлони после каждого удара, и чтобы не быть захваченным врасплох. Но вдруг итальянец начал терять уверенность. Его фехтование не отличалось более прежней силой, и он начал со злостью, но безрассудно наступать на своего противника. И странно: пока Галлони фехтовал, стараясь отразить удары, так как теперь молодой англичанин наступал на него, — взоры его были устремлены на Месмера, который не отрывал своих больших, серых глаз от лица итальянца. Баркер воспользовался неосторожным моментом своего противника и легко ранил его в левое плечо. Сквозь сорочку показалась кровь, и Жирарден велел остановиться. Шпаги опустились, у Галлони даже оружие выпало из рук и, звеня, упало к его ногам. Итальянец пошатнулся. Он поднял правую руку и провел по глазам, словно хотел отогнать тяжелый сон.

— Боже, — скрежеща зубами произнес он, — что со мной, не пьян ли я, почему я вдруг не могу фехтовать, как всегда, почему слабеет моя рука, как только я хочу наносить удар, почему недостает мне энергии направить острие шпаги в сердце моего противника, хотя мне с самого начала представлялась два раза эта возможность.

Никто не обращал внимания на его слова. Жирарден подошел к нему и спросил:

— Вы признаете себя раненым?

Цезаре Галлони насмешливо рассмеялся ему в лицо.

— А! Вы думаете, что я уже считаю себя побежденным? И кем? Этим неучем в искусстве фехтования? Вы полагаете, что я сейчас же и сложу оружие, как только пролью две-три капли крови? Я думаю, что скоро прольется больше крови, только уж не моей. На позицию, начнем сначала!

Он нагнулся и поднял упавшую шпагу, чтобы снова занять свое место.

Приготовился и Баркер.

Месмер снова устремил взгляд своих серых глаз на итальянца, который вздрогнул под его воздействием.

Поединок возобновился. Теперь он был еще ожесточеннее и энергичнее, чем прежде. Казалось, итальянец во что бы то ни стало хотел пронзить шпагой грудь своего противника. Он бросился на молодого англичанина, и, словно молния, блеснула его шпага, направленная в сердце юноши. И на этот раз Галлони, должно быть, достиг бы своей цели и Баркер погиб бы, потому что он, благодаря неловкому движению, обнажил свою грудь перед шпагой противника. Но в момент этого энергичного наступления, когда сабля итальянца была уже на расстоянии одного вершка от груди Баркера, Галлони вдруг отдернул руку, словно его сразил невидимый удар или будто он не решался нанести смерть противнику.

Еще несколько раз он взмахнул шпагой, а затем… Шпага Баркера с такой энергией ударила по шпаге итальянца, что последняя вылетела из его рук, описывая большой круг в воздухе. В следующее мгновение Баркер сделал быстрое движение, и Галлони упал, обливаясь кровью. Шпага англичанина засела в груди итальянца, пронзив ее насквозь. Холодное железо шпаги почти касалось его сердца.

— Проснись!

Это было первое слово, сказанное здесь после ужасной катастрофы. Фридрих Месмер произнес его вполголоса.

Глава 118 ОТВЕРГНУТОЕ СЕРДЦЕ

Жирарден и Баркер, оба пораженные неожиданностью, бросились к Галлони, который стоял на коленях, опираясь руками о землю. Он еще не потерял сознания, потому что какое-то чрезвычайное нервное возбуждение охраняло его от этого. Но тем ужаснее чувствовал он себя. Казалось, что он переживает ужасные страдания, но с уст его не срывалось ни единого звука. Он крепко сжал губы, слышен был скрежет его зубов.

— Прочь, дьяволы! — дико кричал он, когда Жирарден подошел, чтобы помочь ему подняться. — Убирайтесь от меня, идите прочь, проклятые псы! Вы со мной сыграли какую-то дьявольскую проделку. Это неспроста, что я лежу здесь раненный насмерть, вы что-то такое сделали со мной, вы чем-то парализовали мои члены, я был безумен в то время, как сражался, и ничего не видел, что-то ослепляло меня. Вы не победили, но убили меня.

— Мы победили тебя твоим собственным оружием, — сказал доктор Месмер, наклоняясь над итальянцем, — и если этот способ был низок и бесчестен, ты один виновен в этом. Выслушай меня, пока ты еще можешь слушать, я хочу дать тебе объяснение по поводу исхода этой дуэли. Но прежде чем я начну говорить, я хочу по-человечески поступить с тобой, хочу извлечь из груди твоей холодную сталь, хотя и боюсь, что ты тогда уже не услышишь меня, потому что смерть может наступить при этом внезапно.

— Будьте так добры, мосье, — обратился затем Месмер к Жирардену, — придержите голову этого несчастного.

Жирарден взял голову Галлони в свои руки и слегка отогнул ее назад. Доктор Месмер схватил рукоятку шпаги, торчавшей из груди итальянца, и одним движением извлек холодную сталь из пронзенного тела. Кровь хлынула фонтаном, и Галлони упал обессиленный. Месмер опустился возле него на колени и, прикладывая платок к ране несчастного, чтобы остановить кровь, воскликнул:

— Ты сейчас понес справедливую кару за скверный поступок свой, Цезаре Галлони. Ты употребил тайну природы, случайно открывшуюся тебе, чтобы подчинить своей воле безоружную девушку. Из драгоценного дара природы ты сделал грязное, ростовщическое предприятие, чтобы обогащать себя и собирать груды золота. Однако ты не подумал или не хотел подумать о том, что ты медленно, но верно убиваешь Аделину, ты не обращал внимания на то, что несчастная жертва твоя идет навстречу безумию, тебе нужна была такая птичка-певунья, которая осыпала бы тебя деньгами и почестями, и ты решил сделать из Аделины искусственного соловья. С помощью «животного магнетизма», присущего тебе, ты похитил Аделину из круга ее друзей, оторвал от любящего ее жениха и создал ей одинокую жизнь, полную приключений. Посредством этой ничуть не сверхъестественной, но почти для всех еще непонятной и необъяснимой власти ты держал свою жертву под действием твоих чар, и надо признаться, что ты превосходно сумел извлечь все богатства из этого золотого прииска своими жадными и грязными руками. Но Бог не хотел, чтобы погибла твоя несчастная, беззащитная жертва. Много времени прошло, пока на твоем пути встретился человек, который один только был в состоянии сорвать личину с тебя. Но наконец он все же нашелся, этот человек, — и это я, я, который стоит перед тобой. Я, Фридрих Месмер, открывший «животный магнетизм», присутствовал вчера на странном концерте, самом странном из всех концертов, слышанных мною на своем веку. Я видел, как красивая, бледная женщина поднимается на эстраду, я слышал, как она пела, и я сейчас же заметил, что здесь скрывается что-то неестественное. Я обратил внимание на то, что глаза Аделины оставались полузакрытыми, что движение ее губ казалось механическим и искусственным, словно внутри ее был помещен заводной механизм, как в говорящей кукле. Но я еще сомневался, я не считал возможным, чтобы то, что видели мои глаза, было возможно, я не думал, что «животный магнетизм» может создать подобное чудо, хотя я сам при помощи этой силы создавал много чудесного. Но вот к тебе внезапно подошли эти господа, потребовали отчета в твоих действиях и покарали тебя. Ход твоих мыслей, всецело направленный на поющую куклу, внезапно прервался. И словно часы, которые сразу останавливаются, когда лопается пружина, Аделина умолкла. Из груди ее не лились более очаровательные, сладкие звуки, трудные колоратурные пассажи, которые даются только певице с большой школой и техникой, — все перешло в какие-то безумные нечленораздельные звуки, пение перешло в крики о помощи, и знаменитая певица сразу превратилась в жалкое, больное существо. Теперь у меня было доказательство, что несчастная, благодаря адской энергии магнетической силы и бесподобной передачи мысли, в продолжение нескольких лет представляла не что иное, как игрушку в твоих руках. И мне тогда оставалось только убедиться в том, соучастница ли Аделина этого дела.

Я отправился в отель, в котором вы жили. Хозяин этого отеля — мой друг и доброжелатель, и я посвятил его в мои планы. Мы сговорились совместно следить за вами. Но случай пришел мне неожиданно на помощь. Тебе понадобился врач для бедной, измученной Аделины, и благодаря этому я имел возможность приблизиться к ней. Я открыл перед ней ужасную тайну ее жизни, и не требовалось особенного знания людей, чтобы понять, как глубоко поражена была несчастная, поняв все. Нет, она не была виновна в этом грандиозном обмане, она не знала ничего о том, как вы годами обманывали публику, она не была преступницей, она была жертвой преступления. И тогда я решил покарать тебя, сорвать с тебя твою личину. Я хотел сразить тебя твоим собственным оружием — силой «животного магнетизма». В отеле я следил за твоим удалением на рассвете. Не требовалось особенной сообразительности, чтобы понять, что ты спешишь на дуэль, тем более что из-под пальто твоего выглядывали шпаги.

Я поспешил к Аделине. Она подтвердила мое предположение и указала мне место, где должен был произойти поединок. Тогда я бросился сюда и попросил разрешения у этих двух господ присутствовать в качестве врача при дуэли. Я получил это разрешение, и теперь, несчастный злодей, тебе станет ясно, какая сила во время дуэли парализовала и руку, и волю твою, смутила ум твой и помешала тебе пронзить сердце этого молодого человека. Да, благодаря «животному магнетизму», благодаря гипнотизму, если хочешь, ты обратился из жалкого музыканта, искателя приключений, в богатого, знатного, украшенного орденами человека, но все это за счет твоей жертвы. Но теперь я сбросил тебя с тех самых ступенек, по которым ты забрался на такую высоту. Моя магнетическая сила была сильнее твоей, моя воля сломила твою, мой взгляд погрузил тебя в гипнотический сон, и таким образом этому прекрасному человеку удалось пронзить грудь твою сталью.

Доктор Месмер умолк. Жирарден и Баркер стояли, словно пораженные молнией. Все, что они слышали по поводу неожиданного исхода дуэли, уверенность, с которой доктор Месмер излагал свои взгляды, все это казалось им таинственным и загадочным. Никогда еще они не слыхали о «животном магнетизме», по крайней мере Баркер ничего не знал о нем, тогда как Жирарден смутно вспоминал, что недавно еще в кругу ученых упоминалось о какой-то странной книге, в которой говорилось о том, что человеческое тело имеет такую же притягательную силу, как планеты, и что воля более сильного одерживает победу над волей более слабого человека, и не только в области духовной, но также и физической. И теперь вдруг пред ними предстал этот странный человек, открывший миру эту силу, человек, которого тогда и еще много лет спустя принимали за колдуна, за шарлатана, за обманщика, желающего извлечь пользу из верящих в его открытие.

Но Жирарден и Баркер иначе смотрели на него. Они были свидетелями ужасного испытания силы природы, которую открыл им доктор Месмер.

Галлони открыл глаза, неподвижные и страшные, вылезающие почти из орбит.

— Проклятие, проклятие тебе! — крикнул он глухим голосом Месмеру. — Настанет и твой час, но славы, о которой ты грезишь, ты не достигнешь никогда, мир не будет верить в твои открытия, и до самого гроба будет он смотреть на тебя, как на шарлатана, — вот моя просьба к Небу или же к аду, безразлично, — только бы Небо или ад услышали меня. Имя Фридриха Месмера будет всегда произноситься с недоверием и насмешкой, пока ты будешь жить на свете. Чернь будет восторгаться тобой, но ученые высмеют тебя, — будь проклят ты, трижды проклят, безрадостна будет жизнь твоя.

Затем Галлони повалился назад, глаза его закрылись — он потерял сознание. Впоследствии проклятие Галлони действительно исполнилось. Месмеру не удалось за всю свою жизнь достигнуть своих высоких целей, к которым он стремился — не для того, чтобы обогащать себя, но исключительно в интересах человечества, чтобы дать людям объяснение великой тайны природы, которую ему удалось открыть благодаря своему уму. Тщетно пытался этот ученый разъяснить миру в научно обоснованных произведениях, что «животный магнетизм» основывается на правильных законах природы, напрасно писал он целые тома о своем открытии, — он оставался непризнанным.

Зависть и злоба, которые ни в одном кругу не процветают так сильно, как в кругу ученых, а в особенности процветали среди врачей-шарлатанов того времени, не допускали, чтобы столь важное открытие Месмера было оценено по заслугам. Хотя французское правительство и заинтересовалось открытием молодого ученого и учредило комиссию, чтобы исследовать вопрос, поднятый Месмером, однако авторитеты XVIII столетия лишь сострадательно пожимали плечами, рассматривая принципы этого ученого, совершенно непонятные им. Месмер умер бедным, презираемым, непонятым и, конечно, глубоко возмущенным неблагодарностью и близорукостью завистливых сотоварищей.

Только гораздо позднее были оценены заслуги Месмера. Во второй половине XIX столетия явились люди, которые снова занялись учением о «животном магнетизме», открытом Месмером. Они усовершенствовали это учение и согласовали его с законами природы. Мы Упомянем здесь только о всемирно известном докторе Шарко, который с помощью гипнотизма, представляющего то же самое, что «животный магнетизм», применял удивительные и всех поражающие способы лечения. Людей, разбитых параличом, он заставлял посредством передачи им своей воли снова двигаться, и целая толпа больных стремилась к нему.

И теперь, когда мы пишем эти строки, в Париже учрежден институт, где лечат по методу Шарко, и вообще повсюду в наше время пользуются гипнотизмом как целебным средством. Кто не помнит волшебные представления, которыми поражали всех датчанин Ганзен, немец Беллерт и англичанин Кумберленд? Эти люди обладали такой сильной магнетической волей, что они могли вызвать в усыпленном самые странные видения, и в Берлине Беллерт доказал представлением, данным в «Отель де Ром», что гипноз, который применял Галлони к Аделине, заставляя ее петь труднейшие арии, вполне возможен.

И все эти чудеса имели фундаментом учение Месмера, который был при жизни осмеян и не понят. Проклятие Галлони роковым образом исполнилось.

После этого отступления автора мы снова перейдем к переживаниям и захватывающим приключениям Аделины Барберини.

— Итак, Жирарден и Баркер взяли на себя обязанность доставить тяжело раненного в госпиталь, потому что, хотя Галлони и не заслужил этого, их чувство человечности не позволяло им бросить его беспомощным в пустынном месте Пратера. Но Месмер пожал им руку и попрощался с ними. Однако Баркер не выпустил его руки. Он отвел его в сторону и спросил чрезвычайно взволнованным голосом:

— Где она? Где Аделина? Я должен повидаться с ней.

Месмер назвал гостиницу, в которой я жила.

Все эти часы я провела в страшном волнении. Я чувствовала, я знала, что этот поединок должен решить мою судьбу. Если Галлони погибнет — я свободна. Но что, если он победит? Эта мысль приводила меня в безумие. Тогда я, значит, навсегда останусь в его руках и он уедет со мной из Вены, прежде чем Месмер успеет вернуться. Вдруг послышались шаги в передней, дверь распахнулась, и предо мной стоял Месмер.

— Вы спасены, Аделина, вы — свободны! — воскликнул он.

Я вскрикнула и, дрожа всем телом, опустилась в кресло.

— Галлони опасно ранен, он, быть может, не проживет даже и часа, — продолжал Месмер свое сообщение.

Из глаз моих полились слезы, и — я должна признаться; к стыду своему — это были слезы радости. И как странно! С того момента, как Галлони был нанесен этот роковой удар саблей, таинственная сила итальянца прекратила свое воздействие и я почувствовала себя заново рожденной. В порыве горячей благодарности я бросилась к ногам прекрасного человека, который так неожиданно явился мне на помощь.

— Как мне благодарить вас, доктор Месмер? — воскликнула я. — Вы спасли мою жизнь, даже больше этого — вы вырвали меня из плена, ужас которого я не могу даже измерить. Вы освободили меня из рук мучителя, вы вернули мне мою самостоятельность. Из несчастной, беспомощной пленницы, которую ежедневно терзали и пытали, вы сделали свободную, счастливую девушку. Да, девушку, доктор Месмер, я клянусь вам, что между мною и Галлони не было никогда ни малейшей близости, и даже тогда, когда он погружал меня в полную безвольность и делал из меня певунью птичку, он не дерзал протянуть свои грязные, жадные руки к моему девственному телу.

— Я понимаю это, — ответил доктор Месмер, нагибаясь и ласково приподнимая меня, — он боялся, что вы, будучи его женой, станете обладать большей силой сопротивления и не будете подчиняться более его магнетизму. Но вы не должны благодарить меня, Аделина, каждый честный человек сделал бы на моем месте то, что сделал я.

— И все же я хочу вознаградить вас, доктор Месмер, — быстро ответила я, — я сейчас вернусь к вам, подождите меня мгновение.

Я оставила смущенного Месмера и поспешила в комнату Галлони. В руках моих ведь был ключ к кассе с деньгами жадного итальянца, а шкатулка находилась под кроватью, на которой он спал. Она была прикреплена винтами к полу, и мне пришлось провозиться некоторое время, пока я развинтила эти винты. Она была настолько тяжела, что я с трудом подняла ее. Задыхаясь от непривычной для меня работы, я вернулась в маленькую гостиную, где меня ожидал доктор Месмер. Я поставила шкатулку на стол и раскрыла ее.

При виде содержимого шкатулки я отскочила почти с испугом. Я не могла себе даже представить, что Галлони удалось собрать так много денег, такое громадное состояние, благодаря моему выступлению. Показались груды кредитных билетов всех стран: русские, итальянские, немецкие и французские; монеты различных размеров и видов, а затем еще документ, показывающий, что Галлони подумал уже о том времени, когда он позволит себе отдыхать. Он купил виллу под Берлином, и описание ее, приложенное к условию продажи, и чертеж дома говорили о том, что Галлони сделал выбор свой со вкусом и на этот раз без лишней экономии.

— Вы теперь богатая молодая дама, синьора Аделина, — сказал мне Месмер, — потому что все эти деньги принадлежат вам перед Богом и людьми, даже если Галлони — что, впрочем, кажется невозможным — поправится от своего тяжелого ранения и не умрет. Не он, а вы заработали эти деньги, и, право же, вы достаточно страдали за них, вы заплатили за них двумя прекрасными годами своей юности и огромным, тяжелым и печальным опытом.

Тогда я опустила руку в шкатулку и, выхватив наугад целую горсть кредитных билетов и насыпав на них массу золота, сказала:

— Все эти деньги ваши, доктор Месмер, все, что я сейчас вынула из шкатулки и положила сюда на стол — принадлежит вам. Я, положим, знаю, — продолжила я, не обращая внимания на негодующие жесты его, — что такую услугу, какую вы оказали мне, нельзя оплатить золотом, но так как у меня нет другой возможности выразить вам свою благодарность, то вам уж придется примириться с этим жалким способом. Кроме того, я, конечно, останусь на всю жизнь вашим другом.

Но доктор Месмер оттолкнул от себя кредитные билеты и золото почти с презрительным жестом.

— Нет, синьора Аделина, — сказал он, — не лишайте меня сознания, что я совершил прекрасный и важный поступок по доброй воле и без вознаграждения. Я открыто признаюсь вам, что мне могли бы быть очень полезны эти деньги, так как я здесь в Вене нахожусь в затруднительном положении. Я окончил свое высшее образование в сопровождении больших лишений и унижений, и, несмотря на ученые книги, написанные мною, моя практика врача очень ограничена, так как обо мне ходит дурная слава и люди не хотят поэтому иметь общение со мной. И все же я не хочу и не могу взять этих денег.

— Но я настаиваю на этом, доктор Месмер, — воскликнула я, — мой милый и дорогой друг, не думайте о настоящем, а думайте о будущем! Ведь вы хотите же распространить известие о счастливом открытии, которое удалось вам сделать, а для этого придется еще напечатать не одну книгу и побродить по Европе. Итак, доктор Месмер, если вы не хотите сами воспользоваться этими деньгами, то возьмите их на великое дело науки, которой вы служите, я очень, очень прошу вас об этом, друг мой.

Я с искренней мольбой смотрела на него моими большими черными глазами и заметила, как две большие слезы медленно скатились по его исхудалому от работы и лишений лицу.

— Благодарю вас, друг мой, — сказал доктор Месмер, глубоко растроганный, — вы правы, я не должен отказываться от этой суммы. Это словно войско, которое вы отдаете в мое распоряжение, чтобы я мог завоевать победу. Но если мне удастся проложить дорогу учению о «животном магнетизме», если мир ученых наконец поймет, что открытие Фридриха Антона Месмера не только забава, фокус и шарлатанство, — тогда ваше имя будут называть рядом с моим. Вы первый человек, который протянул руку помощи бедному ученому в его стремлении зажечь новый светоч на алтаре человеческого знания.

И доктор Месмер взял деньги и с благодарностью поцеловал мою руку.

— А теперь у меня к вам просьба, — сказал он, — не для меня, но для другого. Этот другой через несколько минут будет у вас и отдаст свою судьбу в ваши руки. Будьте добры к нему, и, если я могу позволить себе в качестве друга совет, я советую вам довериться этому человеку на всю жизнь, потому что он вас действительно искренне любит.

Густой румянец покрыл мои щеки, и я с трудом произнесла:

— О ком говорите вы, доктор Месмер, на кого вы намекаете? — Вот о ком, — ответил доктор Месмер и указал на двери, которые как раз в эту минуту раскрылись. На пороге показался молодой человек. Его лицо выражало глубокую сосредоточенность. Это был Баркер.

Я чувствовала, что сильно дрожала, но собрала все свои силы, чтобы не оказаться слабой в эти мгновения, которые были для меня решающими. Несколько секунд я просидела неподвижно с опущенными глазами, а теперь, когда я подняла их, я заметила, что мы с Баркером одни. Доктор Месмер бесшумно удалился. Баркер подошел ко мне и протянул мне свои руки.

— Аделина! — воскликнул он. — Аделина, забудем эти два несчастных года. Вспомним прежнее счастье, которое мы испытывали в тот день, когда хотели соединиться навеки. Аделина, скажи мне, ты и теперь меня так же любишь, как тогда? Могу ли я надеяться, что имею право и сейчас называть тебя моей?

Но я не положила своей руки в его протянутую руку.

— Мистер Баркер, — обратилась я к нему беззвучным голосом, — будем откровенны друг с другом. Я помню, что два года тому назад я отдала вам свою руку и свое сердце, но тогда я была бедным бесприютным созданием, которое цеплялось за вашу дружбу, как погибающий за соломинку. Я обещала вам стать вашей женой, и я была искренна, когда говорила, что люблю вас всей душой. Да, Баркер, я любила вас, но тогда я не понимала, какого рода эта любовь.

Я остановилась на мгновение, а Баркер прикрыл глаза руками и с глубоким вздохом произнес:

— О, Боже мой, что мне еще придется услышать, что пережить?

— Вы услышите правду, Баркер, — продолжала я, глубоко растроганная, — лучше страдать некоторое время от суровой правды, чем жить под уничтожающим гнетом лжи и лицемерия, быть может, созданных одним-единственным мгновением. Я люблю вас, Баркер, я и сейчас люблю вас, но это лишь чувство сестры или верной подруги. Мое сердце не чувствует к вам ту страсть, которая заставляет трепетать сердце женщины при имени возлюбленного. Когда я слышала, что Галлони хочет сражаться с вами не на жизнь, а на смерть, я очень боялась за вас, но все же я спокойно оставалась в этой комнате в то время, как вы там сражались со злобным коварным противником. Разве вы думаете, Баркер, что я могла бы так поступить, если бы я любила вас страстью женщины, которая хочет принадлежать вам? О нет, Баркер! Если бы я любила вас — я бы покинула дом, я бы бросилась между вами и Галлони и скорее подставила бы свою грудь шпаге, чем допустила бы, чтобы сталь коснулась вашей груди. Поэтому я горячо прошу вас, Баркер, верните мне мое слово, которое я дала вам в дни моей юношеской неопытности, и не уходите от меня с враждою, останьтесь моим другом.

Я замолкла, но, признаюсь, я не решалась взглянуть на несчастного. Я слышала, как волновалась его грудь, как тяжелый стон вырвался из нее. И, наконец, я расслышала его слова, которые навсегда останутся в моей памяти.

— Прощайте, Аделина, пусть Бог простит вам тот удар, который вы нанесли мне сейчас. Но все-таки я не могу согласиться с вами, что два года тому назад вы поступили как неопытная, безрассудная девушка. Никто не уговаривал вас, никто не заставлял вас выслушивать мои клятвы любви. Разве поцелуи мои не горели на ваших устах, и разве вы отталкивали мои объятия? О, нет, вы отвечали нежностью на мои ласки, вы называли меня ласковыми именами, вы доверчиво прижимались ко мне. Я скажу вам, Аделина, что вас заставило отказаться от моей руки и пойти своей дорогой. Прежде, когда вы были нашей хозяюшкой, там, в Париже, тогда вы знали только жизнь до порога нашего дома. Вы тогда считали наивысшим счастьем принадлежать мужчине и стать его верной женой. Но эти два года, за которые вы объездили с этим негодяем Галлони всю Европу, ваши глаза раскрылись и вы поняли, что существует еще другой мир, кроме тихого счастья — семенного очага. Вы узнали блеск и роскошь богатства, вы испытали восторг толпы — он до сих пор еще звучит в ваших ушах, хотя вы, может быть, и не сознаете этого. Я повторяю вам, Аделина, тщеславие, желание быть окруженной поклонниками, мечта о наслаждении богатством — вот те три силы, которые отвлекают вас от того пути, где вас ждало бы настоящее счастье. Прощайте же, и да хранит вас Небо, я не шлю вам проклятий! Но если в жизни вашей настанет момент, когда посреди триумфов и наслаждений богатством вашу душу охватит пустота и тоска, когда настанет час, в который вам станет ясно, что вы променяли любящее сердце на пустое существование, когда вы тщетно будете томиться по любящему сердцу, чтобы прижаться и отдохнуть возле него, когда вы протянете руки, желая встретить другие, которые могли бы защитить и бороться за вас, — тогда, Аделина, пусть мое имя прозвучит в ваших ушах, пусть мой образ предстанет пред вами, образ несчастного, погибшего человека, жизнь которого вы разбили. Прощайте, Аделина, прощайте, мы никогда больше не увидимся с вами!

Он бросился из комнаты, и я слышала, как он хлопнул за собой дверью, как мчался по лестницам. Казалось, словно весь ад гонится за ним, а он, как безумный, торопится поскорее скрыться.

И я не удерживала его, я молчала, сжимая крепко руки. Потому что я знала, что это было бы слабостью, которая впоследствии тяжело отразилась бы на нас обоих, если бы я, смягченная его мольбой и горем, вернула его и обещала бы стать его женой. Он не был тот, для кого я была предназначена, кого я могла действительно любить. И я не хотела более быть слабой. Слишком долго я была такой, слишком долго я подчинялась чужой воле. Теперь, когда я, благодаря счастливой случайности, снова завоевала свою самостоятельность, теперь кровь моя текла пламеннее и быстрее в моих жилах, новое волнующее чувство охватило меня, и я чувствовала право на жизнь, я чувствовала власть, которую подарила мне природа, чтобы завоевать победу и счастье, — я сознавала теперь силу своей красоты.

Глава 119 В ВОЛНАХ ОЗЕРА

В этот же вечер я покинула Вену. Меня пугал этот прекрасный город, в котором я пережила так много ужасного, а, кроме того, я боялась, что меня вовлекут в большой процесс. Еще до наступления вечера посыльный принес мне письмо от доктора Месмера приблизительно следующего содержания:

«Аделина!

Послушайтесь моего совета и бегите отсюда по возможности скорей. Спешите поскорей перешагнуть границу Пруссии. Императрица Мария Терезия узнала о происшествии в концерте и последовавшей дуэли. Она намерена начать процесс против Галлони за чародейство, если этот несчастный выздоровел бы, и, как я узнал из достоверных источников, вас намерены насильно удержать здесь как главного свидетеля. Конец такого процесса при настоящем состоянии законов и суда нельзя даже предвидеть и вообще неизвестно, придут ли господа судьи, действительно, к тому убеждению, что вы действовали под демоническим влиянием и не являетесь помощницей и сообщницей обманщика, который повсюду грабил и обманывал публику. Чтобы избегнуть всякого рода неприятностей, самое лучшее для вас покинуть Вену. И я сам уезжаю сегодня и отправлюсь, должно быть, сначала в Париж, потому что иезуиты и духовенство — советники Марии Терезии — ополчились против меня и хотели бы поскорее увидеть меня на пылающем костре. Надо сжечь чародея Месмера. Но я, с моей стороны, не чувствую склонности выжидать, пока пламя охватит меня, я не чувствую себя призванным разделить судьбу Яна Гуса, и, к счастью, ваш богатый подарок ставит меня в такое положение, что я могу обставить мое исчезновение. Сделайте вы, как я, Аделина. Это искренний совет вашего преданного, верного друга

Фридриха Месмера».

Этот прекрасный человек был вполне прав. Я не должна была выжидать в Вене развития дальнейших событий, и поэтому я покинула отель под предлогом того, что иду себе подыскать частную квартиру. Но у меня были другие планы. Я немедленно приобрела карету и пару быстроногих рысаков, наняла добросовестного человека кучером, и мы умчались.

Уже спустя шесть недель я переступила австро-саксонскую границу и поспешила в Берлин. Ведь там у меня была вилла, которую купил Галлони, и законной собственницей которой являлась теперь я. Здесь я решила отдохнуть пока от всех волнений и тяжелых переживаний последних двух лет. Моя собственность, однако, превзошла мои самые смелые ожидания. Вилла, приобретенная Галлони, находилась вблизи Потсдама, места пребывания императора, и была живописно расположена у большого бурного озера Ванн.

На холме, у берега, возвышался мой дом, и взгляды мои наслаждались зеленью леса, подымающегося кругом и ложившегося, словно венок, вокруг темно-зеленого озера. И мне не пришлось даже заняться обстановкой дома, я в нем нашла все, что могло соответствовать самому изысканному вкусу. Прежний владелец этой виллы был прусский дворянин, который сумел громадное отцовское наследство прокутить за немногие годы. Наконец он покончил с собой в ближайшем лесу, пустив себе пулю в лоб. Затем все его имущество было продано с молотка, и Галлони купил через посредничество какого-то афериста эту виллу.

О, как хорошо было здесь! Я была свободна, я могла предаваться своим любимым занятиям, никто не мог повелевать мною или запрещать что-либо мне. Я не называлась больше Аделина Галлони, потому что не хотела, чтобы это имя напоминало мне ту печальную роль, которую я в продолжении двух лет играла в Европе под влиянием деспота итальянца.

Деньги все могут. Я нашла старую испанскую графиню, совершенно обнищавшую, которой очень хотелось покинуть Берлин, где она очутилась благодаря какому-то капризу судьбы, и снова вернуться на свою родину, где цвели апельсины и лимоны. Но у бедной женщины не было денег даже на дорогу. Я предложила ей продать мне за несколько тысяч все свои фамильные бумаги, и она согласилась на мое предложение.

Итак, я появилась в Берлине и Потсдаме как графиня Аделина Мендоза. Уже очень скоро графиня Мендоза возбудила внимание высших кругов.

Когда я в своем маленьком шарабане, запряженном четырьмя вороными, разъезжала в окрестностях Потсдама, собственноручно правя лошадьми, когда я скользила в своей изящной парусной лодке, которую я велела построить себе, по темно-зеленым волнам озера Ванн, независимо от погоды, когда я посещала в Берлине изящные магазины в сопровождении своего негра Дюмбо, гигантского экземпляра африканской расы, которого я выписала себе из Каира, когда я лежала в маленьком китайском со всех сторон открытом храме моего сада, растянувшись на диване, а надо мной склонялось гигантское пальмовое опахало, — я всегда являлась предметом всеобщего любопытства и не могла избежать жадных взоров. Рассказывали сказки о безмерных сокровищах, обладательницей которых я являлась, но на самом деле мои богатства не были так велики, потому что я хозяйничала как молодая, легкомысленная женщина, не задумываясь над суммами, которые благодаря безумным капризам значительно уменьшали мое состояние.

При таких обстоятельствах я неизбежно считалась самой желанной невестой, и вскоре лучшие семьи из высшего дворянства пытались вовлечь меня в свой круг, мечтая о том, чтобы их сыновьям удалось поймать испанскую золотую птичку. Я посетила несколько вечеров и балов, но скоро перестала находить в этом удовольствие, потому что все мужчины казались мне скучными и пустыми. Они нисколько не скрывали своих намерений, и я читала в их глазах двойное желание — обладать моей красотой и моим состоянием, чтобы использовать их. И мне тогда показалось, что я уже никогда больше не полюблю, я почувствовала невыразимую печаль, что мне не суждено испытать эту великую прекрасную страсть, доступную самой обыкновенной женщине из народа.

Но однажды глаза мои прозрели, и я поняла, что в душе моей дремлет страсть, но что никто еще до сих пор не сумел разбудить ее.

Я была, конечно, великолепной наездницей, и в один прекрасный день купила себе коня, которого даже сам продавец долго не решался уступить мне. Это был черный как смоль рысак прекрасной породы, очень высокий, притом настолько огненный, что даже самый смелый и ловкий всадник не мог укротить его. После того как этот конь некоторое время чувствовал седока в седле, он начинал волноваться, подымался на дыбы и сбрасывал всадника, словно перышко. Но именно это и понравилось мне в животном. Это напоминало мне самое себя, не выносящую ни малейшей чужой власти над собой. Одна только мысль о том, чтобы допустить над собой чью-то власть, приводила меня в бешенство, и если я думала, что мне придется покоряться желаниям и капризам мужа — со мной творилось то же, что с этим конем, я вся приходила в исступление и возмущалась против судьбы, требующей от женщины терпения и покорности. Я купила рысака и назвала его из-за черного цвета и непокорности — Антихристом.

Было прекрасное летнее утро, когда я впервые очутилась в седле на спине Антихриста. Я была одета в тесно облегавшую мой стан амазонку, которая красиво обтягивала прекрасные формы моего тела, на моих сапожках, подымающихся до колен, виднелись шпоры, в руках у меня был хлыст из крепкой кожи, предназначенный для внушения послушания моему Антихристу. Вначале все шло великолепно. Гордое животное повиновалось моим движениям, слушалось меня, и я скакала рада-радешенька по большой улице, находящейся в нескольких шагах от озера и представляющей для всадников и пешеходов большую дорогу между Берлином и Потсдамом.

Но вдруг в тот момент, когда я немного свободнее пустила узду, чтобы дать отдохнуть Антихристу, он вдруг сделал гигантский скачок в сторону, поднялся на дыбы, и я очутилась в ужасной опасности: животное могло упасть навзничь и задавить меня своим огромным телом. Но я ни на мгновение не теряла самообладания. С железной силой я опустила хлыст на грудь и передние ноги коня, причем забралась на самую шею его, чтобы заставить Антихриста тяжестью своего тела опуститься на передние ноги. Я с такой силой рванула удила, что до крови разорвала язык животного.

Кровавая пена показалась у пасти Антихриста, но я достигла своего. Снова животное заняло свое естественное положение, я опять уселась в седле, пытаясь нажимом шпор и ударами хлыста вернуть Антихриста к порядку. Но ничего не помогало, конь словно взбесился, бросаясь во все стороны, и, наконец, помчался как стрела. Я совершенно потеряла власть над дико мчавшимся Антихристом, а именно в эти минуты надо было обуздать его. Антихрист давно уже покинул большую дорогу и бросился теперь через все препятствия к берегу озера. И как раз здесь берег круто спускался с обрыва. В глазах моих начало темнеть, и я почувствовала в сердце своем нечто вроде страха смерти. Я была уверена, что настал мой смертный час. Я сделала слабую попытку высвободится из седла и, несмотря на бешеный бег лошади, соскочить с ее спины. Но, к несчастью, серебряные шпоры моей правой ноги запутались в стременах, и я не могла выбраться из них. Теперь бешено мчавшийся конь достиг со мной круто спускающегося в воду обрыва. На мгновение животное остановилось, но затем поднялось на дыбы, я почувствовала сильный толчок, чуть не выбивший меня из седла, и Антихрист бросился вместе со мной в озеро. Волны сомкнулись надо мной и лошадью. Скачок был громадный, и нам угрожало погрузиться в пропасть.

Но Антихрист снова выбрался из этой мокрой могилы и скорее для моего, чем для своего счастья. Сильный конь с отчаянием боролся с водой, но вместо того, чтобы направиться к берегу, он уплывал в глубь озера. Мне казалось, что я теряю сознание, я видела себя преданной мучительной смерти. С тех пор как я могла думать, смерть утопающей казалась мне самой страшной. С уст моих сорвался ужасающий крик о помощи, и я обеими руками уцепилась в черную гриву коня. Антихрист издал громкий стон, и я поняла, что и его силы кончаются, что я могу уже считать секунды, которые остались мне до смерти. Вдруг я услышала громкий возглас, и когда я, вся дрожа, обернулась, то увидела на обрыве всадника на прекрасном коне, одетого в роскошную форму Потсдамского гвардейского офицера.

— Придержите еще мгновение лошадь, — крикнул он мне, сейчас я приду вам на помощь!

Но как мой спаситель мог помочь мне? У берега не было лодки, а вплавь он едва ли мог догнать меня. Но вдруг кровь моя застыла в жилах. Я совершенно забыла о собственной опасности. Храбрый офицер вдавил шпоры в живот лошади, и она проделала то же, что и мой Антихрист. Золотистый конь, повинуясь своему седоку, очутился также в воде озера.

Теперь началась отчаянная охота. Антихрист, охваченный ужасом, напрягал последние силы, чтобы все дальше и дальше уйти в озеро. Позади него скользил золотистый конь, на спине которого сидел, словно вылитый из стали, молодой красавец офицер, а расстояние между обоими животными все уменьшалось и уменьшалось. Теперь мой спаситель на верном коне своем был от меня на расстоянии нескольких шагов, но я вдруг почувствовала, что живое сиденье подо мной начинает тонуть. Антихрист вздрогнул, еще раз поднялся из воды, а затем погрузился в воду, словно свинец. Разрыв сердца прекратил его мучения. И его труп увлекал в бездну и меня.

Я тщетно пыталась выбраться из седла, я, как и раньше, запуталась в стременах, не могла вырваться и с потрясающим душу криком ушла под воду. Вода накрыла меня, в ушах моих зашумело, и только благодаря тому, что я инстинктивно закрыла ноздри рукой, я не захлебнулась сразу. Как я погрузилась с этим жутким лошадиным трупом в воду — я не знаю. Я только помню, что вдруг снова очутилась над поверхностью воды, что шпоры мои словно чудом освободились от стремян и что ничто не удерживало меня больше в бездне.

В этот самый момент, когда я с распущенными волосами и приподнятой рукой снова очутилась на поверхности озера, я почувствовала, как две крепкие руки схватили меня, и в следующее мгновение я покоилась на широкой мужской груди. Я почувствовала, что меня несут. Я помню еще, что мой спаситель посадил меня к себе на своего золотистого коня — затем я потеряла сознание.

Когда я снова пришла в себя, я находилась в безопасности. Конь офицера достиг со своей двойной ношей отлогого места берега, офицер снял меня с седла и положил на траву. Верный конь стоял на некотором расстоянии от нас и стряхивал с себя воду.

— Чувствуете ли вы себя достаточно сильной, сударыня, — спросил меня офицер, — чтобы подняться и, опираясь на мою руку, добраться до вашего дома, или же прислать вам ваш экипаж?

— Благодарю вас, — сказала я, — мне кажется, я смогу ходить.

Мой спаситель молча подал мне руку, схватил другой рукой под уздцы своего коня, и мы двинулись вперед. Всю дорогу мы не обменялись ни словом, я чувствовала себя слишком слабой, чтобы говорить. Когда мы очутились у входа в мой дом и негр Дзюмбо открыл нам дверь, я пыталась пригласить моего спасителя заглянуть ко мне. Но он вновь решительно отклонил мое приглашение.

— Простите, сударыня, — сказал он, — я не могу больше оставаться с вами. Я теперь знаю, что вы в безопасности, и мне надо исполнять свои обязанности по отношению к животному, которое после такого напряжения сил нуждается в покое и уходе.

— Вы даже не хотите принять мою благодарность? — проговорила я с трепетом, — вы не хотите даже назвать своего имени? О, я умоляю вас, скажите мне, кому я обязана спасением своей жизни?

— Имя тут ни при чем, — был ответ, — я сделал только то, что сделал бы каждый. Меня зовут барон Андреас Кампфгаузен, и я адъютант Его Величества.

С этими словами он поклонился, затем подошел к коню и удалился с ним, ведя под уздцы.

Я стояла на пороге дверей и смотрела вслед героической фигуре, которая медленно исчезала в зелени деревьев, а по моим полураскрытым губам скользнуло:

— Это он!

Глава 120 СЧАСТЛИВА КАК ЖЕНА И МАТЬ

— Да, он был прав, — продолжала Аделина Барберини после того, как несколько минут она молча глядела своими большими печальными глазами в пространство. — Он был прав, это я скоро почувствовала по тому беспокойству и блаженству, которые овладели мной. Когда любишь человека, когда хочешь всегда быть подле него, хочешь постоянно его видеть, тогда все, что до сих пор радовало и волновало, все проходит незаметно, если не можешь разделить это с любимым существом. Я скоро увидела, что этот человек спас меня от верной гибели, чтобы я смогла вернуться к новой более красивой жизни. И он вернул мне не только жизнь, но и понимание ее, веру в нее. Он вернул меня на землю, но на землю в тысячу раз более прекрасную, чем та, которую я знала до сих пор. Я любила его — я чувствовала это по беспокойному биению моего сердца, по тому, что сон покинул меня, по тому, что я начала любить одиночество и охладела к моим лошадям и прогулкам.

Все более и более крепло во мне сознание, что только с ним я могу быть счастлива. Я старалась получить о нем подробные сведения; поехала в Берлин и поручила своему банкиру разузнать все о бароне Андреасе Кампфгаузене.

Через несколько дней мой банкир посетил меня в моем поместье и сообщил, что он узнал об этом замечательном человеке лишь самое прекрасное. Барон Кампфгаузен состоит личным адъютантом короля и, что еще важнее, может смело назваться другом его. Король Фридрих, как рассказывали ему, воспитал Андреаса Кампфгаузена на своп средства. Родители этого дворянина умерли, когда он был еще юн, и не оставили ему никаких средств. Андреас воспитывался в кадетском корпусе и там отличался прекрасным поведением, а работы его были одними из лучших. Король произвел своего любимца в офицеры гораздо раньше, чем это обыкновенно делалось, и с тех пор никогда не выпускал Кампфгаузена из виду. Молодой офицер быстро повышался в чинах и приобретал милость короля.

Говорят, что Фридрих II любил его так глубоко и нежно, потому что его голос был похож на голос незабвенного друга юности короля, Катте, того самого несчастного Катте, который, как известно, был обезглавлен по приказу Фридриха Вильгельма I, отца нынешнего короля, за то, что поддерживал тогдашнего кронпринца в его попытке бежать.

Как бы то ни было, молодой барон Кампфгаузен поднимался со ступеньки на ступеньку и в настоящее время был личным адъютантом и другом короля. Рассказывали также, что почти во всех вопросах дворцовой политики король всегда советовался с молодым бароном. И в материальном отношении Кампфгаузен был щедро награжден королем: он получил в подарок дорогое имение вблизи Берлина, которое благодаря умелому управлению принесло ему значительное состояние.

Я не знала, как отнестись к этому известию — радоваться или огорчаться. Быть может, я любила человека, который слишком высоко стоит, так высоко, что я не смогу подняться до него. Казалось, что мне приятней было бы узнать, что Кампфгаузен обеднел, обременен долгами и что, вследствие этого, он должен выгодно жениться на мне. Проходили месяцы, и я не видела любимого человека.

Однажды я узнала, что в окрестностях Потсдама должна состоятся большая охота с участием двора и знати. Мне было легко получить приглашение на эту охоту, быть может, представился бы случай опять встретиться с Кампфгаузеном и завязать с ним интимное знакомство. Но я тотчас же оставила эту мысль. Нет, этот гордый человек не должен думать, что я следую по его пятам, не должен воображать, что я перед ним унижусь. Я так же горда, как и он, и если он не находит нужным после странного, полного опасности случая посетить меня, не стремится к более близкому со мной знакомству, то и я его всю свою жизнь буду избегать. Да, я так же горда и упряма, как и он; пусть лучше мне будет бесконечно тяжело, но я никогда не покажу ему, как сильно я люблю его.

И все же, когда началась охота, меня невольно потянуло в лес, густо окружавший мое поместье. Я знала, что через него пройдет компания охотников. Когда я вышла была еще ночь, снег хрустел под ногами; было очень холодно. Вдруг за кустом, к которому я приблизилась, я услышала тихие, шепчущиеся голоса. Голоса эти были мне незнакомы, и я уже хотела равнодушно пройти мимо куста, — у меня не было обыкновения вмешиваться в дела и интересоваться вещами, меня лично не касающимися, — как вдруг я услышала несколько слов, побудивших меня тихонько подкрасться к кусту и подслушивать.

Я не могла видеть, кто находился в кустарнике, но ясно различала две мужские фигуры. Они были закутаны в длинные шубы, а меховые шапки были так надвинуты на их лица, что невозможно было бы узнать, кто они, если бы даже я лично их знала. Немногие слова, которые я услыхала и которые заставили меня подслушивать, гласили:

— Ты должен застрелить его сзади.

Без сомнения, здесь договаривались о злодейском преступлении. Здесь составлялся заговор, который какому-нибудь ничего не подозревающему человеку должен будет стоить жизни. Может быть, поэтому было не совсем бесцельно слушать, что хотели сказать друг другу оба злодея.

— Ты никогда не выйдешь на дорогу, — сказал, по-видимому, старший, — если ты не устранишь его.

— И ты думаешь, что случай сегодня представится?

— Понятно, мой мальчик, сегодня или никогда. Он будет участвовать в охоте и, как страстный охотник, вероятно, увлечется и немного отстанет от других; тогда тихонько подберись к нему и пусти ему сзади пулю в голову.

— Но не поднимет ли это убийство большого шума, не будет ли король вести строгого следствия, когда узнает, что человек, который так близко к нему стоял, коварно убит?

— Предположат, что один из охотников попал по неосторожности, — услышала я возражение старшего, — и к тому же, ты не единственный, который ненавидит этого человека и желает его устранить. Он всем придворным точно бельмо на глазу, и в особенности той партии, которая желает, чтобы король жил не так одиноко и уединенно и поддерживал бы свое королевское величие блеском и празднествами. Особенно торопиться не станут, чтобы найти убийцу человека, которого все ненавидят.

— Хорошо, я это сделаю, — согласился младший. — Я должен это сделать. Он мой противник, и, пока он останется другом короля, я ни на что не могу надеяться.

Не успел он произнести этих слов, как раздался звук охотничьего рога. Точно спугнутые хищные звери, выпрыгнули оба эти человека из-за кустов и бросились бежать в лес, один в одну, другой в другую сторону.

Так я подслушала план зверского убийства. Но если бы я хотела указать злоумышленников, я не могла бы сделать этого. Я не знала, против кого замышляется это убийство, не знала ни одного имени, не могла указать ни одного лица. Мне оставалось только молчать и предоставить дело его течению. И все же настроение вдруг стало тяжелое, защемило сердце, дольше гулять не хотелось, и я вернулась домой.

Ах, я пережила мучительный день! Внутренний голос говорил мне, что моя обязанность отправиться к королю и рассказать ему все, что мне удалось подслушать; совесть напоминала мне беспрестанно, что я не должна оставаться в бездействии, зная гнусный заговор, который готовил кровавое убийство. Я говорила себе, что преступление совершится, если я не исполню своего долга. Но, как это часто бывает, время шло час за часом, а я не приняла какого-либо определенного решения.

Настало послеобеденное время, и наступил ранний зимний вечер. Пошел частый снег, белые хлопья заметали в темноте следы воров; я стояла у окна и смотрела на снежную метель. Вдруг услышала я вблизи моего дома выстрел. Я испугалась, точно пуля попала в меня самое, но я тотчас же поняла всю нелепость этого предположения: как могут не стрелять поблизости моего дома, раз охота недалеко отсюда. Я заставила себя успокоиться, вернулась в зал нижнего этажа, взяла интересную книгу и начала читать. Но буквы мелькали у меня перед глазами, и казалось, что из путаницы танцующих букв ясно выступали слова: «Застрели его сзади».

Но — что это такое? Не постучались ли только что в ворота моего дома? Я вскочила, бросилась в переднюю и стала прислушиваться. Сердце замерло, когда я услышала снаружи перед воротами тихий стон и вздох. Затем снова раздался стук, сильнее первого, и через несколько мгновений я услыхала глухое падение, точно падало тяжелое тело. Не теряя времени, чтобы позвать свою прислугу, я бросилась к двери, сняла засов и открыла. Крик, полный страха и изумления, с силой вырвался из моей груди.

У самого порога моего дома лежал высокого роста стройный человек, и белый сверкающий снег был окрашен кровью. Я увидела сразу, что кровь сочилась из раны, которая была у несчастного на левой стороне груди. Когда я к нему нагнулась, когда полная страха пытливо посмотрела в лицо этого человека, чтобы убедиться, не могу ли ему еще помочь, тогда — о, Боже всемогущий! — был ли это злой сон или страшная действительность? — тогда увидела я бледное лицо того самого человека, которым были заняты все мои мысли во сне и наяву, лицо человека, которого в течение многих недель я так страстно желала видеть, лицо человека, которого я любила.

Да, это был барон Кампфгаузен, мой спаситель, и, казалось, он лежал передо мною умирающий.

— Немного воды, — прошептал несчастный, слегка приподняв голову и умоляюще посмотрел на меня. Его глаза, такие блестящие в тот день, когда я впервые его встретила, были теперь совсем мутны. — Сжальтесь! Только одну каплю воды, меня коварно подстрелили.

Я опустилась в глубокий снег, обвила его своими руками, положила его голову к себе на грудь и напрягла всю силу своего голоса, чтобы позвать прислугу. Негр Дзюмбо и мой кучер пришли и помогли мне перенести тяжело раненного в зал, а затем и в спальню, где я положила его на мою собственную постель.

Через несколько минут Дзюмбо на самом быстром коне из моей конюшни мчался в Потсдам, чтобы пригласить моего домашнего врача. Я нуждалась в его помощи после того, как сама наложила первую повязку своему возлюбленному.

Итак, это его касались те слова, которые весь день я не могла забыть, слова, которые я подслушала: «Застрели его сзади». И я, несчастная, не могла предотвратить этого кровавого деяния; в моей власти было помешать этому убийству, но из-за колебания, из-за моей медлительности я, быть может, навсегда потеряла самое дорогое в жизни.

Старый врач приехал. Он осмотрел тяжело раненного, который лежал без сознания, и извлек из раны пулю. Когда я со слезами умоляла врача сказать мне, есть ли надежда, возможно ли спасение, он пожал плечами и ответил:

— Молодость все может преодолеть — даже смерть.

На убедительные просьбы остаться на ночь в моем доме доктор согласился, и мы с ним сидели у постели раненого, который, казалось, страшно страдал.

Появилась сильная лихорадка, и начался бред. Даже когда человек находится в самом тяжелом положении, он редко отказывается от мысли о счастье. Бред страдальца наполнил меня тихой небесной радостью. В бреду он говорил обо мне, постоянно называл мое имя, возвращался к тому моменту, когда спас меня из волн озера, посадил на седло впереди себя и обнял меня своими руками.

И когда утром доктор уснул, я широко открытыми горящими глазами, без слез, потому что слез уже не было, наблюдала каждое движение больного, лежащего в жару. Вдруг он взглянул на меня и слабым движением протянул руки ко мне и тихо произнес:

— Это прекрасный сон, или я действительно нахожусь у тебя, Аделина?

Тогда я больше не могла сдержать себя. Забыв, что я могу причинить больному вред, за который мой добрый доктор, вероятно, рассердился бы, я нагнулась к любимому человеку и тихо сказала:

— Да, ты у меня. Я буду за тобою ухаживать, буду тебя беречь, как самое дорогое для меня на земле существо, и ты выздоровеешь.

— И ты любишь меня, Аделина?

— Я люблю тебя, люблю безгранично.

Руки страдающего обвили меня, моя голова опустилась к нему на грудь, и его лихорадочно горящие губы прижались к моим. И странно. Первым поцелуем мы обменялись при тех же условиях, при каких произошла наша первая встреча — между жизнью и смертью.

Обняв меня, Андреас снова лишился сознания, и снова начался его ужасный, бессмысленный бред. Ему чудилось, что он борется с двумя нападающими на него людьми, и страшный кошмар затемнял в его сознании прекрасную картину только что пережитого счастья.

Медленно улучшалось состояние больного. Через несколько дней доктор объявил, что опасность уже миновала, но в то же время строго запретил Кампфгаузену переезжать. Сам король желал перевезти больного в свой замок, но когда его лейб-медик, специально посланный в мое поместье, рассказал королю о состоянии его любимца, и переезд, конечно, был отложен. Кампфгаузен остался у меня, и я, бесконечно счастливая, продолжала заботливо ухаживать за своим возлюбленным.

Сам Кампфгаузен не мог сказать, каким образом он получил рану. Преследуя оленя, он слишком отдалился от охотничьей компании, как вдруг из-за кустарника, мимо которого он еще недавно проходил, грянул выстрел и он упал, раненный в левый бок. Кампфгаузен утверждал, что перед тем, как потерять сознание, он успел заметить двух людей, которые быстро пробежали мимо, не позаботясь о нем. Но кто были эти люди, он сказать не мог, как не мог передать и других подробностей покушения. Когда он очнулся после короткого обморока, возле него стояла его охотничья собака и нюхала и лизала то место, откуда через его платье сочилась кровь. С нечеловеческими усилиями Кампфгаузен приподнялся и дотащился до моего дома. Он ясно понимал, что ему не избежать смерти, если не удастся найти человеческого жилища, где ему окажут первую помощь. По дороге к моей вилле он раз десять падал, поднимался и наконец достиг моих дверей.

Я, конечно, рассказала ему все, что я слышала в лесу, что о плане убийства я знала еще утром, но не подозревала, что он касается его.

Кампфгаузен на это ответил с болезненной улыбкой:

— Я также нисколько не сомневаюсь, что не случайная пуля попала в меня. Меня просто хотели застрелить. Придворные завидуют мне, потому что знают, что я пользуюсь расположением короля. Они охотно отстранили бы меня, думая, что этим им удастся приблизиться к королю. Я буду на страже, вот и все. Я бы хотел, чтобы несчастный убийца на этот раз избежал наказания. Быть может, он, действительно, состоит при дворе, и если бы его удалось найти, могла бы быть опозорена какая-нибудь известная и уважаемая семья. Пусть лучше он останется неразысканным.

Наша любовь все больше крепла, — продолжала Аделина, — и день, который принес полное выздоровление Кампфгаузену, был также днем нашего обручения.

О, Боже, как тяжело вспоминать это теперь! Начался прекраснейший, счастливейший, чистейший год моей жизни. Но это был только короткий сон, короткий год, который мне суждено было прожить с лучшим и благороднейшим из людей, познать радость и счастье, быть любимой, достойной женой и счастливой матерью.

Кампфгаузен повел меня к алтарю; тихо и скромно обвенчались мы. Мой любимый супруг не захотел тотчас же отвезти меня ко двору и представить королю. Быть может, это была ревность; быть может, он не хотел чистоту моего сердца омрачить разнузданными нравами двора; быть может, он боялся, что я потеряю непосредственность и наивность, которые ему так нравились, — но только мы венчались почти тайно.

После свадьбы он повез меня в Берлин, где приготовил для меня великолепный дом. Мы жили так, как только могут жить два человека, связанные друг с другом взаимной любовью и всецело принадлежащие друг другу. Андреас оставлял меня лишь тогда, когда этого требовали его служба и король. Однако в этом отношении его усердие не раз превосходило его любовь ко мне. Он часто говорил мне, что любит короля не только как своего господина и повелителя, но как отца. Он смотрел на Фридриха II, как на Бога, он почитал гений короля и чувствовал себя счастливым от сознания, что может быть ему полезным.

Когда Кампфгаузен думал, что я не вижу его, он часто вздыхал, и я замечала, что его глаза становились при этом печальными. Особенно часто это случалось в конце первого года нашего брака. Обеспокоенная, я наконец настойчиво просила сказать мне, что с ним, что гложет его сердце, что омрачает его. Я напомнила ему, как часто он клялся, что счастлив теперь, как часто говорил, что с тех пор, как я с ним, все его самые гордые надежды, самые смелые ожидания исполнились.

Андреас привлек меня к себе и сказал сдавленным голосом:

— Дорогая моя, мы идем навстречу тяжелым испытаниям. Ты знаешь, король доверяет мне и сообщает о делах, о которых не говорит своим вернейшим советникам. Быть может, скоро настает день, когда мне придется расстаться с тобой, оторваться от тебя и от нашего любимого дитя.

Тогда у нас уже была дочка, которую мы назвали Гундой, и этот разговор происходил у позолоченной колыбели.

— До защитит нас Небо! — воскликнула я. — Как это возможно, чтобы мы разлучились? Разве мы не можем постоянно оставаться вместе? Кто и что в состоянии нас разлучить?

Тогда он притянул меня к себе, посадил возле себя на диван, страстно обнял и произнес:

— Король полон воинствующего честолюбия. Обстоятельства благоприятствуют теперь его плану отнять у молодой императрицы Марии Терезии значительную часть ее земель, и я очень боюсь, что Фридрих не упустит такого случая. Никому не рассказывай, дорогая, того, что я тебе доверил. Но я лично знаю, что война неизбежна. Фридрих делает уже все приготовления в тиши, чтобы вдруг, быстро и неожиданно, напасть на Силезию и присвоить себе эту жемчужину в короне Марии Терезии.

— Война! О мой Боже, так ты уйдешь от меня?

— А ты бы хотела удержать меня, моя возлюбленная? — воскликнул Андреас, и в его глазах сверкнули смелость и мужество. — Разве не моя обязанность сопровождать короля и делить с ним опасности войны?

— А если ты не вернешься с войны? О, я не имею права так думать.

— Если я окажусь среди тех, которые найдут смерть в битвах за отечество, за моего короля, тогда, возлюбленная жена, ты будешь утешаться мыслью, что я пал за короля и отечество, ты будешь знать, что более прекрасной смерти нет на земле, ты останешься мне верна и воспитаешь нашего ребенка прекрасным, чистым, достойным любви человеческим цветком.

Рыдая, лежала я в объятиях моего мужа. О, я тогда еще не предчувствовала, что не война разлучит меня с моим любимым мужем и дорогим ребенком, но совсем другая, не менее враждебная и опасная сила.

В это время в Берлине было очень шумно и оживленно. Казалась, что король живет одними удовольствиями. Между тем он искусно прикрывал ими свои воинствующие планы, только внешне отдаваясь шумной светской жизни и поощрял такую жизнь во всем Берлине.

Австрийский посланник писал тогда венскому кабинету:

— Молодой король танцует и веселится.

А в это время Фридрих Великий с железной энергией и последовательностью делал приготовления к войне с Марией Терезией, и если казалось, что он развлекался, то только вследствие легковерности и наивности австрийского посланника. Маскарады, театры, рауты, концерты ежедневно сменяли друг друга, и мы с мужем не могли составлять исключения и тоже посещали их. Большой маскарад должен был объединить всю знать Берлина, явиться гвоздем этого веселого сезона и, в то же время, закончить его. С этой целью был убран и великолепно декорирован оперный театр, потому что на этом балу должен был присутствовать сам король.

— Я думаю, — сказал мне мой муж в тот день после обеда, — что этот бал явится последним козырем, которым нужно было заручиться королю.

Он приказал мне после того, как я появлюсь на балу и там, возможно, больше обращу на себя внимание, ждать в три часа утра у Бранденбургских ворот одно лицо, которое ко мне присоединится.

— И кто, ты думаешь, будет это лицо?

Тогда Андреас схватил мою руку, крепко сжал ее, точно от внутренней боли, и ответил:

— Сам король встретит меня у Бранденбургских ворот в три часа ночи.

— С какой целью? — спросила я, томимая страшным предчувствием.

— Чтобы со мною вместе отправиться в армию, которая стоит наготове на границе Силезии.

— Всемогущий Боже, что означает это?

— Это означает не что иное, как начало войны.

Только та женщина, которая видит в своем муже самое дорогое для нее на земле существо, может понять, что чувствовала я, когда в тот вечер сопровождала своего мужа на маскарад.

Мы не хотели надевать маски и костюмы, но закутались в красные бархатные домино. Черная шелковая полумаска все-таки закрывала мое лицо, в то время как Кампфгаузен, по приказу короля, не одел никакой маски. Фридрих Второй хотел, чтобы присутствующие заметили пребывание его адъютанта на маскараде и чтобы иностранные послы думали, что все обстоит благополучно и что настроение при дворе самое спокойное. Блестящая толпа наполнила зал оперного театра; бархат и шелк, золото и драгоценные камни, тысячи свечей, которые горели в золотых подсвечниках, — все это слилось в море блеска и света и восхищало взор.

Даже на меня этот блестящий праздник произвел сильное впечатление. После того как муж потанцевал со мною, он оставил меня на попечение своего друга, потому что заметил короля и должен был подойти к нему. Моя красота обратила всеобщее внимание, и я все время была окружена роем поклонников. Я переходила из рук в руки, я, не переставая, танцевала. Ах, я была так молода! Несмотря на боль при мысли о близкой разлуке, а может быть, именно поэтому, мне было как-то особенно весело. Быть может, невольно хотелось хоть на несколько часов забыть близящееся горе.

Вдруг высокая, стройная фигура в костюме рыцаря подошла ко мне. Не говоря ни слова, она нагнулась ко мне и пригласила танцевать. В этот момент я вспомнила, что Кампфгаузен рассказал мне, что один из любимейших его друзей на этом балу будет в костюме рыцаря, и я теперь нисколько не сомневалась, что эта маска — именно друг моего мужа. Я позволила рыцарю обнять себя, и мы понеслись по паркету под ласкающие звуки веселого вальса. Но танец становился все безумнее: рыцарь, казалось, вдруг исполнился демонической радости и решил танцевать со мной до последнего моего вздоха, до тех пор, пока сердце мое будет биться в груди.

— Остановитесь, — просила я, — проводите меня на место, я едва дышу, и у меня голова кружится.

Наконец бронированные руки рыцаря оставили меня, и я, пошатнувшись, упала на стул.

Когда я открыла глаза, я была уже не в танцевальном зале, в котором упала в обморок, но в маленькой комнате, прилегавшей к нему. Через некоторое время я опять пришла в себя. Хотя я и чувствовала еще некоторую слабость и общую усталость, но мне очень хотелось опять вернуться в общество, хотелось опять двигаться, говорить; конечно, я не собиралась уже танцевать в такой тесной толпе. Я ждала, что рыцарь попросит извинения за свое нелепое, буйное поведение, которое довело меня до потери сознания, и снова проводит меня в танцевальный зал. Действительно, он нагнулся ко мне, как будто хотел справиться о моем состоянии, и прошептал несколько слов. Затем он медленно поднял наличник своего шлема. Сухощавое, бледно-желтое, обрамленное черною с проседью бородою лицо показалось из-под железной маски.

Я не верила своим глазам. Внезапный страх парализовал мои нервы, и я почувствовала себя близкой ко второму обмороку. Мне казалось, я лишусь рассудка при виде этих ввалившихся ужасных черт лица, которые, к сожалению, были мне слишком хорошо знакомы. Я хотела кричать, но не могла произнести ни звука, я сидела окаменелая, обессиленная, откинувшись на стул.

Передо мною стоял демон моей жизни — Цезаре Галлоне.

Глава 121 МЕСТЬ ГАЛЛОНЕ

Его глаза — эти страшные глаза, которых я так боялась, которые мне столь часто приносили несчастье, — уставились на меня с тем же самым гипнотизирующим взглядом, которому я раньше всегда была покорна, и прежде, чем я могла подняться со стула, прежде, чем я могла убежать, прежде, чем возможно было позвать на помощь, он крикнул мне:

— Спи, спи! Послушай меня!

Но на этот раз действие не было так непосредственно, как это бывало раньше, потому что прошло уже слишком много времени с тех пор как несчастный итальянец в последний раз гипнотизировал меня.

Я поднялась, направилась к двери, но Галлоне бросился за мной. Он схватил меня за руки, и, как только я почувствовала его прикосновение, я содрогнулась, и снова мне показалось, что кровь остановилась в моих жилах и что железная печать была наложена на мой мозг. Он медленно проводил руками над моими плечами и над лицом, остановил свои пальцы паука над моим лбом и снова стал водить ими по всему моему туловищу.

— Спи, спи и слушай мое повеление, спи, говорю тебе, Аделина, я твой господин и учитель.

Мои глаза медленно закрывались. Я была расслаблена, разбита силой его воли. Я слышала, что он говорил мне, но все же не могла сбросить с себя свинцовую тяжесть, я сознавала, что не должна исполнить того, что он мне приказывал, и все же я чувствовала, точно неожиданно острым резцом вырезывались в моей памяти его слова.

— Она спит! — воскликнул он насмешливо и в то же время торжествующе. — Да, я еще не потерял своей власти над ней, это очень хорошо. Пока живешь, нужно всегда надеяться, что никогда не поздно вернуть потерянное. Да, моя дорогая певунья, теперь ты вновь в моей власти, теперь ты должна следовать за мной всюду, куда я тебя поведу, и ты должна служить той цели, для которой я пожелаю тебя использовать. Ты слышишь меня, Аделина Барберини? — ответь мне.

— Я слышу, — глухо проговорила я.

— Хорошо, я приказываю тебе, чтобы ты не забыла того, что я теперь тебе скажу, чтобы ты вспомнила все это в назначенное время и исполнила. Теперь одиннадцать часов, — продолжал этот ужасный, демонический человек, — около полуночи ты с твоим супругом оставишь бал, ты попросишь его сделать это и уйдешь без него, если он не захочет сопровождать тебя, ты уйдешь без него, Аделина, я хочу этого, я приказываю это! Как только ты придешь домой, сложи необходимые платья, нужные для непродолжительного путешествия, и запасись деньгами в таком количестве, которое ты сможешь достать. Смотри, не забудь про деньги — я хочу, чтобы ты не забыла про них. Потом осторожно выйди из дому, садись в коляску, которая будет ожидать тебя в конце твоей улицы, и поезжай в ней к Бранденбургским воротам. Там прикажи кучеру остановиться, сама же останься в коляске и спокойно, не говоря ни слова, жди до тех пор, пока я приду и сяду с тобой. Я хочу, чтобы ты буквально исполнила мое приказание, слышишь, Аделина, я хочу, я хочу этого!

Это ужасное «я хочу этого» глубоко проникло мне в душу.

— Теперь вернись в зал, пробудись, забудь все, что теперь с тобой случилось, но с тем, чтобы около двенадцати часов снова вспомнить все.

Он подул на мое лицо, я вздрогнула, зашаталась — и открыла глаза. Я была в комнате одна. О, Боже мой, я не могла вспомнить, каким образом я очутилась здесь; я чувствовала себя так, точно со мной должно было произойти нечто необычайное, как будто я только что в этой комнате с кем-то говорила, но кто был этот «кто-то», я не могла вспомнить. Мне нужно было слишком сильно напрячь свой мозг для этого, а я была совершенно обессилена. Потом я почувствовала сильнейшее желание вернуться в зал, словно какая-то невидимая сила гнала меня из маленького кабинета опять в общество веселых людей, которые под звуки музыки танцевали менуэт.

Я протиснулась через толпу масок и принялась искать моего мужа. Наконец я нашла его: он также искал меня. Мы вместе вошли в буфет. Андреас спросил меня, не желаю ли я подкрепиться. Я попросила у него стакан шампанского, но от еды окончательно отказалась. Мы выпили вместе бутылку шампанского, весело поболтали и даже чокнулись. Но вдруг стакан в руках моего мужа разбился, и осколки упали к нашим ногам.

Андреас побледнел.

— Это плохое предзнаменование, — сказал он почти про себя, но сейчас же прибавил: — Ах, я старый солдат! Боюсь примет. Я, собственно, должен был бы стыдиться себя: это к тому же и не дурная примета, напротив, говорят, разбитый стакан обозначает счастье.

Потом он обнял меня и повел в зал; я прогуливалась с ним, с удовольствием танцевала и отдыхала у него на груди, в его объятиях; я слышала биение его сердца, чувствовала его дыхание на моей щеке, наши сердца сливались в одном биении, и нам обоим было так бесконечно хорошо, когда, прижавшись друг к другу, мы скользили по паркету. Мы и не думали, что это был последний час нашего счастья, последний час!

Я почувствовала себя несколько утомленной от танцев; он проводил меня в одну из соседних зал и посадил подле себя, держа мою руку в своей. Против меня находился камин, на котором стояли небольшие мраморные часы. Удивительно, не успела я отвернуться от них, как какая-то магнетическая сила приковала опять мой взгляд обратно к этим часам. Вдруг часы стали громко бить и звонко возвестили двенадцать часов ночи. В тот же момент я повернулась к Андреасу и сказала ему голосом, в котором слышался какой-то страх:

— Я прошу тебя, мой милый, оставим бал и поедем со мной домой.

— Домой? — спросил он. — Но, моя дорогая жена, ведь я же тебе сказал, что прямо с этого бала около трех часов я должен отправиться к Бранденбургским воротам, где я должен ожидать короля. Король только что шепнул мне, что война теперь неизбежна, и нам предстоит с ним ехать всю ночь, чтобы завтра присоединиться к войску. Австрийский посланник танцует здесь на балу и не предчувствует, что замышляет Фридрих Великий, но ровно в три часа, когда король и я оставим за собой Бранденбургские ворота, ему вручат копию манифеста об объявлении войны, с которым королевский курьер уже скачет в Вену.

— Я прошу тебя, пойдем домой, — умоляла я, но в этот момент я уже была сама не своя: какая-то посторонняя сила управляла моим языком, эта сила завладела моим рассудком, моей мыслью, моими желаниями. — Я не могу долее оставаться на этом балу, и если ты не хочешь пойти со мной, то будь добр довести меня до коляски, я вернусь домой одна.

Андреас нахмурился, и по его лицу как бы прошло разочарование.

— Ты так сильно спешишь, — сказал он мне тихо, — расстаться со мной. Я рассчитывал, что ты, по крайней мере, еще часа два проведешь со мной. Ведь когда собираются на войну, тогда каждый час, который любящие друг друга могут провести вместе, дорог. Кто знает, вернутся ли эти прекрасные часы так скоро, кто знает, вернутся ли они вообще когда-нибудь?

— О, Боже мой, я сама не знаю, Андреас, что гонит меня отсюда, но я должна уйти, должна, ты слышишь, я должна!

— Ах, я понимаю тебя, — воскликнул мой супруг, — забота о нашем ребенке, о нашей Гунде — это гонит тебя домой! Да, тот философ прав, который утверждал, что ребенок ни в каком случае не является цепью, крепче связывающей мужа и жену, а, наоборот, с первого дня своего рождения приносит с собой маленькое, неприятное препятствие, которое мешает удовольствиям и всегда стоит между мужем и женой. Я не хочу тебя удерживать, дорогая, может быть, лучше, если ты поспешишь к колыбели нашего ребенка, там ты нужнее. Многих матерей предчувствие торопило домой к своим маленьким любимцам, и этим они успевали предупредить несчастья, грозившие их детям.

Андреас протянул мне руку и повел меня из праздничного зала по широкой лестнице вниз, к моей коляске. Здесь он прижал еще раз меня к своему сердцу, еще раз его губы прикоснулись к моим. Но я не могла ясно ощущать ни боли разлуки, ни страстности последнего поцелуя. Видит Бог, тогда во мне точно все умерло, все было пусто, все уничтожено; я была подобна мраморной статуе, которая двигалась при помощи механизма, при помощи чужой воли. Андреас подсадил меня в карету, и я еще слышала, как он сказал кучеру:

— Поезжай быстро, поезжай быстро! — Потом он обратился ко мне: — Будь здорова, милая, прощай, до свидания, до свидания!

До свидания! О, ты обманчивое, лживое, лицемерное слово, как часто обманываешь ты людей, которые произносят тебя с уверенностью и надеждой.

Я без всяких приключений приехала домой и сейчас же направилась к колыбели моего ребенка. Нет, материнское чувство не позволяет себя побеждать. Не раз силой «животного магнетизма» оно добивалось своих прав. Заботливо и нежно нагнулась я над моей крошкой и почувствовала счастье, когда увидела, что она спит и дышит спокойно и равномерно. Я сняла манто и нагнулась над колыбелью. Мне казалось, что я стала вблизи моего ребенка спокойнее. Так должен был чувствовать себя преступник, которому в средние века удавалось убежать в церковь, где он находил убежище, где он был в безопасности от народного гнева. Я сидела у постели моего ребенка, прислушиваясь к его дыханию, думала и смотрела на его маленькое, милое ангельское лицо, желая навсегда запечатлеть его в своей памяти, чтобы никогда, никогда не забыть его.

Но вдруг опять явилось ко мне прежнее беспокойство. Не звали ли меня, не взывал ли ко мне какой-то голос издали? О, Боже мой, да, да, не может быть никакого сомнения, внутренний голос звал десять, сто, бесчисленное множество раз:

— Пойдем, пойдем, я этого желаю, я этого требую!

Я крепко уцепилась обеими руками за решетку маленькой колыбельки и устремила свой взор на моего ребенка. Так заблудшая, в смертельной муке, смотрит на Мадонну, на божество, у которого она надеется найти помощь и защиту. Но все мои усилия были напрасны — невидимая сила гнала меня от колыбели. Словно железные руки обняли меня сзади и оторвали от моего ребенка, от моего дома, от моего счастья и моей любви.

— Прощай, прощай! — шептала я, и горячие слезы выступили на моих глазах. — Прощай, моя любимая, Бог защитит тебя, Бог охранит тебя, и, когда ты вырастешь, молись за свою бедную, несчастную мать. Да-да, я иду, еще только один раз взгляну на ребенка, сжальтесь, подождите: я иду, иду! — говорила я, как бы отвечая зовущему меня голосу.

Как безумная бросилась я от постели и вернулась в свою комнату. Дрожащими руками сложила я все, что мне нужно было для короткого путешествия, бросила все в ручную сумку, потом надела манто, шляпу, опустила на лицо вуаль, еще раз попыталась сопротивляться толкавшей меня силе, еще раз попыталась освободиться от чар Галлони, но было слишком поздно: я уже стала безвольным существом.

Как преступница, украдкой, вышла я из дома моего мужа. Я вышла на улицу. Сама не зная, куда, собственно, я должна идти, я направилась к ближайшему углу, где из темноты передо мною появилась коляска. Я открыла дверцы, вошла в нее и бросилась на мягкую подушку. Кучер, казалось, знал в чем дело, потому что, не спрашивая меня, ударил по лошадям, и мы поехали по направлению к Бранденбургским воротам. Коляска остановилась там, где начинались первые деревья зоологического сада. Я постучала в окно и приказала кучеру ждать, пока я не прикажу ехать дальше. Потом я завернулась в свое манто и ожидала, молчаливая, сонная, да, возможно, что сонная, так как не знаю, как передать, в каком состоянии я находилась тогда. Вдруг я вздрогнула. Я услышала шаги у коляски и голос, который говорил кучеру:

— Поезжайте быстро, так быстро, как только сможете, я запоздал уже на три часа, скоро рассветет.

Теперь я была в коляске не одна. Возле меня сел Галлони. Он судорожно сжал мою руку, и презрительный смех сорвался с его губ. Коляска покатилась, но не проехала через ворота в город, а все более отдалялась от него, потому что она поворачивала по дороге в Шпандау.

Вдруг услышали мы позади себя стук копыт мчавшихся галопом лошадей. Так как в этом месте дорога была очень узка, наша коляска преградила путь находящимся за нами всадникам.

— Любезный! — окликнул нашего кучера ясный голос, при звуке которого я вскочила, точно проснувшись. — Поезжай в сторону и попридержи лошадей, пока мы проедем мимо вас.

Я узнала голос моего мужа.

— Андреас! — крикнула я и вскочила с сиденья. — Андреас, спаси твою жену, твою несчастную жену, меня хотят увезти!

Моя рука ударила по стеклу дверей коляски, и оно разбилось, а осколки посыпались на мостовую. В этот момент чья-то рука тяжело легла на мою голову, насильно наклонила ее, и я увидела темные, колючие глаза Галлони, пристально уставившиеся на меня.

— Спи, спи, — приказал он, — забудь все.

У меня подкосились ноги: я все слышала. Я видела все, что вокруг меня происходило, но я не могла произнести ни одного звука, потому что демон к своему приказанию прибавил слова:

— Спи и будь нема.

Последняя возможность для меня спастись исчезла.

Галлони вышел из коляски и обратился к проезжим:

— Кто вы такие, что вы от меня требуете, чтобы для вас моя коляска отъехала в сторону и пропустила вас? Я думаю, что в Пруссии все имеют одинаковые права пользоваться дорогой.

— Наглец, — воскликнул мой муж, — ты не знаешь, с кем говоришь, — это король требует освободить дорогу.

— Король? — Я слышала, как Галлони произнес это слово дрожащим голосом.

Но тут же я услышала, как Фридрих II тихо и выразительно сказал:

— Оставьте, Кампфгаузен, этот человек вполне прав. В Пруссии все имеют одинаковые права, и, кто первый занял дорогу, тот едет впереди, кто же вступает после, тот должен ждать, хотя бы это был сам король.

У Галлони еще было настолько благородства, что после этого он приказал кучеру отъехать в сторону, и я видела, что две находящиеся в тени фигуры всадников проскакали мимо окон коляски и скрылись в темноте. Ах, мой несчастный муж не чувствовал, что только несколько шагов отделяли его от бедной, похищенной жены, он спешил вдаль и оставил похитителя, который, незамеченный, увозил его возлюбленную. Галлони заставил кучера погнать лошадей, чтобы наверстать потерянное время, и они поехали теперь с безумной скоростью. В Шпандау ждали нас новые лошади и другой кучер, было только изменено направление дороги. Мы теперь ехали по направлению к Дрездену.

Хотя Галлони освободил меня от гипноза на время, пока я с ним находилась наедине, но как только мы прибывали в гостиницу, где нужно было менять лошадей или отдыхать, он опять приводил меня в состояние гипноза, так что я ни с кем не могла поделиться своим отчаянным положением. Несчастный обыскал мои платья и отобрал значительную сумму денег, которую я при себе имела. Эти деньги были мои собственные, почти три тысячи прусских талеров, в банковских билетах, которые лежали в моей домашней шкатулке, в то время, как мое остальное имущество я давно передала своему мужу.

В Дрездене мы также недолго отдыхали. В саксонской столице мы оставались не дольше, чем это было необходимо для того, чтобы дать отдохнуть моему измученному телу. Дрезден не был целью путешествия итальянца; его целью была Вена. Что он искал там? Почему он вернулся в столицу, где ему уже пришлось претерпеть такой печальный опыт, на каком основании он осмелился опять явиться во владения Марии Терезии, которая по отношению к нему поступила так строго?

Но здесь я должна вставить маленькое объяснение. Оставшись при смерти в Вене, Галлони, против ожидания, исцелился от своей тяжелой раны, полученной им на дуэли. Крепкая кошачья натура уже через несколько недель опять поставила его на ноги, и он думал, что сможет убежать из столицы Австрии и разыскать свою певунью. Но он горько ошибся. Когда он уже собирался оставить больницу, к нему явился чиновник суда и сообщил, что по приказанию императрицы Марии Терезии он должен быть арестован.

— Арестован? — угнетенно произнес Галлони, и его лицо, которое, за время болезни страшно впало и исхудало, приняло переливающийся желтовато-зеленый цвет. — Арестован! По какому праву?

— Цезаре Галлони, — сказал чиновник, и при этом положил руки на плечи моего мучителя, — вы обвиняетесь в занятии чародейством, которое осуждено и проклято нашей святой церковью. Верховный суд разберет, есть ли это колдовство, сумасбродство и обман, или вы, как утверждают многие выдающиеся ученые и тысячи голосов из публики, находитесь в сношении с дьяволом. Во всяком случае, вы занимались делами, которые противоречат догмам нашей религии. Ваши дела, которые ничего общего с Небом не имеют, а приходят из глубочайшего подземелья ада, будут предметом разбирательства высшего уголовного суда. От вас постараются получить признание, которое должно дать истинное представление о вашем преступлении.

Напрасно Галлони говорил, что он итальянец, напрасно говорил он о том, что сам обратится к итальянскому посланнику, что он обратится в Риме к святому папе, на его слова не обращали никакого внимания: он был закован в цепи, и его потащили в тюрьму.

До Марии Терезии, действительно, дошло тогда известие о том редком случае, который произошел со мной в концертном зале. Некоторые ученые врачи и профессора объяснили ей, что такой человек, как Галлони, во всяком случае должен подвергнуться строгому исследованию и так как великая императрица строго придерживалась правила, чтобы иностранцы, посещающие столицу, не являлись для нее бременем, то она и дала свое согласие на преследование иностранца.

Духовенство и все те, кто был с ним заодно, охотно расправились бы с Галлони и просто предали бы его сожжению на костре, обычно применявшемуся против всех еретиков, нарушавших постановление католической церкви. Но как и в Пруссии при Фридрихе Великом, так и в Австрии при высокообразованной Марии Терезии, судебная расправа находилась на поворотном пункте; в то время тоже начали отказываться от весьма пристрастного уголовного допроса и лишать обвиняемого необходимой свободы для своей защиты. Во всяком случае, Галлони должен был долгие годы провести в тюрьме, потому что в те времена процесс велся с ужасающей медлительностью и следствие, продолжавшееся два-три года, не являлось редкостью.

Между тем в тюрьме с ним плохо обращались, недостаточно занимались им, и он похудел, превратившись в живой скелет. Это плохое обращение приходилось всецело приписать дерзости, которую он проявлял по отношению ко всем тюремным чиновникам и в особенности по отношению к духовнику, который приходил к нему в камеру, чтобы подать ему утешение церкви. При всем своем желании следователь не мог его уличить, так как недоставало самой важной свидетельницы, появление которой сломило бы шею виновному: ее признание, без сомнения, послужило бы основанием для смертельного приговора.

Этой свидетельницей была я.

Если бы Аделина Барберини жила в наше время, она также не могла бы пожаловаться на слишком большую скорость судебного следствия. Случаи, когда обвиняемый один-два года задерживается во время следствия, нередки у нас и теперь, в противоположность Англии и Америке, где права обвиняемых защищены и где принимается во внимание, что судебное следствие не имеет права похищать один-два года жизни у обвиняемого из-за ленивой судебной власти.

Месмер, который был настроен против Галлони и мог стать для него опасным, давно уже не жил в Вене: он бежал в Париж, потому что для него было слишком рискованно оставаться в Вене. Таким образом, после многодневных заседаний суд пришел к заключению, что Цезаре Галлони, отлученный от церкви, хотя и не уличен в дьявольских занятиях колдовством, все же признан лжецом, мошенником и сумасбродом. Приговор гласил, что после публичного сечения, для чего он будет привезен на тачке палача к воротам города, он должен быть изгнан из города и страны. Императрица утвердила этот приговор.

В одно прекрасное весеннее утро Галлони привезли на открытую площадь Вены, и при огромном стечении народа он был опозорен пятьюдесятью ударами. Потом его, полумертвого, положили на тачку и вывезли из Вены. Чтобы оставить город, ему дан был восьмидневный срок — время весьма короткое для человека, который еле двигался от ран.

К счастью для несчастного, поблизости от Вены находилась небольшая деревня, населенная большим количеством итальянцев, которые сжалились над своим земляком. Они приняли его, спрятали, омыли ему раны, подлечили его, обеспечили его средствами, так что ему посчастливилось достичь границы. Вначале Галлони в Дрездене вел довольно бедную и жалкую жизнь, потому что лишился всех своих прежних средств и не имел платья, в котором мог бы являться в лучшее общество. Он поступил на службу к столяру, который воспользовался им как извозчиком.

Но недолго оставался Галлони на своей службе. Только до тех пор, пока он достиг своей цели. Столяр имел красивую, молодую жену, которая не удостоила Галлони ни одним взглядом, потому что теперь он был слишком скверно одет, чтобы заставить забиться женское сердце. Во время своего заключения он поседел и, как я уже упоминала, похудел.

Но, к несчастью, жена столяра оказалась подверженной действию «животного магнетизма», и этим, не задумываясь, воспользовался Галлони. Однажды он приказал несчастной принести из ящика, в котором столяр хранил свое состояние, значительную сумму денег. Он достиг своей цели. Загипнотизированная принесла ему несколько сот талеров, и с этой добычей Галлони исчез из дома ремесленника, чтобы туда более не показываться.

Он сделал себе отличный костюм, снял дорогое помещение и вступил в лучшее дрезденское общество под именем маркиза Галлони. Скоро ему удалось сблизиться с несколькими молодыми, богатыми, легкомысленными людьми. Так как итальянец издавна был опытным карточным игроком и умел при необходимости управлять счастьем и сдавать на стол карты так, как это ему было нужно, то скоро большое количество золотых монет зазвенело в его карманах, и через несколько недель он уже обладал маленьким состоянием.

Тогда он решил немедля выполнить то, что было целью его жизни. Он хотел мстить, мстить тем, которые, по его мнению, бесчестно и несправедливо обошлись с ним, мстить целому народу, который навлек на себя его безумную ненависть. Он хотел уничтожить Марию Терезию и таким образом нанести чувствительный удар Австрии и неблагодарной Вене. И меня — меня несчастную избрал он орудием своей мести. Дьявольский план, который выдумал этот демон, был так тонко обдуман, что, действительно, только Сатана мог внушить его этому человеку.

Мы достигли Вены. Под именем барона Галле поселился он со мной в гостинице, заранее позаботившись о том, чтобы ни в коем случае не быть узнанным. При помощи настойки, которую он привез из Италии, он выкрасил волосы и бороду в рыжий цвет, и, так как он положил на щеки румяна, то выглядел, по меньшей мере, лет на пять моложе, чем был в действительности.

На второй день нашего прибытия в Вену он взялся за дело. Он, должно быть, уже раньше получил точные сведения об образе жизни Марии Терезии, потому что он хорошо знал, что императрица имеет обыкновение постоянно после обеда предпринимать маленькую прогулку по саду, который примыкал к Гофбургу. Обыкновенно Мария Терезия совершала прогулку одна. Ей хотелось на это время оставаться одной со своими мыслями, и, быть может, не один замечательный проект, который должен был повести к счастью ее подданных, зародился во время таких прогулок в голове этой замечательной женщины.

И вот именно на том, что в это время Мария Терезия находится в саду одна, Галлони строил свой план. Этот дьявол в образе человека замышлял не что иное, как убийство императрицы. Он хотел уничтожить жизнь, от которой зависит благосостояние целой страны; он хотел остановить сердце, которое нежно и матерински заботливо билось для многих миллионов людей; он хотел отнять у мужа жену, которую тот любил больше всего на свете, лишить детей матери, а мир лишить достойной удивления женщины. Но что особенно было низко в его преступлении, так это то малодушие, с которым он задумал выполнить его.

Не он сам хотел вонзить кинжал в ее сердце, не его рука должна быть обагрена монаршей кровью, не он хотел быть в опасности и в случае неудачи попасться и быть судимым — нет, для всего этого он избрал меня, меня — несчастную, беззащитную женщину, которая находилась у него в плену. Он избрал меня, которая еще никогда не умертвила ни одного существа на земле, которая заботливо обходила каждое маленькое насекомое, каждого жука, чтобы своей ногой не погубить самой незначительной, самой ничтожной жизни.

Глава 122 ПОКУШЕНИЕ НА УБИЙСТВО

Я, конечно, не подозревала о безбожном замысле, но если бы я о нем и знала, то все же не могла бы избежать его выполнения. Потому что с тех пор как Галлони оторвал меня от моего мужа и ребенка, он почти всегда держал меня под влиянием силы, которая, к сожалению, была ему дана надо мной. Две недели путешествия были достаточны, чтобы подчинить меня его воле и чтобы при малейшей попытке, которую Галлони делал, я впадала в глубокий гипнотический сон. Проснулась я только один раз, когда этот плут освободил меня часа на два от цепей, в которых он меня держал. Однако даже и в эти часы я находилась в таком отчаянном бессилии, что не имела никакой энергии и не могла настолько оправиться, чтобы освободиться от него. На второй день нашего пребывания в Вене Галлони обратился ко мне со следующими словами:

— Пойдем, моя маленькая певунья, я вижу, что тебя опять мучает скверная головная боль. Я думаю, что лучше всего предпринять нам совместную прогулку; день великолепен, тебе станет лучше на свежем воздухе.

Мне было совершенно безразлично, оставаться или идти: я двигалась, точно во сне. Он приказал мне одеться, и я это сделала. Дешевое темное платье покрывало мое тело, а черные волосы я завязала легким кружевным платком. Галлони одел свой черный плащ, и я заметила, что он спрятал в карман какой-то предмет, который хотел от меня скрыть. Мы прошли улицы Вены и приближались к Гофбургу.

Галлони сделал большой круг, и через маленькие ворота мы вошли в императорский парк. Перед воротами, конечно, стоял караул, но он имел приказ никому не запрещать входить. Мария Терезия, как и ее сын Иосиф, ставший великим благодаря своим свободолюбивым взглядам, предоставляла свой королевский сад народу, как место отдыха. Мы вошли в аллею парка. Был прекрасный весенний день, на зеленых листьях деревьев лежала роса. Все росло и цвело, казалось, слышался шепот природы. Сквозь зелень деревьев я увидела большое серое здание. Это был Гофбург.

Мы находились в том месте парка, где крепкие заборы препятствовали публике проходить дальше. За этими заборами начиналась та часть парка и сада, которая была предоставлена только членам императорской фамилии. К моему удивлению, Галлони не принял этого во внимание. Он проскользнул незаметно в эту часть парка и приказал мне следовать за ним. Черемуха громадной величины, сверху донизу покрытая белыми цветами и производившая впечатление громадного букета, которым земля приветствовала весну, — скрывала нас от взоров, которые могли бы нас заметить от ворот Гофбурга. У этой черемухи Галлони меня остановил. Его руки коснулись моего лба, его взоры стали проникать в мою душу и он шептал свое монотонное: «спи, спи». Через мгновение я была уже под влиянием гипноза, мои глаза закрылись, я стала безвольна и снова совершенно поддалась демонической силе негодяя.

Тогда Галлони вытащил нож. Это был нож мясника, употребляемый для закапывания волов: остроконечный, широкий, и притом такой острый, что мог перерезать волос на лету. Он сунул мне нож в руку и приказал мне крепко держать его и спрятать за спину.

— Слушай, что я говорю тебе, — приказывал он мне тогда в том тоне, который он употреблял всегда, когда дело касалось гипнотического приказания. — Запомни все мои слова, не забывай их, не забывай их. Через несколько минут, — продолжал он, и его голос звучал так сильно в моих ушах, что каждый звук запечатлевался в моем измученном, больном мозгу, — через несколько минут выйдет из того дома на дорогу высокая, стройная, богато одетая дама. Она будет приближаться к черемухе, за которой ты стоишь. В тот момент, когда она к тебе приблизится настолько, что ты ее сможешь достичь, ты выскочишь вперед и вонзишь ей нож в грудь со словами: «Долой Марию Терезию, прими это за высеченного Галлони!». Потом беги, беги до тех пор, покуда тебя будут нести ноги. Не забудь ни одного слова из моего приказания и выполни его до конца. Будешь ли ты мне послушна, Аделина?

— Я буду послушна, — прошептали мои губы, которые не знали, что они говорят, которые безвольно выражали согласие.

И вдруг я очутилась одна; я стояла одинокая, покинутая у белой черемухи, потому что Галлони быстро исчез и был уже за забором, который отделял эту часть от остального парка. Он убежал и старался по возможности скорее достичь гостиницы, в которой он жил. Вероятно, он намеревался взять вещи и, в коляске, которую он себе приготовил, покинуть Вену.

Я оставалась спокойной, не чувствуя никакого возбуждения и не зная, для чего и с какой целью я стою за черемухой. Нож, как мне было внушено, я держала в правой руке, спрятанным за спиной. Вдруг странное беспокойство овладело мной.

Из зеленой рамы деревьев показалась высокая женская фигура. Точно величественная богиня медленно прогуливалась она по лугу, и я увидела лицо, в чертах которого отражалось благородство души и духа. Темное шелковое платье облегало фигуру приближающийся ко мне женщины, маленькая корона, сделанная из бриллиантов, была прикреплена к платью у шеи, никакого другого украшения на ней не было. Гуляющая дама медленно подвигалась вперед, усердно читая книгу, содержание которой, казалось, в высокой степени ее интересовало; во время ходьбы она ни разу не подняла глаз.

Мое беспокойство росло ежесекундно, я чувствовала, что рука, которая держит нож, дрожит. Теперь я ощутила в своей груди никогда еще не испытанное чувство: я вся была охвачена желанием убийства, желанием видеть кровь, уничтожить человеческую жизнь, и в моих жилах кипела кровь, превращенная в огонь; кроваво-красные искры мелькали в глазах, мои зубы стиснулись и сверкали, как у хищного животного, я боялась самой себя, у меня все помутилось, и все же — я не могла иначе, я хотела, я должна была убить. Мою грудь наполнила ненависть и месть к той женщине, которая приближалась к скрывающей меня черемухе. Мне казалось, что я имею основание ненавидеть и вредить этой женщине, хотя я ее еще никогда в своей жизни не видела; она была мне совершенно чужда, но вся ее личность внушала мне в глубине души почтение и удивление. Внезапно моя рука крепко сжала рукоятку ножа, я невольно нагнулась, присев, как будто для прыжка, затаила дыхание, чтобы не выдать себя преждевременно. Я подстерегала взглядом каждое ее движение, каждый шаг, который приближал ее к гибели.

И вот величественная дама подошла к черемухе; она остановилась, и усмешка пробежала по ее лицу: вероятно, какое-нибудь место в книге развеселило или обрадовало ее. Я поспешила ей навстречу — нож сверкнул в моей руке. Вдруг я почувствовала силу в моих руках, которой никогда раньше не обладала, я бросилась на несчастную и нанесла ей удар.

Первое, что я услышала — был глухой звук. Моя жертва отступила назад на один шаг, рванула на грудь книгу, чтобы инстинктивно защитить себя, и конец моего ножа проник через плотный переплет. Но сам удар не удался: орудие убийства не достигло сердца, куда оно было направлено. В этот момент у меня выскользнул нож, меня бросило в жар и холод, мне сделалось больно, но очнуться от сна, в который я была погружена, у меня не было сил. Я чувствовала, что чья-то рука властно схватила мои руки, и услышала голос, который одновременно с отвращением и печалью кричал:

— Убийство! Стража, сюда. Хотят убить императрицу.

Что последовало за этим, я не могу подробно описать. Точно короткое сновидение промелькнуло перед моими глазами.

Вдруг на всех концах и углах сада началось страшное оживление. Отовсюду стремились испуганные люди: я видела блеск алебард, я слышала звуки оружия, я слышала проклятия, ярость, сострадание; целый круг людей образовался возле меня и той дамы, которая еще крепко держала меня за руку. Красивый, стройный мужчина, которому почтительно уступили место, устремился к даме в шелковом платье и, рыдая, заключил ее в свои объятия.

— Неужели это правда, — кричал он, — тебя хотели убить, моя жена?! О, Боже, неужели действительно возможно на свете такое безбожие? Убить тебя, великодушнейшую, благороднейшую женщину, добрейшую императрицу, нежнейшую мать страны, убить тебя, которую всюду благословляют.

— Франц, Франц! — звала теперь государыня, ибо вам, Лейхтвейс, уже давно ясно, что та, которую я хотела убить, была не кто иная, как Мария Терезия. — Ах, Франц, как больно моему сердцу, что такое ужасное дело, такое отвратительное покушение могло зародиться в человеческом сердце.

— И еще женском, — произнес супруг императрицы Марии Терезии великий герцог Фридрих Лотарингский. — Как она хороша эта преступница, как ангельски хороша и в то же время как зла и как испорчена.

— Она, без сомнения, безумная, — сказала добрая императрица. — Ибо только от безумной и можно ожидать такого поступка. Да, я прошу Небо, которое я горячо благодарю за тебя, Франц, за наших детей и за нашу страну, я молю его милости, чтобы эта женщина, решившаяся меня убить, была безумная.

— Безумная она или нет, — сказал великий герцог, — она должна быть наказана, ты это обязана сделать для своего народа, Мария.

Потом он подошел ко мне, которая была окружена стражей и которой уже надели наручники, и спросил:

— Кто нанимал вас для этого убийства?

Никакого ответа. Я стояла бледная и без движений.

— Это невозможно, чтобы из личных интересов вы желали убить ее Величество Императрицу. Вы были орудием другого. Скажите сейчас, кто был этот другой и кто вам за это гнусное дело заплатил: вы будете тогда мягче наказаны.

Вдруг во время моего гипнотического состояния я вспомнила, что я выполнила не всю задачу, мои губы механически открылись, и резким голосом, к ужасу и удивлению всех присутствующих, я прокричала следующие слова:

— Долой Марию Терезию, прими это за Галлони, публично высеченного!

Стража направила свои алебарды на мою грудь. Еще минута, и эти разъяренные люди растерзали бы меня на глазах императрицы. Но быстрый приказ великого герцога воспрепятствовал этому.

— Галлони? — воскликнул он. — Не тот ли это несчастный, Мария, который по подозрению в обмане и заведомо недозволенном занятии колдовством был судим?

— Совершенно верно, — ответила императрица, — я вспоминаю его имя и понимаю теперь, что покушение на меня является актом мести со стороны подлого Галлони, который избрал своим орудием эту несчастную.

И тогда она подняла книгу, которую прежде читала и которая спасла ей жизнь, но которая затем выскользнула из ее дрожащих рук, с полминуты она ее перелистывала, пока нашла определенное место и обратилась к своему супругу.

— Франц, — сказала она, — пути Господа неисповедимы, эту книгу я читала еще за несколько минут до нанесения смертельного удара: посмотри название этой книги.

Эрцгерцог взял книгу из рук императрицы и громко прочел:

«О страшной тайной силе человеческой воли, известной под названием «животный магнетизм», в связи с действием небесных созвездий на нервную систему человека. Писано и издано доктором Ф. Месмером, с высочайшего разрешения правительства, в Париже».

— Франц! — воскликнула императрица. — Ты знаешь, что мы оба постоянно думали, что этот доктор Месмер был плутом, ученым шарлатаном, мы восставали против того, чтобы верить тому, что он утверждал, верить тому, что воля одного человека может так сильно подействовать на волю другого, что он мог бы заставить выполнить возложенное на него поручение. Прочти здесь, что пишет доктор Месмер на 97 странице этой книги.

Императрица опять взяла сочинение Месмера из рук мужа и прочла взволнованным, дрожащим голосом:

«Мы только что дали читателю пример того, как итальянцу Цезаре Галлони, человеку столь же скверному, как и жадному, удалось подчинить своей воле молодую женщину. Она служила ему в качестве «певуньи». Будучи порядочным музыкантом, при помощи «животного магнетизма» он внушил ей способность к пению и выдающиеся способности к искусству. В этом случае сильная воля итальянца была столь значительна по отношению к своей жертве, которая благодаря его опытам была совершенно лишена энергии, что, несомненно, эта женщина пошла бы на убийство, если бы Галлони приказал ей это…»

— А теперь посмотри, — продолжала императрица, держа книгу в руках и указывая на меня. — Разве ты не видишь, что эта несчастная больше заслуживает нашего сожаления и сострадания, чем нашего гнева и нашего презрения Она спит, ее глаза имеют неприятный, стеклянный блеск, в этих глазах нет никакой жизни. Небо было к нам милостиво: эта женщина не знала, что она делала, когда направила нож в грудь императрицы.

Потом Мария Терезия подошла ко мне, несколько минут упорно смотрела мне в лицо, причем она производила книгой быстрые движения, которые легким ветерком обвевали мое лицо, и энергично приказывала:

— Проснись, проснись, будь опять сама собою!

Действие этих слов императрицы было удивительно сильное. Сначала я съежилась, как пораженная молнией. Потом я начала пошатываться и стонать, как пьяная, мои глаза оживились, потеряли безжизненное выражение, сердце начало беспокойно работать: оно поднималось и опускалось, как у проснувшейся после глубокого сна; потом я издала потрясающий крик и упала к ногам императрицы.

— Уведите ее, — величественно приказала Мария Терезия, — обходитесь с нею мягко, она несчастная, она не преступница.

Меня взяли под стражу и увели. Но за собою я еще слышала голос великого герцога, который кричал:

— Так, значит, здесь было двойное преступление! Не только покушение на жизнь императрицы, но также эту несчастную женщину хотели сделать убийцей. Офицер телохранитель, выйди вперед!

И когда офицер подошел, великий герцог сказал повелительным тоном:

— Запереть все ворота города, — никто не должен выезжать из Вены в ближайшие двадцать четыре часа. Обыскать все гостиницы, все квартиры, в которых останавливаются иностранцы, расспросить всех граждан, нет ли у них на квартире иностранца и кто этот иностранец; пусть вся наша полиция объединится в старании найти итальянца Цезаре Галлони. Прежде чем зайдет солнце, плут должен быть в наших руках.

И в этот же час усилия всего городского населения были приложены к розыску Галлони. Всеобщий крик негодования пронесся по городу как только это известие распространилось; дикая ярость охватила жителей Вены, когда они узнали, что нашелся человек, который хотел убить Марию Терезию, любимую императрицу, эту замечательную женщину, при царствовании которой благоденствовала вся страна. В розысках проходили сотни людей по улицам, обыскивали все гостиницы, отели, врывались в частные дома, причем все иностранцы, которые находились в Вене, должны были отдавать свои документы. Найти Галлони было желанием всего народа, и сотни тысяч голосов взывали к Небу о мести.

Однако проходили часы за часами, а Галлони не обнаруживался. Вены он еще не мог покинуть, в этом были уверены, потому что уже через полчаса после преступления все ворота были закрыты, и хотя всякий, кто желал, проезжал в город, но из города ни одна человеческая душа не была выпущена. Не было сомнения, что итальянец скрывается в Вене. Но наступила ночь, а никаких следов Галлони не было.

Для Вены ночь превратилась в день. Розыски не прекращались, и в эту ночь только немногие из граждан Вены спали. На всех улицах горели дежурные огни, и каждого прохожего, которого не знали, задерживали, причем полиция снимала с него допрос. Все владельцы извозного промысла были вытребованы в полицию, где должны были дать сведения, пользовался ли какой-нибудь иностранец в этот день их услугами, как он выглядел и как себя назвал. Но и таким способом ничего не обнаружилось. Казалось, что земля поглотила этого негодяя, что ему удалось скрыться из Вены через тайный ход, который Сатана и его слуги сами для него выкопали.

Глава 123 СТРАШНЫЙ ВЫБОР

Способ избежать в течение многих дней правосудия и скрываться от своих преследователей был, как это понятно, для Галлони так же удивителен, как и вся жизнь и действия этого страшного человека.

Когда уже начали опасаться, что, несмотря на все меры предосторожности, итальянцу все же удалось покинуть город, произошло побочное обстоятельство, которое вдруг привело к отысканию исчезнувшего.

В церкви св. Стефана молодой священник совершал вечернее богослужение и подносил окружающим его верующим чашу, наполненную кровью Христа, как вдруг из-за одной колонны выскочил человек, при виде которого благочестивые молельщики страшно всполошились. Был ли это действительно человек или только вставший из гроба мертвец — привидение — скелет, который не похож был на человеческое существо? Два больших лихорадочно горящих глаза вращались на его пепельного цвета худом лице; на лоб его, покрытый потом и грязью, спускались седые волосы. Прежде чем молодой священник понял, что, собственно, здесь произошло, тот подскочил к нему и закричал пронзительным, воющим голосом:

— Дайте мне есть, а затем я, дьявол будь с вами, расскажу вам все, что со мной случилось, и лучше покончу на эшафоте, лучше всю свою жизнь буду томиться в темнице, чем хоть еще минуту переживать те муки, которые я терпел за последние пять дней! Чего смотрите вы на меня, глупцы? Разве вы никогда не видали человека, который голоден? Кончайте, потому что мне это надоело — я Цезаре Галлони, ведите меня в тюрьму.

Старая почитаемая церковь, один из самых красивых и великих памятников Вены, не была со времен турецкой войны местом такого безобразия, которое произошло здесь теперь.

Имени Цезаре Галлони было достаточно, чтобы разъяснить людям, что они имеют дело с давно разыскиваемым ненавистным убийцей, который задумал лишить жизни их любимую императрицу. Тотчас же Галлони был окружен разъяренной толпой, и священник, несмотря на мольбы и увещевания, не мог унять гнева, который охватил толпу при виде нечестивца. Без сомнения, Галлони не мог представить себе обстоятельства, при которых его арестуют. Он, видимо, испугался, когда увидел гневно горящие взоры и угрожающее поведение окруживших его людей.

Со всех сторон посыпались на него удары палок и зонтиков, толчком ноги рабочий швырнул его на землю, и, без сомнения, итальянец был бы убит или тотчас же разорван на части, если бы священнику в последний момент не удалось обратить внимание ослепленных яростью на то, что они судом Линча осквернят священные стены храма св. Стефана.

— Пощадите, — стонал Галлони, — сжальтесь надо мною, пять дней скрывался я здесь в храме св. Стефана, ни капли воды, ни куска хлеба за все это время не было у меня во рту, имейте сострадание к моей слабости, к моей простоте, о, я ужасно страдаю.

В это время в церковь ворвались полицейские, растолкали толпу и схватили негодяя. На Галлони тотчас же наложили цепи и привели в тюрьму, где ему отвели камеру, находящуюся глубоко под землей и из которой невозможно было бежать.

И только теперь начался процесс, в котором Галлони и я являлись обвиняемыми. Этот процесс один из самых достопамятных в истории суда и в особенности тогдашней Австрии. Толстые тома, целые библиотеки были написаны по поводу этого процесса, и актами, которые состоялись во время его, мог быть заполнен большой дом.

Галлони отрицал свою причастность к преступлению. Он все свалил на меня и утверждал, что любил меня и поэтому возил с собою. План убийства был в моей голове, и меня будто бы невозможно было бы отговорить от него. Он заметил, как я в тот роковой день вооружилась ножом и пошла по дороге в Гофбург. Тогда он последовал за мною и еще в саду замка умолял отказаться от бессердечного и преступного намерения. В этот момент уже проходила императрица, и он бежал, чтобы не навлечь на себя подозрения в соучастии.

Эти наглые ложные утверждения Галлони произнес с таким апломбом, он разукрасил их такими правдоподобными деталями, что он в действительности поколебал уверенность некоторых судей в моей невиновности. Главным образом, судьи не могли объединиться в вопросе, возможно ли, чтобы человек под влиянием «животного магнетизма» мог столь решительно пойти на убийство или, по меньшей мере, на покушение. Суд постановил запросить мнение выдающихся ученых Австрии.

Но ученые, так же как и судьи, не могли объединиться в этом вопросе. Одни говорили, что по новейшим исследованиям нельзя заключить, чтобы один человек так глубоко мог находиться под влиянием другого, другие — противоположное. В особенности ученые старой школы осмеивали мнение своих более молодых коллег и оспаривали существование «животного магнетизма». Вместе с тем они объявляли обманом и шарлатанством все производившиеся в этой области до сих пор опыты и исследования.

Появились книги за и против, распространялись брошюры, были доклады; спор из круга ученых был перенесен в круг широкой публики, спорили и дебатировали в салонах, бились и дрались из-за этого вопроса в пивных. В Будапеште, например, два врача, всегда бывшие в дружбе, в этом вопросе оказались такими противниками, что дошло до поединка между ними, и одного из них унесли с места дуэли мертвым.

Сама императрица, которая была уверена в моей невиновности, не могла пойти против мнения народа. По разным мотивам, но, главным образом, чтобы не порывать с церковью, она не могла открыто признать себя сторонницей магнетизма. Все же эта благородная женщина очень хотела меня спасти. Ее сострадание простиралось на меня и в тюрьме, потому что со мною там обращались много мягче, чем полагалось с тяжелыми преступниками. Я получала укрепляющие кушанья и освежающие фрукты. Все это передавалось мне в темницу, как говорилось, от незнакомых.

Наконец настал день суда.

До сих пор я не видела Галлони, и я должна сознаться, что дрожала в тот момент, когда пришлось стать против этого дьявола. Не применит ли он опять против меня своей нечестивой силы?

Зал, в котором происходило заседание, был наполнен до предела: никогда еще в суде не было такого интересного заседания. Были розданы входные билеты, из-за которых происходила настоящая борьба. Придворные, ученые, высшее военное начальство, словом, все, кто только имел какое-нибудь положение в Вене, все хотели присутствовать на этом замечательном процессе. Здесь толковали, главным образом, не только о приговоре для преступников, которые осмелились составить заговор против жизни священной особы императрицы Марии Терезии, но должен был произойти немой, но жесткий спор между старой и новой школой, между наукой, которая стояла на старой точке зрения, для которой основанием было Св. Писание и церковные авторитеты, и той наукой, которая сделала своей задачей исследование природы и вселенной и выводила свои основные положения из естественных законов.

Слух о моей красоте также в высшей степени возбуждал любопытную публику. Каждый хотел видеть красивую женщину, которая обвинялась в тяжком преступлении, каждый хотел слышать собственными ушами, будет ли произнесен смертный приговор над этой молодой красавицей.

Свидетелей было вызвано очень мало: несколько членов придворного штата Марии Терезии, которые присутствовали при аресте, хозяин гостиницы, в которой жили Галлони и я, наконец, ножевой мастер, у которого итальянец еще в Дрездене купил орудие убийства; он прибыл в Вену с особого позволения Саксонского правительства, чтобы дать показания против этого чудовища.

Также доктору Месмеру в Париж было послано требование явиться в качестве свидетеля, но Месмер был достаточно умен, чтобы не являться опять на роковую для него австрийскую территорию. Но он все же был принят австрийским послом в Париже и изложил ему по этому поводу все, что он знал о Галлони и обо мне в обширном докладе, который, как главный обвинительный пункт против Галлони, лежал на покрытом черным сукном столе. Может быть, по отношению к моим судьям я оказалась бы в более выгодном положении, если бы в своих признаниях была немного искреннее. Но в одном очень важном пункте я упорно молчала. В самом деле, во время всех допросов, которые снимались с меня, я ни разу еще не ответила на вопрос: кто я, замужем или нет, откуда я приехала? Точно так же и на суде, когда председатель предложил мне этот вопрос, я ответила твердым голосом:

— Я отказываюсь сообщить что-либо по этому пункту, так как я не хочу подвергнуть позору людей, которые мне близки и бесконечно дороги.

Нет, даже если бы меня подвергли пытке, если бы я могла этим купить себе свободу — имени своего мужа я не назвала бы, я никогда не сказала бы, что я законная супруга барона Андреаса Кампфгаузена-Зонненкампа, адъютанта короля Фридриха Прусского. Нет, мой муж не должен знать, что случилось со мной, лучше пусть он считает меня умершей, чем слышит, что я томлюсь в заключении в Вене, подозреваемая в покушении на цареубийство.

Ах, как я страдала во время моего заключения при воспоминании о любимом муже и горячо любимой, милой дочери, как часто мне казалось, что я схожу с ума, когда я вспоминала об этих двух столь дорогих для меня существах, для которых я навсегда была потеряна, которых я никогда — я была тогда убеждена в этом, — никогда больше не увижу. Я не хочу рассказывать вам весь ход процесса, Генрих Антон Лейхтвейс, он продолжался три дня и был богат волнениями, бурными и горячими объяснениями и замечательными приключениями.

Галлони защищался отчаянно. Чувствовал ли он уже руку палача на своем затылке, видел ли он, что на этот раз ему приготовлен эшафот, но он употребил все средства, чтобы избежать гибели. Он обвинял меня, как только мог, и пытался свалить на меня всю вину: он прямо утверждал, что план убийства императрицы исходил от меня и что он, напротив, стремился удержать меня от него.

Но свидетель, который был вызван из Дрездена, тот ножевой мастер, у которого он купил орудие убийства, погубил его. Этот человек ясно показал, что Галлони вошел в его лавку и между различными ножами и инструментами выбрал тот, который был самым острым. Он выдал себя тогда за помещика, который сам хочет закалывать своих быков и свиней, и для этой цели, по его словам, ему и был нужен нож.

Выводы Месмера также ясно говорили против итальянца. Месмер в своем ясном и проникнутом благородной страстью докладе доказывал, что Цезаре Галлони находится во власти силы природы, которую называют «животным магнетизмом» и которую он, доктор Месмер, впервые открыл. Он рассказывал далее, как я путем продолжительного общения с Галлони сделалась таким превосходным медиумом, какого только можно пожелать для доказательства «животного магнетизма», и что одного взгляда итальянца достаточно, чтобы подчинить меня его желанию. Месмер указал на мое долголетнее странствование с Галлони, во время которого он выставлял меня, как свою «певунью», и потом очень верно рассказал про дуэль, которая в свое время состоялась на Пратере и в которой Галлони, вследствие его, Месмера, более сильной воли был побежден. В заключение Месмер высказал убеждение, что для Галлони было легко во время гипнотического состояния отдать мне приказ об убийстве императрицы, и он утверждал, что я должна была точно выполнить все именно так, как мне это внушил итальянец, и что я должна была так же верно направить нож в свою грудь, как я направила орудие убийства в сердце Марии Терезии.

Я тоже с точностью указала на все преступления итальянца. Я призвала в свидетели Бога и всех ангелов в том, что я никогда не питала ни малейшей вражды против великой императрицы и, понятно, была далека от мысли убить ее. Эта мысль впервые была внушена мне Галлони.

Я сама очень мало знала об обстоятельствах, при которых было совершено преступление, и когда императрица привела меня в чувство, я как будто пробудилась ото сна и увидела себя вдруг окруженной стражей и закованной в цепи. Во всяком случае, я чувствовала к Галлони непобедимое отвращение, я ненавидела этого человека, но я не могла себе помочь, я должна была следовать за ним, и если бы он повел меня в огонь и воду, я последовала бы за ним, и один только взгляд его глаз был достаточен, чтобы подчинить меня его целям.

Мне была предоставлена очная ставка с Галлони, и тотчас мной овладела странное беспокойство. Но итальянец был достаточно хитер, чтобы перед судом не пользоваться своим дьявольским искусством: он упорно отрицал, что он подчинен силе, которую называют «животным магнетизмом», он утверждал, что никогда об этом не слышал, он пожал плечами по поводу показаний Месмера и высказал мнение, почему Месмер так оживленно вступился за меня, — ведь я так красива, а Месмер был молодым человеком, — этого было вполне достаточно, чтобы объяснить связь между нами.

Пока я еще была под стражей и следствие еще продолжалось, я вызвала, как своих свидетелей, Баркера и Жирардена и указала на Париж или Лондон, как на города, где можно найти того или другого. Но, к моему несчастию, все розыски моих обоих друзей окончились безрезультатно: Жирарден и Баркер находились тогда — мне об этом сообщили — в путешествии вокруг света, которое Баркер предпринял с целью забыть боль моего отказа, а Жирарден сопровождал его. Нельзя было узнать, где они оба в настоящее время находятся, и, таким образом, я должна была отказаться от своих главных свидетелей.

Наконец был объявлен приговор. Я ожидала его почти в судорожном состоянии, потому что виселица и тюремное заключение, страх и надежда казались мне гораздо менее ужасными, чем неизвестность. Среди безмолвного напряжения публики, около двенадцати часов ночи на третий день процесса был объявлен приговор.

Суд с трудом пришел к решению; он совещался четырнадцать часов. Долго спорили о возможности влияния на человека путем «животного магнетизма», и большая часть судей не могла согласиться с этим и поверить в новое открытие. И хотя всем было ясно, что Галлони родился с мыслью об убийстве и что я была принуждена к нему, но приняли во внимание, что я, которую все считали любовницей итальянца, была его послушным орудием. Но все знали, что добрая императрица интересуется мной и не желает моей смерти. Поэтому приговор по отношению ко мне гласил о пожизненном заключении и был отягощен постом каждый год в тот самый день, в который было совершено гнусное покушение.

Я не могу рассказать вам, Лейхтвейс, что испытала я при этом приговоре. Я определенно рассчитывала на смерть, и она была бы мне приятна, да, я бы ее приняла с радостью. Ведь что могла я ждать от жизни другого, кроме тяжких мук и безрадостного существования? То, что я любила, я потеряла навсегда. Никогда не осмелилась бы я, опозоренная, убийца императрицы, вернуться к моему супругу, к моему ребенку; никогда я не осмелилась бы под своим настоящим именем, которое я имела право носить, под именем баронессы Аделины Кампфгаузен опять явиться в общество, к которому я принадлежала. Таким образом, я вполне была приготовлена к тому, чтобы сложить свою голову на плахе, и если бы мне сообщили этот приговор, я встретила бы его одобрительным кивком головы.

Но когда надо мной произнесли роковые слово: ты должна жить, но тебя будут впредь держать, как пойманное хищное животное, тебя будут держать за решеткой, бросят в тюрьму, в которую никогда не попадет теплый солнечный луч, в которой ты медленно будешь увядать, может быть, сойдешь с ума, — когда я это услышала, мой друг, я издала безумный крик и упала на колени.

Но председатель уже дал знак и был введен Галлони. Закованный в цепи, он нахально встал перед судейским столом. Мне казалось, что на его лице была уверенность, что его оправдают. Он увидел, что я, низко наклонившись, лежу на полу; тогда он должен был понять, что судьи поверили его показаниям и меня одну признали виновной.

— Цезаре Галлони, — произнес председатель, и неприятно звучал полный голос белобородого старца в зале, которая, будучи освещена немногочисленными, но большими лампами, находилась в каком-то страшном полумраке, — Цезаре Галлони, суд того мнения, что его призвание освободить землю от одного из самых опасных негодяев, от изверга в человеческом образе, который должен быть уничтожен, как чудовище, без сожаления и без потери времени. В прежние времена были рыцари, которые выезжали для того, чтобы освобождать страну, которую посещали такие страшные звери, — св. Георгий убил дракона, и еще теперь празднует мир его подвиг. Рыцари исчезли, но св. Георгий наших времен — это правосудие, которое по распоряжению цивилизованного государства владеет оружием, очищающим землю от драконов, чудовищ и хищных животных в образе человеческом. Ты покушался на преступление. Цезаре Галлони, которое, слава Богу, в Австрии принадлежит к редчайшим и для успокоения населения нашего отечества следует сказать, что тот, который был способен на такое проклятое преступление, был иностранцем. Ты задумал убить государыню, но ты проявил еще коварство и жестокость в том, что ты не сам хотел убить, но ты подчинил своему влиянию глупую женщину, чтобы из нее сделать себе необходимое орудие. Суд того мнения, что для тебя было совершенно безразлично, каким образом совершилось бы это убийство; путем ли, доступным человеческому пониманию, или под влиянием силы природы, которую многие достойные ученые упорно отрицают. Во время разбора дела выяснилось, что не может быть никакого сомнения в том, что ты, Цезаре Галлони, заставил свою помощницу направить в сердце императрицы купленный тобою нож и, следовательно, ты настоящий, истинный и позорный убийца. Ввиду чудовищности твоего преступления суд считает себя вынужденным назначить тебе самое строгое наказание, которое по кодексу нашего права за него полагается. Цезаре Галлони, ты приговорен к смертной казни через сожжение на костре.

Зверский звук ярости и исступления сорвался с губ итальянца, и при этом страшно зазвенели его цепи.

Но председатель продолжал повышенным голосом, который заглушали глухое смятение и возбуждение публики.

— Через три дня будешь ты сожжен рукой палача на костре, Цезаре Галлони, и пусть этот кровавый приговор произойдет публично. Закованный в цепях, ты должен пройти по всем улицам Вены, чтобы каждый плевал тебе в лицо и чтобы каждый гражданин с презрением и отвращением отворачивался от тебя. Это не для того нужно, Цезаре Галлони, чтобы сделать из твоего приговора предостережение, потому что не только в Австрии, но, я надеюсь, и во всей Европе нет второго такого человека, который бы, подобно тебе, имел разбойничье намерение против Ее Величества Императрицы или какой-нибудь высокой особы царствующего дома в Австрии. Напротив, это приятно, что смерть, которую ты найдешь на костре и при помощи которой будет стерт с лица земли негодяй, которому нет равных, сплотит любовью и привязанностью к императрице австрийский народ.

Председатель замолк, и в зале суда раздалось восторженное одобрение. Имя императрицы произносилось с воодушевлением, которого я до сих пор не слышала, и долгие минуты продолжалось это выражение патриотических чувств, выражения верности и приверженности, которые питает народ к своей государыне.

Когда наконец по знаку председателя шум прекратился, раздался хриплый, визгливый голос Галлони:

— Будьте прокляты все вы, которые в этот час наслаждаетесь моим падением, прокляты те, которые произнесли мне варварский приговор, проклята та, которую вы так приветствовали, проклята ваша возлюбленная!

— Уведите прочь негодяя, — загремел председатель, — скоро пламя костра задушит его проклятия.

Сторожа окружили Галлони, и он был изгнан из зала суда пинками.

Меня также схватили и вывели. И в тот момент, как я покинула зал суда, между мной и жизнью опустилась темная пелена, которой решено было в будущем отстранить меня от всего, что было любимо мною, пелена ночи смирительного дома, в котором я считала себя навсегда погибшей. Меня поспешно привели обратно в тюрьму, где я до сих пор находилась в заключении, в ту же камеру, в которой я была во время следствия. Одетая, я бросилась на кровать. Я знала, что не усну, я боялась этой ночи, потому что была уверена, что сойду с ума. Всю жизнь быть запертой, как дикое животное, никогда не сметь радоваться свободе, — это была моя судьба, которая теперь ждала меня?

Никогда больше не увижу я леса, леса, который я так любила, с его тенистыми деревьями, с его чистыми цветами, с его журчащими ручьями, никогда я не смогу опуститься в церкви на колени, чтобы подняться душою к Богу, никогда больше мои глаза не увидят веселых людей, — нет, тюремщики, хищники, преступники впредь будут составлять единственное мое общество.

И мой муж, мой возлюбленный, человек, без которого я еще несколько месяцев тому назад, не могла жить, никогда больше не обнимет меня, никогда больше я не смогу опустить мою голову на его верную грудь. О, Боже мой, как это возможно, чтобы судьба была так жестока. Возможно ли, чтобы два человека, так любящие друг друга, были разъединены, как будто никогда не были вместе, возможно ли, чтобы любовь уничтожил слепой случай?

И когда я подумала о своем ребенке и мне представилась моя милая маленькая дочь, когда я представила себе, как она вырастет без меня, без матери, которую природа назначила ей, как воспитательницу, защитницу и руководительницу, — тогда мне стало так тяжело, точно все мои опасения уже сбылись. Безумие, казалось, запустило свои железные когти в мой мозг и над моим ясным сознанием распростерло свои крылья.

Как часто Гунда будет спрашивать:

— Где мама?

Как часто, видя других детей, которых за руку ведет мать, она должна будет испытывать горькое чувство, что ей одной, среди стольких детей, не дано прижаться к матери. А позже, ставши девушкой, в том возрасте, когда особенно необходима защита и совет матери, я тоже должна была быть ей далека и не могла бы ее охранить от опасностей, которые угрожают девушке.

Я зарывала в подушки свое залитое слезами лицо, я страшно рыдала, я даже вскакивала с моего ложа и, так как меня освободили от цепей, хотела лишить себя жизни: подбежав к стене, я пыталась размозжить себе череп о тяжелые камни. Но я ведь была еще молода, и мне не доставало нравственной силы серьезно искать смерти. Поэтому, трепеща перед смертью, я, шатаясь, возвращалась на свое ложе.

Ах, как я ненавидела человека, который принес мне такое безграничное несчастье, как обрушивались мои проклятия на голову Галлони. Но мне нечего было больше проклинать его, проклятие уже обрушилось на него, ему предстояла ужасная, мучительная смерть. И я почти завидовала ему: он, по крайней мере, найдет покой, а я? Может быть, у меня слишком здоровый организм, и я перенесу все трудности жизни в тюрьме, может быть, состарюсь в тюрьме и, значит, буду мучиться много десятков лет, мучиться так, как немногие до меня и после меня, потому что из всех ударов судьбы, которые могут обрушиться на смертного, нет ничего страшнее того, что выражается следующими словами:

«Невинно осужденный — невинно заключенный в тюрьму».

Все обильнее текли мои слезы; может быть, то, что я могла плакать, было большим счастьем, данным мне Богом. Тяжелые страдания все больше и больше ослабляли мое тело, и, хотя я и делала усилия, чтобы не заснуть, боясь сновидений, сон все же овладел мной; мои глаза закрылись, я впала в забытье, в лихорадочную дремоту. Вдруг мне показалось, что я слышу, как открывается и скрипит на петлях железная дверь моей камеры, затем в темноту моего угла упал луч света, и я увидела высокую женскую фигуру, закутанную в черный плащ. За ней виднелся тюремщик и два офицера; но достаточно было знака величественной женщины, чтобы ее спутники скрылись с порога камеры. Дверь закрылась за женщиной в плаще, она была одна со мной в камере. Она подошла к моей кровати, на которой я все еще лежала не двигаясь, склонилась надо мной и, думая, что я еще сплю, мягким и тихим голосом проговорила:

— Бедная женщина, ты искупаешь чужую вину.

Тогда я, не в силах больше сдерживаться, вскочила и бросилась к ногам одетой в черное женщины, лица которой я все еще не видела.

— Кто бы вы ни были, — закричала я, — благодарю вас за слова, которые вы только что произнесли! Вы верите в мою невиновность. Будьте благословенны, вы дали мне талисман на том тернистом пути, по которому мне еще предстоит идти; мысль, что есть существо, которое считает меня невиновной, это капля радости в чаше горьких страданий.

— Так узнай же, — воскликнула величественная женщина, — кто верит в твою невиновность! Взгляни, Аделина, — императрица стоит перед тобой.

Быстрым движением сняла Мария Терезия вуаль с головы, и я взглянула на ее лицо, которое уже однажды явилось мне, подобно лику ангела, я взглянула на это умное, кроткое и доброе лицо.

— Встань, Аделина, и выслушай меня, — растроганным голосом сказала императрица. — Может быть, еще найдется средство спасти тебя от ужасного наказания, к которому ты приговорена, но это будет всецело зависеть от тебя. Дело будет находиться в зависимости от того, согласишься ли ты снять таинственное покрывало, которым было покрыто твое прошлое до сегодняшнего дня.

Я поднялась, и императрица в своем человеколюбии дошла до того, что схватила мои руки и мягко усадила меня рядом с собой на край моей кровати.

— Аделина, — сказала Мария Терезия своим полным, чудесным, звучным голосом, — мы здесь не сидим, как императрица и преступница, которая судом признана виновной; нет, в эту минуту мы просто две женщины, из которых каждая должна пойти по тому пути, который намечен ей в книге жизни. Я знаю, Аделина, что ты не принимала участия в недостойном поступке этого отвратительного Галлони. Я знаю, ты невиновна. Но, чтобы оказаться достойной моей милости, ты должна открыть мне то, что скрывала от других, то, что не могли у тебя вырвать ни угрозы, ни предостережения судьи: кто ты, откуда ты пришла и кто те, к которым ты принадлежишь?

Мое сердце смягчилось, и я почувствовала, что не имею права противиться этой ласковой женщине. Минуту я колебалась, затем начала тихим, но потом все более уверенным голосом рассказывать Марии Терезии всю мою жизнь. Я описала ей свою безрадостную юность, горячими слезами оплакивала на ее глазах моего благородного отца, который так рано расстался со мной, описала истязания, которые переносила, не без вины с ее стороны, моя мать от танцмейстера Полидора. Наконец, дошла до той минуты, когда, замерзшая и голодная, упала у порога студенческого дома. Я объяснила ей, как Галлони приобрел власть надо мной, как он мало-помалу пробовал и укреплял свою ужасную волшебную силу надо мной; не скрыла и того, что едва не стала женой Баркера, рассказала, как итальянец загипнотизировал меня в день свадьбы и увез.

Мария Терезия становилась все задумчивее, и, наконец, когда я дошла до того места, когда Галлони увез меня на чужбину, как свою певчую птицу, свою рабыню, свое безвольное орудие, с ее уст сорвалось восклицание:

— Какая низость, какая мерзость, какая пропасть подлости!

Я же продолжала рассказывать о тех двух ужасных годах, во время которых я была во власти Галлони, пока Месмер не спас меня. Затем я перешла к своей берлинской жизни, и тогда — я едва могла превозмочь нахлынувшую на меня боль, — я заговорила о своем муже и ребенке. Но я еще не назвала имени своего мужа и, рассказав всю историю своих страданий, только в конце прибавила:

— Вот, ваше величество, как из супруги барона Андреаса Кампфгаузена-Зонненкампа, из супруги человека, бывшего адъютантом прусского короля, я превратилась в преступницу, осужденную на тюремное заключение, — да, преступницу, по крайней мере в глазах света.

Едва услышала императрица имя моего супруга, как она вскочила с места и в чертах ее лица произошла странная перемена. С испугом заметила я, что с этого лица исчезло выражение кротости и ласковости и сменилось жестокой, почти враждебной суровостью.

Прошло некоторое время. Мария Терезия старалась прийти в себя; я же невыразимо страдала, потому что уже предчувствовала, что мне грозит новая опасность.

— Так это ты, — вырвалось, наконец, прерывающимся голосом у императрицы, — так это вы — супруга барона Кампфгаузена-Зонненкампа, адъютанта моего врага, прусского короля? Горе вам, вы родились под несчастной звездой, все складывается так, чтобы преградить вам путь к свободе. Но нет, нет, я не хочу, чтобы вы искупали грехи, совершенные другим, я не хочу вас сделать ответственной за то, что ваш супруг доставил мне самые тяжелые, самые беспокойные часы моей жизни. Узнайте же, Аделина, что именно о бароне Кампфгаузене-Зонненкампе говорят, что он возбудил прусского короля против меня, что именно в его руках сходятся все нити политических отношений; теперь эти нити грозят сплестись в сеть, которая должна быть накинута на мою голову и страну.

Однако я должна признать, что барон Кампфгаузен действовал бескорыстно; может быть, давая советы королю, он следует своим убеждениям. Но мне этот человек стал опасен: это он вызвал злосчастную войну, которая теперь ведется между мной и прусским королем. Они хотят отнять у меня Шлезвиг, эту жемчужину моей короны. Я буду за нее бороться, пока австрийская рука будет в силах поднять меч, зарядить ружье. Выслушайте же мое последнее слово, Аделина. Вы можете купить себе свободу, вы можете еще сегодня покинуть эту тюрьму и никогда, — вот вам мое императорское слово, — никогда я не перестану быть вашим другом, вашей защитницей, если вы дадите мне одну клятву.

Императрица сделала маленькую паузу, затем произнесла торжественным голосом:

— Клянитесь мне, что вы отныне будете моим верным агентом, моей помощницей, клянитесь, что вы будете бороться на моей стороне, насколько у вас хватит сил. Вы так хороши, так хороши! Я редко видала такую красивую женщину, и это именно то орудие, на которое я хочу опереться в моих планах. Пусть пройдет несколько лет, пока вас там забудут, людей скоро забывают, — затем возвращайтесь в Берлин и постарайтесь добиться доверия короля. Это вам удастся, и вы станете моей полезнейшей шпионкой. Но никогда, — клянитесь в этом раньше всего, — никогда не вернетесь к вашему супругу, вы должны отказаться быть матерью вашему ребенку, вы должны всецело посвятить себя служению мне. За это я вам возвращаю свободу, возвращаю жизнь.

Я снова опустилась на колени и, лежа на полу, рыдала и корчилась от отчаяния. С одной стороны, надо было покинуть мужа и ребенка, с другой — ждало спасение от ужасной участи — от вечной тюрьмы. А я была молода, Лейхтвейс, я была молода и не могла перенести мысли до конца жизни быть отделенной холодной тюремной стеной от света и его радостей.

— Решайтесь, Аделина, — настаивала императрица, — время не терпит, хотите быть моим другом, моей помощницей?

Тогда я встала. Видно, сама императрица испугалась бледности моего лица, потому что она испуганно отскочила назад. Я же воскликнула уверенным голосом:

— Клянусь Богом, ваше величество, если вы вернете мне свободу, я буду вам служить до конца дней своих.

Лицо Марии Терезии засияло торжеством.

— И ты клянешься мне, — продолжала она, — не вернуться к твоему мужу и ребенку, пока я тебе этого не позволю?

— Клянусь… Клянусь… Еще и это… О Господи, мое сердце разрывается, если бы вы знали, государыня, как тяжко расставаться с самым дорогим, что имеешь на земле.

— Безумное дитя, — сказала императрица, ласково гладя мои волосы, — не тяжелее было бы расставание, если бы ты на всю жизнь была похоронена в этой тюрьме? Ты умно и здраво рассудила, Аделина. Опустись на колени и присягни мне. С этой минуты ты не чужая в моей стране, ты моя подданная и вступаешь в ряды тех, которые клялись победить или умереть за меня.

И государыня протянула мне руку, к которой я прижалась губами.

Глава 124 НА КОСТРЕ

Через час открылась дверь моей камеры. Я получила другое платье; затем карета, которая стояла перед воротами тюрьмы, отвезла меня в монастырь, находящийся вблизи Вены. Здесь я была любезно принята настоятельницей, и в течение двух следующих дней мне дали возможность свободно отдыхать, чтобы я немного оправилась. Мне приносили укрепляющую пищу, врач исследовал состояние моего здоровья и предписал мне некоторые успокаивающие нервы средства. Мне дали книги, которые должны были развлечь меня, словом, меня приняли как гостью, ради которой готовы исполнить все.

На третий день утром настоятельница вошла ко мне и сказала:

— Дочь моя, мне поручили заставлять тебя ежедневно подольше бывать на воздухе; свежий воздух должен хорошо подействовать на тебя. Будь готова и сопровождай меня. Монастырская карета ждет перед дверьми; важные дела зовут меня в Вену, и ты должна поехать со мной.

Ничего не подозревая, я оделась и вскоре сидела рядом с настоятельницей в полузакрытой карете, которую везли сытые, крепкие лошади. Быстро поехали мы к городу. Настоятельница втянула меня в поучительный и интересный разговор, и я сначала не заметила, какое оживление царит в городе. Чудесный солнечный свет сиял над Веной. Все улицы были полны людей, но все они, казалось, стремились к определенной цели, к определенному месту. Наша карета поехала по тому же направлению, по которому двигалась толпа. Мы приехали на большую площадь, окруженную массой экипажей. Кроме того, были построены трибуны, которые чернели от массы людей. Я, вероятно, не ошибусь, если скажу, что на той площади было не меньше ста тысяч зрителей; взоры всех этих любопытных были направлены на середину площади.

Там возвышалась странная, непонятная на первый взгляд постройка. Невероятное количество больших и маленьких поленьев были сложены на каменной площадке; промежутки между поленьями были заполнены хворостом. Эта постройка, имевшая площадь шагов в двадцать, была строго квадратна. По обеим сторонам костра, достигавшего человеческого роста, стояли солдаты с алебардами в руках: они были одеты в кроваво-красные одежды. То, что я видела перед собой, был костер, и он был предназначен для Галлони.

Теперь я начинала понимать, почему настоятельница привезла меня сюда. Это было сделано по приказу государыни, которая хотела мне доказать видом наказания Галлони, какое прекрасное решение я приняла. Я имела на лице легкую вуаль, так что мне нечего было бояться быть узнанной, да никто из публики и не подозревал, что я нахожусь на свободе, а почтенная настоятельница была вполне достаточной защитой, чтобы оградить меня от оскорблений. Однако я вся дрожала не за себя, а в ожидании того ужасного зрелища, которое должно было произойти в следующие четверть часа.

Вдруг я услышала барабанный бой. В толпе произошло сильное движение. Все невольно поднялись. Взоры всех устремились на улицу, прилегавшую к месту казни. Сначала шли шесть барабанщиков, которые изо всех сил колотили в барабаны. Писклявые флейты исполняли ужасную музыку. Затем шел отряд солдат, по-видимому с заряженными ружьями, а за ним — о, какое ужасное зрелище! На телеге, запряженной двумя козлами, сидел человек, одетый в грубую одежду. На голове у него был надет соломенный венок, худые руки, выглядывающие из широких рукавов, держали маленький черный крест. Рядом с телегой шли двое слуг палача. Оба были одеты в ярко-красное и размахивали бичами, которые держали в мускулистых, голых руках; время от времени они ударяли этими бичами несчастного, который сидел на телеге.

За телегой ехал верхом на лошади большой, страшный человек с длинной, черной бородой и бледным лицом. Он был закутан в кроваво-красный плащ, на боку у него блестел широкий меч. Трепет пробежал в толпе, когда показался этот человек. Это был палач города Вены. Печальное шествие замыкал отряд солдат.

Телегу окружила толпа. Это были те низкие элементы предместий, которым каждая казнь доставляет радость, которые не могут не проводить осужденного до костра или эшафота. Но даже чернь, среди которой, несомненно, находились преступные элементы, казалось, была полна безумной злобы против человека, сидевшего в повозке. Когда представлялась возможность стоять близко к нему, ему плевали в лицо, забрасывали тухлыми яйцами, камнями, картофелем, кололи острыми палками, выкрикивали ругательства, которые, может быть, причиняли ему большее страдание, чем настоящие истязания.

Мне нечего говорить вам, Лейхтвейс, что человек, которого вели на костер таким ужасным образом, напоминающим мрачное средневековье, был — Цезаре Галлони.

Он более не походил на человека, скорее на привидение, восставшее из гроба, — таким серым, осунувшимся, худым он выглядел. За время заключения волосы и борода у него страшно выросли и окружали его голову какой-то серой копной, из которой смотрело бледное, изможденное лицо, напоминавшее лицо утопленника, тело которого гонят волны. При каждом движении несчастного из-под власяницы вырисовывались все его формы и было видно, что от Цезаре Галлони остались только кожа и кости. Казалось, на теле этого человека ничто уже не жило, кроме его глаз, этих больших, темных глаз, которые и теперь еще не потеряли своей жуткой силы и пожирающего блеска.

Я почувствовала, как дрожь охватила меня, когда я встретилась с этими глазами; к сожалению, карета настоятельницы остановилась так близко от места казни, что я видела все фазы ужасного зрелища, слышала каждое слово, которое там было произнесено, видела каждый взгляд приговоренного к смерти.

Вот телега достигла места казни. Палач соскочил с лошади и приказал Галлони выйти из повозки и приготовиться к смерти. Итальянец повиновался. Но я видела, что он дрожал всем телом. Цепи, в которые были закованы его руки, звенели, и когда он выходил из повозки и ступил на твердую почву, он зашатался; слуги палача должны были поспешить, чтобы поддержать его. Его повели по ступенькам каменной платформы, на которой был разведен костер.

На огромной площади царила полная тишина, можно было подумать, что присутствуешь на богослужении, а не на казни. Никто не хотел пропустить ни одного слова ни осужденного, ни палача, каждый хотел видеть все подробности ужасной трагедии. Вот вперед вышел высокий судебный чиновник, одетый в черное. Пока Галлони еще стоял на одной из ступеней платформы, он взошел на самый ее высокий пункт.

— Цезаре Галлони, — сказал он громким голосом, — наступил момент, когда ты должен искупить на костре свое ужасное преступление. К сожалению, ты не можешь получить в эту ужасную минуту твоей жизни утешения и поддержки святой церкви, потому что в тюрьме ты проявил так мало раскаяния, ты так грубо оттолкнул и оскорбил приближавшихся к тебе священников, что ни один из них не захотел сопровождать тебя к вратам смерти. Не раскаявшись, вступаешь ты на костер и даже не смеешь надеяться, что там, где поступки взвешиваются, как и сердца, ты найдешь прощение. Цезаре Галлони, ты хотел совершить преступление, которое принадлежит к самым отвратительным, когда-либо вышедшим из мозга человеческого; но Господь разрушил твой мерзостный план, и теперь ты подвергаешься наказанию земной справедливости.

Палач города Вены, передаю вам этого человека, по имени Цезаре Галлони, уроженца Болоньи, который пытался коварно убить ее императорское величество Марию Терезию, нашу любимую, достойную удивления и поклонения мать Австрии. Палач города Вены, исполните ваши обязанности и направьте этого человека по пути, начертанному ему правосудием. Пусть пламя костра охватит его голову, и пусть его проклятая душа попадет в ад.

Глухой шум раздался в толпе, подобно шуму морских волн. Высокий чиновник отошел в сторону; палач города Вены вынул из ножен сверкающий меч и приказал Галлони опуститься на колени. Галлони, казалось, окаменел. Казалось, он ничего не слышал и стоял совершенно неподвижно. Тогда палач так сильно ударил его тупым концом меча по затылку, что итальянец упал на колени. Палач три раза коснулся головы несчастного:

— Цезаре Галлони, ты передан мне высшей властью, по воле которой я исполняю над тобой смертный приговор. Да падет кровь твоя на твою собственную голову — я невинен, так как я только слуга правосудия.

Затем он отбросил меч, схватил итальянца за шиворот и потащил его к костру.

В эту минуту неподвижная фигура Галлони пришла в движение. Душераздирающий крик, не имеющий ничего человеческого, сорвался с его уст. С силой отчаяния вырвался он из рук палача и пытался освободиться от него.

— Оставьте меня! — кричал Галлони пронзительным голосом, проникающим до мозга костей слышавших его. — Проклятый австриец, вы не имеете права убивать меня. — Итальянцы, на помощь, на помощь, на помощь!

Негодяй рассчитывал на то, что в толпе найдется несколько смелых молодцов, которые помогут ему, но и в этом последнем расчете он ошибся. Ничто не пошевелилось, ни одна рука не поднялась, чтобы прийти на помощь убийце.

Между тем палач со своими помощниками набросились на Галлони; короткая борьба, и итальянец был побежден. Палач разорвал его одежды до пояса, так что они висели клочьями и обнажились плечи и грудь. На этом теле сквозь кожу видно было каждое ребро, каждая кость. Несомненно, уже во время заточения Галлони показали всю тяжесть его преступления, должно быть, с ним бесчеловечно обращались.

— Опустись на колени и молись, — приказал палач.

У Галлони вырвался ужасный смех.

— Моя последняя молитва? Ну так слушайте ее. Будьте вы все прокляты, вы, виновные в моей казни, пусть разверзнется земля и поглотит вас. А когда я буду казнен, я восстану из гроба и буду бродить по улицам Вены, чтобы принести вам чуму, злосчастья, горе.

— Мы не боимся этой угрозы, — закричал палач, — тебе трудно будет, негодяй, собрать свой прах, который мы развеем по ветру. А теперь пора кончать.

С этими словами палач сделал знак своим помощникам; они крепко схватили Галлони, прижали ему худые руки к телу и, несмотря на страшное сопротивление, потащили к костру. Я скоро увидела, как Галлони исчез за костром, но затем увидела его голову и грудь. Поленья были так тесно уложены вокруг тела несчастного, что он не мог двинуться, а когда ему завязали руки за спину, у него уже не было никакой возможности избежать костра. Никогда не забуду того мертвенно-зеленого, искаженного лица, которое возвышалось над костром. Мне даже казалось, что темный, полный ненависти взгляд итальянца устремился на меня — именно на меня, которую он, может быть, искал в толпе и узнал, несмотря на легкую вуаль, просто чутьем.

Но, может быть, я все это воображала, может быть, это моя фантазия так сильно работала в эту минуту, и безграничный страх рисовал мне то, чего на самом деле совсем не было. Но я не могла избавиться от мысли, как я сама была близка к костру, как легко могло получиться, что и я стояла бы там, где был Галлони, и должна была бы перенести такую же мучительную смерть.

Между тем помощники палача кончали свое страшное дело. Они на дрова налили масло из металлического сосуда, который принесли с телеги, дрова и хворост пропитались насквозь маслом. Палач отошел в сторону, и ему передали большой факел. Он сделал знак своим помощникам, те быстро сошли с каменного возвышения.

Галлони глухо зарычал — так, вероятно, рычит тигр, попавшись в западню, в ловушку, которую поставил ему охотник. Палач три раза перекрестился, затем медленно, совсем медленно, — он это делал, чтобы продлить предсмертные мучения своей жертвы, — взошел на каменные ступеньки возвышения и приблизился к костру.

— Сжальтесь… Пощадите… Я… я все перенесу… только не это… заточите на всю жизнь в тюрьму… я хочу жить… жить… жить!.. Ах, огонь… огонь!

Страшно звучали в тихом, неподвижном воздухе последние слова борющегося за свою жизнь убийцы.

Палач зажег костер. Но с хорошо рассчитанной жестокостью он зажег его не сверху, чтобы пламя сейчас же уничтожило человеческую жизнь, а с подножия костра. По напитанному маслом горючему материалу пламя распространилось в одну минуту. Сотнями ярко-красных змей поползло оно, обвиваясь вокруг поленьев, и в следующее мгновение охватило несчастного человека. Еще несколько минут слышалось его хриплое рычание, ясно было видно, как огонь сжигает его волосы, охватывает тело. Наконец, пламя закрыло голову несчастного, его крики и стоны стали все тише и тише, наконец, совсем замерли. Ужасное дело было закончено.

Я закрыла глаза и была близка к обмороку. Я так дрожала всем телом, что настоятельница обняла меня, и я ясно слышала, как она прошептала:

— Бедное дитя, я охотно избавила бы вас от этой душевной муки, но должна была повиноваться приказу, которого избежать не могла.

В эту минуту раздался многоголосый крик. Костер рухнул, и из пламени вылетел ворон с опущенными крыльями. Конечно, все суеверные люди стали уверять, что этот ворон — душа сожженного преступника; но, на самом деле, бедная птица давно уже спряталась в дровах и не могла вырваться оттуда. Ворон полетел на один из ближайших домов; отдохнув несколько минут на крыше, он снова распустил свои черные крылья и исчез вдали.

Прах Цезаре Галлони был развеян по ветру, как ему предсказал палач, и от демонического человека, разрушившего мою жизнь, не осталось ничего земного, — он был исключен из числа живущих; от него осталось только его имя, запятнанное покушением на убийство государыни.

Когда я вернулась в монастырь, меня сейчас же пришлось уложить в постель и позвать врача. Врач сделал серьезное лицо и заявил, что у меня начинается нервная горячка. Казнь Галлони, на которой меня заставили присутствовать, нанесла моему здоровью и больным нервам последний удар — я тяжело заболела. Может быть, я бы не перенесла этой болезни, может быть, я бы нашла давно желанный покой в могиле, если бы не была так молода, а молодость, как известно, — лучшее средство против всех болезней.

Правда, я должна сознаться, что была окружена трогательным, материнским уходом. Монахини сменялись у моего ложа день и ночь, и никогда ни на одну минуту я не оставалась одна с собой, за мной ухаживали добросовестно и хорошо. Когда я проснулась, мне рассказали, что я полных четыре недели пролежала в лихорадке и не приходила в себя. Но вот врач объявил, что кризис миновал и что моя жизнь спасена.

Я быстро поправилась. Эта болезнь, может быть, была благословением Божьим, потому что эта горячка вытянула из меня все болезненное. Огромная энергия овладела мной, мне хотелось деятельности. Теперь я сама хотела служить великой императрице, которой я была обязана свободой, хотела исполнить обет, который я ей дала в ту ужасную ночь моей жизни.

В тихой уединенности этой благочестивой обители я имела случай увеличить мои знания в разных отраслях. Монастырь имел прекрасную библиотеку, а настоятельница, высокообразованная женщина, свободно говорившая по-латынн и по-гречески, была моей учительницей. В этом году я приобрела столько знаний, как никогда во всю мою жизнь, и так быстро пополнила все пробелы моего образования, что даже настоятельница удивилась.

Через год я получила приказание ехать в Испанию; в Мадриде я должна была получить письма, в которых будет сказано, что мне делать. Письма, которые ждали меня в Мадриде, были мне переданы австрийским консулом. Это были письма, собственноручно написанные Марией Терезией. Она напоминала мне в них, чтобы я следовала своему обету и сделала все возможное, чтобы поскорее стать доверенным лицом прусского короля.

Взгляд в зеркало убедил меня, на какой путь я должна вступить, чтобы успешно исполнить волю государыни, к которой я чувствовала глубокую, страстную любовь и все увеличивающееся уважение. После перенесенной тяжелой болезни я стала еще гораздо красивее, чем прежде. Все — я должна это высказать, чтобы сделать дальнейшее понятным, Лейхтвейс, — были восхищены моей наружностью, мужчины ухаживали за мной и клялись, что я красивейшая женщина на земле. Красота — это такая сила, против которой не устоит и король. Я должна была только задрапировать эту красоту в подходящие одежды.

Тут представился случай воспользоваться стараниями моего отчима; ведь уважаемый Полидор хотел меня воспитать для карьеры танцовщицы. Я отправилась к испанскому учителю танцев. Как известно, в этой стране процветают апельсины и лимоны, но еще больше и пышнее благородные танцмейстеры. И вот я стала учиться. Учитель восхищался мной и пророчил мне блестящее будущее: он уверял, что я перегоню и отодвину на второй план всех танцовщиц мира, что все театральные директора и публика забросают меня деньгами и лаврами. Бедный танцмейстер не знал, для какой цели мне нужно было его искусство, он не знал, что из публики всего мира я хотела обворожить только одного, и этот один был король.

Опять прошел год, который я провела на берегах Манцанареса. Когда прошел и этот год, я решила, что наступило время выступить в поход против прусского короля; моим оружием должна была быть красота, женское очарование, пение, танцы и женская хитрость. А такое оружие должно привести к победе. И я действительно одержала победу, да такую, о которой и не грезила в своих самых смелых мечтах.

Король Фридрих Прусский имел в Рейнсберге замок, который еще в бытность его наследником был его любимейшим местопребыванием. Здесь, вдали от прозаической обстановки берлинского двора, где его бережливый и даже скупой отец вел мещанское хозяйство, он мог жить свободно, следуя своим идеалам, здесь ему было позволено углубиться в великие произведения французских философов, читать французские пьесы; здесь он не носил простую прусскую солдатскую форму, которую навязал ему отец, а элегантное французское платье со шпагой на боку; здесь он не должен был заплетать свои великолепные волосы в косу, а носил их, следуя французской моде, напудренными, завязанными сзади узлом и перевязанными черным шелковым бантом. Здесь Фридрих был окружен лучшими и вернейшими друзьями; умнейшие и красивейшие женщины спешили в Рейнсберг, чтобы вращаться в обществе собравшихся там людей; здесь жили жизнью бесконечно далекой от той, которую считали серьезной и приличной в тогдашних бюргерских кругах Пруссии, к которым в некоторой степени принадлежал и прусский двор.

Вступив на трон своих предков и став королем, Фридрих охотно возвращался в Рейнсберг, когда на время мог сбросить тяжесть правления и когда ему хотелось получить наслаждение и возбуждение. Нередко в рейнсбергском театре устраивались представления, и тогда величайшие артисты получали приглашение играть перед королем. Мне удалось получить такое приглашение.

Дело в том, что в Испании церемониймейстер короля видел, как я танцую, и так много рассказывал королю о моей наружности и моем искусстве, что король жаждал познакомиться со мной. Вот однажды я и получила приглашение отправиться в Рейнсберг и исполнять там главную роль в балете. Могу сказать, как Цезарь: я пришла, увидела, победила.

Балетное представление имело место не в закрытом помещении, — это бы противоречило вкусам короля, который всегда любил соединять искусство с природой, — а в одном из красивейших мест рейнсбергского парка: между высокими и старыми деревьями парка занавесом было отделено небольшое пространство и поставлено небольшое возвышение, которое должно было служить сценой. Не было ни ламп, ни искусственного освещения. Луна и звезды, которые чудесно и ясно сияли в эту ночь, заливали своим мягким светом отдельные сцены балета.

Балет назывался «Лесная фея». Действие его от начала до конца происходило в лесу, так что великолепные деревья парка образовывали кулисы, занавес шумел, — нельзя было придумать более величественной и живописной декорации. Я играла лесную фею. В балете изображалась любовь некоего смертного, который, заблудившись в лесу, был приведен карликами к их госпоже. Она и была той феей, которую смертный любил, и ласково приняла его, так как и ей понравился прекрасный смертный.

Нет, — воскликнула Аделина Барберини, — я не хочу говорить больше об этой незабвенной ночи; я не могу описать вам, Лейхтвейс, как после представления король долго молча шел со мной по лесу и как я тогда почувствовала веяние его сильного духа!

Странная смесь чувств и ощущений наполнила мою грудь: ведь я должна была ненавидеть и погубить этого человека, а между тем я не могла не преклоняться перед ним и не любить его. Король предложил мне переселиться в Потсдам и принять ангажемент там и в его придворном театре в Берлине. Он посулил мне такое вознаграждение, какого, вероятно, до сих пор еще никогда не платили артистам; он обещал построить мне собственный дворец, дать в мое распоряжение королевский выезд и лошадей — словом, я должна была иметь все, чего бы ни пожелала моя душа и что, как он думал, могло порадовать женское сердце. И за все это он не требовал, собственно говоря, ничего. Клянусь вам, Лейхтвейс, король никогда не любил меня в том смысле, как обыкновенно понимается любовь мужчины к женщине.

Он восхищался моим телом, видя в нем возрождение античной красоты; моя внешность очаровывала его так, как очаровывала бы его статуя, сделанная рукой мастера; это было чувство истинной радости и наслаждения красотой и правдой. Ему нравился также мой ум, и он мои беседы находил глубже и значительнее, чем беседы других женщин. Короче говоря, не прошло и полугода, как я стала признанной любимицей короля.

Конечно, по всей стране точно искра пронеслась весть: Фридрих, слывший всегда врагом женщин, наконец побежден, и меня называли любовницей короля. Но уверяю вас еще раз, Лейхтвейс, что это ошибка и клевета на короля и на меня. Нет, я не любила короля и чем больше встречалась с ним, тем меньше меня влекло к нему. Правда, я не раз восхищалась его большими знаниями, его энергичной деятельностью и умом, но при этом часто я замечала, с какой железной суровостью он уничтожает те жизни, которые стоят у него на пути; я сравнивала его с Марией Терезией, и тогда он казался мне сокрушительной молнией, а она оплодотворяющим солнечным светом.

Я сдержала тот обет, который дала австрийской императрице. Король редко говорил со мной о политике и вообще был очень скуп в высказывании своих намерений и планов; вероятно, он полагал, что женщина, даже самая образованная, не доросла еще до понимания таких вещей. И все-таки, если не от самого короля, то от его придворных, которые охотно оказывали услугу мне, фаворитке, мне удалось узнать многое, чрезвычайно важное для Марии Терезии и ее правительства. Да, я была преданнейшей шпионкой великой императрицы; я оказала ей неоценимые услуги, потому что, благодаря мне, она постоянно была посвящена в замыслы своего врага, прусского короля. Да, я сторицей отплатила Марии Терезии за жизнь, которую она подарила мне, освободив меня из тюрьмы и дав мне свободу; я воздала сторицей за благодеяние, оказанное ею мне. Мне казалось, что я отплатила довольно. Страшны те проценты, которые я выплачивала ей; это — неудачная жизнь и существование без любви; это бесконечные горячие слезы, которые я проливала по ночам оттого, что мне приходилось выступать врагом против своего мужа и ребенка, пока они стоят на стороне прусского короля.

Ах, Лейхтвейс, я чувствую, что не в силах больше сражаться за императрицу; пусть она отыщет себе другую агентку, другую шпионку — я не могу больше служить ей. Сердце мое надломилось во время этой службы; я потеряла честь, уважение к самой себе, я всем, всем, что имела, пожертвовала для Марии Терезии. Лучше бы уж она тогда допустила мою гибель на костре вместе с Цезаре Галлони. Мне было бы лучше: тело мое обратилось бы в пепел и давно, давно нашла бы я покой.

О, Лейхтвейс, зачем задрожала твоя рука, зачем твоя пуля пощадила меня, я не благодарю тебя, нет! Я ищу смерти и с радостью упаду в ее объятия.

Голос Аделины Барберини пресекся слезами; она вскочила и подошла, блестя глазами, к Лейхтвейсу, который тоже поднялся с места.

— Ты носишь кинжал за поясом, Лейхтвейс! — воскликнула она. — Вонзи его лезвие в мою грудь. Спеши, прикончи скорее эту неудачливую жизнь. Будь милосерден, разбойник. Твоя рука обратила в прах уже стольких людей. Дай умереть и мне. Я стремлюсь к смерти, как к освобождению.

И она попыталась вырвать у Лейхтвейса кинжал, но разбойник словно железными тисками сжал ее руку.

Пока Аделина рассказывала ему историю своей жизни и своих страданий, лицо Лейхтвейса все более омрачалось: разбойник становился все задумчивее и молчаливее. Но теперь глаза его прояснились и заблестели. Так солнце прорывается сквозь тучи и благодарно озаряет землю.

— Аделина Барберини! — воскликнул Лейхтвейс. — Ты много испытала, твоя судьба сродни моей. Нет, ты не умрешь, ни от моей руки, ни от руки какого бы то ни было другого человека. Душа моя полна состраданием к тебе. Если б мне сулили все сокровища мира, я не в силах был бы нанести тебе смертельного удара. Но так как я свято поклялся Андреасу Зонненкампу позаботиться об исключении тебя из списка живых, то послушай мое решение. Аделина Барберини должна исчезнуть, потонуть в мраке и забвении; никогда больше не должна она появляться на глаза тем, которые знали ее, любили или ненавидели, обожали или преследовали. Здесь, на этом месте, где мы стоим, где нам видна твоя могила, Аделина Барберини, здесь ты должна исчезнуть, чтобы никогда больше не появляться. Но умереть? Нет, умереть ты не должна.

Так вот что, Аделина: вот моя рука, иди со мной в мою таинственную пещеру в скалах, разделяй мою жизнь и жизнь моих товарищей. Она полна трудов и опасностей, полна тьмы и ужасов, но эта жизнь свободная, ничем не связанная, и я не променял бы ее на королевскую корону. Сбрось это женское платье. Тебе идет мужская одежда, потому что у тебя мужская душа. Покрой свое тело панцирем, как ношу я и мои друзья; учись стрелять из ружья, воюй и борись за кусок хлеба, как мы. Я спрашиваю тебя, Аделина Барберини: хочешь ли ты быть верным товарищем Генриха Антона Лехтвейса? Дашь ли ты клятву помогать мне в минуту опасности и поклянешься ли, что никогда, без моего согласия, не выдашь тайну своего происхождения и своего пола? Будешь ли преданным другом во все часы жизни — согласна ли ты?

Тогда Аделина упала на колени. Яркий румянец залил ее щеки, глаза широко раскрылись и были полны неземного блеска; обняв своими нежными руками колени разбойника, она покорно глядела на него и проговорила твердым голосом:

— Я — твой друг, Генрих Антон Лейхтвейс. Я твой слуга, твой товарищ и союзник. Клянусь, что преданней меня у тебя не будет никого в твоей компании. Ты подарил мне жизнь… Я отплачу тебе за это когда-нибудь своей жизнью.

Лейхтвейс наклонился, схватил руки прекрасной женщины и медленно приподнял ее.

— Нет больше Аделины Барберини! — закричал он так громко, что другие разбойники, привлеченные звуком его голоса, окружили его. — Аделина Барберини, шпионка Марии Терезии, враг прусского короля, перестала существовать, — перед вами, друзья мои, находится Аделино Барберини, шестой товарищ и союзник разбойника Генриха Антона Лейхтвейса.

Глава 125 БЕЗ РОДИНЫ И ПРАВ

В Доцгейме и Бибрихе царили плач и печаль. Давно уже было обнародовано герцогское повеление, заключавшееся в том, что пятьсот местных жителей должны были поехать в Америку и стать там в ряды солдат. Это-то жестокое повеление, висевшее как дамоклов меч над головами бедных деревенских жителей, было, наконец, приведено в исполнение.

Жители Доцгейма были еще погружены в глубокий сон, но тут внезапно их пробудил громкий барабанный бой; когда, бледные и расстроенные, они подошли к окнам и дверям своих домов, они увидели большое число солдат, которые заняли деревню. Солдаты приблизились так тихо, что никто ничего и не ожидал. Старого ночного сторожа они взяли в плен, прежде чем он мог закричать. И теперь капрал с двумя барабанщиками и двумя трубачами шел по улицам села и громким голосом возвещал, что те деревенские жители, на которых четыре недели тому назад пал жребий отправляться в Америку, должны через час собраться у корчмы и что из вещей они могут взять с собой только маленький узелок.

Кто в силах описать ужас, охвативший жителей, когда они увидели, что герцогский приказ больше чем простая угроза, что, действительно, работоспособная молодежь села, надежда семьи, гордость доцгеймцев, уходит от них на погибель, навстречу неизвестному будущему. О бегстве нечего было и думать: солдаты заняли все улицы и не скрывали, что им отдан приказ стрелять при малейшем сопротивлении. Доцгейм напоминал в это утро большую мышеловку; попавшие в нее мыши бегали взад и вперед, а кошка их подстерегала у решетки, блестя зеленоватыми глазами и выпустив когти.

В трактире «Три голубя» капрал открыл свою контору. Комната, где часто весело просиживали доцгеймцы, где был выпит не один бокал рейнского вина, походила на камеру судьи, где сотни людей ждут строгого приговора, где слышен плач и рыдания. Здесь, за покрытым бумагами столом, сидел капрал, высокий, сильный человек с рыжими усами, направо от него хирург, старый, седобородый военный врач, налево — профос, личность, которой солдаты очень боялись, потому что, в случае неповиновения или другого военного проступка, он назначает наказание и приводит его в исполнение.

Эти трое людей в блестящих мундирах больше всего вызывали ненависть и недоброжелательство деревенских жителей. Как это часто бывает в таких случаях, люди переносят злобу за свое несчастье с того, кто его причинил, на исполнителя его приказания. Особенно капрал по имени Векерле встречал всюду, куда бы ни посмотрел, враждебные взгляды и лица с выражением нескрываемой ненависти.

Этот человек был уроженец Доцгейма, он не только родился в нем и вырос, но и содержался за счет деревни до четырнадцатилетнего возраста. Мать его служила у богатого крестьянина, сошлась с его работником и прижила от него мальчика. Когда работнику пришлось заботиться о ребенке, то он, не стесняясь, сбросил с себя эту обузу и в один прекрасный день бежал из Доцгейма. Девушка приняла так горячо к сердцу свой позор и бессовестный поступок своего соблазнителя, что, не долго думая, бросилась в Жабий пруд близ Доцгейма; ее тело вытащили только спустя несколько дней.

Доцгеймскому приходу ничего не оставалось, как принять на себя содержание ребенка. Мальчик, названный Векерле, по имени матери, был помещен к сапожнику Матчису, который за определенную ежемесячную плату содержал его первые годы жизни. Но плата была скудная, а содержание и того скуднее. Ребенка, куда бы он ни показывался, отовсюду гнали. Дети насмехались над ним и называли его «приходским питомцем», так как он был бременем для прихода.

Когда мальчик Векерле достиг десятилетнего возраста, то портной и его жена внезапно умерли один за другим. Деревенскому начальству пришлось снова заботиться о том, куда девать приходского питомца. Его определили пасти гусей. Таким способом он, по крайней мере, заработать мог свой хлеб насущный, а приход соблюдал свою выгоду. Векерле должен был каждое утро собирать по крестьянским дворам гусей и гнать их на луг, где он пас их до вечера, а затем снова разводил по домам. Это была приятная обязанность: на лугу, наедине с природой, было так свободно думать и мечтать.

Приходский питомец не отказывал себе в этом удовольствии. Приглядывая за гусями, он много думал. Он задавал себе разные вопросы: почему другие дети смеются над ним и избегают его? Почему он не такой же крестьянин, как все? Почему он не учится какому-нибудь ремеслу, как сыновья других родителей? Со временем в детской душе маленького Векерле накопилось много горечи и глубокой ненависти к Доцгеймскому крестьянскому обществу. И с годами эта ненависть становилась все сильнее и непримиримее.

Таким образом приходский питомец дожил до шестнадцати лет. Из него вырос статный, красивый, далеко не глупый парень. В Доцгейме было немало девушек, которые втихомолку заглядывались на красивого гусятника и влюблялись в него, но чистосердечно признаться в этом ни одна не решалась. Каждая хорошо понимала, что она, как возлюбленная приходского питомца, сделается тотчас же посмешищем всей деревни. В праздники, когда другие парни танцевали с девушками в шинке или рука об руку со своими возлюбленными гуляли по деревне, Векерле всегда держался отдельно. Он был всегда один, если не считать его верного спутника «ненависти», которая никогда не покидала его.

Но однажды судьба его внезапно перевернулась вверх дном. Всеми презираемый гусятник сделался вдруг самой популярной личностью в Доцгейме. Не было ни одного дома, который не открыл бы с радостью дверей перед ним. Не было отца, который не отдал бы охотно свою дочь за него.

Переворот этот произошел по следующему случаю. Приходский питомец сидел, как всегда, со своими гусями на лугу, который отлогим скатом спускался в Рейн. Вдруг он услышал отчаянные крики и призывы о помощи. Оглянувшись, он увидал легкий изящный шарабан, лошади которого мчались во весь опор, прямо по направлению к реке. В экипаже сидели два элегантно одетых господина, положение которых было довольно опасно. Лошади неслись с такой быстротой, что выпрыгнуть из экипажа было рискованно, а с другой стороны, взбешенные животные могли с разлета броситься в реку и утопить седоков. Молодой Векерле, увидев эту опасность, быстро вскочил и побежал за лошадьми. Он был большой мастер бегать, часто гоняясь за шаловливыми гусями, улетавшими от стада.

Теперь это искусство ему пригодилось. В несколько минут он нагнал обезумевших животных, схватил их за узду и повис на них. Это приключение обошлось для Векерле довольно благополучно: на лугу росла мягкая густая трава, и лошади, пораженные его внезапным появлением, протащили его еще немного и остановились за десять шагов от реки. Векерле отделался несколькими синяками и ссадинами. Из коляски вышли два господина — побледневшие и перепуганные. Один из них, красивый, высокий молодой человек, обратился к пастуху с благодарностью и похвалой.

— Знаешь ли ты, молодец, чьих лошадей ты так ловко задержал? — спросил он приходского питомца.

Векерле ответил отрицательно.

— Эти лошади твоего государя, герцога Карла Нассауского.

— Тем лучше, — рассудил пастух, — герцог, может быть, подарит мне новое платье, когда узнает, что я спас его дорогих лошадей и экипаж, который также чего-нибудь да стоит.

— Новое платье? — смеясь, проговорил проезжий господин, делая многозначительный знак своему товарищу, — твое желание будет исполнено: ты получишь новое платье из хорошего сукна и с блестящими пуговицами. А так как ты красивый мальчик, то, я уверен, это платье будет тебе очень к лицу.

Пойди завтра к висбаденскому коменданту и скажи ему только, что ты тот, кому назначено новое платье.

Товарищ этого господина вынул из кармана связанный из шелка кошелек, взял из него пять золотых и, бросив их в шапку пастуха, сказал ему:

— Такого чудесного платья, какое имеет этот господин, я не могу тебе дать; но я позабочусь, чтобы карманы его не были совсем пусты. А пока возьми эти пять золотых: они принадлежат тебе.

Лошади за это время совсем успокоились; охотники сели в шарабан и скоро скрылись в ближайшем лесу.

Пастуху могло все случившееся с ним показаться сном, не будь золотых в его шапке. Теперь же он был уверен, что среди его гусей находилась заколдованная принцесса, которая разыграла над ним шутку, наградив его золотыми. Он решил никому не говорить о деньгах и обо всей этой истории и на другой день отправился в Висбаден, как ему приказал проезжий господин.

На следующее утро доцгеймские крестьяне очень удивились, что их гуси так поздно сидят во дворах и пастух не приходит за ними. Но гуси так и остались там, где были, и приходский питомец целый год не возвращался в Доцгейм.

Раз один из крестьян, отправившись с возом картофеля в Висбаден, встретил там на улице молодого Векерле. Он не поверил своим глазам: на приходском питомце был надет красивый унтер-офицерский мундир, который был ему очень к лицу. Он превратился в совсем рослого мужчину и, по-видимому, очень важного, потому что, когда простодушный мужик протянул ему руку и радостным голосом крикнул:

— Черт побери, это ведь наш приходский питомец! — то унтер-офицер сердито взглянул на него и строго сказал:

— Если ты, мужик, еще раз позволишь себе приставать к герцогскому унтер-офицеру с твоими дурацкими излияниями, то я посажу тебя под арест — запомни это.

С этими словами молодой унтер пошел дальше, а крестьянин стоял на месте с глупо разинутым ртом.

После этого в Доцгейме распространился слух, что гусятник Векерле спас жизнь герцогу и тот в благодарность определил его в солдаты и в первый же год произвел его в унтера. Вскоре узнали, что Векерле уже сделался капралом; что герцог при всяком удобном случае отличает его и что его военная карьера еще далеко не закончена. Доцгеймские крестьяне только почесывали за ухом и подумывали, что было бы гораздо умнее, если бы раньше получше и почеловечней обходились с приходским питомцем. Всякий крестьянин охотно отдал бы ему в жены свою дочь. Богатая вдовушка, державшая виноторговлю и похоронившая два года тому назад молодого мужа, также с удовольствием приняла бы его предложение.

Но ненависть, зародившаяся в маленьком гусятнике, продолжала жить в груди, затянутой ныне в красивый военный мундир, и капрал Векерле не мог без досады и злости произносить даже названия Доцгейма.

Была ли это простая прихоть герцога или он хотел из признательности отличить своего капрала, но только Векерле был назначен герцогом сопровождать первый транспорт в пятьсот крестьян, отправляемых в Америку. Поэтому-то сотни глаз с ненавистью следили сквозь окна за капралом, сидевшим в шинке с хирургом и профосом, спокойно выполняя страшную обязанность, порученную ему. И действительно, эта обязанность была ужасна. Она требовала человека, чуждого чувствительности и сентиментальности, которого бы слезы не трогали, горе не смягчало, проклятия не устрашали. Именно таким человеком был Векерле.

Лучше всего приходилось вдове виноторговца. Рекрутская комиссия остановилась в ее трактире. Члены комиссии пили вино из больших жестяных кружек и спокойно курили маленькие глиняные трубки, заполняя ужасный список именами тех несчастных, которые должны были расстаться сегодня навсегда с родителями, семьей, со всем, что им было дорого.

В трактире «Три виноградные кисти» народ жужжал, как в улье. Одни приходили, другие уходили. Но немногие возвращались домой. Большинство должно было по приказу капрала становиться у стены против окна, где десять солдат с заряженными ружьями следили за тем, чтобы вынувшие жребий стояли смирно, не обмениваясь друг с другом ни одним словом. Кругом происходили душераздирающие сцены: родные, сопровождающие сына, брата, мужа, жениха, старались до последней минуты заступиться за несчастного.

Один из государственных крестьян привел в залу Присутствия своего единственного сына, молодого человека лет двадцати: высокого, сильного, широкоплечего. Старик крестьянин только что выдал замуж дочь, подумав о том, чтобы уйти на покой, передав все хозяйство сыну. Этот юноша, насколько помнил старик, ни разу не причинил ему никакой заботы, не заставил его пережить ни одной тяжелой минуты. Мальчик этот был его гордостью, счастьем, опорой его старости. И вот теперь злой рок наметил и его. Он вытянул жребий одним из первых, и сегодня им приходилось расстаться. Крестьянин за последний месяц состарился и посерел от горя и печали. Длинные, седые волосы, спускавшиеся до самых плеч, обрамляли бледное, грустное лицо, на котором не осталось и следа прежней гордости и самоуверенности. Отец подошел с сыном медленно к столу, за которым сидела комиссия, так как в это время выкрикнули его имя.

— Это молодой государственный крестьянин? — спросил капрал, насмешливо взглянув на старика. — Ну, этот, кажется, довольно силен и здоров. Я думаю, что против него вы ничего не будете иметь, господин хирург. Он сослужит хорошую службу американцам.

Хирург бросил беглый взгляд на молодого человека, выпил стакан вина и глубокомысленно провозгласил:

— Годен… отменно годен.

Эти слова, как обухом, ударили крестьянина по голове. Старик зашатался и должен был ухватиться за стол, чтобы не упасть.

— Я должен предупредить вас, — заговорил он беззвучным голосом, — что мой сын страдал в детстве судорогами. Они могут вернуться, если он будет слишком напрягать свои силы.

— Бросьте ваше вранье! — сердито крикнул на него капрал. — Ваш сын похож на вас, как две капли воды, а вы всегда отличались такой силой, которой лучше нельзя желать. По крайней мере, известный вам гусиный пастух хорошо помнит, с какой силой вы угощали его плеткой, если у него случайно пропадал какой-нибудь несчастный гусенок. Если ваш сын похож на вас, то он далеко пойдет у американцев.

Крестьянин ничего не ответил, только голова его опустилась еще ниже на грудь.

Векерле говорил правду. Старик часто бил и наказывал мальчика за малейший недосмотр. И вот теперь приходский питомец сделался человеком, от которого зависит судьба его сына. Векерле стоит сказать слово, и юноша будет свободен. Но капрал еще чувствовал боль от рубцов, наносимых ему кнутом государственного крестьянина, и он захотел в свою очередь позабавиться плеткой, но такой, которая наносит более глубокие раны, никогда не заживающие.

— Господин профос, имеете ли вы что-нибудь против зачисления этого молодого человека в первую партию?

— Ничего не имею.

— Принят, — провозгласил капрал. — Становись к стене с другими. Он уже принес свой узел; через час молодца можно отправить.

Молодой крестьянин постоял несколько минут неподвижно, затем протянул руку отцу и глухим голосом проговорил:

— Прощайте, отец. В этой жизни мы больше не увидимся. Бог да пошлет вам всякого благополучия на земле. Обо мне не горюйте: я и так устроюсь, чтобы быть убитым при первом же сражении и не томиться слишком долго. Прощайте.

С этими словами он хотел удалиться, но отец с судорожными рыданиями протянул руки к сыну и крепко прижал его к груди.

— Я тебя не пущу. Нет, я не могу тебя отпустить, — рыдал он. — Возьмите мой дом, деньги, все что я имею, только оставьте мне его! Пощадите, почтенные господа, это ведь мой единственный сын. Вы сделаете меня нищим, если отнимете его.

— На что нам твой дом и хозяйство! — крикнул Векерле, ударив кулаком по столу. — Мы здесь не занимаемся куплей и продажей, как делаешь ты, когда скупаешь в Висбадене зерно у жидов. Герцогу нужен твой сын, и его мы возьмем. Остальное же бери себе на здоровье.

В этих словах слышалась ядовитая, задорная насмешка. Крестьянин двинулся вперед, сжав кулаки, но еще раз сдержал себя.

По знаку капрала подошли двое солдат, разъединили отца с сыном и подвели последнего к стене, у которой стояли остальные жертвы. Тогда старик крестьянин ударил по столу так, что все бумаги комиссии разлетелись и стаканы с вином опрокинулись.

— Будь я проклят на всю жизнь, — кричал он вне себя, — если я спокойно допущу такой произвол! Что же? Разве доцгеймцы — скотина, которой можно торговать на рынке? Наши дети — телята, которых отнимают от матки, когда считают, что они довольно откормлены, чтобы отправить их на бойню? Мы люди и имеем свои права.

— Замолчи! — грозно крикнул Векерле, медленно вставая с места. — Ты болтаешь на свою голову.

— Я отец, — возразил осекшимся голосом старик, — а отец не спрашивает, рискует ли он головой или жизнью, когда дело идет о судьбе его ребенка… Вот вы, доцгеймцы, стоите тут, разинув рот, побледнев от страха, а никто из вас не подумает присоединиться ко мне. Если бы мы все были заодно, то нам нечего было бы бояться их штыков и прикладов. Сила против силы — вон из деревни этих подлецов.

— Еще одно слово — и я велю заковать тебя, мерзавец! — заревел Векерле, лицо которого стало багровым от бешенства и изрядного количества выпитого вина.

— Меня заковать? — закричал мужик. — Ты грозишь меня заковать?.. Ты… меня… ты, незаконный щенок!.. Нищий… найденыш… Ты издох бы еще в пеленках, если бы приход не принял тебя, а теперь ты хочешь разыгрывать господина? Ах ты, проклятый герцогский прислужник, я задушу тебя… я…

Старик нагнулся над столом и протянул руку, чтобы схватить за шиворот капрала. Еще минута — и он поплатился бы жизнью за свою вспыльчивость. По счастью, сзади протянулись две руки, которые схватили его и отдернули назад.

Кто был добрый человек, оказавший крестьянину эту услугу, удержавший его от непоправимого шага? Странная вещь. Это был ободранный, полупомешанный нищий, притащившийся в деревню утром за солдатами. Все время он сидел прикорнув в углу присутственной комнаты и, тупо улыбаясь, следил за тем, что происходило в ней. В Доцгейме никто не знал этого идиота. Никто не мог припомнить этого сгорбленного, покрытого лохмотьями нищего, этого глупого лица, украшенного длинной, как войлок запущенной, седой бородой. Деревенские жители подумали, что нищий пришел с солдатами, а последние полагали, что он из деревни.

И этот-то слабоумный старец был единственным человеком, решившимся удержать крестьянина от преступления. Когда началась ссора между мужиком и капралом, нищий поднялся в своем углу, вытянул голову вперед и медленно пробрался к ним. Как раз в нужную минуту он схватил руками крестьянина и быстро оттащил его от капрала. Взбешенный мужик хотел в первую минуту оттолкнуть непрошеного спасителя. Крестьянин был очень сильный человек, и справиться с ним было не так-то легко. В деревне рассказывали, что он однажды схватил за рога бешеного быка, положил и связал его.

Но теперь случилось что-то странное. Этот силач не мог сбросить с себя дряхлого, полоумного нищего. Он не мог оторвать от себя его крепких, как когти, рук. Так как крестьянин не хотел добровольно отойти от стола, то нищий поднял его на руки, — как мать непослушного, кривлявшегося ребенка, не желающего идти из гостей домой, — и вынес из комнаты этого полного, коренастого человека, как будто он был не из мышц и костей, а из обыкновенной ваты.

Шепот удивления пробежал в толпе мужиков, наполнивших залу.

— Черт побери, у этого старца довольно силы, — заметил профос, обращаясь к капралу и хирургу. — Из всех молодцов, которых мы здесь забрали, ни один не может сравниться с этим полоумным нищим. Жалко, что его нет в нашем списке.

Векерле, побледневший как смерть во время схватки с крестьянином, выпил стакан вина, который ему подлила хозяйка, и немного успокоился. Покрутив рыжие усы, он резко крикнул:

— Продолжайте, чье имя идет дальше?

Следующий был Готфрид Радемахер, один из уполномоченных, посланный деревней к Лейхтвейсу. Радемахер был женат и имел двух детей. В то время как он медленно подходил к столу, за которым сидела комиссия, ребята и жена, рыдая, крепко уцепились за него, не выпуская из рук, пока он не предстал перед грозными судьями.

— Вы Готфрид Радемахер? — спросил Векерле.

Молодой человек молча наклонил голову. Тогда капрал обратился к профосу и хирургу, которые кивнули утвердительно. Радемахер был сильный, здоровый парень, каких можно встретить только в деревне.

— Встань к стене, — приказал Векерле. — Ты отправишься с остальными в Америку.

— Прибери нас Господь, меня и детей! — закричала жена Радемахера. — Пусть мы лучше умрем, прежде чем потеряем тебя, нашего кормильца. Дети, на колени!.. Становитесь на колени перед этими господами… Просите У них пощады. Вы еще не знаете, что они хотят вам сделать? Нет, не знаете, несчастные крошки; к счастью, вы еще не можете понять, какая ужасная потеря ожидает вас. Но я, я знаю, как мы с этой минуты будем жалки и несчастны; поэтому умоляю вас, господа: убейте меня и детей, прежде чем я сделаюсь вдовой, а они сиротами.

Даже профос и хирург были тронуты этим глубоким горем. Они в смущении взглянули друг на друга, и хирург полез в карман, вынул из него портмоне и хотел подать милостыню несчастной женщине, но она, прерывающимся от слез голосом, воскликнула:

— Нет, не давайте мне денег, они мне не нужны, я не нищая, я прошу не милостыни, я прошу, чтобы оставили отца моим детям. Я даже не прошу, а требую, как священное право, чтобы не отрывали от нас того, который для нас все: ствол, на который мы опираемся, плющ, покрывающий нашу крышу, под которой мы укрываемся в непогоду, земля, на которую мы ложимся, когда чувствуем себя усталыми.

— Замолчи, женщина! — крикнул Векерле. — Ты напрасно терзаешь наш слух твоими жалобами: мы делаем, что нам приказал герцог, ни больше, ни меньше.

— Герцог? — горячо заговорила несчастная, медленно поднимаясь с колен. — Посмотрела бы я, что сказал бы герцог, если бы у него отняли все самое дорогое на свете. Или герцог не человек? Разве в груди его бьется не такое же сердце, как у нас, плачет и смеется он не так, как мы, не так страдает, не так чувствует жар и холод, как чувствуем мы? Кто этот герцог, который осмеливается разлучать мужа с женой, — спрашиваю я вас?

Эти слова «спрашиваю я вас» мрачно звучали в большой комнате, точно их произносила не женщина, бедная, приниженная, удрученная нуждой и горем, а само Провидение задавало этот вопрос грозно и торжественно.

— Мы подданные герцога! — продолжала она с невероятным красноречием. — Действительно, должно быть, сам Бог внушил этой необразованной женщине, с трудом могущей связать несколько слов в разговоре, не касающемся обыденных предметов, такие выражения, такую силу и глубину речи, которая хватала за душу всех слушавших ее. — О, я хорошо знаю, что мы подданные герцога и должны подчиняться ему. Но герцог может требовать послушания от своего народа только до тех пор, пока его распоряжения имеют здравый смысл и не противоречат законам природы. Но если он попирает их ногами, то для подданных существует закон самозащиты, по которому они не обязаны послушанием ему. Он казнит убийц, засаживает их на всю жизнь за решетку, травит евреев, у которых, без сомнения, находится в долгу за то, что они будто бы к своей Пасхе убивают христианское дитя, чему, конечно, никто не верит — но можно ли их сравнивать с тем, кто продает своих собственных подданных, как пушечное мясо, для того, чтобы наполнить свой пустой кошелек? Неужели не найдется судьи для такого варвара? У Бога не найдется молнии, чтобы поразить такого тирана? Скажите, во что обходиться герцогу такой отец семейства, которого он отрывает от жены и детей? Но может ли он заплатить за себя? Нельзя ли сговориться с герцогом? Мы готовы отдать ему все, что имеем: дома, усадьбы, наши жалкие пожитки, наши сбережения… он может все взять, лишь бы не разлучать нас. Боже милосердный! Неужели нет средства воспрепятствовать этому неслыханному преступлению? Представители герцога, поговорите с ним: что стоит отец семейства? Сколько за него дают ему наличными деньгами?

— Солдаты, — приказал Векерле, — уведите эту сумасбродную женщину; если она еще попробует говорить такие бесстыдные вещи о нашем герцоге, тогда арестуйте ее. Мы уведем ее в Висбаден, и тогда дети ее будут совсем заброшены.

С неистовым криком бросилась на Векерле жена Готфрида Радемахера, когда солдаты нерешительно подошли к ней.

— Проклятый наемник! — неистово кричала она. — Негодный прислужник! Ты сам дитя народа, а помогаешь продавать народ… Ведешь его на рынок, как простой товар. Я выцарапаю тебе глаза… Если ты так предан своему герцогу, то и ослепни же из-за него!

Прежде чем кто-либо мог остановить ее, дошедшая до исступления женщина вскочила на стол, за которым сидела компания, и в следующее мгновение ногтями вцепилась в лицо Векерле. Только ловким движением избежал он печальной участи, которой грозила ему несчастная. Он быстро поднял голову, так что ногти ее попали не в глаза, а вцепились в щеки и подбородок. Но так же скоро, как нападение, произошло и отражение. Векерле выхватил из ножен шпагу и поразил ею сердце несчастной матери. Руки ее отпали от его лица, она опустилась на стол и скорчилась на нем с глухим клокотанием в горле. В следующее мгновение она соскользнула на пол, обливаясь кровью.

— Убили, я убита! — стонала она; кровь рекой текла из зияющей раны и длиной темной струей текла к выходу из присутственного зала.

— Мама, мамочка! — кричали дети, бросаясь к умирающей.

— Убийство! — проревел голос, не похожий на человеческий, и Готфрид Радемахер, вырвавшись из рук стражи, бросился со сверкающими глазами и дрожащими руками к Векерле с намерением прихлопнуть его и отомстить за смерть жены, но в эту же минуту он получил удар прикладом. Он зашатался и без чувств упал на землю.

Глава 126 КРОВАВЫЕ ЖЕРТВЫ ДОЦГЕЙМА

Первое время после убийства толпа стояла молча, как громом пораженная. Затем она разразилась страшным криком, ревом, и все — мужчины, женщины, дети, сколько их было в комнате, все бросились к столу, за которым сидела компания.

— Бейте их! — кричали сотни голосов. — И это герцогские солдаты! Это убийцы, разбойники… долой их!.. Мы их растерзаем насмерть…

Векерле, бледный как смерть, бросился к окну, открыл его и крикнул солдатам, главный отряд которых стоял на улице:

— Мятеж! Возмущение! Бейте в барабаны, окружайте дом; никто не смеет ни выйти, ни войти без моего дозволения… стреляйте в каждого, кто покажется подозрительным.

В ту же минуту десять солдат, стороживших зачисленных в первый транспорт, проложили себе прикладами дорогу в толпе и, подойдя к столу, окружили комиссию непроницаемой стеной.

— Возьмите на прицел, — приказал капрал, — будьте готовы стрелять.

Стук ружей и треск барабана заглушили ропот и проявление народного негодования. Капрал вскочил на стул, на котором сидел, и громовым голосом обратился к толпе:

— Первый, кто осмелится поднять руку на герцогских солдат, будет немедленно застрелен. Я имею на то разрешение герцога. Если вы ведете себя, как революционеры, то и подвергайтесь их участи.

Направленные на них заряженные ружья заставили крестьян опомниться. Перед ними была сила, которой они не могли противиться. Вступать в бой с солдатами значило только напрасно проливать кровь. Молчание воцарилось в присутственной комнате. Слышалось только предсмертное хрипение несчастной жены Радемахера.

— Уберите ее, — приказал Векерле. — А вы, хозяйка, прикажите вымыть пол. Мы будем продолжать набор.

Раненая женщина была уже без сознания, и даже слепой мог бы видеть, что жизнь ее держалась на волоске.

Радемахер сделал еще раз попытку пробиться сквозь ряды солдат к умирающей, но его не допустили проститься с ней. Он не мог поцеловать даже своих плачущих детей, видя, как их уводили, и должен был стоять, как бессловесное животное, от которого отнимают его детище.

При этой жестокой, возмутительной сцене снова поднялся ропот, и новый взрыв мятежа мог легко возобновиться, если бы не явился в толпе тот же старый, ободранный нищий, который переходил от одного к другому и каждого успокаивал. Удивительное влияние имел на людей этот ветхий, полоумный старец: ему было достаточно шепнуть кому-нибудь словечко, чтобы тот, многозначительно улыбнувшись, немедленно успокаивался.

Трактирная хозяйка тем временем уничтожила следы трагического убийства, посыпав пол желтым песком, чтобы скрыть кровавые пятна.

Набор продолжался спокойно. Каждый завербованный в первую группу должен был выступить вперед. Хирург освидетельствовал его и если признавал его здоровье настолько удовлетворительным, что американцы не забракуют бедняка, то этот последний должен был присоединиться к своим товарищам по несчастью. Это продолжалось до тех пор, пока не были набраны все пятьсот человек. Имена их были занесены в длинный список, составленный капралом. Список этот скрепили своими подписями сам капрал, хирург и профос. Затем они еще наполнили кружки вином, выпили его и встали из-за стола. Векерле с самодовольной улыбкой вложил в ножны шпагу, еще обагренную кровью убитой женщины, и также пошел за профосом к выходу.

На улице были собраны все пятьсот человек, назначенных к отправлению в Америку. Их установили в колонну по две пары в ряд. После каждых шести рядов следовали два солдата с заряженными ружьями. В голове и хвосте колонны и по бокам ее также шли солдаты. Несчастные жертвы, подвергнутые предварительно тщательному обыску, сразу увидели, что у них не было ни малейшей надежды на бегство и спасение.

Небо в Доцгейме было в этот день покрыто тучами; солнце не показывалось, точно оно не хотело взглянуть на эту возмутительную трагедию, разыгравшуюся на земле. Вдали стояли деревенские жители, заплаканными глазами смотрели они на своих отцов, сыновей, братьев и родственников, в отчаянии уходивших от них. Наконец капрал Векерле выступил перед фронтом колонны и зачитал инструкцию, выработанную для руководства во время похода в Бремен. Она была поистине написана кровью: малейший проступок наказывался смертью, и Векерле язвительно посоветовал несчастным принять к сведению этот параграф, так как он будет применяться с беспощадной строгостью.

Среди глубокого молчания Векерле окончил чтение и громко крикнул:

— Да здравствует наш всемилостивейший государь! Да здравствует он и да сохранит нам его Господь таким же добрым и милостивым, каким он был до сих пор для своих подданных.

— Ура! Герцогу Карлу Нассаускому, ура!.. трижды ура!..

И доведенные до отчаяния жертвы деспотизма должны были полной грудью прокричать это «ура», потому что слышали вокруг себя бряцанье ружей и не хотели пасть под их ударами.

— А теперь — вперед! Марш…

Едва отдал Векерле этот приказ, как колонна двинулась немедленно вперед.

Страшное отчаяние овладело всей деревней. Женщины падали без чувств; крепкие, сильные мужики закрывали руками лицо, чтобы не показать слез; дети с удивлением смотрели на взрослых, не понимая, почему их теперь так огорчают эти военные маневры, которые раньше доставляли столько удовольствия. В то время как колонна пришла в движение, из хорошенького приветливого домика около церкви вышел молодой священник и подошел к уходящим.

— Одну минуту… — заговорил доцгеймский пастор, который был не кто иной, если помнит читатель, как сын Илиаса Финкеля, принявший христианскую веру. — Прошу одну минуту, господин капрал; вы, конечно, не захотите, чтобы эти несчастные покинули родину, не получив благословения их пастора?

Капрал в первую минуту чуть не вспылил, но, вспомнив, что герцог приказал не запрещать церковной церемонии при отходе людей, сдержал себя и только ответил сердито:

— Мне все равно; если без этого нельзя обойтись, то делайте ваше дело, пастор, хотя, собственно говоря, им ваше благословение не понадобится: пули англичан не пощадят их.

Пастор не удостоил ответом эти грубые слова. Он подошел к пятистам доцгеймцам, осужденным покинуть родину, и, широко распростерши руки, точно желая осенить всех своим благословением, произнес взволнованным, дрожащим от скорби голосом:

— Итак, вы уходите, несчастные. Уходите на чужбину, в неведомую вам страну. Благословение родной земли пусть сопровождает вас, и пусть воспоминания о родине никогда не покидают вас. Мы ничего не можем для вас сделать, как только молиться и проливать горькие слезы. Но помочь… помочь вам может только Всевышний Господь, без воли Которого не упадет ни один волос с головы человеческой. Если будет Его святая воля на то, чтобы вы вернулись домой целы и невредимы, то пули будут свистеть, пролетая мимо, вы будете находиться в смертельной опасности, волны океана будут бушевать вокруг вас, и все-таки вы будете спасены. Мужайтесь, люди Доцгейма и Бибриха. Преклонитесь перед волей Всевышнего. Достойны сожаления не вы, а те, кто берет на свою совесть такое дело: оторвать человека от семьи и лишить сотни людей их отчизны. Прощайте, мои сыновья, братья, друзья. Опуститесь на колени и примите в последний раз благословение вашего пастора, который с радостью готов был бы отдать собственную жизнь, если бы мог этим помешать тому, что произошло здесь сегодня.

Все пятьсот проданных человек опустились на колени. Натан произнес громким голосом последнюю молитву, призывая благословение Господне на головы несчастных. Толпа остальных деревенских жителей также стояла на коленях. В ту минуту, когда священник провозгласил последнее «аминь», тучи рассеялись, выглянуло солнце и приласкало своими золотыми лучами несчастные жертвы герцогского деспотизма.

С колокольни маленькой церкви раздался звон колокола, печальный, как рыдания, точно он оплакивал верных сыновей, покидающих свою родину. В то же время ветер донес звон колоколов Бибриха и других окрестных деревень, и полоумный нищий, только что обративший на себя внимание странным поведением в присутственной комнате, затянул молитву. К его голосу тотчас же присоединились голоса всех присутствующих, и молитва широкой волной понеслась из деревни вдаль через луга и леса.

Когда пение кончилось, завербованные люди поднялись на ноги, и по грубому приказу Векерле вся колонна дрогнула и двинулась в путь. Медленно проходила она по деревне. Шествие замыкали все деревенские жители без исключения: калеки, старцы, дети, обезумевшие от горя женщины — всем хотелось как можно дальше проводить верных сынов отечества.

Наконец колонна подошла к последнему дому в деревне. Векерле облегченно вздохнул. Как бы то ни было, он чувствовал себя не совсем ловко в той роли, которую теперь разыгрывал в родной деревне. Хотя он не испытывал упреков совести и не сознавал, как много неблагодарности он выказал людям, когда-то пригревшим и воспитавшим его, бедного, брошенного ребенка, но все же он готов был отдать многое, чтобы быть подальше от Доцгейма. Куда бы он ни взглянул, всюду встречал враждебные взгляды. Но в душе он тайно удивлялся, что, кроме пролитой в присутственной комнате крови, все остальное обошлось довольно гладко. Он рассчитывал на большее сопротивление. Но это еще ждало его впереди.

В то время как колонна дошла до последнего дома и хотела обогнуть его, чтобы выйти на главную улицу, Векерле увидел перед собой группу в двадцать человек с решительным, вызывающим видом. Это были те деревенские жители, сыновья, братья, отцы и родственники которых вынули жребий. Они собрались в этом месте, надеясь хоть в последнюю минуту воспрепятствовать уходу своих близких.

— Прочь с дороги! — закричал Векерле. — Очистите путь, или я разгоню вас штыками!

— Не торопитесь, капрал Векерле, — ответил ему низкий густой голос, от которого кровь бросилась в голову капрала, — со слабой, беззащитной женщиной вы, конечно, могли справиться, и вам ничего не стоило убить ее, но с нами, мужчинами, вам будет не так-то легко.

Это говорил государственный крестьянин. Он стоял, окруженный доцгеймцами, и его поблекшие черты выражали мрачную решительность.

— Вы с ума сошли? — крикнул капрал. — Что вам нужно от меня? Я только исполняю герцогский приказ, и если вам что-нибудь в нем не нравится, то обратитесь непосредственно к герцогу. До Бремена путь далек. Если вам удастся чего-нибудь добиться от него, вы на лодке еще успеете застать нас и ваши сыновья и братья вернутся домой.

— Слушайте, герцогские посланцы, — заговорил крестьянин, — мы, бюргеры Доцгейма, хотим еще раз попробовать прийти к мирному соглашению с вами. Поэтому мы хотим сделать одно предложение.

— Черт вас побери с вашим предложением! — заревел капрал. — Я не стану слушать его!

Однако профос и хирург успокоили его немного и уговорили вступить в переговоры с крестьянами.

— Вы хотите увести от нас пятьсот человек, и, что бы вы там ни говорили, мы знаем, что они не вернутся. В Гессен-Касселе было то же самое: герцог продал своих подданных в Америку, и один из них прислал оттуда письмо своим родителям, в котором описывал, какая ужасная участь постигла наших соотечественников, переправленных через океан в качестве пушечного мяса. «Нас увезли до двух тысяч, — писал он, — и содержали хуже, чем у нас содержат скотину. Нас истязали, при малейшей провинности били плеткой, кнутами, кулаками, а когда дело дошло до сражения, то немецкие рабы, как нас здесь называют, были поставлены в первые ряды, чтобы своими телами задержать вражеские пули; потом, когда американцы пустились в атаку, то вся армия, не только пехота, но и конница, ринулись через нас. Кто не был убит пулей англичан, тот был смят американцами. Из двух тысяч нас остались только я, да еще одиннадцать человек. Могилы остальных давно поросли травой, если только трупы их были погребены, а не брошены на съедение волкам и другим хищникам пенсильванских лесов. Здесь не дают себе труда хоронить человека, а индейцы, сражающиеся в рядах англичан, те даже срезают кожу с черепов не только убитых, но и раненых, попавших им в руки; сушат ее и потом за волосы привязывают к поясу, как победный трофей. Они называют это скальпированием». Так писал завербованный из Гессен-Касселя, — закончил государственный крестьянин, — и потому мы твердо знаем, что те, кого вы уводите от нас, никогда больше не вернутся.

— Ну, а если это и так, — воскликнул капрал Векерле, презрительно пожимая плечами, — чего же вы жалуетесь? Не все ли равно, умрут ли они здесь за плугом, или в каком-нибудь овинном хлеве, или там на поле сражения? По крайней мере они будут иметь честь умереть в звании солдат. Вы должны благодарить герцога, что он доставил им это отличие.

Глухой ропот пробежал между крестьянами Доцгейма и Бибриха, и многие из них сжали кулаки в карманах. Но государственный крестьянин продолжал настаивать на полюбовном соглашении.

— Наши требования справедливы и умеренны; герцог, конечно, имеет право брать наших холостых молодцов в солдаты, собственно в свои солдаты… ну, да Бог с ним, пусть он их гонит в Америку… Но женатые мужчины должны остаться: мы не можем допустить, чтобы наши деревни переполнились вдовами и сиротами. Кто будет на них работать, кто им даст кров и убежище, когда они будут лишены отцов и мужей? Если вы пойдете на это соглашение, то мы не будем вам делать никаких дальнейших затруднений, если же нет… — Крестьянин удержал слова, готовые сорваться, и договорил их только взглядом.

— Ну а если нет? — воскликнул Векерле, покраснев от злости. — Проклятое мужичье! Вы хотите мне, представителю герцога, давать предписания… прочь с дороги, повторяю вам, или вы отведаете наших штыков.

В эту минуту молодая девушка, самая красивая во всей деревне, бросилась, несмотря на то, что ее удерживали солдаты, на шею одного из завербованных, крепко обняв его. Это была невеста молодого Крюгера, одного из трех уполномоченных, приходивших к Лейхтвейсу, «портновская Клара», как ее звали в деревне. Отец ее был портной и пользовался, так же как и его дочь, всеобщим уважением за честность и порядочность. Девушка кричала и плакала и не хотела отойти от своего возлюбленного. Это произвело большое замешательство.

Тогда капрал Векерле схватил девушку сзади за волосы, заплетенные в две толстые косы, и грубо отбросил ее от жениха. Девушка зашаталась и упала без чувств около отдельно стоявшей группы государственного крестьянина и его товарищей. В то же мгновение молодой Крюгер бросился на Векерле и нанес ему такой сильный удар кулаком по лицу, что у того моментально брызнула кровь из носа и рта. Государственный крестьянин подумал, что уже наступил подходящий момент, чтобы вызвать всеобщее восстание и, приведенный в отчаяние участью сына, не давая себе отчета в том, что делает, выхватил большой острый нож, которым закалывал свиней и телят.

— Берите пример с меня, жители Доцгейма! — неистово закричал он. — Пусть каждый хватает по солдату, и тогда мы с ними скоро справимся.

Прежде чем Векерле мог опомниться от удара, нанесенного ему Крюгером, государственный крестьянин бросился на него и всадил в него нож по самую рукоятку. Капрал упал, утопая в крови. Но солдаты сейчас же встали под команду профоса, и пока одни из них, угрожая штыками, заставили завербованных молча ожидать развязки, другие окружили мужиков, пришедших с государственным крестьянином, чтобы не допустить их броситься на солдат.

— Арестуйте убийцу, — приказал профос, — а также и того молодца, — он показал на молодого Крюгера. — Ему придется плохо за то, что он ударил капрала: парень ведь уже был зачислен в герцогские солдаты. Возьмите также и девушку, виновницу всего этого бесчинства. Мы учиним над ними суд скорый, в пример другим. Через четыре недели мы снова вернемся сюда, для набора второй партии, и тогда дело должно идти спокойнее, чем сегодня.

Приказание профоса было исполнено моментально, и государственный крестьянин, молодой Крюгер и портновская Клара со скрученными руками были через несколько минут связаны друг с другом.

Хирург, между тем, занялся капралом Векерле, но тот скоро умер у него на руках. Нож крестьянина перерезал крупный кровеносный сосуд на шее, и раненый, после двух-трех судорог, вытянулся и испустил дух.

— Он умер, — произнес хирург, вставая с земли.

— Еще убийство! — воскликнул профос. — Ну хорошо, мы учиним скорую расправу с преступниками и с теми, кто подстрекал их на преступление. Солдаты, поставьте трех пленных к стене того дома: жители его пусть удалятся, чтобы не попасть в беду.

Но дом был необитаем, и потому всякие меры предосторожности оказались излишними.

Дальше все пошло по принятой в те времена программе… программе, содержащей картину короткой, быстрой, но страшной расправы. Завербованных отвели на противоположную сторону улицы под сильным конвоем. Деревенским жителям — тут собралась вся деревня — приказано было также отойти на большое расстояние. Затем узники были поставлены к стене так, что государственный крестьянин пришелся посередине, а Крюгер и Клара — по бокам. Крестьянин, казалось, понимал свое положение; он пристально смотрел на сына. Этот последний хотя и сделал попытку броситься к отцу, но тотчас же остановился: один из солдат приложил штык к его груди и грозил без милосердия заколоть его, если он еще раз попробует прийти на помощь отцу. Такой острый треугольный штык представляет чрезвычайно убедительную силу, более красноречивую, чем самая длинная, сказанная или написанная речь. Человек, чувствующий прикосновение холодного железа к груди, становится очень уступчивым, смирным и покладистым.

Может быть, и молодой Крюгер догадывался о том, что их ожидает. По щекам его текли обильные слезы. Он с сокрушением думал: «Если бы дело касалось только меня, я все равно погиб, и умру ли здесь, или там, не все ли равно? Но Клара… Она ведь ничего не сделала? Она невинна, как новорожденный младенец… Нет, это невозможно, чтобы и Клара… и она… она…» Но что будет с Кларой, этого юноша не мог даже представить и в мыслях. Это было до того страшно, что слова не могли сорваться с его губ.

В это время профос о чем-то шептался со священником, который со сложенными, как для молитвы, руками умолял его не проливать больше крови. И без того сегодня произошло столько ужасного, сколько деревня не помнит с давних времен.

Но профос был неумолим:

— Его светлость герцог поручил мне действовать с величайшей строгостью и употреблять самые крутые меры в случае открытого неповиновения. Но мы имеем перед собой случай более серьезный: убит наш капрал, и кровь требует крови.

— Пощадите, по крайней мере, девочку, — воскликнул пастор, — она ведь ничего не сделала и только попрощалась со своим возлюбленным! Вы не смеете убивать ее, потому что за ее смерть вам придется ответить перед Богом.

— Если я сумею ответить перед моим герцогом, с меня этого будет достаточно, — хладнокровно ответил профос.

Затем он приказал шести солдатам отойти на пятнадцать шагов от осужденных и зарядить ружья.

Портновская Клара, по-видимому, не подозревала, что ей предстоит и что означают все эти приготовления. Во время свалки с капралом у нее расплелась коса, и теперь она спокойно заплетала ее. К ней подошел священник и сообщил, что профос решил застрелить ее, правительственного крестьянина и Крюгера. Она недоверчиво засмеялась. Когда же профос крикнул пастору, чтобы он отошел прочь, то Клара вскрикнула и хотела убежать, но солдаты схватили ее и привязали веревкой к оконной перекладине. Она рванула веревки, но тщетно: они были крепки.

Государственный крестьянин с ненавистью посмотрел на солдат.

— Подлые трусы, — проговорил он с презрением, — вам нравиться убивать безоружных людей. Ради крох, бросаемых вам из герцогской казны, вы готовы убивать, губить, уничтожать людей. Черт с вами, все вы негодяи и подлецы.

— Иисус Христос, Спаситель мой, — молился вслух Крюгер, — Тебе предаю я душу мою…

— Отец, отец. — кричала Клара, увидев отца в толпе крестьян, — отец, помоги же мне, они хотят застрелить меня!

Старик портной упал без чувств, и его унесли прочь.

— Готовьтесь стрелять, — приказал профос.

Ружья загремели, послышался звук взводимых курков.

— Целься! — прозвучала команда профоса. Пастор Натан опустился на колени и молился.

В толпе была мертвая тишина. Доцгеймцы совсем присмирели.

— Стреляйте, я презираю вас! — крикнул государственный крестьянин. — Придет время, когда крестьяне своими цепами перебьют вас всех и с вашим…

— Пли… — сорвалось с уст профоса.

Прогремело шесть выстрелов. Сострадательное облако на минуту закрыло зрелище этой страшной казни. Когда дым рассеялся, то все увидели, что двое убиты на месте. Несчастная Клара висела, подтянутая на веревках, с закинутой назад головой. Пуля попала ей прямо в лоб и убила ее наповал. Молодой Крюгер также был при смерти. Пули изрешетили его: две попали в низ живота, одна в грудь. Он попытался поднять голову, чтобы последний раз взглянуть на любимую девушку, но в то же мгновение умер.

Но государственный крестьянин стоял твердо. Пуля задела его плечо, и кровь текла из раны, просачиваясь через платье, но рана не была смертельна. Его резкий, презрительный смех раздался сейчас же после шести выстрелов.

— Болваны! — крикнул на солдат профос. — Не умеете вы лучше стрелять? Живо, заряжайте снова!

Солдаты не ждали второго приказания. В одну минуту ружья были готовы.

— Становись на колени! — крикнуло несколько голосов из толпы. — Проси помилования… по древнему обычаю, осужденному даруется жизнь, если он не убит от первого выстрела.

— Плюю я на жизнь! Я устал жить на этом свете, — проговорил крестьянин. — Если я еще раз вернусь на свет, то потребую, чтобы мать родила меня герцогом: тогда я буду продавать своих подданных, тогда…

Шесть выстрелов прервали его речь. На этот раз солдаты прицелились лучше. Мозг казненного обрызгал стену дома, у которого он стоял. Убитый грузно упал на землю и остался на ней недвижим.

Доцгеймцы совсем присмирели. Ни одного звука ужаса и негодования не вырвалось у них из груди в эту трагическую минуту. Казалось, они потеряли дар речи. Даже когда профос приказал им зарыть тела, они с готовностью, поспешно исполнили его приказание. Завербованные также молчали. Они видели, как брызнул мозг казненного, и потеряли всякую охоту протестовать.

Спокойно двинулась колонна из деревни. Скоро маленькая церковная колокольня — последнее напоминание о дорогой отчизне — исчезла из глаз уходящих. Только звон ее колокола еще долго-долго раздавался в их ушах, провожая их в путь скорби и отчаяния.

Глава 127 ЛОЦМАН

Лоцман Матиас Лоренсен из бременской гавани стоял у дверей своего домика — последнего в предместье — и пытливо глядел вдаль, на море.

— Ветер переменился, — сказал он сыну, стоявшему у окна, — завтра будет отличная погода и наверное можно будет вывести из гавани «Колумбус». Ха-ха! Вот туман уже бежит от солнца, как стадо овец от волка. Смотри, Готлиб, как он быстро поднимается… Спусти лодку и не забудь взять провизии дня на два, на три. Никогда не знаешь, как долго продержишься в море.

— Да, отец, сейчас пойду, — ответил Готлиб, — только у меня один вопрос, на который мне очень хотелось бы, чтобы ты ответил…

Старик сердито сморщил брови, с досадой дернул свои густые, лохматые усы под крючковатым носом.

— Скажи, отец, — продолжал сын, — правда ли, что все лоцманы из бременской гавани отказались вывести «Колумбус» в открытое море и ты один согласился на это?

Старый лоцман при этих словах стал очень внимательно рассматривать рыболовные сети, лежавшие перед его домом; и, казалось, чрезвычайно заинтересовался вопросом, нужно ли будет их чинить или нет.

— Глупая болтовня, — пробурчал он, не оборачиваясь к сыну, — кто тебе сказал это?

— Люди говорят, — ответил сын, красивый, высокий, широкоплечий молодец лет девятнадцати, белокурый и голубоглазый — прекрасный образец германской расы.

— Я сейчас выйду к тебе, — продолжал он, — матери незачем слушать, о чем мы будем говорить с тобой.

— Проклятие, — проворчал Матиас Лоренсен. — Малец станет меня допрашивать, а я, право, не знаю, что отвечать ему. Я действительно не должен был браться за это дело. Если люди говорят правду, то вся эта история довольно грязная, и честный лоцман не должен бы ввязываться в нее. Но теперь уже поздно: я получил задаток, и он связывает меня… Чертовски крупный задаток. Таких денег я не получал за всю свою практику, а я работаю уже сорок лет. Сорок прусских талеров. И столько же, если я благополучно выведу судно в открытое море. Большие деньги… слишком большие для честного дела.

В эту минуту сын положил руку на плечо старика, который выпрямился, ворча себе под нос.

— Отец, я откровенно расскажу тебе все, что лежит у меня на душе, — заговорил юноша, взяв отца под руку и отойдя с ним на несколько шагов от дома. — Что-то тяжелое давит и жжет на сердце, и я должен непременно высказаться, иначе эта тяжесть задушит меня.

— Что же у тебя там такого ужасного? — спросил Матиас, с некоторой робостью поглядывая сбоку на сына.

Молодой человек стоял перед отцом, раздвинув ноги и заложив руки в карманы.

Едва владея голосом, с выражением запальчивости в голубых, всегда таких кротких глазах, он заговорил:

— Отец, ты знаешь, я всегда был тебе верным товарищем с тех пор, как ты признал меня достойным сопровождать тебя в твоих поездках. В бурю и непогоду выходил я с тобой в море, и ты знаешь, как часто мы с опасностью для жизни вместе боролись против шторма.

— Да, ты отважный молодец, что и говорить, — ответил Матиас Лоренсен, одобрительно качая головой, — во всей бременской гавани не найдется такого доброго, хорошего сына. Другие лоцманы завидуют, что я имею такого славного помощника.

— Я этим не хочу хвастаться, отец, я исполняю только свою обязанность. Ты содержал меня, пока я был мал, теперь, когда ты состарился, я в свою очередь помогаю тебе в работе.

Пока сын говорил, Матиас Лоренсен достал трут и огниво, набил трубку и закурил ее.

— Что значат эти длинные приготовления? — сказал он. — Ты ведь не проповедник, который, начиная свою проповедь с Адама и Авеля, переходит к Вавилонской башне и кончает царем Соломоном, потом проливает слезы, жалуясь, что люди мало посещают его церковь. Кончай скорей. Рассказывай, что ты там знаешь!

— Я хочу только сказать вам, отец, что я с радостью готов отдать за вас жизнь, но не честь: ею я не поступлюсь ни за какие блага в мире.

Старик ничего не ответил, только пустил из трубки большое облако дыма.

— Когда я вчера пошел в город, — продолжал Готлиб, — то встретил лоцмана Христиансена; хотя он всегда завидует, если нам удается хорошее дело, но, в сущности, он недурной парень и против него ничего нельзя сказать. «Пойдем, чокнемся, — сказал я ему, — я плачу». Но Христиансен медленно выплюнул жвачку и, случайно или намеренно, угодил мне прямо под ноги. Затем он пошел прочь, крикнув мне презрительно, через плечо: «Я думаю, что ты можешь заплатить, денег у тебя много, только с такими, как ты — я не пью». С этими словами он от меня отошел. Но я в три прыжка догнал его, схватил за плечо так, что едва удержался на ногах. «Я тебя так не отпущу, Христиансен, — крикнул я ему, — я хочу знать: почему ты отказываешься выпить со мной? И почему ты относишься ко мне так, точно я украл у тебя серебряные часы из кармана? Разве ты не считаешь меня честным малым? В таком случае скажи откровенно, Либо я снесу тебе башку, либо ты мне, как случится, и дело будет в шляпе». Христиансен пристально посмотрел на меня, точно хотел проникнуть до самого дна моей души, потом ударил меня по плечу и сказал: «Нет, ты ни в чем не виноват, и я был не прав, обижая тебя. Но твой старик… старик твой скряга и не перестает загребать деньги, хотя бы и против совести».

Готлиб на минуту замолчал, бросив исподтишка пронзительный взгляд на отца.

Старик ловко выпускал кольцами дым из трубки и, казалось, был углублен в это занятие. Наконец он спросил:

— Ну, и что же ты ответил Христиансену?

— Христиансен, — сказал я ему, — ты сначала обесчестил меня, и я хотел за это снести тебе башку. Теперь обижаешь моего старика… и я жалею, что у тебя не две головы. Если бы их было даже несколько, я расправился бы со всеми. Заметь себе! Я не позволю трогать старика. Если он бережлив и хранит деньги, нажитые тяжким трудом, то это касается только матери и меня, а не тебя и других. Вы только завидуете Матиасу Лоренсену, потому что он тяжелым трудом, подвергая себе опасностям, сумел скопить порядочное состояние и хочет отдохнуть на старости лет.

Христиансен засмеялся мне в лицо.

— Хорошо наживать деньги и копить, но не следует делать этого за счет своего доброго имени, ты разве не знаешь, — продолжал он, — что твой старик заключил сегодня с американцем условие, по которому обязался не позже как послезавтра вывести «Колумбус» из гавани в открытое море.

— Это ремесло моего отца, и никто не может осудить его за это.

— За это его никто не осуждает, но его, твоего старика, презирает не только каждый честный лоцман, но и даже порядочный человек, — ответил Христиансен.

Это дело было для меня слишком темно. Я увел Христиансена в переулок и умолял его объяснить мне откровенно все, как товарищу-лоцману.

— Ну хорошо, — заговорил он, — ты разве не знаешь, какой груз отправляется на «Колумбусе»?

— Какой же это особенный груз? — спросил я. — Трехмачтовое судно, идущее из Бремена в Нью-Йорк…

— Гм… это-то правда, что он трехмачтовый и идет из Бремена в Нью-Йорк. А скажи-ка мне, какую кладь он везет?

— Какую кладь? Насколько мне известно, он везет в Америку пятьсот переселенцев, колонистов, желающих поселиться там. Они пришли еще вчера. Сам я их не видел, но слышал, что это великолепные молодцы, крестьяне с берегов Рейна, самые подходящие люди для Америки: они превратят ее первобытные леса в цветущие города.

— Черт тебе поверит, Готлиб, — ответил мне Христиансен. — Конечно, пятьсот человек едут в Америку на «Колумбусе», но они не колонисты и не по своей воле отправляются туда. Эти люди проданы, постыдным образом проданы их государем за деньги американцам, как живая заслонка против пушечных ядер и ружейных пуль англичан.

— Отец, — обратился к отцу Готлиб, — при этих словах я побледнел до корней волос и почувствовал, что земля уходит у меня из-под ног.

— И видишь, Готлиб, — продолжал Христиансен, — ни один лоцман в бременской гавани не согласился вывести судно из устья Везера в Северное море, хотя владелец, или капитан, или кто он там — известный Смит из Филадельфии давал шальные деньги, чтобы провести «Колумбус» благополучно между скалами и рифами, погубившими уже столько кораблей. Всем нам было противно приложить руку к такому постыдному делу, и давай он мне хоть сто тысяч прусских талеров, я считал бы себя подлецом, если бы принял их. Если бывают бессовестные герцоги, продающие своих подданных, пусть их! Они увидят, удастся ли это им. Если мистер Смит из Филадельфии хочет провести на «Колумбусе» в страну янки свой живой товар, мы с этим ничего не можем поделать, если начальство позволяет — мы не можем запретить; но посмотрим, как-то «Колумбус» выйдет из устья Везера без лоцмана? Если судно получит течь величиной в окно, тем будет лучше: с радости я выпью стаканчик, особенно если не пострадают несчастные, неповинные молодцы.

— Теперь спрашиваю тебя, отец, правду ли говорят Христиансен и другие люди в бременской гавани? Знал ли ты, когда говорил с мистером Смитом, какую кладь везет его трехмачтовый?

Матиас Лоренсен задумчиво выбивал свою трубку о дерево.

— Нет, мой мальчик, я этого не знал, — проговорил он. — Бог свидетель — я не знал этого. Я скорей отрубил бы себе руку, чем подписал контракт с этим человеком.

— Боже милостивый! Ты подписал контракт, отец? — воскликнул молодой Лоренсен, побледнев как смерть.

— Да, подписал, — ответил старик глухим голосом. — И, мало того, получил задаток.

Беспомощно смотрели друг на друга отец и сын. Им обоим было хорошо известно, что если какой-нибудь лоцман подписывал контракт, обязавшись им вывести судно из гавани, то уж никакие просьбы, буря или непогода, ничто не могло освободить его от обязательства исполнить приказ капитана.

— Сколько задатка получил ты, отец? — спросил Готлиб.

— Сорок прусских талеров.

— Сорок талеров?! — воскликнул сын. — Это нечистые деньги. Ты мог легко понять, что такие деньги дают только за нечистое дело.

— Что же нечистого в том, чтобы вывести судно из гавани? Разве я не занимаюсь этим сорок лет? Какой лоцман заботится о грузе на корабле, если только знает, что это не порох. За судно с порохом он берет особую плату, но все-таки буксирует его.

— Порох! — воскликнул с отчаянием молодой человек. — Если бы это был порох и между бочками лежал бы зажженный фитиль, я без малейшего колебания сказал бы тебе: бери это дело, отец. Мы наживем хорошую деньгу, а что касается опасности, то мы ведь и без того в нашем ремесле беспрерывно подвергаемся ей. Но принимать участие в торговле людьми, содействовать отправке на гибель пятисот честных, бравых крестьян, это, отец, дело не христианское и счастья принести не может!

— Ты совершенно прав, — простонал старик, — я совсем пропал. И отказаться не могу, потому что дал подписку. Я знаю, что спуск корабля не будет благополучен, потому что дело уж очень безбожное. Да, этот спуск будет для меня последним. Я решил оставить мое ремесло тебе. Ты возьмешь лоцманский патент: испытание ты уже прошел, и самым блестящим образом. Восемьдесят талеров — полная сумма, которую они должны мне — будут для тебя недурным наследством, и я могу располагать ими, потому что за них отдал черту душу.

— Ты этого вовсе не сделал, Матиас Лоренсен! — крикнул за их спиной сильный, звонкий голос, и из-за дома вышел высокого роста человек в красивом матросском платье. — Вы им останетесь, так как договор, который вы заключили, тяготит вас.

Старый лоцман и сын его с удивлением и испугом взглянули на матроса: он, очевидно, слышал весь их Разговор, и это им было крайне неприятно.

Рядом с домом, как раз там, где были заняты разговором Лоренсен с сыном, стоял огромный, в полном цвету, каштан, ствол которого был так толст, что за ним мог легко спрятаться человек, что, вероятно, и сделал незнакомец-матрос.

Старик Лоренсен привскочил, точно его укусил тарантул. Со сверкающими гневом глазами набросился он на матроса:

— Черт! Кто вы такой, милостивый господин? И как вы смели подслушивать нас? Хороший вы, должно быть, парень, если не стесняетесь, спрятавшись, подслушивать разговор честных людей. Сразу видно, что вы не немец; немец никогда не стал бы играть роль шпиона.

Эти слова заставили матроса слегка вздрогнуть: он точно получил пощечину. Тем не менее он сдержал себя и проговорил дружелюбным, приветливым голосом:

— Я желаю вам добра, Матиас Лоренсен, и если вы меня выслушаете…

— И не подумаю! — крикнул старый Лоренсен. — С таким человеком не говорят. Убирайтесь к черту от моего дома, или я вас угощу кулаком бременского лоцмана.

— Нет, отец, это я сделаю за тебя, — прервал его юный, белокурый гигант, воинственно подходя к матросу. — Что вы, господин, шпион, это я говорю вам прямо в лицо; а так как у нас в Бремене и в бременской гавани с такими людьми не шутят, то извольте получить на память здорового тумака.

Он занес могучий кулак, но прежде чем успел опустить его на незнакомого матроса, тот ловко вывернулся и, по-видимому, без малейшего усилия ударил молодого человека в живот. Тот моментально очутился на земле. А между тем Готлиб Лоренсен считался лучшим кулачным бойцом. Во всей окрестности и во всей бременской гавани никто не решался вступить с ним в кулачный бой. Мало нашлось бы людей, которые могли бы сравниться с ним физической силой и ловкостью. Пока Готлиб с трудом поднимался с земли, старый лоцман таращил глаза на матроса, как на какое-нибудь сверхъестественное существо.

— Тьфу, пропасть! Вы знатный молодец! Бросить на землю моего Готлиба, как какую-нибудь уклейку. Этого не мог бы сделать никто во всей бременской гавани; человек, способный на такую вещь, не может быть шпионом.

— Вашу руку, незнакомец! — воскликнул Готлиб. — Вы представляете богатейший экземпляр матроса, который когда-либо видела Германия. Хотя вы меня ударили, точно обухом, по животу, но я за это не сержусь и, напротив, прошу простить мою подозрительность.

Матрос добродушно рассмеялся, протянув руку старику и его сыну.

— Будьте рассудительны: разве я похож на человека, подслушивающего чужие тайны с коварным намерением разболтать? Нет, Матиас Лоренсен, вы увидите, что я имел серьезное основание подкарауливать у вашего дома. Я уже несколько часов стою позади старого каштана, но до сих пор не представилось случая поговорить с вами с глазу на глаз. Впрочем, я вас не задержу долго. Надетое на мне матросское платье не есть обыкновенная моя одежда, это только временное переодевание.

— Я так и подумал с первой минуты, — проговорил Матиас Лоренсен, — но если вы не матрос, то кто же вы, в таком случае?

— Я человек, — заговорил незнакомец серьезным голосом, и глаза его загорелись от гнева, — я человек, сочувствующий чужому несчастью и решившийся воспрепятствовать постыдной торговле живыми людьми…

— Для меня то, что вы говорите, слишком высоко… — проговорил лоцман, зажигая потухшую трубку. — Я замечаю вообще, что вы не принадлежите к нашему сословию: вы стоите выше нас, вы, наверное, богатый знатный господин, который из любви к приключениям явился переодетым в бременскую гавань.

— Кто я, — ответил матрос, — это я в свое время скажу вам. Теперь же вы должны поверить мне на слово, что я пришел с добрыми намерениями и хочу избавить вас от больших затруднений. Но здесь нам неудобно говорить: нас могут подслушать. Не можем ли мы войти в комнату?

Лоцман кивнул головой в знак согласия.

— Пойдемте со мной, господин, — проговорил он. — Добро пожаловать в мой дом. Переступайте мой порог как друг и забудьте грубые слова, которыми я вас встретил.

— Пара грубых слов — лучше вкрадчивого притворства, — ответил незнакомец.

Глава 128 ТАИНСТВЕННЫЙ МАТРОС

Готлиб тем временем ушел в дом предупредить мать о приходе гостя, и когда чужой матрос вошел с Матиасом Лоренсеном в уютную комнату лоцмана, то увидел накрытый чистой, пестрой скатертью стол и приветливую хозяйку в нарядном чепце и большом шерстяном переднике.

Матрос подошел к ней и пожал ей руку с искренним чувством.

— Приготовь нам, старуха, грог, — сказал жене лоцман, — а ты, Готлиб, набей трубки. Прежде чем мы начнем говорить о деле, господин, следует по хорошему, старинному морскому обычаю пропустить стаканчик: это развязывает язык и делает людей доверчивее.

Матрос почувствовал себя очень уютно в низенькой комнатке. Хотя она была убрана очень просто, но ее чистота и опрятность радовали сердце. Стены были увешаны картинками, изображающими большей частью сцены из морской корабельной жизни: между картинками висели три почетных диплома, заслуженных Матиасом Лоренсеном за спасение погибающих кораблей. Скоро жена его принесла дымящийся грог, кружки были наполнены, трубки задымились, и лоцман, наконец, обратился к матросу:

— Теперь, господин, вы можете говорить, если вам будет угодно.

Жестом руки он пригласил гостя сесть к столу. В ту же минуту старуха удалилась: у простого народа не принято, чтобы жены слушали разговоры своих мужей. Готлиб также хотел уйти, но остался по знаку отца.

— Мой сын, — проговорил последний, улыбаясь, — настолько взрослый, что может все слышать: я от него не имею никаких тайн.

Матрос положил ногу на ногу, глубоко затянулся и заговорил:

— Матиас Лоренсен, я справлялся о вас и узнал, что вы всю свою жизнь пользовались именем честнейшего человека, тем более жалко, что с завтрашнего дня вы потеряете право на это имя.

Старый лоцман побледнел и со смущением стал пристально разглядывать рисунок на скатерти, разглаживая ее дрожащей рукой.

— Я знаю, господин, на что вы намекаете, — проговорил он наконец после долгого молчания. — Я соблазнился выгодным делом и подписал скверный контракт. Но я поклянусь на смертном одре, что в ту минуту, когда я брал в руки перо, мне было совершенно неизвестно, какую кладь везет «Колумбус» и для какого жестокого назначения.

— Да, назначение жестокое! — воскликнул матрос, и взгляд, полный глубокого негодования, сверкнул из-под его длинных, темных ресниц. — И вы, Матиас Лоренсен, вероятно, и не подозреваете, сколько горя и страдания несет на себе этот корабль и какими проклятиями его проводят завтра в море. Пятьсот честных людей будут увезены этим кораблем в Америку. Пятьсот человек, оставивших на родине все, что им было дорого, оторванных от родной земли, чтобы быть хладнокровно выброшенными на верную смерть. Матиас Лоренсен, ответьте мне как честный человек, согласно вашим лоцманским понятиям: думаете ли вы, что такое судно может совершить благополучный рейс? Не согласны ли вы со мной, что было бы лучше, если бы «Колумбус» погрузился в морские волны и затонул?

— Да, клянусь честью, — воскликнул лоцман сильно взволнованный, в то время как лицо Готлиба также покрылось густой краской, — по моим старым понятиям о чести, которыми я руководствовался всю жизнь, с тех пор как вывожу корабли из гавани, я нахожу, что вы правы: пусть лучше «Колумбус» станет жертвой морских волн, пусть лучше останется на дне Северного моря, но не исполнит своего бесчеловечного, жестокого назначения!

— Вашу руку, Матиас Лоренсен. Я вижу, что не ошибся в вас! — воскликнул матрос. — Вы сделали глупость, но теперь поняли ее, а раскаяние — это половина вины.

— Что пользы в раскаянии, — грустно проговорил лоцман, — оно ведь не уничтожит моей подписи. Черт возьми, лучше бы мачта упала мне на голову в первую же поездку, тогда мне, по крайней мере, не нужно было бы краснеть за потерю своего доброго имени.

— Этого не будет никогда, — прервал его незнакомец, так ударив кулаком, что кружки, наполненные грогом, запрыгали по столу. — Нет, Матиас Лоренсен, ваше доброе имя останется при вас. Расскажите мне приблизительно содержание договора, который вы заключили с американцем. К чему вы обязали себя?

— Я обязался, — объяснил старик, наполнив снова свою кружку грогом, — я обязался вывести «Колумбус» с людьми и всем его грузом из устья Везера в Северное море на такое расстояние, чтобы последний опасный риф остался за ним.

— Ну так вы и сделайте то, что обязались, — проговорил матрос.

— Тогда все будет потеряно, — с сокрушением сказал лоцман. — Американец наверняка благополучно провезет по морю свою добычу. На бурю рассчитывать нельзя, потому что около двух недель у нас, вероятно, будет стоять хорошая погода. Кроме того, нельзя и желать гибели судна: на нем ведь пятьсот человек, неповинных в проклятии, тяготеющем над «Колумбусом». Они жертвы, а не виновники, и было бы ужасно, если бы они вместе с судном погрузились в море.

— Этого, конечно, нельзя допустить, — ответил матрос, — и потому выслушайте меня внимательно. Матиас Лоренсен, нет ли в Северном море, вблизи от берега, какого-нибудь опасного рифа, на котором уже потерпел аварию какой-нибудь корабль?

При этом странном вопросе старик обменялся с сыном быстрым взглядом.

— Господин, — ответил Лоренсен, — конечно, в устье Везера имеются рифы, но лоцман должен быть совершенным болваном, чтобы не уметь обойти их. По условию, которое я заключил с мистером Смитом, капитаном «Колумбуса», я должен довести его судно только до Гельголанда, а там…

Лоцман вдруг остановился и покачал головой.

— А там? — нетерпеливо спросил незнакомец.

— Господин, прежде чем я буду продолжать, я должен знать, с какой целью вы задаете мне этот вопрос? Мне как раз припомнился один давний случай, который удерживает меня от ответа на ваш вопрос. Много лет тому назад жил в бременской гавани один лоцман; я еще помню его, хотя был маленьким мальчиком в то время, когда случилась эта история. К нему однажды пришел также незнакомец и спросил его, не может ли он загнать судно на риф? Этот человек был купец, считавшийся очень богатым. В действительности же он потерял все свое состояние на биржевых спекуляциях. Нагрузив свое судно сверху донизу камнями, он застраховал его в Берлине, как везущее очень ценную кладь в Америку. На этом основании ему выдали очень высокую страховую премию. Если не ошибаюсь, около двухсот тысяч талеров. Бездельник сумел уговорить лоцмана, до тех пор бывшего честным человеком, чтобы он навел судно на риф, на котором оно потерпело бы крушение. Несчастные пассажиры, конечно, ничего не знали об ожидавшей их участи и вышли в море с песнями и весельем. Но вдруг, средь бела дня, судно наскочило на подводную скалу у самого впадения Везера в море. Раздался страшный треск, и все, кто находился на палубе, полетели в море, в том числе и корабельный юнга, который в одно мгновение исчез бесследно. Тогда лоцман закричал — купец предусмотрительно остался на берегу — «на лодки, на лодки!». Но это было напрасно, лоцман исполнил свое дело слишком хорошо: судно получило большую пробоину, и прежде чем несчастные пассажиры успели отвязать лодки, судно накренилось, вода хлынула, и корабль с людьми и крысами моментально погрузился в пучину. Спаслись только два человека: сам лоцман и рулевой, почтенный морской волк, который еще до катастрофы несколько раз предупреждал лоцмана, что он ведет судно прямо на риф. Оба они ухватились за обломок мачты и поплыли, куда она их понесла. Они рассчитывали встретить какой-нибудь корабль, который принял бы их на борт. Но ни одного встречного судна не было видно, и они проплавали четверо суток. Лоцман потерял последние силы и чувствовал, что скоро не сможет уже держаться за спасательную мачту, и откровенно покаялся во всем своему товарищу по несчастью, боясь предстать перед Богом закоренелым грешником. Едва успел он договорить последнее слово, как лишился сознания и погрузился в волны. Рулевой же два часа спустя был подобран шхуной, идущей в Бремен. Он рассказал о своем чудесном спасении, а также о вероломстве лоцмана и об ужасном намерении купца. Несколько дней спустя купец был арестован, но до процесса дело не дошло: в первую же ночь он повесился на полотенце в своей тюремной камере. Таким образом, оба злодея сделались жертвами своего преступления. Теперь вы понимаете, господин, почему меня смутил ваш вопрос о том, не имеется ли недалеко от берега подводной скалы, на которой могло бы разбиться судно.

Матрос задумчиво погладил свои на английский манер подстриженные бакенбарды и сказал:

— Дело, сделанное двумя различными людьми, не всегда бывает одинаково. Если тот лоцман потопил судно из-за преступной корысти, то Матиас сделает то же самое, чтобы спасти жизнь пятистам честным людям и возвратить несчастным женам их мужей, сиротам отцов, невестам — женихов.

Так как Матиас Лоренсен упорно молчал, то незнакомец продолжал с убедительным красноречием:

— Я вам откровенно расскажу весь свой план: вы обязались вывести судно из Везера в открытое море, и это обязательство вы должны исполнить в точности. Но вы не гарантировали проход «Колумбуса» из Северного моря через Атлантический океан до берегов Америки. И вот этого-то и не следует допустить, Матиас Лоренсен. Обратите внимание — я обещал во что бы то ни стало воспрепятствовать этой постыдной продаже людей. С несколькими друзьями мы собрались здесь в бременской гавани, чтобы освободить несчастных, оторванных от родины по воле жестокого деспота, герцога. Теперь, спрашиваю вас, Матиас Лоренсен, хотите ли вы помочь мне в этом деле?

Старый лоцман вскочил с места. Лицо его выражало страшную борьбу, грудь высоко вздымалась, он тяжело дышал. Казалось, ему было очень трудно принять решение. Должен ли он изменить своим лоцманским обязанностям, чтобы спасти пятьсот человеческих жизней? Или должен невольно способствовать их гибели, чтобы исполнить свой служебный долг?

Наконец Готлиб, положив руку на плечо отца, воскликнул твердым голосом:

— Отец, тут нет места сомнениям: перед тобой один путь, и его ты должен избрать; запроданные люди не должны попасть в Америку, воля герцога не должна быть исполнена, несчастные должны быть освобождены. Если ты не хочешь идти, то я пойду вместо тебя: я чувствую в себе достаточно силы, чтобы воспрепятствовать мошеннической проделке, хотя бы должен был для этого потопить десять кораблей.

— Браво, вы говорите как мужчина, — обрадовался матрос. — Вашу руку, молодой человек, я уважаю вас…

— И меня также, прошу вас, — дал себя убедить наконец и Матиас Лоренсен, — вот вам моя рука, я согласен на ваше предложение: «Колумбус» должен у Гельголанда сесть на Акуловый риф так, чтобы не быть в состоянии добраться до земли.

— А спасение пятисот людей будет возможно? — спросил поспешно матрос.

— Без всякого сомнения, господин, — ответил лоцман, который теперь с жаром ухватился за план незнакомца: Акулова подводная скала находится не дальше трех английских миль от острова Гельголанда. В крайнем случае до него можно добраться вплавь; а то гельголандцы и сами явятся на помощь на своих лодках, но «Колумбус», я так полагаю, будет ими конфискован, как береговая добыча, принадлежащая им по Божескому праву.

— Они могут хоть на дрова распилить трехмачтового американца, — сказал, расхохотавшись, незнакомец, — нас заботит судьба не судна, а людей, несчастных подневольных людей.

Он протянул руки лоцману и его сыну, и этим искренним пожатием они заключили союз на благо человечества и во вред постыдному предприятию, союз более твердый и надежный, чем все письменные контракты. После этого матрос вынул из кармана полный кошелек, сквозь петли которого виднелось чистое золото.

— Возьмите это, — сказал он, — вы не должны из-за меня лишиться денег, которые получили бы, если бы исполнили свои контрактные обязательства. Этот кошелек содержит сумму в пять раз больше обещанной вам американцем.

Но старик отодвинул в сторону кошелек.

— Сохрани меня Небо, — ответил он с искренним прямодушием, — чтобы я извлек какую-нибудь выгоду из этого дела. Ваших денег я не возьму; кроме того, тут есть еще сорок талеров, которые я получил в задаток от мистера Смита, капитана того корабля. Присоедините их к вашим деньгам и разделите между несчастными, которых мы собираемся освободить и которые будут очень нуждаться в них для возвращения на родину.

— Вы хороший, честный человек, — возразил незнакомец, — и если вам когда-нибудь понадобится добрый друг, то вспомните обо мне: я — Генрих Антон Лейхтвейс, «царь лесов», как зовут меня.

При этих словах Лоренсен отскочил назад, точно увидел перед собой привидение. Молодой, белокурый гигант также покраснел, и хотя у него не было недостатка в храбрости, он перешел на другую сторону стола.

— С нами крестная сила, — пробормотал старый лоцман, протянув руки, — вы… Генрих Антон Лейхтвейс… вы знаменитый разбойник Нероберга?

— Я самый, — ответил Лейхтвейс. — И я друг ваш и останусь им навсегда. И поверьте мне: вам никогда не придется краснеть за эту дружбу. Как теперь я рискую своей жизнью, чтобы вернуть на родину уроженцев Рейнланда, так и всегда я бываю наготове сразиться за бедных и угнетенных, защитить тружеников от своенравия и произвола их хозяев. Этот мир был создан Творцом таким чудным, великим, прекрасным и отдан людям не для того, чтобы они делились на господ и батраков, притеснителей и притесняемых, на рабов и рабовладельцев, нет, он вертится вокруг своей оси, обращается вокруг солнца, соперничает со звездами в блеске и сиянии для того, чтобы радоваться. С этим намерением Он провозгласил свое могущественное: «да будет», но люди растоптали ногами эту великую цель. Он райский мир превратил в борьбу, в войну, которая тысячи лет бушует на земном шаре и будет бушевать до тех пор, пока не загорится истинная заря свободы и равенства. Время от времени являются между людьми пророки, обладающие даром приподнять завесу будущего. Этих пророков не нужно искать между удачниками и счастливцами. Большая прозорливость, чем у других людей, более ясное понимание вещей делает их еще несчастнее. Я принадлежу к этим пророкам. Перед людьми — разбойник, в сердце и перед своей совестью — борец за свободу. Таким я жил, таким и умру. Вам же, Матиас Лоренсен, я все это рассказал для того, чтобы вы не думали дурно и несправедливо о Генрихе Антоне Лейхтвейсе.

В безмолвном умилении протянул старый моряк руку Лейхтвейсу и взглянул на него с таким выражением, которое красноречивее всяких слов сказало ему: я верю тебе.

— Теперь нужно еще выяснить последний пункт, — проговорил уже спокойно Лейхтвейс. — Каким способом вы проведете меня и моих товарищей на борт вашего судна?

— Ничего нет легче, — ответил лоцман, — я просто скажу, что вы пассажир, которому нужно на Гельголанд, а так как другой оказии нет, то я посоветовал вам отправиться на «Колумбусе».

— Но поверит ли этому мистер Смит? Не явится ли у него какого подозрения?

— Нет, господин. Я ему скажу, что вы собственно, нанимали меня перевезти вас на Гельголанд, но я оставил вас за флагом, чтобы принять буксирование «Колумбуса». Ввиду этого он, конечно, не откажет мне в просьбе предоставить вам проезд на его судне.

— Ну хорошо, мы так и сделаем, — проговорил Лейхтвейс после некоторого раздумья. — Затем прощайте, Матиас Лоренсен, а также и вы, молодой человек. Храните крепкую тайну, которую я вам доверил, и не забывайте, что Генрих Антон Лейхтвейс — друг вам.

С этими словами он сгреб деньги со стола, опустил их в карман и вышел. Несколько минут спустя вышли и лоцман с Готлибом и стали смотреть вслед разбойнику. Он шел по улице, ведущей в гавань, настоящей матросской походкой, засунув обе руки в карманы. Никто, взглянув на этого чистокровного моряка, не мог бы угадать в нем знаменитого разбойника.

— Отдаю в заклад душу, — бормотал старик, снова зажигая свою потухшую трубку, — я никогда не подумал бы, что разбойник может быть таким честным, благородным человеком. Курьезные вещи творятся на свете… очень курьезные: герцог продает своих подданных, а разбойник возвращает им свободу… Клянусь честью, сын мой, я, должно быть, уж очень стар и разучился понимать нынешний свет.